Под липой, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1882

Повести и рассказы разных лет
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ

Приложеніе журналу ‘Нива’ на 1917 г.

ПОДЪ ЛИПОЙ.
Разсказъ.

I.

— Анна Павловна?..
Отвта не послдовало.
— Анна Павловна, урожденная Чегенева?..
Молчаніе.
— Анна Павловна, по мужу фрау фонъ-Краузе? Ci-devant барышня изъ сельца Стожары? Любимая дочь Павла Порфирыча Чегенева, знаменитаго драгунскаго штабъ-ротмистра? Аннушка, Анюшка, Анна, Нюрка, Нюшка, Annette… Тьфу!..
Этотъ разговоръ происходилъ въ запущенномъ садик, который, какъ давно не бритая борода, обложилъ запущенную барскую усадьбу. Чегеневъ, типичный, крпкій старикъ, сидлъ на своей любимой скамейк ‘подъ липой’. Несмотря на свои сдые волосы, онъ сохранился замчательно хорошо — жилистый, сухой, костистый. Лицо и шея были точно налиты кровью, сохраняя старый военный загаръ. Онъ былъ бы совсмъ красивъ, если бы не гнилые зубы и слезившіеся глаза, блествшіе какой-то дтской синевой и по-дтски капризные. Бороду Чегеневъ отпустилъ сравнительно недавно а холилъ ее съ особенной нжностью, подстригая на разные лады, до la Эдуардъ VII включительно. Анна Павловна, цвтущая молодая женщина, лежала съ книгой въ рук въ гамак, заслоненная отъ отца цвтущей шпалерой сиреней. Лицомъ она походила на отца — такой же прямой носъ, красивой лпки лобъ, породистый овалъ лица, чудные волосы каштановаго цвта. Только въ срыхъ глазахъ сказывалась разница,— въ нихъ не было ничего капризнаго, какъ у отца, и смотрли они такъ просто, съ затаенной ласковостью, какъ это бываетъ только у очень здоровыхъ женщинъ.
— Что теб нужно, папа?— откликнулась наконецъ она, когда отецъ зачалъ сердиться.— Прерывать въ самомъ интересномъ мст…
— Я желаю сообщить теб новость: время — деньги,— отвтилъ Чегеневъ и засмялся безъ всякой побудительной причины.— Это я говорилъ теб всегда, Анна Павловна…
Анна Павловна съ трудомъ выбралась изъ своего гамака, оправила платье и лнивыми шагами пошла къ отцу. Когда она остановилась въ тни липы, точно осыпанная огневымъ золотомъ пробивавшихся сквозь листву солнечныхъ лучей, отецъ невольно залюбовался ею. Какой чудный ростъ, какая чудная фигура… Старикъ поднялся и хотлъ ее обнять, но Анна Павловна отстранила его протянутыя руки.
— Папа, ты знаешь, что я не люблю ни объятій, ни поцлуевъ, вообще разныхъ нжностей.
— Хорошо, хорошо…— какъ-то виновато забормоталъ старикъ, продолжая любоваться ею.— Именно такая дочь и должна быть у штабъ-ротмистра Чегенева. Даже есть своя кавалерійская посадка въ фигур… Молодецъ, Анна Павловна! Вотъ, садись рядомъ и потолкуемъ о дл… Время — деньги.
По этому приступу Анна Павловна начала догадываться, въ чемъ дло, и на ея бломъ лбу всплыла легкая морщинка.
— Догадываюсь, что ты меня погонишь въ городъ,— заговорила она.— Опять къ этому Мокину…
— Анна Павловна, вы угадали… Именно къ этому Мокину… Нужно выхлопотать отсрочку по закладной.
— Я думаю, что лучше было бы теб създить самому, а я ничего не понимаю въ вашимъ длахъ.
— Зато Арсеній Лукичъ все отлично понимаютъ и для тебя все сдлаютъ. Ихъ степенство очень уважаютъ, когда къ нимъ въ банкъ прізжаетъ сама Анна Павловна.
— Папа, ты знаешь, что я не люблю такихъ шутокъ…
— Чмъ же я виноватъ, если ты ему нравишься? Видла, какъ онъ третьяго-дня прокатилъ мимо насъ на своемъ ворономъ?.. Чудо, а не конь. И верхомъ онъ недурно здитъ, хоть и купецъ первой гильдіи… да. Любому джентльмену впору такъ держаться въ сдл. Вообще, мужчина — молодецъ.
— Меня это нисколько не интересуетъ.
— А ты вникни въ корень вещей. Купецъ — теперь все… Безъ него дышать нельзя. А какой у него аппетитъ… Даже не аппетитъ, а жоръ, какъ говорятъ рыболовы про рыбу. Да, такъ ты подешь къ Мокину и того… все устроишь. Вдь теб только стоитъ посмотрть на него ласково.
— Папа, опять?
— Ну, не буду, не буду, недотрога-царевна. Вдь я ничего не говорю про твоего мужа, что онъ негодяй и упрямая нмецкая скотина, и что купецъ Мокинъ въ тысячу разъ его умне и лучше.
Анна Павловна демонстративно поднялась.
— Аня, прости, не буду,— какъ-то плаксиво заговорилъ Чегеневъ.— Такъ, съ языка сорвалось… Мн просто жаль тебя… Эта тебя любезная тетушка Александра Ивановна устроила тогда. Въ сущности вдь я даже люблю твоего нмца, чортъ его возьми, хоть онъ и могъ бы быть лучше, т.-е. выручить меня и не заставлять тебя здить къ Мокину. Нтъ ничего хуже униженія для порядочнаго человка.
Эта сцена была прервана раздавшимся на террас звономъ колокольчика. Чегеневъ встрепенулся,— онъ любилъ пость, и это составляло для него въ деревенской глуши единственное развлеченіе.
— Евгенія Ивановна приглашаютъ кушать,— проговорилъ онъ, облизывая губы.— Сегодня у насъ утка съ груздями… Марка высокая въ эстетическомъ смысл.
Евгенія Ивановна, жена Чегенева, обрюзгшая, полная дама въ домашнемъ капот, казалась старше своихъ лтъ. Она всегда была чмъ-нибудь встревожена и всегда ждала какой-нибудь бды. А вдругъ Павелъ Порфирычъ захвораетъ? А вдругъ продадутъ имнье за долги, или сгоритъ усадьба? Кром обычныхъ напастей и бдъ, присвоенныхъ обыкновеннымъ людямъ, у нея былъ цлый рядъ спеціальныхъ страховъ, неразрывно связанныхъ съ той фамиліей, которую она носила. Чегеневы — древній дворянскій родъ, который велъ свое происхожденіе отъ самого Довмонта, что для другихъ не имло ровно никакого значенія, для Чегеневыхъ являлось несмываемымъ позоромъ, какъ, напримръ, самое простое знакомство съ людьми низшаго происхожденія. Евгенія Ивановна строго блюла завты, обычаи и правила стараго дворянскаго крута.
На террас сидла еще младшая дочь, Ольга Павловна, худенькая и некрасивая, казавшаяся, какъ и мать, тоже старше своихъ лтъ. Она имла такой жалкій, убитый видъ, какой принимаютъ въ богатыхъ домахъ дальнія родственницы и разныя приживалки. Ольга Павловна и была на положеніи такой приживалки подъ родительскимъ кровомъ. Она прямо съ институтской скамьи, противъ воли родителей, вышла замужъ за какого-то артиста, который бросилъ ее черезъ два года. Несчастная и разбитая, Ольга Павловна вернулась домой съ Шурикомъ, годовалымъ красавцемъ-мальчикомъ. Сначала ее приняли очень сурово, а потомъ смирились. Бабушка простила все непослушной дочери ради внучка, въ которомъ души не чаяла, причемъ совершенно отстранила мать отъ вопросовъ воспитанія. Павелъ Порфирычъ утшался тмъ, что мужъ Ольги Павловны былъ дворянинъ, хотя и промнялъ свое первородство на чечевичную похлебку искусства.
— Лихой штабъ-ротмистръ выйдетъ,— уврялъ онъ, любуясь внукомъ.— Сейчасъ видно…
Ольга Павловна скиталась въ родномъ гнзд, какъ тнь, никогда не показывалась при гостяхъ и вообще избгала встрчъ даже съ родными.

II.

