Под осенней звездой, Гамсун Кнут, Год: 1906 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 103 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

КНУТЪ ГАМСУНЪ.

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ.
ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ.
ИЗДАНІЕ В. М. САБЛИНА.

КНУТЪ ГАМСУНЪ.

ПОДЪ ОСЕННЕЙ ЗВЗДОЙ.

БОРЬБА СТРАСТЕЙ.

НОВЕЛЛЫ.

ИЗДАНІЕ ТРЕТЬЕ.
МОСКВА.— 1910.
http://az.lib.ru

ПОДЪ ОСЕННЕЙ ЗВЗДОЙ.

Пер. М. Благовщенской.

I.

Море было вчера тихо, какъ зеркало, и сегодня оно также неподвижно. Наступило бабье лто, и на остров тепло, — такъ необыкновенно тихо и тепло! Но солнца нтъ.

Прошло много лтъ съ тхъ поръ, какъ я испытывалъ такой покой, — можетъ быть двадцать или тридцать лтъ, а можетъ быть это было въ предыдущей жизни. Но когда-то раньше, думаю я, мн наврное пришлось вкусить этого покоя, такъ какъ я брожу здсь и напваю и въ восторг отъ каждаго камня, отъ каждой травинки, а эти послднія, повидимому, тоже обращаютъ на меня вниманіе. Мы — старые знакомые.

Когда я иду по заросшей тропинк черезъ лсъ, то сердце мое переполняется неземной радостью. Я вспоминаю пустынное мсто на берегу Каспійскаго моря, гд я однажды стоялъ. Тамъ было то же, что и здсь, и тяжелое свинцовое море было неподвижно, какъ и теперь. Я пошелъ лсомъ и вдругъ растрогался до слезъ, и въ восторг я твердилъ все время: ‘о Боже, если бы мн когда-нибудь снова пришлось возвратиться сюда!’

Словно я уже когда-нибудь раньше тамъ бывалъ.

Но, можетъ быть, я былъ перенесенъ давнымъ-давно изъ другой страны, гд лсъ и звзды были такіе же, быть можетъ, я былъ цвткомъ въ лсу или жукомъ, который жилъ на акаціи.

А теперь я здсь. Я могъ быть птицей, которая пролетла весь длинный путь. Или же я могъ быть зернышкомъ въ какомъ-нибудь плод, который былъ присланъ персидскимъ купцомъ.

И вотъ я вдали отъ городского шума, отъ сутолоки, отъ газета, отъ людей — я бжалъ отъ всего этого, потому что меня снова потянуло въ деревню, въ одиночество, — вдь я самъ изъ деревни. ‘Вотъ увидишь, какъ теб будетъ хорошо!’ — думаю я и преисполненъ самыми радужными надеждами. Ахъ, я уже бжалъ когда-то такимъ образомъ и снова возвратился въ городъ. И снова бжалъ.

Но теперь я принялъ самое твердое ршеніе добиться полнаго успокоенія, чего бы мн это ни стоило. Я поселился пока въ одной изб, и старая Гунхильдъ — моя хозяйка.

Рябиновыя деревья со сплыми коралловыми ягодами разсяны но всему хвойному лсу. Ягоды падаютъ съ нихъ цлыми кистями и тяжело шлепаются о землю. Он сютъ себя сами, и ихъ такое невроятное изобиліе: на одномъ только дерев я насчитываю боле трехсотъ кистей. А кругомъ на пригоркахъ стоятъ еще голые цвты, которые ни за что не хотятъ умирать, хотя время ихъ уже давно прошло. Но время старой Гунхильдъ также давно уже прошло, а разв похоже на то, что она собирается умирать? Она суетится и хлопочетъ, словно смерть не иметъ къ ней никакого отношенія. Когда рыбаки стоятъ въ залив и смолятъ свои мережи или красятъ лодки, старая Гунхильдъ идетъ къ нимъ покупать рыбу, правда, глаза ея потухли, но зато у нея сохранились пріемы заправскаго купца.

— Что стоитъ сегодня макрель? — спрашиваетъ она.

— То же, что и вчера, — отвчаютъ ей рыбаки.

— Ну и оставайтесь съ вашей макрелью!

И Гунхильдъ направляется домой.

Но рыбаки отлично знаютъ, что Гунхильдъ вовсе не принадлежитъ къ числу тхъ, кто только притворяется, что идетъ домой. Она уже раньше не разъ уходила въ свою избу, не оглянувшись даже. А потому они кричатъ ей:

— Эй, послушайте! пусть сегодня будетъ семь макрелей въ полдюжин, такъ какъ вы старая покупательница.

Тогда Гунхильдъ покупаетъ рыбу.

На веревкахъ развшаны красныя юбки и синія рубахи и блье невроятной толщины, все это спрядено и соткано на остров старыми женщинами, которыя живутъ еще до сихъ поръ. Но вонъ тамъ висятъ также нижнія сорочки безъ рукавовъ, въ нихъ такъ легко посинть отъ холода. А вонъ тамъ маленькая шерстяная кофточка, которую можно вытянуть въ веревочку. Откуда взялись эти странныя вещи? Он принадлежатъ дочерямъ, молодымъ модницамъ, которыя выслужили себ эти вещи въ город. При осторожной и рдкой стирк он выдерживаютъ цлый мсяцъ. А когда он покрываются дырами, то въ нихъ испытываешь пріятное ощущеніе наготы.

Зато не приходится шутить съ башмаками старой Гунхильдъ. Она обращается черезъ извстные промежутки времени къ одному рыбаку, своему ровеснику и единомышленнику, и онъ ставитъ ей новыя подметки и новые вещи и смазываетъ башмаки такъ щедро особенною мазью, что никакая вода не можетъ справиться съ ними. Я видлъ, какъ варится эта мазь: она состоитъ изъ сала, дегтя и смолы.

Вчера, когда я бродилъ по берегу залива и смотрлъ на плавающія дрова, на раковины и на камни, я нашелъ вдругъ маленькій осколокъ зеркала. Какъ онъ попалъ сюда, я не понимаю, но онъ производитъ впечатлніе какого-то недоразумнія и лжи. Не могъ же какой-нибудь рыбакъ привезти его въ лодк сюда, выбросить на берегъ и опять ухать! Я оставилъ его лежать тамъ, гд онъ лежалъ. Видно было, что это осколокъ отъ простого зеркала, можетъ быть, отъ коночнаго. Было когда-то время, когда стекло было грубое и зеленое и считалось рдкостью. Будь благословенно доброе старое время, когда хоть что-нибудь могло быть рдкостью.

Но вотъ на южной оконечности острова, надъ рыбацкими избушками началъ подниматься дымъ. Наступилъ вечеръ, варится каша. А по окончаніи ужина благоразумные люди пойдутъ спать, чтобы на слдующій день вставать съ ранней зарей. Это только легкомысленная молодежь перебгаетъ еще изъ избы въ избу и теряетъ драгоцнное время, не понимая своей собственной пользы.

II.

Сегодня къ берегу причалилъ человкъ, онъ будетъ красить домъ. Но старая Гунхильдъ такая дряхлая и такъ страдаетъ отъ ревматизма, что она попросила его сперва наколоть ея дровъ на нсколько дней. Я самъ часто предлагалъ ей наколоть дровъ, но она находитъ, что я слишкомъ хорошо одтъ, и она ни за что не хотла выдать мн топоръ.

Новоприбывшій маляръ — маленькій, плотный человкъ съ рыжими волосами и безъ бороды. Въ то время какъ онъ колетъ дрова, я стою у окна и наблюдаю за нимъ. Когда я открываю, что онъ разговариваетъ самъ съ собой, я выхожу изъ дому и прислушиваюсь къ его голосу. Если онъ ударяетъ мимо, то онъ остается къ этому равнодушнымъ, но если онъ ударяетъ себя по колнамъ, то онъ сердится и говоритъ: ‘Чертъ! Дьявольщина!’ посл чего онъ оглядывается и вдругъ начинаетъ напвать, чтобы скрыть то, что онъ сказалъ.

Однако я знаю этого маляра. Но какой же онъ къ чорту маляръ? Это Гриндхюсенъ, одинъ изъ моихъ товарищей по проведенію дороги въ Скрей.

Я подхожу къ нему, онъ узнаетъ меня, и мы вступаемъ съ нимъ въ разговоръ.

Это было много, много лтъ тому назадъ, когда мы работали вмст, Гриндхюсенъ и я, надъ проведеніемъ пороги, это было въ нашу раннюю молодость. Мы отплясывали по дорог въ самыхъ плачевныхъ башмакахъ, ли что попало, и только тогда, когда у насъ бывали деньги. Но если у насъ еще сверхъ этого оставались деньги, то мы устраивали балъ, который продолжался всю ночь съ субботы на воскресенье, и къ намъ присоединялись наши товарищи по работ, а хозяйка дома такъ хорошо торговала кофе, что богатла. А затмъ мы работали бодро и весело всю недлю и ждали субботы. Надо сказать, что Гриндхюсенъ былъ большой охотникъ до двушекъ и гонялся за ними, какъ рыжій волкъ.

Помнитъ ли онъ еще время, проведенное нами въ Скрей?

Онъ смотритъ на меня и нкоторое время наблюдаетъ за мной. Мн не сразу удается вовлечь его въ свои воспоминанія.

Да, онъ помнить Скрейю.

— А помнишь ты Андрея, Фила и Спираль? А помнишь ли ты Петру?

— Кого?

— Петру, которая была твоей возлюбленной?

— Ее-то я помню. Въ конц-концовъ она при мн и осталась.

Гриндхюсенъ снова начинаетъ колоть дрова.

— Такъ она при теб осталась?

— Ну, конечно. Ничего другого не оставалось… Но что я хотлъ сказать? Да, ты, я вижу, сталъ важнымъ бариномъ?

— Это почему ты думаешь? Платье? Но разв у тебя самого нтъ воскреснаго платья?

— Сколько ты заплатилъ за это платье?

— Я не помню, но не очень много, хотя я и не могу сказать наврное, сколько именно.

Гриндхюсенъ смотритъ на меня съ изумленіемъ и начинаетъ смяться.

— Такъ ты не помнишь, сколько ты заплатилъ за свое платье?

Но вдругъ онъ длается серьезнымъ и прибавляетъ, качая головой:

— Нтъ, этого не можетъ быть. Вотъ что значить быть богатымъ!

Старая Гунхильдъ выходитъ изъ избы, и когда она замчаетъ, что мы теряемъ время за болтовней, она отдаетъ Гриндхюсену приказаніе приступить къ окраск дома,

— Вотъ какъ, — ты, значитъ, превратился теперь въ маляра? — говорю я.

Гриндхюсенъ ничего не отвчаетъ на это, и я понимаю, что сказалъ нчто лишнее въ присутствіи постороннихъ.

III.

Онъ шпаклюетъ и краситъ въ продолженіе нсколькихъ часовъ, и вскор маленькая избушка на сверномъ берегу острова принимаетъ нарядный видъ и издалека сіяетъ свжей красной краской. Во время послобденнаго отдыха я отправляюсь къ Гриндхюсену съ выпивкой. Мы ложимся на землю, болтаемъ и куримъ.

— Маляръ? Я вовсе не маляръ, — говоритъ онъ.— Но когда меня спрашиваютъ, сумю ли я выкрасить стну избы, то я, конечно, отвчаю, что сумю. А если меня кто-нибудь спроситъ, сумю ли я то и сё, то я такъ же отвчу, что умю. А у тебя отличная водка, скажу я теб.

Его меня и дв дочери жили на разстояніи мили отъ острога, онъ ходилъ къ нимъ каждую субботу. Его дочери были уже взрослыя, а одна изъ нихъ была замужемъ, и Гриндхюсенъ былъ ддушкой. Онъ долженъ былъ два раза покрыть краской избу Гунхильдъ, а потомъ онъ намревался итти въ усадьбу священника, гд онъ подрядился рыть колодецъ. Работы было всегда достаточно по деревнямъ — то тутъ, то тамъ. А когда наступала зима, онъ шелъ въ лсъ рубить деревья или же отдыхалъ нкоторое время, ожидая, не подвернется ли какая-нибудь работа. Семья его была не велика, и онъ всегда надялся какъ-нибудь пробиться.

— Если бы я только имлъ возможность, то я купилъ бы себ инструменты, необходимые для каменщика, — сказалъ однажды Гриндхюсенъ.

— А ты разв и каменщикъ также?

— Вовсе я не каменщикъ. Но когда колодецъ будетъ вырытъ, то придется выстилать его камнемъ.

Я брожу по острову и, по своему обыкновенію, думаю о томъ и о другомъ. Покой, покой! Мн кажется, что каждое дерево въ лсу изливаетъ на меня небесный покой. Я замчаю, что маленькихъ птичекъ остaлось очень мало, только вороны молча перелетаютъ съ мста на мсто и тяжело опускаются на землю. Отъ времени до времени кисти рябины падаютъ съ деревьевъ и тонутъ въ густомъ мх.

Быть можетъ, Гриндхюсенъ и правъ, что человкъ всегда можетъ какъ-нибудь пробиться и приспособиться. Я не читалъ газетъ дв недли, а я живу тмъ не мене, мн даже хорошо, я совершенствуюсь въ смысл пріобртенія внутренняго мира, я пою, я стою съ непокрытой головой и любуюсь по вечерамъ на звздное небо.

Въ послднія восемь лтъ я сидлъ въ кафе и возвращалъ лакеямъ вилку, когда она не была достаточно чиста, но здсь у Гунхильдъ я вилки не возвращаю! ‘Замтилъ ли ты, — говорю я самъ себ, — что когда Гриндхюсенъ зажигалъ трубку, то онъ держалъ въ пальцахъ спичку, пока она не сгорла почти вся, и при этомъ онъ не обжегъ себ пальцевъ?’ Я обратилъ вниманіе также и на то, что по его рук ползла муха, но онъ ее не согналъ, а можетъ быть, онъ даже и не почувствовалъ ея. Вотъ какъ настоящій мужчина долженъ относиться къ мухамъ.

Вечеромъ Гриндхюсенъ садится въ лодку и отчаливаетъ отъ острова. Я брожу по берегу залива, напваю, бросаю въ воду камни и вытаскиваю на берегъ плавающія полнья. Небо усяно звздами, и луна ярко сіяетъ. Часа черезъ два Гриндхюсенъ возвращается, и въ лодк у него цлая коллекція инструментовъ. ‘Онъ наврное гд-нибудь стащилъ ихъ’, — думаю я. Мы длимъ между собою ношу, взваливаемъ ее себ на плечи и прячемъ инструменты въ лсу.

Между тмъ, наступила ночь, и мы расходимся по домамъ.

На слдующій день домъ окончательно выкрашенъ, но чтобы выработать полный день, Гриндхюсенъ идетъ рубить дрова до шести часовъ. Я беру лодку Гунхильдъ и отправляюсь на рыбную ловлю, чтобы не присутствовать при его уход. Рыба не ловится, мн холодно, и я часто смотрю на часы. ‘Ну, теперь его уже тамъ больше нтъ’, — думаю я и около семи часовъ отправляюсь домой. Оказывается, Гриндхюсенъ уже переправился на материкъ, онъ окликаетъ меня съ берега и прощается со мной.

Мое сердце радостно забилось, словно раздался голосъ изъ далекой поры молодости, изъ Скрейи, звучавшій цлый вкъ тому назадъ.

Я переправляюсь къ нему на лодк и говорю:

— Справишься ли ты одинъ съ рытьемъ колодца?

— Нтъ, мн придется взять еще кого-нибудь съ собой.

— Такъ возьми меня! — сказалъ я.— Подожди здсь, я только пойду разсчитаюсь.

Но едва я отчалилъ отъ берега, какъ Гриндхюсенъ крикнулъ мн:

— Нтъ, уже надвигается ночь. А кром того, ты врно болтаешь зря?

— Подожди нсколько минутъ. Мн необходимо только създить на островъ.

И Гриндхюсенъ услся на берегу залива. Онъ врно, вспомнилъ, что у меня оставалось еще немного отличной водки въ бутылк.

IV.

Была суббота, когда мы пришли въ усадьбу священника. Посл долгихъ колебаній Гриндхюсенъ согласился взять меня въ помощники. Я закупилъ провизіи, купилъ себ рабочій костюмъ и стоялъ теперь въ блуз и высокихъ сапогахъ. Я былъ свободенъ, никто меня не зналъ. Я выучился ходитъ большими тяжелыми шагами, а что касается до пролетарской вншноcти, то какъ мое лицо, такъ и руки уже раньше этимъ отличались. Намъ разршили жить въ усадьб, а харчи мы могли себ готовить въ пивоварн.

И вотъ мы начали рыть.

Я хорошо длалъ свое дло, и Гриндхюсенъ былъ мною доволенъ.

— Вотъ увидишь, изъ тебя еще выйдетъ работникъ хоть куда, — сказалъ онъ.

Черезъ нсколько времени къ намъ вышелъ священникъ, и мы ему поклонились. Это былъ пожилой человкъ, говорившій медленно, какъ бы обдумывая свои слова. Его глаза были окружены цлой стью морщинъ, которыя какъ будто образовались вслдствіе непрерывнаго добродушнаго смха. Онъ извинился передъ нами и сказалъ, что съ курами нтъ никакого сладу и что он постоянно забираются въ садъ, а погому онъ попросилъ бы насъ сперва поправить немного заборъ въ нкоторыхъ мстахъ.

Гриндхюсенъ отвтилъ, что, конечно, этой бд можно помочь.

Мы отправились въ садъ и начали чинить заборъ. Въ то время, какъ мы работали, къ намъ подошла молоденькая двушка и стала смотрть на нашу работу. Мы поклонились ей, и она показалась мн прекрасной. Потомъ къ намъ подошелъ также мальчикъ-подростокъ, онъ смотрлъ на насъ и задавалъ намъ множество вопросовъ. Это были наврное братъ и сестра, Работалось такъ легко, пока эти молодыя существа стояли и смотрли на насъ,

Но вотъ наступилъ вечеръ. Гриндхюсенъ ушелъ къ себ домой, а я остался въ усадьб. Я ночевалъ на чердак.

На другой день было воскресенье. Я не посмлъ надть свое городское платье, такъ какъ боялся показаться слишкомъ наряднымъ, но я вычистилъ свой рабочій костюмъ и пробродилъ по усадьб все это тихое воскресное утро. Я болталъ съ работниками и, по ихъ примру, шутилъ съ работницами. Когда въ церкви зазвонили, я послалъ къ господамъ за молитвенникомъ, и сынъ священика вынесъ мн его. Самый большой изъ работниковъ далъ мн надть свою куртку, но она все-таки оказалась мала для меня. Однако, когда я снялъ блузу и жилетъ, она кое-какъ влзла на меня, и я отправился въ церковь .

Мой внутренній покой, который я вырабатывалъ на остров, не стоилъ многаго, какъ это оказалось. Когда загудлъ органъ, мое спокойствіе вдругъ исчезло, и я чуть не разрыдался. ‘Чего нюни распустилъ, вдь это только неврастенія!’ — крикнулъ я на себя внутренно. Я услся въ сторонк и старался по возможности скрыть свое волненіе. Но я былъ радъ, когда наконецъ служба окончилась.

Посл того, какъ я сварилъ себ мясо и пообдалъ, я получилъ приглашеніе итти въ кухню пить кофе. Въ го время, какъ я сидлъ тамъ, пришла молодая барышня, которая наканун смотрла на нашу работу въ саду. Я всталъ и поклонился ей, и она отвтила. Она была такая хорошенькая, потому что была очень молода, и у нея были прелестныя руки. Когда я уходилъ, я забылся и сказалъ:

— Благодарю васъ тысячу разъ за вашу любезность, прелестное созданіе!

Она въ изумленіи посмотрла на меня, сдвинула брови, и понемногу все ея лицо зардлось. Потомъ, пожавъ плечами, она вышла изъ кухни. Она была такая молоденькая.

Нечего сказать, хорошую я шутку выкинулъ!

Очень недовольный собой, я пробрался въ лсъ и скрылся тамъ отъ людскихъ глазъ. ‘Ахъ, ты, идіотъ, и помолчать, не умешь! Ихъ, ты дуралей этакій!’ — ругалъ я себя.

Домъ священника стоялъ на пригорк, а на самой вершин горы находилось плоское мсто, поросшее расчищеннымъ лсомъ. Мн вдругъ пришла въ голову мысль, что колодецъ слдовало бы вырыть на гор, а оттуда пронести воду въ домъ. Я осматриваю возвышенность и прихожу къ заключенію, что уклонъ достаточно великъ. На обратномъ пути я считаю шаги и насчитываю двсти пятьдесятъ футовъ.

А впрочемъ, что мн за дло до колодца? Да и не стоитъ снова впадать въ ошибку и подвергаться униженіямъ!

V.

Въ понедльникъ утромъ Гриндхюсенъ возвратился въ усадьбу, и мы начали рыть. Старый священникъ опять вышелъ къ намъ и спросилъ, не можемъ ли мы сперва поставить столбъ на дорог, которая вела въ церковь. Ему такъ не хватало этого столба, онъ раньше уже тамъ стоялъ, но его повалило втромъ. Этотъ столбъ былъ ему необходимъ для того, чтобы вывшивать на немъ разныя объявленія и оповщенія.

Мы поставили новый столбъ и употребили вс старанія, чтобы онъ стоялъ прямо, какъ свчка. Вмсто крыши мы на него надли шапочку изъ цинка.

Въ то время, какъ я возился съ этой шапочкой, Гриндхюсенъ вдругъ предложилъ выкрасить столбъ въ красную краску, у него оставалось еще немного этой краски отъ дома Гунхильдъ. Однако, священникъ хотлъ выкрасить столбъ въ блую краску. Такъ какъ Гриндхюсенъ безтолково спорилъ и настаивалъ на своемъ, то я вмшался и сказалъ, что объявленія лучше будутъ видны на красномъ фон. Тогда священникъ улыбнулся, при чемъ вокругъ его глазъ образовалась новая сть морщинъ, и сказалъ: ‘Да, ты правъ’.

Этого было достаточно: эта улыбка и это поощреніе польстили моему самолюбію, и я былъ гордъ и счастливъ.

Позже къ намъ подошла и молодая барышня. Она сказала нсколько словъ Гриндхюсену и спросила, что это за красный кардиналъ, котораго онъ поставилъ на дорог? Мн она не сказала ни слова и даже не взглянула на меня, когда я ей поклонился…

Обдъ былъ для меня тяжкимъ испытаніемъ. Не потому, что кушанье было плохое, нтъ! Но Гриндхюсенъ такъ отвратительно лъ супъ, и губы его лоснились отъ свиного сала! ‘Хотлъ бы я видть, какъ онъ стъ кашу?’ — думалъ я истерично.

Когда Гриндхюсенъ растянулся на скамейк, собираясь предаться послобденному отдыху въ томъ же жирномъ состояніи, я не вытерплъ и закричалъ на него:

— Да вытри же себ ротъ, чтобъ тебя!

Онъ посмотрлъ на меня, вытерся и потомъ посмотрлъ на свою руку.

— Ротъ?— спросилъ онъ.

Я долженъ былъ обратить все въ шутку:— Хо-хо, ловко я тебя надулъ, Гриндхюсенъ!— Но я былъ недоволенъ самимъ собой и сейчасъ же вышелъ изъ пивоварни.

‘Какъ бы тамъ ни было, — думалъ я, — а я заставлю-таки молодую барышню отвчать мн на мои поклоны. Скоро она узнаетъ, что я человкъ недюжинный’. Я вспомнилъ про колодецъ съ водопроводомъ. Что, если бы я составилъ цлый планъ? Однако, у меня не было нивелира, при помощи котораго я могъ бы опредлить уклонъ. И вотъ я началъ самъ изготовлять этотъ инструментъ. Мн удалось устроить и нивеллиръ и ватерпасъ при помощи деревянной трубы и ламповаго стекла, которое я замазалъ съ двухъ сторонъ, наполнивъ предварительно водой.

Между тмъ въ усадьб священника набиралось все больше работы: то надо было переложить плиту передъ крыльцомъ, то поправить стну, то принести въ порядокъ гумно. Священникъ любилъ, чтобы все было въ полномъ порядк, а намъ было все равно, такъ какъ мы работали поденно. Однако, по мр того, какъ дни шли, я чувствовалъ себя все хуже и хуже въ обществ моего товарища. То обстоятельство, что онъ прижималъ хлбъ къ груди и отрзывалъ отъ него ломоть складнымъ замасленнымъ ножемъ, который онъ предварительно тщательно вылизывалъ, могло причинить мн настоящее страданіе. При этомъ надо еще имть въ виду, что онъ никогда не мылся всю недлю, отъ воскресенья до воскресенья. А утромъ, до восхода солнца, и вечеромъ, посл захода солнца, на кончик его носа всегда висла прозрачная капля. А ногти его! Объ ушахъ лучше и не говорить!

Увы, я былъ выскочкой, который выучился хорошимъ манерамъ въ ресторанахъ. Такъ какъ я не могъ удерживаться отъ того, чтобы не выговаривать моему товарищу за его неопрятность, то между нами создались недружелюбныя отношенія, и я сталъ опасаться, что намъ придется вскор разстаться. Мы обмнивались другъ съ другомъ только самыми необходимыми словами.

Колодецъ оставался такъ и невырытымъ. Настало воскресенье, и Гриндхюсенъ ушелъ домой.

Между тмъ, мой нивелиръ былъ готовъ, и я влзъ посл обда на крышу главнаго зданія и сталъ измрять уклонъ. Уровень крыши пришелся на нсколько метровъ ниже вершины горы. Отлично. Если изъ этого вычесть еще цлый метръ до уровня воды въ колодц, то и тогда давленіе будетъ достаточно.

Въ то время, какъ я лежалъ на крыш и длалъ измренія, я былъ открытъ сыномъ священника, Его звали Харольдъ Мельцеръ. Что я длаю тамъ на крыш? Измряю гору? Зачмъ? Зачмъ мн нужно знать вышину горы? Дай и мн измрить!

Позже я досталъ веревку въ десять метровъ и могъ измрить гору сверху до-низу. Харольдъ помогалъ мн. Когда мы спустились на дворъ, я пошелъ къ священнику и изложилъ ему свой планъ.

VI.

Священникъ выслушалъ меня и не забраковалъ тотчасъ же моего плана.

— Такъ вотъ что ты придумалъ?— сказалъ онъ и улыбнулся. — Что же, можетъ быть, это было бы и хорошо. Но вдь эта затя обойдется очень дорого. Да и къ чему намъ это?

— До того колодца, который мы начали рыть, семьдесятъ шаговъ. Зимой и лтомъ во всякую погоду служанки должны проходить эти семьдесятъ шаговъ.

— Правда. Но вдь это будетъ стоить страшныхъ денегъ.

— Если не считать колодца, который вы, во всякомъ случа, хотите вырыть, то собственно водопроводъ съ трубами и работой обойдется приблизительно въ двсти кронъ.

Священникъ привскочилъ.

— Не боле?

— Нтъ.

Я давалъ отвты съ нкоторымъ раздумьемъ и неувренно, какъ если бы я отъ природы былъ нершительнымъ. А между тмъ у меня уже давно все было обдумано и разсчитано.

— Конечно, это было бы большимъ облегченіемъ, — сказалъ священникъ задумчиво. — Да и водяной ушатъ въ кухн не очень-то опрятенъ.

— А вся та вода, которую приходится таскать въ спальни!

— Ну, въ этомъ отношеніи облегченія не будетъ. Спальни во второмъ этаж.

— Но мы проведемъ воду и во второй этажъ.

— Да? Во второй этажъ? И для этого будетъ достаточно давленія?

Тутъ я еще дольше не отвчалъ и притворился, будто очень туго соображаю.

— Я думаю, что могу поручиться, что водяная струя хватитъ черезъ крышу дома, — сказалъ я наконецъ.

— Да что ты!— воскликнулъ священникъ. — Пойдемъ-ка, посмотримъ, гд ты хочешь копать колодецъ.

Мы пошли на гору: священникъ, Харольдъ и я. Я далъ священнику нивелиръ и убдилъ его въ томъ, что давленія будетъ боле, чмъ достаточно.

— Я поговорю объ этомъ съ твоимъ товарищемъ, — сказалъ онъ.

На это я отвтилъ, умаляя достоинства Гриндхюсена:

— Онъ этого не понимаетъ.

Священникъ посмотрлъ на меня.

— Въ самомъ дл?— сказалъ онъ.

Мы начали спускаться съ горы. Священникъ разсуждалъ какъ бы самъ съ собою:

— Ты правъ, зимой вчная возня съ ноской воды. Да и лтомъ не лучше. Я поговорю объ этомъ со своей семьей.

И онъ вошелъ въ домъ.

Прошло минутъ десять, посл чего меня позвали къ главному крыльцу, гд была собрана вся семья.

— Это ты хочешь устроить у насъ водопроводъ?— спросила барыня ласково.

