ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціей и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
ТОМЪ ВТОРОЙ.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.
Подъ гнетомъ окружающаго.
— А ну-ка, Михайло Ивановичъ Топтыгинъ, покажи намъ, какъ старыя бабы румянятся, въ зеркальце смотрятся, молодыхъ парней къ себ зовутъ,— говорилъ густымъ искусственнымъ басомъ довольно плотный, порядочно обрюзгшій и помятый кутежами, усачъ не первой молодости, одтый въ истасканную венгерку.
Въ отвтъ на эти слова ребенокъ лтъ шести, сидвшій на полу, поджавъ подъ себя ноги и держа въ зубахъ веревку, другой конецъ которой держалъ господинъ въ венгерк, началъ изображать, какъ румянятся старыя бабы.
— А какъ мужики изъ кабака идутъ, псни поютъ, да съ боку-на-бокъ переваливаются, земли подъ собой не слышатъ,— снова забасилъ немолодой господинъ.
Ребенокъ поднялся на кривыя отъ англійской болзни ноги и сталъ неуклюже, по-медвжьи, представлять пьянаго мужика, потомъ повалился на полъ и началъ ворчать, вроятно, желая изобразить, какъ ругается упавшій въ грязь пьяница.
Кругомъ раздавался дружный хохотъ пятерыхъ дтей, окружавшихъ этихъ двухъ странныхъ актеровъ.
— А ну, честные господа, не поднесете ли Михайлу Иванычу водочки?— забасилъ господинъ въ венгерк.
Одинъ изъ дтей, мальчуганъ лтъ десяти, побжалъ къ шкапику, досталъ оттуда графинчикъ, напилъ въ небольшую чарку водки и поднесъ ее старшему изъ комедіантовъ.
— Любишь, Михайло Иванычъ, водочку?— спросилъ господинъ въ венгерк.
Ребенокъ, изображавшій медвдя, зарычалъ по-звриному и началъ утвердительно трясти головой.
— Молодецъ, Михайло Иванычъ! Только рыломъ ваше благородіе не вышло,— пробасилъ усачъ и разомъ осушилъ поднесенную ему чарку, опрокинувъ ее въ ротъ.
Въ кругу дтей снова раздался хохотъ, шестилтній мальчуганъ на четверенькахъ поскакалъ къ обманувшему его усачу, вскарабкался къ нему на колни и, сердито рыча, сталъ отнимать пустую чарку.
— Папка, папка, покажи ему, какъ лягушки скачутъ!— кричали со смхомъ дти.
Усачъ изобразилъ на стол, при помощи трехъ пальцевъ, какъ скачутъ лягушки, и вызвалъ новый взрывъ хохота.
Эта сцена происходила между отцомъ и дтьми въ большой комнат помщичьяго дома въ деревн Бабиновк. Комната, гд помщалась веселая компанія, несмотря на свою обширность, представляла очень мало простора, такъ какъ она была захламощена различными, не гармонировавшими одинъ съ другимъ предметами. Повидимому, это была дтская, тутъ стояли кровати разныхъ размровъ, валялись жалкія игрушки, висли на стнахъ дтскія одежды. Но при боле тщательномъ взгляд на комнату, она начинала казаться кладовой, куда внеслись, просто за ненужностію, въ числ другихъ вещей и разныя дтскія принадлежности въ род сдланныхъ изъ бумаги киверовъ. Эти кивера, поломанныя деревянныя сабли, безногія куклы, торчали среди трехъ боченковъ изъ-подъ огурцовъ и капусты, еще сохранившихъ кислый запахъ, среди изломанной маслобойни и испорченной кофейной мельницы, среди безструнной, запачканной грязными пальцами гитары и ненужнаго ящика изъ-подъ сальныхъ свчей, сообщавшаго комнат свой ароматъ и наполненнаго стоптанными башмаками, пестрыми обрзками отъ обоевъ, нсколькими сбитыми подковами и тому подобной дрянью. Въ одномъ изъ угловъ лежалъ общипанный вникъ, а такъ какъ въ этой комнат, повидимому, никто не имлъ обыкновенія подметать соръ, да и не могъ бы подмести его этими сухими прутьями, то и они невольно наводили на вопросъ: попали ли они сюда, какъ необходимые спутники и хранители дтской жизни, или просто не выбрасываются они въ помойную яму потому, что въ этомъ дом люди имютъ обыкновеніе беречь въ кладовой всякій ненужный никому мусоръ? Въ конц концовъ, можно было прійти къ заключенію, что и дтская, и кладовая, и дти, и ненужный хламъ означаютъ въ этомъ дом одно и то же.
Но какъ бы ни были замазаны и оборваны, сколько бы толчковъ и колотушекъ ни получали при каждомъ куск хлба эти дти, они, все-таки, были веселы, бойки, даже буйны, и изъ-подъ грязи на ихъ вчно загорлыхъ лицахъ такъ и пробивался яркій румянецъ здоровья. Болзненнымъ выглядлъ только самый меньшой изъ нихъ, страдавшій англійской болзнью. Глядя на нихъ, вы безъ труда могли догадаться, что этотъ мелкій народъ растетъ на военномъ положеніи, въ вчной готовности къ самозащит и не унываетъ: ему дадутъ подзатыльника, а онъ выругается, и тмъ отведетъ свою душу, его безъ обда погрозятъ оставить, а онъ, очень хорошо зная, что такая угроза никогда не исполняется нжною матерью и нжною нянею, возьметъ да и украдетъ себ чего-нибудь изъ състного и, такимъ образомъ, не только одинъ разъ пообдаетъ, а еще и закуску неожиданную устроитъ.
— Не кричи, мошенникъ! Мы тебя выпоремъ!— орутъ ему во все горло, а онъ на сновалъ заберется, да тамъ и сидитъ и слушаетъ, какъ его ищутъ, какъ толкуютъ:
— Охъ, не поджегъ бы онъ чего, сорванецъ! Охъ, не сдлалъ бы онъ чего надъ собою, оглашенный!
Слушаетъ онъ и ждетъ, когда раздадутся желанныя слова:
— Да ужъ выходи! Гд ты тамъ застрялъ? Кто тебя, озорника этакого, счь-то будетъ? Лсу на тебя не выросло.
— А варенья дашь?— вступаетъ озорникъ въ переговори.
— Ну, такъ и есть, на сновалъ забрался! Ахъ, ли, Боже мой, наказалъ Ты насъ дтьми!
— Дашь варенья?— кричитъ озорникъ съ сновала.
— Н-тъ, ты погоди, погоди, кучеръ Никита изъ города вернется, онъ тебя веревками стащитъ. Вотъ будетъ тогда теб варенье,— отвчаютъ ему его враги, отчасти успокоеиные тмъ, что онъ живъ, и что его мстопребываніе стало извстно.
— А я сно спалю!— угрожаетъ шельмецъ, зная, что именно этого-то ‘пассажа’, и боятся его враги.
Враги снова пугаются, опять вступаютъ въ переговоры, общаютъ не вытягивать его веревками изъ засады, не счь по выход оттуда, и, наконецъ, сдаются понемногу на выдачу варенья. Шельмецъ-народъ торжествуетъ, враги ругаются:
— Отъ рукъ отбился, разбойникъ! Голову свертлъ. О, чтобъ ихъ не было! Да и отецъ-то ихъ непутящій, съ собаками его не сыщешь, а сыщешь, такъ самъ же наплачешься!
— А вотъ я отцу-то скажу, какъ вы ему бока-то моете,— угрожаетъ сорванецъ и дразнитъ враговъ.
— Погоди, погоди, въ солдаты угодишь, по владимірк уйдешь!— общаютъ ему блестящую будущность враги, то-есть люди, принявшіе, на себя обязанность воспитать его, вспоившіе его своимъ молокомъ, не спавшіе ночей во время его болзней и рыдающіе при первой его невзгод.
Пробовали они и не поддаваться ему, случалось, что сгоряча они и безъ обда оставятъ, и выскутъ его, а онъ сейчасъ физіономію умирающаго постника устроитъ, едва ноги таскаетъ, сидть не можетъ, на постель приваливается и тайкомъ гд-нибудь въ уголк реветъ на весь домъ.
— Чего ты?— сердито спрашиваютъ враги, дергая его за плечо.
— Ни-ни-че-то!— смиренно всхлипываетъ побжденный сорванецъ.— Живо-о-тикъ и го-оловка бо-лятъ!— рыдаетъ онъ.
— Экая невидаль!— небрежно замчаютъ враги и отходятъ отъ него, а у самихъ сердце сжимается отъ страху.
— Голова-то, и въ самомъ дл, горяча,— шушукаются они между собою.— А отъ щекъ-то такъ и пышетъ, такъ и пышетъ! Охъ уже, право, горе съ ними.
А умирающій смиренникъ попрежнему украдкою реветъ на весь домъ.
— Пошь, лучше будетъ,— говорятъ враги, ткнувъ его въ бокъ.
— Не-не мо-огу я сть!— рыдаетъ несчастный.
— Ну, вольному воля, спасенному рай!— отходятъ враги, все еще не теряющіе самообладанія.
— И не сть ничего!— съ ужасомъ шепчутся они между собою.— Горитъ, горитъ, точно отъ печки пышетъ! Охъ, своего ребенка уморили!..
И опять враги, попрекая другъ друга, идутъ ухаживать за умирающимъ сорванцомъ, а онъ ужъ, и въ самомъ дл, до того наревлся, что весь горитъ и сть не можетъ. Глядишь, въ дом вс впопыхахъ, вс въ тревог: кучеръ Никита въ городъ за докторомъ скачетъ, нянька Мара горчицу растираетъ, двка Машка кувшины гретъ, мать озорника, въ сущности, ничего не длаетъ, но всхъ больше мечется изъ угла въ уголъ и едва ноги волочитъ.
— Вотъ и выскла, вотъ и у праздника!— разводитъ она въ отчаяньи руками.
И ужъ посл этой исторіи надолго никто и думать не сметъ о сченьи…
Въ ту пору, съ которой начинается нашъ разсказъ, вся эта буйная братья была въ самомъ благодушномъ и веселомъ настроеніи духа по случаю выходящаго изъ ряда вонъ событія — двухмсячнаго пробыванія въ семь главы дома, самаго буйнаго изъ всхъ буйныхъ членовъ этой компаніи. Онъ прізжалъ домой только какъ-то проздомъ, какъ-то случайно, какъ на самую скучную изъ всхъ скучныхъ станцій, попадавшихся на пути его скитальческой жизни. Покуда выдумывалась новая затя, кто-то изъ ребятишекъ взглянулъ въ окно и разразился громкимъ смхомъ.
— Что? Что такое?— пристали его братья.