Появленіе Павла Порфирыча всегда сопровождалось особеннымъ шумомъ, который онъ точно носилъ съ собой. Онъ все длалъ какъ-то шумно: сморкался, шаркалъ ногами, двигалъ стуломъ и т. д. Сегодня его прибытіе къ завтраку было особенно шумно. Кормить было слабостью Евгеніи Ивановны, и она волновалась за каждый завтракъ и обдъ, точно держала экзаменъ передъ собственной семьей. Чегеневъ любилъ покушать и относился къ каждому кушанью съ той строгостью, съ какой прокуроръ относится къ своему подсудимому, особенно когда былъ не въ дух, какъ сегодня. Евгенія Ивановна послднее уже предчувствовала и умоляющими глазами посмотрла на Анну Павловну, которая одна не боялась отца и умла говорить съ нимъ.
— Ну-съ, чмъ вы насъ угостите сегодня, Евгенія Ивановна?— говорилъ Павелъ Порфирычъ, шаркая подъ столомъ ногами и шумно выпуская струю воздуха носомъ.
Обращеніе къ жен на ‘вы’ тоже не общало ничего добраго, и Евгенія Ивановна еще разъ посмотрла на Анну Павловну, которая только пожала плечами и улыбнулась своей лнивой улыбкой.
На стол уже все было готово,— Павелъ Порфирычъ не умлъ ждать. Онъ выпилъ свой положенный серебряный стаканчикъ листовки и обратилъ благосклонное вниманіе на редиску, только-что снятую съ гряды. Но старые зубы работали плохо, и Чегеневъ разсердился.
— Точно такую же редиску подаютъ, Евгенія Ивановна, у вашей милой сестрицы, баронессы Александры Ивановны фонъ-Книгге,— замтилъ Павелъ Порфирычъ, швыряя провинившуюся редиску въ садъ.
Переходъ къ баронесс фонъ-Книгге тоже не предвщалъ ничего добраго, а Анна Павловна отвтила за мать:
— Ни Александра Ивановна ни редиска нисколько не виноваты, что у тебя, папа, скверные зубы…
Евгенія Ивановна вся замерла отъ такой дерзости, ожидая бури. Павелъ Порфирычъ, дйствительно, какъ-то даже посинлъ, сдвинулъ брови и даже вытянулъ губы, чтобы сказать отвтную дерзость, но во-время опомнился и съ дланой улыбкой проговорилъ:
— Къ сожалнію, ядовитое дитя мое, ты на этотъ разъ права… Притомъ я похвастался, что знаю вкусъ редиски баронессы. Я счетомъ, кажется, былъ у нея два раза. Первый разъ она меня встртила фразой: ‘Ахъ, какъ жаль, Поль, мы только-что позавтракали!..’ Очень мило, не правда ли? А въ другой разъ встрчная фраза была измнена: ‘Надюсь, Поль, что ты уже пообдалъ?’ Ха-ха… Баронесса считаетъ кринки молока и выдаетъ сахаръ кусочками… Вообще, говоря между нами, сквалыга порядочная, хотя я и люблю ее… Премилый вообще экземплярчикъ… А впрочемъ, не мое дло, тмъ боле, что она не моя сестра, а Евгеніи Ивановны, и могу пожалть только тебя, что Богъ наградилъ тебя такой теткой…
— И съ этомъ никто не виноватъ, папа,— отвтила Анна Павловна, аппетитно закусывая редиской.— Т.-е. я хочу сказать, что у каждаго свой характеръ.
Евгенія Ивановна продолжала волноваться и успокоилась только тогда, когда подали бифштексъ, румяный и сочный, какъ любилъ Павелъ Порфирычъ. Дйствительно, Чегеневъ ‘сосредоточился’ на этомъ бифштекс и отдалъ ему надлежащую честь. Онъ лъ много, съ причмокиваніемъ, набирая воздухъ и закрывая глаза. Анна Павловна не любила въ такіе моменты смотрть на отца, напоминавшаго плотоядное животное. Одна Ольга Павловна оставалась равнодушной ко всему и смотрла въ свою тарелку какими-то пустыми глазами.
— Оля, что же ты ничего не шь?— ворчала Евгенія Ивановна,
— Ахъ, виновата, мама…
— Да, такъ того, Анна Павловна…— проговорилъ Павелъ Порфирычъ, отодвигая отъ себя тарелку съ объдками бифштекса.— Вы совершенно врно изволили замтить, что у каждаго свой характеръ… да… Вотъ, напримръ, я сейчасъ лъ бифштексъ. Кажется, чего проще? А между тмъ это анахронизмъ,— и я, и бифштексъ, и то, что я его сейчасъ лъ. Обратись къ статистик, и ты тамъ найдешь подлую графу, гд прямо сказано, что Павлу Чегеневу, яко дармоду и тунеядцу, никакого бифштекса не полагается, и если онъ, т.-е. Павелъ Чегеневъ, съдаетъ бифштексъ, то это — соціальная несправедливость.
— Папа, я докончу за тебя,— прервала его Анна Павловна.— Сейчасъ бифштексъ принадлежитъ купцу… Да?
— О, Анна Павловна, я могу только гордиться вашей понятливостью… Совершенно врно!.. Все принадлежитъ Арсенію Лукичу Мокину. Онъ знаетъ отлично толкъ въ хорошемъ вин, въ хорошихъ сигарахъ, въ лошадяхъ и въ женщинахъ… Я какъ-то былъ у него въ его Плезир. Чудный уголокъ… А чего стоилъ князю Рахманову его дворецъ? Все въ стил, все идейно, сочно, выпукло… Князь умлъ пожить и ничего не жаллъ для собственнаго удовольствія. Недаромъ дворецъ въ Плезир выстроенъ самимъ Растрелли… Да, я былъ тамъ, гд сейчасъ поселилось почтенное семейство коммерсантовъ Мокиныхъ. Его мать, очень почтенная старушка, которая ходитъ въ темныхъ платочкахъ, сама показывала вс комнаты и съ гордостью повторила нсколько разъ: ‘У насъ, батюшка Павелъ Порфирычъ, все подъ ‘растрели’. Купецъ Мокинъ слопалъ рахмановскій Плезиръ, какъ со временемъ слопаетъ и насъ. Вотъ и эту усадьбишку слопаетъ, и нашу липу, подъ которой выросло пять поколній Чегеневыхъ, и будетъ сидть вотъ на этой террас и сть свой собственный заработанный бифштексъ. Да, все только вопросъ времени — не больше…
Отъ этихъ словъ у Евгеніи Ивановны навернулись слезы на глазахъ, и она напрасно старалась ихъ скрыть. Павелъ Порфирычъ былъ сегодня ршительно не въ дух…
Конечно, Павелъ Порфирычъ говорилъ все это такъ, чтобы сорвать сердце, и самъ не врилъ собственнымъ словамъ, но все-таки отъ нихъ оставался въ душ горькій осадокъ. За послднае годы у старика начали появляться какіе-то дтскіе капризы, и онъ даже плакалъ отъ какого-то безсильнаго озлобленія.
— Да, его степенство Арсеній Лукичъ купить нашу усадьбу съ вольныхъ торговъ,— продолжалъ Павелъ Порфирычъ.— И будетъ Арсеній Лукичъ сидть подъ тнью фамильной чегеневской липы со своей супругой,
— Папа, ты начинаешь повторяться,— замтила строго Анна Павловна.— А это всегда скучно…
— А ты подешь завтра въ городъ?— отвтилъ вопросомъ Павелъ Порфирычъ, заглядывая въ лицо дочери.
— Ну да, конечно, поду… Для чего еще говорить объ этомъ и отравлять себ существованіе?
Евгенія Ивановна знала, о какой поздк говорилъ мужъ, и строго подобрала губы. Охъ, ужъ эти поздки Анны Павловны… Выпрашивать, клянчить, унижаться… Анна Павловна поняла тайную мысль матери и отвтила на нее совершенно просто и спокойно:
— Мама, ты, пожалуйста, не волнуйся… Все будетъ устроено съ соблюденіемъ всхъ приличій.
— Молодецъ, Аннушка!— похвалилъ Чегеневъ, раскуривая коротенькую трубочку.— Главное: приличія. Нужно показать… да… показать…
Что и кому слдовало показать — осталось неизвстнымъ, а Павелъ Порфирычъ на время исчезъ въ дыму своей трубки.
Завтракъ кончился. Павелъ Порфирычъ отправился въ свой кабинетъ ‘посмотрть въ газету, какъ живутъ эти подлецы-иностранцы’. По его упрощенной логик вся заграница представляла собой скопище всевозможныхъ негодяевъ.
Анна Павловна долго ходила въ тни родовой липы и скучала. Впрочемъ, она обладала талантомъ ‘красиво скучать’, какъ говорилъ про нее отецъ. На нее находили временами полосы какого-то, тяжелаго раздумья и безотчетной тоски.
‘И это жизнь?!’ — повторяла она про себя.
Къ своему мужу она относилась, какъ паціенты относятся къ доктору, т.-е. какъ къ чему-то неизбжному, что приходилось переносить и терпть. Сейчасъ, т.-е. лто, она проводила въ имніи отца и была рада, что цлыхъ два мсяца не увидитъ мужа.

