Александръ Амфитеатровъ.
ПОБГЪ ЛИЗЫ БАСОВОЙ
I
II
III.
IV
V
Побег Лизы Басовой, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1907
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Храповицкій мщанинъ Тимоей Курлянковъ стоялъ на колняхъ въ глубин ‘котла’, вывтреннаго въ пластовой скал надъ Енисеемъ, и чинилъ рыболовную сть. Онъ былъ очень не въ дух. Сегодня утромъ не ждано, не гадано пожаловала къ нему изъ города на одинокую заимку жена его Ульяна, баба еще молодая, но пьяная и гулящая. Тимоей, человкъ степенный и работящій, ея терпть не могъ. Жили они давнымъ-давно врозь: Ульяна — въ город по мстамъ у ‘навозныхъ’, Тимоей — приказчикомъ-сторожемъ на глухой заимк, брошенной настоящимъ хозяиномъ, красноярскимъ купцомъ, чуть не въ полную собственность Тимоея. Купецъ, великій фантазеръ и запивоха, весьма уважалъ Тимоея за честность и еще больше за то, что, ‘однако, курносый, какъ Сократъ’. Прежде, чмъ спиться, купецъ усплъ поучиться въ красноярской гимназіи, а можетъ-быть, именно тамъ-то и спился, какъ весьма многіе сибирскіе юноши. Визиты Ульяны къ мужу на заимку всегда означали одно и то же: что бабу бросилъ очередной любовникъ, а она съ досады и горя запьянствовала, потеряла мсто, безобразничала недли дв по улицамъ и валялась хмельная у всхъ кабаковъ славнаго города Храповицка, пока, наконецъ, пропившись до тла, не вспомнила о существованіи гд-то въ глуши, за сорокъ пять верстъ, своего законнаго супруга. Сегодня Ульяна пришла въ довольно приличномъ вид, то-есть имла на себ юбку и башмаки. Два года назадъ, въ послднее свиданіе супруговъ, она явилась очамъ изумленнаго Тимоея почти Евою: всю одежу замнялъ ей рогожный куль, который она носила, какъ попъ ризу. А на двор потрескивали уже сентябрьскіе морозы. Другая бы замерзла, либо простудилась насмерть. Но этой желзной, да къ тому же насквозь проспиртованной, бабищ все было сполагоря: хоть бы лишній разъ чихнула! При встрч мужъ и жена, посл краткихъ и не весьма ласковыхь привтствій, быстро переходили къ пререканіямъ, отъ пререканій — къ драк. Побждалъ въ продолжительномъ бою, въ конц — концовъ, разумется, Тимоей,— все-таки мужчина — но не безъ труда и урона, потому что Ульяна была не по-женски сильна и въ драк зврла, такъ что надо было ее связывать. Вся обычная послдовательность супружескаго свиданія повторилась и сегодня утромъ, о чемъ выразительно свидтельствовали царапины на лиц Тимоея и подбитый глазъ. Тимоей продержалъ жену связанною больше трехъ часовъ, покуда она утомилась ругаться, заснула, выспалась и, проснувшись, взмолилась о помилованіи. Тимоей явилъ великодушіе и развязалъ Ульяну, за что въ благодарность та немедленно плюнула ему въ глаза. Драка имла вс данныя возобновиться, но Тимоей, какъ опытный стратегъ, сообразилъ, что, покуда связанная Ульяна спала и отдыхала, онъ три часа работалъ во двор, не покладая рукъ, и, слдовательно, со свжими силами врага ему, утомленному, не сладить. И, осторожный, какъ Куропаткинъ, онъ благородно ретировался къ стямъ своимъ на Енисей, оставивъ за торжествующею Ульяною поле сраженія и фортецію заимки. Ульяна воспользовалась своею побдою прежде всего за тмъ, чтобы разыскать имвшуюся въ хат бутылку спирта, которую и осушила по-сибирски — чайною чашкою. Алкоголь умягчилъ ея бранное сердце и расположилъ мириться съ мужемъ. Къ тому же на заимк ни души не было, и пьяной баб стало скучно. Однимъ словомъ, каковы бы ни были намренія Ульяны, мирныя или воинственныя, но Тимоей, около обденнаго часа, увидалъ изъ своего котла, что жена взбирается къ нему въ убжище крутою тропинкою по обрыву надъ Енисеемъ. Ульяна едва держалась на ногахъ, качалась, шаталась, падала на четвереньки, ползла. Тимоей пришелъ въ ужасъ: онъ зналъ, что тропа узкая, неврная, осыпчатая, по ней и трезвому-то пройти не шутка. И не усплъ онъ крикнуть Ульян, чтобы та остереглась, какъ несчастная баба и въ самомъ дл оступилась и полетла, перекувыркнувшись въ воздух, внизъ, а за нею грянулъ цлый обвалъ слоистой вывтренной породы.
Тимоей, едва помня себя отъ ужаса, бросился на помощь къ жен. Она лежала близъ самаго Енисея, на гальк, полузасыпанная, неподвижная. Пока мужикъ добрался къ ней черезъ сыпучую дыру, которую сдлалъ въ тропинк обвалъ, прошло довольно времени. Блдная синева лица, оскалъ зубовъ и лужа крови вокругъ холодющаго тла выразительно сказали Тимоею, что онъ овдовлъ.
Тимоею нисколько не жалъ было Ульяны, но онъ былъ потрясенъ внезапностью катастрофы и, кром того, струсилъ. Не покойницы струсилъ, но — что засудять. Мужикъ онъ былъ неглупый и сразу смекнулъ, что въ несчастный случай тутъ начальство плохо повритъ. О скверныхъ отношеніяхъ Тимоея съ женою было извстно далеко въ околотк. Заглянулъ Тимоей въ лужицу, наплесканную Енисеемъ между галькою: вода показала ему курносое лицо, исковерканное смущеніемъ и страхомъ, а, что хуже всего, избитое и исцарапанное такъ усердно, что не у всякаго настоящаго убійцы бываетъ худо!
Одна надежда, что никто не видалъ. Кругомъ пустыня. До ближайшаго жилья — села Прощи — семь верстъ. Спустить Ульяну, хорошенько загрузивъ крупною галькою, въ Енисей, и концы въ воду. Но тутъ Тимоей сообразилъ, что Ульяна, прежде чмъ добраться отъ города до заимки, прошла рядъ селъ, въ которыхъ ее знали. Значитъ, извстно, что она у мужа находится. Значитъ, не сегодня — завтра узнается, что Ульяна пропала съ заимки не всть куда. Значитъ, явится спросъ къ Тимоею: куда двалъ жену? А Енисей — рка сумасшедшая: не груженое онъ грузитъ, а груженое разгружаетъ. Какихъ камней ни наверти на покойницу, это похороны не врныя,— теченіе очень можетъ развязать трупъ и выбросить его гд-нибудь на мель, въ проток.
Покуда Тимоей горевалъ и раздумывалъ, къ заимк, со стороны ближняго села, подходилъ человкъ. Былъ онъ богатырскаго роста, въ грубомъ пиджак домотканнаго сукна, штаны засучены въ высокіе сапоги. Изъ-подъ московскаго картуза глядли глаза орлиные — суровые, смлые и зоркіе. Сивые усы, сивая борода. Звали этого человка… впрочемъ, все равно, какъ его звали, а кличка ему въ округ была Потапъ. Былъ онъ старый политическій ссыльный — бомбистъ, отбывшій долгую каторгу и поселеніе и потомъ брошенный подъ гласный надзоръ въ степное село. Жилъ на Прощ много лтъ, омужичился, сталъ хозяиномъ и, какъ часто бываетъ съ поднадзорными властнаго ума и характера, если они попадаютъ въ очень глухое захолустье, сдлался человкомъ, необходимымъ для крестьянства,— своего рода моральнымъ начальствомъ, которое иной разъ повліятельне начальства короннаго. Тимоей зазрилъ Потапа издали на буграхъ.
Сперва испугался, потомъ обрадовался. Потапъ былъ какъ разъ человкъ, подходящій Тимоею для помощи и совта. Что Потапъ поврить ему и не подумаетъ, будто онъ убилъ Ульяну, Тимоей не сомнвался.
Потапъ поврилъ. Положеніе трупа, характеръ ушибовъ и ранъ на тл Ульяны убдили старика, что Тимоей говоритъ правду. Сомннія и страхи Тимоея онъ тоже понялъ очень хорошо. Безъ вины разорятъ и засудятъ.
— Прежде всего ‘это’ надо зарыть.
Подняли мужчины мертвую Ульяну и перенесли ее на заимку, во дворъ. Тамъ Потапъ приказалъ Тимоею разметать огромную кучу назема и на расчищенномъ мст рыть яму. Длалось такъ за тмъ, что подъ наземомъ земля талая, рыхлая, и легче, скоре беретъ ее заступъ. Вдь по Енисею, и лтомъ, уже на аршинъ вглубь, почва промерзлая, что камень, хоть разбивай ее ломомъ и руби топоромъ. А стояло не лто уже, ранняя осень: дни бжали къ Покрову. Работали часа два. Къ вечеру тло Ульяны навсегда исчезло отъ глазъ міра сего въ глубокой ям, плотно засыпанной пескомъ. Поверхъ песка мужчины снова навалили бугоръ назема.
— Теперь,— сказалъ Потапъ,— сядемъ да померекаемъ, какъ избывать бду твою дальше. Я такъ полагаю, Тимоей, что оставаться на заимк теб никакъ нельзя.
— Страшно, Потапъ Ильичъ,— сознался Тимоейю.— Хотя баба была самая лядащая и никакой вины моей въ ея смерти нту, а все же…
— Разумется. Кому пріятно жить одному въ пустын и трупъ подъ ногами чувствовать? Но, помимо того, опасно, что родня, знакомцы, начальство вскор хватятся твоей Ульяны, начнутъ ее искать. А передъ слдствіемъ и допросомъ,— я тебя знаю,— ты спасуешь… ну, и готовъ чорту баранъ: ни за что ни про что Сахалина хватишь… Надо теб ухать, другъ любезный. Узжай.
— Я бы съ радостью, Потапъ Ильичъ, только боязно: не подать бы на себя еще большаго подозрнія? Скажутъ люди: что за диковина? Пришла къ Тимоею жена и какъ въ воду канула, а самъ Тимоей ускакалъ не всть куда, будто оглашенный? Это не иначе, что онъ ее извелъ да бжалъ…
— Да,— спокойно возразилъ Потапъ,— ты совершенно правъ. Бжать одному, безъ жены, я теб не посовтую: прямая улика,— накроютъ. Но теб слдуетъ не одному бжать, а именно вдвоемъ съ женою.
— То есть какъ же это съ женою, Потапъ Ильичъ?
— Такъ, съ женою, съ Ульяною.
— Позвольте, Потапъ Ильичь? Мн невдомекъ. Ослышался я, что ли, или плохо васъ понялъ? А зарывали-то мы: съ вами сейчасъ кого же?
— Ульяну зарывали.
— Ну?
— Чудакъ! Ульяну зарыли, а паспортъ отъ ея, небось, цлъ остался? Нешто не знаешь, что на Руси человкъ состоитъ изъ души, тла и паспорта? Теперь,— покуда не станетъ извстно, что Ульяны твоей больше нтъ на свт, которой женщин ты дашь паспортъ Ульяны, та и будетъ Ульяною… Понялъ?
— Однако понялъ,— протяжно сказалъ Тимоей.
