Под кометой, Бельский Симон Федорович, Год: 1910 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

С. Бельский.
Под кометой

Записки на камне о гибели и разрушении Земли

0x01 graphic

Глава I.
Под кометой

0x01 graphic

Из той норы, где я сижу, видна направо черная зубчатая стена гор, окутанные лиловым туманом обгоревшие, поваленные стволы деревьев в долине и слегка изогнутые гряды камней. Красноватый туман скрадывает расстояния и придает всем предметам на обезображенной черной земле фантастические очертания.

Пик Ольдета похож на великана, который согнул колена и, наклонив голову, что-то внимательно рассматривает в развалинах Гелиополиса. Каменная черепаха закрыла мост, арку Мира и сотни маленьких домов, утопавших в зелени, в которых жили рабочие главной электрической станции. Сожженный лес напоминает кладбище.

На холме, где стояла обсерватория, упавшие камни и разрушенные здания образовали перевернутое вверх килем судно. Тучи черной пыли стелются над землей и колеблются, как траурное покрывало.

Черная немая пустыня! Небесный огонь уничтожил все краски. Я с трудом представляю себе зеленеющие склоны, белые вершины гор, серебристое море, желтые скалы, — привычное живое лицо Земли. Сон то было или то, что есть?

Огонь уничтожил не только города, леса, — он сжег историю человечества, его религию, искусство, науку, — вся Земля представляет обугленный труп, но небо теперь так красиво, великолепно, каким оно никогда не было.

Комета с своими шестью лучами напоминает белую лилию с пламенной завязью, лепестки этой небесной лилии, сжегшей Землю, медленно изгибаются, кажется, их колышет ветер, уносящий комету в глубь неба. Вечером лилия окрашивается в нежно-золотистый цвет и вокруг нее разливается спокойное серебристое сияние.

Вчера на рассвете старик Винцент забрался на развалины обсерватории и кричал:

— Эй, вы там, на небе! слышите ли вы нас? Мы не хотим оставаться на Земле, заваленной мертвыми… Кто ты? Как тебя зовут, который на небе? я хочу тебя услышать…

Он кричал, пока не взошло солнце и не потухли яркие краски на небесном своде.

Нас шестеро: две женщины и четверо мужчин. Третий месяц мы живем в развалинах королевского музея древностей. Старшему, Винценту Энрио, 67 лет, он был монахом и за полгода до появления кометы поселился в одном из тех подземных склепов, которые приводили в ужас всех, кто спускался в узкие извилистые галереи под монастырем св. Иакова. По целым суткам Энрио стоял на коленях в своем склепе, молился и клал сотни поклонов. Его часто искушал диавол, который выходил из сырой стены, задувал восковую свечу, передвигал гроб, в котором отдыхал монах, разливал воду из кропильницы. На поверхности земли при свете солнца все его выходки показались бы глупыми шутками. Впрочем, и сам Энрио не считал этого демона умным и устраивал ему засады и ловушки, как тупому животному. Привыкнув к черным стенам склепа и постоянно мертвой тишине, отец Винцент лучше всех переносит страдания. Ему кажется, что ничего особенного не случилось и только до необъятных размеров, от земли до неба, раздвинулись стены той могилы, в которой он себя похоронил. Больше всего печалит монаха исчезновение демона, без которого он не знает, чем заполнить половину своего времени. Небо представляется отцу Энрио океаном, на котором вот-вот появится спасительный корабль. Словно на маяке, по целым часам стоит он с поднятой головой на груде камней, наваленных на вершине горы. Иногда отец Винцент поднимает обе руки, призывая кого-то в порыве отчаяния, и снова замирает, — черный на черных камнях.

Второй мой товарищ, Ольрид, был хранителем королевского музея древностей.

— Я знал, что все так кончится, — говорил Ольрид, — немного каменных обломков, куча черепков, старых монет, заржавленное оружие, какой-нибудь горшок, осколки статуи, полуистертая надпись — вот все, что в конце концов остается от любого народа.

В одном углу королевского музея стоял пыльный ящик, который мог бы поднять ребенок, и в этом ящике хранилось все наследие народа, прожившего двадцать веков.