III.

Рано утромъ на другой день старый кучеръ Егорычъ, изъ отставныхъ солдатъ, торжественно выкатилъ изъ каретника старинный дорожный экипажъ а долго ходилъ крутомъ него, встряхивая головой.
— Ну и музыка,— ворчалъ онъ.— Вся разъхалась…
Старый экипажъ походилъ на стараго человка: кожа фордека порыжла, облупилась и сморщилась, колеса хлябали, деревянная обшивка расщелилась, при каждомъ движеніи этотъ ветеранъ точно жаловался каждой гайкой. Потомъ Егорычъ вывелъ пару старыхъ лошадей и чистилъ ихъ съ такимъ усердіемъ, точно хотлъ содрать съ нихъ кожу.
— Два сапога — пара,— ворчалъ Егорычъ, кучерскимъ глазомъ осматривая еще разъ экипажъ и лошадей.
Онъ, по правд, могъ бы прибавить къ этой пар еще третій сапогъ, т.-е. самого себя. Сгорбленный, сморщенный, желтый, съ потухшими глазами,— онъ походилъ не на живого человка, а скоре на старый футляръ, въ которомъ когда-то жилъ человкъ. Евгенія Ивановна уже десять лтъ тому назадъ ршила, что пора Егорычу отказать, но Павелъ Порфирычъ отстаивалъ стараго воина съ ожесточеніемъ.
— Онъ подъ венгерца ходилъ, замирялъ Польшу,— нельзя такому человку отказывать. Потомъ, какой онъ богомольный и вс посты соблюдаетъ,
— Рухлядь какая-то,— ворчала Евгенія Ивановна.— Теб онъ нуженъ только для того, чтобы про войну разговаривать…
Когда на крыльц показалась въ сромъ дорожномъ костюм Анна Павловна, вся дорожная археологія лихо подкатила къ ея услугамъ. Егорычъ молодцовато выпрямился и такъ натянулъ вожжи, точно старыя лошади могла разнести экипажъ въ щепы.
— Анюта, такъ ты того…— повторялъ Павелъ Парфирычъ съ немного виноватымъ видомъ.— Значитъ, вообще…
‘Вотъ такъ у насъ барыня Анна Павловна,— думалъ Егорычъ, любуясь красавицей-барыней.— Можно сказать, что прямо всему міру на украшеніе тую красоту вырастили…’
Чтобы чмъ-нибудь выразить свои чувства, Егорычъ безъ всякой видимой причины ударилъ хлыстомъ пристяжку. Старый конь былъ огорченъ до глубины души, поджалъ уши и брыкнулъ ногой въ оглоблю.
Анна Павловна любила здить, потому что дорогой такъ хорошо думается. Она съ довольной улыбкой помстилась въ экипажъ и казалась еще моложе и красиве въ этой развалин. Экипажъ торжественно докатился изъ усадьбы, а потомъ по пыльной улиц села Чегеневки. Бабы и мужики съ удивленіемъ смотрли на экипажъ, провожая его разными замчаніями.
Миновали Чегеневку. По сторонамъ дороги кое-гд топорщился чахлый лсокъ-карандашникъ, а потомъ развернулись безконечной камчатной скатертью поля съ квадратами назрвавшей пшеницы, черныхъ паровъ и поемныхъ луговъ по берегу блествшей вдали красавицы Волги. Налво крутымъ мысомъ вдавался въ Волгу рахмановскій Плезиръ со своими блыми башнями и блымъ поясомъ построекъ. Это прогорвшее дворянское гнздо было выстроено по типу знаменитаго Тріанона и какъ-то рзало глазъ своей вычурностью среди блднаго и бднаго волжскаго пейзажа, расплывавшагося точно въ недосказанныхъ линіяхъ и краскахъ. Отъ Чегеневки до Плезира было не больше семи верстъ, но сейчасъ ихъ раздляли цлыя столтія. Мокины пробовали знакомиться съ Чегеневыми, но встртили въ лиц Евгеніи Ивановны такой холодный и сухой пріемъ, что этимъ все и закончилось. На правомъ берегу Волги, верстахъ въ трехъ отъ Плезира, въ сосновомъ бору пряталась усадьба баронессы Александры Ивановны фонъ-Книгге, выстроенная безъ всякихъ вычуръ и затй, но уютно, крпко и какъ-то по-нмецки сыто. Анна Павловна только вздохнула, взглянувъ въ баронскую сторону, и отвернулась.
До города было всего двнадцать верстъ, по лошади утомились уже на полдорог и едва тащились. Впрочемъ, Анна Павловна ничего не замчала, отдавшись спеціально-дорожному раздумью. Она точно экзаменовала самое себя, перебирая отдльный эпизоды своей жизни. Вотъ она красивый, рослый подростокъ, когда ее конфузили пристальные взгляды незнакомыхъ мужчинъ. Она чувствовала, что ею любуются, и это ее волновало въ т годы, когда двочки, по увренію мамашъ, еще ничего ке понимаютъ. Потомъ цлыхъ восемь лтъ въ институт,— скучныхъ, утомительныхъ до одурнія восемь молодыхъ лтъ, несмотря на то, что вс ее любили и по-институтски ‘обожали’ за красоту. Когда она узжала въ институтъ, чегеневская семья слыла богатой, а когда вераулась домой — отъ богатства не осталось и слда. Павелъ Порфиричъ жестоко проигрался въ карты, и только благодаря невроятнымъ усиліямъ Евгеніи Ивановны удалось сохранить заложенное и перезаложенное имніе.
Она вырвалась изъ институтской неволи, удивительно красивая, полная томящей жажды жизни. Именно въ этотъ критическій моментъ обратила на все свое благосклонное вниманіе тетка-баронесса.
— Теб дома нечего длать,— коротко и рзко объяснила она.— Ничего не высидишь въ своемъ вороньемъ гнзд. Да… А я тебя могу устроить.
Анна Павловна очутилась подъ крылышкомъ тетки, женщины властной и до крайности скупой. Въ дом баронессы вс голодали, до любимаго мопса Бобика включительно. Зиму баронесса проводила въ Петербург. У нея на рукахъ были три дочери, которыхъ нужно было устроить. Анна Павловна прошла всю шкоду мыканья по баламъ, концертамъ и первымъ представленіямъ. Везд ее встрчали съ восторгомъ, но она скоро поняла, что приличной партіи въ этомъ кругу она не составитъ. У нея не было приданаго… Пройдя полный курсъ горькаго двичьяго опыта, она была рада, что вышла наконецъ замужъ за сомнительнаго нмца фонъ-Краузе. Павелъ Порфирычъ взбсился, когда увидлъ ея визитную карточму: ‘M-me Адольфъ фонъ-Краузе’.
— Это безобразіе,— ругался старикъ.— У собаки и у той есть свое собачье имя…
Въ этихъ воспоминаніяхъ время пролетло незамтно, и Анна Павловна удивилась, когда впереди обрисовались силуэты городскихъ церквей. Городъ Учанъ принадлежалъ къ самымъ стариннымъ, о чемъ свидтельствовали его старинные соборы и два старинныхъ монастыря. Сейчасъ онъ находился въ ожиданіи желзной дороги, которая должна была соединить его со всмъ міромъ. Кучеръ Егорычъ подтянулся на своихъ козлахъ и для поощренія ударилъ лошадей хлыстомъ съ особеннымъ ожесточеніемъ.
Скоро экипажъ загромыхалъ по скверной мостовой, жалуясь каждой гайкой и каждымъ винтомъ, пока не остановился на соборной площади у подъзда учанскаго банка. Сденькій старичокъ-швейцаръ съ подобострастною угодливостью помогъ Анн Павловн выйти изъ экипажа,— онъ зналъ ее еще чегененской барышней,— и привтливо проговорилъ:
— Пожалуйте, Анна Папловна… Вамъ-съ Арсенія Лукича? Они-съ въ правленіи… Позвольте смахнуть пыль-съ съ платьица.
Анна Павловна была въ учанскомъ банк уже не въ первый разъ, и ее знали вс служащіе. Когда она проходила мимо проволочныхъ ршетокъ, отдлявшихъ, какъ въ зоологическомъ саду, банковскихъ человковъ отъ публики, ее провожали десятки глазъ и восторженный шопотъ. А ‘самъ’ Арсеній Лукичъ встртилъ ее въ дверяхъ своего директорскаго кабинета.
Ото былъ плечистый, высокій мужчина, остриженный подъ гребенку. Одвался онъ безукоризненно. Купеческое происхожденіе выдавала только массивная золотая цпочка съ десяткомъ какихъ-то жетоновъ и брелоковъ. Лицо было некрасивое, но характерное, съ умными, темными глазами.
— А я васъ поджидалъ, Анна Павловна,— заговорилъ онъ красивымъ баритономъ, почтительно ожидая, когда кліентка первая протянетъ руку.
— Вы очень любезны,— отвтила Анна Павловна, бросая взглядъ на сидвшаго въ глубокомъ кресл сденькаго банковскаго старца.
— Не угодно ли приссть?— предложилъ Мокинъ, подвигая кресло.
Онъ быстро просмотрлъ поданныя Анной Павловной бумаги, сложилъ ихъ и положилъ подъ прессъ.
— Если вы дозволите, Анна Павловна, я самъ привезу вамъ бумаги на-дняхъ, чтобы не заставлять васъ ждать…
— Очень благодарна, Арсеній Лукичъ…
Прощаясь, Мокинъ, съ намреніемъ или случайно, задержалъ ея руку въ своей. Она съ удивленіемъ досмотрла на него своими чудными глазами, что его смутило, какъ школьника.
— Да, я привезу самъ…— виновато бормоталъ онъ, провожая гостью до двери.

