Текст издания: ‘Под белым орлом’: Самарский Дом печати, Самара, 1996
I
Солнце ясного весеннего дня 1781 года взошло над лесистыми возвышенностями Сансуси [Один из дворцов в Потсдаме, второй резиденции Прусского королевства, в 20 верстах от Берлина. Сансуси служил постоянной резиденцией для Фридриха Великого] и позолотило своими первыми лучами нежную, свежую зелень молодой листвы на верхушках деревьев, как и крылья исторической ветряной мельницы, возвышающейся над простым и вместе с тем величественным королевским дворцом в виде священного символа, который в государстве Гогенцоллернов означал собою во все времена право и закон, господствующие над властью повелителей.
Внизу, в долине, клубился белесоватый туман и повсюду в окрестных деревнях только что обнаруживалось там и сям пробуждение человеческого труда, лишь высоко вверху, в королевском приюте повелителя Фридриха Великого, которому удивлялся и пред которым трепетал мир, господствовала уже расторопная, но такая тихая суетливость, которая везде окружает средоточие власти и могущества.
В конюшнях шла работа, лакеи бегали взад и вперёд, ординарцы стояли наготове, чтобы сесть верхом на лошадей и везти приказы, которые из этого уединения на лесистой возвышенности, подобно электрическим искрам, приводили в движение громадную государственную машину в Берлине.
Глубочайшая тишина царила ещё в той стороне дворца, где раскинулся сад, тихо, не говоря ни слова, бродили садовники взад и вперёд, чтобы гладко уравнять тонкий песок, обрызгать водою померанцевые деревья и расставить как можно эффектнее редкие распустившиеся за ночь цветы.
Во дворце также всё было тихо вблизи королевского помещения. Пред спальней короля стоял камер-лакей, позади него много других слуг. Все держались неподвижно, навытяжку, и ни одно слово не сходило с их уст, потому что даже самое тихое дуновение превратилось бы в громкий шум в этой глубокой тишине.
Но вот стенные часы в прихожей медленно пробили четыре. В тот же момент камер-лакей вздрогнул, сильно нажав дверную ручку, на которой ещё раньше лежала его рука, он отворил дверной замок и вошёл в спальню, куда задёрнутые оконные занавесы не пропускали ещё утреннего света.
Твёрдыми шагами подошёл этот человек к камину, где ловко и проворно зажёг приготовленные дрова, так что через несколько мгновений в нём с треском вспыхнуло яркое пламя. После того он отдёрнул оконные занавесы, так что ворвавшийся дневной свет перемешался с весёлыми отблесками каминного огня, и подошёл наконец к большой кровати под балдахином, тут, вытянувшись в струнку, он воскликнул громким тоном военного доклада:
— Четыре часа. Что изволите приказать, ваше величество?
За пологом кровати раздался вздох и послышался несколько гнусавый голос короля, который с досадой сказал:
— Хорошо, Мюллер, ступай вон и приходи через полчаса обратно!
В ту же минуту маленькая левретка желтовато-серого цвета выглянула из-под одеяла короля и с рычаньем оскалила острые зубы.
— Не уйду, как угодно вашему величеству, — отрывисто и строго ответил камердинер. — Вы, ваше величество, приказали разбудить себя в четыре часа и сильно разгневаетесь, если я теперь выйду вон. Ничего не поможет! Вы, ваше величество, должны вставать, и чем быстрее примете вы это решение, тем легче будет вам его исполнить.
— Ты прав, — ответил король, приподнимаясь с подушек, — долг есть властная необходимость, которая ещё неумолимее для короля, чем для подданных. Тише, Арсиноя, тише, — сказал он, гладя голову левретки, — ведь это — Мюллер, твой добрый друг, и он исполняет свою обязанность. — Быстрым, почти юношеским движением король сел на постели, сбросил ночной колпак и протёр себе глаза. — Боже мой, — произнёс он, вздыхая, — будь я членом военного совета, я мог бы спокойно выспаться, теперь же я должен бодрствовать за других, а между тем люди так часто завидуют королю.
Камер-лакей Мюллер подал ему шёлковые чулки, высокие, не смазанные ваксою красноватые кожаные сапоги и брюки чёрного бархата.
Фридрих обулся и оделся без посторонней помощи, после чего подошёл к затопленному камину и стал с удовольствием греться у разгоревшегося огня, тогда как маленькая левретка спрыгнула с кровати и, зябко вздрагивая, легла у ног короля.
Лакей подал ему доходивший до колен халат из тяжёлой шёлковой материи синего цвета с богатой серебряной вышивкой, и король несколько минут стоял против огня, потирая руки.
Стоя таким образом, сгорбившись, с недовольной миной, он очень мало напоминал достигший огромной популярности образ великого повелителя и полководца, его жидкие седые волосы свешивались гладкими прядями с висков, на глазах ещё лежал мутный покров насильственно прерванного сна. Монарх, который твёрдою рукою управлял своим государством посредством тысячекратно разветвлявшихся нитей и к словам которого с робкой почтительностью прислушивалась вся Европа, являлся здесь лишь дряхлым старцем, который, недовольно вздыхая, нёс бремя жизни, клонившейся к закату.
Лакей распахнул окно. Нагретый солнцем, напоенный весенними ароматами воздух проник в комнату и быстро разбудил в тщедушном, почти детски-нежном теле короля никогда не угасавшую юношескую силу духа и воли. Его большие глаза широко раскрылись и как будто отражали в своих удивлённых взорах утренний свет солнца, восходившего над природой. Его поблекшие, утомлённые черты оживились, осанка сделалась эластичнее. Он приблизился на несколько шагов к окну и промолвил:
— Как слаб этот футляр человеческого духа, в который мы запрятаны во время нашего земного поприща! Насколько прекраснее и величавее его природа, которой мы, по нашему мнению, повелеваем и которая однако с каждым днём молодеет, одеваясь новой свежестью. Наш дух должен быть сильнее бренной оболочки, в которую он всегда заключён, ведь он есть дуновение Того таинственного Существа, Которое оживляет природу, Которому мы должны со временем отдать его обратно чистым и незапятнанным земным прахом. Я хочу быть достойным до конца драгоценного дара, называемого жизнью, я хочу жить, а жить значит трудиться и исполнять свою обязанность. Вот тайна вечной юности. — Он обратился к двери и воскликнул громким голосом: — сюда!
В спальню тотчас вошёл дежурный камер-гусар и подал своему государю большой запечатанный конверт с письмами, которые, судя по печатям с гербами, пришли от дворян и обыкновенно пересылались Фридриху государственными советниками нераспечатанными. Вслед за камер-гусаром в комнату вскочило шесть хорошеньких левреток, компаньонов любимой собаки короля Арсинои, их впускали сюда лишь после пробуждения его величества.
Фридрих сел на стул посреди комнаты и положил письма возле себя на стол, на котором стоял маленький золотой письменный прибор.
Камер-лакей подошёл к королю, распустил его длинные волосы и заплёл их в косу, причём тщательно и с большою ловкостью следил за каждым движением головы Фридриха, пока тот прочитывал одно за другим полученные письма, от времени до времени бормоча вполголоса про себя отрывистые замечания и порою делая краткие пометки на полях:
— Коса готова, — отрывисто и по-военному доложил камер-лакей.
Король докончил чтение остальных писем, после чего встал, камер-лакей поднёс ему серебряный таз с водою и Фридрих вымыл лицо и руки, причём в знак отменнохорошего расположения духа брызнул в лицо лакея несколько капель воды концами своих пальцев.
— Ты исполнил свою обязанность, Мюллер, не обратив внимания на моё ворчание и принудив-таки меня встать. Во всём, что я сделаю сегодня поутру полезного и доброго, ты будешь участником. Ступай туда к камину, там положено кое-что для тебя, я знаю, тебе это может понадобиться, ведь ты был таким дураком, что навязал себе на шею жену и детей.
На камине лежал свёрток червонцев.
Неожиданно получив такой щедрый подарок, слуга вздрогнул от радостного волнения, но высказал лишь в немногих словах свою благодарность, он знал, что король не любил пространных речей и прерывал их всегда саркастическим тоном и порою весьма немилостиво, лишь в его голосе звучала радость по поводу королевского подарка, и глаза Фридриха заблестели ярче, когда он прочёл в честных чертах верного слуги искреннюю признательность, которой он так часто не находил у людей.
— Хорош тот день, — тихо промолвил про себя король, — который начинается радостью, доставленной доброму человеку, как прекрасно было бы осчастливить всех! Но где же оно, пресловутое всемогущество королей?
