Д. И. Писарев
Подвиги европейских авторитетов
I
II
III
IV
V
Подвиги европейских авторитетов, Писарев Дмитрий Иванович, Год: 1865
Время на прочтение: 23 минут(ы)
В былое время, — когда приемы и орудия наблюдения были очень несовершенны, — многие умные и по тогдашнему ученые люди объясняли себе самым неосновательным образом происхождение различных мелких животных. Аристотель думал, что большая часть насекомых родится сама собою, из земли, из разлагающихся растений или из частей тела других животных. Плутарх полагал, что почва Египта порождает из себя крыс. Плиний принимал за чистую истину рассказ Виргилия о пчелах Аристея, родившихся из трупа быка. Еще в XVII веке ученый Кирхер утверждал очень серьезно, что мясо змеи, высушенное и истолченное в порошок, потом посеянное в землю и подвергнутое действию дождя, порождает из себя червей, которые со временем превращаются в змей. Но в том же XVII веке начались основательные исследования по вопросу о размножении насекомых и других мелких животных. Флорентийский медик Франциск Реди доказал в это время, что мелкие червячки, покрывающие разлагающееся мясо, родятся не из самого мяса, а из яичек, положенных на него различными породами мух. Ученик Франциска Реди, Валлисниери, объяснил точно таким же образом присутствие червячков в различных плодах. Современник Реди и Валлисниери Сваммердам произвел множество наблюдений над размножением пчел, вшей и разных других насекомых. Оказалось, что все они происходят от подобных себе родителей и что ни одно из этих животных не возникает посредством так называемого произвольного зарождения ни из земли, ни из растительных веществ, ни из тела других животных. После всех этих и многих других исследований большинство ученых стало относиться к произвольному зарождению с крайней недоверчивостью и с полнейшим презрением. Напуганные смешными ошибками старинных натуралистов, они ударились в противоположную крайность и смело причислили всякое произвольное зарождение к тем мифам, над которыми наука одержала решительную победу. Однако в конце того же XVII столетия идея произвольного зарождения нашла себе новый приют, из которого ее, по-видимому, не выгонят никакие дальнейшие исследования. Дело в том, что в конце XVII века Левенгук открыл в капле дождевой воды целый мир микроскопических животных и растений. Вслед за тем тот же исследователь нашел, что мириады этих простейших организмов, незаметных для невооруженного глаза, развиваются с изумительною быстротою во всяком настое, то есть в такой воде, в которую положено какое-нибудь растительное вещество. Это свойство доставило микроскопическим животным название инфузорий, то есть наливчатых животных. Возник, разумеется, вопрос: откуда берутся эти мельчайшие организмы? Одни ученые стали поддерживать то мнение, что они зарождаются в самом настое из частичек той материи, которая плавает в воде. Другие высказали то предположение, что в воздухе носятся тучи яичек и семян, порожденных прежними поколениями микроскопических животных и растений, что эти яички и семена падают из воздуха в настой и развиваются в этом настое. Первая доктрина называется теориею произвольного зарождения, или этерогениею. Вторая называется панспермиею, то есть теориею повсеместного присутствия зародышей. Чтобы окончательно решить вопрос в пользу той или другой доктрины, надо было устроить так, чтобы настой находился в соприкосновении с воздухом, но чтобы этот воздух был совершенно очищен от всяких органических зародышей. Если при этих условиях в настое все-таки разовьется микроскопическое население, тогда победа останется на стороне этерогенистов. Если же в настое не окажется ни растений, ни животных, тогда восторжествуют панспермисты. Очищение воздуха от органических зародышей производится на основании самых простых соображений. Всякому известно, что из вареного яйца не выведется цыпленок и что вареный горох не дает ростка. Эти общеизвестные явления выражают собою общий закон, который распространяется на весь органический мир и состоит в том, что все растения и все животные, все семена и все яйца умирают, когда подвергаются, так или иначе, действию очень сильного жара. Кроме того, известно, что очень сильные кислоты также убивают всякую органическую жизнь. Стало быть, чтобы уничтожить зародыши, заключающиеся в самом настое, надо его вскипятить, а чтобы уничтожить эти зародыши в том воздухе, который будет прикасаться к настою во время опыта, надо пропускать этот воздух через раскаленную трубку или через пузырек, наполненный серною кислотою. В тридцатых годах нынешнего столетия немецкий ученый Шульце сделал несколько опытов по данному вопросу, пропуская воздух через серную кислоту. Около того же времени Шванн произвел такие же опыты, пропуская воздух через раскаленную трубку. В обоих случаях не получилось ни животных ни растений, панспермисты восторжествовали и почислили вопрос окончательно решенным. Парижская академия наук и все европейские университеты признали произвольное зарождение суеверною фантазиею и совершенно успокоились на опытах Шванна и Шульце. Таким образом прошло двадцать лет. В конце 1858 года отпетый и похороненный вопрос воскрес с новою силою. Один из авторитетов ученого мира, руанский профессор Пуше, корреспондент Парижской академии наук, повторил со всевозможными предосторожностями опыты Шванна и Шульце, произвел множество самостоятельных опытов и микроскопических наблюдений и, наконец, после многолетних трудов, известил парижскую академию о том, что микроскопические животные и растения возникают и развиваются в настоях при таких условиях, при которых их появление может быть объяснено только произвольным зарождением. Академия взволновалась и громко выразила свое недоверие. Химик Дюма и физиолог Мильн-Эдвардс стали утверждать в публичном заседании, что зародыши животных и растений попали в аппараты Пуше из воздуха, что, по своей мелкости, эти зародыши могут пробраться в сосуды, закупоренные самым тщательным образом, и что, по своей живучести, эти зародыши могут с полным успехом сопротивляться жару, далеко превышающему температуру кипения воды. Выдвигая против Пуше эти аргументы, Мильн-Эдвардс счел даже своим долгом извиниться перед своими товарищами по академии в том, что рассуждает в их присутствии о вопросе, столь недостойном их просвещенного внимания. Нисколько не смущаясь величественным презрением Мильн-Эдвардса, Пуше подорвал аргументацию своих оппонентов в самом основании. Прямыми микроскопическими наблюдениями над теми пылинками, которые носятся в воздухе, он доказал, что воздух не заключает в себе ни яичек, ни семян, те мельчайшие круглые частички, которые принимались прежними наблюдателями за яички и за семена, оказались, по исследованиям Пуше, des grains de fcule и des granules de silice {крупинками крахмала и кремнезема (фр.).