— Мамка, мамка-то,— захлебывающимся отъ смха голосомъ проговорилъ мальчуган:— мужика возитъ!
Этотъ возгласъ и указаніе на дорогу заставили всю ватагу подбжать къ открытому окну, и въ комнат снова послышались раскаты дтскаго смха.
— Гляди, гляди, какъ шагаетъ!
— А мужикъ-то и руки, и ноги опустилъ, такъ и болтаются!— кричали озорники, держась за бока и шаловливо карабкаясь другъ на друга, чтобы лучше видть происходившую на улиц сцену.
Сцена на дорог была, дйствительно, очень странная. Какая-то женщина, повидимому, барыня изъ небогатыхъ, шагая по грязи, тянула подъ-уздцы крестьянскую клячу. На кляч мшковато сидлъ мужикъ, болтая опущенными руками и ногами съ совершенно спокойнымъ и даже нахальнымъ видомъ. Кажется, его очень забавляло то обстоятельство, что ему не нужно правитъ лошадью, которую за него ведетъ барыня. Барыня гнвно размахивала свободной рукой и отъ времени до времени грозила мужику кулакомъ. Сквозь отворенное окно въ дтскую стали доноситься звуки голосовъ этой странной пары.
— Ты что это, по нашимъ овсамъ здить вздумалъ? а?— кричала барыня.
— Какіе овсы-то теперь!— хладнокровно замтилъ мужикъ.
— А вотъ я теб покажу, какіе!.. Да ты что сидишь-то? а?.. я иду, а ты сидишь!
— Я-то?— переспросилъ мужикъ.— Да сапоги замараешь, ишь грязь-то какая!— усмхнулся онъ, указывая кнутовищемъ на грязь.
— А! сапоги замараетъ! Я, барыня, иду, а онъ, вахлакъ, сапоговъ марать не хочетъ. Скажите, пожалуйста!— восклицала барыня, обращаясь неизвстно къ кому.
— Ваша воля идти, никто васъ тянетъ.
— Это ты что же смяться надо мной задумалъ? Погоди, погоди, за все сдерутъ, за все заплатишь?
— Платить-то за что?
— А вотъ увидишь! И овсы зачтутъ, и обиду зачтутъ… Слава Богу, хоть судъ-то на васъ, окаянныхъ, есть!
Странная пара вступила во дворъ и скрылась отъ глазъ наблюдателей. Вся веселая компанія ребятишекъ выбжала на крыльцо, чтобы посмотрть на развязку любопытной для нихъ, хотя и не очень новой, исторіи. На двор раздавались крики барыни и возраженія мужика, никакъ не соглашавшагося оставить за свою вину въ рукахъ барыни лошадь или зипунъ. Дло, наконецъ, уладилось въ нсколько минутъ, и барыня въ сопровожденіи дтей, которыхъ она ругала на ходу, явилась въ дтской съ зипуномъ въ рукахъ.
— Что ты? Что ты такое?— крикнула она, приближаясь къ господину въ венгерк.— Мужъ ты мн, или такъ, проходимецъ какой? Меня оскорбляютъ, наше добро топчутъ, а ты что? Ты съ этими шельмецами озорничаешь? А? Да ты лучше бы провалился сквозь землю! На! подавись!— кинула она въ лицо мужу мужицкій зипунъ.
— Да на что онъ мн?— спросилъ мужъ, отклоняя голову.
— А мн за что? Что я съ нимъ стану длать?— въ свою очередь спросила жена.— Узжай ты лучше отъ грха, не смущай ты меня! Изъ-за тебя я мучаюсь, изъ-за тебя покою не имю! При теб весь домъ вверхъ дномъ идетъ. Какой ты мн помощникъ? Развратитель ты! Я и гостей принимай, я и накорми всхъ, я и за хозяйствомъ смотри, я и добро свое соблюдай. Тьфу ты! Да что я, двухжильная, что ли?.. Узжай ты, говорятъ теб: узжай! Одни ребята, при теб, голову свернуть готовы…
— Уду, уду, сегодня же уду!— проговорилъ мужъ, повторявшій въ послднее время уже не разъ эту успокоительную фразу.
— Да, да, сегодня же узжай! Слышишь? Чтобы я и духу твоего не слыхала!
— Сумасшедшая ты баба, и больше ничего! Вдь отъ тебя чортъ — и тотъ убжитъ!
— И пусть бжитъ, окаянный!— плюнула жена и вышла изъ комнаты, хлопнувъ дверью.
Черезъ минуту дверь отворилась снова, и въ нее просунулась голова барыни.
— Да ты не отлынивай, а сегодня же, сегодня же узжай!— крикнула она и снова скрылась изъ комнаты, хлопнувъ дверью.
Черезъ нсколько минутъ гд-то вдали снова зазвенлъ ея раздраженный голосъ.
— Вотъ теб бабушка и Юрьевъ день!— развелъ руками господинъ въ венгерк.
Дти изумленною и безмолвною толпой окружили его.
— Папка, ты куда же подешь-то?— довольно жалобно спросилъ одинъ изъ сыновей.
— Куда?.. Да теперь надо будетъ покуда у Волкова погостить,— въ раздумьи, какъ бы про себя, проговорилъ отецъ.— Больше некуда хать… У Ивашевыхъ былъ, съ Телицыными мать тяжбу затяла… Разв къ Дубровинымъ създить?.. Да нтъ, скареды они!.. Эхъ, кабы ярмарка теперь была, махнулъ бы туда!— щелкнулъ онъ въ воздух двумя пальцами.
Въ эту минуту вошла въ комнату двушка лтъ восемнадцати. Что-то живое, веселое и подвижное было во всемъ ея миніатюрномъ, моложавомъ существ. Она была не то ребенкомъ, не то взрослою. Она походила на отца нкоторыми чертами лица. Но ея лицо было настолько же свжо, насколько его было помято. Бойкость и живость ея глазъ нисколько не походили на бойкость и живость глазъ ея отца. Ея глаза просто съ веселымъ любопытствомъ и зоркостію новичка въ жизни смотрли на все окружающее, его глаза какъ-то испуганно бгали, высматривали какую-то поживу, и въ нихъ было нчто не то заискивающее, не то лукавое.
— Ты опять узжаешь?— спросила она у отца.
— Да какой же дьяволъ уживется съ твоею матерью!— воскликнулъ онъ и вдругъ торопливо началъ передавать сцену съ мужикомъ.
Дти снова засмялись и стали наперерывъ разсказывать сестр, чмъ все окончилось на двор.
Двушка закусила губу, чтобы не разсмяться, но по ея глазамъ было видно, что природная смшливость брала свое, даже несмотря на усвоенное съ дтства убжденіе, что надъ матерью смяться нельзя и гршно.
— Что жъ, это не новость,— серьезно и холодно замтила она, безплодно стараясь подавить улыбку и скрыть свои настоящія чувства.
— Вдьма, матушка, сущая вдьма! Про нее и сказку сложили, какъ она въ аду чертей переполошила,— произнесъ отецъ.
— Какъ теб не стыдно!— упрекнула его дочь.— Слава Богу, что ты дешь… Ты только дтей портишь,— произнесла она, жаля всей душой, что бдный отецъ снова долженъ скитаться по чужимъ домамъ.
— Ну да, она не портитъ ихъ! Я, по крайней мр, ихъ невинными играми занимаю, а она являетъ ихъ очамъ картины преступленій!— съ комическою важностью продекламировалъ господинъ въ венгерк.
Двушка вдругъ нахмурилась.
— Репетируешь свою завтрашнюю роль?— сурово спросила она.
Господинъ въ венгерк сконфузился, какъ-то съежился и что-то не то робкое, не то горькое выразилось въ его лиц.
— Что длать, что длать, маточка!— заговорилъ онъ тоскливо и заискивающимъ тономъ.— Не пошутишь — не пошь!
Лицо двушки на мгновенье вспыхнуло, на глаза навернулись крупныя слезы, но она не сказала ни слова и отвернулась въ сторону. Отецъ взялъ и нжно поцловалъ ея руку. Двушка не отнимала руки, задумчиво стояла въ кругу дтей, вся ея веселость исчезла безслдно, лицо поблднло… Дти, кажется, позабыли, что отецъ узжаетъ, и снова начали приставать къ нему. Онъ слъ и сталъ командовать имъ, какъ генералъ солдатамъ.
Старшая дочь молча помстилась возл него и опустила на его плечо свою голову. Ей былъ жалокъ этотъ человкъ: она любила его, несмотря на то, что его ругали вс, любила, можетъ-быть, за т немногія минуты, когда ему становилось совстно за свою шутовскую роль въ обществ,— можетъ-быть, за нсколько добрыхъ и честныхъ порывовъ, мгновенно прорывавшихся среди его глупой и безпутной жизни,— а можетъ-быть, просто подкопали ее въ его пользу давно прошедшіе тихіе вечера ея дтской жизни, когда онъ, и только онъ одинъ ухаживалъ за ней, разсказывалъ ей разныя сказки, смшилъ ее анекдотами, ласкалъ ее, убаюкивалъ ее своею пснью… Да, значительную роль въ ея привязанности къ отцу играли эти вечера, когда ея мать, какъ сумасшедшая, неслась въ городъ, чтобы начать ни на чемъ не основанную тяжбу съ сосдомъ, или цлый день ругалась съ мастеровыми, строившими ея никогда не отстроивавшійся домъ. Живо вспомнились молодой двушк эти вечера, передъ самымъ отъздомъ отца.
Пора была послобденная, отецъ и дти сидли въ дтской, онъ долженъ былъ черезъ часъ ухать, и дтямъ какъ-то было не по себ, они не играли, не шумли и присмирвшей толпой окружали отца, сидя на полу, на стол и на его колняхъ. Разговоры шли о будущемъ, каждый высказывалъ свои желанія…
— А вотъ, когда папка богатъ будетъ,— говорилъ десятилтній мальчуганъ.
— А когда ты, папка, богатъ будешь?— спросилъ, перебивая брата, шестилтній ребенокъ.
— Когда ваша тетка умретъ и мн наслдство оставитъ,— серьезно отвтилъ отецъ, покачивая на своихъ колняхъ ребенка.— Тогда возьму я васъ и увезу отъ матери…
— Въ большомъ, въ большомъ тарантас увезешь насъ!— прервалъ сладкимъ голосомъ ребенокъ, точно этотъ большой тарантасъ былъ цлью всхъ его желаній.
— Ну да, въ большомъ тарантас увезетъ онъ насъ, и станемъ мы домъ строить,— говорилъ десятилтній мальчуганъ.— Ты, Мишка, будешь плотникомъ надъ плотниками!..