Я снялъ фуражку неуклюжимъ движеніемъ, а священникъ отвтилъ за меня:— Да, молъ, — это онъ и есть.

Барышня бросила на меня любопытный взглядъ и сейчасъ же начала весело болтать съ Харольдомъ. Барыня продолжала меня выспрашивать:— И это дйствительно будетъ такой же водопроводъ, какіе бываютъ въ город? Стоитъ только повернуть кранъ, и вода польется? И во второмъ этаж то же самое? Около двухъ сотъ кронъ? Знаешь, я думаю, стоило бы это устроить!— сказала она, обращаясь къ мужу.

— Ты совтуешь? Но пойдемъ на гору, тогда мы вс еще разъ посмотримъ!

Мы пошли опять на гору, я направилъ нивелиръ, и вс смотрли.

— Какъ это интересно!— сказала барыня. Барышня не проронила ни слова. Священникъ спросилъ:

— Но есть ли здсь вода?

Я отвтилъ очень разумно, что рискованно было бы утверждать это, но что здсь были хорошіе признаки.

— Какіе признаки?— спросила жена.

— Во-первыхъ, почва. А кром того, здсь растетъ ива и буковое дерево. А ива любитъ воду.

Священникъ кивнулъ головой и сказалъ:

— Этотъ парень не дуракъ, Мари.

На обратномъ пути барыня вспомнила еще одно вское обстоятельство, говорившее въ пользу водопровода: она вспомнила, что могла бы отпустить одну лишнюю служанку. Чтобы поддержать ее, я замтилъ:

— Особенно лтомъ. Поливку сада можно производить посредствомъ кишки, которую можно просовывать въ подвальное окно.

— Да вдь это великолпно! — воскликнула она. Но я удержался и промолчалъ про скотный дворъ.

Между тмъ, я уже разсчиталъ, что если бы вырыть колодецъ вдвое больше и пронести отдльныя трубы на скотный дворъ, то скотница получила бы такое же облегченіе, какъ и кухарка. Но это потребовало бы двойныхъ расходовъ. Было бы неблагоразумно предлагать такой большой проектъ.

Какъ бы то ни было, но мн пришлось ждать возвращенія Гриндхюсена. Священникъ сказалъ, что онъ пойдетъ отдохнуть.

VII.

Я ршилъ подготовить своего товарища къ тому, что колодецъ придется рыть на гор. Чтобы не возбудить въ немъ подозрнія, я свалилъ все на священника и сказалъ, что онъ первый придумалъ это, а я его только поддержалъ. Гриндхюсенъ на все согласился. Онъ сейчасъ же сообразилъ, что у насъ прибавится работы, такъ какъ намъ придется рыть канавы для проведенія трубъ.

Къ моей радости — на слдующее утро, въ понедльникъ, священникъ обратился къ Гриндхюсену съ полувопросомъ:

— Твой товарищъ и я ршили рыть колодецъ на гор и пронести отгуда воду въ домъ, что думаешь ты объ этомъ безуміи?

Гриндхюсенъ отвтилъ, что это великолпная мысль.

Но когда мы начали подробне обсуждать это дло, и вс трое пошли осматривать мсто, гд предполагалось рыть колодецъ, то у Гриндхюсена явилось подозрніе, что я игралъ во всей этой зат гораздо боле видную роль, нежели я это хотлъ показать. Онъ сказалъ, что канавы для трубъ должны быть очень глубоки въ виду промерзанія почвы.

— Метръ и три четверти глубины, — перебилъ я его.

— И это обойдется очень дорого, — продолжалъ Гриндхюсенъ.

— Твой товарищъ говоритъ, что не боле двухсотъ кронъ, — замтилъ священникъ.

Гриидхюсенъ не умлъ длать никакихъ вычисленій, а потому онъ могъ только сказать на это:

— Да, да, двсти кронъ, но и это деньги.

Я сказалъ:

— За то священнику придется уплатить меньше, когда онъ покинетъ усадьбу.

Священникъ съ удивленіемъ посмотрлъ на меня.

— Но я не собираюсь покидать усадьбы, — сказалъ онъ.

— Ну, тогда надо надяться, что вы будете имть удовольствіе отъ водопровода во всю вашу долгую жизнь, — сказалъ я.

Священникъ опять посмотрлъ на меня и спросилъ:

— Какъ тебя зовутъ?

— Кнутъ Педерсенъ.

— Откуда ты?

— Изъ Нордланда.

Я отлично понялъ, почему подвергся этому допросу, я ршилъ никогда больше не говорить этимъ языкомъ, заимствованнымъ изъ романовъ.

Между тмъ, вопросъ о колодц и водопровод былъ ршенъ, и мы принялись за работу…

Наступили дни, полные интереса. Вначал я находился въ напряженномъ состояніи, — въ ожиданіи, найдется ли вода на томъ мст, гд мы рыли, и я плохо спалъ нсколько ночей. Но вскор это состояніе прошло, и намъ оставалось только усердно работать. Воды было достаточно, дня черезъ два мы должны были каждое утро вычерпывать воду лоханками. Почва была глинистая, и мы увязали въ топкомъ колодц.

Спустя недлю мы начали выкладывать стны колодца камнемъ, къ этой работ мы привыкли въ Скрей. Покопавъ еще недлю, мы дошли до необходимой глубины и принялись выводить стны колодца, такъ какъ земля была настолько топкая, что грозила обрушиться и засыпать насъ.

Такъ мы работали недлю за недлей. Колодецъ вышелъ очень большой, и работа наша шла счастливо. Священникъ былъ доволенъ. У насъ съ Гриндхюсеномъ отношенія улучшились, а когда онъ узналъ, что я не хочу за свою работу большого жалованья, нежели то, которое полагается хорошему чернорабочему, хотя я, по большей части, руководилъ работой, то и онъ пожелалъ сдлать для меня что-нибудь пріятное, и онъ началъ сть аппетитне. Мн жилось такъ хорошо, что я ршилъ, что никогда больше никому не удастся заманить меня въ городъ.

По вечерамъ я бродилъ въ лсу или на кладбищ, читалъ надгробныя надписи и думалъ то о томъ, то о другомъ. Между прочимъ, я задался цлью отыскать ноготь отъ какого-нибудь покойника. Этотъ ноготь былъ мн нуженъ для одной глупой выдумки. Я нашелъ хорошій кусокъ березоваго корня, изъ котораго я вырзалъ трубку въ вид кулака, большой палецъ долженъ былъ изображать крышку, и мн хотлось вставить въ него ноготь, чтобы сдлать его естественне. На четвертый палецъ я хотлъ надть кольцо.

Посредствомъ такихъ глупостей я добился того, что голова моя стала здравой. Жизнь моя текла спокойно, и я никуда не торопился, я могъ мечтать безъ помхи, вечера принадлежали мн. Если бы это было возможно, то я постарался бы вызвать въ себ благоговйное чувство къ святости церкви и страхъ къ мертвецамъ. Какъ-то давно-давно я испытывалъ это мистическое чувство, въ которомъ было столько содержательнаго, и мн хотлось снова возродить его въ своей душ. Быть можетъ, если я найду ноготь, то изъ какой-нибудь могилы раздастся: ‘это мой!’ и я выроню ноготь и, пораженный страхомъ, убгу съ кладбища безъ оглядки.

— Какъ отвратительно скрипитъ этотъ флюгеръ на башн, — говорилъ иногда Гриндхюсенъ.

— Ты боишься?

— Но то, чтобы я боялся, но мн становится жутко ночью, когда я думаю, что мертвецы отъ насъ такъ близко.

Счастливый Грюндхюсенъ!

Однажды Харольдъ показалъ мн, какъ надо сажать мелкія растенія и кустарникъ. Въ этомъ искусств я ничего не смыслилъ, такъ какъ въ то время, когда я посщалъ начальную школу, этому дтей не обучали, но теперь я съ увлеченіемъ занимался садовымъ дломъ по воскресеньямъ. Въ благодарность я выучилъ Харольда многому, что можетъ быть полезно въ его возраст. Мы стали съ нимъ большими друзьями.

VІІІ.

Все было бы прекрасно, если бы не было молодой барышни, въ которую я влюблялся съ каждымъ днемъ все больше и больше. Ее звали Элишеба (Елизавета). Ее нельзя было назвать красавицей, но у нея были алыя губки и голубые глаза съ яснымъ взоромъ очень молоденькой двушки, — и это длало ее прелестной. Элишеба, Елизавета, ты едва распускаешься для жизни, и твои глаза впервые увидали свтъ. Когда ты однажды разговаривала съ молодымъ Эрикомъ съ сосдняго двора, то въ глазахъ твоихъ появилось томное и нжное выраженіе……………………………….

Что касается до Гриндхюсена, то для него не было никакой опасности. Въ молодые годы онъ былъ большимъ охотникомъ до молодыхъ двушекъ, да и теперь еще онъ ходилъ козыремъ по старой привычк и шляпу носилъ набекрень. Но онъ притихъ и уходился, чего и слдовало ожидать, это былъ законъ природы. Однако, не вс слдовали закону природы и не притихали, — чмъ это могло кончится для нихъ? А тутъ еще, какъ на грхъ, появилась эта маленькая Елизавета! Впрочемъ, она вовсе не была маленькой, она была одного роста съ матерью. И у нея была высокая грудь матери.

Съ того перваго воскресенья меня больше не приглашали на кухню пить кофе, и я этого вовсе не хотлъ и самъ старался избгать этого. Мн все еще было стыдно. Но вотъ однажды среди недли ко мн пришла одна изъ служанокъ и сказала, чтобы я не уходилъ въ лсъ каждое воскресенье посл обда, а приходилъ бы пить кофе. Такъ хотла барыня.

Ладно.

Надть мн мое городское платье? Быть можетъ, было бы не лишнее, если бы молодая двушка составила обо мн нсколько иное мнніе, если бы она догадалась, что я по собственному почину бросилъ городскую жизнь и переодлся въ работника, но что я на самомъ дл талантливый техникъ, знающій водопроводное дло. Но когда я одлся въ городское платье, то я сейчасъ же почувствовалъ, что костюмъ работника мн идетъ больше, и Я снова переодлся и спряталъ свое парадное платье въ мшокъ.

Однако, въ кухн меня приняла вовсе не барышня, а барыня. Она долго разговаривала со мной и подложила мн подъ чашку блую салфеточку.

— А этотъ фокусъ съ яйцами намъ обходится довольно дорого.— сказала она съ добродушной улыбкой.

Фокусъ заключался въ томъ, что я выучилъ Харольда вводить очищенное крутое яйцо въ графинъ, въ которомъ предварительно разрядили воздухъ. Въ этомъ заключались мои единственныя познанія по физик.

— Я ничего не понимаю во всхъ этихъ опытахъ, но это очень поучительно, — продолжала барыня.— А когда будетъ готовъ колодецъ?

— Колодецъ готовъ. Завтра мы начнемъ копать канавы.

— Сколько времени пойдетъ на это?

— Съ недлю. А потомъ можно будетъ начать прокладывать трубы.

— Въ самомъ дл?

Я поблагодарилъ за кофе и ушелъ. У барыни была привычка, которую она, вроятно, сохранила съ молодыхъ лтъ: отъ времени до времени она бросала косой взглядъ, хотя она ничуть не косила.

Но вотъ въ лсу стали попадаться желтые листья, и запахло осенью. Зато наступила пора грибовъ, которые растутъ повсюду, — на пняхъ, на кочкахъ, везд встрчаешь шампиньоны, рыжики и сырошки. То тутъ, то тамъ ярко краснла шапка мухомора. Странный грибъ! Онъ растетъ на той же почв, на которой растутъ съдобные грибы, онъ питается тми же соками и при тхъ же условіяхъ пользуется солнечными лучами и влагой, и по вншности онъ такой крпкій и, казалось бы, годный для ды, — но онъ ядовитъ. Я когда-то хотлъ выдумать прелестную сказку о мухомор и сказать, что я ее вычиталъ въ какой-нибудь книг.

Я всегда съ интересомъ наблюдалъ за борьбой за существованіе цвтовъ и наскомыхъ. Какъ только появлялось солнце и согрвало воздухъ, они снова оживали и на нсколько часовъ предавались радости существованія, большія мухи казались такими же сильными и живыми, какъ и среди лта. Здсь существовалъ особенный видъ земляныхъ блохъ, которыхъ я раньше не видалъ. Он были маленькія и желтыя и величиной съ запятую въ мелкомъ печатномъ шрифт, но он прыгали на разстояніе въ нсколько тысячъ разъ боле длинное, нежели он сами. Какой невроятной силой обладали эти маленькія созданія въ сравненіи съ величиной ихъ собственнаго тла! Вонъ ползетъ маленькій паукъ, у котораго задняя часть похожа на свтло-желтую бусину. Эта бусина такъ тяжела, что наскомое ползетъ по соломинк, повернувъ спину книзу. Когда онъ встрчаетъ препятствіе, черезъ которое его бусина не пролзаетъ, онъ падаетъ прямо внизъ и снова ползетъ по другой соломинк…

Но вотъ я слышу, что кто-то меня зоветъ. Это Харольдъ. Онъ устроилъ для меня воскресную школу. Онъ задалъ мн урокъ изъ Понтоппидана и теперь хочетъ прослушать меня. Меня трогаетъ мысль, что мн объясняютъ Законъ Божій такъ, какъ я хотлъ, чтобы мн объясняли его, когда я самъ былъ ребенкомъ.

IX.

Колодецъ готовъ, канавы выкопаны, и водопроводчикъ, который долженъ прокладывать трубы, пріхалъ. Онъ выбралъ себ въ помощники Гриндхюсена, а мн было поручено провести трубы изъ подвала во второй этажъ.

Въ то время, какъ я рылъ канаву въ подвал, туда пришла однажды барыня. Я крикнулъ ей, чтобы она была осторожне, но она отнеслась очень весело къ моему предупрежденію.

— Здсь нтъ ямы? — спросила она, указывая на одно мсто. — И здсь тоже нтъ?

Наконецъ она оступилась и упала ко мн въ канаву. Въ канав и безъ того не было свтло, но она наврное ничего не видла, такъ какъ пришла со свта. Она стала нащупывать стны ямы и спросила:

— Вроятно, можно выбраться наверхъ?

Я поднялъ ее, и она вышла изъ ямы. Это было нетрудно, такъ какъ она была очень тоненькая, несмотря на то, что была матерью взрослой двушки.

— Надо было бы быть осторожне! — сказала она, отряхивая съ платья землю. — Это былъ хорошій прыжокъ… Теб придется какъ-нибудь притти во второй этажъ помочь мн переставить кое-что, придешь? Но намъ придется подождать и воспользоваться тмъ временемъ, когда мой мужъ удетъ въ приходъ, онъ не любитъ никакихъ перемнъ. Когда вы окончите здсь всю работу?

Я назначилъ приблизительный срокъ, — недлю или около того.

— А отсюда вы куда пойдете?

— На сосдній дворъ.

Гриндхюсенъ общалъ тамъ копать картофель.

Черезъ нсколько времени мн пришлось пойти въ кухню пропиливать въ полу отверстіе для трубы. Случилось такъ, что барышн понадобилось въ кухн что-то именно въ то время, когда я тамъ работалъ. Она побдила свою антипатію ко мн и обратилась ко мн съ нсколькими словами, и осталась посмотрть на работу.

— Подумай, Олина, вдь теб придется только повернуть кранъ, и вода пойдетъ, — сказала она служанк.

Но старая Олина, повидимому, вовсе не была отъ этого въ восторг.

— Это прямо смшно, — увряла она, — проводить воду въ самую кухню. Двадцать лтъ таскала она всю воду, необходимую для дома, что же она теперь будетъ длать?

— Отдыхать, — сказалъ я.

— Отдыхать?! Я думаю, что человкъ созданъ для того, чтобы работать.

— Ты можешь шить также свое приданое, — сказала барышня съ улыбкой.

Она болтала по-дтски, но я былъ ей благодаренъ за то, что она приняла участіе въ разговор нашего брата, и за то, что она осталась на нсколько минутъ въ кухн. И, Боже мой, какъ живо я работалъ, и какъ я удачно давалъ отвты, и какъ я былъ остроуменъ! Я помню это еще до сихъ поръ. Но вдругъ фрёкенъ Елизавета какъ будто вспомнила, что ей непристойно долго разговаривать съ нами, и она ушла.

Вечеромъ я пошелъ, по своему обыкновенію, на кладбище, но когда я увидалъ, что барышня пришла туда раньше меня, то я сейчасъ же оттуда убрался и пошелъ бродить по лсу. Потомъ я подумалъ: ‘Ее, конечно, тронетъ моя деликатность, и она скажетъ: ‘Бдный, какъ это мило съ его стороны!’ Не хватало только, чтобы она пошла за мною въ лсъ. Тогда я всталъ бы, удивленный, со своего камня и поклонился бы ей. Она казалась бы немного смущенной и сказала бы: ‘А я хотла только пройтись немного, здсь такъ хорошо бываетъ вечеромъ, но что ты здсь длаешь?’ ‘Я просто сижу здсь’, отвтилъ бы я ей, какъ бы отрываясь отъ своихъ думъ и глядя на нее невинными глазами. И когда она услышитъ, что я сижу позднимъ вечеромъ въ лсу, то она пойметъ, что у меня глубокая душа и что я мечтатель, и она влюбится въ меня…

На слдующій вечеръ она опять была на кладбищ, и меня вдругъ пронзила дерзкая мысль: ‘Это она приходитъ ради меня!’ Но когда я посмотрлъ на нее внимательне, то оказалось, что она была занята чмъ-то у одной могилы, — значитъ, она приходила не ради меня. Я пошелъ опять въ лсъ и наблюдалъ за животными до тхъ поръ, пока могъ видть, потомъ я прислушивался къ тому, какъ на землю падали еловыя шишки и кисти рябины. Я напвалъ, свистлъ и думалъ. Отъ времени до времени я вставалъ и ходилъ, чтобы согрться. Часы шли, наступила ночь. Я былъ такъ влюбленъ, я шелъ съ непокрытой головой и предоставлялъ звздамъ смотрть на меня.

— Который теперь часъ? — спрашивалъ иногда Гриндхюсенъ, когда я, наконецъ, приходилъ на чердакъ.

— Одиннадцать, — отвчалъ я, тогда какъ бывало и два, и три часа утра.

— И ты находишь, что это подходящее время для того, чтобы ложиться спать? Фу, чтобъ теб пусто было!. Будить людей, когда они такъ хорошо заснули!

Гриндхюсенъ переворачивался на другой бокъ и черезъ мгновеніе засыпалъ. Счастливый Гриндхюсенъ!

Но, Боже, какого шута гороховаго представляетъ изъ себя пожилой человкъ, когда онъ влюбляется. А я-то долженъ былъ являться примромъ того, какъ человкъ находитъ душевный миръ и покой!

X.

Пришелъ какой-то человкъ за инструментами каменщика, которые ему принадлежали. Какъ, — Гриндхюсенъ, значитъ, не укралъ ихъ! Какъ все было жалко и мелочно, что касалось Гриндхюсена, ни въ чемъ онъ не проявлялъ ни ловкости, ни сообразительности.

Я сказалъ:

— Послушай, Гриндхюсенъ, ты только и годенъ на то, чтобы сть, спать и работать. Вотъ пришелъ человкъ за инструментами. Оказывается, что ты ихъ только взялъ на подержаніе, жалкое ты созданье!

— Ты дуракъ, — сказалъ обиженный Гриндхюсенъ.

Но я сейчасъ же умилостивилъ его, какъ бывало и раньше, превративъ все въ шутку.

— Что мы теперь будемъ длать?— сказалъ онъ.

— Бьюсь объ закладъ, что ты знаешь, что мы будемъ длать, — сказалъ я.

— Ты думаешь?

— Да. Насколько я тебя знаю.

И Гриндхюсенъ былъ смягченъ.

Но во время послобденнаго отдыха, когда я стригъ ему волосы, я опять обидлъ его, посовтовавъ ему мыть свою голову.

— Какъ такой пожилой человкъ, какъ ты, можетъ говорить такія глупости, — сказалъ онъ.

Кто знаетъ, можетъ быть, Гриндхюсенъ былъ и правъ. Онъ сохранилъ въ цлости вс свои рыжіе волосы, хотя онъ былъ уже ддомъ.

Не появилось ли привиднія на чердак? Кто приходилъ туда, чтобы прибралъ все и придать чердаку боле уютный видъ? У Гриндхюсена и у меня были отдльныя постели. Я купилъ себ два одяла, тогда какъ Гриндхюсенъ спалъ всегда въ плать, онъ валился на сно, гд попало, въ томъ вид, въ какомъ онъ ходилъ весь день. Теперь кто-то привелъ въ порядокъ то мсто, на которомъ я спалъ: одяла были разложены аккуратно, такъ что стало походить на кровать. Я ничего противъ этого не имлъ, это наврное одна изъ служанокъ захотла показать мн, какъ живутъ порядочные люди. Не все ли равно.

Мн пришлось пропиливать отверстіе въ полу во второмъ этаж, но барыня попросила меня подождать до слдующаго дня, когда священникъ удетъ въ приходъ, чтобы его не безпокоить. Однако, на слдующее утро опять изъ этого ничего не вышло: барышня стояла одтая и собиралась итти въ лавку за большими покупками, а мн пришлось сопровождать ее, чтобы нести покупки.

— Хорошо, — сказалъ я, — я пойду позади

Милая двушка, такъ она ршилась покориться и перенести мое общество? Она сказала:

— Но разв ты найдешь дорогу одинъ?

— Конечно. Я уже раньше тамъ бывалъ, мы закупаемъ тамъ нашу провизію.

Такъ какъ мн неловко было итти по всей деревн въ моемъ рабочемъ плать, вымазанномъ глиной, то я надлъ городскіе штаны, но блузу оставилъ. Въ такомъ вид я отправился слдомъ за барышней, До лавки было больше полумили, на послдней верст я увидалъ впереди себя барышню, но я старался не слишкомъ приближаться къ ней. Разъ она обернулась, тогда я сдлался совсмъ маленькимъ и скрылся въ опушк лса.

Барышня осталась въ деревн у одной подруги, а я вернулся домой къ обду съ покупками. Меня позвали обдать въ кухню. Весь домъ точно вымеръ, Харольдъ куда-то ушелъ, служанки катали блье, только Олина возилась въ кухн.

Посл обда я пошелъ въ коридоръ, во второй этажъ, и началъ пилить.

— Иди же, помоги мн немного, — сказала барыня и пошла впереди меня.

Мы прошли черезъ контору священника и вошли въ спальню.

— Я хочу переставить свою кровать, — сказала барыня.— Она стоитъ слишкомъ близко къ печк, зимою здсь слишкомъ тепло.

Мы переставили кровать ближе къ окну.

— Ты не находишь, что такъ будетъ лучше, прохладне?— спросила она.

Случайно я взглянулъ на нее, она смотрла на меня своимъ косымъ взоромъ. Ахъ! Кровь бросилась мн въ голову, въ глазахъ у меня потемнло, я услышалъ, какъ она говорила:

— Ты съума сошелъ! Но, милый мой, — дверь. Потомъ я услыхалъ свое имя, произнесенное шопотомъ нсколько разъ…

Я пропилилъ отверстіе во второмъ этаж и привелъ все въ порядокъ. Барыня была все время тамъ же. Ей такъ хотлось говорить, объясниться, и она и смялась, и плакала въ одно и то же время.

Я сказалъ:

— А картина, которая виситъ на стн, разв ее не надо перевсить?

— Да, конечно, — отвтила барыня. И мы опять пошли въ спальню.

XI.

Но вотъ водопроводъ былъ готовъ, краны привинчены, вода лила съ силой. Гриндхюсену удалось добыть необходимые инструменты въ другомъ мст, такъ что мы могли закончить мелкую работу. А когда мы дня черезъ два засыпали вс канавы, то работа наша въ усадьб священника была совершенно закончена. Священникъ остался нами доволенъ. Онъ предложилъ даже вывсить на красномъ столб объявленіе о томъ, что мы мастера въ водопроводномъ дл. Но такъ какъ была уже поздняя осень, и почва могла замерзнуть когда угодно, то это не могло намъ принести никакой пользы. Вмсто этого мы попросили его вспомнить о насъ весною.

Мы переселились въ сосдній дворъ, гд нанялись копать картофель. Предварительно мы общали, въ случа надобности, снова возвратиться въ усадьбу священника.

На новомъ мст было много народу, и намъ было тамъ хорошо и весело. Но работы едва было на одну недлю, а потомъ мы снова были свободны.

Однажды вечеромъ къ намъ пришелъ священникъ и предложилъ мн мсто работника у себя въ усадьб. Предложеніе было соблазнительное, и я задумался надъ нимъ немного, но кончилъ тмъ, что отказался. Я предпочиталъ бродить кругомъ и быть свободнымъ, исполнять случайную работу, спать подъ открытымъ небомъ и длать, что мн вздумается. Я встртился на картофельномъ пол съ человкомъ, съ которымъ я хотлъ войти въ компанію, когда я разстанусь съ Гриндхюсеномъ. Этотъ новый человкъ былъ во многихъ отношеніяхъ моимъ единомышленникомъ и, судя по тому, что я видлъ и слышалъ, онъ долженъ былъ быть также хорошимъ работникомъ. Его звали Ларсъ Фалькбергетъ, но онъ назвалъ себя Фалькенбергомъ.

Молодой Эрикъ былъ нашимъ руководителемъ при уборк картофеля, а кром того, онъ объзжалъ молодыхъ лошадей. Это былъ красивый двадцатилтній юноша, стройный и хорошо развитой для своихъ лтъ и съ благородной вншностью помщичьяго сына. Наврное между нимъ и фрекенъ Елизаветой было что-нибудь, потому что она однажды пришла къ намъ въ поле и долго разговаривала съ нимъ. Уже уходя, она бросила и мн нсколько словъ о томъ, что Олинъ начала понемногу свыкаться съ водопроводомъ.

— А вы сами?— спросилъ я.

Она изъ вжливости отвтила и на это, но я хорошо видлъ, что она не хотла разговаривать со мной.

Она была такъ прелестно одта. На ней было новое свтлое платье, которое такъ хорошо шло къ ея голубымъ глазамъ…

На слдующій день съ Эрикомъ случилось несчастье. Лошадь понесла, онъ упалъ, его потащило по земл и онъ сильно расшибся о заборъ. Онъ былъ очень помятъ и харкалъ кровью даже черезъ нсколько часовъ, когда уже пришелъ въ себя. Фалькенбергъ долженъ былъ замнить его.

Я притворился, что огорченъ этимъ несчастьемъ, и былъ мраченъ и молчаливъ, но я вовсе не былъ огорченъ. Конечно, я не питалъ никакихъ надеждъ относительно фрёкенъ Елизаветы, но тотъ, кто стоялъ мн поперекъ дороги, теперь убрался.

Вечеромъ я пошелъ на кладбище и услся тамъ. ‘Что, если бы теперь пришла фрёкенъ Елизавета!’ — думалъ я. Прошло четверть часа, и она пришла. Я быстро поднялся и притворился, что хочу уходить, но потомъ, какъ бы опомнившись, я остался. Но тутъ самообладаніе покинуло меня, я почуствовалъ себя такимъ растеряннымъ, потому что она была такъ близко, и я сталъ говорить что-то:

— Эрикъ — подумайте, съ нимъ случилось такое несчастье вчера.

— Я это знаю, — отвтила она.

— Его понесла лошадь.

— Да. Но почему ты говоришь со мной о немъ?

— Я думалъ… Нтъ, я не то хотлъ сказать. Но онъ, конечно, поправится, и все будетъ хорошо.

— Да, да, конечно.

Пауза.

Мн показалось, что она передразниваетъ меня. Вдругъ она сказала съ улыбкой:

— Какой ты странный. Зачмъ ты приходишь сюда и сидишь здсь по вечерамъ?

— Это обратилось у меня въ привычку. Я коротаю время передъ сномъ.

— Такъ ты не боишься?

Ея насмшка уколола меня, я снова почувствовалъ почву подъ ногами и отвтилъ ей:

— Я только того и хочу, чтобы снова выучиться содрогаться.

— Содрогаться? Ты это прочелъ въ какой-нибудь сказк?

— Не знаю. Можетъ быть, мн попалась въ руки какая-нибудь книжка.

Пауза.

— Почему ты не хочешь быть у насъ работникомъ?

— Я не годился бы для этого. Я теперь собираюсь вступить въ компанію съ однимъ человкомъ, мы пойдемъ съ нимъ бродить.

— Куда вы пойдете?

— Не знаю. Куда глаза глядятъ. Мы — странники.

Пауза.

— Жаль, — сказала она.— Я хочу сказать, что лучше бы ты этого не длалъ… Ахъ, да, что ты говорилъ про Эрика? Я собственно для этого и пришла.

— Онъ боленъ, опасно боленъ, но…

— Что говорить докторъ, онъ поправится?