Как и отец Винцент, хранитель музея, остававшийся много лет среди каменных обломков, выброшенных из глубины веков, как море выбрасывает на песчаную отмель доски и мачты погибших судов, скорее нас всех освободился от ужаса.

Сумасшедшего звали Филипп Эверт. Для нас, людей старого мира имя это слишком хорошо знакомо. Эверт был великим хирургом, который первый сумел менять изношенные сердца, как в часах меняют ослабевшую пружину.

Помешался он на чудовищной идее создать высшее мыслящее существо из мозга и других животных тканей, приготовленных искусственным путем. Уже целое столетие наши химики делают все органические вещества. В биологическом музее, в первом зале направо от входа, находилась богатая коллекция животных органов, приготовленных в лаборатории. Каждый инженер-биолог умел изготовить отличную печень, вырабатывавшую желчь, глаз, сильный здоровый мускул, — и мускульная машина во многих мелких производствах начала вытеснять стальные механизмы.

Эверт вздумал построить мыслящий мозг, и так как у нас не хватало художников, давно умерла поэзия, не было пророков, то хирург поставил себе задачей создать из солей, кислот и щелочей голову гениального мыслителя в своей лаборатории.

Миру нужны были новые блестящие идеи, великие заблуждения и великие истины. Без вдохновения среди дворцов, храмов, колоссальных сооружений человечество задыхалось, как рыба на дне высохшего озера. Жизнь стала слишком пресна и, так как ни одна голова не давала ничего такого, что не было бы известно раньше, то многие соглашались, что попытка Эверта разумна и полезна.

Правительство уступило ученому старый химический завод, где в течение двух лет Эверт усердно работал над изготовлением своего пророка. По поручению ‘Южной газеты’ я однажды посетил этот завод в тот день, когда там собрались воспитанницы двух приютов в светло-голубых платьях и десятка три учителей, знакомившихся с новейшими завоеваниями техники. Эверт уже тогда проявлял признаки душевного расстройства. Он говорил о том, что боится своего дела и с ужасом ждет минуты, когда сознание и мысль, пробиваясь, как солнечные лучи через тяжелые дождевые тучи, пробудятся в серой массе искусственного мозга. Он боялся их дикого стихийного величия.

‘Южная газета’ первая заметила, что ‘здоровье Эверта внушает опасения’ (No 1273). Я упоминаю об этом факте без тщеславия и только потому, что впоследствии глупый писака и продажный журналист ‘Гелиополисского вестника’ В. Г. М. утверждал с присущей ему наглостью, будто бы именно он первый довел до сведения публики о сумасшествии Эверта. Впрочем, теперь нет ни газет, ни читателей, ни издателей. Я заканчиваю мировую литературу и незачем поднимать старые споры.

По странной случайности, мировой пожар, уничтоживший миллионы достойных людей, ученых, политиков, филантропов, пощадил человека, проведшего три четверти жизни в тюрьмах, не имевшего даже собственного имени и называвшего себя No 369. Безымянный отрицает за собой всякую вину и говорит, что парламенты и короли постоянно запаздывали с изданием тех законов, согласно которым люди действовали, и что только из-за этого постоянного опаздывания он просидел 34 года в одиннадцати тюрьмах.

No 369 спасся с цепями на ногах, и так как у нас не было инструментов, чтобы его расковать, то беглый каторжник по целым часам разбивал свои кандалы камнями, упавшими с проклятой кометы. Занимаясь этой работой, он распевал тюремные песни, ругал парламент, королей, суды, законы и выражал полное удовольствие по поводу ужасного разрушения, погубившего всю цивилизацию.

Но зато судьба пощадила одного из самых замечательных людей Гелиополиса, — славного и доброго короля Меридита XVI. Портреты давали неверное представление о внешности его величества. Словно все художники условились изображать Меридита не таким, каким он есть, а таким, каким он должен быть. В нем нет ничего величественного, и когда король молчит, сидя в яме, куда нас загнала звезда, его можно принять за одного из тех безработных, изнуренных голодом и постоянными неудачами, которые тысячами бродили по городам старого мира.