— А ты садовникомъ и огородникомъ будешь,— торопливо перебилъ брата девятилтній мальчикъ.— А Катька будетъ на насъ блье мыть за то, что мы ей въ дом комнату выстроимъ. Ванюшка за лошадьми будетъ смотрть, а сестрица Лиза царицей будетъ и станетъ она насъ кормить, когда мы съ работы придемъ, и станетъ она вамъ псни пть, хо-ро-шія псни станетъ пть,— сощурилъ, какъ котенокъ, свои глазенки мальчуганъ. Видно было, что эти мечты о спокойной и мирной жизни были ему давно знакомы и очень дороги.
— А мать насъ не найдетъ и останется здсь одна жить, совсмъ одна! И станутъ ее мужики притснять…
— Неправда, неправда! Мать соскучится и придетъ къ намъ, и мы ее кормить будемъ,— торопливо перебила маленькая Катя.— Такъ сестрица Лиза говорила,— тихо прибавила она.
— Да, да, сестрица Лиза дурного не выдумаетъ,— задумчиво проговорилъ отецъ.— Ея слушайтесь, никого не слушайтесь, а ея слушайтесь!— добавилъ онъ ласково и грустно.
— Да ты, папка, не узжай!— жалостно произнесъ одинъ изъ дтей.
Отецъ вздохнулъ, но промолчалъ. Въ комнат настала тишина. Вс, кажется, погрузились въ мечты о піанахъ будущей мирной жизни. Эти планы давно были извстны во всхъ мельчайшихъ подробностяхъ каждому изъ дтей. Отецъ — этотъ вчный изобртатель новыхъ анекдотовъ и удивительныхъ исторій, какъ-то вмсто сказки неумышленно высказалъ дтямъ эти фантазіи, и дти подхватили разсказъ, дополнили его различными подробностями, расширили картину и постоянно возвращались къ ней посл бурныхъ сценъ въ дом. Это будущее было для нихъ то же, что далекая пристань для потерпвшихъ кораблекрушеніе моряковъ. Вс они давно знали, что и кому принадлежитъ въ разсказ, знали, что добавленіе о прізд соскучившейся матери къ бжавшей отъ нея семь принадлежитъ старшей сестриц Лиз, про которую они говорили между собою: ‘Извстно, она у насъ добрая’, и которая теперь задумчиво сидла, склонивъ голову на плечо отца…
Балованное дитя родителей, любимецъ родныхъ, добродушный, но, тмъ не мене, страшный мучитель учителей и начальниковъ, съ пятнадцатаго года побдитель женскихъ сердецъ, честнйшій и преданнйшій товарищъ, защитникъ слабыхъ и открытый кошелекъ неимущихъ, гуляка тридцатыхъ годовъ, душа общества, незамнимый собесдникъ, декламирующій наизусть всего Пушкина и всего Баркова, юнкеръ въ отставк, таковъ былъ Николай Николаевичъ Баскаковъ до женитьбы. Чуть не нищій и первый врагъ своей довольно не бдной и совсмъ не образованной жены, приживалка и шутъ въ домахъ сосдей, гд проводилъ онъ цлые мсяцы, изрдка заглядывая въ родное гнздо, ярмарочный игрокъ на бильярд, при помощи котораго онъ зашибалъ кое-какія деньги на нсколько дней, любящій, но безалаберный отецъ, то проливающій слезы гршникъ, то дикій зврь въ пьяномъ вид, таковъ былъ Николай Николаевичъ Баскаковъ посл женитьбы. При первомъ удобномъ случа онъ готовъ былъ обыграть на бильярд до послдней копейки какого-нибудь купчика и, возвращаясь съ игры, съ такой же искренностію готовъ былъ дать хоть десятокъ рублей первому попавшемуся бдняку. Во время своего пребыванія у какого-нибудь грознаго сосда старыхъ временъ, онъ могъ спокойно смотрть, какъ пороли крестьянъ, и такъ же хладнокровно бжать тушить пожаръ въ избахъ этихъ крестьянъ, жертвуя даже своею жизнію. Онъ позволялъ иногда продлывать надъ собою невообразимо-пошлыя штуки и въ то же время дрался два раза на дуэляхъ за самыя невинныя шутки. Онъ любилъ своихъ дтей, но боле портилъ, чмъ развивалъ ихъ, и не умлъ отстоять ихъ передъ своею женою, убгая изъ дому, впрочемъ, онъ могъ не бояться за жизнь дтей, такъ какъ именно подъ его вліяніемъ они стали ‘озорниками’ и умли постоять за себя. Иногда онъ былъ радъ куску хлба, но подчасъ, зашибивъ копейку, вмсто порядочной одежды, вмсто хлба, накупалъ бронзовыхъ цпочекъ, духовъ и помады. Въ обществ на Николая Николаевича смотрли различно: одни называли его ‘добрымъ малымъ и широкою натурою’, другіе — ‘жалкимъ шутомъ, потерявшимъ стыдъ’, третьи — ‘хитрой бестіей и подлецомъ’. Славянофилы считали его безгршной жертвою, погибшей при введеніи къ намъ западной цивилизаціи, въ узкія рамки которой не можетъ втиснуться могучая русская натура. Западники указывали на него, какъ на ходячее доказательство неспособности русскаго человка сдлать что-нибудь безъ основательнаго знакомства съ западной наукой. Сходились люди только въ одномъ мнніи о немъ: никто не считалъ его дуракомъ и, несмотря на то, что онъ во всю свою жизнь ничего не длалъ, кром глупостей, его называли очень умнымъ человкомъ.
Супруга Николая Николаевича, Дарья Власьевна Баскакова, урожденная Бабинова, была еще боле оригинальнымъ и безтолковымъ существомъ. Мужъ разъ и навсегда охарактеризовалъ ее слдующими словами:
— Дарья Власьевна, пожалуй, иногда и можетъ разсудить что-нибудь умно, только безъ умысла… Вдь по исторіи извстно, что Богъ сподобилъ однажды и ослицу промолвить человческое слово.
Эта женщина, способная только безъ умысла обмолвиться умнымъ словомъ, вчно съ кмъ-нибудь ссорилась, что-нибудь строила и кого-нибудь рожала. Тяжбы съ сосдями у нея не прекращались никогда. Самое замчательное изъ длъ этого рода было то, когда умеръ ея крестный отецъ, и она потребовала себ долю изъ его имнія отъ законныхъ наслдниковъ. Сначала она поскакала съ просьбой въ уздный городъ, потомъ въ губернскій и, наконецъ, въ столицу. Нигд не хотли принять ея прошенія.
— Онъ вамъ не родня!— говорили ей чиновники.
— Да что вы, отцы родные? Не родня? Отецъ-то крестный мн не родня?— волновалась Дарья Власьевна.— Да если бы у него сынъ былъ, такъ я за него бы даже замужъ-то не могла бы выйти. Вотъ какая мы родня-то!— объяснила она.
На вс возраженія она только таращила глаза и выражала на своемъ лиц тупое недоумніе, за которое одна изъ ея служанокъ дала ей на своемъ жаргон кличку ‘отолпшенной’, это выраженіе постоянно являлось на ея лиц во вс трудныя минуты ея дятельной жизни.
— Да зачмъ же я здила-то, тратилась-то я зачмъ?— восклицала она.— И что это за законы такіе: то родня, то чужой, и женой не смешь быть, и наслдницей не можешь сдлаться?.. Да нтъ, батюшки, вы думаете, что на простую дуру напали? Я и до государя дойду, у меня, слава Богу, защитники есть!
Дарья Власьевна, дйствительно, имла кучу защитниковъ и протерлась въ сотни барскихъ переднихъ, двичьихъ, швейцарскихъ и, то кланяясь, то суя взятки прислуг, добивалась до лицезрнія важныхъ особъ. Но, несмотря на всхъ своихъ покровителей и защитниковъ, дло съ наслдствомъ отъ крестнаго отца, какъ и вс другія ея дла, принесло только убытки и заставило Дарью Власьевну долгіе годы роптать на наши законы.
Съ тхъ поръ, какъ ей досталась Бабиновка и четыре другія деревни, она не переставала строить свой домъ, который вчно оставался недостроеннымъ, и потому она весь вкъ возилась съ плотниками, столярами, слесарями и тому подобнымъ рабочимъ народомъ, получавшимъ съ нея деньги только при помощи суда. Но она ухитрялась устраивать свои дла такъ, что по суду ей приходилось и дороже платить рабочимъ, и давать взятки чиновникамъ, въ войн съ дтьми ей приходилось уступать имъ, посл изгнанія мужа приходилось плакаться на свою беззащитность и вдовство, такъ какъ ни на чемъ не основанныя тяжбы съ сосдями проигрывались, а это обстоятельство Дарья Власьевна приписывала только своей беззащитности. Она вчно строила свой домъ, чтобы въ немъ было какъ можно больше удобства и простора, и именно потому въ этихъ вчно недостроенныхъ сараяхъ было всмъ и тсно, и неуютно. Замужъ она вышла потому, что Николай Николаевичъ слылъ за человка ‘на вс руки молодца’, а между тмъ, съ первыхъ же дней супружеской жизни, посл перваго сраженія, даннаго мужу женой и ея родными, жившими съ нею, какъ кошки съ собакой, онъ оказался ни на что негоднымъ для нея и заставилъ ее же заплатить свои старые долги, ради чего пришлось на первыхъ же. порахъ заложить Бабиновку, а потомъ продать другія деревни. Однимъ словомъ, начавъ какое-нибудь дло, начавъ войну, Дарья Власьевна играла роль угнетенной невинности, жаловалась на судьбу и впадала въ тупое недоумніе. Въ ея дом все было въ безпорядк: гд стулъ стоялъ лицомъ къ стн, такъ какъ у него не было передней ножки, гд диванъ былъ отставленъ отъ стны, потому что на эту стну не хватило обоевъ, и ее еще будутъ оклеивать, гд банка осталась на окн въ ожиданіи варенья, которое еще намреваются варить и не варятъ потому, что крестьянскіе ребятишки поворовали вс ягоды, и по поводу этого идетъ дло. Распоротый капотъ лежалъ постоянно гд-нибудь на виду, и хозяйка указывала на него, какъ на очевидное свидтельство множества ея занятій.
— Приняться ни за что не могу,— жаловалась она гостямъ.— Капота, капота некогда перешить, столько дла. Я одна, я все длай, я за всмъ смотри!