Лакей между тем напудрил накладку из чёрных волос и подал королю, который надел её себе на голову, после чего нахлобучил на самый лоб шляпу с белым генеральским пером, предварительно слегка вытертую лакеем шёлковым платком.
По знаку Фридриха, камер-гусар, неподвижно стоявший теперь у дверей комнаты, принёс рапорт из Берлина об иностранных делах, переданный ему адъютантом лейб-гвардии в прихожей.
Король пробежал глазами полученные документы и положил их к прочим бумагам, которые тотчас были унесены в смежную королевскую канцелярию. Немного спустя он подошёл к камину и потребовал у камердинера форму.
Фридрих надел жёлтый жилет, поношенный синий мундир и тотчас отправился в свой кабинет, там стоял уже для него кофе, он быстро выпил несколько чашек этого напитка с белым перцем.
Камер-лакей поставил пред каждой из собак по тарелке молока с только что испечённым белым хлебом. Любимица короля Арсиноя вспрыгнула на стол, и государь кормил её из своих рук, нежно поглаживая от времени до времени голову изящного животного.
— Как прекрасно бывало прежде! — промолвил он, подходя к порогу террасы и любуясь природой, уже сиявшей в полном блеске дня. — Именно в этот час брал я в былое время свою флейту и окунался душою в волны гармонии, чтобы укрепить себя для всех диссонансов, какие приносит день. Но и это миновало, мой беззубый рот не может больше будить звуки своим дыханием, одна радость за другою покидает нас на одиноком, покатом пути старости! Но, конечно, так лучше: мы трусливо цеплялись бы за жизнь, если бы нам было суждено покидать её во всей красе расцвета, теперь же мы легко сбрасываем её с себя, как бремя, которое становится тяжелее с каждым днём.
Король позвонил в золотой колокольчик.
— Пусть войдёт государственный советник Штельтер! — приказал он, и позванный тотчас явился.
Этот высокий, сухопарый мужчина с изящным, умным, но болезненно-утомлённым лицом был одет, согласно строго предписанному правилу для государственных советников, в придворный костюм из чёрного шёлка, на боку у него виднелась шпага, в руке он держал шляпу, а под мышкой портфель.
Вошедший отвесил королю церемониальный и несколько натянутый поклон, потом подошёл к маленькой конторке для писанья стоя, развернул на ней свои бумаги и положил шляпу возле себя на пол.
— Ну, как поживаешь, Штельтер? — приветливо осведомился государь. — Как твоё здоровье? Неужели ты всё ещё собираешься бросить службу и внутренне зол на меня за то, что я не согласен дать тебе отставку?
— Как могло бы, — возразил несколько сухим, утомлённым голосом Штельтер, — найти себе место в моей груди иное чувство, кроме любви и благодарности к моему всемилостивейшему королю? Вашему величеству принадлежит моя жизнь, но, правда, моё здоровье страшно плохо, тело отказывается повиноваться, когда же я подумаю о жене, то иногда мне хочется сложить с себя почётное, но также и весьма тяжёлое бремя государственной службы, чтобы сохранить себя для своих близких.
— Оставь в стороне свою жену! — саркастическим тоном сказал король, — женщинам не годится знать все, это я уже говорил тебе раньше, а служба поддерживает телесную бодрость, если только относиться к ней с охотой и любовью, что я замечаю на самом себе. У меня иногда является искушение распрячься, однако же я должен оставаться в своём ярме. Терпение и рвение — вот две превосходные вещи, с помощью которых можно достичь многого. Итак, оставайся-ка у меня на службе, ведь, служа мне, ты служишь своему отечеству, а это — высочайшее призвание человека, больше этого и я не в силах сделать.
Штельтер молча поклонился и начал докладывать одно за другим поступившие к нему дела.
Сжато, ясно и обстоятельно излагал он содержание различных бумаг, всесторонне освещая заключавшиеся в них вопросы и приводя относившиеся сюда статьи закона без всякого многословия, но вместе с тем вполне исчерпывая предмет. Тем не менее король часто вставлял в его речь свои вопросы, требовал дословного прочтения отдельных мест в разбираемых актах и тут же ставил свою резолюцию, которую Штельтер записывал на полях документа, чтобы потом прочесть её изложение королю, собственные слова которого требовалось, по возможности, вставлять в текст.
После того Фридрих дал ему письма, просмотренные им раньше поутру, и сообщил свои распоряжения относительно этой корреспонденции.
Штельтер собирался уже запереть свой портфель, когда государь взял со своего письменного стола довольно толстую тетрадь, бегло перелистал её и затем положил на конторку государственного советника.
— Вот тут, — сказал он, — министр финансов фон Герне прислал мне донесение насчёт компании торгового мореплавания, я весьма недоволен его отчётом, в нём нет ясности, я не вижу status quo фонда этой компании, а господин министр кажется мне ужасно легкомысленным. Я говорил ему ещё раньше, что если так пойдёт дальше, то мы не можем больше оставаться добрыми друзьями, однако же он принялся опять за свои глупости. Общество торгового мореплавания основано с тою целью, чтобы взять в руки торговые сношения с Польшей и содействовать притоку денег в Пруссию, об этом должен позаботиться господин министр. Но вместо того он ведёт переговоры с польским правительством насчёт денежных операций, не сказав мне о том предварительно ни слова, это — не что иное, как легкомыслие, потому что какую гарантию могут дать ему поляки? Если в Польше вспыхнет война, то там неминуемо последует банкротство. Они хотят учредить в Варшаве ломбард и желают воспользоваться для этого доходами с моей морской торговли, но компания торгового мореплавания не должна мешаться в это дело, так как с Польши взятки гладки. Правда, министр пишет здесь, что если мы угодим полякам, то они отвлекут свою торговлю от Данцига и обратят её к нам, но это — совсем легкомысленный проект и совершенно излишний, торговлю у жителей Данцига можно отбить и так, для этого мы не нуждаемся в содействии поляков, стоит нам только разумно взяться за дело и как следует торговать деревом и зерновым хлебом, доставлять побольше сырых продуктов и привозить французское вино и прочее, что требуется полякам, так чтобы они могли находить у нас и получать из наших рук все нужные им товары. Вот настоящее средство отвлечь от Данцига торговлю и привлечь её к нам, об этом следует подумать министру и изощряться в достижении этой цели. Но завязывать переговоры с иностранными дворами по собственному почину — это не его дело, я совершенно серьёзно запрещаю ему пускаться далее в подобные затеи.
Король говорил быстро и оживлённо, и с такою же быстротою летало по бумаге перо государственного советника, не желавшего пропустить ни единого слова.
— Так, — произнёс Фридрих, после того как Штельтер дописал последние строки, — всё это следует сообщить господину фон Герне в виде моего ответа на его донесение, но ясно, точно и без околичностей, чтобы он не мог отговориться непониманием того, что я хотел сказать. И ему должно быть в точности известно, что я на него рассержусь, если он на будущее время станет увлекаться такими легкомысленными проектами, напиши ему о том совершенно ясно, понимаешь? и представь мне завтра поутру эту резолюцию.
— Слушаю, Ваше величество, — сказал Штельтер.
Он положил донесение и свою заметку в портфель, и так как король не говорил больше ничего, но задумчиво прохаживался взад и вперёд по комнате, то советник взял свою шляпу и после глубокого поклона удалился, пятясь задом к дверям.
— Итак ревень и терпение! — крикнул ему король, приветливо кивнув головою. — Я знаю это по собственному опыту. Да не давай своей жене соваться в служебные дела!
Только что Штельтер успел выйти, как камер-лакей доложил:
— Секретарь посольства Менкен ожидает приказаний вашего величества!
Фридрих кивнул в знак согласия, и непосредственно затем в комнату вошёл ещё молодой человек также в костюме из чёрного шёлка, подобно Штельтеру, и после почтительного поклона королю остановился поблизости двери.
Вошедший был мужчина лет за тридцать, стройный и высокий, его открытое, ясное лицо и светлый взор его глаз обнаруживали некоторое смущение при виде монарха, но в них не было заметно ни малейшей пугливой робости или страха. Некоторые из собак с лаем кинулись на него, но Арсиноя обнюхала незнакомца и, приветливо махая хвостиком, стала ласкаться к нему.
Фридрих проницательно посмотрел на этого нового человека своими большими глазами, он, казалось, вглядывался в каждую черту его лица и хотел проникнуть в самую глубь его души.
Секретарь посольства Менкен спокойно выдержал взгляд короля, не потупляя взора, причём, слегка нагнувшись, гладил голову тянувшейся к нему левретки.
— Ты — секретарь посольства Менкен? — спросил наконец Фридрих. — До сих пор ты состоял при моём посольстве в Стокгольме? Граф фон Герцберг хвалил мне тебя как дельного и ловкого малого.