— Покуда ты наземъ ворочалъ, я твое дло обмозговалъ. Слушай: теб совсмъ не ‘бжать’ надо, а просто ухать, открыто ухать, у всхъ на всти, ну, въ Красноярскъ, что ли, скажись, будто за покупками. И дамъ я теб въ попутчицы одну женщину, то есть двушку. Она изъ нашихъ, политическихъ, только въ политику-то совсмъ не по характеру своему попала, а больше какъ куръ во щи. Тоскуетъ здсь ужасно, а сослана на пять лтъ. Человкъ хорошій, но воли большой въ себ не иметъ, страдать и терпть не охоча, да и не понимаетъ хорошо-то, за что терпитъ. Вообще лишняя она здсь. Я давно уже поршилъ устроить ей побгъ при первой же возможности. И если ты согласишься, то счастливе случая найти нельзя. По примтамъ она съ Ульяною сходится. Ты ее знаешь: это — Лиза Басова. Моложе покойницы немножко, да это пустяки, сойдетъ. Вся твоя обязанность стало быть, сводится къ тому, что ты увезешь ее изъ нашихъ мстъ, какъ будто бы свою жену, и доставишь, куда мы теб назначимъ. А затмъ, пожалуй, хоть и домой возвращайся, на заимку. Скажешь людямъ, что жена поступила служить къ господамъ, на мсто, въ Красноярск или Томск. Можно, пожалуй, и паспортъ ея тамъ прописать. А то просто жалуйся, что, молъ, запила, бросила меня въ губерніи… Вс знаютъ, какая шалая и непостоянная была твоя Ульяна. И если ты все это исполнишь, то не только спасешь себя отъ всякой опасности, но еще и доброе дло сдлаешь и заработаешь рублей пятьдесятъ, даже сто. У Лизы есть маленькія деньжонки, да и я согласенъ помочь. И заране говорю теб: этой твоей услуги я, пока буду живъ, теб не забуду.
Тимоей очень задумался. Планъ Потапа казался ему простъ и ясенъ. Если и было что трудное къ выполненію, то разв вначал: какъ провезти Лизу Басову подъ именемъ Ульяны по тмъ деревнямъ и селамъ, гд Ульяну знаютъ въ лицо? Но, сообразивъ разстояніе и свои знакомства, Тимоей высчиталъ, что послдній пунктъ по тракту, опасный ему въ этомъ отношеніи, находится верстахъ въ 50,— станокъ Кошмино: у Ульяны была выдадена туда замужъ старшая сестра. Дальше Кошмина Ульяна никогда не бывала. На доброй пар сытыхъ сибирскихъ степныхъ коньковъ Тимоей разсчитывалъ сдлать этотъ перегонъ въ ночное время, выхать съ вечера, покормить коней ‘на степу’, въ дорог, и такъ приноровить, чтобы къ свту очутиться уже далеко за Кошминымъ.
— Если опозднимся, ободняетъ, то дамъ крюку по степи, объду Кошмино стороною… Ничего! можно! Вотъ только, Потапъ Ильичъ, не было бы за вашей барышнею погони отъ начальства?
— За три дня я теб ручаюсь, что не будетъ, можетъ-быть, и четыре и вс пять дней, даже недля пройдетъ, покуда ея хватятся. Это-то намъ устроить всего легче. И сами цлы будемъ и добрыхъ людей не подведемъ. А за пять денъ вы будете уже верстахъ въ пятистахъ, если не больше. Да, разъ всмъ будетъ извстно, что ты ухалъ со своею женою, какое же у кого можетъ быть на тебя подозрніе?
Въ такихъ соображеніяхъ и переговорахъ провели они — Потапъ съ Тимееемъ — цлую ночь, а наутро окончательно ударили по рукамъ, ршились и принялись дйствовать.
Побгу Лизы Басовой было назначено быть трое сутокъ спустя. За это время Тимоей нарочно то и дло показывался на Прощ всмъ, въ томъ числ и помощнику станового, говорилъ о своей скорой поздк въ Красноярскъ, будто хозяинъ-купецъ вызываетъ къ себ по торговому длу, разсказывалъ, что жена къ нему возвратилась, и жаловался, что никакого терпнія съ нею не стаетъ,— такъ безобразно пьетъ и буянитъ.
— Одное оставить невозможно: боюсь, заимку сожжеть. Мн передъ отъздомъ хлопотъ, заботъ выше головы, а отлучиться отъ дома не смю. Спасибо Потапу, что заходитъ присмотрть. Только въ то время я и свободенъ.
— Ты бы ее, однако, полчилъ?— совтовали ему.
— И то въ Красноярскъ съ собою везу,— лкарь тамъ, сказываютъ, чудотворный проявился, хорошо пользуетъ отъ запоя травами. Хотя большой надежды не имю, однако, авось! Этакая обуза и убытокъ, а, нечего длать, везу. Да и все равно: какъ ее, проклятую, одное дома оставить? Она заимку сожжетъ.
Нкоторыя любопытныя кумушки сунулись было на заимку посмотрть, какъ пьетъ и безобразитъ Тимоеева молодуха, но наткнулись тамъ на сумрачную и грозную фигуру Потапа, который вытурилъ ихъ безъ церемоніи:
— Нечего, нечего хвосты трепать, о чужомъ срам любопытствовать. Когда вытрезвимъ Ульяну, тогда милости прошу, а представленій длать изъ пьянаго человка не позволю: стыдно вамъ, тетки.
Потапа боялись,— кумушки ушли, не солоно хлебавъ, а легенда о безпросыпномъ запо Ульяны еще боле окрпла, выросла и покатилась отъ хаты къ хат.
Что касается Лизы Басовой, ея побгъ былъ обставленъ очень просто. Въ назначенный день она обратилась къ помощнику станового съ просьбою объ отлучк на три дня въ сосднее село, верстъ за восемнадцать, къ знакомой попадь. Отлучки эти разршались ей уже не разъ,— у полиціи Басова была на счету ‘смирной’ и выигрывала тмъ маленькія поблажки. Да и вообще ссылка въ сибирскомъ сел только скучна ужасно и для людей, не имющихъ своихъ средствъ, голодна, въ разсужденіи же общаго ‘прижима’ она, пожалуй, легче городской: начальства меньше и калибромъ оно мельче. Помощникъ станового совершенно спокойно разршилъ Басовой навстить попадью, а Басова, тоже совершенно спокойно, отойдя версты дв за паскотину, спустилась въ балку, гд ждалъ ее Потапъ, съ платьемъ, которое должно было превратить Лизу въ Ульяну. Платье Лизы Потапъ зарылъ тутъ же въ балк и камнемъ завалилъ. Падали сумерки, когда, окруживъ село по степи, они вдвоемъ спустились къ Тимоевой заимк. А полчаса спустя затарахтла по тракту кибитка, унося двоихъ путниковъ. Прохать пришлось черезъ все село, почти двухверстную Прощу,— на томъ настоялъ Потапъ. Слыша грохотъ колесъ, глядли люди въ окна и говорили:
— Тимоей въ губернію покатилъ: жену отъ пьянства лчить. Ишь, шельма, до чего себя довела: даже сидть въ кибитк не можетъ, колодою лежитъ. Ай-ай-ай! Однако и бабы же пошли нон.
Помощникъ станового тоже смотрлъ въ окно и тоже жаллъ Тимоея и ругательски ругалъ его пьяницу-жену.
Лиза Басова кончила свою ссылку!
Лиза Басова, такъ романически бжавшая изъ ссылки въ сел Прощ,— правъ былъ Потапъ,— попала въ революцію, дйствительно, ‘какъ куръ во щи’,— совсмъ нечаянно и, пожалуй, что почти не ко двору. Была она москвичка (не городская,— изъ узда), происходила изъ духовнаго званія, училась въ московскомъ Филаретовскомъ училищ, курса не кончила, по непріятностямъ съ начальницею, и семнадцати лтъ поступила продавщицею въ игрушечный магазинъ. Въ качеств сироты, жила у тетеньки, которая весьма строго наблюдала за ея нравственностью, но обращалась съ нею, почти какъ съ прислугою. Да и приходилось, въ самомъ дл, помогать прислуг. Тетенька держала на Бронной студенческія меблированныя комнаты съ столовкою, пансіонеры къ ней валили валомъ, потому что дама была довольно добросовстная: кормила дешево и почти съдобно. Со студенчествомъ весело,— Лиза своею полу-прислужническою ролью не тяготилась. Дло у тетеньки процвтало и росло, а сама тетенька старла и болла. Лиз пришлось бросить магазинъ и превратиться въ экономку меблированныхъ комнатъ. Окруженная студентами, она ловила отъ нихъ кое какія ‘идеи времени’, но, правду сказать, была слишкомъ неразвита, чтобы ихъ сознательно усвоить, а развиваться было некогда: съ утра до вечера кипла въ хозяйств, какъ въ котл. Изъ себя двушка была не то, чтобы ужъ очень красивая, но — пресимпатичной миловидности, рослая, статная, дышащая здоровьемъ и силою. Темпераментомъ природа наградила ее холоднымъ, къ влюбчивости не расположеннымъ, а для дружбы и товарищества весьма приспособленнымъ. Поэтому студенчество очень уважало и любило Лизу Басову, несмотря на ея простоту и почти темноту, и даже ревниво берегло ее отъ черезчуръ предпріимчивыхъ ‘развивателей’. Такимъ образомъ, досуществовала Лиза Басова до двадцать второго года жизни, не выйдя замужъ и не имвъ романа,— просто ‘добрымъ товарищемъ’ и ‘хорошею двкою’. Съ своей стороны, она почти суеврно обожала студенчество, какъ нкую высшую силу, инстинктивно, именно только за то уже, что оно — студенчество, и не понимала, но глубоко уважала на вру ршительно всякую ‘революцію’, потому что огромное большинство студенчества, у нея квартирующаго и столующагося, было революціонно. Она знала кое-что по слуху — напримръ, что у однихъ — ‘пролетаріи всхъ странъ, соединяйтесь’, а у другихъ — ‘въ борьб обртешь ты право свое’. Какая разница между тми и другими, это оставалось выше пониманія Лизы, но она одинаково сочувствовала тмъ и другимъ, трепетала за тхъ и другихъ, вмст съ тми и другими ненавидла полицію, опасалась и подозрвала шпіоновъ а, въ случа надобности, очень могла за тхъ и другихъ собою пожертвовать. Ну, и случай представился. Былъ обыскъ въ меблированныхъ комнатахъ, искали шрифтъ и ничего не нашли. Присутствуя при обыск, за хозяйку, Лиза Басова замтила скромный тючокъ, до котораго полицейское вниманіе еще не достигло. Она хорошо знала, что тючокъ — съ только что отпечатанными прокламаціями боле, чмъ энергическаго призыва. Тогда Лиза Басова тючокъ очень ловко скрыла и вынесла въ прачечную. Жандармы удалились съ пустыми руками, забравъ на всякій случай двухъ обысканныхъ студентовъ. Но на завтра они возвратились уже за Лизой Басовой: номерная горничная подмтила ея продлку и нашла выгоднымъ донести. Въ тюрьм Басова вела себя опять-таки не героинею какою-нибудь, но съ достоинствомъ, ‘хорошею двкою’: никому ни словомъ не повредила, ни въ чемъ не обмолвилась, а, не надясь на свою изворотливость, больше отмалчивалась: знать не знаю, вдать не вдаю. Арестованные студенты, искренно жаля Лизу, усердно и постоянно заявляли на допросахъ, что Басова въ ихъ дл — не при чемъ, человкъ не партійный, и ровно ничего революціоннаго мы ей не открывали и не довряли. Мудрое начальство и само видло съ ясностью, что треплетъ совсмъ непричастнаго человка, но,— за молчанку, въ которой ‘упорствовала’ Басова,— распорядилось съ двушкою такъ сурово, какъ только имло возможность ‘по закону’: швырнуло ее въ порядк административной ссылки въ Восточную Сибирь, на Енисей, въ Прощу. Потапъ немножко слукавилъ, когда уврялъ Тимоея, что ему хочется сбыть Басову изъ Прощи только потому лишь, что двушка очень тоскуетъ. Что Лиза умирала въ Прощ отъ тоски по Россіи,— это правда, но кто же не тоскуетъ въ административной ссылк? А бгутъ, однако, весьма рдкіе. Больше того, еще недавно было время, когда подобные побги, тмъ боле отъ опредленнаго срока, считались въ ссыльной сред почти неприличными и вредными, потому что отзывались на остающихся товарищахъ лишеніемъ льготъ по свободному жительству и разными мстительными притсненіями ‘по закону’. Я испыталъ это на самомъ себ. Въ Минусинск я очень дружилъ съ мстными татарами. Они два раза предлагали мн выкрасть меня и переправить, черезъ Саяны, въ Китай.