Если при этихъ жалобахъ присутствовалъ Николай Николаевичъ, то онъ непремнно прибавлялъ:
— Да ужъ чего хуже? Моя Дарья Власьевна и не достроилась еще, и въ интересномъ положеніи опять, и новую тяжбу затяла…
Но если такъ шли ея дла во время старыхъ порядковъ, то при новомъ положеніи, при продаж половины имнія, она окончательно потеряла голову, и выраженіе недоумнія почти не сходило съ ея лица. Въ былые годы, кром матери и тетки, жили на ше Дарьи Власьевны дти ея матери, прижитыя въ первомъ брак, это были дв сестры, старыя двственницы, и братъ, горькій пьяница и задушевный пріятель Николая Николаевича. Эти семь постоянныхъ членовъ ея семьи, не считая постоянно рождавшихся, выживавшихъ два-три года и потомъ умиравшихъ дтей, могли жить въ довольств и праздности при помощи двухсотъ душъ крестьянъ, составлявшихъ около ста двадцати тяглъ. Дв трети тяглъ были посажены на оброкъ, одна треть считалась на барщин, которая отправлялась по три дня въ недлю, такъ что каждый день лтомъ приходило на работу до тридцати пяти человкъ мужиковъ и бабъ, а въ случа слишкомъ запоздавшаго снокоса или жатвы длался общій сгонъ, то-есть собирались на барскую работу вс крестьяне, и барщинные, и оброчные. Тутъ являлось до четырехсотъ человкъ мужиковъ и бабъ, можетъ-быть, не успвшихъ додлать своихъ собственныхъ работъ. Такіе сгоны длались въ лто боле десяти разъ. Въ лто, отъ 23-то апрля, когда въ деревняхъ уже начинались полевыя работы, и до 24-то ноября, когда поканчивалось молоченье, Дарья Власьевна занимала, такимъ образомъ, своею работою до десяти тысячъ даровыхъ работниковъ, считая мужиковъ и бабъ. Конечно, при всей ея безалаберности, можно было при помощи этой массы жить, уплачивать долги, строиться и тягаться. Но, кром того, на нее шло до шестисотъ лошадей въ лто, такъ какъ мужики обязаны были представлять съ каждаго тягла по лошади на пашню и на возку сноповъ, а барщинные приводили съ собою лошадей на работу для возки копенъ, такъ что ихъ было въ распоряженіи барыни каждый день отъ пятнадцати до двадцати. Кром оброка въ двадцать рублей съ тягла, состоявшаго изъ двухъ душъ, каждый крестьянинъ долженъ былъ доставлять Дарь Власьевн по четверику малины, черники, брусники, орховъ и сушеныхъ грибовъ, по десятку яицъ, по заколотому полугодовалому птуху, да по двадцати аршинъ холста изъ барскаго льну. Сверхъ того, въ лтніе дни обязаны были являться и дти крестьянъ по зову барыни для сбора ягодъ и грибовъ на разные годовые запасы. Наступала зима, оброчные совсмъ не призывались на работу, только барщинные отрабатывали два дня въ недлю, но зато, когда нужно было везти масло на ярмарку или хлбъ въ городъ на продажу, то эти обязанности падали на однихъ оброчныхъ, барщинные, справлявшіе частныя подводы, возившіе дрова, сно и хлбъ на мельницу, не принимали участія въ этой операціи. Такимъ образомъ, Дарья Власьевна имла въ своемъ распоряженіи въ годъ до тысячи трехсотъ лошадей и до двнадцати тысячъ чоловкъ рабочихъ.
Новые порядки застали ее совершенно врасплохъ и съ уменьшившимся наполовнпу числомъ крестьянъ. Она не умла обращаться съ вольнонаемными людьми:— нтъ-нтъ, да и създитъ ихъ въ рыло, а они взяли скверную привычку за всякую ничтожную пощечину жаловаться, а судъ ввелъ еще боле скверный обычай брать за все штрафы, даже за то, что какого-нибудь Митьку Шестипалаго по щек ударишь. Прежде Дарья Власьевна въ сущности ничего не длала и только распекала старостъ и дралась собственными своими ручками за плохо исполненную работу, теперь ей приходилось самой и на поляхъ побывать, и присутствовать съ утра до ночи на молоченьи, чуть не зерна считать, и съ продажей хлба возиться, и за каждую мелочь платить, приходилось или оставаться безъ малины, брусники и грибовъ, или — просто и сказать-то смшно — покупать эти продукты! Платить — это было одно изъ самыхъ страшныхъ словъ для Дарьи Власьевны.
— Да помилосердуйте, отцы родные!— восклицала она.— Я же мужикамъ, холопамъ своимъ, волю дала, да я же имъ и за работу плати! Съ одного вола дв шкуры содрать хотятъ. Да этакъ никакихъ капиталовъ не хватить.
— Но вдь ваши деньги вернутся, вы за хлбъ посл вдвое возьмете,— успокоивали ее слушатели.
— Какъ это вдвое, благодтели? Да нешто хлбъ-то вдвое вздорожалъ? Не слыхала я этого что-то! Какія прежде цны стояли, такія и теперь стоять…
— Да вы не такъ поняли, вамъ говорятъ, что вы вдвойн вернете то, что заплатите за работу.
Дарья Власьевна въ тупомъ недоумніи моргала глазами и, вздыхая, произносила:
— Ужъ точно, что этого мн и во вки вковъ не понять. А одно то я понимаю, отцы мои, что въ конецъ разорилась моя головушка: и за работу-то я заплати, и земли-то у меня убавилось, и хлба-то у меня теперь, если рубль и выручишь при продаж, такъ половину за подводы отдашь… Вотъ он цны-то двойныя каковы…
Несмотря на страшно низкія рабочія цны, она, все-таки, обсчитывала рабочихъ и нанимала ихъ до крайности мало, такъ что большая часть изъ уцлвшей земли или обработывалась плохо, или отдавалась за ничто. Стала она нанимать на все лто шестерыхъ работниковъ и двухъ работницъ, но такъ какъ это составляло въ лто только полторы тысячи работниковъ, вмсто прежнихъ десяти тысячъ, то пришлось половину снокоса отдать мужикамъ изъ половины, а землю, оставшуюся за отводомъ крестьянскаго надла, барыня ршилась отдать мужикамъ за то, чтобы они дали ей, когда потребуется, по полутораста работницъ и до девяноста лошадей въ лто, да свезли бы на мельницу хлбъ. Для работы Дарья Власьевна держала теперь только двухъ лошадей, на зиму нанимала только одного работника и одну работницу, такъ что въ годъ у нея уменьшилось рабочаго народа въ восемь разъ, а лошадей вчетверо, и приходилось отправлять и масло, и хлбъ на продажу паймами…
Кто хорошо знаетъ нашъ старый помщичій бытъ, тотъ пойметъ, что крестьяне Дарьи Власьевны находились въ лучшемъ положеніи, чмъ крестьяне сотенъ другихъ помщиковъ. Ея семья состояла только изъ девяти человкъ, а не изъ пятнадцати, у нея крестьянъ было сначала двсти душъ, а не какихъ-нибудь двадцать, она не тянула съ нихъ пяти барщинныхъ дней въ недлю, она чаще жаловалась на свою беззащитность, чмъ порола мужиковъ, и больше всего брала женскими средствами — языкомъ и руками… Но все же, разоренные почти въ конецъ предшественниками Дарьи Власьевны, имя дурную землю, не умя ее хорошо обрабатывать, да и не имя къ тому средствъ про недостатк скота, они бдствовали невообразимо. Были для нихъ не малымъ несчастіемъ незначительность Дарьи Власьевны и ся страсть къ тяжбамъ. Начальство, то-есть становые, исправники, слдователи, уздные врачи,— не уважало помщицу и было озлоблено противъ нея. Это неуваженіе и эта злоба отражались и на ея крестьянахъ, которыхъ каждое слдственное дло приводило просто въ ужасъ, А за слдственными длами недостатка не было, такъ какъ сосдніе помщики, вчно состоявшіе въ тяжб съ Дарьей Власьевной, мстили ей и ея мужикамъ. Даже сосдніе крестьяне, зная, что бабиновскій мужикъ воръ и пропойца, валили на него все: онъ и лошадь увелъ изъ сосдняго села, онъ и кабакъ спалилъ съ пьяныхъ глазъ, онъ и прохожаго на дорог убилъ… Съ горя пили бабиновцы, съ горя, вмсто работы, добывали нищенствомъ оброчныя деньги. Но мало горя прибавляло имъ и то обстоятельство, что они были подгородные. Все, что было кругомъ бабиновцевъ, относилось къ нимъ или съ презрніемъ, или съ злобой.
— Ишь, бабиновская оборванка!.. Ты съ бабиновской барыней пара!.. Держи ухо востро, не то бабиновскіе пострлята оберутъ!.. Поди-ка въ бабиновцамъ, да поучись, какъ люди кланяются!
Такія позорящія бабиновцевъ фразы слышались очень часто какъ между помщиками, такъ и между крестьянами, какъ о семь, такъ и о мужикахъ Дарьи Власьевны… Пословица ‘каковъ попъ, таковъ и приходъ’ оправдывалась вполн.
Среди подобной обстановки можно было жить только очертя голову, плюя на все, платя окомъ за око, зубомъ за зубъ, какъ жили дти и вчно пьяные, ворующіе, гд можно украсть и, все-таки, голодные крестьяне Дарьи Власьевны, или нужно было бжать отсюда, какъ бжалъ Николай Николаевичъ, какъ убгала, при первой возможности, его старшая дочь… Въ тотъ день, съ котораго начинается нашъ разсказъ, Дарья Власьевна, раздраженная мужикомъ, захавшимъ на ея поле, разсерженная бездятельностью мужа, немного утшилась тмъ, что, наконецъ, ея ‘шалопай’ снова удетъ и скроется отъ ея глазъ.
Окруженный дтьми, Николай Николаевичъ уже садился въ бричку старомоднаго фасона, какія встрчаются только въ провинціи, когда къ крыльцу дома подкатилъ щегольскій кабріолетъ. Изъ кабріолета, бросивъ вожжи стоявшему на двор работнику, легко и ловко выскочилъ человкъ среднихъ лтъ съ тонкими чертами лица, съ маленькими ручками, съ красивыми узкими ногами и съ изящными тонкими усиками. Это былъ истый франтъ, нарядившійся по послдней мод въ лтній статскій костюмъ. Гость бросилъ небрежный и разсянный взглядъ на столпившуюся на крыльц группу, кивнулъ головою хозяину дома и мелькомъ спросилъ его:
— Куда это?
— Опять въ бга!— отвтилъ Баскаковъ и, поцловавъ дтей, сталъ садиться въ бричку, но еще не халъ, повидимому, поджидая кого-то, должно-быть, старшую дочь, которой не было на крыльц.
Гость прошелъ въ господскій домъ, не обращая никакого вниманія на пятившихся отъ него ребятишекъ.