Вчера No 369 долго сидел около Меридита, рассматривая его так внимательно, как будто бы решал головоломную задачу.

— Так это и есть король? — спросил Безымянный, обращаясь ко мне, — тот самый король, который мог взять перо и написать: ‘No 369 назначается губернатором Гелиополиса’ или ‘No 369 жалуется графское достоинство’ и меня бы сделали губернатором, графом и всем, чем ему угодно. Но он мог взять то же перо и написать: отвести No 369 на скалу, где совершаются казни и сбросить его вниз головой с высоты в 500 футов. Вы все это могли сделать?

— Мог, — ответил король, улыбаясь.

— Ну, а теперь вы кто?

— И теперь король. No 369 засмеялся.

— Выйдите, Ваше Величество, из ямы и загляните еще раз, что сделало небо с землей и Гелиополисом. Груда обломков, словно после крушения курьерского поезда. Мы славно разбились на полном ходу. Хвост кометы стер все законы. Вашу власть и мою тюрьму утащила за собой вот та белая штука, что висит над нашими головами.

— И все-таки я король, — упрямо повторил Меридит.

No 369 засвистел марш каторжников, и звеня кандалами (они у него были гигиенические, новейшего образца), направился к выходу из обрушенной галереи.

Сегодня они спорят о королевской власти с утра. Меридита XVI поддерживает монах и хранитель музея. К Безымянному присоединился сумасшедший Эверт.

— Я из вас выбью эту дурь, — кричал Безымянный. — Старый мир сгорел, как соломенная плетушка, и тут нечего долго разговаривать.

— Комета не могла уничтожить истории. Ты был и останешься беглым каторжником, Меридит король, а почтенный отец Винцент обладает благодатью и святостью, которых у него никто и ничто не отнимет.

— Что же тогда, по-вашему, разрушила комета?

— Стены, только стены. Никакой огонь не может уничтожить старых вечных идей.

— И вечных заблуждений, — хриплым голосом отозвался Эверт.

Они спорили на узкой черной площадке, залитой ярким светом солнца, и в своих лохмотьях, рядом с грудами беспорядочно сваленных обломков, походили на старьевщиков, которые, ссорясь, роются в груде мусора.

Женщины держатся в стороне. Их две. Младшая, девушка Сусанна, дочь богатого сыровара, и проститутка Эльза, служившая в увеселительном заведении синдиката, который захватил всю торговлю публичными женщинами. Сусанна очень красива, и даже когда она плачет, сидя на глыбе камня, ее крепкое гибкое тело возбуждает чувственность. Все мы, за исключением хирурга Эверта, хотели ею обладать, она это знала и пугливо сторонилась, когда к ней кто-нибудь из нас подходил, но в ее ленивом теле и выражении больших глаз было что-то такое, что противоречило ее пугливости и словно кричало:

— Возьмите меня, я хочу отдаться!

И этот немой постоянный призыв девического тела разрушал то, что не могла разрушить своим огнем комета. В нас пробуждался древний человек, не знавший стыда, власти религии и закона, животная страсть овладевала то одним, то другим, и тогда на склоне холма, где мы жили, происходили дикие сцены, во время которых отец Винцент проклинал женщин и призывал небесные кары на нас всех, Сусанну и Эльзу.

— Надо это кончить, — сказал как то вечером No 369. — Я беру девушку в жены и дело с концом.

Ольрид поднялся с кучи металлической пыли, принесенной кометой, и отвечал за всех.

— Если ты притронешься к Сусанне, я разобью тебе голову.

Безымянный поднял камень и швырнул его в Ольрида. Камень содрал кожу на щеке, и красная струйка потекла по лицу и шее хранителя музея.

— Кровь, — хрипло сказал он, смотря на красные пальцы, которыми вытер щеку, и серое лицо его разом стало бледным.