}, то есть такими веществами, которые не имеют ничего общего с зародышами живых организмов. В начале 1859 года итальянский ученый Мантегацца пришел к тем самым результатам, за которые боролся Пуше. Мантегацца видел собственными глазами, как возникали и развивались в настое бактерии, один из видов простейших инфузорий. Он проследил, посредством самых усидчивых микроскопических наблюдений, все фазы развития этих животных и совершенно убедился в том, что самые яички формируются в настое. Академия поколебалась и 14 марта 1859 года предложила для конкурса на 1862 год тот самый вопрос, который несколько недель тому назад Мильн-Эдвардс находил недостойным ее просвещенного внимания. В августе того же года вышел в свет обширный ученый труд Пуше под следующим заглавием: ‘Hterognie ou Trait de la gnration spontane, bas sur des nouvelles expriences’ (‘Этерогения, или Трактат о произвольном зарождении, основанный на новых опытах’). Эта книга, заключающая в себе около 700 страниц и наполненная фактическими доказательствами, убедила всех беспристрастных специалистов. Академии, по настоящему, оставалось только признаться в том, что она ошибалась, и принять с полною благодарностью новую теорию, как драгоценный вклад французского мыслителя в сокровищницу общечеловеческой мысли. Ни один из академиков не представил против книги Пуше ни малейшего возражения. В течение шести месяцев теория произвольного зарождения не находила себе во Франции ни одного противника. Наконец, в феврале 1860 года, на помощь к смущенной академии наук подоспел химик Пастер. Опыты этого ученого привели его к тому убеждению, что зародыши действительно носятся в воздухе, но не повсеместно, и что число их, смотря по обстоятельствам времени и места, то увеличивается, то уменьшается. Пастер берет несколько стеклянных сосудов одинаковой величины, наливает в каждый из них небольшое количество настоя, кипятит их и потом, во время кипения воды, запаивает узкие отверстия этих сосудов над огнем спиртовой лампы. Затем он переносит их в то место, где он хочет производить опыты над составом атмосферы, открывает их там, наполняет их воздухом и потом опять запаивает их наглухо. В некоторых сосудах развивается органическая жизнь, а в других не развивается. Сравнивая число первых с числом вторых, Пастер замечает, что число вторых становится тем значительнее, чем чище и спокойнее воздух того места, в котором совершалось открытие и наполнение сосуда. Из двадцати сосудов, наполненных воздухом у подошвы Юры, девять сосудов наполнились инфузориями, а одиннадцать остались бесплодными. Из двадцати сосудов, наполненных воздухом на одной из вершин Юры, на высоте 850 метров над уровнем моря, пять сосудов наполнились инфузориями, а пятнадцать остались бесплодными. Наконец, из двадцати сосудов, наполненных воздухом на склоне Монблана, на высоте 2000 метров, девятнадцать остались бесплодными и только один наполнился инфузориями. Из этих опытов Пастер выводит то заключение, что развитие инфузорий в настоях зависит от присутствия в воздухе органических зародышей: где эти зародыши особенно многочисленны, там и инфузории развиваются особенно успешно, где этих зародышей почти совсем нет, там и настой остается бесплодным. Светила науки с самою нежною любовью усыновили теорию Пастера и немедленно приняли творца этой теории под свое высокое покровительство. Отличие Пастера от прежних панспермистов состояло в том, что прежние признавали повсеместное существование зародышей в атмосфере, а Пастер признает только местное их существование. Прежние говорили: везде, а Пастер говорит: кое-где. Поэтому доктрина Пастера, в отличие от прежней панспермии, называется полупанспермиею (semi-panspermie) или местной панспермиею (panspermie localise). В то время, когда Пастер своею полупанспермиею покорял сердца парижских академиков, в академию было прислано из Тулузы ‘Микроскопическое исследование воздуха’, ученая работа профессора Жоли и доктора естественных наук Мюссе. В этой работе говорилось, что в воздухе нет ни яичек, ни семян. Вскоре после того Жоли и Мюссе посредством собственных опытов убедились в том, что Пу-ше совершенно прав и что произвольное зарождение составляет действительно существующий факт. С этой минуты они сделались постоянными союзниками Пуше в той упорной борьбе, которая завязалась по вопросу о произвольном зарождении между научною истиною, с одной стороны, и парижскою академиею, усыновившею Пастера, с другой стороны. Ученые заслуги Пастера как химика не подлежат сомнению, ученая репутация Мильн-Эдвардса, Дюма, Флуранса, Клода Бернара и других противников этерогении также совершенно незыблема, но в настоящее время поле науки до такой степени обширно и разделение научного труда дошло уже до таких размеров, что исследователи принуждены выбирать себе не только отдельную науку, но еще, кроме того, отдельную часть отдельной науки. Можно быть превосходным зоологом и в то же время иметь самые общие и неопределенные понятия об отдельных видах микроскопических животных, об их яичках и о том, как они развиваются. Кто хочет дойти до такого совершенства, чтобы узнавать безошибочно одну породу инфузорий от другой и яички одной породы от яичек другой, тот, конечно, должен провести над сильнейшим микроскопом значительную долю своей жизни. Пастеру как химику, разумеется, об этом нечего было и думать. Поэтому он очень удивился, когда этерогенисты потребовали от него, чтобы он показал и назвал поименно те яички и те семена, которые, по его мнению, носятся в воздухе. ‘Можно ли сказать, — отвечал он им с трогательною откровенностью: — вот это семечко, а вот это яичко? И это даже не все, г. Пуше хочет кроме того, чтобы я сказал: вот это семечко такой-то плесени, а вот это яичко такой-то инфузории. Право, мне это кажется невозможным. Можно только подметить внешнее сходство этих частичек с зародышами низших организмов, вот и все’. — Для жестокого Пуше этого было мало, потому что он сам показывал своим слушателям в Руане яички и семена, называл их поименно и следил за различными фазами их развития. Из ученых покровителей Пастера ни Мильн-Эдвардс, ни Флуранс, ни Бернар не занимались специально микроскопическою эмбриологиею, и в то же время ни один из них не хотел откровенно признаться в собственной некомпетентности. Из этого обстоятельства получился тот уродливый результат, что специалисты Пуше, Жоли и Мюссе принуждены были подвергать свои труды суду таких людей, которые в данном отделе науки годились им в ученики, но которые зато, в качестве заслуженных академиков, были гораздо старше их по чину. Изучение природы было, таким образом, поставлено в прямую зависимость от табели о рангах.