— Только скажи — самъ не услышишь, какъ очутишься въ Сойотіи.
Соблазнъ былъ огромный, а риска почти никакого. Но — посовтовался я съ однимъ милымъ человкомъ, другомъ всхъ политическихъ, и отказался.
— Потому что,— говоритъ,— пять, лтъ ссылки не такой ужъ безнадежный срокъ, чтобы его не вытерпть. Тмъ боле, что средства у васъ есть, живете сыто. А если вы сбжите, то мстныя власти получатъ еще небывалую нахлобучку отъ верхняго начальства: вы вдь человкъ нашумвшій на особомъ положеніи. И нахлобучка эта цликомъ выместится на остальныхъ политическихъ, изъ нихъ здсь тогда послднюю кровь выпьютъ.
Такимъ образомъ, если срочный ссыльный бжитъ, то обыкновенно не для личнаго благополучія, а вытребованный ‘дломъ’. Дло было дано и Лиз Басовой. Оно висло у нея на ше, вмст съ крестомъ и образками (это ужъ на случай обыска, для полнаго грима ‘мщанки Ульяны Курлянковой’), зашитое въ ладонку, въ вид бумажки, мелко исписанной цифровымъ шрифтомъ. Бумажку Лиза должна была передать товарищу въ маленькомъ уздномъ городк Пермской губерніи. Съ товарищемъ этимъ она была незнакома, и, что въ бумажк значилось, было ей неизвстно. Посылъ свой Потапу давно хотлось отправить, но не имлось подходящаго гонца. Въ Лиз Басовой онъ угадалъ одну изъ тхъ пассивно-ршительныхъ женскихъ натуръ, которыя созданы для революціонной дисциплины, съ неразсуждающею исполнительностью, способною доходить до самопожертвованій почти баснословныхъ. Въ конц семидесятыхъ годовъ былъ случай, что подобная ‘рядовая’ революціи, командированная Желябовымъ изъ Петербурга въ Москву, по прізд — ночью въ гостиниц — была застигнута преждевременными родами, на восьмомъ мсяц беременности. Она имла геройство выдержать ужаснйшія боли, даже не пикнувъ, такъ что и ближніе сосди ничего не слыхали и не подозрвали. Ребенокъ родился мертвый. Женщина уничтожила трупикъ въ печк, прибрала и вычистила свой номеръ, а поутру, какъ ни въ чемъ не бывало, похала шнырять по порученію, безконечно трясясь по ужаснымъ московскимъ мостовымъ и конкамъ. Исполнила, что велно, и въ тотъ же день отбыла обратно въ Петербургъ. И только тутъ уже, окончивъ миссію и давъ по ней отчетъ, свалилась, полумертвая, и выдержала долгую, тяжкую болзнь.
Тимоей Курлянковъ и Лиза Басова находились въ пути уже седьмой день. Такъ какъ они передвигались не перекладными, а собственною Тимоеевой парочкою, то отдалялись отъ Прощи гораздо медленне, чмъ могли бы, но Тимоей почиталъ, что такъ врне. Вопросами о возможности погони, ареста и непріятныхъ встрчъ бглецы волновались только въ первый день, который — покуда не смерклось — Лиза сплошь пролежала въ кибитк ничкомъ, притворяясь спящею или пьяною. Но вотъ перехали они Енисей, очутились въ другомъ округ, степь перемнила названіе,— бглецы пріободрились: сзади выиграно большое разстояніе, впереди — никакой опасности, значитъ, позжай, не поторапливай, понапрасну коней не мучь! Тмъ не мене, къ седьмому дню странствія кони сильно сморились и обили копыта. Тимоей ршилъ вымнять ихъ на первомъ же базар, который будетъ по пути, хотя бы и съ малою приплатою, на свжую животину. Въ Россіи мна конемъ, продажа или покупка лошади для крестьянина — жизненный вопросъ первой важности, а въ степной Сибири конь — это своего рода живой денежный знакъ, четвероногая, ходячая, если не изъ рукъ въ руки, то со двора во дворъ, оборотная монета. На третій день Тимоей оставилъ красноярскій трактъ и свернулъ на западъ, взявъ новую степную дорогу — ‘на Рассею’.
хать день за днемъ, осеннею степью, уставленною могильниками исчезнувшихъ народовъ, которыхъ и имена-то исторія забыла,— невеселое занятіе. Встрчниковъ путники имли врядъ ли двухъ или трехъ, считая отъ станка къ станку, на разстояніи тридцати и боле верстъ, а то и совсмъ никого. Лиза отъ скуки старалась, какъ можно больше, спать и засыпалась до одурнія. Проснется: пара коней труситъ мелкою рысцою, бубенцы звенятъ, будто мдныя собачки лаютъ, мрно и жалобно, срое небо, срая степь и каменные круги могильниковъ на горизонт. Стоило просыпаться! Только и развлеченія, что паромы черезъ могучія степныя рки, самоваръ да задки на станкахъ у ‘дружковъ’ и ночлеги въ неопрятныхъ избахъ, съ любопытными хозяйками, дымящими керосиновыми лампочками и угарными печами. Тимоеемъ Лиза была очень довольна. Потапъ не ошибся, поручивъ ему двушку. Мужикъ оказался вжливый, ‘знающій свое мсто’, услужливый, не наянливый. Былъ отъ природы не глупъ и, за сорокъ пятъ лтъ жизни, повидалъ и узналъ не мало любопытнаго, какъ всякій работящій и торговый сибирскій человкъ. Долгое путешествіе на лошадяхъ вдвоемъ, мужчины и женщины,— дло фамильярное, особенно въ условіяхъ, если они должны слыть за мужа и жену и выдерживать эти роли предъ чужими людьми. Развивается невольное общеніе, устанавливается извстная короткость, упраздняются или сокращаются разные мелкіе физіологическіе секреты и условныя лжи быта. Такимъ сближеніемъ недолго злоупотребить, не мудрено въ немъ зазнаться мужчин, особенно, когда онъ сознаетъ, что женщина — вся въ его рукахъ и кругомъ отъ него зависитъ. Но Лиза не могла нахвалиться скромностью и почтительностью своего фиктивнаго ‘супруга’. Съ самаго начала пути было ршено между ними,— во избжаніе обмолвокъ предъ посторонними,— говорить другъ другу ‘ты’ даже и наедин, и совершенно позабыть, что Лиза — Елизавета Прокофьевна, а не Ульяна Дмитріевна. На станкахъ, ночлегахъ и при дорожныхъ встрчахъ Лиза играла свою нетрудную роль молодой городской мщанки очень удовлетворительно. Пьяницею ей уже не надо было притворяться, какъ скоро они покинули кругъ ‘своихъ мстъ’.
— Эхъ, сударыня!— съ искренностью говорилъ ей Тимоей.— Кабы Ульяна и впрямь была на тебя похожа, то не радовался бы я теперь тому, что она въ землю легла.
На ночлегахъ онъ очень искусно и деликатно покидалъ ‘жену’ свою въ хат съ хозяйскими бабами, а самъ удалялся спать въ кибитку, отговариваясь, будто не любитъ ночевать въ тепл. Осень, на его счастье, стояла погожая и еще безъ морозовъ.
Къ концу недли дорога изрядно изломала и коней, и путниковъ. Чувствуя себя въ совершенной безопасности, они ршили передохнуть день-другой, чтобы хать дальше со свжими силами и на свжихъ выменянныхъ коняхъ. Впереди было огромное торговое село, Дагна. Въхавъ въ него, какъ разъ на самый Покровъ, путешественники застали и базарный день, и престольный праздникъ.
Кому не извстно, что ‘батюшка Покровь’ — всероссійская годовая эра крестьянскихъ свадебъ? Но мало кому ‘въ Россіи’ извстно, что такое сибирская крестьянская свадьба въ хлбныхъ округахъ подъсаянскихъ и подъалтайскихъ благодатныхъ степей. Врне, впрочемъ, сказать надо, чмъ была тамъ крестьянская свадьба и была еще очень недавно, лтъ десять тому назадъ, къ какой именно давности и относится странствіе Лизы Басовой. Въ настоящее время обднніе коснулось и этихъ молочныхъ ркъ съ кисельными берегами — Минусинскаго, Абаканскаго, Кузнецкаго края. Неурожай, переселенчество, земельныя ограниченія заставили пооскудвшихъ чалдоновъ укротить размахъ стариннаго веселья. И все же, даже и теперь, въ хлбные годы, это — былинный пиръ на весь міръ, продолжающійся не мене недли воистину гомерическимъ разгуломъ, съ непросыпными попойками. Плохая крестьянская свадьба въ Кузнецкомъ округ обходится въ 400 руб., средняя — въ 1.000 руб., порядочная — въ 1.400, богатая, о которой потомъ цлый годъ молва гуломъ идетъ по степямъ,— до 4.000 руб! И, собственно, свадебные, прямые расходы составляютъ не боле 10—20% этихъ суммъ: остальное пропивается. На каждаго гостя своего — позжанина — хозяинъ отпускаетъ не мене 1 1/2 бутылки водки въ день, на каждую гостью — не мене 1/2 бутылки, не считая ‘прочаго’. Разорительность свадебнаго обычая и пьяная утомительность его настолько велики, что даже чалдоны-толстосумы кряхтятъ подъ ихъ тяжестью, да и народъ совсмъ дуретъ отъ гулянки. Одинъ сельскій богатей подъ Красноярскомъ думалъ выдавать дочь замужъ посл Покрова. Вдругъ является къ нему депутація односельчанъ.
— Батюшка, Иннокентій омичъ, не будетъ ли твоей къ намъ милости — отложить свадебку на зимній мясодъ?
— А вамъ что?
— Да, кром твоей, три свадьбы у насъ на сел…
— Ну?
— Не выдержимъ, однако, сопьемся.