— Его превосходительство граф фон Герцберг, — ответил Менкен звучным, приятным голосом, какой особенно любил Фридрих, — пожалуй, отозвался обо мне чересчур благосклонно, но я сознаю, что по крайней мере прилагал все старания к тому, чтобы своим усердием заслужить столь благосклонный отзыв.
— Арсиноя ласкается к тебе, — проговорил улыбаясь король, — это доказывает, что ты — порядочный человек. Собаки — благодарные и честные животные, они умеют отличить дурного человека от хорошего, а люди часто не в состоянии сделать это.
— Я люблю собак, ваше величество, — заметил тоже с улыбкой Менкен, — и постоянно удивляюсь их инстинкту, позволяющему им распознавать врагов и друзей своего хозяина. Но надеюсь, что при первой возможности мне удастся доказать вашему величеству, что все мои силы, моя жизнь принадлежат моему королю, и вашему величеству не придётся прибегать к инстинкту умного животного, для того чтобы убедиться в моей верности и преданности вам.
Фридрих наклонил несколько раз голову, что делал всегда, когда одобрял что-нибудь, затем вынул из кармана золотую табакерку, украшенную драгоценными камнями, и, взяв из неё щепотку табака, сунул её себе в нос.
— Мне нужен советник для иностранных дел, — продолжал король, пряча табакерку в карман, — и вот поэтому Герцберг рекомендовал мне тебя. Но понимаешь ли ты, что это за пост?
— У меня, правда, не имеется полного представления об этой должности, — ответил Менкен, — но мне совершенно ясно, что пост кабинетного советника по иностранным делам чрезвычайно ответственен. Преданность и любовь к королю и отечеству никогда не позволят мне забыть об этой ответственности, но в силах ли я занять такой высокий пост — судить не берусь.
Король ходил взад и вперёд по комнате и при последних словах своего собеседника остановился пред ним.
— Понимаешь ли ты, что ты обязан быть машиной? — спросил Фридрих. — Это не должно поражать тебя! Управлять государством может лишь один, а так как я — король, то эта обязанность лежит исключительно на мне. Все остальные лица — лишь орудие в моих руках, мои слуги, точно так же, как я сам — слуга Пруссии. Но мой советник должен быть всё же мыслящей машиной. Он обязан понимать меня и вкладывать мои мысли и желания в центр государственной машины. Затем он должен принадлежать всецело одному мне. Понимаешь ты это?
— Каждый слуга вашего величества всеми своими силами, всеми помыслами обязан служить вам и только вам, ваше величество! — ответил Менкен.
— Это — лишь фразы, — возразил король, неодобрительно покачав головой. — Я не желал бы слышать подобные фразы из уст своего будущего советника. Граф Герцберг рекомендовал мне тебя, а граф — великий дипломат, верный слуга, который так же храбро боролся за наши права пером, как я — шпагой. Граф был твоим начальником, понятно, что ты любишь и почитаешь графа, но я требую, чтобы с того момента, как ты займёшь свой пост, для тебя ни один человек не имел никакого значения. Ты не должен никого слушать, ни с кем считаться, никому ничего не говорить и не выслушивать ничьих советов. Ты должен жить лишь моими мыслями.
— Я прекрасно понимаю вас, ваше величество, — заметил Менкен, — и даю вам слово честного человека, что сочту для себя самой величайшей честью служить верой и правдой вашему величеству до тех пор, пока вы сами этого пожелаете.
— Ну, если ты понимаешь меня, то это очень хорошо, — приветливо проговорил король, — а если ты сдержишь своё слово, то это будет ещё лучше как для меня, так и для тебя. Я уже говорил, что ты должен быть машиной, но машиной мыслящей. Мои кабинетные советники по внутренним делам обязаны знать лишь ту отрасль дела, над которой в данный момент работают. Они знают лишь то, что я им приказываю, не входя в рассмотрение сути дела, от них требуется лишь точность, исполнительность и здравый смысл. Должность советника по иностранным делам гораздо сложнее, он должен быть человеком образованным, понимать законы истории. Он должен знать, что международные отношения — очень трудная область, в особенности для такого государства, как Пруссия, занявшая, несмотря на тяжёлые условия, такое положение, которому многие завидуют…
— И которая стремится подняться ещё выше, — оживлённо подхватил Менкен. — Пруссия должна идти всё вперёд и вперёд, чтобы не спуститься с той высоты, на которую её поднял великий король.
— Да, да, ты прав, — согласился король, приветливо кивнув головой, — но только для этого нужны спокойствие и осторожность. Эти два качества приобретаются только с годами, и ты овладеешь ими лишь тогда, когда твои волосы станут седыми. С императором Иосифом я нахожусь в довольно хороших отношениях, но он не принадлежит к числу тех людей, на которых можно положиться. К тому же он мне не может простить Силезию. Несмотря на любезные письма, которые он мне посылает, я убеждён, что если меня пристукнет беда, то в Австрии у нас окажется открытый враг.
— Совершенно верно, ваше величество, — воскликнул Менкен. — Хотя императорская корона находится в руках дома Габсбургов, но он уже не имеет никаких прав на господство в Германии. Наш прусский король является ему достойным соперником, и такое положение вещей не может долго продолжаться. Никто не в состоянии служить двум богам, и Германия меньше всего, Германии предназначено управлять всем миром, чего она и достигнет, когда соединятся вместе все немецкие княжества. В Пруссии живёт германский дух, и вы, ваше величество, соединили воедино весь германский народ. Императорская корона, потерявшая теперь своё значение и существующая лишь по традиции, будет скоро низвергнута. Германский народ создаст новую корону и поднесёт её прусскому королю, который признается первым в Германии и составляет национальную гордость.
Фридрих почти с грустью взглянул на оживлённое лицо молодого человека и слегка ударил его рукой по плечу.
— Ты ещё молод, ещё очень молод, — проговорил король, — то, что ты говоришь здесь, никто не должен слышать. Мировая история измеряет своё движение столетиями, а мы, воображающие в молодости, что делаем историю, через десятки лет превращаемся в прах.
— Тем не менее, ваше величество, — возразил Менкен, — во время нашего короткого существования мы вносим известный вклад в историю и по тому, что происходит в настоящем и было в прошедшем, мы можем нарисовать картину будущего. Мы в состоянии видеть зияющую пропасть или высоту положения, ожидающие будущие поколения людей. Я вижу во Франции, ваше величество, пропасть, в которую провалится всё блестящее государство, что же касается Пруссии, то мне ясно видна могучая, гордая германская империя, скипетр и корона которой предназначены Провидением августейшему дому Гогенцоллернов.
— Я не так храбр, как ты, и не решаюсь вмешиваться в будущие планы Провидения, — с благосклонной улыбкой заметил король, — но считаю своей обязанностью пред своим народом и страной сделать всё возможное, чтобы занять первенствующее место в Германии, когда для этого наступит надлежащий момент. Если нечто подобное свершится в истории, то твой внук окажется верным слугой моего наследника в великом деле объединения германских народов. Ты должен будешь озаботиться, чтобы в твоей семье сохранились твои взгляды на предстоящую задачу германской империи. А в настоящее время ты будешь служить мне и постараешься очистить вместе со мной широкое поле деятельности для наших потомков. Я вижу, что ты понимаешь меня, и это очень приятно мне, если ты будешь служить лишь мне, не озираясь направо и налево, то я буду доволен тобою. Только советую тебе очень остерегаться, — прибавил король с повелительным жестом руки, — советую тебе остерегаться чужеземных дипломатов, которые, может быть, станут обращаться к тебе.
— Ваше величество, прошу вас верить, что я знаю свои обязанности и намереваюсь исполнять их добросовестно, — сказал Менкен. — Пока я сам был дипломатом, я, конечно, не мог не иметь общений с членами других посольств…
— Знаю, знаю — ласково перебил его король. — Мне известно, что ты очень ловко узнавал от них всё то, что нам полезно было знать, ты понимаешь, как это делается, и не проговоришься сам пред посторонними. Сидя в Стокгольме, ты следил так же внимательно за моей внешней политикой, как горячо мечтал о будущем величии германской империи. Тебе известно, что наше внимание обращено на Восток. Центр тяжести составляет Россия, на которую мы и должны опереться. Императрица Екатерина не любит меня, — прибавил Фридрих с саркастической улыбкой, — но она — умная женщина и понимает, откуда может получить поддержку. Она не сделает такой глупости, какую сделала императрица Елизавета, и не соединится с моими врагами, хотя император Иосиф употребляет все силы к тому, чтобы расположить русскую императрицу в свою пользу. Екатерина хочет пробраться в Константинополь и понимает, что ей этого не достичь без моего согласия. Обстоятельства так складываются, что мы должны быть с ней добрыми друзьями, но такими друзьями, которым не следует класть пальца в рот. А тут ещё эта несчастная Польша, находящаяся между республикой и монархией и служащая для французов воспламеняющейся искрой, которую они хотят перебросить на Восток! Такое положение вещей не может долго продолжаться, скоро наступит конец, мы должны следить за тем, чтобы он не прошёл для нас бесполезно и чтобы русские не слишком близко подошли к нам, ввиду этого необходимо знать совершенно точно о том, что происходит в Петербурге. Англичане заняты своими колониями, французы поглощены внутренними беспорядками, вся суть в России, за которой нужно тщательно следить. Нам необходимо сохранять хорошие отношения с представителями настоящего и будущего: с императрицей и великим князем цесаревичем.
— Я вполне понимаю вас, ваше величество, — проговорил Менкен. — Ещё будучи в Стокгольме, я вменил себе в обязанность не упускать из вида того, что происходит в Петербурге, и, может быть, мне оттуда было даже виднее, чем сидя у самой Невы.
— Следовательно, в твоих руках находятся все нити, и я вижу, что ты понимаешь меня, — заметил король. — Теперь ты отправишься к графу Герцбергу и сообщишь ему, что я назначаю рекомендованного им человека своим советником по иностранным делам. Я отдам приказ, чтобы все бумаги по этому вопросу препровождались к тебе, и с завтрашнего дня ты вступишь в исполнение своих обязанностей.
Король сделал знак рукой, что его новый советник может удалиться.
Лицо Менкена сияло от радости и удовольствия, но он удержался от обычных слов благодарности. Верное и усердное исполнение долга имело для короля единственное значение, только таким образом ему можно было доказать свою благодарность.
Менкен молча низко поклонился и вышел из комнаты.
Фридрих взял большую палку с золотым набалдашником, украшенным блестящими камнями, и прошёл через стеклянную дверь на террасу. Арсиноя с весёлым лаем побежала вперёд. Несколько минут король стоял на террасе, вдыхая свежий весенний воздух, затем медленно спустился вниз и направился к оранжереям, доставлявшим круглый год к столу короля фрукты и овощи.
По временам он останавливался на дороге, вступая в разговор с садовниками, работавшими в саду. Наконец он подошёл близко к оранжерее, в которой двери были открыты настежь, ввиду тёплой погоды.
Среди глубокой тишины, царившей вокруг, король вдруг услышал слова военной команды, сопровождаемые бранью. Производило впечатление, что где-то, в непосредственной близости, обучают рекрутов.
Несколько секунд Фридрих молча прислушивался, затем, позвав собаку, которая было побежала вперёд, тихо и осторожно пошёл по гравию дорожки в оранжерею.
Странная картина представилась его глазам. В пространстве между двумя рядами шпалер фруктовых деревьев с редкими плодами стояли четыре дряхлых старика в военных мундирах, держа в руках палки, наподобие ружей. Стройный молодой человек, лет семнадцати или восемнадцати, в форме королевского пажа, с шапочкой на напудренной голове и саблей на боку, громко командовал:
— Шагом марш!
Старички двинулись вперёд и неверными шагами направились к стене оранжереи. Командир тем временем наклонился к дереву и сорвал несколько фиг.
Брови короля гневно сдвинулись, он больше всего любил именно эти фрукты, которые предназначались исключительно для его употребления, четыре инвалида были специально приставлены охранять оранжерею от непрошенных посетителей. Но в следующее же мгновение лицо короля приняло весёлое выражение, хотя он грозно вскрикнул:
— Пирш, чёрт возьми, что ты там делаешь?
Паж вздрогнул и быстро повернул к королю своё прекрасное, свежее лицо с тёмными глазами, в которых сверкала дерзкая отвага. На одну минуту страх овладел молодым человеком, но затем быстро исчез и, давясь фигой, которую он только что положил в рот, он пошёл навстречу королю, держа в руках свою шапочку.
— Что прикажете, ваше величество? — воскликнул он. — Я производил обучение этих инвалидов и даю слово, что они настолько мало понимают военное дело, что недостойны быть сторожами королевской оранжереи.
Инвалиды дошли до стены и, услышав голос короля, обернулись, не ожидая команды. Но старики так вошли во вкус военных упражнений, что позабыли, что в их руках не ружья, а простые палки, и отдали честь королю этими палками.
Вид несчастных стариков был очень смешон, но паж с невозмутимой серьёзностью смотрел на них, как начальник на своих подчинённых.
Король не мог не улыбнуться, желая скрыть эту улыбку, он наклонился к собаке и погладил её.
— Пирш! ты — большой мошенник, — проговорил король, выпрямляясь и принимая строгий вид. — Я запрещаю тебе впредь производить подобные штуки. Понимаешь, что я говорю?
— Слушаю-с, ваше величество! — ответил паж, не моргнув глазом.
— Мне пришла в голову мысль дать тебе поручение, — сказал король после некоторого размышления, — иди за мной!
— Разрешите, ваше величество, скомандовать инвалидам: ‘вольно!’, иначе они простоят в таком виде целую вечность, а какой-нибудь бессовестный вор проберётся тем временем в оранжерею и стащит фрукты вашего королевского величества.
— Ты неподражаем! — смеясь воскликнул король. — Вольно! — крикнул он сам инвалидам. — Смотрите, чтобы впредь не было у вас никаких военных упражнений без моего личного приказа! — прибавил он.
Старые солдаты с удивлением остановились на месте.
Король вышел, а за ним почтительно последовал паж.
— Пирш! Ты поедешь в Берлин, — проговорил Фридрих, — и скажешь от моего имени графу Герцбергу, что Менкен назначается моим советником. Все дела по международным вопросам должны с сегодняшнего дня препровождаться ему.
— Слушаю-с, ваше величество! — ответил паж.
Король, задумавшись о чём-то, шёл впереди, а так как он не сделал обычного знака, чтобы Пирш удалился, то юноша следовал за ним.
— Ведь ты, кажется, принят в доме министра фон Герне? — спросил Фридрих после нескольких минут молчания.
Яркая краска залила щёки юноши.
— Честь имею доложить вашему величеству, — ответил он, — что его превосходительство господин министр был другом моего покойного отца и всегда относился ко мне с родственным участием.
— В таком случае я даю тебе отпуск, чтобы ты имел время навестить министра! — проговорил король.
— Вы слишком милостивы ко мне, ваше величество, — радостно воскликнул паж, — позвольте принести вам свою почтительнейшую благодарность.
— Ты должен там хорошенько осмотреться и вслушаться в то, что говорят, — продолжал Фридрих, пронизывающим взглядом окидывая юношу. — Мне сообщили, что несколько искателей приключений польского происхождения приехали под чужими именами в Берлин, будто бы для торговых дел. Министр фон Герне несколько неосторожен и может поверить этим проходимцам, что повлечёт неприятные последствия. Мне хотелось бы предостеречь его. Так как у тебя острое зрение и острый слух, то ты хорошо понаблюдай и, если встретишь там подобного господина, сообщи мне о его присутствии. Только ты должен быть осторожен и скромен, — прибавил король, грозя пальцем. — Если ты исполнишь всё так, как я приказываю, то я прощу тебе на этот раз кражу фиг из оранжереи.
— Я могу быть нем, как могила, если вы, ваше величество, требуете этого, — ответил паж, к которому вернулась его обычная уверенность. — Больше никаких приказаний не будет?
— Нет, — ответил Фридрих. — Возьми лошадь из моей конюшни и живо убирайся отсюда.
Паж отдал честь и полетел как ветер.
Через четверть часа он мчался на самой лучшей лошади, какая только имелась на конюшне Сансуси, по дороге в Берлин.
‘Славный малый, — подумал король, провожая взглядом своего пажа, — он храбр, полон жизни и огня. Из него выйдет дельный человек, если он только не попадёт в руки женщин. Нужно будет отправить его на службу к какому-нибудь строгому начальнику, для роли пажа он уж слишком стар. Мне всегда доставляло удовольствие воспитывать молодых людей и следить за их развитием. Мне не придётся видеть плоды, которые принесёт этот молодой побег, взлелеянный мною. Что делать! Нужно и для моего наследника приготовить таких же слуг, каких я желал иметь для себя’.
Король дошёл до своего дворца, его вывел из раздумья топот лошадиных копыт, раздавшихся непосредственно за ним. Он обернулся и увидел прекрасного коня, которого конюх водил за повод взад и вперёд пред террасой.
Лошадь приблизилась к королю и, ласкаясь, положила голову к нему на плечо.
— А Кондэ, мой приятель! — воскликнул Фридрих, и в его строгих глазах промелькнуло мягкое, почти нежное выражение. — Как поживаешь?
Лошадь наклонилась к Арсиное, которая приветствовала её лёгким дружеским лаем. Казалось, что животные желают друг другу доброго утра. Затем Кондэ поднял голову и начал обнюхивать карманы короля.
— Ах, ты уже знаешь, что для тебя кое-что приготовлено! — засмеялся Фридрих. — Ты немного эгоистичен, хотя, конечно, гораздо меньше, чем люди.
Он сунул руку в карман, достал несколько кусков сахара и протянул их лошади.
Вошедший лакей доложил, что подполковник фон Гетц ждёт приказаний его величества.
— Меня призывают обязанности, — с лёгким вздохом проговорил король, быстро направляясь ко дворцу, где его ожидал адъютант.
Кондэ, отпущенный конюхом, вошёл вслед за своим хозяином в зал. Кусок паркета треснул под тяжестью лошадиных копыт.
Со страхом топталось красивое животное на месте, протягивая голову к королю, как бы прося у него помощи. Лакеи поспешили к испорченному полу, а фон Гетц, высокий мужчина, лет сорока, поглаживал встревоженную лошадь.
— Испорчена только одна доска, ваше величество, её легко можно заменить другой, — сказал один из лакеев.
— Болван! — невольно вырвалось у короля, — какое мне дело до пола, который можно поправить? Меня беспокоит, не повредил ли себе ногу бедный Кондэ.
Фон Гетц осмотрел ногу лошади и уверил короля, что она совершенно здорова.
В дверях показался конюх.
Фридрих сам осторожно вывел Кондэ из зала, приказал оседлать коня и затем повёл подполковника фон Гетца в свою комнату для принятия ежедневного доклада о военных нуждах.
После доклада король приказал подать Кондэ.
— Ты можешь ехать со мною! — сказал он подполковнику Гетцу, — я хочу совершить прогулку верхом по парку и затем произвести смотр гвардейскому батальону в Потсдаме.
Пред наружным подъездом дворца стоял Кондэ в сбруе из синего бархата, богато вышитого серебром. Конь встретил короля радостным ржанием. Рядом с ним стояли дежурные генерал-адъютант и флигель-адъютант и в некотором отдалении два рейткнехта. Левретка была передана на попечение камер-лакеев, и король помчался галопом.
II
Рабочий кабинет Фридриха Герне, государственного канцлера, военного министра и начальника генеральной директории, во дворце торгового мореплавания в Берлине, представлял собою большую комнату с огромными окнами, своими обстановкой и убранством представлявшую собою и рабочее помещение заваленного делами государственного деятеля, и жилище любящего искусство светского человека.
Близ окна стоял огромный письменный стол, весь покрытый письменными принадлежностями и бумагами и окружённый полками со свёрнутыми в трубки планами, документами и счётными книгами, дорогие картины итальянских и голландских мастеров украшали стены, на чёрных постаментах были расставлены античные мраморные бюсты, выгодно выделявшиеся на фоне пурпурово-красных драпировок. Прямо против письменного стола находился дивно прекрасной работы бюст Юлия Цезаря, и посредине противоположной стены висела копия знаменитой картины Пезна, изображавшей короля Фридриха Великого со шляпою в руках и считавшейся самым лучшим и самым похожим портретом великого короля. Возле второго окна, в раму которого была вставлена старинная живопись на стекле, изображавшая св. Георгия Победоносца, поражающего дракона, стоял широкий и удобный диван, покрытый тёмно-красными шёлковыми подушками и окружённый цветущими экзотическими растениями и пальмами. Возле этого дивана виднелся изящный шкаф для маленькой библиотеки, тщательный подбор которой соединил в себе все благороднейшие произведения ума всех времён и всех народов, начиная с бессмертных творений Гомера и кончая гениальными сочинениями Вольтера. На маленьком мозаичном столике лежала раскрытая записная книжка с карандашом, доказывавшая, что обитатель этой комнаты имеет обыкновение излагать мысли, возбуждаемые в нём чтением, и сохранять плод своей умственной работы. На свободном пространстве между картинами висели оружие различных эпох, а также японские и китайские редкости, привезённые капитанами компании торгового мореплавания из их путешествий и в то время имевшие весьма высокую ценность.
В этой комнате, бывшей и деловым кабинетом, и будуаром, и почти музеем в одно и то же время, в простом деревянном кресле с Камышевой плетёнкой сидел пред своим письменным столом министр Герне. Ему было в то время лет пятьдесят, его высокая и необыкновенно стройная фигура уже начинала немного полнеть, но всё же ещё не потеряла из-за этого своей грациозности и изящества. Его умное лицо, с тонкими чертами, сохранило свой здоровый, цветущий румянец и великолепно подходило к тщательно напудренным и взбитым волосам, равно как и к чёрному бархатному костюму, в котором был министр и на котором резко выделялся белый восьмиконечный крест Иоаннитского ордена. Тёмные глаза под красиво изогнутыми бровями этого человека, напоминавшего своим в высшей степени важным видом высокого вельможу версальского двора, почти ежеминутно меняли своё выражение, их взор был то испытующе проникновенен, то мечтательно задумчив, и, благодаря этому разнообразию выражения этих глаз, казалось, что они придают какой-то своеобразный нюанс каждому слову, произносимому министром.
Пред Герне стоял его личный секретарь Акст, очень худощавый человек лет тридцати или сорока, но благодаря серому, вялому лицу с острым носом и торчащими скулами казавшийся много старше. Секретарь держался слегка согбенно, и вся его фигура носила почти ту же окраску, как и вечно одинаково спокойное лицо, в котором только губы едва заметно двигались при разговоре. Весь его костюм был серого цвета, и его тёмно-русые волосы, слегка и небрежно напудренные, казались такими же серыми, как и его костюм, и лицо, все его движения были строго размерены, и вся его жизнь, казалось, сосредоточилась в его глазах, острый проницательный взор которых также почти не имел своего собственного выражения, но с необычайною подвижностью следил за каждым движением говорившего с ним и, как казалось, был в состоянии видеть сразу во всех направлениях.
— Итак, вы думаете, дорогой Акст, что этот Серра мог бы быть полезен нам, то есть что он ловок и умеет молчать? — сказал Герне, перелистывая лежавшие пред ним бумаги.
— Я считаю его ловким, ваше превосходительство, — ответил Акст своим сухим, немного глухим голосом, резкие ударения которого тем не менее делали понятным каждое произнесённое слово. — Впрочем, с ним нужно быть осторожным. Он был купцом в Генуе, благодаря различным несчастным обстоятельствам обанкротился и был рекомендован нашим послом Кейтом графу Герцбергу, который, в свою очередь, основываясь на тех же коммерческих познаниях Кейта, рекомендовал его вам, ваше превосходительство, предоставляя на ваше усмотрение зачислить его в ваше ведомство. Я беседовал с ним, как вы приказали мне, и убедился, что он во всяком случае отлично знает коммерцию и свет и действительно имеет связи со многими значительными влиятельными лицами, он показывал мне письмо графа Виельгорского, облечённого доверием государственного канцлера в Вене, и из него следует, что там ведут с ним переговоры относительно учреждения торговой компании и что граф Виельгорский дарит его своим доверием.
— Торговая компания в Вене! — воскликнул Герне, — это было бы великолепно… Если нам удастся устроить ломбардное общество в Варшаве и вместе с тем вступить в связь с торговой компанией в Вене, то мы получим отличную возможность постоянно учитывать свои векселя и легко утроим и учетверим свой кредит, благодаря чему к нашим услугам постоянно будут средства, в которых мы так часто нуждаемся и которые, к сожалению, часто тщетно разыскиваем. Вам известно, что я должен заплатить восемьдесят три тысячи талеров за купленные мною имения в Польше — ‘Белая Слево’ и ‘Вышек’, векселя, выданные мною за них, приняты варшавским комитетом компании торгового мореплавания, и я плачу за них шесть процентов, в сущности это — моё личное дело, но я купил эти поместья в Польше с одною лишь целью, чтобы укрепить своё влияние в Польше и для того, чтобы, как неоднократно приказывал король, достигнуть исключительной привилегии торговли с Польшею для компании торгового мореплавания.
— Но ведь вы, ваше превосходительство, одолжили из фонда компании двести тысяч талеров разным польским магнатам.