— Да, докторъ думаетъ, что онъ поправится, такъ я слышалъ.

— Ну, спокойной ночи.

Счастливъ, кто богатъ и молодъ, и красивъ, и знаменитъ, и ученъ… Вонъ она идетъ…

Прежде чмъ я ушелъ съ кладбища, я нашелъ, наконецъ, довольно хорошій ноготь съ большого пальца, и я сунулъ его себ въ карманъ. Я подождалъ немного, стоялъ, осматривался по сторонамъ и прислушивался, — все было тихо. Никто не крикнулъ — ‘это мой!’

XII.

Фалькенбергъ и я отправились въ путь. Вечеръ, холодный втеръ и высокое, ясное небо, на которомъ загораются звзды. Мн удается уговорить моего товарища пойти мимо кладбища: какъ это ни смшно, но мн захотлось посмотрть, нтъ ли свта въ одномъ маленькомъ окошк въ дом священника. Счастливъ, кто богатъ и молодъ и…

Мы шли нсколько часовъ, у насъ не было тяжелой ноши, къ тому же оба мы были чужіе другъ для друга, и у насъ было, о чемъ поговорить. Мы прошли первое торговое село и подходили ко второму, и передъ нами уже вырисовывалась колокольня приходской церкви на ясномъ вечернемъ неб.

По старой привычк, меня потянуло и здсь на кладбище. Я сказалъ:

— Что, если бы мы переночевали гд-нибудь здсь на кладбище?

— Вотъ еще выдумалъ! — отвтилъ Фалькенбергъ.— Теперь везд есть сно на сновалахъ, а если даже насъ прогонятъ съ сновала, то въ лсу во всякомъ случа тепле.

И Фалькенбергъ повелъ меня дальше. Это былъ человкъ лтъ тридцати съ небольшимъ, высокій и хорошо сложенный, но съ нсколько согнутой спиной. У него были длинные усы, которые спускались внизъ и закруглялись. Онъ предпочиталъ говорить коротко и былъ сообразителенъ и ловокъ, кром того, онъ плъ псни прекраснйшимъ голосомъ и во всхъ отношеніяхъ былъ совершенно другимъ человкомъ, нежели Гриндхюсенъ. Онъ говорилъ, смшивая два нарчія и употребляя также и шведскія слова, такъ что невозможно было по его говору узнать, откуда онъ.

Мы пришли на одинъ дворъ, гд лаяли собаки, и гд еще не спали. Фалькенбергъ попросилъ вызвать кого-нибудь для переговоровъ. Вышелъ молодой парень.

— Нтъ ли для насъ работы?

— Нтъ.

— Но заборъ вдоль дороги въ скверномъ состояніи, быть можетъ, мы могли бы поправить его?

— Нтъ. Намъ самимъ теперь въ осеннее время длать нечего.

— Нельзя ли намъ здсь переночевать?

— Къ сожалнію…

— На сновал?

— Нтъ, тамъ еще спятъ работницы.

— Лшій! — пробормоталъ Фалькенбергъ, когда мы уходили со двора.

Мы пошли наугадъ черезъ маленькій лсокъ и старались присмотрть себ удобное мсто для ночлега.

— Что, если намъ возвратиться на тотъ дворъ?— предложилъ я.— Можетъ быть, работницы насъ не прогонятъ?

Фалькенбергъ задумался надъ этимъ.

— Собаки залаютъ, — отвтилъ онъ.

Мы вышли на одно поле, на которомъ паслись дв лошади. У одной былъ колокольчикъ.

— Нечего сказать, хорошъ хозяинъ! Лошади у него въ пол, а работницы спятъ на сновал, — сказалъ Фалькенбергъ.— Мы принесемъ пользу этимъ животнымъ и покатаемся на нихъ немного.

Онъ поймалъ лошадь съ колокольчикомъ, засунулъ въ колокольчикъ травы и мху и вскочилъ на лошадь. Моя лошадь была пугливе, и я съ трудомъ ее поймалъ.

Мы поскакали черезъ поле, нашли калитку и выбрались на дорогу. У каждаго изъ насъ было по одному изъ моихъ одялъ, на которыхъ мы и сидли, но уздечекъ у насъ не было.

Дло шло хорошо, прямо великолпно, мы прохали добрую милю и подъхали къ новой деревн. Вдругъ мы услыхали на дорог людскіе голоса.

— Теперь намъ надо скакать во весь опоръ, — сказалъ Фалькенбергъ, оборачиваясь ко мн.

Но длинный Фалькенбергъ былъ не очень-то хорошимъ наздникомъ. Онъ ухватился за ремень, на которомъ вислъ колокольчикъ, а потомъ онъ припалъ къ ше лошади и обхватилъ ее руками. Разъ передо иной промелькнула высоко въ воздух его нога, — это было, когда онъ свалился.

Съ счастью, намъ не угрожала никакая опасность. По дорог шла молодая пара, они мечтали и говорили.

Мы проскакали еще съ полчаса, посл чего оба почувствовали себя разбитыми и усталыми. Тогда мы слзли съ лошадей и погнали ихъ домой. И мы опять пошли пшкомъ.

Гакгакъ, гакгакъ! послышалось откуда-то издалека. Я узналъ этотъ крикъ, — это были дикіе гуси. Въ дтств меня выучили стоять тихо, со сложенными руками, чтобы не испугать дикихъ гусей, когда они совершаютъ свой перелетъ, — и теперь я сдлалъ то же самое. Меня охватило мягкое мистическое настроеніе, я удерживалъ дыханіе и смотрлъ вверхъ. Вонъ они, они разрзаютъ воздухъ, и мн кажется, что позади ихъ остается полоса, какъ посл корабля на мор. Гакгакъ! раздается надъ нашими головами, и великолпный треугольникъ несется дальше подъ звзднымъ небомъ…

Наконецъ мы нашли сновалъ на одномъ тихомъ двор, и мы проспали тамъ нсколько часовъ. Люди со двора застали насъ тамъ утромъ, такъ крпко мы спали.

Фалькенбергъ обратился сейчасъ же къ одному изъ хозяевъ и предложилъ заплатить за ночлегъ. Онъ сказалъ, что мы такъ поздно пришли наканун, что не хотли никого будить, но что мы вовсе не бродяги. Человкъ отказался отъ платы, а сверхъ того онъ еще угостилъ насъ въ кухн кофе. Но работы для насъ не было. Осеннія работы были вс закончены, и у него съ работникомъ не было никакого дла, кром починки заборовъ.

XIII.

Мы пробродили три дня и не нашли работы. Къ довершенію всего, намъ пришлось платить за харчи, и мы становились все бдне и бдне.

— Много ли осталось у тебя и что осталось у меня? Такъ дольше продолжаться не можетъ, — сказалъ Фалькенбергъ и предложилъ начать воровать понемногу.

Мы обдумали наше положеніе и ршили принять мры. О пропитаніи намъ особенно заботиться было нечего, мы всегда могли стянуть гд нибудь одну, другую курицу, но существенную помощь намъ могли оказать только шиллинги, и ихъ-то мы и должны были добытъ. Такъ или иначе, но мы должны были достать денегъ, вдь мы были не ангелы.

— Я не ангелъ небесныя, — сказалъ Фалькенбергъ.— Вотъ я сижу здсь въ своемъ лучшемъ плать, которое для другого служило бы будничнымъ. Я мою его въ ручь и жду, пока оно высохнетъ, если оно разорвется, я его латаю, а когда я заработаю лишній шиллингъ, я покупаю себ другое платье. Иначе и быть не можетъ.

— Но молодой Эрикъ говорилъ, что ты страшно пьешь?

— Ишь, молокососъ! Ну, конечно, я пью. Было бы слишкомъ скучно всегда только сть… Давай-ка поищемъ лучше дворъ съ фортепіано.

Я подумалъ: фортепіано въ усадьб указываетъ на нкоторое благосостояніе, — тамъ мы, врно, и начнемъ воровать.

Подъ вечеръ мы нашли, наконецъ, такой дворъ. Фалькенбергъ заране надлъ на себя мое городское платье, а свой мшокъ далъ нести мн, такъ что самъ онъ шелъ налегк. Нимало не смущаясь, онъ вошелъ на главное крыльцо дома и нкоторое время оставался тамъ. Когда онъ вышелъ, то объявилъ мн, что будетъ настраивать фортепіано.

— Что такое?

— Молчи, — сказалъ Фалькенбергъ.— Я это и раньше длалъ, но я не имю обыкновенія хвастать.

И когда онъ вытащилъ изъ своего мшка ключъ для настраиванія, я понялъ, что онъ говорилъ серьезно.

Мн онъ веллъ находиться гд-нибудь поблизости, пока онъ настраиваетъ.

Я бродилъ кругомъ и старался коротать время. Иногда, когда я подходилъ къ южной сторон дома, я слышалъ, какъ Фалькенбергъ обработывалъ фортепіано и какъ онъ колотилъ по немъ. Онъ не могъ взять ни одной ноты, но у него былъ хорошій слухъ, если онъ натягивалъ какую-нибудь струну, то онъ слдилъ за тмъ, чтобы потомъ привести ее въ прежнее состояніе, такимъ образомъ, инструментъ не длался хуже, чмъ былъ раньше.

Между тмъ, я разговорился съ однимъ работникомъ на двор, съ молодымъ парнемъ. Онъ получалъ двсти кронъ въ годъ, — да, а кром того на харчи,— говорилъ онъ. Вставать надо въ половин седьмого, чтобы кормить лошадей, а въ рабочую пору — въ половин шестого, работать весь день до восьми часовъ вечера. Но онъ былъ здоровъ и казался довольнымъ этой спокойной жизнью въ своемъ маленькомъ свт. Я помню его великолпные зубы и помню его красивую улыбку, когда онъ заговорилъ о своей двушк. Онъ подарилъ ей серебряное кольцо съ золотымъ сердечкомъ.

— Что она сказала, когда получила его?

— Она, конечно, удивилась, ты самъ знаешь.

— А ты что сказалъ?

— Что я сказалъ? Не знаю. Я сказалъ: на здоровье. Я хотлъ также подарить ей матеріи на платье, но…

— Она молодая?

— Ну, конечно. Она болтаетъ, точно на губной гармоник играетъ, такая она молоденькая.

— Гд она живетъ?

— Этого я не скажу. А то это разболтаютъ по деревн.

Я стоялъ передъ нимъ на подобіе Александра Македонскаго и былъ такъ мудръ и презиралъ немножко его бдную жизнь. Когда мы разставались, а отдалъ ему одно изъ своихъ одялъ, такъ какъ мн было тяжело таскать оба, онъ сейчасъ же объявилъ, что подаритъ это одяло своей двушк, чтобы ей было тепле спать.

А Александръ сказалъ:— Если бы я не былъ мною, то я хотлъ бы быть тобою…

Когда Фалькенбергъ окончилъ свою работу и вышелъ на дворъ, то онъ такъ важничалъ и говорилъ такія удивительныя слова, что я съ трудомъ его понималъ. Его провожала дочь помщика.— Теперь мы направимъ наши стопы на сосдній дворъ, — сказалъ онъ, — тамъ тоже есть фортепіано, которое требуетъ нашей помощи. До свиданья, до свиданья, фрёкенъ!

— Шесть кронъ, парень!— шепнулъ онъ мн.— На сосднемъ двор тоже шесть, итого двнадцать

И вотъ мы пошли дальше, я потащилъ оба мшка.

XIV.

Фалькенбергъ разсчиталъ врно: въ сосдней усадьб не хотли отставать отъ другихъ, фортепіано необходимо было настроить. Барышни не было дома, но фортепіано можно было настроить во время ея отсутствія — это будетъ для нея пріятнымъ сюрпризомъ. Она такъ давно жаловалась на разстроенное фортепіано, на которомъ стало невозможно играть.

Я опять былъ предоставленъ самому себ, а Фалькенбергъ вошелъ въ домъ. Когда стемнло, ему дали свчи, и онъ продолжалъ настраивать. Онъ ужиналъ въ комнатахъ, а посл ужина онъ вышелъ ко мн и потребовалъ трубку.

— Какую трубку?

— Дуракъ. Кулакъ!

Я не совсмъ охотно передалъ ему мою необыкновенную трубку, которую я недавно окончилъ: ноготь былъ вдланъ, кольцо надто, и длинный стержень прикрпленъ.

— Не давай слишкомъ нагрваться ногтю.— шепнулъ я ему, — а то онъ, пожалуй, отвалится.

Фалькенбергъ закурилъ трубку, затянулся и вошелъ въ домъ. Но онъ позаботился и обо мн и потребовалъ, чтобы меня въ кухн накормили и дали мн кофе

Я улегся спать на сновал.

Ночью меня разбудилъ Фалькенбергъ, который звалъ меня, стоя посреди сновала. Была полная луна, и небо было ясно, и я хорошо видлъ лицо своего товарища.

— Что случилось?

— Бери свою трубку!

— Трубку?

— Я ее больше ни за какіе деньги не возьму. Посмотри-ка, вдь ноготь-то отваливается!

Я взялъ трубку и увидалъ, что ноготь покоробился. Фалькенбергъ сказалъ:

— Онъ точно грозилъ мн при лунномъ свт. А тутъ я еще вспомнилъ, откуда этотъ ноготь.

Счастливый Фалькенбергъ…

На слдующее утро, когда мы собирались уходить, возвратилась домой барышня. Вскор мы услыхали, какъ она бренчала какой-то вальсъ на фортепіано. Немного спустя она вышла къ намъ и сказала:

— Да, теперь совсмъ, другое дло! Большое вамъ спасибо!

— Вы довольны, фрёкенъ? — спросилъ настройщикъ.

— Еще бы! Теперь у фортепіано совсмъ другой тонъ.

— Не укажите ли вы, фрёкенъ, куда мн теперь итти?

— Идите въ Эвербё къ Фалькенбергамъ.

— Къ кому?

— Къ Фалькенбергамъ. Туда ведетъ прямая дорога. Когда вы дойдете до столба, то сверните направо. Васъ тамъ примутъ.

Тутъ Фалькенбергъ услся преспокойно на ступеньк крыльца и сталъ выспрашивать у барышни всю подоготную о Фалькенбергахъ изъ Эвербё.— Вотъ такъ штука. Онъ никакъ не ожидалъ, что встртить здсь своихъ родственниковъ и какъ бы попадетъ домой! Безконечно вамъ благодаренъ, фрёкенъ. Вы оказали мн великую услугу!

И вотъ мы опять отправились въ путь, я потащилъ мшки.

Когда мы вошли въ лсъ, то мы сли, чтобы обдумать положеніе длъ. Благоразумно ли Фалькенбергу, состоящему въ чин настройщика, итти къ капитану въ Эвербё и рекомендоваться родственникомъ? Я сильно сомнвался въ этомъ и заразилъ своимъ сомнніемъ и Фалькенберга.

— Нтъ ли у тебя съ собой какихъ-нибудь бумагъ съ твоимъ именемъ? Какого нибудь свидтельства?

— Да, но какого черта мн въ этихъ бумагахъ! Вдь тамъ только стоитъ, что я порядочный рабочій.

Мы стали обсуждать, нельзя ли немного поддлать свидтельство, или, можетъ быть, лучше написать новое? Можно было бы написать что-нибудь въ род того, что такой-то настройщикъ, Божьей милостью… а имя могло быть Леопольдъ вмсто Ларса. Кто могъ намъ помшалъ написать это?

— Ты можешь взять на себя написать это свидтельство?— спросилъ Фалькенбергъ.

— Да, это я могу.

Но тутъ мое несчастное куцое воображеніе сыграло со мной скверную штуку и испортило все дло. Настройщикъ ничего изъ себя не представлялъ, я предпочиталъ техника, генія, который совершилъ великія дла… у него была фабрика.

— Фабриканту не надо никакихъ свидтельствъ, — прервалъ меня Фалькенбергъ и не хотлъ меня больше слушать.— Нтъ, изъ этого ничего не выйдетъ.

Печальные и удрученные, мы пошли дальше и дошли до столба.

— Такъ ты не пойдешь туда?— спросилъ я.

— Иди самъ, — отвтилъ Фалькенбергъ съ раздраженіемъ.— Вотъ, бери свое тряпье!

Но едва мы прошли мимо столба, какъ Фалькеибергъ замедлилъ шаги и пробормоталъ:

— Досадно все-таки, что изъ этого ничего не выйдетъ. Такой хорошій случай.

— Мн кажется, что ты просто могъ бы зайти къ нимъ въ гости. Ничего нтъ невозможнаго, что ты дйствительно приходишься имъ родственникомъ.

— Жалко, что я не узналъ, нтъ ли у него племянника въ Америк.

— А ты, въ случа надобности, разв сумлъ бы поговорить по-англійски?

— Молчи!— сказалъ Фалькенбергъ. — Заткни свою глотку! Не понимаю, чего ты тутъ ходишь и хвастаешь.

Онъ былъ очень нервенъ и золъ и снова зашагалъ впередъ. Но вдругъ онъ остановился и сказалъ:

— Ршено. Дай мн твою трубку. Я ее не буду закуривать.

И мы повернули и пошли въ гору. Фалькенбергъ опять заважничалъ, размахивалъ трубкой и разсуждалъ относительно положенія усадьбы. Мн стало немного досадно, что онъ шелъ такимъ бариномъ, а я тащилъ мшки, и я сказалъ:

— Такъ ты опять настройщикъ, что ли?

— Мн кажется, что я доказалъ, что могу настраивать фортепіано, — отвтилъ онъ коротко.— Чего же тутъ спрашивать?

— Но представь себ, что барыня понимаетъ въ этомъ кое-что? И что она потомъ попробуетъ фортепіано?

Фалькенбергъ молчалъ, я видлъ, что онъ задумался. Мало-по-малу его спина согнулась и голова опустилась.

— Пожалуй, что это опасно. На, бери свою трубку, — сказалъ онъ.— Мы пойдемъ и спросимъ просто-напросто работы.

XV.

Случилось такъ, что мы могли быть полезны сейчасъ же, какъ только вошли во дворъ: ставили новый флагштокъ, людей было мало, мы взялись за дло и исполнили его съ блескомъ. Въ окошкахъ видно было много женскихъ лицъ.

— Капитанъ дома?

— Нтъ.

— А барыня?

Барыня вышла къ намъ. Она была блокурая, высокая и ласковая, какъ молодой жеребенокъ. Она такъ мило отвтила намъ на нашъ поклонъ.

Есть ли какая-нибудь работа для насъ?

— Не знаю. Нтъ, кажется, что нтъ. Дло въ томъ, что моего мужа нтъ дома.

Мн показалось, что ей было тяжело отказывать намъ, и я уже взялся за фуражку, чтобы не безпокоить ея. Но, повидимому, Фалькенбергъ показался ей нсколько страннымъ, такъ какъ онъ былъ хорошо одтъ, и у него былъ носильщикъ. Она посмотрла на него съ любопытствомъ и спросила.

— Какой работы вы ищите?

— Всякой работы, — отвтилъ Фалькенбергъ.— Мы можемъ строить заборы, рыть канавы, штукатурить.

— Теперь немного поздновато для такихъ работъ, — сказалъ одинъ изъ работниковъ, стоявшихъ у флагштока.

— Да, это правда, — подтвердила барыня. — Право, не знаю, но теперь обденное время, не хотите ли вы войти и пообдать? Чмъ Богъ послалъ?

— Спасибо за предложеніе! — отвтилъ Фалькенбергъ.

Меня глубоко огорчило, что онъ отвтилъ такимъ неизящнымъ образомъ, и что онъ осрамилъ насъ. Тутъ я могъ бы отличиться.

— Mille grces, madame, vous tes trop aimable!— сказалъ я на благородномъ язык и снялъ фуражку.

Она обернулась и посмотрла на меня во вс глаза. Ея удивленіе было комично.

Насъ посадили въ кухн и дали намъ отличный обдъ. Барыня ушла въ комнаты. Когда мы поли и собрались уже уходить, она снова вышла въ кухню. Фалькенбергъ опять подбодрился и ршилъ злоупотребить ея любезностью: онъ предложилъ ей настроить фортепіано.

— Вы и это умете?— спросила она и посмотрла на него съ удивленіемъ.

— Да, я умю. Я настраивалъ въ сосдней усадьб.

— У меня рояль. Мн очень хотлось бы…

— Вы можете быть спокойны.

— Есть у васъ…?

— У меня нтъ свидтельства. Я никогда не просилъ свидтельства. Но вы сами услышите.

— Ну да, ну да, пожалуйста.

Она пошла впередъ, а онъ послдовалъ за ней. Когда растворилась дверь, то я увидалъ комнату, увшанную картинами.

Служанки бгали взадъ и впередъ по кухн и поглядывали на меня, чужого человка, одна изъ нихъ была очень хорошенькая. Я сидлъ и радовался, что выбрился какъ разъ въ этотъ день.

Прошло минутъ десять, и Фалькенбергъ началъ настраивать. Барыня опять вышла въ кухню и сказала

— А вы умете говорить по-французски? Это боле, нежели я умю.

Слава Богу, на этомъ дло и кончилось. А то и мн пришлось бы главнымъ образомъ вертться вокругъ, ‘яичницы’, и ‘ищите женщину’, и ‘государство, это — я’…

— Вашъ товарищъ показалъ мн свой аттестатъ, — сказала барыня.— Вы, оказывается, хорошіе рабочіе. Я не знаю — я могла бы телеграфировать мужу и спросить, нтъ ли у насъ какой-нибудь работы для васъ.

Я хотлъ благодаритъ ее, но не могъ произнести ни слова, — я глоталъ слезы.

Неврастенія.

Потомъ я бродилъ по двору и по полямъ, все было въ порядк, все было убрано. Я не видлъ для насъ нигд никакой работы. Это были, наврное, богатые люди.

Такъ какъ день клонился къ вечеру, а Фалькенбергъ все еще настраивалъ рояль, то я ушелъ со двора, чтобы меня опять не пригласили на ужинъ. Луна сіяла и звзды ярко горли на неб, но я предпочиталъ пробираться по темному лсу и забрался въ самую гущу, гд было совсмъ темно. Да, тамъ было и пріятне всего. Какъ воздухъ тихъ и какой покой царитъ на земл! Стало холодно, земля покрылась инеемъ. То тутъ, то тамъ раздается легкій трескъ, пискнула полевая мышь, ворона пролетла надъ верхушками деревьевъ, — и опять наступила мертвая тишина. Видлъ ли ты когда-нибудь во всю свою жизнь такіе свтлые волосы? Конечно, нтъ! Она великолпна съ головы до ногъ! Ротъ у нея прелестный, а волосы отливаютъ золотомъ. Счастливъ, кто могъ бы вытащитъ изъ своего мшка діадему и подарить ее ей! Я отыщу блднорозовую раковину, выржу изъ нея ноготь, и тогда я подарю ей трубку, чтобъ она дала ее мужу. Это я сдлаю…

На двор я встртилъ Фалькенберга, который прошепталъ мн однимъ духомъ:

— Она получила отвть отъ мужа: мы можемъ рубить деревья въ лсу. Привыкъ ли ты къ этой работ?

— Да.

— Такъ иди въ кухню. Она тебя спрашивала.

Я вошелъ въ кухню, и барыня сказала мн:

— Куда вы пропали? пожалуйста, идите ужинать. Вы уже поужинали? Гд?

— У насъ есть съ собой провизія.

— Это совсмъ лишнее. Можетъ быть, вы выпьете чаю? И чаю не хотите?… Я получила отвтъ отъ моего мужа. Вы умете рубить деревья? Вотъ это хорошо. Вотъ посмотрите: ‘Нужны два дровоска’. Петръ покажетъ отмченный лсъ…

Боже!— она стояла совсмъ рядомъ со мной и показывала на телеграмму. Ея дыханіе благоухало, какъ у молодой двушки.

XVI.

Мы въ лсу. Петръ, одинъ изъ работниковъ, показалъ намъ сюда дорогу.

Когда мы поговорили съ Фалькенбергомъ, то оказалось, что онъ вовсе не считалъ себя особенно обязаннымъ барын за то, что она достала намъ работу.— Есть чего благодарить, — говорилъ онъ, — теперь дорогое рабочее время.— Оказалось также, что Фалькенбергъ былъ довольно посредственнымъ дровоскомъ. Въ этомъ отношеніи у меня было больше опыта, и я, въ случа необходимости, могъ руководить работой. Фалькенбергъ на это согласился.

Но тутъ я сталъ возиться съ однимъ изобртеніемъ.

Тотъ способъ, который примняли къ рубк деревьевъ, былъ очень несовершененъ, и я ршилъ придумать такой аппаратъ, который облегчилъ бы работу дровоскамъ и далъ бы возможность перепиливать стволъ ближе къ корню. Я началъ набрасывать отдльныя части такой машины. ‘Вотъ видишь, теб удастся изобрсти аппаратъ!’ думалъ я. Это сдлаетъ мое имя извстнымъ.

Одинъ день шелъ за другимъ. Мы рубили деревья въ девять дюймовъ, обрубали у стволовъ втви и очищали кору. Намъ жилось хорошо и спокойно. Мы брали съ собой въ лсъ холодной провизіи и кофе, а вечеромъ намъ давали дома горячій ужинъ. По вечерамъ мы мылись и прихорашивались, чтобы отличаться отъ дворовыхъ работниковъ, и сидли въ кухн, гд была большая заженная лампа и три служанки. Фалькенбергъ влюбился въ Эмму.

Отъ времени до времени до васъ доносились звуки рояля изъ комнатъ, отъ времени до времени барыня выходила къ намъ, все такая же двственно-юная, все такая же ласковая.— Какъ сегодня было въ лсу?— спрашивала она.— Не видли ли вы медвдя?— А разъ вечеромъ она поблагодарила Фалькенберга за то, что онъ такъ хорошо настроилъ рояль. Что, въ самомъ дл? Загорлое лицо Фалькенберга стало красивымъ отъ радости, а я готовъ былъ гордиться своимъ товарищемъ, когда онъ скромно отвтилъ: Да, мн самому показалось, что рояль сталъ немного лучше.

Одно изъ двухъ: или, вслдствіе нкотораго навыка, онъ сталъ настраивать лучше, или же барыня была ему благодарна за то, что онъ не испортилъ ей рояля.

Каждый вечеръ Фалькенбергъ надвалъ мое городское платье. Не могло быть и рчи о томъ, чтобы я взялъ его обратно и носилъ его самъ, всякій подумалъ бы, что я взялъ платье на подержаніе у своего товарища.

— Ты можешь взять себ мое платье, — сказалъ я въ шутку Фалькенбергу, — если уступишь мн Эмму.

— Ладно, бери Эмму, — отвчалъ Фалькенбергъ.

Я сдлалъ открытіе, что между Фалькенбергомъ и его Эммой наступило охлажденіе. Ахъ, Фалькенбергъ влюбился, какъ и я. Нтъ, что за дураки мы оба были!

— Какъ ты думаешь, выйдетъ она сегодня къ намъ?— спрашивалъ Фалькенбергъ въ лсу.

А я отвчалъ:

— Я только радуюсь, что капитанъ еще не возвратился домой.

— Да, — подтверждалъ Фалькенбергъ.— Послушай, если я узнаю, что онъ съ ней дурно обращается, то ему придется плохо.

Однажды вечеромъ Фалькенбергъ сплъ въ кухн псню. И я очень гордился имъ. Барыня вышла къ намъ и заставила его повторить псню. Его прекрасный голосъ наполнилъ всю кухню, и барыня воскликнула въ восторг: Нтъ, я никогда не слыхала ничего подобнаго!

Тутъ я началъ завидовать.

— Вы когда-нибудь учились пть? — спрашивала барыня.— Вы знаете ноты?

— Да, — отвтилъ Фалькенбергъ, — я былъ членомъ въ одномъ обществ.

Я нашелъ, что онъ долженъ былъ отвтить: нтъ, къ сожалнію, я ничему не учился.

— Вы пли когда-нибудь кому-нибудь? Васъ слышалъ кто-нибудь?

— Да, я плъ иногда на вечеринкахъ. И на свадьбахъ также.

— Но слышалъ ли васъ кто-нибудь, кто знаетъ толкъ въ пніи?

— Нтъ, не знаю, право. А впрочемъ, кажется, что да.

— Ахъ, спойте еще что-нибудь.

Фалькенбергъ заплъ.

‘Дло дойдетъ до того, что онъ въ одинъ прекрасный вечеръ попадетъ въ комнаты, и барыня будетъ ему аккомпанировать’, подумалъ я. Я сказалъ:

— Извините, когда возвратится капитанъ?

— А что?— отвтила барыня вопросительно.— Почему вы спрашиваете?

— Мн надо было бы поговорить относительно работы.

— А вы уже срубили все, что было отмчено?

— Нтъ, не потому. Нтъ, мы далеко не все кончили, но…

— Ну!— сказала барыня, какъ бы догадываясь.— Что же это быть можетъ, вамъ нужны деньги? Въ такомъ случа…

Я увидалъ спасеніе и отвтилъ:

— Да, былъ бы вамъ очень благодаренъ.