Тамъ, гд предвидится рядъ богатыхъ свадебъ, хозяева уговариваются объ ихъ срокахъ и очереди, чтобы не совпадали. Это создаетъ, на срокъ мясода, своего рода заколдованный свадебный кругъ, попавъ въ который, не легко выкрутиться. Сибиряки вообще мало стсняются разстояніемъ: сдлать сотню, другую, третью на лошадяхъ — у нихъ и путешествіемъ не почитается,— дловая или увеселительная поздка. На богатыя и многообщающія свадьбы гости приглашаются и сами прізжаютъ иногда изъ-за пятисотъ, даже изъ-за тысячи верстъ. Присутствіе такихъ рдкихъ и издалека гостей, конечно, затягиваетъ срокъ и усиливаетъ напряженіе свадебнаго разгула. Прідетъ человкъ кутнуть на одной свадьб, а гуляетъ на трехъ, четырехъ и больше. Есть любители кружить по свадьбамъ, которые въ томъ и проводятъ осенній и зимній мясоды, что катаются отъ села къ селу, со свадьбы на свадьбу на телгахъ или саняхъ, обвшанныхъ цвтными платками, и пьянствуютъ изо дня въ день на чужой счетъ. Но есть и несчастные, которые порабощаются той же участи совсмъ не по своему доброму желанію, а потому, что они — почетные гости, уважаемые люди, и отпроситься или бжать отъ кошмарныхъ пировъ этихъ для нихъ значитъ жестоко оскорбить хозяевъ и нажить себ злопамятныхъ враговъ на всю жизнь. И, наконецъ, весьма многіе сибиряки, вполн искренно ругавшіе и проклинавшіе безобразіе свадебнаго обычая, признавались мн, однако, что есть въ его пьяномъ, длительномъ вихр своеобразная затягивающая сила: создается въ цлой групп людей то, что на юридическомъ язык называется ‘привычкою къ праздной и порочной жизни’, будто какой-то стихійный и массовый запой. Декадентъ назвалъ бы это ‘оргіазмомъ’, а я думаю, что дло просто въ хроническомъ алкогольномъ отравленіи.
Едва въхали въ село Дагну, Тимоей былъ окликнутъ рослымъ мужикомъ, наряднымъ, какъ купецъ, и здорово выпившимъ. Сперва путники струсили было, но, вглядвшись, Тимоей призналъ въ мужик мелкаго золотопромышленника Миронова, съ которымъ вмст ‘старательствовалъ’ когда-то за Байкаломъ. Тому прошло уже лтъ пятнадцать, съ тхъ поръ товарищи не видались и встей другъ о друг не имли. Ульяны Мироновъ не видывалъ и, что была или есть такая на свт, не знавалъ. Слдовательно, опасности отъ него Лиз не предвидлось. Обрадовался старому товарищу Мироновъ, настоялъ, чтобы зазжали къ нему во дворъ, и — какъ ты хошь, что ты хошь, однако, ты у меня погости.
Напрасно Тимоей и Лиза настаивали и отговаривались, что нельзя — очень спшатъ, и далеко еще имъ путь держать: на самый Барнаулъ. Мироновъ только кланялся въ поясъ, да повторялъ умиленнымъ басомъ:
— Не обезсудь! Уважь! Погости. Ужъ такъ мы теб рады, такъ теб рады. Господи! Я тебя, можетъ-быть, сколько годовъ въ мертвыхъ почиталъ?! Однако, вдругъ вижу: детъ. И — супружница съ нимъ. Ахъ, ты! Ахъ, ты!.. Не обезсудь! Уважь! Погости!
— Душою бы рады, Василій Миронычъ, но поспшаемъ въ Барнаулъ.
— Что теб въ Барнаул длать? Барнаулъ такъ Барнауломъ и останется, съ мста не уйдетъ. У меня погости! Ты, другъ, посмотри, какъ живу, чаша полная! Царю завидно!.. Господи! Небось, дружками были, камратами звались, изъ одного котла кашу ли, изъ одной бутылки спиртъ глотали. Чтобы все вмст, значитъ, и на земл и подъ землею. И вдругъ, однако, вижу: детъ!.. И супружницу съ собою везетъ,— экую добылъ кралю писаную. Ахъ, ты! Ахъ, ты!.. Какъ же намъ съ тобою, по всему этому случаю, теперь не выпить? Тимоей Степановичъ! Ульяна Митревна! Уважь! Погости!
Онъ кланялся самъ, заставлялъ кланяться жену, дтей, работницу, работника.
— Что же, Ульяна Митревна?— нершительно обратился Тимоей къ ‘жен’.— Вдь мы все равно хотли на день-другой себ роздыхъ дать. Такъ лучше, можетъ, и впрямь погостить у Василія Мироновича, ничмъ у чужихъ людей?
Лиза помолчала, подумала. Она чувствовала себя страшно усталою съ дороги. Вс кости болли.
— Хорошо, я согласна. Ваши гости, Василій Мироновичъ, только ужъ — заране уговоръ, хозяюшке милый: больше трехъ денъ вы насъ у себя не задерживайте.
— Ульяна Митревна! Сударыня ты моя!— возопилъ Мироновъ.— О чемъ твои ко мн слова? Напрасныя твои ко мн слова! Да ты только проживи у насъ три дня то,— такъ ты и Барнаулъ свой и все на свт забудешь, съ нами не разстанешься. Вотъ какіе мы люди, сударыня моя!.. Опять же теперь свадьба у насъ наладилась: однако, племянницу изъ своего дома выдаю за хорошаго молодца: купецъ-парень!— въ Плющу, село, за нами будетъ сорокъ верстъ, слыхали, аль нтъ? Какъ же мн, сударыня, теперь возможно тебя, хотя бы и въ Барнаулъ, отпустить? Ты у меня на свадьб первый человкъ будешь. Уважь! Погости! Не обезсудь!..
Такимъ-то манеромъ попали наши путники въ сибирскій свадебный смерчъ. И началъ онъ ихъ съ того дня шатать и мотать — отъ Василія Миронова къ Мирону Васильеву, изъ Дагны въ Плющу, изъ Плющи въ Дагну. И, благодаря тому, что вся Дагна видла, какъ высоко чтитъ и цнитъ Тимоея Курлянкова и супругу его, Ульяну Митревну, Василій Мироновъ, первый на Дагн, а, пожалуй, что и на всей прилегающей округ, человкъ,— только и слышали теперь путники со всхъ сторонъ, что:
— Не обезсудь! Уважь! Погости!.. Или — какъ въ Сибири хозяйская формула гласитъ:
— Поелозьте, поелозьте,
Милы гости!
На что порядочный гость долженъ, по этикету, отвчать съ учтивостью:
— То и знаемъ,
Надвигаемъ,
То и знаемъ,
Надвигаемъ,—
Наелостились!..
Прошло три дня.. Прошла недля. Прошло десять дней. Прошло дв недли. Тимоей и Лиза были, правда, уже не въ Дагн и даже не въ Плющ, а въ какой-то Опустоши, но Опустошь, какъ дв капли воды, походила и на Дагну и на Плющу, и былъ съ ними тотъ же Миронъ Васильевъ, и былъ тотъ же Василій Мироновъ, и шло кругомъ все то же-одно на одно, вино на вино.
Какъ въ Дагн, Плющ — потомъ въ чемъ-то еще — потомъ въ Опустоши, Тимоей и Лиза, по почину Василія Миронова, всюду оказывались самыми почетными гостями. Ихъ больше всхъ и чуть не первыми посл родителей потчевали, усердне всхъ угощали и отводили имъ лучшую свободную каморку для ночевки. Въ разыгрываніи супружеской комедіи прибавился новый, непріятный и щекотливый моментъ. Но Тимоей опять-таки показалъ себя молодцомъ и настоящимъ рыцаремъ. Онъ каждый вечеръ очень, ловко умлъ задержаться и заговориться съ кмъ-либо, въ моментъ отхода ко сну, чтобы дать ‘жен’ время свободно раздться и улечься въ постель подъ одяло. А самъ, затмъ, проникая въ ‘супружескую’ камору, цломудренно тушилъ ночникъ и свертывался колачикомъ, не раздваясь, на какомъ-нибудь сундук, лежанк, либо просто на полу, сунувъ подъ себя армякъ, а подъ голову шапку. Поутру онъ столь же скромно и деликатно удалялся, якобы ‘до втра’,— чтобы освободить Лиз срокъ спокойно одться и привести себя въ дневной порядокъ. Но потомъ, выждавъ достаточно времени, непремнно возвращался, и тогда ужо онъ Лизу настойчиво просилъ удалиться изъ каморы. Какъ-то разъ, забывъ что-то, она — только что вышла — сейчасъ же возвратилась и застала Тимоея валяющимся, съ усерднымъ и дловитымъ видомъ, точно онъ обязанность исполняетъ, на ея, едва покинутой, постели.
— Что ты, Тимоей Степановичъ? Ты еще спать намренъ?— изумилась Лиза: было уже около шести часовъ утра, и все село встало на ноги.
— Нтъ… я такъ.
Тимоей сконфузился.
— Зачмъ же?
Тимоей сконфузился еще больше:
— Для людей…
Лиза поняла: Тимоей старался придать ихъ ‘супружескому’ ложу ‘естественный’ видъ, будто на немъ спали два тла, а не одно…
— Ты меня, Ульяна Митревна, извини, пожалуйста,— виновато оправдывался Тимоей,— однако, понимаешь, я вдь не дурное что мыслю, а для тебя же стараюсь. Какъ мы, значитъ, супругами считаемся предъ людьми. Этому, хоть всю Сибирь обойди, никто не повритъ, чтобы мужъ съ женой врозь спали. Ну, и того, оберегаю, значитъ, твою честь и свою амбицію. Стараюсь такъ для тебя устроить, чтобы все къ лучшему, для надлежащаго вида. А то засмютъ тебя за распутную, меня за дурака почитать станутъ. Да и подозрнія опасаюсь. Ты не обижайся: ничего.
Лиза вспыхнула, но обижаться было не на что: наоборотъ, скоре она могла лишь быть и, дйствительно, была тронута такою заботливою предупредительностью ‘супруга’ Вообще,— и въ осдломъ состояніи, какъ въ кочевомъ,— учтивый, сообразительный и трезвый Тимоей мене всего затруднялъ ей супружескую комедію. Гораздо щекотливе для Лизы была свадебная среда, въ которой они съ ранняго утра до поздней ночи обращались.
Нкогда Ганнибалъ зазимовалъ въ Капу и,— твердятъ вс учебники исторіи для младшаго и средняго возраста,— тмъ самымъ погубилъ весь свой итальянскій походъ, ибо въ изнженной сред капуанскаго обывательства суровые карагенскіе воины излнились и, съ позволенія сказать, обабились, Нчто въ род капуанскаго упадка энергіи переживали и прощенскіе бглецы — Тимоей Курлянковъ и Лиза Басова — въ свадебномъ вихр, крутившемъ ихъ по Дагнамъ, Плющамъ и Опустошамъ.
Долго напряженные нервы не выдержали. Заговорила потребность реакціи, Сказалась огромная усталость физическая и нравственная, жажда сна, отдыха, покоя, животнаго прозябанія, Только очутившись въ полной безопасности, истомленный и потрясенный необычными впечатлніями и сверхсильными напряженіями энергіи, организмъ оцнивалъ самочувствіемъ, какъ много онъ пережилъ и утратилъ въ короткій срокъ, и настойчиво просилъ возстановить свою потерю. Каждое утро свое Лиза начинала угрызеніями совсти, что пора хать дальше, но съ тайною въ глубин души надеждою: авось, что-нибудь помшаетъ,— и еще день, два будутъ длиться и сонъ въ тепл, на мягкой постели, и люди кругомъ, и чистая пища, а не срая степь, срое небо, могильники, звяканье бубенцовъ и дорога, дорога — холодная сибирская дорога безъ конца, Когда человкъ самъ непрочь встртить помху къ своей цли, помхи находятся очень легко и принимаются очень покорно,
— Ну, что за бда, въ конц концовъ?— разсуждала Лиза.— Бгство мое уже совершившійся фактъ, а въ этомъ,— думала она о своей ладонк на груди съ зашитою запискою,— Потапъ не связалъ меня никакимъ срокомъ. Еще даже неизвстно, найду ли я въ N-ск этого товарища. Быть-можетъ, его давно перевели.