— А, Михаилъ Александровичъ, милости просимъ. Прошу покорно!— суетливо заговорила хозяйка дома и стала торопливо очищать для гостя одно изъ захламощенныхъ креселъ.
— Бла-годарю,— проговорилъ гость.— А Лизавета Николаевна?
— Дома, дома! Что-то понадобилось передать моему благоврному, побжала къ себ,— скороговоркою заговорила хозяйка.— Врно денегъ попросилъ, такъ пошла у себя вс мышиныя норки обыскивать, послднія копейки сбирать… Охъ, ужъ вы знаете наше положеніе!— точно оправдывалась въ чемъ-то заискивающимъ тономъ хозяйка.— Да Лиза сейчасъ придетъ, сейчасъ. Вотъ я ее позову.
— Я могу и подождать,— небрежно замтилъ гость, похлопывая себя хлыстомъ по сапогу.— Зачмъ спшить?
Онъ разсянно сталъ ходить по комнат, вбросилъ для чего-то въ глазъ стеклышко и подшвырнулъ ногой какую-то, попавшуюся ему подъ ноги, тряпку. Хозяйка поспшила нагнуться и прибрать эту вещь, помшавшую гостю.
— Не достроилась я, все въ безпорядк еще,— оправдывалась она, но не получила отвта.
Прошла минута молчанія. На двор загремли колеса.
— Ну, ухалъ!— обрадовалась хозяйка и крикнула:— Лиза, Лиза, Михаилъ Александровичъ пріхалъ!
— Я видла,— послышался сдержаннымъ голосомъ произнесенный отвтъ, и въ комнату вошла Лиза, она вся зарумянилась и тщетно старалась скрыть волненіе.
Скрывать свои чувства ей никогда не удавалось.
Михаилъ Александровичъ пожалъ ей руку.
— А я пріхалъ къ вамъ…— началъ онъ.
— Я уйду, я уйду! Извините, у меня дла… Но достроилась я… Я, вдь, мать семейства,— перебила его хозяйка и засовалась по комнат, захватывая съ собою что-то изъ валявшагося подъ диваномъ хлама.
Задонскій кивнулъ головой, даже не взглянулъ на нее. Она вышла.
— Свиданіе устраиваетъ!— раздражительно и съ злой ироніей произнесла Лизавета Николаевна и отвернулась лицомъ отъ гостя.
— Вы сегодня не въ дух?— спросилъ онъ.
— Да разв можно быть здсь въ дух?— строптиво спросила въ свою очередь двушка.
— Привыкнуть надо,— мягко и наставительно произнесъ онъ, потомъ нжно взялъ и поцловалъ ея руку.
Двушка стояла, но шевелясь, на мст и, сдвинувъ брови, о чемъ-то думала.
— Знаете ли, мн иногда кажется, что вы не только презираете мою семью, но сметесь и надо мной,— задумчиво, и серьезно проговорила она.
— И вы врите этимъ чернымъ думамъ?— вкрадчиво и мягко спросилъ онъ, любуясь ея прекраснымъ въ задумчивости лицомъ.
— Что толку, если бы и поврила теперь?— спросила она глубоко-печальнымъ тономъ, невольно длая удареніе на послднемъ слов.
— Да! я и прежде говорилъ, что я кажусь вамъ человкомъ слишкомъ помятымъ жизнью, для того, чтобы ваша чистая натура отдалась мн безъ сомнній, безъ подозрній, съ полной врой въ меня,— съ упрекомъ и горечью замтилъ онъ.
— Милый, что же мн съ собой длать! Это мимолетныя облака, это весенніе дожди,— страстно проговорила она, прижимаясь къ нему.
Казалось, что теперь она такъ же искренно желала удержать его возл себя, какъ за минуту ей хотлось отогнать его прочь. Что-то нервное, нетерпливое было во всемъ ея существ. Такъ выглядятъ люди, не давшіе себ яснаго отчета въ своихъ чувствахъ, не нашедшіе своего настоящаго пути и даже не знающіе, гд его искать. Они бросаются туда и сюда, удовлетворяются чмъ-нибудь на минуту и потомъ снова мечутся и волнуются нетерпливой досадой и чувствомъ неудовлетворенности.
— А теперь опять проглянуло солнце?— шутилъ съ ней прізжій, какъ съ капризнымъ ребенкомъ.
— Солнце, солнце и любовь!.. Любовь прежде всего, выше всхъ подозрній, вн всякихъ вопросовъ,— говорила она, и ея глаза вдругъ заблестли необычайнымъ огнемъ страсти, веселости и удали.
— Здсь скверно, грязно, душно, подемъ въ поле!— смло предложила она.
— Но ты забываешь, что теперь везд народъ, везд глаза… Насъ увидятъ.
— Ты трусишь?— захохотала она и прибавила вызывающимъ тономъ:— А я ничего не боюсь, ничего! Пусть смотрятъ, пусть говорятъ!.. Вдь у насъ, у кисейныхъ барышень, ни въ чемъ нтъ мры!— насмшливо закончила она.
Михаилъ Александровичъ очень боялся тхъ минуть, когда Лизавета Николаевна начинала очень горько и безпощадно подтрунивать надъ собою. Онъ почему-то угадывалъ, что въ одну изъ такихъ минутъ она разомъ взглянетъ на свое положеніе и отрезвится отъ увлеченія. Онъ поспшилъ перемнить разговоръ.
— Меня тетка ждетъ. Завтра она пришлетъ за тобой. Соскучилась… Ты прідешь?
— Да…
Въ эту минуту на двор послышатся шумъ и раздались крики ребятишекъ:
— Иванъ Григорьичъ пришелъ! Иванъ Григорьичъ пришелъ!
Черезъ нсколько времени въ гостиную, гд стояли молодые люди, явился новый гость. Это былъ не очень красивый, немного неуклюжій человкъ, не то баринъ, не то мщанинъ, на видъ ему можно было дать двадцать семь, двадцать восемь лтъ, хотя, на самомъ дл, ему едва минуло двадцать четыре года. На немъ были надты высокіе сапоги, въ которые были засунуты брюки. Ребятишки бжали за нимъ въ припрыжку, и одинъ изъ лихъ шаловливо привсился за руку гостя, тотъ, кажется, даже и не замнить этой, не совсмъ легкой и не очень удобной, ноши.
— Иванъ Григорьевичъ, здравствуйте. Давно ли пріхали?— дружески протянула гостю руку Лизавета Николаевна.
— Сегодня, по утру,— отвтилъ онъ, радушно сжимая протянутую ему руку.
— Лиза, Лиза, Иванъ Григорьичъ мн книжку съ картинками привезъ,— кричалъ одинъ мальчуганъ.
— И мн, и мн,— кричали другія дти.
— Попрежнему балуетъ ихъ,— разсмялась Лизавета Николаевна.
— Чтобъ пугаломъ учителя не считали,— усмхнулся онъ.
— Ну, васъ-то и безъ того не сочтутъ пугаломъ,— проговорила она и поспшила представить другъ другу гостей.
Они раскланялись.
— Я васъ, кажется, встрчалъ прежде, вы тогда еще семинаристомъ были,— промолвилъ Михаилъ Александровичъ.
— Да, вы тогда еще пажомъ, кажется, были,— отвтилъ съ усмшкой Иванъ Григорьевичъ.
Вс молчали посл этихъ неловкихъ фразъ. Видно было, что имъ не о чемъ говорить другъ съ другомъ.
— Такъ вы завтра будете къ тетк?— спросилъ Михаилъ Александровичъ, прерывая неловкое молчаніе.
— Пріду,— отвтила Лизавета Николаевна.
Михаилъ Александровичъ откланялся. Лизавета Николаевна вышла за нимъ. Вскор раздался стукъ колесъ его кабріолета.
— Ахъ, что это Михаилъ Александровичъ и не посидлъ, а я чай приготовила,— вбжала впопыхахъ хозяйка дома съ выраженіемъ недоумнія на лиц.
— Ну, что жъ, меня напоите,— замтилъ шутливо Иванъ Григорьевичъ, здороваясь съ ней.
— Да какъ же, я и не простилась съ нимъ,— заботилась она.— Вотъ, невжей назоветъ! Какъ бы не разсердился…
Иванъ Григорьевичъ съ любопытствомъ слдилъ за волненіемъ хозяйки. Для него, не бывшаго въ деревн всю зиму, эти ухаживанья за Михаиломъ Александровичемъ Задонскимъ были новостью. Онъ не зналъ ни о присутствіи Задонскаго въ деревн, ни о его близкомъ знакомств съ Баскаковыми, ни объ отношеніяхъ къ нему Лизаветы Николаевны.
— Вдь я мать, я обо всемъ должна подумать. У меня семеро дтей, дочь невста,— заговорила хозяйка.— У меня, просто, голова кругомъ идетъ… Мой-то соколъ опять крылья расправилъ, улетлъ…
— Куда?— почти безцльно спросилъ гость, у котораго какъ-то невольно вертлся въ голов вопросъ объ отношеніяхъ Задонскаго къ Баскаковымъ.
— Христосъ его знаетъ! Вдь онъ мн отчета не отдаетъ. Рыскаетъ, рыскаетъ по свту круглый годъ, налетитъ на недлю, на мсяцъ домой, откормится, отоспится и поминай, какъ знали, ну, а у меня, глядишь, дти.
Иванъ Григорьевичъ очень серьезно дослушалъ конецъ этой жалобы, какъ нчто давнымъ-давно извстное ему, и принялся толковать съ дтьми о будущихъ учебныхъ занятіяхъ на лто. Подали чай. Въ комнату пришла и Лизавета Николаевна. Она весело и оживленно стала разговаривать съ Иваномъ Григорьевичемъ, передала ему, какъ она занималась съ дтьми зимою. Сразу можно было замтить, что молодые люди находятся въ безцеремонныхъ, пріятельскихъ отношеніяхъ.
— Она сердите васъ, Иванъ Григорьичъ,— заговорили дти.— У-у, какая она строгая!
— Я съ вами часъ, да два занимаюсь, такъ на мудрено добрымъ, да терпливымъ быть, а ей вы, а думаю, весь день досаждаете,— усмхнулся учитель.— Вотъ погодите, и я васъ къ рукамъ приберу!
— Да, да, Иванъ Григорьичъ, строже надо быть съ ними,— сказала хозяйка.— Я ужъ вамъ ихъ съ рукъ на руки передаю, порите ихъ, сколько душ угодно!