IV.

Аша Павловна умла не только красиво скучать, но умла и чувствовать себя красивой.
Возвращаясь изъ города домой, Анна Павловна улыбалась, что случалось съ ней нечасто. Она припоминала, съ какимъ испуганнымъ видомъ ее встртилъ Молинъ и какъ онъ испугался, задержавъ ея руку. Онъ точно боялся ея, а сознаніе своей денской силы заставляло ее улыбаться. Резюме этого настроенія явилось довольно странное и совершенно неожиданное.
— Къ чему?— проговорила вслухъ Анна Павловна.
— А?— откликнулся Егорычъ.
Анна Павловна опять разсмялась. Старикъ какъ-то смшно выживалъ изъ ума, и у него на лиц точно разрасталось недоумвающе-испуганное выраженіе.
Дальше мысли Анны Павловны шли въ такомъ порядк: мама будетъ недовольна, когда Мокинъ прідетъ къ нимъ, папа будетъ придумывать по его адресу что-нибудь ядовитое и т. д. Но разв она могла ему отказать? Вдь это съ его стороны было просто любезность… Она припомнила, что онъ бывалъ у нихъ въ дом разъ пять а все какъ-то неудачно. Между мамой и этимъ банковскимъ гостемъ установились какія-то враждебныя отношенія, т.-е. мама ненавидла его — и ненавидла ршительно безъ малйшаго основанія,— а онъ это чувствовалъ.
— Молодецъ, Анна Павловна,— похвалилъ Павелъ Порфирычъ, когда узналъ о результатахъ поздки.— Вотъ какого осетра зацпила… ха-ха!.. Пусть прізжаетъ, мы его примемъ честь-честью.
Евгенія Ивановна ничего не сказала и только строго поджала губы. Ей сдлалось какъ-то больно за свое дворянское гнздо, и она нахохлилась, какъ курица, увидавшая ястреба. Впрочемъ, Анна Павловна меньше всего походила на беззащитнаго цыпленка.
Анн Павловн плохо спалось ночь, несмотря на здоровую усталость посл экспедиціи въ городъ. Она долго лежала съ открытыми глазами и почему-то все время думала о Мокин. Онъ былъ и некрасивъ, и грубоватъ, и какъ-то по-купечески съ ней слащавъ, какъ приказчикъ въ модномъ магазин, но у него было что-то такое особенное въ глазахъ, когда онъ смотрлъ на нее — тревожное и счастливое, и полное какой-то недосказанной силы. Такіе именно мужчины умютъ любить, какъ ей казалось. По аналогіи она припомнила своего мужа — чистенькаго, аккуратнаго, прилизаннаго и вылощеннаго, для котораго она даже не была красивой женщиной. Онъ слишкомъ привыкъ къ ней, слишкомъ былъ въ ней увренъ и слишкомъ занять собственной драгоцнной особой. Красивыхъ женщинъ у себя дома нтъ. Он даже и длаются красивыми только за стнами этого дома, когда начинаютъ чувствовать освжающее и опьяняющее вниманіе постороннихъ глазъ, когда он начинаютъ чувствовать себя женщинами. Именно такое чувство переживала сейчасъ Анна Павловна, ворочаясь въ своей постели.
Въ Чегеневк дни походили одинъ на другой, какъ дождевыя капли. Анна Павловна проснулась утромъ свжая и спокойная, напилась кофе и отправилась къ своему гамаку съ французскимъ романомъ въ рукахъ. Русская литература въ чегеневской усадьб находилась въ большомъ подозрніи. Утромъ прошелъ теплый лтній дождь, освжившій зелень. На садовыхъ дорожкахъ, зараставшихъ зелеными клочьями явившейся сюда безъ всякаго приглашенія травы, свтлли полосы дождевой воды. Пахло горьковатымъ ароматомъ березы, левкоями и гнилымъ деревомъ. На одной изъ аллей на Анну Павловну набжалъ пятилтній Шурикъ и чуть не сбилъ ее съ ногъ
— Шурка, безсовстный!..— выбранила его Анна Павловна подбирая, юбку, чтобы перешагнуть черезъ лужу дождевой воды.
Шурикъ громко расхохотался и показалъ ей языкъ.
— Уходи, скверный мальчишка!..
Въ отвтъ Шурикъ забжалъ сбоку и хлопнулъ ногой въ лужу. Въ результат получилось то, что юбка Анны Павловны покрылась пятнами грязи.
— Злой мальчишка, я нарву теб уши…
Злой мальчишка еще разъ показалъ тет Ан языкъ и бросился въ мокрые отъ дождя кусты, какъ заяцъ. Анна Павловна сначала разсердилась, а потомъ разсмялась. Этакій сорванецъ-мальчишка… Она только теперь замтила стоявшую на поворот дорожки сестру, которая, очевидно, наблюдала за происходившей сценой. Анна Павловна пошла къ ней, чтобы пожаловаться, но Ольга Павловна посмотрла на нее такимъ встревоженнымъ взглядомъ, что она вмсто жалобы проговорила:
— Какой прелестный мальчуганъ!.. Какая ты, Оля, счастливая…
Ольга Павловна покраснла, и у ней на глазахъ выступили слезы.
— Ахъ, Оля, не обижайся, что я тебя назвала счастливой,— спохватилась Анна Павловна и горячо поцловала сестру.— Право, счастье не вн насъ, а счастье… да, счастье… какъ бы теб это сказать?
На этотъ разъ Ольг Павловн такъ и не пришлось узнать, въ чемъ заключается счастье. Вниманіе сестры точно ее испугало. Она считала Анну Павловну эгоисткой, безчувственной, и старалась избгать ея. Анна Павловна тоже удивилась собственному приливу нжности и смотрла на сестру немного виноватыми глазами. Бдняжка такъ страдала, а она не обращала на нее никогда вниманія, точно это былъ какой-то манекенъ или совсмъ чужой, незнакомый человкъ.
Сестры обнялись и долго гуляли по самой широкой алле, спускавшейся къ фамильной лип. Анна Павловна продолжала стараться быть доброй, что волновало Ольгу Павловну все больше и больше.
— Оля, ты считаешь себя несчастной,— говорила Анна Павловна.— И совершенно напрасно… Представь себ, что есть много людей, которые даже не могутъ быть несчастными, потоку что не испытали счастья. А ты была счастлива…
— Къ чему ты все это говоришь, Аня?
— Къ чему? Вотъ этого я ужъ сама не знаю… Такъ, бываютъ иногда разныя мысли. Я какъ-то не привыкла думать о себ, врне сказать — смотрю на себя со стороны, какъ въ театр изъ ложи смотрятъ на артистовъ.
— У тебя счастливый характеръ, Аня…
— Можетъ-быть… А врне — никакого характера. День прошелъ,— и слава Богу…
— При твоей молодости и красот?
— Молодость пройдетъ, а красота — вещь условная. Пока отъ послдней кром непріятностей ничего не имла… Да и мужчины вс до одного гадкіе. Они смотрятъ на насъ, какъ на лошадей, и говорятъ, какъ о лошадяхъ. Не могу забыть, какъ на одномъ балу я иду мимо двухъ молодыхъ людей и слышу: ‘Давай держать пари, что у нея чудныя икры…’. Гадость!.. И гадость главномъ образомъ потому, что ее длаютъ люди, вроятно, порядочные сами по себ, которые ползутъ на стну, если то же самое скажутъ про ихъ сестру или невсту. Ну, я устала, полежимъ въ гамак… Я люблю понжиться.
Раскачиваясь въ гамак, сестры предались воспоминаніямъ, причемъ сдлали открытіе, что до сихъ поръ совсмъ не понимали другъ друга. На Ольгу Павловну напала необычная для нея откровенность.
— Какъ я теб завидовала, Аня, съ самаго ранняго дтства, потому что слишкомъ рано поняла, что на всю жизнь останусь неисправимой дурнушкой… Это — ужасное чувство, несправедливое, ожесточающее… А ты росла рядомъ со мной, красивая до конца ногтей… Меня не любилъ даже родной отецъ, а мама только жалла, какъ жалютъ безнадежно-больныхъ. Потомъ нахлынувшая на меня ураганомъ любовь… Потомъ… Боже мой, сколько я пережила, Аня!.. Представь себ только, что ты чувствуешь каждой каплей крови, что богъ, которому ты молишься, ненавидитъ тебя, хуже,— ты для него не существуешь… Нелюбимая жена… Все темно кругомъ, холодно, обидно… Вроятно, только заживо погребенные испытываютъ нчто подобное.