Что касается Тимоея, лишь бы Лиза не торопила, а онъ готовъ былъ плавать въ свадебной атмосфер, какъ рыба въ вод. Было тепло, сытно, почетно, работать не приходилось, деньги лежали въ кошел цлыя, непочатыя: гуляй — не хочу на чужой счетъ,— чего еще желать? куда гнать? Надъ нами не каплетъ! Не каждый годъ выпадаетъ человку этакая нечаянная благодать! Ужъ куда ни шло, пробсимся мясодъ, а дорогу оставимъ на филипповскій постъ.
Тимоею замтно хотлось тянуть путешествіе. Сперва было условлено, что онъ проводитъ Лизу только до Барнаула, а тамъ сдастъ ее знакомому Потапа, полуинтеллигентному купцу-сочувственнику, который уже позаботится переправить бглянку дальше на Каинскъ или на Курганъ, куда въ то время дошла желзная дорога. Но въ пути бглецы услышали наврное, что Потапова купца-сочувственника въ Барнаул нтъ — ухалъ въ Петербургъ и врядъ ли будетъ назадъ даже къ новому году. Это извстіе совершенно измнило и планы и маршрутъ путниковъ. Имъ уже не для чего стало уклоняться такъ далеко на западъ. Тимоей предлагалъ теперь просто подняться на сверъ къ таежной полос и затмъ катить въ Россію, какъ вс добрые люди въ то время здили, прямикомъ — по большому Иркутскому тракту. Новая путина предстояла тоже огромнйшая, но все же короче прежде намченной дуги — верстъ на 600. Чтобы осуществить ее легче и съ меньшею потерею времени, слдовало подождать, покуда кончится осенняя распутица и станутъ рки. А то вдь извстное дло, что въ Сибири путешественникъ не столько дорогою детъ, сколько выжидаетъ паромовъ.
Лнь двинуться изъ уюта въ степь сдлала новый проектъ этотъ очень соблазнительнымъ и для Лизы.
— Хорошо, Тимоей, я согласна. Мн безразлично, какимъ трактомъ хать и куда именно выхать — лишь бы къ Россіи ближе. Но мн за тебя совстно: ты, такимъ образомъ, очень отдаляешься отъ Храповицка, теб трудно будетъ возвращаться.
— А я, Ульяна Митревна, въ Храповицкъ-отъ, можетъ быть, еще и не возвращусь.
— Какъ? А заимка твоя?
— За заимкою Потапъ Ильичъ покуда присмотритъ, а потомъ хозяину письмо пошлю, онъ другого приказчика поставитъ. Богъ съ нею. Мн о заимк и вспомнить противно посл того случая. Не жилецъ я больше на заимк. Я человкъ чувствительный. Тамъ теперь вся земля покойницею пропиталась. Какъ я по ней ходить буду? Подошвы сожжетъ.
— Гд же ты, въ такомъ случа, намренъ поселиться и чмъ займешься?
— А гд? Доставлю тебя до Рассеи и самъ въ Рассе останусь. Деньжонки у меня есть, руки,— не хвалясь, скажу теб,— золотыя: къ какому длу меня ни приткни, къ промышленному ли, къ торговому ли — нигд не ударю въ грязь лицомъ. Въ Сибири пожито, попробуемъ счастья, какъ въ Рассе люди живутъ. Ты не смотри, что я курносый: я счастливый. Опять же, однако, и тверезый — смю себя аттестовать: безъ разсудка не пью, знаю свою дозу.
— Ну, давай теб Богъ!— шутила Лиза. Осядешь у насъ въ Россіи, пожалуй, опять женишься — на россійской?
Тимоей отвчалъ ей не сразу, помолчавъ, и съ какимъ-то страннымъ взглядомъ:
— Нтъ, жениться мн больше никакъ нельзя.
— Но вдь ты же вдовый?
— Я вдовый, да паспортъ-отъ у меня женатый. Это правду говорилъ Потапъ Ильичъ, что русскій человкъ состоитъ изъ души, тла и паспорта. И паспортъ-отъ, пожалу точно оказывается дйствительне всего прочаго. Теперь, скажемъ, Ульянино тло въ земл гніетъ, душа въ горних витаетъ, либо бсы ее по мытарствамъ водятъ, а паспортъ живъ. Сама знаешь, кто теперь по паспорту, Ульяною-то оказывается. И, стало-быть, выходитъ теперича такъ, что въ тл и душ я съ Ульяною смертью разведенъ, и внецъ нашъ кончился, а на паспорт — нтъ, дудки, женатъ! И теперь я на всю жизнь свою осужденъ къ тому, чтобы — ежели въ разсужденіи бабьяго случая — пребывать въ беззаконіи, а насчетъ, чтобы честнымъ бракомъ,— нтъ! Какого попа ни проси, всякій тебя съ крыльца прогонитъ: съ ума сошелъ, свтъ? двоеженцемъ желаешь быть? Хоть и на духу признайся насчетъ Ульяны,— все одно: самый жадный попъ — даже и для модели — внчать не станетъ. Потому что таинство таинствомъ, а паспортъ паспортомъ. Предъ Богомъ оно, конечно, таинство главне, ну, а въ людяхъ паспортъ покажи. Да! Умно я себя устроилъ! Могу сказать!
Лиз было очень неловко слушать это разсужденіе, тмъ боле, что она находила его справедливымъ. Конечно, паспортная женатость Тимоея ‘на всю жизнь’ обусловлена, главнымъ образомъ, тмъ обстоятельствомъ, что онъ не ршился объявить смерть Ульяны. Это его вина. Но она, Лиза Басова, воспользовалась страннымъ юридическимъ положеніемъ Тимоея, и часть вины какъ будто перелагается на нее, самозванку, злоупотребляющую документомъ о женатости уже неженатаго человка, пользующуюся формальнымъ правомъ, которое въ дйствительности погасло. Чтобы скрыть невольное смущеніе, двушка отшучивалась:
— Ничего, Тимоей, Богъ милостивъ! У тебя рука счастливая. Умерла настоящая Ульяна, теперь я въ Ульянахъ слыву, по паспорту. А въ Россіи найдешь себ новую Ульяну, чтобы была уже и по паспорту и по сердцу.
Тимоей покраснлъ всмъ своимъ курносымъ лицомъ.
— Нтъ, ужъ спасибо, покорно благодарю. Конечно, мн до стариковъ еще далеко: пятаго десятка не переломилъ, силу въ себ чувствую, человкъ гршный. Безъ бабы не проживу. Но — чтобы опять комедь эту ломать, насчетъ паспорта, нтъ, не согласенъ, оставьте! Если Богъ пошлетъ согласную сожительнипу, почему не взять? Но въ Ульяны ее производить… нтъ! довольно!
— Что же, теб имя надоло?— насмшливо спросила Лиза, даже уколотая немножко почти задорною горячностью Тимоея.
Онъ объяснилъ, не смутившись:
— Не надоло, но что мн въ немъ пріятнаго? О первой своей Ульян я и думать-то ненавижу: вдьма была, одного теперь въ жизни своей боюсь, не вздумала бы по ночамъ сниться. А вторая Ульяна — ты то есть,— чего лучше не надо, да не свой человкъ, чужой кусъ… Я къ теб со всмъ моимъ глубокимъ уваженіемъ и никогда тебя не забуду, но ничего въ теб къ удовольствію своему я имть не могу. Что лестнаго? Отъ людей-то прячешься, прячешься, хитришь, мудришь, чтобы не замтили, что мы съ тобою не въ совт живемъ. Ты нашего сибирскаго глума не вкушала. У Сибири языкъ — бритва. Какъ начнутъ издваться, каждый человкъ сбситься можетъ, ежели иметъ свою амбицію. Ужъ и безъ того меня травятъ мужики, что я предъ тобою больно шибко робю, выходитъ, будто покорствую подъ женинымъ башмакомъ. Я имю свой характеръ, могу вытерпть всякую насмшку, но истинно теб, Ульяна Митревна, говорю: бываютъ насмшки непереносныя. Нехотя озврешь, среди зврей звремъ себя выкажешь. Ты, Ульяна Митревна, ужъ снисходи ко мн,— пожалй маленько, если при людяхъ, въ такомъ раз, нагрублю теб, не взыщи: не я грублю, амбиція грубитъ, потому что по нашимъ понятіямъ — самый ничтожный тотъ человкъ, которымъ баба командуетъ!
Неловкое положеніе Тимоея, въ качеств ‘супруга’, среди мужчинъ Лиза понимала тмъ лучше, что самой ей, въ качеств ‘супруги’, приходилось не веселе отъ бабьихъ стай, которыя теперь окружали ее сорочьимъ стрекотомъ ея ранняго утра до поздняго вечера. По части нравственности у сибирячекъ скверная репутація, но врядъ ли вполн заслуженная. По крайней мр, сколько знавалъ я сибирское крестьянство и мщанство, бабы въ нихъ и на языкъ довольно сдержаны и дломъ распутничаютъ только тамъ, гд много ‘навозныхъ’: своего рода ‘экзогамическая проституція’ во вкус и тон древнихъ жрицъ Астарты. {См. въ моихъ ‘Сибирскихъ этюдахъ’ (Спб. 1907 Тов. ‘Обществ. Польза’ изд. 2-е. Очеркъ ‘Гальтиморы’).} Пресловутый сибирскій развратъ — достояніе безобразныхъ слоевъ коммерческой и промысловой буржуазіи, съ случайными состояніями, съ случайными банкротствами, ‘сегодня — на возу, завтра — подъ возомъ’,— шикъ ‘Наполеоновъ тайги’ и связанныхъ съ ними соотвтственныхъ Жозефинъ. Въ крестьянств сибирскомъ я ничего подобнаго не наблюдалъ. Напротивъ, не надо забывать, что южныя сибирскія степи — классическій край крестьянскаго гражданскаго брака, очень прочно и честно соблюдаемаго по простой сил обычая, безъ всякихъ принудительныхъ узъ. Если въ сибирскихъ женщинахъ что и коробитъ нравственное чувство, то не половая распущенность и безалаберность, а, наоборотъ, холодная способность оцнить свое тло, какъ товаръ въ спрос, и поставить его на городской рынокъ совершенно точно обусловленнымъ предложеніемъ. Извстна поговорка о Сибири: ‘птицы безъ пнія, цвты безъ запаха, женщины безъ сердца’. Да и то, все это, по преимуществу, въ полосахъ, развращенныхъ ‘навознымъ элементомъ’.