— Я сильнее вас и беру эту девушку, — повторил Безымянный и медленно направился в ту сторону, где сидела Сусанна. Его большая голова с длинными спутанными волосами, бронзовое крепкое тело, прикрытое лохмотьями арестантской куртки, и блестящая цепь из металлических колец на грязных босых ногах до мельчайшей подробности освещались красным светом кометы, которая вся видна была в широком отверстии галереи. Казалось, мы сидим в огромной кузнице с черными каменными стенами и в открытом горне плавятся груды металла.

— Остановись, — крикнул Эверт, в голосе сумасшедшего ученого слышалась такая власть, что No 369 обернулся и ждал. — Эта женщина станет матерью, и ее дети будут создавать новый мир на развалинах старого…

— Я буду патриархом, — с усмешкой ответил No 369. Эверт взял Безымянного за голую волосатую руку.

— Ты не уйдешь, пока я не скажу всего.

— Говори, и все-таки она будет моей женой, я так хочу, слышите вы, все, я так хочу!

Безымянный заложил руки за спину и стал около черной скалы с таким видом, как будто ему было решительно все равно, что скажут Эверт и все другие.

— Кто из нас более всего достоин быть отцом новых людей? — Ученый вопросительно посмотрел на кучку людей, жавшихся друг к другу у входа галереи. — Вы король, последний потомок рода, историю которого все знают. Отец слабоумный, дед пьяница, развратник, прадед страдал религиозным помешательством. Можете ли вы быть мужем этой последней женщины старого мира и первой в мире будущего? Вы принесете весь рой тяжелых видений, тяготевших над мыслью и чувством людей.

Король молчал.

— Ольрид, хранитель королевского музея — слабое вялое тело. Подойдите ближе. Наклоните голову. Вот так! — Тонкие пальцы Эверта быстро двигались по маленькой голове Ольрида.

— Отсутствие воображения. Скучный бледный мозг.

— Я написал десять томов о памятниках древности, — обиженным голосом сказал хранитель королевского музея.

— У вас у самого голова древнего типа… Лобные доли совершенно не развиты. Вам бывает иногда страшно, Ольрид!

— Страшно, чего?

— Ну, вы сами не знаете, и в этом все дело. Надвигается темная опасность, вы боитесь неба, короля, темноты, чувствуете себя таким маленьким, как муравей, заблудившийся в вековом лесу.

— Да, это бывает.

— Первобытный животный страх. Ужас, самое древнее из всех чувств, он разрастается у корней жизни и только разум его побеждает. Тени ночи бегут от солнца.

— Теперь Винцент.

— Что такое Винцент?! — гневно закричал монах. — Ты не смеешь касаться меня, потому что тобой владеет диавол. Я прокляну тебя и, когда мы все отправимся в небесную обитель, ты будешь один прятаться в норах на этой проклятой обгоревшей земле, освещенной адским красным пламенем. Я не хочу этой девушки, хотя демон меня соблазняет.

— Теперь Энрио Витторино, — обратился Эверт ко мне. — Литератор, 37 лет. Неврастения на почве наследственного алкоголизма (я описываю эту сцену со всевозможной точностью ввиду ее важности для будущих поколений, но ради справедливости должен заметить, что по отношению ко мне Эверт заблуждался: пью я очень мало и только иногда, когда нет темы, ищу ее при помощи возбуждающих средств).

— Остается один No 369 или как там его зовут, подойдите сюда.

Черная фигура отделилась от скалы и медленно двинулась к освещенной площадке.

— Ну, — глухо сказал великан, смотря на Эверта сверху вниз.

— Убийца! — тихо и отчетливо выговорил доктор. Мне показалось, что это короткое слово прокатилось по всем окрестным скалам.

— Мы дрались честно, и я не виноват, что у него сломался нож, — так же тихо ответил No 369. Возвышая голос, он продолжал: — Я возьму эту девушку потому, что так хочу! слышите ли все: так я хочу! Мне нет дела до того, что произойдет. Доктор тут осматривает нас, как лошадей на племенном заводе. По его словам выходит, что король притащил сюда всех своих слабоумных сумасшедших предков, Ольрид — новое издание древнего человека, в голове и теле писателя сидит десяток пьяниц, я убийца. Не верьте этому сумасшедшему: комета сожгла все старье, предков и их могилы. Зачем, черт побери, вы тащите сюда мертвецов, королевские мантии, законы, парламенты и даже глупого демона, который состоял при этом мерзком монахе, раскачивающемся между землей и небом, как паук в сильный ветер. Я сильнее вас и эта женщина будет моей!