Пастер, успевший вытащить заслуженных академиков из того затруднительного положения, в которое поставила их невозможность опровергнуть ученый труд Пуше, Пастер, говорю я, стал быстро хватать одно академическое отличие за другим. В декабре 1861 академия присудила ему жекеровскую премию, через год его выбаллотировали в академики, и вскоре после этих выборов, в последних числах 1862 года, ему присудили премию за обсуждение вопроса о произвольном зарождении. Присуждение этой последней премии было особенно замечательно. Комиссия, которой поручено было рассматривать сочинения, представленные на конкурс, была составлена из пяти членов. Вот их имена: Мильн-Эдвардс, Флуранс, Броньяр, Серр и Изидор Жоффруа-Сент-Илер. Первые трое были отъявленными противниками этерогении. Последние два не имели против нее никаких теоретических предубеждений. Пуше написал для конкурса новую книгу под заглавием: ‘Nouvelles expriences sur la gnration spontane et la rsistance vitale’ (‘Новые опыты насчет произвольного зарождения и насчет живучести организмов’). Это сочинение однако не попало на конкурс, и Пуше в предисловии к нему объясняет причины этого последнего обстоятельства. ‘Хотя, — говорит он, — в комиссии противники этерогении имели на своей стороне большинство, я, однако, не унывал. Я надеялся, что серьезный труд, наполненный добросовестными исследованиями, найдет себе достаточную защиту со стороны гг. Жоффруа и Серра, которые одни только не имели предвзятых намерений. — Жоффруа умер, и у меня остался один г. Серр, который предупреждал меня, что его, без сомнения, отзовут из комиссии. Я считал это невозможным. Однако случилось именно так. В комиссию вступили гг. Кост и Клод Бер-нар, таким образом, вся комиссия оказалась составленною из противников этерогении. Я все-таки оставался при прежнем своем намерении. Но когда я имел честь побывать у г. Мильн-Эдвардса, он сказал мне напрямик: ‘Я даю премию Пастеру, потому что я видел его опыты, и они совершенно убедили меня’. Этот прием сразу поражал остракизмом всю провинцию. Я немедленно объявил знаменитому зоологу, что я отказываюсь от конкурса. Моему примеру последовали господа Жоли и Мюссе, двое самых замечательных и ученых защитников этерогении’. Вот какие удивительные дела творятся в наше время в знаменитейшей из европейских академий. Однако неугомонные этерогенисты оказались такими жестокосердыми и неделикатными людьми, что продолжали огорчать и волновать несчастную академию различными заявлениями, которые, очевидно, были для нее совершенно неинтересны и даже в высшей степени неприятны. Академии не угодно было, чтобы микроскопические животные и растения развивались сами собою в настоях, академия уже достаточно ясно выразила свое полное отвращение к теории Пуше и свое столь же полное сочувствие к доктрине Пастера. Этерогенистам очевидно оставалось только взглянуть на табель о рангах, смириться духом и раскаяться в том, что они, помимо старших чиновников науки, осмелились делать открытия и создавать теории. Пуше, Жоли и Мюссе поступили как раз наоборот. В 1863 году они втроем отправились нарочно в Пиренейские горы и влезли на вершину Маладетты, чтобы произвести там над стеклянными сосудами те операции, которые были произведены Пастером на Юре и на Монблане. На вершине Маладетты, среди вечных снегов, этерогенисты вскрыли, наполнили воздухом и запаяли снова восемь стеклянных сосудов. Так как высота Маладетты вовсе не уступает высоте того пункта на Монблане, на котором Пастер производил свои опыты, и так как воздух среди вечных снегов должен быть одинаково чист в Альпах и в Пиренеях, то, принимая в соображение результаты, полученные Пастером (из 20 сосудов 19 бесплодных), надо было ожидать, что все восемь сосудов Пуше, Жоли и Мюссе останутся ненаселенными. Вышло как раз наоборот. Все восемь обнаружили в себе на пятый день присутствие растительной и животной жизни. Этим известием злобные этерогенисты не преминули огорчить несчастную академию. Академия, как и следовало ожидать, заткнула себе уши, зажмурила глаза и, отмахиваясь руками, стала повторять на разные лады, что ее Пастер отличный человек, что он сделал множество превосходнейших опытов, что вопрос окончательно решен и что от добра добра не ищут. Зоологи: Мильн-Эдвардс и Катрфаж, химики: Реньо и Сент-Клер-Девиль, и сам непременный секретарь академии, Флуранс, в публичном заседании стали распинаться за безукоризненность пастеровых опытов. Злые люди сомневаются, впрочем, в том, чтобы химики могли быть компетентными судьями в запутанном физиологическом вопросе, злые люди припоминают, кроме того, некоторые опыты самого Мильн-Эдвардса и некоторые наблюдения самого Катрфажа, которые никак не могут быть названы безукоризненными, Мильн-Эдвардс держал настой в безвоздушном пространстве и потом праздновал победу над теориею произвольного зарождения, опираясь на то обстоятельство, что в этом настое не появлялось ни животных, ни растений. Катрфаж принимал круглые и овальные пылинки, попадающиеся в воздухе, за яички и семена и успокоился на этом веровании, не подвергая его дальнейшему анализу. Наконец, злые люди не оставляют в покое даже непременного секретаря академии. О нем рассказываются во французской печати следующие две легенды, которые, конечно, дают достаточное понятие о злости и коварстве его врагов, осмелившихся взводить на него такую напраслину: ‘Однажды, — пишет злой человек, Виктор Менье, — один этерогенист вручил одну стклянку одному из членов академии наук. Эта стклянка заключала в себе обильную растительность aspergillus’ов, образовавших в ней роскошный зеленый ковер. К несчастью (точно ли это несчастье?), этерогенист забыл сказать академику, своему судье, название той вещи, которую он ему показывал.
