Подкидыш
Подкидыш
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Подкидыш, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1936
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Москва осенью оживала. В конце августа приезжали москвичи с дач. Сады за заборами меняли зеленый покров, и грустно летели желтые листья на мостовую. В Сущеве обнажился густой сад в доме Сергеева. И ярко за темными липами горели купола церкви Нечаянныя Радости… На дворе кучер у каретного желтого сарая мыл коляску. Скоро приедет из-за границы хозяин, Сергей Петрович Сергеев. Сергеев был человек серьезный, капризный, еще молодой. Небольшого роста, ровно причесанный назад, глаза большие, голубые, одет с иголочки, важный из себя. Прислугу держал в повиновении — что та ни сделает, все не так. Утром проснется, смотрит — сапоги не чищены. Хотя они чищены и блестят — мало. Кричит:
— Егор!
Приходит лакей Егор. Капризно говорит хозяин:
— Ну, что же сапоги… посмотри… Ах, ну!
Егор покорно опять несет сапоги на людскую — чистить. Не угодишь. Привык он уж к хозяину. Сапоги постоят в людской, слышит, барин кричит опять:
— Егор!
Он берет те же сапоги и несет. Хозяин, барин, глядит на сапоги и говорит:
— Ну вот, то-то… — и надевает их.
За чаем нальет сливок в стакан чаю. Кричит:
— Аннушка…
Смотря с упреком на Аннушку, отодвигает от себя молочник со сливками и стакан чаю. Говорит капризно:
— Вот, все так. Смотреть надо.
А Аннушка, как и Егор, привыкла к барину. Унесет молочник на кухню, подержит там и несет опять назад на подносе.
— Ну вот,— говорит хозяин,— смотреть нужно. Вот, право, с вами… все не так.
Приятель заедет, расскажет про друга своего, Михаила Абрамыча, про Сашу Ветерок, про Мишу Ершова, к Омону приехала Фажетт — вот поет! Про часы поет и рукой — так…
Сергей смотрит снисходительно. Улыбается и говорит:
— Не то, не то, дорогой…
— Ну, постой,— убеждает приятель. — Фажетт — это класс. Класс, понимаешь? Тербужинский ей колье одно, другое, а она на скачках с ним, в бенуаре… Понимаешь? Рибоньер с ними…
— Ах… не то,— вздыхал Сергеев и отмахивался, как от надоедливой мухи.
На дворе запряжена коляска. Толстый кучер Игнат держит на вожжах двух вороных. Капризный хозяин выезжает со двора. В воротах стоит дворник Петр. Когда проезжает хозяин, он снимает картуз. Барин, хозяин, проезжая, погрозит ему пальцем, рукой в белой перчатке.
Хозяин на Воздвиженке заедет к доктору. Расскажет, что вчера ел холодную курицу, и вот — отрыжка. Отчего бы это? Выпил немножечко, ну, полстакана белого — и вот…
Доктор глядит язык и что-то прописывает.
Заезжает на Арбат за Варварой Андреевной. Та жалуется ему на головные боли. У Варвары Андреевны в собственном особняке огромная квартира. В зале висит картина Айвазовского — море.
Говорит ему, что Катюша вышла замуж. Ну уж что… А Володя — женился, ни кожа — ни рожа. И нашел уж, ну что… За ней бани в Рогожске взял. Прикидывался святошей, а приданое искал… ну уж что…
Заехал обедать в ‘Метрополь’. Уху стерляжью заказал. Подали. Сергеев посмотрел в тарелку — бросил ложку. Подбежал метрдотель, Капута.
— Это не стерлядь,— сердился Сергеев,— шип, да, это шип, шип…
— Никак нет,— говорит метрдотель,— стерлядь с Волги. Живую получаем.
— С Волги… ну да,— говорит Сергеев. — На Волге стерлядей уж нет. Шип это вроде… Я не ем.
Бросает деньги и уходит.
Едет к одному приятелю, к другому и рассказывает, как все не то… Шип подают… Ну невозможно… Ах, ну все не так…
Ужинает у Омона с приятелями, с друзьями, в отдельном кабинете. Икра зернистая — кислит.
Фажетт пела в театре — Сергеев слушал, только сказал:
— Н-ну… Ах, вы, право… Я в Париже слушал Дюгамель. Вот это — класс.
Выпив шампанское не той марки, расстроился Сергеев вконец. Дома ложился спать — подушки слишком мягкие, голова тонет. А проснувшись утром — опять сапоги не так вычищены.
Разочарован в жизни домохозяин Сергеев.
Каждое утро по совету доктора Сергеев прогуливался у себя при доме в саду. Сад был большой — заборы, рядом другой сад, при фабрике ‘Збук’.
В это утро он натощак, перед чаем, шагал в саду по дорожке. И отскочил — видит, лежит на дорожке обернутый, перевязанный в одеяльце ребенок. Ребенок, увидав его, смотрит на Сергеева голубыми глазенками. Сергеев наклонился, а тот, улыбаясь, потянул к нему маленькую ручонку. Сергеев быстро, в волнении, вернулся к себе.
Аннушка наливает ему чай. Он отворяет окно и кричит:
— Петр… Петр…
Дворник Петр бежит к хозяину. Тот запальчиво говорит ему:
— Позови… беги в участок… Позови пристава… или околоточного… Ну, живо… Постой… Тут приходил кто-нибудь без меня в сад? Ты не видал? Не смотришь.
— Да, видал,— отвечает дворник. — Приходила барышня, этакая, небольшого роста.
— Зачем же ты, скотина, посторонних пускаешь, а? как ты смеешь… Пошел вон!
— Да, барин, эта самая… вот она, эта самая… что с вами прошлый год до ворот приезжала… Еще зимой, к Рождеству… Вы ее, помню, ругали у ворот… Не видать было, у фонаря… черненькая такая. Ну, эта самая и приходила гулять. Много раз приходила. Кады вы, барин, год в чужу страну ездили.
Побледнел домовладелец Сергеев.
— Поговори еще, дурак. Марш в участок, ну — живо!
Сергеев, не попив чаю, спустился вниз, где жила его старая нянька. И говорит растерянно:
— Степанида, вот что… В саду мне ребенка подкинули. Он там. Что делать? Степанида, пойди посмотри. Холодно, помрет он, не евши. Что будет? Тогда обвинят нас. Шантаж… Это, должно быть, кто-нибудь от соседей. Знают, что я в саду поутру гуляю, и вот… Ты не бери его. Я за полицией послал. Не говори никому. Ведь это срам на всю Москву.
Степанида перекрестилась, сказав:
— Благодать Божия. Сережа, благодать тебе. Это счастье — благодать.
— Эх, дура… благодать.
И Сергеев опять вернулся к себе, в ужасе. Растерянный, смотрел в окно. И видит, как старая нянька несет из сада на двор ребенка. Улыбается и целует его.
— Вот дура,— волнуется Сергеев. — Что за народ, о Господи… Зачем я ее, дурак, послал. Ах, я лошадь… вот-то что… Дура такая…
Кучер, толстый Игнат, остановился на дворе с нянькой. И его серые глаза улыбаются. Он двумя пальцами щекочет ребенка и, смеясь, говорит:
— Идет коза рогатая… забодаю, забодаю тебя…
Ребенок с васильковыми глазами смеется.
— Вот идиоты… — сердится Сергеев. — Что это?.. Ведь погубят меня… срам… срам на всю Москву. Куда бежать от такого народа? О Господи, вот беда пришла.
— Да ты зачем его принесла,— кричит Сергеев на няньку. — За каким чертом… Я тебе посмотреть велел, а ты тащишь, чертова кукла. Что я буду с ним делать? Отправлю. Сейчас пристав придет. Уходи, уходи… — гонит он старуху-няньку.
— Чего будет… ничего не будет… — отвечает нянька. — Погляди, Сереженька, мальчик какой. Ну, ребеночек веселый, благодать Божия. Как ты махонький был… ну вот прямо вылитый…
— Вон… вон, дура!.. Ах, какая дура!.. Вон!.. — кричит Сергеев. — Ну и народ, Господи. Что же я буду?..
Нянька не уходит. Вошел пристав.
— С приездом вас, Сергей Петрович. Как проветриться изволили по загранице?
— Знаете… вот послушайте… Сегодня иду я в саду, утром… и вот… у меня… в саду… И вот, подкинули… Вижу, ребенок на дорожке лежит. Согласитесь… вот он,— показал он на няньку с мальчиком.
— Да,— говорит пристав,— дело такое бывает. Конечно, надеются — холостой, мол, человек, со средствами. Ну, то-сё… Может, и подберет, думают.
— Благодарю вас. ‘Подберет’… — волнуется Сергеев. — Нет уж, увольте. Сами понимаете. Да и зачем мне? Это, знаете, их намерение, потакать не согласен.
— Не извольте беспокоиться, Сергей Петрович. Неприятность. Это дело короткое. Сейчас же отправлю его в воспитательный дом.
Сергеев взглянул на свою няньку и ребенка. Тот смотрит пристально на пристава бирюзовыми глазами — и заплакал.
Больно что-то кольнуло Сергеева в сердце. Как-то глубоко и больно, чего он раньше никогда не испытывал.
— Позовите дворника, Сергей Петрович, и пусть возьмет мальчишку в участок. Я его сегодня же отправлю.
— Нет, нет,— сказала, заплакав, нянька Степанида. — Нет, нипочем. Не дам. Мой он. Не отдам… Благодать Божия… Нипочем не отдам.
Пристав смотрел на няньку и поправил пальцем бравые усы, сказав:
— Во как…
Нянька сказала:
— Помру я — возьмете, а так не отдам… — и, волнуясь, прижала к себе мальчишку.
В это время из одеяльца, в котором был завернут ребенок, выпало на пол письмо. Пристав подхватил письмо с полу, разорвал конверт и прочел: ‘Имя — Сергей. Крещен в приходе Нечаянныя Радости 26 июня 1899 года, в Москве’.
Опять глубоко кольнуло в сердце домовладельца при слове ‘Сергей’.
— Дело такое,— отвел его в сторону пристав. — Никак не возможно мне его взять теперь. Старуха не дает. Насильно взять не могу. Уголовщина. Старуха-то характерная. Вы тут ни при чем. Кому подкинули — не указано. Что вам волноваться-то. Все дело чисто.
— Старуха,— обратился пристав к няньке,— конечно, тебе ребенок радость, а им,— указал он на Сергеева,— никак. Скажи-ка, на какие вши ты будешь его воспитывать, если тебе господин Сергеев ничего не даст?
— Ничего не дам,— сказал сердито ободренный начальником Сергеев.
— Дашь,— сказала твердо нянька,— дашь. Он ведь — это ты. Погляди, я тебя такого взяла у родителей, нянчила. Ты это. Это твое дитя.
Сергеев, побледнев, закричал:
— Дура… дура… Скажите, что делать? Это что ж такое…
— Пустяки,— успокаивал Сергеева пристав. — Я видал. Это все пустяки сущие. Охота вам себя беспокоить.
И, взяв Сергеева под руку, отвел его к окну.
— Можете дать пятерку в месяц,— сказал пристав.
— Пятерку,— повторил обрадованно Сергеев. — Двадцать пять могу.
— Ну и вот. Вздор. Не извольте расстраиваться. Слух пойдет — не бойтесь. Ну какой там слух? Скажут — хороший человек. Пустяки. То ли бывает? Ну, доброго здоровья.
И пристав, проходя мимо няньки, посмотрел на ребенка, сказал: ‘Сережка… Тю-лю-лю-лю-лю…’ — и, засмеявшись, вышел.
Нянька вышла за ним, унося ребенка.
Сергеев остался один и ходил по комнате молча. Подошел к столу, налил себе стакан чаю. Пил, глядя в пространство. Взял калач. Вдруг подумал: ‘А ест этот маленький Сережка калач?..’
Взял калач, обмакнул в чай и вышел из комнаты. Спустился вниз к няньке. Подошел к Сережке и, сказав: ‘Тю-ли, тю-ли, тю-ли…’, поднес ему калач. Подкидыш открыл рот.
— Постой, Сережа,— сказала нянька. — Эх, чего ты, младенца подавишь. Уйди… уйди…
Домохозяин Сергеев вернулся к себе, подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Смотря в зеркало, говорит:
— Ах ты сволочь… сволочь… Сукин ты сын… стерва… С кем ты борешься… с дитей… Сукин сын… Сладил… Хорошо, что нянька… — и плюнул на свое отражение в зеркало.
В тот же вечер подкидыш и нянька поместились рядом со спальней Сергеева, и Сергеев, проснувшись ночью, пошел к няньке на цыпочках, смотреть, как спит подкидыш.
А утром за чаем держал его на коленях у себя. И тот, смеясь, играл его цепочкой от часов.
Каждое утро Сергеев брал мальчишку на руки, подходил к окну и смотрел на церковь Нечаянной Радости, крестился и шептал. Подкидыш, глядя на него, тоже водил по лбу ручонкой.
Русский был человек домохозяин Сергеев.
Подкидыш — Впервые: Возрождение. 1936. 29 августа. Печатается по газетному тексту.