Безымянный медленно пошел в ту сторону, где спали женщины.

— Будь вы прокляты! — крикнул ему вслед отец Винцент вместо напутствия.

Мы разошлись, легли и молча смотрели на пламенный цветок в серебристой бездне над черной обугленной Землей.

В долинах еще стоят ядовитые газы, принесенные кометою, и мы за три месяца ни разу не спускались с горы, на восточный склон которой выходит обрушенная галерея королевского музея древностей.

Я чувствую себя очень плохо, в ушах постоянный шум, как от морского прибоя. Мне кажется, что я слышу бурю, которая уносит комету и сгибает ее шесть огненных лучей.

Эверт говорит, что я отравлен цианистым газом. Тороплюсь просмотреть записки о гибели Земли. Заметки на полях рукописи сделаны мною и доктором Эвертом. Последние отмечены буквою Э.

0x01 graphic

Глава II

0x01 graphic

Первое известие о появлении кометы. — Газеты перед концом мира. — Памятник Вентурио. — Площадь Веры. — Храм человека. — Уснувшие и воскресшие.

Первый раз я услышал о комете в редакции ‘Южной газеты’, где руководил хроникой и два раза в неделю писал фельетоны. В три часа я, как всегда, сидел за своим столом и просматривал заметки репортеров. Занятие, способное навести уныние на самого веселого человека. К тому же работа эта требовала большого внимания, так как нравы Гелиополисских литераторов были испорчены и каждый хроникер ловко скрывал вознаграждение, полученное им от лиц, заинтересованных в появлении какого-либо известия, вследствие этого газеты терпели крупные убытки, так как в пользу издателей отчислялась половина суммы, собираемой журналистами в театрах, акционерных обществах, в банках, ресторанах, парламенте, в банях и проч. Ни одного, даже самого ничтожного дела, нельзя было устроить без того, чтобы предварительно не истратить порядочную сумму на подкуп газет и газетных работников.

В Гелиополисе перед появлением кометы насчитывалось четыре тысячи ежедневных изданий. Все они помещались в особом квартале, в западной части города, рядом с улицами, населенными публичными женщинами.

Газетный квартал был самой оживленной частью мирового города. С десяти часов утра гигантские граммофоны, поставленные над дверями редакций, начинали выкрикивать новости, полученные со всего света, и сейчас же их опровергали.

Сотни других граммофонов бранили консерваторов, радикалов, республиканцев, министров, большинство и меньшинство парламента, акционерные предприятия, новые религии, словом, все на свете.

Чтобы заглушить нестерпимый вой металлических голосов, литературные противники пускали в ход пароходные сирены, рев которых был слышен по всему Гелиополису, продавцы газет, одетые в яркие пестрые костюмы и сопровождаемые акробатами и уличными музыкантами, в рупоры выкрикивали названия статей и разбрасывали тысячи объявлений, которые, как хлопья снега, кружились над улицей и засыпали мостовую. Около домов двигался бурный поток людей, нуждавшихся в помощи печати или искавших ее расположения. Нищие, придворные, монахи, артисты, мистики, поэты, банкиры, изобретатели, шарлатаны вливались в широко раскрытые двери редакций и вступали в шумный торг с владельцами газет, с их доверенными сотрудниками.

Газеты выходили каждый час в миллионах экземпляров, распространялись на аэропланах и влияние их было безгранично.

Чтобы дать понятие будущему человечеству о том уважении, которым пользовалась мировая литература в последние дни ее существования, я расскажу о том, как газеты поставили памятник почтенному и достойному Вентурио, главе синдиката по торговле женщинами.