С стклянкою в левой руке, с лупою в правой, приклеившись глазом к увеличительному стеклу, авторитет долго предавался созерцанию. Затем, ставя стклянку на стол: ‘Хорошо! — сказал он. — Покажите же вы мне теперь эти знаменитые aspergillus, о которых было говорено так много’.
— T.I.R. приезжал ко мне, он видел мои опыты, он уехал окончательно убежденный, — говорил тот же этерогенист тому же академику.
— Это не авторитет!
— Но этерогения, осмеянная во Франции, с каждым днем привлекает к себе новых приверженцев в заграничных академиях и университетах.
— (Ударяя себя в грудь.) Нет другой академии наук!
— Но ваш товарищ по академии Т.С. видел и остался доволен.
— Ах! видите ли, надо, чтобы я сам проверил ваши опыты.
— Я к вашим услугам. Я пробуду здесь две недели, месяц…
— Нет, мои занятия… слабость моего здоровья…
Тем дело и кончилось. Может быть, я поступаю нескромно, но я знаю наверное, что я не искажаю фактов. Возвращаясь к г. Флурансу (точно ли мы расставались с ним?), я замечу, что этот физиолог в жизни своей не сделал ни одного опыта, относящегося к этерогении’. (‘La science et les savants en 1864’, p. 168) {‘Наука и ученые в 1864 г.’, с. 168 (фр.).}. Однако, какие бы неправдоподобные легенды ни распространяли злые люди, академия, проникнутая высоким сознанием своего генеральского чина, сделала свое дело очень успешно. Ее непоколебимая ненависть к этерогении навела такой ужас на огромное большинство официальных представителей французской науки, что очень многие тайные доброжелатели отверженной теории остерегаются выражать громко свои греховные симпатии, потому что эти симпатии с величайшим удобством могут совершенно испортить их ученую карьеру. Однажды Пуше получил от одного из самых замечательных профессоров медицинского факультета сочувственное письмо, из которого он в своей последней книге напечатал следующий отрывок: ‘С тех пор как я вышел из классических пеленок и с тех пор как я начал размышлять собственным умом, я примкнул к приверженцам произвольного зарождения, и в настоящее время я дивлюсь только тому, каким образом есть до сих пор умные люди, способные удовлетвориться смешною выдумкою панспермии! Но вы не надейтесь, чтобы кто-нибудь из панспермистов обратился на путь истины. Чем пристальнее я изучаю ход прогресса, тем сильнее я убеждаюсь в том, что только коса времени способна его осуществить, потому что только одна смерть побеждает упрямство ученых’. Автор этого письма не уполномочил Пуше назвать его по имени. Он не желает ссориться с академическим генералитетом и поэтому не осмеливается заявить публично свое мнение об отверженном учении этерогенистов. ‘Да, — замечает по этому случаю Менье, — есть такие научные истины, о которых неудобно говорить: кто не хочет жертвовать собою, тому часто приходится жертвовать истиною, кто не имеет места и желает его получить, кто лишен рабочих инструментов и желает приобрести казенную лабораторию, кто по недостатку средств не может работать и просит себе денежного вспомоществования, кто, доведя работу до конца, стремится к премии или к почетному отзыву, кто, живя в захолустье, мечтает о том, чтобы его вызвали в Париж, кто, будучи честным человеком, желает украсить свою петлицу видимыми знаками своих достоинств, кто, будучи кавалером (Почетного легиона), хочет сделаться офицером того же ордена, кто, не причастный к академии, жаждет получить титул корреспондента, кто, сделавшись корреспондентом, стремится сделаться членом, кто, занимая одну кафедру, простирает свои виды на другую и т.д., — все такие ученые осуществят свои стремления только в том случае, если они будут служить в одно время, но не с одинаковым усердием, двум господам, например, астрономии и господину такому-то, физиологии и господину такому-то, химии и господину такому-то, зоологии и господину такому-то, искусственному разведению устриц и господину такому-то’ (там же, р. 164).