Дти захихикали, зная, что учитель не станетъ ихъ пороть и что, напротивъ того, его присутствіе общаетъ имъ цлый рядъ разнообразныхъ удовольствій въ род уженья рыбы, ловленія бабочекъ, исканія грибовъ и тому подобныхъ занятій, во время которыхъ Иванъ Григорьевичъ любилъ и умлъ очень ловко передавать дтямъ безчисленное множество свдній по естественнымъ наукамъ.
— Ну, а больше никакихъ новостей нтъ?— спрашивалъ Иванъ Григорьевичъ у Лизаветы Николаевны.
— Нтъ, все по-старому идетъ,— отвтила Лизавета Николаевна.— Ахъ да, вспомнила!.. Наша няня Мара померла…
— Ну, что-жъ, довольно пожила,— добродушно проговорилъ учитель, точно дло шло о какомъ-нибудь до конца догорвшемъ полн.— Я думаю, за восьмой десятокъ перевалило?
— Да, восемьдесятъ-два года было… еклуша наша замужъ вышла,— продолжала вспоминать новости Лизавета Николаевца.
— А! За своего Гришутку врно?
— Да!
— Ну, дай Богъ имъ счастья! Давно слюбились,— также добродушно замтилъ онъ.
— А про Трезорку-то, про Трезорку-то ты и забыла!— торопливо заговорили дти.— Она, Иванъ Григорьичъ, Трезорка-то наша, бшеною стала и стала рычать на всхъ: подойдешь, бывало, къ ней, а она на тебя: р-р-р… Потомъ кучеръ Никита взялъ ее въ мшокъ и отнесъ съ камнемъ на ше въ Желтуху… Тамъ ее, бдную, и бросили, Трезорку нашу!— наперерывъ разсказывали дти жалобнымъ тономъ.
Иванъ Григорьевичъ и Лизавета Николаевна задумчиво слушали эту печальную исторію изъ дтскихъ воспоминаній и молчали.
— А давно Михаилъ Александровичъ переселился въ деревню?— совершенно неожиданно спросилъ Иванъ Григорьевичъ.
— Да… то-есть нтъ,— смшалась Лизавета Николаевна отъ неожиданнаго вопроса.— Онъ здсь, кажется, уже три мсяца живетъ…
Иванъ Григорьевичъ невольно взглянулъ своими добрыми и немного насмшливыми глазами на Лизавету Николаевну и удивился, увидавъ ея пылающее и смущенное лицо.
— Ну, вдь это тоже новость не хуже бшенства Трезорки, а вы eе-то и пропустили!— разсмялся онъ.
‘Сначала забыла о немъ, и потомъ, когда напомнили, смутилась. Что это значитъ?’ — подумалъ молодой пріятель Лизаветы Николаевны.
Дарья Власьевна, между тмъ, давно уже сидла молча. Молодые люди такъ заговорились, что даже и забыли о ея присутствіи, когда тихія всхлипыванія, раздавшіяся въ той сторон, гд сидла хозяйка, заставили ихъ взглянуть на нее. Она сидла за чайнымъ столомъ, скорбно наклонивъ на бокъ голову и подперевъ ее одною рукою, и заливалась самыми искренними, горькими слезами.
— Что съ вами?— заботливо спросилъ Иванъ Григорьевичъ.
— Да какъ же, отецъ мой родной, не взгрустнуться!— закачала она изъ стороны въ сторону головой, убиваясь отъ горя.— У всхъ-то мужья есть, одна я сирота горемычная вдовствую… Ухалъ, и прощай не сказалъ!.. Вдь вотъ теперь смотрла я, смотрла на васъ, и вспомнилось мн, какъ онъ утромъ еще сегодня, голубчикъ мой, на этомъ самомъ мст сидлъ, чай съ нами пилъ… Мою я стаканчикъ, а самой такъ и кажется, что не вы изъ него пили, а мой Николаша пилъ…
— Ну, авось скоро вернется!— замтилъ Иванъ Григорьевичъ, добродушно улыбаясь.
— Нтъ, батюшка, чуетъ мое сердце, что въ послдній разъ мы съ нимъ пожили… О-охъ! останусь я одна на бломъ свт,— неутшно заливалась Дарья Власьевна горькими слезами.
Иванъ Григорьевичъ поднялся съ мста и взялся за фуражку.
Вс распрощались съ гостемъ, онъ дружески пожалъ руку молодой двушки и неспшными шагами вышелъ изъ дому. Передъ нимъ, извиваясь, тянулась длинная, покрытая грязью и озаренная луннымъ свтомъ дорога изъ Бабиновки въ село Приволье. Молодой человкъ снялъ фуражку и пошелъ, опираясь на сучковатую толстую дубинку, открывъ свой лобъ встрчному свжему втру. Черезъ часъ ходьбы онъ увидалъ въ полутьм блестящую змйку родной Желтухи, и вскор вдали заблли освщенныя луной стны каменной церкви села Приволья, которое, разбросавшись по берегу Желтухи, доходило до самаго угла, образуемаго Желтухою и большой судоходной ркой, и шло дале по берегу этой большой рки пестрымъ и плотнымъ рядомъ красивыхъ избъ, амбаровъ, ригъ и тому подобныхъ построекъ. Церковь на берегу Желтухи, окруженная кладбищемъ, какъ-то отдалилась отъ прочихъ построекъ, и около нея жался только чистенькій, городской постройки домикъ священника, гд уже было совсмъ темно, и куда направлялся Иванъ Григорьевичъ.
Даровой лтній учитель, студентъ кедининской академіи и сынъ священника изъ села Приволья, Иванъ Григорьевичъ Борисоглбскій, возвратясь изъ Бабиновки, лежалъ съ сигарою въ зубахъ въ своей комнатк въ дом отца. Ему не хотлось спать, какія-то смутныя, не то тоскливыя, не то сладкія чувства наполняли все его существо. Онъ снова былъ на родин, въ своемъ отчемъ дом, ‘подъ тми самыми березами, съ которыхъ, по его выраженію, рвали сучья для его порки’, передъ нимъ въ этотъ, день прошли вс лица, мелькнули вс картины, съ которыми тсно и неразрывно связывалась вся его прошлая, то скорбная, то задушевно и тепло пережитая жизнь.
Онъ родился на томъ краю села Приволья, гд начинаются владнія Баскаковыхъ. Эти два помстья, Бабиновка и Приволье, столь близкія другъ къ другу, представляли рзкій контрастъ, и на ихъ судьб, какъ это всегда бываетъ, вполн отразилась судьба ихъ владльцевъ. Мы видли, что за жизнь шла въ Бабиновк, теперь мы должны заглянуть въ Приволье, тмъ боле, что характеры и жизнь нашихъ дйствующихъ лицъ сложились всецло подъ вліяніемъ этихъ деревень.
Село Приволье издавна принадлежало князьямъ татарскаго происхожденія Мурзатовымъ и только въ послднее время перешло въ руки графини Серпуховской, послдней дочери послдняго изъ князей Мурзатовыхъ. Въ давно-былыя времена Мурзатовы жили въ столиц и играли значительную роль при двор. Не имя никакой возможности управлять лично своимъ имніемъ, они посылали туда управителей, приказчиковъ, конторщиковъ и тому подобный, наживавшійся въ деревн, людъ. Тогда это село помщалось еще за нсколько верстъ отъ большой рки и носило названіе ‘Никитинскаго погоста’. Крестьяне, кром взноса оброка, отработывали чуть ли не пять дней въ недлю на барщин и были разорены въ конецъ. Не мене гибельно дйствовало на нихъ сосдство города Никитина съ его кабаками и мелкими заработками. Додлаетъ, бывало, крестьянинъ что-нибудь въ город, добудетъ грошъ и снесетъ его тутъ же въ кабакъ. Жены почти не видали своихъ мужей и отбывали за нихъ всю домашнюю работу въ небарщинные дни. Не богатли и Мурзатовы. Имъ то-и-дло доносили изъ деревни, что мужики пьянствуютъ и не могутъ выплачивать оброковъ. Негодуя на управляющихъ, видя, какъ они богатютъ, Мурзатовы смняли ихъ почти ежегодно, и каждый новый управитель приносилъ съ собою свой взглядъ на дло, свои порядки и еще боле путалъ и разорялъ крестьянъ. Изъ преданій видно, что жители ‘Никитинскаго погоста’ нердко убивали управителей, поджигали ихъ жилища, или просто бжали на большія дороги и въ лса промышлять разбоемъ. Наконецъ, одному изъ Мурзатовыхъ пришла въ голову благая мысль: онъ ршился не тратить денегъ на жалованье управляющимъ, призвалъ къ себ старосту, выругалъ его мошенникомъ, оттаскалъ за бороду, и посл этого поощрительнаго приступа приказалъ хоть родить, а доставлять въ годъ извстную сумму оброка. Староста почесалъ въ затылк и общалъ свято и нерушимо исполнять волю барскую. Мужики, узнавъ отъ старосты, сколько съ нихъ требуютъ, стали толковать, что они не могутъ платить оброка. Только одинъ изъ нихъ, старый, хитрый раскольникъ, замтилъ, что онъ, хоть убей его, не можетъ платить требуемой суммы, а что, пожалуй, онъ и больше бы заплатилъ, если бы его совсмъ освободили отъ барщины.
— Выселился на Приволье, такъ и сталъ богачомъ,— укоряли его другіе мужики.— Теб все въ руки плыветъ, а мы гд денегъ-то возьмемъ?
— Проситесь избы переносить, такъ и вамъ не худо будетъ,— отвтилъ богатый мужикъ, какъ бы позабытый всми въ своемъ привольскомъ уединеніи и уже давно добывавшій со своею многочисленною семьею деньги на этомъ мст.
Мужики потолковали, что не легкая штука переселяться на новое мсто, что, пожалуй, и баринъ не позволитъ. Нкоторые твердо ршились оставаться на своихъ мстахъ, не видя никакой пользы въ томъ, что они будутъ жить на нсколько верстъ дальше отъ города и ближе къ рк, другіе склонялись на переселеніе. Староста написалъ объ этомъ барину и получилъ отвтъ, что мужики могутъ хоть къ чорту переселиться, но должны оброкъ сполна выплачивать. Тотчасъ же, по полученіи этого отвта, нсколько семей перенесло свои избы на другое мсто, на ‘Приволье’. Тутъ была подъ рукой судоходная рка, богатая рыбой, тутъ ежедневно тянулись лтомъ барки, сплавлялся лсъ, перевозился хлбъ, нердко случались несчастія во время бурь или обмелнія рки, постоянно требовались здсь рабочія руки. Пугало выселившихся мужиковъ одно обстоятельство: они не надялись на первый годъ выработать столько денегъ, чтобы внести сполна оброкъ. Но хлопотавшій боле всего объ этомъ переселеніи раскольникъ, давно жившій на Приволь и ‘мутившій православный народъ’, отстранилъ и это сомнніе. Онъ съ таинственнымъ видомъ объявилъ, что есть у него на примт такіе благодтели, которые дло-то могли бы уладить, да только какъ бы не провдалъ кто этого. Посл многихъ приступовъ и переговоровъ дло уладилось, и мужики попали въ кабалу къ своему же брату-крестьянину. Настала для переселенцевъ новая жизнь. Работы было на первыхъ порахъ больше, чмъ во время барщины. Приходилось работать на себя, да кром того старый раскольникъ выжималъ свои деньги.