Фалькенбергъ молчалъ.

— Ахъ, голубчикъ, вы сказали бы прямо. Пожалуйста!— сказала она, протягивая мн бумажку, которую я попросилъ.— А вы?

— Мн не надо. Благодарю васъ, — отвтилъ Фалькенбергъ.

Боже, какъ я опозорился, какъ я унизился! А Фалькенбергъ, этотъ негодяй, онъ сидлъ и изображалъ изъ себя богача и не просилъ впередъ! Я готовъ былъ сорвать съ него платье въ этотъ вечеръ и оставить его голымъ!

Чего, конечно, не случилось.

XVIІ.

И дни шли.

— Если она выйдетъ къ намъ сегодня вечеромъ, то я спою ей про макъ, — говорилъ Фалькенбергъ въ лсу. — Я совсмъ забылъ про эту псню.

— Не забылъ ли ты также и Эмму?— спросилъ я.

— Эмму? Я скажу теб только одно, что ты остался, какъ дв капли воды, такимъ же, какимъ и былъ.

— Правда?

— Какъ дв капли воды. Ты наврное съ удовольствіемъ любезничалъ бы съ Эммой на глазахъ у барыни, но я этого не могъ.

— Ты лжешь, — отвчалъ я съ раздраженіемъ. — Никто не посметъ сказать про меня, что я любезничаю со служанками, пока я живу на этомъ мст.

— Нтъ, и у меня душа не лежитъ ни къ чему такому, пока я здсь. А какъ ты думаешь, она выйдетъ сегодня вечеромъ? Я совсмъ забылъ про псню о мак. Послушай.

Фалькенбергъ сплъ про макъ.

— Ты такъ кичишься своимъ пніемъ, — сказалъ я, — а она все-таки не достанется никому изъ насъ.

— Она? Что за чепуху ты несешь!

— О, если бы я былъ молодъ и богатъ и красивъ то она была бы моею, — сказалъ я.

— Да, такъ? Тогда и мн посчастливилось бы. А капитанъ?

— Да, а капитанъ, а ты, а я, а она сама и весь свтъ! А потомъ мы оба могли бы заткнуть наши негодныя глотки и не говорить про нее! — сказалъ я, взбшенный на самого себя за свою глупую болтовню— Виданное ли это дло, чтобы два старыхъ дровоска несли такую чепуху?

Мы оба поблднли и похудли, а страдальческое лицо Фалькенберга покрылось морщинами, ни онъ, ни я не ли, какъ прежде. Мы старались скрыть другъ отъ друга наше состояніе, я шутилъ и балагурилъ, а Фалькенбергъ уврялъ, что онъ стъ слишкомъ много, и что онъ отъ этого тяжелетъ и длается неповоротливымъ.

— Да вы вдь ничего не дите, — говорила иногда барыня, когда мы приносили изъ лсу слишкомъ много провизіи обратно. — Хороши дровоски!

— Это Фалькенбергъ, — говорилъ я.

— Нтъ, нтъ, это онъ, — говорилъ Фалькенбергъ, — онъ совсмъ пересталъ сть.

Если случалось иногда, что барыня просила насъ о какой-нибудь маленькой услуг, то мы оба бросались исполнять ея желаніе, въ конц-концовъ, мы сами стали таскать въ кухню воду и наполнять ящикъ для дровъ. Разъ какъ-то Фалькенбергъ поймалъ меня на томъ, что я принесъ домой хлыстикъ отъ оршника: барыня просила настоятельно именно меня вырзать этотъ хлыстикъ для выколачиванія ковровъ, — и никого другого.

И Фалькенбергъ не плъ въ этотъ вечеръ.

Но вдругъ у меня явилась мысль заставить барыню ревновать меня. Ахъ ты, бдняга, ты или глупъ, или ты сошелъ съума, — барыня даже и не замтитъ твоей попытки!

Ну такъ что же? А я все-таки заставлю ее ревновать себя.

Изъ трехъ служанокъ одна только Эмма могла итти въ разсчетъ и годиться для эксперимента. И я началъ шутить съ ней.

— Эмма, а я знаю кого-то, кто вздыхаетъ по теб.

— Откуда ты это знаешь?

— Отъ звздъ.

— Было бы лучше, если бы ты зналъ это отъ кого нибудь на земл.

— Я это и знаю. И изъ первыхъ рукъ.

— Это онъ намекаетъ на себя, — сказалъ Фалькенбергъ изъ страха, что я вмшаю его въ эту исторію.

— Ну, конечно, я намекаю на себя. Paratum cor meum.

Но Эмма была неприступна и не захотла разговаривать со мной, хотя я былъ поинтересне Фалькенберга. Что же это? Неужто же мн не справиться даже съ Эммой? И вотъ я сталъ гордымъ и молчаливымъ до крайности. Я держался вдали отъ всхъ, рисовалъ свою машину и длалъ маленькія модели. А когда Фалькенбергъ плъ по вечерамъ, и барыня его слушала, я уходилъ въ людскую къ работникамъ и сидлъ тамъ. Въ такомъ поведеніи было гораздо больше достоинства. Неудобно было только то, что Петръ заболлъ и слегъ, и онъ не переносилъ стука топора или молотка, а потому я долженъ былъ выходить на дворъ каждый разъ, когда мн нужно было что-нибудь колотить.

Иногда я утшалъ себя мыслью, что, быть можетъ, барыня все-таки жалетъ, что я исчезъ изъ кухни. Такъ мн казалось. Разъ вечеромъ, когда мы ужинали, она сказала мн:

— Я слышала отъ работниковъ, что вы строите какую-то машину?

— Онъ выдумываетъ новую пилу, — сказалъ Фалькенбергъ, — но она будетъ слишкомъ тяжела.

На это я ничего не сказалъ, я былъ удрученъ и предпочиталъ страдать молча. Участь всхъ изобртеній одна и та же — терпть гоненія. Между тмъ я сгоралъ отъ желанія открыться служанкамъ, у меня вертлось на язык признаніе, что я собственно сынъ благородныхъ родителей, но что любовь увлекла меня на ложный путь, а теперь я ищу утшенія въ бутылк. Ну да, что же тутъ такого? Человкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ… Это еще, можетъ быть, дойдетъ до барыни.

— Пожалуй, что и я начну теперь проводить вечера въ людской, — сказалъ однажды Фалькенбергъ.

А я отлично понялъ, почему Фалькенбергъ тоже собирается перейти въ людскую: его не просили больше такъ часто пть — почему?

XVIII.

Капитанъ пріхалъ.

Однажды къ намъ въ лсу подошелъ высокій человкъ съ окладистой бородой и сказалъ:

— Я капитанъ Фалькенбергъ. Какъ идутъ дла, ребята?

Мы почтительно поклонились и отвтили, что дла идутъ хорошо, спасибо.

Мы поговорили немного насчетъ того, гд мы рубили и что намъ еще осталось. Капитанъ похвалилъ насъ за то, что мы оставляли короткіе и ровные пни. Потомъ онъ высчиталъ, сколько мы наработали въ день и сказалъ, что это не больше обыкновеннаго.

— Вы забыли, капитанъ, высчитать воскресенья, — замтилъ я.

— Это правда, — сказалъ онъ.— Въ такомъ случа вы наработали боле обыкновеннаго. Ничего не сломалось? Пилы подерживаютъ?

— Да.

— Ни съ кмъ не было несчастья?

— Нтъ.

Пауза.

— Собственно говоря, вы не должны были бы получать харчи у насъ, — сказалъ онъ,— но такъ какъ вы сами этого хотли, то мы высчитаемъ это при разсчет.

— Мы будемъ довольны тмъ, что вы назначите, капитанъ.

— Да, конечно, — подтвердилъ Фалькенбергъ.

Капитанъ прошелся по лсу и потомъ опять вернулся къ намъ.

— Вамъ повезло съ погодой, — сказалъ онъ. — нтъ снга, который пришлось бы разгребать.

— Да, снга нтъ. Но было бы лучше, если бы морозъ былъ посильне.

— Почему? Вамъ жарко?

— Пожалуй, отчасти и это. Но главное, легче пилить промерзшее дерево.

— А вы привыкли къ этой работ?

— Да.

— Это вы поете?

— Къ сожалнію, нтъ. Это онъ.

— Ахъ, такъ это вы поете? Вдь мы, кажется, однофамильцы?

— Да, въ нкоторомъ род, — отвтилъ Фалькенбергъ, немного смущаясь. — Меня зовутъ Ларсъ Фалькенбергъ, какъ стоитъ въ моемъ свидтельств.

— Вы откуда?

— Изъ Трёнделагена.

Капитанъ ушелъ домой. Онъ былъ вжливъ, лакониченъ, опредлененъ, безъ улыбки, безъ шутки. У него было доброе, нсколько простоватое лицо.

Съ этихъ поръ Фалькенбергъ плъ только въ людской или на воздух, пніе въ кухн совершенно прекратилось изъ-за капитана. Фалькенбергъ горевалъ и говорилъ жалкія слова насчетъ того, что вся жизнь отвратительна, чортъ возьми, и что лучше всего было бы повситься. Но его отчаяніе продолжалось недолго. Разъ, въ воскресенье, онъ отправился въ т дв усадьбы, гд онъ настраивалъ фортепіано и попросилъ тамъ свидтельства. Когда онъ возвратился, то онъ показалъ мн бумаги и сказалъ:

— Въ случа, если мн придется плохо, это можно будетъ пустить въ ходъ для того, чтобы пробиться какъ-нибудь.

— Такъ, значитъ, ты не повсишься?

— Для этого у тебя есть гораздо больше основанія, — отвтилъ Фалькенбергъ.

Однако, и я не находился больше въ такомъ удрученномъ состояніи. Когда капитанъ услыхалъ про мою машину, то онъ пожелалъ подробне узнать про мою затю. При первомъ же взгляд на мои рисунки онъ увидалъ, что они неудовлетворительны, такъ какъ они были набросаны на маленькихъ клочкахъ бумаги, и у меня даже не было циркуля. Онъ далъ мн цлую готовальню и показалъ мн нкоторые пріемы черченія. Капитанъ также сомнвался въ томъ, что моя пила будетъ удобна для употребленія.— Но продолжайте работать, — сказалъ онъ, — сдлайте планъ по извстному масштабу, и тогда мы посмотримъ.

Между тмъ я понималъ, что чисто выполненная модель дастъ боле полное понятіе о машин, и, когда я кончилъ чертить, я принялся вырзывать модель изъ дерева. У меня не было токарнаго станка, и я долженъ былъ вырзывать руками два вала, нсколько колесъ и винты. Я былъ такъ увлеченъ этой работой, что прозвалъ обденный колоколъ въ воскресенье. Капитанъ вышелъ на дворъ и крикнулъ:— Обдать! Когда онъ увидалъ, чмъ я былъ занять, то онъ сейчасъ же предложилъ създить на слдующій день къ кузнецу и дать выточить ему все, что мн было нужно.— Дайте мн только вс эти части, — сказалъ онъ. Не надо ли вамъ еще какихъ-нибудь инструментовъ? Ладно, нсколько буравчиковъ. Винты. Тонкую стамеску. Больше ничего?

Онъ записалъ все. Это былъ дловой человкъ, какихъ я видывалъ мало.

Вечеромъ, посл ужина, когда я переходилъ чрезъ дворъ въ людскую, меня окликнула барыня. Она стояла въ тни подъ окномъ кухни, но потомъ вышла оттуда.

— Мой мужъ замтилъ, что вы — что вы слишкомъ легко одты, — сказала она.— Не знаю, какъ вы, — вотъ возмите это!

И она свалила мн на руки полный костюмъ.

Я пробормоталъ что-то и поблагодарилъ заикаясь:

— Я самъ мотъ купить себ платье… спха не было… мн не надо…

— Да, я знаю, что вы могли купить себ сами платье, но… У вашего товарища такое хорошее платье, а вы… Но берите же это.

И она убжала въ домъ, совсмъ точно молоденькая двушка, которая боится, что ее найдутъ слишкомъ доброй. Я долженъ былъ крикнуть ей вслдъ свою благодарность.

Когда капитанъ возвратился на слдующій вечеръ съ валами и колесами, я воспользовался случаемъ, чтобы поблагодарить его за платье.

— Да, да, — отвтилъ онъ. — Это моя жена, — она думала… Оно вамъ впору?

— Да, оно впору.

— Очень радъ. Да, это моя жена… Ну, вотъ ваши колеса. А вотъ инструменты. Спокойной ночи.

Повидимому, и мужъ, и жена любили длать добро. А потомъ они сваливали другъ на друга. Итакъ, это было то супружество, о которомъ мечтаетъ мечтатель…

XIX.

Лсъ становится голымъ и молчаливымъ. Въ немъ не раздается больше птичьихъ голосовъ, одн лишь вороны хрипло каркаютъ около пяти часовъ утра и летаютъ надъ полями. Мы видимъ ихъ, когда идемъ съ Фалькенбергомъ въ лсъ на работу, молодые воронята, которые еще не выучились бояться людей, прыгаютъ по тропинк передъ самыми нашими носами.

Намъ встрчается также и зябликъ, этотъ лсной воробей. Онъ побывалъ въ лсу, а теперь опять возвращается къ людямъ, среди которыхъ онъ любитъ жить и которыхъ ему хочется узнать всесторонне. Славный, маленькій зябликъ! Собственно, это — перелетная птица, но его родители выучили его зимовать на свер. А онъ внушитъ своимъ дтямъ, что только на свер и можно зимовать. Но въ его жилахъ еще течетъ кровь кочевниковъ, и онъ остается странникомъ. Въ одинъ прекрасный день онъ собирается со всми своими сородичами и улетаетъ за много миль, къ совершенно чужимъ людямъ, которыхъ, быть можетъ, ему тоже хочется узнать, — тогда осиновая роща сиротетъ. Проходитъ иногда больше недли, пока новая стая этихъ непосдливыхъ жильцовъ поселится въ осиновой рощ. Боже, какъ часто я наблюдалъ за зябликами, и какъ они забавляли меня!

Однажды Фалькенбергъ объявилъ мн, что онъ совершенно пришелъ въ себя. Зимою онъ сбережетъ около ста кронъ изъ того, что онъ заработаетъ рубкой деревьевъ и настройкой фортепіано, и онъ снова помирится съ Эммой. Онъ посовтовалъ и мн перестать вздыхать по дамскому полу высшаго разряда и опуститься къ равнымъ мн.

Онъ былъ правъ.

Въ субботу мы кончили работать немного ране обыкновеннаго, такъ какъ ршили итти въ лавку. Намъ нужны были рубашки, табакъ и вино.

Въ то время, какъ я стоялъ въ мелочной лавк, мн вдругъ попалась на глаза маленькая швейная шкатулочка, отдланная раковинами, одна изъ тхъ шкатулокъ, которыя, бывало, прежде моряки покупали въ приморскихъ городахъ и отвозили домой своимъ возлюбленнымъ. Теперь нмцы изготовляютъ ихъ тысячами. Я купилъ шкатулку, чтобы сдлать изъ одной изъ раковинъ ноготь для моей трубки.

— На что теб шкатулка?— спросилъ Фалькенбергъ, — ужъ не для Эммы ли это?

Ревность проснулась въ немъ и, чтобы не отставать отъ меня, онъ купилъ для Эммы шелковый платокъ. ,

На обратномъ пути мы начали пить вино и болтать, ревность Фалькенберга еще не прошла. Тогда я выбралъ себ подходящую раковину, выломалъ ее и отдалъ ему шкатулку. И мы съ нимъ снова стали друзьями.

Стало смеркаться, и луны не было. Вдругъ мы услыхали музыку, которая доносилась изъ дома на пригорк. Мы сейчасъ же сообразили, что тамъ танцуютъ,— свтъ то скрывался, то снова появлялся, какъ въ маяк.

— Зайдемъ туда, — сказалъ Фалькенбергъ.

Мы были въ веселомъ настроеніи духа.

Когда мы подошли къ дому, то мы натолкнулись на нсколькихъ парней я двушекъ, которые вышли на воздухъ, чтобы прохладиться. Эмма тоже была тамъ.

— Посмотрите-ка, и Эмма тоже здсь!— крикнулъ Фалькенбергъ добродушно, онъ вовсе не былъ недоволенъ тмъ, что Эмма пришла сюда безъ него. Эмма, иди-ка сюда, я теб что-то дамъ.

Онъ думалъ, что ему достаточно сказать доброе слово, но Эмма повернула ему спину и ушла въ домъ. Когда Фалькенбергъ хотлъ итти за ней, то ему загородили и объявили, что ему тамъ нечего длать.

— Но вдь тамъ Эмма. Попросите же ее выйти ко мн.

— Эмма не выйдетъ. Эмма съ Маркомъ, съ сапожникомъ.

Фалькенбергъ былъ пораженъ. Онъ такъ долго былъ холоденъ къ Эмм, что она, наконецъ, бросила его. Такъ какъ онъ продолжалъ стоять на одномъ мст и глазть на звзды, то нсколько двушекъ стали смяться надъ нимъ:

— Что, остался на бобахъ, бдняга?

Фалькенбергъ вынулъ у всхъ на глазахъ бутылку и поднесъ ее къ губамъ, выпивъ нсколько глотковъ, онъ вытеръ горлышко ладонью и передалъ бутылку сосду. Отношеніе къ намъ сразу улучшилось, — мы были славные ребята, у насъ были бутылки въ карманахъ, и мы пустили ихъ въ круговую, а кром того, мы были чужіе и внесли нкоторое разнообразіе. Фалькенбергъ, балагурилъ и несъ всякую чепуху о сапожник Марк, котораго онъ все время называлъ Лукой.

Танцы въ дом шли своимъ чередомъ, но вы одна изъ двушекъ не покидала насъ.— Бьюсь Съ закладъ, что и Эмма хотла бы быть съ нами, — хвасталъ Фалькенбергъ. Здсь была Елена, Рённаугъ и Сара, посл угощенія изъ бутылки он благодарили Фалькенберга пожатіемъ руки, какъ и полагалось по обычаю. Но другія двушки, которыя уже обучились хорошимъ манерамъ, говорили только:— Спасибо за угощеніе! Фалькенбергъ присмотрлъ себ Елену, онъ обнялъ ее за талію и объявилъ, что она въ его вкус. Когда они стали удаляться отъ насъ, то никто не окликнулъ ихъ и не остановилъ. Понемногу вс разошлись попарно и исчезли въ лсу. Мн досталась Сара.

Когда мы возвратились изъ лсу, то оказалось, что Рённаугъ все время стояла на томъ же мст и прохлаждалась. Что за странная двушка, такъ она и простояла здсь все время! Я взялъ ее за руку и сталъ болтать съ ней, а она только улыбалась на все и ничего не отвчала. Когда мы пошли съ ней къ лсу, то мы услыхали въ темнот голосъ Сары, которая кричала намъ вслдъ:

— Рённаугъ, пойдемъ-ка лучше домой!

Но Рённаугъ ничего не отвтила, она была такая молчаливая. У нея была кожа молочной близны, и она была высокая и тихая.

XX.

Выпалъ первый снгъ. Онъ сейчасъ же таетъ, но зима уже не за горами. И наша работа въ лсу у капитана тоже клонится къ концу, намъ осталось поработать еще, можетъ быть, недли дв. Куда мы потомъ днемся? Въ горахъ прокладывали полотно желзной дороги, а кром того, можно было бы надяться на рубку деревьевъ въ томъ или другомъ имніи. Фалькенбергъ склонялся къ желзнодорожной работ.

Но моя машина не могла быть окончена въ такой короткій срокъ. У каждаго изъ насъ были свои заботы. Кром машины, я еще возился со своей трубкой, въ которую хотлъ вдлать ноготь изъ раковины, а вечера были коротки, и мн не хватало времени. А Фалькенбергъ обдумывалъ, какъ бы снова сойтись съ Эммой. Какая это была скучная и длинная исторія. Она гуляла съ сапожникомъ Маркомъ, — ну, хорошо, а Фалькенбергъ въ отместку ей, преподнесъ въ минуту увлеченія двушк Елен шелковый платокъ и шкатулку изъ раковинъ…

Фалькенбергъ былъ золъ и сказалъ мн однажды:

— Повсюду, куда ни глянешь, только одн непріятности, неудачи и глупость!

— Разв?

— Да, въ этомъ я убдился, если хочешь знать. Она со мной не пойдетъ въ горы.

— Ее, вроятно, удерживаетъ сапожникъ Маркъ?

Фалькенбергъ мрачно молчитъ.

— Не пришлось мн также и пть больше, — говоритъ онъ черезъ минуту.

Разговоръ перешелъ на капитана и его жену. У Фалькенберга были нехорошія предчувствія: между ними дурныя отношенія.

Этакій сплетникъ! Я сказалъ:

— Извини, въ этомъ ты не смыслишь ни аза.

— Вотъ, какъ?— отвтилъ онъ съ раздраженіемъ. И онъ раздражался все больше и больше и сказалъ:

— А ты, быть можетъ, видлъ, что они никогда другъ съ другомъ не разлучаются? И другъ безъ друга не могутъ жить? Я, по крайней мр, никогда не слыхалъ чтобы они обмнялись хоть единымъ словомъ

Этакій идіотъ, этакій дуралей!

— Не понимаю, какъ ты сегодня пилишь!— говорю я недовольнымъ тономъ. — Вотъ, посмотри, куда ты захалъ!

— Я? Да вдь мы вдвоемъ пилимъ.

— Ладно, значитъ, дерево слишкомъ оттаяло. Перейдемъ, въ такомъ случа, опять къ топорамъ.

Мы долго рубили, каждый отдльно, злые и недовольные. Какъ смлъ онъ наклеветать на нихъ, что они никогда не говорятъ другъ другу ни слова? Но, Боже, а вдругъ онъ правъ! Фалькенбергъ не дуракъ, онъ въ людяхъ знаетъ толкъ.

— Какъ бы тамъ ни было, но когда они говорили съ нами другъ о друг, то они говорили очень хорошо, — сказалъ я.

Фалькенбергъ продолжалъ рубить.

Я продолжалъ мысленно обсуждать этотъ вопросъ.

— Пожалуй ты и правъ, что это не то супружество, О которомъ мечталъ мечтатель, но…

Для Фалькенберга эти слова пропали даромъ, онъ ничего не понялъ.

Во время обденнаго отдыха я возобновилъ этотъ разговоръ:

— Вдь ты говорилъ, что если онъ съ ней не хорошъ, то ему попадетъ?

— Да, я это говорилъ.

— А ему все-таки не попало?

— А разв я говорилъ, что онъ съ ней нехорошъ?— спросилъ Фалькенбергъ съ досадой.— Они просто надоли другъ другу, вотъ въ чемъ дло. Если одинъ входитъ, то другой уходитъ. Если случается, что онъ заговоритъ о чемъ-нибудь въ кухн, то она блднетъ, и видно, что ей противно, и она не слушаетъ его.

Мы долго рубимъ молча, и каждый думаетъ о своемъ.

— Пожалуй, мн-таки придется задать ему встрепку.

— Кому?

— Лук…

Я окончилъ трубку и послалъ ее капитану черезъ Эмму. Ноготь былъ очень натураленъ. При помощи хорошихъ инструментовъ, которые у меня были, мн удалось вдлать ноготь въ палецъ и прикрпить его съ внутренней стороны мдными гвоздиками совершенно незамтно. Я былъ доволенъ своей работой.

Вечеромъ, когда мы ужинали, въ кухню вышелъ капитанъ съ трубкой въ рукахъ и поблагодарилъ меня за нее, при этомъ я могъ убдиться въ прозорливости Фалькенберга: не усплъ капитанъ выйти въ кухню, какъ барыня вошла въ комнаты.

Капитанъ очень хвалилъ за трубку и спросилъ, какимъ образомъ я прикрпилъ ноготь. Онъ назвалъ меня артистомъ и мастеромъ своего дла. Вся кухня слушала это, я думаю, что въ то мгновеніе Эмма согласилась бы быть моею.

Ночью случилось такъ, что я выучился, наконецъ, дрожать.

Ко мн на чердакъ пришла покойница и протянула мн свою лвую руку, какъ бы показывая ее мн: ногтя за большомъ пальц не было. Я закачалъ головой въ знакъ того, что у меня былъ когда-то ноготь, но что я его выбросилъ и на мсто него взялъ раковину. Но покойница стояла передо мной и не уходила, а я лежалъ и весь дрожалъ отъ страха. Наконецъ, мн удалось произнести, что я, къ сожалнію, ничего не могу больше сдлать, и что она должна уйти во имя Божіе… Отче нашъ, иже еси на небесхъ… Покойница пошла прямо на меня, я протянулъ впередъ два кулака и испустилъ раздирающій крикъ, и въ то же время я сильно прижалъ Фалькеиберга къ стн.

— Что случилось?— закричалъ Фалькенбергъ. — Господи, Іисусе Христе!

Я проснулся весь въ холодномъ поту и открылъ глаза. Но хотя я лежалъ съ открытыми глазами, видлъ все-таки, какъ покойница тихо удалялась въ темный уголъ чердака.

— Это покойница, — простоналъ я.— Она требуетъ свой ноготь.

Фалькенбергъ вскочилъ съ кровати и сразу пришелъ въ себя.

— И я видлъ ее, — сказалъ онъ.

— И ты тоже? А ты видлъ палецъ? Уфъ!

— Не хотлъ бы я быть въ твоей шкур.

— Дай мн лечь у стны!— просилъ я.

— А я куда лягу?

— Теб неопасно, ты отлично можешь лечь здсь впереди.

— Чтобы она взяла меня перваго? Нтъ, спасибо!

И съ этими словами Фалькенбергъ улегся снова и натянулъ одяло на глаза.

Одно мгновеніе я хотлъ спуститься и лечь у Петра, ему было уже лучше, и я не могъ больше заразиться отъ него. Но я побоялся спуститься съ лстницы.

Я провелъ скверную ночь.

Утромъ я началъ повсюду искать ноготь, и я нашелъ его, наконецъ, среди опилокъ и стружекъ на полу. Я похоронилъ его по дорог въ лсъ.

— Чего добраго, теб придется, пожалуй, отнести ноготь туда, откуда ты его взялъ, — сказалъ Фалькенбергъ.

— Туда такъ далеко, это цлое путешествіе…

— Но можетъ случиться, что ты будешь принужденъ сдлать это. Неизвстно, понравится ли ей, что палецъ валяется тамъ, а ноготь здсь.

Но я уже оправился отъ страха, а дневной свтъ сдлалъ изъ меня храбреца. Я сталъ смяться надъ суевріемъ Фалькенберга и сказалъ ему, что его взглядъ на вещи уже давно осужденъ наукой.

XXI.

Разъ вечеромъ въ усадьбу пріхала гостья. Такъ какъ Петръ все еще былъ боленъ, а второй работникъ былъ молодой мальчикъ, то пришлось принять лошадей мн. Изъ коляски вышла дама.

— Господа дома?— спросила она.

Когда послышался шумъ подъзжавшей коляски, то въ окнахъ показались лица, въ коридор и комнатахъ зажглись лампы, на крыльцо вышла барыня и крикнула:

— Это ты, Еливавета? Какъ я тебя ждала. Добро пожаловать!

Это была фрёкенъ Елизавета изъ усадьбы священника.

— Такъ онъ здсь?— спросила она удивленно.

— Кто?

Это она спрашивала про меня. Она меня узнала.

На слдующій день об дамы пришли къ намъ въ лсъ. Сперва я очень боялся, что слухъ о прогулк на чужихъ лошадяхъ дошелъ до усадьбы священника, но я успокоился, такъ какъ никто объ этомъ не упоминалъ.

— Водопроводъ дйствуетъ хорошо, — сказала фрёкенъ Елизавета.

— Очень пріятно это слышать.

— Водопроводъ?— спросила барыня.

— Онъ у насъ устроилъ водопроводъ. Провелъ воду въ кухню и во второй этажъ. Намъ стоитъ только повернуть кранъ. Вамъ тоже слдовало бы устроить водопроводъ.

— Правда? А разв у насъ можно устроить водопроводъ?

Я отвтилъ, что да, это возможно.

— Отчего же вы не поговорили объ этомъ съ моимъ мужемъ?

— Я говорилъ съ нимъ объ этомъ. Онъ хотлъ посовтоваться объ этомъ съ вами.

Неловкая пауза. Даже насчетъ того, что такъ близко касалось его жены, онъ не нашелъ нужнымъ поговорить съ нею.

Я прибавилъ, чтобы прервать неловкое молчаніе:

— Во всякомъ случа, теперь уже слишкомъ поздно начинать это. Зима наступитъ прежде, чмъ мы успемъ окончить нашу работу. Но весной — другое дло.

Барыня какъ будто оторвалась отъ какихъ-то мыслей.