Я не знаю точно, сколько это стоило Вентурио, но однажды утром голоса всех граммофонов в газетном квартале слились в его прославлении и восхвалении. Маленькая газетка ‘Оса’ пробовала возражать при помощи своего граммофона, который пищал, как комар над болотом, но ‘Вестник правды’ пустил в ход колоссальную сирену, приводимую в действие машиною в сто сил, и заставил ‘Осу’ замолчать. Четыре тысячи статей, в которых говорилось об уме Вентурио, о щедрости Вентурио, о благородстве Вентурио, появлялись каждый час и по беспроволочному телеграфу передавались во все углы земного шара. Газетная волна смывала всех, кто смел противиться прославлению и возвеличению главного содержателя публичных домов. Во время этой компании пало два министерства и, что особенно тяжко, старый добрый Кемпель, вождь народной партии, покончил жизнь самоубийством, так как его каждый час обвиняли в различных преступлениях.

Но что делать? Вентурио платил, а Кемпель был беден, как церковная крыса.

Я помню, что смерть его очень огорчила редактора ‘Южной газеты’.

Бедняга плакал от волнения в то время, когда гигантский граммофон на крыше редакции орал на пять миль кругом:

— Кемпель мошенник! Кемпель взяточник! еще одно преступление Кемпеля!..

Маленькая ‘Оса’ пищала: ‘Убийцы!.. убийцы!..’, но рядом завывала сирена ‘Вестника правды’ и обличения ‘Осы’ никто не боялся.

Чтобы поддерживать усердие журналистов, Вентурио разрешил им бесплатно посещать все свои увеселительные заведения и даже знаменитый замок фонтанов, куда за огромные деньги допускались немногие избранные.

Синдикат не только доставлял красивейших женщин из всех углов мира, он еще и выращивал, воспитывал их в особых питомниках. Здесь формировали тело и психику девушек и, так как дело велось под наблюдением опытных ученых, психологов и художников, то синдикату после многолетних усилий удалось создать новую породу женщин, напоминавших богинь и нимф древнего мира.

В Гелиополисе женщины несли тяжелый труд наравне с мужчинами. Они работали на земле, под землей и в воздухе. Главное управление аэропланами принимало на службу только женщин. В государственных учреждениях их было больше, чем мужчин. Ценою огромной борьбы женщины очень давно добились права занимать все высшие должности в управлении страною. Несколько раз министерство составлялось только из женщин, в конце концов они по внешности и психике совершенно слились с мужчинами.

Пол умирал и создавалось новое существо, получившее в обыденной жизни название ман. Можно было целый год просидеть где-нибудь в конторе рядом с товарищем, одетым, как все, в синюю блузу и широкие брюки, и не знать, кто этот товарищ: мужчина или женщина. Непрерывный труд, профессиональные болезни, недостаток движения и воздуха, отравление различными возбуждающими веществами отразились на женщинах тяжелее, чем на мужчинах. Поздно вечером, когда ман заполняли лабиринт улиц и переулков, залитых ярким светом электрических солнц, казалось, что все эти миллионы людей, с серыми лицами, с скучными усталыми глазами, изготовлены по одному и тому же образцу на одной фабрике. Нельзя было определить ни возраста, ни пола. Любовь, описанная старыми поэтами, давно умерла. Сначала она, как плющ, вилась около машин, потом листья ее пожелтели, завяли и осыпались. Как пережиток, любовь иногда вспыхивала ярким пламенем, случалось, порождала старую ревность и доводила даже до преступлений, но обыкновенно мужчины и женщины сходились и расходились равнодушно и искали в сближении минутного удовольствия, когда не было других развлечений. Вентурио возродил древнюю женщину, бесконечно далекую от мужчины и таинственную. Сам он — маленький, безобразный, с отвисшим животом, похожий на индийского идола, говорил, что в каждой работнице, — серой и скучной, как высохшая земля, есть семена для превращения ее в одну из тех женщин, которыми синдикат населял свои дворцы.

Через месяц после того, как Вентурио открыл свои сады для представителей печати, все, начиная от короля и до последнего нищего, увидели, что памятник ставить необходимо. Один из депутатов, двадцать лет дожидавшийся портфеля министра, сказал в парламенте большую речь о заслугах Вентурио и способе увековечить его имя. Никто не возражал. Кандидат в министры потребовал открытого голосования, ‘дабы мы знали, как он сказал, имена тех, кто будет противиться народной славе’. Принято единогласно.