Но какъ бы ни прижималъ онъ мужиковъ, въ его сношеніяхъ съ ними была и хорошая сторона: онъ показалъ имъ, что можно извлечь изъ счастливаго положенія ‘Приволья’, и отучилъ ихъ здить въ близкій отъ нихъ городъ.
— Либо къ рк, либо къ городу, либо къ Богу, либо къ чорту,— говаривалъ онъ.
И скоро вс поняли, что ‘тянуть къ рк выгодне’. Прошло не очень много лтъ, и переселившіеся мужики разбогатли, приманили къ себ новыхъ переселенцевъ и пріобрли какую-то особенную физіономію. Это былъ суровый, ‘забубенный’ народъ, передъ которымъ, такъ сказать, проплыла на судахъ вся Россія. Видалъ онъ и бурлака, и татарина, и каторжниковъ, и высшихъ сановниковъ. Ловилъ онъ отважно рыбу въ бурное время, да не трусилъ и тогда, когда ночною порой вылавливалъ тайкомъ грузъ затонувшей барки. Наживался онъ гд правдой, а гд и неправдой. Прозжать мимо Приволья было не всегда безопасно. Не шелъ онъ въ городъ на мелкіе заработки по совту стараго раскольника, да не шелъ и въ церковь ‘Никитинскаго погоста’: ‘далеко, молъ, ходить, часъ проводишься, а пятъ прошляешься’.
Это было въ конц двадцатыхъ годовъ. Князь Мурзатовъ попалъ въ немилость и считалъ себя счастливымъ, что долженъ былъ удаляться въ деревню, а не куда-нибудь подальше. Его барскій домъ стоялъ на берегу большой рки, на значительномъ разстояніи отъ Приволья. Выстроенный во дни Екатерины, этотъ домъ не безъ основанія назывался ‘дворцомъ’. Роскошный, обширный, онъ былъ окруженъ садами, тутъ были бесдки, гроты, статуи, такъ-называемый эрмитажъ, то-есть просто уединенный домикъ съ комнатою изъ сплошныхъ зеркалъ, обвитыхъ искусственными цвтами, цвты, кажется, готовы были упасть и засыпать пуховые турецкіе диваны, обитые блымъ съ розами атласомъ и отражавшіеся въ зеркальномъ потолк и въ каждой изъ зеркальныхъ стнъ. въ этомъ домик, какъ говорить преданіе, происходили самыя грязныя и ужасающія сцены, оканчивавшіяся нердко смертью несчастныхъ жертвъ разврата, и самъ домикъ былъ построенъ именно для этой цли… Барскія палаты какъ-то сторонились какъ отъ ‘Никитинскаго погоста’, такъ и отъ ‘Приволья’. Перехавъ въ деревню, князь Мурзатовъ сразу почувствовалъ нчто непріятное, нчто зловщее въ положеніи своего дворца. Онъ зналъ, что одинъ изъ его предковъ во времена Анны Іоанновны занимался разбоемъ, грабилъ и дворянъ, и мужиковъ, и потому выстроилъ себ притонъ среди лса на берегу рки, отъ которой отдалилъ своихъ крестьянъ, зналъ онъ также, что этотъ разбойничій вертепъ въ начал царствованія Екатерины вдругъ превратился въ какой-то русскій братскій тріанонъ, превратился при помощи громадныхъ издержекъ, и только для того, чтобы самъ помщикъ прожилъ въ немъ два года, но зато какіе два года! Все это припомнилъ опальный баринъ, пріхавъ въ свой дворецъ, и ему стало скверно въ этомъ отдалявшемся отъ крестьянъ и отъ помщиковъ пріют. Онъ увидалъ бдность и пьянство въ ‘Никитинскомъ погост’, и довольство и трезвость въ ‘Приволь’, и ршился переселить всхъ крестьянъ изъ ‘Никитинскаго погоста’ въ ‘Приволье’. Посл двухлтняго его пребыванія въ деревн, около его дворца уже красовались выстроенныя на его деньги избы послднихъ переселившихся жителей ‘Никитинскаго погоста’. ‘Приволье’ представляло теперь сплошное село’ заканчивавшееся съ одной стороны барскимъ домомъ, а съ другой — новою каменною кладбищенскою церковью, кром которой были еще деревянная ‘лтняя’ церковь, да такъ-называемая дворцовая церковь, находившаяся въ барскомъ дом. Въ ‘Никитинскомъ погост’ уцлли только небольшая полуразвалившаяся часовня съ кладбищемъ, да постоялый дворъ съ кабакомъ на большой дорог, помщавшійся недалеко отъ врзавшейся угломъ въ мурзатовское имніе Бабиновки.
Городъ Никитинъ находился теперь въ четырнадцати или въ двнадцати верстахъ отъ мурзатовскихъ крестьянъ, тогда какъ прежде они жили отъ него въ пяти или въ четырехъ верстахъ. Но дло было не въ разстояніи, а въ стремленіи мужиковъ къ рк. Вновь переселенные крестьяне стали кое-какъ поправляться, хотя и не могли сравняться въ довольств съ первыми поселенцами. Они долго отличались отъ нихъ и характеромъ, чаще ходили въ церковь, были мене предпріимчивы, больше пили и считали, можетъ-быть, не безъ основанія, всхъ старыхъ жителей Приволья раскольниками или, по крайней мр, людьми, сочувствующими расколу и очень холодно смотрящими на православіе. Можетъ-быть, тутъ не было ни раскольничества, ни православія, а былъ просто индифферентизмъ народа, разжившагося и закалившагося въ неусыпномъ труд и въ вызванномъ обстоятельствами мошенничеств. Но богатые мужики неохотно говорили объ этомъ предмет, еще неохотне говорили они о своемъ денежномъ положеніи и имли привычку прикидываться очень небогатыми людьми.
— Что сработаешь, то и прошь. Какіе у насъ капиталы могутъ быть!— говорили они.
А въ народ ходили слухи, что у старыхъ мужиковъ Приволья водится деньга и большая деньга, только это кулакъ-народъ.
— Много ли, мало ли, а все же хоронить на черный день надо,— отвчали они уклончиво, если къ нимъ очень приставали съ вопросами объ ихъ матеріальномъ положеніи, и тутъ же подсмивались надъ другими мужиками.— А вы деньги-то на улицу выложите, авось добрые люди припрячутъ.
Въ начал пятидесятыхъ годовъ жители Приволья окончательно сжились, и остались только едва уловимыя отличительныя черты въ ихъ характерахъ. Это было село торговое, дятельное, съ большимъ трактиромъ и постоялымъ дворомъ на берегу рки, съ нсколькими лавками, не только не уступавшее ни въ чемъ, но даже превосходившее во многомъ Никитинъ, откуда часто прізжали горожане за товарами въ село, не находя этихъ товаровъ въ город. Ободранные, придавленные чиновничествомъ былыхъ временъ, городскіе мщане-лавочники, чиновничество, берущее мелкія взятки и трепещущее передъ ревизіями губернскаго начальства, одна церковь, десятокъ кабаковъ и трактиръ, поглощающіе послднія деньги у мщанъ и все нажитое грошевыми взятками у чиновниковъ, жалкія поползновенія на полицейскій надзоръ,— все это придавало какой-то скорбный видъ городу, построенному по чьему-то приказанію, Богъ знаетъ для какихъ цлей, среди нагихъ и плоскихъ полей. Стоя незначительно выше мужиковъ по образованію, никитинскіе жители утратили всякую возможность работать такъ, какъ работали привольскіе мужики, чиновники стыдились явно плотничать, сапожничать, портняжничать, мщане привыкли къ городской торговл, то-есть къ отупляющей, праздной и сидячей жизни, и не работала отчасти и потому, что никитинское народонаселеніе очень мало потребляло на мст, а заказывало одежду и даже обувь въ губернскомъ город, хлбъ, масло, яйца покупало изъ деревень, иные товары закупало прямо въ Приволь. Отставъ отъ привольскихъ мужиковъ на этомъ поприщ, отстали никитинцы отъ нихъ и на поприщ наслажденій жизнію. Она еще не доразвились, не добогатли настолько, чтобы завести собранія, библіотеку, театръ, но уже зашли за ту черту, гд люди начинаютъ гнушаться мужикомъ и стыдиться его удовольствій, хороводовъ, посидлокъ и тому подобнаго. Сплетни, карты, пьянство и вчный сонъ наполняли все свободное время ихъ жизни. Совсмъ иначе выглядли жители Приволья. Долгое знакомство съ прозжающимъ со всей Россіи людомъ значительно развило ихъ, довольно значительные торговые обороты пробудили смтливость, отчасти кулачество и способность надуть хоть родного брата, постоянная работа на сердитой рк придавала имъ смлости и умнья пользоваться чужимъ несчастьемъ, какъ въ былые годы пользовались другіе люди ихъ бдственнымъ положеніемъ, отсутствіе управителей и полиціи, господъ и барщинныхъ дней пробудило въ нихъ какую-то гордость, самоуваженіе, отчасти самодурство, эти люди, кажется, могли постоять за себя, уже многіе изъ нихъ, имя родню въ сел, сдлались значительными купцами и кормили не только какихъ-нибудь ‘канцелярскихъ’ своими обдами, а и самихъ губернаторовъ. Вс помнятъ, какъ на одномъ изъ своихъ обдовъ купецъ Туговъ представилъ гостямъ и посадилъ за столъ на первое мсто своего отца, простого мужика привольскаго. Эта выходка надлала шуму даже въ столиц. Имя такихъ родственниковъ и милостивцевъ, гордившихся и коловшихъ разнымъ баричамъ глаза своимъ происхожденіемъ, привольскіе мужики смотрли дерзко и смло на мелкихъ властей. Рзко стали они отличаться отъ всхъ своихъ сосдей, жившихъ вдали отъ рки, ‘тянувшихъ къ городу’. Послдніе снимали шапку передъ каждымъ бариномъ, но никогда не длалъ этого привольскій житель. Правда, жители Приволья и не были такъ добродушны, какъ ихъ сосди. Надуть они были готовы всякаго.
— На то Богъ и дурака создалъ, чтобы умные на немъ здили,— смялись они.