— Теперь я припоминаю, что онъ говорилъ какъ-то объ этомъ,— сказала она.— Мы совтовались относительно этого. И ршили, что въ этомъ году уже слишкомъ поздно… Послушай, Елизавета, ты не находишь, что это очень интересно смотрть, какъ рубятъ лсъ.

Мы употребляли веревку, чтобы направлять дерево при его паденіи, и Фалькенбергъ какъ разъ прикрплялъ веревку на самой вершин одного дерева.

— Зачмъ вы это длаете?

— Чтобы дерево падало, куда слдуетъ…— началъ было я объяснять.

Но барыня не пожелала меня дальше слушать, она обратилась прямо къ Фалькенбергу и сказала:

— Разв не все равно, куда падаетъ дерево?

Тогда Фалькенбергъ началъ объяснять:

— О, нтъ, необходимо управлять этимъ. Надо смотрть, чтобы дерево при паденіи не поломало слишкомъ много молодого лса.

— Ты слышала? — обратилась барыня къ своей подруг.— Ты слышала, что у него за голосъ? Это онъ-то и поетъ.

Какъ мн было досадно, что я говорилъ слишкомъ много, и что я не понялъ ея желанія! Я ршилъ показать ей, что понялъ ея урокъ. Да къ тому же я вдь былъ влюбленъ во фрёкенъ Елизавету, ни въ кого другого, а фрёкенъ Елизавета не капризничала и была такъ же красива, какъ и та, другая, — нтъ, въ тысячу разъ красиве! Я ршилъ поступить въ работники къ ея отцу. А пока я принялъ за правило, когда барыня обращалась ко мн смотрть сперва на Фалькенберга, а потомъ на нее, и не отвчать, какъ если бы я боялся, что не мой чередъ говорить. Мн кажется, что мое поведеніе задло ее немножко, и она даже сказала разъ со смущенной улыбкой:

— Да, голубчикъ, это я васъ спрашиваю.

О, эта улыбка и эти слова… Мое сердце радостно забилось, я началъ рубить со всей силой, которая развилась у меня отъ упражненія, и мой топоръ глубоко впивался въ дерево. Работа кипла. До меня отъ времени до времени доносились обрывки разговора.

— Я буду имъ пть сегодня вечеромъ, — сказалъ Фалькенбергъ, когда мы остались одни.

Насталъ вечеръ.

Я стоялъ на двор и разговаривалъ съ капитаномъ. Намъ оставалось работы въ лсу дня на три, на четыре.

— Куда вы потомъ отправляетесь?

— На полотно желзной дороги.

— Быть можетъ, вы понадобитесь мн еще здсь,— сказалъ капитанъ.— Я хочу улучшить дорогу, которая ведетъ къ шоссе, она слишкомъ круто спускается. Пойдемте, я вамъ покажу.

Онъ повелъ меня на южную сторону отъ главнаго строенія и сталъ показывать мсто рукой, хотя стало уже смеркаться.

— А когда будетъ готова дорога, да еще кое-что другое, то наступитъ и весна. А тамъ надо приняться и за водопроводъ. А кром того, вдь Петръ все еще боленъ, такъ продолжаться не можетъ, мн необходимо еще одного работника.

Вдругъ до насъ донеслось пніе Фалькенберга. Въ комнатахъ былъ огонь, Фалькенбергъ былъ тамъ и плъ подъ аккомпаниментъ рояля. Весь воздухъ наполнился прекрасными звуками этого удивительнаго голоса, и невольно по мн пробжала дрожь.

Капитанъ вздрогнулъ и посмотрлъ на окна.

— А впрочемъ, — сказалъ онъ вдругъ, — пожалуй, лучше и съ дорогой подождать до весны. На сколько дней осталось вамъ еще работы въ лсу, сказали вы?

— Три-четыре дня.

— Хорошо, на томъ мы и поршимъ: дня три-четыре и затмъ конецъ на этотъ разъ.

Какое быстрое и странное ршеніе, — подумалъ я. Я сказалъ:

— Собственно, проведенію дороги зима не помшаетъ, напротивъ, зимой во многихъ отношеніяхъ даже лучше прокладывать дорогу. Надо взрывать камни, возить щебень.

— Я это отлично знаю, но… Да, а теперь я пойду послушать пніе.

И капитанъ ушелъ въ домъ.

Я подумалъ: Это онъ, конечно, сдлалъ изъ вжливости, онъ хотлъ сдлать видъ, что причастенъ къ приглашенію Фалькенберга къ комнаты. Но онъ, конечно, охотне остался бы поболтать со мной.

Какъ я былъ глупъ, и какъ я ошибался!

XXII.

Моя пила была почти окончена, и я могъ составить ее и произнести пробу. На двор у мостика еще торчалъ высокій пень поваленной втромъ осины. Я прикрпилъ свой аппаратъ къ этому пню и сейчасъ же убдился, что пила пилитъ хорошо. Помалкивай, помалкивай! Скоро на твоей улиц будетъ праздникъ!

Къ сожалнію, я плохо зналъ теорію, я долженъ былъ все время проврять себя опытами, и это значительно замедляло мою работу. Вообще, я былъ принужденъ упроститъ систему моего аппарата, насколько это было возможно.

Это было какъ разъ въ воскресенье, когда я прикрпилъ свою машину къ осиновому пню. Новыя деревянныя части машины и свтлая сталь пилы такъ и сверкали на солнц. Вскор въ окошкахъ появились лица. а капитанъ вышелъ на дворъ. Онъ не отвтилъ мн на мой поклонъ, а шелъ впередъ, не отводя глазъ отъ машины.

— Ну, какъ она идетъ?

Я привелъ пилу въ движеніе.

— Посмотрите-ка, и вправду дло идетъ на ладъ.

Барыня и фрёкенъ Елизавета вышли на дворъ, вс служанки вышли, Фалькенбергъ вышелъ. Я пустилъ въ ходъ пилу. Помалкивай, помалкивай!

Капитанъ сказалъ:

— Не пойдетъ ли слишкомъ много времени на прикрпленіе пилы къ дереву?

— Часть времени выигрывается тмъ, что пилить значительно легче. При этой работ не приходится потть.

— Почему

— Потому что давленіе вбокъ производится пружиной. Вотъ это-то давленіе и утомляетъ главнымъ образомъ работниковъ.

— А остальное время?

— Я хочу совершенно уничтожить винтъ и на мсто него примнить тиски, которые требуютъ только одного нажатія. У тисковъ будетъ рядъ нарзокъ, такъ что ихъ можно будетъ накладывать на стволы различной толщины.

Я показалъ капитану рисунки этихъ тисковъ, которые я еще не усплъ сдлать.

Капитанъ самъ пустилъ въ ходъ пилу, чтобы испытать, какое напряженіе силъ она требуетъ. Онъ сказалъ:

— Еще вопросъ, — не будетъ ли слишкомъ тяжело таскать по лсу пилу, которая вдвое больше обыкновенной лсной пилы.

— Конечно, — подтвердилъ Фалькенбергъ.— Это надо еще посмотрть.

Вс посмотрли сперва на Фалькенберга, а потомъ на меня. Тогда я заговорилъ.

— Одинъ человкъ можетъ сдвинуть нагруженную телгу на колесахъ. А тутъ будутъ передвигать двое людей пилу, которая двигается на колесикахъ, вертящихся на хорошо смазанной стальной оси. Эту пилу будетъ гораздо легче передвигать съ мста на мсто, нежели старую, въ крайности даже одинъ человкъ справится съ ней.

— Мн кажется, что это почти невозможно.

— Увидимъ.

Фрёкенъ Елизавета спросила полушутя: — Но скажите мн, я вдь ничего не смыслю въ этомъ, почему не проще перепиливать дерево по старому способу, какъ это всегда длалось прежде?

— Онъ хочетъ сберечь силу, которую тратятъ т, кто пилитъ, на давленіе вбокъ, — объяснилъ капитанъ.— При помощи этой пилы можно сдлать горизонтальный разрзъ при давленіи сверху внизъ, для вертикальнаго разрза. Представьте себ: вы давите внизъ, а пила дйствуетъ вбокъ. Скажите пожалуйста, — обратился онъ ко мн, — вы не думаете, что вслдствіе давленія на концы пилы — разрзъ будетъ дугообразный?

— Съ этой пилой невозможно сдлать дугообразнаго разрза при всемъ желаніи, такъ какъ она иметъ форму Т, что длаетъ ее несгибаемой.

Я думаю, что капитанъ длалъ свои замчанія, безъ особенной надобности. При своихъ познаніяхъ онъ могъ бы лучше меня дать отвты на свои вопросы. Но зато было многое другое, на что капитанъ не обратилъ вниманія, и что очень озабочивало меня. Машина, которую предстояло таскать во всему лсу, должна была быть крпкой конструкціи, а я боялся, что дв пружины могли сломаться или согнуться отъ толчка. Во всякомъ случа, моя машина была еще далеко не окончена.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Капитанъ подошелъ къ Фалькенбергу и сказалъ:

— Я надюсь, что вы ничего не имете противъ того, чтобы отправиться завтра съ нашими дамами въ далекое путешествіе? Петръ еще слишкомъ слабъ.

— Помилуйте, что я могу имть противъ этого?

— Фрёкенъ Елизавета узжаетъ завтра домой, — прибавилъ капитанъ, уходя.— Вамъ надо быть готовымъ къ шести часамъ утра.

Фалькенбергъ былъ на седьмомъ неб отъ радости, что ему оказали такое довріе, и онъ поддразнивалъ меня и спрашивалъ, не завидую ли я ему. Нa самомъ дл я вовсе не завидовалъ ему. Одно мгновеніе, быть можетъ, мн было обидно, что моему товарищу отдали предпочтеніе, но вмст съ тмъ меня несравненно больше прельщала перспектива остаться одному съ самимъ собой среди величавой тишины лса, нежели сидть на козлахъ и дрожать отъ холода,

Фалькенбергъ, который былъ въ самомъ радужномъ настроеніи, сказалъ мн:

— Ты совсмъ позеленлъ отъ зависти. Теб хорошо было бы принять что-нибудь отъ этого, немного американскаго масла.

Весь день онъ возился съ приготовленіемъ къ путешествію. Онъ мылъ карету, смазывалъ колеса и осматривалъ сбрую. А я помогалъ ему.

— Ты, чего добраго, и не умешь даже править парой — сказалъ я, чтобы позлить его.— Но я, такъ и быть, научу тебя главному завтра утромъ, прежде чмъ ты отправишься въ путь.

— Мн, право, жалко смотрть на твои страданія, — отвтилъ Фалькенбергъ.— И все это только изъ-за твоей скаредности, изъ-за того, что теб жалко истратить десять эрэ на американское масло.

Весь день мы только и длали, что острили и смялись другъ надъ другомъ.

Вечеромъ ко мн подошелъ капитанъ и сказалъ:

— Я не хотлъ васъ безпокоить, а потому предложилъ вашему товарищу похать съ дамами, но фрёкенъ Елизавета требуетъ васъ.

— Меня?

— Такъ какъ вы старый знакомый.

— Ну, мой товарищъ тоже человкъ надежный.

— Вы имете что-нибудь противъ того, чтобы хать?

— Нтъ.

— Хорошо. Такъ, значитъ, подете вы.

У меня сейчасъ же промелькнула мысль: Хо-хо, повидимому, дамы предпочитаютъ меня, потому что я изобртатель и обладатель замчательный пилы. А когда я пріоднусь, то у меня недурная вншность, блестящая вншность!

Однако, капитанъ далъ Фалькенбергу совсмъ иное объясненіе, которое разомъ положило конецъ моимъ тщеславнымъ мыслямъ: фрёкенъ Елизавета хочетъ, чтобы я еще разъ побывалъ въ усадьб священника и чтобы отецъ сдлалъ новую попытку нанять меня въ работники. Объ этомъ она уже заране уговорилась съ отцомъ.

Я думалъ и ломалъ себ голову надъ этимъ объясненіемъ.

— Но вдь, если ты останешься въ усадьб священника, то ничего не выйдетъ изъ нашей работы на желзной дорог, — сказалъ Фалькенбергъ.

Я отвтилъ:

— Я не останусь тамъ.

XXIII.

Рано утромъ я повезъ обихъ дамъ въ закрытой карет. Сперва было очень холодно, и мое шерстяное одяло сослужило мн хорошую службу: я поочередно то обертывалъ имъ свои ноги, то надвалъ его на плечи въ вид шали.

Мы хали по той дорог, по которой незадолго передъ тмъ шли съ Фалькенбергомъ. Я узнавалъ одно мсто за другимъ: вонъ тамъ Фалькенбергъ настраивалъ фортепіано, а тамъ мы услыхали крики дикихъ гусей… Взошло солнце, стало тепло, время шло: на одномъ перекрестк дамы постучали мн въ окно кареты и сказали, что пора обдать.

Я посмотрлъ на солнце и ршилъ, что дамамъ обдать еще рано, тогда какъ для меня это было какъ разъ обденное время, такъ какъ мы обдали съ Фалькенбергомъ всегда въ двнадцать часовъ. А потому я продолжалъ хать дальше.

— Почему вы не останавливаетесь? — крикнули мн дамы.

— Но, вдь, вы обыкновенно обдаете въ три часа… Я думалъ…

— Но мы голодны.

Я свернулъ въ сторону и остановился. Затмъ я выпрягъ лошадей, напоилъ ихъ и задалъ имъ корму.

— Ужъ не подогнали ли эти чудачки свое обденное время къ моему?— думалъ я.

— Пожалуйста!— услышалъ я приглашеніе.

Я не нашелъ удобнымъ присоединяться къ этой трапез и остался у лошадей.

— Что же вы?— спросила барыня.

— Будьте такъ любезны, дайте мн чего-нибудь, — сказалъ я.

Он дали мн всего очень много, но имъ все казалось, что я еще не получилъ достаточно. Я откупоривалъ бутылки съ пивомъ, и меня щедро угостили и этимъ напиткомъ. Это былъ цлый пиръ на большой дорог, а для меня это было маленькое приключеніе въ моей жизни. Но я старался какъ можно меньше смотрть на барыню, чтобы она не чувствовала себя униженной.

Дамы весело болтали другъ съ другомъ и изъ любезности обращались изрдка и ко мн съ нсколькими словами. Фрёкенъ Елизавета сказала:

— Какъ весело обдать подъ открытымъ небомъ! Вы не находите этого?

Теперь она не говорила мн больше ты, какъ раньше у себя дома.

— Для него-то это не ново, — сказала барыня.— Вдь онъ каждый день обдаетъ въ лсу.

Ахъ, этотъ голосъ, глаза, этотъ нжный, женственный изгибъ руки, которая протягивала мн стаканъ… И я могъ бы разсказать кое-что о широкомъ свт и развеселить ихъ, я могъ бы поправить ихъ, когда он болтали о томъ, чего не знали, какъ, напримръ, о зд на верблюдахъ и о сбор винограда…

Я поспшилъ окончить свой обдъ и отошелъ отъ нихъ. Я взялъ ведро и пошелъ за водой для лошадей, хотя это было лишнее, и слъ у ручья.

Черезъ нсколько времени барыня крикнула меня:

— Идите къ лошадямъ. Мы пойдемъ прогуляться и поискать хмелевыхъ листьевъ, или чего-нибудь въ этомъ род.

Однако, когда я подошелъ къ карет, то он уже ршили, что никуда итти не стоитъ, такъ какъ у хмеля уже опали листья, а рябины здсь нигд не видно, да и пестрыхъ листьевъ нигд нтъ.

— Въ лсу теперь ничего нтъ, — сказала барышня.— Не пора ли намъ отправляться, Лависа?

— Скажите, а здсь у васъ больше нтъ кладбища для прогулокъ?

— Нтъ.

— Какъ же вы обходитесь безъ кладбища?— И она сказала барын, что я очень странный человкъ, который бродитъ по ночамъ по кладбищу и устраиваетъ свиданія съ мертвецами. Тамъ-то я и придумываю свои машины.

Чтобы сказать что-нибудь, я спросилъ ее про молодого Эрика.— Съ нимъ случилось несчастье, онъ харкалъ кровью?…

— Да, онъ поправляется, — отвтила коротко барышня.— Не пора ли намъ отправляться, Лависа?

— Да, конечно. Вы готовы?

— Когда вамъ угодно, — отвтилъ я.

Мы похали дальше.

Время шло, солнце склонялось къ западу, стало опять холодно, воздухъ сталъ рзкимъ, потомъ поднялся втеръ, и пошелъ дождь вперемежку со снгомъ. Мы прохали мимо приходской церкви, мимо двухъ-трехъ лавокъ, мимо нсколькихъ усадебъ.

Вдругъ въ окно кареты снова раздался стукъ.

— Не здсь ли вы однажды ночью катались на чужихъ лошадяхъ?— спросила барышня, улыбаясь.— И до насъ дошли объ этомъ слухи.

И об дамы засмялись. Я нашелся и отвтилъ:

— И все-таки, вашъ отецъ хочетъ взять меня въ работники, не правда ли?

— Да — Разъ мы начали говорить объ этомъ, фрёкенъ, то позвольте васъ спросить, какъ вашъ отецъ узналъ, что я работаю у капитана Фалькенберга? Вдь вы сами удивились, увидя меня тамъ?

Посл мгновеннаго размышленія она отвтила, бросивъ взглядъ на барыню.

— Я написала объ этомъ домой.

Барыня опустила глаза.

Мн показалось, что молодая двушка говоритъ неправду. Но она отвчала впопадъ, и я былъ обезоруженъ. Не было ничего невозможнаго въ томъ, что въ своемъ письм къ родителямъ она написала нчто въ род: ‘И знаете, кого я здсь встртила? Того, который устраивалъ у насъ въ усадьб водопроводъ, — теперь онъ рубитъ лсъ у капитана’…

Между тмъ, когда мы, наконецъ пріхали въ усадьбу священника, то оказалось, что работникъ былъ уже нанятъ и находился тамъ въ услуженіи три недли. Онъ вышелъ къ намъ и принялъ лошадей.

А я опять началъ ломать себ голову: почему меня выбрали въ кучера? Не изъ-за желанія ли вознаградить меня за то, что Фалькенбергъ плъ въ комнатахъ? Но неужели же эти люди не понимаютъ, что я человкъ, который скоро прославится своимъ изобртеніемъ, и что я не нуждаюсь въ благодяніяхъ!

Я бродилъ кругомъ, мрачный и недовольный самимъ собой, потомъ поужиналъ въ кухн, получилъ благословеніе Олины за водопроводъ — и устроилъ на ночь лошадей. Когда стемнло, я отправился на чердакъ со своимъ одяломъ…

Я проснулся отъ того, что кто-то водилъ по мн руками въ темнот.

— Нельзя же теб спать здсь, вдь ты замерзнешь, — сказала жена священника.— Пойдемъ, я покажу теб другое мсто.

Съ минуту мы поговорили объ этомъ. Я не хотлъ никуда уходить и добился того, что и она сла вовл меня. Эта женщина была огонь, нтъ, она была дитя природы. Кровь еще горла въ ней, и она увлекала и заставляла забываться.

XXIV.

Утромъ я проснулся въ лучшемъ настроенія духа. Я успокоился и сталъ благоразумнымъ, я могъ разсуждать. Если бы я желалъ добра самому себ, то я никогда не долженъ былъ бы покидать этого мста, я могъ бы сдлаться работникомъ и сталъ бы первымъ среди равныхъ себ. Да и я свыкся бы съ тихой деревенской жизнью.

На двор стояла фру Фалькенбёргъ. Ея высокая и свтлая фигура выдлялась на большомъ пустынномъ двор и походила на стройную колонну. Она была безъ шляпы.

Я поклонился и пожелалъ добраго утра.

— Здравствуйте!— отвтила она и подошла ко мн своей плавной походкой. Потомъ она спросила меня очень тихо:— Я хотла посмотрть вчера вечеромъ, куда васъ помстили, но мн не удалось уйти. Впрочемъ, конечно, я могла уйти, но… Вдь, вы не на чердак спали?

Послднія слова я слушалъ, какъ во сн, и не былъ въ состояніи отвчать.

— Почему вы молчите?

— Вы спросили, спалъ ли я на чердак? Да.

— Въ самомъ дл? И вамъ не было тамъ очень дурно спать?

— Нтъ.

— Ну да, да, да… Мы отправимся домой попозже, днемъ.

Она повернулась и ушла, и при этомъ лицо ея пылало до самыхъ корней волосъ…

Ко мн подошелъ Харольдъ и попросилъ сдлать ему змя.

— Хорошо, я сдлаю теб змя, — отвтилъ я, не выходя изъ своего растеряннаго состоянія, — я сдлаю теб громаднаго змя, который будетъ взлетать до самыхъ облаковъ. Вотъ увидишь, что я сдлаю теб такого змя.

Мы проработали съ Харольдомъ часа два надъ змемъ. Харольдъ былъ славный мальчикъ и искренно увлекся сооруженіемъ змя, а что касается до меня, то я думалъ о чемъ угодно, только не о зм. Мы устроили хвостъ въ нсколько метровъ длины, клеили и крутили бечевки, раза два къ намъ приходила фрёкенъ Елизавета и смотрла на нашу работу. Она была такая же милая и живая, какъ всегда, но она для меня больше не существовала, и мысли мои были заняты не ею.

Черезъ нсколько времени за мной прислали и велли закладывать лошадей. Я долженъ былъ бы послушаться этого приказанія, потому что путь предстоялъ длинный, но я послалъ Харольда попросить полчаса отсрочки. И мы продолжали работать до тхъ поръ, пока змй не былъ готовъ, на слдующій день, когда клей высохнетъ, думалъ я, Харольдъ пуститъ его по втру и будетъ слдить за его полетомъ, устремивъ взоръ въ безпредльное пространство, и будетъ чувствовать въ своей душ то же смутное волненіе, какимъ теперь переполнена моя душа.

Лошади поданы.

Барыня выходитъ на крыльцо, ее провожаетъ вся семья священника.

Священникъ и его жена узнаютъ меня, отвчаютъ на мой поклонъ и говорятъ мн нсколько словъ, но я не услыхалъ отъ нихъ ничего такого, изъ чего я бы могъ заключить, что они хотятъ нанять меня въ работники. Голубоглазая жена священника стояла и смотрла на меня своимъ косымъ взглядомъ.

Фрёкенъ Елизавета принесла корзинку съ провизіей и усадила свою подругу въ карету.

— Ты такъ и не хочешь ничего больше надть на себя?— спросила она на прощаніе.

— Нтъ, спасибо, я достаточно тепло одта. Прощай, прощай!

— Будьте сегодня такимъ же хорошимъ кучеромъ, какимъ вы были вчера, — сказала барышня, кивая мн головой.

Мы отправились въ путь.

Было холодно и сыро, и я сейчасъ же увидалъ, что барыня была недостаточно тепло укутана, и что ей было холодно въ ея одял.

Мы демъ часъ за часомъ. У меня нтъ варежекъ, и мои руки коченютъ и не чувствуютъ возжей, но лошади, которыя понимаютъ, что скоро будутъ дома, бгутъ бодро безъ всякаго поощренія.

Когда мы поравнялись съ одной избушкой, стоявшей немного въ сторон отъ дороги, барыня постучала мн въ окно кареты и сказала, что пора обдать. Она вышла изъ кареты совсмъ блдная отъ холода.

— Мы войдемъ въ эту избу и закусимъ, — сказала она.— Идите также туда, когда вы устроите лошадей, и возьмите съ собой корзинку.

И она стала подниматься на пригорокъ, гд находилась изба.

— Она, вроятно, хочетъ закусывать въ изб, потому что на двор холодно, — подумалъ я.— Вдь не можетъ же быть, чтобы она боялась меня…

Я привязалъ лошадей и задалъ имъ корму. Такъ какъ погода хмурилась и можно было ожидать дождя, то я покрылъ ихъ клеенкой. Потомъ я похлопалъ ихъ и пошелъ съ корзинкой въ избу.

Въ изб стояла старая женщина, которая сказала:

— Милости просимъ, входите, входите!

И затмъ спокойно продолжала варить свой кофе. Барыня выложила изъ корзины провизію и сказала, не глядя на меня:

— Можно вамъ предложить и сегодня чего-нибудь?

— Да. Очень вамъ благодаренъ.

Мы димъ въ глубокомъ молчаніи. Я сижу на маленькой скамейк возл двери, а тарелка стоитъ рядомъ со мной на самомъ кончик скамейки. Барыня сидитъ у стола и почти все время смотритъ на дворъ, она, повидимому, не въ состояніи проглотить ни одного куска. Отъ времени до времени она перекидывается съ женщиной нсколькими словами, отъ времени до времени она бросаетъ взглядъ на мою тарелку, чтобы убдиться, что она не пуста. Избушка такъ мала, что между окномъ и мною не боле двухъ шаговъ, такъ что мы съ ней сидимъ все равно какъ бы рядомъ.

Когда кофе былъ готовъ, то оказалось, что на скамейк не нашлось больше мста для моей чашки, а потому мн пришлось держать ее въ рукахъ. Тогда барыня повернулась ко мн всмъ лицомъ и сказала съ опущенными глазами:

— Здсь есть мсто.

Мое сердце сильно забилось, и я пробормоталъ:

— Благодарю васъ, мн здсь отлично… Я предпочитаю…

Было ясно, что она волновалась, что она боялась меня, боялась, что я скажу что-нибудь, сдлаю что-нибудь. Она снова отвернула свое лицо, но я видлъ, какъ тяжело дышала ея грудь.— Успокойся же!— говорилъ я мысленно,— съ моихъ несчастныхъ губъ не сорвется ни единаго слова!

Я хотлъ было поставить пустую тарелку и чашку на столъ, но я боялся испугать ее. Я пошумлъ сперва чашкой, чтобы обратить на себя ея вниманіе, потомъ поставилъ на столъ посуду и поблагодарилъ.

Она сдлала попытку принять хозяйскій тонъ:

— Не хотите ли еще? Почему же…

— Нтъ, очень вамъ благодаренъ… Уложить все обратно? Но я боюсь, что мн не удастся это сдлать.

Я случайно взглянулъ на свои руки: въ тепл он отогрлись и страшно распухли и были безформенны и неповоротливы. Съ такими руками трудно было что-нибудь длать. Она посмотрла сперва на мои руки, потомъ на полъ и сказала, сдерживая улыбку:

— Разв у васъ нтъ варежекъ?

— Нтъ, но он мн и не нужны.

Я слъ на свое мсто у двери и сталъ ждать, пока она уложитъ все въ корзину, чтобы захватить корзину съ собой. Вдругъ она повернула ко мн лицо и спросила, не поднимая глазъ:

— Вы откуда?

— Изъ Нордланда.

Пауза.

— А вы бывали тамъ?

— Да, въ дтств.

При этихъ словахъ она посмотрла на свои часы, какъ бы для того, чтобы прекратить разговоръ и вмст съ тмъ напомнить мн, что пора хать.

Я сейчасъ же всталъ и пошелъ къ лошадямъ.

Стало смеркаться, небо потемнло, пошелъ мокрый снгъ. Я стащилъ незамтно съ козелъ свое одяло и сунулъ его подъ переднее сиднье кареты. Сдлавъ это, я напоилъ лошадей и запрягъ ихъ. Немного спустя изъ избы вышла барыня. Я пошелъ къ ней навстрчу, чтобы взять корзинку.

— Куда вы?

— За корзинкой.

— Благодарю васъ, это лишнее. Тамъ нечего брать съ собой.

Мы пошли къ карет. Она сла въ карету, и я сталъ помогать ей укутывать ноги. При этомъ я сдлалъ видъ, что случайно нашелъ одяло подъ переднимъ сидніемъ. Я старался скрыть кайму. чтобы она не узнала его.

— Ахъ, какъ это великолпно! — сказала она..— Гд оно лежало?

— Здсь.

— Мн дали бы нсколько одялъ у священника, но вдь несчастные люди никогда не получили бы ихъ обратно… Благодарю васъ, я сала… Нтъ, благодарю васъ, право же, я могу сама… Приготовляйтесь сами.

Я затворилъ дверцу кареты и вскочилъ на козлы.

Если она теперь постучитъ въ окошко, то это изъ-за одяла, и я не остановлюсь, — ршилъ я мысленно.

Время шло часъ за часомъ. Стало темно, какъ въ мшк, снгъ пополамъ съ дождемъ шелъ съ усиливающимся ожесточеніемъ, дорога становилась все грязне и грязне. Отъ времени до времени я спрыгивалъ съ козелъ и бжалъ рядомъ съ каретой, чтобы согрться, съ моего платья вода лила ручьями.

До дома уже оставалось недалеко.

Если бы только у крыльца не было слишкомъ много свта, чтобы она не узнала одяла!— думалъ я.

Къ несчастью все было освщено. Барыню ждали. Не зная, что длать, я остановилъ лошадей за нсколько шаговъ до крыльца и открылъ дверцу кареты.

— Зачмъ? что это такое?

