Под южными небесами, Лейкин Николай Александрович, Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 321 минут(ы)

Н. А. Лейкинъ.

Подъ южными небесами.
Юмористическое описаніе поздки
супруговъ,
Николая Ивановича и Глафиры Семеновны
Ивановыхъ,
въ Біарицъ и Мадридъ.

ВТОРОЕ ИЗДАНЕ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождественская ул., д. No 7.
1899.

ПОДЪ ЮЖНЫМИ НЕБЕСАМИ.

Стояла теплая ясная осень, но по ночамъ температура воздуха значительно понижалась. Каштановыя деревья и блыя акаціи на парижскихъ бульварахъ давно уже пожелтли и обсыпали тротуары желтымъ скоробившимся листомъ. Стоялъ конецъ сентября по новому стилю. Былъ девятый часъ утра. Каретка общества ‘Урбенъ’ съ кучеромъ въ блой лакированной шляп, выхавъ изъ улицы Ришелье въ Париж, давно уже тащилась къ самому отдаленному отъ парижскаго центра желзнодорожному вокзалу — къ вокзалу Орлеанской желзной дороги. Рядомъ съ кучеромъ стоялъ большой дорожный сундукъ, залпленный самыми разнообразными цвтными бумажными ярлыками съ надписями городовъ и гостинницъ. Въ каретк среди саквояжей, баульчиковъ, картонокъ со шляпами и связки съ двумя подушками, завернутыми въ пледы, сидли русскіе путешественники супруги Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна Ивановы. Николай Ивановичъ курилъ, выпуская изо рта густыя струи дыма. Глафира Семеновна морщилась и попрекала мужа.

— На минуту не можешь обойтись безъ соски,— говорила она и кашлянула.— Учись у французовъ. Они курятъ только посл ды, а вдь ты какъ засосешь спозаранка, да такъ до ночи и тянешь. Вс глаза мн задымилъ… И въ носъ, и въ ротъ… Брось…

— Да ужъ докурилъ. Дв-три затяжки только…— спокойно отвчалъ мужъ.

— Брось, теб говорятъ! Ты видишь, мн першитъ!

Она вырвала изъ руки мужа папироску и выкинула за окно кареты.

Карета перехала уже два моста и тащилась по набережной.

— Удивительное дло: сколько разъ мы здили за границу и ни разу не были въ Біарриц,— сказалъ супругъ посл нкотораго молчанія.

— Да вдь ты-же…— опять набросилась на него Глафира Семеновна.— Всякій разъ я говорила теб, что у меня ревматизмъ въ плеч и колнк, что мн нужны морскія купанья, но ты не внимаешь. Еще когда мы были на послдней Парижской выставк, я у тебя просилась създить покупаться въ Трувиль…

— Въ первый разъ слышу.

— Ты все въ первый разъ слышишь, что до жены касается. У тебя уши ужъ такъ устроены. А между тмъ, въ Париж на выставк я даже купила себ тогда купальный костюмъ.

— Ты купила себ, насколько мн помнится, красную шерстяную фуфайку и красные панталоны.

— Такъ вдь это-то купальный костюмъ и былъ. И такъ зря, ни за что тогда съла у меня въ Петербург моль этотъ костюмъ.

— Ну, матушка, если въ такомъ костюм, какой ты купила тогда въ Париж, купаться дам при всей публик, то мое почтеніе! Совсмъ на акробатическій манеръ…

— Молчите. Что вы понимаете!

— Понимаю, что срамъ…

— Но если это принято и дамы купаются въ костюмахъ, которые еще срамне, такъ неужели-же мн отставать? Въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ не ходятъ. Впрочемъ, вдь на купальные костюмы мода, какъ и на все другое. И я, какъ пріду въ Біаррицъ, сейчасъ-же куплю себ тамъ самый модный купальный костюмъ.

— Только ужъ, прошу тебя, поскромне.

— Не ваше дло. Какой въ мод, такой и куплю.

— Декольты-то этой самой поменьше.

— Мн нечего утаивать. У меня все хорошо, все въ порядк. А если такъ принято…

— Но вдь ты дама хорошаго купеческаго круга, а не какая-нибудь, съ позволенія сказать…

— Если есть чмъ похвастать, то отчего-же не похвастать и дам изъ хорошаго купеческаго круга? Вдь если-бы дама тайкомъ отъ мужа, а тутъ… Ршительно ничего не вижу предосудительнаго. Но главное, на морскихъ купаньяхъ это принято,— закончила Глафира Семеновна тономъ, не допускающимъ возраженія и умолкла.

Умолкъ и Николай Ивановичъ. Онъ видлъ, что жена ужъ начинаетъ его поддразнивать, и зналъ по опыту, что чмъ больше онъ будетъ ей возражать, тмъ сильне она закуситъ свои удила и будетъ его поддразнивать. Это состояніе супруги онъ обыкновенно называлъ: ‘закусить удила’.

Карета подъхала къ самому вокзалу Орлеанской желзной дороги, закоптлому и грязному на видъ, и остановилась у подъзда. Къ карет подскочили носильщики въ синихъ блузахъ съ нумерами на форменныхъ фуражкахъ и стали вынимать изъ кареты багажъ.

— Директъ а Біаррицъ,— сказалъ Николай Ивановичъ носильщику, вылзая изъ кареты съ пачкой зонтиковъ и тростей.— Е шерше вагонъ авекъ корридоръ…

— Вуй, вуй. Непремнно вагонъ перваго класса съ корридоромъ, въ которомъ была-бы уборная,— прибавила въ свою очередь и Глафира Семеновна тоже на ломаномъ французскомъ язык и пояснила по-русски:— А то эти французскія купэ каретками съ двумя дверями и безъ уборной — чистое наказаніе. Вдь боле полусутокъ хать. Ни поправиться, ни рукъ вымыть, ни…— улыбнулась она, не договоривъ, и, кивнувъ носильщику, опять перешла на французскій языкъ:— Если будетъ для насъ купэ съ корридоромъ — получите хорошо за услугу.

Носильщикъ, захвативъ изъ кареты мелкія вещи, пошелъ въ вокзалъ за телжкой для крупнаго багажа. Глафира Семеновна, опасаясь за свои новыя шляпки въ картонкахъ, только что купленныя въ Париж, побжала, слегка переваливаясь съ ноги на ногу, за носильщикомъ и кричала ему, мшая русскія слова съ французскими:

— Экуте… Же ву при картонки поосторожне! Се сонъ ле шапо… Не опракидывать ихъ… Ту ба… Ву компрене?— спрашивала она, опередивъ носильщика.

Но тотъ, полагая, что его подозрваютъ, чтобы онъ не скрылся съ вещами, указалъ на свой нумеръ на фуражк и отвчалъ по-французски:

— Номеръ шестьдесятъ девять, мадамъ… Будьте покойны.

Супруги Ивановы, какъ и вс русскіе за границей, пріхали къ позду еще задолго до его отправленія. Даже билетная касса была еще заперта. Они были на вокзал первыми пассажирами. Глафира Семеновна, какъ всегда, и за это набросилась на мужа.

— Ну, вотъ, цлый часъ ждать позда. Даже билеты купить нельзя. Ходи и слоняйся, пока откроютъ кассу. А все ты!— восклицала она.— ‘Скорй, Глаша! Торопись, Глаша! Не копайся, Глаша!’

— Такъ что за бда, что рано пріхали?— отвчалъ мужъ.— Опоздать непріятно, а пріхать раньше отлично. Хорошія мста себ займемъ въ вагон съ корридоромъ. Ты знаешь, мста-то въ вагон съ уборной берутъ чуть не штурмомъ. Наконецъ, взявши билеты, пока не впускаютъ еще въ поздъ, можно пройти въ ресторанъ.

— Нтъ, насчетъ ресторана-то ты ужъ оставь. Кофе мы пили въ гостинниц, а глотать вино съ ранняго утра я теб не позволю.

— Не пить сейчасъ, но захватить съ собой въ вагонъ бутылочку не мшаетъ. Вдь это поздъ экспрессъ… Летитъ, какъ молнія… Нигд на станціяхъ не останавливается. Начнется жажда…

— Вздоръ. Съ нами пойдетъ ресторанъ въ позд.

— Какой-же на французскихъ желзныхъ дорогахъ ресторанъ! Вдь это не нметчина съ поздомъ гармоніями.

Носильщикъ, между тмъ, уложивъ весь ручной багажъ супруговъ на телжку, тыкалъ пальцемъ въ тюкъ съ подушками, высовывающимися изъ пледовъ и, улыбаясь, спрашивалъ:

— Les russes?

— Рюссъ, рюссъ…— кивнула ему Глафира Семеновна, тоже улыбнувшись, и сказала мужу:— По подушкамъ узналъ.

— Brave nation!— похвалилъ носильщикъ русскихъ и прищелкнулъ языкомъ.

Кассиръ отворилъ кассу, и Николай Ивановичъ бросился къ его окошечку за билетомъ.

II.

Не прошло и десяти минутъ, какъ супруги Ивановы сидли уже въ купэ вагона перваго I класса съ корридоромъ и уборной — единственномъ вагон съ корридоромъ во всемъ позд.

— Отвоевали себ мстечки въ удобномъ вагончик!— радостно и торжественно говорила Глафира Семеновна, располагаясь въ купэ съ своими вещами.

— Да хорошо еще, что такой вагонъ въ позд-то нашелся, а то иногда во французскихъ поздахъ съ корридоромъ-то и не бываетъ,— тоже торжествующе отвчалъ Николай Ивановичъ и на радостяхъ далъ носильщику цлый франкъ.— На, получай и моли Бога о здравіи раба Божьяго Николая,— сказалъ онъ ему по-русски, но, ощупавъ въ карман мдяки, сунулъ носильщику и ихъ, прибавивъ:— Вотъ теб и еще ребятишкамъ на молочишко три французскіе пятака. Съ Богомъ… Мерси…— привтливо махнулъ онъ ему рукой.

— Bon voyage, monsieur…— раскланялся съ нимъ носильщикъ, улыбаясь во всю ширину своего рта по поводу такой особенной щедрости.

Мадамъ Иванова была такъ рада удачному занятію мстъ, что даже перестала придираться къ мужу, но не особенно довряя себ въ томъ, что вагонъ ихъ съ уборной, тотчасъ-же пошла убдиться въ этомъ.

— Все въ порядк…— любезно подмигнула она мужу.— Раскладывай поскорй вещи-то по сидньямъ.

Николай Ивановичъ сталъ раскладывать вещи.

— Почти еще полчаса до отхода позда,— говорилъ онъ, взглянувъ на станціонные часы.— За что люблю французовъ? За то, что у нихъ на конечныхъ пунктахъ, какъ и у насъ въ Россіи, заране въ вагоны забираться можно. Вдь вотъ позду еще полчаса стоять, а мы ужъ сидимъ. Можно и въ окошечко посмотрть, публику покритиковать, водицы содовой выпить, газетку купить. Однимъ словомъ, безъ спшки, съ прохладцей… А ну-ка, попробуй это въ Берлин! Такъ на станціи Фридрихштрассе примчится не вдь откуда поздъ и трехъ минутъ не стоитъ. Вс бросаются въ поздъ, какъ на пожаръ… вагоны берутъ чуть не штурмомъ. Не успешь даже разглядть, куда садишься. Носильщикъ зря бросаетъ въ вагонъ вещи. Некогда пересчитать ихъ. На-силу успешь сунуть ему никелевые пфенниги за труды — фю ю-ю — и помчался поздъ. А здсь, куда проще. Нтъ, французы намъ куда ближе нмцевъ!..

Николай Ивановичъ выглянулъ въ окошко и купилъ у разнозчика газету ‘Фигаро’.

— Зачмъ ты это? Вдь читать ты не будешь,— замтила ему жена.

— А можетъ быть кое-что прочту и пойму,— отвчалъ онъ.— Во-первыхъ, въ ‘Фигаро’ всегда картинка есть. Картинку посмотрть можно. Наконецъ, о прізжихъ. Кто изъ русскихъ въ Парижъ пріхалъ. Это-то ужъ я всегда понять могу… Да и вообще пріятно въ путешествіи быть съ газеткой.

Онъ надлъ пенснэ, развернулъ газету и сталъ смотрть въ нее, но тотчасъ-же отложилъ въ сторону.

— Пойду-ка я въ буфетъ… Какъ ты хочешь, а бутылочку винца надо съ собой захватить,— сказалъ онъ жен.

— Не зачмъ,— строго остановила его та.— Ты уйдешь изъ вагона, а здсь увидятъ, что я одна и сейчасъ-же займутъ мста въ купэ.

— Однако, душечка, вдь это экспрессъ… Поздъ полетитъ безъ остановки. Насъ жажда замучить можетъ. Вдь и теб не мшаетъ глоточекъ винца сдлать.

— О мн прошу не заботиться… А ваше пьянство за границей мн уже надоло. Стоитъ только вспомнить Турцію, гд мы съ тобой были въ прошломъ году, такъ и то меня въ дрожь бросаетъ. Ужъ, кажется, турки и народъ-то такой, которымъ вино закономъ запрещено, но ухитрялся-же ты…

— Позволь… Но какое-же тутъ пьянство, если я одну бутылку вина-ординера?

— Сиди… Отъ жажды у меня яблоки съ собой есть.

И мужъ повиновался. Онъ вышелъ въ корридоръ и сталъ смотрть въ окошко. Прошли дама съ мужчиной. Мужчина былъ въ усахъ, въ свтломъ пальто и фетровой срой шляп. Пальто сидло на немъ, какъ на вшалк, и было далеко не первой свжести. Они говорили по-русски.

‘ Наврное военный,— подумалъ про мужчину Николай Ивановичъ.— Не умютъ военные за границей статское платье носить’.

Догадка его подтвердилась. Мужчина говорилъ дам:

— Представь себ, мн все кажется, что я гд нибудь свою шашку забылъ. Хвачусь за бедро, нтъ шашки и даже сердце екнетъ. Удивительная сила привычки.

Николай Ивановичъ обернулся къ жен и сказалъ:

— Съ нами въ позд русскіе дутъ: мужчина и дама.

— Что-жъ тутъ удивительнаго? Я думаю, даже и не одинъ русскій мужчина съ дамой, а наврное цлый десятокъ,— отвчала Глафира Семеновна.— Теперь въ Біарриц начало русскаго сезона. Вдь потому-то я тебя туда и везу. Туда русскіе всегда назжаютъ на сентябрь мсяцъ и живутъ до половины октября. Я читала объ этомъ.

Черезъ минуту и въ конц корридора послышалась русская рчь. Кто-то плевался и произнесъ:

— Чортъ знаетъ, какія здсь во Франціи папиросы длаютъ! Словно он не табакомъ, а мочалой набиты. Мочалой набиты, да еще керосиномъ, политы. Право. Не то керосиномъ, не то кошкой пахнутъ.

— Глаша! И въ нашемъ вагон русскіе сидятъ,— снова заглянулъ въ купэ къ жен Николай Ивановичъ.

— Ну, вотъ видишь. Я-же говорила теб… Мадамъ Кургузова говорила мн въ Петербург, что теперь Біаррицъ переполненъ русскими.

— Но все-таки въ позд не много пассажировъ. Разв на пути садиться будутъ, замтилъ супругъ, слъ на свое мсто, досталъ изъ саквояжа путеводитель Ашетта и развернулъ карту южной Франціи.

— Конечно-же, по пути будутъ садиться,— продолжалъ онъ, смотря въ карту.— По пути будетъ много большихъ городовъ. Вотъ Орлеанъ… Это гд Орлеанская-то два была. Помнишь Орлеанскую дву? Мы пьесу такую видли.

— Еще-бы не помнить. Еще въ первомъ акт ты чуть не заснулъ въ театр,— отвчала Глафира Семеновна.

— Ужъ и заснулъ! Скажешь тоже…— пробормоталъ Николай Ивановичъ.

— Однако, храпть началъ. Съ ногъ срзалъ… Дйствительно, эта Орлеанская два что-то ужъ очень много ныла. Монологи длинные, предлинные… Но какъ-же спать-то!

— Да не спалъ я… Брось… Бордо будетъ по дорог…— разсказывалъ Николай Ивановичъ.— Это откуда къ намъ бордосское вино идетъ. Бордо… Бордо — большой городъ во Франціи. Я читалъ про него. Торговый городъ. Виномъ торгуютъ. Вотъ-бы намъ гд остановиться и посмотрть.

— И думать не смй! Съ какой стати? Похали въ Біаррицъ, такъ прямо въ Біаррицъ и продемъ.

— Всемірный винный городъ. При громадной рк городъ… У насъ билеты проздные дйствительны на пять дней. Остановились-бы, такъ, по крайности, настоящаго бордо попробовали.

— А я вотъ винныхъ-то этихъ городовъ и боюсь, когда съ тобой путешествую. Бордо… Пожалуйста ты эту Борду выкинь изъ головы.

— Да вдь я ежели говорю, то говорю для самообразованія. Путешествіе — это самообразованіе…— доказывалъ Николай Ивановичъ.

Часы по парижскому времени показывали девять часовъ тридцать пять минутъ. Кондукторъ провозгласилъ приглашеніе садиться въ вагоны и сталъ захлопывать дверцы вагоновъ, запирая ихъ на задвижки. Раздался свистокъ оберъ-кондуктора. Ему откликнулся паровозъ, и поздъ тронулся.

Глафира Семеновна перекрестилась.

— Давнишняя моя мечта исполняется. Я ду въ Біаррицъ на морскія купанья.

III.

Поздъ-экспрессъ, постепенно ускоряя ходъ, вышелъ изъ предловъ Парижа, и несся во всю, мелькая мимо полустанокъ, около которыхъ ютились красивые дачные домики парижанъ, огороженные каменными заборами. Съ высоты позда за заборами виднлись садики съ фруктовыми деревьями и другими насажденіями, огородики съ овощами. Попадались фермы съ скученными хозяйственными постройками, пасущіяся на миніатюрныхъ лужкахъ коровы и козы, привязанныя на веревкахъ за рога къ деревьямъ, фермерскіе работники, работающіе въ синихъ блузахъ и колпакахъ. Нкоторые изъ рабочихъ, заслыша несшійся на всхъ парахъ поздъ, переставали работать, втыкали заступы въ землю и, уперевъ руки въ бока, тупо смотрли на мелькающіе мимо нихъ вагоны. Изъ придорожныхъ канавъ вылетали утки, испуганныя шумомъ. Погода стояла прекрасная, солнечная, а потому чуть-ли не въ каждомъ домишк сушили блье. Блье сушилось на протянутыхъ веревкахъ, на оголенныхъ отъ листьевъ фруктовыхъ деревьяхъ, на балконахъ и иногда даже на черепичныхъ крышахъ. Николай Ивановичъ смотрлъ, въ окно и воскликнулъ:

— Да что они по команд вс выстирались что-ли! Въ каждомъ домишк стирка.

Вскор, однако, однообразные, хоть и ласкающіе взоры, виды прілись. Николай Ивановичъ пересталъ смотрть въ окно и, вооружившись пенсне, снова сталъ разсматривать карту Франціи, приложенную къ путеводителю. Смотрлъ онъ въ карту долго. Тряска вагона мшала ему читать мелкія надписи городовъ. Но вдругъ лицо его прояснилось, и онъ произнесъ:

— Мимо какихъ знаменитыхъ городовъ-то мы подемъ!

— Мимо какихъ?— задала вопросъ Глафира Семеновна, отъ нечего длать кушавшая шоколадныя лепешки изъ коробки.

— Да мимо Бордо, мимо Ньюи, Медока… Вс они тутъ. Наврное и Шато-Марго тутъ, и Санъ-Жюльенъ…

— А чмъ они знамениты эти города?..

— Богъ мой! Чмъ они знамениты… Да неужели ты не знаешь?.. А еще въ хорошемъ пансіон училась. Ньюи, Медокъ, Марго, Лафитъ — это все винные города.

— Какіе?

— Винные… Гд вино длаютъ.

— Тьфу ты! А я думала, и не вдь чмъ знамениты! Да разв двицъ въ пансіон про винные города учатъ? Я думаю, и у мальчиковъ-то эти города изъ географіи ихъ вычеркиваютъ.

— Нтъ, у насъ учили. Про вс хмельные города учили. Я и по сейчасъ помню, гд Хересъ въ Испанской земл лежитъ. У меня въ карт, когда я учился, онъ былъ даже красными чернилами обведенъ.

— Хвастайся! Хвастайся! Разв это хорошо?— сказала мужу Глафира Семеновна.

Николай Ивановичъ продолжалъ разглядывать карту.

— Бордо, Ньюи, Медокъ… Когда еще въ другой разъ будемъ въ этихъ краяхъ — неизвстно. А теперь демъ почти что мимо — и вдругъ не захать!

— Опять? И изъ головы выбрось, и думать объ этомъ не смй!

— Да я такъ, я ничего… А только, согласись сама, быть у самаго источника винодлія и не испробовать на мст — непростительно. Ты женщина молодая, любознательная.

— Пожалуйста, не заговаривайте мн зубы!— строго сказала жена.— демъ мы въ Біаррицъ и никуда я не сверну до Біаррица… а тмъ боле въ хмельные города.

— Батюшки! И Коньякъ тутъ!— воскликнулъ Николай Ивановичъ, ткнувъ пальцемъ въ карту.— Глаша! Коньякъ! Вотъ онъ, не дозжая Бордо, вправо отъ желзной дороги лежитъ. Знаменитый Коньякъ, вылечившій столько лицъ во время холеры… Коньякъ… Скажи на милость… Ты, душечка, и сама имъ, кажется, лечилась столько разъ отъ живота?— обратился онъ къ жен.

— Оставь ты меня пожалуйста въ поко! Не подговаривайся. Никуда я не сверну. Выбралъ самый хмельный городъ и хочетъ туда свернуть…

— Допустимъ, что онъ очень хмельной… но вдь я не ради пьянства хотлъ-бы въ немъ побывать и посмотрть, какъ вино длаютъ, а прямо для самообразованія…

— Знаю я твое самообразованіе!

— Для культуры… И главное, какъ близко отъ желзной дороги этотъ самый Коньякъ. Чуть-чуть въ сторону… Сама-же ты стоишь за культуру и прогрессъ…

— Никуда мы не свернемъ съ дороги…— отрзала Глафира Семеновна.

— Да хорошо, хорошо… Слышу я… Но ты посмотри, Глаша, какъ это близко отъ желзной дороги.

Николай Ивановичъ протянулъ жен книгу съ картой, но та вышибла у него книгу изъ рукъ. Онъ крякнулъ и сталъ поднимать съ пола книгу.

Въ это время отворилась дверь купэ и на порог остановился молодой человкъ въ коричневомъ пиджак съ позументомъ на воротник, съ карандашомъ за ухомъ и въ фуражк съ надписью по-французски: ресторанъ. Онъ говорилъ что-то по-французски. Изъ рчи его супруги поняли только два слова: дежене и дине.

— Какъ!? Съ нами детъ ресторанъ!— воскликнулъ Николай Ивановичъ, оживившись.— Глаша! Ресторанъ! Вотъ это сюрпризъ.

— Я говорила теб, что есть ресторанъ,— кивнула ему супруга.

— Me команъ донкъ ресторанъ?— обратился было къ гарсону по-французски Николай Ивановичъ, но тутъ-же сбился, не находя французскихъ словъ для дальнйшей рчи.— Глаша, спроси у него,— команъ донкъ ресторанъ въ позд, если поздъ безъ гармоніи? Какъ-же въ вагонъ-ресторанъ-то попасть изъ нашего вагона, если прохода нтъ?

Начала спрашивать рестораннаго гарсона Глафира Семеновна по-французски и тоже сбилась. Гарсонъ между тмъ совалъ билеты на завтракъ и разъяснялъ по-французски, на какихъ станціяхъ и въ какіе часы супруги могутъ выйти изъ своего вагона во время остановки позда и перессть въ вагонъ-ресторанъ. Билеты были краснаго цвта и голубые, такъ какъ всхъ желающихъ завтракать ресторанъ могъ накормить не сразу, а въ дв смны.

— Дежене?— спросила гарсона Глафира Семеновна и сказала мужу: — Что-жъ, возьмемъ два билета на завтракъ. Вдь ужъ если онъ предлагаетъ билеты, то какъ нибудь перетащитъ насъ изъ нашего вагона въ вагонъ-ресторанъ.

— Непремнно возьмемъ. Нельзя-же не пивши, не вши цлыя сутки въ позд мчаться. Погибнешь…— радостно отвчалъ супругъ.— Но какіе-же билеты взять: красные или голубые?

— Да ужъ бери, какіе дороже, чтобы кошатиной не накормили. Кель при?— задала гарсону вопросъ Глафира Семеновна, указывая на голубой билетъ.

— Quatre francs, madame…— отвчалъ тотъ.— Mais vous payez apr&egrave,s.

— Четыре франка за голубой билетъ,— пояснила она мужу.— А платить потомъ.

— А красный билетъ почемъ? Гужъ, биле ружъ комбьянъ?— спросилъ Николай Ивановичъ гарсона, тыкая въ красный билетъ.

— La mme prix, monsieur,— и гарсонъ опять заговорилъ что-то по-французски.

— И красные, и голубые билеты одной цны,— перевела мужу Глафира Семеновна.

Значеніе разнаго цвта билетовъ супруги не поняли.

— Странно… Зачмъ-же тогда длать разнаго цвта билеты, если они одной цны…— произнесъ Николай Ивановичъ и спросилъ жену:— Такъ какого-же цвта брать билеты? По красному или по голубому будемъ завтракать?

— Да ужъ бери красные на счастье,— былъ отвтъ со стороны супруги.

Николай Ивановичъ взялъ два красные билета. Гарсонъ поклонился и исчезъ, захлопнувъ дверь купэ.

IV.

Въ полдень на какой-то станціи, не дозжая до Орлеана, была остановка. Кондукторы прокричали, что поздъ стоитъ столько-то минутъ. По корридору вагона шли пассажиры, направляясь къ выходу. Изъ слова ‘djeuner’, нсколько разъ произнесеннаго въ ихъ французской рчи, супруги Ивановы поняли, что пассажиры направляются въ вагонъ-ресторанъ завтракать. Всполошились и они. Глафира Семеновна захватила свой сакъ, въ которомъ у нея находились туалетныя принадлежности и брилліанты, и тоже начала выходить изъ вагона. Супругъ ея слдовалъ за ней.

— Скорй, скорй,— торопила она его.— Иначе поздъ тронется, и мы не успемъ въ вагонъ-ресторанъ войти. Да брось ты закуривать папироску-то! Вдь за дой не будешь курить.

Выскочивъ на платформу, они побжали въ вагонъ-ресторанъ, находившійся во глав позда, и лишь только вскочили на тормазъ вагона-ресторана, какъ кондукторы начали уже захлопывать купэ — и поздъ тронулся.

Супруги испуганно переглянулись.

— Что это? Боже мой… Поздъ-то ужъ похалъ. Глаша, какъ-же мы потомъ попадемъ къ себ въ купэ?— испуганно спросилъ жену Николай Ивановичъ.

— А ужъ это придется сдлать при слдующей остановк,— пояснилъ русскій, стоящій впереди ихъ пожилой коренастый мужчина въ дорожной легкой шапочк.

— Ахъ, вы русскій?— улыбнулся Николай Ивановичъ.— Очень пріятно встртиться на чужбин съ своимъ соотечественникомъ. Ивановъ изъ Петербурга. А вотъ жена моя Глафира Семеновна.

— Полковникъ… изъ Петербурга,— пробормоталъ свою фамилію пожилой и коренастый мужчина, которую однако Николай Ивановичъ не усплъ разслышать, поклонился Глафир Семеновн и продолжалъ:— Въ этомъ позд много русскихъ детъ.

— Да, мы слышали въ Париж, на станціи, какъ разговаривали по-русски.

— Позвольте, полковникъ,— начала Глафира Семеновна.— Вотъ мы теперь въ ресторан… Но какъ-же нашъ багажъ-то ручной въ купэ? Никто его не тронетъ?

— Кто-же можетъ тронуть, сударыня, если теперь поздъ въ ходу? А при слдующей остановк вы ужъ сядете въ ваше купэ.

— Да, да, Глаша… Объ этомъ безпокоиться нечего. Да и что-же у насъ тамъ осталось? Подушки да пледы,— сказалъ Глафир Семеновн мужъ.

— А шляпки мои ты ни во что не считаешь? У меня тамъ четыре шляпки. Непріятно будетъ, если даже ихъ начнутъ только вынимать и разсматривать.

— Кто-же будетъ ихъ разсматривать? Никто не ршится. У тебя везд на коробкахъ написана по-русски твоя фамилія. А здсь, во Франціи, ты сама знаешь, ‘вивъ ля Рюсси’… Къ русскимъ вс съ большимъ уваженіемъ. Вы въ Біаррицъ изволите хать, полковникъ?— спросилъ Николай Ивановичъ пожилого господина.

— Да вдь туда теперь направлено русское паломничество. Ну, и мы за другими потянулись. Тамъ теперь русскій сезонъ.

— И мы въ Біаррицъ. Жен нужно полечиться морскими купаньями.

Разговоръ этотъ происходилъ на тормаз вагона, такъ какъ публика, скопившаяся въ вагон-ресторан, еще не услась за столики и войти туда было пока невозможно.

У входа въ ресторанъ метрдотель, съ галуномъ на воротник жакета и съ карандашомъ за ухомъ, спрашивалъ билеты на завтракъ.

Полковникъ, въ круглой дорожной шапочк, далъ билетъ метрдотелю и проскользнулъ въ ресторанъ, но когда супруги Ивановы подали свои билеты метрдотелю, тотъ не принялъ билеты и супруговъ Ивановыхъ въ ресторанъ не впускалъ, заговоривъ что-то по-французски.

— Me команъ донкъ?… Дежене… Ну вулонъ дежене… Вуаля биле…— возмутился Николай Ивановичъ — Глаша! Что-же это такое!? Навязали билеты и потомъ съ ними не впускаютъ!

— Почемъ-же я-то знаю? Требуй, чтобы впустили,— отвчала Глафира Семеновна.— Экуте… Пуркуа ву не лесе на? Вуаля ле билье,— обратилась она къ метрдотелю.

Опять объясненіе на французскомъ язык, почему супруговъ не пускаютъ въ ресторанъ, но изъ этого объясненія они опять ничего не поняли и только видли, что ихъ въ ресторанъ не впускаютъ.

— Билеты на завтракъ были двухъ сортовъ и, очевидно, двухъ цнъ,— сказала Глафира Семеновна мужу,— Ты, по своему сквалыжничеству, взялъ т, которые подешевле, а теперь дежене за дорогую плату, и вотъ насъ не впускаютъ.

— Да нтъ-же, душечка… Вдь мы объ этомъ спрашивали.

— Однако, видишь-же, что насъ не впускаютъ. Должно быть, гарсонъ, который приходилъ къ намъ въ купэ, навралъ намъ. Ахъ, и вчно ты все перепутаешь! Вотъ розиня-то! Ничего теб нельзя поручить! Ну, что мы теперь длать будемъ? Вдь это скандалъ! Ну, куда мы теперь?— набросилась Глафира Семеновна на мужа.— Не стоять-же намъ здсь, на тормаз… А въ купэ къ себ попасть нельзя. Вдь это ужасъ, что такое! Да что-же ты стоишь, глаза-то выпучивъ!? Вдь ты мужъ, ты долженъ заступиться за жену! Требуй, чтобы насъ впустили въ ресторанъ! Ну, приплати ему къ нашему красному билету… Скажи ему, что мы вдвое заплатимъ. Но нельзя-же намъ здсь стоять!

Николай Ивановичъ растерялся.

— Ахъ, душечка… Если-бы я могъ все это сказать по-французски… Но вдь ты сама знаешь, что я плохо…— пробормоталъ онъ.— Все, что я могу,— это дать ему въ ухо.

— Дуракъ! Въ ухо… Но вдь потомъ самъ сядешь за ухо-то въ тюрьму!— воскликнула она, и сама съ пной у рта набросилась на метрдотеля:— By деве лесе… Не имете права не впускать! Се билде ружъ, доне муа билле бле… Прене анкоръ и доне… Мы вдвое заплатимъ. Ну сомъ рюссъ… Прене дубль… Николай Иванычъ, дай ему золотой… Покажи ему золотой…

Разсвирплъ и Николай Ивановичъ.

— Да что съ нимъ разговаривать! Входи въ ресторанъ, да и длу конецъ!— закричалъ онъ и сильнымъ движеніемъ отпихнулъ метрдотеля, протискалъ въ ресторанъ Глафиру Семеновну, ворвался самъ и продолжалъ вопить:

— Протоколъ! Сію минуту протоколъ! Гд жандармъ? У жандармъ? Онъ, наврное, заступится за насъ. Мы русскіе… Дружественная держава… Нельзя такъ оскорблять дружественную націю, чтобъ заставлять ее стоять на тормаз, не впускать въ ресторанъ! Папье и плюмъ!.. Протоколъ. Давай перо и бумагу!..

Онъ искалъ стола, гд-бы приссть для составленія протокола, но вс столы были заняты. За ними сидли начавшіе уже завтракать пассажиры и въ недоумніи смотрли на кричавшаго и размахивающаго руками Николая Ивановича.

Николаю Ивановичу подскочилъ полковникъ въ дорожной шапочк, тоже ужъ было усвшійся за столикъ для завтрака.

— Милйшій соотечественникъ! Что такое случилось? Что произошло?— спрашивалъ онъ.

— Ахъ, отлично, что вы здсь. Будьте свидтелемъ. Я хочу составить протоколъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Напье, плюмъ и анкръ… Гарсонъ, плюмъ!

— Да что случилось-то?

— Вообразите, мы взяли билеты на завтракъ, вышли изъ своего купэ, и вотъ эта гладкобритая морда съ карандашомъ за ухомъ не впускаетъ насъ въ ресторанъ. Я ему показываю билеты при вход, а онъ не впускаетъ. Васъ впустилъ, а меня не впускаетъ и бормочетъ какую-то ерунду, которую я не понимаю. Жена ему говоритъ, что мы вдвойн заплатимъ, если наши билеты дешевле… дубль… а онъ, мерзавецъ, загораживаетъ намъ дорогу. Видитъ, что я съ дамой, и не уважаетъ даже даму… Не уважаетъ, что мы русскіе… И вотъ я хочу составить протоколъ, чтобы передать его на слдующей станціи начальнику станціи. Вдь это чортъ знаетъ, что такое!— развелъ Николай Ивановичъ руками и хлопнулъ себя по бедрамъ.

— Позвольте, позвольте… Да вы мн покажите прежде ваши билеты,— сказалъ ему полковникъ.

— Да вотъ они…

Полковникъ посмотрлъ на билеты, прочелъ на нихъ надпись и проговорилъ:

— Ну, вотъ видите… Ваши билеты на второй чередъ завтрака, а теперь завтракаютъ т, которые пожелали завтракать въ первый чередъ. Теперь завтракаютъ по голубымъ билетамъ, а у васъ красные. Вашъ чередъ по краснымъ билетамъ завтракать при слдующей остановк, въ Орлеан, когда мы въ Орлеанъ прідемъ. Вы рано вышли изъ купэ.

Николай Ивановичъ сталъ приходить въ себя.

— Глаша! Слышишь?— сказалъ онъ жен.

— Слышу. Но какое-же онъ иметъ право заставлять насъ стоять на тормаз!— откликнулась Глафира Семеновна.— Не впускать въ ресторанъ!

— Конечно, вы правы, мадамъ, но вдь и въ ресторан помститься негд. Вы видите, вс столы заняты,— сказалъ полковникъ.

— Однако, впусти въ ресторанъ и не заставляй стоять на тормаз. Вдь вотъ мы все-таки вошли въ него и стоимъ,— проговорилъ Николай Ивановичъ, все боле и боле успокаивавшійся.— Такъ составлять протоколъ, Глаша?— спросилъ онъ жену.

— Брось.

За столами супругамъ Ивановымъ не было мста, но имъ все-таки въ проход между столовъ поставили два складныхъ стула, на которые они и услись въ ожиданіи своей очереди для завтрака.

Супрутамъ Ивановымъ пришлось приступить къ завтраку только въ Орлеан, около двухъ часовъ дня, когда поздъ, остановившійся на Орлеанской станціи, позволилъ пассажирамъ, завтракавшимъ въ первую очередь, удалиться изъ вагона-ресторана въ свои куяэ. Быстро заняли они первый освободившійся столикъ со скатертью, залитою виномъ, съ стоявшими еще на немъ тарелками, на которыхъ лежала кожура отъ фруктовъ и огрызки благо хлба. Хотя гарсоны все это тотчасъ-же сняли и накрыли столъ чистой скатертью, поставивъ на нее чистые приборы, Николай Ивановичъ былъ хмуръ и ворчалъ на порядки вагона-ресторана.

— Въ два часа завтракъ… Гд это видано, чтобы въ два часа завтракать! Вдь это ужъ не завтракъ, а обдъ,— говорилъ онъ, тыкая вилкой въ тонкій ломотокъ колбасы, поданной имъ на закуску, хотлъ переправить его себ въ ротъ, но сейчасъ отъ сильнаго толчка несшагося на всхъ парахъ экспресса, ткнулъ себ вилкой въ щеку и уронилъ подъ столъ кусокъ колбасы.

Онъ понесъ себ въ ротъ второй кусокъ колбасы и тутъ-же ткнулъ себя вилкой въ верхнюю губу, до того была сильна тряска. Кусокъ колбасы свалился ему за жилетъ.

— Словно криворотый…— замтила ему Глафира Семеновна.

— Да тутъ, матушка, при этой цивилизаціи, гд поздъ вскачь мчится по шестидесяти верстъ въ часъ, никакой ротъ не спасетъ. Въ глазъ вилкой можно себ угодить, а не только въ щеку или въ губу. Ну, цивилизація! Окривть изъ-за нея можно.

Николай Ивановичъ съ сердцемъ откинулъ вилку и положилъ себ въ ротъ послдній оставшійся кусочекъ колбасы прямо рукой.

— И что-бы имъ въ Орлеан-то остановиться на полчаса для завтрака, по крайности люди поли-бы по-человчески,— продолжалъ онъ.— А съ ножа если сть, то того и гляди, что ротъ себ до ушей проржешь.

— Это оттого, что ты сердишься,— опять замтила жена.

— Да какъ-же не сердиться-то, милая? Заставили выйти изъ купэ для завтрака въ двнадцать часовъ, а кормятъ въ два. Да еще въ ресторан-то не пускаютъ. Стой на дыбахъ два часа на тормаз. Хорошо, что я возмутился и силой въ вагонъ влзъ. Нтъ, это не французы. Французы этого съ русскими не сдлали-бы, Вдь этотъ ресторанъ-то принадлежитъ американскому обществу спальныхъ вагоновъ,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Но вдь гарсоны-то французы.

— То былъ не гарсонъ, что насъ не впускалъ, то былъ метрдотель, а у него рожа какъ есть американская, только говорилъ-то онъ по-французски.

Подали яичницу. Приходилось опять сть вилкой, но Николай Ивановичъ сунулъ вилку въ руку гарсону и сказалъ:

— Ложку… Кюльеръ… Тащи сюда кюльеръ… Апорте… Фуршетъ не годится… Заколоться можно съ фуршетъ… By компрене?

Гарсонъ улыбнулся и подалъ дв ложки.

— шь и ты, Глашенька, ложкой. А то долго-ли до грха?— сказалъ жен Николай Ивановичъ.

— Словно въ сумасшедшемъ дом…— пробормотала супруга, однако послушалась мужа.

Ложками супруги ли и два мясныхъ блюда, и ломтики сыру, поданные вмсто десерта.

Завтракъ кончился. Николай Ивановичъ усплъ выпить бутылку вина и развеселился. За кофе метрдотель, тотъ самый, который не впускалъ ихъ въ вагонъ, подалъ имъ счетъ. Николай Ивановичъ пристально посмотрлъ на него и спросилъ:

— Америкенъ? Янки?

Послдовалъ отрицательный отвтъ.

— Врешь! Америкенъ. По рож вижу, что американецъ!— погрозилъ ему пальцемъ Николай Ивановичъ.— Не французская, братъ, у тебя физіономія.

— Je suis suisse…

— Швейцарецъ,— пояснила Глафира Семеновна.

— Ну, вотъ это такъ. Это пожалуй!..— кивнулъ ему Николай Ивановичъ.— Всемірной лакейской націи, поставляющей также и швейцаровъ и гувернеровъ на весь свтъ. Это еще почище американца. Нехорошо, братъ, нехорошо. Швейцарская нація, коли ужъ пошла въ услуженіе ко всей Европ, то должна себя держать учтиво съ гостями. Иль не фо па комса, какъ давеча.

Метрдотель слушалъ и не понималъ, что ему говорятъ. Съ поданнаго ему супругами золотого онъ сдалъ сдачи и насыпалъ на тарелку множество мелочи.

— Что-жъ, давать ему на чай за его невжество или не давать?— обратился Николай Ивановичъ къ жен.— По настоящему не слдуетъ давать. Вишь, рожа-то у него!.

— Да рожа-то у него не злобная,— откликнулась супруга.— А мы дйствительно, немножко и сами виноваты что, не спросясь брода, сунулись въ воду… Можетъ быть, у нихъ и въ самомъ дл порядки, чтобы не пускать, если въ позд такая цивилизація, что онъ бжитъ съ рестораномъ.

— Ну, я дамъ. Русскій человкъ зла не помнитъ,— ршилъ Николай Ивановичъ и, протянувъ метрдотелю дв полуфранковыя монеты, прибавилъ: — Вотъ теб, швейцарская морда, на чай. Только на будущее время держи себя съ русскими въ аккурат.

Метрдотель поклонился и поблагодарилъ.

— Зачмъ-же ты ругаешься-то, Николай?— замтила мужу Глафира Семеновна.— Нехорошо.

— Вдь онъ все равно ничего не понимаетъ. А мн за свои деньги отчего-же не поругать?— былъ отвтъ.

— Тутъ русскіе есть въ столовой. Они могутъ услышать и осудить.

Часу въ четвертомъ поздъ остановился на какой-то станціи на три минуты и можно было перейти изъ вагона-ресторана въ купэ. Супруги опрометью бросились изъ него занимать свои мста. Когда они достигли своего купэ, то увидли, что у нихъ въ купэ сидитъ пассажиръ съ подстриженной а ля Генрихъ IV бородкой, весь обложенный французскими газетами. Пассажиръ оказался французомъ. Читая газету, онъ курилъ, и когда Глафира Семеновна вошла въ купэ, обратился къ ней съ вопросомъ на французскомъ язык, не потревожитъ-ли ее его куреніе.

— Если вамъ непріятенъ табачный дымъ, то я сейчасъ брошу сигару,— прибавилъ онъ.

Она поморщилась, но просила его курить.

Николай Ивановичъ тотчасъ-же воскликнулъ:

— Вотъ видишь, видишь! Французъ сейчасъ скажется. У него совсмъ другое обращеніе. У нихъ все на учтивости. Разв можетъ онъ быть такимъ невжей, какъ давишняя швейцарская морда, заставлявшая насъ стоятъ на тормаз! Me комплиманъ, монсье… Вивъ ли Франсъ… Ну — рюссъ…— ткнулъ онъ себя пальцемъ въ грудь и поклонился французу.

Французъ тоже приподнялъ свою дорожную испанскую фуражку.

— Зачмъ ты это? Съ какой стати разшаркиваться!— сказала мужу Глафира Семеновна.

— Ничего, матушка. Масломъ кашу не испортишь. А ему за учтивость учтивость.

Поздъ продолжалъ стоять. Вошелъ кондукторъ, попросилъ билеты и, увидавъ, что супруги дутъ въ Біаррицъ, сообщилъ, что въ Бордо имъ надо пересаживаться въ другой вагонъ. Фраза ‘шанже ля вуатюръ’ была хорошо извстна Николаю Ивановичу и онъ воскликнулъ:

— Команъ шанже ля вуатюръ? А намъ сказали, что ту директъ… Команъ?

— Команъ шанже? Сетъ вагонъ е пуръ Біаррицъ…— возмутилась въ свою очередь Глафира Семеновна.

— Нтъ, мадамъ, въ Бордо въ шесть часовъ вечера вы должны перемнить поздъ,— опять сказалъ ей кондукторъ по-французски, поклонился и исчезъ изъ купэ.

— Боже мой! Это опять пересаживаться! Какъ я не терплю этой пересадки!— вырвалось у Глафиры Семеновны.

VI.

Въ 6 часовъ вечера были въ Бордо. Поздъ вошелъ подъ роскошный, но плохо освщенный навсъ изъ стекла и желза. Пассажирамъ, дущимъ въ Біаррицъ, пришлось пересаживаться въ другой вагонъ. Супруги Ивановы всполошились. Явился носильщикъ въ синей блуз. Глафира Семеновна сама сняла съ стки свои картонки со шляпами.

— Какъ ты колешь, а эти дв картонки я не могу поручить носильщику,— говорила она мужу.— Неси ты санъ…

Николай Ивановичъ сдлалъ недовольное лицо.

— Но это-же, душечка…— началъ было онъ.

— Неси, неси. Вотъ эта шляпка стоитъ восемьдесятъ три франка. Больше четырехъ золотыхъ я за нее заплатила въ Париж. А носильщикъ потащитъ ее какъ-нибудь бокомъ — и что изъ нея будетъ! Неси….

И мужъ очутился съ двумя картонками въ рукахъ.

— Біаррицъ… Вагонъ авекъ корридоръ, же ву при…— скомандовала Глафира Семеновна носильщику и торопила его.

— Будьте покойны, мадамъ… Времени много вамъ. Здсь вы будете сорокъ минутъ стоять,— отвчалъ ей старичекъ носильщикъ и поплелся, какъ черепаха.

Поздъ въ Біаррицъ былъ уже готовъ, но стоялъ на противуположной сторон вокзала, на другомъ пути. Это былъ поздъ Южной дороги. Въ немъ уже сидли пассажиры.

— Вагонъ авекъ корридоръ, авекъ туалетъ,— напоминала носильщику Глафира Семеновна, но въ позд не было ни одного вагона съ корридоромъ. Вс вагоны были стараго французскаго образца съ купэ, у которыхъ двери отворялись съ двухъ сторонъ.— Варвары!— сказала она.— Вотъ вамъ и французы! Вотъ вамъ и цивилизованная нація, а не можетъ понять, что вагоны безъ уборной быть не могутъ.

Пришлось садиться въ тсноватое купэ, гд уже сидла пожилая дама, горбоносая, въ усахъ и съ маленькой мохнатой собаченкой въ рукахъ. Собаченка ворчала и лаяла на супруговъ, когда они садились.

— Пріятное сосдство, нечего сказать…— ворчала Глафира Семеновна и крикнула на мужа:— Тише ты съ картонками-то! Вдь въ нихъ не рпа.

Николай Ивановичъ промолчалъ и сталъ располагаться у окошка. Черезъ минуту онъ взглянулъ на часы и проговорилъ:

— Полчаса еще намъ здсь въ Бордо стоять. Бордо… Такой счастливый случай, что мы въ знаменитомъ винномъ город Бордо… Пойду-ка я въ буфетъ, да захвачу съ собой бутылочку настоящаго бордосскаго вина.

— Сиди! Пьяница! Только и думаетъ объ вин!— огрызнулась на него супруга.

Она была раздражена, что въ позд нтъ вагона съ корридоромъ, и продолжала:

— Нтъ, въ дл удобствъ для публики въ вагонахъ, мы, русскіе, куда опередили французовъ! У насъ въ первомъ класс, куда-бы ты ни халъ, такъ теб везд уборная, отличный умывальникъ, зеркало, и все что угодно.

— За то здсь рестораны въ поздахъ…— попробовалъ замтить супругъ.

— Теб только-бы одни рестораны. Вотъ ненасытная-то утроба… Пить, пить и пить. Какъ ты не лопнешь, я удивляюсь!

Николай Ивановичъ пожалъ плечами и, показавъ глазами на усатую сосдку, тихо пробормоталъ:

— Душечка, удержись, хоть при постороннихъ то! Неловко.

— Все равно, эта собачница ничего не понимаетъ.

— Однако, она можетъ по тону догадаться, что ты ругаешься.

— Не учите меня! Болванъ!

Мужъ умолкъ, но черезъ пять минутъ посмотрлъ на часы и сказалъ со вздохомъ:

— Однако, здсь мы могли-бы отлично пообдать въ ресторан. Богъ знаетъ, когда еще потомъ поздъ остановится, а теперь уже седьмой часъ.

— Вотъ прорва-то!— воскликнула супруга.— Да неужели ты сть еще хочешь? Вдь ты въ три часа только позавтракалъ. Вдь теб для чего ресторанъ нуженъ? Только для того, чтобы винища налопаться.

— Не ради винища… Что мн винище? А я гляжу впередъ. Теперь сть не хочется, такъ въ девять-то часовъ вечера какъ захочется! А поздъ летитъ, какъ птица, и остановки нтъ.

— Не умрешь отъ голоду. Вотъ гарсонъ булки съ ветчиной продаетъ,— кивнула Глафира Семеновна въ открытое окно на протягивающаго свой лотокъ буфетнаго мальчика.— Купи и запасись.

— Да, надо будетъ взять что-нибудь,— сказалъ Николай Ивановичъ, выглянулъ въ окошко и купилъ четыре маленькія булочки съ ветчиной и сыромъ.

— Куда ты такую уйму булокъ взялъ?— опять крикнула ему супруга.

— Я и для тебя, душечка, одну штучку…

— Не стану я сть. У меня не два желудка. Это только ты ненасытный. Впрочемъ, у него виноградъ есть. Купи мн у него винограду тарелочку и бутылку содовой воды.

— Вотъ теб виноградъ, вотъ теб содовая вода.

Глафира Семеновна стала утихать.

— Тамъ у него, кажется, груши есть? Возьми мн штуки три грушъ.

Куплены и груши.

— Прихвати еще коробочку шоколаду. У него шоколадъ есть.

Купленъ и шоколадъ. Глафира Семеновна обложилась купленнымъ дессертомъ и принялась уписывать виноградъ. Николай Ивановичъ съ аппетитомъ лъ булку съ ветчиной. Поздъ тронулся. Собаченка на рукахъ у усатой дамы залаяла. Дама дернула ее за ухо. Собака завизжала.

— Хорошій покой намъ будетъ въ дорог отъ этой собаки,— проговорила Глафира Семеновна.— То лаетъ, то визжитъ, подлая. Вдь этакъ она, пожалуй, соснуть не дастъ. Да и хозяйка-то собачья своими усами и носомъ испугать можетъ, если на нее взглянешь спросонья. Совсмъ вдьма.

Николай Ивановичъ, видя, что къ супруг его нсколько вернулось расположеніе духа, съ сожалніемъ говорилъ:

— Бордо, Бордо… Какой мы случай-то хорошій опустили! Были въ Бордо и не выпили настоящаго бордо. Похвастаться-бы потомъ въ Петербург можно было, что вотъ такъ и такъ, въ самомъ бордосскомъ виноградник пилъ бордо.

— И такъ похвастаться можешь. Никто проврять не будетъ,— отвчала супруга.

— Но еще Бордо — Богъ съ нимъ! А что въ Коньякъ мы не захали, такъ просто обидно!— продолжалъ онъ.— Вкъ себ не прощу. И вдь какъ близко были! Чуть-чуть не дозжая Бордо въ сторону… А все ты, Глаша!

— Да, я… И радуюсь этому…

— Есть чему радоваться! Это была-бы наша гордость, если-бы мы побывали въ Коньяк. Оттуда-бы я могъ написать письмо Рукогреву. Пусть-бы онъ затылокъ себ расчесалъ отъ зависти. Виномъ человкъ иностраннымъ торгуетъ, а самъ ни въ одномъ винномъ город не бывалъ. А мы вотъ и не торгуемъ виномъ, да были. Даже въ Коньяк были! Шикъ-то какой! И написалъ-бы я ему письмо изъ Коньяка такъ: ‘Коньякъ, такого-то сентября. И сообщаю теб, любезный Гаврила Осиповичъ, что мы остановились въ Коньяк, сидимъ въ коньяковскомъ виноградник и смакуемъ настоящій коньякъ финь шампань’. Каково?— подмигнулъ жен Николай Ивановичъ.

— Брось. Надолъ,— оборвала его супруга взглянула на даму съ усами и проговорила:— И неужели эта вдьма усатая подетъ съ нами вплоть до Біаррица?!.

Молчавшая до сего времени усатая дама вспыхнула, сердито повела бровями и отвтила на чистомъ русскомъ язык:

— Ошибаетесь, милая моя! Я не вдьма, а вдова статскаго совтника и кавалера! Да-съ.

VII.

Выслушавъ эти слова, произнесенныя усатой дамой, Глафира Семеновна покраснла до ушей и мгновенно уподобилась Лотовой жен, превратившейся въ соляной столбъ. Разница была только та, что Лотова жена окаменла стоя, а мадамъ Иванова застыла сидя. Она во вс глаза смотрла на мужа, но глаза ея были безъ выраженія. Самъ Николай Ивановичъ не совсмъ растерялся и могъ даже вымолвить посл нкоторой паузы:

— Вотъ такъ штука! А вы, мадамъ, зачмъ-же притворились француженкой?— задалъ онъ вопросъ усатой дам, но не смотря на нее, а устремивъ взоръ въ темное пространство въ окошк.

— Никмъ я, милостивый государь, не притворялась, а сидла и молчала,— отвчала усатая дама.

— Молчали, слушали, какъ мы съ женой перебраниваемся, и не подали голоса — вотъ за это и поплатились,— произнесъ онъ опять, нсколько помолчавъ.— А мы не виноваты. Мы приняли васъ за француженку.

— Еще смете оправдываться! Невжа! Кругомъ виноватъ и оправдывается!— продолжала усатая дама.— И вы невжа, и ваша супруга невжа!

— Вотъ и сквитались. Очень радъ, что вы насъ обругали.

— Нтъ, этого мало для такихъ нахаловъ.

— Ну, обругайте насъ еще. Обругайте, сколько нужно — вотъ и будемъ квитъ.

— Я женщина воспитанная и на это не способна.

Она отвернулась, прилегла головой къ спинк вагона и ужъ больше не выговорила ни слова.

Глафира Семеновна стала приходить въ себя. Она тяжело вздохнула и покрутила головой. Черезъ минуту она вынула носовой платокъ, отерла влажный лобъ и взглянула на мужа. На глазахъ ея показались слезы, до того ей было досадно на себя. Мужъ подмигнулъ ей и развелъ руками. Затмъ она попробовала улыбнуться, но улыбки не вышло. Она кивнула головой на отвернувшуюся отъ нихъ усатую даму и опять тяжело вздохнула. Николай Ивановичъ махнулъ жен рукой: ‘дескать, брось’. Они разговаривали жестами, глазами. Собаченка, лежавшая на колняхъ усатой дамы, видя, что Николай Ивановичъ машетъ руками, опять зарычала. Усатая дама, не оборачиваясь, слегка ударила ее по спин.

— Вотъ дьявольская-то собаченка!— прошепталъ Николай Ивановичъ, наклоняясь къ жен.

Та ничего не отвчала, но достала изъ саквояжа флаконъ со спиртомъ и понюхала спиртъ. Очевидно, она волновалась.

— Успокойся… Все уладилось…— опять шепнулъ мужъ, наклоняясь къ ней и кивая на усатую даму.— Спитъ,— прибавилъ онъ.

— Какъ обманулись! Въ какой переплетъ попали!— прошептала наконецъ и Глафира Семеновна.

— Еще смирна она. Другая-бы какъ заголосила,— отвчалъ супругъ шопотомъ и опять махнулъ рукой.

Махнула рукой и супруга, нсколько повеселвъ, и принялась сть грушу себ въ утшеніе.

Покончивъ съ парой грушъ, она стала дремать и, наконецъ, улеглась на диванъ, поджавъ ноги. Клевалъ носомъ и Николай Ивановичъ. Вскор они заснули.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда супруги Ивановы проснулись, поздъ стоялъ. Дверь ихъ купэ со стороны, гд сидла усатая дама, была растворена, но ни самой дамы, ни ея собаки не было. Не было и ея вещей въ сткахъ. Шелъ дождь. Завывалъ втеръ. По платформ бгали кондукторы и кричали:

— Bayonne! Bayonne!

— Что это? ужъ не пріхали-ли мы въ Біаррицъ?— спрашивалъ жену Николай Ивановичъ, протирая глаза.

— А почемъ-же я-то знаю? Надо спросить,— отвчала та.

Но спрашивать не пришлось. Въ ихъ вагонъ вскочилъ оберъ-кондукторъ въ плащ съ башлыкомъ, спросилъ у нихъ билеты, отобралъ ихъ и сообщилъ, что черезъ пятнадцать минутъ будетъ Біаррицъ.

— Ну, слава Богу!— пробормотала Глафира Семеновна.— Скоро будемъ на мст. Но какова погода!— прибавила она, кивнувъ на окно, за которымъ шумлъ дождь.

— Каторжная — отвчалъ мужъ.

— А усатая вдьма провалилась?

— На какой-то станціи исчезла, но на какой, я не знаю, я спалъ.

— Да и я спала. И какъ это мы не могли понять, что эта усатая морда русская!

— Да вдь она притворилась француженкой. Даже собаченк своей сказала по-французски: ‘кушъ’.

— Съ собаками всегда по-французски говорятъ.

Глафира Семеновна суетилась и прибирала свои вещи, связывала ремнями подушку, завернутую въ пледъ.

Поздъ опять тронулся. Николай Ивановичъ опять вспомнилъ о Коньяк.

— Ахъ, Коньякъ, Коньякъ!— вздыхалъ онъ.— Какой городъ-то мы мимо прохали! О Бордо и Ньюи я не жалю, что мы въ нихъ не захали, но о город Коньяк..

— Молчи пожалуйста. И безъ Коньяка нарвались и вляпались, а ужъ возвращались-бы изъ Коньяка, такъ что-же-бы это было!

— Да вдь ты-же назвала, а не я, эту усатую мадамъ вдьмой. А какъ меня-то ты при ней ругала! Вспомнилъ онъ.— И дуракъ-то я, и болванъ.

— Ты этого стоишь.

Въ окн сверкнула молнія и сейчасъ-же загремлъ громъ.

— Гроза…— сказалъ Николай Ивановичъ.— Въ такую грозу прідемъ въ незнакомый городъ…

Супруга раздляла его тревогу.

— Да, да…— поддакнула она.— Есть ли еще крытые экипажи? Если нтъ, то какъ я съ своими шляпками въ легонькихъ картонкахъ?.. Пробьетъ насквозь и шляпки превратитъ въ кисель. Слышишь… Если на станціи нтъ каретъ, то я со станціи ни ногой, покуда дождь не перестанетъ.

— Наврное есть. Наврное есть и омнибусы съ проводниками изъ гостинницъ. Такой модный городъ, да чтобъ не быть! Но вотъ вопросъ: въ какой гостинниц мы остановимся? Мы никакой гостинницы не знаемъ.

— А скажемъ извозчику наугадъ. Наврное ужъ есть въ город Готель де-Франсъ. Вотъ въ Готель де-Франсъ и остановимся,— ршила Глафира Семеновна.

— Ну, въ Готель де-Франсъ, такъ въ Готель де-Франсъ,— согласился Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна прибралась съ вещами и услась.

— Говорятъ, здсь испанская земля начинается, хоть и принадлежитъ эта земля французамъ,— начала она.— Мн Марья Ивановна сказывала. Въ гостинницахъ лакеи и горничныя испанцы и испанки. Извозчики испанцы.

— Вотъ посмотримъ на испаночекъ,— проговорилъ мужъ, осклабясь.— До сихъ поръ видлъ испаночекъ только въ увеселительныхъ садахъ на сцен, а тутъ вблизи, бокъ о бокъ…

— А ты ужъ и радъ? У тебя ужъ и черти въ глазахъ забгали!— вскинулась на него супруга.

Николай Ивановичъ опшилъ.

— Душечка, да вдь я на твои-же слова…— пробормоталъ онъ.

— То-то на мои слова! смотри у меня!

Поздъ убавлялъ ходъ и наконецъ остановился на плохо освщенной станціи.

— Біаррицъ! Біаррицъ!—кричали кондукторы.

Дверь купэ отворилась. Вбжалъ носильщикъ въ синей блуз и заговорилъ на ломаномъ французскомъ язык. Что онъ говорилъ, супруги не понимали.

— Испанецъ,— сказала Глафира Семеновна мужу про носильщика.— Слышишь, какъ онъ говоритъ-то? И меня синьорой называетъ.— Вуатюръ пуръ ну… Готель де-Франсъ,— объявила она носильщику.

Супруги вышли изъ купэ и поплелись за носильщикомъ.

У станціи стояли и кареты, и омнибусы. Нашлась и Готель де-Франсъ, супруги не обманулись. Былъ на станціи и проводникъ изъ Готель де-Франсъ. Онъ усадилъ супруговъ въ шестимстный омнибусъ, поставилъ около Глафиры Семеновны ея картонки со шляпками и побжалъ съ багажной квитанціей за сундукомъ супруговъ.

А дождь такъ и лилъ, такъ и хлесталъ въ стекла оконъ омнибуса. По временамъ завывалъ втеръ, сверкала молнія и гремлъ громъ. Была буря. Омнибусъ, въ ожиданіи багажа, стоялъ около плохо освщеннаго однимъ газовымъ фонаремъ станціоннаго подъзда. Площадь передъ станціей была вовсе не освщена и чернлось совсмъ темное пространство. На подъзд переругивались носильщики на непонятномъ язык, который супруги принимали за испанскій, но который былъ на самомъ дл мстный языкъ басковъ. Все было хмуро непривтливо. Николай Ивановичъ взглянулъ на часы и сказалъ:

— По парижскому времени четверть одиннадцатаго. Достанемъ-ли еще чего нибудь пость-то въ гостинниц? сть какъ волкъ хочу,— прибавилъ онъ.— Дв порціи румштека подавай — и то проглочу!

— Ужъ и пость! Хоть-бы кофе или чаю съ молокомъ и булками дали — и то хорошо!— откликнулась супруга.

Но вотъ сундукъ принесенъ и взваленъ на крышу омнибуса, проводникъ вскочилъ на козлы и лошади помчались по совершенно темному пространству. Ни направо, ни налво не было фонарей. Глафира Семеновна была въ тревог.

— Ужъ туда-ли насъ везутъ-то?— говорила она.— Въ гостинницу-ли? Смотри, какая темнота…

— А то куда-же?— спросилъ супругъ.

— Да кто-же ихъ знаетъ! Можетъ быть, въ какое нибудь воровское гнздо, въ какой нибудь вертепъ. Ты видалъ проводника-то изъ гостинницы? Рожа у него самая разбойничья, самая подозрительная.

— Однако, у него на шапк надпись: Готель де-Франсъ.

— Да вдь можно и перерядиться, чтобы ограбить. Что меня смущаетъ — это темнота.

— Полно… Что ты… Разв это возможно?— успокоивалъ супругъ Глафиру Семеновну, а между тмъ ужъ и самъ чувствовалъ, что у него холодные мурашки забгали по спиц.

— Главное то, что мы въ карет одни. Никто съ нами въ эту гостинницу не детъ, а пріхали въ Біаррицъ много,— продолжала супруга.

— Не думаю я, чтобы здсь продлывали такія штуки. Европейское модное купальное мсто.

— Да, модное, но здсь испанская земля начинается, а испанцы, ты я думаю самъ читалъ., ножъ у нихъ на первомъ план… ножъ… разбойничество…

Николай Ивановичъ чувствовалъ, что блднетъ. Онъ выглянулъ въ открытое дверное окно омнибуса и затмъ произнесъ дрожащимъ голосомъ:

— Въ самомъ дл по лсу демъ. Стволы деревьевъ направо, стволы деревьевъ налво и никакого жилья по дорог. Не вынуть-ли револьверъ? Онъ у меня въ саквояж,— сказалъ онъ жен.

— Да вдь онъ у тебя не заряженъ.

— Можно зарядить сейчасъ. Патроны то у тебя… Ахъ, патроны-то вдь въ багажномъ сундук, а сундукъ на крыш омнибуса!

— Ну, вотъ ты всегда такъ!— набросилась на мужа Глафира Семеновна.— Стоитъ возить съ собой револьверъ, если онъ не заряженъ! А вотъ начнутъ на насъ нападать — намъ и защищаться нечмъ.

— Да вдь никто не знаетъ, что не заряженъ. Все-таки имъ можно напугать, Я выну его.

И Николай Ивановичъ сталъ отворять саквояжъ.

— Постой… Погоди… Фонари появились… Улица… Мы выхали изъ лса…— остановила мужа Глафира Семеновна.

Дйствительно, выхали изъ лса. хали улицей съ мелькавшими кое-гд газовыми фонарями. То тамъ, то сямъ попадались постройки. На одной изъ нихъ виднлась даже вывска: Htel de Bayoune. Наконецъ, постройки пошли ужъ вплотную.

— Ну, слава Богу, городъ… здсь, если что случится, такъ и караулъ закричать можно. Услышатъ…— сказала Глафира Семеновна и перекрестилась.

Николай Ивановичъ тоже ободрился и тотчасъ-же сталъ упрекать жену:

— Какая ты, однако, трусиха… Это ужасъ, что такое!

— Да вдь и ты то-же самое…

— Я? Я ни въ одномъ глаз…

— Однако, за револьверомъ ползъ.

— Это чтобъ тебя успокоить.

А дождь такъ и лилъ, втеръ такъ и завывалъ, гремя желзными вывсками.

Омнибусъ остановился передъ желзной ршеткой, за которой виднлся двухъэтажный домъ съ освщенной фонаремъ вывской ‘Htel de France’, висвшей надъ входной дверью. Изъ двери выбжалъ мужчина съ непокрытой головой и съ распущеннымъ зонтикомъ, отворилъ дверцы омнибуса и, протянувъ руку Глафир Семеновн, помогъ ей выдти и подъ зонтикомъ проводилъ ее до входа.

Сзади ея перебжалъ и Николай Ивановичъ.

Супруга стояла въ швейцарской и говорила:

— Коробки со шляпками… Бога ради, коробки со шляпками чтобъ не замочило! Ле картонъ авекъ де шапо… ля плюй… же ву при, авекъ параплюи… Николай Иванычъ, бери зонтики и бги въ карету за коробками.

VIII.

Комната въ гостинниц осмотрна супругами. Цна сообщена. Ихъ сопровождалъ хозяинъ французъ, тотъ самый, который вымочилъ изъ гостинницы съ зонтикомъ къ Глафир Семеновн.

— Дорого…— сказалъ Николай Ивановичъ въ отвтъ на объявленную цну.— Се шеръ… Больше шеръ, чмъ въ Париж. А Пари дешевле…

Онъ хотлъ было торговаться, но Глафира Семеновна перебила его.

— Брось… Біаррицъ вдь самое дорогое, самое модное мсто,— сказала она.— Здсь само собой дороже Парижа.

— Модное-то модное, но почемъ знать, можетъ быть мы не въ центр города, а въ какомъ нибудь захолусть? Да и врно, что въ захолусть, судя по той пустынной дорог, по которой мы хали.

— А если это въ захолусть, то ночь переночуемъ, а завтра и передемъ. Вдь завтра утромъ пойдемъ смотрть городъ и увидимъ, въ захолусть это или въ центр.

Пока они разговаривали по-русски, французъ-хозяинъ хлопалъ глазами.

— Если вы возьмете у насъ полный пансіонъ, то, разумется, вамъ обойдется дешевле,— проговорилъ онъ по-французски.

Глафира Семеновна перевела мужу.

— Какой тутъ пансіонъ!— воскликнулъ тотъ.— Надо прежде испытать завтра — чмъ и какъ здсь кормятъ, а потомъ ужъ уговариваться о пансіон. Нонъ, нонъ, пансіонъ деменъ, завтра пансіонъ,— далъ онъ отвтъ хозяину.— А апрезанъ — доне ну дю тэ… тэ рюссъ… русскій чай и манже, манже побольше. Глаша! Ты лучше меня говоришь. Скажи ему, чтобъ подали намъ чаю, молока, кипятку къ чаю и пость чего нибудь.

Начала ломать французскій языкъ Глафира Семеновна. Хозяинъ понялъ и объяснилъ, что ды теперь онъ никакой не можетъ дать, кром хлба, масла и яицъ, такъ какъ кухня уже заперта. Она перевела мужу.

— Ну, чортъ его дери, пусть дастъ къ чаю хоть хлба съ масломъ и яйца.

Хозяинъ ушелъ. Въ комнату начали вносить картонки, саквояжи, баульчики, подушки. Явилась въ комнату молоденькая заспанная горничная въ черномъ плать и бломъ чепц и стала приготовлять постели и умывальникъ. Глафира Семеновна раздвалась, снимала съ себя корсажъ и вала ночную кофточку. Николай Ивановичъ сердился и говорилъ:

— И какъ это они здсь за-границей свою кухню везд берегутъ! Кухня и поваръ словно какая-то святыня. Еще нтъ одиннадцати часовъ, а ужъ и кухня закрыта, и ничего достать пость горячаго, нельзя. Мы, русскіе, на этотъ счетъ куда отъ иностранцевъ впередъ ушли! У насъ въ Петербург, да и вообще въ Россіи, въ какую хочешь захолустную гостинницу прізжай ночью до полуночи, то теб ужъ всегда чего-нибудь горячаго пость подадутъ, а холоднаго — ветчины, телятины, ростбифа, такъ и подъ утро дадутъ. Разбудятъ повара и дадутъ. А здсь, въ хорошей гостинниц только въ одиннадцатомъ часу и ужъ отказъ: кухня заперта, его превосходительства господина повара на мст нтъ.

— Ну, что длать, въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ не ходятъ,— откликнулась умывавшаяся супруга.— Такіе ужъ здсь порядки.

— Да пойми ты: я сть хочу, сть, я путешественникъ и пріхалъ подъ защиту гостинницы. Гостинница должна быть для меня домомъ, какъ это у насъ въ Россіи и есть. Вдь это гостинница, а не ресторанъ. А я въ ней и холодной ды себ вечеромъ достать не могу,— доказывалъ Николай Ивановичъ.

Двушка принесла въ номеръ чай, сервированный на мельхіор, дв булочки, два листочка масла, но яицъ не было.

— Пуркуа безъ ефъ? Яйца нужно! Ефъ!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.

Но горничная заговорила что-то на непонятномъ для супруговъ язык.

— Испанка, должно быть,— сказала Глафира Семеновна.— Эспаньоль?— спросила она двушку.

— Non, madame… Basque…— дала отвтъ горничная.

— Баска она.

— Что-же она про яйца говоритъ?

— Ничего понять не могла я. Да брось. У меня въ корзинк два хлбца съ ветчиной есть, которые ты купилъ въ Бордо — вотъ и съшь ихъ.

— Ахъ, Бордо, Бордо! Вотъ видишь, какъ Бордо намъ помогъ, а ты не хотла въ этотъ городъ захать!— проговорилъ Николай Ивановичъ.— Ну, баска, уходи, проваливай,— махнулъ онъ рукой остановившейся горничной и смотрвшей на него недоумвающими глазами.— Да никакъ она и кипятку къ чаю не подала?— взглянулъ онъ на подносъ съ чаемъ.

— Подать-то подала, но меньше чайной ложки, въ маленькомъ молочничк,— отвчала жена и покачала головой:— Не могутъ они научиться, какъ русскіе чай пить любятъ, а еще имютъ здсь въ Біарриц такъ называемый русскій сезонъ.

— Да, да,— подхватилъ Николай Ивановичъ.— Къ англичанамъ приноравливаются, англичанамъ и чай приготовляютъ по-англійски, и англійскіе сандвичи длаютъ, пуддинги англійскіе въ табльдотахъ подаютъ, хотя эти пуддинги никто не стъ за столомъ, кром англичанъ, а для русскихъ — ничего. А русскихъ теперь за-границей не меньше, чмъ англичанъ, да и денегъ они тратятъ больше. Черти! закоснлые черти!— выбранился онъ и принялся сть хлбцы съ ветчиной, купленные въ Бордо, запивая ихъ англійскимъ скипяченнымъ и доведеннымъ до цвта ваксы чаемъ.

Хлбцы съ ветчиной опять навяли ему воспоминаніе о Бордо и о другихъ винныхъ городахъ, мимо которыхъ онъ прохалъ, и онъ снова принялся вздыхать, что не побывали въ нихъ.

— Ахъ, Бордо, Бордо! Но о Борд я не жалю. Но вотъ за городъ Коньякъ — никогда я себ не прощу…

— Да ужъ слышали, слышали. Я думаю, что пора и бросить. Надолъ,— оборвала его супруга.

— Эдакій знаменитый винный городъ…

— Брось, теб говорятъ, иначе я погашу свчи и лягу спать.

— Хорошо, я замолчу. Но я удивляюсь твоей нелюбознательности. Женщина ты просвщенная объздила всю Европу, а тутъ въ Коньяк, который лежалъ намъ по пути, имли мы возможность испробовать у самаго источника…

Глафира Семеновна задула одну изъ свчей.

— Не замолчишь, такъ я и вторую загашу,— сказала она.

— Какая настойчивость! Какая нетерпливость!— пожалъ плечами мужъ и зажегъ погашенную свчку.

— Надолъ… Понимаешь ты, надолъ! Все одно и то-же, все одно и то-же… Коньякъ, Коньякъ…

— А ты хочешь, чтобы я говорили только объ однхъ твоихъ шляпкахъ, купленныхъ тобой въ Париж?…

— Какъ это глупо!

Глафира Семеновна, кушавшая въ это время грушу, разсердилась, оставила грушу недоденною и начала ложиться спать.

Николай Ивановичъ умолкъ. Онъ полъ, звалъ и сталъ тоже приготовляться ко сну, снимая съ себя пиджакъ и жилетъ.

На двор по прежнему ревла буря, втеръ завывалъ въ каменной труб, а дождь такъ и хлесталъ въ окна, заставляя вздрагивать деревянныя ставни, которыми они были прикрыты.

— Погода-то петербургская, нужды нтъ, что мы въ Біарриц, на юг Франціи,— сказалъ онъ.

— Не забудь запереть дверь на ключъ, да убери свой бумажникъ и паспортъ подъ подушку,— командовала ему супруга.

— Ну, вотъ… Вдь мы въ гостинниц. Неужели ужъ въ гостинниц-то?..— проговорилъ супругъ.

— А кто ее знаетъ, какая это гостинница! Пріхали ночью, не видали ни людей, ни обстановки. Да наконецъ, давеча самъ-же ты говорилъ, что, можетъ быть, эта гостинница находится гд-нибудь на окраин города, въ захолусть. Сундукъ давеча внесъ къ намъ въ комнату совсмъ подозрительный человкъ, черный какъ жукъ, и смотритъ изподлобья.

— Хорошо. Вотъ этого совта послушаюсь.

Николай Ивановичъ положилъ подъ подушку часы, бумажникъ и сталъ влзать на французскую высокую кровать, поставивъ около себя, на ночномъ столик, зажженную свчку.

Въ труб опять завыло отъ новаго порыва втра.

— Холодновато, холодновато здсь на юг,— пробормоталъ онъ, укрываясь по французскому обычаю периной.— Какъ мы завтра въ море-то купаться полземъ? Поди, и вода-то теперь отъ такого втра холодная, такая-же какъ у насъ въ Петербург.

— Ну, вотъ… Вдь здсь купаются въ костюмахъ, а костюмы эти шерстяные. Въ костюмахъ не будетъ такъ ужъ очень холодно. Все-таки въ одежд,— отвчала Глафира Семеновна.

Черезъ пять минутъ супруги спали.

IX.

Ночью утихла буря, пересталъ дождь и на утро, когда Николай Ивановичъ проснулся, онъ увидлъ, что въ окна ихъ комнаты свтитъ яркое южное солнце. Онъ проснулся первый и принялся будить жену. Глафира Семеновна проснулась, потянулась на постели и сказалъ:

— Всю ночь снились испанскіе разбойники. Въ чулкахъ, въ башмакахъ, въ курткахъ, расшитыхъ золотомъ и съ ножами въ рукахъ. Все будто-бы нападали на насъ. А мы въ лсу и демъ въ карет. Но я почему-то не пугалась. Да и не страшные они были, а даже очень красивые. Нападаютъ будто на насъ и трубятъ въ рога.

— Это втеръ всю ночь завывалъ, а теб приснилось, что въ рога трубятъ,— замтилъ Николай Ивановичъ.

— А одинъ будто-бы съ головой, повязанной краснымъ платкомъ… Точь въ точь, какъ мы видли въ опер… А одинъ изъ нихъ ворвался въ карету, схватилъ меня на руки и понесъ будто-бы въ лсъ.

Николай Ивановичъ покрутилъ головой.

— И всегда теб мужчины снятся, которые тебя на рукахъ таскаютъ,— проговорилъ онъ: — Но я молчу. А приснись мн испанки, такъ ты-бы ужъ сейчасъ набросилась на меня отъ ревности, хотя-бы я ни одной изъ нихъ на рукахъ и не таскалъ,

— Полно врать-то! Когда-же это я за сонъ?.. На двор, кажется, хорошая погода?— спросила она.

— Прелестная. Солнце свтитъ во всю…

Онъ отворилъ окно и сквозь пожелтвшую уже листву платана увидалъ голубое небо, а между двумя домами виднлся кусокъ морской синевы. Не взирая на восемь часовъ утра, уличная жизнь уже началась. Сновалъ народъ по тротуару, прозжали извозчики въ пиджакахъ, красныхъ галстукахъ и въ испанскихъ фуражкахъ безъ козырьковъ съ тульями, надвинутыми на лобъ. Везли каменный уголь въ телг, запряженной парой рыжихъ быковъ съ косматыми гривами между роговъ, тащился срый оселъ съ двумя корзинками, перекинутыми черезъ спину, въ которыхъ былъ до краевъ наложенъ виноградъ. Щелкали бичи, бжали въ школу мальчики съ связками книгъ, пронзительно свистя въ свистульки или напвая какіе-то разудалые мотивы. Въ домахъ черезъ улицу были уже отворены магазины. Николай Ивановичъ увидалъ газетную лавку, кондитерскую съ распахнутыми настежъ дверями и наконецъ вывску ‘Hotel de l’Europe’.

— Знаешь, Глаша, вдь мы хоть и на удачу пріхали въ эту гостинницу, а остановились въ центр города, да и море отъ насъ въ ста шагахъ. Вонъ я вижу его,— проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Да что ты!— воскликнула Глафира Семеновна и тотчасъ-же, воспрянувъ изъ постели, принялась одваться.— Неужели видно море?

— Да вотъ однешься и подойдешь къ окну, такъ и сама увидишь.

— А купающихся видно? Вдь тутъ такъ прямо на виду у всхъ, безъ всякихъ купаленъ и купаются мужчины и женщины. Мн Марья Ивановна разсказывала. Она два раза здила сюда.

— Нтъ, купающихся-то не видать. Да вдь рано еще.

Глафира Семеновна торопилась одваться. Она накинула на юбку утреннюю кофточку и подскочила къ окошку.

— Быки-то, быки-то какіе съ косматыми головами! Я никогда не видала такихъ. Шиньоны у нихъ,— указывала она на пару воловъ, тащущихъ громадную телгу со строевымъ лсомъ. Смотри-ка, даже собака телжку съ цвтной капустой и артишоками везетъ. Бдный песъ! А кухарка сзади телжки подъ краснымъ зонтикомъ идетъ. Должно быть, что это кухарка… Вотъ за этого несчастнаго пса я уже нахлестала-бы эту кухарку. Вези сама телжку, а не мучь бдную собаку. Смотри, собака даже языкъ выставила. Нтъ здсь общества покровительства животнымъ, что-ли?

Но Николай Ивановичъ ничего не отвтилъ на вопросъ и самъ воскликнулъ:

— Боже мой! Михаилъ Алексичъ Потрашовъ на той сторон идетъ!

— Какой такой Михаилъ Алексичъ?

— Да докторъ одинъ русскій… Я знаю его по Москв. Когда зжу въ Москву изъ Петербурга, такъ встрчаюсь съ нимъ въ тамошнемъ купеческомъ клуб. Вотъ, значитъ, здсь и русскіе доктора есть.

— Еще-бы не быть! Я говорила теб, что теперь здсь русскій сезонъ,— отвчала супруга.

— И еще, и еще русскій!— снова воскликнулъ мужъ.— Вотъ Валерьянъ Семенычъ Оглотковъ, переваливаясь съ ноги на ногу, плетется. Это ужъ нашъ петербургскій. Онъ лсникъ. Лсомъ и бутовой плитой онъ торгуетъ. Смотри-ка, въ блой фланелевой парочк, блыхъ сапогахъ и въ голубомъ галстук. А фуражка-то, фуражка-то какая мазурническая на голов! У насъ въ Петербург солиднякомъ ходитъ, а здсь, смотри-ка, какимъ шутомъ гороховымъ вырядился! Батюшки! Да у него и перчатки блыя, и роза въ петлиц воткнута! Вотъ ужъ не къ рылу-то этой рыжей бород англичанина изъ себя разыгрывать,— прибавилъ Николай Ивановичъ и сказалъ жен:— Однако, давай поскорй пить кофей, однемся, да и пойдемъ на берегъ моря. Вс внизъ къ морю спускаются. Туда и докторъ Потрашовъ пошелъ, туда и Оглотковъ направился.

Онъ позвонилъ и приказалъ явившейся на звонокъ горничной, чтобы подали кофе.

— Женская прислуга здсь, должно быть,— проговорилъ онъ.— Люблю женскую прислугу въ гостинниц и терпть немогу этихъ чопорныхъ фрачниковъ лакеевъ съ воротничками, упирающимися въ бритый подбородокъ. Рожа, какъ у актера, и надменная, пренадменная. То-ли дло молоденькая, миловидная горничная, кокетливо и опрятно одтая! Въ чепчик, въ фартучк… Люблю!

— Еще-бы теб не любить горничныхъ! Ты волокита извстный…— пробормотала жена.

— Ну, вотъ видишь, видишь — подхватилъ супругъ. Я сказалъ теб давеча, когда ты мн разсказывала твой сонъ объ испанцахъ… Чуть я что — сейчасъ и ревность, сейчасъ и упреки. А я вдь, небось, не попрекнулъ тебя испанцами-разбойниками.

— Такъ вдь я, дуракъ ты эдакій, испанцевъ видла во сн, а ты на яву восторгаешься горничными и говоришь взасосъ объ нихъ. Свженькая, молоденькая, въ чепчичк, въ передничк…— передразнила Глафира Семеновна мужа.

Горничная внесла подносъ съ кофе, булками и масломъ, остановилась и, улыбаясь, заговорила что-то на ломаномъ французскомъ язык. Глафира Семеновна раза два переспрашивала ее и, наконецъ, перевела мужу:

— Хозяйка здшней гостинницы хочетъ насъ видть, чтобы переговорить съ нами о пансіон.

— Опять пансіонъ!?— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Какой тутъ пансіонъ, если мы только вчера ночью пріхали! Надо сначала испробовать, чмъ и какъ она насъ кормить будетъ. Апре, апре авекъ пансіонъ!— махнулъ онъ горничной.

Супруги наскоро пили кофе. Глафира Семеновна прихлебывала его изъ чашки, отходила отъ стола и рылась въ своемъ дорожномъ сундук, выбирая себ костюмъ.

— Не знаю, во что и одться. Кто ихъ знаетъ, какъ здсь ходятъ!

— Да выгляни въ окошко. Дамъ много проходитъ.— кивнулъ мужъ на улицу.

— Но вдь тутъ обыкновенная улица, а мы пойдемъ на морской берегъ. Мн Марья Ивановна разсказывала, что на морскомъ берегу гулянье, всегда гулянье.

— Ну, такъ и одвайся, какъ на гулянье.

— Давеча, когда я смотрла въ окошко, дамы все больше въ свтлыхъ платьяхъ проходили.

— Вотъ въ свтлое платье и одвайся. Вдь у тебя есть.

— Хорошо, я однусь въ свтлое. Но большой вопросъ въ шляпк. Что здсь теперь: осень или лто? По нашему осень, но вдь здсь югъ, Біаррицъ, морское купанье. Если здсь теперь считается осень, то я надла-бы большую шляпу съ высокими перьями, которую я купила въ Париж, какъ осеннюю. Она мн изъ всхъ моихъ шляпъ больше идетъ къ лицу. Но если здсь теперь считается лто, то у меня есть прекрасная волосяная шляпа съ цвтами… Какъ ты думаешь?— обратилась Глафира Семеновна къ супругу.

— Ничего я, матушка, объ этомъ не думаю. Это не по моей части,— отвчалъ тотъ, смотря въ окно.

— Ахъ, такъ ты думаешь только объ однхъ молоденькихъ горничныхъ въ передничкахъ и чепчичкахъ?— уязвила она его.

— Лто здсь, лто… Надо одваться по лтнему. Купальный сезонъ, такъ значитъ лто.

— Однако, онъ называется осенній сезонъ.

— Ну, и одвайся, какъ знаешь.

Глафира Семеновна одвалась долго. Только къ десяти часамъ она была готова, пришпилила къ горлу брошку съ крупными брилліантами и надла на руку дорогой брилліантовый браслетъ. Наконецъ, супруги стали спускаться съ лстницы. Въ швейцарской съ ними низко-пренизко раскланялся хозяинъ, приблизился къ нимъ и заговорилъ по-французски. Въ рчи его супруги опять услышали слово ‘пансіонъ’, произнесенное нсколько разъ.

— Дался имъ этотъ пансіонъ!— воскликнулъ Николай Ивановичъ по-русски и тутъ-же прибавилъ по-французски: — Апре, апре, монсье!.. Нужно манже, а апре парле де пансіонъ.

Супруги вышли на улицу.

Глафира Семеновна прочитала на углу дома, что улица, на которую они вышли, называется улицей Меріи, и тотчасъ сообщила о томъ мужу,— прибавивъ:

— Мерія у нихъ — это все равно, что наша городская дума.

— Знаю я. Что ты мн разсказываешь!— отвчалъ супругъ и спросилъ:— Ну, куда-жъ идти: налво или направо?

— Да ужъ пойдемъ къ морю. Вдь мы для моря и пріхали. Вонъ море виднется,— указала она проулокъ, спускающійся къ куску синей дали.

Они стали переходить улицу Меріи, засаженную около тротуаровъ платанами, и увидали, что дома ея сплошь переполнены магазинами съ зеркальными стеклами въ окнахъ. Въ проулк, ведущемъ къ морю, направо и налво были также магазины съ выставками на окнахъ. Въ открытыя двери магазиновъ виднлись приказчики въ капуляхъ и съ закрученными усами, перетянутыя въ рюмочку разряженныя продавальщицы. Супруги остановились передъ окномъ магазина, гд за стекломъ были вывшены шерстяные купальные костюмы.

— А вотъ они купальные-то костюмы!— воскликнула Глафира Семеновна.— Посмотри, какая прелесть этотъ голубой костюмъ. Голубой съ блымъ, обратилась она къ мужу.— Мн, какъ блондинк, онъ будетъ къ лицу. Вотъ его я себ сегодня и куплю.

Изъ магазина тотчасъ-же выскочилъ молодой приказчикъ съ карандашомъ за ухомъ и съ черными усами щеткой и, поклонившись, произнесъ по-французски:

— По случаю конца сезона вс вещи продаются съ уступкой двадцати двухъ процентовъ, мадамъ. Неугодно-ли будетъ зайти и посмотрть?

— Уй, уй… Ну заривронъ апре,— кивнула ему Глафира Семеновна.

А супругъ ея замтилъ:

— Замчаешь, здсь тоже на апраксинскій манеръ зазываютъ.

Но вотъ передъ ними открылось необозримое синее пространство. Они подошли къ террас, обрывающейся прямо къ морю и огороженной желзной ршеткой съ кустарными насажденіями, тщательно подстриженными въ линію. Это былъ маленькій заливъ, и налво виднлся также крутой берегъ съ очертаніями вдали голубовато-срыхъ и фіолетовыхъ горъ, подернутыхъ легкимъ туманомъ. Направо, тоже на берегу высились пятиэтажныя строенія гостинницъ, нсколькими террасами спускающіяся къ вод. Дале по берегу виднлся маякъ. Супруги взглянули внизъ и увидали, что у самой воды на песк, на который устремлялись блыя пнистыя морскія волны, какъ муравьи копошились дти съ няньками и гувернантками, а выше, на тротуар набережной пестрыми вереницами тянулась гуляющая публика.

— Какая прелесть!— невольно вырвалось у Глафиры Семеновны.— Смотри, вонъ вдали парусъ виднется,— указала она мужу.

— Хорошо-то хорошо, но, по моему, въ Ницц на Жете Променадъ лучше,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Надо спуститься внизъ.

— Но какъ?

— Вотъ налво дорога внизъ идетъ.

И супруги начали спускаться къ вод по крутой дорог, идущей извилинами и внизу развтвляющейся на нсколько тропинокъ. Они взглянули назадъ и увидали, что за ними остались десятки крупныхъ построекъ съ громадными вывсками гостиницъ.

— Гранъ Готель, Готель д’Англетеръ, Готель де-Казино…— прочелъ Николай Ивановичъ и прибавилъ: — Все гостинницы. Вонъ еще готель… Еще…

— Да вдь и въ Ницц, главнымъ образомъ, все гостинницы,— отвчала супруга.

Но вотъ и набережная со спусками на песчаный берегъ. Слышенъ шумъ набгающихъ на песокъ волнъ, увнчанныхъ блыми пнистыми гребнями и разсыпающихся въ мелкіе брызги.

— Смотри-ка, смотри-ка, ребятишки-то почти вс голоногіе,— указала мужу Глафира Семеновна.— Какіе нарядные и голоногіе.

— Да вдь это-же нарочно. Это не потому, чтобы у нихъ не было сапоговъ или изъ экономіи. Это новая система закала здоровья,— отвчалъ супругъ.

Глафира Семеновна обидлась.

— Неужели-же ты думаешь, что я дура, что я не понимаю?— сказала она.— А я только такъ теб указываю. Въ Германіи есть лечебница, гд и взрослыхъ, даже стариковъ и старухъ заставляютъ босикомъ и съ непокрытой головой подъ дождемъ, по мокрой трав и по лужамъ бгать. И въ этомъ заключается леченіе. Я читала. И самое модное леченіе.

— Слыхалъ и я. Теперь чмъ глупе леченіе, тмъ модне.

— А собакъ-то, собакъ-то сколько!— дивилась супруга.— Людей-то, однако, покуда я не вижу купающихся.

Супруги двинулись по набережной. Гуляющихъ было довольно много. Почти вс мужчины были въ срыхъ фетровыхъ шляпахъ или въ триковыхъ испанскихъ фуражкахъ. Преобладали свтлые костюмы. Мужчинъ было больше, чмъ женщинъ.

— Однако, я не вижу здсь особенныхъ нарядовъ на женщинахъ,— замтила Глафира Семеновна.— Говорили: ‘Біаррицъ, Біаррицъ! Вотъ гд моды-то! Вотъ гд наряды-то!’ А тутъ, между прочимъ, есть дамы въ платьяхъ чуть не отъ плиты…

Нкоторые мужчины и дамы изъ идущей супругамъ на встрчу публики осматривали ихъ съ ногъ до головы и, наконецъ, въ догонку супругамъ послышалось русское слово ‘новенькіе’.

То тамъ, то сямъ среди публики, въ особенности среди голоногихъ ребятишекъ, роющихся въ песк, бгали мальчишки-поваренки въ блыхъ передникахъ, курткахъ и беретахъ съ корзинками въ рукахъ и продавали пирожное и конфекты, не взирая на раннюю пору отлично раскупающіеся. На тротуар, спинами къ морю, сидли на складныхъ стульяхъ слпые нищіе, очень прилично одтые и потрясали большими раковинами съ положенными въ нихъ мдяками. Вотъ слпой пвецъ, сидящій за фисъ-гармоніей, аккомпанирующій себ и распвающій изъ ‘Риголетто’.

— Кого я вижу! Здравствуйте!— раздалось русское восклицаніе, и пожилой коренастый человкъ въ срой шляп, въ свтлой срой пиджачной парочк и блыхъ парусинныхъ башмакахъ растопырилъ передъ Николаемъ Ивановичемъ руки.

— Здравствуйте, докторъ…— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Какими судьбами?

— Вчера пріхали изъ Парижа, пріхали покупаться въ морскихъ волнахъ. Вотъ позвольте познакомить васъ съ моей женой. Докторъ Потрашовъ изъ Москвы. Супруга моя Глафира Семеновна. У ней не совсмъ въ порядк нервы и по временамъ мигрень, такъ хочетъ покупаться.

Рукопожатіе.

— Прекрасное дло, прекрасное дло,— проговорилъ докторъ Потрашовъ.— Здсь положительно можно укрпить свои силы. Даже и не купаясь можно укрпить, только прогуливаясь вотъ здсь по Плажу и вдыхая въ себя этотъ влажный и соленый морской воздухъ.

— Да неужели онъ соленый?— удивился Николай Ивановичъ.

— А вы вотъ попробуйте и лизните вашу бороду. Не бойтесь, не бойтесь. Возьмите ее въ руку и закусите зубами.

Николай Ивановичъ исполнилъ требуемое.

— Ну, что?— спрашивалъ его докторъ Потрашовъ.

— Дйствительно, волосъ совсмъ соленый.

— Ну, вотъ видите. А между тмъ, вдь вы вашу бороду, я думаю, не смачивали соленой водой. Здсь въ воздух соль.

— Да что вы! Глафира Семеновна, слышишь? Вдь эдакъ мы съ тобой, проживъ здсь въ Біарриц недли дв, въ селедокъ превратиться можемъ.

Супруга посмотрла на мужа и глазами какъ-бы сказала: ‘какъ это глупо’.

— А вы здсь, докторъ, уже давно?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Съ недлю уже мотаюсь. Я пріхалъ сюда съ однимъ больнымъ московскимъ фабрикантомъ. За большія деньги пріхалъ,— прибавилъ докторъ.— Фабрикантъ этотъ, впрочемъ, не боленъ, а просто блажитъ. Ну, да мн-то что за дло! Я самъ отдохну и надышусь морскимъ воздухомъ. Вы гуляете?— задалъ онъ вопросъ супругамъ.

— Да, только что вышли и обозрваемъ.

— Ну, давайте ходить.

Докторъ присоединился къ супругамъ Ивановымъ и они медленнымъ шагомъ двинулись по набережной, называемой здсь и русскими Плажемъ.

XI.

— Скажите, докторъ, отчего-же мы не видимъ никого купающихся?— спросила Глафира Семеновна Потрашова.

— Рано еще. Здсь принято это длать передъ завтракомъ, приблизительно за полчаса передъ завтракомъ. Вотъ въ начал двнадцатаго часа и начнутъ… А теперь модницы наши еще дома и одваются.

— Здсь купаются? Съ этого берега?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Здсь, здсь… Вотъ направо въ этомъ зданіи подъ арками находятся кабинеты для раздванья.Вотъ это женскіе кабины, какъ ихъ здсь называютъ, а дальше мужскіе,— разсказывалъ Потрашовъ.— Тамъ въ кабинахъ разднутся, облекутся въ купальные костюмы, а затмъ выходятъ и идутъ въ воду. Женщины въ большинств купаются всегда съ беньерами, то-есть съ купальщиками, которые ихъ вводятъ въ воду и держатъ за руки. Здсь въ Біарриц прибой великъ и нужно быть очень сильнымъ, чтобъ волны не сбили съ ногъ. Вотъ беньеры стоятъ. Они уже ожидаютъ своихъ кліентовъ. Посмотрите, какіе геркулесы!

Дйствительно, на галлере кабинокъ вытянулись въ шеренгу семь или восемь бравыхъ, загорлыхъ молодцовъ, по большей части въ усахъ, въ ухарски надтыхъ на бекрень шляпахъ, изъ подъ которыхъ выбились пряди черныхъ, какъ вороново крыло, волосъ. Только одинъ изъ нихъ былъ старикъ съ сдыми усами и бородой, но старикъ мощный, крпкій, статный. Вс беньеры были босые, голоногіе, въ черныхъ суконныхъ штанахъ до колнъ и въ черныхъ виксатиновыхъ или кожаныхъ курткахъ, безъ рубахъ. Въ распахнутыя отъ горла куртки виднлась загорлая волосатая грудь. Беньеры стояли и рисовались своей статностью и красотой передъ гуляющей по Плажу публикой. Они то подбоченивались, то выставляли правую или лвую ногу впередъ, стрляли, какъ говорится, глазами и ухарски крутили усъ. Проходившія дамы почти вс косились въ ихъ сторону, а нкоторыя изъ дамъ такъ буквально любовались ими и, останавливаясь, пожирали глазами.

— Красавцы…— замтила Глафира Семеновна, взглянувъ на шеренгу беньеровъ.

— Еще-бы,— откликнулся докторъ.— Есть дамы, которыя влюбляются въ нихъ, какъ кошки. Разсказываютъ, что третьяго года одна прізжая русская вдова увезла одного такого молодца съ собой въ Москву. Онъ обобралъ ее, разумется, вернулся сюда и теперь въ Санъ-Жан держитъ гостинницу. Санъ-Жанъ это въ десяти верстахъ отсюда и считается тоже купальнымъ мстомъ,— прибавилъ докторъ.

— Совсмъ красавцы…— повторила Глафира Семеновна.

Николая Ивановича покоробило и въ отместку жен онъ сказалъ:

— А мн, докторъ, покажите потомъ здшнихъ хорошенькихъ женщинъ. Я слышалъ, что здшняя мстность славится ими.

— Вздоръ. Ихъ нтъ или очень мало,— отвчалъ докторъ.— Ну, да вотъ доживете до воскресенья, такъ сами увидите. Надо вамъ сказать, что по воскресеньямъ, посл завтрака, здсь на Плаж публика мняется. Вс прізжіе отправляются по трамваю въ Байону. Это верстъ восемь отсюда. Тамъ они сидятъ на площади въ кофейняхъ, пьютъ шоколадъ и слушаютъ военную музыку, которая играетъ на площади каждое воскресенье. А сюда, на Плажъ, приходятъ погулять здшнія горожанки, дамочки и двушки изъ сосднихъ деревень, такъ какъ въ будни он вс заняты, а по воскресеньямъ свободны. Наплывъ такой, что вотъ здсь на Плаж бываетъ тсно. И исключительно почти дамы и двушки, такъ какъ мстные мужчины по воскресеньямъ собираются гд-нибудь отдльно для своей излюбленной игры въ мячъ. Эта игра въ мячъ какая-то особенная, и здсь вся мстность упражняется въ эту игру по воскресеньямъ.

— Посмотримъ въ воскресенье, поглядимъ…— сказалъ Николай Ивановичъ.

Теперь супруга въ свою очередь гнвно стрльнула въ него глазами, но ничего не сказала.

Докторъ Потрашовъ продолжалъ:

— Я былъ-съ… Два воскресенья уже былъ здсь. Женщинами запруженъ весь Плажъ… Кажись, цвтникъ ужъ огромный, а между тмъ, представьте себ, я едва-едва встртилъ два-три личика поистин красивыхъ. Такъ себ, свженькихъ и недурненькихъ много. Но красавицъ — ни Боже мой! А вдь, между тмъ, въ самомъ дл, здсь стоитъ молва, что здсь много красавицъ. Вотъ въ Санъ-Себастьяно… Это ужъ перезжая испанскую границу, но очень недалеко отсюда… Вотъ Санъ-Себастьяно — тамъ, говорятъ, красивыхъ женщинъ много. Но тамъ ужъ испанки. А здсь простыя женщины — баски, баски…

— Създимъ и въ Себастьяно…— проговорилъ Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна снова стрльнула въ мужа гнвно глазами.

— Създимъ, създимъ…— отвчалъ докторъ.— Я самъ еще не бывалъ тамъ и охотно составлю вамъ компанію. Эту прогулку можно въ одинъ день сдлать. Рано утромъ туда подемъ и ночью вернемся. Эта прогулка бываетъ всегда преддверіемъ для путешестія по всей Испаніи. Такъ вс длаютъ. Създятъ въ Санъ-Себастьяно, разлакомятся, а по окончаніи купальнаго сезона въ Біарриц катаютъ ужъ прямо въ Мадридъ, а затмъ и дальше.

Докторъ умолкъ. На Плаж длалось все многолюдне и многолюдне. Появились гуляющіе съ ящиками для моментальныхъ фотографій. Они держали ихъ на груди, перекинутыми на ремняхъ черезъ шею.