Распря между наукою и академическими генералами продолжалась уже пять лет, когда, наконец, в ноябре 1863 года этерогенисты Жоли и Мюссе сделали академии следующее предложение: ‘Есть возможность, — писали они, — решить очень просто этот бесконечный спор. Пусть академия наук соблаговолит назначить комиссию, перед которою г. Пастер и мы повторим главные опыты, на которых основываются, с этой и с другой стороны, столь противоположные заключения. Что касается до нас, то мы считали бы себя счастливыми, если бы знаменитое общество обратило серьезное внимание на ту просьбу, которую мы осмеливаемся перед ним выразить’, — когда это письмо было прочитано в заседании академии, тогда Пастер изъявил с своей стороны полное согласие. Две недели спустя после этого заседания Пуше также присоединился к прошению своих союзников, Жоли и Мюссе. В декабре президент академии, генерал Морен, назначил членами комиссии Флуранса, Дюма, Мильн-Эдвардса, Броньяра и Балара. Любопытно заметить, что этот генерал Морен, тот самый, который, по мнению ‘Московских ведомостей’, может решать безапелляционно вопрос о классицизме и реализме, подобрал для комиссии таких людей, которые несчетное число раз декламировали против этерогении и которых, следовательно, личное самолюбие сильнейшим образом побуждало к тому, чтобы оправдать Пастера и обвинить Пуше, Жоли и Мюссе. — Против своеобразного распоряжения генерала Морена не возражал ни один из присутствовавших академиков, такая манера составлять комиссии, очевидно, начинает обращаться в привычку, комиссия по поводу конкурса была составлена точно таким же образом. Флурансу, Мильн-Эдвардсу и Броньяру, увенчавшим Пастера и отстранившим от конкурса всю провинцию этерогенистов, предстоял теперь удобный случай забрать этих этерогенистов живьем и приковать их к триумфальной колеснице великого изобретателя полупанспермии. Можно было сомневаться только в одном: именно в том, окажутся ли этерогенисты настолько добродушными и доверчивыми, чтобы по собственному желанию отдаться в руки тех самых судей, которые уже один раз заявили блистательно в отношении к ним все величие своего беспристрастия и своей компетентности. Можно было думать, что, увидев слишком знакомые имена: Мильн-Эдвардса, Флуранса и Броньяра, они примут такой состав комиссии за приятную шутку со стороны генерала Морена и ответят этому любимцу ‘Московских ведомостей’, что если ему угодно шутить, то им нисколько не угодно тратить время на бесполезное путешествие в Париж и на увеселение чиновных благодетелей счастливого полупанспермиста. Однако вышло совсем не то. Этерогенисты оказались невинными детьми золотого века, и даже сам Пуше, описавший в предисловии к своей книге свой оригинальный разговор с Мильн-Эдвардсом по поводу конкурса, даже сам Пуше согласился подчиниться суду комиссии, составленной генералом Мореном. Конечно, такая идиллическая доверчивость заслуживала строгого наказания, и академики действительно позаботились о том, чтобы их опрометчивые противники перечувствовали понемногу все неприятности, составляющие естественное следствие их непростительной неосторожности. Комиссия пригласила этерогенистов приехать в Париж в первых числах марта. Этерогенисты отвечали на это приглашение, что для полного успеха их опытов необходима летняя температура, которая не может быть заменена в этом случае никакими искусственными средствами, поэтому они попросили себе отсрочки до июня. Пастер, конечно, не замедлил возликовать публично. Он встал и в полном заседании академии громко выразил свое изумление по поводу той отговорки, которую представляют гг. Пуше, Жоли и Мюссе. ‘Что касается до меня, — прибавил он, — то я спешу объявить, что я готов к услугам академии: летом, весною и во всякое другое время года — я всегда могу повторить мои опыты’. Своею смелой речью и своею всегдашней готовностью Пастер хотел оттенить с самой невыгодной стороны робость и уклончивость своих противников, друзья Пастера, разумеется, оценили вполне его несокрушимую храбрость и с великодушием, достойным их высокого чина, согласились дать просимую отсрочку его трепещущим противникам. Геройское мужество Пастера и позорное малодушие этерогенистов объясняются совершенно удовлетворительно особенными свойствами их противоположных доктрин. Представьте себе, что Пастер и Пуше производят одновременно один и тот же опыт над одинаковым количеством стеклянных сосудов, заключающих в себе одинаковые порции одного и того же настоя. Спрашивается, какой результат должен получить Пуше для того, чтобы отстоять свою теорию? Очевидно, тот результат, чтобы все его сосуды наполнились животными и растениями. Если из сотни его сосудов один останется бесплодным, то противники его скажут тотчас, что остальные девяносто девять наполнились инфузориями только благодаря случайному присутствию органических зародышей в окружающей атмосфере. Полупанспермия отпразднует тотчас шумную и блистательную победу. Если возникновение органической жизни составляет естественное и необходимое следствие известных условий, то органическая жизнь должна развиваться всегда и везде, когда и где оказываются соблюденными эти условия. Исключений быть не может, потому что законы природы никаких исключений не допускают. Поэтому понятно, что Пуше и его товарищи соглашались производить свои опыты только летом, то есть тогда, когда соединяются все условия, необходимые для возбуждения органической жизни. — А какой же результат должен получить Пастер для того, чтобы отстоять свою полупанспермию? — Какой угодно результат. Ему решительно все равно. Его теория особенно удобна в том отношении, что она дает ему возможность выигрывать процесс во всяком случае. Если вся сотня сосудов наполнится животными и растениями, то Пуше, конечно, окажется прав, но и Пастер тоже окажется прав. Пастер скажет только, что в воздухе носились во время открывания сосудов целые тучи органических зародышей. Если вся сотня останется бесплодною, то Пуше будет разбит наголову, а Пастер восторжествует. Он скажет, что воздух был совершенно чист. Если в одних сосудах появится органическая жизнь, а в других не появится, то Пуше опять будет разбит наголову, а Пастер не будет знать границ своему ликованию. ‘Вот она и есть, моя полупанспермия’, — скажет он с гордостью. В одних местах попались зародыши, а в других не попались. Вы видите, таким образом, что Пастер непобедим и неуязвим. Его опыты не допускают никакой неудачи, то есть нет возможности придумать такую комбинацию, при которой эти опыты повернулись бы против его теории. Мильн-Эдвардс в одной из своих статей, помещенных в январском номере ‘Annales de Zoologie’ {‘Летописи зоологии’ (фр.).