— Я думалъ, что вы будете такъ добры и выйдете здсь. Дорогу такъ размыло… Колеса…

Она, вроятно, подумала, что я замышляю что-нибудь недоброе. Богъ знаетъ, что ей показалось, но она сказала:

— Господи, да позжайте

Лошади тронули и остановились въ самомъ яркомъ свт.

На крыльцо вышла Эмма и приняла барыню. Барыня отдала ей одяла, которыя она уже заране сложила.

— Благодарю васъ!— сказала она мн.— Боже, какъ съ васъ течетъ!

XXV.

Меня ожидало удивительное извстіе: Фалькенбергъ нанялся къ капитану въ работники. Это ршеніе моего товарища разрушило вс наши планы, и я оставался одинъ. Я ничего не понималъ во всемъ этомъ. Но вдь я могъ обдумать положеніе вещей на слдующій день.

Было уже два часа ночи, а я все еще лежалъ съ открытыми глазами, дрожалъ и думалъ, — и во вс эти долгіе часы я никакъ не могъ согрться. Но вотъ, наконецъ, я почувствовалъ, что по моимъ жиламъ разливается тепло, и черезъ нсколько времени я лежалъ въ сильнйшемъ жару… Какъ она боялась вчера, она не ршилась даже остановиться на дорог, чтобы пость, а зашла въ избу… и во весь долгій путь она ни разу не подняла на меня глазъ…

Вдругъ я прихожу на мгновеніе въ полное сознаніе и соображаю, что могу сказать что-нибудь въ бреду и разбудить Фалькенберга. Я судорожно сжимаю зубы и вскакиваю съ постели. Снова натянувъ на себя свое мокрое платье, я ощупью спускаюсь съ лстницы и бросаюсь опрометью бжать черезъ поля. Черезъ нсколько времени мое платье начинаетъ согрвать меня. Я бгу по направленію къ лсу, гд мы работали. Съ моего лица катятся капли пота и дождя, лишь бы мн достать пилу, тогда я изгоню изъ своего тла лихорадку работой, — это старое, хорошо испытанное мною средство. Пилы нтъ, но зато я нахожу мой топоръ, который я самъ спряталъ въ субботу вечеромъ, — и я начинаю рубить. Тьма такая, что я почти ничего не вижу, но я изрдка ощупываю рукой зарубленное мсто на ствол, и мн удается срубить нсколько деревьевъ. Потъ льется съ меня градомъ.

Когда я почувствовалъ себя достаточно утомленнымъ, я спряталъ топоръ на старое мсто. Начало свтать, и я побжалъ домой.

— Гд ты былъ?— спросилъ Фалькенбергъ.

Я не хотлъ, чтобъ онъ узналъ о моей простуд, такъ какъ онъ могъ бы проговориться объ этомъ въ кухн, а потому я пробормоталъ, что и самъ не знаю, куда ходилъ.

— Ты, врно, былъ у Рённаугъ, — сказалъ Фалькенбергъ.

Я отвтилъ, что дйствительно былъ у Рённаугъ, разъ онъ отгадалъ.

— Отгадать это вовсе не трудно, — замтилъ онъ.— Но что касается до меня, то я уже ни къ кому больше не пойду.

— Такъ ты, значитъ, женишься на Эмм!

— Да, это дло налаживается. Досадно, что и теб нельзя здсь остаться. Тогда и ты, пожалуй, могъ бы жениться на одной изъ остальныхъ.

И онъ продолжалъ дальше говорить на эту тему и сказалъ, что я, можетъ быть, и могъ бы жениться на одной изъ другихъ двушекъ, но что у капитана не было больше никакой работы для меня. Мн не надо даже на слдующій день итти въ лсъ… Я слушалъ Фалькенберга, но слова его доносились до меня откуда-то издалека, изъ-за цлаго моря сна, которое надвигалось на меня.

Когда я проснулся наслдующее утро, то лихорадки у меня уже больше не было, я чувствовалъ только нкоторую истому, тмъ не мене, я приготовился идти въ лсъ.

— Теб незачмъ надвать на себя больше платье, въ которомъ ты ходишь на работу въ лсъ. Вдь я уже сказалъ теб это.

— И то правда! Но я все таки надну рабочее платье, такъ какъ другое совсмъ мокрое.

Фалькенбергъ чувствуетъ себя немного смущеннымъ вслдствіе своей измны, но онъ извиняется тмъ, будто бы думалъ, что я наймусь къ священнику.

— Такъ ты, значитъ, не пойдешь на работу въ горы?— спросилъ. я.

— Гм… Нтъ изъ этого ничего не выйдетъ. О, нтъ! Ты и самъ понимаешь, что я усталъ, наконецъ, таскаться съ одного мста на другое. А лучше, чмъ здсь, мн нигд не будетъ.

Я длаю видъ, что это меня совсмъ не трогаетъ, и выказываю вдругъ большой интересъ къ Петру:— самое ужасное это то, что бднягу выбрасываютъ на улицу.

— Выбрасываютъ, нечего сказать! — воскликнулъ Фалькенбергъ.— Когда онъ пролежитъ здсь больнымъ ровно столько недль, сколько полагается по закону, то онъ отправится домой. Вдь у его отца есть свой дворъ съ землей.

Потомъ Фалькенбергъ объявилъ мн совсмъ чистосердечно, что чувствуетъ себя не въ своей тарелк съ тхъ поръ, какъ ршилъ покинуть меня. Если бы но Эмма, то онъ наплевалъ бы на капитана.

— Вотъ, посмотри-ка, это я отдаю теб.

— Что это такое?

— Это свидтельства. Они мн больше не нужны, но теб они могутъ пригодиться въ трудную минуту. можетъ быть, когда-нибудь вздумаешь настраивать фортепіано.

При этихъ словахъ онъ протянулъ мн бумаги и ключъ для настраиванія.

Но такъ какъ я не обладаю хорошимъ слухомъ Фалькенберга, то эти вещи для меня безполезны, и я объявляю, что чувствую себя боле способнымъ настроить точильный камень, нежели фортепіано.

Фалькенбергъ расхохотался и, повидимому, почувствовалъ нкоторое облегченіе, видя меня такимъ веселымъ до самаго конца.

Фалькенбергъ ушелъ. Мн нечего было длать, а потому я легъ одтый на кровать и сталъ думать. Какъ бы то ни было, но работа наша была окончена, и мы ушли бы отсюда во всякомъ случа. Не могъ же я разсчитывать остаться здсь на вчные времена. Одно не входило въ наши разсчеты, — это то, что Фалькенбергъ остался. Если бы на мою долю выпало получить его мсто, то я работалъ бы за двоихъ! Нельзя ли подкупить Фалькенберга, чтобы онъ отказался отъ мста? Ужъ если говорить всю правду, то мн казалось, что я подмчалъ у капитана нкоторое недовольство по поводу того, что у него на двор есть работникъ, который носитъ одну съ нимъ фамилію. Очевидно, я ошибался.

Я думалъ и ломалъ себ голову. А вдь я былъ хорошимъ работникомъ, насколько я знаю. И я никогда не воровалъ у капитана ни одной минуты для работы надъ моимъ изобртеніемъ.

Я снова погрузился въ дремоту. Меня разбудили шаги на лстниц. Прежде чмъ я какъ слдуетъ усплъ встать съ кровати, въ дверяхъ очутился капитанъ.

— Лежите, лежите, — сказалъ онъ ласково и хотлъ уже уходить.— А впрочемъ, разъ я уже васъ разбудилъ, то мы можемъ, пожалуй, свести наши счеты?

— Благодарю васъ. Какъ вамъ угодно.

— Вотъ видите ли, мы оба, какъ вашъ товарищъ, такъ и я, думали, что вы найметесь къ священнику, а потому… А теперь и хорошей погод насталъ конецъ, такъ что въ лсу работать невозможно, да тамъ и немного осталось несрубленныхъ деревьевъ. Да, что я хотлъ сказать? Вотъ видите ли, я разсчитался съ вашимъ товарищемъ, а что касается до васъ, то я не знаю?…

— Я удовлетворюсь той же платой, конечно.

— Мы ршили съ вашимъ товарищемъ, что ваша поденная плата должна быть немного больше.

Объ этомъ Фалькенбергъ не упомянулъ мн ни единымъ словомъ, по всей вроятности, самъ капитанъ придумалъ это.

— У насъ съ товарищемъ было уговорено, что мы будемъ получать поровну, — замтилъ я.

— Но вдь вы руководили работой. Конечно, вы должны получить по пятидесяти эрэ лишнихъ въ день.

Такъ какъ я убдился, что мои возраженія не послужатъ ни къ чему, то я предоставилъ капитану произнести разсчетъ, какъ онъ хотлъ, и принялъ деньги. При этомъ я замтилъ, что получилъ больше, чмъ ожидалъ.

Капитанъ отвтилъ:

— Очень радъ. Я просилъ бы васъ принять также и вотъ это свидтельство о вашей работ.

И онъ протянулъ мн бумагу.

Онъ былъ справедливый и честный человкъ. Если онъ не упоминалъ о водопроводной работ весною, то онъ, конечно, имлъ на то свои причины, и я не хотлъ надодать ему вопросами.

Онъ спросилъ:

— Такъ вы отправляетесь на желзнодорожные работы?

— Нтъ, я еще не ршилъ.

— Ну, да, конечно.. Благодарю васъ за пріятную компанію.

И онъ направился къ двери. А я, оселъ этакій, не могъ дольше сдерживать себя и спросилъ:

— Не найдется ли у васъ работы для меня попозже, весною?

— Право, не знаю, мы посмотримъ. Я… Это будетъ зависть… Но если вы будете въ этихъ краяхъ… Я что вы собираетесь длать съ вашей машиной?

— Если бы вы разршили оставить ее пока здсь…

— Само собою разумется.

Когда капитанъ ушелъ, я опустился на кровать. Итакъ, все кончено! И слава Богу! Теперь девять часовъ, она встала, она ходитъ въ томъ дом, который я вижу изъ этого окна. Надо будетъ поскоре убраться отсюда.

Я вытащилъ свой мшокъ и началъ укладывать въ него свои вещи. Потомъ я натянулъ поверхъ блузы свою мокрую куртку и былъ готовъ. Однако, я снова опустился на кровать.

Вошла Эмма и сказала:

— Милости просимъ завтракать!

Къ моему ужасу она держала на рук мое одяло.

— Барыня просила узнать, не твое ли это одяло.

— Мое? Нтъ. Я уложилъ свое одяло въ мшокъ.

Эмма ушла съ одяломъ.

Конечно, я не могъ признать одяла. Чтобы ему провалиться, этому одялу!… Не пойти ли мн завтракать? Я могъ бы заодно поблагодарить и проститься. Въ этомъ не было бы ничего страннаго.

Снова вошла Эмма съ аккуратно сложеннымъ одяломъ въ рукахъ. Она положила его на перекладину и сказала:

— Если ты не придешь сейчасъ, то кофе остынетъ.

— Зачмъ принесла ты сюда это одяло?

— Барыня велла мн оставить его здсь.

— Можетъ быть, это одяло Фалькенберга. — пробормоталъ я.

Эмма спросила:

— Такъ ты уходишь теперь?

— Да. Разъ ты не хочешь меня знать, то…

— Ишь ты?— сказала Эмма, сверкнувъ глазами.

Я пошелъ за Эммой на кухню. Въ то время, какъ я сидлъ за столомъ, я увидлъ въ окно капитана, который шелъ въ лсъ. Я обрадовался, что онъ ушелъ, быть можетъ, барыня выйдетъ теперь на кухню.

Я полъ и всталъ изъ-за стола. Уйти мн, не попрощавшись съ ней? Конечно! Я прощаюсь со служанками и говорю нсколько словъ каждой изъ нихъ.

— Я хотлъ бы также попрощаться и съ барыней, но…

— Барыня у себя, я пойду…

Эмма пошла въ комнаты и черезъ мгновеніе возвратилась.

— У барыни болитъ голова, и она легла на диванъ. Но она просила кланяться.

— Добро пожаловать опять!— сказали вс двушки, когда я уходилъ.

Я взялъ подъ мышку мшокъ и ушелъ со двора. Но вдругъ я вспомнилъ, что Фалькенбергъ, быть можетъ, будетъ искать топоръ, который я спряталъ въ лсу, и не найдетъ его. Я возвратился на дворъ, постучалъ въ окно кухни и сказалъ про топоръ.

Шагая по дорог, я обернулся раза два и посмотрлъ на окна дома. Вскор дома скрылись изъ виду.

XXVI.

Я пробродилъ вокругъ Эвербё весь день, заходилъ въ нсколько дворовъ и спрашивалъ работы. Я бродилъ, какъ неспокойный духъ, безъ цли, безъ смысла. Погода была холодная и сырая, и только безостановочная ходьба согрвала меня нсколько.

Подъ вечеръ я пробрался въ лсъ капитана, гд я работалъ. Я не слышалъ ударовъ топора, значитъ, Фалькенбергъ уже ушелъ домой. Я нашелъ деревья, которыя я срубилъ ночью, и расхохотился надъ безобразными пнями которыми я украсилъ лсъ. Фалькенбергъ, конечно, замтилъ эту варварскую работу и поломалъ себ голову надъ тмъ, кто произвелъ это опустошеніе въ лсу. Чего добраго, Фалькенбергъ подумалъ, что это дло лшаго, а потому онъ и удралъ домой, пока еще было свтло. Ха-ха-ха!

Моя веселость была не особенно хорошаго свойства, она была послдствіемъ лихорадки и слабости, которая осталась посл лихорадки. Да и веселость моя вскор перешла въ грусть. Здсь, въ этомъ мст, она стояла однажды со своей подругой, он пришли къ намъ въ лсъ и разговаривали съ нами.

Когда стало довольно темно, я направился къ усадьб. Не переночевать ли мн еще сегодня на чердак? Завтра, когда у нея пройдетъ головная боль, она, быть можетъ, выйдетъ ко мн. Я шелъ до тхъ поръ, пока не увидалъ свтъ въ окнахъ, потомъ я повернулъ назадъ. Пожалуй, еще слишкомъ рано.

Проходитъ нкоторое время, мн кажется, что прошло два часа, я почередно хожу и сижу, потомъ я снова направляюсь къ усадьб. Собственно говоря, я отлично могъ бы пойти на чердакъ и переночевать тамъ, посмлъ бы только этотъ несчастный Фалькенбергъ хоть пикнутъ! Нтъ, теперь я знаю, что я сдлаю: я спрячу свой мшокъ въ лсу, а потомъ пойду на чердакъ и притворюсь, какъ если бы я тамъ забылъ что-нибудь.

Я снова возвращаюсь въ лсъ.

Но едва я успваю спрятать мшокъ, какъ для меня становится яснымъ, что мн нтъ никакого дла ни до Фалькенберга, ни до чердака, ни до постели. Я оселъ и дуракъ, и меня ничуть не занимаетъ вопросъ о ночлег, я хочу видть только одного человка и затмъ покинуть дворъ и вс эти мста и деревню.— Милостивый государь, — обращаюсь я къ самому себ, — не вы ли искали тихой жизни и здравыхъ людей, чтобы обрсти душевный миръ?

Я снова вытаскиваю свой мшокъ, взваливаю его себ на спину и въ третій разъ направляюсь къ усадьб. Я длаю крюкъ, чтобы обойти людскую, и подхожу къ главному зданію съ южной стороны. Въ комнатахъ свтъ.

Хотя и темно, но я снимаю со спины мшокъ, чтобы не походить на нищаго, и беру его подъ мышку и затмъ осторожно подхожу къ дому. Въ нсколькихъ шагахъ отъ него я останавливаюсь, снимаю фуражку и стою передъ окномъ навытяжку. Внутри никого не видно, не промелькнетъ ни одной тни, въ столовой темно, время ужина уже прошло. Должно быть, уже поздно, — думаю я.

Вдругъ въ комнатахъ гаснетъ огонь, и весь домъ кажется покинутымъ и вымороченнымъ. Я все еще жду чего-то. Но вотъ появляется свтъ во второмъ этаж. Это ея комната, думаю я. Свтъ горитъ съ полчаса и затмъ гаснетъ. Теперь она легла. Спокойной мни!

Спокойной ночи навсегда!

Конечно, я не возвращусь сюда весною. Этого еще недоставало!

Выйдя на шоссе, я снова взваливаю себ мшокъ на спину и отправляюсь въ путь.

Утромъ я иду дальше. Ночь я провелъ на одномъ сновал, и мн было очень холодно, такъ какъ у меня не было одяла. Къ тому же я долженъ былъ отправиться въ путь на разсвт, въ самое холодное время, чтобы не быть застигнутымъ на чужомъ сновал.

Я иду и иду.

Хвойный лсъ чередуется съ березовымъ. По дорог мн попадается можжевеловый кустъ съ прямымъ стволомъ, я срзаю его себ на палку. Потомъ я сажусь у опушки лса и начинаю стругать и отдлывать свою палку. Кое-гд еще на деревьяхъ остались желтые листья, а березы усыпаны сережками, на которыхъ дрожатъ дождевыя капли. Отъ времени до времени на такую березу опускается съ полдюжины маленькихъ птичекъ, и он клюютъ сережки, а потомъ он летятъ или къ камню, или къ какому-нибудь твердому стволу и очищаютъ свои клювики отъ клейкаго вещества. Он ничего другъ другу не уступаютъ, он преслдуютъ другъ друга, гоняются другъ за другомъ, несмотря на то, что въ ихъ распоряженіи цлые милліоны такихъ сережекъ. Та птица, которую преслдуютъ, и не думаетъ защищаться, а старается только спастись. Если маленькая птичка съ азартомъ нападаетъ на большую, то эта послдняя сейчасъ же уступаетъ ей, даже большой дроздъ и не думаетъ сопротивляться воробью, а бросается скоре въ сторону. Это, вроятно, происходитъ оттого, что энергія нападающаго наводитъ страхъ, думаю я.

Непріятное чувство хюлода и тоскливое состояніе которыя овладвали мною съ утра, мало-по-малу проходятъ, меня занимаетъ все, что встрчается мн по дорог, и мысли мои перебгаютъ съ одного предмета на другой. Больше всего забавляютъ меня птицы. Кром того, немало радовало меня также и то, что карманъ у меня полонъ денегъ.

Фалькенбергъ случайно упомянулъ мн наканун, гд находится домъ Петра, и я направился туда. Получитъ какую-нибудь работу на этомъ маленькомъ двор я не разсчитывалъ, но такъ какъ я былъ богатъ, то работа не очень-то занимала мои мысли. Петръ долженъ былъ на этихъ же дняхъ возвратиться домой, и онъ, быть можетъ, могъ поразсказать что-нибудь.

Я подогналъ такъ, что пришелъ къ дому Петра вечеромъ. Я передалъ хозяевамъ поклоны отъ сына и сообщилъ, что ему гораздо лучше, и что онъ скоро возвратится домой. А потомъ я попросилъ разршенія переночевать.

XXVII.

Я прожилъ здсь дня два. Петръ возвратился домой, но новостей съ собой не принесъ никакихъ.

— Хорошо ли вс поживаютъ въ Эвербё?

— Да. По крайней мр, я ничего не слыхалъ.

— Ты видлъ всхъ передъ тмъ, какъ уйти? Капитана, барыню?

— Да.

— Никто не былъ боленъ?

— Нтъ. А кому же болть-то?

— Я думалъ, не боленъ ли Фалькенбергъ, — сказалъ я.— Онъ жаловался, что у него руки ломитъ, но, вроятно, это прошло…

Въ этомъ дом не было уюта, хотя видно было, что въ немъ царило полное довольство. Хозяинъ былъ членомъ стортинга и съ нкоторыхъ поръ началъ читать по вечерамъ газету. Ахъ, это ужасное чтеніе! Весь домъ томился во время него, а дочери помирали со скуки. Когда Петръ возвратился домой, то вся семья услась считать, все ли ему выплатили, и пролежалъ ли онъ больнымъ у капитана все дозволенное время, — все установленное закономъ время сполна, — сказалъ членъ стортинга. Наканун я нечаянно сломалъ одно стекло въ чердачномъ окн, и вс въ дом начали перешептываться насчетъ этого и косо смотрли на меня, хотя стекло ничего не стоило. Тогда я отправился въ лавку, купилъ стекло и самъ вставилъ его въ окно. Увидя это, членъ стортинга сказалъ мн:— напрасно ты безпокоился изъ-за такихъ пустяковъ.

Однако, я ходилъ въ лавку не изъ-за одного стекла. Я купилъ еще нсколько бутылокъ вина, чтобы показать, что я не довольствуюсь покупкой однихъ только стеколъ для маленькаго окна. Кром того, я купилъ еще швейную машину, которую я собирался преподнести дочерямъ хозяина при прощаньи. Была суббота, и я хотлъ вечеромъ угостить всхъ виномъ. На другой день, въ воскресенье, можно было выспаться, а въ понедльникъ утромъ я собирался итти дальше.

Однако, все вышло совсмъ не такъ, какъ я предполагалъ. Об двушки побывали на чердак и обнюхали мой мшокъ. Швейная машина и бутылки заставили работать ихъ воображеніе. Он строили разныя предположенія относительно этихъ вещей и гадали. Успокойтесь, думалъ я, ждите, пока я захочу удовлетворить ваше любопытство!

Вечеромъ я сидлъ со всей семьей въ изб, и мы разговаривали. Мы только что поужинали, и хозяинъ надлъ на носъ очки и взялъ газету. Снаружи кто-то постучалъ въ дверь.— На двор стучатъ, сказалъ я. Двушки переглянулись и вышли. Немного спустя дверь растворилась, и он вошли, ведя за собой двухъ парней.— Садитесь, пожалуйста!— сказала хозяйка.

У меня сейчасъ же промелькнула мысль, что этихъ деревенскихъ парней заране увдомили о вин, и что это были женихи двушекъ. Эти двушки восемнадцати, девятнадцати лтъ подавали большія надежды, — такія он были ловкія и догадливыя! Но дло въ томъ, что вина вовсе не будетъ, ни капельки…

Говорили о погод, о томъ, что въ такое позднее время года хорошей погоды ждать больше нечего, что осеннюю пахоту придется остановить изъ-за дождя. Разговоръ шелъ вяло, и одна изъ двушекъ, обратясь ко мн, спросила, почему я такъ тихъ и молчаливъ.

— Это, вроятно, потому, что мн надо отправляться въ путь, — отвтилъ я.— Въ понедльникъ утромъ я уже буду за дв мили отсюда.

— Въ такомъ случа мы, можемъ быть, выпьемъ за ваше здоровье сегодня вечеромъ?

Этотъ вопросъ сопровождался фырканьемъ. Смялись надъ тмъ, что я сидлъ и скаредничалъ и заставлялъ ждать вина. Но я не зналъ этихъ двушекъ, и мн не было никакого дла до нихъ, а то было совсмъ другое дло.

— Что такое?— спросилъ я.— Я купилъ три бутылки вина, чтобы взять ихъ съ собой.

— Такъ ты хочешь тащить съ собой вино дв мили?— спросила двушка съ хохотомъ.— Да вдь по дорог сколько угодно лавокъ.

— Вы забываете, барышня, что завтра воскресенье, и что вс лавки заперты, — отвтилъ я.

Смхъ затихъ, но я чувствовалъ недоброжелательное отношеніе къ себ за мой рзкій отвтъ. Я обратился къ хозяйк и спросилъ ее коротко, сколько я ей долженъ.

— Зачмъ торопиться? До завтра еще времени достаточно.

— Нтъ, я тороплюсь. Я пробылъ у васъ двое сутокъ, скажите, сколько я вамъ долженъ.

Хозяйка долго думала и, наконецъ, вышла изъ комнаты и позвала съ собой мужа, чтобы вмст ршить этотъ вопросъ.

Они такъ долго не возвращались, что я пошелъ на чердакъ, привелъ въ порядокъ свой мшокъ и спустился съ нимъ внизъ. Я притворился обиженнымъ и ршилъ уйти въ тотъ же вечеръ. Это былъ хорошій способъ уйти отъ этихъ людей.

Когда я вошелъ въ избу, Петръ спросилъ:

— Вдь не собираешься же ты уходить, глядя на ночь?

— Да, я собираюсь уходить.

— Мн кажется, что не стоитъ быть дуракомъ и обращать вниманіе на то, что сказали эти двчонки.

— Господи, дай этому старику уйти!— сказала одна сестра.

Наконецъ, хозяинъ съ хозяйкой возвратились въ избу. Но они были осторожны и упорно молчали.

— Ну, сколько же я вамъ долженъ?

— Гм… Ршайте это сами.

Вс эти люди были мн противны до глубины души, мн становилось невыносимо въ этомъ дом, и я бросилъ хозяйк первую попавшуюся мн подъ руки ассигнацію.

— Довольно?

— Гм…Конечно, и это деньги, но…— и этого могло бы быть достаточно, но…

— Сколько я вамъ далъ?

— Пятерку.

— Ну, можетъ быть, это и маловато.

И я хотлъ достать еще денегъ.

— Нтъ, мать, это была десятка, — сказалъ Петръ.

Старуха разжала ладонь, посмотрла на бумажку и стала удивляться:

— Посмотрите-ка! Да вдь и вправду это десятка! Я не посмотрла, какъ слдуетъ. Большое теб спасибо.

Хозяинъ, чтобы скрыть свое смущеніе, заговорилъ съ парнями о томъ, что онъ прочелъ въ газет:— ужасное несчастье, руку совсмъ раздробило въ молотильной машин! Дочери длали видъ, что не обращаютъ на меня вниманія, но он сидли несолоно хлебавши и злились. Въ этомъ дом мн нечего было больше длать.

— Прощайте!

Хозяйка вышла за мной въ садъ и старалась умилостивить меня:

— Будь же добрымъ и дай намъ въ долгъ одну бутылку. Надо же угостить этихъ парней.

— Прощайте!— сказалъ я ей только на это, съ такимъ видомъ, что лучше было ко мн не подходить.

Мшокъ я взвалилъ себ на спину, а швейную машину взялъ въ руки. Было очень тяжело тащить все это, и дорогу къ тому же размыло, но я все-таки шелъ съ легкимъ сердцемъ. Я пребывалъ въ скверной исторіи, и мн даже казалось немного, что поведеніе мое было неблагородно. Неблагородно? Ничуть не бывало! Я разыгралъ изъ себя въ нкоторомъ род судью и вывелъ на чистую воду этихъ дрянныхъ двчонокъ, которыя хотли устроитъ пиръ для своихъ возлюбленныхъ на мой счетъ. Положимъ такъ. Но разв мое негодованіе не было простой выходкой обиженнаго мужчины? Если бы на мсто двухъ парней въ избу были приглашены дв двушки, то разв не полилось бы вино? А она еще сказала — старикъ. Но разв она не была права? Я, вроятно, очень состарился, разъ я не могъ перенести, что меня оттолкнули ради простого мужика…

Однако, обида моя понемногу теряла свою остроту отъ утомительной ходьбы, я тащился часъ за часомъ со своей дурацкой ношей — съ тремя бутылками вина и швейной машиной. Погода была теплая и туманная, я различалъ свтъ въ домахъ только на очень близкомъ разстояніи. Тогда на меня набрасывались собаки и не давали мн прокрасться на чердакъ. Наступила глубокая ночь, я чувствовалъ себя утомленнымъ и грустнымъ, будущее также заботило меня. И къ чему я выбросилъ столько денегъ совсмъ зря! Я ршилъ продать машину и снова превратить ее въ деньги.

Въ конц-концовъ я подошелъ къ одной избушк безъ собаки. Въ окн былъ еще виденъ свгъ, и я, недолго думая, вошелъ въ избу и попросилъ ночлега.

XXVIII.

Въ изб за столомъ сидла и шила молоденькая двушка конфирмаціоннаго возраста. Больше въ изб никого не было. На мою просьбу пронести здсь ночь она отвтила съ величайшимъ довріемъ, что, конечно, я могу остаться у нихъ, но что она спроситъ, и она ушла за перегородку въ маленькую каморку. Я крикнулъ ей вслдъ, что удовольствуюсь разршеніемъ только посидть у печки въ ожиданіи разсвта.

Черезъ минуту двушка возвратилась въ сопровожденіи своей матери, которая на ходу застегивала пуговицы и крючки на своемъ плать.

— Добрый вечеръ. Он не могутъ, — сказала она, — предложить мн хорошаго помщенія для ночлега, но она охотно уступаетъ мн каморку.

— А гд же вы сами будете спать?

— О, скоро утро наступитъ. А двочка должна еще сидть и шитъ.

— Что она шьетъ? платье?

— Нтъ, только лифъ къ юбк. Она хочетъ надть его завтра въ церковь, но она ни за что не хотла, чтобы я помогала ей.

Я вытащилъ свою машину и сказалъ, смясь, что для такой штуки сшить однимъ лифомъ меньше или больше ровно ничего не стоитъ. Вотъ я вамъ покажу!