Но бываютъ въ году сезоны, когда сибирская баба ‘дуретъ’. Это — масленица и свадебные мясоды. Я говорилъ уже о пьянств, которымъ сопровождаются сибирскія свадьбы. Но и помимо пьянства, или, врне сказать, по подстрекательству пьянства,— это какой то хаосъ распущенности въ слов, жест и дл. Большинство сибирскихъ свадебныхъ псенъ, остротъ и прибаутокъ совершенно неповторимы въ печати, между тмъ поютъ, острятъ и лясы точатъ, по преимуществу, женщины. Въ Минусинскомъ узд до сихъ поръ уцлла старинная свадебная пляска ‘Козелъ’, съ такою выразительною мимикою, что канканъ, кэкъ-уокъ и матчишъ, сравнительно съ ея первобытнымъ цинизмомъ, не боле, какъ шведская гимнастика для дтей средняго возраста. Въ кузнецкомъ округ посейчасъ молодую — для показанія ‘честности’ — выводятъ къ пирующимъ гостямъ въ одной рубах. Высокоторжественная демонстрація эта сопровождается грохотомъ въ тазы и котлы, пляскою въ присядку, воплемъ, гиканьемъ и пніемъ своеобразнаго хорала, что ли, подъ названіемъ ‘Бда’. Эту ‘Бду’ началъ было мн диктовать одинъ минусинскій обыватель, но, произнеся четыре стиха, сконфузился и отказался продолжать.
— Нтъ, знаете, чортъ ее побери! Однако, совстно. Когда ее на свадьб, пьяный, орешь, какъ будто и ничего, а у трезваго языкъ не поворачвается…
Словомъ, кто хочетъ вообразить себ настроеніе ‘хорошей и почестной’ сибирской свадьбы, тому надо возвратиться изъ XX вка въ XVII и XVI — къ Олеарію, Петру Петрею, Корбу. Разница одна: все то, въ чемъ на Москв обличали эти старинные иностранцы родовитое боярство, въ Сибири стало пороками богатаго ‘чалдонскаго’ крестьянства. А то — тожество ‘настроеній’ полнйшее. Включительно до знаменитой сцены Олеарія: ‘Когда мужья спьяна попадали на полъ, жены сли на нихъ и продолжали пьянствовать, пока не упились донельзя’. Включительно до пьяной путаницы, кто чья жена, кто чей мужъ, до такъ называемой ‘кумовщины’. Ревнивый мужъ злобится на жену, замченную имъ въ амурахъ съ какимъ-то молодцомъ на свадебной пирушк у родственниковъ. Обыкновенно въ Сибири на этотъ счетъ — строго: вс за мужа и противъ неврной жены. Но тутъ только пожимаютъ плечами:
— Дуракъ Блажныхъ! Кто же тиранитъ бабу за свадебный грхъ? Извстно, что бабы на свадьбахъ — сумасшедшія. Это ихнее время. Царствуютъ подлыя!
Когда Лиза впервые очутилась среди хмельныхъ, полухмельныхъ и похмельныхъ бабъ-позжанокъ, она прямо струсила: ей показалось, что она въ дом сумасшедшихъ,— такихъ словечекъ она наслушалась, такіе невозможные вопросы ей задавались. Оскорбляться она не имла права, потому что видла, что обращаются къ ней такимъ образомъ не со зла, а, напротивъ, съ полнымъ радушіемъ, какъ къ ровн, которой добра желаютъ. Узнали, что ‘Ульяна Митревна’ замужемъ седьмой годъ, а дтей нтъ, и наперерывъ осыпали ее супружескими совтами и наставленіями — хоть провалиться отъ нихъ сквозь землю — въ ту же пору! Застыдилась, растерялась,— дружнымъ хоромъ подымаютъ на-смхъ: седьмой годъ баба замужемъ, а краснетъ, какъ молодуха! Ишь, городская модница! Не разревись, поди, со стыдобы. И вправду, нсколько разъ атмосфера пряныхъ словъ и мыслей доводила Лизу до слезъ. Совтовалась Лиза съ Тимоеемъ, какъ ей вести себя, чтобы не было себ зазорно и бабъ не обидть. Но тотъ только руками развелъ:
— Бабы, Ульяна Митревна!.. Время свадебное… Пьяныя он… Ты отмалчивайся…
Такъ и ршила Лиза: напустить на себя глупый видъ и ровно ничего не понимать, — пусть лучше круглою дурою считаютъ, но оставятъ въ поко. Подйствовало, отвязались. Къ великому своему удовольствію и, Лиза вскор удостоилась слышать собственными ушами такую себ аттестацію:
— Красивая жена у Тимоея, а ужъ куда не умна! Ни она слова сказать, ни она компанію раздлить: сидитъ, какъ сова, да глазищами хлопаетъ! Скука съ нею скученская! А еще городская!
— Ее, миленькія, кажись, и мужъ-то не любитъ?
— А за что любить? Разума въ голов нтъ, дтей не рожаетъ… напрасно на свт живетъ,— только небо коптитъ.
Свадебныхъ пирушекъ Лиза окончательно не выдержала. При первой же демонстраціи молодой съ аккомпаниментомъ ‘Бды’, ею овладлъ паническій ужасъ. Къ счастью, Тимоей былъ близъ ‘жены’. Онъ замтилъ, что Лиза блая, какъ мертвецъ,— еще минута, и упадетъ въ обморокъ. Онъ выхватилъ ‘жену’ изъ толпы, увелъ, будто ‘сомлла’. Такъ какъ сомлли уже многія женщины, то никто не обратилъ вниманія. Лиз же это приключеніе стоило сильнаго — и едва ли не перваго въ жизни — истерическаго припадка. Тимоей хорошо понялъ, что потрясло Лизу, и задумался, какъ избавить ее отъ подобныхъ зрлищъ.
Уговорились ‘сомлвать’ на каждомъ пиру и какъ можно раньше. Какъ только пированіе начинало переходить въ оргію, Лиза симулировала обморокъ. Тимоей подхватывалъ ее и уводилъ, извиняясь, что ‘баба ослабла’. Репутацію Лизы эти обмороки окончательно уронили: мало, что ‘полудурье’, да еще и больная! Тимоея же вс жалли, что — польстился на красоту! навязалъ себ на шею сокровище!.. Въ каморк Лиза спокойно укладывалась спать, а Тимоей возвращался на пирушку. Такъ было и въ Дагн и въ Плющ. Такъ устроилось и въ Опустоши.
Лиза спала уже часа полтора, когда ее разбудило внезапно наполнившее каморку громыханье и бормотанье. Въ испуг она открываетъ глаза, приподнимается, садится на кровати и — въ мерцаніи ночника — видитъ наклоняющагося къ ней Тимоея, но — какого Тимоея! Отъ смирнаго, вжливаго ‘Сократа’ не осталось и слда: лицо пылаетъ огнемъ, носъ — какъ вишня, голубые глаза остеклянли и налились кровью, борода всклокочена, какъ войлокъ, дыханіе — будто пожаръ въ кабак. Тимоей былъ совершенно пьянъ! Стоя передъ изумленною, испуганною Лизою, онъ качался на ногахъ, какъ трость, втромъ колеблемая, цплялся за, кровать, за подушку, за самое Лизу, и лопоталъ полумертвымъ языкомъ:
— Жена… супруга… сударыня… желаю, чтобы, значитъ, все по закону… Уль? а Уль?.. Ульяна… а?
Лизу обуялъ страшный гнвъ. Недолго думая, она ударила Тимоея кулакомъ въ переносицу съ такою силою, что бдняга, будучи совсмъ слабъ на ногахъ, рухнулъ навзничь и остался на полу въ сидячемъ положеніи, крпко стукнувъ затылкомъ о сундукъ.
— А, б…. паскуда, ворона сибирская!— возопилъ онъ.— Такъ то? А въ полицію хочешь?
Лиза обмерла. Но Тимоея уж охватило сномъ. Онъ положилъ голову на тотъ самый сундукъ, о который едва не раздробилъ себ затылка, и захраплъ.
Дверь пріотворилась. Въ каморку заглянуло морщинистое лицо старухи бабки, матери домохозяина. Она слышала крикъ и грохотъ упавшаго тла и растревожилась.
— Что тутъ у васъ, молодка? Захмеллъ, видно, сожитель-то твой?
У взволнованной Лизы едва достало силы найти подходящій отвтъ.
— Напился, свинья, и безобразничаетъ!.. На ногахъ не стоитъ, а туда же командовать желаетъ, драться ползъ!.. Прекрасно какъ: валяется на полу, какъ собака!.. Глаза бы мои его, постылаго, не видали!
И завыла. Она разсчитывала, что старуха, удовлетворивъ свое любопытство, уйдетъ. Не тутъ-то было. Бабка, въ качеств человка стародавняго, въ отвтъ на Лизино вытье, разразилась предлиннымъ увщаніемъ, что ревть, молъ, теб не о чемъ,— видно, слезы дешевы, и глаза на, мокромъ мст, мужъ у тебя, молодка, человкъ прекраснйшій, а ежели выпилъ лишнее, то съ кмъ грха не бываетъ? И какія, право, ну, недотроги стали нон молодыя бабы! Ты на меня гляди: я смолоду отъ сожителя своего только тмъ не бита, чего въ дому поднять нельзя, а сорокъ лтъ прожили вмст, развода не просили, дтей подняли, внучатъ дождались. Чмъ голосить безъ толку, ты лучше сожителя пожалй: пьяный, что хворый. Нешто можно такъ, чтобы больной человкъ собакою на полу валялся? Ты его обряди, ты его уложи. Какая же ты жена, если къ мужу жалости не имешь? И пошла, и пошла.
Лиза убдилась, что отъ сибирской патріархальной матроны ей не отвязаться иначе, какъ войдя въ смиренную роль покорной жены-сидлки. При помощи бабки, она взгромоздила безчувственнаго Тимоея на кровать, сняла съ него сапоги, а сама осталась доночевывать до солнца, сидя безъ сна на сундук. Непривычный къ пьянству Тимоей, дйствительно, сдлался ночью ужасно боленъ. Лиз пришлось возиться съ нимъ, какъ съ малымъ ребенкомъ. Отравленный алкоголемъ, Тимоей горлъ, охалъ, стоналъ, метался, рвало его. Словомъ, ночка выпала такая веселая, что и настоящей жен много надо имть любви къ мужу, чтобы безропотно выдержать подобное испытаніе, а каково же было терпть ни за что ни про что отъ совсмъ посторонняго человка жен по паспорту?
Назавтра, когда Тимоей проспался, между ‘супругами’ произошло жестокое объясненіе. Тимоей былъ смущенъ до дна души, чувствовалъ себя глубоко виноватымъ, просилъ прощенія чуть не со слезами, божился и зарекался, что больше напиваться не будетъ. Врить было можно, потому что,— Лиза знала,— въ обычныхъ условіяхъ жизни, спутникъ ея, дйствительно, былъ — по сибирскимъ понятіямъ — человкъ рдкой трезвости. Но свадебныя оргіи и не такихъ людей выворачиваютъ съ лица наизнанку. Посл этой исторіи Лиза уже только о томъ и думала, какъ бы вырваться изъ засосавшей ихъ вакхической обстановки,— и ничего не могла сдлать: ихъ перекатывали, какъ шары какіе-нибудь, изъ села къ селу, съ одного свадебнаго пира на другой, отъ тысячника къ тысячнику. И всюду было одно и то же: разливанное море водки и пива, галдежъ, псни, непристойная пляска свахъ, ‘Бда’, ‘Козелъ’. И — когда вс перепьются нагорланятъ, насквернословятъ и напляшутся до изнеможенія — мертвый сонъ до слдующаго утра, опять открываемаго полубутылкою водки на похмелье. А чтобы переутомленный гость не могъ убжать отъ тягостнаго хлбосольства, каждый хозяинъ спшилъ, первымъ долгомъ, обезлошадить позжанъ: выпряженные изъ повозокъ кони угонялись табуномъ въ степь,— копытить кормъ.