Министр окинул секретаря проницательным взором и затем небрежно сказал:
— Совершенно верно, мы нуждаемся во влиятельных польских магнатах, чтобы сосредоточить всю торговлю в своих руках и побороть конкуренцию Данцига. Это — отличное помещение денег, которые принесут компании обильную пользу, но, разумеется, сейчас ложатся бременем на её кредит. Итак, если мы сумеем, благодаря венской торговой компании и ломбарду в Варшаве, организовать постоянный обширный кредит со взаимным учётом векселей, то мы выйдем из настоящего затруднительного положения и будем в состоянии укрепить своё влияние в Польше, не отягощая имеющихся к нашим услугам средств. Итак, если этот генуэзец Серра может быть полезен нам в этом отношении, то, пожалуй, можно попробовать использовать его услуги… Не переговорите ли вы с ним относительно этого и о его отправлении в Варшаву с целью завести там переговоры об учреждении ломбардной компании?
Акст покачал головой и сказал:
— Этот Серра кажется мне честолюбивым, он ничего не будет делать, если будет считать себя простым агентом, наоборот, он приложит всю свою ловкость и все свои силы, если будет в состоянии льстить себя мыслью о том, что пользуется доверием вашего превосходительства. Так как Виельгорский не останавливается пред тем, чтобы вступать с ним в сношения, то лучше всего будет, если вы, ваше превосходительство, лично примете его.
— Граф Виельгорский, — задумчиво произнёс Герне, — не государственный канцлер, не австрийский министр и не несёт никакой ответственности. Вы знаете, дорогой Акст, что все подобные переговоры необходимо вести в высшей степени скрытно, король не терпит их, и это возлагает на меня большую ответственность. Конечно, по достижении великих целей он примирится со средствами, которые были необходимы для этого, — прибавил он, и взор его глаз своеобразно просветлел.
— Поэтому, ваше превосходительство, не следует допускать, чтобы Серра видел цель, — сказал Акст, и его глаза заблистали и забегали так, как будто он желал убедиться, что за какой-либо занавесью или за каким-либо предметом меблировки не скрывается кто-нибудь, подслушивающий их.
— Прежде всего нельзя будет давать ему ничего написанного в руки, чтобы каждую минуту, если он станет нескромным, можно было отречься от него… Прислушиваться же следует ко всему, и на это ведь не может разгневаться и его величество король.
— Вы правы, — сказал Герне, — приведите ко мне этого Серра.
— Он ждёт в передней, — ответил Акст.
Герне встал и несколько раз прошёлся по комнате, как бы приводя в порядок свои мысли.
— Смелей! — сказал он затем, — смелей!., это необходимо… большая ставка может быть выиграна лишь при крупном риске! Строитель большого здания бессилен без помощников. Клянусь Богом, никогда ещё слуга не доставлял своему королю такого подарка, какой я готовлю своему великому повелителю!.. Введите Серра сюда и оставьте нас одних! — приказал он.
Акст немного удивлённо посмотрел на министра, но молча повиновался и через несколько минут ввёл в кабинет высокого, стройного человека в чёрном костюме, после чего несколько нерешительно удалился, окинув неприязненным взглядом вошедшего.
Этот человек был лет сорока, с ловкими манерами и движениями, его изжелта-бледное лицо обнаруживало в нём южное происхождение, и даже густой слой пудры не мог совершенно скрыть чёрные, как вороново крыло, волосы. Черты его лица и взор тёмно-карих глаз при первом взгляде на него производили впечатление искреннего прямодушия. Но, ближе присматриваясь к этому лицу, казалось, что его плотно сжатые, тонкие губы были созданы лишь для того, чтобы задерживать всякое необдуманное слово, и по временам его глаза задёргивались тенью, как бы окутывавшей его последние мысли.
Серра с непринуждённым изяществом поклонился министру и почтительно стал ждать его обращения.
Герне минуту пытливо разглядывал его, по-видимому, он остался доволен впечатлением, произведённым гостем, и вежливо, но всё же холодно-снисходительным тоном сказал:
— Граф Герцберг рекомендовал мне вас, и мне будет очень приятно, если ваши услуги могут быть полезны нам. Вы прибыли из Вены и имеете сообщить мне, как передал мне мой секретарь, о проекте, которым там очень заняты и который мог бы представлять интерес также и для меня.
— Совершенно верно, ваше превосходительство, — сказал Серра с немного резким акцентом, но на совершенно чистом немецком языке, — дело заключается в учреждении торговой компании с подобными же целями, как и у находящейся под управлением вашего превосходительства компания торгового мореплавания, а именно с целью развития торговли с Польшей.
— Следовательно, конкуренция? — спросил Герне.
— Нисколько, ваше превосходительство, — ответил Серра, — предметы, которые вывозит в Польшу Вена, не конкурируют с предметами вашей торговли. Вена интересуется турецким табаком, венгерским вином и другими продуктами Юга и Востока, для вас интересны французские и английские продукты. Следовательно, обе компании могут вполне идти рука об руку, дополнять и поддерживать друг друга в своих делах, что будет выгодно для той и другой сторон и даст обеим возможность взаимно укрепить свой кредит и благодаря этому увеличить находящиеся в их распоряжении средства.
Герне слегка наклонил голову, он ещё не отвечал ни слова и выжидательно смотрел на Серра.
— Я слышал в Вене, — продолжал последний, — что и Варшаве намереваются учредить ломбардную компанию для польского правительства, и мне кажется, что это вполне благоприятствует той мысли, которую я имел честь развить пред вашим превосходительством. Если основываемое в Вене общество, равно как и компания торгового мореплавания, учреждённая в Пруссии, примут самое широкое участие в варшавской ломбардной компании в форме займа, который всюду добивается устроить себе Польша, то эти три важных и влиятельных финансовых учреждения будут в состоянии располагать огромными средствами и чрезвычайно обширным кредитом и будут господами в финансовом и торговом мире Востока.
— Совершенно верно, совершенно верно, — сказал Герне, — это могло бы быть осуществимо, но наши средства несколько ограничены и не могут быть обращены на внешние спекуляции и займы.
Серра, пожав плечами, возразил:
— Кто намеревается держаться в узких рамках, тот никогда не достигнет большого. В предприятии, которое здесь устраивается, речь идёт лишь о том, чтобы забросить семя, которое скоро и непосредственно принесёт богатейшую жатву. За каждые сто тысяч талеров, которые вы на время предоставите к услугам ломбардного общества польского правительства, ваш кредит, благодаря дисконту в Варшаве и Вене, учетверится и даже упятерится, и вы будете в состоянии во всякое время располагать значительно большими средствами, чем теперь, для расширения своих торговых оборотов, доходы будут расти в математической прогрессии, незначительная теперь, в сравнении с другими большими немецкими коммерческими предприятиями, компания торгового мореплавания сделается первоклассною финансовою силою, и вы легко посадите на мель данцигскую компанию, что, как мне известно, является особенным желанием его величества короля.
Герне окинул пытливым взором посетителя, так свободно и непринуждённо говорившего о том, что составляло в Берлине государственную тайну.
— Вы уже говорили с кем-нибудь здесь об этом? — быстро спросил он.
— Ни слова, ваше превосходительство, — возразил Серра, — я только вчера прибыл сюда и передал графу Герцбергу рекомендательное письмо господина Кейта, а граф через своего секретаря велел направить меня к вашему превосходительству. Моё замечание относительно Данцига естественно вытекает из наблюдения и оценки обстоятельств. Если компания торгового мореплавания намеревается, как коммерческое предприятие, стать чем-либо значительным, то ей необходимо подорвать жизненные силы данцигской компании, из меркантильных расчётов вытекают политические, а такое общество, как компания торгового мореплавания, не может не преследовать и политических целей. Поэтому правовое или моральное обладание Данцигом для прусского королевства является необходимостью, которая не может быть непризнанной ни великим королём, ни его просвещёнными слугами.
— У вас проницательный взор, — улыбаясь сказал Герне.
— Для хорошего коммерсанта это необходимо, — возразил Серра, — так как успех торговли связан с ходом политики. Купец может, благодаря политическому шагу, нажить миллионы, а умелым руководством финансами и торговлей государственный деятель часто может достигнуть больших успехов, чем выигранной битвой.
— И вы думаете, что в своих планах вы в состоянии предложить подобные выгоды?
— Такому человеку, как вы, ваше превосходительство, едва ли нужно распространяться об этом, — с тонкой усмешкой произнёс Серра. — Вашему превосходительству лучше, чем мне, известно, что польское королевство представляет собою буфер против угрожающего могущества России, если её западным соседям удастся приобрести и удержать там господствующее влияние, ведь Польша может быть для Австрии и Пруссии опасной лишь тогда, когда она будет, как это было и раньше, под влиянием Франции или когда, как это грозит опасностью теперь, она вынуждена будет отдаться в руки русских.
— Совершенно верно, совершенно верно, — оживлённо воскликнул Герне, всё с более напряжённым вниманием прислушиваясь к словам посетителя и всё более оставляя свою боязливую сдержанность, — совершенно верно… ну, что же дальше?
— Вашему превосходительству известно лучше, чем мне, — продолжал Серра, — что денежные знаки в Польше являются пружиною для всех личных и политических отношений, ни у кого там нет денег, шкатулка короля Станислава так же пуста, как государственная казна и кошельки магнатов, всё там продажно, и великая, умная Екатерина щедро покупала голоса и, если понадобится, щедро купит и шпаги. Вот, ваше превосходительство, — продолжал он, в то время как Герне оживлённо кивал в знак согласия, — если ломбардная компания в Варшаве при помощи вашей и государственного канцлера в Вене превратится в жизненное и значительное финансовое предприятие, то она станет центральным кредитным пунктом в Польше как для правительства, так и для магнатов. Не придётся уже больше выпрашивать милости из Петербурга, и те, в чьей власти будет весь кредит, вместе с тем явятся и истинными господами в Польше.
— А чем будет обеспечен этот кредит? — спросил Герне.
— Очень просто, — ответил Серра, — широко раскинувшимися коронными имениями, огромными поместьями магнатов и имениями мелкой шляхты.
— Всё это мало значит, — сказал Герне, — там хозяйство слишком плохо и не гарантирует никаких доходов, а наступит война — и все обеспечения будут потеряны.
— Денежная сила, — возразил Серра, — в руках которой в качестве залога скоро будут все коронные и дворянские поместья в Польше, не только может предотвратить всякую войну, которая ей неугодна, но и более того — в состоянии привести в порядок административное управление, улучшить хозяйство и поднять Польшу на такую степень расцвета, какая неведома ей уже в течение целых столетий, она может сделать жизнеспособною эту страну и всякий раз по своему желанию влиять на выборы короля. Благодаря финансовому могуществу Вены и Берлина, Польша в будущем станет для Австрии и Пруссии сильным буфером, который, несмотря на теперешние раздоры, выстоит против России. Таким образом планы всемирного господства, созданные императрицей Екатериной, будут вернее разрушены правильным пользованием всемогущим капиталом, чем тяжёлою и обильной жертвами войною.
— Я принуждён сказать вам комплимент, — сказал Герне после минутного размышления, — вы ясно и определённо провидите события, и в том, что вы сказали, я нахожу много такого, что согласуется с моими собственными идеями. Но с подобными вещами нужно обходиться в высшей степени осторожно, прежде чем говорить, нужно видеть и слышать, прежде чем давать, нужно иметь обеспечение.
— Я вполне понимаю, ваше превосходительство, — ответил Серра, — что по отношению к чужестранцу…
— Это касается не вашей особы, — прервал его Герне, — я склонен доверять вам… Речь идёт о самом предмете и о тех, которые будут способствовать выполнению нашего плана, они не должны знать, что будут прикованы золотою цепью к повиновению.
— А если они и будут знать, — сказал Серра, пожимая плечами, — то они всё-таки позволят надеть на себя золотые цепи.
— Всё равно, — сказал фон Герне, — удаются только те дела, которые решаются втайне, поэтому я надеюсь, что вы сохраните это дело в строжайшем секрете.
— Неужели допустимо, — возразил Серра, — чтобы я с ребяческой неосторожностью разрушил план, выполнением которого я надеюсь вернуть своё счастье?
— Вы потерпели неудачу в своём отечестве? — заметил фон Герне.
— Тяжкие удары судьбы поразили меня, ваше превосходительство, в борьбе с несчастьем я употребил всё, что в силах человеческих, но здание, потребовавшее многолетнего труда, рухнуло… Господин фон Кейт, которому я имел счастье оказать услугу, рекомендовал меня сюда, и если план, только что изложенный мною, удастся, то, я надеюсь, вы, ваше превосходительство, равно как и граф Виельгорский и государственный канцлер в Вене, не откажетесь дать мне положение, при котором я мог бы служить большому делу и вместе с тем работать для себя лично.
— Каждый труд должен быть вознаграждён по достоинству, — сказал Герне, — я лично умею ценить услугу людей ловких и скрытных. В настоящее время я могу приступить к этому делу лишь с крайней осторожностью. В Петербурге дорого дали бы за то, чтобы узнать наш план, — прибавил он вскользь, глядя при этом острым, испытующим взором, — там охотно помешали бы ему, так как его выполнение означало бы уничтожение русского влияния.
— На русской службе, ваше превосходительство, — возразил Серра, — переход от блестящих высот к гибельной пропасти слишком незначителен, поэтому не стоит рисковать ради единичного случая подкупа, к тому же продать дело, когда я честным путём могу добиться не только больших выгод, но и почётного положения, было бы величайшей глупостью с моей стороны, на какую вы, ваше превосходительство, наверное не считаете меня способным.
— Однако вы понимаете с полуслова, — улыбаясь сказал Герне, — и открыто говорите о вещах, о которых принято умалчивать, это свидетельствует в пользу вашего ума и собственного достоинства. Итак, приступайте к делу!
— А что прикажете мне делать, ваше превосходительство? — спросил Серра.
Фон Герне, задумчиво разглядывая брюссельские кружева на своих манжетах, сказал:
— Прежде всего необходимо узнать в точности, как предполагается организовать в Варшаве ломбардное общество, какая сумма потребуется, чтобы положить основание и начать дело, какое обеспечение предполагается дать и какие обязательства взять на себя. Всё это — такие вопросы, о которых нельзя писать, письмо может попасть в чужие руки и погубить не только дело, но и людей, кроме того, на бумаге легче солгать, буквы имеют физиономии, по которой можно прочесть, говорится ли правда, или ложь. Вас я считаю человеком, который разберётся и за ложью сумеет отыскать правду.
— Я надеюсь, — сказал Серра потупляясь, — что доверие ко мне вашего превосходительства и в этом отношении найдёт полное оправдание.
— Отлично, — сказал министр, — в таком случае поезжайте в Варшаву и разузнайте там всё, что требуется. Возвращайтесь, по возможности, с готовым планом и точными данными, для того чтобы я мог судить, что необходимо и возможно предпринять. Более подробную инструкцию я не могу вам дать, вы сами знаете, в чём дело, и, чем подробнее будет ваше донесение, тем выше будет и ваша заслуга.
— А к кому должен я обратиться? — спросил Серра. — Мне понадобится какое-нибудь удостоверение от вашего превосходительства, для того чтобы заручиться доверием и получить доступ туда, где я мог бы наблюдать и разузнавать.
— В этом-то и заключается главное затруднение, — сказал фон Герне, — в деле, которое нас интересует главным образом, вы не должны проявлять деятельную роль, и мне было бы желательно, чтобы вы, будучи в Варшаве, не поддерживали никаких сношений с Веной, так как это могло бы навлечь на вас подозрение. В столице Польши находится много ловких русских шпионов, вы должны явиться в Варшаву под каким-нибудь предлогом, ясным для всего мира и притом лишённым всякого общественного интереса.
— Совершенно верно, и я жду приказаний вашего превосходительства!
Фон Герне помолчал некоторое время, как бы колеблясь в нерешительности, затем сказал:
— Я приобрёл несколько имений в Польше и, желая расширить свои владения, веду переговоры относительно покупки поместья ‘Кроточин’, принадлежащего графу Станиславу Потоцкому, главнокомандующему артиллерией. Переговоры были приостановлены на некоторое время, теперь я желаю снова возобновить их и даю вам на то полномочия.
— Понимаю, — сказал Серра.
— Граф является одним из самых влиятельных людей в Польше, — продолжал фон Герне, — и его дело будет — открыть вам все дальнейшие пути.
— Значит, с ним я могу говорить откровенно?
— Несомненно, — ответил фон Герне, — но только от своего имени, пока только от своего имени.
— Само собою разумеется. От имени вашего превосходительства я буду только вести переговоры о покупке поместья ‘Кроточин’, а так как вы доверяете мне такое важное личное дело, то граф не станет сомневаться, что и во всех других отношениях я осведомлён относительно идей вашего превосходительства.
— С вами беседовать — одно удовольствие, — сказал фон Герне, любезно кивая головой, затем взял лист бумаги, написал несколько строк и прочитал их внимательно слушавшему Серра: — ‘Поручаю и уполномачиваю господина Жана Баптиста Серра вести от моего имени переговоры с главнокомандующим, графом Станиславом Потоцким, относительно покупки имения ‘Кроточин’ и прошу графа верить упомянутому Серра во всём, что он будет говорить от моего имени’… Этого достаточно?
— Вполне, — ответил Серра.
— Вас поймут, — сказал фон Герне, прикладывая к бумаге свою печать, — и вас познакомят со всеми теми лицами, которые могли бы быть полезны вам при выполнении данного вам поручения.
Серра встал и хотел откланяться.
— Мне внезапно пришло в голову, — сказал фон Герне с таким видом, как будто ему только что блеснула неожиданная мысль, — что при этом удобном случае вы могли бы исполнить ещё одно поручение.
— Я весь к вашим услугам, ваше превосходительство!
— Я должен графу Потоцкому ещё восемьдесят три тысячи талеров за прежнюю покупку имений, — продолжал фон Герне, — я дам вам вексель на эту сумму, так как в Польше почта малонадёжна.
— Ответственность за такую значительную сумму будет тяготить меня, ваше превосходительство! — испуганно сказал Серра.
— Будьте покойны, это — векселя компании торгового мореплавания, и они приобретают действительность лишь после того, как будут акцептованы варшавской конторой общества. Я отдам соответственное распоряжение в контору и извещу об этом графа. Произведя такой платёж, вы приобретёте у него тем большее доверие, а в конторе вас примут за агента компании, явившегося по торговым делам. Таким образом истинная причина вашего присутствия в Варшаве будет вдвойне замаскирована.
Серра взглянул на министра с удивлением. В его глазах что-то блеснуло.
— Всё же, это — частное дело вашего превосходительства? — сказал он.
— Конечно, — ответил фон Герне, потупившись пред пытливым взором Серра, — я веду дела с компанией торгового мореплавания и отдал своё имущество туда на управление, вот мои счета. Однако я не желаю, чтобы в варшавской конторе знали об употреблении этих денег. Среди бесчисленных служащих и писцов там могут быть русские шпионы, поэтому будет лучше, если и там вы будете известны как торговый агент компании, это отвлечёт от вас внимание и даст вам большую свободу действий.
Серра помолчал минуту, казалось, торопливое объяснение министра не волне удовлетворило его, однако он поклонился и сказал:
— Я буду действовать в точности по указаниям вашего превосходительства.
— Вот вам доверенность, — сказал фон Герне поднимаясь, — мой секретарь Акст передаст вам векселя, о которых я вам говорил, и позаботится о том, чтобы ваш паспорт был визирован. Нужны вам деньги?
— Мои средства почти истощены, ваше превосходительство!
Фон Герне открыл выдвижной ящик своего письменного стола и передал ему запечатанный свёрток.
— Здесь сто золотых, — сказал он, — на первое время этого хватит, если же вам понадобятся деньги, обратитесь в контору общества торгового мореплавания, я велю, на всякий случай, открыть там для вас кредит. Ну, поезжайте с Богом и привозите поскорее подробные, хорошие сведения, но только устно, понимаете, устно, об этом деле не должно быть ни одного письменного слова. Кстати, — сказал он вдруг, — увидите вы графа Герцберга пред вашим отъездом?
— Следовало бы поблагодарить графа за его милостивую рекомендацию, — сказал Серра, — но если это не угодно вашему превосходительству, то я попрошу извиниться пред графом за меня!
— Нет, нет, — сказал фон Герне, — просите у графа аудиенции, он рекомендовал мне вас, и вы обязаны известить его. Скажите, что я, на основании его рекомендации, посылаю вас в Польшу по делам компании торгового мореплавания, больше ничего не говорите, понимаете. Ничего не упоминайте о моих частных делах с графом Потоцким, ничего о тех мыслях и планах, о которых мы с вами говорили. О таких делах завзятые дипломаты не должны знать раньше времени, — прибавил он, дружески улыбаясь. — Граф Герцберг нашёл бы, пожалуй, что я слишком преждевременно и поспешно оказываю вам такое доверие.
— Вы правы, и нам, купцам, приходится иногда вести политику, для нас, быть может, наилучшая политика в мирное время.
— Итак, для графа Герцберга вы просто едете по делам общества торгового мореплавания, тогда он со спокойной совестью может сказать, что ничего не знает о ваших делах в Варшаве.
— Я это понимаю, — произнёс Серра, — и буду в точности поступать по указанию нашего превосходительства.
Фон Герне кивнул головой в знак прощания.
Итальянец вышел.
— Я затеял большую игру, — сказал министр, прижимая руку по лбу, — я ставлю на карту моё положение, жизнь, честь, всё, что приобретено долгими годами труда. Король недоволен, большого труда стоит скрывать от него пути, которыми я иду к намеченной мною цели, если он, раньше времени узнает, что я сделал и что должен продолжать делать, он осудит меня, быть может, без 7всякого снисхождения. Разве не рискованно, — продолжал он, слегка содрогаясь, — что я так много доверяю этому иностранцу, которого совсем не знаю? Но как же достигнуть великого, если быть разборчивым в средствах! Самому нельзя быть везде, нужно прибегать к орудиям и уметь направлять их так, чтобы они никогда не послужили во вред, и никогда не давать им в руки настоящего ключа для разгадки тайны. Этот Серра ничего не знает, он будет думать, что проводит свои планы или планы князя Кауница, а между тем он будет работать для меня. А всё же я не могу побороть страх, всё же я чувствую себя пред королём почти преступником, между тем как жертвую всем своим существованием, чтобы добыть для него самое высшее! Быть может, лучше было бы не затевать этой большой игры, а ограничиться скромным кругом деятельности, как то делают другие, честолюбие которых не идёт далее механического выполнения данного приказания. Но нет, нет! — воскликнул он, с пылающим взором протягивая руку, — я рискнул и хочу довести эту игру до конца, если бы даже пришлось погибнуть! Возврата нет, для меня может быть только победа или гибель. Ставка высокая, она для меня — всё, что я имею в жизни. Но награда стоит этой ставки. Никогда ещё ни один слуга не сделал своему господину такого подарка, какой я хочу сделать своему королю. Я хочу подарить ему корону. Правда, она находится на краю гибели, но на голове короля Пруссии она заблистает ярким алмазом, дух Гогенцоллернов поддержит её, прусское непобедимое оружие защитит её. Рядом славных битв и потоками крови приобретена Силезия, поставившая Пруссию в ряды великих держав, я же хочу без армии, одною лишь силою ума и властью золота завоевать Польское королевство и положить его к ногам моего короля. Моё имя перейдёт в потомство и будет красоваться в блеске славы Фридриха наравне с великими полководцами. Итак, вперёд! прочь все сомнения и страхи! Герои старины никогда не завладели бы Капитолием, если бы с Тарпейской скалы со страхом смотрели в пропасть.
Вошёл Акст.
— В моём кабинете граф Потоцкий, — сказал он, — и просит аудиенции у вашего превосходительства.
Фон Герне вздрогнул и испуганно посмотрел по сторонам.
— Ради Бога, Акст, — сказал он глухим голосом, — не называйте этого имени! я знаю только господина Балевского, который здесь по делам дровяной торговли и предлагает компании торгового мореплавания заключить договор о поставке.
— Простите, ваше превосходительство, — сказал Акст, — он значится у меня также под этим именем, и я сам называю его этим именем у меня в кабинете, но здесь, в комнате вашего превосходительства, никто не может подслушать.
— Послушайте, любезный Акст, — сказал Герне, кладя руку на плечо своего секретаря, — невидимые духи могут быть сокрыты повсюду — в воздухе, в стенах, в мебели и в портьерах, они подслушивают тайны, непонятным образом разносят их и нашёптывают их в уши тех, для кого они менее всего предназначены, над нашей мыслью эти злые духи не властны, но каждое слово, произнесённое нами, принадлежит им, если бы мы произнесли его даже в пустыне. Недаром предостерегает нас старая пословица, что ‘стены имеют уши’. Поэтому остерегайтесь произносить это имя, которое знаем только мы с вами, которое никогда не должно быть изображено на бумаге и никогда не должно произноситься ничьими устами. Вам я могу доверять, но никому больше на свете.
Радостный луч блеснул на мгновение в глазах секретаря.
— Кому же и доверять вам, ваше превосходительство, если не мне, которого вы подняли из ничтожества, у которого нет семьи, нет родных, нет друзей, который живёт одним чувством благодарности к своему благодетелю?!
— Я знаю, добрейший Акст, я знаю, — сказал фон Герне, — но именно потому, что я доверяю вам, вы никому не должны доверять, даже стенам и воздуху. Ну, идите и пришлите ко мне агента Балевского!
— А Серра? — спросил Акст.
— Я посылаю его в Варшаву. Приготовьте векселя, о которых я вам говорил, он возьмёт их с собою.
— Такую сумму вы доверяете иностранцу? — спросил Акст почти испуганно. — Вы, ваше превосходительство, кажется, считаете его более надёжным, чем стены и воздух?