— Ужъ не портной ли вы?

— Нтъ. Я просто продаю швейныя машины.

Я вынимаю руководство и читаю, какъ надо обращаться съ машиной. Двочка внимательно слушаетъ. Она еще совсмъ дитя, ея тонкіе пальчики совсмъ посинли отъ матеріи, которая краситъ. Эти синіе пальчики кажутся такими жалкими, что я вынимаю вино, и мы вс пьемъ его. Потомъ мы беремся за шитье: Я читаю руководство, а двочка вертитъ колесо машины. Она находитъ, что дло идетъ великолпно, и глаза ея сверкаютъ отъ радости.

— Сколько ей лтъ?

— Шестнадцать, Она недавно конфирмовалась.

— Какъ ее зовутъ?

— Ольга.

Матъ стоитъ и смотритъ на работу, и у нея тоже является желаніе повертть колесо, но каждый разъ, когда она дотрогивается до колеса, Ольга говоритъ:— Осторожне, мама, а то испортишь!— Когда мы стали наматывать нитки, мать взяла на мгновеніе въ руки челнокъ, и Ольга опять испугалась, что она его испортитъ.

Мать беретъ кофейникъ и завариваетъ кофе, въ изб становится тепло и уютно, эти одинокія женщины спокойны и доврчивы. Ольга смется, котда я говорю что-нибудь забавное по поводу машины. Я обратилъ вниманіе на то, что ни мать, ни дочь не спрашиваютъ, сколько стоитъ машина, хотя она и продавалась, — она такъ недоступна для нихъ. Но он об наслаждаются, глядя на работу машины!

— Ольг стоило бы завести машину, — говорю я,— она уметъ обращаться съ нею.

Мать отвчаетъ, что этого еще придется подождать, сперва Ольга должна послужить нкоторое время.

— Такъ она пойдетъ въ услуженіе?

Мать говоритъ, что она надется на это. Ея другія дв дочери уже служатъ, и имъ живется хорошо, слава Богу. Завтра Ольга увидитъ ихъ въ церкви.

На одной стн виситъ маленькое зеркальце съ надтреснутымъ стекломъ, на другой стн прибиты гвоздиками грошевыя картинки, изображающія солдатъ верхомъ на лошадяхъ и принцевъ въ парадномъ плать. Я замчаю, что одна картинка старая и измятая, и изображаетъ императрицу Евгенію, я догадываюсь, что она пріобртена уже давно, и спрашиваю, откуда она?

— Не помню. Да, мужъ ее принесъ когда-то.

— Откуда, изъ деревни?

— Право, не знаю. Не изъ помстья ли, гд мужъ служилъ въ молодости. Это было лтъ тридцать тому назадъ.

Я составилъ въ голов маленькій планъ, а потому я говорю:

— Эта картинка стоитъ большихъ денегъ.

Такъ какъ женщина думаетъ, что я смюсь надъ ней, то я начинаю подробно осматривать картинку и объявляю ей еще разъ очень увренно, что эта картинка не изъ дешевыхъ.

Женщина вовсе ужъ не такъ глупа, она только говоритъ:— Вотъ какъ, вы это находите? Эта картинка виситъ съ тхъ поръ, какъ выстроили избу. Она собственно принадлежитъ Ольг, — Ольга съ малыхъ лтъ называла картинку своею.

Я принимаю таинственный видъ и разспрашиваю подробне:

— А гд же это помстье?

— Помстье въ сосдней деревн. Въ двухъ миляхъ отсюда. Тамъ живетъ ленеманъ…

Кофе готово, и мы съ Ольгой длаемъ маленькій перерывъ въ работ, — намъ осталось только пришить крючки. Я прошу показать мн блузу, съ которой она наднетъ лифъ, но оказывается, что настоящей блузы нтъ, а ее долженъ замнить простой вязанный платокъ. Однако, меня успокаиваютъ тмъ, что поверхъ всего Ольга наднетъ старую кофту, которую ей дала сестра, и эта кофта скроетъ вс недочеты.

— Ольга такъ растетъ за послднее время, — замчаетъ мать, — что нтъ никакого смысла длать для нея настоящее платье раньше, какъ черезъ годъ.

Ольга садится и пришиваетъ крючки, и вскор это дло сдлано. Но теперь я замчаю, что она совсмъ засыпаетъ и не въ состояніи больше бороться со сномъ, и я принимаю начальническій тонъ и приказываю ей немедленно ложиться спать. Мать считаетъ своей обязанностью сидть со мной для компаніи, хотя я усердно прошу ее также пойти отдохнуть.

— Ты должна хорошенько поблагодарить этого незнакомаго человка за помощь, — говорить мать.

И Ольга подходитъ ко мн, благодаритъ и протягиваетъ руку. Я пользуюсь этимъ и толкаю ее въ каморку.

— А теперь и вы также уходите, — говорю я матери.— Я все равно съ вами разговаривать больше не буду, я очень усталъ.

Видя, что я устраиваюсь возл печки и подкладываю себ подъ голову мшокъ, она съ улыбкой качаетъ головой и уходить.

XXIX.

Мн здсь хорошо и весело. Утро. Солнце ярко сіяетъ сквозь окна. Ольга съ матерью такъ усердно намочили свои волосы и такъ тщательно причесали ихъ, что отъ ихъ головъ тоже распространяется сіяніе.

Посл общаго завтрака, за которымъ я получаю громадную порцію кофе, Ольга надваетъ на себя новый лифъ, вязаный платокъ, замняющій блузу, и сестрину кофту. Ахъ эта ужасная кофта! Она была вся обшита аграмантомъ, два ряда пуговицъ были также изъ аграманта вокругъ ворота и на рукавахъ была отдлка изъ шнурка. Но маленькая Ольга совсмъ терялась въ этой кофт — такъ она ей была велика. А Ольга была худа и костлява, какъ новорожденный теленокъ.

— А знаете что? — предлагаю я. — Не передлать ли намъ сейчасъ эту кофту и не ушить ли ее въ бокахъ? Время у насъ еще есть.

Но мать съ дочерью переглядываются, что сегодня молъ, воскресенье, когда нельзя употреблять ни иголки, ни ножа. Я хорошо понимаю ихъ, потому что я самъ такъ думалъ въ дтств. Но я все-таки длаю попытку выйти изъ затрудненія, прибгнувъ къ маленькому вольнодумству:

— Это совсмъ другое дло, когда шьетъ машина. Вдь не считается же за грхъ, когда по дорог въ воскресенье продетъ телга.

Но он этого не понимаютъ. Кром того, оказывается, что кофта разсчитана на ростъ: черезъ два-три года она будетъ въ пору.

Когда Ольга собралась уходить, я сталъ придумывать, что бы ей дать на прощанье, но я ничего не нашелъ и сунулъ ей въ руку только одну крону. Она пожала мн руку въ благодарность, показала матери монету и спросила шопотомъ, вся сіяя, нельзя ли ей отдать деньги сестр въ церкви. И мать отвтила ей почти съ такимъ же сіяющимъ лицомъ, что, конечно, пусть она это сдлаетъ.

Ольга отправилась въ церковь въ своей кофт. Она спускается съ пригорка, и при этомъ ноги ея ступаютъ го носками внутрь, то врозь, какъ придется. Господи, какая она была милая и смшная…

— А какъ зовутъ помстье, въ которомъ живетъ ленеманъ?— спрашиваю я у матери.

— Херсетъ.

— Это большое помстье?

— Да, большое.

Я сижу нкоторое время молча, моргаю сонными глазами и занимаюсь этимологіей: Херсетъ — могло означать господское имнье. Или, быть можетъ, какой-нибудь Херсе владлъ имъ когда-то. А дочь Херсе была прекраснйшей двушкой въ стран, и самъ Ярлъ попросилъ ея руки. Черезъ годъ она родитъ ему сына, который сдлается королемъ….

Однимъ словомъ, я ршилъ отправиться въ Херсетъ. Не все ли равно, куда итти? Можетъ быть, у ленемана найдется работа, и во всякомъ случа, тамъ чужіе люди, которые меня не знали. Принявъ ршеніе итти въ Херсетъ, я создавалъ себ ближайшую цль.

Я хочу спать, голова моя тяжела, и мысли путаются, и я получаю разршеніе отъ хозяйки лечь на ея постель. Великолпный голубой паукъ медленно ползетъ по стн, и я лежу и слжу за нимъ глазами, пока сонъ наконецъ не овладваетъ мною.

Я проспалъ часа два и просыпаюсь бодрый и здоровый. Хозяйка готовитъ обдъ. Я укладываю свой мшокъ, плачу хозяйк за свое содержаніе и говорю подъ конецъ, что хочу вымнять у Ольги ея картинку на швейную машину.

Хозяйка и на этотъ разъ не вритъ мн.

Но я сказалъ, что это все равно. Разъ она довольна, то и я доволенъ. Картина иметъ свою цну, и я знаю, что длаю.

Я снялъ со стны картинку, сдунулъ съ нея пыль и осторожно свернулъ ее. На бревенчатой стн осталось свтлое четырехугольное пятно. Потомъ я попрощался съ хозяйкой.

Она проводила меня во дворъ и спросила, не могу ли подождать, пока Ольга возвратится домой, тогда она сама поблагодарила бы меня. Ахъ, голубчикъ, пожалуйста!

Но у меня не было времени. Я попросилъ кланяться Ольг и сказать, что если у нея встртится какое-нибудь затрудненіе въ обращеніи съ машиной, то пусть она прочтетъ руководство.

Хозяйка долго стояла и смотрла мн вслдъ. Я весело шелъ по дорог и былъ очень доволенъ собой и своимъ поступкомъ. Теперь мн надо было тащить только одинъ мшокъ, утомленіе мое прошло, солнце сіяло, и дорога немного просохла. Я заплъ, такъ я былъ доволенъ своимъ поступкомъ.

Неврастенія…

До Херсета я добрался только на слдующій день. Такъ какъ усадьба была очень большая и богатая, то я хотлъ было уже пройти мимо, но потомъ, поговоривъ съ однимъ изъ работниковъ, я ршилъ пойти къ ленеману. Я вдь и раньше работалъ у богатыхъ людей, напримръ, у капитана изъ Эвербё…

Ленеманъ былъ широкоплечій, приземистый человкъ съ длинной сдой бородой и темными бровями. Объ говорилъ сердито, но глаза у него были добродушные, позже оказалось, что онъ былъ веселый человкъ, который умлъ шутить и смялся отъ души. Но отъ времени до времени на него нападала важность, и онъ кичился своимъ положеніемъ и своимъ богатствомъ и былъ тщеславенъ.

— Нтъ, у меня нтъ работы, — встртилъ онъ меня. Откуда вы пришли?

Я назвалъ нсколько мстъ, мимо которыхъ я проходилъ.

— У васъ, конечно, нтъ денегъ, и вы ходите и просите?

— Нтъ, я ничего не прошу. У меня есть деньги.

— Такъ идите дальше. У меня нтъ для васъ работы, осенняя пахота окончилась. Вы умете рубить жерди для изгороди?

— Да.

— Вотъ какъ. Но я не длаю больше деревянныхъ изгородей, у меня проволочныя изгороди. А штукатурить вы умете?

— Да.

— Жаль. У меня какъ разъ всю осень работали штукатуры, такъ что и вамъ была бы работа.

Онъ стоялъ передо мной и тыкалъ своей палкой въ землю.

— Какъ вамъ пришло въ голову прійти ко мн?

— Люди говорили, что стоитъ мн только пойти къ лесману, и я достану работу.

— Да? У меня дйствительно всегда много всякаго народу въ дом. Вотъ недавно были штукатуры. Умете ли вы длать изгороди для куръ? ужъ это всякій суметъ, ха-ха-ха. Вы сказали, что были у капитана Фалькенберга въ Эвербё?

— Да.

— Что вы тамъ длали?

— Рубилъ лсъ.

— Я не знаю этого человка, онъ живетъ такъ далеко отсюда, но я слышалъ о немъ. Есть у васъ отъ него какія-нибудь бумаги?

Я передалъ ему свидтельство.

— Ладно, оставайся у меня, — сказалъ вдругъ ленеманъ.

Онъ повелъ меня вокругъ дома и привелъ въ кухню.

— Дайте этому человку хорошенько пость, онъ пришелъ издалека, — сказалъ онъ.

Я сижу въ большой свтлой кухн и мъ такъ хорошо, какъ уже давно не лъ. Едва я усплъ окончить сть, какъ въ кухню снова вошелъ ленеманъ.

— Эй, вы, послушайте, — сказалъ онъ.

Я сейчасъ же всталъ и стоялъ передъ нимъ, какъ свчка. Повидимому, это маленькое проявленіе почтительности пришлось ему по душ.

— Нтъ, шьте, кончайте. Вы уже поли? Я вотъ что придумалъ… Пойдемте со мной.

Онъ повелъ меня на дворъ.

— Вы пойдете въ лсъ за дровами, что вы на это скажете? У меня два работника, но одинъ у меня служитъ понятымъ, такъ что вамъ придется итти въ лсъ съ другимъ. Вы видите, что у меня дровъ запасено достаточно, но можно принести еще, это никогда не лишнее. Вы говорили, что у васъ есть деньги? Покажите мн.

Я показалъ ему свои деньги.

— Хорошо. Вотъ видите ли, я должностное лицо и долженъ знать своихъ людей. Но само собою разумется, что у васъ ничего нтъ на совсти, разъ вы пришли къ ленеману, ха-ха-ха! Итакъ, сегодня вы отдохнете, а завтра отправитесь въ лсъ.

Я началъ приготовляться съ слдующему дню, осмотрлъ свое платье и отточилъ пилу и топоръ. У меня не было варежекъ, но погода была такая, что можно было еще обойтись безъ варежекъ, въ остальномъ я ни въ чемъ не нуждался.

Ленеманъ нсколько разъ приходилъ ко мн и болталъ со мной весело и свободно, — его, вроятно, занималъ разговоръ съ чужимъ человкомъ, пришедшимъ издалека.— Иди сюда, Маргарита!— крикнулъ онъ своей жен, когда та шла по двору. — Вотъ здсь этотъ новый человкъ, я его посылаю въ лсъ за дровами.

XXX.

Мы не получили никакихъ опредленныхъ указаній, но мы начали по собственному разумнію рубить исключительно сухой лсъ. Вечеромъ ленеманъ сказалъ, что мы поступили правильно. На слдующій день онъ все-таки ршилъ самъ прійти въ лсъ и дать намъ необходимыя указанія.

Скоро я увидалъ, что работы въ лсу не хватитъ и до Рождества. Дорога была хорошая, такъ какъ морозило, но снгу не было. А потому мы нарубили массу дровъ, и ничто не задерживало нашей работы. Самъ ленеманъ нашелъ, что мы рубимъ лсъ, какъ сумасшедшіе, ха-ха-ха. У старика было пріятно работать, онъ часто приходилъ къ намъ въ лсъ и всегда былъ въ хорошемъ настроеній духа. Такъ какъ я никогда не поддерживалъ его остротъ, то онъ, вроятно, ршилъ, что я скучный, но надежный человкъ. Онъ поручилъ мн ходить за почтой.

Въ усадьб не было ни дтей, ни молодежи, за исключеніемъ служанокъ и одного работника. а потому по вечерамъ время шло медленно. Чтобы разсяться немного, я досталъ кислоты и олова и вылудилъ въ кухн нсколько старыхъ кастрюль. Но и это дло вскор было кончено. Но вотъ однажды вечеромъ я написалъ слдующее письмо:

‘Если бы я былъ тамъ, гд вы, то я работалъ бы за двоихъ!’

На слдующій день я долженъ былъ итти за почтой для ленемана: я захватилъ съ собой мое письмо и отослалъ его. Я очень волновался, — письмо вышло такое не изящное. Я получилъ бумагу отъ ленемана, а конвертъ я долженъ былъ обклеить цлой лентой почтовыхъ марокъ, чтобы скрыть штемпель ленемана. Что-то она скажетъ, когда получитъ это письмо! На немъ не было ни подписи, ни числа, ни мста, откуда оно послано.

Мы работаемъ въ лсу съ парнемъ, болтаемъ о разныхъ пустякахъ и хорошо ладимъ другъ съ другомъ. Дни шли, къ своему огорченію я увидлъ, что работа будетъ скоро окончена, но я питалъ маленькую надежду на то, что ленеманъ, быть можетъ, найдетъ для меня какую-нибудь другую работу, когда мы покончимъ съ дровами въ лсу. Мн очень не хотлось отправляться странствовать передъ Рождествомъ.

Но вотъ я опять однажды стою на почт и вдругъ получаю письмо. Я никакъ не могу взять въ толкъ, что это письмо адресовано мн, и я верчу его нершительно въ рукахъ. Но почтовый чиновникъ знаетъ меня, онъ читаетъ адресъ и говоритъ, что на конверт стоитъ мое имя, а кром того, адресъ ленемана. Вдругъ меня пронзаетъ одна мысль, и я хватаю письмо. Да, это ко мн, я забылъ… конечно…

Въ ушахъ моихъ раздается звонъ, я быстро выхожу на дорогу, разрываю конвертъ и читаю:

‘Не пишите мн — ‘.

Безъ подписи, безъ обозначенія мста, но такъ ясно и такъ прелестно! Первыя два слова были подчеркнуты.

Не помню, какъ я дошелъ домой. Я помню только, что я сидлъ на куч камней и читалъ письмо, потомъ я засунулъ его въ карманъ, потомъ я дошелъ до слдующей кучи камней и продлалъ тоже самое. Не пишите. Но быть можетъ, я могу пойти къ ней и поговорить. Какая прелестная маленькая бумажка, какой изящный почеркъ! Ея руки дотрогивались до этого письма, ея глаза были устремлены на эту бумагу, она дышала на нее! А въ конц была черта, — она могла означать безконечно много.

Возвратясь домой, я отдалъ почту и пошолъ въ лсъ. Я былъ погруженъ въ глубокія думы и, вроятно, казался очень страннымъ моему товарищу, который съ удивленіемъ смотрлъ, какъ я то и дло перечитывалъ какое-то письмо, пряталъ его вмст съ деньгами, потомъ опять вынималъ и читалъ…

Какая она догадливая, что нашла меня! Наврное она держала конвертъ на свтъ и прочла подъ марками имя ленемана. Потомъ она на мгновеніе склонила свою прелестную головку, прищурила глаза и подумала:— онъ теперь работаетъ у ленемана въ Херсет…

Вечеромъ, когда я возвратился домой, ко мн пришелъ ленеманъ и началъ со мной разговаривать о томъ и о другомъ, а потомъ онъ спросилъ:

— Вдь вы, кажется, говорили, что работали у капитана Фалькенберга въ Эвербё.

— Да.

— Оказывается, что онъ изобрлъ машину.

— Машину?

— Лсную пилу. Такъ стоитъ въ газет.

Я вздрогнулъ. Ужъ не изобрлъ ли капитанъ мою пилу?

— Это ошибка, — говорю я,— пилу изобрлъ вовсе не капитанъ.

— Не онъ?

— Нтъ, не онъ. Но пила стоитъ у него.

И я разсказываю ленеману все. Онъ идетъ за газетой, и мы читаемъ съ нимъ вмст: ‘Новое изобртеніе… Нашъ сотрудникъ отправился на мсто… Пила особенной конструкціи, она можетъ имть громадное значеніе для лсопромышленниковъ… Эта машина заключается къ слдующемъ….

— Вдь не хотите же вы сказать, что вы изобрли пилу?

— Да, я изобрлъ ее.

— И капитанъ хочетъ украсть ее? Нтъ, это великолпно! это восхитительно! Но положитесь на меня. Видлъ ли кто-нибудь, что вы работали надъ вашимъ изобртеніемъ?

— Да, вс люди капитана.

— Клянусь, я никогда ничего подобнаго не видалъ! Украсть ваше изобртеніе! А деньги-то, вдь это пахнетъ милліономъ!

Я долженъ былъ признаться, что не понимаю капитана.

— Но я-то его хорошо понимаю! Не даромъ я ленеманъ. Признаться, я уже давно подозрвалъ этого человка. Онъ вовсе ужъ не такъ богатъ, какимъ онъ представлялся. А теперь я ему пошлю письмо, маленькое коротенькое письмецо отъ меня. Что вы на это скажете? Ха-ха-ха! Положитесь ка меня!

Но я сталъ обдумывать это дло. Ленеманъ слишкомъ горячился, могло случиться, что капитанъ не виноватъ, что перепуталъ корреспондентъ. Я попросилъ ленемана позволить написать мн самому.

— И вступать въ переговоры съ этимъ обманщикомъ? Никогда! Предоставьте мн все это дло. А кром того, если вы сами напишите, то слогъ у васъ будетъ не такъ хорошъ, какъ у меня.

Однако я добился того, что онъ уступилъ мн, и было ршено, что первое письмо напишу я, а ужъ потомъ онъ вмшается въ это дло. Я опять получилъ почтовую бумагу отъ ленемана.

Изъ моего писанья въ этотъ вечеръ ничего не вышло. Этотъ день былъ такъ полонъ впечатлній, и я былъ все еще очень взволнованъ. Я думалъ, думалъ и ршилъ: ради жены я не хочу писать самому капитану, но я напишу моему товарищу Фалькенбергу нсколько словъ и попрошу его присматривать за машиной.

Ночью ко мн опять приходила покойница, — эта ужасная женщина, которая не давала мн покоя изъ-за своего ногтя съ большого пальца. Весь день я провелъ въ волненіи, и она, какъ нарочно, явилась ко мн ночью. Поледенвъ отъ ужаса, я вижу, какъ она входить ко мн, останавливается посреди комнаты и протягиваетъ мн руку. У противоположной стны спалъ мой товарищъ по рубк дровъ, и для меня было большимъ утшеніемъ, когда я услыхалъ, что и онъ стонетъ и безпокоится во сн, что и онъ въ опасности. Я качаю головой, желая дать понять покойниц, что я уже похоронилъ ноготь на покойномъ мст, и что больше я ничего не могу сдлать. Но покойница продолжаетъ стоятъ. Я попросилъ прощенья, но вдругъ меня охватываетъ злоба, я выхожу изъ себя и объявляю, что я не хочу больше съ ней возиться. Я взялъ ея ноготь не надолго, но уже нсколько мсяцевъ тому назадъ я сдлалъ самъ другой ноготь, а ея похоронилъ… Тогда она бокомъ пробирается къ моему изголовью и хочетъ подойти ко мн сзади. Я вскакиваю съ постели и испускаю крикъ.

— Что случилось?— спрашиваетъ мой товарищъ со своей постели.

Я тру себ глаза и отвчаю, что видлъ сонъ.

— А кто сюда приходилъ?— спрашиваетъ парень.

— Не знаю. Разв здсь кто-нибудь былъ?

— Я видлъ, какъ кто-то прошелъ…

XXXI.

Прошло два дня и я слъ наконецъ, писать Фалькенбергу. Я былъ снова спокоенъ и разсудителенъ: ‘Я оставилъ въ Эвербё свою милу, — писалъ я:— быть можетъ, впослдствіи она будетъ имть нкоторое значеніе для лсопромышленниковъ, и я при первой возможности приду за ней. Пожалуйста, посмотри, чтобы она не испортилась’.

Воръ какъ я былъ деликатенъ. Въ этомъ письм было много достоинства. Конечно, Фалькенбергъ разскажетъ о немъ въ кухн и, быть можетъ, покажетъ его, и вс найдутъ, что письмо очень благородно. Но въ письм моемъ была не одна только краткость, я назначилъ опредленный срокъ, чтобы придать больше дловитости своему посланію:— въ понедльникъ, 11-го декабря, я приду за машиной.

Я подумалъ: этотъ срокъ врный и опредленный, — если машины въ понедльникъ тамъ не будетъ, то что-нибудь да придется предпринять.

Я самъ отнесъ письмо на почту и снова наклеилъ на конверт цлую полосу марокъ…

Мое сладкое опьяненіе все еще продолжалось: я получилъ самое очаровательное письмо на свт, я носилъ его на груди, оно было написано ко мн. Не пишите. Отлично, но я могъ прійти. А подъ конецъ стояла черта.

Вдь не могъ же я ошибаться относительно подчеркнутыхъ словъ? Выть можетъ, они означали запрещеніе вообще? Дамы такъ любятъ подчеркивать всевозможныя слова и ставить тире и тутъ, и тамъ. Но не она, нтъ, не она!

Черезъ нсколько дней работа у ленемана должна была быть окончена. Это было хорошо, все было разсчитано, — одиннадцатаго я буду въ Эвербё! Это будетъ какъ разъ во-время. Если капитанъ дйствительно имлъ какіе-нибудь виды на мою машину, то надо было дйствовалъ скоре. Неужто же позволить совершенно чужому человку украсть у меня изъ-подъ носа милліонъ, пріобртенный мною собственнымъ трудомъ? Разв я не трудился надъ машиной? Я началъ сожалть, что написалъ Фалькенбергу такое деликатное письмо, оно могло бы быть написано гораздо рзче. А теперь, чего добраго, онъ не поврить, что я человкъ съ характеромъ. Можно ожидать, что онъ, пожалуй, будетъ еще свидтельствовать противъ меня, скажетъ, что я не изобрлъ машину. Ха-ха, дружище Фалькенбергъ, этого еще недоставало! Во первыхъ, ты лишишься царствія небеснаго, но если это для тебя ничего не значитъ, то я донесу о твоемъ лжесвидтельств моему другу и покровителю ленеману. А ты знаешь, къ чему это поведетъ?

— Конечно, вамъ надо итти туда, — сказалъ ленеманъ, когда я разсказалъ ему о своихъ планахъ.— И, пожалуйста, возвращайтесь ко мн съ машиной. Вы должны заботиться о своихъ интересахъ, тутъ, можетъ быть, дло идетъ о цломъ состояніи.

На другой день почта принесла извстіе, которое сразу измняло положеніе дла: капитанъ Фалькенбергъ писалъ самъ въ газет, что, — вслдствіе недоразумнія, ему приписали изобртеніе новой пилы, тогда какъ изобрлъ эту машину одинъ работникъ, который одно время служилъ у него въ имніи. Что касается до самой машины, то онъ воздерживается отъ какого-либо сужденія о ней. Капитанъ Фалькенбергъ.

Мы съ ленеманомъ стоимъ и смотримъ другъ на друга.

— Что вы теперь скажете?— спросилъ онъ.

— Капитанъ, во всякомъ случа, не виновенъ.

— Вотъ какъ. А знаете ли, что я думаю?

Пауза. Ленеманъ остается ленеманомъ съ головы до ногъ и везд видитъ интриги.

— Онъ виновенъ.

— Въ самомъ дл?

— Къ такимъ штукамъ мн не привыкать стать. Теперь онъ заметаетъ слды, ваше письмо его испугало. Ха-ха-ха!

Я долженъ былъ сознаться ленеману, что я вовсе не писалъ капитану, а послалъ только маленькую записочку работнику въ Эвербё, и что даже и эта записочка не успла дойти по назначенію, такъ какъ я отослалъ ее только вчера вечеромъ.

Тогда ленеманъ замолкъ и не старался больше найти интриги. Напротивъ, съ этой минуты онъ какъ будто усумнился въ значеніи всего изобртенія.

— Весьма возможно, что вся эта машина просто дрянь какая-нибудь, — сказалъ онъ. Но потомъ онъ прибавилъ добродушно:— я хотлъ сказать, что, быть можетъ, она требуетъ передлки и усовершенствованія. Вы сами знаете, какъ приходится постоянпо передлывать военныя суда и летательныя машины… Вы все-таки ршили итти туда?

— Да.

На этотъ разъ я ничего не слыхалъ относительно того, чтобы я возвращался обратно съ машиной, по ленеманъ далъ мн хорошее свидтельство. Онъ охотно оставилъ бы меня у себя дольше, — написалъ онъ, — но я долженъ былъ прервать у него работу вслдствіи того, что у меня были свои дла въ другомъ мст…

На другое утро, когда я вышелъ на дворъ, чтобы отправляться въ путь, я увидалъ маленькую двушку, которая стояла на двор. Это была Ольга. Что за глупое дитя! Она наврное съ самой полночи была на ногахъ, чтобы поспть сюда къ утру. Она стояла передо мной въ своей синей юбк, сестриной кофт.

— Это ты, Ольга? Куда ты идешь?

Оказалось, что она пришла ко мн.

— Откуда ты узнала, что я здсь?

Она отвтила, что разспрашивала людей. Потомъ она спросила, правда ли, что машина принадлежитъ ей.

— Конечно, машина твоя, я промнялъ ее на картинку. Хорошо ли она шьетъ?

— Да, она шьетъ хорошо.

Намъ не о чемъ было съ ней разговаривать, и я хотлъ, чтобы она ушла, прежде чмъ ее увидитъ ленеманъ, а то онъ началъ бы разспрашивать.

— Ну, а теперь иди домой, мое дитя. Теб далеко итти.