Тимоей держалъ данное слово и велъ себя прекрасно, хотя Лиза втайн уже не такъ довряла ему и немножко побаивалась его съ той пьяной ночи. Роль фиктивной ‘жены’, разыгрываемая въ грубыхъ условіяхъ степной фамильярности, надола и опротивла ей до тошноты. Нельзя притворно фамильярничать безъ того, чтобы на отношеніяхъ не остался осадокъ фамильярности настоящей. Лиза такъ привыкла быть Ульяною по цлымъ днямъ, что только ночь возвращала ей самое себя, Лизу Басову, съ ея сознаніемъ, мыслями, чувствами, возвращала на короткій предсонный промежутокъ. А съ утра — чуть ступила за порогъ своей ‘супружеской’ каморки — опять уже позабудь, что ты Лиза, влзай въ кожу Ульяны Митревны.
Свадебная волна незамтно увлекла ‘супруговъ’ отъ намченнаго ими пути въ сторону верстъ на полтораста. Это еще не такъ много. Въ Минусинск я зналъ не крестьянина даже, но полицейскаго чиновника, который похалъ на свадьбу за шесть верстъ отъ города, а очутился затмъ, самъ не зная какъ, за восемьсотъ верстъ, въ Кузнецкомъ округ, у совсмъ незнакомыхъ мужиковъ. Но, тмъ не мене, когда бглецы подочли свой уклонъ отъ маршрута, Лиза пришла въ ужасъ, да и Тимоей почесалъ въ затылк. Ршили дальше ни къ кому ни за что не хать и, по возможности, немедленно удирать.
Но тутъ произошло нчто непредвиднное и нелпое, что опрокинуло вс ихъ расчеты и планы.
Свадьб, на которой они теперь гостили, шелъ уже третій день. Невста взята была съ ближней, верстахъ въ десяти, заимки, и позжане проводили время въ томъ, что напьются у свекра, дутъ пить къ тестю, напьются у тестя, дутъ пить къ свекру. Гд темный вечеръ пристигнетъ, тамъ и ночлегъ. Въ одномъ изъ такихъ перездовъ засталъ ихъ внезапно ударившій крпкій морозъ. Лиза, не очень тепло одтая, страшно перезябла, пріхала къ мсту совсмъ синяя, и голоса нтъ,— только стучитъ зубами. Струсила, не схватить бы горячку. Стали отпаивать ее горячимъ чаемъ, принудили выпить большую рюмку знаменитой сибирской наливки изъ облпихи. Лиза ожила, простуды ея какъ не бывало.
Раньше Лиза никогда не брала въ ротъ крпкихъ напитковъ, разв пригубливала для приличія. Облпиха покорила ее быстро. Вообще это ужасная ягода, для непривычнаго человка настоящій дурманъ,— тмъ бодрее, въ спирту. Сперва опьянніе облпихою даетъ очень короткій періодъ веселыхъ возбужденій, потомъ чувственный или буйный бредъ и, наконецъ, долгій мертвый сонъ: хоть ножами разойми человка — не услышитъ. На другой день — даже у крпкихъ питуховъ — жестокая головная боль.
Одуренная облпихою, Лиза сама не помнитъ, какъ очутилась въ постели. Потянулась вереница тяжелыхъ, дикихъ, постыдныхъ кошмаровъ. Раннимъ утромъ Лиза очнулась, какъ отъ электрическаго толчка. Еще не раскрывая глазъ, она почувствовала, что она не одна въ постели. Открыла глаза и на ситцевой подушк увидала, рядомъ съ своею головою, курносое лицо, съ широко разинутымъ ртомъ, въ густой курчавой бород. Холодя отъ ужаса, Лиза убдилась, что изъ фиктивной жены Тимоея Курлянкова она сдлалась фактическою. А голову какъ желзными обручами ломить, и въ глазахъ прыгаютъ снопами зеленыя искры.
Тимоей проснулся и помертвлъ отъ пристально уставленнаго на него страшнаго взгляда Лизы:
— Уля, что ты? Богъ съ тобою, что ты? Уля, Улинька…
— То со мною, что убью тебя, подлеца!.. Мало тебя убить!— вырвался хриплый стонъ изъ груди Лизы. Но Тимоей вдругъ облился гнвнымъ румянцемъ и подступилъ къ ‘жен’ рзко, смло, почти гнвно:
— То-есть за что же это, однако, ты убивать меня желаешь, Ульяна Митревна? Вся твоя воля, но это съ твоей стороны не по чести. Что было, то было, однако никакой вины моей противъ тебя нту. Я, однако, не варнакъ какой-нибудь, не въ лсу силкомъ тебя взялъ. Сама пожелала.
— Что?!
— То, что хоть чужихъ людей спроси, мало ли ты съ вечера чудесила? То смирная, воды не замутишь, отъ каждаго стыднаго слова огнемъ вспыхиваешь, а тутъ разгулялась — не унять. Волосы распустила! Платье съ себя рвать начала! Весь народъ смху дался. Я тебя отъ срама силкомъ увелъ, спать уложилъ. А что не ушелъ отъ тебя, какъ обыкновенно, ты же не отпустила. Что же я, каменный, что ли?.. Оно, конечно, ты вчера не вовсе въ себ была, да вдь и я облпихи этой проклятой гршнымъ дломъ глотнулъ изрядно. Пьянъ не былъ, этого нтъ: я теб общалъ, что напиваться больше не буду, и слово мое крпко. А въ голов пошумливало, мысли веселыя пошли, владаніе ослабло. Кабы я вовсе трезвый былъ, можетъ-быть, и остерегся бы. А во хмелю бсъ сильне человка… Кто своему счастію врагъ?..
— Ты слушай меня, Ульяна Митревна,— уговаривалъ онъ,— ты не кручинься, сердца своего напрасно не береди. Стыдиться теб ни передъ кмъ не приходится: что мы съ тобою не мужъ и жена, это мы одни знаемъ. А для прочихъ мы въ закон. Паспортъ вотъ онъ. По паспорту ты — моя законная супруга. И какъ мы съ тобою живемъ, никто намъ въ томъ не указъ предъ людьми ни на мн, ни на теб никакого грха нтъ. Что мы вдвоемъ знаемъ, то при насъ двоихъ и останется, а по паспорту ты — моя законная жена…
— Дьяволъ въ твоемъ паспорт сидитъ!— отвчала рыдающая Лиза.— Будь онъ проклятъ, твой паспортъ! Поработилъ ты имъ меня! Что отъ меня теперь осталось? Сперва твой паспортъ имя мое сълъ, теперь тло погубилъ… Куда я теперь годна? Какъ я покажусь родн и друзьямъ?
— Ты не кричи, усмири себя… не кричи.. Обнаружишься,— твердилъ поблднвшій, съ трясущимися холодными руками, Тимоей.
— Все равно мн теперь! Кого мн беречься? Чего бояться? Хуже, чмъ ты поступилъ со мною, мн ни отъ кого быть не можетъ. Все равно!
— Да мн-то не все равно!— почти зарыдалъ Тимоей.— Матушка! Ульяна Митревна! Вдь, если ты теперь себя обнаружишь, слдствіе начнется, никакіе свидтели мн не помогутъ, никакой присяг судъ вры не дастъ. Убійцею меня сдлаютъ! На Сахалинъ мн итти! За что? Матушка! Ульяна Митревна! Себя погубишь, меня погубишь. Усмири себя! Пожалй!
Онъ сталъ на колни и ползалъ, цлуя подолъ ея рубахи.
— Уйди,— хрипла она,— уйди, тварь!.. Видть тебя не могу. Убью я тебя! Уйди…
Она повалилась ничкомъ на постель. Тимоей вышелъ. Несмотря на все свое самообладаніе, на этотъ разъ онъ оплошалъ — на немъ лица не было, такъ что хозяева переполошились:
— Что? Храни Богъ, не захворала ли сама-то?
Тимоей сдлалъ страшное усиліе и отвчалъ съ натянутою усмшкою:
— Не то, чтобы захворала, а блажитъ съ похмелья… Приступа къ баб нтъ!
— То-то, слышимъ, шумите въ камор…
— На томъ простите…
— О, нешто къ тому? Дло житейское.
Домохозяинъ, пятидесятилтній сивый чалдонъ, хитро подмигнулъ Тимоею веселыми глазами:
— Маленько поучилъ, стало-быть, благоврную?
‘Поучилъ звонарь протопопа, какъ же!’ со злостью подумалъ про себя Тимоей. Но вслухъ произнесъ съ важностью:
— Не безъ того…
— Ты вожжу возьми,— рекомендовалъ чалдонъ.— Я всегда вожжею. Баба вожжу любитъ, потому что вожжа — вещь крпкая.
Лиза пролежала до самаго полдня, какъ пластъ, уткнувшись лицомъ въ подушку, ни разу не перемнивъ положенія. Тимоей заглядывалъ къ ней время отъ времени, но думалъ, что она спитъ, и оставлялъ ее въ поко. Наконецъ ршился окликнутъ. Лиза взглянула на него потухшими усталыми глазами.
— Тимоей Степановичъ,— сказала она тихимъ глухимъ голосомъ,— я тебя прощу, только увези ты меня отсюда сегодня же.
— Какъ сегодня, Ульяна Митревна?— забормоталъ изумленный Тимоей.— Кони въ степи, шубы теб нту — надо шубу купить: холода пали, никакъ не управиться намъ сегодня. Да и хозяевамъ обидно.
— Видть я ихъ не могу! Видть не могу!— скрипла зубами Лиза и мотала головою.— Пойми: противно мн мсто это, бжать я хочу отъ него!.. Позорно мн здсь! Страшно! Не могу!
Но не ухали они ни сегодня, ни завтра, ни послзавтра. Изъ лошадей одна хромала, шубу продажную нашли, но пришлось ее перешивать. Желая угодить тоскующей Лиз, Тимоей старался искренно и налаживалъ отъздъ усердно, сколько ни пеняли ему за то радушные хозяева. На четвертый день Тимоей вошелъ къ Лиз сумрачный, какъ туча, и съ досады даже шапку бросилъ оземь.
— Что еще?
— А то, что по Чулыму {Притокъ Оби.} сало пошло: парома больше нтъ, почту сегодня кое-какъ на лодкахъ перевезли, а завтра уже не берутся, до самаго ледостава теперь коннаго пути не будетъ.
Лиза блдная сидла, стиснувъ зубы, уставя глаза въ одну точку, Потомъ тихо-тихо и зло, нехорошо засмялась.
— Везетъ же мн, Тимоей Степановичъ!
— Да, ужъ точно, что и говорить!— вырвалось у того невольное согласіе.
— Сама природа пути загораживаетъ. Я уже не врю, что мы бы когда-нибудь вырвемся отсюда. Судьба! Если я была суеврна, то подумала бы, что это Ульяна твоя мститъ мн, зачмъ я имя ея украла, не выпускаетъ меня изъ Сибири проклятой…
— Ой, не поминай ты ее не къ добру.
— Долго ли ждать ледостава?
— Денъ десять. Если морозы будутъ. Раньше ледъ не сдержитъ.
Лиза засмялась еще горше и зле.
— Ты не убивайся, Ульяна Митревна!— попробовалъ утшать Тимоей,— зато теперь въ тайгу подымемся, по снгу подемъ, на саняхъ. Не увидишь, какъ дорогу скоротаемъ. На солнцеворотъ {12 декабря.}, слово теб даю, уже будешь въ Рассе.