} за 1865 год, дает нам наглядное доказательство этой истины. Он упоминает об опытах Пуше, Жоли и Мюссе на вершине Маладетты и находит, что эти опыты ровно ничего не доказывают в пользу этерогении и против полупанспермии. ‘Если, — говорит он, — мы предположим, что опыты гг. Пуше, Жоли и Мюссе были сделаны правильно, то и тогда эти опыты доказывают только, что в том месте и в ту минуту, где и когда восемь сосудов этих натуралистов наполнялись воздухом, атмосфера заключала в себе больше органической пыли, чем сколько ее было на вершине Юры в то время, когда там находился Пастер’ (р. 36). После этого понятно, что Пастер обнаруживает несокрушимую храбрость и вызывается повторять свои опыты днем и ночью, зимою и летом, на экваторе и за полярным кругом. Понятно также, что в этом отношении этерогенисты никак не могут за ним угоняться. Покуражившись над малодушными этерогенистами в академии, Пастер вслед за тем употребил все усилия, чтобы очернить, опошлить и осмеять их перед парижским beau monde {бомонд, высший свет (фр.).} в публичной лекции, читанной по спорному вопросу в Сорбонне 7-го апреля 1864 года. Он начал свою лекцию с того, что обвинил этерогенистов в материализме и в атеизме. ‘Какое торжество, милостивые государи, — сказал он, — какое торжество для материализма, если бы он мог утверждать, что материя действительно организуется и оживляется сама собою, материя, которая уже заключает в себе все известные силы… Ах! если бы мы еще могли придать ей ту силу, которая называется жизнью, если бы могли придать ей такую жизнь, которая видоизменялась бы в своих проявлениях вместе с условиями наших опытов, то, естественным образом, мы должны были бы прийти к обоготворению этой самой материи. К чему тогда допускать первобытное творение, перед тайною которого мы поневоле должны преклоняться? К чему тогда идея Бога-создателя?’ Доказавши добродушным парижанам посредством таких восклицательных и вопросительных тирад, что Пуше и его союзники — великие грешники, праведный Пастер начала доказывать такими же солидными аргументами, что Пуше и его союзники — плохие экспериментаторы, дилетанты в науке и ограниченные люди, неспособные построить ни одного правильного силлогизма. Чтобы убить этероге-нистов насмешками, Пастер откопал в летописях науки опыты Ван-Гелмонта, жившего в XVII веке и утверждавшего с свойственною тогдашним людям серьезностью, что мыши родятся от химического действия грязного белья на хлебные зерна. Этими мышами Ван-Гел-монта остроумный Пастер настойчиво колет глаза современным этерогенистам, он проводит язвительную параллель между их опытами и опытами Ван-Гелмонта, и публика, разумеется, приходит в восхищение, смеется и аплодирует, во-первых, потому, что ей очень приятно понимать совершенно ясно несостоятельность теории Ван-Гелмонта, во-вторых, потому, что ей еще более приятно видеть перед собою на кафедре любезного шутника, превращающегося по временам в пламенного защитника оскорбляемой нравственности, и, в-третьих, потому, что ей всего приятнее, без всякого умственного напряжения, относиться сверху вниз к трудам и размышлениям серьезных работников, подобных Пуше, Жоли и Мюссе. Овладевши таким образом вниманием и благосклонностью своих бесхитростных слушателей, искусный Пастер начинает безбоязненно хвалить и величать самого себя как разрушителя всех гелмонтовских фантасмагорий и предается этому сладостному занятию до самого конца своей лекции. Когда лекция Пастера появилась в печати, Виктор Менье принял на себя труд сосчитать, сколько раз в этой лекции употреблено местоимение я. Оказалось, что оно встречается в ней сто тридцать семь раз. Если бы Пастеру заблагорассудилось прочитать публике обширную главу из своей автобиографии, то и тогда его собственная особа вряд ли могла бы играть в его лекции более значительную роль. Даже академические благодетели красноречивого Пастера нашли после этой лекции, что полупанспермистское усердие их protg завлекло его слишком далеко и заставило его хватить через край. На некоторых не совсем наивных слушателей Пастера его тирады, его сарказмы, его самохвальство и весь догматический тон его лекции произвели самое неприязненное впечатление. ‘Я вошел сюда, — сказал один журналист, обращаясь к Менье, — не имея никакого определенного мнения о произвольных зарождениях. Я ухожу отсюда с полным убеждением, что г. Пастер ошибается, и я это напечатаю’. Само собою разумеется, что далеко не все журналисты взглянули на дело с этой точки зрения и что у Пастера нашлось между пишущими и печатающими людьми достаточное количество панегиристов. ‘Надо было, — писал об его лекции иезуит Муаньо в одном из периодических изданий, — надо было обратить к спиритуализму скептиков и материалистов. Г. Пастер сознавал свою миссию, он чувствовал, что на нем лежит обязанность спасать человеческие души’. Ученые благодетели произвели Пастера в академики, клерикальная партия провозглашает его пастырем человеческих душ, немудрено, что, снискав себе своею догадливостью такую сильную и разнообразную протекцию, безукоризненный Пастер сделается со временем сенатором и министром. Что же касается до его противников, то, разумеется, они не получат ничего, кроме всемирной и вечной известности. О таких неосязательных пустяках благоразумные люди никогда не заботятся.