IV.

За вечернимъ чаемъ, когда вс сидли на садовой террас, Павелъ Порфирычъ разошелся и наговорилъ Анн Павловн много колкостей по адресу Мокина.
— Господинъ буржуй осчастливитъ насъ своимъ посщеніемъ… да,— бормоталъ онъ, причмокивая, точно смаковалъ каждое свое слово,— не буржуа, за которымъ стоитъ цлая культура, а именно — буржуй Арсеній Лукичъ. Кстати присмотритъ и нашу усадьбу, чтобы перехватить ее потомъ съ торговъ… гм да…
— Папа, я хлопотала для тебя же,— спокойно отвчала Анна Павловна.— А со стороны Арсенія Лукича это просто вжливость…
— Ха-ха!.. Вжливость!— хохоталъ Павелъ Порфирычъ, откидывая голову назадъ.— А ручку онъ у тебя цловалъ? Нтъ? Ну, это глупо съ его стороны…
Евгенія Ивановна не принимала участія въ этомъ непріятномъ разговор, но про себя соглашалась на этотъ разъ съ мужемъ. Она замтила, что Анна Павловна волнуется съ утра, а къ чаю принарядилась. И косу распустила по-двичьи, и кофточку шелковую надла — женскіе глаза не обманываютъ, когда дло идетъ о тхъ мелочахъ, которыя совершенно незамтны для мужского глаза. Не было сомннія, что Анна Павловна ждала мокинскаго визита и по-своему приготовилась встртить его.
— Да-съ…— тянулъ Павелъ Порфирычъ.— Пыхнетъ господинъ буржуй на тысячномъ рысак въ чегеневскую усадьбу или прідетъ верхомъ на своемъ гндомъ… Ахъ, какая лошадь! Настоящая выводная изъ Англіи, дорогихъ кровей, а на ней Арсеній Лукичъ… А у Анны Павловны сердечко ударитъ тревогу…
— Папа?!..
Анна Павловна неожиданно расплакалась и убжала въ садъ.
— Вотъ теб разъ…— удивился Павелъ Порфирычъ, разводя руками.— Никакъ сонъ-то вышелъ въ руку…
— Папа, ты не имешь права оскорблять Аню,— вступилась Ольга Павловна.— Она такая хорошая… да…
У Ольги Павловны тряслись губы отъ охватившаго ее волненія. Павелъ Порфирычъ посмотрлъ на нее съ удивленіемъ и еще разъ развелъ руками. Заговорила Ольга Павловна — удивительно… Какая муха ее укусила? Павелъ Порфирычъ никогда не замчалъ дурнушки-дочери, а тутъ цлый бунтъ.
— И въ самомъ-то дл, что ты присталъ къ Ан?—поддержала Евгенія Ивановна.— Не женское это дло по банкамъ-то разъзжать… Да я бы ни въ жисть, а только Аня ужъ такая смлая уродилась. Для насъ же она хлопотала, а ты довелъ ее до слезъ. Что жъ изъ того, что прідетъ Мокинъ? Пріхалъ, посидлъ, поговорилъ о дл и ухалъ… Это съ его стороны даже очень вжливо, хотя онъ и купецъ. Не все же одной Ан трепаться по банкамъ…
Павелъ Порфирычъ весь посинлъ и только хотлъ разсердиться, какъ послышался звонъ дорожнаго колокольчика, и у чегеневской усадьбы остановилась дорожная таратайка, заложенная парой мужицкихъ лошаденокъ. Это и былъ Мокинъ. Анна Павловна первая узнала его и торопливой походкой пошла встрчать его къ самой калитк. Послднее было противъ правилъ, но она сдлала это на зло отцу. Она даже не стснялась своихъ заплаканныхъ глазъ, которые придавали сейчасъ ея улыбавшемуся лицу особенную прелесть, какъ орошенные росой цвты. Съ женской чуткостью она поняла и оцнила, почему Мокинъ пріхалъ не на тысячномъ рысак, какъ обыкновенно,— онъ не желалъ конфузить убогой чегеневской упряжки.
Мокинъ выскочилъ изъ своей таратайки съ несвойственной легкостью для его массивной фигуры и вопросительно посмотрлъ на заплаканное, улыбавшееся лицо Анны Павловны.
— Не обращайте на меня вниманія,— отвтила она на этотъ нмой вопросъ.— У меня сегодня нервы…
Она засмялась совсмъ весело и крпко, по-мужски пожала руку гостя.
— Можетъ-быть, я не ко-времени, Анна Павловна?— спросилъ Мокинъ, понижая голосъ.
— О, нтъ, папа будетъ очень радъ васъ видть… Вы такъ любезны, Арсеній Лукичъ.
Она повела его прямо на террасу. Мокинъ былъ немного удивленъ, когда старикъ Чегеневъ встртилъ его съ преувеличеннымъ вниманіемъ, а Евгенія Ивановна не проявила обычной сухости. Даже безотвтная Ольга Павловна, и та сегодня смотрла на него такими добрыми глазами. Мокинъ выпилъ два стакана чая, причемъ усплъ разсказать послднія городскія новости. Онъ держалъ себя непринужденно и съ достоинствомъ. Павелъ Порфирычъ попробовалъ-было поглумиться надъ буржуями, но Анна Павловна безъ церемоніи перебила его. На минуту пробжала черная кошка, а потомъ все исправилось. Даже Евгенія Ивановна что-то такое припомнила о томъ, какъ жили прежде.
— Да, дйствительно, бывали случаи,— соглашался Мокинъ.— Наша губернія вся дворянская… Вс жили хорошо.
— Было да сплыло, — угрюмо замтилъ Павелъ Порфирычъ, посасывая свою трубку.— А теперь…
— А теперь другіе люди, папа, которыхъ ты не совсмъ понимаешь,— еще разъ перебила отца Анна Павловна, что было верхомъ невоспитанности.
Мокинъ понялъ, что грозитъ разыграться непріятная сцена, поднялся и проговорилъ:
— А я къ вамъ, Павелъ Порфирычъ, по длу-съ…
— Хорошо, хорошо… Идемте въ кабинетъ.
Когда мужчины вышли, Евгенія Ивановна накинулась на Анну Павловну съ необычной для нея энергіей:
— Какъ ты говоришь съ отцомъ, Аня?!.. Да еще при постороннемъ человк… Я согласна, что онъ иногда бываетъ неправъ, но ты забываешь, что онъ все-таки твой отецъ. Да, отецъ…
— Мама, и отцы бываютъ разные…
— Аня, ты съ кмъ разговариваешь?!.. Ты забываешь, что я твоя мать… да!..
— Мама, успокойтесь и не волнуйтесь… Я только хотла предупредить какую-нибудь дикую выходку папы.
— Ты хочешь учить отца!?..
Ольга Павловна не хотла слушать этого спора и ушла въ садъ. Анна Павловна раскраснлась и старалась не смотрть на мать. Но та разошлась и не могла удержать потока материнскаго краснорчія.
— Ты — гордячка и никого не любишь. Ты и своего мужа не любишь… Вотъ попомни мое слово, что Богъ тебя накажетъ.
— И безъ того, мама, Богъ меня достаточно наказалъ… Разв я живу? Разв это жизнь? Разв мужъ меня любитъ? День прошелъ — и слава Богу. Вотъ и вся моя жизнь…
— Что ты говоришь, Аня? Ты совсмъ безстрашная сдлалась… Теб надо лчиться.
Анна Павловна только встряхнула волосами и засмялась. Она, дйствительно, сейчасъ чувствовала себя безстрашной. Да и чего ей было бояться, когда на душ было такъ холодно и безотрадно? Странно, что выдержанная и разсудительная по натур Анна Павловна сейчасъ разсердилась на мать. А тутъ еще изъ раскрытаго окна кабинета началъ доноситься хриплый смхъ Павла Порфирыча.
‘Папа что-нибудь выкинетъ’,— съ тоской думала Анна Павловна.
Въ кабинет, дйствительно, происходила довольно непріятная сцена. Павелъ Порфирычъ принялъ отъ Мокина бумаги, небрежно просмотрлъ ихъ и проговорилъ:
— Очень хорошо, т.-е. очень благодаренъ Арсеній Лукичъ. Только одно маленькое замчаніе: вы поступаете не по-коммерчески, т.-е. слишкомъ довряетесь мн. А вдругъ я возьму да и надую васъ? Ха-ха… И даже очень просто.
— Вы шутите, Павелъ Порфирычъ,— точно оправдывался Мокинъ.— Я вполн довряю вамъ…
— Довряете? Знаете, голубчикъ, я, какъ старый и опытный человкъ, скажу вамъ, что даже и самому себ не всегда можно врить… да. А потомъ… Да, потомъ… Гм… Есть область великодушія, которая не всегда умстна. Я лично очень вамъ благодаренъ, но не желалъ бы пользоваться именно вашимъ великодушіемъ. У меня ничего нтъ, какъ вамъ извстно, но не все мряется на свт капиталомъ…
Мокинъ вышелъ изъ кабинета съ красными пятнами на лиц и наскоро сталъ прощаться. Павелъ Порфирычъ стоялъ въ дверяхъ и улыбающимися глазами смотрлъ на Анну Павловну.