— А мн теперь все равно!— тихо возразила Лиза.— Раньше, позже, все равно!
Тимоей глядлъ на нее съ изумленіемъ. Она продолжала:
— Ты еще не знаешь, какая бда со мною случилась. Я ладанку свою потеряла!.. Гд — не знаю. Вс углы, вс щели осмотрла: нту! Уже на тебя думала: не ты ли снялъ?
— Зачмъ мн?— оскорбился Тимоей.
— То-то знаю, что не зачмъ. Крестъ, образки цлы вс до единаго, а ладанка оторвалась, пропала, я второй день ищу. Нту! Судьба!
— Авось, найдется, хозяевамъ надо сказать…
— Нтъ, не найдется,— упрямо возразила Лиза.— Это судьба!
— Мощи тамъ у тебя были, что ли, какія?
— Да, мощи, перстъ угодника Потапія!..— горько усмхнулась Лиза.
По имени Потапа Тимоей догадался, что тутъ совсмъ не то, и деликатно умолкъ. Но въ то же время взялъ про себя нкоторое ршеніе. Вдвоемъ съ Лизою они еще разъ обшарили каморку, сни, углы, сорныя кучи, отхожія мста. Не иначе, какъ чортъ укралъ!— говорилъ Тимоей. Лиза холодно и злобно повторила:
— Судьба!
Эта потеря добила молодую женщину. Ее охватила какая-то суеврная, болзненная апатія, выражавшаяся полнымъ бездйствіемъ упадкомъ силъ и страхомъ людей. Буквально по цлымъ днямъ Лиза лежала въ каморк на постели, безсмысленно глядя на стну, молчала и даже не думала, считала спиленные сучки въ бревнахъ, пятна, разводы. Если къ ней входили, спшила притвориться спящею. Если вызывали ее Тимоей или хозяева, выходила полусонная, дикая, звающая, старалась ссть особнякомъ, выбирала уголъ потемне, молчала, какъ рыба, была людямъ тяжела и себ непріятна.
— У Тимоеевой хозяйки въ голов не вс дома!— давно уже говорили по селу, многозначительно указывая на лобъ.
Чулымъ сталъ. Санный путь открылся. Извстіе, что можно хать, Лиза приняла равнодушно, точно оно ея не касалось. Машинально собрала пожитки, машинально распростилась съ хозяевами. Только передъ самымъ отъздомъ еще разъ обыскала до нитки, до самой маленькой щели, свое помщеніе. Ничего не нашла.
— Судьба!
Печально и мрачно было путешествіе на сверъ. Двигались медленно, потому что то метель, то оттепель, здсь рка не стала, тамъ ее распустило. Засиживались на станкахъ по суткамъ и больше. хали то на колесахъ, то на полозу. Въ первые три дня Лиза съ Тимоеемъ не сказала ни слова. Сидла въ кибитк прямая, какъ истуканъ, и, почти не моргая, глядла въ блую степную даль. Каждая встрчная повозка пугала Лизу. На стоянкахъ Тимоею приходилось долго уговаривать ее и, наконецъ, чуть не силою тащить, чтобы не оставалась въ кибитк на мороз, но шла бы въ тепло, къ людямъ.
День былъ срый снжный, съ кисейными стками густо летающихъ тяжелыхъ блыхъ мухъ. Дорога шла въ гору. Впереди чернли таежные холмы. Лиза сидла въ кибитк. Тимоей, чтобы облегчить трудъ конямъ, шагалъ рядомъ съ санями, понукая, посвистывая, припрягаясь къ оглобл, когда подъемъ крутлъ.
— Тимоей!— внезапно раздался глухой голосъ Лизы.
— Ась?— обрадовался Тимоей, что, наконецъ-то, заговорила.
— Куда мы демъ?
— Не знаю, какъ станокъ называется. Къ ночи, люди сказываютъ, въ Маріинскомъ будемъ.
— А дальше куда?
— Куда приказывала…
Тимоей назвалъ городъ Пермской губерніи, намченный для Лизы Потапомъ.
Кони взяли гору. Тимоей далъ имъ вздохнуть, потомъ слъ въ кибитку и погналъ шибкою рысью. Бубенцы звонко заплакали жалобнымъ смхомъ.
— Тимоей!
— Что, Ульяна Митревна?
— Мн нечего длать въ N-ск, Тимоей… Явку я потеряла, время потеряла, всю себя потеряла. Судьба!..
— Перестань ужъ ты убиваться, Ульяна Митревна! Кое время себ мучишь занапрасно. Брось!.. Кабы польза была, а то сама знаешь, что непоправимое, брось!.. Тише вы, уносные!
Кони пошли шагомъ.
— Если въ N-скъ не желаешь, прикажи, куда? Я сказалъ, что доставлю, и доставлю. Хоть въ самое Москву!
— Въ Москву? Къ тетк? На Бронную?— вскрикнула Лиза.— Ни за что! Никогда!
— Не желаешь къ своимъ, значитъ?
— Нту у меня больше своихъ… Стыдъ одинъ есть! Какъ я своимъ въ глаза глядть буду? Умру отъ стыда. Страхъ какой!.. Не надо, Тимоей, не надо!
— Положимъ, что полиція признаетъ тебя тамъ, на Москв-то,— подумавъ, согласился Тимоей.
Лиза молчала. Разговоръ возобновился только на слдующій день уже далеко за Маріинскомъ.
— Я не только своихъ боюсь, Тимоей, мн и чужіе-то страшны,— говорила Лиза.— Если бы можно было найти, нору какую-нибудь, забилась бы въ нее, да такъ и не выглядывала бы, или вотъ хать бы всю жизнь, какъ мы теперь демъ, чтобы пристанища не имть, чтобы никто не могъ привязаться съ разспросомъ, кто ты, откуда, зачмъ. Не могу я! Умирать жалко, а вся жизнь моя сломалась. Не могу я на жизнь оглядываться! Не могу, чтобы меня прошлое окликало знакомымъ голосомъ!.. Заново надо жить… Не могу!..
— Да что же мн съ тобою длать? Куда мн тебя двать?— лепеталъ смущенный Тимоей: онъ тоже начиналъ подозрвать, что Лиза сходитъ съ ума. Угрызенія совсти мучили его. И не только за ‘грхъ’ противъ Лизы, а и еще кое за что. Дло въ томъ, что ладанку-то онъ нашелъ въ тотъ самый день, когда Лиза разсказала ему о своей потер. Она провалилась между двумя разсохшимися половицами въ подклть и лежала одноцвтная съ ними, доступная только сибирскимъ рысьимъ глазамъ. Тимоей зналъ уже, что въ ладанк таится политическій секретъ, и, значитъ, она — штука опасная.
‘Однажды потеряла и въ другой разъ не убережетъ,— думалъ онъ о Лиз.— А кто знаетъ, чего тутъ Потапъ наколдовалъ? Сохрани Богъ: попала бы въ чужія руки? За клочокъ бумажки люди въ рудники уходятъ’.
И, недолго мшкая, онъ отправилъ роковую ладанку въ топившуюся печь.
‘Ей же лучше, о ней же стараюсь,— мысленно оправдывалъ онъ себя передъ Лизою.-Что потеряла, погорюетъ и перестанетъ, а свою петлю на своей ше возить не расчетъ’.
— Куда?— въ задумчивой тоск отзывалась Лиза на безпокойные вопросы спутника.— Почемъ я знаю?.. Если бы такую глушь найти, чтобы никогда никого изъ прежнихъ знакомыхъ не встртить.
— А жить чмъ станешь?
— Работать могу. Въ люди служить готова идти, мастерскую открою, прачечную, булочную я все умю…
— Деньги нужны.
— У меня есть четыреста рублей.
— О?— сказалъ Тимоей и хлеснулъ лошадей. Промчавшись съ версту, онъ раскурилъ трубку, затянулся, выпустилъ дымъ и серьезно обратился къ Лиз.— На эти деньги, ежели приложитъ къ нимъ маленькій капиталецъ, можно и торговишку начать въ небольшомъ город или сел хорошемъ.
Фабричный врачъ В-скій, административно высланный изъ подмосковнаго посада на сверъ за ‘литературу’ и ‘неумстныя собесдованія’ съ рабочими, только что прибылъ въ Т., уздный городъ N-ской губерніи. Онъ уже выдержалъ обычный искусъ въ полицейскомъ управленіи, съ подписками, чтеніемъ закона о ссыльныхъ, наставленіями власти предержащей о мстномъ ‘режим’, и теперь искалъ себ квартиру.
— Трудное это у насъ дло, ваше благородіе, квартиру найти,— говорилъ В-скому, шагая по n—скимъ непролазнымъ грязямъ, великодушно навязавшійся ему въ качеств чичероне, полицейскій солдатъ.— Вы, въ столиц обитая, привыкли жить чисто, а у насъ обыватель, прямо надо сказать, свинья. Въ хлву живетъ, въ навоз дрыхнетъ. Разв попробовать на слободк?
— Я города не знаю. Гд хотите. Мн лишь бы клопы не обижали.
— Безъ клопа, ваше благородіе, прямо говорю, не найти. Такой городъ. Даже въ присутствіи клопъ преизбыточествуетъ. По зерцалу ползають, окаянные. Гд безъ клопа? Не найти!
В-скій тяжко вздохнулъ, уныло размышляя: ‘Ужъ лучше бы меня опустили прямо въ девятый кругъ Дантова ада!’ Но мирмидонъ вдругъ круто повернулъ:
— Есть! Пойдемте на Соборную горку, ваше благородіе. Попытаемъ счастья у лавочника.
— Неужели безъ клоповъ?
— Не должны бы еще развестись, подлые: новый домъ лавочникъ поставилъ. Только что перебрались хозяева т, до осени проживали въ старомъ, при магазин. Богатютъ прытко у насъ черти лавочники, ваше благородіе. Хоть бы этого взять: всего четвертый годъ, какъ онъ проявился въ нашемъ город, а ужъ экую домину построилъ. Здсь, пожалуйте, ваше благородіе.
— А вы разв не войдете?
Воинъ сконфузился.
— Не обожаетъ этого хозяинъ здшній, чтобы нашъ брать къ нему жаловалъ. ‘Ты, приказываетъ, ко мн въ лавку приходи, я тебя, чмъ хочешь, ублаготворю, а на домъ ко мн безъ надобности не шляйся. Не люблю!’ Ничего, мы не обижаемся. Человкъ обходительный. А что нравный, вс они, сибиряки, свободнаго духа наперлись. Сибирскій онъ, ваше благородіе, изъ тамошнихъ мщанъ… Вы извольте итти, ваше благородіе, я у калитки подожду.
Дв минуты спустя, В-скій стоялъ въ довольно чистенькомъ зальц, какъ обыкновенно бываютъ мелко купеческіе зальцы въ сверныхъ уздныхъ городахъ: съ геранью, канарейкою, часами, которые кричатъ кукушкою, съ портретами царя и царицы, съ большими образами и лампадкою подъ низкимъ блымъ потолкомъ. По крашеному полу тянулась суровая домотканная дорожка, а по дорожк ходили два четвероногихъ: толстый срый котъ и здоровый лупоглазый ребенокъ.
— Что? Прізжій? Квартиру ищетъ? Какая же у насъ квартира? Нтъ у насъ квартиры. Зачмъ пускала?— слышалъ В-скій сердитый женскій шопоть за перегородкою: хозяйка бранила работницу, открывшую В-скому двери.