— Сейчасъ купаться начнутъ,— прервалъ молчаніе докторъ.— А вотъ эти фотографы-любители начнутъ снимать съ нихъ фотографіи. Здсь этотъ спортъ чрезвычайно распространенъ. Кром купающихся снимаютъ, что попало: плачущихъ ребятъ, дерущихся собакъ. Тутъ какъ-то поссорился одинъ изъ прізжихъ русскихъ съ своей птитъ-фамъ, съ которой познакомился здсь въ Казино. И поссорился-то въ самомъ уединенномъ мст, гд-то въ кустахъ на скамейк. Она замахнулась на него зонтикомъ и сшибла съ него шляпу. Имъ казалось, что никого ни вокругъ, ни около ихъ не было, а между тмъ съ нихъ сняли фотографію и теперь она ходитъ здсь по рукамъ.

— Да что вы!— удивился Николай Ивановичъ.— Глаша, слышишь?— отнесся онъ къ жен.

— Врно, врно…— подтвердилъ докторъ.— Я самъ видлъ. Этотъ прізжій мой знакомый. Фотографія удивительно схожая. Поразительно удачно вышло. Здсь фотографическій спортъ до того распространенъ,— продолжалъ онъ:— до того распространенъ, особенно между прізжими англичанами, что во многихъ гостинницахъ есть уже темныя комнаты для проявленія фотографій. Этими темными комнатами заманиваютъ въ себ въ гостинницу путешественниковъ, раскидывая и развшивая объявленія по станціямъ желзныхъ дорогъ.

Глафира Семеновна слушала и сказала:

— Посл этого, что вы разсказываете, здсь не безопасно купаться.

— Отчего?— спросилъ докторъ.

— Да вдругъ снимутъ фотографію.

— Такъ что-же? Здсь даже добиваются этого многія дамы. Нарочно одваются въ шикарные купальные костюмы, распускаютъ себ волосы а ля русалка, купаются съ привязными косами, въ ожерельяхъ, въ браслетахъ. Тутъ одна купается въ браслетахъ не только на рукахъ, но даже и на ногахъ. Ну, да вы сейчасъ сами увидите.

— Тогда, если такъ, я не стану купаться здсь… Помилуйте… что это такое!— проговорила Глафира Семеновна.

— Да на первыхъ порахъ я вамъ даже не совтую купаться прямо въ мор. Вамъ прежде нужно привыкнуть и къ соленой вод, и къ температур. Вы прежде возьмите дв-три теплыхъ ванны въ закрытомъ помщеніи. Здсь вс такъ длаютъ. Возьмите первую въ двадцать восемь градусовъ и понижайте температуру. А потомъ и въ открытое море идите,— давалъ совты докторъ.— Готово! Начали купаться. Смотрите. Вонъ бжитъ барынька въ купальномъ костюм, а за ней гонится беньеръ,— указалъ онъ.

По песку, выскочивъ изъ галлереи, дйствительно стремилась купальщица въ плащ изъ мохнатой бумажной матеріи. Достигнувъ воды, она сбросила съ себя плащъ на песокъ, сдлала нсколько позъ, очутившись въ нарядномъ купальномъ костюм, плотно прилегавшемъ къ ея тлу и обрисовывавшемъ вс ея формы, подала руку бравому беньеру и пошла въ воду. Налетвшая пнистая волна тотчасъ-же покрыла ихъ съ головами.

XII.

Завидя купающуюся женщину, гуляющіе тотчасъ-же начали сосредоточиваться противъ самаго мста купанья. Направились туда-же и супруги Ивановы. На галлере женскихъ купальныхъ кабиновъ публика тотчасъ же начала занимать стулья, отдающіеся по десяти сантимовъ за посиднье.

— И мы можемъ приссть,— сказалъ супругамъ докторъ Потрашовъ.— Что стоять-то и жариться на солнц! А стулья въ тни.

Супруги сли.

Изъ воротъ кабиновъ вышли уже дв купальщицы. Одна въ плащ — пожилая, толстая, краснолицая, въ чепчик съ красной отдлкой, другая безъ плаща и безъ чепца — молоденькая брюнетка въ туго обтянутомъ по тлу розовомъ купальномъ костюм. На нихъ тотчасъ-же направились лорнеты и бинокли. Сзади супруговъ Ивановыхъ кто-то спрашивалъ по-французски:

— Кто это такія? Вы не знаете?

— Это жена и дочь одного разбогатвшаго на шоколад кондитера,— былъ отвтъ.— Он изъ Ліона. Я забылъ ихъ фамилію. Дочк ищутъ богатаго жениха — вотъ маменька и привезла ее сюда на показъ. Маменька напоминаетъ совсмъ гипопотама, но дочка недурна. Говорятъ, что ее нынче лтомъ только что взяли изъ монастыря.

Купальщицы сбжали по каменнымъ ступенямъ съ набережной на песокъ. За ними шелъ голоногій беньеръ въ куртк съ короткими рукавами. Они сдлали шаговъ тридцать по песку, лавируя между играющими ребятишками. Маменька шепнула что-то дочк. Та остановилась, подняла ногу и стала поправлять парусинный башмакъ, привязанный къ ног переплетомъ изъ черныхъ лентъ, доходящимъ до колни. Сдлано это было граціозно. Вышла красивая поза.

— Видите, сама барышня останавливается, сама напрашивается, чтобы съ нея сняли фотографію,— сказалъ докторъ супругамъ, кивая на двушку.

И точно, рядомъ съ супругами тотчасъ-же щелкнула пружинка ящичка моментальной фотографіи, находившагося въ рукахъ сдаго англичанина, облеченнаго въ палевую крупными клтками фланель. Снявъ фотографію и опустивъ висвшій на ремн черезъ плечо фотографическій ящичекъ, онъ быстро всталъ съ своего стула, направился къ самому краю набережной, разставилъ длинныя ноги съ завернутыми у щиколокъ панталонами и сталъ направлять на удаляющихся къ вод маменьку и дочку большой морской бинокль, висвшій у него до сего времени на ремн, перекинутомъ черезъ плечо.

Вотъ и еще купальщица, полная, красивая женщина лтъ подъ тридцать. Эта шла медленно, закутанная въ полосатый блый съ краснымъ плащъ и имла на голов повитый тоже изъ благо съ краснымъ тюрбанъ.

— Вотъ и наша русская,— проговорилъ докторъ.

— Кто такая?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Она изъ Москвы. Происхожденія купеческаго. Дочь не то крупнаго бакалейщика, не то дровяника. Вышла замужъ за полковника, но съ мужемъ не живетъ. Она каждый вечеръ играетъ здсь въ Казино въ лошадки. Игра такая здсь есть, въ род рулетки. Играетъ въ лошадки и проигралась уже изрядно.

— Какъ фамилія?

— Статинская, Ховинская, Сатинская — вотъ такъ какъ-то. Забылъ. Пріхала сюда съ компаньонкой.

Мадамъ Статинская или Ховинская шла медленно и два раза кивнула встрчнымъ знакомымъ мужчинамъ. Вотъ она и на песк. Остановилась около какого-то блокураго ребенка, одтаго матросомъ, приласкала его и пошла дальше. Вотъ она у самой воды. У ногъ ея разбилась громадная волна и обдала ее брызгами. Купальщица, не торопясь, скинула съ себя плащъ и передала его сопровождавшему ее беньеру. Тотъ принялъ плащъ и въ свою очередь передалъ его караулящей плащи женщин въ полосатой тиковой юбк, затмъ подалъ руку купальщиц и они побжали на встрчу волнамъ.

Еще купальщица, еще и еще…

— А эта блондинка кто такая?— задала вопросъ доктору Глафира Семеновна.

— Генеральша-съ… Мужъ ея генералъ и тоже здсь, но на Плажъ онъ рдко ходитъ, а предпочитаетъ стрлять въ здшнемъ тир голубей. Она здсь всегда съ племянникомъ, прикомандированнымъ къ какому-то губернатору для ничегонедланія.

— Русская?

— Самая, что ни на есть… Изъ Петербурга… Занимается живописью. Посл завтрака вы ее всегда можете встртить противъ La roche de Viei’ge на складномъ стул съ палитрой и кистями передъ начатой картинкой…

— Сколько здсь русскихъ!— удивленно проговорила Глафира Семеновна.

— Русскій сезонъ теперь,— отвчалъ докторъ.— Теперь въ Біарриц прізжихъ русскихъ больше всхъ національностей. Стали, правда, назжать англичане, но англійскій сезонъ еще не начался. Англійскій сезонъ начнется съ конца октября. Русскіе удутъ и начнется англійскій сезонъ. А теперь сплошь русскіе. Русская рчь такъ и звенитъ на Плаж. Да вотъ даже сзади насъ разговариваютъ по-русски,— шепнулъ докторъ, наклонившись къ Глафир Семеновн.

И дйствительно, сзади супруговъ Ивановыхъ разговаривали по-русски. Двое мужчинъ — одинъ въ срой фетровой шляп, а другой въ испанской фуражк съ дномъ, нависшимъ на лобъ, смотрли на удалявшуюся къ вод генеральшу и обсуждали статьи ея тлосложенія.

— Что вы, помилуйте… Вотъ ужъ кого не нахожу-то хорошо сложенной!— говорилъ усачъ въ шляп.— Это пристрастіе съ вашей стороны къ ней и больше ничего. Что вы у ней хорошаго находите? Скажите. Бедра у ней плоскія, талія необычайно низка…

— Но бюстъ, бюстъ,— перебивалъ его бородачъ въ испанской фуражк.

— Полноте… и бюстъ ничего не стоитъ. Во-первыхъ, она ожирла… Я два раза стоялъ на песк у самыхъ волнъ и видлъ, какъ она выходила изъ воды, накидывая на себя пеньюаръ, но, право, ничего, кром икръ, не находилъ хорошаго

— А! за икры вы сами стоите. Но разв этого мало?— вскрикивалъ бородачъ въ испанской фуражк.— Наконецъ, лицо, шея…

— По моему, ужъ губернаторша-то куда статне, нужды нтъ, что она некрасива лицомъ.

Глафира Семеновна слушала и удивлялась.

— Что они говорятъ! Боже мой, что они говорятъ!— прошептала Глафира Семеновна, обратясь къ мужу и доктору, и покрутила головой.— Разбирать по частямъ женщину, какъ лошадь!…

— Здсь это заурядъ…— тихо отвчалъ ей докторъ.— Сюда за этимъ прізжаютъ. Здсь вс такъ.

А сзади Глафиры Семеновны уже слышалось:

— Во-первыхъ, у этой гречанки гусиная шея, во-вторыхъ, у ней лошадиное лицо. Да я не понимаю, кто это и выдумалъ, что гречанки могутъ быть статны. Вотъ итальянки — т наоборотъ.

— Нтъ, я, кажется, ни за что не ршусь здсь купаться,— проговорила Глафира Семеновна.— Ужъ одно, что нужно пройти мимо тысячи глазъ… Мимо сотни биноклей…

— Совсмъ, какъ сквозь строй…— поддакнулъ Николай Ивановичъ.

— А вс эти пересуды!.. У кого гусиная шея, у кого бычьи ноги.

— Мода, что вы подлаете!— сказалъ докторъ.— Но вдь здсь есть мста, гд вы можете купаться такъ, что на васъ никто и не взглянетъ. Около Port des Peclieurs, напримръ. Тамъ можно купаться даже безъ беньеровъ, потому, что тамъ бухточка и даже безъ прибоя волнъ. Плавать даже можно, тогда какъ здсь вдь никакой пловецъ не проплыветъ. Но тамъ, въ этой спокойной бухточк, почти никто не купается.

— Сраму хотятъ,— закончилъ Николай Ивановичъ.

— Именно сраму… Вдь это ужасъ что такое!— прибавила Глафира Семеновна.

Купальщицы начали выскакивать изъ кабиновъ все чаще и чаще. Беньеры были вс разобраны. Свободнымъ стоялъ только одинъ беньеръ — коренастый старичекъ съ сдой бородой клиномъ. Глафира Семеновна тотчасъ-же это замтила и сказала:

— Смотрите, старичка-то беньера никто не беретъ. Молодые беньеры разобраны, а онъ безъ дла.

— Никто, никто. Онъ совсмъ безъ дамской практики. Вотъ разв дтей приведутъ купать, такъ его возьмутъ — отвчалъ докторъ.— Помилуйте, зачмъ старика брать, если есть статные молодые красавцы! Здсь поклоненіе пластик.

А купальщицы все прибывали и прибывали. Нкоторыя выскакивали изъ отдленія кабиновъ на Плажъ, какъ кафешантанныя пвицы на сцену къ рамп, припрыгивали и бжали на встрчу волнамъ.

Степенно шли бородатые и усатые мужчины къ вод. Эти были, по большей части, безъ плащей и вс безъ головныхъ уборовъ и безъ купальной обуви. Нкоторые докуривали на ходу окурки папиросъ и сигаръ. Они шли туда-же, гд купались и женщины, по дорог останавливались, давали дорогу вышедшимъ уже изъ воды женщинамъ, направлявшимся въ кабины одваться. На мужчинъ публика какъ-то мало обращала вниманія. Объ нихъ совсмъ и не разговаривали, хотя кое-кто изъ сидвшихъ на галлере дамъ и направлялъ на нихъ бинокли. Впрочемъ, когда показался одинъ красивый прихрамывающій усачъ въ черномъ фланелевомъ купальномъ костюм, одна дама, влво отъ Глафиры Семеновны, сказала своей собесдниц по-французски:

— Это испанскій капитанъ. Онъ недавно дрался на дуэли изъ-за какой-то наздницы, былъ раненъ и вотъ теперь хромаетъ. Смотрите, какой красавецъ!

Слышалъ или не слышалъ испанскій капитанъ эти слова, но остановился и сейчасъ-же началъ позировать и крутилъ свой черный усъ.

Вышла изъ воды какая-то черноглазая купальщица съ красивыми глазами и распущенной черной косой. Она переходила набережную и направлялась въ кабины одваться, ловко и кокетливо отбрасывая рукой назадъ пряди своихъ волосъ. Двое мужчинъ, очевидно ожидавшіе ея выхода изъ воды, посторонились и зааплодировали ей. Она поклонилась, весело улыбаясь, и побжала одваться.

— Да это купанье совсмъ что-то въ род сцены, въ род представленія! Здсь даже и аплодируютъ купальщицамъ, какъ актрисамъ!— воскликнула Глафира Семеновна.

— Зрлище…— отвчалъ докторъ.— И, согласитесь сами, зрлище очень занимательное.

XIII.

Часовая стрлка на зданіи городскаго Казино, выходящаго своимъ фасадомъ на Плажъ, гд сидли супруги и гд въ настоящее время было сосредоточено все общество Біаррица, перешла уже цифру двнадцать. Головы и туловища купающихся, виднющіяся среди обдающихъ ихъ волнъ, начали рдть. Женщины спшили выходить изъ воды и одваться къ завтраку. Въ воду вбгали теперь только запоздавшіе мужчины, чтобъ наскоро окунуться передъ завтракомъ въ морскую пну. Въ вод долго они не засиживались и тотчасъ-же выходили вонъ. Въ выходящихъ на Плажъ отеляхъ слышались звонки, призывающіе обитателей ихъ къ завтраку. Докторъ Потрашовъ сталъ раскланиваться съ супругами Ивановыми.

— Пора идти червяка морить,— проговорилъ онъ.— Мой больной патронъ, я думаю, уже вернулся изъ теплыхъ ваннъ и ожидаетъ меня за самоваромъ.

— Какъ, у васъ есть самоваръ?— удивился Николай Ивановичъ.

— Съ собой привезли. Настоящій тульскій. Это мой патронъ, фабрикантъ… И боченокъ квасу ведеръ въ пять съ нами сюда пріхалъ изъ Москвы.

— Да что вы!— воскликнула Глафира Семеновна.

— Врно, мадамъ…— улыбнулся докторъ.— Это опять-таки мой патронъ… Онъ не можетъ безъ квасу… И если-бы вы знали, чего ему стоитъ сохранить этотъ боченокъ съ квасомъ во льду! Здсь ледъ чуть не на всъ золота. Ну, да и то сказать, у денегъ глазъ нтъ.

— Блажитъ вашъ паціентъ, блажитъ, какъ женщина,— сказала Глафара Семеновна.— И самоваръ, и квасъ.

— А что за блажь самоваръ?— возразилъ супругъ.— Про квасъ я скажу, что это лишнее, ну, а что касается до самовара, то не худо-бы и намъ его съ собой захватывать изъ Россіи и возить въ путешествіи. Маленькій самоваръ. Мсто онъ немного-бы занялъ въ багаж, а имть его пріятно. Вдь вотъ для меня, напримръ: какое это лишеніе во время всего заграничнаго путешествія не пить чая, завареннаго по-русски, а тянуть англійское прокипяченое варево изъ чая, напоминающее запаренные вники своимъ запахомъ, густое, какъ вакса. Фу!

— Да вы и здсь можете себ маленькій самоваръ купить за двадцать франковъ,— сообщилъ докторъ.

— Неужели есть? Неужели здсь продаются русскіе самовары?— удивленно спросилъ Николай Ивановичъ.

— Даже два изъ нихъ на окнахъ выставлены въ магазин русскихъ издлій.

— Да разв есть такой магазинъ здсь?

— Есть. Вы гд остановились?

— Въ Готель де-Франсъ.

— Ну, такъ это около васъ. Спуститесь только въ улицу за мерію и вы увидите этотъ магазинъ. Тамъ увидите наши нижегородскія лукошки, лукутинскіе ящички и портсигары съ изображеніемъ на нихъ троекъ, мчащихся во весь опоръ, и мужиковъ, наигрывающихъ на балалайк. Увидите долбленые изъ осины табуреты съ красной и желтой поливой, увидите наши русскіе уполовники изъ дерева.

— Глаша! слышишь? Непремнно надо будетъ зайти въ этотъ магазинъ,— отнесся супругъ къ Глафир Семеновн.

— И знаете, для какого употребленія служатъ здсь эти деревянные русскіе уполовники?— продолжалъ докторъ.

— Нтъ.

— А вотъ взгляните на дтей на песк. Этими уполовниками играютъ дти. Они замняютъ имъ лопаточки. Да вотъ-вотъ… смотрите…

Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна взглянули на двухъ проходившихъ подъ конвоемъ бонны хорошенькихъ и нарядно одтыхъ ребятишекъ и увидли въ ихъ рукахъ по уполовнику. Николай Ивановичъ пожалъ плечами и произнесъ:

— Думали-ли наши русскіе кустари, что ихъ произведенія найдутъ себ такое примненіе!

— До свиданія!— еще разъ поклонился докторъ супругамъ.— Надюсь, что передъ обдомъ здсь на Плаж опять увидимся?

— Всенепремнно. Пойдемъ осматривать городъ посл завтрака, а потомъ сюда.

— Городъ нечего осматривать. Біаррицъ состоитъ почти изъ одной улицы и прилегающихъ къ ней маленькихъ проулковъ, совсмъ коротенькихъ и спускающихся къ морю.

Докторъ поклонился и тронулся въ путь.

— Счастливецъ!— кивнулъ ему Николай Ивановичъ.— Черезъ часъ будете сидть за самоваромъ и вспоминать нашу матушку Россію.

— Больше-съ…— отвтилъ докторъ,— снова останавливаясь.— Сегодня за обдомъ у моего патрона поваръ будетъ угощать насъ ботвиньей съ тюрбо, изъ нашего кваса.

— Да вдь здшніе французскіе повара не умютъ, я думаю, приготовлять ботвинью.

— А зачмъ намъ поваръ французъ? Мой патронъ-фабрикантъ привезъ съ собой изъ Москвы русскаго кухоннаго мужика, который и ботвинью длаетъ, и дутые пироги печетъ. Сбираемся даже блины съ икрой сть, но забыли захватить съ собой изъ Москвы блинныя сковородки, а здсь не можемъ такихъ розыскать по посуднымъ лавкамъ. Впрочемъ, у моего патрона деньги шальныя, онъ ихъ не жалетъ, и сковородки собирается заказать на чугунно-литейномъ завод.

Послднія слова докторъ досказалъ уже на ходу и ускорилъ свой шагъ.

— Каковъ магнатъ-то!— обратился Николай Ивановичъ къ жен.— Русскій самоваръ, квасъ и даже кухоннаго мужика съ собой изъ Москвы привезъ. Да, фабриканты теперь сила! Говорятъ, какой-то московскій фабрикантъ себ свой собственный парадный вагонъ построилъ и ужъ разъзжаетъ въ немъ по Россіи, прицпляя его къ курьерскимъ, поздамъ, платя дорогамъ по соглашенію. Ну что-жъ,— сказалъ онъ:— надо и намъ идти адмиральскій часъ справить.

— Это что-же такое? На счетъ водки и коньяку?— воскликнула Глафира Семеновна.— Не дамъ я теб здсь, въ Біарриц, пить крпкихъ напитковъ. Вдь ты пріхалъ сюда, чтобы убавить свою толщину.

— Да вовсе не на счетъ водки, а надо позавтракать.

— А, это другое дло. сть мн давно хочется. Но куда мы пойдемъ завтракать?

— Да пойдемъ къ себ въ ‘Готель де-Франсъ’. Вдь тамъ предлагаютъ намъ пансіонъ. Посмотримъ, какъ и чмъ кормятъ и, если хорошо, то можно торговаться и на счетъ пансіона.

— Только чтобы они не мудрили на счетъ кушанья,— отвчала супруга.— Самыя простыя блюда,— я и буду довольна. А какъ начнутъ давать зминой породы рыбъ, омаровъ, улитокъ, голубей — ну, я и не могу.

— А ты имъ поясни. ‘Пуръ муа, молъ, сельманъ супъ, бифштексъ, пуле,— то-есть курицу, и глясъ или компотъ’.

— Я и курицу не люблю.

— Ну яичницу.

— И яичницу не люблю.

— Ну, макароны съ сыромъ.

— Что-же макароны! Макароны — тсто.

— Ну дичь: куропатки, дупеля.

— сть не могу.

— Тогда что-же теб? Я ужъ и не знаю.

— Рябчики — это я мъ.

— Ну рябчиковъ здсь на всъ золота не достанешь.

— Окрошки, ботвиньи пола-бы, но только ботвиньи съ лососиной.

— Тогда ужъ постарайся познакомиться съ фабрикантомъ доктора Пограшова и пусть онъ тебя бовиньей угоститъ.

— Да вдь докторъ сейчасъ сказалъ, что у фабриканта ботвинья съ тюрбо, а я тюрбо въ ротъ не беру.

Разговаривая такимъ манеромъ, супруги поднимались по крутому берегу и направлялись къ своей гостинниц.

XIV.

Супруги Ивановы возвращались домой. Хозяинъ гостинницы ждалъ уже ихъ. Онъ распахнулъ передъ ними дверь, низко имъ поклонился, улыбаясь, и опять заговорилъ о пансіон. Услыша слово ‘пансіонъ’, Николай Ивановичъ даже плюнулъ.

— Да дайте прежде пость-то!— воскликнулъ онъ,— Дайте посмотрть, чмъ вы кормите! Глаша, переведи ему,— обратился онъ къ жен.

— Апре, апре, мосье. Иль фо дежене, иль фо вуаръ… е апре,— сказала хозяину Глафира Семеновна.

Тотъ поклонился еще разъ и повелъ супруговъ въ ‘саль а манже’, то-есть въ столовую.

— Если къ столу будутъ выходить англичане во фракахъ и блыхъ галстукахъ,— ни за что не останусь здсь жить съ пансіономъ,— сказалъ супругъ.— А то придешь въ пиджак къ столу, и смотрятъ.

— Полно теб. Не такая здсь гостинница. Это ужъ сейчасъ видно. Самъ хозяинъ здсь и за швейцара, и за кого угодно,— отвчала супруга.— А вотъ надо испытать, чмъ кормятъ.

И точно, въ столовой уже завтракали человкъ десять за маленькими столиками, по двое и по трое, но никто парадными костюмами не отличался. Столовая была небольшая, блескомъ зеркалъ не отличалась и прислуга, служившая у столиковъ, была смшанная: кушанья подавали дв горничныя въ черныхъ платьяхъ и лакей, хотя и во фрак и бломъ галстук, но имвшій такой видъ, что онъ больше привыкъ къ синей блуз и къ пиджаку.

— Видишь,— сказала мужу Глафира Семеновна.— Даже табльдота нтъ, завтракаютъ отдльно за маленькими столиками и служатъ вмст съ лакеемъ горничныя. Радъ?

— Еще-бы. Главное, мн ужъ то пріятно, что онъ безъ капуля на лбу и безъ карандаша за ухомъ. Я про лакея…

— Косматый даже. Какой тутъ капуль! И иметъ видъ, что онъ скорй столяръ или слесарь.

— Этого-то намъ и нужно. На нашего трактирнаго шестерку смахиваетъ — и довольно.

Супруги сли за столикъ, на которомъ было два прибора и дв бутылки вина,— красное и блое. Столовая была въ первомъ этаж, столикъ стоялъ у окна и, сидя за нимъ, можно было видть все, что происходитъ на улиц. Николай Ивановичъ попробовалъ вина и сказалъ:

— Блое вино псиной припахиваетъ, но красное пить можно.

— По мн хоть-бы оба собакой припахивали, такъ еще лучше,— отвчала супруга.

Подали меню на разрисованной карточк съ изображеніемъ гномовъ, тащущихъ блюда, переполненныя явствами. Глафира Семеновна стала разсматривать его и читала.

— Первое горъ девръ,— закуска, второе омлетъ,— яичница, третье бифштексъ. Ну, это еще сть можно А вотъ затмъ я ужъ и не разберу, какое это блюдо. Ну, да его можно и не сть. Съ меня довольно. Вотъ еще сыръ имется и фрюи,— фрукты. Вино даромъ.

— Фрукты здсь должны быть хороши. Вдь въ фруктовое царство пріхали,— замтилъ Николай Ивановичъ, прихлебывая изъ стакана красное вино.

— А ты ужъ, голубчикъ, полбутылки вина усплъ выпить!?— воскликнула супруга.— Ловко!

— Ну, и что-жъ изъ этого? Сама-же ты прочла, что вино даромъ.

— Однако, ты еще кусочкомъ ды не усплъ окрупениться.

Подали штукъ шесть креветокъ, по кружечку масла толщиной въ листъ бумаги и четыре тоненькихъ ломоточка колбасы.

— На трехъ тарелкахъ, а сть нечего,— сказалъ супругъ.

— Тарелками-то заграницей только и берутъ. Это теб должно быть извстно. Не въ первый разъ ужъ путешествуешь,— отвчала супруга, придвинула ему тарелочку съ креветками и прибавила:— Этихъ гадовъ ты можешь всхъ състь, мн не надо.

— Да вдь это т-же раки.

— Раки красные бываютъ, а это какіе-то розовые съ блымъ.

— Такіе маленькіе, что не знаешь, что въ нихъ и сть.

— шь, шь. Самъ-же ты хвастался, что за границей надо сть что-нибудь особенное, мстное, чего у насъ нтъ.

— Не люблю я такую ду, которую надо въ микроскопъ разсматривать. Ужъ сть, такъ сть. А тутъ не знаешь, какъ и скорлупу съ нихъ снять.

Появилась яичница. Николай Ивановичъ наложилъ себ на тарелку половину того, что подали, и проговорилъ:

— Спасибо, что хоть яичницей-то по количеству не обидли.

— Ты ужъ, кажется, бутылку краснаго-то вина прикончилъ?— удивилась супруга.

— Да вдь пить, душечка, хочется. А только гд-же прикончилъ? Въ бутылк еще осталось.

Явился бифштексъ, но кусочки его были такъ малы, что Николай Ивановичъ надлъ на носъ пенснэ и сказалъ:

— Боюсь, что безъ пенснэ вмсто куска въ пустое мсто вилкой попаду.

— Мн довольно,— отвчала супруга.— Ты забываешь, что вдь это не обдъ, а только завтракъ.

— Однако, матушка, мы сегодня по Плажу какъ скаковыя лошади бгали, осматривая мстность.

— Да вдь еще теб будетъ какое-то неизвстное блюдо. Можешь и мою порцію състь.

Подали неизвстное блюдо. Это было что-то мясное, темное, съ маленькими позвоночными костями, подъ темнымъ почти чернымъ соусомъ и заключавшееся въ металлическомъ сотейник. Глафира Семеновна сдлала гримасу и отодвинула отъ себя сотейникъ къ мужу. Тотъ взялъ вилку, поковырялъ ею въ сотейник, потомъ понюхалъ приставшій къ вилк соусъ и сказалъ:

— Какой бы это такой зврь былъ зажаренъ?

— шь, шь,— понукала его супруга.— Самъ-же ты хвастался, что за границей любишь сть мстныя блюда, чтобъ испытать ихъ вкусъ.

— Врно. Но я прежде долженъ знать, что я пробую, а тутъ я не знаю,— проговорилъ супругъ.— Кескесе?— спросилъ онъ горничную, указывая ей на сотейникъ съ дой.

Та назвала кушанье.

— Глаша, что она сказала? Ты поняла, какое это кушанье?— обратился онъ къ супруг.

— Ничего не поняла,— отвчала та и опять заговорила:— шь, шь, пробуй. Въ Петербург вдь ты хвастался пріятелямъ, что въ Марсели лягушку лъ.

— Пробовалъ. Это врно, но тогда я зналъ, что передо мной лягушка. А это чортъ знаетъ что такое! Что это не лягушка — это сейчасъ видно. Вотъ эти позвонки, напримръ… Смотри, у лягушки разв могутъ быть такіе позвонки! Видишь?

Николай Ивановичъ выудилъ кусокъ кости на вилк. Глафира Семеновна брезгливо отвернулась.

— Ну, вотъ! Стану я на всякую мерзость смотрть!— проговорила она.

— Здсь, во Франціи, кроликовъ дятъ. Не кроликъ-ли это? Какъ кроликъ по-французски?

— А почемъ-же я-то знаю!

— Да вдь это самое обыкновенное слово и даже съдобное. Сама-же хвасталась, что вс съдобныя слова знаешь.

— У насъ въ Петербург слово кроликъ не съдобное слово, а я всмъ словамъ въ петербургскомъ пансіон училась.

— А то можетъ быть заяцъ? Зайчину и въ Петербург дятъ. Какъ заяцъ по-французски?

— Знала, но забыла. Ты будешь сть или не будешь?— спросила мужа Глафира Семеновна.— А то сидишь надъ сотейникомъ и только бобы разводишь.

— Если-бы зналъ, что это такое — попробовалъ-бы.

Горничная давно уже стояла у стола, смотрла на супруговъ, недотрагивающихся до блюда, и недоумвала, оставить его на стол или убирать.

— Кеске се?— снова задалъ ей вопросъ Николай Ивановичъ.— Кель анималь?

— Le li&egrave,vre, monsieur…— былъ отвтъ.

— Гмъ… Са? Воля са? Такой зврь?

Николай Ивановичъ сложилъ изъ пальцевъ рукъ зайца съ утками и лапками и пошевелилъ пальцами.

— Oui, oui monsieur…— утвердительно кивнула горничная, разсмявшись.

— Заяцъ!— торжествующе воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Ну, зайца я не буду сть, я знаю его вкусъ.

И онъ отодвинулъ отъ себя сотейникъ, кивнулъ горничной, чтобъ та убирала его.

— Соте изъ зайца очень вкусное кушанье, монсье. Напрасно вы его не кушаете,— сказала горничная, прибирая блюдо.

Услыша отъ нея разъ сказанное французское слово ‘льевръ’, Глафира Семеновна сама воскликнула:

— Льевръ, льевръ! Теперь я вспомнила, что льевръ — заяцъ! Насъ учили.

— Ну, вотъ видишь…

Николай Ивановичъ налилъ себ въ стаканъ остатки вина и выпилъ его, какъ-бы вознаграждая себя за трудъ разгадыванія кушанья.

Супруга взглянула на пустую бутылку и покачала головой.

Подали сыръ и фрукты.

XV.

Лишь только супруги вышли посл завтрака изъ столовой и стали подниматься къ себ въ комнату во второй этажъ, какъ ихъ догнала горничная и сообщила имъ, что съ ними желаетъ говорить ‘мадамъ ля пропріетеръ’, то-есть хозяйка гостинницы.

— Что такое у ней стряслось?— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Неужели опять пансіонъ?

Но хозяйка стояла уже тутъ. Это была пожилая женщина въ кружевномъ фаншон на голов, съ крендельками черныхъ съ просдью волосъ на вискахъ. Она присдала передъ супругами, спрашивала, какъ имъ поправился завтракъ, и супруги опять услышали въ ея рчи слово ‘пансіонъ’.

— Тьфу ты пропасть! Вотъ надоли-то съ этимъ пансіономъ!— проговорилъ Николай Ивановичъ, разводя руками.— Оголодали они здсь, что-ли! Глаша, скажи ты ей, что прежде нужно прожить хоть день одинъ, пообдать и ужъ потомъ разговаривать о пансіон,— обратился онъ къ жен.

— Апре, мадамъ, апре. Иль фо дине… иль фо вуаръ. Апре дине,— сказала ей Глафира Семеновна.

— Bon, madame… Merci, madame…— поклонилась француженка и стала спускаться по лстниц.

— Переоднусь въ другое платье попроще…— сказала Глафира Семеновна, входя къ себ въ комнату.—Не передъ кмъ здсь щеголять. Я думала, здсь вс по послдней мод въ шелка разодты, а здшнія дамы въ самыхъ простыхъ платьяхъ разгуливаютъ. И шляпку эту съ высокими перьями не одну. Еще втромъ, пожалуй, сдунетъ въ море. Давеча ее у меня на голов какъ парусъ качало.

Супруга начала переодваться. Супругъ слъ въ кресло и задремалъ. Вскор послышалось его всхрапываніе.

— Николай Иванычъ! Да ты никакъ спишь?— воскликнула Глафира Семеновна.

Она уже прикалывала къ кос другую шляпку, низенькую съ бантами изъ разноцвтнаго бархата и кусочкомъ золотой парчи, наброшенномъ съ боку.

Супругъ очнулся.

— Стомило немножко…— проговорилъ онъ.— Но я готовъ… Идти куда-нибудь, что-ли?

— Да само собой. Не для того мы сюда пріхали, чтобы спать. Надо идти городъ осматривать. Я ужъ переодлась. Надвай шляпу и пойдемъ.

Позвывая и покрякивая, супругъ поднялся съ кресла. Ему сильно хотлось спать, но онъ повиновался.

Супруги вышли изъ гостинницы и пошли по улиц, останавливаясь у оконъ магазиновъ, гд за стеклами были размщены разные шелковые и кружевные товары. Были и магазины съ бездлушками, съ мстными ‘сувенирами’ въ вид видовъ Біаррица, изображенныхъ на раковинахъ, на верахъ, на тамбуринахъ

— Вотъ этихъ бездлушекъ надо непремнно купить, чтобы потомъ похвастаться въ Петербург,— сказала супруга.— Смотри, какая прелесть вера, и всего только полтора франка. Вонъ и цна выставлена. Потомъ надо купить… Чмъ славится Біаррицъ?— спросила она мужа.

— Да почемъ-же мн-то знать?— отвчалъ супругъ.— Если ужъ ты не знаешь, то я и подавно.

— Вотъ надо узнать у доктора, чмъ Біаррицъ славится, и тоже купить для воспоминанія.

— Купимъ,— проговорилъ супругъ, отошелъ отъ окна и носъ съ носомъ столкнулся съ рыжебородымъ человкомъ въ бломъ фланелевомъ костюм и срой шляп, воскликнувъ: — Валерьянъ Семенычъ!

Это былъ тотъ самый петербургскій купецъ-лсникъ Оглотковъ, котораго онъ уже видлъ сегодня утромъ изъ окна своей гостинницы. Оглотковъ остановился и проговорилъ:

— Гора съ горой не сходится, а человкъ съ человкомъ сойдется. Какими судьбами здсь?

— Пріхали изъ Петербурга сюда себя показать и людей посмотрть.

— Вотъ и мы то-же самое. Когда вы пріхали?

— Вчера. Вотъ позвольте васъ познакомить съ моей супругой: Глафира Семеновна, мосье Оглотковъ.

Рукопожатіе.

— И я здсь съ супругой,— сказалъ Оглотковъ.— Но мы здсь уже больше двухъ недль мотаемся и черезъ недльку сбираемся узжать.

— Гд-же жена-то?

— Утромъ купалась, посл завтрака раскисла и теперь дома въ дезабилье отдыхаетъ. А я бгу теперь голубей стрлять.

— То-есть какъ это голубей стрлять?— удивился Николай Ивановичъ.

— А здсь у насъ уже такая англійская затя. Голубей стрляемъ. Пари держимъ,— отвчалъ Оглотковъ и погладилъ рыжую бороду.

— Да вы-то разв англичанинъ? Вдь вы, кажется, ярославскаго происхожденія-то.

— Да, нашъ папашенька, дйствительно, славянинъ съ береговъ Волги, но мы-то ужъ здсь живемъ совсмъ по-англійски. Впрочемъ, въ нашемъ обществ не одни англичане. У насъ князь Халюстинъ, графъ Жолкевичъ, генералъ Топтыгинъ… Есть даже принцъ нмецкій… Вотъ ужъ фамилію-то я его не могу выговорить… Гау-Гау-Альтъ… Вотъ такъ что-то… Фамилія какая-то трехъэтажная… Ну, и много другой аристократіи. У насъ все аристократы.

— Такъ… Стало быть, здсь въ аристократы записался?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Нельзя. У насъ общество такое… Мы остановились въ такой гостинниц… У насъ и обдъ даже не въ семь часовъ, а въ восемь, и выходимъ мы къ столу во фракахъ и блыхъ галстукахъ. Передъ обдомъ у насъ ‘файфъ оклокъ’,— разсказывалъ Оглотковъ.

— Это что-же такое?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Переодваемся въ смокингъ и пьемъ чай. Намъ въ это время длаютъ визиты.

— Фю-фю-фю!..

— Что-же тутъ свистть-то? Вечеромъ мы въ Казино. Тамъ у насъ иногда концерты, иногда игра. Въ баккара все больше играемъ. Дамы въ лошадки…

— Это, стало быть, какъ въ Ницц… такое-же Казино?

— Вотъ, вотъ… Вы еще не записались членами? Совтую записаться,— сказалъ Оглотковъ.

— Это куда? Чтобы во фракахъ и въ блыхъ галстукахъ обдать? Благодарю покорно,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Я радъ радехонекъ, что нашелъ такую гостинницу, гд этого не водится.

— Нтъ, нтъ. Я говорю про Казино. Въ Казино записаться членомъ. Вы и ваша супруга. Вотъ тамъ и будемъ встрчаться. Тамъ познакомимъ и нашихъ женъ другъ съ другомъ.

— Ахъ, въ Казино-то записаться! Пожалуй… Впрочемъ, вдь можно и такъ ходить, гостями.

— Дороже… И опять-же шикъ не тотъ. Тону такого нтъ. А мы если, стало быть, теперича члены съ супругой, то входимъ туда, какъ хозяева… Иногда по два, по три раза въ день ходимъ. Вотъ, напримръ, сегодня… Сегодня у насъ тамъ въ три съ половиной часа дня концертъ классической музыки. Исполнена будетъ ораторія… Вотъ ужъ какая ораторія, я забылъ, а только ораторія… Жена знаетъ. Приходите.

— Да вдь это я знаю…— сказалъ Николай Ивановичъ.— Это вдь на скрипицахъ душу вытягивать начнутъ.

Оглотковъ пожалъ плечами.

— Правильно… что говорить!— произнесъ онъ.— Но зато модно… На аристократическій манеръ… Все здшнее высшее общество тамъ увидите. Однхъ княгинь разныхъ будетъ штукъ пять-шесть.

— Нтъ, ужъ мы лучше вечеромъ придемъ. Придемъ въ лошадки поиграть.

— Конечно-же, лучше вечеромъ,— поддакнула мужу Глафира Семеновна.

— Мы съ женой и вечеромъ будемъ. Вотъ тамъ, мадамъ, я васъ и познакомлю съ своей супругой. А теперь до пріятнаго…— раскланялся Оглотковъ.— Побгу голубей стрлять. И такъ ужъ опоздалъ.

Онъ пожалъ руки супругамъ и ускореннымъ шагомъ пошелъ по тротуару, помахивая тростью съ серебрянымъ набалдашникомъ въ вид шара.

Николай Ивановичъ посмотрлъ ему въ слдъ, кивнулъ и сказалъ супруг:

— Каковъ англійскій аристократъ! А еще года три тому назадъ, когда его отецъ-покойникъ былъ живъ, такъ за обдомъ вс они изъ одной чашки щи хлебали, а за фракъ-то тятенька выволочку-бы далъ, если-бы во фрак его увидлъ.

— Цивилизація…— отвчала Глафира Семеновна.

XVI.

Оставшись на улиц одни, супруги почувствовали какое-то сиротство. Они взглянули другъ на друга и Николай Ивановичъ спросилъ жену:

— Куда-жъ мы теперь?..

— Да пойдемъ дальніе по этой улиц. Докторъ Потрашовъ давеча говорилъ, что и весь Біаррицъ-то состоитъ изъ одной улицы.

Они шагъ за шагомъ и останавливаясь у оконъ магазиновъ, кондитерскихъ и парикмахерскихъ прошли всю улицу Меріи и продолженіе ея — улицу Мазагранъ, свернули въ рынокъ, гд продавались състные припасы, побывали на почт, находящейся противъ рынка, и уперлись въ берегъ моря, гд уже кончалась улица Мазагранъ. Передъ ними была бухточка Портъ Вье съ зданіемъ теплыхъ ваннъ у самой воды. Здсь они спустились къ вод. Въ тихой бухточк со стеклянной синей поверхностью, совершенно безъ всякаго прибоя, купались двое мужчинъ. Никто на нихъ не смотрлъ, да и никого на берегу не было. Только старуха прислужница изъ теплыхъ ваннъ развшивала для просушки купальное блье на веревку.

— Вотъ оно, скромное-то купальное мсто, про которое говорилъ докторъ Потрашовъ,— замтилъ Николай Ивановичъ.— Сюда купаться завтра и приду.

— А ты слышалъ, что намъ нужно прежде пріучить себя къ морской вод теплыми ваннами,— отвчала супруга.

Супруги свернули направо и пошли по хорошо обдланной камнемъ набережной, висящей надъ моремъ. У берега виднлись скалы самой причудливой формы, выставившіяся изъ воды и обливаемыя наскакивающими на нихъ пнистыми волнами. Вотъ Rocher de la Vierge, дальше другихъ скалъ выдавшаяся въ море островкомъ и соединенная со скалистымъ берегомъ мостикомъ. На вершин скалы стояла статуя Двы Маріи и къ ней вела высченная въ камн лстница съ перилами.

— Надо зайти посмотрть,— сказалъ Николай Ивановничъ, и они стали перебираться на скалу.

Видъ со скалы на городъ былъ восхитительный. Глафира Семеновна, запасшаяся биноклемъ, тотчасъ-же стала любоваться видомъ. Вокругъ плескались волны. Насмотрвшись на городъ, расположенный по берегу террасами, стали смотрть въ необозримую даль океана. Николай Ивановичъ тотчасъ-же произнесъ:

— Вотъ откуда-бы хорошо написать письмо въ Петербургъ свояку Петру Васильевичу, чтобы похвастаться передъ нимъ. ‘Стоя на скал въ Атлантическомъ океан, привтствуемъ тебя и Марью Семеновну! Вокругъ насъ бушуютъ дикія волны и надъ нашими головами слышенъ зловщій крикъ чаекъ’…

— Ну, довольно, довольно…— прервала его импровизацію супруга.— Чаекъ-то какъ разъ и нтъ.

— Нтъ, я все-таки ужъ вечеромъ дома напишу. ‘Вдали виднется парусъ погибающаго въ волнахъ судна. Киты, чуя добычу, играютъ въ необозримомъ пространств’…— продолжалъ онъ импровизовать.— ‘Глафира Семеновна, ухватившись за меня’…

— Нтъ, ужъ ты, пожалуйста, меня-то хоть не путай…— перебила супруга.

— Отчего? Пущай… Тебя вдь теперь вся родня считаетъ за всемірную путешественницу. Пусть знаютъ, что ты на скал въ Атлантическомъ океан стояла.

— Нтъ, нтъ, нтъ! Я прошу тебя… Черезъ это только зависть и потомъ ссоры…

Глафира Семеновна продолжала наводитъ бинокль на берегъ.

— Вонъ докторъ идетъ… Докторъ! Докторъ!— замахала она ему зонтикомъ.

Докторъ остановился на берегу, и супруги перешли къ нему со скалы.

— Пріхала какая-то красавица испанка изъ Санъ-Себастьяно и завтра будетъ купаться. Я сейчасъ былъ въ Казино, такъ тамъ только и говорятъ объ этомъ,— сообщилъ докторъ.— Запасайтесь завтра биноклями, когда выйдете передъ завтракомъ на Плажъ.

— Всенепремнно…— отвчалъ Николай Ивановичъ.

Супруга грозно сверкнула въ его сторону глазами.

— Гуляете?— спросилъ докторъ.

— Да, осматриваемъ здшнія достопримчательности,— сказали супруги.

— Достопримчательностей-то здсь только нтъ. Разв вотъ… Видите вы этотъ замокъ?— указалъ докторъ.— Онъ называется Вилла Менье…

— Ну, и что-же въ немъ достопримчательнаго?

— Онъ построенъ изъ шоколада.

— Какъ изъ шоколада. Да что вы говорите! Какъ-же онъ не растаетъ отъ дождей?— удивилась Глафира Семеновна.— Я видла на выставк столъ изъ шоколада, статую, но чтобъ домъ…

— Докторъ шутитъ, а ты и поврила,— улыбнулся супругъ.

— Нтъ, нтъ, прямо изъ шоколада, изъ шоколадныхъ плитокъ, проданныхъ фабрикой Менье. Это замокъ шоколаднаго фабриканта Менье… Когда вы хали сюда въ Біаррицъ по желзной дорог, видли вы тысячи синихъ вывсокъ съ фирмой Менье, прибитыхъ на станціяхъ, полустанкахъ и всхъ попадающихся по пути строеній? На синемъ блыми буквами.

— Ахъ, да, да… ужасъ сколько!

— Вотъ эти-то объявленія и рекламы и помогли выстроить такой великолпный домикъ.

— Ну, я теперь понимаю. Замокъ выстроенъ на деньги, нажитыя на шоколад!— проговорила Глафира Семеновна.

Докторъ улыбнулся.

— Здсь есть замокъ американскаго милліонера, замокъ королевы сербской, но шоколадникъ и ихъ перехвасталъ по роскоши своего замка. Смотрите, какой садъ, какой цвтникъ…

Они подошли къ самому замку и остановились передъ ршеткой сада, съ лужайкой, идущей въ гору и изукрашенной ковровыми клумбами цвтовъ.

— А вдь когда-то, говорятъ, бгалъ въ блой куртк съ ящикомъ за плечами и продавалъ шоколадныя плитки въ разноску,— разсказывалъ докторъ про владльца замка.— Теперь-же крупный акціонеръ той желзной дороги, по которой вы пріхали.

— Ну, этимъ насъ не удивишь,— сказалъ Николай Ивановичъ.— У насъ въ Москв есть достаточно милліонеровъ, бывшихъ когда-то коробейниками.

Они миновали Port des Pecheurs — бухточку съ моломъ, гд пристаютъ съ своими лодками рыбаки. Тутъ-же на мол сидли, свсивъ ноги, и рыболовы-любители съ длиннйшими удочками. Тутъ была смсь племенъ, нарчій, состояній. Удили босоногіе мальчишки въ рваныхъ курткахъ и замасленныхъ фуражкахъ блиномъ, удили элегантные англичане въ клтчатыхъ пиджакахъ и блыхъ шляпахъ съ двумя козырьками — на лобъ и на затылокъ, щеголяя изящными удочками. Сидли французы-блузники изъ мастеровыхъ, солидные, сосредоточенные буржуа съ черепаховыми и золотыми пенснэ на носу, дти въ матросскихъ костюмахъ, въ сопровожденіи гувернантокъ, стоявшихъ сзади ихъ, какой-то сдой старикъ, все чертыхавшійся по-нмецки на рыбу, которая то и дло срывала у него съ крючка наживку изъ тльца улитки два баска въ соломенныхъ шляпахъ съ широчайшими полями, прикрпленныхъ къ подбородкамъ, безъ жилетовъ, въ панталонахъ, держащихся на одной подтяжк. Былъ и нашъ бородатый русакъ въ сромъ пиджак, національность котораго сейчасъ-же можно было узнать по поплевыванію на крючекъ при прикрпленіи къ нему наживки.

Сзади удящихъ стояла глазющая публика. Остановились посмотрть на рыбную ловлю и супруги, сопутствуемые докторомъ.

XVII.

Рыба ловилась плохо, какъ и всегда у удильщиковъ, сидящихъ въ компаніи. Попадалась, по большей части, мелкая, серебрящаяся макрель и изрдка та крупноголовая, тоже чешуйчатая рыба, которую французы называютъ ‘волкомъ’ (loup). Удильщики тотчасъ-же отцпляли рыбу отъ крючковъ и бросали ее каждый въ свою корзинку. Наибольшая удача была для баска въ широкополой шляп и съ давно небритой бородой, которая засла густой щетиной на его щекахъ и подбородк. На баска взирали вс съ завистью. Но вотъ пришелъ католическій священникъ въ черномъ подрясник и круглой шляп. Онъ былъ съ удочками, корзинкой съ крышкой и жестянкой съ наживками. Баскъ и сидвшій съ нимъ рядомъ мальчикъ въ шляп съ надорванными въ нсколькихъ мстахъ полями тотчасъ-же раздвинулись и дали священнику мсто. Тотъ слъ на молъ, свсивъ къ вод длинныя ноги, обутыя въ башмаки съ серебряными пряжками, и только что закинулъ удочку, какъ тотчасъ-же вытащилъ довольно крупную рыбу.

— Тьфу ты пропасть! Попамъ везд счастье!— воскликнулъ по-русски бородачъ въ срой парочк, плевавшій на крючекъ.— Только пришелъ, какъ ужъ и съ рыбой.

Священникъ торжествующе спряталъ рыбу въ корзинку и, только что закинулъ свою удочку еще разъ, какъ у него снова клюнуло.

— Опять? Ну, поповское счастье!— продолжалъ по-русски бородачъ въ срой парочк.

Супруги переглянулись другъ съ другомъ и Николай Ивановичъ шепнулъ:

— Землякъ-то нашъ какъ сердится!

Священникъ медленно вытягивалъ изъ воды лесу.

На этотъ разъ показалась не рыба, а какой-то темнобурый комокъ, съ перваго раза казавшійся похожимъ на гигантскую жужелицу, какъ-бы обмотанную потемнвшими водорослями. Эти водоросли шевелились, вытягивались и извивались. Удившіе и смотрвшая публика захохотали.

— Что это такое?— спросилъ доктора Николай Ивановичъ.

— Каракатица. Здсь ихъ много.

Глафира Семеновна, замтивъ извивающіеся, выходящіе изъ головы каракатицы щупальцы, пронзительно воскликнула: ‘ахъ, зми!’ — отскочила отъ удящихъ и опрометью бросилась бжать по набережной. Супругъ и докторъ Потрашовъ побжали за ней.

— Что съ вами? Что съ вами?— кричалъ ей докторъ.

— Она змй видть не можетъ. Съ ней длаются даже какія-то конвульсивныя содроганія,— отвчалъ супругъ.

— Да это вовсе не зми, это каракатица, чернильная рыба.

— Она даже угрей и налимовъ боится.

Николай Ивановичъ и докторъ подбжали къ Глафир Семеновн. Она уже сидла на скамейк и, слезливо моргая глазами, смотрла въ морскую даль.

— Чего вы испугались? Это вовсе не зми. Это каракатица, самое невинное животное,— проговорилъ докторъ, садясь съ ней рядомъ.

— Но вдь я видла, какъ что-то извивалось… Фи!

— Ноги каракатицы или, лучше сказать, щупальцы. Вотъ они и извивались. Это животное головоногое, какъ его называютъ,— разсказывалъ докторъ.— Самое безобидное животное, никогда ни на кого не нападающее, кром мелкой рыбешки, ракушекъ и креветокъ. Вотъ какому-нибудь зубастому морскому хищнику каракатица непріятна. Спасаясь отъ него, она тотчасъ выпуститъ изъ себя вонючую, черную, какъ чернило, жидкость, и хищникъ, ошеломленный вонью и темнотой воды, останавливаетъ свое преслдованіе, а каракатица въ это время спасается. Отъ способности испускать изъ себя черную жидкость, ее иные и зовутъ чернильной рыбой.

Докторъ Потрашовъ приготовился прочесть цлую лекцію о каракатиц, но Николай Ивановичъ его перебилъ:

— Вотъ и отлично. Теперь по крайности будемъ знать, какая такая эта самая каракатица А то у насъ каракатица въ род ругательнаго слова. Самъ говоришь иногда про кого нибудь: ‘ахъ, ты каракатица!’ А что такое каракатица, до сихъ поръ не зналъ.

Глафира Семеновна улыбнулась.

— Одну нашу знакомую мы все зовемъ каракатицей,— отвчала она, взглянула на мужа и прибавила:— Пелагею Дмитріевну. Она такая смшная, на коротенькихъ ножкахъ и ротъ до ушей.

Они поднялись со скамейки и пошли по Плажу. Глафира Семеновна успокоилась и спрашивала Потрашова:

— Гд-бы намъ, докторъ, начать завтра утромъ брать теплыя ванны?

— Да вотъ…— и докторъ указалъ на двухъэтажное строеніе, пріютившееся внизу, подъ самой набережной около воды.— Только зачмъ вамъ брать теплыя? Возьмите тепловатыя.

— Будто это не все равно?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Тепловатыя прохладне теплыхъ. Здсь градусники децимальной системы — ну, возьмите двадцать шесть градусовъ, двадцать пять.

— Тутъ мужскія и женскія ванны?— спросила Глафира Семеновна.

— Здсь полъ вообще не раздляется. Вы видите, и въ открытомъ-то мор купаются мужчины и женщины вмст.

— Нужно впередъ записаться, или можно и такъ?

— Прямо приходите и закажите себ ванны. Вамъ отведутъ одинъ кабинетъ, а мужу вашему другой. Ванна стоитъ франкъ и двадцать пять сантимовъ. Впрочемъ, въ верхнемъ этаж, кажется, обстановка получше и стоитъ полтора франка.

— Вотъ въ полтора франка и пойдемъ.

— Тамъ есть консультація врача и стоитъ это два франка, но зачмъ вамъ консультація? Да и врачъ-то этотъ, кажется, сомнительный.

— Ну, что тутъ! Поконсультируемся. Важная вещь два франка! Два франка я, два франка она — четыре франка! Ужъ пріхали на морскія купанья, такъ надо все испытать. Пускай наживаются.

Часы показывали еще только около трехъ. На Плаж не было особеннаго многолюдія. Только ребятишки усивали своими пестрыми костюмами песокъ у воды и длали берегъ похожимъ на цвтникъ. Пестроту прибавляли няньки и мамки-кормилицы, одтыя въ національные костюмы разныхъ департаментовъ Франціи и обвшенныя яркими разноцвтными лентами. Былъ морской приливъ, песчаная полоса берега у воды съузилась, а потому дтскія толпы были теперь тсне, чмъ утромъ. Слпые пвцы надсажались, распвая аріи и аккомпанируя себ на мандолинахъ. Былъ и скрипачъ, выводившій смычкомъ убійственныя ноты, былъ даже кларнетистъ. Сидли и такъ слпые нищіе, сидли на стульяхъ и побрякивали раковинами съ положенными въ нихъ мдными монетами, приглашая гуляющихъ къ пожертвованію. У нкоторыхъ слпыхъ на груди были прикрплены докторскія свидтельства въ рамкахъ, объясняющія, что сбирающій подаяніе дйствительно слпъ, и даже объясняющія, вслдствіе какихъ причинъ онъ ослпъ. Одни слпые нищіе были съ провожатыми женщинами или мальчиками, у другихъ были собаки, пуделя, привязанные къ ножкамъ стульевъ. Бросалось въ глаза, что вс эти нищіе были прилично и даже франтовато одты.

— Сколько слпыхъ-то!— вырвалось у Глафиры Семеновны и она сунула одному изъ нихъ полфранка.

— И хорошо здсь собираютъ,— отвчалъ докторъ.— Въ особенности щедро имъ русскіе подаютъ. Здшніе нищіе откровенны. Я разговаривалъ съ ними, и они говорятъ, что времени лучшаго, какъ русскій сезонъ, для нихъ нтъ. Вы вотъ будете въ воскресенье въ русской церкви у обдни, такъ посмотрите, сколько тамъ на паперти нищихъ стоитъ! Я пришелъ въ первый разъ туда и подумалъ, что я на русское кладбище попалъ. Да вотъ вамъ мальчикъ при этомъ слпомъ старик. Я думалъ, что онъ старику внукомъ приходится и, разговаривая съ мальчикомъ, назвалъ старика его ддушкой — гранъ-перъ. Мальчикъ улыбнулся и отвчалъ мн: ‘нтъ, онъ мн не ддушка, онъ мой хозяинъ, а я его доместикъ — слуга’. Ахъ, такъ ты и жалованье получаешь?— спросилъ я его шутя. ‘Да, онъ мн платитъ франкъ въ день и даетъ мн два завтрака и обдъ’. И мальчикъ сказалъ мн правду. А вотъ и еще сортъ нищенства,— указалъ докторъ на проходящаго старика.— Продавецъ.

Старикъ несъ ящичекъ, перекинутый на ремн черезъ шею. Въ ящик лежало нсколько карандашей, шпильки, дв пачки конвертовъ и почтовая бумага.

— Да вдь и у насъ есть такіе нищіе,— замтилъ Николай Ивановичъ.

— Нтъ-съ… Посмотрите ему на спину.

На спин старика висла дощечка и на дощечк крупными буквами было написано:

‘Grand-p&egrave,re Isidor Court, n 1804’.

— ‘Ддушка Сидоръ Куръ, родился въ тысяча восемьсотъ четвертомъ году’,— перевелъ докторъ и спросилъ супруговъ:— Есть у насъ на Руси что-нибудь подобное?

XVIII.

Передъ обдомъ, въ пятомъ часу, Плажъ сталъ оживляться. Показались дамы, утреннія купальщицы, значительно ужъ подпудренныя и подкрашенныя и въ сопровожденіи маленькихъ собаченокъ. И какихъ-какихъ собакъ тутъ только не было! Мохнатыя и гладкія, съ обрзанными ушами и съ стоячими ушами, съ хвостомъ, стоящимъ палкой кверху, голымъ и съ кисточкой на конц, и съ хвостомъ пушистымъ, опущеннымъ книзу, какъ у барана. Вс собаки исключительно были маленькія, ни къ какой извстной пород не принадлежали и отличались только своимъ курьезнымъ видомъ, показывающимъ, что он побывали въ рукахъ парикмахера, который и придалъ имъ этотъ видъ. Нкоторыя собаки были въ попонкахъ, хотя вовсе не было холодно, нкоторыя съ бубенчиками на ожерелкахъ, а одна черненькая такъ даже въ бломъ кружевномъ воротничк. Глафира Семеновна увидала ее и разсмялась.

— Смотрите, смотрите, какая франтиха идетъ! Даже въ гипюровыхъ кружевахъ…— сказала она.

— Здсь собаки цнятся не по пород, а по ихъ безобразію,— замтилъ докторъ.— Курьезными собаками часто обращаютъ на себя вниманіе и нарочно для этой цли водятъ ихъ съ собой…

— Полноте.

— Увряю васъ. Здсь прогуливалась дней пять-шесть тому назадъ одна парижская дама ‘изъ легкихъ’, нарочно прізжавшая сюда въ Біаррицъ.

— А разв есть здсь такія?— быстро спросилъ Николай Ивановичъ.

— И сколько!— отвчалъ докторъ.— Да вотъ, если вы сегодня вечеромъ будете въ Казино, такъ увидите ихъ. Он являются туда часовъ въ одиннадцать и тамъ у нихъ происходитъ что-то въ род биржи. Такъ вотъ эта дама… Она теперь, кажется, ухала обратно въ Парижъ… Такъ вотъ эта дама гуляла здсь по Плажу съ бленькой собачкой, у которой ушки, мордочка, переднія лапы и хвостъ были окрашены въ розовый цвтъ. Хозяйка, одваясь на прогулку, сама притиралась карминомъ и тмъ-же карминомъ мазала и собаченку. Даму эту такъ и звали: ‘мамзель съ розовой собачкой’. Цль была достигнута. По курьезной собаченк ее знали вс. Потомъ…

— Позвольте…— остановила доктора Глафира Семеновна.— Вы говорите, что эти дамы устроили биржу въ Казино. А одинъ нашъ русскій знакомый часа два тому назадъ разсказывалъ, что въ Казино собирается только цвтъ здшней аристократіи.

— Да, но эта аристократія дольше одиннадцати часовъ тамъ не остается, а съ одиннадцати начинаются свободные нравы. Ну, да вы вечеромъ увидите. А! Вотъ и мой патронъ вылзъ изъ своей берлоги на Плажъ…— сказалъ докторъ.

— Московскій фабрикантъ?— спросили супруги Ивановы.

— Да, да… Максимъ Дорофичъ Плеткинъ. Вотъ и его два прихлебателя съ нимъ: одинъ въ качеств шута, а другой въ качеств льстеца. Шута и льстеца съ собой на свой счетъ привезъ. ‘Не могу, говоритъ, быть въ одиночеств, нужна компанія’.

Показалась колоссальнаго роста жирная фигура въ гороховаго цвта пальто нараспашку и въ московскаго образца картуз съ блымъ чехломъ. Фигура шагала ногами какъ полньями, опираясь на палку, и колыхала животомъ. Широкое красное лицо фигуры, обрамленное жиденькой полусдой бородкой, улыбалось во всю ширину. Справа его шелъ черноусый съ помятымъ лицомъ пожилой мужчина въ кургузомъ сромъ пиджак и малиновомъ галстук и что-то нашептывалъ, слва шагалъ толстенькій коротенькій, тоже уже не первой молодости человкъ на кривыхъ ножкахъ, съ маленькими бачками на прыщавомъ лиц. Онъ былъ въ испанской фуражк и на плечахъ его была накинута бурая, сильно потертая пальто-крылатка, по которой за границей всегда узнаютъ русскихъ. Коротенькій человкъ тоже шевелилъ губами, что-то разсказывая.

— Который-же льстецъ и который шутъ?— поинтересовался Николай Ивановичъ.

— Шутъ въ крылатк. Это актеръ, провинціальный комикъ,— отвчалъ докторъ.— А на обязанности усача лежитъ только славить патрона. Везъ нашъ Максимъ Дорофичъ сюда въ Біаррицъ и одну изъ своихъ дамъ сердца, но по дорог поссорился съ ней и изъ Смоленска прогналъ ее обратно въ Москву.

Плеткинъ и его компанія поравнялись съ супругами и докторомъ.

— Прогуливаетесь?— встртилъ Плеткина докторъ вопросомъ:— Ну, вотъ это и хорошо. А то сидть и киснуть у себя дома вамъ просто на погибель. Дышите скорй морскимъ-то воздухомъ, дышите, да ужъ не присаживайтесь на стулья-то, а гуляйте.

— Ладно,— проговорилъ Плеткинъ съ одышкой и махнулъ ему рукой.

— Максимъ Дорофичъ сейчасъ обыгралъ меня на кругломъ бильярд въ кафе,— сообщилъ доктору льстецъ.

— Нарочно поддался, такъ какъ-же не обыграть,— пробормоталъ Плеткинъ и отдулся.

— Нтъ, вдь на кругломъ бильярд я не мастакъ играть,— оправдывался льстецъ.

— И бильярдъ хорошо для моціона,— сказалъ докторъ: — Но морской воздухъ куда лучше. Двигайтесь, двигайтесь. Хорошенько двигайтесь теперь.

— Сейчасъ шаръ полетитъ. Максимъ Дорофичъ заказалъ итальянцу воздушный шаръ пустить,— сообщилъ доктору шутъ.

— Ну, что-жъ, посмотримъ и мы на шаръ. Не стойте, не стойте на одномъ мст. Двигайтесь. Господа, не давайте садиться Максиму Дорофичу,— обратился докторъ къ шуту и льстецу и кивнулъ Плеткину, прибавивъ:— А я къ вамъ сейчасъ вернусь.

Плеткинъ и его спутники зашагали.

— Какой это такой шаръ онъ заказалъ?— спросилъ доктора Николай Ивановичъ.

— Большой бумажный шаръ, наполняемый гртымъ воздухомъ. Тутъ на Плаж каждый день передъ обдомъ появляется бродячій итальянецъ-фокусникъ. Онъ и фокусы ручные желающимъ показываетъ, онъ и шары пускаетъ. Чтобы пустить шаръ, онъ беретъ пять франковъ. Иногда эти пять франковъ подносятъ итальянцу гуляющіе по Плажу вскладчину, а иногда этотъ шаръ заказываетъ кто-нибудь одинъ изъ щедрыхъ. Вотъ сегодня нашъ Плеткинъ и заказалъ шаръ,— пояснилъ докторъ и сталъ откланиваться супругамъ Ивановымъ, чтобы идти къ Плеткину.— Надюсь, вечеромъ встртимся въ Казино?— спросилъ онъ.

— Да ужъ надо, надо побывать,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Посмотримъ, что за Казино такой.

— Интереснаго мало, кто въ бакарра не играетъ, но вс бываютъ.

Докторъ поклонился, и супруги Ивановы разстались съ нимъ.

Вскор супруги увидали въ конц Плажа около воротъ во двор Готель де-Пале большой красный шаръ, возвышающійся надъ толпой окружающихъ его ребятишекъ. Они подошли къ толп и увидали посреди ея жиденькаго человчка съ клинистой бородкой, въ клтчатыхъ брюкахъ и замасленномъ бархатномъ пиджак. Бормоча что-то безъ умолку на ломаномъ французскомъ язык, онъ жегъ подъ бумажнымъ шаромъ губку, пропитанную керосиномъ. Шаръ наполнялся горячимъ воздухомъ, разбухалъ и увеличивался въ своемъ объем. Но вотъ шаръ наполнился. Итальянецъ привязалъ къ нему два флага изъ бумаги — русскій и французскій и перерзалъ нитки, которыми онъ былъ привязанъ къ большой гир, лежавшей на земл. Шаръ взвился и полетлъ въ голубое небесное пространство. Ребятишки зааплодировали и закричали ура. На Плаж остановились и взрослые гуляющіе и, задравъ головы кверху, смотрли на шаръ, кажущійся все меньше и меньше. Смотрли и супруги Ивановы, слдя за шаромъ.

— Quelque chose pour le balonieur, madame!— раздалось надъ самымъ ухомъ Глафиры Семеновны.

Она обернулась. Передъ ней стоялъ итальянецъ въ клтчатыхъ брюкахъ и держалъ створку большой раковины, приглашая къ пожертвованію. Не удовольствовавшись пятью франками, данными ему Плеткинымъ, онъ собиралъ и доброхотную лепту съ зрителей.

Николай Ивановичъ далъ полъ-франка.

— Однако, не пора-ли намъ къ обду?— сказалъ онъ супруг.— Скучно здсь.

— Что ты!— воскликнула та.— Еще только пять часовъ, а здсь обдаютъ въ семь.

Но тутъ опять подошелъ къ нимъ докторъ Потрашовъ.

— Ну, вотъ и шаръ видли,— проговорилъ онъ.— Не надоло вамъ еще на Плаж?

— Да вотъ мужу ужъ надоло,— отвчала Глафира Семеновна.

— Да, сегодня здсь скучновато, потому что въ Казино теперь концертъ классической музыки и половина публики тамъ. Подождемъ полчаса и я васъ поведу къ Миремону.

— Что это за Миремонъ?— задалъ доктору вопросъ Николай Ивановичъ.

— Здшній знаменитый кондитеръ на улиц Мазагранъ. Въ шестомъ часу у него_# въ кондитерской собирается все здшнее высшее общество пить шоколадъ и кушать сладкіе пирожки.

— Это передъ обдомъ-то? Да вдь аппетитъ испортишь.

— Совершенно врно, но у здшней аристократіи вошло это какъ-то въ обычай…— пожалъ плечами докторъ.— Ну, можете не кушать тамъ, а только купить десятокъ пирожковъ, унести ихъ домой, а посмотрть-то вамъ общество надо, чтобы познакомиться съ здшней жизнью.

— Надо, надо…— подтвердила Глафира Семеновна.— Ведите насъ, докторъ.

— Къ вашимъ услугамъ. Мой патронъ тоже туда собирается пройти.

Докторъ пошелъ рядомъ съ супругами.

XIX.

По правую и по лвую сторону улицы Мазагранъ, противъ кондитерской Миремонъ, выстроились парные экипажи. Въ нихъ пріхали въ кондитерскую люди біаррицкаго высшаго круга. Кучера, по мстной мод, въ лакированныхъ черныхъ шляпахъ, въ черныхъ курткахъ съ позументами нараспашку и въ красныхъ жилетахъ покуривали на козлахъ папиросы. Противъ кондитерской на тротуар стояли зваки и смотрли въ распахнутую настежь дверь на сидвшую за столиками публику. Супругамъ Ивановымъ и доктору Потрашову, подошедшимъ къ кондитерской, пришлось проталкиваться сквозь толпу, чтобъ попасть въ кондитерскую. Въ кондитерской, представляющей изъ себя всего одну большую комнату, вс столики были заняты. Проголодавшіеся передъ обдомъ постители съ какимъ-то остервенніемъ пожирали сладкіе пирожки. Передъ многими были чашки съ шоколадомъ. Нкоторые, которымъ не хватило мста, ли пирожки стоя, прислонившись къ прилавку и держа блюдечко съ пирожками въ рукахъ. Большинство явилось сюда съ концерта классической музыки, бывшемъ въ Казино. Нкоторыя дамы были еще подъ впечатлніемъ выслушанныхъ музыкальныхъ пьесъ и въ разговор другъ съ дружкой закатывали подъ лобъ глаза и восклицали:

— C’est dlicieux! C’est fameux!

Супруги быстро окинули взорами помщеніе. Прежде всего имъ бросилась въ глаза нсколько сгорбленная тщедушная старушка вся въ черномъ, съ митеньками на рукахъ, съ желтымъ лицомъ и вострымъ носомъ. Передъ ней стояла тарелка съ пирожками, но сама она ихъ не ла, а ломая ложечкой по кусочку, скармливала тремъ, самаго разнообразнаго вида, маленькимъ собаченкамъ, помщавшимся на колняхъ у ея приживалки тощей, пожилой дамы съ помятымъ лицомъ, въ помятой накидк. Приживалка, сидвшая около того-же стола, при этомъ блаженно улыбалась и говорила по-русски:

— Теперь для Тото кусочекъ… Теперь для Муму кусочекъ… Теперь для Лоло… Что это? Лоло-то ужъ не кушаетъ?.. Обвернулся?

— Сытъ, должно быть,— отвчала старушка.— О, Лоло не жаденъ и всегда первый отстаетъ отъ всякаго угощенія! Милый…— наклонилась она къ собаченк, при чемъ та, улучивъ моментъ, лизнула ее въ носъ.

— Тогда передайте, ваше сіятельство, Тотошк.

— Тотошк я съ яичнымъ кремомъ кусочекъ дамъ. Онъ съ кремомъ любитъ. Послушай… Не хочетъ-ли Лоло-то пить? Оттого, можетъ быть, и не кушаетъ?— спросила старушка.

— Какъ сюда хать, ваше сіятельство, такъ только что напоила молочкомъ. Ну, если ты сытъ, Лолоша, то благодари княгиню, поцлуй у нея ручку,— обратилась приживалка къ собачк.

— Онъ ужъ благодарилъ. Оставь… Онъ лизнулъ меня.

И опять началось:

— Тотош кусочекъ… Муму кусочекъ пирожка. Вотъ Муму сколько хотите будетъ кушать. Она жадная, прежадная двочка.

— Княгиня Храмова изъ Москвы…— шепнулъ супругамъ Ивановымъ докторъ Потрашовъ, кивнувъ на старушку.— Она здсь Thermes Salins принимаетъ. Это ужъ ванны не изъ морской соленой воды, а изъ соленаго источника. Вода его почти вдвое солоне морской воды.

Къ княгин подошелъ совсмъ расхлябанный молодой человкъ, тощій, съ истощеннымъ лицомъ, въ черныхъ усахъ щеткой и съ моноклемъ въ глазу и произнесъ по-французски, стараясь сдлать масляно-блаженную улыбку:

— Смотрю я на вашихъ собачекъ, княгиня, и любуюсь. Какая прелесть!

— Merci, mou bon…— отвчала старушка, тоже блаженно улыбнувшись.— Эти собаки все равно, что люди. А вотъ моего Тото я даже считаю умне многихъ людей. Вообразите, онъ иногда даже философствуетъ,— прибавила она уже по-русски.

— Неужели?— удивился молодой человкъ.

— Врно, врно. Тотоша, ты философствуешь?— спросила мохнатаго черненькаго песика княгиня.

— Гамъ, гамъ…— пролаялъ песикъ.

— Видите, отвчаетъ, что да..

— Восторгъ! Одинъ восторгъ!— воскликнула приживалка, взяла собачку за голову и чмокнула ее въ мордочку.

— А этотъ молодой человкъ кто?— спросилъ доктора Николай Ивановичъ.

— Онъ нашъ аташе при какомъ-то посольств,— былъ отвтъ.

— Ну, что-же… Надо что-нибудь скушать,— сказала Глафира Семеновна.

— Ей-ей, ничего не могу,— отвчалъ супругъ.— Какъ-же это такъ передъ обдомъ сладкое?.. Вотъ если-бы рюмочку водки и бутербродъ съ тешкой или семгой… А то вдругъ пирожки!

— шь, шь… Бери и шь. Бери вонъ яблочное пирожное… Ужъ если здсь такъ принято и попалъ ты въ такое общество, то обязанъ сть. Неправда-ли, докторъ?

— Самъ я сть не буду. Я только выпью рюмку коньяку,— отвчалъ докторъ.

— Какъ? Да разв здсь коньякъ есть?— радостно воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Сколько хотите! И коньякъ, и ликеры.

— Де коньякъ!— сказалъ Николай Ивановичъ продавщиц.— Вотъ посл коньяку, пожалуй, можно закусить какой-нибудь конфетиной.

Онъ выпилъ вмст съ докторомъ по рюмк коньяку и только сталъ жевать шоколадную лепешку, какъ увидалъ, что съ дальняго стола ему киваетъ Оглотковъ. На этотъ разъ Оглотковъ былъ въ смокинг и въ черномъ цилиндр. Онъ тотчасъ-же подошелъ къ супругамъ Ивановымъ, которые за неимніемъ свободнаго столика должны были стоять, и предложилъ свое мсто за столикомъ Глафир Семеновн. За столикомъ сидла жена Оглоткова — молодая дама, съ круглымъ купеческимъ лицомъ, блондинка, совершенно безъ бровей и вся въ бломъ.

— Супруга моя Анфиса Терентьевна… Мадамъ Иванова…— тотчасъ-же отрекомендовалъ Оглотковъ дамъ.— Николай Иванычъ Ивановъ, нашъ петербургскій коммерсантъ.

Познакомился съ Оглотковымъ и докторъ Потрашовъ. Мужчины окружили сидвшихъ за столикомъ дамъ. Оглотковъ жевалъ тарталетки съ пюре изъ абрикосовъ и говорилъ:

— Нашься вотъ передъ обдомъ этой разной сладкой дряни, а потомъ за обдомъ ничего въ горло не идетъ.

— Такъ зачмъ-же сть-то?— сказалъ докторъ.

Оглотковъ развелъ руками.

— Такъ здсь принято среди высшаго общества. Назвался груздемъ, такъ ползай въ кузовъ. Не побываешь у Миремона и ужъ чего-то не хватаетъ.

— Выпили-бы чашку кофе, вмсто того, чтобъ сть пирожки,— посовтовалъ докторъ.— Кофе не отнимаетъ аппетита.

— Сейчасъ чай пили по-англійски. Посл концерта у насъ былъ ‘файфъ оклокъ’. У насъ здсь англійскій регуляторъ.

— То-есть какъ это? Какой регуляторъ?— недоумвалъ докторъ.

— Тьфу ты, регуляторъ!— плюнулъ Оглотковъ.— И я-то: регуляторъ! Режимъ… Англійскій режимъ… Мы здсь все по-англійски… отъ доски до доски… Вотъ завтра въ десять утра на игру въ мячъ приглашенъ я въ здшній англійскій клубъ. Игра-то ужъ очень мудрено называется, такъ что боюсь ее и называть, чтобы не провраться.

— Лаунъ-тенисъ?— подсказалъ докторъ.

— Вотъ, вотъ… Лаунъ-тенисъ… Съ лордомъ однимъ завтра играть буду… съ настоящимъ лордомъ… Потомъ изъ египетскаго посольства одинъ будетъ…— похвастался Оглотковъ.

А мадамъ Оглоткова щурила въ это время свои и безъ того маленькіе заплывшіе сальцемъ глазки и разсказывала Глафир Семеновн о концерт классической музыки, на которомъ она была часъ тому назадъ.

— Это восторгъ! Это восторгъ что такое!— говорила она.— Бахъ… Берліозъ… Мендельсонъ… Ахъ, какъ жалко, мадамъ Иванова, что вы не были на этомъ концерт! Это буквально упоеніе… Я закрыла глаза и чувствую, что уношусь подъ небеса. Впрочемъ, въ слдующій понедльникъ будетъ второй такой-же концертъ, и я совтую вамъ побывать. Валеръ!— обратилась она къ мужу.— Намъ, монъ шеръ, пора хать. И такъ ужъ темнетъ, а надо еще прокатиться по Рю де-Руа. Я общала встртиться съ графиней Клервиль. Она будетъ верхомъ и съ ней этотъ турокъ… Какъ его?.. Вы знаете, мадамъ, здсь есть турокъ, который прекрасно говоритъ по-русски… Ага-Магметъ.

— Позвольте… Да онъ вовсе и не турокъ, а жидъ…— замтилъ докторъ,— Одесскій жидъ… Коммиссіонеръ по пшениц. Я его отлично знаю.

— Не знаю. Его здсь вс считаютъ за турка,— отвчала мадамъ Оглоткова, и стала прощаться съ Ивановыми.— Надюсь сегодня встртиться въ Казино? Сегодня тамъ маленькій суаре дансанъ.

— Будемъ, будемъ… Непремнно будемъ, мадамъ Оглоткова,— отвчала Глафира Семеновна.

Они всей компаніей стали выходить изъ кондитерской. Въ дверяхъ имъ повстрчался сдой черноглазый статный мужчина въ сромъ пальто и срой шляп, съ толстой тростью въ рук и въ золотомъ пенснэ на носу. Докторъ Потрашовъ кивнулъ на него дамамъ и шепнулъ:

— Вотъ это настоящій турокъ и даже паша, приближенный къ султану.

— А не похожъ. И безъ фески,— замтила мадамъ Оглоткова.

— Оттого, что съ ногъ до головы европеецъ. Феску онъ только у себя на родин носитъ.

На улиц супруги Оглотковы сли въ экипажъ, дожидавшійся ихъ у кондитерской, а супруги Ивановы, простившись съ докторомъ, направились къ себ въ гостинницу обдать.

На улиц ужъ зажглись фонари. Гостинница была въ десяти шагахъ.

— Пообдаемъ дома, отдохнемъ часикъ — и въ Казино,— говорилъ Николай Ивановичъ.

Лишь только они подошли въ гостинниц, хозяинъ гостинницы тотчасъ-же распахнулъ передъ ними дверь и первыми его словами, обращенными къ супругамъ Ивановымъ, была французская фраза:

— Могу я уговориться съ вами теперь о пансіон, мадамъ и монсье?

— Тьфу, ты! Опять пансіонъ!— плюнулъ Николай Ивановичъ и закричалъ:— Апре, апре дине пансіонъ!

XX.

Было около девяти часовъ вечера. Супруги Ивановы, выйдя изъ своей гостинницы, направлялись въ Казино на вечеръ. Погода была тихая, теплая. Свтила съ темно-синяго неба луна и длала совсмъ не нужнымъ свтъ городскихъ фонарей. Магазины на улицахъ Меріи и Мазагранъ были ужъ сплошь заперты, но около нкоторыхъ изъ нихъ на стульяхъ размстились ихъ хозяева и дышали легкимъ воздухомъ. Иногда виднлись цлыя семьи. Пыхтли папироски. Въ рукахъ иныхъ женщинъ виднлось вязанье, машинально ковыряемое длинной иголкой съ крючкомъ. Тротуары были переполнены гуляющими посл дневныхъ трудовъ и такъ стоящими на углахъ домовъ и около подъздовъ мужчинами и женщинами. Уличныя скамейки подъ платанами также были заполнены сидящими. На женщинахъ въ большинств случаевъ виднлись блые чепцы и блые передники. Это была прислуга изъ безчисленныхъ гостинницъ, управившаяся съ работой и вышедшая попользоваться воздухомъ. То тамъ, то сямъ слышался сюсюкающій говоръ басковъ. Извозчики въ испанскихъ фуражкахъ и красныхъ галстукахъ, не находя больше за позднимъ временемъ сдоковъ, направлялись къ себ на дворы, по пути останавливались около уличныхъ скамеекъ и бесдовали съ знакомыми. Виднлись шушукающіяся парочки, укрываясь за стволами платановъ.

— Какой вечеръ-то прекрасный!— сказала мужу Глафира Семеновна.— Смотри, какая яркая луна! Какъ, должно быть, теперь красиво на мор.

— А вотъ сейчасъ увидимъ, какъ подойдемъ къ Казино,— отвчалъ супругъ.

Они свернули въ улицу, стали спускаться къ берегу — и имъ открылся дивный видъ посеребреннаго синяго моря, надъ которымъ стоялъ громадный шаръ блдной луны. Зданіе Казино было налво. Балконъ его былъ освщенъ электричествомъ и съ него доносились звуки струннаго оркестра. Супруги, хотя и не были особенными друзьями природы, по остановились и залюбовались луннымъ видомъ, большой золотисто-серебряной полосой отъ луны. На Большомъ Плаж отъ отраженія луны на бломъ зданіи купальныхъ кабиновъ было свтло, какъ днемъ, но Плажъ былъ пустыненъ. На немъ не виднлось ни души. Николай Ивановичъ посмотрлъ на небо и сказалъ:

— Вонъ и Большая Медвдица здсь есть, только кажется, что у насъ она какъ будто больше. Вотъ и Малая Медвдица…— указывалъ онъ на звзды.

— Пойдемъ въ Казино. Чего тутъ стоять!— торопила его жена.— Шляпка отсыретъ. На мн новая соломенная шляпка съ цвтами изъ перьевъ.

— А вотъ и Треугольникъ…

— Брось. Пойдемъ.

— Постой, душечка, дай Пса и Псицу отыскать.

— Ну, вотъ… Какой еще такой Песъ и Псица на неб.

— Есть. Вс животныя на неб есть, какъ и на земл. Песъ, Левъ, Кошка, Тигръ…

— Ври больше. Пойдемъ. Ну, статочное-ли дло, чтобы на неб Песъ! Это даже и неприлично.

— Позволь… Если Медвдица есть, то отчего-же Псу не быть? Такая-же божья тварь.

— Ты пойдешь въ Казино или не пойдешь?!— возвысила голосъ супруга.

— Иду, иду… Эхъ, не дашь ужъ и на звзды посмотрть!— проговорилъ Николай Ивановичъ и направился за женой.

— На звзды смотрятъ ученые люди, астрономы на обсерваторіи, а зачмъ теб звзды?— былъ отвтъ.

Вотъ и подъздъ Казино. Около него стоялъ одинъ единственный экипажъ и кучеръ на козлахъ курилъ трубку. Ливрейный швейцаръ распахнулъ передъ супругами дверь, и открылся великолпный вестибюль. Шла мраморная лстница вверхъ, застланная ковромъ. Стны были расписаны живописью. Стояли статуи. Налво помщался прилавокъ кассы и за нимъ кассирша, затянутая въ рюмочку и съ живыми цвтами въ волосахъ.

— Де билье…— обратилась къ ней Глафира Семеновна.

— Прикажете вамъ два абонемента на мсяцъ?— спросила кассирша.

— Нонъ, нонъ. Де билье пуръ ожурдюи.

— Тогда возьмите абонементъ на недлю.

— Нонъ, мерси. Пуръ ожурдюи…— стояла на своемъ Глафира Семеновна.— Зачмъ намъ абонементъ? Съ какой стати? Можетъ быть еще и не понравится,— сказала она мужу.

— Абонементъ, мадамъ, обойдется вамъ вдвое дешевле,— поясняла кассирша и оторвала два билета, взявъ за нихъ по три франка.

— Какъ навязываетъ-то! Должно быть, длишки здсь не особенно важны,— замтилъ Николай Ивановичъ.

Супруги поднялись по лстниц и очутились въ длинной галлере съ диванами по стнамъ. Галлерея была совершенно пуста. Они прошли ее и очутились въ буфетной комнат. Стояли маленькіе столики. Въ глубин помщалась буфетная стойка съ фруктами въ вазахъ и цлая батарея бутылокъ, изъ-за которой торчала голова буфетчика. Буфетная была также пуста. Въ ней уныло бродилъ лакей во фрак и за однимъ изъ столиковъ передъ самой маленькой рюмкой коньяка сидлъ громаднаго роста мужчина съ большимъ животомъ и, откинувшись на спинку стула, пыхтлъ и отдувался.

— Однако публики-то не завалило!— замтилъ жен Николай Ивановичъ.

— По всмъ вроятіямъ, на музык. Вдь музыка играетъ,— отвчала жена.

Они прошли въ залъ. Залъ также былъ пустъ. Двое дверей изъ зала вели на балконъ, и тамъ слышалась музыка. Супруги вышли на балконъ, висящій надъ моремъ. Балконъ громадный во весь этажъ, весь уставленный мраморными столиками, но за ними опять-таки сидло не боле пяти человкъ. Въ выстроенномъ на балкон стеклянномъ кіоск игралъ небольшой струнный оркестръ. Дирижеръ во фрак и бломъ галстук такъ и надсажался, махая смычкомъ.

— Гд-же публика?— дивилась Глафира Семеновна.— И Оглотковыхъ нтъ, и доктора нтъ, а вдь какъ просили насъ придти сюда!

Они прошли вдоль всего балкона и смотрли въ лица немногочисленныхъ слушателей музыки. Одиноко за однимъ изъ столиковъ, передъ остывшей чашкой кофе, спалъ рыжій бакенбардистъ въ смокинг, прислонясь головой въ срой шляп къ стн и опустя внизъ руку, въ которой была сжата газета. Дале сидла пожилая дама, сильно закутанная въ перовыя боа и смотрвшая на освщенное луннымъ свтомъ море. Она облокотилась на столикъ и тоже дремала. Еще подальше — дама съ мужчиной во фрак. Дама сидла передъ чашкой съ шоколадомъ или кофе, была нарядно одта въ шелковое платье и въ малиновое сорти-де-баль, опушенное перьями блыхъ марабу, а мужчина клевалъ носомъ, вздрагивая чернымъ цилиндромъ.

— Что это, сонное царство, что-ли?— продолжала недоумвать Глафира Семеновна.— Какъ хорошо слушаютъ музыку! Вотъ меломаны то!

— Да вдь посл обда, такъ ужъ какая тутъ музыка! Нались вплотную, ну, винца хлобыстнули малость, а теперь вотъ здсь, въ холодк, и сморило ихъ,— отвчалъ супругъ.— Музыка посл обда — бда, сейчасъ въ сонъ ударитъ. Я по себ знаю.

Они шли дальше, и вдругъ показалась стеклянная дверь, выходящая на балконъ. Въ стекла этой двери виднлась цлая толпа публики, окружавшей большой столъ.

— Вотъ, вотъ, гд вс собрались!— воскликнула Глафира Семеновна.— А мы-то ищемъ на балкон надъ моремъ! Кому теперь охота на сырости!.. Входи скорй. Надо посмотрть, что тутъ длаютъ.

Николай Ивановичъ отворилъ дверь, и они вошли въ комнату съ позолотой на потолк и на стнахъ и стали смотрть, чмъ были заняты мужчины и дамы. Оказалось, что тутъ была игра ‘въ лошадки’, нчто въ род рулетки. На разлинованное зеленое сукно стола съ нумерами игроки бросали франковики и двухфранковики, усатые крупье нажимали шалнеръ, по столу двигались цинковыя раскрашенныя лошадки съ красными, блыми, желтыми и зелеными жокеями, и когда останавливались, раздавался возгласъ нумера, который выигралъ.

— Какъ въ Ницц, совсмъ, какъ въ Ницц,— сказала Глафира Семеновна.— Помнишь, мы играли въ Ницц? Надо и здсь поставить.

— Погоди, матушка. Дай осмотрться-то порядкомъ,— отвчалъ супругъ.

Дале былъ столъ съ шаромъ, пускаемымъ съ жолоба на зеленое сукно съ лунками — тоже игра. И около этого стола стояло человкъ пятнадцать нарядныхъ мужчинъ и дамъ, бросающихъ на жертву игорному откупщику серебряные франки.

Около этого стола Глафира Семеновна увидала и мадамъ Оглоткову въ шляпк, въ гранатоваго цвта шелковомъ плать и бломъ сорти-де-баль. Она тронула Оглоткову за плечо и сказала: ‘здравствуйте’. Та обернулась и произнесла:

— Ахъ, это вы, мадамъ Иванова? Не хотите-ли пополамъ? Одной мн ужасно не везетъ. Я ужъ два золотыхъ проиграла.

— Да, пожалуй…

Мадамъ Оглоткова чуть не вырвала у мадамъ Ивановой деньги и бросила ихъ на столъ.

XXI.

Не прошло и получаса, какъ у Глафиры Семеновны не хватило уже золотого, а мадамъ Оглоткова приглашала ее продолжать игру.

— Нтъ-ли у тебя золотого?— обратилась Глафира Семеновна къ мужу.

— Прокатала ужъ, матушка, свои-то?— спросилъ тотъ.

— Давай, давай… Не задерживай! Я ужъ теперь сама по себ играю и хочу на лошадки перейти, къ другому столу. Здсь съ шаромъ что-то такое сомнительное. Никто не выигрываетъ.

— Да иначе и быть не должно. А то изъ-за чего-же держать столъ и такихъ усатыхъ молодцовъ при немъ?

— Въ стол съ лошадками все-таки игра правильне. Давай сюда золотой-то.

Николай Ивановичъ далъ дв пятифранковыя монеты.

— Ладно. Для перваго раза достаточно и тридцать франковъ проиграть.

Еще черезъ четверть часа Глафира Семеновна отошла отъ второго стола.

— Ну, что?— спросилъ мужъ.

— Хуже еще, чмъ въ стол съ шаромъ. Тамъ я, все-таки, хоть что-нибудь брала, а здсь подъ-рядъ ничего. А главное, мн мшала вотъ эта крашеная въ фальшивыхъ брилліантовыхъ серьгахъ.

— Тс… Остерегись. А то можетъ выдти исторія въ род усатой вдьмы. Помнишь, въ вагон-то? Здсь русскихъ гибель,— предостерегъ супругу Николай Ивановичъ.

— На какой-бы номеръ я ни поставила, сейчасъ и она лзетъ съ своимъ франкомъ,— понизила голосъ жена.

Подошелъ докторъ Потрашовъ.

— Играете?— спросилъ онъ супруговъ.

— Да вотъ жена просадила тридцать франковъ

— Во что играли?

— Сейчасъ въ лошадки, а давече въ шаръ. Я не знаю, какъ эта игра называется.

— По-русски называется она — дураковъ ищутъ.

— Какъ это глупо!— покачала головой Глафира Семеновна.— Стало быть, я дура и вс играющіе въ шаръ дуры и дураки? Послушайте, докторъ, разв вотъ эта накрашенная дама съ подведенными глазами и въ парик русская?— обратилась она къ Потрашову.

— Никогда не бывала. Это кокотка изъ Парижа.

— Какъ-же она сюда попала? Вдь здсь только высшее общество Біаррица собирается.

— Вздоръ. Кто угодно. Всмъ двери открыты. А для этихъ дамъ-то такъ здсь даже биржа. Теперь еще немного рано, а посмотрите, часа черезъ полтора сколько ихъ здсь соберется!

— А Оглотковы намъ разсказывали, что здсь въ Казино только высшее общество собирается!

— У нихъ все высшее общество… Они вонъ одесскаго жида-коммиссіонера за турка изъ Египта принимаютъ. Впрочемъ, что-жъ, чмъ-бы кто ни тшился. По вечерамъ сюда собираются, все-таки, кто хочетъ кровь поволновать игрой. Тутъ, кром этихъ рулетокъ, большая игра въ баккара… Мой патронъ уже заслъ и обложилъ себя стопками русскихъ полуимперіаловъ.

Гд-то въ отдаленности раздался ритурнель кадрили.

— А вотъ и танцовальный вечеръ начинается,— встрепенулась Глафира Семеновна.

— Танцовальный онъ только по названію,— отвчалъ докторъ.

— То-есть, какъ это?

— Очень просто. На здшнихъ вечерахъ никто не танцуетъ. Да вотъ пойдемъ и посмотримъ.

Изъ игорной комнаты они вышли въ галлерею и прослдовали черезъ буфетную комнату въ залъ.

Въ зал сидли нсколько дамъ въ шляпкахъ, размстясь по стульямъ и мягкимъ скамейкамъ, стоявшимъ по стн. Въ дверяхъ столпилось человкъ восемь мужчинъ, но никто не становился въ пары, никто не приглашалъ дамъ, хотя повстка на кадриль была уже подана музыкантами. Ритурнель повторили. Прошло минутъ пять. Опять никто не группировался для кадрили.

— Видите,— сказалъ супругамъ докторъ.— Сюда приходятъ только смотрть, какъ танцуютъ, и никто не желаетъ танцовать. И такъ всегда.

Оркестръ заигралъ вальсъ. Распорядитель танцевъ во фрак со значкомъ завертлся по зал съ какой-то двушкой въ бломъ плать, почти подросткомъ, выскочилъ изъ буфетной комнаты французъ гусарскій офицеръ въ красныхъ штанахъ, ведя подъ руку даму въ сромъ плать. Дама положила ему руку на плечо и они тоже сдлали два тура по залу. Затмъ танцующихъ ужъ вовсе не появлялось Гусарскій офицеръ увелъ свою даму въ буфетъ. Распорядитель танцевъ подошелъ къ двумъ-тремъ дамамъ и очень низко передъ ними кланялся по всмъ правиламъ танцовальнаго искусства, приглашая ихъ на вальсъ, но дамы благодарили его кивками и танцовать не шли. Музыканты продолжали еще играть и, наконецъ, смолкли. Зала начала пустть. Показались звающіе. Пришелъ Оглотковъ въ смокинг, въ бломъ галстук, съ красной гвоздикой въ петлиц и сталъ звать домой жену, которая сидла вмст съ супругами Ивановыми.

— Завтра надо рано вставать. Лаунъ-тенисъ этотъ самый лорды назначаютъ ужасно рано: въ десять часовъ утра,— говорилъ онъ.— А мн еще нужно передъ этимъ выполнить сеансъ массажа и пассивной гимнастики.

— Отъ чего вы лечитесь? Вы такой здоровякъ,— спросилъ докторъ.

— Печень у меня, что-ли… Я не знаю, право… Почка тоже не на мст… Говорятъ, что надо… Мн голландскій посланникъ посовтовалъ.

— Какой голландскій посланникъ? Разв здсь есть такой?— задалъ вопросъ докторъ.

— Я не знаю, право, голландскій онъ или шведскій, а только онъ посланникъ — амбасадеръ… Такой съ длинной сдой бородой и бритой верхней губой. Фамилія ужасно трудная. Онъ тоже лечится массажемъ и пассивной гимнастикой.

— Ванъ-деръ-Шильдъ?

— Вотъ, вотъ…

— Такъ онъ вовсе не посланникъ. Онъ фабрикантъ изъ Бельгіи. У него фабрика носовыхъ платковъ и столоваго блья. Мой патронъ его отлично знаетъ.

— Будто? А у насъ вс его считаютъ за посланника. Онъ тоже играетъ съ нами въ мячъ. Мы его даже за графа считаемъ.

— Считать можете сколько угодно и за графа, а только онъ бельгійскій фабрикантъ льняныхъ издлій,— закончилъ докторъ.

Вс поднялись со стульевъ.

— Ты что сдлалъ въ баккара?— спросила мужа мадамъ Оглоткова.

— Проигралъ сто шестьдесятъ франковъ, но не жалю, хорошему человку проигралъ. Знаешь, этотъ… Онъ какой-то тоже графъ… Я съ него выигрывалъ.

Вс направились вонъ изъ зала.

— И мы домой?— задала мужу вопросъ Глафира Семеновна.

— Да куда-жъ еще? Здсь очень скучно. Поужинать не хочешь?— предложилъ ей тотъ.

— И вздумать не могу объ д.

— Здсь никто не ужинаетъ,— замтилъ супругамъ Ивановымъ Оглотковъ.— Скушайте по груш и запейте холодной сахарной водой. Здсь вс изъ высшаго общества такъ длаютъ. Это поправляетъ желудокъ и даетъ спокойный сонъ.

— Ну, сна-то у насъ и такъ хоть отбавляй.

Вс прошли буфетъ и направились черезъ галлерею къ выходу.

Галлерея, не ярко освщенная, была запружена дамами. Французскій говоръ такъ и трещалъ. Слышны были все больше контръ-альто. Изрдка только взвизгивали сопрано. Дамы эти были въ самыхъ вычурныхъ костюмахъ. Пудра съ лицъ ихъ такъ и сыпалась. Между ними шныряло нсколько мужчинъ, по большей части старичковъ съ самыми масляными улыбками. Одинъ былъ даже съ ручнымъ костылькомъ и шагалъ ногой, какъ полномъ. Онъ очень фамильярно ухватилъ одну рослую брюнетку сначала за подбородокъ, а потомъ за руку выше локтя, а брюнетка еще фамильярне ударила его веромъ по плечу.

— Вотъ можете посмотрть и биржу, о которой я вамъ говорилъ,— проговорилъ докторъ супругамъ кивая на толпу.

Глафира Семеновна поморщилась и сказала:

— Безстыдницы.

Компанія вышла въ вестибюль.

XXII.

Исполнилось уже двое сутокъ, какъ супруги Ивановы жили въ Біарриц. Хозяева гостинницы достигли своей цли, чтобы супруги Ивановы взяли пансіонъ. Посл двухъ десятковъ напоминаній о пансіон всми членами хозяйской семьи, Ивановы согласились жить на ихъ полномъ иждивеніи, платя за двоихъ двадцать восемь франковъ, при чемъ Николай Ивановичъ выговорилъ, чтобы комната освщалась непремнно лампой, а Глафира Семеновна поставила за непремнное условіе, чтобы къ завтраку и обду не подавали ни кроликовъ, ни голубей, а вечеромъ ставили-бы имъ ихъ собственный самоваръ, который они купили за двадцать пять франковъ въ улиц Мазагранъ у француза, торгующаго русскими лукошками, берестовыми бураками, чаемъ, высохшей икрой въ жестянкахъ и осетровымъ балыкомъ, которымъ можно было гвозди въ стну вколачивать.

Теплыя ванны супруги условились брать въ заведеніи, находящемся въ самомъ гулевомъ мст, около Большого Плажа. Вчера была взята уже первая ванна, при чемъ Николай Ивановичъ обратился передъ ванной къ консультаціи. Консультація заключалась въ томъ, что когда онъ въ ванномъ кабинет раздлся, къ нему вошелъ сденькій маленькій старичекъ въ серебряныхъ очкахъ и съ козлиной бородкой и заговорилъ по-французски. Говорилъ онъ минуты дв, но Николай Ивановичъ изъ его словъ ничего не понялъ. Потомъ старичекъ снялъ съ себя пиджакъ, засучилъ рукава синей бумажной сорочки и сталъ ощупывать все тло Николая Ивановича. Нажавъ на грудь, старичекъ что-то спросилъ у него. Тотъ не понялъ, о чемъ его спрашиваютъ, но отвчалъ на удачу ‘вуй’. Старичекъ покачалъ головой, погрозилъ ему пальцемъ и вторично налегъ ладонью, но ужъ на животъ, и снова что-то спросилъ. Николай Ивановичъ опять ничего не понялъ, но для разнообразія отвчалъ: ‘нонъ’.

Старичекъ опять покачалъ головой, снова погрозилъ ему пальцемъ, поклонился, протянулъ руку и проговорилъ:

— Cinq francs, monsieur…

Пять франковъ были уплочены. Затмъ была взята теплая ванна.