VI.

Прощанье вышло какое-то неловкое, и гость вышелъ съ террасы сконфуженный. Анна Павловна проводила его и, когда онъ хотлъ повернуть къ калитк, она остановила его.
— Васъ, Арсеній Лукичъ, папа оскорбилъ?— тихо спросила она.
— Да, т.-е. нтъ, Анна Павловна. Вашъ папа не можетъ меня оскорбить.
На слов ‘вашъ’ онъ сдлалъ удареніе.
— Папа вспыльчивый человкъ и иногда можетъ сказать что-нибудь лишнее, но онъ по душ очень добрый человкъ.
— Онъ былъ правъ, Анна Павловна…
Послднее Мокинъ проговорилъ съ немного больною улыбкою и посмотрлъ на Анну Павловну такими хорошими глазами.
— Пойдемте вонъ въ ту аллею, гд липа,— предложила она.— Мн хочется поговорить съ вами… Вы не обижаетесь на меня?
— На васъ?..
Онъ не договорилъ, и они пошли къ лип. Анна Павловна выбрала мсто на скамейк такъ, что ихъ было видно съ террасы.
— Обидть лично меня трудно, Анна Павловна,— заговорилъ онъ, набирая воздухъ полною грудью.— А вотъ за васъ мн обидно. Я не имю никакого права такъ говорить, но ужъ такъ само собою вырвалось. Да вдь я отлично понимаю, какъ вамъ тяжело прізжать къ намъ въ банкъ и видть меня. Да, именно меня… А мн это и больно и обидно.
— Относительно себя, Арсеній Лукичъ, вы ошибаетесь…
— О, нтъ!.. Я это чувствую какъ-то всмъ тломъ…
Онъ немного помолчалъ, опять набралъ воздуха и заговорилъ уже другимъ тономъ:
— А я вдь ждалъ васъ, Анна Павловна… Даже къ окну нсколько разъ подходилъ и выглядывалъ на улицу. Знаю, что Павелъ Порфирычъ самъ не подетъ, а пошлетъ васъ. И мн впередъ длалось больно за васъ…
— Благодарю, Арсеній Лукичъ, за участіе. Вы правы, что особеннаго удовольствія въ такихъ поздкахъ нтъ, но я разсчитывала именно на ваше вниманіе, а потому хала почти съ легкимъ сердцемъ.
— Знаете, я самъ хотлъ пріхать къ вамъ за бумагами, но это значило навязываться… Павелъ Порфирычъ вотъ какъ меня отчиталъ и за то, что я сдлалъ.
Мосинъ самымъ добродушнымъ тономъ передалъ содержаніе только-что происходившей въ кабинет сцены и прибавилъ:
— И Павелъ Порфирычъ правъ, Анна Павловна… Нужно быть звремъ, нужно выматывать душу изъ живого человка, нужно быть вообще несправедливымъ, чтобы почувствовали вашу силу и… полюбили васъ. Вдь и страхъ и любовь, какъ ни странно, чувства одного порядка, а великодушіе — состояніе безразличія, почему оно и обидно.
— Я васъ не совсмъ понимаю, Арсеній Лукичъ…
Онъ посмотрлъ ей прямо въ глаза и проговорилъ съ горькой улыбкой:
— Вотъ моя жена — она боится меня, потому что любитъ.
— А вы?— невольно вырзалось у Анны Павловны, и она покраснла за неумстность своего вопроса.
Вмсто отвта онъ быстро поднялся и началъ прощаться. Она, пожимая ему руку, проговорила:
— Прізжайте какъ-нибудь… поговорить. Я всегда дома и буду рада васъ видть. У насъ страшная скука, предупреждаю впередъ…
Мокинъ вопросительно посмотрлъ на террасу и отвтилъ съ грустной нотой въ голос:
— Вы слишкомъ добры, Анна Павловна…
На террасу онъ не зашелъ, а раскланялся издали. Павелъ Порфирычъ хрипло захохоталъ, когда за гостемъ хлопнула калитка и задребезжали дорожные колокольчики. Анна Павловна прошлась по алле, постояла на поворот любимой дорожки и быстрыми шагами пошла къ террас.
— Анна Павловна…— останавливалъ ее Павелъ Порфирычъ.
Но она не слышала его словъ и молча прошла въ свою комнату, гд и заперлась.
— Мы сердимся, чортъ возьми!..— резюмировалъ Павелъ Порфирычъ эту непочтительную выходку.— Понимаемъ…
— Оставьте ее въ поко,— ворчала Евгенія Ивановна,— это она отъ скуки бсится… Женщина молодая, здоровая, ну, понятное дло, ей и скучно.