В половине июня 1864 года этерогенисты приехали в Париж. Первое заседание комиссии показало им немедленно, с кем они имеют дело и в каком направлении будет происходить все исследование. Мильн-Эдвардс с свойственным ему юпитерством сказал им прямо: ‘Вы будете делать то, что мы вам скажем, и так, как мы того пожелаем’. Флуранс в частном разговоре с этерогенистами уверял их, что комиссия предоставит им полную свободу в выборе и в расположении тех опытов, на которых они основывали свою теорию, но в заседании комиссии тот же Флуранс примкнул к Мильн-Эдвардсу и к его союзнику Броньяру. Остальные члены комиссии, химики Дюма и Балар, соглашаясь с своими товарищами, хотели совершенно устранить из программы испытания все, что выходило за пределы органической химии и относилось к области физиологии. Словом, комиссия требовала единогласно, чтобы этерогенисты сделали опыт Пастера и чтобы, кроме этого опыта, они не делали ровно ничего. Но, как мы уже видели в предыдущей главе, сам Мильн-Эдвардс объявляет печатно, что опыт Пастера, при каком угодно исходе, не дает никакого доказательства в пользу произвольного зарождения. Значит, принуждая этерогенистов ограничиваться опытом Пастера, комиссия заранее отнимала у них всякую возможность доказать верность их теории. Комиссия заставляла этерогенистов играть в такую игру, в которой для них не было выигрыша. На это этерогенисты, разумеется, не могли согласиться. Не отказываясь повторить опыт Пастера, они говорили в то же время, что этот опыт сам по себе ничтожен и что их теория основывается на множестве других опытов, гораздо более важных и знаменательных. Прежде всего, говорили они, надо заняться микрографиею воздуха. Яички крупнейших инфузорий, покрытых ресничными волосками, настолько велики, что сильный микроскоп дает нам возможность очень явственно различать их фигуру и специфические особенности. Эти яички известны микрографам, подробно описаны и тщательно нарисованы ими. Значит, надо прежде всего, посредством тщательных микроскопических исследований, доказать комиссии, что яички крупнейших инфузорий никогда не встречаются в воздухе. Когда это отсутствие яичек будет доказано, тогда можно будет производить опыты, не пропуская воздух ни через серную кислоту, ни через раскаленные трубки, кроме того, можно будет допустить, чтобы к настою прикасались не кубические дюймы, а целые кубические метры воздуха, что оказывается невозможным, когда опыт производится в закупоренном сосуде или когда воздух проводится в сосуд сквозь узенькие трубочки, загроможденные разными химическими ингредиентами. При свободном притоке целых масс чистого воздуха в настоях будут появляться крупные инфузории, и породы этих животных будут изменяться, смотря по тому, какое вещество положено в настой, смотря по тому, как велико количество всего настоя, и смотря по тому, насколько данный настой крепок или слаб. Форма и размеры сосудов также будут иметь влияние на характер микроскопической фауны и флоры. Этерогенисты хотели произвести в присутствии комиссии множество других опытов, о которых я не буду распространяться. Приведенного примера вполне достаточно, чтобы показать читателям, до какой степени далеко расходились между собою розовые надежды подсудимых этерогенистов и суровые требования академического ареопага. ‘Я химик, — говорит им Дюма, — и согласился заседать в комиссии для того, чтобы присутствовать при химическом опыте. До остального мне дела нет’. — ‘Я не микрограф’, — возражает Балар, когда этерогенисты заикаются о микроскопическом исследовании воздуха. Один из этерогенистов, Мюссе, обращается наконец к самому Пастеру: ‘Мы надеемся, по крайней мере, — говорит он, — что г. Пастер покажет нам те зародыши, которым он приписывает такое важное значение’. — ‘Я показывал их всему Парижу’, — отвечает Пастер с неудержимою храбростью. — ‘Вы нам должны их показать’, — возражает Мюссе. — На этот раз Пастер не удостаивает его ответа и поступает в этом случае весьма благоразумно, потому что показать какую-нибудь штуку знающему человеку гораздо труднее, чем показать ее всему Парижу. Кроме того, даже и всему Парижу Пастер никогда не показывал ничего похожего на органические зародыши. Он очень много говорил об этих зародышах, но говорить и показывать — две вещи разные, а Пуше, Мюссе и Жоли держатся того правила, что соловья баснями не кормят. Наконец, видя, что ареопаг упорствует в своем намерении остановиться исключительно на одном опыте Пастера, этерогенисты ссылаются на букву условий, заключенных ими с академиею. В письме Жоли и Мюссе было положительно сказано, что они просят академию назначить комиссию, перед которою они могли бы повторить ‘главные опыты, на которых основываются с той и с другой стороны столь противоположные заключения’. Когда Пастер, с своей стороны, поддержал эту просьбу этерогенистов, тогда он повторил буквально эти же самые слова. Когда академия назначила комиссию, тогда она поручила ей присутствовать при тех опытах, которых результаты считаются противными или благоприятными для доктрины произвольных зарождений. Все переговоры по этому делу, все решения академии напечатаны в академических отчетах (Comptes rendus). Этерогенисты указывали на печатные документы, они говорили, что повторить главные опыты не значит сделать один опыт Пастера, и притом такой опыт, который они вовсе не причисляют к разряду главных. Наконец, они сделали комиссии следующее предложение: ‘Мы согласны начать с опыта г. Пастера, но в таком случае вы даете нам обещание присутствовать при других опытах, которые, по нашему мнению, гораздо важнее первого’. — Комиссия отказалась, этим кончилось первое заседание. Через несколько дней Флуранс уведомил этерогенистов, что комиссия остается при своем прежнем решении. В ответ на письмо Флуранса этерогенисты изложили ему письменно ту программу, по которой они намерены расположить свои опыты. Тогда комиссия пригласила их явиться в Музеум естественной истории, в лабораторию Шевреля, в которой должно было происходить исследование. Этерогенисты подумали, что комиссия принимает их программу, и со всеми своими приборами, рисунками и инструментами отправились в назначенное место. Второе заседание комиссии открылось тем, что комиссия пригласила Пастера приступить к его известному опыту. Пастер