Ольга протянула мн свою ручку, которая утонула въ моей и оставалась въ ней, пока я самъ ее не выпустилъ. Она поблагодарила меня и весело отправилась къ обратный путь. Ноги ея при ходьб опять становятся то пятками врозь, то пятками внутрь, какъ придется.

XXXII.

Я почти у цли.

Въ воскресенье вечеромъ я остановился на ночь въ одной изб невдалек отъ Эвербе, чтобы утромъ быть въ усадьб. Въ девять часовъ вс уже будутъ на ногахъ, и я разсчиталъ увидать того, кого мн было нужно.

Нервы мои были возбуждены до крайности, и я представлялъ себ всякія неудачи, правда, я написалъ Фалькенбергу совсмъ невинное письмо, но капитанъ могъ все-таки обидться, что я назначилъ такой опредленный срокъ, это проклятое число. Ахъ, если-бы я никогда не отсылалъ письма!

По мр того, какъ я приближался къ усадьб, я опускалъ голову все ниже и ниже и съеживался все больше и больше, хотя я и не совершилъ никакого преступленія. Я свернулъ съ дороги и сдлалъ крюкъ, чтобы подойти сперва къ службамъ. Тамъ я встртилъ Фалькенберга. Онъ стоялъ возл сарая и мылъ карету. Мы поздоровались другъ съ другомъ и разговорились, какъ старые товарищи.

— Ты дешь куда-нибудь?

— Нтъ, я возвратился только вчера вечеромъ. Я здилъ на желзную дорогу.

— Кто ухалъ?

— Барыня.

— Барыня?

— Да, барыня.

Пауза.

— Вотъ какъ? А куда она ухала?

— Въ городъ, не надолго.

Пауза.

— Сюда прізжалъ какой-то человкъ и написалъ въ газетахъ о твоей машин, — сказалъ Фалькенбергъ.

— Капитанъ также ухалъ?

— Нтъ, капитанъ дома. Онъ немножко поморщился, когда пришло твое письмо.

Мн удалось залучить Фалькенберга на нашъ старый чердакъ. У меня въ мшк лежали еще дв бутылки вина, которыя я и подарилъ ему. Ахъ, эти бутылки, которыя я столько времени таскалъ взадъ и впередъ милю за милей, да еще со всякими предосторожностями, наконецъ-то он мн пригодились. Если бы не он, то Фалькенбергъ никогда не разсказалъ бы такъ много.

— Почему капитанъ поморщился, когда пришло мое письмо? Разв онъ видлъ его?

— Дло было такъ, — сказалъ Фадькенбергъ, — барыня была въ кухн, когда пришла почта. ‘Что это за письмо съ такимъ множествомъ марокъ?’ спросила она. Я распечаталъ его и сказалъ, что это письмо отъ тебя и что ты будешь здсь одиннадцатаго.

— Что же она тогда сказала?

— Она больше ничего не сказала. ‘Такъ онъ будетъ здсь одиннадцатаго?’ спросила она только еще разъ. Да, отвтилъ я, такъ онъ пишетъ.

— И дня два спустя теб велли везти ее на желзную дорогу?

— Да, дня два спустя. Тогда я подумалъ: разъ барыня знаетъ про письмо, то и капитану надо сказать объ этомъ. Знаешь, что онъ сказалъ, когда я пришелъ къ нему съ письмомъ?

Я ничего не отвтилъ, я углубился въ мысли. Тутъ что-то есть. Неужели она бжала отъ меня? Нтъ, я сошелъ съ ума? Не будетъ жена капитана изъ Эвербе бжатъ отъ одного изъ своихъ работниковъ. Все представлялось мн такимъ страннымъ, непонятнымъ. Я надялся, что мн можно будетъ говорить съ ней, разъ мн запретили писать.

Фалькенбергъ былъ немного смущенъ.

— Я показалъ письмо капитану, хотя ты и не упоминалъ объ этомъ. Мн не надо было этого длать?

— Мн, все равно. Что же онъ сказалъ?

— Да, присмотри за машиной, — сказалъ онъ и поморщился.— Чтобы кто-нибудь не стащилъ ее, — сказалъ онъ еще.

— Такъ капитанъ золъ на меня теперь?

— Нтъ! Нтъ, этого я не думаю. Съ тхъ поръ онъ мн больше ничего не говорилъ про это.

Но мн дла нтъ до капитана. Когда Фалькенбергъ выпилъ достаточно вина, то я спросилъ его, не знаетъ ли онъ городского адреса барыни.

— Нтъ, но Эмма, вроятно, знаетъ.

Я позвалъ Эмму, угостилъ ее виномъ, сталъ болтать съ ней о томъ и семъ и, наконецъ, незамтно подойдя къ интересующему меня предмету, спросилъ адресъ барыни. Оказалось, что и она не знаетъ адреса. Но барыня похала длать рождественскія закупки вмст съ фрекенъ Елизаветой, такъ что у священника наврное знаютъ адресъ.

— А для чего теб нуженъ адресъ?

— Я случайно пріобрлъ одну старинную брошь. И я хотлъ предложить барын купить ее.

— Покажи.

Я былъ такъ радъ, что могъ показать Эмм красивую старинную брошь, которую я купилъ у одной изъ служанокъ въ Херсет.

— Барыня ее не купитъ, — сказала Эмма.— Да и я не взяла бы ее.

— Если бы я теб ее подарилъ, то ты, конечно, взяла бы ее, Эмма, — говорю я и стараюсь шутить.

Эмма ушла. Я пытаюсь еще кое-что вывдать у Фалькенберга. У него было хорошее чутье, и онъ иногда понималъ людей.

— Поешь ли ты еще барын?

— Нтъ.— И Фалькенбергъ пожаллъ, что остался въ усадьб: здсь теперь все больше и больше слезъ и горя.

— Слезъ и горя? Разв капитанъ съ женой не въ хорошихъ отношеніяхъ?

— Нечего сказать, хорошія отношенія! Какъ раньше было, такъ и теперь. Прошлую субботу она проплакала весь день.

— Какъ это все странно. Но, вроятно, они деликатны другъ съ другомъ, — сказалъ я и насторожилъ уши въ ожиданіи отвта.

— Но они опротивли другъ другу, — отвтилъ Фалькенбергъ.— Да и она такъ измнилась только за то время, что тебя здсь не было, она исхудала и поблднла.

Я сидлъ часа два на чердак и смотрлъ въ окно, не спуская глазъ съ главнаго зданія, но капитанъ не появился. Почему онъ не выходилъ? Я потерялъ терпніе и ршилъ уйти, не извинившись передъ капитаномъ. А у меня было хорошее извиненіе, я хотлъ свалить все на статью въ газет и сказать, что на меня нашла манія величія, или что-нибудь въ этомъ род. Теперь мн не оставалось ничего другого, какъ разобрать и сложить машину такъ, чтобы ее можно было нести, покрыть ее, насколько возможно, мшкомъ, и отправиться въ путь.

Эмма была въ кухн, когда я уходилъ, и она украла для меня кое-что изъ съдобнаго.

Мн опять предстоялъ длинный путь. Сперва я направлялся въ усадьбу священника, что, впрочемъ, было мн по дорог, а оттуда я хотлъ итти на желзную дорогу. Выпалъ снгъ и ходьба стала затруднительне, а кром того я долженъ былъ спшить: вдь она похала въ городъ только за рождественскими покупками и была уже впереди.

На слдующій день подъ вечеръ я былъ въ усадьб священника. Я заране ршилъ, что лучше всего будетъ поговорить съ самой барыней.

— Я зашелъ сюда по дорог въ городъ, — сказалъ я ей.— Я тащу тяжелую машину, не позволите ли вы мн оставить здсь пока самыя тяжелыя деревянныя части?

— Ты идешь въ городъ?— спросила барыня.— Но ты, вроятно, переночуешь здсь?

— Нтъ, благодарю васъ. Я долженъ бытъ въ город уже утромъ.

Барыня задумалась и сказала:

— Елизавета въ город. Ты могъ бы захватить съ собой одинъ пакетъ, она кое-что забыла.

‘Вотъ и адресъ!’ подумалъ я.

— Но я должна сперва приготовить посылку.

— Но фрекенъ Елизавета, пожалуй, успетъ ухать изъ города, прежде чмъ я пріду?

— Нтъ, она тамъ вмст съ фру Фалькенбергъ, он останутся въ город цлую недлю.

Это было пріятное извстіе. Теперь у меня были и адресъ и время.

Барыня стояла и смотрла на меня бокомъ.

— Такъ ты остаешься?— спросила она.— Я, дйствительно, должна кое-что приготовить…

Мн отвели комнату въ главномъ зданіи, такъ какъ на чердак стало слишкомъ холодно. Вечеромъ, когда вс улеглись и въ дом стало тихо, ко мн въ комнату вошла барыня съ пакетомъ и сказала:

— Извини, что я пришла такъ поздно. Но ты, вроятно, уйдешь завтра утромъ такъ рано, что я еще буду спать.

XXXIII.

И вотъ я снова среди городского шума, толкотни, газетъ, людей, такъ какъ я былъ вдали отъ всего этого нсколько мсяцевъ, то я не испытываю непріятнаго чувства. Въ одинъ день я надваю на себя городское платье и отправляюсь къ фрёкенъ Елизавет. Она остановилась у своихъ родственниковъ.

Не посчастливится ли мн увидать другую? Я волнуюсь, какъ мальчишка. Я чувствую себя такъ неловко въ перчаткахъ, что снимаю ихъ, но, поднявшись на лстницу, я вижу, что мои руки не подходятъ къ моему платью, и я снова натягиваю перчатки. Я звоню.

— Фрёкенъ Елизавета? Да, подождите немного, пожалуйста.

Выходить фрёкенъ Елизавета.

— Здравствуйте. Вамъ меня надо? Ахъ, да вдь это вы!

— У меня посылка отъ вашей матери. Пожалуйста.

Она разрываетъ немного пакетъ и смотритъ.

— Нтъ, какова мама! Бинокль! А мы уже побывали въ театр… А я не узнала васъ сперва.

— Вотъ какъ. Но вдь мы видлись въ послдній разъ не такъ давно.

— Правда, но… Послушайте, вамъ наврное хочется спросить про другую особу? Ха-ха-ха!

— Да, — сказалъ я.

— Ея здсь нтъ. Я одна остановилась у своихъ родственниковъ. А она остановилась въ ‘Викторіи’.

— Да? Но собственно, порученіе у меня было къ вамъ, — сказалъ я, стараясь овладть собой.

— Подождите немного. Мн какъ разъ надо въ городъ, и мы пойдемъ вмст.

Фрёкенъ Елизавета надваетъ пальто и шляпу, кричитъ въ одну дверь: ‘прощайте пока!’ и уходитъ со мной. Мы беремъ коляску и демъ въ одно скромное кафе. Фрёкенъ Елизавета находитъ, что въ кафе вообще очень весело, но это кафе не веселое.

— Быть можетъ, вы хотите куда-нибудь въ другое мсто?

— Да, въ ‘Грандъ’.

Я немножко боюсь, что тамъ мн будетъ не совсмъ-то спокойно. Меня долго не было въ город, и мн прійдется здороваться со знакомыми. Но барышня требуетъ ‘Грандъ’. Она имла практику въ продолженіе только нсколькихъ дней и стала очень увренной. Однако раньше она мн больше нравилась.

Мы демъ въ ‘Грандъ’. Дло идетъ къ вечеру. Фрёкенъ Елизавета садится въ самомъ яркомъ свт и сама сіяетъ отъ удовольствія. Подаютъ вино.

— Однако, какимъ вы стали наряднымъ, — говоритъ она и смется.

— Не могъ же я здсь ходитъ въ блуз.

— Конечно. Но по правд сказать, та блуза… Сказать то, что я думаю?

— Пожалуйста.

— Блуза вамъ шла больше.

Чтобы провалиться этому городскому платью! Я сидлъ, какъ на угольяхъ, и вс мои мысли были заняты совсмъ другимъ, а не этой болтовней.

— Вы долго останетесь въ город?— спрашиваю я.

— Пока Лависа останется, мы должны справиться съ нашими покупками. Къ сожалнію, это будетъ недолго…

Потомъ она опять смется и спрашиваетъ:

— Понравилось ли вамъ у насъ въ деревн?

— Да, это было хорошее время.

— Вы скоро опять прідете? Ха-ха-ха!

Она сидла и смялась надо мной. Она хотла показать, что видла меня насквозь, что сейчасъ же угадала, что я только игралъ роль у нихъ въ деревн.

— Не попросить ли папу, чтобы онъ вывсилъ весною объявленіе на столб, что вы исполняете всевозможныя водопроводныя работы?

Она зажмурила глаза и звонко захохотала.

Я вн себя отъ волненія и страдаю отъ этихъ шутокъ, хотя он такъ добродушны. Я осматриваюсь по сторонамъ, чтобы немного овладть собой. То тутъ, то тамь приподнимается шляпа, и я отвчаю, все кажется мн такимъ далекимъ и страннымъ. Моя хорошенькая дама привлекаетъ вниманіе публики на насъ.

— Такъ, значитъ, вы знаете всхъ этихъ людей, разъ вы съ ними раскланиваетесь?

— Да, нкоторыхъ… Вы весело проводите время въ город?

— Великолпно! У меня есть два двоюродныхъ брата, а у нихъ есть товарищи.

— Бдный молодой Эрикъ тамъ въ деревн!— говорю я въ шутку.

— Ахъ, бросьте вы вашего молодого Эрика! Нтъ, тутъ есть одинъ — его зовутъ Веверъ. Но теперь мы съ нимъ въ ссор.

— Ну, это обойдется.

— Вы думаете? Это однако довольно серьезно. Вы знаете, я немножко разсчитываю, что онъ придетъ сюда.

— Тогда покажите его мн.

— Мн пришло въ голову, когда мы съ вами хали сюда, что мы могли бы заставить его ревновать.

— Что же, попробуемъ.

— Да, но… Вы должны были бы быть немного помоложе. Я хотла сказать…

Я стараюсь улыбнуться:

— О, мы это отлично устроимъ. Не презирайте насъ, стариковъ, мы можемъ быть прямо великолпны! Дайте мн только ссть къ вамъ на диванъ, чтобы онъ не увидалъ моей лысины.

Ахъ, какъ трудно перешагнуть черту, раздляющую молодость отъ старости, съ достоинствомъ и красиво. Появляется неувренность, суетливость, вражда къ молодежи, зависть…

— Послушайте, фрёкенъ, — умоляю я ее исцлить мое сердце, — не пойдете ли вы къ телефону и не вызовите ли вы сюда фру Фалькенбергь?

Она на минуту задумывается.

— Хорошо, сдлаемъ это, — говоритъ она, сжалясь надо мной.

Мы идемъ къ телефону, звонимъ въ гостинницу ‘Викторія’ и вызываемъ фру Фалькенбергъ.

— Это ты, Лависа? Если бы ты знала съ кмъ я здсь… ты можешь притти сюда? Вотъ хорошо! Мы въ ‘Гранд’… Этого я не могу сказать… Конечно, это мужчина, но теперь онъ господинъ, больше я ничего не скажу… Такъ ты придешь?… Ну, вотъ ужъ ты и раздумала? Къ роднымъ? Конечно, длай, какъ хочешь, но… Да, да, онъ стоитъ возл меня… Что это ты вдругъ заторопилась? Ну, ну, прощай въ такомъ случа.

Фрёкенъ Елизавета дала отбой и сказала коротко:

— Она идетъ къ роднымъ.

Мы возвращаемся въ залъ и садимся. Намъ подаютъ еще вина, я стараюсь быть веселымъ и предлагаю шампанскаго. Да, благодарю. Вдругъ фрёкенъ Елизавета говоритъ мн:

— Вотъ Беверъ. Какъ это кстати, что у насъ шампанское.

Вс мои мысли заняты другимъ. Я долженъ ухаживать за барышней ради другого, но я говорю одно, а думаю совсмъ о другомъ. Я не въ состояніи выброситъ изъ головы разговоръ по телефону: она, конечно, догадалась, что я ждалъ ее. Но въ чемъ я провинился? Почему мн такъ внезапно отказали въ Эвербё и взяли на мсто меня Фалькенберга? Капитанъ, конечно, не всегда былъ со своей женой въ идеально-прекрасныхъ отношеніяхъ, но, быть можетъ, онъ увидалъ во мн опаснаго человка и хотлъ спасти свою жену отъ такого смшного паденія. А она стыдилась меня, стыдилась, что я служилъ у нихъ въ усадьб, что я былъ ея кучеромъ и два раза лъ вмст съ ней. И она стыдилась моего почтеннаго возраста…

— Нтъ, изъ этого ничего не выходитъ, — говоритъ фрёкенъ Елизавета.

Я прилагаю вс старанія къ тому, чтобы заставить себя говорить всякія глупости, и она начинаетъ улыбаться. Я пью много и становлюсь остроумне. Наконецъ, барышня, повидимому, проникается увренностью, что я стараюсь ухаживать за ней ради самого себя. Она начинаетъ поглядывать на меня.

— Послушайте, будьте такъ добры, я хочу поговоритъ о фру Фалькенбергъ.

— Тише, — говоритъ фрёкенъ Елизавета.— Конечно, васъ интересуетъ фру Фалькенбергъ, я это хорошо знала все время, но вы не должны были этого говорить… Мн кажется, что на него начинаетъ дйствовать… Будемъ продолжать и будемъ казаться такими же заинтересованными другъ другомъ.

Значить, она не думала, что я ухаживаю за ней ради самого себя. Въ конц-концовъ я слишкомъ старъ, слишкомъ неинтересенъ.

— Но вдь фру Фалькенбергъ для васъ недоступна,— возобновляетъ она разговоръ.— Это безнадежно.

— Да, она для меня недоступна. И вы также для меня недоступны.

— Это вы говорите также ради фру Фалькенбергъ?

— Нтъ, ради васъ самихъ.

Пауза.

— Знаете, вдь я была влюблена въ васъ? Да, да тамъ дома.

— Это становится интересно, — говорю я и передвигаюсь на диван.— Теперь мы доканаемъ Бевера.

— Да, вы подумайте только: я ходила по вечерамъ на кладбище, чтобы встрчаться тамъ съ вами. Но вы, глупый человкъ, ничего не понимали.

— Теперь вы говорите, наврное, ради Бевера, — говорю я.

— Нтъ, увряю васъ, что это истинная правда. А разъ я пришла къ вамъ въ поле. А вовсе не къ вашему молодому Эрику, какъ вы думали.

— Такъ это было ко мн!— говорю я и длаюсь грустнымъ.

— Вамъ это кажется страннымъ? Но вы должны же понимать, что и въ деревн надо въ кого-нибудь влюбляться.

— Фру Фалькенбергъ говоритъ то же самое?

— Фру Фалькенбергъ — нтъ, она говоритъ, что ни въ кого не хочетъ влюбляться, она хочетъ только играть на фортепіано или что-то въ этомъ род. Я говорила только про себя. Нтъ, но знаете ли вы, что я разъ сдлала? Ужъ не знаю, право, говорить ли? сказать?…

— Пожалуйста.

— Вдь я собственно въ сравненіи съ вами маленькая двочка, такъ что это ничего… Это было у насъ, вы спали на чердак, — и вотъ однажды я пробралась туда и привела въ порядокъ вашу постель.

— Такъ это вы сдлали!— удивляюсь я искренно и выхожу изъ своей роли.

— Если бы вы только видли, какъ я туда пробиралась… Ха-ха-ха!..

Но молодая двушка была еще очень неопытна, она покраснла, длая свое маленькое признаніе, и старалась смяться, чтобы скрыть свое смущеніе.

Я хочу вывести ее изъ затрудненія и говорю:

— Вы все-таки удивительный человкъ! Фру Фалькенбергъ никогда не сдлала бы ничего подобнаго.

— Нтъ. Но вдь она и старше меня. Ужъ не думаете ли вы, что мы ровесницы?

— Фру Фалькенбергъ говорила вамъ, что она не хочетъ ни въ кого влюбляться?

— Да. А впрочемъ, я не знаю. Вдь фру Фалькенбергъ замужемъ, она ничего не говорила. Поговорите лучше со мной… А помните вы, какъ мы разъ пошли вмст въ лавку? Я шла все тише и тише, чтобы вы догнали меня…

— Какъ это было мило съ вашей стороны. А теперь я доставлю вамъ удовольствіе въ знакъ благодарности.

Я встаю, подхожу къ молодому Беверу и предлагаю ему выпить стаканъ вина за нашимъ столомъ. Онъ идетъ за мной, фрёкенъ Елизавета густо краснетъ. Затмъ я завязываю разговоръ, и когда я вижу, что молодые люди разговорились, я вдругъ вспоминаю, что у меня есть неотложное дло и что я къ своему искреннему сожалнію долженъ ихъ покинуть. Вы, фрёкенъ Елизавета, совсмъ очаровали меня, но я знаю, что вы для меня недоступны…

XXXIV.

Я иду на улицу Ратуши и сижу нкоторое время возл извозчиковъ и смотрю на дверь гостинницы ‘Викторія’. Потомъ я вспоминаю, что она ушла къ роднымъ. Я иду въ гостинницу и вступаю со швейцаромъ въ разговоръ.

— Да, барыня дома. Комната номеръ 12, во второмъ этаж.

— Такъ, значитъ, барыня не уходила никуда?

— Нтъ.

— Она скоро узжаетъ?

— Она ничего не говорила.

Я снова выхожу на улицу, и извозчики откидываютъ фартуки у своихъ экипажей и приглашаютъ меня садиться. Я выбираю коляску и сажусь.

— Куда хать?

— Мы будемъ стоять здсь. Я беру васъ на часы.

Извозчики подходятъ другъ къ другу и шепчутся: одинъ думаетъ одно, другой — другое. Онъ наврное подстерегаетъ свою жену, говорятъ они, она назначила свиданіе съ кмъ-нибудь въ гостинниц.

Да, я стерегу у гостинницы. Въ нкоторыхъ окнахъ виденъ свтъ, и мн вдругъ приходитъ въ голову мысль, что она видитъ меня въ окно. Подождите немного, говорю я извозчику и опять иду въ гостинницу.

— Гд номеръ 12?

— Во второмъ этаж.

— А окна выходятъ на улицу?

— Да.

— Такъ это, значитъ, моя сестра махала мн, — лгу я швейцару, проходя мимо него.

Я поднимаюсь по лстниц и, чтобы не повернуть обратно, я сейчасъ же стучу въ дверь, какъ только нахожу номеръ 12. Отвта нтъ. Я стучу еще разъ.

— Это горничная?— спрашиваютъ изнутри.

Я не могъ отвтить ‘да’, — мой голосъ выдалъ бы меня. Я взялся за ручку двери, но дверь была заперта. Она, вроятно, боялась, что я приду, — быть можетъ, она видла меня въ окно.

— Нтъ, это не горничная, — отвчаю я, и самъ удивляюсь чужому звуку своего дрожащаго голоса.

Посл этого я долго стою и слушаю, я слышу, что кто-то возится внутри, но мн не отпираютъ. Но вотъ внизу раздается два короткихъ звонка изъ какой-то комнаты. Это она, думаю я. Она зоветъ горничную, она волнуется. Я отхожу отъ ея двери, чтобы не компрометировать ея. и встрчаю горничную на лстниц. Въ ту минуту, когда длаю видъ, что собираюсь спускаться, я слышу, какъ горничная говорить:— Да, это горничная, — посл чего дверь отворяется.

— Нтъ, — говоритъ горничная, войдя въ комнату, тамъ только господинъ, который сейчасъ спустился съ лстницы.

Я почти уже ршаюсь взять комнату въ гостинниц. но потомъ я отказываюсь отъ этой мысли: она не принадлежитъ къ числу тхъ женщинъ. которыя назначаютъ свиданія въ гостинниц. Проходя мимо швейцара, я замчаю мимоходомъ, что барыня, вроятно, уже легла спать.

Я опять выхожу на улицу и сажусь въ коляску. Время идетъ, часы бгутъ, извозчикъ спрашиваетъ, не холодно ни мн? Да, немного. Я кого-нибудь жду? Да… Онъ даетъ мн свое одяло съ козелъ. Я плачу ему за его любезность папироской.

Время идетъ, часы бгутъ. Извозчики не стсняются больше и говорятъ другъ другу, что изъ-за меня замерзнетъ лошадь.

Нтъ, это ни къ чему не поведетъ! Я плачу извозчику, иду домой и пишу слдующее письмо:

‘Вы запретили мн писать вамъ, но позвольте мн только увидать васъ. Я приду завтра въ гостинницу въ пять часовъ посл обда’.

Не назначить ли боле ранній часъ? Но раньше мн пришлось бы появиться при дневномъ свт. А когда я волнуюсь, то у меня подергиваются губы, я я буду страшенъ при дневномъ свт.

Я самъ снесъ письмо въ гостинницу ‘Викторія’ и потомъ вернулся домой.

Мучительная ночь съ безконечными, долгими часами! Я хотлъ выспаться и подкрпиться, но объ этомъ не могло бытъ и рчи. Стало свтать и я всталъ. Пробродивъ довольно долго по улицамъ, я возвращаюсь домой, ложусь и засыпаю.

Проходитъ нсколько часовъ. Когда я просыпаюсь и прихожу въ себя, я сейчасъ же въ тревог бросаюсь къ телефону и спрашиваю, ухала ли барыня.

Нтъ, она не ухала.

Слава Богу! Она, значитъ, не собирается бжать отъ меня, она, конечно, уже давно получила мое письмо. Вчера былъ просто неудачный день, вотъ и все.

Я завтракаю и снова ложусь. Я просыпаюсь черезъ нсколько часовъ и снова бросаюсь къ телефону.

Нтъ, барыня не ухала. Но уже уложила вещи. Теперь она въ город.

Я одваюсь и сейчасъ же бгу на улицу Ратуши. Въ продолженіе получаса въ гостинницу входитъ много людей и выходитъ также, но ея не видно. Но вотъ бьетъ пять часовъ и я иду къ швейцару.

— Барыня ухала.

— Ухала?

— Это вы спрашивали по телефону? Она въ ту же минуту пришла изъ города и взяла свои вещи. Но у меня есть къ вамъ письмо.

Я беру письмо, и, не распечатывая его, спрашиваю про поздъ.

— Поздъ отошелъ въ четыре часа сорокъ пять минутъ, — говоритъ швейцаръ, глядя на свои часы.— Теперь пять.

Я поерялъ полчаса, карауля на улиц.

Я опускаюсь на одну изъ ступенекъ и смотрю въ землю. Швейцаръ продолжаетъ болтать. Онъ, конечно, понялъ, что въ гостинниц останавливалась не моя сестра.

— Я сказалъ барын, что одинъ господинъ только что говорилъ по телефону. Но она сказала, что ей некогда, и она велла передать вамъ это письмо.

— Съ ней была еще какая-нибудь дама, когда она узжала?

— Нтъ.

Я встаю и ухожу. На улиц я разрываю конвертъ и читаю письмо: … ‘Вы не должны меня больше преслдовать’.—

Я вялымъ движеніемъ сую бумажку въ карманъ. Я не удивился, письмо не произвело на меня никакого впечатлнія. Это было такъ по-женски: нсколько торопливыхъ, первыхъ попавшихся на умъ словъ, одно подчеркнутое слово и тире…

Мн приходить въ голову итти къ фрёкенъ Елизавет, и черезъ нсколько минутъ я звоню у ея дверей, у меня оставалась еще эта послдняя надежда. Я слышу, какъ звонитъ колокольчикъ посл того, какъ я нажалъ пуговку, мн кажется, что я стою и прислушиваюсь къ завыванью втра въ пустын.

Фрекенъ Елизавета ухала часъ тому назадъ.

И вотъ полилось вино, а потомъ насталъ чередъ виски. Потомъ полилось множество виски… Кутежъ продолжался двадцать одинъ день, и въ продолженіе этого времени сознаніе мое было погружено въ непроницаемую мглу.

Въ такомъ состояніи мн однажды пришла въ голову мысль послать въ одну избушку въ деревн зеркало въ хорошенькой золоченной рамк. Зеркало предназначалось маленькой двушк по имени Ольга, которая была, какъ дв капли воды, такая же милая и смшная, какъ теленокъ.

Дло въ томъ, что неврастенія моя еще не прошла.

Въ моей комнат лежитъ машина. Я не могу со составить, такъ какъ большая часть деревянныхъ частей осталась въ усадьб священника въ деревн. Но я къ этому равнодушенъ: моя любовь къ этому изобртенію прошла.

Господа неврастеники, мы скверные люди, а въ животныя мы также не годимся.

Вроятно, въ одинъ прекрасный день мн надостъ находиться въ безсознательномъ состояніи, и я снова отправлюсь на какой-нибудь островъ.

КНУТЪ ГАМСУНЪ.

ПОДЪ ОСЕННЕЙ ЗВЗДОЙ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VІІІ.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVIІ.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

Читайте также: