Г. В. ПЛЕХАНОВ
СОЧИНЕНИЯ
ТОМ XIII
ПОД РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА * 1926 * ЛЕНИНГРАД
Почему и как мы разошлись с редакцией ‘Вестника Народной Воли’
(‘Искра’ No 54 от 1 декабря 1903 г.)
Дела давно минувших дней…
Почему и как мы разошлись с редакцией ‘Вестника Народной Воли’, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1903
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Некоторые товарищи дружеским и лестным для нас, — бывших членов бывшей группы ‘Освобождение Труда’, — образом напомнили нам о том, что осенью нынешнего года исполнилось двадцать лет со времени возникновения этой группы и выхода в свет ее первого издания: моей брошюры ‘Социализм и политическая борьба’. Это дружеское напоминание воскресило в моей памяти целый ряд событий, из которых иные имеют, как мне кажется, историческое значение. И мне захотелось рассказать читателю, как и почему мы разошлись с редакцией ‘Вестника Народной Воли’. Если я не ошибаюсь, эпизод этот остался неизвестным даже многим из людей, принимавших тогда очень близкое участие в революционном движении, а между тем он не лишен поучительности. Но, чтобы выяснить наши отношения в названной редакции, я должен характеризовать наше отношение к ‘народовольству’ вообще, а для этого мне придется начать несколько издалека.
В конце Воронежского съезда, состоявшегося летом 1879 года, я вышел из организации ‘Земли и Воли’, убедившись в том, что она не может и не хочет отказаться от тех приемов борьбы, которые впоследствии получили общее и, в сущности, очень неудачное название терроризма и которые я со всей силой твердого убеждения считал вредными для нашего прямого и самого важного дела: агитации в ‘народе’ на почве его ближайших нужд и его непосредственных требований. ‘Землевольцы’ в своем большинстве соглашались, что ‘терроризм’, возведенный в систему, скоро положил бы конец нашей агитационной деятельности в ‘народе’, но в то же время они находили, что следует ‘покончить с Александром II‘, так как после неудачного покушения Соловьева и его казни это стало будто бы необходимым ‘для чести партии’. Меня раздражала их непоследовательность, так как мне было ясно, что ‘покончить с Александром II‘ можно только посредством ‘терроризма’, — называвшегося тогда дезорганизацией правительства,— т. е. только посредством именно такого шага, который большинство моих товарищей само же объявило совершенно не согласимым с нашими агитационными задачами. Я уехал из Воронежа в Киев, увозя с собой безотрадное убеждение в том, что народничество, казавшееся мне тогда единственным возможным в России видом социализма, погибает, главным образом, благодаря нелогичности самих народников, я сознавал, что один в поле не воин, и с тоской опрашивал себя: что же мне остается делать? Но в Киеве я скоро узнал, что в Петербург приехали из-за границы В. И. Засулич, Л. Дейч и Л. Стефанович, — которых на Воронежском съезде выдавали за решительных сторонников ‘дезорганизации правительства’,— и что они, напротив, отстаивают старый, агитационный, способ действий. Я поспешил в Петербург и здесь, к удовольствию своему, убедился, что названные товарищи согласны со мною почти во всех вопросах революционной теории и практики. С неменьшим удовольствием увидел я также, что частью под влиянием этих товарищей, а частью под влиянием многочисленных столкновений с ‘дезорганизаторами’, отстаивавшими новые способы борьбы со всем жаром новообращенных, ‘землевольцы’, обнаружившие такую странную непоследовательность на съезде, заметили свою ошибку и старались поправить ее, насколько это было в их силах. Поэтому у меня снова явилась надежда, если не положить конец террористическим попыткам, то, по крайней мере, снова оживить агитационную деятельность в ‘народе’. А так как для всех нас, отстаивавших эту деятельность, было очевидно, что террористы не сочувствовали и, при тогдашних условиях, не могли сочувствовать ей, опасаясь, что она уменьшит приток к ним сил из среды революционной молодежи {На Воронежском съезде покойный Александр Михайлов, споря с народниками, заявил, что в настоящее время жить в деревне значит ‘даром есть крестьянский хлеб’. Это — та же самая мысль, которую развивала в первом же своем номере газета ‘Народная Воля’, говоря, что теперь работать в крестьянстве, это — ‘биться, как рыба об лед’. Дальше в этом направлении идти было некуда.}, то мы решили, что нам нельзя избежать разрыва с ними, и стали заранее готовиться к выступлению в виде отдельной фракции. Так возникла мысль об издании газеты ‘Черный Передел’, по имени которой нас стали называть чернопередельцами. В идейном отношении мы оставались последовательными народниками, и никогда прежде идеи революционного народничества не выступали в таком стройном виде, какой они получили в ту пору. Но известно, что нередко идеи получают наиболее стройный вид как раз тогда, когда их господство близится к концу. Споры с террористами, вращавшиеся главным образом вокруг вопроса о том, имеет ли социалист право заниматься политической борьбой, заставляли нас глубже вдумываться в главнейшие теоретические основы нашего учения, и тут, против нашего ожидания, в глубине нашей души начинал пошевеливаться червяк разъедающего сомнения. У некоторых из нас, — у меня в том числе, — явилась сильная потребность дать себе серьезный, основанный на обстоятельном знакомстве с литературой предмета, отчет в том, что же собственно представляет собою современный социализм и в какой мере и почему он исключает ‘политику’. Так обстояло дело с теорией. А что касается практики, то опыт, — опять-таки вопреки нашему ожиданию, — скоро показал нам, что идея ‘хождения в народ’, еще так недавно и так сильно увлекавшая наших молодых революционеров, утратила всякую серьезную власть над их сердцами. Очень значительная часть революционной молодежи сознательно становилась на сторону террористов и разделяла их мысли о том, что деятельность в крестьянстве при существующих у нас политических условиях заранее осуждена на полное бесплодие. И это, разумеется, не могло не огорчать нас, но наше главное горе заключалось совсем не в этом, а в том, что даже та часть молодежи, которая горячо и искренно отстаивала деятельность в народе, на практике совершенно уклонялась от нее и, умиляясь перед вековечною прочностью экономических ‘устоев’ деревенской жизни, вовсе не собиралась покидать город. Мы не могли скрывать от себя, что настроение того общественного слоя, от которого зависела тогда судьба нашего движения, становится все более и более благоприятным именно для осуждаемой нами ‘политики’. А между тем, положение тех из нас, которые, подобно Стефановичу, Дейчу, Засулич, П. Аксельроду и мне, очень деятельно разыскивались полицией, становилось все более и более затруднительным благодаря той же ‘политике’, выражавшейся в систематическом терроре, на который правительство отвечало осадным положением и почти повальными обысками. Вследствие этого, наши ‘легальные’ и менее скомпрометированные товарищи уговаривали нас уехать за границу и там дождаться более благоприятного для нашего дела времени. Мы уже начинали тогда опасаться, что это время наступит не скоро, Но обстоятельства были сильнее нас, ‘пропадать’ понапрасну нам не хотелось, и в начале 1880 года Стефанович, Дейч, Засулич и я в самом деле отправились ‘за рубеж’, а несколько месяцев спустя съехались в Женеве, где в то время было чрезвычайно много российской революционной братии, собравшейся с самых различных концов России. Усердно засев за книги, мы не прерывали, однако, сношений с нашими оставшимися в России товарищами и преимущественно с П. Аксельродом, которому, по всей справедливости, принадлежала руководящая роль в тамошней народнической среде. Но книги готовили нам новую неожиданность, имевшую решающее влияние на всю нашу дальнейшую политическую судьбу. Когда мы брались за них, мы были убеждены, что они рассеют сомнения, невольно возникавшие у нас, и помогут нам найти незыблемую теоретическую основу для наших народнических стремлений. А вышло наоборот. Чем более знакомились мы с теориями современного научного социализма, тем более сомнительным становилось для нас наше народничество, как со стороны теории, так и со стороны практики. По крайней мере о себе я могу с уверенностью оказать, что уже ко времени выхода второго номера ‘Черного Передела’, т. е. летом того же 1880 года {Первый номер этого органа был уже почти совсем набран в нашей петербургской типографии, когда она была взята полицией. Вследствие этого пришлось перенести издание ‘Черного передела’ в Женеву, где и вышли его первые два номера. Тем временем народники опять завели тайную типографию, и третий номер ‘Черного Передела’ редактировался и печатался в России.}, я был уже едва ли не на половину социал-демократом, неудивительно, поэтому, что передовая статья, написанная мною для этого номера, недавно ввела в заблуждение товарища Невзорова, на основании ее решившего, что миросозерцание народников заключало в себе очень много социал-демократических элементов. А чем более изменялось наше отношение к народнической теории, тем более шаткой становилась в нашем мнении и та, заимствованная у социалистов-утопистов, основная мысль народнической практики, что социализм исключает ‘политику’. Политическая борьба с правительством, которую с такой героической энергией вели тогда народовольцы, начинала выступать перед нами совсем не в том свете, в каком она представлялась нам во время распадения общества ‘Земля и Воля’. Правда, мы и тогда ни на одну минуту не приближались к той… мечте, что она могла бы окончиться непосредственной победой социализма: наше народническое прошлое и наши вновь приобретенные сведения по научному социализму одинаково отдаляли нас от этого. Но мысль о том, что Россия не минет фазы капитализма и что, вследствие этого, промышленному пролетариату суждено стать главной силой революционного движения, становилась для нас все более вероятной, а потому мы тем яснее начинали сознавать, что наш необходима политическая свобода. А это сознание, в свою очередь, располагало нас к сближению с ‘народовольцами’. Мы совсем не были убеждены в том, что они победят, напротив, мы хорошо видели, что за ними нет ни одной серьезной общественной силы, и потому их поражение временами казалось нам неизбежным. В этом случае я с полною уверенностью могу говорить опять-таки только лично о себе. Но, что касается меня, то я и в письмах к своим друзьям и на собраниях русской колонии в Париже, — где я жил в то время, — не раз высказывал свое убеждение в том, что, ‘покончив’ с Александром II, ‘партия Народной Воли’ нанесла смертельный удар самой себе и что на первое марта 1881 г. мы должны смотреть, как на начало конца ‘народовольства’.
Читатель удивится, вероятно, услыхав, что это убеждение вскоре было подкреплено свидетельством одного из самых влиятельных, вернее сказать, самого влиятельного из народовольцев того времени, но это было в самом деле так.
Когда, весною 1882 года, приехала за границу Ек. Дм. Тихомирова, она без обиняков сообщила нам, что ‘партия Народной Воли’ совершенно обессилена, и что ее муж, — столь известный Л. Тихомиров,— окончательно разочаровался в программе этой партии {Впоследствии, именно в брошюре ‘Почему я перестал быть революционером’, г. Тихомиров признавался, что в то время, о котором я теперь говорю, он уже считал свою партию трупом.}. Сам он, приехав за границу вслед за своей женой, высказался на этот счет несравненно сдержаннее: недаром он слыл в революционных кружках большим ‘дипломатом’. Но мы сами были слишком опытны в революционной ‘дипломатии’ для того, чтобы не понять из его запутанных фраз,— обыкновенно сопровождавшихся частыми и продолжительными зевками, именно там, где нужно было говорить решительно и определенно,— что дело народовольцев совсем проиграно). Но ввиду этого мы сочли себя нравственно обязанными поддержать наших бывших товарищей, которых мы привыкли ценить на общем деле, которые были на голову разбиты ненавистным нам врагом и с которыми мы уже с 1881 года не переставали поддерживать дружеские сношения, помогая им всем, чем только мы могли тогда помочь. Кроме того, ‘партия Народной Воли’ пала не в один день, и в довольно продолжительном процессе ее падения бывали моменты подъема, в которые совсем уже стыдно было бы сидеть сложа руки, не поддерживая того движения, которое при всех своих недостатках было хорошо уже тем, что являлось единственным в то время энергичным протестом против самодержавия. Вдобавок, у нас возникла надежда прийти к соглашению с ‘народовольцами’ на почве новой для нас тогда и все более увлекавшей нас теории научного социализма. Мы не упускали случая обратить внимание ‘народовольцев’ на ее преимущества, и хотя они, как и все наши российские ‘люди дела’, были довольно беззаботны насчет теорий, но самая их беззаботность позволяла нам ожидать, что они без большого труда отстанут от дурной привычки, усвоенной редакцией их газеты ‘Народная Воля’, превозносить Дюринга на счет Маркса {— Скажите, почему вы хвалите Дюринга и порицаете Маркса? — спросил я весною 1882 г. одного из самых видных членов Исполнительного Комитета. — Неужели вы не видите, что Маркс гораздо основательнее Дюринга?— ‘Мы, собственно говоря, ничего не имеем против Маркса, — возразил мой собеседник, — но мы думаем, что наша программа больше подходит к учению Дюринга. А вы как полагаете?’ — Я ответил, что, по моему мнению, им выгоднее держаться за Маркса: ‘В этом случае вы сделаете только одну ошибку, именно при переходе от марксова учения к своей программе, а держась за Дюринга, вы будете ошибаться на каждом, шагу, потому что он сам целиком состоит из ошибок’.}. Как бы там ни было, а наши взаимные отношения все более и более упрочивались. Еще в 1881 г. я послал в редакцию ‘Народной Воли’ рецензию на брошюру Драгоманова ‘Le tyrannicide en Russie’, вышедшую скоро после смерти Александра II. Редакция не напечатала этой рецензии, не желая, — как писала она мне, — ‘поднимать полемику’, но благодарила за сочувственное отношение к памяти деятелей 1 марта и приглашала к дальнейшему сотрудничеству. А вскоре после этого у Исполнительного Комитета явилась мысль издавать за границей научно-революционный журнал. Редактирование этого журнала Комитет поручал покойным С. М. Кравчинскому и П. Л. Лаврову, при чем советовал им пригласить меня в качестве третьего редактора. С. М. Кравчинский и П. Л. Лавров тотчас же последовали этому совету, и таким образом я стал соредактором ‘народовольческого’ издания. Но этому изданию еще не скоро пришлось выйти из состояния проекта: дело затягивалось по многим причинам и пошло несколько быстрее только после приезда за границу в 1882 году г. Тихомирова, бывшего членом Исполнительного Комитета и редакции ‘Народной Воли’. Да и г. Тихомирову, заменившему С. М. Кравчинского в редакции предполагавшегося издания, удалось кое-как справиться с препятствиями только к лету 1883 года, когда мы общими силами взялись за составление первой книжки нашего журнала, получившего название ‘Вестника Народной Воли’. У меня долго сохранялся в бумагах написанный П. Л. Лавровым проект редакционного устава, может быть, он цел и до сих пор, но искать его у меня нет теперь ни времени, ни охоты, ни надобности. Для меня важнее упомянуть здесь о неписанном уставе, выработанном мною вместе с г. Тихомировым и определявшем все направление будущего издания. Этот неписанный устав оказался необходимым потому, что когда мы ближе ознакомились с тогдашними взглядами г. Тихомирова, мы увидели в них очень много такого, с чем совершенно не могли примириться наши, уже окончательно сложившиеся тогда, социал-демократические понятия. Я уже не говорю о том, что всякий раз, когда заходила речь о Марксе, г. Тихомиров ‘с ученым видом знатока’ изрекал сугубые пустяки. Но даже и в вопросах практической политики нам нельзя было подчас избежать очень неприятных споров с ним. По поводу происходивших тогда на юге России антиеврейских беспорядков он рассуждал, как антисемит {Так рассуждал не один он. В No 39 ‘Искры’ мы привели яркий образчик мнений об антиеврейских беспорядках, высказывавшихся тогда газетою ‘Народная Воля’.}. И хотя в своем качестве ‘дипломата’ в сущности совершенно равнодушного ко всему, что выходило за пределы узко-практических нужд ‘партии’, он довольно быстро покидал занятые им идейные позиции, когда убеждался, что высказываемые им мысли неприятны тем, которых он старался привлечь к своему делу, и хотя, вследствие этого, нам скоро удалось заставить его высказать противоположный взгляд на значение еврейских погромов, но нас все-таки очень смущала царившая в его голове невероятная путаница понятий. Не то, чтобы мы ни в чем не сходились с ним, нет, — в обширной области вопросов, волновавших тогдашний русский революционный мир, было немало таких, на которых мы встречались дружелюбно, хотя и подходили к ним с разных сторон. К их числу принадлежал, например, вопрос о народничестве. Г-н Тихомиров не отказался от народнического предрассудка насчет старых ‘устоев’ крестьянского быта, но он по опыту знал, до какой степени несогласимо народничество с революционной постановкой политических задач, и потому сильно не благоволил к нему. Он не без удовольствия слушал наши насмешки над тогдашними теоретиками народничества и даже сам выступил с политической статьей против покойного Юзова. Эту статью он прочитал мне и сделал в ней несколько поправок согласно моим указаниям. Еще более охотно выслушивал он наши политические суждения. Его приятно поражало, что сторонники марксовой теории, которая, по его мнению, должна была внушать ‘квиетизм’, держались самых крайних политических взглядов. ‘Да вы — настоящий народоволец’, — не раз говорил он мне, а это было у него самой вышкой похвалой.
Что нас не могло вводить в заблуждение подобное единомыслие, это читатель увидит сам из следующего характерного факта. Летом в 1882 г. я и В. И. Засулич посоветовали г. Тихомирову, как одному из представителей Исполнительного Комитета за границей, познакомиться и сблизиться с вожаками германской социал-демократии {Я нахожу неудобным сообщать здесь, по какому именно частному поводу мы обратились к нему с этим советом.}. Мы не сомневались в том, что он охотно примет наш совет, так как сближение с немецкими социал-демократами, очевидно, могло быть только выгодным для ‘партии Народной Воли’. Но оказалось, что мы ошиблись. Г-н Тихомиров ответил нам, что не находит нужным сближаться с ‘немцами’, потому что,— нынешний читатель ни за что не догадается, почему, — потому что в партии, состоящей из нескольких сот тысяч человек, наверное, много никуда негодного народа, и ни в какие деловые сношения с нею вступать невозможно. По его словам, с ‘немцами’ можно было бы ‘толковать’ только в том случае, если бы они согласились распустить свою нынешнюю партию и составить боевую организацию из нескольких сот решительных, на все готовых людей. Мы долго не могли прийти в себя от изумления. Это был редкий перл, своей величиной и своим ярким блеском отнюдь не уступавший тому, которым мы любовались в разговоре с г. Тихомировым об еврейских погромах. Но менее крупные перлы его взглядов выступали чуть не ежедневно на божий свет по разным более мелким поводам, и не нужно было большой проницательности, чтобы увидеть, как далеки были наши тогдашние взгляды от ‘народовольства’ г. Тихомирова. У меня явилось даже сильное сомнение в том, что я буду в состоянии работать с ним я одном издании. Тогда я решился объясниться с ним начистоту. Наше объяснение состоялось в присутствии С. М. Кравчинского и привело к совершенно неожиданным для меня результатам. Когда я поставил г. Тихомирову на вид, что я — убежденный социал-демократ и мог бы, не насилуя себя, работать только в социал-демократическом журнале, он отвечал, что я, по-видимому, ошибаюсь на его счет, что на самом деле он против социал-демократии ровно ничего не имеет, но что русские революционеры крайне предубеждены против нее и отвернутся от нас, если мы сразу объявим себя ее сторонниками. Он советовал нам сначала подготовить русского читателя к усвоению социал-демократических взглядов и только потом, когда это будет сделано, выставлять перед ним социал-демократическую программу. Я хорошо знал тогдашнего читателя наших революционных изданий и видел, что г. Тихомиров ничего не преувеличивал, говоря об его предубеждении против социал-демократии: слово социал-демократ было тогда в нашей революционной среде обидным, почти бранным словом.
Ввиду этого мы с г. Тихомировым решили, что наш будущий журнал со временем объявит себя социал-демократическим, но сделает это лишь после того, как ему удастся рассеять анархические предрассудки нашей читающей публики. Я до сих пор не понимаю, чем именно руководствовался г. Тихомиров, делая мне эту огромную и совершенно неожиданную уступку: вероятно, тут на него повлияли одновременно и его ‘дипломатия’, и его равнодушие к теории, и его разочарование в народовольческой программе и его желание привлечь нас к своей ‘партии’. Но что бы там ни повлияло, а договор был заключен, и в результате его явилась моя заметка о книге Аристова ‘Афанасий Прокофьевич Щапов’, написанная именно согласно с планом постепенного подготовления русского революционного читателя к восприятию социал-демократических идей. Сравнивая Щапова с Чернышевским, я говорил в ней, что первый относится ко второму, ‘как современный демократ относится к социал-демократу’ (курсив в подлиннике) и что, конечно, ‘наши симпатии лежат на стороне последнего’. Далее, я напоминал слова Маркса о том, что социальная революция XIX века может черпать свою поэзию не в прошлом, а только в будущем, и что она не может начаться до тех пор, пока не уничтожатся все суеверия прошлого, это направлялось против народнической идеализации ‘устоев’. Я прибавлял к этому, что пришла уже пора критической оценки ‘всех элементов нашего народничества’ и что ‘между этими элементами взгляды Щапова,— на взаимные отношения народа и государства, на раскол и общину, — занимают… очень видное место и уже по одному тому заслуживают полного внимания наших социалистических писателей’. Я называл Чернышевского родоначальником русской социал-демократии, а в заключение говорил нашим революционерам, что старые формы народной жизни и народного миросозерцания слишком тесны для того, чтобы воплотить в себе практику и теорию нового движения. ‘Укрепившись в этом сознании, наша социально-революционная партия начнет третий, не предвиденный Щаповым, период ‘земского строения’, равно далекий как от эемско-вечевого, так и от единодержавно-бюрократического ‘опыта’ — именно период социально-демократический’.