Вышел из залы только один депутат: семидесятилетний старик, выигравший много лет тому назад великую битву в Африке и спасший Гелиополис от гибели. Не желая, чтобы его славное имя было забросано грязью, народный герой сам покончил с собой, отправив в редакции письма с просьбою ничего не писать о нем. Воля его была свято исполнена, и только 69 газет назвали его выжившим из ума идиотом и дряхлым развратником.

На деньги, собранные путем всенародной подписки, содержателю публичных домов поставлен был великолепный памятник из бронзы и мрамора. Вентурио сам венчал свое бронзовое изображение лавровым венком, и когда маленький плешивый человек с отвисшим животом взобрался по лестнице на плечи статуи, многотысячная толпа, которая всегда говорит то, что говорят газеты, закричала, прославляя великого Вентурио.

Такова была в Гелиополисе сила печати. Пишу это не из тщеславия, как, может быть, подумают некоторые, а только для того, чтобы будущие люди знали, чем кончила мировая литература.

В тот день, когда я в первый раз услышал о комете, консерваторы подрались с радикалами и наш парламентский хроникер, профессор Гелиополисского университета, сидя против меня на краю стола, рассказывал об этом происшествии так, как будто дрались не живые люди, а вступили в свалку параграфы, статьи и пункты ‘закона о конституции’. Такой способ изложения он называл юридическим анализом.

— Параграф No 27 вызвал весь этот скандал, хорошо еще, что примечание к статье 94 давало возможность выдвинуть вопрос о голосовании, но тут испортил дело пункт 5…

Унылый это был человек, и слушать его было совсем не весело.

Вдруг зазвонил телефон.

— Говорит обсерватория. Только что вычислены элементы кометы Б, столкновение, по-видимому, неизбежно.

— Столкновение с чем?

— С Землей. Вы меня слушаете? 25 или 27 августа мы пройдем. — конца фразы я не расслышал.

— В чем дело? — спросил профессор. — Это, должно быть, о результатах голосования.

— Да нет же! обсерватория извещает, что Земля столкнется с какой-то кометой.

— Лезут с глупостями. Дайте мне триста строк, я напишу статью о параграфе 94.

Главный редактор швырнул заметку о комете в корзину.

— Знаю я эти штуки. Пусть сначала заплатят за тысячу строк, по высшей расценке.

— Да ведь это обсерватория.

— Послушайте, Витторино, меня вы не проведете, — редактор поднял от рукописи маленькие прищуренные глаза. — На 26 августа назначено состязание аэропланов. Кто хочет расстроить дело, тот пусть платит.

По этим, или по каким другим соображениям, ни одна большая газета не напечатала известия о появлении кометы, и когда граммофоны над окнами дешевых изданий, не имевших влияния на ход общественной политической жизни, выкрикивали:

— Гибель Земли! мировой пожар! остается еще шестьдесят дней… — их голоса заглушал рев сирен ‘Гелиополисского вестника’ и других серьезных изданий.

Но все же известие о появлении кометы быстро распространилось по всему Гелиополису.

Первыми всполошились монахи, мистики, теософы и медиумы.

В Гелиополисе не было господствующей религии, но каждому гражданину, достигшему 25 лет от роду, закон предписывал избрать какое ему угодно верование и держаться его, по крайней мере, в течение одного года. Огромное большинство числилось по официальным спискам христианами, но совершенно не знало, в чем его вера и какие обязанности налагает христианство на человека.

На площади Звезды и в прилегающих к ней улицах и переулках всегда можно было видеть шумную толпу, которая стекалась сюда для выбора веры. Другие являлись на эту площадь, чтобы предложить изобретенную ими новую религию или найти последователей. Храмы всех веков и народов образовали здесь лабиринт, в котором безнадежно блуждали тысячи людей, ищущих бога.

Жрецы Озириса толпились на ступеньках широкой мраморной лестницы, украшенной двумя рядами львов с женскими лицами. В их храме, куда попадали через маленькую трехугольную дверь, было темно и холодно, как в пустом колодце. В серебряных вазах сохранялась мутная вода из Нила, которой больные мочили свое тело, жирные черные кошки с отвратительным мяуканьем бегали между рядами каменных гробниц, в которых лежали набальзамированные тела богатых последователей древней египетской религии.

Жрецы Озириса в длинных белых одеждах с золотыми поясами постоянно ссорились с вертящимися дервишами, которые неистовствовали в круглом балагане напротив, острая крыша балагана поддерживалась двумя рядами колонн и с улицы можно было видеть, как десятки оборванных грязных людей кружатся в бешеной пляске или с бледными лицами валяются на истоптанном песке.

На площадке между храмом Озириса и балаганом дервишей проповедовал атеист Плумпер, называвший себя пророком. Он был одет в широкую красную тогу и сидел под навесом за столом, на котором лежали груды книг, брошюр и газет, опровергавших все религии, и старые, и новые. Пляска дервишей превращалась иногда в какое-то стихийное движение, она захватывала зрителей, как вихрь увлекает сухие листья, кольцо кружащихся быстро расширялось, выходило за столбы балагана, образовывались новые маленькие водовороты и случалось, что атеист Плумпер в своей развевающейся тоге, и белые жрецы Озириса вертелись на площадке до полного изнеможения.

Огромный белый храм Зевса Громовержца закрывал собой два ряда домов, в которых жили верующие в Нечто. Блистающие глыбы мрамора были украшены золочеными изображениями бога богов, у входа сидели прорицатели и торговцы амулетами.

Верующие в Нечто разделялись на 36 сект и каждый день устраивали публичные состязания сзади храма Зевса. Они отличались цветом одежд, иначе их было бы легко смешать друг с другом, так как разница в мнениях между наиболее непримиримыми — зелеными и красными — сводилась к тому, что зеленые считали Великое Нечто познаваемым, а красные — не познаваемым, а узнаваемым. Жрецы их походили на сутяг, которые ведут вечную тяжбу с небом. Каждому новообращенному они открывали доступ в свои книгохранилища и в архивы пыльных рукописей, предоставляя разбираться сколько угодно во всех этих противоречивых документах.

В соседнем узком темном переулке, крытом стеклом, помещались конторы медиумов и ясновидящих, которые за небольшую плату брали на себя сношения с загробным миром. В этом переулке странно мешались живые и мертвые.

— Кто хочет говорить с духом девушки, умершей 200 лет тому назад. С египтянином времен первых фараонов! Покойный отец банкира Гирфельда просит сына. Не нужен кому-нибудь Карл XII?

Все это выкрикивали десятки озабоченных служителей, появляющиеся на балконах и у дверей контор.

В приемных на плетеных диванчиках, за круглыми столами, на которых лежали фотографии духов, постоянно сидели посетители, дожидавшиеся очереди.

Медиумы часто ссорились друг с другом, так как каждый день случалось, что один и тот же дух одновременно появлялся в десяти конторах к великому соблазну зрителей и слушателей всей этой сверхъестественной отрасли промышленности. Сутяги из квартала верующих в Нечто то и дело являлись к медиумам и затевали с ними ссоры, в которых принимали участие и души умерших.

Крытая улица медиумов выходила на площадку, вымощенную розовым мрамором. На этой площадке стоял храм Человеку. В Гелиополисе было очень много людей, которые считали себя богами, но лишь немногие из них решались публично принять жертвы и поклонения от льстивых жрецов в храме за улицей медиумов. С южной стороны храма находился склеп самоубийц. Здесь длинными рядами на серых мраморных плитах лежали тела тех, кто на время уходил из жизни. Таким самоубийцам жрецы в храме Человека вводили в кровь особый яд небытия, сон наступал не сразу, а недели через две-три, а иногда и через месяц. В этот промежуток самоубийца медленно превращался в труп, ослабевало зрение, слух, притуплялась чувствительность

С. Бельский. Под кометой

Глава I. Под кометой

Глава II

Читайте также:

С. Бельский.
Под кометой

Глава I.
Под кометой