——

Анна Павловна испугалась…
Это было ровно черезъ три дня посл визита Мокина. Она посл обда, когда старики улеглись спать, лежала съ книгой въ рукахъ въ своемъ гамак и полудремала. Было жарко. Гд-то гудли комары. Сонно чиликала въ вершин вковой липы какая-то безыменная птичка. Пахло левкоями и резедой. Она очнулась отъ своего забытья, когда ее накрыла какая-то широкая тнь. Анна Павловна даже вскрикнула отъ испуга. Передъ ней стоялъ Мокинъ. По щегольскимъ лакированнымъ ботфортамъ она догадалась, что онъ пріхалъ верхомъ. Взглянувъ ему въ лицо, Анна Павловна серьезна испугалась. Ей въ первый моментъ показалось, что онъ пьянъ, а потомъ — что онъ сошелъ съ ума. Бываетъ такое неуловимое выраженіе лица, когда внутренній человкъ точно отсутствуетъ. Именно такими пустыми глазами Мокинъ и смотрлъ на Анну Павловну.
— Я… т.-е. я халъ мимо и увидлъ васъ…— заговорилъ онъ, неловко роняя слова.— Если я мшаю, то могу ухать… Пожалуйста, не стсняйтесь. Я такъ… халъ мимо…
Онъ говорилъ съ трудомъ, говорилъ совсмъ не тми словами, какими долженъ былъ говорить.
— Идите подъ липу, а я сейчасъ приду…— отвтила Анна Павловна, не ршаясь при гост вылзать изъ гамака.
Онъ покорно зашагалъ къ лип, сбивая по дорог своимъ хлыстомъ головки полевыхъ цвтовъ, выбивавшихся по краямъ газона.
Выбравшись изъ гамака, Анна Павловна боковой аллеей, чтобы онъ не видлъ ее въ домашнемъ костюм, быстро прошла къ себ въ комнату, чтобы переодться, и дорогой повторяла про себя фразу:
— Какъ онъ смлъ такъ ворваться въ садъ? Какъ онъ смлъ?
Его могла замтить прислуга, которая могла подумать не всть что. Наконецъ онъ просто компрометируетъ ее своей безтактностью. Разв можно врываться съ домъ безъ всякаго доклада? Положимъ, что она сама его приглашала, что съ дороги, дйствительно, можно было видть ее въ гамак, что… Мысли въ голов Анны Павловны путались, и она чувствовала, какъ усиленно бьется ея сердце. У нея явилась даже предательская мысль: а что если взять да и не выйти къ нему? Послать горничную сказать, что у барыни разболлась съ испуга голова. Руки Анны Павловны дрожали, и поэтому крючки, пуговицы и тесемки плохо ея слушались. Въ зеркал отражалось блдное, взволнованное лицо.
‘Ахъ, какая противная… Что онъ подумаетъ обо мн?’
Въ открытое окно видна была часть небольшой площадки передъ дубомъ. Мокинъ сидлъ на скамь, вытянувъ ноги. Около него бсенкомъ вертлся Шурикъ и, видимо, ему очень надодалъ, потому что лзъ къ нему на колни и даже длалъ попытку забраться на его спину верхомъ. Лицо Мокина виднлось въ полуоборотъ, онъ улыбался и что-то такое объяснялъ назойливому шалуну, чего послдній не желалъ понимать. Анна Павловна почему-то спряталась за косякъ и наблюдала эту нмую для нея сцену. Шурикъ хотя и приставалъ къ незнакомому для него дяд, но по его движеніямъ и выраженію лица Анна Павловна поняла, что ребенокъ относится съ нему совершенно иначе, чмъ ко всмъ другимъ, потому что чувствуетъ къ немъ настоящаго мужчину. Вдь вс эти банальныя картины, изображающія ‘мать и дитя’, въ сущности только красивая ложь, и ребенокъ инстинктивно поддается обаянію мужской силы. Сцена подъ липой закончилась тмъ, что Мокинъ вытянулъ правую руку, поставилъ на нее шалуна и обнесъ кругомъ липы. Картина получилась восхитительная, и Анна Павловна почувствовала, какъ на нее пахнуло какимъ-то неиспытаннымъ еще тепломъ.
‘Ахъ, какой онъ все-таки добрый…’ — думала она, выходя изъ своей комнаты.
Съ террасы она увидла прятавшуюся за кустомъ сирени Ольгу Павловну, которая со страхомъ наблюдала происходившую подъ липой сцену, счастливая и гордая своимъ красавцемъ-сыномъ. Замтивъ сестру, она послала по адресу Монина воздушный поцлуй, какъ влюбленная институтка.

VII.

И все-таки было страшно… Именно съ такимъ чувствомъ Анна Павловна шла подъ родовую липу, гд ее ждалъ Мокинъ, не отдавая себ отчета объ его причин. Просто какъ-то жутко чувствовалось, какъ въ ранней юности передъ экзаменомъ. Онъ поднялся навстрчу и смотрлъ на нее точно оттаявшими глазами. Шурикъ показалъ тет Ан языкъ, попрыгалъ на одной ножк и убжалъ. Они еще разъ поздоровались.
— Вы, Анна Павловна, вроятно, приняли меня за сумасшедшаго?— заговорилъ онъ, оглядываясь.— Я ворвался въ вашъ садъ безъ доклада, какъ настоящій сумасшедшій…
— Это пустяки, Арсеній Лукичъ… Я очень рада васъ видть и сама васъ приглашала. Садитесь…
Наступила неловкая пауза. Анна Павловна еще боле неловко откашлялась. Онъ продолжалъ стоять, нмой отъ счастья видть ее, чувствовать ея присутствіе. У него кружилась голова и немного дрожали руки.
— Я слишкомъ скоро воспользовался вашимъ приглашеніемъ, Анна Павловна,— быстро заговорилъ онъ, съ ужасомъ вспомнивъ, что время быстро мчится, а въ его распоряженіи всего нсколько минуть, можетъ-быть, послднихъ минутъ.— Да… Ахъ, какъ мн много нужно сказать вамъ… У меня въ душ цлый адъ… Вы не обидитесь, если я буду говорить откровенно все, что меня давитъ сейчасъ?
— Я слушаю…— отвтила Анна Павловна съ несвойственной ей покорностью.
— Впередъ прошу у васъ прощенія… да…
Онъ сдлалъ паузу, тряхпулъ головой и слъ рядомъ съ Анной Павловной настолько близко, что та постаралась немного отодвинуться. Она опять начала бояться этого сумасшедшаго и опять чувствовала, какъ бьется сердце въ ея груди.
— Я помню такой же лтній солнечный день, Анна Павловна… Это было лтъ десять тому назадъ, можетъ-быть, немного больше… Я халъ верхомъ мимо вашей усадьбы и въ первый разъ увидлъ васъ… Вы тогда только-что кончили институтъ… Помню лтнее барежевое платье на васъ… соломенную англійскую шляпу… Вы стояли у калитки и ли вишни изъ деревянной плетеной коробки, выложенной внутри широкими кленовыми листьями… Да, я все помню, до мельчайшихъ подробностей, даже какъ у васъ чудные волосы собраны были въ тяжелую косу… Меня точно что ударило… Я остановилъ лошадь и имлъ дерзость раскланяться съ вами, хотя и не былъ знакомъ.
— Ахъ, да, я помню… Я страшно разсердилась тогда на васъ.
— О, я былъ глупъ, хотя и кончилъ только-что университетъ. Я не понималъ, что это была роковая встрча… для меня, конечно… что это былъ ршающій моментъ въ моей жизни… что… Ради Бога, не сердитесь на меня: я долженъ все это вамъ сказать.
Онъ тяжело вздохнулъ, собираясь съ мыслями. Она не знала, что длать. Если это было приступомъ къ объясненію въ любви, то и но правиламъ приличія слдовало или прекратить этотъ разговоръ, или встать и уйти. Но она не сдлала ни того ни другого, переживая какое-то мучительное любопытство, какое испытываютъ дти, когда, рискуя жизнью, заглядываютъ въ глубокій колодецъ, къ которому имъ строго запрещено даже подходить близко.
— Вы не бойтесь, Анна Павловна, что я буду вамъ объясняться въ любви,— отвтилъ онъ на ея тайную мысль.— Да, такъ я васъ увидлъ, и вся моя остальная жизнь была освщена этимъ видніемъ — именно видніемъ. Можетъ-быть, это сказано риторично, но это такъ. Я всегда думалъ о васъ и выискивалъ всевозможные случаи, чтобы видть васъ хоть издали. Я зналъ, когда и куда вы вызжаете, зналъ кругъ вашихъ знакомыхъ, даже ваши привычки и недостатки. Разъ у нашихъ общихъ знакомыхъ меня представили вамъ, и вы, конечно, обратили на меня столько же вниманія, какъ на верстовой столбъ. Я слдилъ за вами, когда вы жили у вашей тетки, когда вызжали на балы, когда знакомились съ людьми, съ которыми могли сдлать партію… О, я какъ тнь преслдовалъ васъ, и мн доставляло какое-то мучительное наслажденіе, что вы, конечно, ничего не подозрваете, а если бы узнали, то съ презрніемъ отвернулись бы отъ меня… Есть наслажденіе даже въ несчастіяхъ…
Анн Павловн не разъ случалось выслушивать объясненія въ любви — покорныя, жалкія, властныя, дерзкія, безнадежныя,— но ни разу ея сердце не откликнулось на нихъ. А здсь объясненіе въ любви даже безъ любви и съ неизвстнымъ концомъ. Что ему нужно отъ нея? Къ чему онъ все это говоритъ? Родовая липа въ первый еще разъ слушала такія объясненія и тихо-тихо шептала своими мягкими, сквозившими солнцемъ листьями. И Анн Павловн начинало казаться, что она точно не она, и что вмсто Мокина съ ней разговариваетъ кто-то совершенно другой, кого она не должна слушать.
— А чего мн стоило ваше замужество?— продолжалъ неизвстный человкъ, скрывавшійся подъ маской Мокина.— О, это было ужасно… Я плакалъ, какъ ребенокъ, точно хоронилъ васъ заживо. У меня даже не было чувства ревности, потому что вы всегда стояли на недосягаемой для меня высот, какъ идеалъ женщины. Мн страшно даже сейчасъ вспомнить о тхъ безсонныхъ ночахъ, которыя были полны вами… Вдь я говорилъ съ вами… Мн казалось, что вы тутъ, около меня, что вы слышите невысказанныя мной слова и такъ хорошо жалете меня… Я дошелъ до галлюцинацій… Это чудное душевное состояніе… Я наяву видлъ васъ въ тни сумерокъ, даже въ облакахъ, слышалъ вашъ голосъ, ваши шаги, чувствовалъ даже теплоту вашей руки… Наконецъ я испугался, что схожу съ ума, и ухалъ въ монастырь, чтобы отмолить свою душу отъ васъ. Вы бывали въ Боровскомъ монастыр? У меня тамъ есть знакомый старичокъ-монахъ. Я у него прожилъ недли дв, пока успокоился и пришелъ въ себя. Онъ ухаживалъ за мной, какъ за больнымъ. Да, я открылъ ему всю душу… И только тогда я понялъ, что любовь — пошлое и нелпое слово, и что она сводится къ физическому обладанію другимъ лицомъ, и что въ этомъ именно обладаніи исчезаетъ вся поэзія, весь миражъ, все святое… У меня точно отросли крылья, пока я жилъ въ монастыр, и я началъ смотрть на все совершенно другими глазами, а главное — я понялъ, что нужно сдлаться другимъ человкомъ…
Анна Павловна слушала эту странную исповдь, опустивъ голову. Она тоже почувствовала въ себ другого человка, и ей сдлалось страшно… Хотлось убжать, спрятаться, выплакаться… Онъ понялъ ея настроеніе и отвтилъ на ея мысль:
— Я васъ не задержу, Анна Павловна… Ради Бога, имйте еще немного терпнія.
Она неожиданно взяла его за руку и прошептала:
— Я ничего подобнаго не испытала… Я даже не подозрвала, что такъ можно думать и чувствовать… У меня не было своей жизни… Я жила, какъ подёнка однимъ сегодняшнимъ днемъ… красивая, молодая, пустая и глупая подёнка… И зачмъ вы говорили все это? будили меня къ невозможной для меня жизни? Вдь у меня нтъ воли, а одна красивая вншность..
Она продолжала держать его руку, точно искала защиты отъ самой себя. Ей было и жутко и хорошо…
— Я подхожу къ самому непріятному вопросу…— заговорилъ онъ вполголоса.— Посл своей поздки въ монастырь я ровно черезъ годъ женился… Почему — не могу дать отчета. Вышло какъ-то само собой. Жаловаться на свою жену я не имю ни малйшаго права… Она хорошая, добрая женщина… У меня есть двое дтей… Однимъ словомъ, есть все то, что называется полной чашей. На служб мн повезло, я занимаю директорское мсто, у меня есть капиталъ… Но я бываю самимъ собой, только пока сижу въ своемъ банк, а домой возвращаюсь чужимъ человкомъ… Вы поймите весь ужасъ моего положенія… Вдь жена не виновата, что у меня каждое движеніе фальшивое, каждая мысль фальшивая, когда я у себя дома. Мн обидно и за нее и за дтей, но если я не могу сдлаться другимъ, т.-е. не быть самимъ собой!
— И все это изъ-за меня?
— Да, изъ-за васъ!.. Былъ небольшой промежутокъ, когда я какъ будто начиналъ забывать васъ, а потомъ старое вернулось съ новой силой. Есть вещи, которыя не знаютъ благодати забвенія…
— Милый, хорошій…— шептала она.— Ахъ, что я говорю!.. Простите, я хотла сказать совсмъ не то… я сама не знаю, что говорю… Мн жаль васъ, вашу жену, жаль себя…
Старая липа въ ужас шептала что-то строгое и непонятное.