— Проходи, проходи, Богъ подастъ!— говорили оня по большей части нищимъ вмсто подаянія и разсуждали между собою: — На всхъ не напасешься, ишь ты, чмъ бы работать, а они шляются.
Неохотно впускали они на ночлегъ прохожихъ, дорожа трудно нажитымъ богатствомъ и говоря, что ‘Богъ его знаетъ, какой это человкъ, еще, пожалуй, и село спалить, шляется, значитъ непутящій’.
— Постоялый дворъ на то есть, братецъ. Проваливай!— захлопывали они двери передъ странникомъ.
Страха передъ становыми и тому подобными властями у нихъ почти не было никакого, и они очень хладнокровно смотрли на ихъ пріздъ.
Но чмъ богаче становилось Приволье, тмъ бдне становились Мурзатовы. Правда, въ первые годы богатства въ Приволь, Мурзатовы вдругъ поднялись и ожили. Ихъ фамилія сдлалась одною изъ самыхъ богатыхъ, и они стали жить широко: бросили службу, ухали за границу. Чмъ шире шла жизнь, тмъ боле требовали они съ мужиковъ, тмъ боле длали долговъ и безобразій… Мужики стали пользоваться положеніемъ господъ и выкупались за большія деньги цлыми семьями… Надъ князьями назначили опеку… Года черезъ два посл этого событія умеръ послдній изъ нихъ, и имніе досталось графин Серпуховской, родной тетк Михаила Александровича Задонскаго, поселившейся посл смерти своего мужа въ деревн.
Вотъ почва, на которой выросъ Иванъ Григорьевичъ Борисоглбскій въ дом бднаго сельскаго священника, обремененнаго выжившимъ изъ ума отцомъ, матерью съ отнявшимися ногами и множествомъ дтей, полуобразованнаго, немного опустившагося отъ бдности и отсутствія всякихъ сношеній съ образованною средою. Въ этомъ старик, рядомъ съ горячею любовью къ дтямъ, уживались мелочные, скряжническіе расчеты нищаго о томъ, что дти должны кормить его подъ старость, рядомъ съ трезвымъ практическимъ взглядомъ на жизнь гнздились самыя странныя идеи невжды обо всемъ, что стояло вн узкаго круга его дйствій, то онъ напускалъ на себя важность и хотлъ явиться проповдникомъ среди ‘мошенниковъ’ привольскихъ, то кланялся въ поясъ этимъ ‘мошенникамъ’, потому что и онъ хотлъ сть… Его сынъ, Иванъ Григорьевичъ, перетерплъ бурсацкую жизнь, грязь, мелкое базарное мошенничество и нищету, перенесъ побои и проклятія отца за отказъ отъ дьяконства и за поступленіе въ медицинскую академію, пережилъ цлый годъ въ столиц, въ угл, иногда ночуя на нарахъ за дв копейки, не додая днемъ, не досыпая ночью, сколачивая наперекоръ своей натур гроши, чтобы привезти ихъ отцу, купить этою цною примиреніе съ нимъ и провести у него лто. Зачмъ примиряться? зачмъ проводить лто въ его дом? Объ этомъ Иванъ Григорьевичъ почти и не разсуждалъ, и просто поддавался какому-то инстинктивному стремленію на родину, подъ родную крышу, къ родной рк. Даже планы сдлаться земскимъ врачомъ въ Приволь были скоре слдствіемъ этого стремленія, чмъ одною изъ его причинъ. Съ дтства передружился онъ тутъ со всми мужиками, со всми ихъ ребятишками. Игралъ онъ съ ними въ бабки, ночевывалъ у нихъ, когда отецъ слишкомъ сильно нападалъ на него. Въ первое лто, проведенное въ Приволь по прибытіи изъ академіи, Иванъ Григорьевичъ еще боле скрпилъ свою дружбу съ крестьянами, покумился съ нкоторыми, у другихъ привилъ оспу ребятишкамъ, далъ два-три совта болзнымъ бабамъ. Все, начиная со стараго бобыля Тараса, въ деревн Рябиновв, занимавшагося издліемъ затйливыхъ тавлинокъ и бураковъ, и кончая старою богомолкою графинею Серпуховскою, владтельницей Приволья, считали Ивана Григорьевича за своего человка. Его простот не удивлялись, потому что въ ней и не было ничего удивительнаго: держитъ себя человкъ, какъ и слдуетъ человку держать себя, его не цнили, какъ какую-нибудь рдкость, не превозносили его, какъ выдающееся явленіе, потому что и примелькался онъ всмъ, и казалось каждому, что ужъ онъ постоянно у батюшки священника проживать лто долженъ, и что некуда ему дватся. Такъ вообще привыкаютъ люди ко всякой необходимой, но сросшейся съ ихъ жизнью, вещи или личности. Оцниваютъ они эту вещь или личность только посл утраты ее, только тогда начинаетъ мозолить имъ глаза оставленная ею пустота, только тогда говорятъ они, эхъ, вотъ и видно, что ея нтъ! Эти вещи, эти личности — любимые наши старые халаты, сторожившія насъ собаки, врныя наши слуги, заботившіеся о насъ друзья дтства. Такія отношенія людей къ Ивану Григорьевичу были особенно по сердцу ему самому. Онъ зналъ, что онъ не пятая спица въ колесниц въ жизни этихъ людей, что онъ такъ же необходимъ для ея полноты, какъ какой-нибудь Дмитрій Сысоевъ, содержатель трактира, или, какъ какой-нибудь выборный Иванъ Михевъ, сознавалъ, что онъ такъ же необходимъ въ этой жизни, какъ какой-нибудь винтъ въ машин, а не служилъ въ ней какою-нибудь блестящею бляхою, яркимъ украшеніемъ, которое, можетъ-быть, и краситъ машину, но о которомъ никто и не вспомнитъ, если его не будетъ. Его умъ, подъ вліяніемъ бдности, притсненій, хитрой изворотливости, вызванной необходимостью, и многихъ разочарованій, всегда соединенныхъ съ бдностію, сложился довольно своеобразно: Онъ съ какою-то добродушною ироніей и недовріемъ относился ко всему. Явятся у него золотыя мечты или надежды, онъ поддастся имъ, а уже черезъ минуту самъ подсмивается надъ собою. Назовется къ нему въ друзья какой-нибудь восторженный юнецъ, онъ честно отвтитъ на дружбу, а потомъ какъ-то иронически говоритъ о своихъ ‘чувствительныхъ’ отношеніяхъ къ этому юнош… Случится въ обществ какая-нибудь пакостная исторія, придавитъ его самого кто-нибудь,— онъ вспылитъ, бсится, а черезъ день уже говоритъ со своей добродушной насмшливостью:
— Все это оттого случается, что мы, какъ Дарья Власьевна, все еще не достроились, а если что и было выстроено, такъ пришлось перестраивать. Ну, вотъ однимъ какая-нибудь упавшая балка кости переломала, другіе ругаются, что лса худо подведены., Третьи — мусоръ, да матеріалы до поту должны таскать, четвертымъ угла нтъ, гд бы прилечь да отдохнуть, и въ тишин насладиться семейнымъ счастіемъ… Въ сущности, это славная жизнь, бранятся ли, падаютъ ли, угла ли себ ищутъ люди — везд движеніе и бодрость чуется… Вонъ въ Кита, такъ все достроено, все прилажено, хлопотать не о чемъ, покойся себ, какъ праведникъ въ гробу… Это, можетъ-быть, и спокойне, да жизни тутъ нтъ, желаній, надеждъ не можетъ быть. Это навваетъ тоску, какъ плохой конецъ хорошо начатаго романа.
Во всемъ этомъ были видны слды горькаго прошлаго и усилій смхомъ заглушить слезы, ироніей подавить отчаянье. Такой характеръ складывается нердко у сильныхъ и трезвыхъ по натур бдняковъ изъ молодежи.
Иванъ Григорьевичъ не задумался надъ вопросомъ: почему онъ стремится каждое лто въ родныя мста? Но если бы онъ и задумался надъ этимъ вопросомъ, то увидалъ бы, что обойтись безъ этой потребности ему трудно. По крайней мр, разъ онъ ршился не хать домой, а отправился къ одному помщику въ учителя. Помщикъ былъ баринъ обходительный, благовоспитанный, но какъ-то особенно изысканно вжливо и предупредительно относился къ учителю, какъ относятся люди къ новому, совершенно чуждому имъ лицу. Дти въ дом въ повиновеньи растутъ, причесанныя, кроткія, тихія, ко всякому слову ‘съ’ прибавляютъ, не спорятъ съ учителемъ, но какъ-то, оторопвъ, запуганно смотрятъ ему въ глаза и словно ртомъ ловятъ каждое его слово. Барышни, дочери помщика, потупляютъ глазки передъ учителемъ, не смются, а только краснютъ, если онъ смшное что-нибудь скажетъ, вечеромъ он на фортепьяно играютъ въ четыре руки. Ровно въ двнадцать часовъ общій завтракъ, ровно въ четыре часа общій обдъ, ровно въ девять общій ужинъ, на этихъ собраніяхъ идутъ толки о политик, о геніальномъ Наполеон, о геніальномъ Гарибальди, о геніальномъ Мадзини, о геніальномъ Бисмарк. Барыня-помщица старается учителю чай и кофе пересластить и все такіе томные глазки длаетъ. Скука! Попробовалъ Иванъ Григорьевичъ съ мужиками душу отвести — они передъ нимъ шапки снимаютъ, онъ говорить съ ними хочетъ, а они только отвчаютъ или слушаютъ и соглашаются, а онъ для нихъ баринъ, притомъ баринъ чужой и, сверхъ того, получающій плату отъ ихъ господъ, то-есть, вроятно, поддлывающійся къ господамъ. Опять скука и тоска. Пожилъ учитель недлю, другую и является однажды къ помщику.
— Я ду-съ домой,— сказалъ онъ, сконфуженно глянувъ въ сторону и кусая губу.
— Что вы не довольны чмъ-нибудь,— удивился помщикъ.
— Нтъ, всмъ доволенъ…
— Такъ что же?
— Да жить я здсь не могу, по родной сторон соскучился…
Помщикъ вжливо усмхнулся, полагая, что это одна изъ тхъ простыхъ отговорокъ, которыми прикрываются боле серьезныя причины.
— Вамъ, вроятно, кто-нибудь надлалъ непріятностей. Мн очень…
— Никто мн ничего не сдлалъ,— перебилъ Иванъ Григорьевичъ, для котораго вся эта сцена была крайне тяжела.— Просто ду, вотъ и все. Я вамъ другого учителя доставлю, гораздо лучшаго, чмъ я…