Выходя изъ ванны, Николай Ивановичъ призадумался. ‘Спрашивается, что-же этотъ старикашка головой-то качалъ и пальцемъ мн грозилъ, когда щупалъ меня? разсуждалъ онъ. Должно быть, у меня что-нибудь внутри не въ порядк. Чего-нибудь не хватаетъ или что-нибудь съ своего мста сдвинулось. Надо будетъ у доктора Потрашова спросить’.

Встртившись посл ванны съ женой, онъ сказалъ ей:

— А я передъ ванной консультировался съ здшнимъ… чортъ его знаетъ, кто онъ. Должно быть, докторъ, что-ли… Такой сденькій маленькій и борода, какъ у козла.

— Что-же онъ теб сказалъ?— спросила жена.

— А кто-жъ его знаетъ, что онъ сказалъ! Вдь онъ французъ. Говорилъ много и говорилъ по-французски, такъ разв я могу понять? Но, должно быть, что-нибудь нехорошее, потому что качалъ головой и грозилъ мн пальцемъ. А у меня ничего не болитъ.

— Зачмъ-же ты ему показывался?— улыбнулась супруга.

— Да думалъ, что уже такъ… заодно… потому что вс показываются. Пускай, думаю, пять франковъ… ужъ куда ни шло.

— А вотъ я не показывалась.

— Да теб и нельзя. Какъ-же ты-то? Вдь онъ раздтаго меня смотрлъ, раздтаго до нага. Смотрлъ и мялъ.

— Ничего не значитъ. Наврное здсь…

— Что ты! Что ты, Глафира Семеновна! Какія слова!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Постой… Дай мн договорить. Наврное здсь есть и женщины консультантки, если есть мужчины. Мужчина для мужчинъ, а женщина для дамъ.

— Ну, такъ, такъ! А я уже думалъ… Да… Теперь ужъ я и кляну себя, что я къ этому консультанту обратился, потому что онъ меня только въ сомнніе ввелъ. А пуще всего меня на это дло подбилъ дуракъ Оглотковъ. ‘Надо консультироваться, надо. Я тремъ здшнимъ докторамъ показывался’.

— А ты слушай Оглоткова, такъ онъ и не на то еще тебя подобьетъ,— замтила Глафира Семеновна.

— Главное, что мн хотлось узнать у этого консультанта — это: полезенъ-ли будетъ для меня массажъ и пассивная гимнастика, но я такъ и не спросилъ его, потому что не зналъ, какъ по-французски массажъ и гимнастика называются,— продолжалъ Николай Ивановичъ разсказывать жен.

— Г-мъ… Да такъ и называются по-французски, какъ по-русски. Массажъ — массажъ, гимнастика — гимнастика. Гимнастикъ пассивъ.

— Будто? А вотъ я не зналъ.

— Да вдь массажъ и гимнастика и есть не русскія слова.

— Не зналъ, не зналъ. Конечно, если-бы я зналъ, то спросилъ-бы его. Ну, а посл его покачиванія головой и помахиванія пальцемъ — я ужъ и массажъ и гимнастику къ чорту.

— Да не надо теб, ничего этого не надо. Вдь ты будешь здсь пользоваться моціономъ, гуляя по Плажу и по городу, такъ какой-же теб массажъ и гимнастика! Здсь я теб ни спать посл обда не дамъ, ни особенно много сидть. А мы будемъ гулять, гулять и гулять. Вотъ завтра воскресенье, такъ въ Байону подемъ шоколадъ пить — и тамъ будемъ гулять.

— Такъ-то оно такъ, но все-таки надо будетъ Потрашова спросить. Французъ тоже вдь зря качать головой и грозить пальцемъ не станетъ,— стоялъ на своемъ супругъ.

— Да спроси, ужъ если такъ очень хочешь. Посовтуйся съ нимъ,— согласилась Глафира Семеновна.— Докторъ Потрашовъ человкъ пріятный и здсь намъ очень нужный, такъ что поднести ему золотой за совтъ даже очень не мшаетъ.

Супруги поднялись на Плажъ. Николай Ивановичъ ходилъ по Плажу разстроенный, кислый, какъ говорится, и искалъ доктора Потрашова, но Потрашова на Плаж не было. Онъ то и дло останавливался, щупалъ у себя печень, желудокъ, сердце, чтобы испытать, не колетъ-ли ему куда-нибудь, и хотя ему нигд не кололо, но все-таки онъ не могъ развеселиться и былъ сумраченъ.

Около полудня на Плаж появился Оглотковъ въ черныхъ широчайшихъ, засученныхъ снизу, брюкахъ и бломъ пиджак. Схвативъ Николая Ивановича за руку, онъ прошепталъ:

— Сзади меня пріхавшая вчера знаменитая испанка идетъ. Испанка наздница изъ цирка… Красавица… Занимайте скорй стулья на галлере около купанья… Она сейчасъ купаться будетъ… Занимайте. Я бгу взять бинокль у беньера, а то вс бинокли расхватаютъ.

И онъ бросился бжать впередъ.

Супруги остановились и Глафира Семеновна сказала:

— Надо будетъ посмотрть эту срамницу. Пойдемъ, займемъ скорй стулья. Авось, хоть это тебя развеселитъ, а то изъ-за своей глупости ходишь, опустя носъ на квинту.

Они повернули къ галлере женскихъ купаленъ и заняли стулья. Мимо нихъ прошелъ цлый кортежъ. Впереди всхъ съ французскимъ пожилымъ уже гусарскимъ полковникомъ подъ руку выступала красивая, рослая, смуглая брюнетка въ свтло-желтомъ плать, шляпк и перчаткахъ, бравурно помахивая надъ своей головой желтымъ-же раскрытымъ зонтикомъ, а сзади и сбоковъ этой пары тянулись цлой толпой рослые и маленькіе мужчины, пожилые и молодые, подростки и совсмъ старые, съ черными, рыжими и сдыми бородами, бакенбардами или усами, съ масляными улыбочками и какъ-то особенно эротически блещущими глазами. Глаза блистали даже у стариковъ. Встрчные разступались передъ красивой и статной испанкой. Наконецъ, гусарскій полковникъ довелъ ее до входа въ раздвальные кабинеты, отнялъ свою руку и поклонился. Она кивнула ему съ улыбкой и скрылась въ корридор. Толпа замерла на порог. Вс безмолвствовали. На лицахъ изобразилось томительное ожиданіе.

Зрлище это было интересное и пикантное, но и оно не могло развеселить Николая Ивановича. Онъ продолжалъ щупать у себя сердце и желудокъ, и говорилъ жен:

— И вдь что удивительно: былъ совершенно я здоровъ, пока не показался этому старику, а теперь ужъ чувствую, что у меня въ сердце колетъ.

— Брось ты думать объ этомъ!— ободряла его супруга.— Смотри лучше на публику-то, которая ждетъ срамницу. Взгляни на мужчинъ, которые ее ждутъ. Вдь, какъ собаки, выставя языки, стоятъ. А вотъ тотъ старичекъ такъ даже плачетъ. Глаза слезятся.

Но супругъ ни на кого не взглянулъ. Онъ только вздохнулъ и проговорилъ:

— И куда это докторъ Потрашовъ запропастился! Вдь общался быть сегодня утромъ на Плаж, а между тмъ его нтъ.

XXIII.

Въ мор купались, купались и женщины, но никто не обращалъ на нихъ вниманія. Цлой вереницей, одна за другой выскакивали он изъ корридора кабинетовъ, но ихъ встрчали холодно. Вс ждали испанку. Вс взоры были устремлены на двери кабинетовъ, откуда она должна показаться. Не выходила она довольно долго, такъ что даже Глафира Семеновна проговорила:

— Долго копается. Вдь это прямо изъ кокетства.

Сзади Ивановыхъ мужчины и дамы спорили объ ней, ведя разговоръ но-французски.

— Не испанка она, а итальянка. Итальянка изъ окрестностей Неаполя,— говорила какая-то дама.

— Испанка, мадамъ… Вы ошибаетесь. Мой пріятель нотаріусъ видлъ ее еще ныншней весной въ цирк въ Санъ-Себастьяно. А только она не наздница, а эквилибристка, жонглерка,— доказывалъ красивый черноусый мужчина.

— Вотъ оттого-то ее и считаютъ за испанку, что она была въ Санъ-Себастьяно, а она итальянка. Она и въ Байон въ цирк была, но изъ этого не слдуетъ, чтобъ ее считать француженкой,— стояла на своемъ дама.

Въ это время показался докторъ Потрашовъ. Онъ былъ въ чичунчовой парочк. Николай Ивановичъ при вид его даже сорвался съ мста и бросился къ нему.

— Докторъ, докторъ! Здравствуйте, докторъ!— закричалъ онъ, хватая его за руку.— Гд это вы пропадаете? Я давно васъ ищу.

— Да вотъ съ теткой запутался. Тетка сегодня утромъ пріхала. Устроилъ ее въ гостинниц,— отвчалъ докторъ, здороваясь, и поспшно спросилъ:— Кажется, я еще не опоздалъ. Не купалась еще эта итальянка?

— Нтъ, нтъ, не купалась еще,— проговорила Глафира Семеновна и также задала вопросъ:— Ваша тетка пріхала?

— Моя, моя… Очень радъ, что не пропустилъ эту даму. Говорятъ, замчательно сложена!

— Тогда познакомьте меня съ вашей теткой. Знаете, здсь такъ пріятно имть русскихъ знакомыхъ. Мужъ у меня совсмъ разваливается. Очевидно, ему будетъ не до гулянья. Такъ вотъ хоть съ вашей тетей иногда по Плажу пройтиться.

— Хорошо, хорошо. Тетка черезъ полчаса придетъ сюда на Плажъ. А что у васъ съ Николаемъ Иванычемъ?

Николай Ивановичъ махнулъ рукой.

— И самъ не знаю, что со мной, докторъ,— сказалъ онъ.— Дернула васъ нелегкая сказать мн, что здсь при горячихъ ваннахъ есть медицинская консультація!

— Ну, ну? А что-жъ такое?

— Да вотъ и вздумалъ я сегодня поконсультироваться.

— На кой шутъ? Зачмъ? Вдь вы здоровы.

— Да такъ ужъ… И самъ не знаю, зачмъ.

Николай Ивановичъ развелъ руками и разсказалъ, въ чемъ дло.

— А вотъ теперь колетъ. И въ сердце колетъ, и въ легкія колетъ, и въ печень, и въ селезенку,— прибавилъ онъ.

— Пустяки. Это отъ мнительности.

— Нтъ, въ селезенку-то стало очень покалывать.

— Вздоръ! Да и знаете-ли вы, гд находится селезенка?

— Вотъ,— тронулъ себя ладонью за тло Николай Ивановичъ.

— Даже и не съ этой стороны. Бросьте, это отъ мнительности. Не слдовало даже ему, дураку, и показываться. Онъ ничего не понимаетъ. Онъ даже не докторъ, а просто массажистъ для массажа и гимнастики. Фельдшеръ при ваннахъ.

— Все-таки, я просилъ-бы васъ, докторъ, меня осмотрть и освидтельствовать,— поклонился Николай Ивановичъ доктору.

— Хорошо, хорошо. Но вдь не сейчасъ-же?

— Ахъ, докторъ! Я попросилъ-бы васъ сейчасъ, потому ужъ мн не въ терпежъ. Можно взять кабинетъ въ раздвальняхъ и тамъ…

— Погодите, дайте мн на итальянку-то посмотрть. Я изъ-за нея тетку бросилъ и бжалъ сюда, выставя языкъ,— проговорилъ докторъ и продолжалъ:— Кто говоритъ, что испанка, кто говоритъ, что итальянка, а вотъ помяните мое слово, окажется жидовка.

— La voilа!— послышался возгласъ, и въ толп раздалось произнесенное нсколькими голосами протяжное: а-а-а-а.

XXIV.

Вс взоры устремились къ выходу изъ корридора кабинетовъ, и передъ всми предстала красивая наздница. Она была безъ плаща въ свтло-голубомъ трико, по которому были нашиты маленькія золотыя звзды изъ глазета. Полъ-груди, руки до плечъ и ноги до половины бедра были голыя. Талья была обрамлена широкимъ чернымъ глянцевымъ поясомъ изъ кожи. Раздались сдержанныя рукоплесканія. Красавица шла передъ разступившейся передъ ней толпой и улыбалась, кивая направо и налво. Она направлялась къ морскимъ волнамъ. Толпа сомкнулась и стной слдовала за ней. Протискиваясь, бжали къ морю фотографы-любители съ моментальными фотографическими аппаратами, чтобы снять съ красивой испанки фотографическій снимокъ.

— Ничего особеннаго! Ршительно ничего особеннаго въ этой баб!— проговорила Глафира Семеновна и стала искать глазами доктора, но докторъ уже скрылся вмст съ толпой.— Ушелъ ужъ докторъ-то? Ахъ, какой! Признаюсь, я его считала много солидне. Ршительно ничего особеннаго въ этой испанк или итальянк,— повторила она еще разъ.— Впрочемъ, я женщина… А ты мужчина,— обратилась она къ мужу.— Что ты скажешь, Николай Иванычъ?

Тотъ кисло взглянулъ на нее и отвчалъ:

— У меня, душенька, въ печенку колетъ. Я почти и не видалъ эту испанку.

— Ну, врешь. Положительно врешь. Я сама видла, какъ ты въ нее глазенапы запускалъ.

— Не запускалъ. Увряю тебя, не запускалъ. Я все время про того поганаго старикашку съ козлиной бородкой думалъ, который меня давеча ощупывалъ. Хоть онъ и массажистъ только, какъ говоритъ докторъ, но все-таки онъ у меня что-нибудь замтилъ опасное, коли два раза покачалъ головой и два раза погрозилъ пальцемъ, потому колетъ, что ты тамъ хочешь, а мн колетъ.

И Николай Ивановичъ схватился за бокъ.

— Вотъ далась дураку писанная торба,— проговорила супруга и отвернулась отъ мужа.

А красивая испанка или итальянка шла уже обратно, одваться, преслдуемая толпой, пожиравшей ее глазами. Нкоторые фотографы-любители забгали со своими аппаратами впередъ, останавливались, щелкали шалнерами и снимали фотографіи. Красивая женщина эта возвращалась уже теперь изъ моря съ распущенными волосами, густыми и длинными, черными прядями ложившимися на спину, на грудь и на плечи.

— Ршительно ничего особеннаго,— еще разъ сказала Глафира Семеновна про женщину.— И докторъ правду говоритъ, что она жидовка. Жидовка безъ подмса.

Въ толп возвращался и докторъ Потрашовъ.

— Докторъ, можно теперь разсчитывать на вашу любезность, что вы меня осмотрите?— кисло обратился къ нему Николай Ивановичъ.

— Можно. Пойдемте. Но я увренъ, что у васъ ничего нтъ, кром мнительности. Вы здоровякъ, такой здоровякъ, что такихъ здсь въ Біарриц и десятка не найдешь.

— Я, докторъ, васъ поблагодарю за трудъ, очень и очень поблагодарю.

Докторъ и Николай Ивановичъ оставили Глафиру Семеновну сидть на галлере, а сами отправились въ раздвальный кабинетъ при мужскихъ купальняхъ. Черезъ четверть часа они вернулись. Николай Ивановичъ сіялъ. У него появился даже румянецъ на щекахъ и играли глаза.

— Ршительно ничего не нашелъ у вашего мужа,— сообщилъ Глафир Семеновн докторъ,— Это какой-то колоссъ по здоровью. Здоровье его феноменальное.

— Ну, что, теперь не колетъ?— спросила Глафира Семеновна мужа.

— Не колетъ, положительно не колетъ,— радостно отвчалъ Николай Ивановичъ.— А вдь давеча какъ кололо!

— Была мнительность и ничего больше. Вы трусъ,— сказалъ докторъ и, обратясь къ Глафир Семеновн, прибавилъ: — Тетка моя здсь. Она сидитъ вонъ тамъ на галлере. Когда мы проходили изъ кабинета, то я ее видлъ. Если вы желаете, чтобъ я васъ съ ней познакомилъ, то это можно сейчасъ сдлать.

— Ахъ, пожалуйста! Сдлайте одолженіе! Я уврена, что мы съ ней сойдемся и будемъ дружны!— воскликнула Глафира Семеновна и вскочила съ мста.

Они отправились. Нужно было перейти съ галлереи женскихъ купаленъ къ галлере мужскихъ купаленъ. Докторъ взялъ мадамъ Иванову подъ руку, а Николай Ивановичъ шелъ сзади. Онъ все еще слегка дотрагивался рукой до сердца и какъ-бы проврялъ себя,— колетъ у него гд-нибудь или не колетъ.

Докторъ говорилъ Глафир Семеновн:

— Сойтиться, впрочемъ, вамъ съ моей теткой совсмъ на дружескую ногу будетъ трудно. Она стара, немножко брюзга, иногда сварлива, собачница. Очень любитъ собакъ и одну изъ нихъ привезла даже съ собой въ Біаррицъ. Кром того, вы петербургская, а она москвичка.

— Ничего, ничего. Я люблю пожилыхъ женщинъ. Съ ними я чувствую себя лучше,— былъ отвтъ.

— Такъ вотъ, позвольте васъ познакомить… Моя тетя Софья Савельевна Закрпина.

Глафира Семеновна остолбенла. Передъ ней сидла та самая усатая старуха, которая хала съ ними въ одномъ и томъ-же купэ въ Біаррицъ, та самая, которую супруги приняли за француженку, а Глафира Семеновна обозвала ‘старой усатой вдьмой’, думая, что старуха не понимаетъ по-русски.

XXV.

— Мадамъ Иванова и супругъ ея Николай Иванычъ — мои добрые знакомые,— продолжалъ рекомендацію докторъ Потрашовъ.

Въ это время изъ-подъ накидки тетки Потрашова, старухи Закрпиной, выглянула косматая морда собаченки и заворчала.

Старуха тоже узнала Ивановыхъ, но нисколько не смутилась. Она ласково ударила собаченку по морд и произнесла:

— Ну, чего? Ну, чего ты, глупый? Молчи. Черезъ тебя ужъ и такъ ссора вышла.

Затмъ, она протянула руку супругамъ Ивановымъ и сказала доктору:

— Представь, Миша, мы ужъ немного знакомы. Мы хали сюда въ одномъ позд и даже въ одномъ купэ, но у насъ вышла маленькая ссора изъ-за моей собаченки. Пренесноснйшій характеръ у моего пса.

— Да что вы!— воскликнулъ докторъ.— Супруги Ивановы и вы, тетя, кажется, такіе покладистые…

Глафир Семеновн въ это самое время пришла мысль свернуть все на собаку.

— Поссорились, поссорились, это врно,— отвчала она.— Но тутъ было просто недоразумніе. Ваша тетя вздумала примнить къ себ слова, которыя я сказала про собачку, которая лежала на ея колняхъ и ворчала.

— Нтъ, нтъ, эти слова относились ко мн — ну, да ужъ что тутъ, если вы хорошіе знакомые Миши! Будемъ знакомы,— проговорила старуха.— Конечно-же, вы были раздражены моей собаченкой, иначе-бы не сказали этихъ словъ. Разсердились на песика и вотъ мадамъ Иванова воскликнула про меня: ‘да уйдетъ-ли, наконецъ, эта усатая вдьма!’ или что-то въ род этого,— пояснила старуха племяннику.

Глафира Семеновна покраснла и не знала, куда дть глаза.

— Увряю васъ, что эти слова относились къ вашей собачк,— сказала она.

— Ну, да ужъ что тутъ!..— добродушно махнула рукой старуха.— Садитесь и давайте разговаривать. Вы сюда на долго?

— Да пока поживется,— отвчала Глафира Семеновна, ободряясь при ласковомъ взгляд усатой старухи, и присла.

— Вотъ и я также. Буду жить скромно. Я фанфаронить не люблю. Вы тогда прямо въ Біаррицъ прохали?— спросила она супруговъ.

— Прямо.

— Ну, а я останавливалась по дорог въ одномъ мстечк… Какъ она станція-то? Тамъ у меня одна моя подруга дтства живетъ, тоже пенсіонерка… Давно ужъ живетъ. Переночевала у ней ночку и сюда… Вотъ сегодня утромъ и пріхала. Съ собакой ужъ очень много по желзнымъ дорогамъ хлопотъ. Ахъ, сколько!— вздохнула она.

— Напрасно вы, тетя, взяли ее,— сказалъ докторъ.

— Не могу я жить безъ нея! Понимаешь ты, не могу!

— Вы въ первый разъ здсь?— задала вопросъ Глафира Семеновна, чтобы что-нибудь спросить у старухи.

— Въ первый разъ здсь, хотя за границу часто зжу… А здсь въ первый разъ. Сидла сейчасъ и смотрла на здшнихъ срамницъ-купальщицъ! Вдь это-же прямо выставка тлесъ.

— И мы съ женой не мало ужъ дивились,— вставилъ свое слово Николай Ивановичъ.

— Ну, для васъ-то, мужчинъ, это самое лакомое блюдо,— кивнула ему старуха.— У васъ, я думаю, и языкъ на сторону… Ну, что-жъ, будемте обозрвать городъ,— обратилась она къ Глафир Семеновн.— Вдь и вы, я думаю, не успли еще всего видть.

— Почти что все видли.

— Біаррицъ, тетя, не великъ и его весь въ теченіи двухъ часовъ пшкомъ обозрть можно,— сказалъ докторъ.— А вотъ позжайте вы завтра съ мадамъ Ивановой и ея супругомъ въ Байону. Завтра воскресенье — и тамъ въ цирк будетъ бой быковъ.

— Что? Чтобы я на бой быковъ похала?— воскликнула старуха.— Ни за что на свт! Я всякую животину люблю, а тутъ буду я смотрть какъ станутъ быковъ бить! Да что ты меня за варварку считаешь, что-ли? Ни-ни…

— А разв завтра въ Байон будетъ бой быковъ?— оживленно спросилъ Николай Ивановичъ.— Глаша! Надо хать. Это вдь очень интересно. О бо быковъ я давно воображалъ.

— Нтъ, нтъ. На бой быковъ и я не поду. Что за кровожадность такая! Когда и курицу-то колютъ, такъ я вся содрогаюсь, а тутъ вдругъ смотрть на бой быковъ!

— Позвольте…— остановилъ разговоръ докторъ.— Въ сущности, завтра въ Байон будетъ не бой, а только, такъ сказать, пародія на бой. Это просто комическое представленіе съ быками, а боемъ его только наши здшніе русскіе называютъ. Французы это представленіе зовутъ ‘Tournoi Tauromachique Landais’. Какъ это перевести по-русски — не знаю, но такъ это представленіе значится на афишк.

— Богъ съ нимъ!— махнула рукой старуха.

— Отчего-же, тетя, Богъ съ нимъ? Я былъ на этомъ представленіи прошлое воскресенье и хохоталъ до упаду. Совтую и вамъ посмотрть.

— Варварство.

— Ничуть. Крови вы не увидите ни капли, но вся обстановка настоящаго боя быковъ. Т-же красавцы-тореадоры въ своихъ костюмахъ… На нихъ бросаются быки, но они не бьютъ ихъ, а только увертываются отъ нихъ, продлывая удивительные пріемы ловкости. Вы посмотрите только, тетя, какіе это молодцы!

При словахъ доктора ‘молодцы’ и ‘красавцы’ Глафира Семеновна начала сдаваться.

— Да подемъ, пожалуй, Николай Иванычъ, если тамъ нтъ ничего такого кровожаднаго и страшнаго,— сказала она мужу.

— Я, матушка, съ восторгомъ… Я всегда на такія представленія съ восторгомъ!— откликнулся мужъ.— Гд что особенное, я съ превеликимъ удовольствіемъ… О такомъ представленіи всегда пріятно, разсказать знакомымъ, когда вернешься въ Россію.

— Ну, вотъ и отлично. И я съ вами поду,— проговорилъ докторъ:— Нужды нтъ, что я уже видлъ это представленіе въ прошлое воскресенье. Подемте, тетя… Байона отсюда не такъ далеко… Всего только полчаса зды по трамваю. Завтра воскресенье. Сначала вы побываете въ здшней русской церкви у обдни, потомъ позавтракаете а посл завтрака вс соберемся у трамвая и въ путь.

Начала сдаваться и старуха Закрпина.

— Ты мн только скажи одно: убійства не будетъ?— спросила она доктора.

— Никакого убійства. Какое тутъ убійство!

— И мучить животныхъ не будутъ?

— Ничего подобнаго. Но зато какую вы публику увидите! Если эта публика не испанская, то ужъ совсмъ испанистая. Передъ началомъ представленія кричатъ, стучатъ, торопятъ, чтобы начинали, подпваютъ оркестру, а если быкъ или тореадоръ оплошалъ, свистятъ въ ключи и швыряютъ въ нихъ яблоками. Пойдемте, тетя.

— Да пожалуй…— согласилась старуха.— Только ужъ я и песика моего съ собой возьму.

Ивановы торопились домой завтракать и стали прощаться съ докторомъ и старухой Закрпиной.

— Ну, будемъ знакомы, душечка. Мн тоже пора завтракать,— ласково сказала Глафир Семеновн усатая старуха.— А когда вы меня хорошенько узнаете, то увидите, что по характеру я вовсе на вдьму не похожа.

— Да полноте… Что вы…— опять сконфузилась Глафира Семеновна.

— Нтъ, нтъ… Съ виду я дйствительно злая. Видъ у меня не добродушный, но я собакъ люблю до безумія, а кто собакъ любитъ, тотъ не бываетъ золъ.

— Бросьте… Пойдемъ, Николай Иванычъ.

— Мое почтеніе…— раскланялся Николай Ивановичъ съ докторомъ и его теткой.— Докторъ, вы меня воскресили сегодня, убдивъ, что у меня внутри ничего нтъ болзненнаго. Считайте за мной бутылку шампанскаго. Въ Байон выпьемъ.

Супруги уходили. Докторъ крикнулъ имъ вслдъ:

— Если сегодня и завтра утромъ не удастся съ вами встртиться, то знайте, что завтра ровно въ два часа мы васъ будемъ ждать у трамвая! Тамъ станціонной домикъ имется и можно сидть въ тни.

XXVI.

Было воскресенье. Супруги Ивановы выходили изъ русской церкви посл обдни и поразились тмъ количествомъ французскихъ нищихъ, которыхъ они встртили на паперти и около паперти на авеню, идущемъ мимо церкви. Тутъ были хромые, слпые, безрукіе. Вдовы старухи съ подвязанными скулами совали Ивановымъ въ руки замасленныя свидтельства о бдности. Мужчины на костыляхъ протягивали къ нимъ створки раковинъ, побрякивая лежащими на нихъ мдяками. И здшніе папертные нищіе, такъ же какъ на Плаж, были прилично одтые. Одинъ безногій молодой человкъ, очень красивый, былъ даже въ красномъ галстук шарфомъ, молодая двушка блондинка, приведшая слпую старуху, имла на груди и въ волосахъ по роз, очень кокетливо приколотыхъ. Дамы, выходившія изъ церкви, очень усердно надляли нищихъ мдными монетами.

— Сколько русскихъ-то было въ церкви!— говорила мужу Глафира Семеновна.— Я никогда не могла себ представить, чтобъ здсь была такая большая русская колонія.

— Еще-бы… А сколько денегъ на блюдо-то клали! Московскій фабрикантъ сто франковъ положилъ. Я самъ видлъ, какъ онъ положилъ стофранковый билетъ, когда староста съ блюдомъ шелъ. Оглотковъ далъ золотой. Мадамъ Оглоткова — тоже.

— А какіе костюмы-то! Вотъ куда одваются. Хорошо, что я свтлое шелковое платье надла и большую шляпку,— продолжала Глафира Семеновна.— Моя шляпка положительно произвела эфектъ. Даже длинноносая графиня на нее заглядлась.

— Шляпка двухспальная, по своей величин, что говорить!— отвчалъ супругъ.

Передъ церковью, на тротуар, остановились мужчины и дамы, вышедшіе посл обдни и отыскивающіе своихъ знакомыхъ. Когда супруги проходили мимо этой шеренги, ихъ окликнулъ докторъ Потрашовъ.

— демъ сегодня въ Байону?— спросилъ онъ.

— демъ, демъ. А гд ваша тетушка? Ее не было видно въ церкви,— спросила Глафира Семеновна.

— Вообразите, не пошла. Говоритъ, что собаку не на кого оставить. Хотла поручить горничной корридорной, но собака укусила горничную.

— Какъ-же она въ Байону-то подетъ?

— Вмст съ собакой.

— Но вдь надо быть въ цирк.

— О, она и въ цирк будетъ держать ее на колняхъ. Вы не знаете, какая это собачница! У ней, кром этой собаки, еще пять собакъ въ Москв осталось,— разсказывалъ докторъ.

Часа черезъ два супруги Ивановы снова встртились съ докторомъ у трамвая. Докторъ былъ съ теткою, а тетка съ собакой. Они уже ожидали супруговъ Ивановыхъ и сидли въ деревянной буточк, выстроенной для укрытія публики отъ дождя и солнца. Поздъ трамвая еще не приходилъ. Николай Ивановичъ закурилъ папироску и сталъ разсматривать деревянныя стны буточки, испещренныя карандашными надписями. Вдругъ онъ воскликнулъ:

— Балбесовъ! Мишка Балбесовъ былъ здсь въ Біарриц.

— Кто такой?— спросилъ докторъ.

— Михаилъ Иванычъ Балбесовъ. Мусорный подрядчикъ. Подрядчикъ по очистк мусора и снга въ Петербург. Вотъ его подпись: Мишель Балбесовъ. Какова цивилизація-то! Мусорщики русскіе по Біаррицамъ здятъ. Надо расписаться и мн. Безъ этого нельзя. Пускай знаютъ, что и мы были.

Онъ вынулъ изъ кармана карандашъ и начерталъ на стн:

‘Николай Ивановъ съ супругой изъ Петербурга’.

— На Везувіи расписывались, въ Помпе расписывались, въ Ватикан расписывались, такъ какъ-же въ Біарриц-то нигд не расписаться!— продолжалъ онъ.

— Везувій или желзнодорожная будка!— попробовала замтить жена.

— Плевать! Пускай насъ и на Везувіи и на Атлантическомъ океан знаютъ.

Но вотъ подошли вагоны трамвая, вернувшіеся изъ Байоны и публика стала садиться въ нихъ. Вагоны были открытые и закрытые. Около нихъ бродили двочки-цвточницы и продавали букетики фіалокъ, блой и красной гвоздики. Он такъ упрашивали поддержать ихъ коммерцію, что на просьбы ихъ нельзя было не согласиться. Супруги Ивановы и докторъ съ теткой, свшіе въ открытомъ вагон, чтобъ видть дорожные виды, мимо которыхъ придется прозжать, также украсились цвтами. Мужчины взяли красныя гвоздики въ петлички, а дамы букетики фіалокъ, при чемъ тетка Потрашова, мадамъ Закрпина, взяла два букетика одинъ изъ нихъ прикрпила къ ошейнику собаченки, говоря:

— О, эта собака также съ развитымъ вкусомъ. Вы не поврите, какъ онъ любитъ цвты! Онъ не только нюхаетъ ихъ, но и стъ. Да вотъ вамъ… Бобикъ… Возьми…

Старуха Закрпина протянула своему песику фіалку. Онъ понюхалъ и тотчасъ-же сжевалъ ихъ. Старуха продолжала:

— Вы знаете, онъ вегетаріанецъ. Какъ это ни странно вамъ покажется, но отъ мяса онъ отворачивается и положительно любитъ яблоки, груши и сливы. Надо вамъ сказать, что на святкахъ я длаю моимъ собакамъ елку. Такую-же елку, какую длаютъ дтямъ. Украшаю ее свчами, фонариками, конфектами, пряниками и говядиной. Сырой говядиной, которую я прившиваю маленькими кусочками къ елк. И что-же вы думаете? Другимъ моимъ собакамъ сырой говядины только подавай, а Бобка мой только конфекты, пряники и фрукты стъ, а къ говядин не прикасается.

— Вы собакамъ елку длаете?— удивилась Глафира Семеновна.

— Длаю, душечка… И если-бы вы видли, какъ он радуются на нее! Прыгаютъ, лаютъ.

Поздъ тронулся. Онъ халъ по морскому берегу. Простиралась необозримая ширь океана, на синев которой виднлось бленькое пятнышко паруснаго судна, вышедшаго изъ впадающей близъ Байоны въ океанъ рки Адуръ. Но вотъ море загородила громадная гостинница Пале-Біаррицъ, приспособленная подъ номера изъ дворца бывшей французской императрицы Евгеніи, которая когда-то здсь и проживала. Направо Отель Континенталь. Поздъ катитъ уже по улиц Королевы Викторіи. Слва опять показывается океанъ.

— Вотъ гд Байона…— указываетъ докторъ своимъ спутникамъ въ морскую даль, по направленію къ мелькающему вдали судну.

Прохали мимо ослпительно блющейся на солнц русской церкви. Вотъ ванны изъ маточнаго разсола — Термъ Салинь. Трамвай выходитъ на Байонскую дорогу. Сначала направо и налво пустырь съ надписями, что продаются участки земли. Попадается лсокъ, а за нимъ небольшіе домики-особнячки, очень веселенькіе, утопающіе въ зелени садиковъ. Это мстность, называемая Англе. Здсь поздъ останавливается и забираетъ пассажировъ, ожидавшихъ его въ такой-же буточк, какъ и въ Біарриц. И здсь слпые нищіе. Одинъ убійственно гнуситъ на кларнет, другой пилитъ на скрипк. Опять двочки съ цвтами. Англе — полъ-дороги. Поздъ продолжаетъ путь и ужъ бжитъ по старой Испанской дорог. То тамъ, то сямъ между огородами встрчаются полуразвалившіеся жалкіе домики, около которыхъ стоятъ обыватели въ синихъ праздничныхъ туго накрахмаленныхъ блузахъ и покуриваютъ трубки. Женщины въ высокихъ блыхъ чепцахъ, въ пестрыхъ передникахъ и со сложенными на животахъ руками, стоящія около блузниковъ, тупо смотрятъ на мчавшійся поздъ.

— Сейчасъ Байона…— проговорилъ докторъ, указывая на шпиль церкви, выглянувшій изъ-за деревьевъ.

XXVII.

Трамвай, соединяющій Біаррицъ съ Байоной, иметъ свой конечный пунктъ въ самомъ центр Байоны на площади, но супруги Ивановы и докторъ Потрашовъ съ своей теткой туда не похали. Имъ нуженъ былъ циркъ, а циркъ находился, не дозжая Байоны, и по указанію доктора, вс они вышли изъ вагона въ парк, прилегающемъ къ городу.

— Придется сдлать съ полъ-версты въ сторону,— сказалъ докторъ.

И они двинулись по прекрасной каштановой алле съ побурвшими и пожелтвшими уже листьями. Кое-гд стояли совсмъ уже голыя блыя акаціи и эвкалиптусы, рано теряющіе свой листъ. Аллея парка была переполнена гуляющими по случаю воскреснаго дня. Публика была большей частью изъ простонародья. Были женщины, дти, мужчины. Женскихъ шляпокъ почти совсмъ было не видно. Женщины имли у себя на головахъ черные чепцы или были повязаны шелковыми платками, концами назадъ, какъ повязываются наши русскія бабы,

Двушки вовсе безъ головнаго убора, съ живыми цвтами въ волосахъ и съ зонтиками въ рукахъ. Мужчины были почти вс съ бритыми бородами и въ черныхъ праздничныхъ сюртукахъ и черныхъ фетровыхъ шляпахъ. Попадались и синія накрахмаленныя блузы бдныхъ рабочихъ. Дти были съ обручами въ рукахъ, съ бильбоке. Мальчики пронзительно свистали въ свистульки.

На стволахъ деревьевъ, то тамъ, то сямъ, были наклеены цвтныя афиши съ изображеніемъ быковъ и тореадоровъ. Мальчики-афишеры раздавали маленькія программы цирковаго представленія съ быками и кричали рзкими голосами:

— Въ три часа! Ровно въ три часа! Сегодня въ три часа! Большое представленіе!

Вмст съ супругами Ивановыми, докторомъ и его теткой тянулись по алле и другіе, пріхавшіе изъ Біаррица, ради Цирка. Шло англійское семейство, состоящее изъ двухъ мужчинъ и трехъ дамъ — вс въ бломъ отъ ботинокъ до шляпъ и съ зелеными вуалями на шляпахъ. Супруговъ обгоняли велосипедисты, спшившіе въ циркъ, прохалъ громадный шарабанъ изъ біаррицкаго Грандъ-Отеля, нагруженный пассажирами, съ кучеромъ въ черной лакированной шляп и въ красной куртк и егеремъ, пронзительно трубящимъ въ длинный рогъ.

Но вотъ изъ-за деревьевъ показалось и зданіе цирка, убранное флагами. Вокругъ цирка стояло нсколько переносныхъ буточекъ, гд продавались билеты въ циркъ. Шныряли и коммиссіонеры, продающіе билеты съ рукъ и назойливо пристающіе къ публик.

— Дорогихъ билетовъ на мста не слдуетъ брать,— сказалъ докторъ, когда они подошли къ цирку.— Ближе въ арен такъ еще, того и гляди, быкъ можетъ въ мста вскочить. Говорятъ, бываетъ это. Я былъ здсь въ прошлое воскресенье и видлъ, какъ разъяренный быкъ сломалъ перегородку, за которой помщались ложи. Сидвшія тамъ дамы закричали, произошла паника…

— Еще-бы не закричать дамамъ, если быкъ въ ложу лзетъ,— замтила Глафира Семеновна.

— Слдовательно и надо брать отъ арены подальше. Подальше, но чтобы мста на тневой сторон были. Здсь на тневой сторон мста вдвое дороже, чмъ на солнечной. Я возьму мста по пяти франковъ. Въ прошлое воскресенье я сидлъ въ нихъ, и все было видно отлично,— пояснялъ докторъ и подошелъ къ касс.

Тетка его и супруги Ивановы стали его поджидать. Ихъ тотчасъ-же окружили мальчики съ корзинками и двочки съ кувшинами и цвтами въ рукахъ. Они предлагали конфекты за пять сантимовъ штука, свжую воду, фіалки и гвоздику. Лзъ рослый блузникъ въ высокомъ картуз и совалъ дамамъ связку цвтныхъ летучихъ шаровъ. Женщина-торговка въ короткомъ полосатомъ плать и синихъ чулкахъ навязывала яблоки и груши, наложенныя въ корзин.

— Готово,— сказалъ докторъ, возвращаясь отъ кассы, потрясая билетами, и повелъ супруговъ въ циркъ.

Пришлось подниматься по деревянной лстниц въ третій этажъ.

— Николай Иванычъ, я боюсь,— проговорила Глафира Семеновна, обращаясь къ мужу.

— Чего, другъ мой?..

— А какъ-бы быкъ не вскочилъ къ намъ въ мста.

— Ну, вотъ… Докторъ-же нарочно взялъ для насъ мста подальше отъ арены.

Опасалась и докторова тетка, взбираясь по лстниц съ собаченкой на рукахъ.

— Я тоже побаиваюсь, но за своего Бобку, чтобы онъ не испугался быковъ,— сказала она.— Ревутъ они, эти самые быки?— спросила она племянника.

— Безъ малйшаго звука, тетушка,— отвчалъ докторъ.— Да и какой тамъ ревъ можетъ быть слышенъ! Вы посмотрите, какъ публика кричитъ во время представленія. Всякій ревъ заглушится.

Они вошли съ лстницы въ мста и передъ ними открылась громадная арена безъ крыши, вокругъ которой шли амфитеатромъ мста. Въ мстахъ уже кишлъ народъ. Въ дешевыхъ мстахъ виднлось множество солдатъ въ кэпи, черезъ скамейки то тамъ, то сямъ перелзали мальчишки-подростки. Торчали головы окрестныхъ крестьянъ съ гладко бритыми подбородками. Нкоторые изъ этого сорта публики, такъ какъ дешевыя мста были на солнц, успли уже снять съ себя сюртуки и сидли въ однихъ жилетахъ. Дешевые вера такъ и мелькали въ воздух. И здсь, между скамейками, шныряли продавщицы конфектъ, холодной воды и цвтовъ.

Публика все прибывала и прибывала. Взоры всхъ были устремлены на выходъ изъ конюшенъ, задрапированный краснымъ сукномъ и національными флагами, откуда должны быть выпущены быки, и на другой, такой-же, также задрапированный, изъ котораго должны показаться тореадоры. Публика отъ нетерпнія топала ногами, мальчишки посвистывали въ пальцы и ключи.

Николай Ивановичъ взглянулъ на часы. Было безъ четверти три. Глафира Семеновна навела бинокль и стала смотрть въ мста. Въ цирк былъ весь Біаррицъ. Вотъ супруги Оглотковы. Они сидли въ мстахъ d’aficionados — самыхъ дорогихъ, находящихся у самаго барьера и предназначающихся для любителей бычьяго спорта courses Landaises. По правую и по лвую сторону отъ нихъ помщался кружокъ англичанъ въ шляпахъ съ зелеными вуалями и съ верами. Въ просторной лож (palcos) сидла, развалясь въ кресл, испанка-наздница, поражавшая всхъ своей необъятной величины шляпой съ цлой пирамидой цвтовъ. Она пріхала съ французскимъ гусарскимъ полковникомъ. Онъ сидлъ противъ нея и держалъ на колняхъ открытую большую бомбоньерку съ конфектами. Въ другой такой-же лож находился московскій фабрикантъ Плеткинъ съ своими прихлебателями.

Докторъ Потрашовъ взглянулъ на него и сказалъ:

— Пріхалъ-таки, а я звалъ его — не хотлъ хать. ‘Что, говоритъ, два воскресенья подъ-рядъ по одному мсту слоняться’. Должно быть, льстецы уговорили.

Но боле всего были заняты русскими мста въ balconcillo, гд помщались и супруги Ивановы съ докторомъ и его теткой.

Николай Ивановичъ прочелъ крупную надпись названія мстъ, гд сидла ихъ компанія, и сталъ повторять его:

— Бальконцилло, бальконцилло… Какъ-бы не забыть. Хорошее, круглое слово… Его хорошо въ письмо ввернуть, когда буду писать отсюда знакомымъ,— сказалъ онъ.

— Это по-испански. Здсь вс мста въ циркахъ называются по-испански. И въ Байон, и Фонтарабіи,— замтилъ докторъ.

— Вотъ оттого-то я его и запоминаю. Пріятно въ письм испанское словечко ввернуть.

Въ значительно уже заполонившей мста публик постукиванія ногами все усиливались и усиливались и, наконецъ, превратились въ страшный громъ. Кром каблуковъ, пошли въ ходъ палки. Мальчишки и подростки начали свистать въ пальцы и свистульки. Вынули и взрослые изъ кармановъ свои ключи и засвистали въ ключи. Женщины въ дешевыхъ мстахъ начали махать платками. Нетерпніе было полное. Вс требовали, какъ можно скорй, представленія, но двери задрапированныхъ выходовъ изъ конюшенъ и уборныхъ артистовъ попрежнему были заперты. Крики и свистъ превратились во что-то ужасное. Бобка на колняхъ тетки доктора Закрпиной сначала жалобно залаялъ, а потомъ началъ выть. Старуха не знала, какъ и успокоить собаку.

Но вотъ грянулъ военный оркестръ. Онъ игралъ какой-то маршъ. Публика сначала немного поутихла, но тотчасъ-же начала подпвать въ тактъ подъ музыку и въ тактъ-же стучала палками въ деревянный полъ мстовъ.

— Въ род ада какого-то,— замтилъ Николай Ивановичъ.

— Погодите, то-ли еще будетъ, когда представленіе начнется!— отвчалъ докторъ.— Теперь зрители только нетерпніе выражаютъ, а потомъ будутъ восторгъ выражать.

Но вотъ дверцы изъ актерскихъ уборныхъ отворились и публика замерла.

XXVIII.

Въ отворенныхъ дверей начали выходить подъ музыку тореадоры въ пестрыхъ костюмахъ. Они шли попарно, дойдя до половины арены, пары длились. Одинъ сворачивалъ направо, другой налво и останавливался на предназначенномъ ему мст. Ихъ вышло двнадцать. Это были все бравые молодцы, не старше тридцати лтъ, статные, въ большинств красавцы собой, въ усахъ или по испанской мод съ маленькими бакенбардами запятой, начинающейся около уха и кончающейся у начала нижней челюсти, брюнеты на подборъ. Одинъ изъ нихъ, впрочемъ, можетъ быть для контраста, былъ маленькій, сильно сутуловатый, почти горбунъ, кривобокій и съ выдавшеюся впередъ челюстью. Вс тореадоры были одты въ испанскіе костюмы, но костюмы эти одинаковы не были. Черная бархатная куртка преобладала, но одни были въ чулкахъ и короткихъ панталонахъ, другіе въ широкихъ блыхъ панталонахъ до щиколки. У одного изъ нихъ куртка была темно-зеленая и сплошь испещренная золотыми позументами. Почти вс имли красные шелковые широкіе пояса, шарфомъ оканчивающіеся сбоку. Головной уборъ состоялъ или изъ цвтной испанской фуражки безъ козырька или изъ яркаго краснаго шелковаго платка, которымъ была туго повязана голова, съ концами, торчащими на затылк. У тореадора, одтаго въ куртку съ золотыми позументами, висла въ лвомъ ух великолпная длинная брилліантовая серьга. Выходъ былъ торжественный, встрченный громкими аплодисментами изъ мстъ. Очевидно, тутъ были и фавориты публики, потому что при аплодисментахъ выкрикивались и фамиліи тореадоровъ съ одобрительными возгласами ‘браво’. Размстившись на своихъ мстахъ по всей арен, на разстояніи другъ отъ друга саженяхъ въ четырехъ, тореадоры начали кланяться публик на вс четыре стороны. Новый взрывъ рукоплесканій.

— Теперь будутъ выпускать быковъ,— сообщилъ докторъ.

Глафира Семеновна вся дрожала и нервно шевелила губами.

— Вы мн только скажите: будутъ убивать быковъ или не будутъ? Если съ убійствомъ, то я не могу сидть, я уйду, уйду изъ мстовъ,— говорила она доктору.

— Да нтъ-же, нтъ. Ну, посмотрите на тореадоровъ… Чмъ они могутъ убивать, если у нихъ никакого оружія нтъ въ рукахъ. Ихъ задача будетъ только ускользать отъ нападающихъ на нихъ быковъ, показывать свою ловкость и изворотливость. Представленія, гд быковъ убиваютъ, называются courses espagnoles, а это courses Landaises. Эти courses de taureaux ничего не представляютъ изъ себя страшнаго, жестокаго, а напротивъ, очень комичны, и вы будете хохотать.

— Ну, то-то…— проговорила старуха Закрпина.— А то и я уйду. Я старый членъ общества покровительства животнымъ, и мн совсмъ не подобаетъ на кровавыя зрлища смотрть.

— Успокойтесь, тетенька, успокойтесь. Доброе сердце ваше не омрачатъ жестокостью,— успокоилъ докторъ старуху.

Между тмъ, распахнули выходъ и изъ помщенія быковъ. Быкъ долго не показывался, но наконецъ выбжалъ, задеря хвостъ кверху въ форм французской буквы S. Это былъ темно-рыжій быкъ съ цлой копной шерсти, свшивающейся ему на глаза. Онъ былъ на веревк, привязанной къ его рогамъ, конецъ которой держалъ старикъ въ блыхъ панталонахъ, красной куртк и въ фетровой черной широкополой шляп на голов. Это ‘экартеръ’, какъ зовутъ его въ циркахъ. Онъ всегда выбирается изъ лучшихъ и самыхъ опытныхъ тореадоровъ. Старикъ еле усплъ выбжать за быкомъ и, ужъ будучи на арен, дернулъ быка съ такой силой за веревку, что быкъ остановился. Старикъ-экартеръ тотчасъ-же ослабилъ ему веревку. Остановясь, быкъ поводилъ глазами и смотрлъ направо и налво, выбирая между тореадорами жертву, на которую ему кинуться. А тореадоры въ это время тоже не спускали съ быка глазъ и помахивали передъ нимъ носовыми платками. Наконецъ, одинъ изъ нихъ, въ зеленой куртк съ позументами, подошелъ къ быку, на разстояніе двухъ сажень, остановился прямо передъ его глазами, поднялъ руки вверху и припрыгнулъ передъ нимъ, очевидно, чтобы обратить на себя вниманіе быка. Быкъ нагнулъ голову, приготовляясь принять противника на рога, и ринулся на него.

Публика замерла, Глафира Семеновна взвизгнула, зажмурилась и схватила мужа за рукавъ. Но тореадоръ усплъ отскочить въ сторону и быкъ, не попавъ въ него рогами, пробжалъ мимо, ударившись рогами въ барьеръ цирка. Раздались рукоплесканія, награждающія ловкаго тореадора.

Быкъ ходилъ по арен и отыскивалъ новую жертву. Тореадоры, не спуская съ него глазъ, пятились отъ него, нкоторые, съ которыми быкъ равнялся, перескакивали черезъ барьеръ, прятались за загородкой, прикрывающей человка по грудь, и выставивъ оттуда голову и руки, разъяряли быка, махая передъ нимъ платкомъ. Вдругъ быкъ ринулся въ сторону и понесся на неприготовившагося къ нападенію горбуна. Тотъ побжалъ отъ быка къ загородк, но чувствуя, что быкъ его настигнетъ, мгновенно свалился, упавъ быку подъ ноги.

— Ахъ, ахъ! Боже мой!— закричала старуха Закрпина, сжимая своего Бобку до того, что тотъ завизжалъ.

Но страхъ Закрпиной былъ напрасенъ. Разбжавшійся быкъ не могъ сразу остановиться, перескочилъ черезъ горбуна, и когда усплъ обернуться, горбуна уже не было на мст. Горбунъ вскочилъ и отбжалъ къ барьеру на противоположную сторону. Громъ рукоплесканій. Быкъ остановился и искалъ горбуна. Передъ глазами быка выступилъ и остановился передъ нимъ, помахивая своей красной испанской фуражкой, тореадоръ въ черной куртк съ двумя медалями на красной и зеленой лентахъ, въ блыхъ чулкахъ съ красными стрлками у щиколокъ. Быкъ нагнулъ голову и ринулся на него. Тореадоръ подпустилъ его къ себ и въ то время, когда быкъ хотлъ поднять его на рога, припрыгнулъ и перескочилъ черезъ быка вдоль всего туловища, остановившись у хвоста. Скачекъ былъ ловокъ до поразительности. Быкъ домчался до барьера и ударился въ него рогами, отошелъ отъ барьера и сталъ ногой рыть землю на арен. Разъяренъ онъ былъ ужасно. На губахъ его показалась пна. Онъ фыркалъ. Тореадоры начали спасаться. Передъ глазами неистовствующей отъ рукоплесканій публики замелькали блыя панталоны тореадоровъ, натянутыя на бедра. Они перепрыгивали за барьеръ.

— Вотъ когда вспять-то пошли,— сказалъ Николай Ивановичъ доктору.— Спины начали показывать. Смотрите, сколько спинъ и блыхъ штановъ. Такъ и взлетаютъ за перегородку. Для дамъ такія картины совсмъ уже не казисты.

Быкъ продолжалъ стоять разъяренный и рылъ передними ногами землю. Экартеръ, чтобы умрить его ярость, держалъ его за веревку, но быкъ обернувшись замычалъ и бросился на самого экартера. И старику экартеру пришлось перепрыгнуть черезъ барьеръ.

Публик это не понравилось. Сейчасъ восторгавшаяся, она вознегодовала и начала свистать. Пошли свистки въ ходъ, ключи. Мальчишки закричали кукареку.

— Трусы! Трусы! Проклятые трусы!— раздалось изъ мстъ.

На арену полетло нсколько яблонныхъ объдковъ.

Тореадоры начали вылзать изъ-за барьера, но не отходили отъ него и держались за него руками, каждую минуту готовясь перепрыгнуть обратно.

Ругательства не смолкали. Вдругъ отъ барьера отдлился усатый тореадоръ въ черной куртк и мавританскихъ золотыхъ серьгахъ въ вид крупныхъ колецъ, подбросилъ вверхъ свою синюю фуражку и стремительно пошелъ на быка. Быкъ, увидавъ тореадора, бросился на него. Въ ту-же секунду тореадоръ остановился, подпрыгнулъ, перескочилъ черезъ быка и, мало этого, побжалъ еще за быкомъ въ догонку, нагналъ его, когда тотъ билъ рогами барьеръ, схватилъ за хвостъ и изъ всей силы рванулъ этотъ хвостъ. Рванулъ тореадоръ быка за хвостъ такъ сильно, что быкъ тотчасъ-же упалъ на переднія колна.

Эфектъ былъ потрясающій. Публика отъ свистковъ и ругательствъ снова перешла къ аплодисментамъ и неистовствовала. Въ дешевыхъ мстахъ летли въ воздухъ шляпы, фуражки, женщины подбрасывали свои вера, махали платками, зонтиками.

Когда быкъ поднялся съ колнъ и сталъ искать глазами своего противника — противника на арен уже не было. Торжествующій стоялъ онъ на барьер и раскланивался.

Летучіе поцлуи летли и изъ мстъ, посылаемые женщинами красивому и статному тореадору. Даже испанка-наздница, сидвшая въ лож съ французскимъ гусаромъ, и та не утерпла и когда тореадоръ обернулся въ ея сторону, приложила кончики пальцевъ обихъ рукъ къ своимъ губамъ и, чмокнувъ ихъ, послала сочный летучій поцлуй.

Глафира Семеновна это тотчасъ-же замтила, тронула доктора за рукавъ и сказала:

— Смотрите, смотрите, какая срамница. И это при своемъ-то собственномъ гусар!

— Испанка… А у нихъ на бычьихъ представленіяхъ, очевидно, это принято,— отвчалъ докторъ.— Видите, не одна она. Тутъ сотни такихъ.

Дальнйшіе эксперименты съ быкомъ были излишни. Отворились двери, ведущія въ помщеніе быковъ, экартеръ бросилъ веревку. Быкъ, почувствовавъ свободу и видя входъ въ стойла открытымъ, предпочелъ кормъ драк и побжалъ къ себ въ стойло.

XXIX.

— Сейчасъ второго быка выпустятъ,— сообщилъ докторъ Потрашовъ своей компаніи.— Ну, какъ вамъ нравится это бычье представленіе? обратился онъ къ Глафир Семеновн.— Да ничего…— отвчала та апатично.— А только въ немъ нтъ ничего смшнаго.

— Погодите… Смшное будетъ еще впереди. Это когда четвертаго быка выпустятъ. Четвертый быкъ предназначенъ не для профессіональныхъ тореадоровъ… а для любителей изъ публики. Вдь это все профессіональные… Они прежде всего акробаты хорошіе и перезжаютъ изъ города въ городъ, гд происходятъ представленія съ быками. Въ прошломъ мсяц были представленія въ Фонтарабіи… Это верстахъ въ сорока отсюда… Въ начал августа были представленія въ Санъ-Себастьяно. Тамъ были и два настоящихъ боя быковъ,— разсказывалъ докторъ.

Но вотъ на арен показался второй быкъ. Животное также было на веревк и вышло очень степенно. Николай Ивановичъ, какъ увидалъ, такъ сейчасъ и закричалъ:

— Батюшки! Да это вовсе не быкъ, это корова! Вонъ и вымя у нея.

— Корова и то,— согласился докторъ.

— Но вдь это-же фальсификація выпускать супругу быка, если продаютъ билеты на быковъ.

— Нтъ, нтъ. Это всегда бываетъ, если course Landaise. Непремнное условіе, чтобы были быки и коровы. Такъ было и на представленіи прошлаго воскресенья.

— Madame la Vache…— произнесъ кто-то сзади супруговъ Ивановыхъ.

— Ну-съ, мадамъ корова, что-то вы теперь намъ покажете?— проговорила Глафира Семеновна, улыбаясь.

— Къ сожалнію, ничего новаго. Все то-же, что вы уже видли при первомъ бык. Эти представленія удивительно однообразны. Что одинъ быкъ, что другой, что третій — все одно и то-же. Разв какія случайности… Но мы должны дождаться четвертаго быка — для любителей изъ публики. Его выпустятъ безъ веревки, но зато на рогахъ у него будутъ надты резиновые чехлы съ толстыми шарами, такъ что своими рогами онъ никакого вреда сдлать не можетъ. Разв только сбить съ ногъ… Но на арен мягко. Вотъ когда выдлятся любители изъ публики, тутъ много смшныхъ сценъ.

А корова эта была, какъ и быкъ, темно-рыжая, ходила медленно по арен и то и дло подскакивала къ тореадорамъ, чтобы хватить ихъ рогами, но т ловко увертывались отъ нея и издали помахивали ей концами красныхъ поясовъ, красными фуражками, стараясь раздразнить ее еще боле. Но корова, однако, въ ярость не приходила, а напротивъ, нсколько успокоилась, остановилась и тупо смотрла на тореадоровъ, какъ-бы размышляя, стоитъ-ли ей нападать на людей. Вдругъ одинъ изъ тореадоровъ забжалъ коров въ тылъ и дернулъ ее за хвостъ. Тутъ корова поднялась на дыбы. Быстро опустившись снова на переднія ноги, она обернулась, но тореадора, схватившаго ее за хвостъ, уже не было около нея. Она начала мотать головой и замычала. Горбатенькій тореадоръ подскочилъ почти вплотную къ ея морд и растопырилъ руки. Она наклонила голову, чтобы поднять его на рога.

Онъ привскочилъ, хотлъ перепрыгнуть ей черезъ голову, но такъ какъ-былъ въ широкихъ панталонахъ до щиколокъ, задлъ панталонами за рогъ коровы и грузно рухнулся около нея на землю. Тореадоры, видя это, тотчасъ-же бросились отвлекать корову отъ упавшаго товарища и подскочили къ ней почти вплотную. Горбатенькаго тореадора она оставила, но бросилась къ тореадору съ мавританскими серьгами въ ушахъ. Тотъ отскочилъ въ сторону. Корова быстро обернулась, нашла отползающаго къ барьеру горбатенькаго тореадора (оказалось, что при паденіи онъ ушибъ себ ногу) и ударила его рогомъ въ бедро. Экартеръ укорачивалъ веревку, на которой была привязана корова, но было уже поздно. Блыя панталоны горбатенькаго тореадора оросились кровью. Онъ хотлъ подняться на ноги, но не могъ и упалъ. Товарищи подбжали къ нему, подняли его и понесли въ уборную.

Публика, недовольная неловкостью тореадора, свистала, шикала, вопила, посылала ругательства. На арену изъ дешевыхъ мстъ летли черезъ головы зрителей объдки яблоковъ.

Все это совершилось очень быстро. Дамы, видя удары, нанесенные горбатенькому тореадору, ахнули и зажмурились отъ испуга. Глафира Семеновна и сейчасъ еще сидла, закрывъ лицо руками, и спрашивала:

— Убила его корова? Убила? Неужели она его убила? Ахъ, несчастный!

— Да нтъ-же, нтъ. Она ударила его въ бедро, въ мягкое мсто,— отвчалъ докторъ.— Разв только при своемъ паденіи онъ могъ вывихнуть себ ногу.

— Вдь горбунъ… И какъ такому горбуну полиція позволяетъ въ такихъ представленіяхъ участвовать! Разв онъ можетъ прыгать, какъ слдуетъ, при такой уродливости!— вопіяла старуха Закрпина.— Изъ-за того, что онъ горбунъ, все это и произошло.

А тореадоры, отнесшіе раненаго товарища въ уборную, возвращались уже снова на арену. Представленіе продолжалось. Спрятавшійся отъ разъяренной коровы за барьеръ экартеръ удлинялъ ей веревку, но корова не отходила отъ барьера и ждала, когда онъ самъ оттуда вылзетъ, чтобы принять его на рога. Дабы отвлечь корову отъ экартера, одному изъ тореадоровъ опять пришлось дернуть ее за хвостъ. Она обернулась и, задравъ хвостъ палкой, быстро побжала вокругъ арены, ища противника, но тореадоры быстро попрятались одинъ за другимъ за барьеръ. То и дло мелькали ихъ торсы, перебрасывающіеся за спасительную перегородку.

Публик это не понравилось. Опять начались свистки, шиканье… Нсколько человкъ завывало. Кто-то мяукалъ. Двое-трое кричали птухомъ. Слышались возгласы ‘трусы’. На арену вылетла пустая бутылка.

Николай Ивановичъ сидлъ и бормоталъ:

— Вотъ такъ корова! Быку носъ утерла. Господа тореадоры боятся на нее и выходить. Попрятались, какъ тараканы въ щели.

Корова, обжавъ два раза вокругъ арены, остановилась и рыла раздвоеннымъ копытомъ землю. Тореадоры начали вылзать изъ-за барьера и размстились по арен. Къ коров подбжалъ статный тореадоръ въ мавританскихъ серьгахъ, остановился саженяхъ въ трехъ отъ нея и, распоясавъ свой широкій красный поясъ, сталъ потрясать имъ передъ коровой. Корова стремительно бросилась на тореадора въ мавританскихъ серьгахъ, но онъ увернулся и она пробжала мимо. Къ ней подскочилъ тореадоръ въ зеленой куртк съ позументами и сталъ манить ее къ себ пальцами, не спуская съ нея глазъ. Она бросилась на него. Онъ перескочилъ ей черезъ голову. Корова кинулась на третьяго тореадора. Тотъ бросился ей подъ ноги и уронилъ ее. Она споткнулась объ него, упала на переднія колна, повалилась на бокъ. Тореадоръ выскользнулъ изъ-подъ нея, поднялся, далъ ей ногой пинка въ бокъ и быстро отскочилъ въ сторону.

Сейчасъ только негодующая публика отъ этихъ маневровъ пришла въ неописанный восторгъ. Раздался громъ рукоплесканій. Крики ‘браво’ слились въ какой-то ревъ. На сцену полетли букетики цвтовъ. Дамы махали верами, платками, зонтиками. Тореадоры раскланивались, прижимая руки къ сердцу, посылая воздушные поцлуи. Испанка-наздница поручила гусарскому офицеру передать тореадорамъ свою бомбоньерку съ конфектами, что тотъ и сдлалъ.

Корова поднялась на ноги и смотрла на двери, ведущія въ стойла. Она чувствовала себя побжденной и успокоилась. Двери въ стойла отворились. Веревка, на которой была привязана корова, брошена экартеромъ на землю, и корова помчалась въ стойло. Экартеръ въ красной куртк, переваливаясь съ ноги на ногу, направился за ней.

— Но вдь въ сущности все это очень однообразно,— говорила Глафира Семеновна.— Что выдлывали съ быкомъ, то выдлывали и съ коровой. Неужели и при третьемъ бык то-же самое будетъ?— спросила она доктора.

— Конечно, то-же самое. Впрочемъ, здсь это любятъ и однообразіемъ не стсняются,— отвчалъ докторъ.— Теперь вотъ подождемъ быка, предназначеннаго для любителей изъ публики,— прибавилъ онъ.

XXX.

Но вотъ показалось третье животное. Это былъ опять быкъ, но представленіе съ нимъ далеко не напоминало представленія съ его предшественниками. Онъ былъ блдно-срой шерсти съ какимъ-то даже розоватымъ оттнкомъ. Выбжалъ онъ довольно быстро, такъ что экартеръ, державшій его на веревк, еле успвалъ за нимъ. Оббжавъ арену, быкъ остановился, нагнулъ голову и сталъ подбирать объдки яблоковъ, брошенныхъ на арену, и сть ихъ. Тореадоры подскочили къ нему и стали его дразнить, помахивая платками и поясами, но онъ не обращалъ на нихъ вниманія и продолжалъ подбирать куски яблоковъ. Въ публик послышался смхъ и ропотъ. Тореадоры пустили въ ходъ дерганье за хвостъ быка, но быкъ только обернулъ голову, махнувъ по ихъ направленію рогами и, въ довершеніе всего, добродушно легъ на мягкую постилку арены. Сначала публика разразилась хохотомъ, но потомъ затопала ногами, застучала палками, зашипла, засвистала и закричала:

— Вонъ его! Вонъ! Убрать быка!

Раздавались возгласы:

— Убить его! Повсить! Смерть быку!

Экартеръ дернулъ за веревку, но быкъ не поднимался и продолжалъ пережевывать жвачку своимъ слюнявымъ ртомъ.

— Вотъ такъ быкъ! Вотъ такъ представленіе! Онъ вовсе и не желаетъ вступать въ драку. Онъ смирне овцы!— вскричалъ Николай Ивановичъ.

— Такъ и надо, такъ и слдуетъ… Молодецъ бычекъ… Съ какой стати драться!— говорила старуха Закрпина.— Неправда-ли, душечка?— обратилась она къ Глафир Семеновн.

— По моему, это самое лучшее представленіе,— отвчала та со смхомъ.

А публика уже ревла, требуя удаленія быка. Тореадоры испробовали вс средства, чтобы раздразнить его, но онъ хотя и поднялся, а на помахиванія передъ нимъ платками отвчалъ только помахиваніемъ головой. Наконецъ, была отворена дверь въ стойло и быкъ быстро скрылся съ арены.

Предстояло представленіе съ четвертымъ быкомъ предназначавшимся для игръ съ нимъ публики. Тореадоръ въ темно-зеленой куртк съ золотымъ шитьемъ поднялъ голову кверху и жестами сталъ приглашать изъ мстъ желающихъ принять участіе въ упражненіяхъ съ быкомъ. Изъ верхнихъ мстъ тотчасъ-же начали спускаться на арену, перелзая черезъ многочисленныя загородки, молодые парни въ пиджакахъ и испанскихъ фуражкахъ, солдаты въ красныхъ панталонахъ, блузники. Перелзъ и какой-то старикъ въ черномъ сюртук и цилиндр. Они снимали пиджаки и мундиры и складывали ихъ у барьера. Нкоторые снимали и фуражки. Старикъ — это былъ сухощавый старикъ безъ бороды и усовъ, тщательно выбритый, съ сдой щетиной на голов, сдалъ свой цилиндръ кому-то въ ложу на храненіе. Одинъ рыжеватый парень снялъ съ себя даже жилетъ и сапоги и очутился босикомъ. Изъ мстъ вышло человкъ десять. Имъ аплодировали. Аплодисменты увлекли рыжеватаго парня. Онъ ловко перекувырнулся и сталъ ходить по арен колесомъ.

Но вотъ выбжалъ блый быкъ. Бывъ этотъ былъ безъ веревки. Рога его были въ срыхъ гутаперчевыхъ чехлахъ и были удлинены тупыми гутаперчевыми-же концами. Выбжавъ, быкъ остановился. Тореадоры отошли къ барьеру и въ живописныхъ позахъ, сложа руки на груди, издали наблюдали за быкомъ. Любители тотчасъ-же окружили быка, который, пробжавъ нсколько шаговъ, остановился посреди арены. Первымъ выступилъ передъ быкомъ солдатъ въ красныхъ панталонахъ, очень невзрачный, съ корявымъ коричневымъ лицомъ. Онъ припрыгнулъ передъ быкомъ и тотчасъ-же сдлалъ ему носъ изъ пальцевъ. Быкъ ринулся на солдата съ опущенными рогами — солдатъ увернулся и быкъ промчался впередъ. Аплодисменты. Солдатъ разчувствовался и сталъ кланяться въ мста, прижимая руку къ сердцу, совсмъ забывъ слдить за быкомъ. А быкъ обернулся, налетлъ на солдата и поддалъ его гутаперчевыми рогами такъ, что солдатъ рухнулся на землю, какъ пластъ. Свистки среди публики. На выручку солдата выбжалъ совсмъ молоденькій паренекъ съ красной тряпицей въ рукахъ и сталъ потрясать ею. Быкъ отскочилъ отъ солдата, налетлъ на паренька съ красной тряпицей, уронилъ его, перескочилъ черезъ него и унесъ съ собой на рогахъ и красную тряпицу. Тряпица мшала быку, заслоняя одинъ глазъ. Онъ остановился и потрясалъ головой, пробуя ее сбросить, но передъ нимъ появился старикъ и манилъ его. Быкъ бросился на старика, но тотъ изумительно ловко отскочилъ отъ него. Быкъ, чувствуя, что не задлъ старика, тотчасъ-же вернулся къ нему, но старикъ еще съ большей ловкостью отскочилъ отъ быка. Громъ рукоплесканій. А быкъ бгалъ по арен и ронялъ любителей-тореадоровъ, загораживающихъ ему дорогу. Рдко кто успвалъ увернуться отъ быка. Кром старика, любители были не на высот своего призванія. Публика шикала и кричала: ‘довольно! уберите быка’. На арен, между тмъ, носился за быкомъ, стараясь нагнать его и, очевидно, схватить за хвостъ, босой, рыжеватый парень, но догнать ему быка не удавалось. Тогда онъ пронзительно засвисталъ въ свистокъ. Быкъ остановился. Рыжеватый парень дернулъ его за хвостъ и въ то время, какъ быкъ обернулся и былъ въ полуоборот, перескочилъ черезъ него отъ лваго бока на правый. Быкъ бросился вправо, но рыжеватый парень перескочилъ черезъ него налво. Это былъ экзерцисъ ловкости, который не показывали и профессіональные тореадоры. Циркъ покрылся рукоплесканіями.

— Наврное, какой-нибудь акробатъ,— сказалъ про рыжеватаго малаго Николай Ивановичъ.

— Еще-бы…— отвчалъ докторъ.— Онъ еще раньше показалъ, какъ онъ отлично кувыркается.

Быкъ замтно утомился и уже не шелъ на останавливающихся передъ нимъ тореадоровъ-любителей, а посматривалъ, не отворили-ли двери, ведущія въ стойла. Представленіе кончилось. Любители шли одвать пиджаки и мундиры. Одинъ изъ нихъ изрядно хромалъ, другой потиралъ руку, ушибленную во время паденія. Босой рыжеватый парень кланялся въ мста и благодарилъ за все еще продолжавшіеся аплодисменты. Передъ быкомъ распахнули двери, за которыми онъ и скрылся.

Гудвшая публика поднималась со скамеекъ.

— Все кончилось?— спросила доктора Глафира Семеновна.

— Кончилось первое отдленіе, но будетъ еще второе.

— Нтъ, ужъ довольно. Я и такъ еле высидла. Пойдемте вонъ. Надоло.

— Представьте, а мстная публика это любитъ и готова сидть хоть три отдленія.

— Да вдь все одно и тоже, словно сказка про благо бычка,— сказала старуха Закрпина.

— И все равно здсь считаютъ это занимательнымъ,— отвчалъ докторъ.

— Вы намъ расхваливали любителей изъ публики и говорили, что это забавно. Ршительно ничего не было забавнаго,— прибавила Глафира Семеновна.

Они выходили изъ мстъ.

— Глафира Семеновна! А что если-бы я также выступилъ сегодня въ качеств любителя?— спросилъ жену Николай Ивановичъ.— Быкъ съ резиновыми рогами не опасенъ.

— Выдумай еще что-нибудь!— отвчала супруга.

— А отчего-бы и не выступить? Ну, уронилъ-бы меня быкъ, упалъ-бы я… Что за важность! Здсь мягко. А тогда можно было-бы написать въ Петербургъ письмо Семену Иванычу: былъ на бо быковъ и самъ выходилъ на разъяреннаго быка…

— Да вдь ты, и не выходя на быка, можешь это написать Семену Иванычу.

— Съ какой-же стати врать-то? Надо писать о томъ, что было.

— Ну, теб не привыкать стать что-нибудь соврать въ письмахъ,— закончила Глафира Семеновна.

Компанія сошла съ лстницы и вышла изъ цирка.

XXXI.

Прошло еще дней пять. Супруги Ивановы ужъ обжились въ Біарриц. Глафира Семеновна знала вс уголки города. Не было мста, куда-бы она ни заглянула, не было магазина, гд-бы она ни побывала. На базар, гд она каждый день покупала для себя груши и персики, чтобъ сть ихъ на ночь за чаемъ, ее знали вс торговки и, зазывая, кричали ей ‘мадамъ рюссъ’. Спутницей ей была — кто-бы это могъ поврить, зная первую встрчу ихъ въ вагон!— старуха Софья Савельевна Закрпина, тетка доктора. Закррина оказалась совсмъ покладистой старухой и хорошимъ компаньономъ. Николай Ивановичъ по городу гулялъ мало, но аккуратно передъ завтракомъ и обдомъ выходилъ на Плажъ. Совмстное купанье мужчинъ и женщинъ въ волнахъ морского прибоя не казалось ему ужъ зазорнымъ. Николай Ивановичъ вотъ ужъ три дня самъ купался въ открытомъ мор. Въ первый разъ онъ выкупался въ тихой бухточк Портъ-Вье, въ укромномъ мстечк, гд совсмъ не встрчаешь перекрестныхъ взоровъ глазющей публики, но на слдующій день его уже потянуло на Гранъ-Плажъ, въ модное мсто, гд купались желающіе другихъ посмотрть и себя показать. Къ тому-же на Гранъ-Плажъ его перетянулъ и докторъ, увряя, что на прибо купаться тмъ уже хорошо, что дышешь солеными брызгами, которыми пропитанъ воздухъ.

— Да и велика важность, что на насъ смотрть будутъ! Пусть смотрятъ, — прибавилъ онъ.

Въ волны прибоя они ползли даже безъ беньеровъ, общаясь поддерживать другъ друга, если кого-нибудь изъ нихъ свалятъ волны. И Николай Ивановичъ оказался сильне доктора. Отлично встрчалъ онъ волну, прекрасно противостоялъ и ея обратному теченію. Докторъ Потрашовъ все время держался за Николая Ивановича, когда налетала волна.

Въ первый разъ они выкупались на глазахъ Глафиры Семеновны и старухи Закрпиной.

— Ну, что?— спрашивалъ Николай Ивановичъ посл купанья жену, позируя передъ ней.

— Не къ лицу теб купальный костюмъ,— отвчала та.

— Отчего?

— Оттого, что похожъ больше на медвдя, а не на акробата.

— Да зачмъ-же я на акробата-то долженъ походить?

— Ну, все-таки. Ужъ кто хочетъ купаться при всей публик, тотъ долженъ чмъ нибудь похвастать. Статностью, что-ли… А у тебя животъ большой и ноги, какъ тумбы…

Глафира Семеновна все еще брала соленыя ванны въ закрытомъ помщеніи, но ужъ и ее забирала охота покрасоваться на Гранъ-Плаж въ купальномъ костюм. О своемъ желаніи она сообщила старух Закрпиной.

— Когда я хала сюда, я такъ и ршила, что буду купаться въ открытомъ мор и при всхъ,— говорила она.— Я знала, что тутъ купаются на глазахъ мужчинъ, но не знала, что это составляетъ такой спектакль для публики. А здсь ужъ, оказывается, и фотографіи съ каждой бабенки снимаютъ. Отъ раздвальной до воды словно сквозь строй приходится проходить. Бинокли, бинокли и даже подъ костюмъ-то теб стараются заглянуть. Знаю, что сквозь строй, а откровенно сказать, самой ужасно хочется покупаться въ открытомъ мор.

— Такъ вы, милочка, въ Портъ-Вье… въ тихой-то бухточк…— посовтовала ей Закрпина.

— Не тотъ фасонъ. Тамъ скучно… Тамъ вс, носъ на квинту опустивши, купаются. Тамъ все какіе-то разслабленные… А меня вотъ сюда тянетъ, въ веселое мсто, но боюсь.

— Нечего и здсь бояться, коли ужъ очень хочется,— сказала ей Закрпина.

— Очень ужъ нескромно, очень ужъ публично…— продолжала Глафира Семеновна.— А очень хочется, страсть какъ хочется.

— Да вдь можно и здсь, на Гранъ-Плаж скромно купаться. Ну, приходите пораньше, когда еще нтъ такого сборища… Изъ раздвальной выходите, закутавшись въ пеньюаръ. Можно такъ закутаться, что и глазъ будетъ не видать. До воды дойдете — сбросите съ себя пеньюаръ, а тамъ, выйдя изъ воды, опять пеньюаръ.

— Вдь все-таки беньера надо взять. Безъ беньера нельзя… свалитъ.

— Беньера возьмите старичка. Здсь есть старикъ-беньеръ.

— То-то думаю попробовать. А то непріятно ухать отсюда, не испробовавши, какъ это на Гранъ-Плаж купаются.

Разговоръ происходилъ на Плаж.

— Да вотъ сейчасъ и испробуйте,— посовтовала ей старуха Закрпина.— Покуда еще рано. Публики немного.

— Нтъ, сегодня я не буду. Я ужъ брала сегодня морскія ванны, а два раза въ день купаться въ морской вод вредно,— отвчала Глафира Семеновна.— Это мн докторъ говорилъ. Да и костюма у меня съ собой нтъ. Да и съ мужемъ надо посовтоваться. Лучше я завтра.

— Ну, завтра, такъ завтра.

Вечеромъ, посл обда, супруги Ивановы были дома и пили чай. Были у нихъ и старуха Закрнина съ своимъ племянникомъ докторомъ Потрашовымъ. Закрпина и Потрашовъ часто ходили къ Ивановымъ по вечерамъ пить чай, такъ какъ у Ивановыхъ былъ самоваръ. Докторъ и Николай Ивановичъ играли въ шашки. Старуха Закрпина съ собаченкой Бобкой на колняхъ раскладывала гранъ-пасьянсъ маленькими французскими картами съ золотымъ обрзомъ, а Глафира Семеновна, сидя около самовара, только слдила за раскладываніемъ. Вдругъ она обратилась къ мужу и сказала:

— Ты знай, Николай, завтра я ршила начать купаться на Гранъ-Плаж.

Тотъ поднялъ голову и удивленно проговорилъ:

— Но, матушка… Какъ-же это такъ?.. Ты шутишь, что-ли?

— Вовсе не шучу. Надо-же когда-нибудь начинать…

— Однако, ты говорила… Ты другихъ осуждала…

— Мало-ли что говорила! А теперь вижу, что тутъ ничего такого особеннаго и срамнаго нтъ, если вс купаются. Вотъ и Софья Савельевна то-же самое говоритъ,— кивнула Глафира Семеновна на старуху Закрпнну.

— Да пускай купается. Вамъ-то что!— откликнулась Закрпина, раскладывая карты.

— Какъ что? Позвольте… Вдь я мужъ… Ну, что за радость, вдругъ на нее вс бинокли направятся? Да еще, чего добраго, фотографію снимутъ…— говорилъ Николай Ивановичъ, переставъ играть въ шашки.

— Ужъ что фотографію-то снимутъ — это наврное,— подхватилъ докторъ.— И прежде всего, мой патронъ, фабрикантъ. У него цлая коллекція купающихся здсь женщинъ. Одинъ изъ его прихлебателей всюду таскаетъ за нимъ ящикъ для моментальнаго фотографированія. Чикъ — и Глафира Семеновна на пластинк… А затмъ проявлять въ Гранъ-Отель пошлетъ. Здсь въ каждой большой гостинниц есть комната для проявленій,

— Позвольте… Но я даже вовсе не желаю… заявилъ Николай Ивановичъ.

— Желайте или не желайте, а все равно снимутъ,— проговорилъ докторъ и прибавилъ, указывая на шашечную доску:— Ходите, ходите. Вамъ ходить.

— Но я даже вовсе не желаю, чтобы жена моя и купалась на Гранъ-Плаж.

— Да я тебя и спрашивать не буду, если ужъ ршила,— отрзала супруга.— Долженъ быть и тому благодаренъ, что я тебя предупреждаю. Купальный костюмъ у меня есть отличный, такъ чего-же еще мн! Ты вдь знаешь-же, что я самый лучшій костюмъ себ купила. Зачмъ-же тогда было покупать?

— Но вдь ты хотла купаться въ Портъ-Вье, въ тихой бухточк.

— Мало-ли что хотла! И ты хотлъ тамъ-же купаться, однако теперь купаешься на Гранъ-Плаж.

— Ты и я!— воскликнулъ мужъ.— Мн кажется, это разница. Я мужчина, а ты женщина…

— Играйте-же, Николай Иванычъ. Полно вамъ горячиться,— останавливалъ его докторъ.

Николай Ивановичъ уже вскочилъ со стула и забгалъ по комнат.

— Какъ тутъ не горячиться, если жена хочетъ при всей публик акробатку изъ себя изображать!— кричалъ онъ.

— Однако-же, вдь вс изображаютъ. Мадамъ Оглоткова изображаетъ, губернаторша ужъ генеральша — и та изображаетъ. Пріхала сюда изъ Петербурга мясничиха Хапартова — и та изображаетъ. Значитъ, ужъ здсь такъ принято. Люди ложь — и мы тожъ. А ты знаешь, на людяхъ и смерть красна,— доказывала мужу Глафира Семеновна.

— Да пойми ты, глупая женщина, вдь съ тебя со всхъ сторонъ фотографіи поснимаютъ и будутъ всмъ показывать, какая ты спереди, сзади и съ боковъ.

— А снимутъ фотографію, такъ значитъ стоитъ снимать, значитъ у меня все хорошо. Спереди, сзади и съ боковъ хорошо. А что хорошо, того таить нечего. Вотъ какъ я разсуждаю.

— Что ты говоришь! Боже мой, что ты говоришь! Вотъ ужъ набіаррилась-то!

Мужъ схватился за голову.

— Да, набіаррилась. И что-жъ изъ этого? Для того сюда хали, чтобы набіарриться. Съ волками жить — по-волчьи и выть.

— Безстыдство, безстыдство!

— Самъ безстыдникъ.

Докторъ сбилъ шашки, Началась супружеская стычка. Бобка на рукахъ Закрпиной принялся лаять. Доктору и его тетк Закрпиной ничего больше не оставалось, какъ уйти, что они и сдлали, распростившись съ супругами Ивановыми до завтра.

Николай Ивановичъ и Глафира Семеновпа, и по уход гостей, продолжали еще переругиваться.

XXXII.

Перебранка изъ-за купанья на Гранъ-Плаж продолжалась у супруговъ Ивановыхъ и на утро.

Утромъ Николай Ивановичъ только еще проснулся, а ужъ Глафира Семеновна была вставши. Она была одта въ ярко-красный купальный костюмъ, плотно облегавшій ея полное тло, и позировала передъ большимъ зеркаломъ, вдланнымъ въ платяной шкафъ. Она то поднимала руки, то опускала ихъ, отставляла ногу, присдала, подпрыгивала. На голов ея красовался такой-же ярко-красный беретъ, а ноги были обуты въ блые полотняные купальные башмаки съ веревочными подошвами, привязанные красными лентами, концы которыхъ переплетались по голымъ икрамъ. Позируя, Глафира Семеновна то улыбалась въ зеркало, то длала серьезное лицо. Вотъ она выбила изъ-подъ берета прядь своихъ волосъ и распустила ее по щек. Однимъ словомъ, передъ зеркаломъ шла полная репетиція купанья.

Николай Ивановичъ, лежа въ постели, молча, долго смотрлъ на жену и наконецъ воскликнулъ:

— Ловко! Только замужнимъ женщинамъ такіе курбеты и длать!

Глафира Семеновна вздрогнула и схватилась за сердце.

— Дуракъ! Какъ испугалъ! Притворяешься спящимъ и потомъ вдругъ выпаливаешь!— проговорила она.— Разв можно такъ пугать!

— Ничего… Продолжай, продолжай… Кто такой обезьяной на шарманк вырядился для публики, тотъ не пугливаго десятка,— сказалъ мужъ.

— Однако-же, ты знаешь, что у меня всегда сердце не въ порядк. Доктора сколько разъ теб твердили, что меня надо какъ можно меньше раздражать.

Она накинула на себя фланелевый пеньюаръ и сла, надувши губы.

— Смотрлъ я сейчасъ… Видлъ… И одно скажу: никакой испанской наздниц-акробатк не уступишь, если будешь на Плаж такъ-же представлять, какъ сейчасъ передъ зеркаломъ представляла,— проговорилъ онъ, слъ на кровати и началъ одваться.— Да-съ… не уступишь, а даже очковъ двадцать пять впередъ дашь этой наздниц.

— Ну, и что-жъ изъ этого? Чего-жъ тутъ смяться! Другой-бы мужъ радовался, что у него жена такъ граціозна, что наздниц не уступитъ,— отвчала Глафира Семеновна.

— Да я и радуюсь! Отчего ты думаешь, что я не радуюсь? Но больше всего удивляюсь, какъ это замужняя женщина можетъ на такое представленіе ршиться.

— Оглоткова-же ршилась, мясничиха ршилась, а он тоже замужнія женщины, такъ отчего-же мн не ршиться?

Николай Ивановичъ одлся, умылся и позвонилъ, чтобы подавали кофе. Глафира Семеновна рылась въ дорожномъ сундук и наконецъ достала оттуда красныя, синія и блыя ленты.

— Банта не хватаетъ у костюма, франко-русскаго банта. Надо бантъ сдлать и пришпилить на грудь,— сказала она и за питьемъ кофе принялась длать бантъ.

Мужъ сидлъ, смотрлъ и наконецъ иронически сказалъ:

— Знаешь что? Я на твоемъ мст прямо-бы съ флагомъ вышелъ изъ раздвальной комнаты. Тогда ужъ ты была-бы всми замчена, вс о теб заговорили-бы.

— Дуракъ…— скосила на него Глафира Семеновна глаза.

— Нтъ, въ самомъ дл, лучше. Выскакивай съ флагомъ изъ раздвальныхъ комнатъ, кричи ура, вивъ ля Франсъ и бросайся въ волны.

— Не дразни меня!— отрзала жена.— А то и въ самомъ дл съ флагомъ выбгу.

Онъ не сталъ больше разговаривать, взялъ шляпу, палку и, выйдя изъ комнаты, отправился на Плажъ купаться.

На Плаж онъ встртилъ доктора Потрашова.

— Ну, что супруга?— спросилъ тотъ.

— Ужасъ что такое!— пожалъ плечами Николай Ивановичъ.— Вообразите, сейчасъ репетицію дома длала и сбирается на купальный костюмъ франко-русскій бантъ нацпить.

Онъ былъ удрученъ. Докторъ сталъ его успокоивать.

— Послушайте… Вдь тутъ, право, нтъ ничего предосудительнаго. Здсь такъ принято. Вс-же здсь такъ…— говорилъ онъ.— Это въ нравахъ. Ваша супруга правду вчера сказала: ‘ съ волками жить — по-волчьи выть’. Ну, что-жъ, будемъ сейчасъ погружаться въ волны Атлантическаго океана?— спросилъ онъ.— Пойдемте, выкупаемся, пока публики не особенно много.

— Погодите. Пройдемся немного по Плажу. У меня по случаю купанья жены вся охота отъ своего купанья отпала,— отвчалъ Николай Ивановичъ, двигаясь въ прибывающей толп гуляющихъ.

Къ нему подошелъ встртившійся Оглотковъ. Онъ былъ съ биноклемъ черезъ плечо.

— Я слышалъ, что сегодня первый дебютъ вашей супруги въ открытомъ мор?— спросилъ онъ.

Николай Ивановичъ взглянулъ на него коршуномъ.

— А вы почемъ знаете?— задалъ онъ вопросъ и раздраженно сталъ махать въ воздух палкой, такъ что Оглотковъ даже попятился отъ него и тихо пробормоталъ:

— Слухомъ земля полнится. Мадамъ Закрпина сказала сейчасъ объ этомъ моей жен.

— Вашей жен… А жена вамъ… А вы вашимъ знакомымъ англичанамъ, а англичане… Гмъ… Да ужъ не напечатано-ли сегодня объ этомъ въ газет ‘Фигаро’? Любопытно!

Губы Николая Ивановича тряслись, когда онъ отошелъ отъ Оглоткова.

— Что вы сердитесь? Бросьте. Ну, что тутъ такого, что онъ спросилъ!— успокаивалъ его докторъ.— Пойдемъ, выкупаемся. Это утишитъ ваши нервы,— прибавилъ онъ и потащилъ его въ раздвальные кабинеты.

Но когда Николай Ивановичъ раздвался въ кабинет, онъ услышалъ, что кто-то за деревянной ршеткой, разговаривая съ кмъ-то по-французски, упомянулъ имя его жены: ‘Madame Ivanoff’. Онъ тотчасъ-же застучалъ кулакомъ въ перегородку и закричалъ:

— Кто тамъ имя моей жены всуе произноситъ!

Отвта не послдовало, но разговоръ затихъ.

Закутавшись въ плащъ и проходя черезъ Плажъ въ море, Николай Ивановичъ раздраженно сказалъ доктору:

— Вообразите, докторъ, ужъ и французы знаютъ, что моя жена будетъ сегодня купаться. Сейчасъ въ кабинет за перегородкой объ ней говорили какіе-то французы.

— Гмъ! Что-же они говорили?— спросилъ докторъ.

— Почемъ-же я знаю, что! По-французски я не настолько хорошо понимаю, чтобы все разбирать. Но говорили о мадамъ Ивановой. Очень можетъ быть, что и нехорошее что-нибудь говорили. Вдь это чортъ знаетъ что такое! Да ужъ не вывшены-ли гд-нибудь афиши, что вотъ, молъ, такъ и такъ, мадамъ Иванова изъ Петербурга въ красномъ костюм…

— Бросьте…— сказалъ докторъ и потащилъ Николая Ивановича въ воду.

Блая пнистая волна окатила ихъ, перепрыгнувъ имъ черезъ голову, и потащила въ море обратнымъ теченіемъ. Докторъ ухватился за Николая Ивановича и сказалъ:

— Держитесь, держитесь! Смотрите, какъ сегодня тащитъ въ море.

— Это что! Это наплевать! Устоимъ…— отвчалъ тотъ и продолжалъ о жен:— Но ужасно досадно, что я не посмотрлъ, какіе это французы, не дождался ихъ выхода изъ кабинета.

— Бросьте. Теперь надо обращать вниманіе на волны.

— Да я и обращаю… Но какая публичность, какіе языки! Это чортъ знаетъ что такое!

Рядомъ съ ними присдалъ и склонялъ голову передъ волнами старый усатый полковникъ, знакомый съ Ивановыми еще съ позда, когда они хали вмст съ нимъ въ Біаррицъ.

— Хороша вода сегодня,— сказалъ онъ и вдругъ тоже спросилъ:— Я слышалъ, что сегодня ваша супруга будетъ въ первый разъ купаться въ открытомъ мор?

— Далась всмъ моя супруга! Кто вамъ сказалъ?— закричалъ Николай Ивановичъ, не уберегся и набжавшая волна свалила его съ ногъ.

Полковникъ сталъ помогать ему встать.

— Кто вамъ сказалъ?— кричалъ Николай Ивановичъ, кашляя, такъ какъ вода попала ему въ ротъ.

— Да и не помню кто. Здсь вс русскіе говорятъ сегодня на Плаж, да и не одни русскіе, а даже и французы, испанцы, англичане.

— Это ужъ изъ рукъ вонъ! Это ужъ ни на что не похоже.

Николай Ивановичъ выскочилъ изъ воды, набросилъ на себя плащъ и побжалъ одваться. Докторъ раньше его вышелъ изъ воды и ужъ дожидался его около лстницы, ведущей на Плажъ.

— Тьфу ты пропасть! Весь Біаррицъ знаетъ, что жена моя будетъ сегодня купаться на Плаж!— негодовалъ Николай Ивановичъ.

— Да вдь это такъ естественно. Здсь, въ Біарриц, только одни купальные интересы и существуютъ,— спокойно отвчалъ докторъ.

ХХХ.

Часы показывали одиннадцать, и Николай Ивановичъ торопился одваться, чтобы не пропустить купанье жены. Беньеръ принесъ ему тазикъ теплой воды, чтобы обмыть ноги отъ приставшаго къ нимъ песку, но онъ отпихнулъ тазикъ и быстро сталъ надвать носки.

‘Неужели она изъ раздвальныхъ комнатъ до воды безъ плаща пойдетъ? мелькало у него въ голов, но онъ тотчасъ-же успокоивалъ себя: нтъ, не такая-же она нахальная. Постыдится’.

— Докторъ! Скоро вы? Я готовъ…— крикнулъ онъ, надвъ сапоги.— Торопитесь. А то можемъ опоздать и пропустить купанье жены.

— Сейчасъ, сейчасъ…— откликнулся докторъ Потрашовъ, одвавшійся въ кабинет напротивъ.

‘А весь этотъ звонъ про купанье старуха Закрпина пустила. Она, она, старая, больше некому. Прямо она’, повторялъ Николай Ивановичъ мысленно… ‘Жена сообщила ей объ этомъ, очевидно, еще вчера днемъ, а Закрпина раззвонила вчера и сегодня. Узнала мадамъ Оглоткова, а у той языкъ тоже съ дыркой. Боже мой! Теперь на Плаж публика, какъ на какое-то представленіе готовится. Точь-въ-точь, какъ это было передъ купаньемъ испанской наздницы. Ну, Глаша.’

Онъ выбжалъ въ корридоръ и сталъ звать доктора.

— Готовъ,— откликнулся тотъ, выходя изъ кабинета и на ходу расчесывая бороду маленькой гребеночкой.

Они вышли на Плажъ и быстро прошлись мимо галлереи мужскихъ и женскихъ раздвальныхъ кабинетовъ, но Глафиры Семеновны не встртили. Николаю Ивановичу ужасно какъ хотлось спросить у сидвшаго на женской галлере Оглоткова, не видалъ-ли онъ его жену, но онъ этого почему-то не сдлалъ. Въ толп гуляющихъ онъ опять услыхалъ слова ‘мадамъ Ивановъ’, тотчасъ-же бросился смотрть, кто произнесъ эти слова, но замтить не могъ. Онъ съ ненавистью взиралъ на имющіеся въ рукахъ гуляющихъ мужчинъ бинокли, съ ужасомъ смотрлъ на ящички моментальныхъ фотографическихъ аппаратовъ, перекинутые черезъ шеи фотографовъ-любителей и любительницъ и шепталъ себ подъ носъ:

— Чикъ и вляпаютъ ее на пластинку, а потомъ въ сотн снимковъ и будетъ ходить по Біаррицу… Да по Біаррицу-то это еще что! Въ Петербургъ привезутъ и будутъ тамъ показывать.

Показалась старуха Закрпина съ собаченкой, бгущей сзади ея. Николай Ивановичъ хотлъ встртить старуху дерзостью, но скрпилъ сердце и удержался, а только взглянулъ на нее звремъ.

— Здравствуйте…— добродушно обратилась къ нему старуха.— Вы жену свою ищете? Мы уже сдлали съ ней легкую прогулку, полагающуюся передъ купаньемъ. Она теперь въ раздвальномъ кабинет и сейчасъ выйдетъ, чтобы купаться. Я только что отъ нея.

Николай Ивановичъ сжалъ зубы и кулаки.

— Сядемъ…— предложилъ докторъ, указывая ему на стулья.

— Гд тутъ сидть! Какъ тутъ сидть!— откликнулся тотъ.

Онъ былъ, какъ на иголкахъ.

Но вотъ изъ дверей отдленія женскихъ раздвальныхъ кабинетовъ показался блый плащъ съ широкими красными полосами. Николай Ивановичъ узналъ этотъ плащъ и вздрогнулъ. Это былъ плащъ жены. Закутавшись въ него по подбородокъ и имя открытымъ только лицо, Глафира Семеновна шла улыбаясь. Сзади нея степенно шествовалъ съ сознаніемъ своего достоинства, заломя маленькую шляпу на ухо, молодой красавецъ-беньеръ съ усами щеткой, босой, съ голыми ногами по колно и въ виксатиновой куртк и короткихъ суконныхъ панталонахъ. Мужчины очевидно ее ждали. Раздались два-три аплодисмента.

— Боже мой! Аплодируютъ, какъ какой-нибудь кокотк, какъ какой-нибудь наздниц!— прошепталъ Николай Ивановичъ, ринувшись къ жен.

— Да вдь здсь всмъ такъ… Ну, чего вы?..— остановилъ его за руку докторъ.— Я на вашемъ мст радовался-бы, что жену вашу такъ встрчаютъ.

— Есть чему радоваться!

— Это красот ея аплодируютъ.

Пройдя мимо мужа и доктора, Глафира Семеновна съ улыбкой перешла черезъ плитный тротуаръ и стала спускаться на песокъ. Толпа хлынула за ней и стала также спускаться на песокъ. Тснились фотографы-любители съ ящичками, стараясь не отступать отъ нея. Одинъ тощій и длинный молодой англичанинъ въ бломъ цилиндр даже не пошелъ по лстниц, а прямо спрыгнулъ съ тротуара на песокъ. Николай Ивановичъ и докторъ также поспшили на отмель. Николай Ивановичъ столкнулъ съ ногъ даже поваренка, продающаго изъ плетеной корзинки сладкіе пирожки. Спшила и старуха Закрпина за Глафирой Семеновной. Собаченк Бобк кто-то наступилъ на лапу и онъ визжалъ.

— Какъ за испанской наздницей бгали, такъ и за женой бгутъ…— впопыхахъ говорилъ Николай Ивановичъ.— Ну, чмъ она могла такъ прельстить? Вдь до сихъ поръ на нее и вниманія-то никто не обращалъ.

— Новизна…— коротко отвчалъ докторъ.

Старуха Закрпина совала ему въ руки визжавшую собаку и говорила:

— Подержи хоть пса-то! Видишь, я не могу… Я падаю на этомъ глубокомъ песк.

Глафира Семеновна подошла къ самой вод, обернулась, улыбнулась и сбросила съ себя плащъ на руки беньера, очутившись въ красномъ купальномъ костюм. ‘Dlicieux’… послышалось около Николая Ивановича и мгновенно въ разныхъ мстахъ щелкнули пружинки фотографическихъ аппаратовъ.

— Готова карета. Вляпалась дура… Впрочемъ, того хотла…— проговорилъ онъ вслухъ.

— Чего вы сердитесь!— взялъ его докторъ за руку.

— Тутъ, батенька, такое происшествіе совершается, что сердиться мало. Надо волкомъ выть.

Беньеръ, между тмъ, подалъ руку Глафир Семеновн и она побжала на встрчу волн. Когда волна достигла ихъ, онъ ловко обернулъ Глафиру Семеновну задомъ къ волн и волна покрыла ихъ. Когда волна разбилась въ мелкія брызги, мужъ увидалъ, что жена его была буквально въ объятіяхъ беньера. Она не могла удержаться на ногахъ и беньеръ долженъ былъ поддержать ее.

— Корова… Рада ужъ облапить мужчину…— прошепталъ Николай Ивановичъ, негодуя на жену.— За шею… Руками за шею… Ахъ, срамница!

‘И вдь не взяла себ въ беньеры старика, какъ говорила вчера, а выбрала себ самаго что ни на есть молодого ухаря въ шляп на бекрень’, злобно проносилось у него въ голов.

Набжала вторая волна, третья, четвертая Набжала вторая волна, третья, четвертая. Глафира Семеновна подпрыгивала и махала изъ воды рукой мужу и доктору.

— Господи! Да неужели это она публик рукой машетъ? Каково нахальство!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Намъ, намъ… Успокойтесь,— говорилъ докторъ. — Вдь и тетка моя машетъ ей зонтикомъ. Видите?

Налетли еще четыре-пять волнъ, окатили Глафиру Семеновпу, и она начала выходить изъ воды, держась за руку беньера. Она шла медленно. На нее направились вс бинокли и опять щелкнули шалнеры фотографическихъ аппаратовъ. Снимались вторые снимки съ нея.

— Боже мой! Она въ брилліантовыхъ браслетахъ! Точь-въ-точь какъ та испанка-наздница. Съобезьяняичала таки!— опять воскликнулъ Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна вышла изъ воды, но плащъ накинула на себя не вдругъ, хотя беньеръ и подскочилъ къ ней съ плащемъ. Ей почему-то понадобилось поправлять волосы, выбившіеся изъ-подъ берета. Толпа созерцала ее. Раздавались сдержанные аплодисменты. Видимо, что это было ей пріятно, и ей хотлось улыбнуться, но она старалась скрыть улыбку и закусила нижнюю губу.

Но вотъ плащъ накинутъ, Глафира Семеновна закуталась въ него и пошла по песку, направляясь къ раздвальнымъ кабинетамъ въ сопровожденіи фотографовъ-любителей. Николай Ивановичъ и докторъ съ Закрпиной также шли за ней.

— Отличилась…— проговорилъ ей вслдъ мужъ.

На Пляж ее опять встртили легкими аплодисментами.

— Точь-въ-точь, какъ испанка-наздница!— говорилъ мужъ доктору.

— Да вдь здсь почти всхъ молодыхъ дамъ встрчаютъ и провожаютъ, которыя купаются въ первый разъ на Пляж,— отвчалъ докторъ.

Глафира Семеновна скрылась въ корридор раздвальныхъ кабинетовъ.

XXXIV.

Черезъ четверть часа Глафира Семеновна вышла изъ раздвальныхъ кабинетовъ на Плажъ уже одтая. Мужъ ея попрежнему былъ съ докторомъ и старухой Закрпиной. Мужъ встртилъ Глафиру Семеновну суровымъ, нахмурившимся взглядомъ, а она, напротивъ, улыбалась ему, но улыбалась какъ-то виновато. Чтобы сказать что-нибудь, она сказала:

— Выкупалась.

— Видли-съ,— отвтилъ супругъ, еще боле хмуря брови.

— Молодцомъ, совсмъ молодцомъ,— похвалилъ ее докторъ.— Признаюсь, я не ожидалъ отъ васъ такой храбрости для перваго раза. Обыкновенно робютъ…

— Не понимаю, зачмъ робть!— отвчала Глафира Семеновна.— Беньеръ такой надежный… сильный, какъ слонъ. Этотъ всегда удержитъ, если что-нибудь…

— Видлъ-съ и беньера…— пробормоталъ Николай Ивановичъ.— Даже черезъ-чуръ надежный.

— Но знаешь, я не выбирала. Такой попался. Я спросила себ беньера у двушки, которая прислуживаетъ — онъ и подошелъ. Знаешь, онъ должно быть испанецъ… Что онъ мн говорилъ — я ршительно ни одного слова не поняла.

— Ничего я не знаю, да и знать не хочу.

Николай Ивановичъ отвернулся отъ жены.

— Ну, чего ты сердишься?— продолжала та, обращаясь къ нему.— Право, тутъ нтъ ничего такого!.. Вдь вс такъ…

— Нтъ, другія много скромне. А это ужъ изъ рукъ вонъ. Зачмъ теб понадобилось, выйдя изъ воды, прическу поправлять, прежде чмъ накинуть на себя плащъ? Вдь это ты испанку-акробатку копировала. А разв она пара теб, замужней женщин?

— Никого я не копировала, и все ты врешь. Другой-бы радовался, что у него жена такая храбрая, а ты на ссору лзешь. Послушай, вотъ ты любишь въ письмахъ-то хвастаться. Теперь ты можешь написать въ Петербургъ Петру Семенычу, какъ я входила въ Атлантическій океанъ, неустрашимо врзываясь въ морскія волны, величиною… ну, хоть, въ четырехъэтажный домъ, что-ли.

— Ничего я не напишу. Не желаю я срамиться…— отрзалъ супругъ.

Они прогуливались по Плажу. Къ нимъ подскочилъ Оглотковъ, обратился къ Глафир Семеновн и сдлалъ передъ ней нсколько легкихъ аплодисментовъ.

— Прекрасно, прекрасно… Превосходно… Мы все время любовались вами. Вы перещеголяли въ храбрости мою жену…— сказалъ онъ ей.— Мои пріятели англичане отъ васъ въ восторг.

— А вотъ мужъ недоволенъ и ворчитъ,— дала ему отвтъ Глафира Семеновна.

— Оттого, что онъ не понимаетъ европейской цивилизаціи.

— Ну, ужъ это вы ахъ, оставьте!— обидлся Николай Ивановичъ, звремъ взглянувъ на Оглоткова.

— Конечно-же… Здсь такъ принято. Даже люди высшаго общества… Мой другъ лордъ Естердей снялъ съ васъ, мадамъ Ивановъ, два моментальные снимка.

— Вотъ ужъ это-то напрасно, вотъ ужъ этого я не люблю,— заговорила Глафира Семеновна.

— А по моему, за это лорду бока обломать можно… А то такъ и по панамскому перешейку наворотить,— прибавилъ мужъ.— По просту, по ше.

— За что-же-съ?.. Въ европейскихъ земляхъ такъ принято. Этотъ лордъ, мадамъ Ивановъ, проситъ представить его вамъ. Вы дозволите?— шепнулъ Оглотковъ Глафир Семеновн.

— Да, пожалуй, представляйте. Онъ говорите по-русски?

— Ни по каковски, кром своего англійскаго языка.

— Такъ какъ-же вы съ нимъ объясняетесь?

— А такъ-съ… Какое-же мн объясненіе? Мы сь нимъ въ мячъ играемъ. Лаунъ-тенисъ… Впрочемъ, нсколько словъ по-французски онъ знаеть. Да вотъ-съ онъ… Можно?

Оглотковъ указалъ па тощаго, длиннаго старика съ сдыми бакенбардами, развваюіцимся по плечамъ. Старикъ имлъ необычайно красное лицо и былъ одтъ въ костюмъ изъ блой фланели съ крупными черными клтками. Изъ такой-же матеріи была на немъ и испанская фуражка. Черезъ плечо у него висли на ремняхъ фотографическія аппаратъ, бинокль и большой баулъ для сигаръ. Оглотковъ подскочилъ къ нему, взялъ его подъ руку и подвелъ къ Глафир Семеновн.

— Вотъ, мадамъ, позвольте вамъ представить…— началъ онъ.

— Джонъ Естердей…— подхватилъ англичанинъ и заговорилъ:—Charm… charm, madame.

Глафира Семеновна протянула ему руку и тоже сказала: ‘шармэ’.

— Мистеръ Ивановъ,— мари де мадамъ… Естердей…— познакомилъ Оглотковъ и Николая Ивановича съ англичаниномъ.

Англичанинъ какъ-то особенно, какъ ракъ, выпучилъ свои глаза и пошелъ рядомъ съ Глафирой Семеновной, бормоча что-то по-англійски, но что, она, разумется, не понимала.

— Мосье Оглотковъ, что онъ мн говоритъ?— спросила она.

— Почемъ-же я могу разобрать-съ. Я по-англійски знаю только нсколько словъ, — отвчалъ Оглотковъ и прибавилъ: — Конечно-же, онъ вамъ говоритъ комплименты.

— Это онъ съ меня снималъ фотографію?

— Онъ-съ.

— Такъ попросите его, чтобы опъ презентовалъ мн одинъ снимочекъ.

— Можно. Милордъ…— отнесся къ англичанину Оглотковъ.— Пуръ мадамъ Ивановъ енъ фотографи…

И чтобы пояснить англичанину, въ чемъ дло, тронулъ рукой по камеръ-обскур, указалъ на Глафиру Семеновну и выставилъ англичанину указательный палецъ.

— Же ву при, монсье…— прибавила Глафира Семеновна, улыбнувшись англичанину.

— О, ессъ… ессъ, мадамъ,— поклонился тотъ, поболталъ еще что-то по-англійски, махая руками на море и, откланявшись, отошелъ отъ компаніи.

Николай Ивановичъ посмотрлъ ему вслдъ и сказалъ доктору:

— Дураками здсь прикидываются, шутами гороховыми ходятъ, а вдь вотъ на Восток-то первые интриганы противъ насъ… такъ и дьяволятъ..

Оглотковъ продолжалъ, обратясь къ Глафир Семеновн:

— Вы сегодня, можно сказать, царица бала на Плаж. И еще есть одинъ человкъ, который просилъ меня представить его вамъ.

— Кто такой?— задала та вопросъ.

— Генералъ. Одинъ знакомый заслуженный русскій генералъ. Настоящій генералъ… Сейчасъ мы его встртимъ. Забылъ только его фамилію. Я въ баккара съ нимъ въ Казино играю.

— Хорошъ знакомый, если не знаете его фамилію!— произнесъ Николай Ивановичъ.

— Зналъ, но забылъ!.. Гд-же упомнить все аристократическое общество, съ которымъ я знакомъ. Я знакомъ съ однимъ нмецкимъ принцемъ, настоящимъ принцемъ, фамилія его у меня записана, а назвать не могу… Чисто четырехъэтажная какая-то.. Одно колно знаю: принцъ Френцсбургъ фонъ… А остальныя три колна и выговорить не могу…— разсказывалъ Оглотковъ и указалъ на встрчнаго старика:— Вотъ этотъ генералъ.

Это былъ довольно маленькій сморщенный старикъ съ щетинистыми сдыми усами, въ нсколько потертомъ костюм. Пиджакъ вислъ на немъ, какъ на вшалк, брюки были коротки, срая шляпа запятнена. Улыбаясь, старикъ самъ подошелъ къ Оглоткову и шепнулъ ему что-то, мысленно улыбнувшись. Началось представленіе.

— Вотъ, мадамъ Иванова, позвольте вамъ представить многоуважаемаго генерала…

Оглотковъ запнулся.

— Квасищевъ…— сказалъ старикъ свою фамилію.— Квасищевъ,— протянулъ онъ руку Николаю Ивановичу и, опять обратясь къ Глафир Семеновн, продолжалъ:— Сейчасъ имть счастіе созерцать вашу храбрость… Да вы героиня… Я живу здсь боле мсяца, такой смлости при первомъ дебют въ волнахъ ни у кого еще изъ женщинъ не видалъ. Я пораженъ… И съ какой граціей эта смлость! Я смотрлъ на васъ и на ласкающія васъ волны и думалъ, что это сказочная сильфида… Преклоняюсь, преклоняюсь… тмъ боле, что вы наша соотечественница… Восторгъ… Позвольте быть знакомымъ.

Говоря, старикъ не выпускалъ руки Глафиры Семеновны, наконецъ поклонился и отошелъ.

Николай Ивановичъ посмотрлъ ему вслдъ и сказалъ доктору:

— Вотъ дуракъ-то! Онъ воображаетъ, что жена моя актриса, онъ разговариваетъ, какъ съ актрисой… Первый дебютъ…— передразнилъ онъ старика.— Ахъ, шутъ гороховой!

— Полноте вамъ… Бросьте… Здсь такъ принято… Вдь для этого сюда дутъ. Здсь вс такъ… Неужели человкъ высшаго общества, аристократъ не знаетъ, какъ говорить съ дамой!— успокоивалъ его О глотковъ.

— Ну, аристократъ-то онъ еще вилами писанный…— огрызнулся Николай Ивановичъ.

XXXV.

Отъ комплиментовъ Оглоткова, англичанина и старика генерала Квасищева Глафира Семеновна была на седьмомъ неб. Она чувствовала то-же, что чувствуетъ актриса посл удачнаго дебюта, когда та, отыгравъ на сцен, покажется въ публик, встрчающей ее любопытными и вмст съ тмъ радостными взорами. Часовая стрлка на часахъ отеля Англетеръ, смотрящими прямо на Плажъ, показывала 12 ¹/₂ часовъ — время завтрака. Гуляющіе одинъ по одному исчезали. Нужно было и супругамъ Ивановымъ идти въ свой отель завтракать, а Глафир Семеновн жаль было разставаться съ публикой. Ей хотлось общества, общества большого. Она вспомнила ту скромную компанію, которая обыкновенно являлась къ завтраку въ ихъ маленькомъ отел, гд они были на пансіон н мысленно назвала эту компанію ‘инвалидной командой’. Дйствительно, къ столу въ ихъ отел выходили обыкновенно какіе-то пожилые супруги, совсмъ не разговаривавшіе другъ съ другомъ. старушка съ вчно подвязанной платкомъ щекой, тощая, какъ минога, старая двица съ накладкой на темени и съ пудрой на морщинистомъ лиц, толстякъ съ двойнымъ подбородкомъ и маленькими усами, бритая дама въ чепчик съ рюшемъ и измятомъ желтомъ плать и т. п. Вс эти лица, которыхъ она ежедневно видала за столомъ у себя въ гостинниц, сдлалась ей вдругъ страшно противными.

— Послушай, Николай Иванычъ, пойдемъ сейчасъ завтракать въ отель Англетеръ, гд живутъ Оглотковы,— сказала она мужу.— Ужасно скучно у насъ въ отел за завтракомъ. А мадамъ Оглоткова говорила мн, что у нихъ въ отел за завтракомъ большое общество и очень весело.

Николай Ивановичъ замялся. Ему, наоборотъ, хотлось какъ можно скорй удалиться домой да и жену увести отъ публики.

— Однако, вдь у насъ въ нашемъ отел тоже придется заплатить за завтракъ, — пробормоталъ онъ.— И тамъ, и тутъ.

— Ну, что-жъ изъ этого? Не раззоримся. У насъ въ отел все какія-то каракатицы или инфузоріи за столомъ сидятъ и молчатъ, опустивъ носъ. Точь-въ-точь на похоронахъ. Да и на похоронахъ иныхъ бываетъ веселе. Тощища страшная. А въ Англетер мы можемъ ссть за столъ вмст съ Оглотковыми. Спросимъ бутылку шампанскаго… Ты выпьешь съ Оглотковымъ коньяку. А то теб у насъ и выпить-то не съ кмъ.

Она знала, на что поймать мужа, и съ умысломъ упомянула о коньяк. Тотъ улыбнулся.

— Да съ чего ты такъ раскутилась-то? — спросилъ онъ.

— Просто ужъ очень мн прілось у насъ. Опротивло… Все одно и одно.

— Да, пожалуй…— согласился Николай Ивановичъ — Вотъ, можетъ быть, и докторъ съ нами пойдетъ. Пойдемъ, докторъ. Передъ завтракомъ хватимъ коньячищу. Будто водка…

— Нтъ, я не могу. Я сегодня далъ слово завтракать у моего патрона. Передъ завтракомъ мн еще нужно осмотрть его и выслушать,— отказался докторъ.

Старуха Закрпина съ собакой давно ужъ ушла съ Плажа. Супруги Иванови распростились съ докторомъ и разстались, направившись въ отель Англетеръ.

Столы блистали свжимъ бльемъ, хрустальной посудой, серебромъ и цвтами въ вазахъ, когда супруги Ивановы вошли въ обденный залъ отеля Англетеръ. Мелькали гарсоны во фракахъ, капуляхъ и въ необыкновенно высокихъ туго накрахмаленныхъ воротничкахъ, упирающихся въ тщательно выбритые подбородки. Постояльцы и пришедшіе завтракать составляли маленькія группы. Разсматривали фотографіи. Слышались англійская и французская рчь. Дв англійскія дамы съ длинными вылзающими изо ртовъ зубами, съ букетами цвтовъ на тощихъ грудяхъ, сидли на маленькомъ диванчик, а передъ ними стоялъ полный, среднихъ лтъ, черноволосый человкъ въ смокинг, съ эспаньолкой и ораторствовалъ, жестикулируя. Звонка для завтрака еще не было, а потому за столъ еще -и не садились. Бгалъ метрдотель съ таблеткой, карандашомъ за ухомъ, кланялся мужчинамъ, спрашивалъ, какое вино они будутъ пить, и записывалъ на таблетк. Супруги Оглотковы были тутъ-же. Оглотковъ снялъ уже съ себя блый фланелевый пиджакъ, въ которомъ былъ на Плаж и облекся въ черную визитку съ красной орденской розеткой.

— А мы къ вамъ въ отель позавтракать,— сказалъ ему Николай Ивановичъ.

— Въ восторг… Садитесь съ нами,— сказалъ Оглотковъ.— Тогда у меня сегодня будетъ компанія вся изъ знаменитостей. Американецъ, пріхавшія сюда на велосипед изъ Мадрида, знаменитый итальянскій баритонъ… Чортъ возьми, вотъ уже забылъ его фамилію! Вонъ онъ стоитъ передъ англичанками… Полный, съ эспаньолкой. Видите?

— Вижу, вижу…— кивнулъ Николай Ивановичъ.

— Турокъ изъ египетскаго посольства…— продолжалъ Оглотковъ.— Онъ леталъ въ воздушномъ шар. Это трое. И, наконецъ, ваша супруга. Итальянскій баритонъ видлъ, какъ она купалась сегодня — и въ восторг отъ нея. Четыре знаменитости.

Николая Ивановича нсколько покоробило, но онъ сдержалъ себя и спросилъ, гд они сядутъ.

— Мы заказали столъ на пять приборовъ, но теперь нужно прибавить еще два,— отвчалъ Оглотковъ.— Вотъ этотъ столъ мы займемъ. Посл гордевра намъ подадутъ устрицы…

— Боже избави! Жена не стъ!— махнулъ рукой Николай Ивановичъ.

— И я не люблю ихъ, и жена моя тоже не любитъ, но такъ надо для тона. Нельзя безъ устрицъ Ужъ какъ-нибудь по одной-то штучк съдимъ съ горчицей. Съ горчицей я кое-какъ могу… Это я называю а ля рюссъ. чтобы не стыдно было передъ другими.

— Нтъ, ужъ жена моя и съ горчицей не станетъ сть Я-то какъ-нибудь проглочу штучку съ коньячишкомъ. Только передъ завтракомъ непремнно потребуемъ коньяку… Вмсто водки.

— Пожалуй… Это здсь не принято, коньякъ пьютъ посл завтрака, по при американц можно. Они пьютъ и до завтрака, и посл завтрака. Это мы назовемъ рюссъ-америкенъ. Да и турокъ во всякое время коньякъ пьетъ. Вчера въ Казино даже во время концерта классической музыки пилъ. Экуте!— крикнулъ Оглотковъ метрдотеля и сталъ ему заказывать на столъ еще два прибора.

Глафира Семеновна, между тмъ, сидла на маленькой козетк съ мадамъ Оглотковой, и та ей говорила:

— Я слышала отъ моего мужа, что у васъ, душечка, сегодня на Пляж былъ полный тріумфъ. Какъ это пріятно, что наша русская дама… А то все испапки и француженки отличаются. Мужъ мн разсказывалъ, что съ васъ сняли пять-шесть фотографій…

— Да… Онъ говорилъ мн, что какой-то лордъ…— гордо отвчала Глафира Семеновна.

— Нтъ, больше, больше. Не одинъ лордъ, а нсколько. Мужъ мой видлъ, какъ съ васъ снимали,— разсказывала Оглоткова и тутъ-же прибавила:— Съ меня тоже много фотографій снято. Съ меня снялъ даже одинъ нмецкій владтельный принцъ… Онъ нашъ знакомый… Снялъ, и я теперь у него въ альбом.

— Очень можетъ быть, и съ меня этотъ принцъ снялъ, -замтила Глафира Семеновна.

— Нтъ, нтъ. Его сегодня утромъ на лаж не было.

— Но вашъ-же мужъ мн говорилъ что-то про принца.

— Нтъ, нтъ, что-нибудь не такъ… Онъ былъ на сеанс у скульптора. Съ него бюстъ его лпятъ. Съ меня тоже этотъ скульпторъ бюстъ лпитъ. Вотъ по сихъ поръ… Изъ глины.

— Надо будетъ и мн заказать…— сказала Глафира Семеновна.

— Непремнно, душечка, закажите. Это стоитъ двсти франковъ… У него вся аристократія… Вся, вся!.. Княгиню Боснійскую вы знаете?

— Слышала.

— Вотъ и она.

А къ Глафир Семеновн Оглотковъ уже подводилъ итальянскаго баритона и говорилъ:

— Вотъ, мадамъ Иванова, позвольте вамъ представить нашего знаменитаго пвца Марковини.

Итальянецъ поклонился, пожалъ руку, протянутую ему Глафирой Семеновной, и долго, долго говорилъ передъ ней что-то по-итальянски.

— О, какъ онъ поетъ! Боже мой, какъ онъ поетъ, если-бы вы слышали!— закатывала подъ лобъ глаза мадамъ Оглоткова.— Его голосъ, какъ бархатъ!..

XXXVI.

Скоро появился и турокъ изъ египетскаго посольства. Это былъ жирный мужчина небольшого роста, съ сильно нафабренными и толстыми усами, въ визитк, съ множествомъ брелоковъ на часовой цпочк, съ брилліантовымъ перстнемъ на пальц и въ красной феск. Оглотковъ и его подвелъ къ Глафир Семеновн. Турокъ, хоть и нсколько на ломанномъ язык, но заговорилъ по-русски.

— Любовался сегодня вами, любовался .— сказалъ онъ.— Любовался до самаго большого улыбка, такъ было хорошо, когда вы, мадамъ, купались.

— Но я не понимаю, что тутъ такого хорошаго…— улыбнулась Глафира Семеновна.— Я купалась самымъ обыкновеннымъ манеромъ.

— О, мадамъ, вы совсмъ особеннаго женщина. Вы безстрашнаго женщина…

Турка Оглотковъ повелъ къ Николаю Ивановичу.— Нашъ соотечественникъ, извстный коммерсантъ изъ Петербурга — мосье Ивановъ,— сказалъ Оглотковъ.— Аташе египетскаго посольства,— указалъ онъ на турка.

Турокъ назвалъ себя.

Николай Ивановичъ посмотрлъ на него пристально и спросилъ:

— Лицо мн ваше знакомо. Не торговали-ли вы въ Москв коврами и азіатскимъ товаромъ?

Турокъ смутился и отступилъ два шага.

— Я? Я — аташе…— ткнулъ онъ себя пальцемъ въ грудь.

— Теперь аташе. Ну, а раньше? Мн помнится, что на азіатской выставк въ Москв я долго у васъ торговалъ коверъ, раза четыре въ разное время приходилъ къ вамъ и прибавлялъ цну, и наконецъ купилъ.

— Нтъ, этого не можетъ быть,— отрицательно потрясъ головой турокъ,— Я — аташе.

— Ну, вотъ поди-жъ ты! А мн даже и этотъ самый перстень вашъ знакомъ… и эта куча брелоковъ…— продолжалъ Николай Ивановичъ.— Я помню даже цну, за которую я купилъ у васъ коверъ. За сто сорокъ семь рублей я у васъ купилъ.

— Нтъ, господинъ, я былъ капитанъ на турецкаго служба, а теперь…

— И тогда вы были въ кавказскомъ костюм.

— Я? Нтъ. Вы думаете, что я говору по-русски? Я говору по-русски потому, что я жилъ на Кавказъ, жилъ на Одесса.

— И маклеромъ по пшениц не были?— дорзывалъ турка Николай Ивановичъ.

— Я? Нтъ. Я аташе…— стоялъ на своемъ турокъ.

— Странно. А вотъ тутъ въ Біарриц есть одинъ докторъ, который знавалъ васъ агентомъ по пшениц въ Одесс. Знаетъ, что вы и въ Москву прізжали агентомъ.

Турокъ совсмъ уже отошелъ отъ Николая Ивановича и, потрясая руками, говорилъ:

— Я агентъ? Нтъ. Я — аташе… Я дипломатичный агентъ — это врно.

Сли за столъ. Подали устрицы. Глафира Семеновна сморщилась и отвернулась отъ блюда. Устрицы лъ только американецъ, пріхавшій на велосипед изъ Мадрида, и итальянскій баритонъ. Американецъ былъ жилистый коренастый мужчина, курносый, блокурый, съ длинной клинистой бородой, но безъ усовъ, очевидно ирландскаго происхожденія. лъ онъ совершенно молча. Итальянецъ глоталъ устрицы, схлебывая ихъ со звукомъ, и говорилъ что-то турку по-итальянски. Турокъ устрицъ не лъ, но за то въ обильномъ количеств жевалъ редисъ и отбленный сырой сельдерей, поданный къ закуск, кивалъ итальянцу и часто повторялъ: ‘си, си… си, синьоръ’.

— Мусье Мустафа, о чемъ это онъ вамъ разсказываетъ?— спросилъ Оглотковъ турка.

— Трудно разбирать,— отрицательно потрясъ тотъ головой и прибавилъ:— Пусть говоритъ. Я люблю итальянскій языкъ.

— Да и я люблю. Очень пріятный языкъ,— сказалъ Оглотковъ, приготовляя себ устрицу, снятую съ раковины, обмазалъ ее горчицей, присыпалъ перцемъ и, указывая на нее американцу и итальянскому пвцу, прибавилъ:— А ля рюссъ. Это а ля рюссъ.

Американецъ заговорилъ что-то по-англійски.

— Ессъ, ессъ… Я понимаю,— закивалъ ему Оглотковъ, поднялъ устрицу на вилку, положилъ въ ротъ, сморщился и проглотилъ.— Слава Богу, прошло…— шепнулъ онъ Николаю Ивановичу.

Тотъ тоже приготовлялся проглатывать устрицу, какъ лекарство, нажалъ на нее лимону, положилъ сверху кусокъ сардинки и ужъ тогда понесъ въ ротъ. Проглотивъ устрицу, Николай Ивановичъ сказалъ жен:

— Пополамъ съ сардинкой совсмъ хорошо. Такой вкусъ словно семгу шь.

Глафира Семеновна сморщилась и отвчала:

— Поди ты… Противно…

Мадамъ Оглоткова долго держала у себя на тарелк устрицу и ковыряла ее вилкой, не ршаясь състь, но слыша, что Глафира Семеновна произнесла слово ‘противно’, проговорила:

— Вы не кушаете? Тогда и я не буду сть. Невкусная вещь… Но я иногда ла ихъ потому, что мужъ сердится… ‘Нельзя, говоритъ, не сть, если вращаешься въ высшемъ обществ’.

— Вокругъ васъ только иностранцы. А я вдь думала, что вы въ русскомъ высшемъ обществ здсь вращаетесь,— замтила Глафира Семеновна.

— Во всякомъ, и въ русскомъ. Но сегодня русскихъ нтъ,— отвчала Оглоткова.— У насъ тугъ изъ русскихъ знакомыхъ одинъ князь, одинъ графъ и два генерала. Ахъ, да… Баронъ еще есть.

— Но я вотъ не понимаю, какъ вы съ такими иностранцами водите компанію? Вдь скучно, когда сидишь и молчишь. Ни они ничего не понимаютъ, ни вы…

— Мужъ любитъ. Вдь это его пріятели по лаунъ-тенисъ, по игр въ мячъ. Вотъ этотъ итальянскій пвецъ иногда что-нибудь поетъ намъ. Ахъ, онъ восхитительно поетъ!— вздохнула мадамъ Оглоткова и закатила подъ лобъ свои узенькіе глазки.— А вотъ Мустафа Иванычъ..— кивнула она на турка.— Мы его зовемъ по-русски Мустафой Иванычемъ, и онъ откликается. Мустафа Иванычъ очень даже хорошо говоритъ по-русски и очень пріятный кавалеръ, любезный и обходительный.

Турокъ, вшій въ это время фрикасе изъ баранины, отеръ усы салфеткой и отвчалъ:

— Мустафа Иванычъ на всякаго слово откликаться будетъ. Пусть пріятнаго дама чортомъ его назоветъ — онъ и то откликаться будетъ. Мустафа Иванычъ перваго дамскаго кавалеръ. И вотъ сейчасъ Мустафа Иванычъ покажетъ дамамъ самаго лучшаго бирюза.

Онъ ползъ въ жилетный карманъ, вытащилъ оттуда что-то завернутое въ бумажки, развернулъ и подалъ дамамъ на тарелк въ самомъ дл великолпную крупную бирюзу.

— Ахъ, какая прелесть!— закричала мадамъ Оглоткова.— Какой цвтъ небесный! Вдь это-же восторгъ, что такое!

Николай Ивановичъ наклонился къ турку черезъ столъ и проговорилъ,

— Вотъ мн помнится, что и тогда въ Москв вы бирюзой торговали. Коврами и бирюзой.

Турокъ опять отрицательно потрясъ головой и сказалъ,

— Фуй, фуй… Нтъ… Никогда я съ бирюзой не торговалъ. Я — аташе.

— Мн-же, мн вотъ такъ точно, какъ сейчасъ изъ кармана вынимали и показывали.

— Ни-ни… Я аташе.

— Ну, аташе, такъ аташе. Выпьемъ, господинъ аташе, еще коньячку по рюмашечк. Вотъ и мосье Оглотковъ съ нами выпьетъ,— предложилъ турку Николай Ивановичъ.

— Выпить могу. Мустафа-бей выпить не дуракъ,— отвчалъ турокъ.

— Вс, вс выпьемъ… И господинъ американецъ съ нами, и господинъ синьоръ Марковини…— подхватилъ Оглотковъ.— А ужъ потомъ перейдемъ на шампанское… Мистеръ Гаррисонъ! Ессъ?— отнесся онъ къ американцу и показалъ на бутылку.

— О, ессъ…— кивнулъ тотъ, улыбнулся и оскалилъ зубы.

— Синьоръ Марковини тоже ессъ?— спросилъ Оглотковъ, протягивая къ его рюмк бутылку.

Тотъ сдлалъ отрицательный жестъ рукой и сказалъ по-французски:

— Жамэ.

При этомъ онъ указалъ рукой на горло.

Остальная мужская компанія выпила по рюмк коньяку.

— Николай Иванычъ, ты насчетъ коньяку-то не очень… А то ужъ и обрадовался!— замтила мужу Глафира Семеновна.

XXXVII.

Подали шампанское. Мужчины, заложившіе передъ шампанскимъ хорошій фундаментъ коньякомъ, изрядно подпили. Дамы тоже пили и развеселились. Глафира Семеновна, не любившая вина, увлекалась примромъ мадамъ Оглотковой, которая пила шампанское почти наравн съ мужчинами, тоже чокалась съ подсвшими къ ней туркомъ и итальянцемъ и въ голов ея зашумло. Американецъ пилъ шампанское, прибавляя къ нему коньяку, и говорилъ, что это по-американски.

— Нонъ, мосье, се а ля рюссъ,— отвчалъ ему Николай Ивановичъ и, пользуясь случаемъ, что жена, увлекшаяся итальянскимъ пвцомъ, напвавшимъ ей какія-то любезности, не слдитъ за нимъ, длалъ то-же самое.

— Зачмъ вы его зовете мосье? Онъ не мосье, а мистеръ,— замчалъ соотечественнику Оглотковъ.

— Ну, мистеръ, такъ мистеръ. Выпьемъ, мистеръ! Заатлантическій другъ! Такъ?

И Николай Ивановичъ протянулъ американцу черезъ столъ руку.

— Рюссъ и америкенъ — ами,— поддакнулъ Оглотковъ.— Ессъ? Говорите ему почаще — ессъ, тогда ему понятне будетъ,— совтовалъ онъ.

Американецъ отвчалъ по-англійски и сказалъ что-то въ род рчи, поднялъ бокалъ, поклонился сначала дамамъ, а потомъ Оглоткову и Николаю Ивановичу и сталъ чокаться.

Такъ они разговаривали и не скучали.

— Удивительно, какъ хорошо все понимаетъ, нужды нтъ, что не говоритъ по-русски,— хвалилъ Николаю Ивановичу американца Оглотковъ.— Вдь это онъ пилъ сейчасъ за здоровье русскихъ. А какъ онъ, шельмецъ, на велосипед здитъ — изумительно! Вотъ посл завтрака попросимъ показать намъ нкоторыя штуки здсь на двор.

— Да онъ не акробатъ-ли?

— Чистйшій американскій аристократъ. Тамъ у нихъ въ Америк нтъ родовой аристократіи, есть аристократія денежная, но все-таки онъ аристократъ.

Не скучала и Глафира Семеновна, слушавшая рчи пвца на непонятномъ ей итальянскомъ язык. Она сидла и улыбалась.

— Это вдь онъ про красота русскаго дамъ говоритъ,— замтилъ ей турокъ.

— Знаю, знаю. Я только не говорю по-итальянски, но все понимаю,— отвчала та.— Вдь мы съ мужемъ были въ Италіи, на Везувій даже взбирались. Скажите, Мустафа Иванычъ, вы изъ Египта?— спросила она турка.

— Изъ Египта, мадамъ.

— Хорошо тамъ?

— Каиръ въ Египетъ — все равно, что Парижъ. Такого-же магазины, такого-же моды. Телеграфъ, телефонъ, трамвай, желзная дорога — все есть.

— А люди больше черные?— допытывалась Глафира Семеновна.

— Всякаго люди есть. Чернаго люди, благо люди, полублаго люди. Хорошаго театръ есть, опера есть, кафешантанъ есть. Онъ былъ тамъ,— указалъ турокъ на пвца.— Былъ и плъ.

— Да что вы!

— Въ Каир былъ, синьоръ? Каиро? By заве зете а Каиръ?

— Си…— отвчалъ пвецъ, кивая.

— Видите, былъ…

Завтракать на всхъ столахъ уже кончили, а Николай Ивановичъ и Оглотковъ все еще сидли съ своей компаніей и пили шампанское. Лицо у американца сдлалось малиновое и глаза выпучились. У Оглоткова и Николая Ивановича заплетались языки. Дамы стали просить, чтобы пвецъ сплъ имъ что-нибудь. Онъ не ломался, перешелъ въ смежную съ столовой гостиную, гд стояло пьянино, и заплъ арію тореадора изъ ‘Карменъ’, самъ себ аккомпанируя. Дамы стояли сзади его и слушали. Въ гостиную перешли и вс мужчины, куда имъ подали кофе и ликеры.

Когда пвецъ кончилъ, раздались аплодисменты.

— Браво, браво!— закричалъ во все горло Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна обернулась къ нему и, увидавъ его остолбенлые глаза, сказала:

— Да ты совсмъ пьянъ!

— Я? Ни въ одномъ глаз,— отвчалъ супругъ заплетающимся языкомъ.

— Не можетъ человкъ, чтобъ не нализаться!

— Позволь… Да вдь вс пили поровну. Вонъ мистеръ американецъ-то ужъ до того выпучилъ глаза, что сталъ похожъ на филина.

— До мистера мн дла нтъ, а ты пьянъ,— гнвалась супруга.

— Мадамъ, мадамъ Ивановъ, бросьте… Сетасе…— подошелъ къ ней покачиваясь Оглотковъ.— Вдь пили въ компаніи знаменитостей. Лесе.

— Да вдь и сама ты, душечка, пила съ нами,— попробовалъ замтить Николай Ивановичъ.— Сама-же ты меня…

— Молчите. Ужъ только потому прощаю, что дйствительно сама привела васъ сюда. Но больше у меня не смть пить!

— Кофейку… Только кофейку.

Глафира Семеновна обернулась къ пвцу, запвшему какой-то романсъ, а мужъ за ея спиной ужъ пилъ бенедиктинъ, чокаясь съ американцемъ.

Пніе кончилось. Оглотковъ сталъ просить американца показать какіе-нибудь фокусы зды на велосипед.

— Велосипедъ… Велосипедъ… Монтре келькшозъ, мистеръ Гаррисонъ…— говорилъ Оглотковъ.

— О, ессъ…— утвердительно отвчалъ американецъ, но ужъ онъ былъ на столько пьянъ, что стоялъ, разставя ноги для равновсія.

— Такъ на велодромъ, господа, на велодромъ!.. Тамъ лучше,— воскликнулъ Оглотковъ.— Я пошлю за экипажами. Мы подемъ сейчасъ кататься, освжимся, задемъ на велодромъ и тамъ мистеръ Гаррисонъ покажетъ намъ высшую точку… Ессъ, мистеръ Гаррисонъ?

— О, ессъ…

Минутъ черезъ пять къ подъзду отеля были поданы дв четырехмстныя коляски и въ нихъ садилась компанія. Дамы и пвецъ сли въ одну коляску, Николай Ивановичъ, американецъ и Оглотковъ въ другую. Турокъ не слъ. Онъ сказалъ, что пойдетъ въ манежъ, возьметъ себ лошадь и прідетъ на велодромъ верхомъ.

Похали на Cte des Basques — восхитительную мстность, откуда черезъ заливъ, какъ-бы сквозь дымку, виднлись фіолетовыя очертанія горъ Испаніи. Николай Ивановичъ, сидя въ коляск, клевалъ носомъ.

— Мосье Ивановъ… Вы спите…— толкнулъ его локтемъ Оглотковъ.

— Ни въ одномъ глаз…

— Ну, то-то. Лучше перемогаться… Вдь въ высшемъ кругу это не полагается, чтобы въ коляск… Меня самого клонитъ ко сну, но я бодрюсь…

— Не понимаю только, какого чорта мы похали,— проговорилъ Николай Ивановичъ.— Теперь посл такого завтрака самое разлюбезное дло было-бы всхрапнуть у себя въ номер.

И онъ звнулъ.

— Не полагается въ высшемъ кругу,— пояснилъ Оглотковъ.— Тутъ такой фасонъ жизни, что вся аристократія посл завтрака катается, виды какіе-нибудь разсматриваетъ. Вотъ горы, напримръ…— указалъ онъ вдаль и обратилъ на нихъ вниманіе и дремлющаго американца.— Мистеръ, горы…

Тотъ заморгалъ остолбенлыми глазами и пробормоталъ:

— О, ессъ… Сіерра Невада…

— Сіерра Невада…— повторилъ Оглотковъ, расталкивая Николая Ивановича.— Смотрите…

— Смотрю, смотрю…— былъ отвтъ.— За нее мн влетало въ училищ. Только изъ-за этого и помню, что влетало. Но Невада Невадой, а мн пить хочется. Все горло пересохло.

— На велодром мы достанемъ содовой воды. Пейте больше. Надо отпиться.

— Море готовъ выпить. Что, мистеръ? Спать хочешь, господинъ Америка?

Николай Ивановичъ хлопнулъ сидящаго передъ нимъ американца по колнк, Тотъ повелъ глазами, попробовалъ улыбнуться и отвчалъ:

— О, ессъ…

— Хорошіе ребята они… И американецъ, и итальянецъ… Хорошіе…— хвалилъ Николай Ивановичъ.— Кром вашего турка. Этотъ подозрительный… совсмъ подозрительный. Онъ не аташе. Какой, къ чорту, онъ аташе! Онъ жидъ или кавказскій человкъ. Докторъ Потрашовъ его знаетъ. Да и я у него въ Москв коверъ покупалъ. Онъ коммисіонеръ. А итальянецъ,— настоящій итальянецъ и хорошій человкъ.

— Хорошій-то хорошій, но только я васъ предупрежу, какъ русскаго человка. Денегъ ему взаймы не давайте,— сказалъ Оглотковъ.

— А что?

— Занялъ у меня недли полторы тому назадъ въ Казино двсти франковъ на одинъ день, а и до сихъ поръ не отдаетъ. Сегодня просилъ еще двсти, но ужъ я — аминь. Пей, шь, а насчетъ денегъ довольно.

Экипажъ, по приказанію Оглоткова, подъхалъ къ велодрому и остановился.

XXXVIII.

На велодром было человкъ пятнадцать публики. Велодромъ имлъ также и отдленіе для гимнастики и фехтованія. Одна дама въ широчайшихъ панталонахъ синяго цвта и въ красной испанской фуражк безъ козырька училась здить на велосипед. Около нея, держа ее за талью, бгалъ ‘профессоръ’ велосипедной зды, какъ называлъ себя жиденькій французикъ съ бородкой клиномъ, въ синемъ фрак съ золотыми пуговицами, въ блыхъ панталонахъ и черныхъ чулкахъ. Дама была въ компаніи двухъ мужчинъ, которые покуривали сигары. Показалось еще двое мужчинъ въ триковыхъ полосатыхъ фуфайкахъ, надтыхъ на голое тло, съ широкими поясами, въ короткихъ панталонахъ въ обтяжку. Они шли въ гимнастическое отдленіе. Оглотковъ увидалъ ихъ и одному изъ нихъ замахалъ руками.

— Прянсъ! Мосье ле прянсъ!— закричалъ онъ.— Вотръ альтесъ… Мадамъ Ивановъ! Сейчасъ я познакомлю васъ съ тмъ нмецкимъ принцемъ, о которомъ я вамъ говорилъ. Онъ видлъ васъ, какъ вы купались, и просилъ меня представить его вамъ,— обратился Оглотковъ къ Глафир Семеновн и тотчасъ-же подбжалъ къ одному изъ мужчинъ въ фуфайк, длинному, какъ жердь, некрасивому, со впалой грудью и вострыми тараканьими усами.

Онъ поздоровался съ нимъ, взялъ его подъ руку и подвелъ къ Глафир Семеновн.

— Вотъ, мадамъ Иванова, позвольте вамъ представить: принцъ Карлъ… фонъ-Франценбургъ,— проговорилъ онъ и прибавилъ: — Только одно колно и помню изъ его фамиліи… Длинная предлинная.

Принцъ приподнялъ фланелевую фуражку, обнаруживъ при этомъ совершенно лысую голову съ легонькимъ внчикомъ блобрысыхъ волосъ на вискахъ и затылк, и ужъ полностью произнесъ свою фамилію, тщательно отчеканивъ вс ея ‘колна’, какъ выражался Оглотковъ. Глафира Семеновна зардлась, какъ маковъ цвтъ, и протянула ему руку. Сказавъ ей нсколько словъ по-французски, онъ осклабился, поклонился, подошелъ къ мадамъ Оглотковой и тоже заговорилъ о чемъ-то. Николая Ивановича въ это время около жены не было. Онъ искалъ себ содовой воды, а потому и не былъ представленъ принцу.

Оглоткова въ это время подошла къ Глафир Семеновн.

— Неужели, душечка, это настоящій принцъ?— спросила ее Глафира Семеновна.

— Настоящій. У его отца даже войско, говорятъ, есть.

— Молодой, а какой некрасивый. Плшивый и даже криворотый. Или, можетъ быть, онъ нарочно, для тона, такъ кривитъ ротъ?

— Богъ его знаетъ. Но у него ротъ всегда почему-то на сторону… На сторону и открытъ…

— Должно быть для тону. Онъ что-же это въ такомъ костюм? Онъ на гимнастику шелъ?

— Да… да… Онъ развиваетъ все это… Большой любитель… Да и лечится. Видите, какой тощій… У него ни здсь, ни тутъ.

Мадамъ Оглоткова тронула себя за грудь и за бедра.

— Послушайте, душечка,— обратилась къ ней Глафира Семеновна, вся сіяя отъ восторга.— Но неужели я была такъ интересна, когда купалась, что вс мн говорятъ комплименты? Даже принцъ, настоящій нмецкій принцъ и тотъ…

— Мужчины…— пожала плечами Оглоткова.— Они это любятъ. Да вы и на самомъ дл были очень кокетливо одты, когда купались. Ну, и въ первый разъ… Наконецъ, мы съ мужемъ раззвонили. Вдь вы наша соотечественница… тоже русская.

— Вы не шутите, что это настоящій принцъ?

— Да нтъ-же, нтъ.

‘Непремнно заставлю мужа написать нашимъ знакомымъ въ Петербургъ, что вотъ такъ и такъ… Принцъ, настоящій нмецкій принцъ… Да и сама напишу одной своей знакомой… Пусть-ка она тамъ царапается отъ зависти’,— подумала Глафира Семеновна и самодовольно закусила губу.

А итальянскій пвецъ, стянувъ у щиколокъ концы брюкъ резинками, уже здилъ по велодрому на велосипед, выдлывая вензеля. Онъ оказался такимъ-же хорошимъ велосипедистомъ, какъ и пвцомъ. Американецъ-же, настоящій велосипедистъ, про котораго шла молва, что онъ изъ Мадрида въ Біаррицъ на велосипед пріхалъ, не показывался. Наконецъ, изъ кіоска, гд продаютъ шипучую воду, пришелъ Оглотковъ и сказалъ про американца:

— Пьянъ… Не можетъ хать на велосипед. Пьетъ содовую воду. Можетъ быть отопьется, но не скоро. У него до сихъ поръ еще глаза, какъ у рака.

— Ты не безпокой мистера Гаррисона! Не надо намъ его велосипедной зды,— сказала мадамъ Оглоткова мужу.— Вотъ передъ нами велосипедный здокъ,— указала она на итальянскаго пвца.

— Да разв это знаменитость по этой части? А вдь у того вся грудь увшана медалями за велосипедную зду. Помнишь, онъ былъ у насъ на лаунъ-тенис въ этихъ медаляхъ?

— Самъ-же ты говорилъ, что он не настоящія.

— Хоть не настоящія, а все-таки… Вотъ я и хотлъ показать мадамъ Ивановой знаменитаго велосипедиста. Вы знаете, что онъ длаетъ? Онъ намъ показывалъ. Онъ мчится на велосипед, вынимаетъ изъ кармана бутылку, откупориваетъ ее, потомъ достаетъ рюмку, наливаетъ въ нее вина, выпиваетъ ее,— разсказывалъ Оглотковъ:— и такимъ-же манеромъ…

— Ну, мн не надо этого…— перебила его Глафира Семеновна.— Я вообще не люблю фокусовъ съ виномъ. Муженекъ любезный отвратилъ. А кстати скажите, что онъ?

— Пьетъ содовую воду съ американцемъ. Они уже цлуются.

— Неужели! Скажите пожалуйста, они простую содовую воду пьютъ? Тамъ въ кіоск нтъ вина?

Оглотковъ замялся.

— Въ томъ-то и дло, что коньякъ есть. Они немножко прибавляютъ для запаха.

— Ну, тогда тащите мужа вонъ… Тащите пожалуйста!— воскликнула Глафира Семеновна.— Пойдемте даже вмст… Я его сама вытащу. Ему нельзя давать… Онъ ужъ и такъ пьянъ.

Глафира Семеновна бросилась въ кіоскъ, гд сидлъ мужъ, но тотъ ужъ выходилъ изъ кіоска подъ руку съ американцемъ.

— Глаша, я теб скажу — это лучшій изъ всхъ сегодняшнихъ знакомыхъ…— началъ Николай Ивановичъ, указывая на американца.

Жена встртила его, нахмуря брови.

— Такъ, такъ… Лучшій… Оттого и лучшій, что такой-же запивоха, какъ ты,— сказала она.— Мн сейчасъ сказали, что ты ужъ и здсь коньякъ нашелъ и сосешь его. Ты мало еще пьянъ? Теб еще хочется? Теб хочется, чтобы мы твое тло тащили домой? Довольно. Ни шагу больше отъ меня. демъ домой!

— Потише, потише. Мы въ аристократическомъ обществ. Такъ нельзя,— останавливалъ, жену Николай Ивановичъ.

— демте, мосье Оглотковъ, обратно. Намъ надо домой. Пора…— говорила Глафира Семеновна.

— Съ удовольствіемъ. И намъ пора въ кондитерскую Миремона пить шоколадъ. Черезъ часъ весь центръ высшаго круга туда перемщается. Но подождемъ немножко. Я общалъ принцу посмотрть на его гимнастическія упражненія на трапеціи,— сказалъ Оглотковъ.— Пойдемъ вс, посмотримъ.

— Ахъ! это любопытно!— оживилась Глафира Семеновна.— Но разв это можно?

— Говорю вамъ, что онъ даже просилъ.

— Тогда пойдемте. Ты отъ меня не смй отставать, Николай Иванычъ.

Вс отправились въ отдленіе для гимнастики. Тамъ на трапеціи, прившанной къ перекладин на двухъ столбахъ, выдлывалъ гимнастическія упражненія нмецкій принцъ. Завидя Оглотковыхъ, онъ слъ на трапецію, какъ это длаютъ акробаты и, покачиваясь, сдлалъ супругамъ привтственный жестъ рукой. Они зааплодировали ему. Аплодировала и Глафира Семеновна. Принцу понравились аплодисменты и онъ сдлалъ еще одно упражненіе, посл чего соскочилъ съ трапеціи и раскланялся, опять подражая акробатамъ. Аплодисменты усилились.

— Чего вы? Чего вы расхлопались! Что тутъ мудренаго? За что?— крикнулъ Оглотковымъ и жен Николай Ивановичъ и даже схватилъ за руку аплодирующаго американца, останавливая его.

— Оставь. Это принцъ… Это нмецкій принцъ…— шепнула ему Глафира Семеновна.

— Мало-ли что принцъ! Но мудрости-то никакой нтъ. Это и я могу… Даже лучше могу. Тогда и мн аплодируйте. Всякому принцу носъ утремъ.

И прежде чмъ Глафира Семеновна могла сказать что-нибудь, Николай Ивановичъ подбжалъ пьяными шагами къ трапеціи, ухватился за нее руками, сталъ раскачиваться, но оборвался и растянулся во весь свой ростъ на земл.

XXXIX.

Глафира Семеновна ахнула и всплеснула руками.

— Боже мой! Онъ убился!— воскликнула она, зажмурилась и отвернулась.

Къ ней подскочилъ итальянскій пвецъ и поддержалъ ее.

Николай Ивановичъ лежалъ на земл недвижимо, лежалъ внизъ лицомъ. Вс бросились къ нему. Первымъ подбжалъ нмецкій принцъ и сталъ поднимать его. Принцу помогали другіе мужчины. Мадамъ Оглоткова была при Глафир Семеновн.

— Сильно расшиблись?— участливо спрашивалъ Николая Ивановича Оглотковъ, стараясь поднять его.

— Маленько есть грхъ…— кряхтлъ Николай Ивановичъ.

Онъ поднялся на четвереньки и слъ на землю. Лицо его было въ пыли, прилипшей къ поту. Изъ носа показывалась кровь.

— Боже мой, у васъ кровь!— закричалъ Оглотковъ.— Разв можно, не имя понятія о гимнастик, раскачиваться на трапеціи!

— Да вдь что-жъ подлаешь, коли сорвался!— опять пробормоталъ Николай Ивановичъ.— А вдь въ сущности вс эти фокусы плевое дло.

— Встать-то вы можете? Ногу не сломали?— допытывался Оглотковъ.

— Ну, вотъ… Съ какой-же стати?

— Какъ съ какой стати? Вдь вы грохнулись объ землю, какъ мшокъ съ пескомъ.

Николай Ивановичъ попробовалъ подняться, но опять опустился на землю. Онъ очень испугался при паденіи и смотрлъ на всхъ мутными, выпученными глазами. Нмецкій принцъ взялъ его подъ руки сзади, воскликнулъ — ‘гопъ-ля’, и помогъ подняться на ноги.

— Das ist noch Gld… Das ist noch Gl…— говорилъ онъ, видя, что Николай Ивановичъ переступилъ съ ноги на ногу.— Das fonnte schlechter fein.

— О, ессъ…— кивнулъ принцу американецъ и побжалъ въ кіоскъ за содовой водой для Николая Ивановича.

Глафира Семеновна, видя, что мужъ упалъ относительно счастливо, подошла къ нему и стала ему говорить:

— Ну, можно-ли въ пьяномъ вид лзть на гимнастику! Дуракъ ты эдакій, дуракъ! Не сломалъ ноги-то? Ребра цлы?— спрашивала она.

— Кажется, цлы. Зачмъ-же имъ ломаться-то!— проговорилъ Николай Ивановичъ и сталъ ощупывать бока.— -Все въ порядк. Нигд ничего не отдаетъ.

— Оботри кровь-то у носа, да благодари Бога что цлъ остался! Ахъ, ты, безобразникъ! Никогда гимнастикой не занимался и вдругъ лзетъ на гимнастику!

— Какъ никогда? Въ училищ мы вс эти штуки на гимнастик въ лучшемъ вид продлывали.

— Такъ вдь съ училища-то сколько времени прошло? Съ тхъ поръ ты брюхо отростилъ. Вотъ дуракъ-то!

— Глафира Семеновна! вспомните, что вы въ аристократической компаніи находитесь. Здсь принцъ, а вы ругаетесь,— замтилъ жен Николай Ивановичъ.

— Да вдь ужъ это изъ глубины души. Ну, посуди самъ… Ну, что я должна была-бы сдлать, если-бы ты руку или ногу себ сломалъ? Вдь мы въ чужихъ краяхъ.

— Ну, вотъ… Ужъ и ногу…

— Не возражай… Да, наконецъ, утрешь ты кровь на лиц или нтъ? Стоитъ, какъ тумба.

Глафира Семеновна подскочила къ мужу и стала отирать ему своимъ платкомъ кровь съ лица, но только размазала кровь.

— Иди и умойся!— продолжала она и воскликнула:— Батюшки, да у тебя синякъ подъ глазомъ! И какой большущій!

— Да, опухоль. Есть опухоль. Синякъ и опухоль,— подхватили Оглотковы.

Прибжалъ американецъ и принесъ стаканъ содовой воды. Николай Ивановичъ выпилъ содовой воды и, отирая лицо платкомъ, пошелъ въ кіоскъ, чтобы умыться. Вс слдовали за нимъ. Онъ слегка прихрамывалъ.

— Ты, должно быть, что-нибудь съ ногой сдлалъ!— кричала ему жена.— Ты хромаешь.

— Маленько отдаетъ въ правую колнку, но ничего…

— Несчастный! И дернула его нелегкая ползть на эту трапецію! Что носъ разбилъ, не бда, но отъ синяка на глазу долго мтка останется.

— За то съ принцемъ… съ настоящимъ нмецкимъ принцемъ на одной трапеціи…— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Мадамъ Оглоткова, правильно я?

Въ кіоск итальянскій пвецъ, спросивъ кусокъ льда у торговки прохладительными водами, началъ тереть Николаю Ивановичу льдомъ ушибленное мсто подъ глазомъ и бормоталъ дамамъ что-то по-итальянски, одобрительно кивая головой. Николай Ивановичъ не сопротивлялся.

— Знаменитые итальянскіе пвцы льдомъ натираютъ! Вотъ какой почетъ!— подмигнулъ онъ жен.— Принцъ, настоящій нмецкій принцъ поднялъ меня, когда я упалъ, а итальянскій пвецъ натираетъ…

— Знаменитый американскій велосипедистъ содовой водой поилъ,— поддакнулъ Оглотковъ.

— Ну, вотъ видишь, Глашенька, изъ-за этого и упасть съ трапеціи стоитъ. Обо всемъ этомъ мы можемъ написать въ Петербургъ нашимъ знакомымъ,— закончилъ Николай Ивановичъ и пошелъ умываться въ отдленіе кіоска, находящееся за стойкой, гд стояли сифоны съ водой и бутылки съ виномъ.

Когда онъ вышелъ оттуда чистый и причесавшійся, Глафира Семеновна воскликнула:

— Ну, вотъ! Здравствуйте! У него и носъ съ правой стороны раздуло.

— За то знаменитый итальянскій принцъ и нмецкій пвецъ… То бишь, что я… Нмецкій настоящій принцъ и американскій пвецъ…— бормоталъ мужъ.

— Ну, молчи, молчи ужъ, коли языкъ вретъ… демъ сейчасъ домой…— командовала Глафира Семеновна.— Мы домой, господа. Вы ужъ уступите намъ одну коляску, а до города мы господина американца довеземъ,— обратилась она къ Оглоткову.

Вс распрощались. Нмецкій принцъ тоже всмъ протянулъ руку.

Обратно въ Біаррицъ хали: въ одной коляск супруги Ивановы и американецъ, въ другой — супруги Оглотковы и итальянскій пвецъ. Американца Ивановы спустили около Портъ-Вье, а сами похали къ себ въ гостинницу.

Выходя изъ коляски у гостинницы, Николай Ивановичъ сказалъ жен:

— Первымъ дломъ сейчасъ отоспаться. Дйствительно я изрядно грохнулся о землю и у меня то тамъ, то сямъ кости болятъ. Положу себ компрессъ изъ холодной воды и залягу.

— Какъ ты къ обду-то выйдешь съ эдакой рожей?— замтила Глафира Семеновна.

— Рожа какъ рожа. Ничего особеннаго… Я смотрлся въ зеркало. Немножко поприпухши, но это не важность. У принца рожа по моему еще хуже… Ну, сегодня обдъ къ себ въ номеръ потребуемъ. А вечеромъ буду писать письмо въ Петербургъ о принц.

Дома Николай Ивановичъ, снявъ съ себя пиджакъ и жилетъ и положивъ на глазъ и носъ компрессъ, дйствительно завалился спать и вскор захраплъ и засвистлъ носомъ во вс носовыя завертки.

Глафира Семеновна, раздваясь, смотрла на себя въ зеркало, позировала и долго любовалась своей фигурой. Утренній успхъ на Плаж опьянилъ ее.

‘Положимъ, что я хорошо сложена, это я знаю, но должно быть, во мн и еще есть что-нибудь пикантное, если такой успхъ… Непремнно есть’,— думала она, улыбаясь въ зеркало, поклонилась сама себ и вслухъ проговорила:

— Бонжуръ, мадамъ Ивановъ!

‘Посмотримъ, какой завтра при купаньи успхъ будетъ!’ — мелькнуло у нея въ голов.— ‘Сегодня въ красномъ костюм я была эффектна, но нельзя-же все въ одномъ и томъ-же костюм каждый день… Куплю себ оранжевый костюмъ. Темножелтый… Мн, какъ шатенк, темно-желтый цвтъ также идетъ’,— ршила она.

Къ обду она будила мужа, но мужъ не всталъ. Она пообдала одна и отправилась покупать для себя на завтра темно-желтый купальный костюмъ.

Николай Ивановичъ проснулся только поздно вечеромъ. На стол горла лампа и киплъ самоваръ. Глафира Семеновна сидла у стола и къ темно-желтому купальному костюму пришивала банты изъ черныхъ лентъ.

LX.

— Наконецъ-то прочухался!— проговорила Глафира Семеновна полусердито, когда мужъ, кряхтя и охая, сталъ подниматься съ постели.— Какъ хочешь, а я ужъ пообдала. Я тебя будила, будила въ обду, даже ущипнула за руку, но ты и голоса не подалъ, а только отмахнулся.

— Ничего, ничего… Я вотъ умоюсь да чайку малость… Чайку теперь любопытно,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Еще костюмъ купила?— спросилъ онъ, смотря, какъ жена пришиваетъ къ желтому купальному костюму банты.

— Не купаться-же мн все въ одномъ и томъ-же. Пусть ужъ жена украшается, если мужъ съ разбитымъ глазомъ и опухшимъ носомъ.

— Ужъ и разбитымъ!— проговорилъ онъ, хотлъ жену упрекать по поводу новаго костюма, но чувствуя и за собой вину, что напился и расшибся, умолкъ, хотя подумалъ: ‘да она себя положительно какой-то акробаткой воображаетъ. Право, она полагаетъ, что купается не для себя, а для публики’.

И жена стала относиться къ нему сдержанне. Когда онъ началъ умываться, она сказала:

— сть хочешь, такъ теб могутъ подать чего-нибудь холоднаго изъ кухни. Да и у насъ дома есть сыръ и колбаса. А благо хлба теб двушка принесетъ.

— Вотъ колбасы съ сыромъ я помъ, а потомъ запью чаемъ,— отвчалъ онъ, сталъ передъ зеркаломъ причесываться, посл умыванья, и увидавъ, что синякъ подъ глазомъ увеличился и уже сталъ отдавать въ бурый цвтъ, попросилъ у жены пудры.

— Возьми вонъ тамъ на комод пудровку… Только не растрепли мн ее,— отвчала та.

Онъ припудрился, посмотрлся еще разъ въ зеркало и проговорилъ, оживляясь:

— Живетъ! съ пудрой-то и незамтно.

Когда онъ слъ пить чай и закусывать, жена принялась его разсматривать и проговорила, прищелкнувъ языкомъ:

— Ловко разукрасился! Какъ ты завтра на Плажъ-то выйдешь? Вс, какъ увидятъ твой глазъ, начнутъ разспрашивать: какъ? что? когда? какимъ манеромъ?

— Я ужъ придумалъ, что отвчать,— подмигнулъ жен Николай Ивановичъ.— Доктору я признаюсь, а другимъ буду разсказывать, что когда я купался, волной выкинуло полно и ударило меня въ глазъ. Да, наконецъ, что-жъ тутъ такого постыднаго, что я на гимнастик ушибся? Здсь половина прізжихъ гимнастикой занимается.

— Да не пьяные,— былъ отвтъ.

— Эхъ, душенька! Полно корить! Не пьянство тутъ, а случай. Бывалъ я пьянъ, да не ушибался,— сказалъ онъ и прибавилъ:— За то случай… Не упади я съ трапеціи — съ владтельнымъ принцемъ не познакомился-бы. А тутъ самъ принцъ меня поднималъ. Принцъ поднималъ. Шутка-ли это! Прощаясь, мы другъ другу руку подали. Непремнно объ этомъ надо въ Петербургъ написать…

Кончивъ пить чай, Николай Ивановичъ тотчасъ-же взялъ перо, чернильницу, бумагу и принялся писать. Писалъ онъ долго, часто останавливался, грызъ станокъ пера и задумывался. Глафира Семеновна кончила ужъ пришивать банты къ купальному костюму и, развсивъ его на стул, раздвалась, чтобы лечь спать, когда онъ пересталъ писать и сказалъ ей:

— Вотъ какую я поэзію Петру Семенычу нацарапалъ. Хочешь послушать?

— Читай,— отвчала жена, влзая на высокую французскую кровать.— Воображаю, что ты навралъ!

— Душечка, нельзя безъ этого. Надо, чтобы онъ ошаллъ отъ зависти.

И Николай Ивановичъ сталъ читать:

‘Любезный Петръ Семенычъ. Пишу теб второе письмо съ береговъ Атлантическаго океана, въ которомъ я и жена ежедневно купаемся. Волны ходятъ величиной съ петербургскій пяти-этажный домъ, но мы не боимся, ибо уже привыкли. Сегодня я плавалъ на глубин восьмисотъ футовъ и вс удивлялись. Никто не доходилъ до такой смлости. Сначала думали, что я утонулъ и на каланч для погибающихъ кораблей (по здшнему называется семафоръ) выкинули сигналы, но громадной волной выкинуло меня на берегъ и я, вставъ на ноги, раскланялся передъ стоявшей на берегу публикой. Надо теб сказать, что здсь купаются въ купальныхъ костюмахъ. Костюмъ: панталоны до колнъ и рубашка безъ рукавовъ. Съ непривычки непріятно, когда мокрая одежда къ тлу прилипаетъ, но потомъ привыкаешь. Зато, впрочемъ, мужчины и женщины купаются вмст. Когда я вышелъ изъ воды, я весь былъ облпленъ морскими раками, крабами по здшнему. Они прицпились къ рубашк и панталонамъ клешнями и висли, извиваясь въ воздух. Глафира Семеновна ахнула и чуть не упала въ обморокъ, но я былъ ни въ одномъ глаз… Вс захлопали въ ладоши. Ко мн бросается проживающій здсь принцъ Карлъ Францбургъ фонъ-Донербергъ (фамилія его еще длинне, но я ее не выписываю) и крпко пожимаетъ мн руку, поздравляя со спасеніемъ. При этомъ купань случилась и непріятность. Когда я былъ на глубин восьмисотъ футовъ, волною выкинуло тюленя, который ударился о мою голову и разбилъ мн глазъ и носъ, отчего эти части тла теперь распухли, а подъ глазомъ синякъ. Но я объ этомъ не горюю. Черезъ это я теперь герой Біаррица и обо мн говорятъ, какъ о смльчак-русскомъ. Вс проживающія здсь знаменитости стараются со мной познакомиться, говорятъ комплименты жен и она даже прогуливалась сегодня подъ руку съ принцемъ. Вообще, мы здсь вращаемся въ высшемъ обществ и находимся въ кругу посланниковъ и генераловъ. Сегодня, посл купанья, завтракали съ турецкимъ, итальянскимъ и американскимъ посланниками, ли тхъ самыхъ крабовъ, которые прицпились ко мн на рубашку, при чемъ знаменитый пвецъ Марковини плъ намъ аріи изъ разныхъ оперъ. Будь здоровъ. Твой Н. Ивановъ’.

— Ну, можно-ли такъ врать!— воскликнула Глафира Семеновна, всплеснувъ руками.

— Вс путешественники, другъ мой, врутъ. Брось,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Получивъ письмо, Петръ Семенычъ прочтетъ его всмъ нашимъ знакомымъ и тогда — знай нашихъ! Съ дамами-то, съ дамами нашими знакомыми что произойдетъ, когда он узнаютъ, что ты здсь прогуливаешься съ принцемъ подъ руку!— торжествовалъ онъ и сталъ укладывать письмо въ конвертъ.

— Вдь надо-же придумать такую штуку: когда онъ купался, тюлень ударилъ его собой въ голову!— не унималась жена и юркнула подъ одяло.

— Да разв не можетъ волна выкинуть звря, на котораго я натолкнулся? Самая простая вещь. Ты думаешь, что здсь въ океан нтъ тюленей? И покрупне тюленя морскіе зври есть. Только переписывать письмо-то не хочется, а то напрасно я не написалъ, что это былъ не тюлень, а маленькій китъ, китенокъ, который и хлестнулъ меня своими усами по носу и по глазу. Вдь что такое китовый усъ, ты знаешь. Вс дамы должны знать, что такое китовый усъ, потому что онъ у нихъ въ платья вставляется.

— Да знаю, знаю…— послышалось съ кровати.— А только такъ врать!

— Китовымъ-то усомъ хлестнешь, такъ знаешь, какой волдырь вздуется! Ну, да китовый усъ останется у насъ въ запас.

Николай Ивановичъ написалъ конвертъ и тоже сталъ раздваться, чтобы ложиться спать.

XLI.

Второй купальный дебютъ жены уже не волновалъ такъ Николая Ивановича, какъ первый, хотя она продлывала все то-же, что и въ первый дебютъ, и даже мало того, выйдя изъ воды и видя, что стоявшій шагахъ въ десяти отъ нея нмецкій принцъ направляетъ на нее фотографическій аппаратъ, нарочно встала въ позу. И это не возмутило его. Такова сила привычки. А когда, посл купанья, они прогуливались въ сообществ доктора по Плажу и принцъ подошелъ къ Глафир Семеновн, поздоровался съ ней и вскользь подалъ Николаю Ивановичу руку, Николай Ивановичъ ужъ торжествовалъ.

— Какое мы, докторъ, знакомство-то пріобрли!— похвастался онъ Потрашову.— Вдь настоящій принцъ! Слышали, какъ онъ меня спросилъ про мое здоровье? Сказалъ: ‘ви гетсъ?’ — и на глазъ показываетъ.

— А ты молчишь. Стоишь, какъ истуканъ, и молчишь,— замтила мужу Глафира Семеновна, чувствовавшая себя на седьмомъ неб.

— Врешь. Я сказалъ ему: мерси. Два раза сказалъ. А потомъ, когда онъ отходилъ, проговорилъ: ‘гутъ моргенъ’,— оправдывался тотъ.

Доктору Николай Ивановичъ признался, гд и какъ онъ подбилъ себ глазъ, но старику генералу Квасищеву, когда тотъ при встрч спросилъ, что у него съ глазомъ, онъ разсказалъ о полн, принесенномъ волной и ударившемъ его въ глазъ.

— Да неужели?— удивился генералъ.— Вотъ какъ нужно быть осторожнымъ! Я не понимаю, чего-же беньеры смотрятъ! Это ихъ обязанность. Волокитствомъ только занимаются, подлецы. Ну, вдругъ-бы это случилось съ дамой? Я скажу здшнему меру, чтобы онъ пугнулъ ихъ хорошенько. Я знаю здшняго мера.

Генералъ отошелъ и при встрч съ другими знакомыми сталъ разсказывать о печальномъ случа съ однимъ русскимъ, ушибленнымъ во время купанья полномъ. Когда Николай Ивановичъ проходилъ мимо генерала, генералъ кивалъ на него своимъ знакомымъ и говорилъ: ‘вотъ этотъ’. Слушавшіе генерала покачивали головами.

Посл полудня на Плаж уже вс говорили о полн, ударившемъ въ глазъ русскаго. Николай Ивановичъ замтилъ, что сидвшія на галлере дамы направляютъ на него бинокли.

— Это вдь на тебя смотрятъ,— замтила ему жена.

— Да, да… Теперь и я длаюсь знаменитостью…— отвчалъ Николай Ивановичъ самодовольно и даже покраснлъ отъ радости, при чемъ ухарски надвинулъ на бекрень свою срую шляпу.

— Но зачмъ ты врешь! А вдругъ разговоръ о полн дойдетъ до принца и онъ скажетъ, что это неправда, что синякъ твой отъ того-то и того-то. Наконецъ, Оглотковы, американецъ и пвецъ Марковини… Они вдь видли, какъ ты грохнулся съ трапеціи.

— Вотъ разв это-то… Ну, я Оглоткова попрошу, чтобы онъ не болталъ.

А Оглотковъ былъ ужъ тутъ, какъ тутъ, въ своемъ бломъ фланелевомъ костюм съ загнутыми у щиколокъ брюками. На этотъ разъ вмсто шляпы на немъ была срая шотландская шапочка съ лентами, спускавшимися по затылку. Подойдя къ супругамъ Ивановымъ, онъ похвастался:

— Только что сейчасъ отъ княгини Боснійской. Представлялся ей. Какая милая женщина! Я въ восторг… Она устраиваетъ вмст съ маркизой… вотъ ужъ забылъ фамилію… кажется, Кальвиль… нтъ, кальвиль — это яблоко такое есть. Ну, да все равно. Она устраиваетъ вмст съ этой маркизой благотворительный раутъ въ Казино для здшнихъ бдныхъ, и я взялъ пять билетовъ по десять франковъ. Будетъ и лотерея-алегри… Совтую и вамъ запастись билетами. Будетъ все высшее общество,— сказалъ онъ Глафир Семеновн и, обратясь къ Николаю Ивановичу, проговорилъ:— А съ вами, милйшій соотечественникъ, опять несчастіе? Говорятъ, васъ сегодня ударило во время купанья полномъ въ глазъ. Покажитесь-ка…

Оглотковъ взялъ его за плечи и взглянулъ ему въ лицо. Николай Ивановичъ смутился, не зналъ, что отвчать, но Оглотковъ тотчасъ и вывелъ его изъ смущенія.

— И все въ тотъ-же глазъ. Въ тотъ-же глазъ, что и вчера?— продолжалъ онъ.— Вдь это удивительно: вчера и сегодня. Прямо можно сказать, что на бднаго Макара шишки валятся. Да… Сегодня это полно уже значительно вамъ увеличило ушибъ. Вчера ничего не было замтно. Я говорю про вчерашній ушибъ. А ужъ сегодня большой синякъ. Скажите, велико было это полно?

Слыша такія слова, Николай Ивановичъ и не возражалъ.

— Да, изрядное полно,— отвчалъ онъ.— Вершковъ въ десять въ длину и толщиной толще, чмъ въ мою руку. Да что я: въ руку! Вотъ два кулака сложить, такъ такое. Да вдь какъ ударило-то! Я свта не взвидлъ! И главное, по больному-то мсту.

— Я видла это полно. Громадное, березовое полно,— прибавила Глафира Семеновна.

— Вы говорите, березовое?— спросилъ Оглотковъ.— Странно. Откуда могло здсь взяться березовое полно? Вдь здсь на юг березы нтъ.

— Право, ужъ не знаю… но березовое…

— Да вдь здсь Атлантическій океанъ,— поспшилъ къ жен на помощь Николай Ивановичъ.— Разв не можетъ березовое полно съ Свера приплыть? Можетъ быть, даже отъ насъ, изъ Олонецкой губерніи. Но я васъ хотлъ попросить, мосье Оглотковъ…— понизилъ онъ тонъ и отвелъ его въ сторону.— Не разсказывайге никому, что я, кром сегодняшняго, вчера еще подбилъ себ глазъ… Конечно, этой другіе видли: американецъ, пвецъ… Но я и другимъ скажу.

Оглотковъ отбжалъ отъ Ивановыхъ.

— Каково я выпутался-то?— подмигнулъ жен Николай Ивановичъ.— Пусть теперь на Плаж толкуютъ о полн. И я буду… какъ это говорится? Попаду въ знаменитости… Да… Буду героемъ дня. И ты героиня дня, и я герой дня… Ну, пойдемъ домой завтракать.

— Выпутаться-то ты выпутался, дйствительно теб счастье, но что насчетъ того, что ты будешь такимъ-же героемъ дня, какъ и я — это вы ахъ, оставьте!— гордо отвчала Глафира Семеновна.— Ты и я! Меня за красоту, за статность цнятъ и объ этомъ разговоръ. А про тебя разговоръ: синяки, полно.

— И все-таки, разговоръ. Нтъ, я насчетъ этого геройства не уступлю,— стоялъ на своемъ Николай Ивановичъ.

Супруги Ивановы стали подниматься съ Плажа по извилистымъ дорогамъ на верхнюю террасу, направляясь къ себ въ отель, такъ какъ Плажъ уже значительно опустлъ по случаю приблизившагося часа завтрака.

Николай Ивановичъ не ошибся въ предположеніи насчетъ того, что онъ будетъ героемъ дня. Начать съ того, что лишь только они вошли въ столовую своего отеля, вс взоры сидвшихъ за столиками постояльцевъ сейчасъ-же были устремлены на его подбитый глазъ. Большинство изъ завтракавшихъ въ отел были сегодня на Плаж и слышали исторію о полн, передававшуюся отъ одного къ другому.

— Sin Std holz… — пробормоталъ толстый нмецъ, сидвшій съ своей тощей, какъ щенка, супругой за отдльнымъ столикомъ, кивнулъ вслдъ Николаю Ивановичу и съ сожалніемъ покачалъ головой, прибавивъ:— Urmer Rousse…

Упомянули про полно и въ компаніи французовъ, сидвшихъ за другимъ столикомъ.

— Слышишь, вдь это про меня говорятъ,— шепнулъ Николай Ивановичъ жен, когда они услись за свой столъ.

— Вздоръ. Просто на меня любуются,— гордо отвчала Глафира Семеновна.— Сегодня весь Плажъ смотрлъ, какъ я купалась. Толпа была еще больше вчерашней. И мой желтый костюмъ куда эффектне краснаго. Тотъ только въ глаза бросался, но былъ широкъ, а этотъ въ обтяжку и обрисовывалъ формы.

Она налила себ въ стаканъ немного краснаго вина, мокала туда кусочки булки и ла ихъ въ ожиданіи завтрака, самодовольно посматривая по сторонамъ.

— Увряю тебя, душечка, что, главнымъ образомъ, на меня смотрятъ,— стоялъ на своемъ мужъ.

— Да нельзя на тебя не смотрть, если у тебя физіономія разбита, но любуются-то мной, а не тобой. Я героиня дня.

— Однако, я сейчасъ слышалъ, какъ вонъ т французы разговаривали о полн, упоминали слово ‘буа’. Вотъ и сейчасъ. Ну, взгляни на нихъ.

— Оставь пожалуйста. Пусти, я сяду лицомъ къ нимъ… А то въ профиль я не такъ интересна.

И Глафира Семеновна пересла за столомъ.

Подали соленую закуску и редисъ. Супруги принялись кушать.

XLII.

За вторымъ блюдомъ Глафира Семеновна замтила, что противъ нихъ за столикомъ сидитъ среднихъ лтъ брюнетъ съ маленькой эспаньолкой, величиной въ полтинникъ, и съ усами щеткой, пристально смотритъ то на нее, то на Николая Ивановича и держитъ въ рук записную книжку. Она тотчасъ-же посмотрлась въ зеркало, поправила за ухо выбившуюся на високъ прядь волосъ и, сложивъ губы сердечкомъ, стала класть въ ротъ кушанье по самому маленькому кусочку. Она знала, что у ней ротъ нсколько великъ и что когда она открываетъ его широко, то это бываетъ некрасиво.

— Погляди, какъ этотъ брюнетъ на насъ уставился,— сказала она мужу.

— А пускай его смотритъ. Вдь мы теперь знаменитости,— отвчалъ супругъ.

— Ты, а не я. Тебя я не признаю.

— Однако, онъ мой синякъ разсматриваетъ.

— Какое самомнніе!— улыбнулась супруга.

А брюнетъ съ эспаньолкой и усами щеткой не отходилъ отъ стола. Онъ ничего не пилъ, не лъ, а прямо нетерпливо ждалъ чего-то, что выражалось тмъ, что онъ барабанилъ пальцами свободной руки по столу.

Но вотъ супругамъ подали фрукты. Глафира Семеновна взяла грушу и принялась очищать съ нея ножичкомъ кожуру. Брюнетъ съ эспаньолкой всталъ и подошелъ къ столу, гд сидли супруги.

— Pardon, madame et monsieur…— сказалъ онъ, поклонившись, и продолжалъ говорить что-то по-французски, но о чемъ, супруги не поняли.

Наконецъ, онъ еще разъ поклонился, вынулъ изъ кармана визитную карточку и положилъ ее передъ супругами на столъ.

— Коммиссіонеръ какой-нибудь… Комми-вояжеръ… Должно быть, продаетъ что-нибудь,— сказалъ Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна взяла карточку, взглянула на нее и, вся вспыхнувъ, проговорила:

— Нтъ, это корреспондентъ. Корреспондентъ какой-то французской газеты. Это ко мн. Онъ, должно быть, хочетъ меня описать. Же ву при, монсье… Прене плясъ…— обратилась она къ брюнету съ эспаньолкой и указала на стулъ.

Тотъ подслъ къ столу, раскрылъ свою записную книжку и опять заговорилъ о чемъ-то по-французски, но обращаясь къ Николаю Ивановичу, при чемъ тронулъ себя пальцемъ за глазъ.

— Видишь, ко мн, а не къ теб…— сказалъ Глафир Семеновн супругъ.— Ко мн… Во-первыхъ, на глазъ показываетъ, во-вторыхъ, про полно упоминаетъ. ‘Буа’, говоритъ. Что-же мн ему отвтить? Ужъ отвчай ты за меня. Я не могу… А ты все-таки лучше…

— Очень нужно за тебя отвчать! Къ теб обращаются, такъ ты и отвчай,— обидчиво проговорила жена и даже отвернулась.

А брюнетъ сидлъ и вопросительно смотрлъ на супруговъ, держа въ рукахъ наготов записную книжку и карандашъ, чтобы записывать.

— Какое упрямство!— пробормоталъ жен Николай Ивановичъ, ткнулъ себя въ грудь пальцемъ и объявилъ корреспонденту:— Рюссъ…

— De Saint-Ptersbourg? Vous tes ici avec madame votre pouse?— спросилъ брюнетъ.

— Сентъ-Петербургъ, Сентъ-Петербургъ…— кивнулъ ему Николай Ивановичъ,— Николя Ивановъ де Сентъ-Петербургъ… А вотъ ма фамъ…

Заслыша слова ‘мадамъ вотръ эпузъ’, Глафира Семеновна улыбнулась и оживилась.

— Пусти. Вдь вотъ онъ и обо мн спрашиваетъ,— перебила она мужа — Вуаля ма картъ, монсье…

Она ползла въ карманъ, достала оттуда записную книжечку, изъ нея вынула карточку и подала ее брюнету.

— Glafira Ivanoff de St.-Petersbourg…— прочелъ брюнетъ и поклонился.

Подалъ свою картонку и Николай Ивановичъ. Брюнетъ еще разъ поклонился и спросилъ по-французски:

— Это было сегодня?

— Нонъ, нонъ, монсье… Же комансе іеръ…— отвчала Глафира Семеновна, думая, что онъ разспрашиваетъ о ея купань.— Вдь я вчера начала купаться,— замтила она мужу.— еръ е ожурдюи.

— Да вдь онъ про меня и про полно спрашиваетъ,— перебилъ ее мужъ.— Про тебя рчь будетъ потомъ. Ты теперь про меня и отвчай.

— Какой величины было это полно, которое васъ ударило?— допытывался брюнетъ и при этомъ, показавъ руками размръ полна, спросилъ:— Такое?

— О,— воскликнулъ Николай Ивановичъ, понявъ изъ жестовъ, о чемъ его спрашиваютъ.— Больше. Комса…

И онъ раздвинулъ руки во всю ширину.

— Длиною въ метръ. Даже больше метра. Благодарю,— поклонился еще разъ брюнетъ, записалъ въ записную книжку размръ полна и сталъ задавать еще вопросы.

Николай Ивановичъ не понималъ и таращилъ глаза.

— Глаша! О чемъ онъ? О чемъ спрашиваетъ?— спросилъ онъ жену.

— Санте… Онъ спрашиваетъ о твоемъ здоровь. Ля тегъ… не болитъ-ли голова…— отвчала супруга.

— Ахъ, вотъ что! Мерси… Ничего… Нонъ нонъ… Ля тетъ не болитъ… и глазъ не болитъ…— бормоталъ Николай Ивановичъ.— Какъ глазъ, Глаша, по-французски? Переведи ему.

Глафира Семеновна, какъ могла, перевела брюнету, что мужъ ея здоровъ, что у него не болитъ ни голова, ни глазъ, ни носъ.

— Благодарю, мадамъ. Теперь все…— еще разъ поклонился брюнетъ.

Глафира Семеновна улыбнулась ему и ждала, что теперь онъ къ ней обратится съ какими-либо вопросами о ея купань, и ужъ приготовила слова для описанія ея костюмовъ — костюмъ ружъ е костюмъ жонь фонсе — но онъ поднялся со стула и удалился отъ стола, направляясь къ выходу изъ столовой.

— Что-же онъ про меня-то, дуракъ онъ эдакій!..— чуть не со слезами въ голос проговорила она.— Про меня-то ничего и не разспросилъ. Сегодня съ меня даже самъ принцъ снялъ фотографію.

— Да вдь ужъ ты ему про себя разсказала. Разсказала и карточку свою дала…— сказалъ супругъ.

— Но я ему хотла разсказать про мои костюмы, про фотографіи… Вдь четыре снимка.

— А костюмы твои онъ самъ вчера видлъ. Вдь онъ здсь, въ Біарриц, живетъ и наврное вчера и сегодня былъ на Плаж, когда ты купалась. А физіономію твою и все остальное онъ разглядлъ, пока противъ насъ за тмъ столикомъ сидлъ.

— Все равно, онъ долженъ былъ больше поинтересоваться. Невжа! А какъ перевретъ?— негодовала Глафира Семеновна.

— Не перевретъ. Они мастера. Они съ такой прикрасой отпечатаютъ, что потомъ не распознаешь даже, ты-ли это. Ну, чего ты насупилась-то? Должна радоваться,— проговорилъ Николай Ивановичъ, хлопнулъ рукой по столу и радостно прибавилъ:— Вотъ мы съ тобой, Глашенька, и во французскую газету попадемъ! Ура! Знай Ивановыхъ! Хочешь, можетъ быть, по сему случаю бутылочку шампанскаго выпить съ муженькомъ? Здсь шампанское недорого.

— Ну, вотъ… Чтобы второй глазъ потомъ подбить?— огрызнулась супруга.— Гд карточка-то его? Какъ газета называется, въ которой онъ пишетъ?— спросила она, и когда мужъ подалъ ей карточку, она прочла:— ‘Le Vent de Paris’… ‘Парижскій Втеръ’. Ужъ и газета-же!

— Такіе и сюжеты для себя подбираетъ. Вдь наши и сюжеты втреные.

— Твой втреный, а свой сюжетъ я за втренность не считаю.

Они поднялись и стали уходить изъ столовой къ себ въ комнату. Жили они во второмъ этаж. Поднимаясь по лстниц, Николай Ивановичъ сказалъ:

— Жалю, что я про тюленя слухъ не пустилъ или про китенка, которые мн во время купанья глазъ подбили. Тогда сюжетъ-то былъ-бы занимательне для газеты. Молодой русскій, ушибленный во время купанья китомъ, ударившимъ его въ глазъ своими усами. Каково?

— Ахъ, оставь пожалуйста! Ужъ и такъ мн твое вранье и хвастовство надоло!— закончила Глафира Семеновна.

XLIII.

Вчера и сегодня утромъ Глафира Семеновна такъ была набалована вниманіемъ къ себ біаррицкой прізжей публики, что не на шутку стала считать себя знаменитостью, а потому холодное отношеніе репортера ‘Le Vent de Paris’ положительно опечалило ее.

— Дуракъ!— пробормотала она, входя къ себ въ комнату.— Интересуется подбитымъ глазомъ пьянаго человка, и ноль вниманія на женщину, съ которой даже принцы, настоящіе принцы собственноручно снимаютъ фотографіи. Теперь, можетъ быть, моя фотографія по всей нмецкой земл распространится, а онъ даже ни съ однимъ вопросомъ ко мн не обратился. Спроси онъ меня хоть о чемъ-нибудь — я сейчасъ-бы ему ввернула, что мосье ле-прянсъ такъ и такъ… фотографи! А еще французъ! Гражданинъ дружественной намъ націи.

— Душечка, да вдь онъ видлъ все это на Плаж… Я про корреспондента… Такъ чего-же ему такъ ужъ особенно-то тебя разспрашивать?— выгораживалъ репортера Николай Ивановичъ.

— Молчать! Что ты понимаешь! Ты идолъ. Деревянный истуканъ.

И Глафира Семеновна накинулась на мужа.

Николай Ивановичъ видлъ, что жена расходилась, и не возражалъ ей. Сидя въ кресл, онъ дремалъ посл сытнаго завтрака и даже издалъ уже легкій всхрапъ.

— Если вы здсь дрыхнуть будете, то я не намрена съ мертвымъ тломъ сидть,— сказала она ему.— Я пріхала сюда гулять и легкимъ воздухомъ дышать. Я пойду къ мадамъ Закрпиной и мы отправимся съ ней на прогулку.

— Какъ хочешь, милочка, а я предпочиталъ-бы отдохнуть,— былъ отвтъ.

Глафира Семеновна перемнила платье и отправилась къ тетк доктора. Она ршила попросить старуху сходить съ ней къ фотографу. Она ршила съ себя снять нсколько кабинетныхъ портретовъ.

‘Поклонники мои начнутъ просить мои фотографіи и у меня нечего имъ дать. Да и для себя на память о Біарриц у меня нтъ портретовъ’, разсуждала она. Она ршила сняться въ парижской высокой шляпк и черной кружевной пелерин на бломъ плать, но по пути къ Закрпиной у ней мелькнула мысль: ‘А что не сняться-ли мн, кром того, и въ купальномъ костюм? Должна-же я оставить при себ память о моемъ фурор. Вдь это-же прямо фуроръ’.

Придя къ Закрпиной, она тотчасъ-же сообщила ей объ этомъ и спросила ея мнніе.

— А какъ-же вы, милая, будете позировать передъ фотографомъ-то? Вдь онъ мужчина,— сказала старуха Закрпина.

— А что-жъ изъ этого? Вдь я буду въ купальномъ костюм. А вдь въ этомъ костюм купалась-же я передъ мужской публикой,— возразила ей Глафира Семеновна.— Мн всего три-четыре оттиска для себя на память о Біарриц. Ну, мужу подарю. Вдь вс эти фотографы-любители, которые снимали съ меня моментальныя фотографіи, не дадутъ мн своихъ снимковъ. Генералъ Квасищевъ, правда, общалъ, но какой это будетъ снимокъ! Я знаю любительскія фотографіи. Не то пробка какая-то выходитъ, не то… словно слонъ брюхомъ по бумаг ползалъ. А тутъ ужъ будетъ настоящая фотографія.

— Длайте, какъ знаете, другъ мой, а я готова вамъ сопутствовать къ фотографу,— сказала Закрпина.— Кстати, я и съ своего Бобки сниму карточки. Давно ужъ я съ него не снимала,— прибавила она и тутъ-же задала вопросъ:— Но спросили-ли вы у мужа насчетъ фотографіи въ купальномъ костюм? Какъ онъ?

— О, что насчетъ мужа, мн все равно. Я сама себ госпожа. Знаете, когда живешь за границей, то отвыкаешь отъ рабскихъ понятій. Мужъ самъ по себ, я сама по себ,— дала отвтъ Глафира Семеновна.— Я женщина цивилизованная. Ну, такъ пойдемте. Мн еще нужно зайти въ раздвальный кабинетъ за моимъ костюмомъ.

И они отправились къ фотографу. Впереди ихъ бжалъ Бобка, побрякивалъ бубенчикомъ на ошейник и обнюхивалъ попадавшіеся по дорог уголки. Старуха Закрпина умилялась на него.

— О, милая собачка! Смотрите, какъ онъ радуется!— говорила она.— Вы знаете, какъ я его хочу снять? Я хочу его снять на заднихъ лапкахъ, а въ зубки ему дамъ мои перчатки. Онъ всегда мн ихъ подаетъ. При моментальной фотографіи это возможно.

Глафира Семеновна не слушала ее. Она была поглощена только собой.

— Я вотъ какъ сдлаю,— сказала она Закрпиной.— Мы сейчасъ спустимся на Плажъ, зайдемъ въ раздвальный кабинетъ, и я тамъ прямо надну мой купальный костюмъ подъ платье.

— Длайте, какъ лучше, ангелъ мой.

Черезъ минуту Глафира Семеновна перершила.

— Нтъ, вдь я кром того должна сняться въ обыкновенномъ костюм и въ шляпк,— проговорила она: — А поддть внизъ костюмъ — это утолщитъ мою талію. Да и не наднется купальный костюмъ подъ корсажъ. А безъ корсажа сниматься — что-же это будетъ! Нтъ, нтъ Купальный костюмъ мы возьмемъ, и я переоднусь въ него у фотографа. Наврное-же у фотографа найдется комната, гд это можно сдлать. А вы покараулите, чтобы кто не вошелъ. Вамъ, добрйшая Софья Савельевна, тоже дамъ одну мою карточку въ купальномъ костюм.

— Мерси, мерси. Я вамъ тоже подарю Бобкинъ портретъ,— отвчала старуха.— А относительно купальнаго костюма длайте какъ знаете.

‘Чортъ-бы подралъ твоего Бобку! Везд его суешь. Я ей о себ, а она о собак’… подумала Глафира Семеновна, но скрпила сердце и ничего непріятнаго старух не сказала.

Он сошли на Плажъ, взяли оттуда желтый купальный костюмъ, въ которомъ сегодня утромъ купалась Глафира Семеновна, и продолжали путь къ фотографу. Былъ второй часъ дня. На Плаж въ это время публики бываетъ немного, и Плажъ былъ пустъ, на галлереяхъ только нсколько мужчинъ читали газеты и бродячій скульпторъ-итальянецъ, красавецъ собой, въ затертомъ глиной пиджак и маленькой скомканной шляп, ухарски надтой на бекрень, лпилъ изъ глины барельефъ съ какой-то совсмъ невзрачной дамы. Глафира Семеновна взглянула на него и сказала:

— Ахъ, вотъ и мн надо съ себя бюстъ заказать ему сдлать. Давно ужъ я сбираюсь. Оглотковы съ себя сдлали. И мужъ, и жена сдлали. Я видла… Отлично вышло. Снимусь въ фотографіи — и непремнно обращусь къ этому скульптору, а то онъ теперь занятъ.

— Знаете, Глафира Семеновна, вы мн даете прекрасную мысль,— проговорила Закрпина — Закажу и я ему бюстъ съ моего Бобки. У меня ни съ одной моей собачки не лпили бюста.

Глафиру Семеновну покоробило.

— Ахъ, Софья Савельевна, везд то, везд-то вы съ своей собакой!..— воскликнула она.— Я о себ, а вы о собак… Вдь такъ нельзя. Да и художникъ не согласится.

— Отчего-же-съ?

— Ну, что такое собака? Ну, какой такой бюстъ съ собаки! Вдь собака не знаменитая женщина. И, наконецъ, гордость художника. Достоинство его…

— Что? Ахъ, душечка! За деньги онъ съ чорта слпитъ. А что до знаменитости, то Бобка мой тоже знаменитъ. Вы знаете, онъ въ Москв на собачьей выставк серебряную медаль получилъ. Да-съ… Такъ вотъ и съ этой стороны… Вы разв не замчали, какъ имъ любуется публика на Плаж, когда, я иду съ нимъ?

— Ничего не замчала. По моему, самая обыкновенная собака.

— Ну, ужъ это вы бросьте!— воскликнула старуха.— Въ Москв на выставк старая княгиня Исполатьева буквально влюбилась въ него. Да и не одна княгиня. Генеральша Буканова…

— Не понимаю, какъ это возможно!

— Оттого, что вы не собачница.

— Я люблю собакъ, я ихъ не боюсь, но чтобы приписывать имъ то, что вы приписываете…

Глафира Семеновна развела руками.

— А любите, такъ сдлайте для меня одно удовольствіе,— сказала Закрпина, улыбаясь.

— Какое?

— Вдь вы общаете одинъ изъ вашихъ портретиковъ въ купальномъ костюм мн подарить на память.

— Всенепремнно.

— Такъ снимитесь вмст съ моимъ Бобкой. Пусть мой Бобка у вашихъ ногъ стоитъ!

— Съ Бобкой? Съ собакой?— вскрикнула Глафира Семеновна.— Нтъ, нтъ, Софья Савельевна, этого я не могу! Что хотите, а этого я не могу!

Он подошли къ дому, гд была фотографія и остановились около входа въ нее, передъ витриной со множествомъ выставленныхъ карточекъ и портретовъ.

XLIV.

Когда Николай Ивановичъ проснулся, былъ уже пятый часъ — время, когда на Гранъ-Плажъ вторично высыпаетъ вся біаррицкая прізжая публика.

‘Жена теперь на Плаж. Надо и мн бжать туда. А то какъ-нибудь не забаловала-бы’, мелькнуло у него въ голов. ‘Втренность какая-то у ней здсь въ Біарриц проявилась, чего прежде за ней не было. И наконецъ, этотъ итальянскій пвецъ… Вчера онъ за ней очень ухаживалъ. А итальянскіе пвцы хоть кому голову вскружатъ’.

Николай Ивановичъ быстро надлъ на себя пиджакъ (онъ спалъ въ одномъ жилет) и сталъ приводить передъ зеркаломъ въ порядокъ свою физіономію. Синякъ подъ его глазомъ перешелъ ужъ въ фіолетово-бурый цвтъ и, расплываясь, терялся въ желтомъ оттнк, но онъ не унывалъ вслдствіе такого украшенія физіономіи, а даже въ нкоторомъ род любовался имъ.

‘Вдь вотъ поди-жъ ты, простой подбитый глазъ, а между тмъ, человка знаменитымъ сдлалъ’, разсуждалъ онъ мысленно. ‘Ну-ка у насъ въ Петербург? Да хоть оба глаза себ подбей и въ придачу самъ искалчься — ничего подобнаго не произойдетъ’.

Пудра и пуховка стояли тутъ-же, передъ зеркаломъ, въ которое онъ смотрлся, но теперь онъ не вздумалъ даже припудрить синякъ и отправился на Плажъ.

На Плаж было много публики, и вс тотчасъ-же обратили на него свои взоры или, лучше сказать, на его подбитый глазъ. Около себя онъ то и дло слышалъ, что произносятъ его фамилію: мосье Ивановъ. Къ нему подошелъ совершенно ему незнакомый солидный человкъ въ золотыхъ очкахъ съ бородой въ просдь. Онъ назвалъ свою фамилію и сказалъ:

— Позвольте познакомиться и выразить свою скорбь по поводу случившагося съ вами сегодня печальнаго происшествія. Рязанскій помщикъ я.. Вашъ соотечественникъ, а потому счелъ долгомъ подойти къ вамъ.

Они пожали другъ другу руки.

— Коммерціи совтникъ Ивановъ,— пробормоталъ про себя соотечественнику Николай Ивановичъ, хотя никогда коммерціи совтникомъ не былъ.

— Скажите, какъ велико было это несчастное бревно, которое нанесла на васъ волна?— задалъ вопросъ рязанскій помщикъ.

‘Чортъ знаетъ что такое! Уже бревно придумали’, мелькнуло въ голов у Николая Ивановича, по онъ немножко подумалъ и отвчалъ:

— Да какъ вамъ сказать… Сажени три-четыре.

— Боже мой, какая махина! И оно, разумется, свалило васъ съ ногъ?

— Обязательно. Долженъ вамъ сказать, что первоначально я подумалъ, что это китъ.

— Китъ? А разв здсь есть киты?

— То-есть не китъ, а китенокъ… Дтеныши кита тутъ попадаются. И знаете, если они ударятъ усомъ своимъ, то это сильне всякаго бревна.

— Но вдь у васъ ужасъ что подъ глазомъ!— проговорилъ рязанскій помщикъ, обозрвая лицо Николая Ивановича, покачалъ головой и прибавилъ:— Знаете, судя по синяку, я даже думаю, что васъ и въ самомъ дл молодой китъ ударилъ, а вамъ только съ испугу показалось, что это было бревно.

Они распрощались.

Николай Ивановичъ торжествовалъ. ‘Положительно попалъ я въ знаменитости’, думалъ онъ. Онъ шелъ, искалъ глазами жену и вдругъ увидалъ ее сидвшую на галлере купальныхъ кабинетовъ, а передъ ней итальянца-скульптора, который лпилъ съ нея барельефъ, ловко набрасывая глину на доску. Поодаль отъ нея сидла старуха Закрпина съ собачкой на колняхъ и кормила ее только что купленными сладкими пирожками у разнозчика. Николай Ивановичъ изумился. Глафира Семеновна, дабы задобрить его, улыбнулась ему.

— Теб сюрпризъ приготовляла, а вотъ ужъ теперь не выйдетъ сюрприза,— сказала она.— Все-таки это для тебя. Я теб подарю.

— И я наняла итальянца, чтобы онъ посл вашей супруги бюстъ съ моего Бобки слпилъ,— сказала Николаю Ивановичу старуха Закрпина, здороваясь съ нимъ.

— Что-жъ ты не благодаришь меня?— спросила его жена.— Вдь знаменитая дама даритъ теб.

— Спасибо, милочка, спасибо. Я самъ закажу свой бюстъ этому скульптору и подарю теб. О бюст я давно воображалъ. Я даже вопрошу его, чтобы онъ вылпилъ меня, какъ я теперь есть, съ опухолью подъ глазомъ. Знаменитости отъ знаменитости. Это будетъ воспоминаніе…

— Хорошо воспоминаніе, нечего сказать!

— Однако, ко мн подходятъ совершенно незнакомыя лица, знакомятся и пожимаютъ мн руки по поводу моего подбитаго глаза. Сейчасъ подошелъ какой-то курскій помщикъ. ‘Я, говоритъ, предводитель дворянства. Позвольте познакомиться и пожать вамъ руку’. И представь себ, здсь на Плаж ужъ не врятъ, что это мн ушибло глазъ бревномъ, а положительно думаютъ, что это былъ китъ. Сейчасъ вотъ этотъ предводитель дворянства, о которомъ я разсказываю… Онъ графъ какой-то…— прихвастнулъ Николай Ивановичъ.

— Да ты передъ Софьей-то Савельевной не заносись,— перебила мужа Глафира Семеновна.— Она знаетъ, какъ ты синякъ получилъ. Я разсказала ей.

Николай Ивановичъ нсколько опшилъ.

— Да я и не заношусь,— отвчалъ онъ.— А только здсь не врятъ, чтобы это было бревно.

— И нельзя врить. Вдь ты про бревно самъ сочинилъ.

— Ну, однимъ словомъ, многіе полагаютъ, что китъ. Я молчу, я ничего не говорю, а другіе люди…

Итальянецъ-скульпторъ оформливалъ глину, улыбался и трещалъ безъ умолка, говоря что-то по-итальянски. Глафира Семеновна, видимо, любовалась имъ.

— Какіе у него блые зубы!— сказала она Закрпиной и, обратясь къ мужу, прибавила:— Вдь вотъ и онъ называетъ меня ‘иллюстрисима’, а иллюстрисима-то знаешь, что значитъ? Знаменитость. И еще могу теб сообщить новость,— продолжала она:— Теб будетъ второй сюрпризъ отъ меня. Догадайся, какой?

Она заискивающе подмигнула мужу.

— Почемъ-же мн-то знать,— отвчалъ тотъ.— Я не отгадчикъ мыслей. Новый купальный костюмъ купила, что-ли?

— Это само собой.

— Третій? Боже мой!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Я сказалъ въ шутку, а она, оказывается, и въ самомъ дл купила.

— Не могу-же я каждый день купаться въ одномъ и томъ-же костюм! Здсь хорошее общество: князья, графы, принцы, генералы. Да чего ты сердишься-то? Здсь они дешевы, эти костюмы. Сегодня, напримръ, я купила отличный полосатый блый съ синимъ, и всего только семь франковъ онъ стоитъ. Вдь бумажная матерія. А у меня для тебя еще есть сюрпризъ…— проговорила Глафира Семеновна и заискивающе посмотрла на мужа.— Только ты не сердись. Сейчасъ мадамъ Закрпина ходила въ фотографію снимать своего Бобку… И я съ ней была тамъ.

— Бобкинъ портретъ вы отъ меня получите въ рамк изъ раковинъ и можете въ Петербург на письменный столъ у себя поставить,— заявила Закрпина Николаю Ивановичу.

— Мерси,— поклонился Закрпивой тотъ и спросилъ жену:— И ты сняла съ себя портретъ? Такъ за что-жъ тутъ сердиться-то? Дйствительно, надо и мн снять съ себя кабинетные портреты… Я такъ съ синякомъ и снимусь. Пусть будетъ на память.

— Дался ему этотъ синякъ!— проговорила жена

— У кого что болитъ, тотъ о томъ и говоритъ. Ты о купань, а я о синяк.

— А хочешь имть мой портретъ въ купальномъ костюм?— спросила жена.

— Да неужели ты снялась въ купальномъ костюм?

Николай Ивановичъ всплеснулъ руками. Глафира Семеновна ласково кивнула ему головой и заговорила:

— Только ты не сердись. Ничего тутъ такого нтъ особеннаго. Я заказала только три карточки: себ, теб и Софь Савельевн. Софья Савельевна была все время со мной, когда я снималась… Фотографъ былъ старичекъ. Что-жъ тутъ такого? Вдь здсь вс купаются въ своихъ костюмахъ при мужчинахъ, такъ отчего-же фотографу-то? Вдь это-же предубжденіе.. А ты цивилизованный человкъ… И, наконецъ, мы здсь за границей..

Николай Ивановичъ стоялъ передъ женой совсмъ изумленный, скоблилъ себ затылокъ и, наконецъ, произнесъ, прищелкнувъ языкомъ:

— Ну, Глаша! Ну, Глафира Семеновна! Ну мадамъ Иванова!

Онъ развелъ руками.

XLV.

На слдующее утро супруги Ивановы только еще встали и пили свой утренній кофе, какъ въ комнату къ нимъ кто-то постучался.

— Кто тамъ? Ки е ля?— спросила Глафира Семеновна по-русски и по-французски.

— Это я. Докторъ Потрашовъ,— былъ отвтъ изъ-за двери.— Можно къ вамъ войти?

— Боже мой! Но я еще не одта!— воскликнула Глафира Семеновна.— Я въ пеньюар.

— Врачей очень часто принимаютъ въ пеньюарахъ! Къ тому-же я увренъ, что вашъ пеньюаръ прелестенъ!— кричалъ докторъ.— Я къ вамъ съ курьезной новостью. Объ васъ кое-что напечатано въ газет.

Глафира Семеновна встрепенулась.

— Сейчасъ, сейчасъ… Все-таки я должна немножко поправиться, вы подождите,— сказала она, вскакивая изъ-за стола, поправила растрепанныя постели, бросилась къ зеркалу, зашпилила пеньюаръ на груди брошкой, припудрилась, слегка провела гребенкой по волосамъ и крикнула:— Войдите. Вошелъ докторъ Потрашовъ и поздоровался.

— Въ мстномъ листк сегодня есть кое-что про васъ,— проговорилъ онъ супругамъ.

— Про меня?— воскликнула Глафира Семеновна.— Ну, что я теб говорила!— обратилась она къ мужу.

— Есть и про васъ, но боле про него,— кивнулъ докторъ на Николая Ивановича.

Тотъ самодовольно улыбнулся и сказалъ жен:

— Нтъ, милая, твоя слава только здсь, въ Біарриц, среди полуумныхъ англичанъ и дряхлыхъ старикашекъ, распускающихъ слюни на купающихся бабенокъ, а моя слава распространится по всей Европ! Да-съ… Что-нибудь насчетъ полна или бревна?— спросилъ онъ доктора.

— Да, да… Ужасъ, что напечатали! Чепуху какую то…

— Ну, да… Еще вчера въ Казино нкоторые говорили, что можетъ быть это было и не бревно, а какой-то электрическій угрь, которые здсь часты… Угрь задлъ меня, ожогъ электричествомъ и вотъ вслдствіе этого у меня явился синякъ.

— Но вдь ничего подобнаго-же не было, ты самъ знаешь,— возразила Глафира Семеновна.

— Ничего не извстно. Можетъ быть и было, но я не замтилъ,— проговорилъ супругъ.

Онъ ужъ и самъ сталъ врить, что его что-то ушибло при купаньи.

— Но вдь ты это самъ сочинилъ, Николай… И про полно, я про бревно…— уличала его жена.

— Самъ или не самъ — это все равно,— уклонился Николай Ивановичъ отъ отвта: — Но что могъ быть электрическій угрь — это возможно. Про угря говорилъ не кто-нибудь, а профессоръ, одинъ нмецкій профессоръ, а генералъ Квасищевъ перевелъ мн, что онъ говорилъ. Профессоръ говорилъ это по-нмецки. Про электрическаго угря, то-есть.

— Что ты намъ зубы-то заговариваешь!— вопіяла Глафира Семеновна.— Мы-же вдь очень хорошо знаемъ, что ты подбилъ себ глазъ, упавъ съ трапеціи на велодром.

— Да, это врно. Но электрическій угрь все-таки могъ стегнуть меня хвостомъ и подправить синякъ, когда я купался. А я этого не замтилъ. Но я почувствовалъ что-то… Я помню.

— Вотъ вретъ-то! Ахъ, лгунъ! И это кому-же? Свидтельниц, которая видла, какъ онъ съ трапеціи сверзился.

— Оставь, Глаша. Я знаю только одно, что съ вечера синякъ былъ меньше, а на утро, когда я выкупался въ мор, онъ разросся втрое… Ну, и значитъ, электрическій угрь. Садитесь, докторъ. Кофею не прикажете-ли?— предложилъ Николай Ивановичъ Потрашову.

— Два раза ужъ сегодня кофе пилъ,— отвчалъ докторъ, присаживаясь къ столу и развертывая мстный листокъ, гд печатаются біаррицкія злобы дня, а главное, фамиліи прізжихъ на морскія купанья.— Сейчасъ я переведу вамъ, что здсь напечатано о васъ.

И докторъ, смотря во французскій текстъ, началъ читать по-русски:

— ‘Вчера въ нашемъ прекрасномъ уголк — Біарриц случилось небывалое печальное происшествіе, жертвою котораго сдлался одинъ крупный русскій коммерсантъ Николай де-Ивановъ, изъ Петербурга, вотъ уже около двухъ недль проживающій у насъ съ своей красивой супругой Глафирой де-Ивановой’…

— Вотъ видишь, значитъ и про меня есть…— проговорила Глафира Семеновна, вспыхнувъ отъ удовольствія.

— Позвольте… не перебивайте,— остановилъ ее докторъ и продолжалъ:— ‘.’Мадамъ Глафирой де-Ивановой, давно уже замченной по своей граціи среди дамскаго цвтника, украшающаго нашъ Гранъ-Плажъ. Нашего гостя Николая де-Иванова во время его купанья въ мор ударило въ лицо, какъ онъ самъ разсказываетъ, большимъ кускомъ дерева’.— Большимъ полномъ, бревномъ — вотъ какъ можно перевести…— пояснилъ докторъ.— ‘Посл чего осталась опухоль съ кровянымъ подтекомъ, который мы сами имли возможность наблюсти. Случай этотъ небывалый въ Біарриц. Монсье Николай де-Ивановъ купался одинъ безъ беньера и, по его словамъ, такъ былъ ошеломленъ ударомъ, что не замтилъ, какъ выброшенное волной дерево уплыло назадъ въ море’.

— По моимъ словамъ… Никогда я ничего подобнаго никому не разсказывалъ, что я не замтилъ,— проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Да ты и не могъ что-либо замтить, коли никакого бревна не было,— отвчала Глафира Семеновна и воскликнула:— Господи! можетъ-же быть такой переплетъ!

— Слушайте, слушайте…— перебилъ ее докторъ.— ‘Поиски бревна на Большомъ и другихъ Плажахъ не увнчались успхомъ. Рыбаки, вызжавшіе въ море, также не видали бревна, поэтому есть основаніе полагать, не получилъ-ли господинъ де-Ивановъ ударъ отъ электрическаго угря, водящагося на извстныхъ глубинахъ нашего залива. Эти догадки длаютъ и ученые зоологи, проживающіе въ Біарриц’.

— Вотъ теб, вотъ!— воскликнула Глафира Семеновна, указывая на мужа.— Газета прямо говоритъ, что ты врешь насчетъ бревна.

— Нтъ, газета не говоритъ, что я вру, а она хочетъ все свалить на электрическаго угря,— отвчалъ тотъ.— Правильно я, докторъ?

— Вообще это чортъ знаетъ, что такое!

Докторъ развелъ руками.

— Ну, угрь, такъ угрь. Пусть будетъ электрическій угрь. Угрь даже лучше,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Меня забавляетъ, какъ онъ это самоувренно говоритъ!— пожала плечами супруга.— И что меня бситъ — при насъ. Пойми ты, что вдь ни бревна, ни угря не было. Ахъ, какой глупый! Нтъ, ты это нарочно.

— Ну, нарочно, такъ нарочно. Ну, пускай ничего не было. А если ужъ толкуютъ и въ печать попало, то пусть толкуютъ об угр. Я и самъ теперь буду разсказывать объ угр и ты говори объ угр,— обратился Николай Ивановичъ къ супруг.

— Ничего я не стану разсказывать! Вотъ еще, стану я врать! Буду всмъ говорить, что ничего не знаю, ничего не видала и теб не врю. Пожалуйста, и ты меня не впутывай. Видишь, я здсь на какомъ счету,— сказала та и, обратясь къ доктору, спросила:— Ну, что-жe дальше-то, докторъ? Читайте.

— Да больше ничего. Все. Вотъ вамъ газета. Возьмите себ на память этотъ водевиль.

Докторъ сложилъ газету и положилъ на столъ.

— И про меня больше ничего?— допытывалась Глафира Семеновна.

— И про васъ ничего.

Она немного надулась.

— Странно… Я думала, что онъ о моемъ купань что-нибудь упомянетъ, о моихъ купальныхъ костюмахъ. Про испанскую наздницу здсь писали-же…— проговорила она.— Скажите, эта газета здшняя, біаррицкая?

— Мстная.

— Ну, такъ обо мн будетъ еще въ парижской газет корреспонденція. Я не говорила вамъ разв, докторъ, что ко мн приходилъ корреспондентъ изъ газеты ‘Ле Ванъ де Пари?’

— Не къ теб онъ приходилъ, а ко мн, насчетъ моего глаза,— перебилъ ее супругъ.

— Будетъ, будетъ въ парижской газет обо мн корреспонденція,— хвасталась Глафира Семеновна доктору.

Докторъ поднялся.

— Ну, я на Плажъ. До свиданья. Надюсь увидться тамъ съ вами,— сказалъ онъ и, подмигнувъ Глафир Семеновн, прибавилъ:— У васъ сегодня будутъ соперницы. Пріхали какія-то дв американки и будутъ сегодня купаться въ первый разъ. Ужъ вчера объ нихъ въ Казино былъ разговоръ.

— Американки? Воображаю!… Миноги… Он всегда тощи, какъ миноги!— презрительно проговорила Глафира Семеновна вслдъ удалявшемуся доктору и самодовольно посмотрла въ зеркало на свой округлый станъ.

XLVI.

Докторъ Потрашовъ былъ правъ, назвавъ прізжихъ сестеръ-американокъ соперницами Глафиры Семеновны. Какъ новинки на Плаж, он своимъ купальнымъ дебютомъ отбили всякое вниманіе къ ней публики. Сегодня около сестеръ-американокъ повторилось все то-же, что было третьяго дня около Глафиры Семеновны. Также толпою бродили за ними мужчины всхъ возрастовъ и національностей, также толпой остановились они около входа въ раздвальные кабинеты, когда американки туда удалились переодться въ купальные костюмы, и съ тмъ-же нетерпніемъ и блестящими глазами и отвислыми губами ждали выхода американокъ изъ раздвальныхъ кабинетовъ. Точно также, какъ два дня тому назадъ за Глафирой Семеновной, побжали мужчины за американками, когда т въ сопровожденіи беньеровъ пошли въ воду, точно также тснили и расталкивали другъ друга. Явились и вс наличные фотографы-любители съ аппаратами для моментальныхъ снимковъ и сдлали эти снимки для своихъ альбомовъ. Вниманіе къ американкамъ было даже еще большее, ибо ихъ было дв, и он, купаясь об сразу, представляли собой сравненіе другъ съ другомъ, а Глафира Семеновна была одна. Американки купались — одна въ красномъ съ блымъ полосатомъ костюм, а другая въ голубомъ съ блымъ. Ни красотой, ни особенной статностью он не отличались, между тмъ, он все-таки имли большой успхъ во время купанья, какъ выражаются въ Біарриц. Ихъ разобрали по косточкамъ, но разобрали съ восторгомъ, съ отвислыми мокрыми губами. У ‘красной съ блымъ’ хвалили торсъ, а у ‘голубой съ блымъ’ отдали предпочтеніе икрамъ. Аплодировали американкамъ куда больше, чмъ Глафир Семеновн, и съ тріумфомъ проводили ихъ изъ моря въ раздвальные кабинеты.

Глафира Семеновна видла все это, ревновала толпу къ американкамъ и въ досад и злости грызла свой носовой платокъ. Она сидла на галлере, помстившись въ стульяхъ, отдающихся по десяти сантимовъ. Около нея были докторъ и мужъ, но ни одинъ изъ ея вчерашнихъ поклонниковъ къ ней даже не подошелъ. Вс они были поглощены новинкой, прізжими американками. Глафира Семеновна видла, какъ проковылялъ за ними, мимо нея, генералъ Квасищевъ въ своемъ потертомъ пиджак и пыльной шляп, но не остановился, чтобы поздороваться съ ней, видла лорда, видла итальянскаго пвца, бгущихъ въ толп, но они даже не поклонились ей, до того были увлечены американками. Между тмъ, она разсчитывала, что упоминаніе объ ней въ газет еще больше возвыситъ ея славу.

— Итальянецъ-то какой невжа!— сказала она мужу.— Бжитъ мимо и хоть-бы кивнулъ.

— Денегъ у меня вчера просилъ взаймы, когда мы были въ Казино, а я не далъ — вотъ и проб жалъ мимо,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Двсти франковъ просилъ. Теперь ужъ, матушка, поставь надъ этимъ поклонникомъ крестъ.

— Вы про пвца? Картежникъ,— прибавилъ докторъ.— Онъ проигралъ ужъ здсь въ Казино въ баккара два брилліантовыхъ перстня и серебряный бритвенный приборъ, который ему поднесли, по всмъ вроятіямъ, его поклонницы. Я съ моимъ патрономъ былъ въ лавк Оказьонъ… Здсь лавка такая есть, гд продаются разныя случайныя вещи. Мой патронъ искалъ старую бронзу… Такъ вотъ въ этомъ Оказьон намъ предлагали и его бритвенный приборъ, и его перстни. Онъ сдалъ ихъ для продажи, разумется, взявъ подъ нихъ деньги.

Къ супругамъ Ивановымъ подбжалъ Оглотковъ, поздоровался, потрясъ французской газетой и спросилъ Николая Ивановича:

— Читали про себя?

— Еще-бы… Ужасъ, что сочинили! Ну, да пущай…— самодовольно отвчалъ тотъ и махнулъ рукой.

— Счастливецъ!— хлопнулъ его по плечу Оглотковъ.— Просто счастье… Человкъ только глазъ подбилъ себ, и ужъ объ немъ не вдь что въ трубы трубятъ, а я на прошедшей недл въ лодк опрокинулся въ море, меня рыбаки спасали — и хоть-бы слово обо мн! Признайтесь, вы заплатили сколько-нибудь репортеру?

— Боже избави!

— Ну, счастливецъ.

— А про меня, мосье Оглотковъ, вы читали?— задала вопросъ Глафира Семеновна, нсколько оживившись, посл гнетущей досады.

— Прочелъ-съ… Но вдь объ васъ упомянуто только вскользь, а про него-то! Угрь… Электрическій угрь! Вдь это чортъ знаетъ что такое!

— Позвольте… Какъ вскользь? Я тамъ названа красивой супругой… белъ… граціозной… граціозъ… Разв это вскользь?

Но Оглотковъ завидлъ знакомаго англичанина въ шляп съ зеленымъ вуалемъ и при фотографическомъ аппарат и ужъ бросился къ нему.

— Ну, я пойду купаться…— сказала Глафира Семеновна, поднимаясь со стула.

Она нарочно ожидала, чтобы вниманіе публики нсколько отхлынуло отъ сестеръ-американокъ и перешло на нее. Она разсчитывала поразить сегодня своимъ новымъ полосатымъ костюмомъ, но американки предвосхитили ея идею и купались въ такихъ-же полосатыхъ костюмахъ, какой былъ у нея. Это злило Глафиру Семеновну.

Раздваясь въ своемъ кабинет, она думала, чмъ-бы ей перехвастать сегодня сестеръ американокъ во время купанья, что-бы придумать новое, дабы похерить успхъ ея соперницъ, но ей ничего не приходило въ голову. Въ полосатомъ костюм она, впрочемъ, ршила сегодня не показываться, чтобъ не быть подражательницей, и надла красный костюмъ, въ которомъ купалась третьяго дня.

Вотъ Глафира Семеновна, закутанная въ плащъ, выбжала изъ раздвальнаго кабинета и перебжала тротуаръ — аплодисментовъ никакихъ, да и публики-то мало. Это совсмъ разстроило ее. Спускаясь по лстниц на песочную отмель, она взглянула на часы на зданіи Казино и подумала:

‘Опоздала изъ-за этихъ проклятыхъ американокъ. Теперь четверть перваго… Публика разбжалась по отелямъ завтракать. Дура была… Нужно было-бы купаться раньше американокъ’.

Въ вод она подпрыгивала, взмахивала руками, ложилась на руки своего красавца беньера, подражая балеринамъ въ балетахъ, когда т, изображая пластическія позы, ложатся на руки танцоровъ, но привлечь вчерашнее вниманіе къ себ публики не могла. На нее смотрли только женщины да двое мужчинъ: нищій на костыляхъ и поваренокъ, продающій сладкіе пирожки, и то съ набережной Плажа, а на песокъ къ морю никто не спустился. А между тмъ, вдали на Плаж, она видла толпу мужчинъ.

‘Это около американокъ-подлячекъ’, мелькнуло у ней въ голов. ‘Ахъ, твари противныя!’ выбранилась она мысленно. ‘Упасть разв въ обморокъ, когда выду изъ воды, я растянуться на песк?’ задала она себ вопросъ, и тутъ-же ршила: ‘Нтъ, не стоитъ, никто не прибжитъ ко мн отъ американокъ. Они слишкомъ далеко ушли. Лучше ужъ завтра’.

Она не захотла больше длать даже и балетныя позы на рукахъ у беньера и съ неудовольствіемъ стала выходить изъ воды. Передъ ней какъ изъ земли выросъ уличный мальчишка-подростокъ въ рваной блуз и, ковыряя у себя пальцемъ въ носу и разинувъ ротъ, тупо смотрлъ на нее. Она до того была раздражена этимъ, что наклонилась, взяла горсть песку и кинула въ мальчишку, сказавъ вслухъ:

— Вотъ теб, скотина! Чего ротъ разинулъ! Дуракъ!

Беньеръ накинулъ на нее плащъ, и она медленно отправилась въ раздвальный кабинетъ, внимательно разсматривая гуляющихъ по Плажу.

‘Ни одного фотографа! Ни одного канальи съ фотографическимъ аппаратомъ… А я-то надсажалась и ломалась въ вод!’ думала она.

Когда она переходила каменный тротуаръ Плажа, она увидла нмецкаго принца. Онъ кормилъ блымъ хлбомъ двухъ черныхъ пуделей, бросая куски хлба кверху и заставляя пуделей ловить ихъ при паденіи. Глафира Семеновна откинула капюшонъ плаща, пристально посмотрла на принца, желая кивнуть ему, но онъ не обратилъ на нее вниманія и продолжалъ забавляться съ собаками.

‘Невжа’… подумала она и тутъ-же прибавила мысленно:— ‘Хорошо, что хоть этотъ-то не около американокъ’.

Когда Глафира Семеновна вышла на Плажъ одтая, къ ней подскочилъ Николай Ивановичъ и съ улыбкой объявилъ:

— Душенька, радуйся. Сейчасъ я узналъ, что одинъ проживающій здсь русскій написалъ въ какую-то московскую газету корреспонденцію объ электрическомъ угр, ударившемъ меня.

— Поди ты къ чорту съ своимъ угремъ!— раздражительно отвчала она.

XLVII.

Прошло еще четыре дня и Глафира Семеновна съ горестью должна была сознаться, что слава ея совершенно закатилась. При купаньи на нее никто уже не обращалъ вниманія. На другой день посл купальнаго дебюта американокъ, она, чтобы привлечь къ себ вниманіе публики, даже упала въ обморокъ, растянувшись въ своемъ купальномъ костюм на песк, но къ ней подскочили только дв пожилыя дамы, прогуливавшіяся на песк съ ребятишками. Мужчины-же хоть и видли ея паденіе, не придали ему значенія и не тронулись съ мста. Ее поднялъ беньеръ. Дамъ она съ досады даже не поблагодарила, накинула на себя плащъ и пошла одваться.

— У меня закружилась голова во время купанья, кой-какъ я вышла на песокъ и рухнулась… Чуть не упала въ обморокъ,— сказала она доктору Потрашову.

— Что вы! Тогда надо прекратить купаться,— отвчалъ тотъ.

— Ну, вотъ еще… Просто у меня съ вечера голова болла. Сегодня утромъ встала тоже съ головной болью… Но теперь ничего…

Докторъ пожалъ плечами согласился:

— Впрочемъ, здсь это бываетъ часто, но въ самомъ дл мало обращаютъ на это вниманія.

Глафира Семеновна сказала доктору, думая, что онъ разгласитъ объ ея обморок на Плаж, но онъ никому ничего не сказалъ. Тщетно она потомъ прислушивалась, не заговорятъ-ли на Плаж объ ея обморок, но никто не обмолвился ни единымъ словомъ.

Она перестала быть новинкой и о ней забыли, обративъ все свое вниманіе на сестеръ-американокъ, которыхъ посл ихъ второго купальнаго дебюта повезли куда-то завтракать въ загородный ресторанъ, устроивъ тамъ нчто въ род пикника. Она видла, какъ пронесся по улиц Меріи громадный высокій шарабанъ съ красными колесами, запряженный въ шестерку лошадей, видла, какъ въ немъ, среди десятка старыхъ и молодыхъ мужчинъ, сидли сестры-американки въ клтчатыхъ платьяхъ и красныхъ шляпахъ, а кондукторъ, одтый жокеемъ, пронзительно трубилъ въ мдный рогъ, требуя очищенія дороги для экипажа. Среди мужчинъ, сидвшихъ въ шарабан, она замтила англійскаго лорда въ бломъ цилиндр съ зеленымъ вуалемъ и Оглоткова.

— Дураки!— вырвалось у ней имъ вслдъ.

Поклонниковъ при ней не было уже никакихъ и она прогуливалась по Плажу только съ докторомъ и его теткой старухой Закрпиной, разговаривающей только о своемъ Бобк. Она вспомнила о турк, аташе изъ ‘египетскаго посольства’, и подумала: ‘ужъ хоть-бы турокъ этотъ при мн находился, нужды нтъ, что его считаютъ за армяшку или жида, а то и его нтъ, и онъ куда-то скрылся’, и тутъ-же спросила доктора:

— А гд, скажите, этотъ турокъ — аташе изъ египетскаго посольства, котораго вы считаете за жида?

— Какъ? Да разв вы не знаете? Его третьяго дня поймали въ Казино въ шулерств и чуть-ли даже не поколотили,— отвчалъ докторъ.— Только какой-же онъ аташе! Посл этого вотъ и этотъ поваренокъ, что продаетъ пирожки, аташе,— указалъ онъ на подростка въ блой куртк и съ корзинкой въ рукахъ.— Онъ просто одесскій жидъ. Здсь много такихъ самозванцевъ. Вдь паспортовъ здсь не требуютъ въ гостинницахъ — ну, и называйся, какъ хочешь. Нигд нтъ столько подложныхъ графовъ, какъ здсь.

— Но какъ-же Оглотковъ-то?..

— Что Оглотковъ! Оглотковъ беньера какого-то произвелъ въ испанскаго гранда. Оглоткова-то этотъ жидъ въ феск и наказалъ на извстную толику. Оглотковъ создаетъ себ аристократію. Я удивляюсь, какъ онъ вашего супруга не выдалъ кому-либо за графа,— кивнулъ докторъ на Николая Ивановича, мимо котораго они проходили.

Николай Ивановичъ въ это время сидлъ на галлере купаленъ въ поз орла парящаго, а итальянецъ-скульпторъ лпилъ съ него бюстъ.

Глафира Семеновна скучала, но все еще надялась, что на нее обратятъ вниманіе. Она ждала о себ корреспонденціи изъ Парижа и думала, что хоть газетная статья заставитъ біаррицкую публику интересоваться ею. Но вотъ прибылъ и нумеръ ‘Le Vent de Paris’ изъ Парижа съ корреспонденціей изъ Біаррица. Нумеръ газеты этой принесъ Ивановымъ докторъ Потрашовъ, какъ и въ первый разъ перевелъ имъ по-русски корреспонденцію, но въ корреспонденціи этой говорилось только о несчастномъ случа съ молодымъ русскимъ офицеромъ Николаемъ де-Ивановымъ, которому выброшенное волной бревно ударило въ лицо и, выбивъ нсколько зубовъ, повредило щеку и глазъ, а о Глафир Семеновн ничего не было сказано.

Выслушавъ корреспонденцію, она чуть не заплакала.

— И здсь-то все переврали! Скоты!— воскликнула она.— Что они могутъ написать хорошаго, если они не потрудились даже узнать, что этотъ случай былъ не съ офицеромъ, а съ русскимъ коммерсантомъ. Нсколько зубовъ… Господи! Вдь можно-же такъ наврать! О муж, съ которымъ ничего даже и не случилось, пишутъ чортъ знаетъ что, а о жен его, о которой говорилъ весь Біаррицъ,— ни слова.

Доктору было смшно на расходившуюся Глафиру Семеновну, но онъ не сказалъ ей ни слова, оставилъ газету и ушелъ.

Въ это утро Глафира Семеновна даже не купалась.

‘Не для кого. На Плаж даже никого и знакомыхъ-то нтъ’, сказала она себ. ‘А тутъ раздваться да напяливать на себя купальный костюмъ, а потомъ опять раздваться. Канитель’.

Она уже начала подумывать объ отъзд изъ Біаррица.

‘Не създить-ли разв въ Испанію, не посмотрть-ли, какіе такіе настоящіе испанцы?’ задала она себ вопросъ. ‘Генералъ Квасищевъ ухалъ туда и сказалъ, что проживетъ въ Мадрид недлю. Вотъ и намъ катнуть туда, благо тамъ есть одинъ знакомый. Старикашка похалъ туда красивыхъ женщинъ посмотрть, но вдь есть-же тамъ и красивые мужчины’.

Глафира Семеновна оставила покуда вопросъ этотъ открытымъ, но на слдующій день ршила, что нужно узжать изъ Біаррица, и узжать какъ можно скорй. Въ Біарриц длалось ужъ скучно. На Плаж публики было еще меньше, чмъ вчера. Русская рчь, звенвшая когда-то во всхъ уголкахъ, совсмъ рдко слышалась.

— Разъхалась, что-ли, русская-то публика?— спросила Глафира Семеновна, встртившись съ докторомъ.— Многихъ, очень многихъ я не вижу на Плаж.

— Ухали. Многіе ухали. Въ эти два дня боле доброй половины русскихъ, какъ помеломъ вымело изъ Біаррица,— отвчалъ докторъ.— Я считаю, что русскій сезонъ здсь кончился, хотя обыкновенно онъ длится до ноября.

— Что за причина?

Докторъ улыбнулся.

— Могу вамъ объяснить,— проговорилъ онъ.— Причина врная. За послдніе дни мой патронъ, фабрикантъ, выигралъ здсь въ Казино въ баккара боле полутораста тысячъ франковъ. Кого онъ обыгралъ? Въ большинств русскихъ. Русскіе, какъ и вс путешественники, прізжаютъ сюда съ заране опредленной ассигновкой прожить въ Біарриц такую и такую-то сумму, то-есть такую, какая у нихъ есть въ карман. Суммы эти были ужъ въ остаткахъ. Мой московскій патронъ, не стсненный въ денежныхъ средствахъ при игр, выгребъ вс эти остатки изъ кармановъ нашихъ милыхъ соотечественниковъ. У нихъ осталось деньжатъ только-только, чтобы дохать домой въ Россію, а у нкоторыхъ и этого не осталось. Можетъ быть, также пришлось перстни брилліантовые пускать въ оборотъ. Здсь это бываетъ зачастую. И вотъ вс русскіе, очутившись обыгранными, какъ можно скорй бросились вонъ изъ Біаррица, чтобы не продаться. Русскій сезонъ кончился. Его мой патронъ кончилъ раньше времени,— увренно кивнулъ докторъ и при этомъ прибавилъ:— Хорошо, что вашъ мужъ не изъ игроковъ, а то и ему не поздоровилось-бы.

— Я тоже, докторъ, думаю узжать. Здсь больше длать нечего. Скучно,— сказала ему Глафира Семеновна.

— Совершенно врно. Такъ и слдуетъ, если русскій сезонъ кончился. Теперь нахлынутъ сюда американцы и начнется американскій сезонъ. Да они ужъ и показались.

— Противные!— процдила сквозь зубы Глафира Семеновна, вспомнивъ объ американкахъ, отбившихъ у ней поклонниковъ.

— Только мы, докторъ, думаемъ хать не домой въ Россію. Я хочу тащить мужа въ Испанію. Хочется посмотрть испанскую жизнь.

— И это одобряю и завидую вамъ. Самъ-бы махнулъ туда съ вами, но обязанъ моего патрона въ Москву сопровождать, ибо такъ ужъ уговорился съ нимъ.

— Подемте, докторъ, съ нами,— упрашивала его Глафира Семеновна.— Съ вами мн будетъ веселе. А то съ мужемъ глазъ на глазъ интересу мало.

— Нельзя-съ. Вы знаете русскія пословицы: ‘взялся за гужъ, такъ не говори, что не дюжъ’, ‘назвался груздемъ, такъ ползай въ кузовъ’. Такъ ужъ я уговорился съ моимъ коммерціи совтникомъ, чтобы сопровождать его сюда изъ Россіи и отсюда въ Россію,— закончилъ докторъ Потрашовъ, поклонился и отошелъ отъ Глафиры Семеновны.

Къ ней подходилъ Николай Ивановичъ и говорилъ:

— Бюстъ мой конченъ. Теперь ему только сутки хорошенько просушиться. Глина сохнетъ скоро. Шишка, то-есть опухоль подъ глазомъ, вышла великолпно.

И онъ самодовольно улыбнулся.

XLVIII.

Вечеромъ за чаемъ, сидя около самовара, Глафира Семеновна сказала мужу:

— Скучно здсь… Довольно пожили… Да и надоло. Подемъ въ Испанію.

— Куда?— спросилъ Николай Ивановичъ

— Въ Испанію… Въ Мадридъ… А можетъ быть и дальше. Лучше тамъ покупаемся.

Лицо Николая Ивановича прояснилось.

— Въ хересовую землю хочешь създитъ? Подемъ. Объ этой земл я давно воображалъ. Тамъ Хересъ де ли Фронтера, Малага… Али Канте… Все хорошія вина,— проговорилъ онъ.

— Вовсе я теб предлагаю хать туда не изъ-за винъ, а просто изъ-за того, чтобъ посмотрть, что это за Испанія такая. Какіе тамъ люди. Объ Испаніи я много въ романахъ читала. И сколько мы пьесъ на сцен изъ испанской жизни видли! Донъ Алваресъ. Пипита, Фернандо… А теперь все это въ натур посмотримъ.

— Да вдь и я читалъ. А стиховъ-то сколько про испанокъ!

‘Ночной Зефиръ струитъ эфиръ,

Шумитъ, бжитъ Гвадалквивиръ’.

— Вотъ и въ Гвадалквивир докупаемся. А то одинъ Плажъ да Плажъ въ Біарриц. Право, ужъ надоло,— подхватила супруга.— Тамъ вдь тепле, чмъ здсь въ Біарриц, тамъ южне.

— Да я съ удовольствіемъ. Посмотримъ испанокъ, какъ он съ кастаньетами качучу пляшутъ. Тамъ, говорятъ, все это прямо на улиц. Испанецъ забренчалъ на гитар, а кухарка шла въ мелочную лавочку за провизіей. Какъ услыхала звукъ гитары, сейчасъ корзину съ провизіей ставитъ на землю, вынимаетъ изъ кармана кастаньеты и жаритъ качучу во вс пятки. Я читалъ. Тамъ качуча на каждомъ шагу. И хорошенькія он, говорятъ, шельмы!

‘Скинь мантилью, ангелъ милый,

И явись, какъ ясный день.

Сквозь чугунныя перила

Ножку дивную проднь’.

— Видишь, я и стихи помню,— похвастался Николай Ивановичъ, продекламировавъ.— Тамъ каждый шельмецъ съ гитарой. Гитара, кастаньеты и ножъ испанскій.

— Такъ вотъ и подемъ туда,— еще разъ сказала супруга.— Подемъ послзавтра. Завтра утромъ я послдній разъ выкупаюсь въ мор, а послзавтра подемъ. Лучше-же въ Мадрид покупаемся въ Гвадалквивир. Все-таки разнообразіе.

— Да Мадридъ не на Гвадалквивир. Вотъ какъ васъ хорошо въ пансіон географіи-то учили,— сказалъ мужъ.

— А какая-же тамъ рка?

— Парижъ на Сен, Лондонъ на Темз, Мадридъ на Манзанарес. Видишь, какъ я знаю. О, я помню, мн за этотъ Манзанаресъ какъ досталось! Я въ карцер изъ-за него проклятаго въ коммерческомъ училищ сидлъ. И вотъ зато отлично теперь его помню.

— Ну, вотъ въ Манзанарес и покупаемся,— проговорила супруга.

Николай Ивановичъ плъ:

‘Вотъ зашла луна златая.

Тише… Чу, гитары звонъ…

Вотъ испанка молодая

Оперлася на балконъ’.

— Пожалуйста не козли,— остановила его Глафира Семеновна.— Такъ демъ.

— Сдлай, братъ, одолженіе. Я съ удовольствіемъ. Только надо будетъ книжку испанскихъ разговоровъ купить. А то вдь по-испански ни ты, ни я ни въ зубъ.

— И не надо. По-французски-то ужъ гд-нибудь говорятъ, а гд никакъ не говорятъ, будемъ пантомимами объясняться. Поймутъ. Въ Турціи объяснялись-же, а тоже не говорили по-турецки.

— Какъ не говорили? У меня былъ съ собою словарь общеупотребительныхъ турецкихъ словъ,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— И все равно онъ лежалъ въ саквояж безъ употребленія,— стояла на своемъ жена.

— Врешь, я по немъ разговаривалъ по-турецки, сколько разъ заказывалъ армяшк самоваръ ставить и меня понимали. Нтъ, книжку испанскихъ словъ надо купить. По ней, все-таки, хоть счетъ-то, цифры-то будешь знать.

На утро Николай Ивановичъ купилъ въ книжной лавк въ улиц Мазагранъ французско-испанскій словарь и путеводитель по Испаніи Ашета, а въ шляпномъ магазин испанскую фуражку безъ козырька, для дороги. Утромъ Глафира Семеновна выкупалась въ мор въ послдній разъ. Она была въ полосатомъ костюм и заинтересовала какого-то толстяка въ парочк изъ шелковой небленой матеріи. Толстякъ имлъ красное широкое лицо съ двойнымъ подбородкомъ и маленькими усиками. Онъ долго разсматривалъ ее въ большой бинокль, что ей доставило большое удовольствіе, и она продлала передъ нимъ вс свои балетныя позы, ложась на руки беньера. Это ее нсколько примирило съ Біаррицомъ. Гуляя посл купанья на Плаж, она спросила у Оглоткова про толстяка, кто онъ такой. Оглотковъ всхъ зналъ и отвчалъ:

— Румынъ. Румынскій князь… Бояринъ… Бояръ, какъ ихъ здсь называютъ французы. Ужасный дуракъ,— прибавилъ онъ про толстяка.— Вчера весь вечеръ, играя въ Казино въ лошадки, ставилъ все на одну и ту-же лошадь и продулъ изрядное количество франковъ.

Супруги Ивановы сообщили Оглоткову, что они завтра дутъ въ Испанію, въ Мадридъ.

— Одобряю. Это совсмъ по аристократически, въ тон. Здсь часто такъ длаютъ,— сказалъ Оглотковъ.— Насмотрятся здсь на маленькій бой быковъ, а потомъ дутъ въ Мадридъ смотрть на большіе бои быковъ.

— Подемте съ нами. Я съ мужемъ… Вы съ вашей супругой. Намъ будетъ веселе,— пригласила его Глафира Семеновна.

— Съ удовольствіемъ-бы похалъ, но не могу. Я былъ въ Испаніи, но не былъ въ Мадрид. Я дозжалъ только до Санъ-Себастьяно, чтобы видть настоящій бой быковъ, а это отсюда изъ Біаррица рукой подать. Но мы здсь въ Біарриц тоже долго не останемся и передемъ въ Парижъ. Наша партія лаунъ-тениса детъ въ Парижъ и проживетъ тамъ недли полторы. Это тоже въ тон высшаго круга. А я не могу отстать отъ нихъ. У насъ тамъ въ Париж назначено два. обда и два завтрака. На этихъ обдахъ я познакомлюсь съ двумя-тремя французскими сенаторами. По всмъ вроятіямъ, Зола съ нами обдать будетъ, потомъ знаменитая французская актриса… Какъ ее?.. Ну, да все равно. Вотъ и этотъ румынскій бояръ, о которомъ вы спрашивали, будетъ съ нами въ Париж. Онъ хоть и дуракъ, но большой аристократъ. Придворный румынскій магнатъ. Вчера мы его тоже приняли въ нашъ кружокъ.

— Какія деньги ходятъ въ Испаніи?— спросилъ Николай Ивановичъ у Оглоткова.

— Деньги? Наши русскіе полуимперіалы отлично ходятъ. Да и сторублевыя бумажки, но все это надо мнять на испанскіе кредитные билеты. Курсъ низкій. Тамъ счетъ на пезеты. Это то-же, что франкъ, но по курсу они ниже. Испанскихъ пезетъ давали мн на сторублевую бумажку что-то триста сорокъ или триста сорокъ пять, а вдь франковъ французскихъ даютъ только двсти шестьдесятъ семь. Въ контор Ліонскаго Кредита вамъ отлично размняютъ. Вы здсь, въ Біарриц, размняете, чтобъ на испанской границ вамъ имть при себ испанскія деньги. И прямо отсюда билетъ до Мадрида не берите. Зачмъ франками платить, если они дороже пезетъ! Вы вотъ какъ сдлайте: отсюда возьмите билетъ только до испанской границы, а съ испанской границы до Мадрида вы ужъ пезетами заплатите. Мелкія деньги такіе-же сантимы, какъ и здсь во Франціи, но называются они сентіемесъ. Монета въ пять пезетъ называется по-испански дуро.

— Дура?— спросилъ Николай Ивановичъ.— Какое названіе!

— Не дура, а дуро. Ну, а затмъ позвольте раскланяться съ вами. Если больше не увидимся, то счастливаго пути.

Оглотковъ пожалъ руки супругамъ Ивановымъ и удалился.

Супруги Ивановы назначили отъздъ завтра утромъ. Поздъ отходилъ въ 10 часовъ. Вечеромъ къ нимъ пришелъ докторъ Потрашовъ и его тетка старуха Закрпина. Они напились вмст чаю изъ самовара, который Ивановы ршили взять съ собой въ Мадридъ. Закрпина была вмст съ своей собаченкой Бобкой и говорила Глафир Семеновн:

— Конечно, вамъ это трудно сдлать, но я попросила-бы васъ привезти мн изъ Мадрида маленькаго испанскаго пуделька…

— Боже избави!— воскликнула Глафира Семеновна.— Тащиться съ собакой около пяти тысячъ верстъ!

— Да нтъ, нтъ, я это такъ… не подумавши,— спохватилась Закрпина.— Вдь вы живете въ Петербург, а мы въ Москв. Конечно, можно и переслать, но нтъ, не надо.

— Добрйшая Софья Савельевна, меня мужъ изводитъ въ дорог, а тутъ еще пуделя вези. Нтъ, ужъ извините. Если что-нибудь другое вамъ привезти — извольте.

— Другого ничего не надо.

— Можетъ быть, хотите испанскій кружевной шарфъ? Тамъ, я думаю, они дешевы,— предложила Глафира Семеновна.

— Нтъ, испанскаго шарфа мн не надо, что мн испанскій шарфъ!— отказалась Закрпина.— Впрочемъ, если найдете въ Мадрид какой-нибудь оригинальный ошейничекъ, то привезите для Бобки. Цной не стсняйтесь. Ошейникъ вы мн пришлете изъ Петербурга въ Москву и я тотчасъ-же вышлю вамъ деньги.

Глафира Семеновна улыбнулась.

— Дались вамъ эти собаки!— сказала она Закрпиной.

— Душечка, живу ими. Такъ вотъ, если ошейничекъ…

— Хорошо, хорошо.

Напившись чаю, докторъ и Закрпина ушли отъ Ивановыхъ, общаясь завтра пріхать на желзную дорогу проводить ихъ въ путь.

XLIX.

Десятый часъ утра. Муниципальный омнибусъ тащится въ гору и увозитъ супруговъ Ивановыхъ на станцію Южной желзной дороги, находящейся отъ города верстахъ въ четырехъ. Біаррицкія гостинницы не имютъ своихъ омнибусовъ и доставку прізжихъ со станціи въ гостинницу и изъ гостинницъ на желзную дорогу принялъ на себя городъ и собираетъ съ путешественниковъ франки. Дорога мстами высчена въ скалахъ. На скалахъ чахлыя хвойныя деревья. Кой-гд попадается такой-же чахлый, низенькій съ кривыми стволами и съ желтыми обсыпающимися листьями кустарникъ. Кусты цпкой розы или плюща обвиваютъ иногда эти кривые стволы и гирляндами свшиваются внизъ. Глафира Семеновна сидитъ въ омнибус среди коробокъ со шляпками, баульчиковъ, корзиночекъ съ провизіей и фруктами. Тутъ же ящикъ, въ которомъ находится бюстъ Николая Ивановича изъ глины. Николай Ивановичъ сидитъ рядомъ съ женой. Противъ нихъ помщается старикъ англичанинъ въ желтомъ клтчатомъ длинномъ пальто и въ такой-же клтчатой шотландской фуражк съ лентами на затылк. Это одинъ изъ тхъ англичанъ, которыхъ Оглотковъ представлялъ Глафир Семеновн посл ея купальнаго дебюта въ мор. Англичанинъ этотъ краснолицъ и съ клочкомъ сдой бородки, торчащей изъ-подъ подбородка. Ни на какомъ язык кром англійскаго онъ не говоритъ. Глафира Семеновна считаетъ его своимъ поклонникомъ и, когда онъ слъ въ омнибусъ и поклонился ей, она подала ему руку и хотя по-англійски не говоритъ, обмнялась съ нимъ нсколькими словами.

— Въ Мадридъ?— спросила она его.

— О, ессъ, мадамъ…— кивнулъ онъ.

— By парле эспаньоль?

— О, но… мадамъ.

— Вотъ ужъ и знакомый спутникъ намъ явился до Мадрида, но тоже не говоритъ по-испански,— сказала она мужу.

— Вотъ нашъ испанскій языкъ,— проговорилъ Николай Ивановичъ, вынулъ изъ кармана маленькую книжечку въ красномъ переплет и хлопнулъ ею по колнк.— Пятнадцать словъ уже знаю, а въ вагон нечего будетъ длать, такъ еще съ сотню выучу. Одинъ — уно, два — досъ, три — тресъ, четыре — куарто, пять — синко…

— Ну, довольно, довольно,— остановила его супруга.

— Знаю даже, какъ бутылка и рюмка по-испански. Бутылка — ботеля, рюмка — васса.

— О рюмк ужъ забудь въ Испаніи.

— Это въ хересовомъ-то государств? Да вдь это все равно что быть въ Рим и не побывать въ собор.

Но вотъ и миніатюрная желтенькая желзнодорожная станція. Мрачный носильщикъ-баскъ въ тиковой полосатой блуз и красномъ вязаномъ колпак принялъ отъ супруговъ ихъ багажъ.

— Трезъ пьесъ,— сказала ему Глафира Семеновна и прибавила:— Чортова дюжина. Не будь твоего бюста, у насъ было-бы только двнадцать мстъ,— обратилась она къ мужу. И зачмъ теб этотъ бюстъ понадобился!

— Въ воспоминаніе моей славы и извстности.

На станціи они встртили доктора Потрашова, старуху Закрпину и ея неизмннаго спутника Бобку.

— Вотъ мрочка для ошейника Бобки,— заговорила, поздоровавшись, Закрпина и подала Глафир Семеновн розовую ленточку.— Пожалуйста, купите ему. Поищите, только что-нибудь пооригинальне.

— Мы тоже снимаемся послзавтра съ якоря и демъ на Гивьеру,— сообщилъ докторъ.— Мой патронъ говоритъ, что быть на юг Франціи и не побывать въ Монте-Карло гршно.

Пассажировъ, отправляющихся съ поздомъ до испанской границы, было наперечетъ: кром супруговъ Ивановыхъ и англичанина, хали только четыре монахини въ блыхъ пелеринахъ и блыхъ шляпкахъ съ разввающимися по воздуху лопастями, откормленныя, краснощекія, да крестьянская чета басковъ — оба пожилые: мужъ съ тщательно выбритымъ подбородкомъ и верхней губой, въ синей туго накрахмаленной блуз и жена въ короткомъ черномъ коленкоровомъ плать, синемъ передник и въ повязк на голов, какъ повязывались когда-то наши купчихи. Крестьяне везли корзинку съ квакающими утками и клтку съ какой-то пвчей птичкой.

Билеты супруги Ивановы купили до испанской границы, до Ируна.

— Въ Ирун будете съ небольшимъ черезъ часъ…— разсказывалъ имъ докторъ.— Только нсколько полустанокъ прохать. Послдняя французская станція Анде… Въ Ирун пересадка въ испанскій поздъ и таможня. Французскіе вагоны не могутъ войти на испанскія рельсы. Испанскій путь уже французскаго.

— Стало быть, это совсмъ, какъ у насъ въ Россіи,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Наши вагоны тоже не годятся для иностраннаго пути.

— Да, да… Въ Испаніи вы найдете много похожаго на ваши русскіе порядки,— кивнулъ докторъ.

— А въ таможн сильно притсняютъ? спрашивала Глафира Семеновна.

— Я перезжалъ испанскую границу почти безъ багажа, но, говорятъ, что испанская таможня самая снисходительная изъ всхъ таможенъ.

— Ахъ, дай-то Богъ…

Но вотъ семафоръ далъ знать, что поздъ подходитъ. Вдали отъ Байоны показался дымокъ. Онъ увеличивался и вотъ показался уже несущійся на всхъ парахъ локомотивъ. Минута, дв и поздъ остановился на станціи.

Монахини и чета басковъ съ птицами ползли въ третій классъ, супруги Ивановы заняли мста въ первомъ класс и тотчасъ-же открыли окно. Носильщикъ втащилъ въ купэ ихъ багажъ. Принимая ящичекъ съ бюстомъ мужа, Глафира Семеновна опять выбранилась.

— Глиняный бюстъ веземъ,— сказала она доктору, подходя къ окну.— И еще если-бы бюстъ-то похожій былъ, а то такъ-же похожъ на моего супруга, какъ на чорта. И эту глину мы должны теперь таскать за собой пять-шесть тысячъ верстъ по желзнымъ дорогамъ.

— Однако, вдь и ты свой барельефъ везешь. Онъ тоже изъ глины,— замтилъ супругъ.

— Я и ты! И наконецъ, барельефъ укладистый, а то бюстъ.

Кондукторы забгали и стали закрывать купэ.

— Ну, прощайте,— сказалъ докторъ супругамъ.— Счастливаго пути.

— Прощайте…— повторила старуха Закрпина, подняла свою собаченку, поднесла ее къ окну и сказала:— Проститесь съ Бобкой-то, поцлуйте его. Вдь изъ-за него у меня съ вами перебранка-то произошла, когда мы подъзжали къ Байон. Помните? Встртились врагами, а разстаемся друзьями. Помните?— еще разъ спросила она.

— Какъ не помнить,— отвчала Глафира Семеновна.

— Вдьмой вдь вы меня, милушка, тогда назвали, старой вдьмой.

— Бросьте, Софья Савельевна. Вспомните пословицу: кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ. За то теперь мы друзья. Будете въ Петербург, милости просимъ къ намъ.

— И ко мн въ Москв пожалуйте. Адресъ мой у васъ есть. Со всми собаками, моими васъ перезнакомлю. Ну, прощайся, Бобка! Цлуй ихъ. Наклонитесь къ нему, душечка, и онъ лизнетъ васъ.

— Нтъ, ужъ я такъ его поглажу. Прощай Бобка.

И Глафира Семеновна тронула собаченку за голову. Тронулъ и Николай Ивановичъ, сказавъ:

— Прощай, шаршавый!

— Вотъ ужъ вовсе не шаршавый! Шерстка у него, какъ пухъ…— обидлась старуха Закрпипа.

Свистокъ. Поздъ тронулся.

— Прощайте! Прощайте!— раздавалось съ платформы.

Николай Ивановичъ стоялъ у открытаго окна и бормоталъ испанскія слова:

— Хлбъ — панъ… женщина — эмбре… апельсинъ — наранха… человкъ-мужчина — омбре… Больше пятнадцати словъ знаю.

Направо и налво рдкій лсокъ: чахлые дубки, обвитые плющемъ, сосна, тоже чахлая — вотъ картины, мимо которыхъ пробгалъ поздъ. Но вотъ онъ выскочилъ на берегъ моря. Красовался своей голубой далью Бискайскій заливъ, кое-гд виднлись блыя пятнышки парусныхъ судовъ. Раздался свистокъ. Подъзжали къ станціи.

— Это Санъ-Жанъ…— проговорила Глафира Семеновна, сидвшая съ книжкой путеводителя Ашета.— Здсь тоже купальное мсто и, говорятъ, удивительно дешевая жизнь. У старухи Закрпиной тутъ знакомое семейство виллу нанимаетъ и какіе-то пустяки за три мсяца платитъ. Мы здили сюда съ ней. Тутъ хорошенькая церковь, хорошенькое кладбище.

— А отчего-же я-то не былъ?— спросилъ Николай Ивановичъ.

— Ты спалъ. Ты вдь многое проспалъ.

Въ Санъ-Жанъ поздъ встрчали дамы съ взрослыми дочками и подростками, нарядныя, но одтыя по дачному, безъ шляпъ. Точь-въ-точь какъ у насъ, въ Россіи, на желзнодорожныхъ платформахъ дачныхъ мстностей. Много было кормилицъ и нянекъ съ грудными ребятишками въ колясочкахъ. Кормилицы были одты въ пестрые костюмы французскихъ крестьянокъ и обвшаны лентами разныхъ цвтовъ. Тутъ были и бретонки, и нормандки, и эльзасски.

Поздъ стоялъ минуты три и помчался въ Анде, послднюю французскую станцію передъ испанской границей.

— Только услись и черезъ четверть часа въ другіе вагоны ужъ пересаживаться придется,— съ неудовольствіемъ сказала Глафира Семеновна, слдившая по путеводителю.

— Да неужели?— удивился мужъ.— Стало быть, надо искать въ словар, какъ по-испански зовется носильщикъ.

И онъ развернулъ красненькую книжку французско-испанскаго словаря.

— Не трудись. И безъ словаря найдется носильщикъ и перетащитъ наши вещи,— замтила ему супруга.

Черезъ минуту онъ произнесъ:

— Слова носильщикъ нтъ, но зато есть слова: отворите мн дверь. Запомни, Глаша: ‘Абра устетъ ля пуэрта’. Извозчикъ — вочера, а слова чемоданъ — нтъ. Купэ — берлина. Вотъ это тоже нужное слово: ‘берлина, берлина’.

Морской берегъ скрылся изъ глазъ. Поздъ бжалъ мимо маленькихъ фермъ съ крестьянами въ красныхъ колпакахъ, работающими въ огородахъ. Стояли голыя яблони и груши. То тамъ, то сямъ коровы и козы щипали траву, попадались маленькія стада овецъ.

— Анде…— сказалъ кондукторъ, входя въ купэ, и отобралъ билеты.

— Слава Богу, сейчасъ Испанію увидимъ,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Гитара, кастаньеты… испанскіе костюмы… испаночки въ коротенькихъ юбочкахъ… Какая самая лучшая да испанская? Ты не знаешь?— спросилъ онъ жену.

— Да почемъ-же мн-то знать!

— При первой-же остановк на станціи надо непремнно пость чего-нибудь самаго испанистаго.

— Сигары въ Испаніи дешевы — вотъ что можешь себ купить,— сказала Глафира Семеновна мужу.

— Всенепремнно. Гитару, кастаньеты, сигаръ, испанскій ножъ — всего, всего себ накуплю,— отвчалъ мужъ.— Но вотъ вопросъ: какъ сигары провезти мимо таможенъ?

— А я-то на что? Дама, да чтобы не могла теб провезти двухъ ящиковъ сигаръ! Въ лучшемъ вид провезу.

— А какъ?

Глафира Семеновна улыбнулась.

— Конечно ужъ, не въ чемодан. Ты самъ знаешь, какъ… Точно такъ-же, какъ я теб русскія папиросы протаскиваю,— сказала она.

Вотъ и станція Анде.

— Послднія француженки…— проговорилъ Николай Ивановичъ, выглянувъ въ окно и увидавъ двушекъ-подросточковъ, продающихъ въ глиняныхъ кувшинахъ ключевую воду.— Прощайте, француженки! Адье… Сейчасъ испанки начнутся,— кивнулъ онъ имъ.

Поздъ стоялъ недолго и тихимъ ходомъ двинулся къ испанской пограничной станціи Ирунъ.

— Мостъ сейчасъ будетъ… Понъ…— замтила Глафира Семеновна, прочитавъ въ путеводител.— Каменный мостъ черезъ рку Бидасову. Мостъ длиной въ 750 метровъ. По эту сторону моста Франція, а уже но ту Испанія.

И точно, стали перезжать мостъ. При възд на него стояли пять-шесть французскихъ солдатъ въ красныхъ панталонахъ и въ кэпи. Когда-же перехали его, показались солдаты въ сро-голубыхъ панталонахъ, въ сро-голубыхъ пелеринахъ и въ лакированныхъ треуголкахъ.

— Испанскіе солдаты… Смотри, испанскіе солдаты…— указалъ Глафир Семеновн мужъ.

Лакированныя треуголки были надты у испанскихъ солдатъ углами по бокамъ. Солдаты были съ ружьями безъ штыковъ и имли ихъ на ремняхъ, перекинутыми черезъ плечи.

Вотъ и станціонныя постройки. За движущимся поздомъ бжитъ добрая полусотня оборванныхъ мальчишекъ-подростковъ въ испанскихъ фуражкахъ безъ козырьковъ. Нкоторые изъ нихъ босикомъ, нкоторые съ окурками папиросъ въ зубахъ. Они подпрыгиваютъ передъ окнами вагоновъ и что-то кричатъ, длая знаки руками. Стоитъ на платформ въ ожиданіи позда начальникъ станціи безъ форменной одежды, но какъ у насъ — въ красной фуражк. На станціонномъ дом надъ дверями надписи: ‘Posada’, ‘Venta’.

— Вотъ я и знаю, что такое значутъ Посада и Вента,— хвастается передъ женой Николай Ивановичъ — Посада — это буфетъ, а Вента — погребокъ, винная лавочка.

— Какъ теб не знать! Ты только хмельныя слова и изучаешь,— кивнула ему жена.

— Врешь. Знаю и носильщикъ какъ по-испански.

— Ну, а какъ?

— Носильщикъ-то?— запнулся Николай Ивановичъ.— Какъ носильщикъ-то? Вдь вотъ все время твердилъ, какъ носильщикъ по-испански — и забылъ. Сейчасъ разыщу,— сказалъ онъ и, схватившись за словарь, началъ его перелистывать.

— Да ужъ некогда теперь… Брось… Какъ-нибудь и безъ испанскаго языка позовемъ. Видишь, поздъ остановился,— проговорила Глафира Семеновна, снимая съ стокъ свои коробки.

Въ вагонъ вскочили мальчишки, трещали безъ умолку, рвали у ней изъ рукъ коробки и называли ее мадамъ. Она не давала имъ вещей и кричала:

— Прочь! Прочь! Не дамъ ничего! Намъ нуженъ портеръ, настоящій носильщикъ, съ форменной бляхой. Николай Иванычъ, нельзя-же доврить нашъ багажъ этимъ оборванцамъ,— обратилась она къ мужу:— Растащатъ. Да брось ты книгу-то! Гд-же теперь отыскивать слова!

— Сейчасъ, сейчасъ… Ахъ, ты несчастіе! Надо же случиться такъ, что какъ только понадобилось слово — сейчасъ и забылъ его! Брысь!— крикнулъ онъ на мальчишекъ и показалъ имъ кулакъ, а затмъ вышелъ изъ вагона на платформу и сталъ кричать:— Портеръ! Портеръ!

Кричалъ онъ и махалъ руками долго, но никто не показывался. Наконецъ, къ нему подбжала старуха въ короткой сильно наваченной юбк и синихъ чулкахъ и заговорила по-испански, вырывая у него изъ рукъ кожаный саквояжъ.

— Поди ты къ чорту, вдьма…— говорилъ онъ ей.— Намъ нужно портера… Мужчину… Омбре… а не бабу… Омбре, омбре…— повторилъ онъ, вспомнивъ, что мужчина по-испански омбре, и при этомъ указывалъ себ на грудь.— Омбре съ номеромъ на груди. Омбре… Нумеръ.. Нумеро…

Женщина поняла, что отъ нея требуютъ, обернулась, крикнула — ‘Фернандо’!— и замахала кому-то руками.

Подбжалъ старикъ въ фуражк блиномъ и въ полосатой шерстяной фуфайк. Величая Николая Ивановича словомъ ‘кабалеро’, онъ ползъ, по его указанію, въ вагонъ, выгналъ оттуда мальчишекъ, давъ нкоторымъ изъ нихъ по подзатыльнику, и сталъ принимать отъ Глафиры Семеновны ручной багажъ.

— Нтъ здсь носильщиковъ съ номерами. И этотъ безъ номера. Но все-таки солидный человкъ и на него можно положиться,— сказалъ Николай Ивановичъ жен.— Въ таможню… Дуанъ…— обратился онъ къ носильщику.

— Cси, кабалеро…— кивнулъ ему носильщикъ и сталъ вытаскивать изъ вагона вещи.

LI.

Платформа первой испанской желзнодорожной станціи Ирунъ была до того забросана окурками папиросъ, сигаръ, спичекъ, кожурой отъ фруктовъ и клочьями рваной бумаги, что можно было смло сказать, что она никогда не метется. Стояли порожніе ящики, боченки, валялись щепки, обручи. Подъ крытой стеклянной галлереей былъ невыносимый запахъ пригорлаго масла, кухонныхъ отбросовъ, проквашенныхъ помой и другихъ нечистотъ.

— Какая грязь! Какой запахъ!— вырвалось у Глафиры Семеновны и она сморщила носъ.

— Испанія… Ничего не подлаешь…— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Зато народъ красивый. Въ Италіи тоже грязища… Помнишь, мы видли? Макароны на пыльной улиц сушатся, козу въ непрополосканную отъ деревяннаго масла бутылку доятъ, а тоже какой народъ красивый.

— Здсь я и красиваго народа пока не вижу. Старикъ — уродъ, старуха — вдьма, мальчишки — черти.

Они шли за старикомъ носильщикомъ, который то и дло оборачивался къ нимъ и произносилъ:

— Дуанъ, кабалеро… Дуанъ… Алонъ, сеньора…

— Въ таможню зоветъ… Онъ французскія слова знаетъ. Съ нимъ можно кой-какъ объясниться,— замтила Глафира Семеновна.

Супруги спшили за носильщикомъ и наткнулись на двухъ жандармовъ-карабинеровъ, марширующихъ вдоль остановившагося позда. Они маршировали съ самой серьезной миной, какъ опереточные жандармы. Да и костюмы ихъ напоминали оперетку: какія-то кургузыя треуголки, суконныя краги на ногахъ, черные плащи съ перекинутой черезъ плечо полой и дуло ружья, торчащее изъ — подъ плаща. Маршируя, они не уступили дороги супругамъ и оттолкнули ихъ въ разныя стороны.

— Тьфу ты, проклятые! А еще военные!— выбранился Николай Ивановичъ.

Вотъ и таможня, представляющая изъ себя какой-то амбаръ съ каменными облупившимися стнами. Накурено ужасно. Вс съ сигарами и папиросками во рту: и чиновникъ, и солдаты-досмотрщики съ зелеными жгутами на плечахъ, и носильщики, и полчище босоногихъ мальчишекъ, сопровождающихъ носильщиковъ.

Задерживали въ таможн, однако, не долго. Чиновникъ въ грязномъ мундир съ серебряными кружечками на плечахъ, съ важной миной на лиц, украшенномъ необычайно густыми бровями и усами, съ совершенно синимъ подбородкомъ, ткнулъ пальцемъ въ сундукъ Глафиры Семеновны и, не выпуская изо рта сигары, пробормоталъ для проформы:

— Табакъ… тэ… сигаретъ…

Солдатъ-досмотрщикъ тотчасъ-же поднялъ крышку сундука. Чиновникъ и не заглянулъ туда и перешелъ къ багажу стоявшаго рядомъ англичанина. Второй солдатъ-досмотрщикъ живо налпилъ маленькіе ярлычки на сундукъ, баульчики и картонки и, молча, протянулъ Николаю Ивановичу пригоршню. Подскочилъ носильщикъ и, указывая на пригоршню досмотрщика, шепнулъ Николаю Ивановичу, поднявъ вверхъ свой палецъ:

— Уна пезета, кабалеро… Уна…

— Дай, дай таможенному-то…— заговорила мужу Глафира Семеновна.— Стоитъ дать… Какіе любезные люди!.. Даже не смотрли ничего. Ты видлъ? Я коробокъ даже не открывала. Первая таможня такая учтивая… Ну, испанцы! Молодцы… Сейчасъ видно, что народъ благородный.

Супругъ далъ пезету, покрутилъ головой и сказалъ

— И какъ мало проситъ! Удивительно дешево.

Когда осмотръ багажа кончился, къ супругамъ приступили мальчишки и просили: ‘синко сентиміесъ’. Николай Ивановичъ показалъ имъ кулакъ, а носильщикъ двумъ-тремъ далъ по подзатыльнику и повелъ супруговъ въ буфетъ, но ужъ черезъ другой ходъ.

Въ буфетной комнат опять невообразимо пахло чадомъ и стояло облако табачнаго дыма. Посреди комнаты былъ длинный обденный столъ съ залитой виномъ и кофеемъ скатертью, съ грязными тарелками, на которыхъ лежали объдки, съ грязными ножами и вилками и стаканами съ недопитымъ виномъ. За столомъ сидли какіе-то смугляки въ суконныхъ пелеринахъ и шляпахъ съ широкими полями, пили вино и курили. Толстый хозяинъ въ испанскихъ бакенбардахъ на вискахъ стоялъ за стойкой на возвышеніи и командовалъ что-то тремъ суетящимся лакеямъ во фракахъ. Тутъ-же около стойки малый въ одномъ жилет и красномъ колпак мылъ въ жестяной лоханк посуду и вытиралъ ее грязнымъ полотенцемъ.

Носильщикъ обратился къ супругамъ и, мшая французскія слова съ испанскими, сталъ объяснять, что времени остается до отхода позда ‘уна ора’, то-есть цлый часъ, что можно въ это время отлично пость и попить, нужно только взять билеты на поздъ и заране занять ‘берлину’ въ позд, то-есть купэ. Говоря, онъ пояснялъ все жестами, показывалъ пальцами. Николай Ивановичъ отвчалъ носильщику ‘сси’ и отправился вмст съ нимъ въ кассу за билетами, оставивъ супругу въ буфет.

Въ касс вмсто кассира — дама съ высокой испанской гребенкой въ волосахъ и папироской въ зубахъ. Она кой-какъ говорила по-французски и расторопно выдала ему два билета до Мадрида, сдавая сдачу улыбнулась, сказала: ‘bon voyage’ и указала на кружку съ крестомъ, висвшую около кассы. За любезное пожеланіе Николай Ивановичъ опустилъ въ кружку пезету.

Какъ только онъ отступилъ отъ кассы, къ нему подошла жирная монахиня съ наперснымъ крестомъ и въ блой коленкоровой шляп и тоже подставила кружку, кланяясь и бормоча что-то.

— Ну, ужъ довольно, сестра,— развелъ онъ руками,— Сейчасъ опустилъ лепту — и ассе…

Нсколько шаговъ — и еще монахиня съ кружкой.

— Тьфу ты пропасть! Да этому конца не будетъ! Ассе, ассе!— махалъ онъ руками и направился въ буфетъ.

Тамъ Глафира Семеновна уже сидла и пила кофе съ молокомъ изъ высокаго стекляннаго бокала и ла булку.

— сть ужасъ какъ хочется, а сть боюсь — до того все грязно,— сказала она мужу.— Смотри, вонъ на блюд рыба разварная лежитъ, съ него накладываютъ на тарелки, а рядомъ съ рыбой окурокъ папиросы брошенъ и никто его не сниметъ съ блюда.

— Вижу, но что-же длать!— отвчалъ тотъ.— Все-таки, я помъ чего-нибудь. Не вши нельзя… Надо състь чего-нибудь самаго испанистаго,— прибавилъ онъ, присаживаясь къ столу и, вспомнивъ, что слугу надо звать словомъ ‘обмрэ’, крикнулъ:— Омбрэ! Иси!

Къ нему, однако, выскочилъ изъ-за стойки самъ хозяинъ и спросилъ по-французски:

— Ке вулэ ву, мосье?

— Ву парле франсе?— удивился Николай Ивановичъ и сказалъ: — Доне муа келькшозъ манже эспаньоль.

Хозяинъ пожалъ плечами и сказалъ, что у нихъ французская кухня и испанскаго онъ, къ сожалнію, ничего дать не можетъ. Глафира Семеновна перевела мужу, что сказалъ хозяинъ.

— Вотъ теб и здравствуй!— удивленно воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Первый блинъ да и тотъ комомъ. Пріхали въ Испанію и ничего нтъ испанскаго. Ловко!

Хозяинъ совалъ ему карточку кушаній и винъ.

— Да не надо мн, ничего не надо, коли такъ,— отстранялъ Николай Ивановичъ карточку.— Я пріхалъ въ Испанію нарочно, чтобы испанское что-нибудь сть. А нтъ ничего испанскаго, тогда ветчины… Жамбонъ. Аве ву жамбонъ?

— Сси, кабалеро…

Хозяинъ бросился исполнять требуемое. Лакей сталъ приготовлять приборъ для гостя: стряхнулъ салфетку и сложилъ ее, отеръ другой салфеткой ножъ и вилку, лежавшіе на тарелк съ остатками рыбы и положилъ передъ гостемъ. Затмъ выплеснулъ изъ стакана на полъ чьи-то опивки вина и тутъ-же поставилъ этотъ стаканъ къ прибору.

Явилась ветчина — сухая, жилистая. Николай Ивановичъ взглянулъ на ветчину и сказалъ по-русски хозяину, подававшему ему ее,

— У насъ въ Москв купцы такой ветчиной половому физіономію мажутъ, если онъ осмлится подать такую гостю. Понялъ, кабалеро? Ну, да ужъ длать нечего, надо сть.

И онъ принялся сть поданное, но тотчасъ-же спохватился и спросилъ хозяина:

— Надюсь, что хересъ-то есть? Вино испанское. Хересъ? Аве ву?

— Сси, кабалеро.

— Ну, такъ энъ веръ… Да побольше.

Подали бокалъ хересу.

LII.

Поздъ все еще на станціи Ирунъ. Супруги Ивановы въ вагон, стоятъ у окна и смотрятъ на платформу, гд шныряетъ различный людъ. Вс съ папиросами и только два жандарма, попрежнему марширующіе мимо вагоновъ, безъ папиросъ, да монахини, бродящія отъ окна къ окну съ кружками и кланяющіяся выглядывающимъ изъ оконъ пассажирамъ. Папиросы даже у оборванцевъ-нищихъ, то и дло подходящихъ къ окну супруговъ. Нищіе кланяются и просятъ милостыню, не вынимая изо рта папиросъ.

— Однако, это совсмъ по нашему, по-русски. Стоимъ, стоимъ на станціи и конца нтъ, а сказали, что только часъ стоять,— говоритъ Глафира Семеновна, чистя ножичкомъ грушу и кидая кожуру за окно.

— А я, знаешь, люблю такую зду. Здсь ужъ ни вагономъ не перепутаешься, ни за опозданіе не дрожишь,— возразилъ Николай Ивановичъ.— Одно только, что вотъ вагончики подгуляли. Кто скажетъ, что это первый классъ! Грязно, закопчено, вагоны не имютъ уборныхъ.

— А это ужъ совсмъ варварство. По Турціи здили, и тамъ есть въ вагонахъ все необходимое.

Но вотъ черноглазый оберъ-кондукторъ въ испанскомъ короткомъ плащ и кэпи покрутилъ свой усъ и ударилъ въ ладоши. Поздная прислуга бросилась запирать двери ‘берлинъ’. Раздался звонокъ. Затмъ свистокъ оберъ-кондуктора. Откликъ паровоза — и поздъ тронулся.

Поздъ ушелъ почти пустой. Въ вагонахъ не было и тридцати человкъ. Въ своемъ купэ супруги Ивановы сидла совершенно одни.

— А испанской-то жизни пока еще не было замтно,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Ни испанскихъ костюмовъ, ни веровъ. Только и замтилъ я на кассирш испанскую гребенку. На станціи въ буфет не нашлось даже никакой испанской ды.

— А на русскихъ станціяхъ есть разв русская да?— замтила Глафира Семеновна.

— А то какъ-же? щи… По польскимъ дорогамъ ты везд встртишь зразы.

Глафира Семеновна сидла съ путеводителемъ и просматривала его.

— Сейчасъ туннель будетъ въ 466 метровъ,— сказала она.— Туннель въ гор Ганршурисквета. Вотъ названіе-то! Языкъ сломишь.

И точно, поздъ съ шумомъ влетлъ въ туннель.

— А вдь вотъ мы чего не узнали, о чемъ не справились на станціи: когда будемъ въ Мадрид,— проговорилъ Николай Ивановичь

— Какъ не справились! Я справилась у буфетчика. Завтра утромъ въ девять часовъ,— отвчала супруга, и когда поздъ вышелъ изъ туннеля, снова начала читать путеводитель и разсказывать мужу дорогу.— Сейчасъ будетъ станція Рентерія — городокъ на рк Оярзун. Крпость… Военная крпость.

Въ Рентеріи поздъ стоялъ дв-три минуты, но и тутъ только что супруги подошли къ окошку, какъ передъ ними на платформ, точно изъ земли, выросли нищіе. Просила цлая семья: старикъ въ шляп съ широкими полями, съ грязнымъ полосатымъ одяломъ на плеч и съ неизбжной папиросой въ зубахъ, старуха, повязанная ситцевымъ платкомъ точь-въ-точь, какъ повязываютъ головы наши русскія бабы, двочка лтъ десяти, босая, съ тыквой-бутылкой на веревк черезъ плечо и мальчикъ въ испанской фуражк и когда-то красномъ жилет безъ пуговицъ. Они остановились передъ окномъ и хоромъ затянули что-то заунывное. На станціи опять маршировали два жандарма въ плащахъ, съ торчащими изъ-подъ плащей дулами карабиновъ.

Въ поздъ влзли два гладкобритыхъ каноника въ длинныхъ черныхъ рясахъ и шляпахъ а ля донъ Базиліо изъ ‘Севильскаго цирюльника’ и поздъ помчался.

— Туннель въ 200 метровъ и затмъ знаменитый Санъ-Себастьянъ будетъ,— разсказывала мужу Глафира Семеновна.

— А чмъ-же онъ знаменитый?— спросилъ тотъ.

— Какъ? Разв ты не слыхалъ? Тмъ-же знаменитъ, чмъ и Біаррицъ, такія-же морскія купанья и въ Санъ-Себастьян, какъ въ Біарриц только жизнь здсь дешевле. Многіе даже такъ и дутъ, чтобы недли три покупаться въ Біарриц и недли три въ Себастьян.

Вотъ и Санъ-Себастьянъ. Первое, что выростаетъ передъ глазами — это большой трехъэтажный циркъ, выстроенный бокъ-о-бокъ со станціей и предназначенный для боя быковъ. На станціи много прогуливающихся нарядныхъ дамъ съ ребятишками, мужчины въ бловатыхъ фланелевыхъ костюмахъ, испанскіе офицеры въ обтянутыхъ по ногамъ штанахъ, монахи разныхъ орденовъ съ молитвенниками въ черныхъ переплетахъ.

Глафира Семеновна взглянула въ окно и сказала мужу:

— Видишь, какое общество! Это все, должно быть, пріхавшіе на купальный сезонъ.

— Все вижу, все, кром испанскихъ костюмовъ,— отвчалъ мужъ.— Вдь испанскихъ-то костюмовъ никакихъ. Все послднія парижскія моды.

— Погоди. Вдь Испанія-то только еще началась. Видишь, вонъ ужъ вера продаютъ.

Въ это время къ окну супруговъ подскочила двочка въ платочк на плечахъ и съ розой въ волосахъ и стала предлагать дешевые бумажные вера, произнося:

— Абаникосъ, сеньора… Кинсзе сентиміесъ…

— Мерси, мерси… Въ Мадрид купимъ,— отмахивалась отъ двочки Глафира Семеновна.

И опять мчится поздъ. Стали показываться горы, но скалистыя, непривтливыя.

— Туннель въ 400 метровъ, а потомъ въ тысячу…— сообщаетъ мужу Глафира Семеновна изъ путеводителя — Теперь мы прозжаемъ мимо городка Эрнани.

— Постой… Да вдь Эрнани-то опера,— говоритъ мужъ.

— Есть опера, есть и станція. Сейчасъ туннель. Туннелей ужасъ что будетъ! Считай и записывай.

— Пожалуй. Только къ чему намъ?

— А можетъ быть Петру Семенычу въ письм будешь хвастать. Такъ и такъ, молъ, поздъ идетъ почти что подъ землей. Только что выскочитъ изъ одного туннеля, какъ ужъ влетаетъ въ другой…

— А пожалуй, что это будетъ хорошо!— оживился Николай Ивановичъ.— Тутъ можно приплесть какихъ-нибудь подземныхъ зврей.

— Ну, ужъ это слишкомъ… Какіе-же такіе подземные зври?— возразила супруга.

— Да нтъ-то нтъ подземныхъ зврей, это дйствительно. Но я думалъ для краснаго словца… Ну, не подземные зври, то можно такъ: ‘въ туннеляхъ, молъ, попадаются скелеты допотопныхъ животныхъ… Повсюду человческіе черепа’…

— Брось, брось… Никто этому не повритъ и надъ тобой-же смяться будутъ.

Поздъ вбжалъ въ туннель, погромыхалъ въ немъ минуты дв, выскочилъ на свтъ Божій и снова спрятался подъ горой. Въ какіе-нибудь полчаса пробжали пять туннелей.

Ивановъ говорилъ жен:

— Подземныхъ зврей въ этихъ туннеляхъ, разумется, нтъ, а летучихъ мышей, я думаю, очень много. Летучія мыши любятъ такія темныя мста. Вотъ я и напишу Петру Семенычу: въ туннеляхъ попадались гигантскія летучія мыши, величиною съ индюка. Он бились о стекла оконъ и старались влетть въ вагонъ.

— Ну, ужъ этому-то совсмъ не поврятъ,— отвчала супруга.— Летучія мыши всякаго шума боятся, такъ какъ-же он могутъ быть въ туннели, гд громыхаютъ позда!

— Да вдь это совсмъ особенныя летучія мыши. Можно написать, что я выстрлилъ въ одну изъ револьвера и убилъ ее.

— Не пиши. Не поврятъ.

Поздъ остановился на станціи. Глафира Семеновна выглянула въ окно и на станціонномъ дом увидла надпись: Villabona.

— Виллабона станція. Тридцать шесть километровъ отъ границы прохали,— проговорила она.

Станція была еще грязне предшествовавшихъ станцій. На платформ около двери съ надписью ‘Venta’, то-есть винная лавка, сидли пять-шесть мужчинъ въ однихъ жилетахъ, играли въ карты и пили вино изъ высокихъ бокаловъ. Изъ дверей буфета несся запахъ жареной баранины. Опять марширующіе жандармы и просящіе нищіе съ одялами, перекинутыми черезъ плечо, но въ рваныхъ пиджакахъ или блузахъ безъ всякаго намека на испанскіе костюмы.

Николай Ивановичъ опять возгласилъ:

— Гд-же, въ самомъ дл, испанцы-то въ своихъ нарядахъ? Гд испанки въ мантильяхъ и красныхъ чулочкахъ при коротенькихъ юбочкахъ? Ничего я здсь не вижу испанскаго: ни нарядовъ, ни гитары, ни кастаньетъ. Хоть-бы одна какая-нибудь каналья пробренчала на гитар!

— Погоди, можетъ быть дальше и будетъ. Въ путеводител сказано, что теперь мы прозжаемъ провинцію Басковъ,— отвчала жена.

LIII.

Поздъ мчался. Прохали Толозу, прохали Зумарагу, нсколько маленькихъ полустанокъ и приближались къ Алсасу. Поздъ на половину шелъ подъ землей Николай Ивановичъ усплъ уже насчитать до тридцати туннелей.

— Нигд еще мы такой подземной дороги не видли, сколько ни странствовали,— замтила Глафира Семеновна.— Алсасуя стоитъ въ ста трехъ километрахъ отъ французской границы, это меньше чмъ сто три версты, а сколько уже ты насчиталъ туннелей!

— Двадцать девять,— откликнулся супругъ.— Но это все наплевать. А меня поражаетъ, что настоящихъ испанцевъ и испанокъ не видимъ. Все пиджаки, пиджаки и женщины въ обыкновенныхъ платьяхъ. Затмъ, объ Испаніи я Богъ знаетъ, что воображалъ, думалъ, что повсюду апельсинныя и лимонныя рощи, а тутъ скалы, скалы и скалы.

— Такъ вдь мы въ горахъ демъ. Погоди, на равнину въдемъ. Впрочемъ, вонъ лужайка и на ней барашки пасутся,— указала Глафира Семеновна.— Въ Алсасу буфетъ и Фонда… Можешь рюмку хересу выпить. Да купи мн сельтерской воды и яблоковъ.

— Лучше, матушка, я полъ-бутылки хересу куплю,— сказалъ супругъ.

— Ужъ сейчасъ и полъ-бутылки! Зачмъ-же напиваться-то?

— Не напиваться, а полъ-бутылки дешевле. Съ какой стати дать наживать буфетчикамъ!

Станціи Алсасуя. Опять марширующая пара жандармовъ, опять нищіе съ папиросами и одялами черезъ плечо. Николай Ивановичъ побжалъ въ буфетъ.

— Ля митдъ бутеля хересъ,— сказалъ онъ буфетчику, стоявшему за стойкой безъ сюртука и когда ему тотъ подалъ хересъ, ужасно обрадовался, что поняли его испанскую фразу, почерпнутую изъ словаря.— Мансана, мансана… Трезъ мансана…— прибавилъ онъ и показалъ три пальца.

Буфетчикъ далъ ему три яблока и вручилъ сдачу, размнявъ дуро — серебряную монету въ пять пезетъ.

Къ супруг Николай Ивановичъ прибжалъ въ восторг.

— По-испански, оказывается, отлично говорю. Все поняли. И какой премилый человкъ буфетчикъ! Папиросъ себ купилъ. Настоящихъ испанскихъ папиросъ. Спичекъ коробку — и это ужъ не французская дрянь, сренки, а такія-же, какъ у насъ, хорошія спички,— разсказывалъ онъ, захлебываясь.— На станціи въ буфет много народу. Сидятъ, пьютъ и лукъ испанскій жрутъ, но костюмовъ испанскихъ — никакихъ.

— А знаешь что? Можетъ быть здсь, въ Испаніи, испанскіе-то костюмы по праздникамъ только носятъ, а сегодня будни,— замтила Глафира Семеновна.— Ты разочти: вдь испанскіе костюмы должны быть дороже обыкновенныхъ.

— Да, да… Пожалуй, что и такъ. Но послзавтра воскресенье и стало быть мы ихъ увидимъ въ Мадрид. Въ воскресенье будемъ церкви осматривать. Вотъ гд мы женщинъ-то въ испанскихъ костюмахъ увидимъ. Испанки — религіозный народъ и наврное въ церквахъ ихъ будетъ множество. Я даже стихотвореніе насчетъ ихъ набожности помню.

И Николай Ивановичъ продекламировалъ:

‘Издавна твердятъ испанки:

Въ кастаньеты звонко брякать,

Подъ ножемъ вести интрижку

Да на исповди плакать —

Три блаженства только въ жизни’.

— Не идетъ къ теб, когда ты читаешь стихи,— сказала Глафира Семеновна, посмотрвъ на мужа.

— Отчего?

— Физіономія у тебя совсмъ не поэтическая не для стиховъ. Да и фигура…

Николай Ивановичъ, откупоривъ полъ-бутылки хереса, смаковалъ его изъ дорожнаго серебрянаго стаканчика, а поздъ мчался, пробгая въ горахъ. Вдали синли снговыя вершины. Становилось холодно.

— Небольшая станція Арая будетъ сейчасъ. На скал развалины древняго замка,— сообщила ему супруга, смотря въ путеводитель.

И точно, подъзжая къ станціи, на скал можно было видть потемнвшія развалины каменнаго замка. Стояла уцлвшая еще срая башня съ бойницами. Глафира Семеновна замтила:

— И наврное въ старину здсь разбойники жили. Сколько здсь несчастныхъ похищенныхъ женщинъ томилось! Вонъ около этихъ круглыхъ оконцевъ он и сидли, несчастныя.

— Ну, разбойники больше насчетъ мужчинъ,— отвчалъ супругъ.— Что имъ женщины!

— Однако, во всхъ старинныхъ романахъ разбойники женщинъ похищаютъ. За женщинъ выкупъ дадутъ. Да и такъ… Влюбится атаманъ въ какую нибудь,— ну, и похититъ.

Миновали маленькія станціи Араю, Сальватьеру. Алегрію, большую станцію Виторію. Нанзанаресъ, Манзаносъ и приближались къ Миранд.

На станціи Манзаносъ, при вид марширующихъ жандармовъ, Николай Ивановичъ плюнулъ:

— Фу, какъ эти шуты гороховые жандармы надоли! Лвой, правой, лвой, правой… А рожи серьезныя, пресерьезныя… И что удивительно: на всхъ станціяхъ рожи одинаковыя, какъ на подборъ: черные усы, брови дугой и носы красные. Должно быть, подлецы, хересу этого самаго страсть сколько трескаютъ.

— Слдующая станція — Миранда. Буфетъ и остановка для обда. Табльдотъ…— прочитала Глафира Семеновна въ путеводител.— Передъ станціей будетъ опять туннель.

— Буфетъ? Ну, слава Богу… Червячка давно заморить пора,— откликнулся супругъ.— У меня ужъ давно въ желудк словно кто на гитар играетъ. Да… Въ желудк-то вотъ гитара, а такъ нигд ее не видать. Вотъ-те и Испанія! Цлый день демъ, а еще гитары не слыхали. А я думалъ, что здсь гитара на каждомъ шагу.

Темнло. Сдлалось еще холодне. Поднимаясь все въ гору, достигли почти снговыхъ возвышенностей. Глафира Семеновна накинула на себя шаль сверхъ пальто, Николай Ивановичъ тоже облекся въ пальто. Вошелъ кондукторъ и сталъ что-то говорить по-испански, жестикулируя и твердя слова ‘Миранда’ и ‘Комида’.

— Парле ву франсе?— спросила его Глафира Семеновна.

— Но, сеньора,— покачалъ онъ головой, вынулъ дв замаслянныя красныя карточки изъ кармана, и суя ей ихъ въ руки, твердилъ:— Комида, комида, сеньора. Дуо дуро…

— Чортъ его знаетъ, что онъ такое толкуетъ,

— Комида, комида поръ сеньора и… кабалеро… Комида…

Кондукторъ пожевалъ губами и показалъ пальцемъ въ свой открытый ротъ.

— Комида… Постой, я посмотрю въ словар, что такое комида значитъ,— сказалъ Николай Ивановичъ и взялся за книгу, но было ужъ такъ темно, что разобрать что-либо было невозможно.

— Поняла! Поняла! Не смотри! Это онъ обдъ предлагаетъ!— воскликнула Глафира Семеновна.— Вотъ на карточк крупными буквами напечатано: комида и потомъ — дине — обдъ. Сси… сси… кабалеро,— кивнула она кондуктору.

Онъ опять заговорилъ по-испански и сталъ повторять слова ‘дуо дуро’.

— Дуро — это серебряный пятакъ, монета въ пять пезетъ,— пояснилъ Николай Ивановичъ судруг.— Надо заплатить за билеты. Постой, я ему заплачу. Два обда… То бишь… Два комида… Дуо комида — дуо дуро. Вотъ дуо дуро. Получай, кабалеро.

И онъ звякнулъ на руку кондуктора дв большія серебряныя монеты по пяти пезетъ, прибавивъ, обращаясь къ жен:

— Посмотримъ, чмъ-то насъ покормятъ за обдомъ. Теперь ужъ мы въ самомъ центр Испаніи и неужели намъ ничего испанистаго не дадутъ?

— Да вдь ничего испанистаго я все равно сть не буду, такъ мн-то что!— откликнулась супруга.

— Отчего?

— Оттого, что могутъ не вдь какой гадости подать, а я, вдь ты знаешь, ничего незнакомаго не мъ. Заяцъ, кроликъ, коза, наконецъ, какія-нибудь зминыя рыбы. Вдь я до этого даже никогда не дотрогиваюсь.

— А я такъ съ удовольствіемъ… Аликанте надо здсь попробовать. Вино такое испанское есть. И непремнно чмъ-нибудь испанистымъ закусить.

Поздъ убавилъ ходъ и подъзжалъ къ станціи Миранда.

LIV.

Станція Миранда была освщена плохо. На всемъ протяженіи большой платформы мелькали три убогіе фонаря, изъ коихъ одинъ освщалъ входъ въ буфетъ и вывску его — ‘Fonda’. Платформа и здсь была завалена пустыми бочками, вставленными одна въ другую, порожними ящиками, лежало ржавое листовое желзо, валялись черепки посуды. Приходилось въ полутьм лавировать мимо всего этого, пока супруги не достигли Фонды, то-есть буфета. Буфетная комната была также слабо освщена и переполнена пассажирами. Главнымъ образомъ бросались въ глаза монахи, сидвшіе за столомъ, упитанные, краснощекіе, съ двойными подбородками. Ихъ было человкъ семь-восемь. Они заняли цлый уголъ стола, положивъ передъ собой на стол свои большія шляпы, и ли и пили. Миранда — узловая желзнодорожная станція, чмъ и объясняется обиліе публики. Отъ Миранды идутъ желзнодорожныя втви на Сарагоссу и на Таррагону, къ Средиземному морю и черезъ Бильбао къ Атлантическому океану. Монахи какъ ли много, такъ и пили обильно, сдвинувъ къ себ бутылки со всего стола, такъ какъ вино при обд полагалось даромъ.

Супруги Ивановы сли близъ монаховъ, передъ загрязненными соусомъ тарелками и кусками искрошеннаго хлба, такъ какъ другихъ свободныхъ мстъ не было. Къ нимъ подскочилъ ‘омбрэ’, то-есть офиціантъ во фрак и зеленомъ суконномъ передник съ салфеткой за жилетомъ, мрачно спросилъ ихъ — ‘комида’?— и вырвалъ изъ руки Николая Ивановича показанные имъ билеты на обдъ.

— Хересъ… хересу!— хлопнулъ Николай Ивановичъ пальцемъ по пустому стакану.

— Сси, кабалеро,— отвчалъ офиціантъ, принесъ большой глиняный кувшинъ и налилъ въ два стакана что-то желтое.

Николай Ивановичъ быстро отхлебнулъ изъ стакана и воскликнулъ:

— Батюшки! Да это не хересъ, а бульонъ. Глаша! Бульонъ въ стаканахъ…

— Да бульонъ-ли?— усумнилась супруга и спросила мужа:— Но какъ-же мы будемъ сть-то? Онъ не убралъ еще отъ насъ грязныхъ тарелокъ.

— Омбрэ! Тарелки!— крикнулъ Николай Ивановичъ.— Что-жъ это такое! Нужно подать чистыя тарелки,— указывалъ онъ на грязныя.

Омбрэ тотчасъ-же схватилъ грязную тарелку, выхватилъ изъ-за жилета салфетку, стеръ съ нея соусъ и поставилъ вновь на столъ, хотлъ то-же сдлать и со второй тарелкой, но Глафира Семеновна взяла об тарелки и сунула ему ихъ обратно, съ негодованіемъ проговоривъ:

— Прене, прене… Такія тарелки не годятся. Апорте пропръ… Мерзавецъ! Размазалъ на тарелк соусъ и думаетъ, что онъ вымылъ ее.

Офиціантъ недоумвающе посмотрлъ на нее, принялъ тарелки, сунулъ въ карманъ фрака руку, вынулъ оттуда дв чайныхъ ложки и опустилъ ихъ въ стаканы съ бульономъ, а затмъ быстро скрылся.

— Скотина… Можетъ быть и ложки такія-же грязныя намъ въ стаканы сунулъ,— продолжала Глафира Семеновна, брезгливо сморщивъ носъ.— Какой складъ для ложекъ нашелъ! Карманъ.

Пришлось, однако, сть бульонъ. Николай Ивановичъ взялся за блый хлбъ, который въ большомъ куск лежалъ тутъ-же между монашескихъ шляпъ, и только что началъ отрзать отъ него ломти, какъ подскочилъ второй офиціантъ въ такомъ-же суконномъ передник и протянулъ имъ тарелку съ пирожками.

— Боже мой! Пирожки… Въ Испаніи на станціи пирожки!— воскликнула Глафира Семеновна въ удивленіи.— Всю Европу объхали и нигд ни разу пирожковъ не встртили въ столахъ, а тутъ вдругъ пирожки. И даже вкусные,— прибавила она, откусивъ кусочекъ и захлебывая его бульономъ.

— А въ Венеціи-то разв не помнишь?— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Да, да… Въ Венеціи. Но въ Венеціи мы долго жили, тамъ хозяинъ гостинницы хотлъ намъ угодить чмъ-нибудь и приготовилъ русскіе пирожки къ обду. Наконецъ, я помню, тамъ была какая-то пародія на пирожки, а здсь настоящіе русскіе пирожки съ мясомъ.

Лакей принесъ два бокала хересу и рыбу.

— И мн вина?— проговорила супруга.— Не стану я пить хереса.

— Ну, все равно. Я выпью,— откликнулся мужъ.

— Да вдь ты ошалешь съ двухъ такихъ бокаловъ.

— Полно, душечка.

— И рыбу я не стану сть. Богъ ее знаетъ, какая она такая. И наконецъ, наврное онъ ее принесъ на тхъ-же невымытыхъ тарелкахъ, которыя я ему передала.

— И рыбу я твою съмъ. Ужасъ, какъ сть хочу.

За рыбой слдовалъ пуддингъ изъ мяса съ рисомъ и съ печеными луковицами, отъ котораго Глафира Семеновна также отказалась, находя это пачкатней.

— Вотъ это-то должно быть испанское блюдо и есть,— замтилъ Николай Ивановичъ, уплетая фаршъ изъ мяса съ рисомъ, политый такимъ дкимъ соусомъ, что пришлось даже ротъ открыть, до того зажгло языкъ и нбо.— Не дурно. Только ужъ очень ротъ жжетъ, до того наперечено.

— Поди ты. Что-жъ тутъ испанскаго? Въ род польской зразы, только другого фасона,— отвчала супруга.

— Соусъ-то, соусъ-то ужъ очень того… Совсмъ а ля крокодилъ какой-то. Фу!

И Николай Ивановичъ вторично открылъ ротъ, переставъ жевать.

Посл мяса слдовали зеленые бобы и наконецъ жареная курица. Супруги Ивановы, видя обдающихъ монаховъ, вшихъ вс кушанья съ однхъ и тхъ-же тарелокъ, догадались, что здсь не въ обыча мнять посл каждаго блюда тарелки, и не требовали ужъ ихъ отъ офиціанта, а взяли себ съ блюда жареной курицы на т-же тарелки, съ которыхъ они только что сейчасъ съли бобы. Глафира Семеновна попробовала курицы и отодвинула тарелку, сморщившись.

— На деревянномъ масл. Не могу…— сказала она.

Курица дйствительно была изжарена на плохомъ оливковомъ масл, но Николай Ивановичъ лъ ее и говорилъ:

— мъ только изъ-за того, что на испанистый манеръ приготовлена.

Курицей, однако, обдъ не кончился. Подали компотъ и кофе, при чемъ Глафира Семеновна тотчасъ-же вытащила изъ компота двухъ барахтающихся тамъ мухъ. Принимаясь за компотъ, Николай Ивановичъ замтилъ:

— Грязно, но смотри, какъ обильно. Кормятъ до отвалу. И все это за пять пезетъ, за пять четвертаковъ. И вино даромъ, что вотъ въ бутылкахъ на стол стоитъ. Вино, правда, дрянное, но все-таки вино.

— Теб оно дрянное, а посмотри-ка, какъ монахи имъ упиваются,— указала супруга на монаховъ.— Они вдь объ насъ говорятъ. Вотъ этотъ сдой-то раза три кивалъ въ нашу сторону и говорилъ про насъ: русъ.

Звонокъ. Супруги всполошились. Николай Ивановичъ бросилъ на столъ дв серебряныя пезеты за хересъ и побжалъ къ вагонамъ, торопя жену и спотыкаясь о пустыя бочки и ящики, встрчающіеся на платформ. Здсь опять имъ пришлось натолкнуться на жандармовъ. Но по платформ маршировали ужъ не два жандарма, а человкъ тридцать. Достигнувъ своего купэ, супруги остановились около своего вагона и здсь увидали, что весь взводъ жандармовъ, промаршировавъ по платформ, влзаетъ въ вагонъ третьяго класса.

— Съ нами дутъ…— кивнула на жандармовъ Глафира Семеновна мужу.

— Да, съ нами.

— Что-же это охранять насъ, что-ли?

— Можетъ быть и охранять. Я гд-то читалъ, что здсь въ горахъ не безопасно. Да и вообще Испанія — земля разбойниковъ.

— Упаси Богъ… Только зачмъ ты это говоришь? Я теперь ночь спать не буду,— тревожно заговорила супруга.— Въ самомъ дл читалъ?

— Читалъ или кто мн говорилъ — наврное не помню, но здсь въ горахъ разбойники самое обыкновенное дло. Испанія — ничего не подлаешь.

— Да не пугай ты меня, дуракъ ты эдакій!

— Чего-жъ тутъ такъ особенно пугаться-то? По Турціи здили, мимо самаго что ни на есть разбойничьяго гнзда прозжали и ничего не случилось, такъ неужто насъ здсь-то Богъ не помилуетъ! И наконецъ, ты видишь, намъ на защиту цлый взводъ жандармовъ съ нами въ позд детъ,— разсуждалъ Николай Ивановичъ.

Но тутъ они замтили, что къ нимъ подходила вся та монашеская компанія, которая сидла съ ними за столомъ. Ихъ сопровождалъ носильщикъ, несшій чемоданъ и корзинку съ ручкой, изъ которой выглядывали горлышки бутылокъ.

LV.

Вотъ и второй звонокъ. Супруги Ивановы поспшно сли въ вагонъ и изъ окна купэ смотрли на платформу. На платформ монахи прощались съ сдымъ монахомъ, облеченнымъ поверхъ длинной черной рясы въ короткое свтское пальто, застегнутое на вс пуговицы, что при шляп съ широчайшими полями представляло необычайный костюмъ. Сверхъ того, у сдого монаха черезъ плечо было перекинуто полосатое, синее съ краснымъ и желтымъ, шелковое одяло. Монахи цловали сдого монаха сначала въ лицо, потомъ въ плечо и кланялись ему.

Наконецъ, сдой монахъ въ сопровожденіи носильщика влзъ въ вагонъ и сталъ располагаться въ купэ супруговъ.

— Вотъ и сосда судьба намъ послала. Съ нами вдь подетъ,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Что-жъ, это даже лучше, если здсь такъ опасно здить… Все-таки, мы будемъ не одни въ купэ,— отвчала Глафира Семеновна.

— Однимъ-то, можетъ быть, даже лучше,— подмигнулъ Николай Ивановичъ.

— Отчего?

— А не можешь ты предположить, что этотъ монахъ переодтый разбойникъ?

— Боже мой, что ты говоришь! Ну, зачмъ-же такія страсти говорить!— воскликнула Глафира Семеновна.— Посл этого я ужъ совсмъ ночью спать не буду.

— Да и я не буду. Какой тутъ сонъ!— отвчалъ супругъ.— Ты не смотри, что у него рожа улыбающаяся, а въ душ онъ, можетъ быть, черне чернаго.

— Брось, Николай… Не пугай! Я ужъ и такъ дрожу. И отчего это на французскихъ дорогахъ ничего такого нтъ!

А монахъ уже стоялъ сзади супруговъ, у окна, и раскланивался съ другими монахами, оставшимися на платформ. Съ платформы слышалось:

— Bnenas noches, padre! (Доброй ночи, отче).

— Buenas noches…— отвчалъ старикъ-монахъ изъ вагона.

Но вотъ раздался третій звонокъ и поздъ медленно тронулся. Монахъ перекрестился по-католически. Перекрестилась, глядя на него, и Глафира Семеновна по православному и тутъ-жe замтила:

— Крестится, такъ какой-же онъ разбойникъ.

— Какое странное замчаніе!— покачалъ головой супругъ.— Ужъ если разбойникъ перерядился въ монашеское платье, такъ неужели-же онъ не перекрестится! Нарочно и крестится.

Супруги стали усаживаться въ купа. Монахъ также помстился напротивъ супруговъ у другого окна. Прежде всего онъ снялъ шляпу и положилъ ее въ стку, затмъ досталъ изъ саквояжа молитвенникъ въ черномъ переплет съ золотымъ крестомъ. Глафира Семеновна не спускала глазъ съ монаха.

— Вонъ и молитвенникъ у него,— сказала она мужу.— Нтъ, онъ не разбойникъ. Лицо добродушное.

— Все, все можетъ быть для декораціи,— послышался отвтъ.

— Ты нарочно меня пугаешь!— вырвалось у нея, и она отвернулась отъ мужа.

Монахъ вынулъ изъ кармана табакерку серебряную и красный фуляровый платокъ. Сначала онъ основательно высморкался, звонко проигравъ носомъ, какъ-бы на труб, основательно сложилъ платокъ въ комокъ, потеръ имъ подъ носомъ и понюхалъ табаку.

— Здсь еще нюхаютъ,— замтилъ Николай Ивановичъ, смотря на него.— Нюхаютъ… Тогда какъ у насъ давно ужъ это баловство исчезло.

— Нтъ, онъ не разбойникъ,— повторила Глафира Семеновна.

Монахъ, сидя противъ нихъ, улыбался. Наконецъ, онъ протянулъ Николаю Ивановичу открытую табакерку и сказалъ по-русски:

— Прошу, господине…

— Какъ, вы говорите по-русски?— воскликнули сразу супруги.

— Говору мало…— отвчалъ онъ, помедлилъ, какъ-бы слагая про себя фразу, ткнулъ себя въ грудь пальцами и произнесъ:— Я будитъ профессоръ отъ славянски языки…

— Да что вы!

— Я есмъ учитель. Прошу за табакъ.

Монахъ опять ткнулъ себя въ грудь свободной лвой рукой, а въ правой держалъ открытую табакерку передъ Николаемъ Ивановичемъ.

Тотъ изъ учтивости взялъ щепочку табаку, понюхалъ и тотчасъ-же расчихался.

— Будь зравъ…— привтствовалъ его монахъ, убирая въ карманъ платокъ и табакерку и спросилъ: — Вы русскій, словакъ, болгаръ, сербъ, хорватъ?

— Русскіе, русскіе… Самые настоящіе русскіе!— заговорили оба супруга вдругъ.

— Великой Руссіа, у Мала Руссіа?

Монахъ говорилъ съ трудомъ, длая на словахъ совсмъ не тамъ ударенія, гд слдовало.

— Великоруссы, великоруссы…— кивнулъ въ отвтъ Николай Ивановичъ.

— Москва у Петерсборго?

— Изъ Петербурга, изъ Петербурга.

Монахъ опять тронулъ себя въ грудь и произнесъ:

— Я билъ профессоръ на Саламанка… Славистъ есмь… Саламанка…

— Такъ, такъ… Какая пріятная встрча!— сказала Глафира Семеновна.— А мы васъ опасались… ужъ извините… Мы васъ приняли даже совсмъ не за того, за кого слдуетъ.

Монахъ, очевидно, ни слова не понялъ изъ ея послднихъ фразъ, тыкалъ себя въ грудь пальцемъ и продолжалъ:

— Славистъ… Языкъ русска… Языкъ польска… Языкъ чешска… Языкъ хорватска… Языкъ болгарска… Языкъ сербска… Языкъ боснійска… Языкъ…

Онъ перечислялъ по пальцамъ, загибая ихъ, не кончилъ и махнулъ рукой.

— Какая счастливая и рдкая встрча!— продолжала Глафира Семеновна.— Въ Испаніи встртились съ испанцемъ, говорящимъ по-русски, и къ тому-же съ человкомъ духовнаго званія.

— Я не былъ въ Руссіа…— снова ткнулъ себя въ грудь пальцемъ монахъ.

— Я спрошу его про разбойниковъ…— обратилась Глафира Семеновна къ мужу.

— Ни, ни, ни… Оставь…— отвчалъ тотъ тихо.

— Отчего-же? Надо-же намъ узнать, зачмъ съ нами въ поздъ сли жандармы. Скажите пожалуйста, батюшка, правда-ли, что здсь на желзной дорог не спокойно, что есть разбойники, которые врываются въ поздъ и грабятъ?— наклонясь къ монаху, спрашивала Глафира Семеновна.— Разбойники…— повторила она.

Монахъ ничего не понялъ и глядлъ вопросительными глазами. Онъ очевидно былъ знакомъ съ славянскими нарчіями только книжно и зналъ по-русски только заученныя фразы.

— Разбойники…— еще разъ сказала она монаху.

Тотъ отрицательно покачалъ головой и сказалъ:

— Я не понимаю.

— Онъ по-русски-то, оказывается, столько знаетъ, сколько я по-испански,— замтилъ Николай Ивановичъ.— Я, пожалуй, тоже такой-же профессоръ.

— Ну, это хорошо, это слава Богу…— отвчала супруга.— По крайности онъ не понялъ, что мы его считали за разбойника. Вдь говорили-то мы вслухъ.

— Я читаю русскего книги… Говорить мало…— опять сказалъ монахъ и при этомъ развелъ руками, но черезъ нсколько времени спросилъ супруговъ:— Ортодоксъ? Православ…

Онъ не договорилъ.

— Да, да, православные мы,— подхватила Глафира Семеновна, но все-таки, желая допытаться отвта про разбойниковъ, продолжала: — Разбойники — бриганъ по-французски. By парле франсе? Бриганъ… А съ нами дутъ жандармы…- Такъ здсь много разбойниковъ?

— А! А! Сси… Де бриганъ… Какъ? Разбой?— заговорилъ монахъ, оживившись.

— Разбойники… Раз-бой-ни-ки…— медленно произнесла Глафира Семеновна.

— Раз-бой-ни-ки…— повторилъ монахъ.

— Вотъ я и спрашиваю васъ: есть здсь разбойники? Илья иси де бриганъ?

— Есте, есте разбойники,— закивалъ монахъ.— Нтъ… Былъ разбойники…— поправился онъ.— Былъ… Mais prsent — нтъ разбойники… Мы хаемъ съ жандарми. Видлъ жандарми?— кивнулъ онъ назадъ.

— Вотъ, вотъ… Только это-то намъ и нужно было знать, для чего съ нами дутъ жандармы,— заговорилъ Николай Ивановичъ.— Видишь, стало быть, я правду говорю, что здсь въ горахъ есть разбойники и для этого поздъ и сопровождается жандармами! Я объ этомъ еще въ Біарриц слышалъ.

Монаху очень хотлось говорить по-русски и онъ продолжалъ:

— Испанія — гора… горы… много горы, и въ горы раз-бой-никовъ… Горы… Въ Руссіа горы — и тоже разбойнике есте.

— Да, да… за Кавказомъ… За Кавказомъ есть,— поддакнулъ ему Николай Ивановичъ.

— А мы имемъ жандармъ…— закончилъ монахъ, ползъ въ корзинку, вынулъ оттуда бутылку, хлопнулъ по ней, сказавъ: ‘аликанте’ — и сталъ подчивать супруговъ виномъ, наливая его въ серебряный стаканчикъ.

— Ахъ, вотъ оно аликанте-то! Попробуемъ!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.

LVI.

— Place aux dames…— сказалъ монахъ, подавая стаканъ съ виномъ Глафир Семеновн и отстраняя протянутую руку Николая Ивановича.— Первый… первая дамъ…— прибавилъ онъ по-русски.

— Что? Оскся?— поддразнила мужа Глафира Семеновна, принимая стаканчикъ.— И ништо теб… Не протягивай лапу, когда теб еще не предложили.

— Да вдь ты обыкновенно вино не пьешь,— замтилъ супругъ.

— А теперь выпью… Выпью, потому что холодно. Видишь, въ горахъ демъ. Смотри, какъ стекла-то въ окнахъ запотли. Ваше здоровье, падре…

И она выпила стаканчикъ вина, прибавивъ по-французски:

— Иль фе фруа апрезанъ…

— Холодно… Сси… Холодно…— поддакнулъ монахъ, длая удареніе на второмъ слог слова.— Будемъ говорить русски, мадамъ. Я рада говоритъ русски… Практикъ… Мы хаемъ — въ Сіерра… Мы хаемъ въ горы… но… Сіерра — горна цпь есте — и это холодно. Пійте, господине…— протянулъ онъ вторично налитый стаканчикъ Николаю Ивновичу.

Тотъ принялъ и сталъ смаковать изъ стаканчика, говоря:

— Хорошее вино… очень хорошее.

— Хорошо… Хорошо… Ахъ, хорошо!— обрадовался монахъ, что попалось ему знакомое русское слово.— Добро вино. Есте Петерборго аликанта, мадамъ?— спросилъ онъ.

— Есть, есть…— подхватилъ Николай Ивановичъ.— Въ Петербург, отче, все есть, все, кром птичьяго молока.

— Медвдъ есте Петерсборго? Бла медвдъ есте? — допытывался монахъ, наливъ въ третій разъ стаканчикъ виномъ и выпивая его.

— Блые медвди въ Петербург? Нтъ,— отвчала Глафира Семеновна.— Зачмъ въ Петербург быть блымъ медвдямъ! Петербургъ — большой городъ.

— Нтъ медвди? Ха-ха… Я читалъ, мадамъ, есте бла медвди Петерсборго…

Монахъ покачалъ головой.

— Нтъ, нтъ,— подтвердилъ Николай Ивановичъ.— Блые медвди на Бломъ мор…

— Нтъ бла медвди… Сси, сси… А снгъ много? Холодно много?— допытывался монахъ, вытеръ своимъ одяломъ стаканчикъ и опять сталъ наливать въ него вино.

— Зимой снгу много бываетъ, а лтомъ нтъ снга. И морозы бываютъ зимой очень сильные, а лтомъ нтъ морозовъ,— былъ отвтъ монаху.

— Лтомъ нтъ морозъ… Сси, сси… Я читалъ, лтомъ много морозъ. Лтомъ шуба…

— Нтъ, нтъ. Шубы носятъ только зимой. Все это вздоръ,— отрицательно покачала головой Глафира Семеновна.

Монахъ протянулъ ей опять стаканчикъ съ виномъ.

— Не могу, не могу…— отстранила она отъ себя стаканчикъ.

— А русска водка піеть? Аликанте добро вино… аликанте алкоголь нтъ,— продолжалъ монахъ.

— Не могу,— повторила Глафира Семеновна.— Вонъ мужу предлагайте. Онъ охотникъ до хмельнаго. Онъ выпьетъ.

— Съ удовольствіемъ,— откликнулся Николай Ивановичъ и опустошилъ стаканчикъ.

— Водка… Русска водка много піютъ на Руссіа?— выпивъ и самъ второй стаканчикъ и присмакивая, спросилъ монахъ.

— Много. Есть тотъ грхъ.

— Холодно. Надо водка пить.

— Пустяки. Пьютъ и въ жары. Въ жары-то, пожалуй, еще больше пьютъ,— сказала Глафира Семеновна.

— Сси…— откликнулся монахъ, хотя, очевидно, не понялъ послдней фразы.

Онъ наливалъ снова стаканчикъ.

— Да что тутъ по малости-то глотать!— воскликнулъ вдругъ Николай Ивановичъ.— Ужъ если вы, ваше преподобіе, хотите въ конецъ охолостить эту бутылку, то у насъ и своя посуда есть. Наливайте въ мою посуду,— прибавилъ онъ и ползъ въ свою корзинку за стаканомъ.

— Николай… остерегись… Бога ради, остерегись…— заговорила супруга.— Мы демъ въ разбойничьемъ гнзд… Ну, что хорошаго, если ты напьешься? Я одна, одна беззащитная… Все туннели и туннели… Поздъ идетъ подъ землей… А ты будешь пьянъ.

— Душечка, да вдь аликанте вино столовое, легкое…

— Гд-же легкое! У меня ужъ круги въ глазахъ пошли. И наконецъ, ничего неизвстно… Можетъ быть, тебя нарочно хотятъ напоить,— шепнула она мужу.— Можетъ быть, и онъ въ заговор.

— Полно, матушка. У человка лицо добродушное и даже глупое,— также тихо отвчалъ онъ.— Вотъ, отче, нашъ русскій стаканъ изъ Петербурга.

Николай Ивановичъ отыскалъ въ корзинк свой чайный стаканъ и протянулъ его монаху. Монахъ налилъ ему вина полъ-стакана, чокнулся съ нимъ своимъ серебрянымъ стаканчикомъ и сказалъ:

— Буди здравъ… Здравъ Руссіа!

— Пью за Испанію! Хорошая хересовая страна! За Испанію.

Они еще разъ чокнулись и выпили. Монахъ наливалъ снова.

— Чувствую, что ты напьешься!— вздыхала Глафира Семеновна.— Чувствую.

— Да нтъ-же, нтъ.

— И что это за несчастіе такое! Гд мы ни демъ, гд ни бываемъ — везд для тебя пьянчужка компаньонъ найдется.

Лицо у монаха залоснилось и носъ сдлался совсмъ красный. Монахъ спрашивалъ у супруговъ изумительныя глупости, показывающія его невжество относительно Россіи.

— Цвты… Цвты есте въ Петерсборго?

— Да само собой есть, отче! Какъ-же не быть-то? Есть цвты. Много, много цвтовъ… Зимой морозъ, а лтомъ цвты. И цвты есть, и всякія ягоды есть,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Какъ-же вы это не знаете, что есть въ Россіи? А еще ученый! У насъ каждый гимназистъ знаетъ, что есть въ Испаніи. Ахъ, ты, отче!

И онъ ужъ хлопнулъ монаха дружески по плечу. Вино сблизило ихъ. Монахъ не унимался и разспрашивалъ:

— И яблоки есте въ Руссіа?

— Все есть, отецъ! И яблоки есть, и груши, и сливы. Вдь Россія велика. Въ Петербург чего не растетъ, то въ другихъ губерніяхъ растетъ. Виноградъ есть, вино виноградное отличное есть, и даже апельсины и лимоны на Кавказ, говорятъ, растутъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Апельсины есть. Понялъ? Апельсины.

Онъ ужъ говорилъ ему ‘ты’.

— Апельсинъ… Это оранжъ… Портогало… Наранха?— спросилъ монахъ.

— Сси… Сси… падре… Портогало… отвчала Глафира Семеновна, знавшая это слово.

— Апель-синъ… Сси… Сси…— дивился монахъ и качалъ головой.

Бутылка была пуста. Монахъ вытащилъ табакерку и сталъ заряжать носъ табакомъ. Его долила дремота. Онъ сидлъ и клевалъ носомъ. Открылъ было онъ молитвенникъ, посмотрлъ въ него и опять закрылъ, два раза звнувъ. Затмъ, онъ прислонился къ уголку сиднья и сталъ слегка сопть и посвистывать носомъ. Дремалъ и Николай Ивановичъ.

— Не спи, Николай… Удержись немножко. Дай опасное-то мсто прохать. Вдь и монахъ не отрицаетъ, что здсь въ горахъ есть разбойники,— говорила мужу Глафира Семеновна.

— Ну, есть, есть… А разв посмютъ они напасть на нашъ поздъ, если съ нами столько жандармовъ детъ?— былъ отвтъ.— Будь покойна, никогда не нападутъ. А если я усну, ты меня всегда разбудить можешь. Я не лягу… Я буду сидя… Я даже вонъ на ту скамейку къ монаху пересяду, а ты растянись на этой свободной скамейк.

Николай Ивановичъ переслъ.

Станція. Поздъ остановился. Кондукторы бгали по платформ и кричали ея названіе:

— Бривіезка! Бривіезка!

Дверь распахнулась и закутанные въ шерстяные шарфы блузники въ красныхъ колпакахъ внесли въ купэ металлическія грлки, наполненныя кипяткомъ, и положили ихъ подъ скамейки.

— Холодно будетъ… Гора… Горы…— сказалъ монахъ, проснувшись, и спросилъ Глафиру Семеновну:— Мадридъ?

— Въ Мадридъ, въ Мадридъ демъ…

— Сси…

Монахъ снова закрылъ глаза.

Поздъ снова тронулся. Глафира Семеновна закуталась въ шаль, положила подушку и стала укладываться на диванъ.

— Ну, а ты не смй укладываться… Спи, сидя, чтобъ быть всегда наготов…— сказала она мужу.

— Хорошо, хорошо,— отвчалъ тотъ.— Будь покойна. Помни, что у меня испанскій ножъ въ карман…

LVII.

Глафира Семеновна хоть и лежала, но долго не могла заснуть и считала туннели, по которымъ проходилъ поздъ, а туннелей было множество. Каждый разъ какъ поздъ влеталъ въ туннель, она вздрагивала и ей лзли въ голову мысли о разбойникахъ.

‘А вдругъ въ туннели что-нибудь положено разбойниками на рельсы?’ думалось ей. ‘Поздъ налетаетъ… Крушеніе… Разбойники врываются и грабятъ пассажировъ. Что тутъ жандармы могутъ сдлать? Имъ ужъ не до защиты. Только-бы самимъ спастись и вылзть изъ-подъ обломковъ’.

Монахъ и мужъ храпли. Сонная фигура старика монаха была прекомическая. Онъ спалъ, прислонясь затылкомъ въ уголъ дивана и сложа руки на жирномъ живот пальцы въ пальцы. На широкомъ, тщательно выбритомъ лиц съ двойнымъ подбородкомъ отвисла крупная нижняя губа, верхняя губа была подъ носомъ замарана табакомъ, а сдыя мохнатыя брови монаха вздрагивали при каждомъ храп, раздававшемся изо рта.

‘Вдь вотъ что вино-то длаетъ’, мелькнуло въ голов у Глафиры Семеновны. ‘Правду пословица говоритъ, что пьянымъ море по колно. Имъ и горя мало, что мы по разбойничьему гнзду демъ’.

Пріятное тепло, распространяемое грлками, и блаженная фигура монаха, впрочемъ, ее нсколько успокоили.

‘Все-таки, должно быть, эти разбойники здсь не настолько опасны, если этотъ старикъ-монахъ можетъ такъ спокойно спать. Должно быть, въ самомъ дл, противъ нихъ приняты мры’, ршила она и, согрвшись, заснула.

Она проспала-бы долго, но поздъ остановился на большой станціи Бургосъ. По платформ бгали кондукторы и выкрикивали названіе станціи. Наконецъ, рабочіе въ блузахъ распахнули двери купэ и стали перемнять грлки.

Проснулись и монахъ съ Николаемъ Ивановичемъ. Монахъ звнулъ, почесалъ у себя грудь и произнесъ:

— Бургосъ… Фонда… Сзенаръ… Супе… Ужинъ… Ужинъ, синьора…— обратился онъ къ Глафир Семеновн.

— Мерси… Богъ съ нимъ!— махнула ему та рукой.

Услыхавъ слово ‘ужинъ’, Николай Ивановичъ сказалъ жен:

— А я, душечка, съ удовольствіемъ-бы перехватилъ чего-нибудь кусочекъ…

— Не можетъ быть, чтобы ты сть хотлъ. Знаю, я какой это кусочекъ! Кусочекъ изъ бутылки,— отвтила Глафира Семеновна.

— А отчего-бы и не погрться, если кто пьетъ? Вы пойдете, падре?— спросилъ онъ монаха, щелкнувъ себя по галстуку.

— Сси, сси, кабалеро!— кивнулъ тотъ, надлъ на голову свою шляпу съ широчайшими полями, и сталъ вылзать изъ купэ.

По уход мужчинъ Глафира Семеновна открыла окошко въ купэ и стала смотрть на платформу станціи. Было очень холодно. Мстная октябрская температура приближалась къ петербургской октябрской температур. Бургосъ расположенъ на высокой нагорной площади и окруженъ со всхъ сторонъ снговыми возвышенностями. Желзнодорожная прислуга бродила закутанная шарфами, въ фуфайкахъ. Нкоторые были въ короткихъ испанскихъ плащахъ (capo), въ полосатыхъ одялахъ, накинутыхъ на плечи и зашпиленныхъ у горла. Темнота на станціи и здсь была идеальная. Только три-четыре фонаря освщали платформу да окна освщенныхъ вагоновъ позда. Къ окну Глафиры Семеновны подошелъ нищій съ потухшей сигарой во рту и въ фуражк и заигралъ на гармоніи. Глафира Семеновна махнула ему, чтобы онъ ушелъ, но онъ не уходилъ и продолжалъ играть. Минуты черезъ дв къ нему подбжалъ оборванецъ мальчишка и сталъ подпвать. Игра и пніе раздражали нервы Глафиры Семеновны. Она подняла стекло и спряталась въ вагонъ. Пніе и звуки гармоніи не прекращались и, даже мало того, послышался еще голосъ — женскій. Наконецъ, заревлъ басъ. Согласія въ пніи не было никакого. Выходила какофонія. Пришлось откупиться. Глафира Семеновна выглянула въ окно и подала нищему гармонисту дв мдныя монеты по десяти сентьемесъ. Нищій прекратилъ играть на гармоніи и ушелъ, но мальчишка и пожилая женщина продолжали пть безъ гармоніи и пли еще громче. Пришлось и имъ дать по монет, чтобы они ушли.

Они отошли, но соединились съ гармонистомъ у сосдняго вагона и опять запли свое тріо подъ гармонію. Глафира Семеновна видла, какъ кто-то изъ пассажировъ, очевидно проснувшійся отъ сна, швырнулъ въ нихъ половинкой лимона и попалъ мальчишк прямо въ голову, но и это не помогло: нищіе продолжали пть, а мальчишка показывалъ кулакъ.

Николай Ивановичъ и монахъ вернулись. Оба они были раскраснвшіеся, съ узенькими глазами. Николай Ивановичъ принесъ жен конфектъ въ коробочк, но она, видя его изрядно пьянаго, раздраженно сказала ему: ‘убирайся къ чорту’ — и не взяла конфектъ.

— Это марципанъ… Совсмъ какъ нашъ марципанъ изъ орховъ…— бормоталъ онъ заплетающимся языкомъ и, положивъ себ въ ротъ конфетку, сталъ ее жевать.

Монахъ принесъ изъ буфета три копченыя рыбы въ род нашихъ морскихъ сижковъ и изрядный хлбецъ и принялся ихъ сть. Одну изъ рыбъ онъ предложилъ Глафир Семеновн.

— Нонъ… Мерси…— рзко сказала она, отвернулась отъ монаха, легла на диванъ лицомъ къ спинк и пробормотала про монаха:— Эка прорва! Вотъ прорва-то! Не можетъ человкъ насться.

— Онъ, душечка, на станціи большую полоскательную чашку винегрета сълъ,— замтилъ Николай Ивановичъ.— Хересу столовый стаканъ выпилъ.

— Молчи, безобразникъ. Ты такой-же ненасытный, такая-же прорва…— послышался отвтъ.

Поздъ несся на всхъ парахъ. Глафира Семеновна закуталась съ головой въ платокъ и спала крпко. Часа черезъ два была опять большая станція съ продолжительной остановкой на ней — Бента де Баньосъ. Это была узловая станція. Отъ нея шли желзнодорожныя линіи на Сатондеръ и къ португальской границ. Глафира Семеновна не просыпалась, хотя на станціи стучали по колесамъ, громыхали ящиками, кричали, переругиваясь другъ съ другомъ. Николай Ивановичъ и монахъ, проснувшись, бгали въ станціонный буфетъ и выпили тамъ по большому стакану содовой воды съ коньякомъ. Монахъ принесъ какое-то мсиво изъ печеныхъ яблокъ и тста на бумажной тарелочк, сълъ его и заснулъ.

Остановка на большой станціи Валлядолидъ (главный городъ Старой Кастиліи) промелькнула уже ни для кого незамтной. Спали и супруги Ивановы, спалъ и монахъ.

Только на станціи Медина дель Кампо проснулась Глафира Семеновна отъ стука. Ужъ разсвло. Горы виднлись только издали въ легкихъ очертаніяхъ. Изъ-за нихъ всходило красное солнце. Глафира Семеновна взглянула на спящихъ мужа и монаха и невольно улыбнулась. Николай Ивановичъ совсмъ свалился на уткнувшагося лицомъ въ уголъ дивана монаха, обнялъ его за станъ и лежалъ головой на его широкой спин, какъ на подушк. Глафира Семеновна тотчасъ-же открыла двери купэ и вышла на платформу. Изъ вагона третьяго класса вылзали жандармы и направлялись въ станціонное помщеніе.

‘Ну, вотъ… значитъ, горы прохали и опасность ужъ кончилась’, радостно подумала она, прошлась по платформ, напилась ключевой воды, продаваемой двочкой изъ большого глинянаго кувшина, заткнутаго пучкомъ травы, купила себ винограду и вдругъ увидала на сосднемъ вагон на стекл надпись ‘туалетъ’, чему несказанно обрадовалась.

‘Ну, слава Богу! Наконецъ-то можно поправиться, умыться и причесаться’, мелькнуло у ней въ голов. Она попробовала отворить дверь, ведущую въ отдленіе ‘туалетъ’, но дверь была заперта. Подскочилъ услужливый кондукторъ въ плащ, вынулъ изъ кармана ключъ, отворилъ отдленіе и любезно распахнулъ передъ ней дверь, проговоривъ что-то по-испански.

Глафира Семеновна вошла въ отдленіе, а кондукторъ тотчасъ-же захлопнулъ за ней дверь.

Минуты черезъ дв поздъ тронулся.

— Ахъ, ахъ! Что-же это! Стойте, стойте! Остановитесь!— испуганно закричала Глафира Семеновна, бросаясь къ двери, но дверь была заперта. Она хотла опустить стекло въ окн, но стекло не опускалось. Изъ окна туалетнаго купэ нельзя было даже ничего видть, что происходитъ извн, ибо стекло было матовое.

— Господи, что-же это такое!— вырвалось у Глафиры Семеновны и она даже заплакала.

LVIII.

Слдующая станція, на которой остановился поздъ, была Гомецъ Нарро. Приближались къ Мадриду. Мадридъ отстоялъ уже всего только на 90 километровъ. Вдали можно было видть новую цпь горъ. Показывались верхушки Гвадорамы, позлащенныя восходящимъ солнцемъ. На этой станціи проснулся и Николай Ивановичъ. Открывъ глаза, онъ къ ужасу своему увидлъ, что жены его въ купэ нтъ. Онъ выскочилъ на платформу — но и тамъ ея не было.

‘Осталась… на той станціи осталась… Вышла изъ вагона за чмъ-нибудь, не успла влзть въ купэ и вотъ теперь блуждаетъ одна на станціи безъ билета и денегъ на проздъ’, быстро мелькнуло у него въ голов.

— Кондукторъ! Ma фамъ! У е ма фамъ?— раздраженно крикнулъ онъ измнившимся голосомъ проходившему мимо кондуктору, но тотъ, не останавливаясь, только посмотрлъ на него удивленными глазами и пробормоталъ что-то по-испански.

— Экуте! Ма фамъ!— закричалъ Николай Ивановичъ сосредоточенно маршировавшимъ вдоль позда двумъ жандармамъ и отчаянно развелъ руками, но жандармы ужъ совсмъ не обратили на него никакого вниманія.— Господи! что-же это?.. Какъ-же она попадетъ въ Мадридъ, если и билетъ ея проздной, и вс деньги ея у меня? Даже пальто свое, пальто и шляпку не захватила. Ахъ, несчастная! Ну, что тутъ длать?

Показался оберъ-кондукторъ. Николай Ивановичъ бросился къ нему, но тотъ засвисталъ въ дребезжащій свистокъ, дающій сигналъ, чтобы поздъ тронулся, и пришлось садиться въ вагонъ. Онъ ужъ на ходу позда вскочилъ въ купэ. Кондукторъ захлопнулъ за нимъ дверь и раздраженно пробормоталъ что-то по-испански.

Николай Ивановичъ былъ въ отчаяніи и принялся будить все еще спавшаго монаха.

— Падре! Проснитесь! Малеръ! Несчастіе! Жена пропала! Ma фамъ пропала! Эспоса пропала! Пердю…— кричалъ онъ, пуская въ ходъ русскія, французскія и нмецкія слова и теребилъ монаха за рукавъ его рясы.

Монахъ открылъ глаза и сталъ чесать грудь, шевеля запекшимися губами и безсмысленно смотря на Николая Ивановича. Тотъ продолжалъ:

— Отче! Вы видите… жена пропала… Ma фамъ пердю…

— О!? Жена-а?— протянулъ монахъ и поднялъ брови.

— Да, да… Жена… Эспоса… Моя эспоса… Вуаля… Ея нтъ…— разводилъ руками Николай Ивановичъ.

— Когда? Куда? Куда жена?— спрашивалъ монахъ.

— Не знаю… Же не се па, когда… Я спалъ… Же дорми… Проснулся и ея ужъ нтъ. Должно быть, гд-нибудь на станціи осталась.

— Сси… Сси… Сси…— бормоталъ монахъ и поднялъ брови еще выше.

— Что тутъ длать, падре? Она безъ билета… Безъ денегъ… Санъ аржанъ…

Николай Ивановичъ былъ блденъ, какъ полотно.

Монахъ отвчалъ не вдругъ. Онъ вынулъ табакерку, понюхалъ табаку и предложилъ сдлать то-же самое Николаю Ивановичу. Тотъ чуть не вышибъ у него табакерку, замахалъ руками и закричалъ:

— Подите вы въ чорту! До табака-ли мн, если у меня жена пропала!

— Жена… Жена… Сси…

Монахъ вынулъ красный фуляровый платокъ и сталъ систематически сморкаться. Высморкавшись, онъ свернулъ его въ трубочку, потеръ имъ подъ носомъ и, ужъ совершенно придя въ себя, отвчалъ:

— Телеграфъ… Телеграфитъ… Надо телеграфить…

— Да, да… Надо телеграфировать. Больше нечего… Но какъ? Куда? И наконецъ, я не знаю испанскаго языка. Голубчикъ, падре… Составьте телеграмму… Экриве… Экриве, а я заплачу… Пожалуйста… Же ву при…— схватилъ Николай Ивановичъ монаха за руки и сталъ ихъ потрясать.

— Сси… Сси…— отвчалъ монахъ.

— Надо скорй… Ради Бога, скорй… А то она, несчастная… одна… Одна на станціи. Вы не разсердитесь, падре, что я васъ давеча за табакъ къ чорту послалъ… Это я отъ раздраженія… Пожалуйста пардонъ…

Монахъ покачалъ головой и спросилъ:

— Какой станціонъ?

— Почемъ-же я-то знаю! Проснулся, и ея нтъ. Ахъ, Боже мой! Боже мой! Что только и будетъ. Бда!

Николай Ивановичъ схватился за голову и опустился на диванъ.

Монахъ, не торопясь, ползъ въ чемоданъ, открылъ его, вытащилъ оттуда записную книжку съ карандашомъ и сталъ составлять телеграмму. Но черезъ минуту онъ оставилъ это занятіе, взглянулъ на Николая Ивановича пристальнымъ взглядомъ съ приподнятыми бровями, тронулъ его за плечо и проговорилъ:

— Добри другъ… Ни не плакай… Я хочу сказать… Е раз-бой-никъ? Какъ жена ваша… мадамъ въ раз-бой-никъ?

— Что? Жену украли разбойники? И это возможно Боже мой! Да что-же это!

Николай Ивановичъ вскочилъ съ мста и вытянулся во весь ростъ, закрывъ ладонью влажные глаза. Монахъ закрылъ записную книжку и проговорилъ, отложивъ ее въ сторону:

— Тогда нтъ телеграммъ… Надо жандармъ…

Николай Ивановичъ всплеснулъ руками и воскликнулъ:

— Но неужели-же мы такъ крпко спали, что не слыхали, какъ въ купэ влзли разбойники и взяли женщину? Нтъ! Этого не можетъ быть.

Онъ отрицательно потрясъ головой. Монахъ посмотрлъ на него пристально и, тыкая указательнымъ пальцемъ въ грудь сначала его, потомъ себя, произнесъ:

— Ты былъ пьянъ… Я былъ пьянъ… Раз-бойникъ пришла и…

— Невозможно этому быть. Она-бы закричала и мы тотчасъ-же проснулись-бы… Вы не.знаете, падре, какой у нея голосъ… Она закричитъ, такъ мертвый проснется.

— А я сплу… Я сплу при музикъ… Я сплу при пніе… Я сплу…

Монахъ махнулъ рукой.

— Да я-то проснулся-бы, падре. Впрочемъ, разв одно: она вышла изъ вагона на платформу, а ее тамъ на платформ разбойники схватили. Тамъ… Вы понимаете?

Говоря это, Николай Ивановичъ длалъ пояснительные жесты.

— Сси, сси…— кивнулъ ему монахъ и прибавилъ:— Телеграммъ есте… Надо статіонъ… Надо говоритъ съ жандармъ…

— Умоляю васъ, падре, умоляю: поговорите, похлопочите… Ахъ, помоги-то Богъ, чтобы это какъ-нибудь благополучно устроилось!

Монахъ торжественно указалъ на потолокъ купэ, то-есть на небо. Николай Ивановичъ черезъ минуту спросилъ дрожащимъ голосомъ монаха:

— А если она, падре, въ плну у разбойниковъ и ее выкупать придется… Я про жену… Сколько за нее разбойники денегъ запросятъ? Вдь, поди, страсть что заломятъ!

Монахъ не понялъ и смотрлъ на него вопросительными глазами. Тотъ сталъ пояснять:

— Сколько денегъ… динеро… аржанъ… Комбьянъ динеро пуръ ма фамъ?..

— А! сси… сси… Динеро… Денга… Сси… Жена… Діесетъ тысяча… Двадесять тысячи… Я не знай.

Монахъ развелъ руками.

— О, Господи! Да гд-же я такія деньги возьму! Несчастіе!— схватился за голову Николай Ивановичъ.

Поздъ убавлялъ ходъ и приближался къ станціи. Монахъ отворилъ окно и выглянулъ въ него.

— А ля Квинесъ…— произнесъ онъ названіе станціи.

— Хлопочите, падре… Пожалуйста хлопочите на станціи… Телеграммы… жандармы… Вотъ деньги на телеграммы… Ахъ, дай-то Боже! Помоги Господи!— говорилъ Николай Ивановичъ и совалъ монаху золотой.

Поздъ остановился. Они выскочили изъ вагона на платформу въ станціонный домъ, но по дорог остановили марширующихъ, какъ и всегда, мимо поздовъ жандармовъ, и монахъ обратился къ нимъ съ вопросомъ на испанскомъ язык. Т слушали и удивленно покачивали головами въ треуголкахъ.

— Нтъ раз-бой-никъ… Но…— обратился монахъ къ Николаю Ивановичу.

— Ну, слава Богу! Тогда, значитъ, она на какой-нибудь станціи осталась, пока мы спали,— нсколько радостнымъ голосомъ проговорилъ Николай Ивановичъ.

Вдругъ сзади ихъ послышался лязгъ разбитаго стекла, упавшаго на камень, и раздался женскій голосъ, кричавшій по-русски:

— Отоприте мн! Выпустите меня пожалуйста! Что-же это такое! Вдь это безобразіе! Я два часа здсь сижу!

Они быстро обернулись и въ окн вагона изъ-за разбитаго матоваго стекла съ остатками надписи ‘Toilette’ увидали Глафиру Семеновну съ блднымъ заплаканнымъ лицомъ.

— Глаша! Голубушка!— закричалъ Николай Ивановичъ и бросился къ жен.

Монахъ послдовалъ за нимъ.

LIX.

Монахъ схватился за ручку двери, ведущей въ туалетное отдленіе, гд была заключена Глафира Семеновна, но дверь была заперта на ключъ. Позвали кондуктора и потребовали, чтобы онъ отворилъ, но ключъ оказался у оберъ-кондуктора. Оберъ-кондукторъ былъ въ вент, гд продаютъ вино, и, очевидно, опохмелялся тамъ хересомъ, не взирая на раннее утро. За нимъ послали въ венту, но онъ не шелъ. Монахъ побжалъ за нимъ самъ.

А Николай Ивановичъ стоялъ около окна съ разбитымъ стекломъ, за которымъ виднлась раздраженная Глафира Семеновна и говорила:

— Это черти, а не люди! Дьяволы какіе-то! И зачмъ онъ меня заперъ? Заперъ и забылъ. Вдь я здсь въ духот часа два сижу. Не запри онъ меня на ключъ, я давнымъ давно-бы ужъ вышла. Вдь дв станціи мы прохали, дв остановки были. Я стучала, стучала, но никто не слыхалъ, а окно не отворяется, чтобы можно было крикнуть въ открытое окно. Наконецъ, ужъ я ршилась разбить стекло на этой станціи.

Николай Ивановичъ слушалъ и бормоталъ:

— Слава Богу, душечка, слава Богу, что, наконецъ-то, ты догадалась разбить. А я ужъ думалъ, что тебя монахи похитили… То бишь, разбойники… Просыпаюсь — вижу, тебя нтъ. Сердце у меня такъ и оборвалось. Бужу монаха… Толкуемъ, разговариваемъ. Думаю: или на станціи осталась, не успвъ ссть въ вагонъ, или разбойники похитили. И представь себ: монахъ подтверждаетъ насчетъ разбойниковъ… Вдь мы сейчасъ шли телеграфировать но станціямъ, что вотъ такъ и такъ…

Въ это время вдали показались монахъ и оберъ-кондукторъ. Монахъ тащилъ оберъ-кондуктора за плащъ. Туалетное купэ, наконецъ, отворено Глафира Семеновна выскакиваетъ изъ купэ, ругая кондуктора пьяницей, подлецомъ, мерзавцемъ и хочетъ перессть въ свое купэ, но оберъ-кондукторъ ее останавливаетъ и требуетъ деньги за разбитое стекло. Вступается монахъ и ужъ начинается перебранка на испанскомъ язык. Приходитъ начальникъ станціи и приглашаетъ супруговъ въ контору, очевидно, для составленія протокола. Жандармы стоятъ наготов, чтобы сопровождать ихъ. Николай Ивановичъ плюетъ, машетъ рукой и расплачивается за разбитое стекло.

Начальникъ станціи тотчасъ-же ударяетъ въ ладоши. Раздается звонокъ. Оберъ-кондукторъ даетъ дребезжащій свистокъ. Кондукторы захлопываютъ двери ‘берлинъ’, то-есть купэ, и поздъ тихо трогается.

— Десять франковъ за разбитое стекло!— негодуетъ Глафира Семеновна, сидя рядомъ съ мужемъ.— Сами виноваты, что я разбила его, и вдругъ десять франковъ!

— Брось, душечка. Ну, его къ чорту это стекло. Ужъ я радъ радешенекъ, что нашлась-то ты,— перебиваетъ мужъ.— Вотъ поблагодари падре за хлопоты о теб. Онъ такъ близко принялъ къ сердцу все это происшествіе.

Глафира Семеновна протянула монаху руку и проговорила:

— Мерси.. Благодарю васъ…

— Надо будетъ угостить его, когда прідемъ на большую станцію,— продолжалъ Николай Ивановичъ — Онъ такъ любитъ пить и сть.

— Утромъ-то? Да кто-жe по утрамъ угощаетъ!— воскликнула супруга.— Вдь теперь только еще седьмой часъ.

Поздъ несся къ Аревало, когда-то резиденціи королевы Изабеллы Католической, короля Карла V и четырехъ Филипповъ. Городъ Аревало лежитъ уже въ провинціи Новой Кастиліи. Направо и налво мстность унылая, монотонная, плохо воздланная. Изрдка попадаются рдкія, сосновыя рощицы, изрдка виднются деревушки съ полуразвалившимися срыми домиками. Кресты и статуи Мадоннъ подъ навсами повсюду, по церквей мало. Замтно потеплло. Солнце свтило ярко и лучи его, хоть и осенніе, были теплы и живительны. Виднлись стада овецъ, ощипывающія скудную траву и желтый листъ какихъ-то кустарниковъ. Есть стада и крупнаго рогатаго скота. Крестьяне и крестьянки уже вышли на работу, но на всхъ городскіе костюмы: пиджаки и фуражки, а женщины въ темныхъ ситцевыхъ платьяхъ съ головами, покрытыми ситцевыми платками, какъ и наши деревенскія бабы.

Николай Ивановичъ смотрлъ, смотрлъ на эти картины и чуть-ли не въ десятый разъ воскликнулъ:

— Но гд-же испанскіе-то костюмы? Вдь ужъ мы теперь въ самомъ центр Испаніи, а я ничего испанскаго не вижу. Даже нищіе музыканты и т играютъ не на гитарахъ, а на гармоніяхъ. Глаша, что-бы это значило?

Супруга молчала. Ей было не до того. Она была слишкомъ возмущена своимъ двухчасовымъ одиночнымъ заключеніемъ въ туалетномъ отдленіи.

Николай Ивановичъ обратился о костюмахъ съ вопросомъ къ монаху, который только-что кончилъ утреннюю молитву, которую читалъ по книг. Монахъ внимательно вслушивался въ русскую рчь, отложивъ молитвенникъ въ сторону, но предлагаемаго ему вопроса не понялъ и смотрлъ вопросительными глазами.

— Испанскіе костюмы… Костюмъ эспаньоль… Гд они?— повторилъ Николай Ивановичъ.

Монахъ развелъ руками и заговорилъ что-то, мшая русскія и испанскія слова, но что именно — Николай Ивановичъ не понялъ. Супруга пояснила мужу:

— Слышишь, онъ упоминаетъ Гренаду и Севилью?.. Значитъ тамъ.

— А Мадридъ? Зачмъ-же мы демъ въ Мадридъ?

— Да вдь Мадридъ столица, главный городъ. Какъ-же путешествовать по Испаніи и не видать столицы! Погоди. Увидимъ, можетъ быть, и въ Мадрид испанскіе костюмы. Хорошіе костюмы всякій носитъ по праздникамъ, а сегодня будни. Захотлъ ты хорошіе костюмы въ будни, при работ!

Поздъ побывалъ на станціи Аревало и понесся дальше. Прозжали по равнин среди горъ. Попадались необозримыя вспаханныя поля. Кое-гд пахали плугами на пар воловъ. Монахъ указалъ на виднвшуюся вдали цпь горъ и сказалъ:

— Сіерра Авиля.

Онъ досталъ изъ корзинки блый хлбъ, банку соленыхъ оливокъ и бутылку вина и сталъ предлагать все это супругамъ. Глафира Семеновна отказалась. Николай Ивановичъ, указывая на оливки, воскликнулъ: ‘Вотъ она настоящая-то да!’ и сталъ сть ихъ вмст съ монахомъ.

Промелькнули станціи Аданеро, Велайосъ. Вспаханныя поля исчезли и шла дикая мстность, усянная громадными каменьями, среди которыхъ то тамъ, то сямъ росли жалкія сосны. Мстность до того была изрыта и загромождена каменьями, что казалось, что какъ будто-бы сейчасъ только произошло изверженіе вулкана или была произведена цлая сотня хорошихъ динамитныхъ взрывовъ. Виды были печальные, угнетающіе душу. Показались новыя горы, сро-фіолетовыя. Монахъ указалъ и на нихъ и сказалъ:

— Самосіерра… Бдна земля… Бдны люди…

Пробжали станцію Мингорія и дикость мстности сдлалась еще ужасне. Прозжали пространства, представляющія ихъ себя какой-то хаосъ изъ нагроможденныхъ другъ на друга скалъ съ самой жалкой хвойной растительностью. Жилья было совсмъ не видать. Монахъ посмотрлъ на часы и сказалъ:

— Авила… Фонда… Хороша фонда.

При слов фонда онъ блаженно улыбнулся и прибавилъ:

— Кафе пить будемъ. Сси? Хороша кафе… Дессаюно… Какъ дессаюно на русски? Дессаюно…— вспоминалъ онъ и, тронувъ себя по лбу пальцемъ, проговорилъ:— Зав-тракъ, зав-тракъ… Сси?

— Завтракъ… Завтракъ…— поддакнулъ ему Николай Ивановичъ.

Монахъ вдругъ спросилъ его:

— Ви русски лубитъ лукъ?

— Еще-бы! Первое удовольствіе.

— Можно кушать здсь лукъ съ фаршъ. Хорошо… Охъ, хорошо!

Монахъ даже закрылъ глаза отъ удовольствія.

Поздъ убавлялъ ходъ. Подъзжали къ станціи Авиля.

LX.

Было 8 часовъ утра. Въ Авил пили утренній кофе. Станціонные лакеи, очевидно, недавно только проснувшіеся, съ немытыми лоснящимися лицами, заспанными глазами и въ туфляхъ, надтыхъ на босую ногу, наливали въ большія чашки изъ жестяныхъ кофейниковъ кофе, смшанный уже съ молокомъ, и клали около каждой чашки по сдобной булк въ вид толстой палочки. Лысый хозяинъ буфета въ очкахъ и съ папироской въ зубахъ ходилъ съ мдной чашечкой и собиралъ съ потребителей деньги. На отдльномъ столик надъ керосиновыми грлками что-то разогрвалось на металлическихъ тарелкахъ. Это были фаршированныя мясомъ громадныя луковицы, о которыхъ мечталъ монахъ, еще только подъзжая къ станціи Авиля. Монахъ тотчасъ-же набросился на нихъ и взялъ себ на тарелку три штуки. Взялъ и Николай Ивановичъ одну луковицу, говоря жен:

— Наконецъ-то добрались до чего-то настоящаго испанистаго.

Сидя рядомъ съ Глафирой Семеновной, монахъ съ какимъ-то зврскимъ аппетитомъ лъ луковицы, одоллъ дв изъ нихъ, третью завернулъ въ бумагу, спряталъ въ карманъ рясы и сталъ пить кофе.

Николай Ивановичъ одоллъ только полъ-луковицы, отодвинулъ отъ себя тарелку и произнесъ:

— Ничего… Такъ себ… Только ужъ очень испанисто. Весь ротъ сожгло.

Здсь-же на станціи ему пришлось увидать и первую гитару въ Испаніи. На ней перебиралъ струны и плъ слпой нищій, что не мшало ему назвать Николая Ивановича словомъ ‘кабалеро’, когда тотъ молча подалъ ему мдную монету.

— Только потому и подаю ему, что первая гитара,— сказалъ Николай Ивановичъ жен.

Поздъ опять помчался. Вошелъ кондукторъ и зажегъ огонь въ купэ. Монахъ пояснилъ:

— До Эль-Эскоріаль — шестьнадесятъ тунель…

— Боже мой! Значитъ, опять въ темнот подемъ,— вскричала Глафира Семеновна.— Какъ это несносно! Что это за дорога такая, что почти вся подъ землей!..

— Два часи — и мы въ Мадридъ,— продолжалъ монахъ.

Для поясненія своихъ словъ онъ показалъ Глафир Семеновн два пальца, потомъ вынулъ изъ кармана завернутую въ бумагу фаршированную луковицу, захваченную изъ станціоннаго буфета, и принялся додать ее. Глафира Семеновна невольно улыбнулась и сказала:

— Какой у васъ хорошій аппетитъ, падре…

— Апетитъ? Хороши, хороши… Болша апетитъ…— отвчалъ монахъ, указалъ на виднющіяся въ окно вдали готическія срыя постройки и пояснилъ: — Куванъ… монастеръ… много, много монастеръ въ Авиля… Санта Тереза… Санъ Томасъ… Санъ Хозе…— перечислилъ онъ, прожевывая остатки фаршированнаго луку и сталъ запивать виномъ.

Но вотъ поздъ влетлъ въ первый туннель, минутъ черезъ пять изъ него выскочилъ, далъ полюбоваться на какія-то довольно живописныя развалины, поросшія плющемъ, и снова влетлъ во второй туннель.

— Въ какой гостинниц намъ остановиться, падре?— спрашивалъ Николай Ивановичъ монаха.— Въ какой остерія взять комнату, когда прідемъ въ Мадридъ?

Монахъ понялъ и далъ отвтъ.

— Htel de la Paix… Puerta ciel Sol… Тамъ говорухъ французская.

— Ну, вотъ… Такъ намъ совтовали и въ Біарриц. Это въ центр города?

— Центрумъ, центрумъ…— подтвердилъ монахъ.

— И табльдотъ есть?— спросила Глафира Семеновна монаха.

— Сси, сси, хороша фонда… Хорошо вино.. Хорошъ комида… дине… Пансіонъ… Сси…— кивалъ монахъ.

Глафира Семеновна отъ нечего длать считала вслухъ туннели, черезъ которые поздъ прозжалъ. Посл шестого туннеля открылась прелестная горная панорама.

— Сіерра де Толеда…— указалъ монахъ на горы.

Поздъ убавлялъ ходъ и остановился на станціи.

Кондукторы бгали по платформ и во все горло кричали:

— Ля Каньяда! ля Каньяда!

Въ открытое окно купэ, гд сидли супруги, хорошенькая, но грязная и съ растрепанными волосами двочка въ черномъ плать и розовомъ ситцевомъ платк, накинутомъ на плечи и завязанномъ по таліи, совала блюдо съ печеньемъ, посыпаннымъ сахаромъ. Монахъ купилъ у ней десятокъ этого печенья, предложилъ супругамъ и самъ началъ его жадно сть, приговаривая:

— Хорошо… Охъ, хорошо!..

Супруги могли только дивиться, что въ него влзаетъ столько всякой пищи.

Опять пять-шесть туннелей и въ результат остановка на станціи Лясъ Навасъ дель Марквецъ.

Монахъ и здсь не обошелся, чтобы не потшить свое чрево. Онъ купилъ большую грушу, систематически обрзалъ ее отъ кожуры и сълъ, разрзавъ на мелкіе кусочки.

Но вотъ поздъ, пролетвъ опять черезъ нсколько туннелей, остановился у вокзала Эль-Эскоріаль — знаменитой королевской резиденціи. Платформа и здсь не была чище, чмъ на другихъ станціяхъ. Въ ожиданіи позда на станціи покуривали папиросы нсколько офицеровъ въ мдныхъ блестящихъ каскахъ съ птушьими перьями, перетянутые въ рюмочку, и въ донельзя узкихъ сро-лиловыхъ рейтузахъ. Офицеры встрчали какого-то жирнаго и коротенькаго военнаго, но въ форм другого образца. Онъ вышелъ изъ вагона второго класса вмст съ молоденькой дамочкой въ блдно-желтомъ плать и несъ въ рукахъ веръ, зонтикъ и саквояжъ. Офицеры бросились къ нимъ и почтительно кланялись.

Поздъ снова помчался. Глафира Семеновна заглянула въ путеводитель и сказала:

— До Мадрида остались только дв станціи: Виляльба и Поцуэло.

Въ Виляльб монахъ купилъ тарелку винограду и сълъ, подлившись, впрочемъ, съ Глафирой Семеновной Виляльба станція узловая. Около нея дорогу перескаетъ другая желзная дорога.

Тотчасъ-же посл Виляльбы стали перезжать желзный мостъ черезъ довольно большую рку. Монахъ указалъ на нее и сказалъ:

— Ріо Гвадаррама…

На рк съ моста виднлись барки. Пыхтлъ маленькій буксирный пароходикъ, тащившій плоты мелкаго лса. Мстность становилась веселе. На берегахъ рки копошились люди. Вдали вырисовывалась блая готическая церковь, окруженная садомъ съ вчно зелено-срыми оливковыми деревьями. Перебжали мостъ и неслись мимо кладбища, затмъ показалась фабрика съ высокой трубой.

Вотъ и послдняя станція передъ Мадридомъ — Доцуэло. Это дачное мсто мадридцевъ. Сюда перезжаютъ они въ жаркіе лтніе дни. Много зелени. Пожелтвшій листъ виднется уже рже. Въ садахъ бленькихъ дачныхъ домиковъ съ умышленно маленькими окнами, прикрытыми ршетчатыми шторами, растутъ рогатыя агавы, изъ-за плитныхъ заборовъ выглядываютъ лопастые кактусы.

— До Мадрида только семь километровъ осталось,— сказала Глафира Семеновна, справившись въ путеводител, закрыла книгу и стала связывать свои пожитки, когда поздъ тронулся.

— Падре…— обратился Николай Ивановичъ къ монаху.— хали мы, хали съ вами, и ни вы не знаете, какъ меня зовутъ, ни я васъ… Вотъ вамъ моя карточка и позвольте вашу, если у васъ есть. Все-таки будетъ воспоминаніе.

И онъ подалъ свою карточку. Монахъ надлъ пенснэ на носъ и довольно бойко прочиталъ сначала по-русски, а потомъ по-французски:

— Николай Ивановичъ Ивановъ… Николя Ивановъ, де Сантъ Петербургъ,— и сказалъ про себя, дотронувшись рукой до груди:— Я есмь Хозе Алварецъ. Карты нтъ… — развелъ онъ руками, досталъ свою записную книжку, вырвалъ листокъ и написалъ на немъ по-русски ‘Хозе Алварецъ’, но безъ буквы ‘ъ’.

Николай Ивановичъ взялъ листокъ бумажки и они потрясли другъ другу руки.

Черезъ минуту монахъ указалъ въ открытое окно и проговорилъ:

— Мадридъ…

Супруги подошли къ окну. Открывалась панорама внизъ, въ котловину. Виднлись куполы церквей, башни, черепичныя крыши.

Еще нсколько минутъ и поздъ сталъ тихо възжать подъ стеклянный станціонный навсъ Мадрида.

Монахъ прощался съ Глафирой Семеновной и сказалъ:

— Адье… Будь здрава, сеньора Ивановъ. Съ Богомъ…

LXI.

На вокзал отецъ Хозе Алварецъ тотчасъ-же кликнулъ носильщиковъ для себя и супруговъ Ивановыхъ и разсказалъ, чтобы послднихъ посадили въ омнибусъ и отвезли въ Htel de la Paix. Любезность монаха простерлась настолько, что онъ даже разсказалъ супругамъ, сколько нужно заплатить носильщику по существующей такс.

И вотъ носильщикъ повелъ супруговъ къ выходу. Вокзалъ Мадрида не отличался чистотой отъ другихъ желзнодорожныхъ станцій, мимо которыхъ прозжали супруги. И здсь полъ давно не видалъ метлы и былъ буквально усянъ окурками папиросъ, сигаръ, фруктовой кожурой, луковыми перьями и даже яичной скорлупой. На станціи было много праздной публики изъ простого класса, по большей части мужчинъ въ пиджакахъ, фуражкахъ и фетровыхъ шляпахъ съ широкими полями. Блыя сорочки отсутствовали. Мужчины эти буквально ничего не длали. Они стояли группами, прислонясь спиной къ стнамъ и ршеткамъ, курили, пили воду изъ глиняныхъ кувшиновъ двочекъ-продавальщицъ и ли изъ корзинъ продавцовъ закусокъ и фруктовъ. Лнь такъ и вырисовывалась во всхъ ихъ фигурахъ. Все это были рослые, смуглые здоровяки въ черныхъ усахъ и бакенбардахъ, съ давно небритыми подбородками.

Супругамъ Ивановымъ пришлось пройти сквозь цпь желзнодорожныхъ служащихъ, которые отобрали у нихъ проздные билеты, затмъ сквозь цпь таможенныхъ солдатъ, потрогавшихъ для проформы ихъ багажъ и спросившихъ, не везутъ-ли супруги чай, табакъ, спиртъ. Вотъ подъздъ съ выставившимися въ рядъ посыльными изъ гостинницъ въ фуражкахъ кастрюльками и съ позументомъ на околышкахъ. Здоровеннйшій усачъ съ бляхой на борт пальто, гласящей о его принадлежности къ Htel de la Paix, принялъ багажъ супруговъ, впихнулъ ихъ самихъ въ омнибусъ и лошади помчались.

Первымъ дломъ супруги увидали грязную, плохо мощеную крупнымъ камнемъ площадь, обстроенную срыми каменными домами съ окнами, у каждаго изъ которыхъ былъ балконъ съ чугунными или желзными перилами.

— Глаша! Вотъ они, балконы знаменитые, на которые выходятъ по ночамъ испанки слушать серенады,— указалъ Николай Ивановичъ жен и при этомъ почувствовалъ какое-то замираніе въ груди.— Но знаешь, что? На такой балконъ забраться къ милой по веревочной лстниц то-же ой-ой, какъ трудно! Особливо вонъ туда, въ третій или четвертый этажъ.

— Да кто-же туда взбирается?— удивилась супруга.

— Какъ кто? Понятное дло, возлюбленный. Побренчитъ, побренчитъ передъ балкономъ на гитар, она спуститъ ему веревочную лстницу — онъ и взберется но ней. Такъ, по крайней мр, въ романахъ.

— Вздоръ. Веревочныя лстницы — это не про Испанію. Это про рыцарей разныхъ. А здсь гитара, серенада… Выйдетъ она на балконъ и назначаетъ свиданіе гд-нибудь. А не нравится предметъ, такъ возьметъ и обольетъ его съ балкона помоями.

— Про помои я не читалъ,— сказалъ супругъ.

— А я читала. Или розу ему кинетъ съ балкона, или помоями обольетъ.

Омнибусъ, трясясь по убійственной мостовой, прохалъ черезъ какія-то каменныя ворота, очень облупившіяся, приходящія въ ветхость, и выхалъ на узкую улицу съ такими-же казенной архитектуры каменными домами съ безчисленными балконами.

— Надо узнать, что это за ворота,— сказалъ жен Николай Ивановичъ, опустилъ стекло омнибуса, обращенное къ козламъ, и крикнулъ проводнику гостинницы:— Кель портъ?

— Портъ Санъ Вицентъ…— отвчалъ тотъ.

— Портъ Санъ Вицентъ,— повторилъ Николай Ивановичъ.

— Ну, что-жъ, теперь теб легче стало, что ты узналъ, какія это ворота?— улыбнулась супруга.

— Однако, душечка, вдь мы и путешествуемъ только изъ любопытства.

Николай Ивановичъ былъ въ благодушномъ настроеніи, глядлъ на окно, на чугунныя перила балконовъ и напвалъ:

‘Сквозь чугунныя перила

Ножку дивную проднь’.

— Не только ножки дивной сквозь перила не продть испанк, а и самой-то ей на балконъ не выйти. Ты посмотри на балконы,— сказала Глафира Семеновна.— Почти на каждомъ балкон черезъ перила перекинуты для просушки или дтская перинка, или одяло. Вонъ какая-то старая вдьма юбки встряхиваетъ.

— Да, да, да… Поэзіи мало. Но вдь теперь утро. А романсъ про вечеръ поется… Когда луна взойдетъ. Тогда ужъ, надюсь, все это съ балкона убирается.

Балконы, въ самомъ дл, были вс увшаны чмъ-нибудь для просушки или провтриванія. Если не перины, одяла, то на нихъ висли какія-нибудь принадлежности мужскаго или дамскаго туалета: суконныя панталоны, пальто, юбки. Вотъ на одномъ изъ балконовъ выколачиваютъ подушку отъ кресла, на другомъ сушатся на веревк чулки, носки, полотенца, дтскія рубашенки.

— Не поэтично днемъ, не поэтично…— повторялъ Николай Ивановичъ — Но вотъ посмотримъ, что ночью будетъ. Ночью намъ непремнно нужно будетъ по Мадриду прогуляться.

‘Вотъ взошла луна златая…

Тише… Чу, гитары звонъ.

Вотъ испанка молодая

Тихо вышла на балконъ…

Ночной’…

— Фу, какая мостовая! Даже языкъ себ прикусилъ,— сказалъ онъ.

— И я очень рада. Ништо теб… Не пой,— проговорила Глафира Семеновна.— Только нервы мн раздражаешь. И совсмъ не идетъ къ теб пніе чувствительныхъ романсовъ.

— Но гд-же костюмы испанскіе, гд-же они?!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Вотъ ужъ мы и въ Мадрид, въ самомъ центр Испаніи, а костюмовъ не видать. Пиджаки, обыкновенныя дамскія шляпки съ цвтами, платья съ буфами на рукавахъ…

— Вонъ испаночка у подъзда въ кружевномъ головномъ убор стоитъ,— указала Глафира Семеновна мужу.— Видишь, каштаны у разнозчика покупаетъ.

— Да, да… Но, однако, у нея только на голов испанскій уборъ, а платье-то съ длинной юбкой и рукава съ буфами. Все-таки это первая мало-мальски испанистая женщина.

Выхали на боле широкую улицу. Мостовая нсколько лучше, изъ отесаннаго камня, но дома такіе-же срые, грязные и въ каждомъ дом винная лавка съ надписью ‘Venta’.

— Питейныхъ-то заведеній сколько! Наши русскіе города Мадридъ можетъ перехвастать,— замтилъ Николай Ивановичъ.— Куда ни взглянь — везд ‘вента’. А вотъ сколько ужъ прохали, а гитары и кастаньетъ не видать. Да что кастаньетъ! Веровъ мы не видимъ. Нтъ, не такъ я себ Испанію воображалъ!

Прозжали мимо неоштукатуреннаго зданія казармъ. У воротъ стояли солдаты въ фуражкахъ безъ околышекъ, въ красныхъ штанахъ и короткихъ срыхъ перелинахъ поверхъ мундировъ. Гостиничный проводникъ наклонился съ козелъ къ окну и прокричалъ:

— Caballeriazas reales!

Глафира Семеновна вздрогнула.

— И чего онъ оретъ! Все равно мы ничего не понимаемъ,— сказала она.

Прохали мимо церкви съ массой нищихъ на паперти и съ дверью, завшанной кожаной занавской.

— Вотъ еще одна испанка въ кружевномъ убор вмсто шляпки,— указала Глафира Семеновна на выходившую изъ церкви молодую женщину съ молитвенникомъ въ рук.

— А юбка опять длинная и никакихъ красныхъ чулочковъ, въ которыхъ всегда рисуютъ испанокъ,— вздохнулъ въ отвтъ супругъ.

Показался рынокъ съ галлереей лавокъ со всевозможными товарами, но лавки не располагались по торгамъ, а чередовались какъ попало: лавка съ шелковыми матеріями была рядомъ съ лавкой москательныхъ товаровъ, бакалейная бокъ-о-бокъ съ шляпной или желзныхъ издлій. На галлере было, однако, довольно пустынно.

У рынка извозчичья биржа и извозчики въ пиджакахъ и фуражкахъ, играющіе въ карты. Двое изъ нихъ услись въ четырехмстную коляску, положили себ на колни доску и внимательно козыряютъ. Нкоторые извозчики, сидя на козлахъ, читаютъ газеты.

— Но гд-же ихъ знаменитая рка Манзанаресъ, на которой стоитъ Мадридъ? демъ, демъ и все ее не видать!— восклицаетъ Николай Ивановичъ.

LXII.

Улицы длались все многолюдне и многолюдне. Показались кафе на манеръ парижскихъ, со столиками, выставленными на тротуарахъ, съ гарсонами въ черныхъ курткахъ и длинныхъ блыхъ передникахъ. Прохали мимо двухъ памятниковъ — одинъ съ статуей всадника воина, другой, изображающій пшую фигуру со свиткомъ въ рук. Николай Ивановичъ опускалъ стекло кареты и спрашивалъ проводника изъ гостинницы, что это за памятники, но тотъ, хоть и по-французски, такъ быстро бормоталъ что-то, что понять было ршительно невозможно.

Но вотъ и знаменитая площадь Puerta del Sol, центръ Мадрида, гд сходятся одиннадцать улицъ, гд находится министерство внутреннихъ длъ и помщаются вс лучшія гостинницы, въ томъ числ Htel de la Paix, куда омнибусъ везъ супруговъ. О площади этой счелъ нужнымъ извстить путешественниковъ даже самъ проводникъ. Когда на нее начали възжать, онъ обернулся на козлахъ, постучалъ въ стекло и когда то было спущено, торжествующе объявилъ Николаю Ивановичу по-французски:

— Площадь Пуэрто дель Соль. Одиннадцать улицъ… Одиннадцать угловъ.

Глафира Семеновна тотчасъ-же перевела мужу и прибавила:

— Одиннадцать угловъ… У насъ въ Петербург есть мстность Пять угловъ, а тутъ, шутка сказать, одиннадцать угловъ! Запомни.

— Напишу даже въ письм изъ Мадрида Семену Иванычу объ этомъ,— отвчалъ мужъ.— Дескать, такъ и такъ: вы тамъ, въ Петербург, сидите у Пяти угловъ и думаете, что это и не вдь какъ много, а мы здсь живемъ у Одиннадцати угловъ и то считаемъ за самое обыкновенное дло.

Омнибусъ въхалъ на площадь и перескъ ее наискосокъ. Площадь Пуэрта дель Соль не велика, такихъ площадей въ Петербург десятокъ. Она иметъ форму полукруга и посредин ея бьетъ незатйливый фонтанъ, окруженный четырьмя газовыми канделябрами. Дома пятиэтажные и шестиэтажные съ магазинами внизу и сплошь увшанные пестрыми вывсками. Не взирая на раннее утро, площадь была оживлена: и на тротуарахъ, и по мостовой шнырялъ и толпился самый разношерстный народъ: блузники, солдаты, франты въ цилиндрахъ, кухарки въ высокихъ гребняхъ, заткнутыхъ въ косы и съ плетеными сумками, изъ которыхъ торчитъ провизія, офицеры въ мдныхъ каскахъ, дамы съ пестрыми зонтиками, газетчики съ ворохами газетъ, мальчишки, раздающіе объявленія и рекламы.

Омнибусъ остановился около подъзда гостинницы. Изъ подъзда выскочилъ швейцаръ съ позументомъ на фуражк и съ длинной серебряной серьгой въ ух и вмст съ проводникомъ сталъ высаживать изъ омнибуса супруговъ.

— Парле ву франсе?— прежде всего освдомился Николай Ивановичъ.

— Уи, монсье…— отвтилъ швейцаръ.

— Ну, слава Богу, хоть съ швейцаромъ-то не придется по балетному разговаривать,— замтила Глафира Семеновна мужу и спросила швейцара по-французски, есть-ли въ гостинниц свободная комната о двухъ кроватяхъ.

— Сси, сеньора,— поклонился швейцаръ, приподнявъ фуражку, и повелъ супруговъ въ подъздъ.

Въ гостинниц подъемная машина. Супруговъ посадили въ шкафъ и стали поднимать вверхъ. Въ третьемъ этаж машина остановилась и дверь шкафа распахнулась. Передъ супругами предстала высочайшаго роста полная брюнетка въ черномъ плать и въ усахъ, очень пригодныхъ для молоденькаго юнкера.

— Для мадамъ и для монсье нужна комната съ двумя кроватями?— спросила дама по-французски.— Къ вашимъ услугамъ. Не угодно-ли будетъ посмотрть.

Супруги отправились за дамой по корридору, сплошь увшанному рекламами и объявленіями. Тутъ и вакса, тутъ и мука для кормленія грудныхъ дтей, зубной элексиръ, краска для волосъ, гостинницы во всхъ городахъ Европы и предложеніе увеселительной поздки въ Алжиръ съ массой раскрашенныхъ иллюстрацій, озаглавленное крупными киноварными буквами: ‘Чудеса Африки’.

Вотъ и комната о двухъ кроватяхъ. Супруговъ прежде всего поразили необычайной вышины постели. Въ Біарриц постели уже были высоки, а здсь еще выше. Обстановка была довольна опрятная. Дама въ усахъ стояла, подбоченясь одной рукой, и торжествующе смотрла на супруговъ.

— Комбьянъ?— освдомился Николай Ивановичъ.

— На франки или на пезеты считать?— задала она вопросъ съ свою очередь.

Супруги не понимали.

— Золотомъ или испанскими билетами будете платить?— пояснила она.

— Пезета, пезета. Нарочно намняли для этого пезетъ,— сказалъ по-русски Николай Ивановичъ.

— Двадцать пезетъ съ персоны.

— Команъ? Вянъ пезетъ паръ журъ!— воскликнула Глафира Семеновна,— Да она съ ума сошла!— обратилась она къ мужу по-русски.

— За все, за все, мадамъ. Полный пансіонъ, мадамъ. Вы получите утренній кофе, завтракъ изъ пяти блюдъ и обдъ изъ шести блюдъ. Ледъ и вино за столомъ тоже даромъ. У насъ табльдотъ. И ужъ тутъ за все, за все… по-американски. Даже за прислугу… Полный пансіонъ.

— Дался имъ этотъ пансіонъ!— покачалъ головой Николай Ивановичъ.— Въ Біарриц навязали пансіонъ и здсь пансіонъ.— Вдь это ужасно, какъ стсняетъ.

— Се теръ…— начала было торговаться Глафира Семеновна.

— На франки было-бы дорого, мадамъ, а на пезеты совсмъ дешево,— отвчала дама въ усахъ, ухарски махнула рукой и проговорила:— Извольте, ко всему этому я вамъ лампу прибавлю для освщенія. Ледъ, свчи, лампа и горячая вода. Вы изъ Америки?— спросила она.

— Нтъ, изъ Россіи.

— Русскіе? О, русскіе всегда пьютъ много горячей воды. Я знаю… У нихъ чай… И всегда много, много горячей воды… Я знаю русскихъ. Къ намъ въ Мадридъ много ихъ прізжаетъ изъ Біаррица…

— И мы изъ Біаррица,— кивнулъ дам съ усами Николай Ивановичъ.

— Ну, и я уврена, что будете пить свой чай по-русски, при этомъ много, много воды.

— Какъ хорошо натуру-то русскую знаетъ!— подмигнулъ Глафир Семеновн мужъ.— Ну, мадамъ, только изъ-за кипятку, изъ-за горячей воды и даю вамъ по двадцати пезетъ съ персоны,— сказалъ онъ дам съ усами по-русски и, обратясь къ жен, прибавилъ:— Глаша! Переведи ей по-французски.

Комната была взята. Супруга начала снимать, съ себя верхнее платье. Дама съ усами достала изъ кармана записную книжку и карандашъ и сказала Николаю Ивановичу по-французски:

— Ваша фамилія, монсье… Запишите мн вашу фамилію…

Николай Ивановичъ, вмсто того, подалъ ей свою карточку на французскомъ язык.

— Nicolas Ivanoff…— прочла она и прибавила:— Deux ‘f’. Presque toutes les familles russes ont deux f la fin {Два ‘f’. Почти вс русскія фамиліи имютъ два f на конц.}.

Въ это время гостинничная прислуга втаскивала въ комнату багажъ супруговъ Ивановыхъ. Дама въ усахъ, увидавъ большую подушку Глафиры Семеновны, воскликнула по-французски:

— Какая большая подушка! Знаете, мадамъ Ивановъ, я даже по этой подушк могла-бы узнать, что вы русскіе. Никто, кром русскихъ, не здитъ съ такими подушками.

Уходя изъ комнаты, она спросила супруговъ:

— А теперь вамъ приготовить чай по-русски?

— Уй, уй… Же ву при… Ну завонъ самоваръ рюссъ…— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Русскій самоваръ?— воскликнула по-французски дама съ усами,— Я знаю русскій самоваръ… Это для горячей воды. Давайте, давайте его. Мы вамъ приготовимъ чай. Я видла этотъ самоваръ въ Париж на выставк и сама пила изъ него чай.

Николай Ивановичъ распаковалъ свой плэдъ и вынулъ оттуда самоварчикъ, купленный имъ въ Біарриц. Дама съ усами взяла его и вышла изъ комнаты.

LXIII.

— Вотъ пріятная неожиданность!— сказалъ Николай Ивановичъ.— Въ Мадрид, въ Испаніи знаютъ, что такое самоваръ и какъ пьютъ чай по-русски. Кто-бы это могъ ожидать! Въ Париж, гд русскіе прізжаютъ тысячами чуть не ежедневно, и тамъ этого не знаютъ.

Онъ снялъ съ себя пиджакъ, подошелъ къ окну и растворилъ его. Окно оказалось дверью, выходящей на узенькій балкончикъ. Такихъ оконъ въ комнат было три, и вс они съ балконами. Изъ окна на него пахнуло тепломъ, но отнюдь не благораствореніемъ воздуха. Пахло прескверно. Окна комнаты выходили на площадь Пуэрта дель Соль. Тысяча разноцвтныхъ зонтиковъ шевелились но площади. Подъ зонтиками сидли на козлахъ и извозчики, ожидавшіе передъ гостинницами сдоковъ и расположившіеся шеренгами. Экипажи извозчичьи состояли изъ колясочекъ съ верхомъ, гд въ большинств случаевъ, впрочемъ, лошадь замнялъ мулъ съ длинными ушами.

Николай Ивановичъ увидалъ маленькаго ослика, на которомъ халъ какой-то толстякъ въ красной испанской фуражк, и сказалъ жен:

— Глаша, смотри, вонъ Санхо-Панчо на осл детъ.

Глафира Семеновна въ это время умывалась и отвчала:

— Когда найдешь Донъ-Кихота, тогда и посмотрю.

Только что супруги успли умыться, какъ раздался стукъ въ дверь. Показался корридорный лакей во фрак и внесъ на поднос кипящій самоваръ и вс принадлежности для чаю: два стакана, сахаръ, булки, масло, молоко и даже лимонъ, для чего-то разрзанный пополамъ. Поставивъ все это на столъ, онъ отошелъ къ сторонк и улыбался, разсматривая самоваръ. Глафира Семеновна подошла къ столу, осмотрла поданное и проговорила:

— Но гд-же чайникъ-то? Я не вижу чайника съ чаемъ. Экуте… Ла какъ…— обратилась она къ корридорному, но тотъ молчалъ и продолжалъ улыбаться.

— By парле франсе?— задала она ему вопросъ.

— Но, сеньора…— покачалъ онъ головой.

— Ну, вотъ, извольте видть: не говоритъ по-французски. А намъ сказали, что это французскій отель и съ французскимъ языкомъ. Тэ… тэ… У е тэ?— приставала Глафира Семеновна къ лакею.

— А! Тэ? Сси, сеньора…— отвчалъ тотъ, догадавшись въ чемъ дло и указалъ на самоваръ.

— Да это самоваръ… Я понимаю… А гд-же чайникъ? Какъ? Нужно какъ.

Лакей недоумвалъ.

— Алле! Чего стоишь! Иди ужъ, коли ничего не понимаешь,— махнулъ ему рукой Николай Ивановичъ и сказалъ жен: — Чмъ биться съ нимъ насчетъ чайника, завари, душечка, нашего чаю въ нашемъ дорожномъ чайничк. Вдь у насъ свой есть.

— Какъ не быть. Но съ какой-же стати допускать безпорядки? Вдь гостинница обязана давать намъ свой чай. Мы на всемъ готовомъ уговорились. Пансіонъ.

Глафира Семеновна достала изъ саквояжа чай и маленькій чайничекъ, подставила чайничекъ подъ кранъ самовара и чтобъ всполоснуть пустила струю кипятку, но тотчасъ-же замтила, что изъ крана самовара течетъ что-то темное.

— Боже мой! Да что такое они въ самоваръ-то налили!— воскликнула она, тотчасъ-же закрыла кранъ, понюхала изъ чайника и проговорила:— Да они чай-то прямо въ самовар сварили. Это чай.

— Да что ты!— удивленно проговорилъ супругъ, налилъ изъ самовара въ стаканъ, попробовалъ на вкусъ и прибавилъ: — Вотъ дурачье-то! Дйствительно, чай въ самовар скипятили. Вотъ теб и чай а ля рюссъ! А еще эта усатая франтиха — кастелянша она или хозяйка — говорила намъ, что она знаетъ, какъ русскіе чай пьютъ. Что тутъ длать теперь?..

Глафира Семеновна тоже попробовала чай и отвчала:

— Да ужъ надо нить, какъ подали. Онъ не очень дуренъ. Правда, пахнетъ вниками, но мы его будемъ пить съ молокомъ и это немножко заглушитъ запахъ.

Супруги подсли къ столу и налили себ чаю изъ самовара. Чай былъ не крпокъ и они принялись его пить, не требуя кипятку, чтобъ разбавить.

— Дикіе люди, совсмъ дикіе…— бормоталъ супругъ.— Я думалъ, что испанцы умне. Остолопы… Открыли Америку, и не знаютъ, что русскіе въ самоварахъ чаю никогда не завариваютъ, а пользуются имъ для приготовленія кипятку. Надо будетъ объяснить этой усатой сеньор, чтобъ въ самовар намъ подавали только кипятокъ, а чай будемъ заваривать мы сами. Ты объясни ей. Глаша. Дама даму какъ-то лучше понимаетъ, да и французскихъ словъ ты больше знаешь, чмъ я. Однако, куда-же мы сейчасъ отправимся?— спросилъ онъ.

— Путеводитель говоритъ, что въ Мадрид есть первая въ мір картинная галлерея — Реаль Мюзео,— отвчала супруга.— Картины все самыхъ старинныхъ мастеровъ.

— Картинъ-то и у насъ много… А не лучше-ли намъ взять извозчика и объздить городъ?

— Да вдь это особенныя картины. Тутъ есть картины, которымъ триста-четыреста лтъ.

— Все-равно он отъ насъ не уйдутъ. А я полагаю, что прежде всего надо объхать городъ и посмотрть рку Манзанаресъ,

— Ну, подемъ смотрть Манзанаресъ…— согласилась Глафира Семеновна.— Да, да… Манзанаресъ… Сегодня я посмотрю, какое тамъ купанье есть, а завтра можно и покупаться.

— Вишь, какъ ты разохотилась въ Біарриц насчетъ купанья-то!— улыбнулся супругъ.

— А что-жъ такое? Во всякомъ случа это удовольствіе куда невинне, чмъ при каждомъ удобномъ случа наливаться виномъ, какъ ты длаешь. Вонъ у тебя глазъ-то коричневый — изъ-за этого и ужъ въ желтизну ударяетъ! Давеча эта усатая француженка какъ на тебя смотрла!

— Электрическій угрь…— отвчалъ супругъ.— У меня есть въ доказательство дв французскія газеты, что это электрическій угрь. Пусть смотритъ француженка. Потомъ я могу дать ей даже прочитать эти газеты. По крайней мр она будетъ знать, какіе у нихъ знаменитости стоятъ въ гостинниц.

Черезъ полчаса супруги сходили внизъ по лстниц. На площадк ихъ встртила усатая француженка.

— Et dejeuner, monsieur?— спросила она.

— Ну, ужъ дежене-то Богъ съ нимъ. Прежде всего променадъ… Иль фо вуаръ ля виль,— отвчалъ Николай Ивановичъ и даже обернулся къ ней подбитымъ глазомъ — дескать смотри.

— Real Museo?— спросила она.

— Уй, уй… Реаль Мюзео сси,— кивнула ей Глафира Семеновна и сказала мужу:— Видишь, и она напоминаетъ объ этой знаменитой картинной галлере. Реаль Мюзео непремнно надо осмотрть.

— Да осмотримъ, само собой осмотримъ.

Спустившись къ швейцару, супруги объяснили ему, что имъ нуженъ экипажъ, чтобы осмотрть городъ, и просили, чтобы швейцаръ рекомендовалъ имъ такого кучера, который-бы говорилъ по-французски. Швейцаръ развелъ руками и объявилъ, что такого не имется. Супруги переглянулись.

— Какъ-же мы будемъ съ извозчикомъ объясняться?— проговорила Глафира Семеновна.

— Да ужъ придется какъ-нибудь по балетному,— отвчалъ мужъ.— Испанцы народъ балетный… поймутъ. Сколько ихъ къ намъ танцорами и танцовщицами-то прізжаетъ!

— Вамъ неугодно-ли проводника, который говоритъ по-французски?— предложилъ швейцаръ.— Тогда я вамъ къ завтра приготовлю.

— Ожурдьи, ожурдьи…— твердилъ Николай Ивановичъ.— Намъ нужно сегодня. Вуаръ Манзанаресъ.

— А, Манзанаресъ? Сси, сси…— Манзанаресъ… Реаль Мюзео… Паляціо Реаль… Паляціо дель Конгресо… Казасъ Консисторіалесъ…— бормоталъ швейцаръ.— Праде… Паркъ де-Мадридъ.

— Уй, уй… Се са…— кивнула ему Глафира Семеновна и просила, чтобы онъ объяснилъ извозчику по-испански, куда ему ихъ везти.

Швейцаръ вывелъ супруговъ на подъздъ и махнулъ извозчика. Къ супругамъ тотчасъ-же подбжали двое нищихъ — мальчикъ съ кривой шеей и оборванная старуха и протянули руки, прося подаянія. Швейцаръ отпихнулъ старуху, далъ мальчишк подзатыльника и, посадивъ супруговъ въ коляску съ запряженнымъ въ нее муломъ, сталъ объяснять извозчику, куда везти сдоковъ. Извозчикъ въ пиджак, срыхъ брюкахъ, красномъ жилет и испанской фуражк безъ околышка слушалъ, курилъ папироску и, не вынимая ее изо рта, кивалъ головой и цдилъ сквозь зубы:

— Сси, сси…

Наконецъ, онъ щелкнулъ бичомъ и мулъ помчался.

LXIV.

Извозчикъ должно быть хотлъ угодить сдокамъ, потому что по площади Пуэрто дель Соль, стсненную стоянками экипажей и конокъ, направляющихся отсюда въ разныя части города, летлъ чуть не сшибая съ ногъ прохожихъ. Два монаха въ шляпахъ съ громадными полями въ вид доски, переходившіе площадь, такъ и шарахнулись въ сторону и стали грозить ему зонтиками, расточая ругательства, какая-то кругленькая, маленькая, очень недурненькая испаночка въ черномъ плать и въ вуальк выскочила чуть не изъ-подъ экипажа и бросилась въ объятія полицейскаго въ пелерин и треуголк. Тотъ засвистлъ въ свистокъ, остановилъ извозчика и принялся его ругать, длая соотвтствующія движенія руками. Слышались ‘асы’ и ‘осы’ при окончаніи словъ испанской рчи. Извозчикъ убдился въ своемъ преступномъ поведеніи и похалъ тише. Экипажъ свернулъ въ улицу Геронимо и тутъ шелъ ужъ почти шагомъ. Начались казенныя зданія разныхъ присутственныхъ мстъ. Выхали на небольшую площадь. Налво возвышалось красивое зданіе съ колоннами. Извозчикъ указалъ на него, обернулся къ сдокамъ и произнесъ:

— Палясіо де лясъ Кортесъ…

— Кортесы — это врод нашего Государственнаго Совта,— пояснилъ жен Николай Ивановичъ.

— Ну, Богъ съ ними…— равнодушно проговорила Глафира Семеновна.

Извозчикъ обернулся на козлахъ и указалъ на памятникъ, помщенный въ маленькомъ скверик.

— Сервантесъ…

— Сервантесъ… Авторъ Донъ-Кихота… Вотъ это надо посмотрть!— воскликнула Глафира Семеновна.

— Сси, сеньора… Донъ-Кихотъ… Санхо-Панчо…— закивалъ извозчикъ и улыбнулся.

— Остановитесь… Арете… Арете…

Экипажъ подъхалъ къ самому скверу. Супруги вышли изъ экипажа, вошли въ скверъ и обошли памятникъ.

Памятникъ великому писателю довольно простъ. На каменномъ пьедестал стоитъ бронзовая статуя Сервантеса во весь ростъ. Сервантесъ въ плащ со стоячимъ воротникомъ, въ панталонахъ въ обтяжку, въ чулкахъ и башмакахъ. Правая рука держитъ свитокъ, лвая опирается на шпагу. Внизу барельефы: Донъ-Кихотъ на Росинант и Санхо на осл отправляются на подвиги, Донъ-Кихотъ стоитъ передъ открытой клткой и, прикрывшись щитомъ, вызываетъ льва на бой, и т. д. Надпись гласитъ кратко: Мигуель де-Сервантесъ.

— Вотъ и памятникъ Сервантесу сподобились видть,— сказалъ Николай Ивановичъ, садясь въ экипажъ.— Я мальчикомъ былъ, такъ раза два прочелъ Донъ-Кихота. Да какъ! Взасосъ…

Мулъ помчался дале, граня экипажемъ булыжную мостовую.

Прохали мимо театра, смахивающаго на нашъ петербургскій Михайловскій театръ. Свернули. Выхали на площадь де-Оріенте. Вдали возвышался королевскій дворецъ съ ршеткой, съ широкими воротами во дворъ. На площади опять памятникъ, окруженный скверикомъ. На высокомъ пьедестал король Филиппъ IV въ вид всадника въ доспхахъ, на боевомъ кон.

Извозчикъ подъхалъ ко дворцу (Palacio Real) и остановился у воротъ, показывая жестами супругамъ, что въ ворота, за ршетку, на дворъ можно войти.

Глафира Семеновна ужъ выходила неохотно изъ экипажа.

— Я не понимаю, зачмъ намъ такъ подробно зданія осматривать,— говорила она.— Даже во дворъ идемъ. Ну, что такое дворъ? Прохали мимо, полюбовались зданіемъ и довольно. Я Манзанаресъ хочу видть, рку Манзанаресъ.

— Дворецъ-то ужъ надо осмотрть,— проговорилъ Николай Ивановичъ.

Они вошли на дворъ, усыпанный крупнымъ пескомъ и утрамбованный. Дворъ былъ пустъ. Только кое-гд показывался солдатъ. Не видать было даже гауптвахты на обширномъ двор. Пусты были подъзды съ колоннами. Зданія дворца расположены двумя скобами. Они прошли къ противоположной воротамъ ршетк. Она стояла надъ обрывомъ и сквозь нее открывался видъ на городъ и предмстье съ высоты птичьяго полета. Пестрли черепичныя крыши, башни, сады, купола.

Глафира Семеновна звнула и сказала мужу:

— Ничего нтъ хорошаго. Больше не будемъ нигд останавливаться. Прямо подемъ на Манзанаресъ.

И вотъ супруги опять въ экипаж и огибаютъ вторую половину площади де-Оріенте, раздленную скверомъ. Скверъ полукругомъ окруженъ статуями великихъ людей древности.

— Манзанаресъ…— приказываетъ извозчику Глафира Семеновна.

Тотъ, обернувшись на козлахъ, бормочетъ что-то по-испански и упоминаетъ раза три Real Museo.

— Да не надо намъ Реаль Мюзео. Это потомъ… Картины потомъ посмотримъ. А сегодня мы хотимъ видть Манзанересъ… Алле… Манзанаресъ!

Извозчикъ покачалъ головой и щелкнулъ бичомъ. На Манзанаресъ ему, видимо, не хотлось хать.

Экипажъ свернулъ въ улицу. Потянулись обывательскіе дома съ окнами-балконами. Попадались церкви и часовни, очень невзрачныя по своей архитектур, съ облупившейся штукатуркою, съ потемнлыми мраморными статуями мадоннъ въ нишахъ. Статуи почти везд обвшаны бумажными цвтами, пальмовыми втвями, полинявшими и запыленными цвтными лентами. Вотъ казармы съ стоящими у воротъ и сидящими на скамьяхъ солдатами, въ красныхъ панталонахъ и срыхъ пелеринахъ, синихъ фуражкахъ безъ козырьковъ и околышковъ. Вотъ пятиэтажное фабричное зданіе, неоштукатуренное, закоптлое, съ высокой дымящейся трубой, съ воротами, охраняемыми сторожами. Слышался шумъ машинъ.

— Фабрика табачная…— прочиталъ Николай Ивановичъ на громадной грязной вывск, растянувшейся лентой надъ третьимъ этажемъ.— И по ихнему, по-испански, фабрика фабрикой зовется,— сказалъ онъ жен.— И табакъ — также табакъ.

Глафира Семеновна взглянула на зданіе и воскликнула:

— Батюшки! Да это декорація изъ оперы ‘Карменъ!’ Точь-въ-точь, какъ у насъ въ Петербург на Маріинской сцен. Смотри, смотри…— дергала она за рукавъ мужа.— Даже и казармы рядомъ. Точь-въ-точь, какъ на Маріинской сцен. Должно быть, нашу оперную декорацію прямо съ здшней табачной фабрики списывали. Постой… Не выйдетъ-ли сейчасъ Карменъ изъ воротъ? Коше! Кочеро! Арете! Извозчикъ! Остановитесь! Арете.

Она увлеклась до того, что даже тыкала въ спину извозчика зонтикомъ, требуя, чтобы тотъ остановился. Извозчикъ сдержалъ мула, обернулся на козлахъ и съ удивленіемъ смотрлъ на нее.

— Совсмъ какъ въ опер Карменъ! То-есть капелька въ капельку…— продолжала она.— Не хватаетъ только тореадора. Даже и солдаты-то въ такой-же форм, какъ на сцен. Николай Иванычъ, да ты видишь?

— Вижу, душечка, вижу. Но я не понимаю, зачмъ мы будемъ здсь стоять!— отвчалъ мужъ.

— Ахъ, какъ похоже! Подождемъ. Можетъ быть выбгутъ работницы, сигарочницы…

— Зачмъ-же он будутъ выбгать въ рабочую пору? Съ какой стати? Кочеро! Алле!— махалъ Николай Ивановичъ кучеру и прибавилъ: — Туда, гд Манзапаресъ.

Опять потащился мулъ. Дорога шла подъ гору. Пришлось тормазить экипажъ. Улица сдлалась шире, но мостовая — хуже. Экипажъ прыгалъ по крупному булыжнику.

— Серенада…— указала мужу Глафира Семеновна.

Противъ одного окна плъ и плясалъ, подыгрывая себ на мандолин, здоровенный оборванный парень въ жилет и шляп съ широчайшими полями, а на балкон стояла пожилая женщина въ ночной кофточк и чистила голикомъ красные военные панталоны. Николай Ивановичъ посмотрлъ и сказалъ:

— Это нищій музыкантъ. Какая-же тутъ серенада! Но замть: акомпанируетъ себ не на гитар, а на мандолин. Гд-же гитары-то? Въ Испаніи — и не видимъ гитаръ. Вдь это просто удивительно. Ни гитаръ, ни испанскихъ костюмовъ…

Изъ широкой улицы свернули совсмъ въ узенькую улицу съ домиками въ два этажа. Начали появляться срые ослики. Они везли мокрое блье въ перекинутыхъ черезъ спины плетеныхъ корзинахъ. Около осликовъ шли прачки въ черныхъ виксатиновыхъ передникахъ.

— Ты знаешь, вдь это съ Манзанареса… Это прачки здили полоскать блье на рку,— указалъ Николай Ивановичъ на женщинъ.— Стало быть, Манзанаресъ ужъ близко. Посмотримъ, какой такой знаменитый Манзанаресъ.

Свернули еще въ улицу.

LXV.

Улица была опять широкая, но дома попадались ужъ низенькіе — двухэтажные, но все-таки съ балконами во вторыхъ этажахъ. Здсь балконы были ужъ сплошь завшаны сушившимся бльемъ въ два яруса. На перилахъ и на веревкахъ выше перилъ болтались чулки, носки, рубашки, полотенцы и другія принадлежности мужскаго и женскаго туалета. Въ нижнемъ этаж были лавки — винныя и състныя. У входа въ нихъ висла зелень, главнымъ образомъ лукъ, связанный въ пучки, чеснокъ, красный и зеленый перецъ, повшанный гирляндами, куски конченаго мяса. На тротуарахъ, около лавокъ, лежали грудами тыквы и дыни, стояли корзины съ вареной кукурузой и вареной фасолью. Попадались кузницы, слесарни. На порогахъ лудили мдную посуду, стучали молотками по металлу. Пахло дымомъ отъ каменнаго угля, жаренымъ. У одной изъ лавокъ доили козу. Попадались и маленькіе садики, огороженные сложенной изъ камней оградой.

— Да мы за-городъ выхали,— замтила мужу Глафира Семеновна.

— Пожалуй, что это за-городомъ…— согласился тотъ.

— Но какъ-же Манзанаресъ-то? Неужели онъ за-городомъ, а не въ Мадрид?

— Не знаю ужъ, право. Въ географіи сказано, что Мадридъ стоитъ на рк Манзанарес.

— Такъ туда-ли везетъ насъ извозчикъ-то? Понялъ-ли онъ, куда намъ надо?

— Кто-жъ его знаетъ! Мы, кажется, сказали ему правильно. Манзанаресъ и по-испански Манзанаресъ.

— Кочеро, экуте! Намъ надо Манзанаресъ!

— Сси, сеньора…— откликнулся извозчикъ, показалъ впередъ бичомъ и сказалъ:— Понте де Толедо… ріо Манзанаресъ.

Спускались внизъ. И тутъ только супруги замтили, что они подъзжали къ мосту. Мостъ начинался какими-то блыми каменными воротами съ изваяніями на нихъ. Показалась и рка внизу, узенькой лентой синвшая между большихъ песчаныхъ отмелей. Когда супруги подъхали къ самому мосту, то увидали, что это была не рка, а просто рченка, совсмъ ничтожная. Съ моста открылась панорама на рчку, и было видно, что рченка эта въ двухъ-трехъ мстахъ развтвляется на еще меньшіе рукава, образуя песчаные островки. Внизу около воды на прибережныхъ отмеляхъ копошились сотни женщинъ въ пестрыхъ платьяхъ и полоскали блье. Блье тутъ-же и сушилось, разложенное на песк и каменьяхъ.

— Да неужели это Манзанаресъ?!— въ удивленіи воскликнула Глафира Семеновна.

— Не можетъ быть. Такъ какая-нибудь рченка. Манзанаресъ, должно быть, дальше. А это какой-то ручей. Онъ, должно быть, только впадаетъ въ Манзанаресъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Кочеро! А Манзанаресъ далеко? Луанъ?— спросилъ онъ извозчика.

Извозчикъ указалъ бичомъ внизъ и проговорилъ:

— Эсто… Эсто ріо Манзанаресъ.

— Говоритъ, что Манзанаресъ…— обратился Николай Ивановичъ къ жен и въ свою очередь удивленно воскликнулъ: — Но неужели-же такая рченка могла войти въ географію! Вдь это уже нашей петербургской Фонтанки.

— Какая тутъ Фонтанка!— отвчала супруга.— Наша петербургская Мойка съ ней не сравнится. Наша Мойка хоть гранитной набережной обдлана. А вдь это, это… Наша Черная рчь а у Новой деревни — вотъ разв съ чмъ можно сравнить эту рченку. Но не можетъ быть, чтобы это былъ Манзанаресъ! Кочеро! Се Манзанаресъ?— опять обратилась она къ извозчику, указывая на рчку.

Тотъ обернулся на козлахъ и кивнулъ, произнеся:

— Сси, сси, сеньора… Манзанаресъ.. Поэнто де Толедо… Манзанаресъ…

И въ подтвержденіи своихъ словъ онъ указалъ бичомъ на мостъ, по которому они хали, и потомъ тмъ-же бичомъ показалъ внизъ на рчку.

Сомннія не было, что передъ супругами протекалъ Манзанаресъ.

— Манзанаресъ!— утвердительно проговорила Глафира Семеновна, горько улыбнулась и прибавила:— Но можно-же такъ обмануться! Я ждала увидть большую рку въ род нашей Невы, а это рченка какая-то! Берлинскій Шире — и тотъ приличне. Гд-же тутъ купаться, спрашивается?

— Какія тутъ купанья!— пожалъ плечами супругъ.

— Зачмъ-же ты меня везъ сюда въ Мадридъ? Зачмъ-же я привезла сюда купальные костюмы? Ты знаешь, я въ Барріац, передъ самымъ отъздомъ сюда, новый, четвертый костюмъ себ купила.

— Вольно-жъ теб было покупать! Купаться я тебя въ Мадридъ не везъ. Мы похали сюда только обычаи и нравы посмотрть… Какъ живутъ, какъ танцуютъ. Но признаюсь, ужъ въ такомъ-то вид я никогда не ожидалъ Манзанареса встртить. Это чортъ знаетъ что такое!

— Нтъ, ты меня звалъ сюда купаться!— не унималась Глафира Семеновна.

— Не помню, ршительно не помню,— отвчалъ супругъ.— Про купанье я ничего не читалъ и ничего не слыхалъ, но что Мадридъ стоитъ на Манзанарес, въ географіи училъ, за него, проклятаго былъ даже наказанъ въ училищ. А оказывается, что въ географіи было наврано. Мадридъ на Манзанарес… Какой-же тутъ Мадридъ, гд мы теперь демъ! Это загородное мсто. Манзанаресъ за городомъ. Тьфу ты!— плюнулъ онъ.— Можно-же такъ обмануться! Учатъ о томъ, чего нтъ. Ахъ, Манзанаресъ! Манзанаресъ!

Экипажъ перехалъ уже мостъ и халъ ужъ по улиц, представлявшей изъ себя совсмъ деревушку.

— Куда-же мы тащимся?— опомнилась Глафира Семеновна.— Надо назадъ хать. Кочеро! Алле назадъ! Алле! Турне!— махала она извозчику зонтикомъ.

Тотъ удержалъ мула и сталъ оборачивать экипажъ.

— Я сть хочу. Задемъ въ какой-нибудь трактирчикъ,— сказалъ жен Николай Ивановичъ.

— Но вдь въ трактирчик какой-нибудь кошатиной на деревянномъ масл накормятъ. Ахъ, Манзанаресъ, Манзанаресъ! Зачмъ-же я новый костюмъ-то купила!— не унималась супруга.

— Напьемся хоть кофею съ молокомъ и съ булками. Вдь кофей везд кофей… Я сть страшно хочу,— предлагалъ мужъ.— Вотъ что… Въ ресторанчик спросимъ себ цвтной капусты и яичницу. Эти ужъ блюда видно… Не обманешься… Видно, что подаютъ. Тутъ подмси не можетъ быть.

— А ты знаешь, какъ цвтная капуста и яичница по-испански называются?

— Словарь при мн. Сейчасъ разъищемъ. Яичница по-французски — омлетъ.

И Николай Ивановичъ сталъ перелистывать французско-испанскій словарь.

Супруги вторично перезжали Толедскій мостъ. Направо виднлись голубоватыя горы.

— Самосіера… Гвадарама…— указалъ на горы, извозчикъ

Видъ былъ живописный.

— А портъ ихъ задави!— огрызнулся Николай Ивановичъ.— Манзанаресомъ надули, такъ что намъ горы! Въ ресторанъ! Посада! Бента!— крикнулъ онъ извозчику.

— Посада? Сси, кабалеро…— откликнулся извозчикъ и щелкнулъ бичомъ надъ длинными ушами мула.

Минутъ черезъ пять онъ подкатилъ экипажъ къ двухэтажному домику, стны котораго вплоть до крыши были застланы дикимъ виноградомъ и даже оттуда втви цпкаго растенія свшивались внизъ гирляндами. Надъ входною дверью висли бутылка и связка красныхъ томатовъ. Направо и налво около двери стояли два столика съ мраморными досками и за однимъ изъ нихъ двое мужчинъ въ однихъ жилетахъ и шляпахъ съ широчайшими полями сидли за бутылкой вина и играли въ домино. Николай Ивановичъ взглянулъ на ихъ коричневыя лица съ черными щетинистыми бакенбардами и давно небритыми подбородками и толкнулъ жену, сказавъ:

— Смотри, на видъ совсмъ разбойники.

— Такъ зачмъ-же ты меня тащишь сюда?— отвчала супруга.

— Душечка, я говорю только, что на видъ, а душой, можетъ быть, это честнйшіе люди. Здсь ужъ природа такая.

Подъхавшій къ ресторанчику экипажъ, должно быть, не былъ обычнымъ явленіемъ, потому что къ нему изъ дверей тотчасъ-же выскочилъ не только старикъ-хозяинъ, совершенно лысый человкъ въ парусинномъ пиджак и зеленомъ суконномъ передник, но и столовавшіеся тамъ постители: такой-же лысый и тощій монахъ съ салфеткой, подвязанной подъ горломъ и даже съ вилкой въ рук, бородачъ, черный какъ воронъ и съ одной большой бровью надъ глазами. Лысый хозяинъ подбжалъ къ экипажу и съ низкимъ поклономъ протянулъ руку Глафир Семеновн, чтобы помочь ей выйти.

Супруги вышли изъ экипажа и направились въ дверь.

LXVI.

Ресторанчикъ, или по-испански ‘посада’, куда вошли супруги, былъ немножко мраченъ и отъ темноты, которую длали зеленые листья вьющагося растенія, затняющіе окна, но за то въ немъ было прохладно. Первое, что бросилось супругамъ въ глаза, были два длинные непокрытые скатертью дубовые стола по сторонамъ комнаты, за которыми сидли трапезующіе бакенбардисты — большинство въ однихъ жилетахъ, безъ пиджаковъ, которые тутъ-же висли за вшалкахъ по стнамъ вмст съ шляпами. Время перевалило за полдень, и люди завтракали. У противоположной входу стны былъ прилавокъ на возвышеніи, а за нимъ виднлись два винные боченка съ мдными кранами. За прилавкомъ стояла смуглая молодая двушка, въ ярко-красной косынк на плечахъ и въ высокой гребенк въ волосахъ.

Николай Ивановичъ хотлъ уже приссть и указалъ супруг на свободный уголъ стола, но Глафира Семеновна не садилась и брезгливо говорила:

— Куда ты привелъ меня? Это какой-то кабакъ.

— А что-жъ изъ этого? Кто насъ знаетъ здсь? Вдь мы только кофейку и яичницу…

Лысый трактирщикъ замтилъ замшательство Глафиры Семеновны, изъ разговоровъ супруговъ на незнакомомъ ему язык увидалъ, что они иностранцы, и сталъ ихъ приглашать куда-то дальше, указывая за буфетную стойку, кланяясь и безъ умолка бормоча по-испански. Наконецъ, супруга сказала:

— Зоветъ куда-то… Можетъ быть, у него есть другая комната. Пойдемъ.

И супруги пошли за хозяиномъ.

Хозяинъ провелъ ихъ черезъ всю комнату за бочки и ввелъ въ грязную и чадную кухню, гд на чугунной плиточк на ножкахъ что-то варилось и жарилось. Черномазый малый въ бломъ колпак мшалъ въ кастрюл что-то чумичкой. Изъ кухни хозяинъ вывелъ ихъ на маленькій дворъ, усыпанный пескомъ, гд подъ навсомъ стояли тоже два столика, и указалъ на одинъ изъ нихъ.

— Парле ву франсе?— спросила лысаго хозяина Глафира Семеновна.

Тотъ улыбнулся и отвчалъ:

— Но, сеньора.

Отвчалъ онъ такимъ тономъ, какъ будто-бы его спросили не о томъ, говоритъ-ли онъ по-французски, а о томъ, можетъ-ли онъ сть горячіе уголья или пить расплавленный свинецъ. И при этомъ покрутилъ головой и махнулъ рукой.

Супруги сли за столъ. Хозяинъ наклонился къ нимъ, оперся руками на столъ и долго, долго говорилъ что-то по-испански, очевидно перечисляя имющіяся у него кушанья. Супруги слушали и ничего не понимали.

— Чортъ знаетъ, что онъ городитъ!— покрутилъ головой Николай Ивановичъ.

— Ну, что-жъ ты? Заказывай… Ты вдь хвастался, что розищешь въ словар нужныя слова,— сказала ему Глафира Семеновна.

— Въ томъ-то и дло, что ни яичницы, ни цвтной капусты въ словар не нашелъ.

— Ахъ, ты!— поддразнила она его.— Ну, тогда я буду говорить. Кафе…

— Досъ кафе!…— подсказалъ супругъ и выставилъ передъ носомъ трактирщика два пальца.

— Сси, сеньора, сси, кабалеро,— поклонился тотъ.

— Авенъ де пянь…— прибавила Глафира Семеновна.— Какъ по-испански хлбъ-то? Вдь зубрилъ. Говори,— обратилась она къ мужу.

— Панъ блянко — блый хлбъ.

— А! Панъ бляпко! Сси, кабалеро, сси,— воскликнулъ трактирщикъ.

— Потомъ яицъ… простыхъ яицъ… Это лучше даже, чмъ яичницу заказывать. Чище…— продолжала супруга.— Какъ яйцо по-испански?

— А вотъ сейчасъ можно справиться.

И Николай Ивановичъ вытащилъ изъ кармана словарекъ въ красномъ переплет.

— Гд-же теперь справляться! Яицъ, яицъ… Эфъ… ейръ…— говорила Глафира Семеновна, произнося русскія, французскія и нмецкія слова.

Трактирщикъ недоумвалъ и смотрлъ на супруговъ вопросительными глазами. За сосднимъ столомъ сидла парочка — молодой мужчина съ бакенбардами колбаской и молодая дамочка въ тюлевой вуалетк на голов. Парочка звонко засмялась.

— Черти!— строго взглянула на нихъ Глафира Семеновна.— Смются на насъ. А вдь прідутъ къ намъ, такъ также разговаривать будутъ.

Но тутъ сама судьба дала ей возможность объясниться съ трактирщикомъ. На песк валялась скорлупа отъ выденнаго яйца Глафира Семеновна бросилась къ яичной скорлуп, показала ее трактирщику и сказала:

— Вуаля!

— А! Сси, сси, сеньора… Чуево!..— радостно вскричалъ трактирщикъ.

— Восемь штукъ,— прибавилъ ему отъ себя Николай Ивановичъ.— Очо…

И онъ показалъ трактирщику растопыренную руку, а потомъ три пальца.

А за сосднимъ столомъ посл объясненія при помощи яичной скорлупы такъ и покатывались со смха. Въ особенности отличалась дамочка въ вуальк. Она держалась даже за грудь, хохоча звонкими раскатами.

— Больше ничего…— развела руками Глафира Семеновна передъ трактирщикомъ и прибавила, стрльнувъ глазами въ сторону хохочущей дамочка:— Вотъ дурища-то полосатая смется! Лопни, лопни, матушка, отъ смха или еще хуже что-нибудь сдлай.

Трактирщикъ подошелъ къ сосднему столу и, очевидно, сталъ уговаривать дамочку въ вуалетк прекратить смхъ, довольно строго говоря что-то по-испански, но молодой человкъ показалъ ему кулакъ. Началась перебранка, посл которой трактирщикъ подошелъ снова къ столу супруговъ и снова сталъ спрашивать ихъ о чемъ-то, при чемъ два раза упомянулъ слово ‘вино’.

— Понялъ!— радостно воскликнулъ Николай Ивановичъ и даже торжествующе поднялъ руку кверху.— Про вино спрашиваетъ. Хересъ, хересъ, сеньоръ кабалеро. И яблоки пуръ мадамъ. Мансана, мансана… И виноградъ также… Ува… Ува и мансана пуръ сеньора…

— Хересъ… Ува и мансана…— повторилъ трактирщикъ, поклонился и побжалъ исполнять потребованное, переваливаясь какъ утка на жирныхъ ногахъ.

Николай Ивановичъ по уход трактирщика тотчасъ-же похвастался жен:

— Видишь, все-таки я кое-что знаю по-испански. Вотъ яблоки и виноградъ съумлъ заказать для тебя. И меня сейчасъ поняли.

За сосднимъ столомъ дамочка въ вуалетк ужъ кончила свой громкій смхъ и теперь только фыркала и отирала слезы носовымъ платкомъ.

Супруги сидли и осматривали дворикъ. Дворикъ былъ маленькій въ четырехъ каменныхъ стнахъ, на одной изъ коихъ была написана масляной краской декорація, изображающая площадку сада, мчащагося оленя и двухъ охотниковъ въ старо-испанскихъ костюмахъ, стрляющихъ въ него изъ ружей. Малеванье было, впрочемъ, далеко не художественное. По средин дворика была клумбочка съ цвтами и изъ нея брызгалъ маленькій фонтанъ жиденькой струей.

Но тутъ супруги увидали, что ими уже заинтересовался весь ресторанъ, изъ него то и дло выходили на дворъ постители, прохаживались мимо ихъ столика и съ любопытствомъ ихъ осматривали. Нкоторые останавливались у противоположной стны, разговаривали и прямо кивали на супруговъ. Вышелъ на дворъ даже тощій монахъ, тотъ самый, который выбжалъ на улицу, когда они подъхали къ ресторану. На этотъ разъ онъ былъ уже безъ вилки и въ шляп, но надлъ на носъ пенснэ. Онъ прямо остановился передъ столомъ супруговъ, разставилъ ноги, уперъ руки въ бока и разсматривалъ супруговъ. По его красному носу и нетвердой походк, когда онъ вышелъ на дворъ, можно было заключить, что онъ былъ пьянъ.

Вдругъ забренчала гитара и показался старикъ съ сдой бородой въ линючемъ плисовомъ пиджак, когда-то коричневаго цвта, и въ шляп съ широчайшими полями. Онъ шелъ и перебиралъ струны гитары. Сзади его слдовала двочка-подростокъ — худенькая, въ коротенькомъ темносинемъ платьиц, забрызганныхъ грязью черныхъ чулкахъ и изрядно стоптанныхъ полусапожкахъ. Черные волосы ея были подстрижены и зачесаны назадъ круглой гребенкой. Личико ея напоминало совсмъ кошачью мордочку. На плечикахъ былъ накинутъ шерстяной набивной платокъ съ большими пестрыми узорами по черному фону. Двочка опускала руку въ карманъ платья, вынимала оттуда что-то, подносила ко рту и ла.

Гитаристъ и двочка остановились передъ столомъ супруговъ и поклонились имъ.

LXIII.

Раздались тихіе звуки гитары. Старикъ, пощипывая струны, игралъ старинную качучу. Двочка перестала жевать, сбросила съ плечъ платокъ прямо на песокъ, ползла въ карманъ юбки, достала оттуда кастаньеты и, постукивая ими въ тактъ гитары, принялась плясать. Прыгала она, надо сказать, не особенно граціозно. Движенія ея были рзки. Главнымъ образомъ не выходило у ней горделивое закидываніе назадъ головы, въ чемъ мшалъ ей черезъ чуръ худенькій станъ и полное отсутствіе развитія груди, но зрителямъ, вышедшимъ изъ ресторана на дворъ, ея танцы правились. Не прошло и двухъ-трехъ минутъ, какъ они одинъ за другимъ начали бить въ ладоши въ тактъ гитары и кастаньетъ. Правились ея танцы и супругамъ Ивановымъ, и Глафира Семеновна даже шепнула мужу:

— Вотъ теб… На ловца и зврь бжитъ. Искалъ испанскихъ танцевъ, гитары и кастаньетъ, а они тутъ какъ тутъ. Сами явились.

— Да… но это все не то…— отвчалъ супругъ.

— Отчего не то?

— Да такъ… Все-таки это не настоящее… Вотъ кабы эта двочка была годковъ на десять постарше…

— Ахъ, ты, дрянь эдакая!— вспыхнула Глафира Семеновна.— Да что-жъ ты танцовщицу-то себ въ любовницы прочишь, что-ли!

И она даже гнвно ударила рукой по столу.

— Тише, тише, пожалуйста. На насъ ужъ и такъ со всхъ сторонъ смотрятъ и смются,— остановилъ ее Николай Ивановичъ.— А ужъ понятное дло, что эти танцы далеко не то, что взрослой женщины. Огонь не тотъ.

— Да зачмъ теб огонь? Танцуетъ двочка все что нужно продлываетъ — съ тебя и довольно. Огонь… Огня захотлъ. Я знаю, зачмъ теб огонь! Вонъ какіе ты глаза длаешь.

— Пожалуйста уймись, Глашенька… Ну, я такъ сказалъ… Ну, я пошутилъ насчетъ огня. Ошибся.

— Ага! Теперь: ошибся! Но я знаю тебя, волокиту! Конечно, я мшаю теб своимъ присутствіемъ, но если-бы ты былъ безъ меня…

— Да полно, Глафира Семеновна… Къ чему эта ревность?

Супруга умолкла и слдила за танцемъ. Двочка ужъ стояла на одномъ колн и поводила худенькимъ станомъ, щелкая кастаньетами надъ своей головой. Когда она опять поднялась на ноги, передъ ней запрыгалъ и старикъ, продолжая бряцать на гитар. Онъ подавался корпусомъ то въ одну сторону, то въ другую, кружился, выпяливалъ передъ двочкой свой животъ, что выходило очень комично. Среди публики послышались одобренія. Раздались сдержанныя ‘viva’ и ‘bravo’. Но вотъ старикъ пересталъ плясать и играть, взмахнувъ въ воздух гитарой. Двочка продолжала плясать безъ гитары, постукивая только кастаньетами, сдлала одинъ кругъ по двору, подбжала къ супругамъ Ивановымъ, встала передъ Николаемъ Ивановичемъ на одно колно и приподняла передъ нимъ подолъ своей юбки, кивая ему и прося, чтобы ей что-нибудь положили въ юбку за ея танцы.

— Вотъ теб… Разсчитывайся…— сказала Глафира Семеновна мужу.

— Да надо дать. Только сколько?— спросилъ онъ.

— Да дай пезету.

— Мало, я думаю…

— Да вдь это-же уличные плясуны, нищіе…

— Ну, все-таки, хоть дв пезеты…

И Николай Ивановичъ кинулъ въ подолъ юбки двочки дв серебряныя монеты.

Очевидно, щедрость эта была такъ велика, что двочка даже вся вспыхнула отъ радости и глазки ея заиграли. Она бросилась къ старику и показала ему дв пезеты. Старикъ, отиравшій въ это время со лба потъ срымъ бумажнымъ платкомъ, тоже радостно улыбнулся во всю ширину своего рта, низко поклонился супругамъ и сказалъ:

— Грасзіасъ, кабалеро… Аграградеско, сеньора.

Двочка обходила остальную публику и въ подолъ ей сыпались мдныя деньги. Подошла она и къ монаху. Тотъ вынулъ изъ кармана два финика и подалъ ей вмсто денегъ. Двочка взяла. Бакенбардистъ съ сосдняго стола подалъ маленькій блый хлбецъ. Двочка сдлала книксенъ и хлбецъ опустила къ себ въ карманъ. Въ числ зрителей былъ и извозчикъ, привезшій супруговъ Ивановыхъ. Онъ стоялъ со стаканомъ вина, но подошедшей къ нему двочк ничего не далъ, а только улыбнулся и хотлъ ущипнуть ее за щечку, но она гнвно отшатнулась.

Танцы кончились и передъ супругами появился завтракъ: кофе, свареный съ молокомъ и поданный вмсто кофейника въ глиняномъ кувшинчик, дв чашки необычайной толщины, цлая груда яицъ, бутылка хересу, хлбъ, тарелка съ яблоками и виноградомъ и кувшинъ холодной воды. Все это принесли имъ на двухъ подносахъ лысый хозяинъ и служанка въ красной косынк съ большимъ гребнемъ въ волосахъ.

Такъ какъ хозяинъ ресторана видлъ въ супругахъ исключительныхъ гостей, то въ вид исключенія принесъ имъ и скатерть, которой предварительно накрылъ столъ. Но лучше-бы онъ и не накрывалъ ею стола: скатерть была въ кофейныхъ кругахъ и къ ней были даже приставши кусочки чего-то съдобнаго съ соусомъ.

— Видишь, и безъ испанскаго языка добились всего, что намъ надо,— замтила мужу Глафира Семеновна и тутъ-же, подозвавъ къ себ двочку-танцорку, подала ей яблоко.

Николай Ивановичъ сидлъ, уткнувшись въ книжечку французско-испанскаго словаря.

— Нашелъ вдь, какъ яичница-то съ ветчиной называется по испански!— весело сказалъ онъ — Тортилья де хамонъ — вотъ какъ.

— Ну, ужъ теперь поздно. Посл ужина горчица,— отвчала супруга, принимаясь за завтракъ.

Кофе оказался припахивающимъ чмъ-то постороннимъ — не то перцемъ, не то лукомъ. Яйца оказались сваренными въ крутую. Къ нимъ хозяинъ гостинницы, очевидно, вмсто масла, подалъ что-то въ род жидкаго сыра, похожаго на сыръ ‘бри’, къ которому Глафира Семеновна не прикасалась, а сдлала только гримаску. И хересъ былъ преплохой. Николай Ивановичъ налилъ себ полъ-стакана, хватилъ залпомъ и поморщился, проговоривъ:

— Что-то не того… нашъ кашинскій хересъ напоминаетъ.

— Да вдь ты видишь, здсь вс съ водой его пьютъ,— кивнула супруга на сосдній столъ, гд все еще сидли и пили вино съ водой и молодой человкъ съ баками колбаской, и хохотушка дамочка въ вуалетк.— Передъ ними бутылка съ виномъ и кувшинъ воды. На то и теб хозяинъ поставилъ кувшинъ воды.

— Хересъ съ водой не подобаетъ. Не такое вино.

— Это у насъ не подобаетъ, а здсь пьютъ.

Позавтракавъ, они расплатились. За все взяли какіе-то пустяки, такъ что Николай Ивановичъ даже удивился. Онъ далъ хозяину серебряный дуро въ пять пезетъ, а сдачи ему еще сдали дв пезеты съ мдными. Сунувъ служанк съ высокимъ гребнемъ пезету на чай, онъ привелъ ее буквально въ смущеніе. Она повертла серебряную монету въ рукахъ и не ршалась ее брать.

— Бери, бери… Се пуръ буаръ…— кивнулъ онъ ей и махнулъ рукой.

Черезъ минуту супруги проходили черезъ ресторанъ къ своему экипажу. Старикъ-гитаристъ и двочка сидли въ ресторан. Старикъ щипалъ струны гитары и плъ. Передъ нимъ стоялъ стаканъ вина. Двочка ла яблоко. Хозяинъ, стоявшій за стойкой и наливавшій въ бутылку изъ бочки вино, выскочилъ къ супругамъ, проводилъ ихъ до экипажа и, кланяясь, сталъ подсаживать Глафиру Семеновну.

— Вино не па бонъ. Хересъ не па бонъ…— сказалъ ему Николай Ивановичъ.— Хересъ собакой пахнетъ… мокрой собакой.

— Говори сколько хочешь, онъ все равно не понимаетъ,— замтила супруга.

— Нтъ, понялъ. Видишь, бормочетъ что-то и оправдывается. Да и какъ не понять! Вино и по-испански вино, хересъ и по-испански хересъ. А я сказалъ: ‘вино не па бонъ’ и сдлалъ гримасу. Хересъ — брр…— прибавилъ онъ, обращаясь къ хозяину ресторана.

Извозчикъ не трогалъ возжами мула, сидлъ на козлахъ, обернувшись къ сдокамъ, говорилъ что-то и жестами спрашивалъ, куда ему хать — направо или налво. Слышались слова: ‘а ля искіерда о а ля дереча’.

— Прадо, Прадо…— махалъ ему рукой Николай Ивановичъ.

— Прадо е паркъ…— прибавила Глафира Семеновна.

Супруги вспомнили, что имъ еще въ вагон монахъ падре Хозе разсказывалъ, что для прогулокъ въ Мадрид есть Прадо — большой бульваръ и паркъ, куда здятъ для катанья.

Извозчикъ щелкнулъ бичомъ между ушами мула, и мулъ потащилъ коляску по скверной булыжной мостовой. Обратно пришлось ужъ подниматься въ гору.

LXVIII.

Ресторанъ, гд закусывали супруги, находился въ улиц Пацео де лясъ Акаціо. Отъ ресторана до Прадо, фешенебельной части Мадрида, состоящей изъ нсколькихъ соединенныхъ между собой бульваровъ, примыкающихъ къ саду Буенъ Ретиро и Мадридскому парку, пришлось хать добрые полчаса. На Прадо экипажъ въхалъ со стороны улицы Атахо и похалъ мимо Ботаническаго сада.

Открылся широкій бульваръ, обстроенный домами новйшей архитектуры, хорошо выбленными, не напоминающими своимъ видомъ казарменныхъ построекъ, но тоже съ балконцами у каждаго окна, на перилахъ которыхъ, то тамъ, то сямъ висли для просушки или провтриванія одяла, пальто, ковры. Прадо — это Елисейскія поля Мадрида. Какъ Елисейскія поля въ Париж примыкаютъ къ Булонскому лсу, такъ и Прадо сливается съ Мадридскимъ паркомъ. Прадо, центръ котораго составляетъ еще боле уширенный бульваръ, носящій названіе Салонъ дель Прадо, есть мсто прогулки состоятельной и аристократической публики Мадрида, пшкомъ, верхомъ, въ экипажахъ.

Когда въхали на бульваръ, извозчикъ тотчасъ-же обернулся къ сдокамъ, торжественно поднялъ лвую руку и произнесъ:

— Прадо…

Былъ третій часъ въ начал и гулянье только еще начиналось, но уже гарцовали всадники статскіе и военные и сновали экипажи съ нарядными дамами въ новомодныхъ шляпкахъ, съ раскрытыми зонтиками, съ верами, висящими на ручкахъ зонтиковъ. На козлахъ экипажей состоятельныхъ людей кучера, по большей части, одты по-англійски въ черныхъ цилиндрахъ, синихъ или гороховыхъ ливреяхъ и высокихъ сапогахъ съ желтыми отворотами, лошади въ шорахъ. зда въ большинств случаевъ самой легкой рысцой. Экипажи то и дло сопровождаются знакомыми всадниками гарцующими около и перебрасывающимися словами съ сидящими въ экипажахъ черноокими дамами. На скамейкахъ между деревьями множество дтей съ няньками, кормилицами и гувернантками. Дти одты въ матросскіе и фантастическіе костюмы, учащіеся — въ парусинные кители съ форменными фуражками, но о національныхъ костюмахъ даже и на дтяхъ нтъ и помину.

Экипажъ супруговъ халъ тихо. Мулъ бжалъ легкой трусцой. Извозчикъ оборачивался и разсказывалъ что-то, указывая на зданія, но такъ какъ онъ говорилъ по-испански, то супруги почти ничего не понимали.

— На четыре километра тянется этотъ Прадо. Я читала въ путеводител,— сказала мужу Глафира Семеновна.— На Прадо много памятниковъ и фонтановъ.

И точно, супруги только что прохали мимо памятника Изабеллы Католической, представляющаго изъ себя королеву верхомъ на кон, въ корон и съ крестомъ на длинномъ древк въ правой рук, съ двумя ея сподвижниками но об стороны лошади. За памятникомъ начались фонтаны (fuente), питающіеся изъ канала Лоцая, проведеннаго со снговыхъ горъ по всему городу и дающаго прекрасную питьевую воду. Первымъ фонтаномъ былъ фонтанъ Обелиско.

Около этого фонтана толпился простой народъ, няньки съ ребятами, и вс пили воду, черпая ее жестяными кружечками изъ бассейна. Тутъ-же торговка съ лоткомъ и банками продавала варенье для воды.

— Женщина въ настоящемъ испанскомъ костюм! Настоящая испанка! Наконецъ-то увидала настоящую испанку! Смотри!— воскликнулъ Николай Ивановичъ, дернувъ за руку супругу.

И въ самомъ дл, передъ ними вырисовалась красивая черноокая молодая женщина въ кружевномъ убор, окружающемъ высокую гребенку съ бусами и блестками, на голов, въ черной юбк на подъем, въ красныхъ чулкахъ съ блыми стрлками у щиколокъ и въ башмакахъ. Она была въ бломъ передник и плечи ея были покрыты полосатымъ черножелтымъ шарфомъ.

— Да это кормилица,— отвчала Глафира Семеновна.— Видишь, она около колясочки съ груднымъ ребенкомъ. Кормилицъ-то и во Франціи одваютъ въ національные костюмы.

Дйствительно, женщина въ національномъ костюм взялась сзади за ручки дтской колясочки и стала пихать ее впередъ.

— Кормилица и то…— разочарованнымъ голосомъ пробормоталъ супругъ. Ну, Испанія! Значитъ національные-то испанскіе костюмы можно видть только на мамкахъ да на актерахъ въ театрахъ.

— Да вдь и у насъ въ Петербург то-же самое. Да и не въ одномъ Петербург. Даже въ деревняхъ.

— Однако, про испанскіе костюмы везд пишутъ въ стихахъ и въ проз. Поэты, какъ за языкъ повшенные, славятъ эти костюмы. Вдь для этого мы сюда, въ Испанію, и похали.

— Надо куда-нибудь въ глушь хать. Можетъ быть, тамъ и настоящіе испанскіе костюмы найдутся. Да и на что теб? Видлъ сейчасъ испанскій костюмъ и довольно. Видлъ давеча двочку-танцорку.

— Мамка и танцорка въ расчетъ не входятъ.

Подъхали къ маленькому скверу, разбитому посреди бульвара, украшенному роскошнымъ цвтникомъ. Изъ сквера возвышалась колонна съ статуей Христофора Колумба. На нее тотчасъ-же обратилъ вниманіе супруговъ извозчикъ.

— Христофоръ Колумбъ… Это вдь тотъ, который открылъ Америку,— сказалъ Николай Ивановичъ, услыхавъ имя Колумба.

— Да, да… Онъ самый… Знаменитый мореплаватель,— откликнулась супруга.— Ты помнишь, вдь даже пьеса была ‘Христофоръ Колумбъ?’ Мы смотрли ее въ Петербург. Надо выйти изъ экипажа. Кочеро! Арете!— крикнула она извозчику.

Супруги вышли изъ экипажа, вошли въ скверъ, переполненный няньками, ребятишками всхъ возрастовъ и неизбжнымъ солдатомъ, заигрывающимъ съ няньками, и обошли кругомъ памятникъ знаменитому человку.

— Но откуда такое количество ребятъ!— удивлялась Глафира Семеновна.— Въ путеводител я прочла, что въ Мадрид всего только 245.000 жителей. Стало быть, въ пять разъ меньше, чмъ въ Петербург.

Похали дальше. Опять фонтанъ.

— Фуэнте Кастеляно…— сказалъ извозчикъ.

Но вотъ около улицы Санъ Геронимо, идущей отъ площади Пуерта дель Соль, началось уширеніе бульвара Прадо, называемое Каррара или Салонъ дель Прадо. Это площадка, удлиненной формы, уставленная по сторонамъ зелеными скамейками и желзными стульями, занятыми мужской и женской нарядной публикой. То тамъ, то сямъ стоятъ экипажи съ сидящими въ нихъ расфранченными дамами и мужчинами, точь-въ-точь, какъ у насъ въ Петербург, на Елагинской Стрлк. Къ экипажамъ подошли гуляющіе пшеходы и разговариваютъ съ знакомыми, сидящими въ экипажахъ. Повсюду масса зонтиковъ, мелькаютъ въ воздух вера.

— Какая масса публики! И вдь замть, сегодня будни, а не праздникъ. Рабочій день,— проговорила Глафира Семеновна.

— Такой ужъ, должно быть, гулящій народъ эти испанцы,— отвчалъ супругъ.

Экипажъ еле двигался отъ тсноты. Еще фонтанъ.

— Фуэнте дель Алькахофа…— отрекомендовалъ извозчикъ.

Показался роскошный садъ съ дивнымъ насажденіемъ. За богатой ршеткой видны были лстницы, идущія въ гору, а на гор стояло величественное трехъэтажное зданіе.

— Ministern de laguerra…— указалъ извозчикъ.

— Военное министерство,— перевала мужу Глафира Семеновна и прибавила:— Видишь, я ужъ начинаю понимать по-испански.

Опять фонтаны, называемые ‘Куарто Фуэнтесъ’ — четыре фонтана. Опять кому-то памятникъ. Снова фонтанъ, который извозчикъ назвалъ фонтаномъ Нептуна. Бульваръ Прадо нсколько разъ мнялъ свою физіономію: деревья то шли по средин улицы и переходили въ какой-нибудь скверъ, то шли по сторонамъ улицы, около тротуаровъ и опять переходили въ скверъ.

Еще фонтанъ — фонтанъ Аполлона. Бульваръ перескла широкая улица, тоже съ насажденіемъ около тротуаровъ, но довольно жидкими. На перекрестк ея извозчикъ остановилъ мула, указалъ на улицу и произнесъ:

— Калле де Алькаля… Пуэрта дель Алькаля.

Въ конц улицы виднлась и ‘Пуэрта’, то-есть ворота. Это широкія ворота въ римскомъ стил съ тремя проздами и двумя проходами для пшеходовъ.

Бульваръ Прадо кончился, извозчикъ повернулъ мула и повезъ супруговъ тмъ-же путемъ обратно.

— Апрезанъ въ паркъ?— спросила извозчика Глафира Семеновна, ткнувъ его въ спину зонтикомъ.

Онъ обернулся и отвчалъ:

— Сси, сеньора.

— Вообрази, и онъ ужъ меня понимаетъ,— сказала она мужу.

LXIX.

Выхавъ на площадку Салонъ дель Прадо, экипажъ свернулъ налво. Показалась ршетка съ богатыми насажденіями за ней. Это садъ ‘Буенъ Ретиро’, разбитый еще при корол Филипп IV. Изъ-за ршетки виднлись гиганты-дубы, каштаны, блыя акаціи. Вотъ и темнозеленая листва лимонныхъ деревьевъ съ только еще начинающими желтть плодами.

Начался паркъ съ прекрасными широкими аллеями для прозда экипажей и пшеходовъ. Деревья вковыя съ гигантскими стволами, бросающими обильную тнь. Гуляющей публики немного. Экипажей еще меньше. На скамейкахъ въ уединенныхъ мстечкахъ виднются издали влюбленныя парочки. Кое-гд мелькаетъ солдатъ. На перекресткахъ большихъ аллей тумбочки съ струящейся изъ нихъ ключевой водой — и непремнно у каждой тумбочки три-четыре человка, пьющіе воду. Непремнно около каждой тумбочки нищая или нищій, предлагающіе публик стаканъ для питья воды и при этомъ выпрашивающіе себ подаяніе. У нкоторыхъ нищихъ бутылки съ фруктовымъ сокомъ, который они также предлагаютъ къ вод. Нкоторые нищіе въ грязныхъ жилетахъ нараспашку, съ одялами черезъ плечо и въ шляпахъ съ широчайшими полями (сомбреро) имютъ такой видъ, что ихъ можно скорй принять за разбойниковъ, чмъ за нищихъ.

Вотъ и площадка, уставленная желзными стульями передъ эстрадой съ пюпитрами для нотъ, но на площадк никого изъ публики. Только пять-шесть разношерстныхъ молодыхъ собакъ играютъ другъ съ другомъ и подняли облако пыли. Очевидно, здсь иногда играетъ музыка. Вотъ и маленькій ресторанъ со столиками на веранд, но онъ пустъ. На веранд виднется только лакей, звающій въ салфетку. Вотъ между деревьевъ и кустарниковъ блеснуло что-то серебристое.

— Тамъ рка,— сказала Глафира Семеновна мужу.— Не можетъ быть, чтобъ это былъ Манзанаресъ. Пойдемъ… Посмотримъ. Надо остановиться.

Они остановили экипажъ и вышли изъ него. Супруги не прошли пяти-десяти шаговъ, какъ передъ ними открылась зеркальная поверхность довольно большого, совершенно четырехугольнаго замчательно чистаго пруда. У берега была пристань и около нея стояли причаленными дв лодченки. Какой-то спортсменъ въ полосатой фуфайк съ головой, повязанной краснымъ шелковымъ платкомъ, плавалъ на лыжахъ, держа въ рукахъ весло съ лопатками на концахъ.

— Вотъ теб испанскій костюмъ,— указала Николаю Ивановичу супруга.

— Какой-же это испанскій! Это скорй костюмъ акробата,— отвчалъ тотъ.

— А платокъ-то красный на голов съ концами, завязанными на затылк? Это ужъ чисто по-испански. Такъ носятъ платки тореадоры.

Кром спортсмена на лыжахъ на пруду плавали два лебедя — черный и блый и нсколько утокъ, держащихся, впрочемъ, въ отдаленіи.

Супруги стояли на берегу пруда и любовались имъ.

— Какой прекрасный свтлый прудъ,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Куда лучше и чище Манзанареса. Манзанаресъ можно назвать ркой только въ насмшку. И въ географіяхъ-то слдовало-бы писать, что Мадридъ стоитъ не на Манзанарес, а на пруду такомъ-то. Наврное ужъ этотъ прудъ какъ нибудь называется.

— Непремнно,— кивнула супруга и задала вопросъ:— Но гд-же мадридцы купаются? Неужели у нихъ нтъ никакого купальнаго мста?

— Экъ ты разлакомилась въ Біарриц насчетъ купанья-то!

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Въ Біарриц меня купанье прославило. Я и въ Мадридъ хала, чтобъ поддержать эту славу, но обманулась. Проще сказать — ты меня обманулъ.

— Какъ-же я-то? Географія насъ обманула. Мы учили въ географіи, что Мадридъ стоитъ на рк Манзанарес, а оказалось, что Манзанаресъ ручей да и тотъ протекаетъ не черезъ Мадридъ, а находится за-городомъ. Однако, какъ здсь комары кусаютъ!— прибавилъ Николай Ивановичъ и хлопнулъ себя ладонью по лбу, чтобы согнать комара.

Супруги обошли одну половину пруда и увидали ключъ. Изъ кучи громадныхъ камней выбивалась струйка воды и стекала въ каменный бассейнъ, обложенный туфомъ. Около ключа стояли два столика съ пяткомъ желзныхъ стульевъ. Супруги присли. Передъ ними какъ изъ земли выросла грязная старуха-торговка съ корзинкой, въ которой помщались стаканы и бутылочки съ ягоднымъ сиропомъ. Низко кланяясь, она поставила передъ супругами два стакана.

— Выпьемъ, что-ли? Попробуемъ ихъ воду,— предложилъ жен Николай Ивановичъ.

— Только безъ сиропа,— откликнулась супруга.— Выполоскай стаканы прежде, и я сама ихъ оботру. У меня есть чистый носовой платокъ.

— Ну, ужъ пусть эта старая сеньора выполоскаетъ ихъ,— сказалъ супругъ, постучалъ по стакану ногтемъ пальца и сказалъ: — Сеньора, полоскайосъ эсто стаканосъ.

— По-каковски это?— улыбнулась Глафира Семеновна.— На какомъ язык?

— Да по-русски, но какъ будто-бы и по-испански. Пойметъ баба.

И точно, старуха поняла. Она взяла стаканы, выполоскала ихъ, наполнила водой и снова принесла на столъ. Глафира Семеновна вылила изъ стакановъ воду и вытерла ихъ платкомъ.

— Анкоръ. Тодавіа…— снова постучалъ Николай Ивановичъ по стаканамъ,

Старуха снова наполнила стаканы водой. Вода оказалась превкусной и холодной, такъ что стаканы совершенно запотли. Супруги напились воды, дали старух мелкую монету и продолжали обходъ пруда.

Вдругъ Глафира Семеновна вскричала:

— Смотри-ка! Наша береза! Наша русская береза. И въ какой чести!

Дйствительно, на лужайк, окруженная низенькой ршеткой изъ проволоки, росла небольшая березка со стволомъ въ кулакъ. Листья ея ужъ значительно пожелтли и мстами обсыпались, Около березы былъ воткнутъ въ землю большой ярлыкъ, на дощечк котораго было написано по-латыни: ‘Betula alba’.

Николай Ивановичъ снялъ шляпу и поклонился, сказавъ:

— Здравствуй, матушка, наша родная береза! Поклонъ теб, родимая! Ну, что-жъ, паркъ, кажется, основательно осмотрли, такъ съ насъ и будетъ. Подемъ куда-нибудь въ другое мсто.

— До обда еще осталось время. Подемъ посмотрть какую-нибудь церковь,— предложила Глафира Семеновна.— Въ Мадрид должны быть богатыя церкви. Испанцы славятся своимъ благочестіемъ и набожностью. Это я знаю изъ романовъ. Вдь я много прочла романовъ изъ испанской жизни. Здсь и крестныхъ ходовъ бываетъ много. Испанцы любятъ священныя процессіи.

— Да, да… И въ особенности испанки,— подхватилъ супругъ.— Я даже стихи помню.

‘Издавна твердятъ испанки:

Въ кастаньеты ловко брякать,

Подъ ножомъ вести интрижку

И на исповди плакать —

Три блаженства только въ жизни’…

продекламировалъ онъ.

Они подходили къ своему экипажу. Кучеръ кормилъ своего мула овсомъ изъ торбы, покуривалъ папиросу и бесдовалъ съ двумя какими-то оборванцами въ широчайшихъ сомбреро. Оборванцы тоже курили. Одинъ изъ нихъ былъ съ газетой и, ораторствуя, ударялъ по ней рукой. Разговоръ, очевидно, имлъ предметомъ политику.

Супруги сли въ экипажъ. Извозчикъ снималъ торбу съ морды мула.

— Какъ церковь по-испански? Не знаешь?— спросила мужа Глафира Семеновна.

— А вотъ сейчасъ… У меня отчеркнуто.

Николай Ивановичъ вытащилъ изъ кармана словарь въ красномъ переплет.

— Отчего ты раньше не выпишешь на бумажку нужныя слова? А то выходитъ такъ, что какъ на охоту хать — то и собакъ кормить,— сказала супруга.

— У меня отчеркнуто.

Онъ перелистывалъ словарь.

Извозчикъ между тмъ влзъ уже на козлы и, обернувшись къ сдокамъ, бормоталъ что-то по-испански, очевидно, спрашивая, куда ему хать.

— Эглизъ… Въ церковь… Въ какую-нибудь церковь… Эглизъ…— проговорила извозчику Глафира Семеновна.

— А! Иглессіа… Сси, сеньора…— кивнулъ тотъ и стегнулъ мула.

— Иглессіа, Иглессіа — вотъ какъ церковь… Да, да…— подхватилъ супругъ.

— Спасибо. Теперь ужъ посл ужина горчица. Не понимаю, какая польза отъ твоего словаря.

И супруга пожала плечами.

LXX.

Опять выхали на Салонъ дель Прадо, свернули въ улицу Санъ Геронимо и потянулись по ней. Затмъ, свернули еще въ улицу, еще и еще. Церковь, куда везъ супруговъ извозчикъ, оказалась совсмъ на другомъ краю города. Одну улицу прохали торговую, сплошь съ магазинами въ нижнихъ этажахъ домовъ. Въ окнахъ было выставлено блье мужское и женское, галстуки, кружева, испанскія полосатыя шелковыя одяла изъ оческовъ. Надъ однимъ изъ магазиновъ въ вид вывски красуется гигантскій раскрашенный веръ изъ желза и на немъ крупными буквами надпись: ‘abanicos’ — вера. Верами всхъ величинъ украшены и оконныя выставки магазина.

— Спеціальный магазинъ веровъ… Вотъ куда нужно за верами пріхать,— указала Глафира Семеновна мужу.

— А чмъ нарочно сюда прізжать, такъ не лучше-ли сейчасъ захать?— откликнулся тотъ.— Церковь-то, въ которую насъ везетъ извозчикъ, успемъ еще осмотрть до обда. Обдъ въ гостинниц въ семь часовъ.

— Да, пожалуй, задемъ. Кстати и другіе магазины посмотримъ. Арете!

Глафира Семеновна тронула извозчика зонтикомъ въ спину и указала на магазины. Тотъ подъхалъ къ тротуару и остановилъ мула. Супруги вышли.

— Наврное ужъ въ магазин-то говорятъ хоть сколько-нибудь по-французски,— сказала супруга.

— Какъ веръ по-испански, я могу сейчасъ справиться. Только ты мн скажи, какъ веръ по-французски.

И Николай Ивановичъ вытащилъ изъ кармана французско-испанскій словарь.

— Оставь. Въ случа чего я могу указать на веръ прямо пальцемъ. Но я уврена, что здсь говорятъ по-французски.

Вотъ и магазинъ веровъ. Кром веровъ продаются зонтики. Въ стнныхъ шкапахъ цлый частоколъ зонтиковъ всхъ цвтовъ. За прилавками два приказчика съ капулями и въ бородкахъ а ли Генрихъ IV. Отъ нихъ такъ и разитъ пачулей. За кассой дама въ черномъ плать и съ красными розами въ волосахъ и на груди — смуглая молодая брюнетка.

— Парле ву франсе, мадамъ?— обратилась къ ней Глафира Семеновна.

Дама удивленно взглянула на нее, покачала отрицательно головой, сморщивъ губы, и отвчала:

— Но… о… о…

Она отвтила это такимъ тономъ, какъ будто ее спросили не о знаніи французскаго языка, а о томъ, не украла-ли она что-нибудь.

Съ тмъ-же вопросомъ обратилась Глафира Семеновна и къ двумъ приказчикамъ-франтамъ, но и отъ нихъ получился тотъ-же отвтъ, что и отъ дамы кассирши и тмъ-же тономъ. А одинъ приказчикъ даже презрительно усмхнулся и отвернулся. Другой тоже отошелъ въ сторону и сталъ поправлять передъ зеркаломъ булавку въ галстук.

— Каковы одры-то! Совсмъ невжи!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Пойдемъ, душенька, въ другой магазинъ. Мадридъ не клиномъ сошелся, Здсь магазиновъ съ верами много,— сказалъ онъ супруг.

— Постой… Ну, ихъ къ лшему…— остановила его та.— Я буду говорить по-русски и пояснять руками, что мн надо. Можетъ быть, у испанцевъ въ обыча обижаться, когда ихъ спрашиваешь о французскомъ язык. Кажется, испанцы враждуютъ съ французами.

— А тогда на кой чортъ они съобезьянничали всю свою жизнь съ Парижа!

— Покажите вера мн. Вера мн нужно. Эванталь… Вотъ…— сказала Глафира Семеновна приказчику, поправлявшему передъ зеркаломъ булавку въ галстук, и указала зонтикомъ на раскрытый веръ съ изображеніемъ на немъ боя быковъ, прикрпленный къ шкафу.

— Сси, сеньора,— кивнулъ ей приказчикъ уже нсколько вжливе и, выдвинувъ ящикъ изъ прилавка, сталъ доставать оттуда сложенные вера и раскрывать ихъ.

Глафира Семеновна отобрала два вера — одинъ съ изображеніемъ боя быковъ, другой — съ пляшущими качучу гитанами съ тореадорами.

— Почемъ? Сколько пезетасъ? Сколько сентиміесъ?— спросила она и, вынувъ изъ кармана серебряную пезету, показала приказчику.

Тотъ тронулъ пальцемъ монету, произнесъ слово ‘досъ’ и показалъ ей два пальца.

— Хорошо… Эти вера я беру. А теперь покажите получше,— продолжала она, подошла къ окну и стала указывать на вывшенные на немъ вера съ кружевами и золотыми блестками.

Приказчикъ началъ доставать другіе вера и развертывать ихъ. Подошелъ другой приказчикъ и сталъ помогать ему. Второй приказчикъ ужъ вынулъ изъ кармана карандашъ, писалъ на бумаг стоимость веровъ, отрывалъ съ написанными цифрами клочки отъ бумаги и клалъ эти клочки на вера. Глафира Семеновна читала написанное на клочкахъ и говорила:

— Полторы пезеты… дв пезеты… три съ половиной. Три съ половиной пезеты вдь это немного дороже рубля, если расчитать по курсу. Боже мой, какъ это дешево! Николай Иванычъ, да вдь это почти даромъ. Я возьму штукъ пять-шесть. Ими можно стну комнаты украсить.

И она отобрала еще шесть веровъ.

— Но у васъ есть и лучше этихъ,— продолжала она.— Въ пять пезетъ… Въ пять… въ десять. Эти вс пойдутъ на стну и для подарковъ, а я хочу себ… для себя…

Она растопыривала передъ приказчиками пальцы одной руки, прибавила другую руку съ растопыренными пальцами, тыкала себя пальцемъ въ грудь.

Изъ ящиковъ начали выкладываться на прилавокъ еще вера. На этотъ разъ вера были уже въ коробочкахъ. Вера раскрывали и передавали Глафир Семеновн съ цнами ихъ на клочкахъ бумаги. Къ приказчикамъ присоединилась ужъ и кассирша и тоже раскрывала вера. На прилавк образовался цлый ворохъ веровъ. Глафира Семеновна отобрала еще веровъ штукъ пять-шесть.

Николай Ивановичъ, въ это время смотрвшій въ свой французско-испанскій словарь, вдругъ воскликнулъ:

— Нашелъ, какъ вера по-испански! Веръ — абаникосъ.

— Поздно, милый другъ. Я ужъ выбрала, что мн было нужно. Посл ужина горчица. Теперь ужъ только разсчитаться за нихъ,— отвчала супруга.

— Да я-бы и раньше отыскалъ это слово, если-бы ты раньше мн сказала, какъ по-французски веръ. А какъ ты назвала этому приказчику михрютк веръ эванталемъ — сейчасъ я и сталъ искать, какъ эванталь по-испански.

— Иди… Помогай сосчитаться. Веровъ я набрала много. Разъ, два, шесть, девять, двнадцать, тринадцать. Тринадцать, впрочемъ, нехорошее число. Вотъ еще четырнадцатый веръ.

— Душечка! Куда ты эдакую уйму. Вдь ты ихъ въ десять лтъ не измахаешь!— ужаснулся супругъ.

— Да вдь дешево. Дешевле пареной рпы. Четырнадцать. Разъ, два, три.

Глафира Семеновна показала приказчикамъ сначала одну растопыренную руку, потомъ другую и, наконецъ, четыре пальца,

— Четырнадцать я знаю какъ по-испански. Каторзе…— похвастался супругъ.— Каторзе, сеньоръ… каторзе… А вотъ какъ вера по-испански — опять забылъ. Тьфу ты пропасть! Вотъ память-то!

— Брось… Они и такъ отлично понимаютъ.

Приказчики ужъ писали счетъ на вера.

Оказалось, что съ Глафиры Семеновны слдовало за четырнадцать веровъ шестьдесятъ пезетъ и двадцать пять сіентимесовъ.

— Однако…— покачалъ головой супругъ, вынимая маленькіе испанскіе кредитные билеты.

— Что: однако?— проговорила Глафира. Семеновна — И всего-то на какихъ-нибудь двадцать рублей на наши деньги. Но ты считай то, что я тутъ для себя купила одинъ такой роскошный веръ, что у насъ въ Петербург за него за одинъ надо тридцать рублей заплатить.

— Ну, ну… ужъ ты наговоришь! Ссссента пезетасъ. Получайте шестьдесятъ пезетъ

И онъ передалъ кассирш деньги, кивнувъ ей и пробормотавъ:

— У, чернобровая вдьма! Видишь, какъ мы поддержали вашу коммерцію! А какъ, съ какой щетиной ты насъ приняла-то, черномазая выдра!

Приказчики завертывали вера, уложили ихъ въ большую коробку, обвязали веревкой и одинъ изъ нихъ понесъ коробку въ экипажъ, сопровождая супруговъ изъ магазина.

Подсадивъ Глафиру Семеновну въ коляску, онъ поклонился супругамъ и произнесъ:

— Buenos dias, senora… Buenos dias, cabalero.

— Ага! Теперь: сеньора и кабалеро! А давеча какъ? Прощай, шаршавый чортъ!— проговорилъ Николай Ивановичъ.

Извозчикъ щелкнулъ бичомъ между ушами мула — и экипажъ тронулся.

LXXI.

Около большого магазина съ готовымъ мужскимъ платьемъ, на дверяхъ котораго висли два испанскихъ плаща (сара) на малиновомъ и фіолетовомъ подбо, супруги опять остановили экипажъ.

— Куплю себ плащъ испанскій,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— На что теб?— возразила было Глафира Семеновна.— И здсь-то ихъ никто не носитъ, а у насъ въ Петербург этимъ плащомъ только людей пугать.

— Да мало-ли на что. Просто какъ воспоминаніе. На что теб четырнадцать веровъ?

— Вера для украшенія комнаты, для подарковъ. А въ такомъ плащ пойдешь по Петербургу, такъ еще въ полицію возьмутъ.

— Ну, лтомъ на дач разъ или два пройтиться можно. Все-таки, будутъ знать, что въ Испанію здилъ.

Они вышли изъ экипажа. Глафира Семеновна увидала на окн такого-же магазина разложенныя яркія полосатыя одяла и сказала:

— Вотъ разв пару одялъ купить, такъ это иметъ смыслъ.

— Какой? Таскать на плеч, какъ здшніе нищіе таскаютъ?— тоже возразилъ супругъ.

— Зачмъ на плеч таскать? Покрываться ночью.

Въ магазин готоваго платья такая-же исторія, какъ и въ магазин веровъ.

— Парле ву франсе, месье?— заданъ былъ вопросъ встртившему супруговъ приказчику.

Тотъ, молча, отрицательно покачалъ головой и сталъ закуривать папироску.

— Можетъ статься, шпрехенъ зи дейчъ?— спросилъ Николай Ивановичъ.

Одинъ изъ приказчиковъ фыркнулъ со смха и отвернулся.

— Эка деревенщина!— сказала Глафира Семеновна.— Вотъ теб и Мадридъ. А у насъ-то въ Петербург въ каждомъ магазин говорятъ по-французски или по-нмецки.

Въ магазин были два покупателя. Посл предложенія вопросовъ о языкахъ и они какъ-то подозрительно уставились глазами на супруговъ.

— Совсмъ дикій народъ!— прибавилъ Николай Ивановичъ и указалъ одному изъ приказчиковъ на плащъ, прося жестами снять его.

О цн нечего было спрашивать. Она стояла на ярлык, пришпиленномъ къ плащу. Крупными цифрами было напечатано: 38 pesetas.

Приказчикъ въ испанскихъ бакенбардахъ, черный какъ жукъ, снялъ плащъ и накинулъ его на Николая Ивановича. Николай Ивановичъ запахнулся, выставивъ фіолетовый подбой, и сталъ позировать передъ большимъ зеркаломъ. Приказчикъ досталъ съ полки черную фетровую шляпу съ широкими полями и подалъ ее Николаю Ивановичу, сказавъ:

— Sombrero, cabalero…

— А! Шляпа? Пожалуй, можно и шляпу…— отвчалъ тотъ, надлъ ее себ на голову и, обратясь къ жен, прибавилъ:— Совсмъ разбойникъ я. Теперь только-бы испанскій ножъ. Какъ онъ называется-то? Новахо, что-ли? Да я и ножъ куплю себ.

Супруга только пожала плечами и проговорила:

— Совсмъ ребенокъ, а у самого показывается сдина въ бород.

— Все-таки я куплю себ. Былъ въ Турціи — купилъ феску, въ Испаніи нужно испанскій нарядъ и ножъ купить,— сказалъ мужъ.

— Да вдь такой плащъ и испанцы то не носятъ.

Плащъ и сомбреро были куплены. Глафира Семеновна купила себ два одяла. Приказчики все это завернули и понесли въ коляску.

Похали дальше: извозчикъ ужъ не оборачивался и не обращалъ вниманіе супруговъ на попадавшіяся по пути общественныя зданія, хотя ихъ было нсколько. Прохали мимо театра съ расклеенными на немъ афишами, прохали мимо казармъ съ смотрящими изъ оконъ чумазыми солдатами въ однхъ рубахахъ. Попался по пути рынокъ. Стояли ослы съ перекинутыми черезъ спину корзинами съ глиняной посудой. Бабы-торговки продавали эту посуду. Супруги остановились и купили себ глиняный кувшинъ съ узкимъ горломъ.

Вотъ наконецъ и церковь, къ которой везъ ихъ извозчикъ. Церковь стояла не на площади, а слитно съ домами. Черезъ узенькій переулокъ отъ нея находились казармы и за воротами дежурили солдаты въ шляпахъ съ перьями и въ синихъ пелеринахъ.

Экипажъ остановился у паперти. Извозчикъ сказалъ сдокамъ, указывая на церковь:

— San Francisco el Grande…

Церковь святаго Франциска когда-то предназначалась, какъ Пантеонъ, для погребенія знаменитыхъ испанцевъ. Она принадлежала монахамъ, но монастырь очень недавно упраздненъ, монастырскія постройки отняты и въ нихъ помщаются солдаты и военная тюрьма.

Звонили къ вечерн, когда подъхали супруги. На паперти множество нищихъ.

Когда супруги начали осматривать рзныя двери на паперти, къ нимъ подскочилъ нищій въ кожаныхъ сандаліяхъ, съ бородой, въ которой запутались луковыя перья, и усердно сталъ разсказывать что то по-испански, тыкая въ рзныя фигуры дверей, при чемъ нсколько разъ крестился ладонью. Ему дали мдную монету, чтобъ онъ отсталъ, но онъ не отставалъ.

— Какъ отъ него чеснокомъ и лукомъ несетъ!— замтила Глафира Семеновна, морщась.— Алле, алле…— махала она ему рукой.

Это увидалъ сторожъ въ зеленомъ сюртук съ синимъ кантомъ и нашивками на рукавахъ, оттолкнулъ нищаго ударомъ въ грудь и, показавъ ему кулакъ, самъ пошелъ за супругами, бормоча что-то по-испански. Онъ распахнулъ передъ супругами занавску и сталъ приглашать ихъ войти въ храмъ.

Храмъ, не представляющій собой ничего величественнаго снаружи, поражалъ своей роскошью и великолпіемъ внутри. Художественныя мраморныя изваянія святыхъ, изображенія Мадонны на полотнахъ заставляли останавливаться передъ ними подолгу. Сторожъ трещалъ безъ умолку, но что онъ говорилъ, супруги, разумется, не понимали. Живопись на оконныхъ стеклахъ также была въ высшей степени художественна. Храмъ имлъ семь алтарей. Передъ однимъ изъ нихъ шла служба. Служили три священника, окруженные мальчиками въ блыхъ и красныхъ стихаряхъ, но молящихся въ храм почти совсмъ не было. Кое-гд стояли на колняхъ женщины съ молитвенниками въ рукахъ, по большей части старухи. Исповдальныя будочки также были пусты. Если сравнить число молящихся въ храм съ числомъ нищихъ на паперти — послднихъ было вдвое больше.

— Вотъ теб и хваленая испанская набожность!— пробормоталъ Николай Ивановичъ.— А вдь сегодня канунъ воскресенья. Между тмъ, даже въ стихахъ, которые я теб читалъ, плакать на исповди причисляется къ блаженству испанки.

‘Издавна твердятъ испанки:

Въ кастаньеты…’

— Знаю, знаю… Слышала…— перебила его Глафира Семеновна.— Все это ничего не доказываетъ. Сегодня будни. Вотъ завтра, въ воскресенье, походимъ по церквамъ… походимъ съ утра, во время обденъ, тогда, я уврена, дло другое будетъ. Богомольцевъ будетъ много. Ну, что-жъ, домой? Вдь ужъ пора обдать.

— Пожалуй, подемъ.

Они направились къ выходу. Сторожъ протянулъ руку въ вид пригоршни.

— Да мы, братецъ ты мой, все равно не поняли ничего изъ твоихъ разговоровъ. Впрочемъ, на, возьми себ на лукъ и чеснокъ,— сказалъ ему Николай Ивановичъ и подалъ мелкую серебряную монету.

Сторожъ подбросилъ монетку на ладони и прищелкнулъ языкомъ, сдлавъ жалкую рожу.

— Мало? Ахъ, ты подлецъ! Вдь вотъ если-бы разсказывалъ намъ по-русски — дло другое-бы было, а то мы ничего не поняли, что ты стрекоталъ. Ну, вотъ… возьми еще монетку. Та пусть будетъ теб на лукъ, а эта на чеснокъ. Вдь и отъ этого до невозможности разитъ лукомъ и чеснокомъ,— сказалъ супругъ Глафир Семеновн.

— Ужасти!— отвчала та.

Получивъ вторую монетку, сторожъ кивнулъ головой и поблагодарилъ, сказавъ:

— Грасзіасъ, кабалеро.

Супруги садились въ экипажъ. Ихъ окружила толпа нищихъ и нараспвъ выпрашивала подаянія. Нкоторые изъ нищихъ буквально загородили дорогу, ставъ передъ мордой мула. Извозчикъ ругался и гналъ нищихъ, но они не отходили. Николай Ивановичъ прибгнулъ къ хитрости и, вынувъ нсколько мдныхъ монетъ, кинулъ ихъ на мостовую. Нищіе бросились поднимать монеты. Экипажъ тронулся.

Извозчикъ обернулся на козлахъ и, очевидно, спрашивалъ, куда хать.

— Домой, домой…— кивала ему Глафира Семеновна.— Какъ по-испански домой?— спросила она мужа.

— Домой! я вотъ сейчасъ справлюсь,— отвчалъ тотъ и ползъ въ карманъ за словаремъ.

— Не надо, не надо! Я думала, что у тебя выписка есть. Пуэрто дель Соль!— крикнула она названіе площади, на которой была ихъ гостинница.

LXXII.

Часы на дом министерства внутреннихъ длъ, стоящемъ на площади Puerta del Sol, показывали половину седьмого, когда супруги подъхали къ гостинниц.

— Какъ разъ къ обду пріхали,— сказалъ Николай Ивановичъ, вылзая изъ коляски.— Посмотримъ, чмъ-то насъ здсь накормятъ. Я ужасно проголодался. Неужели ничего испанистаго не подадутъ?

Онъ хотлъ разсчитываться съ извозчикомъ, спрашивалъ его по-французски, сколько слдуетъ за зду, нсколько разъ повторялъ слово ‘комбьянъ’, но извозчикъ хоть и бормоталъ въ отвтъ что-то по-испански, понять его было невозможно. Пришлось позвать швейцара. Тотъ взялъ у Николая Ивановича изъ кошелька двнадцать пезетъ, расплатился за зду и еще возвратилъ ему полъ-пезеты. Извозчикъ снялъ съ головы фуражку и поблагодарилъ съ сіяющимъ отъ удовольствія лицомъ.

— Да неужели только одиннадцать съ половиной пезетъ за семь часовъ зды?— удивился Николай Ивановичъ.— Что-нибудь да не такъ. Мы здили даже больше семи часовъ.

— Должно быть ужъ такъ надо. Такая здсь цна,— отвчала супруга.

— Ужасно дешево. Просто даромъ,— пожалъ онъ плечами, подбросилъ на рук сдачу въ вид полупезеты и передалъ ее обратно извозчику, прибавивъ:— Возьми пуръ буаръ и выпей а ля рюссъ за здоровье русскихъ.

Изъ экипажа швейцаръ выгрузилъ покупки и понесъ ихъ за супругами.

Вотъ и подъемная машина. Она подняла супруговъ въ ихъ корридоръ. Въ корридор ихъ встртила черная угреватая пожилая горничная въ высокой гребенк и ярко-красной косыночк на ше, передала визитную карточку и долго-долго поясняла что-то по-испански, но что — супруги, разумется, не поняли.

— Вотъ теб и французская гостинница!— пожала плечами Глафира Семеновна.— Ни лакей, ни горничная не говорятъ по-французски.

Войдя къ себ къ комнату, Николай Ивановичъ посмотрлъ на карточку и воскликнулъ:

— Ба! Да это карточка нашего друга монаха, съ которымъ мы сюда пріхали. Стало быть, онъ былъ здсь безъ насъ. Вотъ онъ написалъ на ней что-то карандашомъ… ‘Булъ у Вы съ моего млады другъ капитенъ отъ моря Хуанъ Мантека, которо хотлъ я сдлать рекомендасіонъ для Вы и Ваша супруга. Капитенъ Мантека будетъ на Васъ заутра’, прочелъ онъ и прибавилъ:— Стало быть, нашъ монахъ Хозе Алварецъ былъ не одинъ.

— Ну, да… Былъ съ капитаномъ отъ моря… то-есть съ морскимъ капитаномъ, съ флотскимъ,— подтвердила Глафира Семеновна, смотрвшая тоже въ карточку.— А капитанъ этотъ зайдетъ къ намъ завтра утромъ.

— Постой, на оборот еще что-то написано.

Супругъ обернулъ карточку. На оборот стояло:

‘Капитенъ Мантеко есте мой ученикъ и хотитъ имть практикъ въ русскій языкъ’.

— Какъ это пріятно,— проговорила Глафира Семеновна.— Капитанъ, испанскій капитанъ, говорящій по-русски и къ тому-же молодой. Вотъ онъ и будетъ нашимъ проводникомъ по Мадриду, и все намъ покажетъ. Ну, что жъ, будемъ завтра утромъ ждать.

— Жаль только, что самъ падре-то, падре Хозе не общается къ намъ завтра зайти,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Добрый и общительный старикъ.

— Ну, его! Обжора и пьяница…— отвчала супруга.— Только и было-бы хорошаго, что ты съ нимъ напился. И наконецъ, монахъ… Ну, куда съ нимъ пойдешь? Ни въ театръ, ни въ увеселительный садъ… А это молодой морякъ, офицеръ.

Въ это время въ корридор зазвонилъ колокольчикъ. Колокольчикъ звонилъ не переставая и чей-то мужской голосъ громко кричалъ: ‘Комида, комида, кабалеросъ!’

— Это къ обду звонятъ. Надо идти…— встрепенулся супругъ.

— Переодваться или не переодваться къ обду?— задала себ вопросъ супруга и тутъ-же прибавила:— Впрочемъ, для испанцевъ не стоитъ.

— Отчего-же для испанцевъ не стоитъ?

— Да ужъ какой это народъ, если ихъ лакеи тутъ-же за обдомъ съ грязныхъ тарелокъ соусъ салфетками стираютъ и подаютъ ихъ постителямъ, какъ чистыя. Помнишь, на станціи?

Глафира Семеновна припудрила лицо передъ зеркаломъ и сказала мужу:

— Ну, пойдемъ обдать. Я готова.

Супруги отправились.

Обденный залъ былъ этажемъ ниже. Въ каретку подъемной машины они не садились и спустились по лстниц. Залъ былъ, однако, сверхъ ожиданія, нарядный, свтлый. Большой длинный столъ посредин и маленькіе столы по стн были покрыты чистымъ бльемъ и хорошо сервированы. Было много всякой стеклянной посуды у приборовъ и у каждаго прибора стояло по графину съ водой и по бутылк съ виномъ. Обденная публика особеннымъ нарядомъ не отличалась. Платья на женщинахъ были самыя простыя, такъ что Глафира Семеновна являлась нарядне всхъ дамъ. Мужчины были даже въ срыхъ пиджакахъ. Фрака — ни одного. Только англичанинъ, выхавшій съ супругами изъ Біаррица, былъ въ смокинг, но въ красномъ галстук и срыхъ брюкахъ. Прислуга служила у стола во фракахъ, но эти фраки сидли на ней, какъ на нашихъ факельщикахъ похоронныхъ процессій, переряженныхъ въ большинств случаевъ изъ солдатъ. Суетившійся у стола старшій офиціантъ или тафельдекеръ хоть и былъ на европейскій манеръ съ карандашомъ за ухомъ, но имлъ обезьянье лицо и обезьяньи бакенбарды при совершенно синемъ подбородк и синей верхней губ. Для довершенія сходства съ обезьяной изъ блыхъ воротничковъ его сорочки торчала темнокоричневая шея, поросшая густыми волосами.

Начался обдъ. Николай Ивановичъ налилъ себ стаканъ вина, хлебнулъ, поморщился и отодвинулъ его.

— Что это у нихъ за вино такое! Пахнетъ не то москательной лавкой, не то аптекой, а на вкусъ даже деревяннымъ масломъ отзываетъ.

— За то даромъ,— отвчала супруга.

Вино не правилось не одному Николаю Ивановичу. Сидвшій противъ него англичанинъ въ красномъ галстук тоже отодвинулъ отъ себя свой стаканъ посл перваго глотка, взялъ винную карту и потребовалъ себ другого вина. Черезъ дв минуты передъ нимъ появилась полбутылка хересу. Потребовалъ полбутылки и Николай Ивановичъ.

— Хересовая земля, такъ хересъ и подавай,— проговорилъ онъ.— Но нтъ, они обезьяничаютъ съ французовъ и подаютъ къ столу красное вино, которое у нихъ дрянь раздрянь.

Посл супу Глафира Семеновна сказала:

— Супъ ничего… сть можно. Только вотъ клецки ихъ я не ршаюсь сть. Кто ихъ знаетъ, изъ чего они?

Разборчивая на пищу, она сдлала гримасу.

— Испанистаго-бы чего-нибудь, испанистаго,— твердилъ супругъ.— А это самый обыкновенный французскій супъ подъ русскимъ названіемъ: ложкой ударь — пузырь не вскочитъ.

— Вотъ теб и испанистое. шь,— проговорила супруга, когда подали къ столу рыбу, и отвернулась, опять сморщивъ ротъ.

Это были маленькія копченыя камбалы, но не холодныя, а подогртыя въ вод или на сковород. Къ нимъ былъ поданъ зеленоватый соусъ, сбитый изъ плохого оливковаго масла. Дв сидвшія наискосокъ отъ супруговъ испанки — пожилая маменька въ кружевномъ фаншон вмсто шляпки и молоденькая дочка, едва вышедшая изъ подростковъ, съ наслажденіемъ мокали въ этотъ соусъ кусочки, очищенной отъ кожи, камбалы и посылали ихъ въ ротъ, но англичанинъ вяло прожевывалъ камбалу безъ соуса, да не могъ сть его и Николай Ивановичъ, хотя и попробовалъ.

— Это и изъ испанскаго-то что-то самое распроиспанистое,— сказалъ онъ.

— Да вдь ты такого и жаждалъ,— подхватила супруга.

— Только не на лампадномъ масл. Къ тому-же тутъ краснаго стручковаго перцу на половину подмшано.

— И чесноку. Вонъ какъ чеснокомъ разитъ. Черезъ столъ разитъ.

Супругъ отодвинулъ отъ себя тарелку и произнесъ:

— Копченая камбала, впрочемъ, могла-бы быть кстати, если-бы она была подана не какъ обденное блюдо, а на закуску посл водки.

Подали баранину, за бараниной зеленый горошекъ, потомъ пирогъ изъ толченыхъ орховъ съ сахаромъ и съ вареньемъ, донельзя приторный — и обдъ кончился.

Кофе вс перешли пить въ читальню, которая была рядомъ съ обденнымъ заломъ.

Выходя изъ-за стола, Николай Ивановичъ сказалъ:

— Ни сытъ, ни голоденъ. И дай мн сейчасъ порцію московской рыбной селянки и телячью котлету съ гарниромъ — безъ остатка-бы сълъ.

LXXIII.

Въ гостиной, смежной съ читальней, кто-то заигралъ на рояли. Супруги заглянули туда и увидали, что играла двочка-подростокъ, обдавшая съ ними за столомъ. Мать ея стояла противъ нея и умилялась на ея талантъ. Двочка играла что-то очень грустное. Затмъ, неизвстно откуда появился мулатъ въ бархатномъ пиджак нараспашку, широчайшихъ панталонахъ и широкомъ красномъ пояс вмсто жилета. Когда двочка-подростокъ кончила играть, мулатъ слъ за рояль, взялъ нсколько аккордовъ и заплъ какую-то псню, сильно выкрикивая на верхнихъ нотахъ. Было скучно. Супруги опять перешли въ читальню. Изъ читальни почти ужъ вс разошлись Англичанинъ въ красномъ галстук писалъ письмо. Какая-то полная дама перелистывала иллюстрированные журналы, а какой-то лысый старикъ попросту спалъ въ кресл съ потухшей сигарой въ рук. Супруги подошли къ окну, выходящему на площадь Пуэрто дель Соль. На площади, ярко освщенной окнами магазиновъ, народъ кишлъ. Тамъ было теперь вдвое многолюдне, чмъ днемъ.

— Въ театръ какой-нибудь хать, что-ли?— спросила мужа Глафира Семеновна.

— Въ театръ завтра. Придетъ этотъ испанскій офицеръ и скажетъ, въ какой театръ намъ хать,— отвчалъ супругъ.— А теперь спустимся внизъ и побродимъ по площади, посмотримъ въ окна магазиновъ, заглянемъ въ сосднія улицы. Вдь мы еще и тридцати шаговъ не прошлись пшкомъ. Кстати посмотримъ, не распваетъ-ли гд кто-нибудь серенаду.

Глафира Семеновна согласилась — и вотъ супруги на площади.

Та сутолока, та тснота, которыя были на площади Пуэрто дель Соль, могутъ поспорить разв только съ многолюдіемъ площади Святаго Марка въ Венеціи въ вечерніе, послобденные часы, но на площади Святаго Марка привлекаетъ публику музыка, исполняемая военнымъ оркестромъ, на площади-же Пуэрто дель Соль имются только неустанные крики газетчиковъ, продающихъ вечернія газеты, продавцовъ лотерейныхъ билетовъ, дешевыхъ веровъ, спичекъ и сластей. И здсь, такъ-же какъ въ Венеціи, публика не двигается, стоитъ на тротуарахъ, окружающихъ площадь, маленькими группами и дымитъ папиросами и сигарами. И громкій говоръ съ окончаніями словъ на ‘асъ’ и ‘осъ’ безъ конца. Испанцы не говорятъ тихо ни на улицахъ, ни въ кофейныхъ. Они кричатъ. Большинство оконъ домовъ, выходящихъ на площадь, было отворено и около оконныхъ ршетокъ стояли мужчины и женщины. Выйдя изъ подъзда гостинницы, супруги стали протискиваться мимо ярко освщенныхъ оконъ магазиновъ съ выложенными на нихъ товарами. Кондитерскія чередовались черезъ два магазина въ третій. Множество лавокъ съ бездлушками, фотографіями — и вера, и зонтики безъ конца. Но вотъ и ярко освщенная лавка чистильщиковъ сапогъ. Она съ растворенными настежь дверями. Въ отворенныя двери видно нсколько креселъ съ сидящими на нихъ мужчинами, поставившими свои ноги на скамейки и около этихъ скамеекъ суетятся чистильщики, натирая щетками сапоги. Одинъ изъ чистильщиковъ въ красной фуфайк, съ руками въ вакс, при чемъ кстати замаранъ и носъ, зазываетъ въ лавку прохожихъ.

— А что: не дать-ли и мн почистить свои сапоги?— сказалъ жен Николай Ивановичъ.

— Да чисть. Мн-то что!— откликнулась супруга.

— Омбрэ! Сапоги!

Николай Ивановичъ поднялъ ногу и указалъ стоявшему на порог лавки чистильщику на свой сапогъ. Тотъ моментально схватилъ его за руку, втащилъ въ лавку и усадилъ въ кресло. Чистильщикъ завернулъ панталоны Николая Ивановича и пришелъ въ неописанное смущеніе. Николай Ивановичъ былъ не въ стиблетахъ, а въ сапогахъ съ голенищами, каковыхъ не только въ Испаніи, но и нигд за границей не носятъ. Похлопавъ по сапогу, чистильщикъ спросилъ Николая Ивановича что-то по-испански, но тотъ, разумется, не понялъ. Вопросъ былъ повторенъ и Николай Ивановичъ пробормоталъ:

— Чортъ тебя разберетъ, что ты городишь! Чисть!

Тогда чистильщикъ пригласилъ на совтъ другого чистильщика. Вдвоемъ они долго разсматривали сапоги и, должно быть, ршивъ, что сапоги съ голенищами могутъ быть только охотничьими сапогами, взяли и вымазали ихъ саломъ.

— Стойте! Стойте, черти! Что вы длаете? Чмъ вы мажете!— закричалъ на нихъ Николай Ивановичъ, но было ужъ поздно: оба чистильщика размазывали сало, смшанное съ сажей, и по сапогамъ, и по голенищамъ.

Онъ соскочилъ съ кресла, выбжалъ изъ лавки къ дверямъ, гд его ждала Глафира Семеновна, и кричалъ:

— Вообрази, душечка, эти мерзавцы испортили мн мои новые опойковые сапоги, вымазавъ ихъ саломъ.

Но чистильщикъ выскочилъ изъ лавки въ свою очередь и закричалъ:

— Динеро, синьоръ! (Деньги, господинъ!)

— Какъ: динеро? Испортилъ сапоги да еще деньги просить? Нтъ, братъ, шалить. Ничего ты, арабская морда, не получишь!

— Не спорь. Вдь скандалъ выйдетъ. Отдай, что слдуетъ,— вступилась за чистильщика Глафира Семеновна.

Супругъ повиновался и сунулъ чистильщику мелкую серебряную монету, при чемъ оба смотрли другъ на друга звремъ и обмнялись нсколькими ругательствами, одинъ на русскомъ язык, другой на испанскомъ.

— Какъ теперь мои сапоги будутъ чистить ваксой, когда они саломъ пропитаны!— возмущался супругъ.— Никакая вакса къ нимъ не пристанетъ.

— И ништо теб,— отвчала супруга.— Ну, зачмъ теб, на ночь глядя, вздумалось сапоги чистить, когда завтра теб отлично вычистили-бы ихъ въ гостинниц!

— Просто хотлъ испанскую жизнь испытать. Въ магазинахъ были, въ церкви, въ ресторан, такъ какъ-же въ лавк чистильщика сапоговъ не побывать?

— Ну, вотъ и побывалъ, вотъ и испыталъ испанскую жизнь.

Супруги свернули въ улицу. Улица эта также была заполонена магазинами, но здсь сутолоки той уже не было, какъ на площади. Николай Ивановичъ смотрлъ на окна верхнихъ этажей, гд около оконной ршетки нтъ-нтъ да и появится испанка, и говорилъ жен:

— Вотъ и вечеръ, вотъ и взошла луна златая, вотъ на балконъ выглядываетъ подчасъ и испанка молодая, а какъ тутъ испанцу серенаду пть, если такая сутолока на улицахъ.

— Да вдь, я думаю, серенады-то только по ночамъ распваютъ, а теперь только вечеръ,— проговорила супруга.

— Нтъ, намъ нужно на какую-нибудь пустынную улицу выйти.

— Пойдемъ на пустынную улицу.

Они свернули во вторую улицу. Здсь магазиновъ не было. Улица освщалась скудно. Николай Ивановичъ продолжалъ глазть по верхамъ.

— А здсь ужъ и испанокъ на балконахъ не видать. А ужъ какъ хотлось-бы понаблюдать испанскую серенаду!

Показался маленькій скверъ. Супруги вошли въ него. Въ сквер парочки. Какой-то поваръ въ блой куртк и бломъ берет шушукается за кустами съ горничной въ высокой гребенк и бломъ передник.

— Вонъ поваренокъ серенаду распваетъ,— шутя, указала мужу Глафира Семеновна.

— Ты шутишь, а я въ серьезъ…— отвчалъ супругъ.— Я сюда, въ Испанію, только затмъ и похалъ, чтобы посмотрть, какъ эти самыя серенады… А тутъ и съ гитарой-то никого не видать. Пойдемъ назадъ. Должно быть и въ самомъ дл нужно выйти ночью изъ гостинницы и отправиться въ пустынныя улицы, чтобы слышать серенады.

Тмъ-же путемъ супруги отправились обратно въ гостинницу. Въ улиц, прилегающей къ площади, гасили огни въ окнахъ магазиновъ и запирали самые магазины. На площади толпы также ужъ значительно пордли. И здсь магазинщики тушили огни и запирались. Площадь потеряла половину освщенія. Входя къ себ въ гостинницу, Николай Ивановичъ мурлыкалъ:

‘Вотъ испанка молодая

Оперлася на балконъ’…

LXXIV.

— Я ужасно пить хочу,— проговорила Глафира Семеновна, входя къ себ въ комнату посл вечерней прогулки и быстро снимая съ себя шляпу и накидку.— Если-бы чаю напиться?

— А что-жъ, я охотно теб повистую,— отвтилъ супругъ.— Самоваръ у насъ есть.

— Но вдь эти испанцы возьмутъ нашъ самоваръ и опять сварятъ въ немъ чай, какъ давеча утромъ.

— Попробуемъ сами поставить самоваръ, не отдавая его прислуг.

— Здсь въ комнат?— удивилась супруга.

— А что-жъ такое? У насъ есть нашъ собственный чай, дорожный чайникъ, дв чашки, сахаръ.

— А чмъ растопить самоваръ?

— Да вонъ въ камин какіе-то голики лежатъ, прутья, щепки,— указалъ Николай Ивановичъ.— Это по ихнему называются дрова. Воды въ самоваръ изъ графиновъ возьмемъ. Видишь, намъ два графина съ водой на ночь приготовили. Вотъ я сейчасъ разднусь и поставлю самоваръ.

Онъ сталъ сбрасывать съ себя пиджакъ, жилетъ.

— Да вдь надымишь,— сказала Глафира Семеновна.— Угару напустишь.

— Зачмъ-же дымить? Мы поставимъ самоваръ около камина и туда все потянетъ. При самовар труба есть.

— Ну, ужъ эти мдныя трубы! Он продаются при самоварахъ только для украшенія, а для дла они не пригодны. Не лучше-ли пригласить сюда нашу усатую француженку-распорядительницу и объяснить ей, чтобы она приказала вскипятить въ самовар только воду, безъ чая?

— Все это ей мы завтра утромъ объяснимъ. А теперь какъ ее звать? Позвонишь — явится горничная, ни по-каковски, кром испанскаго языка, не говорящая, и ни ты, ни я не будемъ въ состояніи объяснить ей, что намъ нужна усатая француженка. Нтъ, лучше мы ужъ сами поставимъ самоваръ. Когда-то я ставливалъ.

Николай Ивановичъ взялъ самоваръ, стоявшій на стол, снялъ съ него крышку и принялся наливать въ него воду изъ большого графина.

— Но гд-же ты углей возьмешь?— задала вопросъ супруга — Здсь въ камин каменный уголь, а онъ для самовара не годится,— возразила супруга.

— Вотъ разв что углей-то нтъ… Ну, да я какъ-нибудь прутьями и щепками растоплю. Ба!— хлопнулъ супругъ себя ладонью по лбу.— Мы затопимъ каминъ и когда щепки и сучья сгорятъ, то будутъ уголья — ихъ мы и положимъ въ самоваръ.

Черезъ минуту каминъ пылалъ. Супруги, раздвшіеся, чтобы посл чаю лечь спать, сидли другъ противъ друга и ждали, когда каминъ прогоритъ. Николай Ивановичъ былъ въ туфляхъ, покуривалъ папиросу и разсматривалъ свои сапоги, сокрушаясь, что чистильщикъ совсмъ испортилъ ихъ, вымазавъ саломъ. Вдругъ супруга спросила:

— Что это у тебя глазъ-то? Это ужъ другой, не біаррицкій.

— А что? Давеча, когда мы были въ сквер, меня комаръ укусилъ. Ужасно чешется.

— Да его раздуло весь. Онъ запухъ и сравнялся съ біаррицкимъ глазомъ, который ты подбилъ въ Біарриц.

— Да что ты!

Супругъ бросился къ зеркалу. Дйствительно, около глаза въ нижнее вко его укуситъ москитъ и вко раздуло въ большой желвакъ, начинающій заслонять самое глазное яблоко. Супруга стояла сзади.

— Знаешь, это даже не комаръ, а что-то другое,— проговорила она.— Отъ комаринаго укуса такъ не распухнетъ. Вдь мы въ Испаніи… здсь эти шпанскія мухи. Не укусила-ли тебя шпанская муха?

— А что ты думаешь? Пожалуй, что и такъ… Я чувствую, что пухнетъ все больше и больше…— тревожно отвчалъ супругъ.— Вотъ ужъ подлинно, что на бднаго Макара шишки валятся. Въ Біарриц электрическій угорь напалъ, здсь шпанская муха…

— Ну, положимъ, что въ Біарриц не угорь.

— Батюшки! Да у меня и носъ укушенъ!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Видишь, пухнетъ. Ну, что-жъ это такое! Въ двухъ мстахъ. Это когда мы въ сквер, въ кустахъ, около фонтана стояли. Шпанская муха… Вдь это чортъ знаетъ что такое… Пухнетъ, пухнетъ. И носъ пухнетъ,— разсматривалъ онъ себя въ зеркало.

— Но отчего-же меня никто не укусилъ? Вдь я вмст съ тобой была…— задала вопросъ супруга

— Вздоръ. И ты укушена. Покажись-ка, покажись… Да у тебя волдырь на лбу растетъ.

— Не можетъ быть.

— Посмотрись въ зеркало.

Глафира Семеновна взглянула въ зеркало и проговорила:

— Боже мой! И то волдырь. И зачмъ ты меня водилъ въ этотъ скверъ вечеромъ! Скверъ, фонтанъ… Эти поганыя шпанскія мухи только около сырости и водятся. Ночью около сырости… Я читала, я знаю… Он, какъ комары, только по ночамъ и свирпствуютъ. Ну, что мн теперь длать? Теб ничего, ты мужчина… А я себ красоту испортила. Завтра прідетъ къ намъ этотъ флотскій офицеръ, а у меня рогъ на лбу.

Она совсмъ сокрушалась и воскликнула:

— И губа, и губа укушена! Верхняя губа. Вздуваетъ и ее… Ну, что тутъ длать? Вдь къ завтра еще хуже распухнетъ.

— Попробуемъ, душечка, одеколономъ примочить,— предложилъ супругъ.— У тебя есть одеколонъ?

— Какъ не быть! Но удивительно, что я не слыхала, когда меня могли эти шпанскія мухи укусить.

Глафира Семеновна схватила флаконъ одеколона и стала примачивать себ укусы.

— Примочи и мн, душечка.

— Поди ты! Отстань… Ты мужчина… Дай мн прежде себя-то сохранить. Ты даже хвастаешься разными синяками и волдырями. Какого-то электрическаго угря для своего синяка сочинилъ. Боже мой! Что-же это съ губой-то! Ее совсмъ разворачиваетъ. Ну, на что я завтра буду похожа! И лобъ, и губа…

Глафира Семеновна была въ отчаяніи.

— Да не вертись ты около меня!— крикнула она на мужа.— Иди и ставь самоваръ! Каминъ уже прогорлъ давно.

Супругъ отправился къ самовару. У камина не было ни щипцовъ, ни лопатки, чтобы достать углей. Угли онъ придумалъ доставать имвшейся у нихъ дорожной столовой ложкой, которую привязалъ на свою трость. Затмъ, когда угли были наложены, онъ взялъ свой сапогъ, надлъ его голенище на трубу и принялся сапогомъ раздувать самоваръ.

— Совсмъ, какъ Робинзонъ Крузе на необитаемомъ остров!— говорилъ онъ про себя.— Ни углей, ни щипцовъ, ни лопатки и даже нечмъ раздуть самовара. Пріхали въ столицу европейскаго государства, и въ этой столиц не знаютъ, для какихъ потребностей самоваръ существуетъ. Хвастаются, что знаютъ его назначеніе, а сами вмсто кипятку чай въ немъ варятъ. Дикіе… Впрочемъ, и то сказать: ужъ если Манзанаресъ за рку считаютъ, то гд имъ знать, на какую потребу самоваръ надобенъ!

Вскор самоваръ закиплъ, хотя и наполнилъ комнату угаромъ отъ непрогорвшихъ угольевъ. Пришлось отворить окна. Николай Ивановичъ быстро распахнулъ ихъ, остановился у одного изъ нихъ и, смотря на окна на противуположной сторон, произнесъ:

— Глаша, смотри… Вонъ вышла какая-то испанка на балконъ и должно быть ждетъ серенады.

— А ну ее къ чорту эту, серенаду съ испанкой!— раздраженно проговорила Глафира Семеновна, продолжавшая примачивать одеколономъ губу и лобъ.— Изъ-за отыскиванія этихъ проклятыхъ серенадъ насъ и искусали шпанскія мухи. Не мерещись теб эти серенады — не понесло-бы насъ въ скверъ, къ фонтану.

— Мн кажется, душечка, что къ завтра все это пропадетъ. Я про укусы…— осмлился замтить супругъ.

— Какъ-бы не такъ. Нтъ, ужъ я по укусамъ нашихъ мошекъ знаю, что на другой день опухоль всегда больше бываетъ, а тутъ шпанская муха. Да закрывай ты окно-то! А то къ намъ и въ комнату эта шпанская мерзость налетитъ.

Черезъ десять минутъ супруги сидли другъ передъ другомъ за чаемъ. На стол пыхтлъ самоваръ. Теперь ужъ Николай Ивановичъ примачивалъ себ на лиц укусы москитовъ, смотрлъ на вздутую губу жены и говорилъ:

— И дернула меня, въ самомъ дл, нелегкая потащить тебя въ этотъ проклятый скверъ!

Глафира Семеновна слезливо моргала глазами.

— Теб-то ничего эти укусы. Теб волдырь подъ другимъ глазомъ даже хорошо для симметріи…произнесла она.— А каково мн-то!

LXXV.

Супруги Ивановы проснулись на другой день довольно рано. Когда Николай Ивановичъ открылъ глаза, Глафира Семеновна сидла уже на своей высокой кровати, свся ноги, и всхлипывала. Онъ быстро вскочилъ и тоже слъ на своей кровати.

— Что такое, душечка? О чемъ ты?— испуганно спрашивалъ онъ жену.

— О чемъ! Посмотри, какъ у меня губа распухла,— отвчала Глафира Семеновна.— Завезъ ты меня въ поганое мсто, гд шпанскія мухи кусаются хуже собакъ. Ну, какъ я сегодня на улицу покажусь? Какъ къ столу выду! Сегодня опухоль даже больше, чмъ вчера. А мы, къ тому-же, утромъ должны ждать гостя, флотскаго капитана.

— Опухоль, Глашенька, скоро пройдетъ. Объ этомъ не стоитъ плакать. Вдь у меня тоже глазъ запухъ, запухъ и носъ съ одной стороны.

— Ты и я! Разв можно такъ разсуждать! Ты мужчина, а я женщина. Наконецъ, этотъ молодой флотскій капитанъ… Ну, что онъ подумаетъ!

— Да брось ты капитана! Его можно и не принять.

— Знаешь что… ужъ не послать-ли за докторомъ? Можетъ быть, это даже и не шпанскія мухи, а какой-нибудь ядовитый микробъ насъ искусалъ.

— Да пошлемъ, пожалуй… А только я не думаю, чтобъ это былъ микробъ. Микробъ вдь въ нутро залзаетъ, а тутъ снаружи…

— Такъ вдь это такъ у насъ въ Россіи, а въ Испаніи можетъ быть совсмъ напротивъ…

— Да пошлемъ, пошлемъ, пожалуй, за докторомъ,— согласился супругъ и сталъ одваться.

Одвалась и Глафира Семеновна.

— Умываться-ли ужъ мн? Можетъ быть, эту опухоль мочить вредно?— слезливо говорила она и прибавила:— И зачмъ мы въ такое мсто захали! Ни красы здсь, ни радости.

— Отъ холодной воды, я думаю, будетъ лучше. Всякая опухоль отъ холодной воды опадаетъ,— далъ отвтъ супругъ.— Постой, я первый умоюсь и на себя посмотрю, что выйдетъ.

Онъ началъ умываться и, плескаясь водой, говорилъ:

— Пріятно… Совсмъ пріятно… Знаешь, даже зудъ пропадаетъ, да и опухоль длается какъ будто меньше. Большое облегченіе. Совтую и теб также хорошенько умыться.

— Покажись-ка сюда,— сказала супруга, посмотрла на мокрое лицо мужа, улыбнулась и проговорила:— Эка рожа! Чертей съ тебя писать.

— Зачмъ-же такъ?— обидлся Николай Ивановичъ.— Вдь и я про тебя могу сказать также… Вдь и у тебя физіономія-то очень подгуляла. А губа совсмъ коровья…

— Ну, ну… Не смть этого говорить! Въ моей губ виноватъ ты… Ты потащилъ меня въ этотъ поганый паркъ отыскивать проклятыя серенады. И зачмъ теб эти серенады!

— Позволь, душечка… Въ Испанію пріхали и вдругъ серенадъ не слыхать! Вдь затмъ только и стремились сюда… А умыться теб все-таки совтую. Я чувствую облегченіе.

Начала умываться и Глафира Семеновна.

Минутъ черезъ десять супруги были въ утреннихъ костюмахъ и звонили въ электрическій звонокъ. Вбжалъ корридорный въ пиджак и въ туфляхъ, поклонился супругамъ, произнесъ ‘буеносъ діасъ’ и бросился къ самовару.

— Постой, постой…— остановилъ его Николай Ивановичъ.— Мадамъ сюда пусть придетъ… Мадамъ франсезъ… съ усами… Мусташъ…

И онъ показалъ рукой на усы.

Корридорный, думая, что онъ разсказываетъ объ укусахъ на своемъ лиц, качалъ съ сожалніемъ и участливо головой, бормоталъ что-то по-испански и смотрлъ на лица то одного, то другого супруговъ. Николая Ивановича это взбсило.

— Вонъ! Алле!— закричалъ онъ, указывая на дверь и даже топнулъ ногой.

Корридорный быстро скрылся.

Супруги начали снова звонить. Явилась черномазая горничная. Взглянувъ на лица супруговъ, она ужъ прямо стала всплескивать руками и, тараторя по-испански, восклицала:

— А, сеньора! А, кабалеро! Санта Марія! Санта Барбара!

— Чего ты, испанская дура! Чего ты!— закричалъ на нее Николай Ивановичъ по-русски.— Иди и позови намъ хозяйку. Мадамъ… Понимаешь ты, мадамъ… Мадамъ франсезъ… Алле…

И онъ даже выпихнулъ горничную за дверь.

— Что за народъ безпонятливый!— проговорила Глафира Семеновна.— Насъ турки лучше понимали, когда мы были въ Константинопол.

Горничная, однако, привела свою мадамъ-распорядительницу. Та вошла и тоже ахнула на искусанныя физіономіи супруговъ и сообщила, что это ‘моске’ ихъ искусала, то-есть москиты.

— Ну пансонъ, ке се сонъ мушъ эспаньоль,— сказала ей Глафира Семеновна.

— Нтъ, нтъ, мадамъ… Это москиты,— отвчала ей усатая француженка.

— Е медесенъ? Фотиль медесенъ? Докторъ?

— Нтъ, нтъ, мадамъ, зачмъ докторъ? Я васъ сама вылечу. Нуженъ уксусъ… Вы понимаете, уксусъ. Я сейчасъ вамъ принесу.

— Мерси, мерси, мадамъ…— благодарила ее Глафира Семеновна и прибавила:— И кстати, самоваръ! Но вотъ въ чемъ дло…

И тутъ, насколько могла, она разсказала француженк, что имъ нужно имть самоваръ не съ варенымъ чаемъ, а только съ горячей водой.

— Съ горячей водой? Сси, сси… А я думала,

что вамъ нужно самоваръ съ чаемъ, какъ русскіе пьютъ. — Да русскіе никогда не длаютъ чай въ самовар, никогда… Пожалуйста только горячей воды.

Француженка недоврчиво покачала головой, но сказала: ‘хорошо, мадамъ’, и удалилась вмст съ горничной, которая унесла самоваръ.

Черезъ нсколько времени француженка вернулась съ бутылкой краснаго уксуса. Она поставила ее на столъ и сказала:

— Вотъ лекарство. Возьмите платокъ, обмочите его и примачивайте. Tenez, madame… Pardon…— не вытерпла она, схватила полотенце, налила на кончикъ его уксусу и стала примачивать Глафир Семеновн губы.

— Вотъ видишь, это какіе-то моске насъ искусали, а вовсе не шпанскія мухи,— говорила Глафира Семеновна мужу.— Слава Богу, что не шпанскія мухи… Вдь ты знаешь, что отъ шпанскихъ мухъ бываетъ? Нарывы, волдыри, блые пузыри… Натянетъ, потомъ прорвется и долго, долго не заживаетъ. Моске — вотъ какъ называются эти букашки. Запиши.

— Записать можно, но я все-таки буду считать, что это шпанскія мухи,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Я такъ и въ письм къ Петру Семенычу напишу, когда буду писать въ Петербургъ. Шпанскія мухи интересне, чмъ какіе-то моске… ‘Сообщаю теб, что вчера, когда мы вечеромъ прогуливались въ сквер, гд помщается статуя автора ‘Дона-Кихота’, Сервантеса, на меня и на жену налетла цлая туча шпанскихъ мухъ, которыя и искусали насъ. У жены до того искусана губа, что походитъ на коровью губу’.

— Не смй обо мн такъ писать!— закричала супруга.

— Ну, про себя. ‘У меня до того выворотило отъ опухоли глазъ, что онъ’…

— Пардонъ, мосье…— перебила его француженка.

Она въ это время подошла съ полотенцемъ, смоченнымъ въ уксус, и стала прикладывать его къ укушенному и запухшему глазу Николая Ивановича.

— А вдь уксусъ-то помогаетъ,— сказала Глафира Семеновна.— Я ужъ чувствую, что опухоль и на губ, и на лбу у меня спадаетъ. Мерси, мадамъ, мерси…— благодарила она усатую француженку и подошла къ зеркалу.— Положительно теперь опухоль меньше. Будемъ примачивать. Все утро будемъ примачивать уксусомъ. А ты? Чувствуешь облегченіе?— спросила она мужа.

— Да, да… Превосходное средство,— откликнулся тотъ.— Но все-таки, я всмъ буду разсказывать, что насъ искусали шпанскія мухи. Такъ лучше, интересне.

Въ это время горничная внесла въ комнату самоваръ. На этотъ разъ въ самовар былъ только кипятокъ. Глафира Семеновна принялась заваривать чай.

Усатая француженка оставила супругамъ бутылку съ уксусомъ и, тараторя, что примачиваніе уксусомъ укусовъ надо продолжать, удалилась изъ комнаты.

LXXVI.

Супруги Ивановы сидли за чаепитіемъ и примачивали у себя уксусомъ укушенныя москитами мста. Было воскресенье. Въ открытыя окна доносился шумъ съ площади Нуэрто дель Соль, раздавались крики разнозчиковъ газетъ и мелкихъ товаровъ, въ церквахъ звонили къ обдн.

— Вотъ теперь и сиди дома прикованной къ креслу изъ-за этихъ проклятыхъ укусовъ,— говорила Глафира Семеновна.— А вдь сегодня, по случаю воскресенья, мы расчитывали побывать въ церквахъ у обдни. Въ путеводител говорится, что здсь въ Мадрид есть великолпный соборъ святаго Изидра, церковь Санъ Юсто…

— Да, да…— подхватилъ Николай Ивановичъ.— Соборъ непремнно нужно осмотрть во время обдни, чтобы видть здшнихъ богомольцевъ. Испанки и испанцы вообще народъ благочестивый. Мн сдается, что тамъ мы должны увидть и испанскіе костюмы.

— Вотъ видишь. А мы по милости твоей, такъ какъ ты сунулся въ этотъ проклятый скверъ, сидимъ дома и маринуемся въ уксус.

— Мн кажется, душенька, что мы ужъ достаточно намариновались, опухоль спала, и въ соборъ можно отправиться.

— Гд-же спала-то!

Глафира Семеновна подошла къ зеркалу и стала себя разглядывать.

— Да конечно-же, отъ уксуса уменьшилась,— продолжалъ супругъ.— А что осталось, такъ это можетъ считаться заслугами путешественниковъ. Пріхали съ свера и все испытали. Даже укусы шпанскихъ мухъ.

— Ты опять шпанскихъ мухъ. Теб вдь сказано…

— Меня никто не разубдитъ. Я такъ и буду считать, что это шпанскія мухи. Но дло не въ этомъ. Не стоитъ обращать вниманіе на наши укусы. Все кончится само собой. Одвайся и подемъ въ соборъ.

— Съ такимъ-то кривымъ лицомъ? Благодарю покорно.

— Позволь… Кто насъ здсь знаетъ? Могутъ думать, что это нашъ природный видъ — кривыя лица, что это такъ ужъ отъ рожденія.

— Да я-то этого не желаю. На насъ будутъ смотрть, какъ на чудищъ.

— А пускай смотрятъ. Плевать мн на смотрящихъ.

— Ты мужчина, а я женщина.

— Кокетство. Не передъ кмъ, матушка, кокетничать-то. Одвайся и подемъ. Отъ воздуха опухоль можетъ еще больше опасть. Наконецъ, ты можешь быть подъ вуалью. А посмотрть намъ въ праздникъ испанокъ въ церкви надо,— уговаривалъ жену Николай Ивановичъ и въ доказательство началъ декламировать:

‘Издавна твердятъ испанки:

Въ кастаньеты звонко брякать’…

— Знаю. Надолъ со стихами…— перебила его супруга.

— Я къ тому, что тамъ причисляется къ блаженству испанокъ ‘и на исповди плакать’. Вотъ мы и посмотрли-бы ихъ въ ихъ блаженств. А это надо въ праздникъ… Вдь ужъ слдующаго воскресенья мы не дождемся и удемъ отсюда.

— Еще-бы дожидаться! Я думаю даже завтра бжать изъ этой Испаніи!— воскликнула Глафира Семеновна.— Ну, что здсь хорошаго? Обезьянничанье съ Парижа — вотъ и все.

— Нужно все-таки, душечка, прохать куда-нибудь въ провинцію и тамъ посмотрть.

— Никуда я больше не поду. Вонъ отсюда… Домой… Лучше-же въ Париж пожить на обратномъ пути. Завтра куплю себ хорошихъ испанскихъ кружевъ — и довольно Испаніи.

Она оставила примачиваніе уксусомъ и стала пудриться. Супругъ опять приступилъ уговаривать ее.

— Если ужъ твое такое ршеніе, чтобы непремнно завтра или послзавтра узжать, то тмъ боле намъ нужно торопиться осматривать Мадридъ. Вдь мы еще не были въ знаменитой картинной галлере. Сама-же ты мн разсказывала, что здсь, въ Мадрид, древнія изъ древнйшихъ картинъ.

— Да, я читала въ путеводител, что по стариннымъ картинамъ здшній картинный музей первый въ мір. Мы его завтра и осмотримъ. Отъ пудры-то лучше какъ будто-бы,— прибавила она, смотрясь въ зеркало.

— Вотъ видишь. Стало быть и можно хать въ соборъ,— подхватилъ мужъ.— Картины завтра, а соборъ сегодня. Вечеромъ куда-нибудь въ театръ. Ну, одвайся, Глашенька. Подъ вуалью опухоль не будетъ замтна.

Онъ потрепалъ ее по плечу.

— А флотскій капитанъ? Вдь мы должны его ждать,— сказала Глафира Семеновна.

Она ужъ начала сдаваться.

— Не прідетъ-же къ намъ флотскій капитанъ спозаранка,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Онъ свтскій человкъ все-таки, капитанъ. А явится, по всмъ вроятіямъ, посл завтрака. Завтракать-же мы будемъ здсь въ гостинниц.

— Однако, монахъ написалъ на карточк, что капитанъ прідетъ къ намъ утромъ,— замтила Глафира Семеновна.— Вотъ я изъ-за чего…

— Ну, тогда мы скажемъ въ гостинниц, чтобы онъ подождалъ насъ, если прідетъ раньше, чмъ мы вернемся. Тогда и позавтракаемъ вмст съ нимъ.

Глафира Семеновна взяла вуалетку, накинула себ на лицо, посмотрла въ зеркало и произнесла:

— Ну, пожалуй, подемъ въ соборъ. Сквозь вуаль-то опухоль не очень замтна.

— Такъ одвайся скорй!— встрепенулся Николай Ивановичъ.

Черезъ четверть часа супруги хали въ экипаж въ соборъ Санъ Езидро.

Мадридъ сіялъ солнечнымъ утромъ. Окна въ домахъ везд были отворены настежь и изъ-за провтривавшихся и сушившихся дтскихъ перинокъ, одялъ и принадлежностей костюма выглядывали бюсты мужчинъ и женщинъ. Воскресный день сказывался и въ многолюдій около винныхъ лавокъ съ вывсками ‘Venta’. За столиками, выставленными около этихъ лавокъ, не взирая на утро, бакенбардисты въ фуражкахъ безъ околышковъ и въ широкополыхъ сомбреро играли въ карты и въ домино, попивая вино. Выглядывавшія черезъ балконъ молодыя женскія головы имли въ косахъ по яркому цвтку. На ступенькахъ подъздовъ сидли ребятишки. На углахъ улицъ также виднлись группы дымящихъ папиросами мужчинъ, но испанскаго костюма ни на комъ видно не было. Пиджаки и пиджаки.

Вотъ и соборъ Санъ Изидро — сроватый, облупившійся, не поражающій ни своей архитектурой ни роскошью отдлки. Что-то ветхое и къ тому-же запущенное съ колоннами, засиженными, голубями. Нехозяйственное отношеніе къ храму видно даже на ступеняхъ, ведущихъ на паперть. Каменныя ступени мстами расшатались и трещины заполнены грязной землей, образовавшейся отъ ныли. Передъ папертью и на паперти полчища нищихъ. Когда супруги выходили изъ экипажа, двое нищихъ подвезли къ нимъ въ телжк третьяго разслабленнаго, голыя руки и ноги котораго были выставлены изъ телжки и висли, какъ плети.

Вотъ и внутренность собора. Она также поражаетъ своимъ срымъ цвтомъ, хотя алтари и позлащены. Шла месса. Въ главномъ алтар служили соборне. Первенствовалъ архіепископъ, окруженный множествомъ духовенства и мальчиковъ-причетниковъ въ блыхъ, красныхъ, голубыхъ и фіолетовыхъ стихаряхъ. Въ пніи чередовались два хора — бородатыхъ монаховъ и мальчиковъ въ стихаряхъ. Величественно гудлъ органъ, но молящихся совсмъ было мало, а мужчины почти совсмъ блистали своимъ отсутствіемъ. Скамейки передъ алтаремъ были боле чмъ на половину пусты. Молодыхъ женщинъ очень мало было видно. На скамейкахъ помщались съ черными молитвенниками пожилыя женщины въ кружевныхъ головныхъ уборахъ и старухи, повязанныя темными шелковыми платками концами назадъ, какъ повязываются наши русскія бабы. Помимо скамеекъ, видны были и такъ молящіеся, стоявшіе отдльно по каменнымъ плитамъ на колняхъ, но ихъ можно было въ одну минуту пересчитать. Два-три старика молились стоя около колоннъ, прислонясь къ нимъ съ закрытыми глазами и открытыми молитвенниками. Бродили по храму десять-двнадцать двочекъ и подростковъ попарно и въ одиночку, выбирая мста, гд-бы имъ приссть.

— Боже мой, какъ пусто!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— А вдь сегодня воскресенье. Что-бы это значило, что такъ пусто? Неужели такъ всегда? Смотри, вдь архіерейское богослуженіе происходитъ. Вонъ набольшій-то въ какой шапк служитъ,— указалъ онъ жен.— Органъ… прекрасное пніе… парадная служба — и такъ мало народа. Вдь испанцы славятся благочестіемъ. Гд-же ихъ хваленая набожность?

— Да ужъ право не знаю,— отвчала Глафира Семеновна и, взглянувъ на мужа, спросила:— Опухоль на губ у меня не особенно замтна?

— Даже вовсе не замтна. Но послушай, милый другъ, значитъ это все наврано про испанскую религіозность. Ты посмотри и исповдальныя будки пусты.

— Стало-быть наврано.

— Но стихи-то, стихи-то!

‘Подъ ножемъ вести интрижку

И на исповди плакать —

Три блаженства только въ жизни’.

— Брось. Надолъ ты мн этими стихами,— проговорила супруга.

LXXVII.

Когда супруги входили въ подъздъ своей гостинницы, швейцаръ подалъ имъ визитную карточку и сказалъ по-французски:

— Молодой морской офицеръ васъ дожидается. Онъ поднялся въ столовую.

— На карточк стояло: ‘Juan Manteca’.

Глафиру Семеновну передернуло.

— Боже мой! Какъ же я съ лицомъ-то?..— проговорила она.— Я не могу прямо въ столовую идти, Я должна подняться къ себ въ комнату, поправиться, подпудриться.

— А мн отправляться въ столовую и знакомиться съ капитаномъ?— спросилъ супругъ.

— Иди… Или нтъ… Лучше мы съ нимъ вмст познакомимся…

— Не принять-ли намъ его лучше у насъ въ комнат? Туда можемъ и завтракъ спросить.

— Да пожалуй, что такъ будетъ лучше. Я опущу немножко шторы, и опухоль на губ не будетъ такъ замтна,— отвчала супруга.— Впрочемъ, завтракать у насъ тсно, столъ маленькій. Сядемъ въ подъемную машину и поднимемся къ себ, а тамъ ужъ ршимъ, какъ намъ быть.

Вагонетка асансера подняла ихъ въ третій этажъ. Вотъ они и въ своей комнат.

— Надо-же случиться, что передъ самымъ знакомствомъ съ новымъ человкомъ у меня на губ эдакая непріятность!— досадливо говорила Глафира Семеновна, снимая съ себя шляпку и хватаясь за пудровку.

— Да что теб, цловаться съ нимъ, что-ли! Стоитъ-ли такъ убиваться!

Она обернулась къ нему, вся вспыхнувъ и произнесла:

— Какъ это глупо! Цловаться… Ты очень хорошо знаешь, что о людяхъ судятъ по первому впечатлнію, а у меня губа Богъ знаетъ на что похожа: А ужъ твоя физіономія… Это не лицо, а…

— Съ моего лица ему не воду пить.

— Глупо и глупо. Пошло. Прошу оставить эти выходки.

— Такъ что-жъ мн — идти въ столовую, знакомиться съ капитаномъ и приглашать его сюда?— спросилъ Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна хотла что-то отвтить, но раздался стукъ въ дверь.

— Боже мой! Можетъ быть, это онъ!— воскликнула она, быстро спрятала пудровку и сказала:— Антре.

Вошла усатая француженка-распорядительница и съ улыбочкой проговорила по-французски:

— Молодой морской капитанъ желаетъ васъ видть. Онъ говоритъ, что карточка его передана вамъ черезъ швейцара.

— Просить или не просить?— спрашивалъ жену Николай Ивановичъ.

— Да конечно-же просить!— отвчала супруга.— Только опусти поскорй немножко шторы. Опусти на половину. Уй, уй, ву атандонъ мосье ле капитенъ,— кивнула она француженк и сама бросилась помогать мужу опускать шторы.

Черезъ дв-три минуты въ комнату вошелъ офицеръ въ морской форм испанскаго флота, совершенно схожей съ формой нашихъ морскихъ офицеровъ, за исключеніемъ погоновъ, вмсто которыхъ на плечахъ были маленькія кругленькія золотыя бляшки величиной съ серебряный рубль. Это былъ еще почти молодой человкъ, брюнетъ, съ короткими густыми волосами, засвшими щеткой, съ смуглымъ лицомъ и испанскими узенькими бакенбардами, идущими отъ виска къ углу челюсти. Придерживая около кортика свою треуголку, онъ поклонился и спросилъ по-русски:

— Имю честь глядть на господинъ и госпожа Ивановъ?

— Точно такъ-съ,— отвтили въ одинъ голосъ супруги, при чемъ Глафира Семеновна прикрыла свою укушенную губу платкомъ.

— Хуанъ-Педро-Франциско-Себастьянь де Мантека…— проговорилъ офицеръ и еще разъ поклонился.

Глафира Семеновна, все еще придерживая платокъ около губы, протянула ему руку и, указывая на стулъ, сказала:

— Прошу покорно садиться.

Вс сли. Капитанъ опять началъ.

— Другъ мой и учитель отецъ Хозе Алваресъ послаетъ отъ онъ своя поклонъ. Мы були здсь и онъ хочелъ сдлать рекомендаціонъ до вашъ экселепцъ, но…

— Знаю, знаю… Мы получили карточку падре Хозе и ждали васъ,— перебилъ его Николай Ивановичъ.

Капитанъ сдлалъ еще поклонъ, сидя, и продолжалъ:

— Я лублю русски… Я учаю русски языкъ отъ падре Хозе, но я совсмъ не видаль русски люди. Я очень рада, что теперь виду русски люди.

— И намъ очень пріятно познакомиться съ испанцемъ, говорящимъ по-русски,— былъ отвтъ.

— Я тоже рада имть практикъ въ разговоръ съ настоящи русски люда. Я… я очарованъ отъ мадамъ экселенцъ и ви.

При слов ‘экселенцъ’ Николай Ивановичъ важно поднялъ голову и поправилъ галстукъ. Затмъ онъ открылъ портсигаръ и протянулъ его капитану.

— Курить не прикажете-ли, капитанъ? Вотъ русскія папиросы,— сказалъ онъ.

— А! Добре… Я рада… Я не курилъ… Я не видалъ русска табакъ… Я булъ въ Америк… Я булъ въ Японія… Я булъ Китай… Булъ въ Англія… и не — не… не булъ въ Руссія… Хочитъ ни испаньольски сигаретъ? Добри сигаретъ.

Онъ взялъ папироску изъ портсигара Николая Ивановича и раскрылъ свой портсигаръ съ на пиросами, но не закуривалъ и спросилъ Глафиру Семеновну:

— Станетъ отъ мадамъ экселенцъ… пермисіонъ?

Онъ заглянулъ къ себ въ шляпу, на дно ея, и сейчасъ-же перевелъ французское слово ‘пермисіонъ’ на русское, произнеся: ‘позволени’.

— Пожалуйста, пожалуйста курите. Я давно уже обкурена моимъ мужемъ.

Тутъ Николай Ивановичъ усплъ замтить, что въ треуголк у капитана маленькій листокъ бумаги съ написанными на немъ русскими словами, куда капитанъ и заглядываетъ въ трудные моменты разговора.

Капитанъ закурилъ папиросу, затянулся и сказалъ:

— Добръ табакъ. Вы, экселенцъ, изъ Петерсбургъ?

— Изъ Петербурга, изъ Петербурга…

— О, какъ я хотитъ видть Петерсбургъ! О, какъ я хотитъ видть Москва!

Капитанъ торжественно поднялъ правую руку кверху и спросилъ супруговъ:

— Петерсбургъ больше добръ, какъ Мадридъ?

— У насъ громадная рка Нева, а здсь этотъ самый Манзанаресъ… Наконецъ…

Николай Ивановичъ искалъ выраженій, чтобы не обидть испанское чувство, но капитанъ при слов Манзанаресъ махнулъ рукой и воскликнулъ:

— О, Манзанаресъ! Это, это…

Онъ сдлалъ гримасу.

— Да и я скажу, что Манзанаресъ стоитъ въ собаку кинуть. Охота вамъ упоминать объ немъ въ географіяхъ! У насъ въ Петербург рка Мойка лучше. А Мадридъ городъ хорошій… Только вотъ москиты эти самые… Вуаля… Вотъ…

И Николай Ивановичъ указалъ пальцемъ на опухоль подъ глазами.

— Это Біаррицъ… Электрическій угорь,— дотронулся онъ указательнымъ пальцемъ до одного глаза.— А это Мадридъ… москиты.

— И меня изукрасили въ губу ваши москиты,— прибавила Глафира Семеновна и отняла отъ губы платокъ.

— Москесъ?— воскликнулъ капитанъ, всплеснувъ руками, и покачалъ головой.— Надо масло отъ… отъ… отъ камфоръ…

— Камфарное масло?— оживленно заговорила Глафира Семеновна.— Да, да, это прекрасное средство, а мы, вообразите, по совту здсь въ гостинниц, уксусомъ примачивали. Уксусъ…Винегръ…— прибавила она.— Послушай, Николай Иванычъ, надо сейчасъ-же послать въ аптеку за камфарнымъ масломъ…

— Вуй, вуй… Господинъ капитанъ, экриве для аптеки… пуръ фармаси… Камфарное масло. Напишите по-испански, какъ камфарное масло называется, а мы пошлемъ.

Николай Ивановичъ протянулъ капитану свою записную книжку и карандашъ. Тотъ написалъ.

Въ корридор звонили, и мужской голосъ что-то кричалъ.

— Это къ завтраку звонятъ,— сказала Глафира Семеновна.— Капитанъ… вы нашъ гость… Позвольте намъ предложить вамъ позавтракать съ нами.

— Дессаюно — по вашему… по-испански…— подхватилъ Николай Ивановичъ.

— Сси, сси, экселенцъ,— улыбнулся капитанъ, поклонившись.— И я знай по-русска: заутрактъ, обіедъ, полдникъ, уж… уж… ужанъ… ужинъ. Благодару… Я голоденъ… Я хочу кусать.

Глафира Семеновна приглашала капитана жестомъ отправляться завтракать.

Онъ подалъ ей руку и они пошли.

LXXVIII.

Завтракъ прошелъ довольно оживленно. Николай Ивановичъ хотлъ непремнно угостить капитана Мантека русской водкой, но таковой въ гостинниц не оказалось. Ему предлагали джинъ, виски, но онъ отъ всего отказался и спросилъ бутылку самаго лучшаго хереса.

— Самаго лучшаго, капитанъ. Переведите имъ по-испански.

Капитанъ перевелъ. Офиціантъ поклонился и ринулся исполнять требуемое.

— Постойте…— удержалъ офиціанта за рукавъ Николай Ивановичъ.— Какъ-же это вы русской водки вдовы Поповой или купца Смирнова не держите!— выговаривалъ онъ офиціанту.— Теперь русскую водку везд за границей держатъ. Держите джинъ, виски, а русской водки нтъ. Россія эдакое громадное государство, водкой славится, а вы водки не держите.

Офиціантъ стоялъ выпуча глаза и слушалъ, разумется, ничего не понимая.

— Капитанъ, переведите пожалуйста этому лакею,— закончилъ Николай Ивановичъ.

Капитанъ, насколько могъ, перевелъ.

За хересомъ бесда сдлалась оживленная. Она велась на русскомъ язык съ примсью французскихъ словъ. Капитанъ, уже не стсняясь, вынулъ изъ кармана маленькую рукописную книжечку словаря общеупотребительныхъ русскихъ словъ и фразъ и то и дло прибгалъ къ ней. Очевидно, желаніе научиться говорить по-русски было у него страстное. Онъ то и дло повторялъ:

— О! я очень рада, что имю практикъ говорить русски языкъ съ хороши луди.

Говорилъ онъ по-русски все-таки лучше своего учителя падре Хозе Алвареца. Тотъ, какъ профессоръ всхъ славянскихъ нарчій, путалъ съ русскими словами слова польскія, болгарскія, сербскія и чешскія, капитанъ-же, изучая только русскій языкъ, употреблялъ исключительно русскія слова.

Какъ и падре Хозе Алварецъ, капитанъ, разспрашивая супруговъ о Россіи, задавалъ вопросы: ходятъ-ли по улицамъ въ Петербург блые медвди, дятъ-ли казаки сальныя свчи, можно-ли въ Москв ходить лтомъ безъ шубы и т. д.

Наконецъ, капитанъ спросилъ супруговъ:

— Гд ви билъ на Мадридъ? Что ви видлъ на Мадридъ, экселенцъ?

— Мы здили по городу и осматривали его, были на Прадо, въ парк, побывали въ двухъ церквахъ,— отвчала Глафира Семеновна.

— Въ кролевски музеумъ билъ?

— Нтъ,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Да что тамъ такого особеннаго-то? Старинныя картины.

Капитанъ покачалъ головой и сдлалъ большіе глаза.

— Ахъ, это перви музеумъ въ весь міръ! Рубенсъ, Ванъ-Дикъ, Рафаэль, Кореджіо, Тинторетъ, Тиціанъ, Рибера, Веласкецъ, Поль Веронезъ…

— Довольно, довольно… Ну, тогда подемъ смотрть.

— Сейчасъ посл заутракъ подемъ смотрть. Это перви, самы перви музеумъ!

— Я говорила теб, что здшнія картины славятся на весь міръ,— замтила мужу Глафира Семеновна.— Въ путеводител объ этомъ музе нсколько страницъ напечатано. Непремнно надо хать, а то сочтутъ за дикихъ.

— Да подемъ, подемъ. Разв я препятствую? А я думалъ, что капитанъ покажетъ намъ какой-нибудь увеселительный кафе-шантанъ, гд испанскіе танцы.

— Сси, сси, подхватилъ капитанъ.— Танцы въ вечеръ, а въ день — музеумъ. Мы пойдемъ на ноги… Это нтъ далеко, экселенцъ.

— Да мы знаемъ, знаемъ, гд это. Насъ извозчикъ подвозилъ даже къ подъзду, но мы не пошли туда, а похали осматривать городъ,— проговорила Глафира Семеновна.

— Перви въ міръ, экселенцъ, первый въ міръ.

Капитанъ торжественно поднялъ кверху указательный палецъ.

— Послушайте, капитанъ, не зовите мужа ‘экселенцемъ’,— продолжала она.

— Да, да… Зовите попросту по-русски — Николай Иванычъ. Такъ лучше,— подхватилъ супругъ.

— Николай Иваничъ…— повторилъ капитанъ.

— Да, да… Это по-русски. Я — Николай, отецъ былъ Иванъ, стало быть, Николай Иванычъ. Такъ и васъ мы будемъ звать. Вы Хуанъ. Это по-русски, кажется, Иванъ?

— Иванъ, Иванъ,— отвтилъ капитанъ, кивая.

— А отца вашего какъ звать?

— Мартинъ, Педро…

— Ну, вотъ и отлично. Будемъ васъ звать Иванъ Мартынычемъ. Пожалуйте, Иванъ Мартынычъ, по рюмочк хереску. А то хересъ-то высохнуть можетъ,— предложилъ капитану Николай Ивановичъ.

— Сси, сси… Будь здравъ, Николаи…

Капитанъ поднялъ рюмку и запнулся.

— Иванычъ, Иванычъ…— напомнила ему Глафира Семеновна.

— Иваничъ!.. Николай Иваничъ… Буди здравъ, мадамъ Ивановъ!

Они выпили, чокнувшись.

— Скажите пожалуйста, Иванъ Мартынычъ, отчего мы здсь не видимъ совсмъ испанскихъ костюмовъ? А мы пріхали въ Испанію смотрть костюмы испанскіе, танцы испанскіе, серенады испанскія,— задалъ вопросъ Николай Ивановичъ.

— На Мадридъ нтъ испански костюмъ.

Капитанъ отрицательно покачалъ головой, сдлалъ отрицательный жестъ рукой.

— Отчего?

— На Англія нтъ костюмъ націоналъ, на Франція нтъ костюмъ націоналъ и на Испанія нтъ. Мода хотятъ. На провинція есть мало. Иди на Севилья, на Гренада — есть мало. На Гренада и танцъ, на Гренада и серенада. Но мало, очень мало. Вс модна костюмъ хотятъ. Танцъ качучи не лубятъ, а лубятъ вальсъ.

— Ну, поди-жъ ты! А мы, Иванъ Мартынычъ только изъ-за испанскихъ нравовъ сюда и пріхали,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Думали, испанскіе костюмы, испанскіе танцы.

— Берите дорага на Севилья — тамъ есть мало.

— А отъ Мадрида до Севильи сколько хать?

— Одна день.

— Фю-фю фю! Это значитъ, столько-же, сколько отъ Біаррица до Мадрида? Нтъ, домой… Подемъ отсюда домой. Довольно съ насъ и Мадрида. Вотъ знаменитыхъ художниковъ-то посмотримъ, такъ день-другой помотаемся, да и въ путь. Правильно я, Глафира Семеновна?

— Мн самой здсь надоло. Въ особенности эти москиты проклятые.

Супруга указала на укушенную губу, около которой все еще держала носовой платокъ.

— Скажите, капитанъ, можемъ мы видть теперь вашъ знаменитый бой быковъ?— спросила она.

— Въ осень нтъ бой биковъ… Бики — весна, бики — лто,— былъ отвтъ.

— Вотъ видишь, даже и боя быковъ теперь въ Мадрид нтъ,— обратилась она къ мужу.— Лучше-же ухать отсюда и пожить нсколько дней въ Париж.

Капитанъ стрльнулъ своими большущими глазами въ сторону Глафиры Семеновны и сказалъ:

— демъ, мадамъ Ивановъ, къ намъ въ Барцелона. Тамъ есть мало испански костюмъ.

— Въ Барцелону-у?— протянула мадамъ Иванова.— А вы разв не въ Мадрид живете?

— Я есмь морски офисье и не могу жить на Мадридъ, гд нтъ море,— отвчалъ капитанъ.

— Да, да… И то… Насчетъ воды-то у васъ въ Мадрид, дйствительно, подгуляло.

— Барцелона — портъ. Въ Барцелона есть море. Я покажитъ вашъ нашъ… нашъ…

Капитанъ запнулся и сталъ искать въ книжк нужное сему слово.

— Корабль…— подсказала Глафира Семеновна.

— Сси, сси, сеньора… Корабль… Заутра мы здсь, Мадридъ, а вторникъ демъ на Барцелона…— звалъ капитанъ.— демъ, Николяй… Иванычъ.

— Нтъ, капитанъ, спасибо. Изъ-за одного какого-нибудь костюма тащиться въ Барцелону не стоитъ овчинка выдлки. Мерси.

— Море… Корабль отъ испански флотъ. Желзни дорога одна: на Парижъ, на Барцелона. Барцелона мало направо съ дорога. Вотъ дорога — вотъ Барцелона.

Капитанъ сталъ показывать пальцемъ на тарелк.

— Понимаю, понимаю. Барцелона по пути. Надо только въ сторону свернуть.

— Сси, сси, кабалеро.

— Но гд-же вы учитесь у падре Хозе русскому языку?— спросила Глафира Семеновна.

— Въ Барцелона. Хозе Алварецъ отъ Барцелона.

— Понимаю, понимаю. Такъ и есть. Когда мы хали сюда въ Мадридъ, онъ слъ на половин дороги. Теперь понимаю. Онъ халъ изъ Барцелоны.

— Сси, сеньора, сси…— кивнулъ капитанъ и, такъ какъ завтракъ былъ уже конченъ, хересъ выпитъ, онъ поднялся изъ-за стола и сказалъ:— Есть время хать на музеумъ. Благодару, экселенцъ, за завтракъ. Благодару…

Онъ прижалъ руку къ сердцу.

— Что-жъ, подемъ, посмотримъ на картины,— сказалъ Николай Ивановичъ супруг.

LXXIX.

Въ королевскій музей — галлерею картинъ старинныхъ мастеровъ разныхъ школъ супруги Ивановы отправились пшкомъ. Капитанъ Мантека сопровождалъ ихъ. Они шли трое врядъ, имя въ середин Глафиру Семеновну, которая то и дло задвала капитана по треуголк своимъ зонтикомъ. Разстояніе было не велико. Они прошли мимо памятника Сервантесу, мимо театра, и вдали показался королевскій музей. Зданіе музея нельзя сказать, чтобъ поражало своимъ величіемъ и роскошью. Оно иметъ форму буквы П съ портикомъ внутри, къ которому ведетъ наружная гранитная лстница, развтвляясь на дв у первой площадки и сходясь снова въ одну на второй.

— Эта музеумъ есть испански гордость,— сказалъ капитанъ, когда они подошли къ самому зданію.— Дв тысячи и двасто картины. Сорокъ шесть картины отъ Мурильо, шестьдесятъ шесть отъ Рубенсъ и шестьдесятъ четире отъ Веласкецъ.

— Вы, должно быть, большой любитель живописи, капитанъ, что даже помните, сколько чьихъ картинъ имется въ музе,— замтила Глафира Семеновна.

— Сси, мадамъ… Да… Я лублу. Я самъ пишу картины.

— Ахъ, даже и самъ художникъ! Вотъ это прекрасно.

— Сси…— продолжалъ капитанъ.— Но я вчера сказалъ мой учитель падре Хозе: я будетъ чичероне для мадамъ Ивановъ — и я есть чичероне. Я вчера читалъ каталогъ, я имй каталогъ.

Капитанъ хлопнулъ себя по боковому карману.

— Какъ это любезно съ вашей стороны! Мерси. Она протянула ему руку, и онъ крпко пожалъ ее.

— Вы вотъ намъ, Иванъ Мартынычъ, сегодня вечеромъ насчетъ какихъ-нибудь увеселеній-то почичеронствуйте. Испанское пніе, испанскіе танцы,— проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Сси, сси… Ви хотитъ видть наши испански гитана… танцъ отъ гитана — качуча, танцъ фанданго — ни будетъ видть, экселенцъ! А теперь — Рубенсъ, Веласкецъ, Мурильо.

— Спасибо, спасибо. Картинъ-то и у насъ дома много, а вотъ испанскіе танцы эти… Но и картины посмотримъ. Посмотримъ, какой такой Рубенсъ бываетъ,— продолжалъ Николай Ивановичъ, взбираясь по каменной лстниц къ портику музея.— Посмотримъ. Про Рубенса этого самаго я много слыхалъ, а видать не видалъ. У меня есть пріятель одинъ въ Петербург — Василій Тихонычъ Заклепкинъ, богатый подрядчикъ по строительной части, такъ вотъ все Рубенсовъ-то этихъ самыхъ по мебельнымъ лавкамъ ищетъ, между старой мебелью. Нашелъ тутъ какъ-то въ Андреевскомъ рынк, купилъ за пятнадцать рублей и въ восторг. Вещь, говоритъ, пятьсотъ рублей стоитъ. Да ты знаешь его, Глаша… Въ парик онъ и съ орденомъ всегда.

— Ну, что ты врешь! Можно-ли Рубенса за пятнадцать рублей купить!— насмшливо отвчала супруга.

— Купилъ. Ну, не за пятнадцать рублей, такъ за двадцать пять. Вдь всякіе Рубенсы тоже есть. Да не всякій имъ и цну знаетъ. А тутъ продавалъ простой мебельщикъ, торгующій старьемъ.

Они поднялись на портикъ и остановились. Капитанъ обернулся и съ высоты указывалъ на растилавшійся передъ ними видъ.

— И еще слышалъ я про Рубенса…— продолжалъ Николай Ивановичъ.— Я знаю, что этимъ Рубенсамъ цна большая, но не всякій ихъ понимаетъ.

— Ты посмотри, видъ-то какой отсюда прелестный!— указала ему въ свою очередь супруга.

— Да что мн видъ! Такъ вотъ про Рубенса-то. Въхалъ будто-бы одинъ художникъ къ хозяйк на квартиру… Комнату снялъ… А у ней въ комнат старинная картина .. Глядь, а это Рубенсъ. Онъ къ хозяйк… ‘Не продадите-ли вы мн эту картину?..’ — ‘Отчего-же, говоритъ’. ‘Цна?’ ‘Дадите, говоритъ, красненькую,— я и довольна буду’. Купилъ, а вещь-то потомъ за три тысячи продалъ, правда или нтъ — не знаю. А тотъ-то, кому онъ продалъ…

— Ну, пойдемъ, пойдемъ смотрть картины. Капитану это вовсе не интересно, что ты разсказываешь,— перебила мужа Глафира Семеновна.

Они вошли въ полукруглый вестибюль, изъ котораго шли дв лстницы — направо и налво, а въ глубин были три двери въ галлереи. Швейцаръ тотчасъ-же отобралъ у супруговъ палку и зонтикъ и взялъ даже кортикъ у офицера. За входъ бралось по одной пезет съ персоны. Швейцаръ былъ въ тоже время и кассиромъ, продавъ имъ билеты.

Вотъ и галлерея картинъ, узкая, длинная, очень плохо освщенная, съ сильно спертымъ воздухомъ. Пахнетъ чмъ-то затхлымъ съ примсью запаха красокъ, которыми списываютъ здсь копіи многочисленные художники и художницы. Передъ нкоторыми полотнами расположились по двое, по трое копировальщиковъ со своими мольбертами, картинами и ящиками красокъ. Женщинъ больше, чмъ мужчинъ. Есть мальчики и двочки-подростки. И они копируютъ. Нсколько человкъ закусывали, когда супруги, въ сопровожденіи капитана, вошли въ галлерею. Одна двушка, очень недурненькая блондинка, въ черной шерстяной юбк и голубой клтчатой шелковой рубашк, ла блый хлбъ и приправляла его солеными оливками, доставая ихъ по штучк изъ стакана. Мужчины большей частью въ легонькихъ шапочкахъ на головахъ, одинъ былъ повязанный по бабьи краснымъ фуляромъ, а одинъ въ турецкой феск съ кистью.

Первое, къ чему капитанъ подвелъ супруговъ, были столы удивительной по своей тонкой работ каменной мозаики. Капитанъ умилялся на каждую деталь, показывая ихъ. Глафира Семеновна, подражая ему, охала и восклицала:

— Ахъ, какъ это прелестно! Вдь это все изъ камешковъ выпилено и вставлено. Николай, смотри.

Но тотъ позвывалъ и отвчалъ:

— Я, матушка, ужасно пить хочу. Посл хереса это, что-ли? Капитанъ, а здсь нтъ буфета, чтобы выпить что-нибудь?— обратился онъ къ ихъ проводнику.

— Какой-же здсь можетъ быть буфетъ! Ну, чего ты бредишь!— отвчала супруга.— Вдь это-же картинная галлерея, все равно, что нашъ Эрмитажъ въ Петербург. А разв у насъ въ Эрмитаж есть буфетъ!

— Однако, вотъ люди сидятъ, дятъ и пьютъ. Вотъ какой-то франтикъ винцо попиваетъ даже прямо изъ горлышка бутылки!

— Такъ вдь это они съ собой принесли. Они здсь работаютъ, списываютъ.

— А у публики аппетитъ раздражаютъ.

Начались картины.

— Рубенсъ!— воскликнулъ капитанъ, указывая на большую картину.

Николай Ивановичъ поднялъ голову. Передъ нимъ было изображеніе Георгія Побдоносца, поражающаго дракона. Онъ прищурился, посмотрлъ на картину въ кулакъ и произнесъ:

— Такъ вотъ какіе Рубенсы-то бываютъ! Что же, разв для знатока… А то, откровенно сказать, ни красы, ни радости. Просто старая картина.

— Да, стара, очень стара картина, но вы посмотрите, какой экспресіонъ!— кивалъ на картину капитанъ.

— Я вижу, вижу, Иванъ Мартынычъ. А только о Рубенс я больше иначе воображалъ, потому разговоръ ужъ очень большой о немъ.

Глафира Семеновна подошла къ мужу и шепнула:

— Брось. Что ты передъ капитаномъ срое-то невжество разыгрываешь! Вс на Рубенса восторгаются, а ты Богъ знаетъ какія слова говоришь.

— Что-жъ, я это чувствую…— отвчалъ супругъ.— Я говорю только, что очень старыя картины. Старая, но хорошая, хорошая — поправился онъ.

— Рубенсъ жилъ въ шестнадцатый сьекль…— сообщилъ капитанъ.

— Боже мой, какъ давно! Въ шестнадцатомъ столтіи!— проговорила Глафира Семеновна.— Надо тоже удивляться и тому, какъ могла такъ сохраниться картина съ того времени.

Дале шли два портрета Тинторе, большая картина Рибалта — Святой оаннъ и святой Матей, картина Жоанеса, изображающая Аарона.

— Удивительно, удивительно, какъ все сохранилось! повторяла Глафира Семеновна.

— Шестнадцати сто-л-ти…— разсказывалъ капитанъ.— Но есть и пятнадцати столти. Это Тиціанъ… Онъ жилъ въ Венеція въ пятнадцати столти… четыресто лтъ.

— Въ сухомъ мст картины стояли — ну, и сохранились,— разсуждалъ Николай Ивановичъ.— Удивительнаго тутъ ничего нтъ. А вынеси-ка ихъ на чердакъ или въ подвалъ, ну и кончено…

Передъ портретами королевъ Бурбонскаго дома онъ, однако, удивлялся костюмамъ того времени, указывалъ жен и говорилъ:

— А вдь платья-то дамскія теперь ужъ, стало быть, на старинный фасонъ начали шить. Вонъ какіе стоячіе воротники тогда были, и теперь стоячіе пошли. И буффы на рукавахъ, стало быть, старомодный фасонъ. Вонъ какія буффы! А вдь это, поди, тоже шестнадцатаго вка. Капитанъ! Изъ котораго это столтія?— обратился онъ къ капитану, указывая на портретъ.

— Пятнадцати… Это Тиціанъ…— былъ отвтъ со стороны капитана..— Поль Веронезъ!— воскликнулъ онъ вдругъ восторженно и улыбаясь.

Начался рядъ женскихъ портретовъ Поля Веронеза. Дале капитанъ остановилъ вниманіе супруговъ на картин того-же мастера ‘Венера и Адонисъ’.

LXXX.

Прошли мимо цлаго ряда картинъ испанской школы. Капитанъ умилялся передъ потемнвшимъ ‘Прометеемъ’ Хозе Рибера, нсколько разъ перемнялъ мста, указывалъ Глафир Семеновн на достоинства картины, сбивался съ русскаго языка на испанскій и говорилъ безъ конца, забывая, что она не понимаетъ его рчи. Но она, желая угодить капитану и чтобы не показаться невжественной, длала видъ, что понимаетъ его рчь и восклицала:

— Ахъ, какая прелесть! Ахъ, какъ это живо!

— Чего тутъ: прелесть! Краски вылиняли, закончено, а она: прелесть!— проговорилъ Николай Ивановичъ, звая.

— Веласквецъ де Сильва!— торжественно поднялъ руку капитанъ передъ портретомъ короля Филиппа Четвертаго.— Вы посмотритъ, мадамъ, какой экспресія!

— Да, да, да…— шептала Глафира Семеновна.— Хозе Леонардо!— остановился капитанъ передъ военной картиной этого художника и даже схватилъ Глафиру Семеновну за руку повыше кисти.— Восторгъ!— прошептала та, закатывая глазки. Но мужъ ея уже окончательно скучалъ, торопилъ спутниковъ и говорилъ:

— Не застаивайтесь, не застаивайтесь… хорошенькаго по немножку.

Когда-же начались картины Мурильо, то онъ на нихъ ужъ и не смотрлъ, а сталъ наблюдать за работой какой-то молоденькой копировальщицы въ кокетливо надтой красной испанской фуражечк, пришпиленной къ кос бронзовой шпагой.

Начались картины Итальянской школы. Капитанъ началъ читать Глафир Семеновн чутъ не лекцію объ этой школ.

— Итальянска схола иметъ много длени, мадамъ Ивановъ,— говорилъ онъ, заглядывая въ каталогъ.— Схола отъ Венеція, схола отъ Флоренца, схола отъ Болонья, схола отъ Неаполи, схола отъ Парма и схола отъ Ромъ.

— Про какой такой ромъ вы ей разсказываете, капитанъ?— подвернулся къ нимъ Николай Ивановичъ.— Разв ромъ испанское вино? Вдь ромъ, кажется, ямайскій. Ямайка…

— Чего ты суешься? Чего ты ввязываешься въ разговоръ, не узнавъ въ чемъ дло!— накинулась на мужа Глафира Семеновна.— Разв у насъ о вин рчь! Только конфузишь меня передъ капитаномъ.

— Однако, я слышалъ, что капитанъ въ разговор про ромъ упомянулъ.

— Капитанъ ошибся! Нужно было сказать по-русски Римъ, а онъ сказалъ по-французски Ромъ.

— Да, да, да. Римъ-то вдь по-французски Ромомъ называется. Стало быть, я правильно слышалъ слово: ромъ. Ну, пардонъ, что не въ точку…

Пошли картины Тиціана, Леонарда ли Винчи.

— Рафаэль Санціо!— воскликнулъ капитанъ.

— Да, да… Рафаэль… Я много слышала…— подхватила Глафира Семеновна, смотря больше на самого капитана, чмъ на картины.

Къ двумъ картинамъ Рафаэля ‘Святое Семейство’ и подойти близко было невозможно. Ихъ загораживали цлые городки художниковъ-копировальщиковъ съ ихъ мольбертами, табуретами, ящиками красокъ. Какъ пики мелькали муштабели, какъ военные щиты выставлялись палитры. Приходилось или протискиваться между художниками, или смотрть на картины издали. Николай Ивановичъ взглянулъ на одну изъ картинъ ‘Святое Семейство’ и сказалъ:

— Картина знакомая. Я ее сколько разъ у насъ въ Петербург видлъ.

— Да вдь то въ снимкахъ, въ копіяхъ, а это настоящая, оригиналъ.

— Краски полиняли,— проговорилъ супругъ, чтобъ что-нибудь сказать.

Капитанъ стоялъ около Глафиры Семеновны и, любуясь картиной, разъяснялъ:

— Нтъ цна на эта картина… Никакія деньги… Ни за каки деньги сдлать оцнка невозможно. Нтъ цна…

— Понимаю, понимаю. Конечно-же, это драгоцнность.

Николай Ивановичъ подошелъ къ жен, подмигнулъ ей и произнесъ:

— Не довольно-ли? Не пора-ли на воздушокъ?

— Какъ: пора! Надо все осмотрть! Все, все,— возвысила она голосъ и умильно взглянула на капитана, какъ-бы ожидая отъ него одобренія своимъ словамъ.

— Нтъ, я къ тому, что вдь остальное можно осмотрть и завтра, а теперь лучше въ какой-нибудь капернаумъ прокатиться передъ обдомъ.

— Нтъ, нтъ! Мы должны осмотрть все. Не правда-ли, капитанъ?

Тотъ пожалъ плечами.

— Ну, тогда вы смотрите, что вамъ интересно, а я присяду и отдохну,— сказалъ Николай Ивановичъ и опустился на триповый диванъ.

Кончилась картинами Луки Жіордана Итальянская школа и начались Голландская съ Рембрандомъ и наконецъ Фламандская. Пошли картины Рубенса, Ванъ-Дика. Капитанъ, оставшись одинъ съ Глафирой Семеновной, бросилъ на нее свой томный взглядъ и прошепталъ:

— Вашъ мужъ, господинъ Ивановъ, есть большой прозаикъ.

— Да… Онъ немножко того… Онъ философъ… Нтъ, не то… Какъ-бы вамъ сказать… Онъ, онъ… Онъ матеріалистъ — вотъ, что онъ.

— Сси, сси… Матеріалистъ, прозаикъ… Но ни… ни, мадамъ Ивановъ…

— У насъ характеры разные… Мы часто не сходимся характерами.

— Ви другой женщина, мадамъ.

Капитанъ бросилъ на нее второй томный взглядъ. Она вспыхнула и отвчала:

— Я люблю поэзію, я люблю художества.

— Сси… сси… сеньора. Ни имете много сентиментъ, много… Какъ это?..

— Вы хотите сказать: чувствъ. Я женщина, а онъ мужчина.

— Чувствъ, чувствъ… Сси, сеньора. Много, много чувствъ!..

Капитанъ схватилъ ее за руку и крпко пожалъ ея руку. Она уже пылала, какъ маковъ цвтъ и говорила:

— Полноте, полноте… Что вы!

— Я лублу такой дамъ… Но вашъ мужъ…

— Мой мужъ хорошій человкъ, но онъ именно прозаикъ и бываетъ иногда грубоватъ,— начала выгораживать Глафира Семеновна мужа, а сама думала: ‘Нтъ сомннія, что капитанъ начинаетъ ухаживать за мною. Но неужели я могу нравиться ему… съ этой несчастной укушенной губой?’

Шли Рембранды, Ванъ-Дики, Теньеры… Но Глафира Семеновна хоть и смотрла на произведенія ихъ кистей, но мало что видла… Она думала о капитан, о своей губ. Мысли путались.

‘Впрочемъ, что-жъ губа? Губа вдь это временно…’ мелькало у ней въ голов. ‘Завтра опухоль будетъ меньше, а послзавтра и совсмъ исчезнетъ. Капитанъ все это очень хорошо понимаетъ, Онъ бывалъ въ Японіи, въ Кита. Но какой прекрасный человкъ! Какой у него нжный голосъ… А глаза, глаза… Прямо, можно сказать, огненные… И брюнетъ, брюнетъ, какъ вороново крыло!’

Она прикрыла свою губу носовымъ платкомъ и съ восторгомъ посмотрла на капитана.

‘Прелесть, кто за мужчина!’ сказала она себ мысленно и тяжело вздохнула.

Вздохнулъ и капитанъ. Фламандская школа кончилась. Начались картины старинныхъ нмецкихъ художниковъ и французскихъ.

— Нмецки схола, а тамъ французски…— сказалъ капитанъ,

— Слишкомъ много впечатлній, слишкомъ,— говорила Глафира Семеновна.— Я устала и многое у меня какъ-то мелькаетъ…

Она сдлала жестъ передъ глазами.

— Тамъ еще скульптюръ…— произнесъ капитанъ, указывая въ пространство.

— Нтъ, скульптуры ужъ можно посмотрть завтра, а теперь осмотримъ наскоро картины и подемъ куда-нибудь въ другое мсто. Видите, какой у меня мужъ! Ему скучно.

— О, мужъ! Вашъ мужъ…

Капитанъ покачалъ головой.

Они осмотрли наскоро картины и подошли къ Николаю Ивановичу. Тотъ сидлъ на диван съ открытымъ ртомъ и посапывалъ. Онъ спалъ.

— Боже мой! Вотъ варваръ-то!— проговорила Глафира Семеновна, разбудила его и сказала:— Какъ теб не стыдно спать въ такомъ мст. Срамникъ. Вставай… Мы все осмотрли… Кончили… Подемъ куда-нибудь… Куда ты хотлъ?

Супругъ поднялся съ дивана и, щурясь на свтъ, произнесъ:

— Стомило маленько… Ужъ вы извините, капитанъ… Сегодня рано встали… здили въ вашъ соборъ… въ катедраль…

Они направились къ выходу. Капитанъ подалъ Глафир Семеновн руку. Николай Ивановичъ шелъ сзади ихъ и позвывалъ.

LXXXI.

Въ музе супруги Ивановы пробыли не боле двухъ часовъ. Выходя изъ музея, Николай Ивановичъ бранилъ въ душ капитана, что онъ долго задержалъ ихъ въ одномъ мст, но все-таки разстаться сейчасъ съ капитаномъ не хотлъ. Присутствіе капитана ему нравилось. Онъ ему все-таки служилъ компаньономъ для выпивки за завтракомъ. Могъ служить такимъ-же компаньономъ и за обдомъ, и вечеромъ, тмъ боле, что и Глафира Семеновна будетъ смотрть на него, Николая Ивановича, снисходительне, если онъ будетъ пить съ гостемъ, т. е. съ капитаномъ.

— Никуда сегодня васъ, Иванъ Мартынычъ, отъ насъ не отпустимъ, никуда!— проговорилъ Николай Ивановичъ капитану, когда они очутились на улиц.— Весь день должны быть съ нами. Вмст пообдаемъ, вмст и поужинаемъ. Пообдать-то нельзя-ли куда-нибудь за-городъ отправиться? Глафира Семеновна, ты согласна?

— Да я съ удовольствіемъ, если только мы не противны капитану,— отвчала супруга, бросая вопросительно-кокетливый взглядъ на капитана.

Тотъ, дрогнувъ по военному плечами, приложился подъ козырекъ и поклонился.

— Я имю большое честь и большой счастіе…— сказалъ онъ.— Но у Мадридъ нтъ хороши анвиронъ… Нтъ хороши ресторанъ за городъ…

— Ну, куда-нибудь, только-бы это было въ саду, въ зелени.

Капитанъ задумался.

— Въ паркъ…— проговорилъ онъ.

— демъ въ паркъ, хотя тамъ мы вчера и были,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

Взятъ хорошій экипажъ, запряженный парой лошадей, Николай Ивановичъ долго уговаривалъ капитана ссть рядомъ съ Глафирой Семеновной, лицомъ къ лошадямъ, но капитанъ не согласился, слъ спиной къ лошадямъ противъ супруговъ, и они похали.

— У Мадридъ одинъ мсто, гд можно быть въ садъ — это есть паркъ,— говорилъ капитанъ.— Одинъ и больше нтъ.

Въ поясненіе своихъ словъ онъ показалъ одинъ палецъ и отрицательно потрясъ рукой. Глафира Семеновна сидла передъ капитаномъ и придерживала платокъ около укушенной губы. Капитанъ видлъ это и тотчасъ-же произнесъ:

— Надо вамъ медицинъ… Вы будете здорова.

Онъ остановилъ экипажъ около аптеки, побжалъ туда и вернулся съ баночкой мази.

— Вотъ. Эта камфоръ… Это хорошо!.. Въ ресторанъ ви…

Капитанъ показалъ жестомъ, что надо помазать губу.

— Понимаю, понимаю. Какъ вы любезны, капитанъ! Какъ мн благодарить васъ,— говорила Глафира Семеновна.

Въ парк, по случаю воскресенья, сегодня было еще многолюдне, чмъ вчера, но зато, вслдствіе праздника, и посре по части публики. Казалось, что весь Мадридъ высыпалъ сюда. Играла военная музыка.

— Ходить въ садъ зоологіи?— предложилъ капитанъ.— Это недалеко.

— Въ зоологическій садъ?— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Богъ съ нимъ! Что мы тамъ забыли? Львовъ да крокодиловъ можно и у насъ дома, въ нашей зоологіи видть.

— Есть хороши экземпляръ павіанъ. Сянжъ, сянжъ… Какъ это русски?..

— Обезьяна. Ну, ее къ лшему! Лучше-же мы въ ресторан малаги выпьемъ. Я еще не пилъ настоящей испанской малаги.

— Малага? Сси, сси… Это хорошо.

Капитанъ прищелкнулъ языкомъ и подмигнулъ. Николай Ивановичъ протянулъ ему руку.

— Мерси. Наши симпатіи сходятся. Я тоже люблю выпить хорошаго винца.

Вотъ и одноэтажный ресторанъ съ громадной верандой, пріютившійся въ парк въ тнистомъ мст. Вковыя деревья протянули свои втви надъ крышей ресторана и образовали какъ-бы куполъ. Почти вс столики на веранд были заняты, и супругамъ Ивановымъ и капитану стоило большого труда найти себ мсто. Много было англійскихъ семействъ. Слышалась англійская рчь. Николай Ивановичъ усадилъ жену рядомъ съ капитаномъ, а самъ слъ напротивъ ихъ.

— Капитанъ! Нельзя-ли чего-нибудь испанистаго пость за обдомъ?— сказалъ Николай Ивановичъ.— Испанистаго супу, испанистаго жаркаго, испанистаго сладкаго.

Капитанъ пожалъ плечами и отвчалъ:

— Ресторанъ этотъ есть французски.

— Фу, ты пропасть! Да гд-же ваша Испанія-то? Національныхъ кушаній нтъ, національныхъ костюмовъ нтъ. Давайте тогда ужъ хоть національныя вина пить! Омбрэ!— поманилъ Николай Ивановичъ офиціанта и сталъ ему заказывать, пригибая пальцы: — Три обда… Трез-комидасъ, ботеля хересъ де ли Фронтера, ботеля Аликанте, ботеля Малага…

Глафиру Семеновну отъ такого заказа вина всю передернуло и она хотла уже поставить мужу какое-либо препятствіе, но вдругъ почувствовала подъ столомъ, что капитанъ дотронулся своей ногой до ея ноги и пожимаетъ ее. Она вся вспыхнула и тотчасъ-же отдернула ногу, но языкъ ея отказался прекословить Николаю Ивановичу.

‘Ухаживаетъ за мной капитанъ, настоятельно ухаживаетъ’, ршила она про себя и улыбнулась. ‘А мужъ ничего не замчаетъ. Что если-бы онъ замтилъ? Впрочемъ, если-бы онъ что-нибудь замтилъ, то ему можно сказать, что въ Испаніи это такъ принято, что здсь легкія вольности допускаются, такъ какъ мужчины здсь вс пылкіе… Да и въ самомъ дл, можетъ быть, здсь такъ принято. Южный темпераментъ. И наконецъ, что-жъ тутъ такого пожать женщин ножку? Къ тому-же сдлалъ онъ это какъ-бы невзначай. Обо мн капитанъ судитъ по своимъ испанскимъ женщинамъ. А испанки вс кокетки. Ну, что-жъ, пококетничаю и я съ нимъ немножко. Это и передъ мужемъ не будетъ гршно, Не пойдетъ-же у насъ дло въ серьезъ’.

Начался обдъ. Мужчины пили усердно. Для храбрости передъ капитаномъ Глафира Семеновна и сама не отказалась отъ рюмки аликанте и рюмки малаги. За жаркимъ капитанъ, разгоряченный виномъ, снова пожалъ ей ножку. На этотъ разъ она уже смутилась меньше и не отняла своей ноги.

Николай Ивановичъ то и дло чокался съ капитаномъ и ужъ изрядно захмеллъ. За обдомъ онъ уврялъ капитана, что подетъ провожать его въ Барцелону и побываетъ у него на судн.

— Также навстимъ и старика Хозе! Хорошій старикъ падре Хозе!— хвалилъ онъ капитану монаха.— Гд онъ тамъ у васъ въ Барцелон живетъ? Въ монастыр что-ли?

— Падре Хозе?— спросилъ капитанъ.— Падре Хозе есть священникъ отъ флотъ.

— Флотскій священникъ? Священникъ на корабл? Боже мой, да это прелесть что такое! Это значитъ совсмъ, что называется, ходовой монахъ. Я знаю монаховъ на судахъ. Совсмъ свтскіе люди! Ну, и выпьемъ тамъ у васъ въ вашей Барцелон вс трое вкуп,— закончилъ Николай Ивановичъ.— Онъ теперь гд-же, самъ старикъ падре Хозе?

— Сегодня вечеръ онъ детъ на Барцелона,— былъ отвтъ.

— Ну, вотъ и отлично. За здоровье падре Хозе.

Вс чокнулись и выпили. Не отказалась и Глафира Семеновна отъ вина, пригубила, опустила руку подъ столъ, чтобы отереть ее о салфетку, и вдругъ почувствовала подъ столомъ прикосновеніе къ своей рук руки капитана. Она вспыхнула, хотла отдернуть свою руку, но капитанъ уже держалъ ея руку и крпко жалъ. Она хотла высвободить руку, но боялась рзкаго движенія, боялась, что мужъ замтитъ это движеніе, и сидла, не шевелясь. А капитанъ продолжалъ жать руку. Темнло. Наступалъ вечеръ. Глафира Семеновна сообразила это и, пользуясь сумракомъ, сдлала сама отвтное рукопожатіе капитану.

Совсть немного упрекнула ее, но она тотчасъ же успокоила себя, сказавъ себ мысленно: ‘что-жъ, вдь это только шалость, простая невинная шалость, а отчего-же мн и не пошалить немного за границей? Такъ-ли еще шалятъ наши дамы за границей!’

На веранд зажглись огни. Заблистало электричество. Глафира Семеновна старалась ужъ не опускать руки подъ столъ.

LXXXII.

Вечеръ супруги Ивановы окончили въ кафешантан, куда капитанъ отвезъ ихъ посл обда, чтобы показать, какъ танцуютъ гондаго и качучу. Хересъ, аликанте и малага сдлали свое дло: Николай Ивановичъ и капитанъ были совсмъ пьяны. Подгуляла и Глафира Семеновна, чтобы быть смле съ капитаномъ, и въ конц обда, когда капитанъ поднесъ ей букетъ изъ розъ, купивъ его у двочки-цвточницы, шнырявшей мимо столовъ, начала жаловаться на супруга.

— Только отъ постороннихъ и получаешь букеты, а вотъ мужъ, родной мужъ, во все путешествіе ни разу не вспомнилъ обо мн и не поднесъ даже одного цвточка,— говорила она.— Понимаете, капитанъ, ни одного цвточка. Въ Біарриц рай насчетъ цвтовъ, а онъ ни-ни…

— За то три или четыре купальныхъ костюма…— попробовалъ замтить Николай Ивановичъ.

— Сама себ купила костюмы, а вовсе не ты…

— Да вдь деньги-то изъ одного кармана. Другія дамы весь сезонъ купаются въ одномъ и томъ-же костюм, а ты три-четыре… А сколько шляпъ въ Париж! Сколько…

— Смотрите, капитанъ, онъ уже упрекаетъ. Вы понимаете: упрекаетъ…

— Сси, сси, сеньора…— отвчалъ капитанъ, пуская струйки табачнаго дыма отъ папиросы.

— Спрашивается, разв это мужъ? Разв это любящій мужъ?— продолжала Глафира Семеаовна.— Увряю васъ, онъ иногда бываетъ хуже дерева… Какъ камень какой-то… Ни поэзіи, ни-ни… Ничего такого…

— Какая-же, мать моя, поэзія, если мы пятнадцать лтъ въ замужеств! Поэзія — это у новоженовъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

Языкъ его заплетался.

— Слышите, слышите, капитанъ, что онъ говоритъ!— воскликнула супруга.— Нтъ, небось ты вчера доискивался поэзіи, блуждая по темнымъ улицамъ и отыскивая испанокъ по балконамъ, передъ которыми будутъ распвать серенады. Что? Поймала? Въ лучшемъ вид поймала. А про жену ты говоришь: какая-же поэзія!

— Да я вовсе не про жену… А что насчетъ испанокъ…— оправдывался супругъ.

— Молчи. Оправданья теб нтъ.

Выходило нчто въ род ссоры. Капитанъ видлъ, что это надо прекратить. Онъ поднялъ рюмку съ остатками малаги и произнесъ:

— Будь здравъ русски женщинъ!

Супруги чокнулись съ нимъ и допили остатки вина.

За обдъ было уже уплачено. Они стали собираться узжать. Николай Ивановичъ поднялся изъ-за стола и покачнулся.

— Однако, мы изрядно наиспанились,— сказалъ онъ.

— Только ты, только одинъ ты, потому что ты пьешь двойную порцію противъ другихъ,— замтила ему супруга и крпко пожала руку капитана, который благодарилъ ее за обдъ.

Они тотчасъ-же отправились въ кафе-шантанъ. Кафе-шантанъ былъ гд-то далеко. Они долго хали по темнымъ улицамъ Мадрида. Было воскресенье, магазины въ домахъ стояли запертыми, окна ихъ не блестли газомъ и электричествомъ, и городъ освщался только своими муниципальными средствами. Въ экипаж капитанъ по прежнему сидлъ противъ Глафиры Семеновны и такъ какъ колни его приходились какъ разъ противъ колнъ Глафиры Семеновны, то онъ ужъ пожималъ ея ножки не только носками своихъ сапогъ, но и колнями.

Глафира Семеновна млла.

Но вотъ показалось нсколько красныхъ и зеленыхъ фонарей. Экипажъ подъхалъ къ слабо освщенному кафе съ распахнутымъ широкимъ входомъ, около котораго за маленькими столиками, выставленными на тротуар, сидла публика и пила вино, лимонадъ или кофе. Замчательно, что на каждомъ столик, что-бы за нимъ ни пили, стоялъ графинъ воды безъ пробки. Столики съ публикой виднлись и въ открытыя двери кафе. Повсюду раздавался громкій говоръ. Публика была далеко не изъ числа аристократической. Изъ-подъ широкихъ полей сомбреро у мужчинъ выглядывали давно небритые подбородки. Цилиндровъ было совсмъ не видать. Испанскія мягкія фуражки почти у всхъ съхали на затылокъ. Виднлись и офицерскіе головные уборы. Два офицера играли въ шахматы. На двухъ-трехъ столикахъ шла игра въ карты. Вс дымили папиросами и сигарами. Женщинъ совсмъ было мало. За однимъ изъ столиковъ сидлъ весь клтчатый англичанинъ съ длинными рыжими бакенбардами и вся клтчатая англичанка съ лошадинымъ лицомъ и длинными зубами и пили хересъ со льдомъ, посасывая его изъ бокаловъ черезъ соломинки. Но и у нихъ на столик стоялъ графинъ съ водой. Англичанинъ и англичанка были одты въ костюмы изъ одной и той-же срой клтчатой матеріи и имли сумки и бинокли черезъ плечи. Кафе, какъ и вс въ Мадрид, освщенъ былъ слабо. Между столиками шныряли гарсоны, одтые на парижскій манеръ въ черныя куртки и блые длинные передники, изъ подъ которыхъ виднлись ступни ногъ въ башмакахъ. Зало кафе было очень большое, съ колоннами, съ зеркалами въ стнахъ, а въ глубин его виднлась эстрада, нсколько ярче освщенная и на ней на стульяхъ также около столиковъ сидли, какъ оказалось впослдствіи, исполнительницы и исполнители увеселительной программы, Они тоже что-то пили и ли и передъ ними также стояли графины съ водой. Они были въ костюмахъ. Три изъ женщинъ и двое мужчинъ были въ испанскихъ національныхъ костюмахъ, дв женщины были въ фантастическихъ опереточныхъ костюмахъ съ короткими юбками и сильно декольтированныя.

Капитанъ протискался съ супругами Ивановыми очень близко къ эстрад, гд какой-то молодой человкъ, поздоровавшись съ капитаномъ за руку, уступилъ имъ свой столикъ, пересвъ съ своимъ стаканомъ и графиномъ за столикъ къ какому-то старику въ соломенной шляп и съ сдой бородой.

Помстившись за столикомъ, Николай Ивановичъ тотчасъ-же скомандовалъ, чтобы была подана бутылка шампанскаго. Имъ подали шампанское и графинъ воды.

— Иванъ Мартынычъ, нельзя-ли къ шампанскому-то хоть какой-нибудь сладкой закусочки испанской потребовать?— сказалъ онъ капитану.— Мы слышали, что господа испанцы охотники до сладости, а ничего еще не испробовали. Что нибудь на манеръ конфектъ, пряниковъ или пастилы. У меня дама сладкое любитъ.

— Пожалуйста заботьтесь о себ, а не обо мн,— почему-то огрызнулась на супруга Глафира Семеновна, не сводившая глазъ съ капитана.

— Да я и о себ. Надо-же чего-нибудь испанистаго по части сладости отвдать.

— Сси, сси…— подхватилъ капитанъ.— Я вамъ дамъ сладки вещь.

Онъ ударилъ раза три въ ладоши и приказалъ явившемуся гарсону чего-то подать.

Явились пряники изъ размолотыхъ орховъ съ сахаромъ, тоненькіе, четырехугольные, явились такіе-же пряники изъ пресованныхъ засахаренныхъ ягодъ. Первые напоминали вкусомъ извстный марципанъ, вторые — наше сухое ягодное кіевское варенье. Капитанъ отломилъ кусочекъ, отправилъ его къ себ въ ротъ и, указывая на пряники, сказалъ,

— Испаньольски кусанье… Испаньольски вещь… Наши дамъ лубятъ эта да.

— Какъ называется?— спросила Глафира Семеновна.

Онъ назвалъ сласти по-испански. Она повторила названіе, но тутъ-же и забыла. Подражая капитану, который задалъ пряниками шампанское, она принялась ихъ усердно кушать.

Представленіе на эстрад все еще не начиналось, хотя у артистокъ за столиками изрдка звякалъ тамбуринъ, раздавались два-три удара кастаньетъ. Дамы додали груши, запивая ихъ водой. Мужчинамъ гарсонъ подалъ вторую бутылку вина, и одинъ изъ нихъ въ блыхъ чулкахъ, въ длинныхъ серьгахъ и повязанный краснымъ платкомъ, быстро началъ разливать вино по стаканамъ, плеснувъ и одной дам вина въ протянутый ею стаканъ съ водой.

— Что-жъ представленіе-то не начинается?— спросилъ Николай Ивановичъ, кивнувъ на эстраду.

— Антрактъ,— отвчалъ капитанъ, прожевывая пряникъ, и видя, что все вниманіе Николая Ивановича было устремлено на женщинъ, находящихся на эстрад, обнялъ слегка Глафиру Семеновну за талію.

Она вспыхнула, но не отъ гнва, а отъ удовольствія и тихонько отвела его руку.

На эстрад одинъ изъ мужчинъ настраивалъ гитару. Офиціанты убрали два маленькихъ стола и поставили только одинъ большой. Одна изъ дамъ въ желтомъ короткомъ плать напяливала на руки черныя перчатки до локтей.

LXXXIII.

Раздались звуки піанино на эстрад встрепенулась, оправляя на себ коротенькую голубую юбку, полная женщина среднихъ лтъ, съ необычайно развитыми икрами и въ блокуромъ парик. Довольно грузно подошла она къ краю эстрады, поклонилась, ухарски подбоченилась и изрядно сиповатымъ голосомъ запла французскіе куплеты.

— Француженка?— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Ну, этого добра-то мы и у насъ въ Петербург каждый день въ десяти мстахъ видть можемъ. Мы похали и думали, что будутъ испанскіе танцы.

— Сси, сси…— подхватилъ капитанъ.— Танцъ будетъ. Въ этомъ кафе перви дамы отъ танцъ.

Голубая француженка пла самые заурядные куплеты, жестикулируя и руками, и ногами, посылая направо и налво летучіе поцлуи публик. Полнота ея, очевидно, нисколько ей не мшала: она подпрыгивала и исправно поднимала ноги почти подъ прямымъ угломъ. Когда она кончила пть, публика проводила ее сдержанными аплодисментами.

На смну голубой француженки выступила тоже француженка, брюнетка въ желтой юбк съ черными кружевами. Эта была помоложе. Опять подобные-же французскіе куплеты, при чемъ вмсто припва желтая француженка трубила на губахъ и маршировала по военному. Куплеты ея больше поправились, чмъ первой француженки. Когда она трубила на губахъ, то публика ей подтрубливала, но по окончаніи проводила и ее очень сдержанными хлопками.

— Патріотизмъ… Мы не лубимъ французи…— замтилъ капитанъ.

— Видли ужъ мы этотъ вашъ патріотизмъ въ магазинахъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Отъ насъ отворачивались, когда мы только спрашивали испанскихъ приказчиковъ: парле ву франсе.

— И никто не хотитъ учить французска языкъ.

— Какъ вы-то, Иванъ Мартынычъ, выучились по-русски? Почему вамъ захотлось учиться нашему языку?— спросила Глафира Семеновна.

— О, я, какъ офисье отъ моря, получилъ за это капитанъ.

Капитанъ ткнулъ себя пальцемъ въ грудь и показалъ на свои мишурныя бляшки на плечахъ.

На эстрад, между тмъ, испанскіе танцоры приготовлялись къ танцамъ. Одинъ изъ нихъ перебиралъ струны гитары, другой позвякивалъ кастаньетами. Позвякивала тамбуриномъ и одна изъ танцовщицъ. Вс три танцовщицы были также не молодыя женщины, очень тощія, съ длинными лицами, но не набленныя и не нарумяненныя и своею природной смуглостью рзко отдлялись отъ раскрашенныхъ француженокъ.

— Почти ужъ старушки Божіи,— замтилъ капитану Николай Ивановичъ.

— Хороши, добри танцовка не можетъ бить молода женщинъ,— отвчалъ тотъ.

— Отчего?

— Практикъ надо имть, большой практикъ.

Но вотъ зазвучала гитара. Игралась старинная качуча. Одна изъ танцорокъ, полузакутанная въ черный кружевной шарфъ, выступила впередъ и стала въ тактъ звякать кастаньетами. Немного погодя, не оставляя кастаньетъ, она начала раскачиваться, затмъ, выдлывая па, прошлась по эстрад и стала подпрыгивать и бросаться то въ одну сторону, то въ другую. Къ ней пристала другая танцовщица и, наконецъ, танцоръ. Одна танцовщица оставалась въ запас и даже сла на стулъ въ глубин эстрады, гд сидли также и француженки-куплетистки.

У танцующихъ, между тмъ, танецъ длался все бшене и бшене. Дамы то вытягивались во весь ростъ, поднимая кверху длинныя, работающія кастаньетами руки, то почти совсмъ пригибались къ полу. Мужчина-танцоръ между ними только длалъ позы и билъ въ тамбуринъ. Кастаньетамъ и тамбурину начала помогать публика, ударяя въ ладоши, и ужъ совсмъ заглушила гитару.

Танецъ тріо, наконецъ, кончился. Громъ рукоплесканій. Капитанъ, тоже аплодировавшій, торжественно взглянулъ на супруговъ, какъ-бы спрашивая ихъ:— ‘каково?’ и при этомъ прибавилъ:

— Перви національни танцовки!

Николай Ивановичъ былъ разочарованъ и сказалъ жен:

— Я думалъ, не вдь что будетъ. А такіе-то испанскіе танцы мы и въ Петербург по ‘Аркадіямъ’ видли.

— На тебя не угодишь…— огрызнулась супруга.

Но вотъ поднялась со стула третья танцовщица и выдвинулась на край эстрады передъ публикой. Постукивая подъ тактъ гитары кастаньетами и сдлавъ нсколько позъ, она заметалась въ бшеномъ вихр и, сдлавъ круга три по эстрад, быстро вскочила на большой столъ и уже продолжала танцевать на немъ. Позы ея дйствительно были полны пластики. Трудно было оторвать взоръ отъ этой граціозной женщины. Вдругъ Николай Ивановичъ воскликнулъ:

— Падре Хозе! Какими это судьбами?

Капитанъ и Глафира Семеновна обернулись и дйствительно увидли добродушное лицо старика-монаха. Онъ былъ, однако, не въ монашескомъ плать, а въ черномъ сюртук и въ шляп сомбреро съ большими полями.

На восклицаніе Николая Ивановича старикъ-монахъ таинственно погрозилъ ему и прошепталъ:

— Тсъ, сеньоръ Ивановъ. На эти мста я не падре, а Алварецъ — и все… Ни-ни — падре…

— Понимаю, понимаю. Вы здсь переодвшись. Такъ, такъ… Ну, будемъ васъ за свтскаго считать,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Садитесь, пожалуйста… Винца?

— А намъ сказали, что вы ужъ сегодня ухали въ Барцелону,— проговорила Глафира Семеновна.— Намъ капитанъ сказалъ.

— Я есмь дитъ у Барцелона заутра десять часи. Но я хотлъ хать сегодня,— отвчалъ монахъ.— Но вечеръ я хотлъ сдлать мин маленько удовольстви — и вотъ…

Старикъ былъ какъ будто сконфуженъ за свое появленіе.

— Ничего, ничего, кабалеро Хозе. Вс мы люди, и вс мы человки…

Николай Ивановичъ хлопнулъ монаха по-колнк.

Капитанъ разговаривалъ съ монахомъ по-испански и, наконецъ, обратился къ Глафир Семеновн:

— Ахъ, мадамъ, и я должна хать завтра въ Барцелоне.

— Такъ что-жъ, и мы подемъ. Что намъ здсь въ Мадрид длать? Ужъ все пересмотрли. Достаточно съ насъ,— отвчала Глафира Семеновна.— Мужъ вдь общался къ вамъ хать, въ Барцелону — вотъ мы и подемъ къ вамъ. Падре… Пардонъ, мосье Алварецъ, вдь къ вамъ въ Барцелону собираемся,— обратилась она къ монаху.

Тотъ приложилъ руку къ сердцу и поклонился.

— Я будетъ очень счастливъ, мадамъ,— сказалъ онъ.

— Николай Иванычъ, такъ завтра…— лебезила Глафира Семеновна передъ мужемъ.— Если завтра, то и намъ пора узжать отсюда. Вы говорите, что завтра надо хать въ десять часовъ утра, капитанъ?

— Да, да… У меня служба на… на корабль… Мой стари другъ говоритъ: есть телеграмъ для меня.

— Такъ демъ, супругъ любезный?

— Хорошо, хорошо. Признаться, мн здсь понадоло,— былъ отвтъ супруга.— Вотъ хоть-бы и эти танцы… Ничего особеннаго… Все это мы видли въ Петербург, въ увеселительныхъ садахъ, когда къ намъ испанскія танцорки прізжали. Но какъ падре Хозе здсь появился — это меня просто удивляетъ,— обратился Николай Ивановичъ къ старику-монаху.— Какъ изъ земли выросъ.

— Тсъ…— прошепталъ опять старикъ, наклонясь къ нему.— Падре въ кафе — нтъ. Я купецъ… Купецъ отъ оливкова масло.

— Купецъ? Понимаю, понимаю. Какъ вы здсь появились-то?

— Вечеръ дло нтъ. Я повелъ себя погулять… длалъ променадъ — и здсь… Я лублу танцъ… лублу музикъ. Смотру — ви здсь.

— Ну, ради такого случая, надо выпить! Надо вкуп выпить.

Николай Ивановичъ потребовалъ еще бутылку шампанскаго. Глафира Семеновна уже не возражала. Она была поглощена бесдой съ капитаномъ, нашептывающимъ ей что-то.

Изъ кафешантана выходили они вс совсмъ уже пьяные. Испанцы были крпче, но Николай Ивановичъ сильно покачивался. Онъ непремнно хотлъ помняться съ капитаномъ шляпой и силился снять съ головы его треуголку, а ему надть свою срую шляпу. Капитанъ отбивался и ограничился тмъ, что подарилъ пріятелю испанскій складной ножъ, который имлъ въ карман. Садясь въ экипажъ, Николай Ивановичъ долго обнимался съ старикомъ-монахомъ и цловался съ нимъ троекратно, по-русски.

— Николай! Да когда-же это кончится? Подешь ты или не подешь? Пора домой. Завтра надо рано вставать и хать на желзную дорогу!— кричала супруга, давно уже сидвшая въ коляск.

Капитанъ стоялъ около нея и говорилъ:

— Заутра въ десять часи на Сверній желзни дорога. Ви детъ къ намъ. Билети перви классъ перъ Барцелона. Сси?

— Сси, сси, кабалеро,— отвчала она, пожимая ему руку.

Капитанъ поцловалъ ея руку.

Николай Ивановичъ влзъ въ коляску, и лошади помчались.

LXXXIV.

Только что пробило девять часовъ утра, а ужъ супруги Ивановы были на вокзал Сверной желзной дороги, той самой, по которой они пріхали изъ Біаррица въ Мадридъ и имющей отъ станціи Валядолидъ втвь на Барцелону. Какъ и вс русскіе за границей, они пріхали на желзную дорогу очень рано. Поздъ отходилъ только въ десять. Пассажировъ совсмъ еще не было на станціи. Билетная и багажная кассы были заперты. Глафира Семеновна, затявшая флиртъ съ интереснымъ капитаномъ, стремилась теперь какъ можно скоре увидаться съ нимъ, но ни капитана, ни старика-монаха въ вокзал еще не было. Николай Ивановичъ тоже радъ былъ, что узжаетъ изъ Мадрида. Мадридъ ему пришелся не по вкусу. Онъ стремился въ Мадридъ увидать испанцевъ и испанокъ въ народныхъ костюмахъ, какъ ихъ выводятъ обыкновенно на сцену въ операхъ и классическихъ испанскихъ пьесахъ, жаждалъ видть испанокъ, скачущихъ по улицамъ и площадямъ съ кастаньетами, жаждалъ серенадъ съ гитарами, чаялъ видть дерущихся на перекресткахъ на ножахъ испанцевъ, но ничего этого не встртилъ и разочаровался Мадридомъ и Испаніей вообще.

— Прощай, Мадридъ… И чтобъ тебя ужъ больше никогда не видать,— сказалъ онъ, входя въ вокзалъ желзной дороги.

— За что-жъ такая немилость?— заступилась супруга.— Мы все-таки провели въ Мадрид время пріятно.

— Это полинялыя-то старыя картины смотрвши? У насъ ихъ, матушка, и въ Петербург въ Александровскомъ рынк въ жидовскихъ лавочкахъ непочатой край.

— Какое невжество! Понимаешь ты, вдь эти картины самыхъ старинныхъ художниковъ и имъ цны нтъ,— пожала плечами супруга.

— Это теб капитанъ натолковалъ, а ты ужъ за его слова и распинаешься,— подмигнулъ ей Николай Ивановичъ.— Лебезишь ты очень передъ капитаномъ… глаза продаешь — вотъ что я теб скажу.

Глафира Семеновна вспыхнула.

— Что мн такое капитанъ! Какъ ты меня смешь, попрекать капитаномъ!— вскрикнула она.— Капитанъ для меня такой-же знакомый, какъ и теб.

— Ну, если-бы былъ такой-же, какъ мн, то не бредила-бы имъ на яву и во сн.

— Я бредила имъ? Я? Это любопытно! Ну, можно-же такъ нагло врать!

— Бредила. Я просыпался сегодня ночью, чтобъ напиться воды, такъ ты цлую рацею какую-то разводила во сн о капитан, а сегодня поутру такъ уже у тебя капитанъ съ языка не сходитъ. Вотъ пока мы хали…

— Ахъ, ты дрянь эдакая! Смотрите, какія слова! Да я только для тебя съ капитаномъ и любезничаю. Пусть, думаю, мужъ покутитъ съ нимъ немного. Онъ обманулся въ этомъ Мадрид, такъ пусть покутитъ. Ты замтилъ, я даже не останавливала тебя, когда ты съ нимъ винищемъ насвистывался,— гнвно пояснила мужу супруга.

— Да… Только ты это для капитана длала.

— Ну, посл этого ты неблагодарный человка и я съ тобою разговаривать не хочу.

Глафира Семеновна надулась.

Они сидли и ждали прізда капитана Мантеки и монаха Хозе.

— Я даже помышляю и въ Барцелону-то не хать, а прямо во Францію,— проговорилъ мужъ.

— Ну, ужъ это вы — ахъ, оставьте! Если мы даемъ слово нашимъ знакомымъ куда-нибудь хать съ ними, то должны исполнять.

Супруга вскочила даже со скамейки и стала въ волненіи ходить по зал.

— Капитанъ для насъ потерялъ вчера цлый день,— продолжала она.— Съ утра до вечера былъ при насъ, показывалъ намъ все замчательное…

— Цлый день пилъ и лъ на нашъ счетъ,— иронически прибавилъ Николай Ивановичъ.

— Какая гнусность! Какая черная неблагодарность говорить о какихъ-то пустякахъ! И про кого? Про человка, любезность котораго простиралась до невозможности!..

— Да чего ты за него распинаешься-то? Или ужъ втюриться успла?

— Дуракъ!

Въ это самое время показались монахъ и капитанъ. Носильщикъ несъ за ними ихъ багажъ. Глафира Семеновна такъ и ринулась къ капитану. Тотъ поцловалъ ея руку. Николай Ивановичъ почесалъ затылокъ. Онъ что-то соображалъ. Капитанъ и монахъ поздоровались съ нимъ.

— Вообразите, мужъ мой не хочетъ хать въ Барцелону, упрямится,— жаловалась капитану Глафира Семеновна на мужа.

— Но, но, но…— сказалъ капитанъ.— Я и падре Хозе — мы долженъ дать вамъ реваншъ отъ гостепріимство. И ви долженъ видть нашъ корабля… Мадамъ Ивановъ долженъ получить буке цвты отъ нашъ флагъ на Барцелона.

— Видишь, значитъ ты обязанъ хать,— сказала Николаю Ивановичу жена.— Онъ, видите, разочарованъ Испаніей, что не видитъ здсь испанскихъ костюмовъ, серенадъ… Вдь вы покажете ему тамъ въ Барцелон?— обратилась она къ капитану.

— Сси, сси, мадамъ,— откликнулся тотъ.

— Ну, бери билеты до Барцелоны. Что-жъ стоишь! Касса ужъ открыта,— кивнула она мужу.

Билеты вызвался взять до Барцелоны падре Хозе

— Багажъ у насъ великъ… перегружаться… въ Барцелон тащиться въ гостинницу, потомъ обратно… А не извстно еще, найдемъ-ли тамъ что-нибудь интересное. Можетъ быть и Барцелона тотъ-же Мадридъ: тхъ-же щей да пожиже влей…— кряхтлъ Николай Ивановичъ, доставая изъ бумажника испанскіе кредитные билеты.

— Теб сказано, что капитанъ намъ свой корабль покажетъ,— утшала его супруга.— Вдь ты никогда не видалъ и русскихъ-то военныхъ кораблей.

‘Ужъ не втюрилась-ли баба-то моя въ капитана’, мелькнуло въ голов у Николая Ивановича. ‘Надо держать ухо востро. И самое лучшее не хать въ эту Барцелону. Ну ее къ лшему! Что намъ Барцелона? Провались она! Проводимъ старика падре Хозе до тхъ поръ, покуда имъ сворачивать на Барцелону — вотъ и все’… разсуждалъ онъ я тутъ-же ршилъ:— ‘Не подемъ въ Барцелону! Довольно съ насъ и Мадрида. А то жена, пожалуй, еще больше разбалуется’.

Онъ побжалъ къ билетной касс предупредить падре Хозе, чтобы тотъ не бралъ имъ билетовъ до Барцелоны, но старикъ отходилъ ужъ отъ кассы съ купленными билетами.

— До Барцелоны взяли?

— Барцелона…— потрясъ старикъ-монахъ билетами.— Вы иметъ большой багажъ. Отдавайте его до Барцелона, а я хочу ходить на буфетъ и взять сыръ, хлбъ и бутеля хересъ.

— Э-эхъ!— крякнулъ досадливо Николай Ивановичъ и поплелся съ носильщикомъ сдавать багажъ.

Онъ предчувствовалъ что-то недоброе и мурлыкалъ себ подъ носъ:

— Разбаловалась баба, разбаловалась… Если что — надо подтянуть.

Возвращаясь съ квитанціей отъ багажа, онъ увидлъ, что жена его сидитъ съ капитаномъ рядомъ, и тотъ, наклонясь къ ней, что-то жарко ей разсказываетъ. Глафира Семеновна слушаетъ и улыбается во всю ширину лица.

‘Вонъ какая дружба!’ подумалъ онъ. ‘Такъ другъ въ друга и впились глазами. Нтъ, тутъ что-то не ладно’.

На встрчу ему шелъ падре Хозе съ корзинкой, изъ которой торчали горлышки бутылокъ, что-то въ бумажныхъ сверткахъ, нсколько грушъ и извивалась большая колбаса.

Звонокъ. Сторожъ прокричалъ названіе станцій, куда отправляется поздъ, и распахнулъ двери. Вс отправились садиться въ купэ. Капитанъ подхватилъ коробки Глафиры Семеновны и потащилъ ихъ за ней. Носильщикъ тащилъ саквояжи. Николай Ивановичъ улыбнулся на капитана.

‘Ну-ка, поработай за меня, почтеннйшій. Вдь это моя участь таскать женины-то коробки’, сказалъ онъ себ мысленно.

Монахъ шелъ съ нимъ рядомъ и говорилъ:

— Въ Сеговія буфетъ и большой заутракъ, но мы должна сдлать маленькій заутракъ. Я есмь очень голодна и хочу ясти.

Вотъ они и въ купэ вагона. Усвшись въ вагонъ, Николай Ивановичъ произнесъ:

— Слава Богу… Наконецъ-то мы узжаемъ изъ этого Мадрида. Откровенно говоря, падре, ничего въ немъ нтъ хорошаго. Но буеносъ, но буеносъ Мадридъ.

А падре Хозе въ это время вытащилъ изъ корзинки аршинную колбасу и сдиралъ съ нея кожу.

Капитанъ и Глафира Семеновна сидли въ противоположномъ углу и шептались. Капитанъ держалъ передъ ней открытую коробку конфектъ, и она брала изъ нея щипчиками какую-то засахаренную ягодину.

‘Голубки’… подумалъ Николай Ивановичъ.

LXXXV.

Поздъ мчался. Въ купэ сидли только Ивановы, капитанъ и монахъ. Падре Хозе, разложившись съ своими закусками и винами, самымъ усерднымъ образомъ уписывалъ жирную колбасу съ блымъ хлбомъ, запивая виномъ. Тутъ-же лежали и сваренныя въ крутую яйца, отъ которыхъ монахъ также время отъ времени прикусывалъ. Это онъ называлъ ‘маленки заутракъ’ и при этомъ говорилъ объ ожидающемъ ихъ на станціи Сеговія большомъ завтрак. Надо было удивляться такому аппетиту старика, которые вообще мало дятъ, а на юг еще меньше. Падре Хозе предлагалъ свою провизію и окружающимъ его, но за раннимъ временемъ вс отказались. Чтобы придраться къ выпивк, Николай Ивановичъ попробовалъ състь крутое яйцо, но половину его, не довъ, сейчасъ-же выбросилъ за окно, но выпивалъ усердно. Отъ вчерашняго кутежа съ капитаномъ у него болла голова и желудокъ былъ не въ порядк, чувствовался какъ-бы суконный языкъ. Виномъ-же Николай Ивановичъ опохмелялъ больную голову. Вино сдлало свое дло. Мало-по-малу мрачное настроеніе Николая Ивановича исчезло и онъ уже спокойно смотрлъ на любезничавшую съ капитаномъ въ противоположномъ углу купэ супругу. Они сидли такъ: Николай Ивановичъ и падре Хозе у одного окна другъ противъ друга, а Глафира Семеновна и капитанъ у другого. Глафира Семеновна самымъ фамильярнымъ образомъ вынула у капитана изъ ноженъ кортикъ и разсматривала его и даже очистила имъ грушу, которую ей предложилъ монахъ. Капитанъ былъ съ красными глазами и помятымъ лицомъ отъ вчерашней выпивки, отъ него несло смсью виннаго перегара и табака, но она, отвертывающаяся всегда отъ мужа въ этихъ случаяхъ, не обращала на это вниманія. Разговаривали они полушопотомъ, бросая другъ на друга масляные взоры, но Николай Ивановичъ, выпивъ натощакъ вина, и съ этимъ щримирился. Онъ даже ужъ разсуждалъ такъ:

‘Пущай баба слегка побалуется. По крайности, хоть меня не точитъ въ это время. А вдь серьезнаго тутъ ничего не можетъ быть. Она все время будетъ при мн неотлучно, все время на моихъ глазахъ. Завтра утромъ прідемъ въ Барцелону. День въ Барцелон, а тамъ адье сеньоръ капитанъ — и аминь’.

А Глафира Семеновна, видя, что мужъ не бросаетъ уже боле на нее молніеносныхъ взглядовъ, въ свою очередь не обрывала его, когда онъ брался за стаканъ, въ который падре Хозе подливалъ ему вина, и думала:

‘Пускай напьется… Пускай оба напьются — монахъ и онъ — и уснутъ. Тогда намъ съ капитаномъ свободне будетъ’.

Опухоль на губ ея отъ укуса москита почти совсмъ уже опала, но она, по совту капитана, все-таки, смазала ее камфарной мазью, стерла мазь платкомъ и припудрила, при чемъ капитанъ держалъ передъ ней ея дорожное зеркальце.

— Какія нжности!— вырвалось у Николая Ивановича.

— А что-жъ изъ этого?— отвчала супруга.— По настоящему мужъ долженъ-бы услуживать жен, но что-жъ подлаешь, если онъ предпочитаетъ любезничать съ бутылками. За тобой ухаживаетъ падре Хозе, а за мной капитанъ — вотъ мы и квитъ. Вонъ онъ какъ вино-то теб усердно подливаетъ!

Падре Хозе улыбнулся на это масляными глазками и сказалъ:

— Сси, сеньора. Сей кабалеро есте мой другъ… добри другъ…

И потрепавъ при этомъ Николая Ивановича по плечу, онъ сталъ убирать остатки провизіи въ корзинку, оставивъ только бутылку съ виномъ.

Вскор падре Хозе, какъ и ожидала Глафира Семеновна, сталъ клевать носомъ и уснулъ самымъ блаженнымъ образомъ, откинувшись въ уголокъ и сложивъ на живот свои руки съ жирными пальцами. Но Николай Ивановичъ не спалъ. Онъ глядлъ въ окошко на копошащихся на поляхъ и огородахъ испанцевъ и испанокъ, согбенныхъ и невзрачныхъ, въ самыхъ заурядныхъ пиджакахъ, блузахъ, ситцевыхъ платьяхъ и въ голову ему лзли стихи Всеволода Крестовскаго про испанскаго нищаго:

‘Былъ красивъ онъ, былъ онъ статенъ,

Синій плащъ поблекъ отъ пятенъ’.

‘Гмъ… Все это наврано’, сказалъ онъ себ мысленно. ‘Отчего-же это я-то нигд не вижу красивыхъ испанцевъ? Да и испанки… Три-четыре попались хорошенькія, а въ большинств самыя обыкновенныя. Но вдь и чухонки попадаются хорошенькія, однако объ нихъ поэты стиховъ не пишутъ. А про испанокъ — сколько угодно… И въ стихахъ у нихъ, коли ужъ испанка, то непремнно необычайной красоты. А гд она эта красота-то? Гд?’ разсуждалъ онъ про себя.

— Ты что-же это не спишь?— обратилась къ нему Глафира Семеновна.— Вонъ твой товарищъ падре давно ужъ въ объятіяхъ Морфея.

Николай Ивановичъ вспыхнулъ. Въ немъ опять заговорила ревность.

— А теб хочется, чтобы я непремнно спалъ?— быстро спросилъ онъ.— Кажется, ужъ я теб и такъ не мшаю любезничать съ капитаномъ. Око въ око сидите.

Капитанъ сдлалъ видъ, что не понялъ его словъ, а супруга покачала головой и сказала:

— Какъ это глупо! Что-же намъ отвернувшись другъ отъ друга сидть, что-ли? Ты забываешь, что мы демъ къ нему въ гости.

— Ничего я не забываю… Все я помню очень чудесно и только сожалю, что въ этомъ дл дурака сломалъ. Очень сожалю.

Онъ отвернулся. Капитанъ, видя, что изъ-за него между супругами пробжала черная кошка, подслъ къ нему, вынулъ изъ кармана карты и сказалъ:

— Ви скучно… хотите парти пикетъ?

— Мерси. Не играю,— сухо отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Тогда я съ ваша жена… Хотите, мадамъ?

Онъ подвинулся опять къ Глафир Семеновн.

— Нтъ, нтъ, и я не играю въ карты,— поспшно проговорила та.

Прохали ужъ три какія-то станціи. Падре Хозе продолжалъ спать.

‘А что, не попробовать-ли мн притвориться спящимъ и посмотрть, какъ будетъ вести себя съ капитаномъ моя благоврная, если видитъ, что я заснулъ?’ подумалъ Николай Иванычъ и тутъ-же ршилъ привести свой планъ въ исполненіе.

Усвшись въ самый уголокъ купэ, онъ полузакрылъ глаза и черезъ нсколько времили сталъ сопть носомъ, а между тмъ самъ сквозь прищуренныя вки наблюдалъ за женой и капитаномъ.

Сначала капитанъ показывалъ ей какіе-то фокусы на картахъ, но когда раздалось сопнье Николая Ивановича, онъ улыбнулся, кивнулъ въ его сторону и проговорилъ:

— Спитъ вашъ мужъ.

— Ну, слава Богу, наконецъ-то…— прошептала она и перекрестилась.— Видите, крещусь — вотъ какъ я рада,— прибавила она.

Капитанъ взялъ ее за руку, пожалъ ей руку и, глядя ей прямо въ глаза, проговорилъ:

— Мой бдный другъ… Онъ тиранъ.

— Охъ!— вздохнула Глафира Семеновна.

Капитанъ, сидвшій противъ нея, переслъ рядомъ съ ней, взялъ ее за талію. Она тихо отвела его руку, улыбаясь погрозила ему и указала глазами на мужа. Капитанъ покосился на Николая Ивановича, махнулъ рукой и тихо поцловалъ Глафиру Семеновну въ щеку.

Николай Ивановичъ вздрогнулъ, хотлъ крикнуть, но удержался и, не открывая глазъ, сталъ звать и потягиваться, длая видъ, что просыпается.

Капитанъ быстро отодвинулся отъ Глафиры Семеновны. Та взяла съ дивана карты и разсматривала ихъ.

‘Нтъ, какая тутъ къ чорту Барцелона! Ну, ее къ лшему!’думалъ Николай Ивановичъ. ‘Если ужъ въ вагон цловать себя позволяетъ, то чтоже въ Барцелон-то будетъ! Тамъ она такъ набарцелонитъ, что бда! Надо прекратить все это’, ршилъ онъ.

LXXXVI.

Прохали еще одну станцію. Николай Ивановичъ и намека не сдлалъ, что онъ видлъ, какъ капитанъ поцловалъ его жену. Но онъ злился. Злоба душила его. Онъ сидлъ, кусалъ губы и соображалъ, что ему длать. Въ Барцелону онъ уже окончательно ршилъ не хать, но отъ придумывалъ, какъ ему лучше поступить, чтобъ провезти жену прямо на французскую границу. Билеты у него были взяты до Барцелоны, багажъ былъ сданъ на станціи туда-же. Онъ зналъ, что сворачивать съ пути на Барцелону и пересаживаться въ другой вагонъ надо на станціи Валядолидъ, но ему не было извстно, когда ихъ поздъ придетъ въ Валядолидъ. Разумется, плата за проздъ отъ Валядолида до Барцелоны должна уже пропасть. Про нее онъ говорилъ: ‘чортъ съ ней, гд наше не пропадало!’ Онъ ршилъ, что отъ Валядолида до французской границы онъ возьметъ другіе проздные билеты, но онъ становился втупикъ, какъ онъ при совершенномъ незнаніи языка переведетъ направленіе своего багажа вмсто Барцелоны къ французской границ. О времени прихода позда въ Валядолидъ онъ хотлъ тотчасъ-же спросить у падре Хозе, но монахъ спалъ самымъ блаженнымъ образомъ, съ капитаномъ-же въ данную минуту ему было даже противно разговаривать. Николай Ивановичъ и такъ еле отвчалъ на вопросы капитана и сейчасъ-же отъ него отворачивался.

‘Черномазый мерзавецъ!’ говорилъ онъ про капитана мысленно.

Онъ хотлъ разбудить монаха, чтобъ выпытать у него кое-какія свднія объ остановк на станціи Валядолидъ, но пожаллъ.

‘Когда проснется, спрошу. Зачмъ его будить? Онъ добрый, радушный, безхитростный человкъ и, кром хорошаго, я отъ него ничего не видалъ. Вдь вотъ угощаетъ виномъ, закусками, а капитанъ этотъ черномазый словно акула какая-то. Весь вчерашній день пилъ, лъ на мой счетъ, а сегодня ужъ, извольте видть, цловать жену вздумалъ! И это за мое-же гостепріимство! Мерзавецъ!’ разсуждалъ Николай Ивановичъ и при этомъ мысленно прибавилъ: ‘Да и женушка тоже хороша!’

Онъ метнулъ въ ея сторону косой взглядъ и стиснулъ зубы. Она въ это время раскладывала гранпасьянсъ на капитанскомъ шагреневомъ саквояж, который тотъ поставилъ между собой и ей.

Черезъ полчаса монахъ проснулся, выпрямился, звнулъ и протеръ кулаками глаза.

— Статіонъ Сеговья билъ?— спросилъ онъ у Николая. Ивановича.— На Сеговья мы долженъ имть добри заутракъ.

‘Обжора, а прекрасный человкъ’, подумалъ про него Николай Ивановичъ, и тутъ у него мелькнуло въ голов объявить монаху по секрету свое ршеніе не хать въ Барцелону, а также и причину, по которой онъ сдлалъ это ршеніе. ‘Онъ человкъ простой, добрый, онъ взвситъ, что такое мужъ, и пойметъ, что я долженъ это сдлать. А пойметъ, такъ я увренъ, что и поможетъ мн устроить это дло’, разсуждалъ онъ. ‘Переведетъ багажъ вмсто Барцелоны на французскую границу и все эдакое’.

Взглядываясь въ добродушное лицо падре Хозе,

Николай Ивановичъ былъ убжденъ, что монахъ ему поможетъ.

‘За завтракомъ откроюсь ему’, ршилъ онъ, и сейчасъ-же сталъ разспрашивать его, когда они прідутъ въ Сеговію и когда будутъ въ Валядолид. Оказалось, что въ Сеговіи поздъ останавливается для завтрака въ начал второго часа, а въ Валядолидъ, гд втвь на Барцелону, приходитъ въ четвертомъ часу дня. Было съ небольшимъ двнадцать часовъ. До Сеговіи оставалось еще больше часа пути. Дабы понабраться храбрости къ этому времени, Николай Ивановичъ попросилъ у падре Хозе вина. Тотъ съ полнымъ радушіемъ тотчасъ-же вытащилъ изъ корзины непочатую еще бутылку, откупорилъ ее и принялся распивать вмст съ Николаемъ Ивановичемъ.

‘Постой… Преподнесу я сюрпризъ супруг любезной, когда узнаетъ, что мы демъ не въ Барщелону, а совсмъ въ другую сторону’, говорилъ онъ себ мысленно. ‘Тогда объявлю ей и то, почему мы Барцелону эту самую по боку. То-то взбсится и закричитъ! Нтъ, я думаю, не закричитъ, а зареветъ. Ревть начнетъ отъ злости. А потомъ нервы и истерика. Это ужъ порядокъ извстный’.

Вотъ и Сеговія. Стоянка на станціи двадцать пять минутъ для завтрака. Вс выбрались изъ вагона и направились къ вывск ‘Посада’, то есть буфетъ. Падре Хозе еще на ходу облизывался, гладилъ себя рукой по желудку и взасосъ говорилъ:

— Здсь мы будемъ кусать овечьи фаршъ и фасоль и… и… съ этого…

Онъ не договорилъ, съ чмъ еще, и прищелкнулъ языкомъ.

Завтракъ за три пезеты былъ обильный. Падре Хозе не лъ, а пожиралъ его. Николай Ивановичъ лъ мало, но пилъ много. Капитанъ сидлъ рядомъ съ Глафирой Семеновной и накладывалъ ей на тарелки кушанья. Она, какъ всегда, брезгливо ковыряла все вилкой, пробовала, морщилась, отодвигая отъ себя тарелки и, въ конц концовъ, выпила только бокалъ кофе съ булкой и пола фруктовъ. Николай Ивановичъ собирался повдать свою тайну монаху и все не могъ этого сдлать: жена и капитанъ сидли за столомъ противъ него и монаха и мшали. Наконецъ, Глафира Семеновна поднялась изъ-за стола и сказала мужу:

— Ну, вы будете тутъ долго еще пить, а мы пойдемъ и походимъ около вагоновъ. Ты, Николай, заплатишь. Плати ужъ и за капитана. До Барцелоны онъ нашъ гость, а въ Барцелон мы его гости. Пойдемте, капитанъ.

И она ужъ сама подхватила его подъ руку.

Николай Ивановичъ остался расплачиваться за съденное и выпитое. Онъ не позволилъ и монаху, чтобы тотъ платилъ за свой завтракъ. Наконецъ, расплатившись съ слугой, онъ взялъ монаха обими руками за руку и чуть не со слезами на глазахъ, немного заплетающимся отъ выпитаго вина языкомъ произнесъ:

— Падре Хозе, вы человкъ добрый и благородный… Совсмъ благородный… И я вижу, что вы мн истинный другъ… Понимаете, отче, истинный Другъ…

— Сси… сси…— кивалъ монахъ, ожидая, что будетъ дальше.

— Да, я считаю васъ за истиннаго друга…— продолжалъ Николай Ивановичъ.— И называю васъ отъ души нашимъ славянскимъ словомъ ‘отче’, такъ какъ считаю васъ въ самомъ дл какъ-бы отцомъ для себя… Да… прямо: отецъ, отче. И вотъ, отче, я вамъ хочу повдать… то-есть сказать одну тайну…

— Тайну?..— повторилъ монахъ, недоумвая.

— Да, тайну. Вы понимаете, падре, что такое слово ‘тайна’?— спрашивалъ его Николай Ивановичъ, продолжая жать ему руку.

— Сси, сси… Я понимаю, что есте тайна…

И монахъ тотчасъ-же перевелъ это слово по-испански.

Николай Ивановичъ продолжалъ:

— Да… тайну — и сообщаю ее вамъ, падре… какъ священнику на духу… Какъ на исповди… Понимаете, падре? Сейчасъ вамъ ее сообщу и буду просить вашего совта и содйствія. Вы понимаете, что такое исповдь? Я хочу все-равно, что исповдаться вамъ.

— Сси, сси…— опять закивалъ монахъ.— Исповдь… Сси… Но вы ортодоксъ есте, православна есте, а я есмь…

— Что тутъ ортодоксъ! Мн душу свою надо освободить вамъ насчетъ жены и просить у васъ совта и содйствія!— воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Помогите, падре…

— Говорите, синъ мой, говорите… Я слушаю…

Падре Хозе наклонилъ голову на бокь и приготовился слушать, сложа руки на груди, но тутъ раздался звонокъ. Завтракавшіе пассажиры бросились вонъ изъ буфетной комнаты. Пришлось уходить и Николаю Ивановичу съ падре Хозе къ своему вагону. Николай Ивановичъ шелъ и бормоталъ:

— Это еще только второй звонокъ. Я вамъ, падре, сейчасъ-же около вагона все объясню…

LXXXVII.

Они подбжали къ своему вагону. Толстякъ и монахъ тяжело переводилъ духъ и отиралъ выступившій на лбу потъ краснымъ фуляромъ. Николай Ивановичъ отыскивалъ глазами жену и капитана, но на платформ передъ вагонами ихъ не было. Двери купэ были распахнуты. Кондукторы еще не затворяли ихъ, стало быть и поздъ еще нкоторое время простоитъ на станціи.

— Ви хотлъ мн сказать тайна…— напомнилъ монахъ Николаю Ивановичу.

— Да, да… Мн нужны вашъ совтъ и ваша помощь, падре. Сейчасъ скажу…— отвчалъ тотъ.— Тмъ боле, что это я долженъ вамъ сказать безъ жены, глазъ на глазъ, такъ какъ это дло прямо ея касающееся. Кром того, тутъ и вашъ капитанъ… И онъ замшанъ. Но я долженъ узнать, гд моя жена… Она ушла изъ буфета вмст съ капиталомъ… Посмотримъ, нтъ-ли ихъ уже въ нашемъ купэ.

Николай Ивановичъ суетился. Онъ схватилъ падре Хозе за руку и подтащилъ его къ своему купэ. Они заглянули въ отворенныя двери и на мгновеніе остолбенли. Капитанъ прижималъ Глафиру Семеновну къ своей груди и цловалъ ее. Завидя мужа и монаха, Глафира Семеновна тотчасъ-же вырвалась изъ объятій капитана.

— Вотъ она моя тайна… вотъ… Вы ее сейчасъ сами видли, и теперь ужъ мн нечего вамъ исповдываться, падре…— проговорилъ Николай Ивановичъ монаху.

Они отошли отъ дверей купэ. Смущенный падре Хозе вытащилъ изъ кармана табакерку и нюхалъ табакъ.

— Что мн длать, падре?— приставалъ къ монаху Николай Ивановичъ,— хать къ вамъ въ гости въ Барцелону я теперь не могу.

— Сси, сси, сси…— кивалъ въ отвтъ монахъ, потомъ покачалъ головой и произнесъ протяжно:— А-а-ахъ!

— Если похать въ Барцелону, что-же тамъ-то будетъ! Судите сами…— продолжалъ Николай Ивановичъ.— И наконецъ, я за себя не ручаюсь. Человкъ я не военный, но я мужъ и могу дать такую встряску вашему другу капитану, что чертямъ будетъ тошно.

— Сси, сси, сси… Вы не долженъ хать въ Барцелона. Вы отъ Валядолидъ долженъ хать прямо до Ирунъ, віа Бургосъ… Понимай… Вы остани… Вы остани… Вы останьте въ Валядолидъ, а мы, азъ и капитанъ, демъ на Барцелона!

— Но, голубчикъ падре, у насъ билеты до Барцелоны и багажъ нашъ до Барцелоны детъ. Проздные билеты — чортъ съ ними… А багажъ, багажъ… Вы мн помогите багажъ вмсто Барцелоны до французской границы перевести. Вдь я, падре, безъ языка, по-испански пикнуть не умю. Вотъ я въ чемъ, другъ мой, прошу вашего содйствія и кланяюсь. Помогите…

И Николай Ивановичъ сначала въ поясъ поклонился монаху, потомъ обнялъ его и поцловалъ въ жирную щеку.

— Мы эти сдлаемъ на статіонъ Медина. Дай ваши билета, дай вашъ билетъ отъ багажъ,— проговорилъ монахъ.

— Голубчикъ, вотъ вамъ все…

Николай Ивановичъ тотчасъ-же сунулъ въ руки падре Хозе билеты.

Но вотъ кондукторы закричали, чтобы публика садилась въ вагоны. Николай Ивановичъ и монахъ ползли въ свое купэ.

— Только ни безъ скандаль, пожалуста… Затмъ?— обернулся падре къ своему спутнику.

— Тише воды, ниже травы,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна была очень смущена, когда мужъ и монахъ сли въ купэ, капитанъ — тоже. Она избгала взгляда мужа. Капитанъ обтиралъ носовымъ платкомъ лезвіе кортика, заржаввшаго отъ чистки имъ груши.

Поздъ тронулся. Вс молчали. Падре Хозе, еще разъ понюхавъ табаку и, управившись съ краснымъ носовымъ платкомъ около своего носа, приготовился подремать, для чего поудобне приткнулся въ уголокъ и сложилъ на груди руки. Николай Ивановичъ тоже сдлалъ видъ, что готовится соснуть, досталъ маленькую подушку и, поджавъ подъ себя ноги, сталъ укладываться на диван.

— Хочешь, можетъ быть, плэдъ, чтобы ноги укрыть?— заискивающе предложила ему жена.

— Ничего мн не надо. Оставь, пожалуйста,— огрызнулся онъ.

Онъ улегся, закрылъ глаза, но, разумется, заснуть не могъ. Время отъ времени онъ открывалъ глаза и взглядывалъ на жену и капитана. Жена глядла въ путеводитель, капитанъ сидлъ въ своемъ углу, закрывши глаза.

Прохали дв станціи. Монахъ спалъ. При остановк на третьей — Николай Ивановичъ, безпокоясь, что падре Хозе проспитъ станцію, гд нужно заявить о перемн направленія багажа, разбудилъ монаха и шепнулъ ему:

— Падре Хозе не пора-ли насчетъ багажа-то?:.

Тотъ выглянулъ въ окошко, посмотрлъ на станціонномъ дом названіе станціи и проговорилъ:

— Но… Еще единъ статіонъ — и Медина. Мы будемъ ходить — ви и я. Тамъ есте добри кафе и мы можемъ пить.

Николай Ивановичъ опять посмотрлъ на жену. Та, закрывши носовымъ платкомъ лицо, полулежа спала или длала видъ, что спитъ. Капитанъ читалъ газету.

Вотъ и Медина.

— Сси…— сказалъ монахъ, тяжело вздохнувъ, поманилъ пальцемъ Николая Ивановича и вышелъ вмст съ нимъ изъ купэ.

Здсь было заявлено монахомъ начальнику станціи о перемн мста назначенія багажа, сдлана доплата, перемнена квитанція. У Николая Ивановича какъ гора свалилась съ плечъ, когда онъ получилъ отъ падре Хозе новую квитанцію. Онъ съ наслажденіемъ выпилъ съ нимъ по большой чашк кофе, обильно приправленнаго коньякомъ, и вернулся въ вагонъ даже повеселвшій. Жена стояла въ открытыхъ дверяхъ и старалась улыбнуться мужу.

— Прохладиться съ своимъ другомъ ходилъ?— спросила она его.

— Не твое дло,— отвчалъ тотъ.— Да коварныя-то улыбки прошу не строить. Срама ими не прикроешь.

Она вспыхнула и молча отошла отъ дверей.

Былъ четвертый часъ дня. Поздъ приближался къ станціи Валядолидъ. Глафира Семеновна полулежала на диван, отвернувшись къ стн. Николай Ивановичъ то и дло взглядывалъ на нее и съ злорадствомъ шепталъ:

— Въ Барцелону дешь, милая? Погоди, голубушка… Удружу я теб.

Онъ до послдняго момента держалъ отъ жены въ тайн, что въ Барцелону они не свернутъ.

Минутъ черезъ десять капитанъ и падре Хозе стали приготовляться къ пересадк въ Валядолид въ другой поздъ и связывали свои вещи. Капитанъ сказалъ супругамъ Ивановымъ, чтобы и они приготовлялись къ пересадк. Николай Ивановичъ улыбнулся угломъ рта и ничего не отвтилъ. Глафира Семеновна быстро схватила подушку и плодъ и стала ихъ увязывать въ ремни.

— Надвай пальто-то. Приготовляйся… Валядолидъ сейчасъ. Здсь сходить,— сказала она мужу.

— Не требуется…— лаконически отвчалъ тотъ.

Вотъ и Валядолидъ. Кондукторъ объявилъ, что поздъ простоитъ пятнадцать минутъ. Падре Хозе кликнулъ носильщика для своихъ вещей и сталъ прощаться съ Николаемъ Ивановичемъ. Тотъ обнялъ его и цловалъ въ жирныя щеки, говоря:

— Спасибо, падре Хозе, спасибо! Прощайте… Всю жизнь буду помнить о васъ и разсказывать всмъ, какъ о хорошемъ человк. Вы истинно добрый, благородный и честный человкъ! Дай вамъ Богъ здоровья и долго, долго жить.

Цловалъ его и падре Хозе, пожимая ему руки. На глазахъ у старика были слезы, и онъ шепталъ:

— А жена своя не тронь, не тронь… Безъ скандаль… Надо прочь изъ свой умъ…

Глафира Семеновна недоумвала, что они прощаются, и стояла съ открытымъ ртомъ. Но монахъ подошелъ къ ней.

— Прощайте, мадамъ Ивановъ… Будь здоровъ!— произнесъ онъ.

— Какъ? Вдь и мы съ вами!…— воскликнула Глафира Семеновна, вопросительно взглянувъ на мужа.— Разв мы не демъ въ Барцелону?

— Нтъ, матушка. Довольно, ужъ и такъ набарцелонила. Мы демъ на французскую границу, а оттуда въ Россію.

— Но какъ-же это такъ? Вдь ты хотлъ…

Въ голос Глафиры Семеновны слышались слезы.

Николай Ивановичъ отвернулся отъ нея, ничего не отвтивъ. Передъ нимъ стоялъ капитанъ.

— Ви не детъ на Барцелона? Это очень жаль. Прощайте…— сказалъ онъ и протянулъ руку.

— Пошелъ прочь, выжига!— закричалъ на него Николай Ивановичъ, весь побагроввъ и пряча свои руки за спину.— Нахалъ!— прибавилъ онъ.

Капитанъ выскочилъ изъ купэ.

* * *

Черезъ четверть часа поздъ отходилъ отъ станціи Валядолидъ, направляясь къ французской границ. Въ купэ были только супруги Ивановы. Они помщались на противоположныхъ концахъ купэ. У одного окна сидлъ Николай Ивановичъ и разсматривалъ только что купленные билеты для продолженія пути. У другого окна, на противоположномъ диван, уткнувшись въ подушку, лежала Глафира Семеновна и плакала.

Конецъ.

Н. А. Лейкинъ.

Подъ южными небесами.Юмористическое описаніе поздкисупруговъ,Николая Ивановича и Глафиры СеменовныИвановыхъ,въ Біарицъ и Мадридъ.

ПОДЪ ЮЖНЫМИ НЕБЕСАМИ.

Читайте также:

Подъ южными небесами.
Юмористическое описаніе поздки
супруговъ,
Николая Ивановича и Глафиры Семеновны
Ивановыхъ,
въ Біарицъ и Мадридъ.