поставил перед собой большой сосуд, заключавший около десяти метров (4/5 ведра) раствора пивной гущи, и начал разливать этот раствор в маленькие стеклянные сосуды с узким горлышком. Пуше спросил в это время, принимает ли комиссия их программу, и не получил на этот вопрос никакого определенного ответа. От нечего делать этерогенисты стали вглядываться в манипуляции Пастера и тотчас подметили слабые стороны его экспериментов. Вот первых, раствор был чересчур жидок, что составляет одно из самых важных препятствий для зарождения микроскопических организмов. Во-вторых, Пастер не взбалтывал большого сосуда перед наливанием жидкости в мелкие сосуды, понятно, что жидкость успела отстояться, что твердые частицы раствора опустились на дно и что вследствие этого в мелких сосудах должен оказаться раствор различной плотности, который, сообразно с своею различною плотностью, даст непременно различные результаты. В-третьих, Пастер кипятил жидкость мелких сосудов совершенно произвольным образом: один сосуд он держал над огнем две минуты, другой — три, третий — пять, четвертый — одну и так далее. — Жидкость употребленного раствора объясняет, по мнению этерогенистов, отсутствие органической жизни в большей части пастеровских сосудов, а присутствие микроскопических организмов в некоторых из этих сосудов объясняется тем, что в эти сосуды, по небрежности экспериментатора, попался раствор более густой или подвергнутый менее продолжительному кипячению. Когда этерогенисты высказали эти замечания, тогда никто из членов комиссии не нашел против них ни одного возражения, что однако нисколько не помешало всем этим членам впоследствии превозносить по-прежнему любезного Пастера как искуснейшего и остроумнейшего экспериментатора. Наконец, великий магик Пастер окончил свое переливание из пустого в порожнее, он наполнил, вскипятил и запаял все свои сосуды. Тогда этерогенисты предложили, с своей стороны, сделать несколько опытов, которые они считали решительными. Ареопаг отвечал им на это, что он будет смотреть на их опыты, когда сам сочтет это нужным и своевременным. — ‘Скажите же нам наконец, принимаете ли вы нашу программу?’ — спросили этерогенисты. — Мильн-Эдвардс до самого конца остался верен своему юпитеровскому характеру. ‘Было бы нелепо требовать, — ответил он, — чтобы комиссия слушалась ваших приказаний’. Остальные члены комиссии своим молчанием подтвердили его величественное решение. Этерогенисты раскланялись с своими судьями и объявили им, что они считают дело оконченным. 27-го июня Пуше, Жоли и Мюссе представили академии письмо, которое оканчивается следующими словами: ‘Так как мы встретили совершенно неожиданные препятствия, то мы думаем, по совести, что нам остается только протестовать во имя науки и предоставить решение нашего дела будущему’.
Несмотря на колоссальные усилия академии задавить этерогению всеми правдами и неправдами, эта доктрина в настоящее время принята многими замечательными учеными. К ней склонились, на основании самостоятельных опытов, Ричард Оуэн в Лондоне, Шаффгаузен в Базеле, Мантегацца в Павии, Кастольди в Милане, Уайман в Кембридже (в Северной Америке). Бюхнер и Карл Фохт распространяют эту доктрину в кругу своих многочисленных немецких читателей. Словом, истина непременно пробьет себе дорогу, но любопытно заметить, что это пробивание совершается не при содействии, а помимо и вопреки усилиям тех людей, которые осыпаны деньгами и почестями как официальные хранители, искатели и распространители научной истины. Если мы оглянемся назад на историю науки в последние два-три столетия, то мы увидим с немалым изумлением, что почти каждое великое открытие, почти каждая плодотворная идея встречали себе в ученых корпорациях самое грубое непонимание, самое близорукое презрение и самое недобросовестное преследование. Гонителями новой истины оказывались постоянно те личные или коллегиальные авторитеты, в пользу которых масса так называемых образованных обществ так охотно и так неосторожно отказывается от своего естественного, драгоценного права вглядываться и вдумываться в явления природы и человеческой жизни. — Кто в XVII столетии отвергал дифференциальное исчисление, созданное Лейбницем? — Парижская академия наук. — Кто в это же самое время отвергал законы тяготения, открытые Ньютоном? — Лейбниц. — Кто в XVIII столетии отвергал существование аэролитов, то есть камней, падающих на землю из небесного пространства? — Парижская академия наук. — Кто смеялся над громоотводом Франклина? — Лондонское Королевское Общество. — Кто относился с презрением к электрическому телеграфу? — Парижская академия наук. — Кто осмеял Пейссонеля за его наблюдения над животными свойствами полипов? — Опять-таки парижская академия наук. — Та же самая академия в 1783 году не обратила никакого внимания на опыты маркиза Жуффруа, построившего в Лионе первый пароход, и та же академия, двадцать лет спустя, выпроводила из Франции как пустого прожектёра вторичного изобретателя пароходства, Фультона. — Когда мы видим, таким образом, что величайшие авторитеты умственного мира впадают иногда в самые грубые ошибки, когда мы видим кроме того, что очень многие из этих авторитетов смотрят на свои знания, идеи и исследования как на стадо дойных коров, которые доставляют им молоко и масло, то есть деньги, чины и ордена, и к которым вследствие этого не следует ни под каким видом подпускать посторонних людей, когда мы видим, наконец, что академии, зараженные кумовством, непотизмом и предрассудками, превращаются в замкнутые касты жрецов, — тогда мы начинаем понимать, до какой степени нелепо и непозволительно было бы с нашей стороны ссылаться на авторитеты в тех делах, в которых заинтересовано наше собственное, личное или общественное благосостояние. — Познакомившись из этой небольшой статьи с некоторыми подвигами и закулисными тайнами европейских авторитетов, читатель оценит по достоинству то наивное подобострастие, с которым публицист ‘Московских ведомостей’, не способный работать силами собственного ума, предает в руки европейских авторитетов, генерала Морена и господина Шмидта, вопрос о нашем народном образовании. Есть основание думать, что этот последний вопрос решен авторитетами так же добросовестно и беспристрастно, как решено ими дело французских этерогенистов.