Это было, кажется, ясно, пожалуй, даже слишком ясно для первого раза, но мне хотелось высказаться еще яснее, и я написал для первой же книжки ‘Вестника Народной Воли’ статью ‘Социализм и политическая борьба’, в которой пошел еще дальше и критиковал самое ‘партию Народной Воли’. Моя критика отличалась значительной резкостью, так, я утверждал, что названная партия была самой революционной, но зато и самой беспринципной, изо всех существовавших) у нас революционных партий. Г-н Тихомиров морщился и усиленно зевал, уговаривая меня быть помягче, но соглашался на помещение в первой же книжке ‘Вестника Народной Воли’ и статьи, и рецензии. С своей стороны, П. Аксельрод написал для той же книжки большую статью о социализме и мелкой буржуазии, насквозь пропитанную духом марксизма. Словом, мы не поленились для первого урока русскому читателю и могли только одобрять уступчивость г. Тихомирова. Но… человек предполагает, а тайная полиция располагает.
Однажды, летом 1883 года, я пошел проводить г. Тихомирова, заходившего ко мне по редакционным делам, как вдруг мы столкнулись лицом к лицу с Дегаевым. Я знал его в Петербурге, когда он был артиллерийским офицером и учился в Артиллерийской академии. В то время, о котором у меня идет речь, он считался арестованным, и потому г. Тихомиров не меньше меня удивился неожиданной встрече с ним в Женеве. Дегаев казался смущенным и торопливо заявил, что ему необходимо тотчас же переговорить с г. Тихомировым. Я поспешил оставить их вдвоем.
На другой день у нас предстояло собрание для переговоров с г. Тихомировым о вступлении нашей группы, — тогда еще не имевшей определенного имени, — в ‘партию Народной Воли’. Когда он пришел на это собрание, мы увидели, что он уже не тот, каким был в последние месяцы. Из его объяснений мы узнали, что ‘молодые товарищи в России’ очень недовольны его сближением с нами, так как опасаются, что благодаря ему в движении возьмет верх нежелательное для них влияние бывших ‘чернопередельцев’. Вместе с тем он сказал нам, что по уставу партии мы можем быть приняты только по одиночке и по выбору, а не целой группой. Прежде он находил возможным принять нас именно как группу. Когда мы напомнили ему об этом, на него напала сильная зевота, и никакого толку мы от него не добились. К концу собрания было совершенно ясно, что г. Тихомиров решил круто изменить свою политику в отношении к нам. И в самом деле, после этого он в разговорах с нами решительно высказывался против социал-демократии и не без красноречия расписывал прелести воспетых народниками крестьянских ‘устоев’. Это было неприятно, но делать было нечего. Я вышел из редакции ‘Вестника Народной Воли’. Мы выступили как группа, назвавшаяся группой ‘Освобождение Труда’, и моя статья ‘Социализм и политическая борьба’ явилась в виде отдельной брошюры после того, как я дополнил ее и значительно смягчил заключавшуюся в ней критику ‘партии Народной Воли’. Рецензия же моя о книге Аристова и статья П. Аксельрода остались в ‘Вестнике’ как будто бы на память о той быстро минувшей поре, когда г. Тихомиров собирался вместе с нами подготовлять русского читателя к пониманию социальной демократии.
Мне остается прибавить только два слова… Дегаев уже был тогда в сношениях с Судейкиным, чего не подозревали ни мы, ни г. Тихомиров. Стало быть, дегаевская поездка за границу для передачи т. Тихомирову мнения ‘молодых товарищей’ о сближении его с нами не обошлась без участия Судейкина. Думайте об этом что хотите, я же повторю: человек предполагает, а тайная полиция располагает.