VIII.

Ольга Павловна пряталась въ сосдней алле и… подслушивала. Она понимала, какъ это нехорошо, но не могла удержаться. Въ самомъ дл, онъ такъ хорошо говорилъ, а потомъ — что ему отвтитъ безчувственная Аня? Неожиданный отвтъ Анны Павловны заставилъ ее оцпенть. Ей показалось, что она ослышалась.
‘Она сошла съ ума…’ — ршила Ольга Павловна въ ужас.
Дальше Ольга Павловна окончательно убдилась въ этомъ, именно, когда Анна Павловна взяла подъ руку Мокина и повела его въ глухую аллею, гд пряталась въ кустахъ сирени и акацій бесдка. Она подкралась, какъ ящерица, настолько близко, что могла слышать влюбленный шопотъ и поцлуи… Анна Павловна и плакала, и тихо смялась, и шептала самыя безумныя слова. Все это было до того страшно, что Ольга Павловна бросилась бжать, по пути схватила на руки Шурика и втащила его на террасу, гд сидла Евгенія Ивановна, раскладывавшая пасьянсъ.
— Что это такое?!..— слышался голосъ Павла Порфирыча, который шелъ изъ кабинета въ халат.
— Что такое?— испуганно спрашивала Евгенія Ивановна, боявшаяся всего на свт.
— А!.. лошадь?!.. Это мокинская лошадь… Значитъ, онъ здсь. Очень мило: ворваться въ чужой домъ безъ доклада… Это ужъ нахальство. Я его убью…
Нахальство Мокина проявилось въ самой яркой форм, когда онъ прошелъ по саду къ калитк и раскланялся съ сидвшими на террас издали, Анна Павловна не провожала его, а быстро прошла въ свою комнату и заперлась на ключъ.
— Это что такое?!..— рычалъ Павелъ Порфирычъ, вскакивая
Евгенія Ивановна едва его удержала и сама бросилась къ дочери.
— Аня, что ты надлала?!..— говорила старушка, толкая запертую дверь.— Отвори, безстыдница…
— Не могу, мама… Оставьте меня.
— Зачмъ былъ Мокинъ?
— Онъ прізжалъ ко мн… по одному длу… Оставьте меня, мама, ради Бога. Я не могу къ вамъ выйти…
— Ахъ, безстрашная!.. Вотъ придетъ отецъ и задастъ теб!
— Пусть приходитъ… Я никого не боюсь…
Евгенія Ивановна пробовала говорить самыя страшныя слова, пробовала плакать — ничто не дйствовало.
Что Анна Павловна длала ночью — осталось неизвстнымъ, а утромъ, когда проснулся Павелъ Порфиричъ, ея уже не было. Она велла рано утромъ Егорычу заложить лошадей и ухала. Передъ отъздомъ она простилась только съ матерью, которой сказала всего одну фразу:
— Потомъ все узнаете, мама…
Это ‘потомъ’ скоро объяснилось, когда въ чегеневскую усадьбу пріхала сама баронесса Александра Ивановна. Она ничего особеннаго не сказала кром того, что завтра прідетъ мужъ Анны Павловны, котораго она вызвала срочной телеграммой. Павелъ Порфирычъ не любилъ баронессу и даже прятался отъ нея.
— Ну, пусть ее…— ворчалъ онъ, выкуривая одну трубку за другой.— Хоть и баронесса, а все-таки баба.
Баронесса прожила два дня, появился фонъ-Краузе. Это былъ безупречно приличный господинъ съ дловой складкой. По прізд онъ цлыхъ два часа приводилъ свою особу въ порядокъ: мылся, брился, чистился, охорашивался… Старика Чегенева это взбсило до послдней степени. Такой моментъ, а онъ только чистится! Другой не знаю что надлалъ бы… Наконецъ г. фонъ-Краузе показался на террас съ грустно-дловымъ видомъ. Баронесса дошла до того, что даже подставила ему стулъ. Г. фонъ-Краузе вынулъ изъ кармана щеточку и долго разглаживалъ его свои усы.
— Мы здсь вс свои и можемъ поговорить откровенно,— начала баронесса, когда г. фонъ-Краузе спряталъ свою щеточку въ карманъ жилета.— Да, мы въ своей семь…
Этого было совершенно достаточно, чтобы Павелъ Порфирычъ вспыхнулъ, какъ порохъ.
— Въ своей семь?!.. Ха-ха… Хороша семья! Посмотрите на г. фонъ-Краузе!.. Я на его мст бросился бы за женой и убилъ ее и похитителя, а онъ щеточкой усы расправляетъ… Если бы я имлъ несчастіе быть женой этого господина, то давно бы… Анна Павловна — молодецъ!
Штабъ-ротмистръ Чегеневъ не договорилъ, что бы онъ сдлалъ, а только плюнулъ и убжалъ къ себ въ кабинетъ.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Мумма, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1907
  2. Дверь добра и дверь зла, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1899
  3. Безделушка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1898
  4. Сон в зимнюю ночь, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1888
  5. Блудливое место, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  6. Бедный чорт, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1891
  7. Счастливая мать, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1889
  8. Осип Иваныч, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1885
Электронная библиотека