Побда.
Побда.
Луиджи Пиранделло.
(Съ итальянскаго).
* * *
* * *
* * *
Перев. Е. Шестаковой.
‘Современникъ’, No 6, 1913
Победа, Пиранделло Луиджи, Год: 1912
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Вс они,— кром отца, умершаго въ пятьдесятъ лтъ отъ воспаленія легкихъ,— мать, братья, сестры, дяди и тетки съ материнской стороны — вс умерли одинъ за другимъ и въ молодыхъ годахъ отъ чахотки.
Оставались только эти два брата, Марко и Аннибалъ Пикетта. Всю свою жизнь они упрямо боролись съ ужаснымъ недугомъ и пускались на тысячи средствъ, чтобы преодолть его. Они неусыпно слдили другъ за другомъ, всегда на чеку и готовые къ борьб, самымъ пунктуальнымъ образомъ исполняли вс предписанія врачей въ количеств и качеств пищи и въ одежд сообразно малйшимъ перемнамъ въ температур или погод, глотали самыя разнообразныя пилюли и лекарства, минута въ минуту ложились спать, вставали утромъ, гуляли и предавались своимъ небольшимъ развлеченіямъ, дозволеннымъ строгимъ режимомъ.
Ведя такой образъ жизни, они надялись сохранить свое здоровье и благополучно перевалитъ за роковой возрастъ, въ которомъ умирали вс члены ихъ семьи.
Когда это имъ удалось, они ликовали, какъ будто одержали величайшую побду.
Однако младшій, Аннибалъ, такъ осмллъ посл этой удачи, что началъ понемногу отпускать туго натянутыя возжи и допускать большія нарушенія суровыхъ правилъ. Марко, съ авторитетомъ старшаго брата, попытался было призвать его къ порядку. Однако Аннибалъ, точно и въ самомъ дл смерть угрожала ему теперь меньше, чмъ прежде, не хотлъ и думать о ней посл того, какъ она прозвала роковой моментъ.
Оба брата были похожи другъ на друга: невысокаго роста, недурно сложенные, съ короткимъ, прямымъ носомъ, скрытнымъ взглядомъ, вязкимъ лбомъ и большими черными усами. Аннибалъ, впрочемъ, былъ на много крпче брата, шире въ плечахъ и груда. Онъ имлъ даже порядочное брюшко, которымъ очень гордился, и боле округленное лицо. Аннибалъ былъ того мннія, что и Марко сдлалъ бы недурно, позволивъ себ нкоторыя удовольствія, разъ онъ чувствовалъ себя хорошо.
Но Марко предпочелъ пока оставить брата въ поко. Онъ исполнилъ свой долгъ и по совсти передупредилъ его, теперь же можно будетъ понаблюдать со стороны результатъ всхъ этихъ злоупотребленій. Если же по прошествіи нкотораго времени не будетъ ухудшенія, тогда и объ… кто знаетъ! Отчего бы и не попробовать!
Однажды Аннибалъ сообщилъ совершенно сумасшедшую новость. Это было безуміе, не имющее себ равнаго. Онъ влюбился и собирался жениться! Дуракъ! Подъ ужасной, неминуемой угрозой — жениться? На комъ? Ужъ не на смерти ли? Марко кричалъ о грх производить на свтъ себ подобныхъ, зараженныхъ и заране обреченныхъ, и освдомился, какъ звали негодяйку, которая согласилась участвовать въ этомъ сугубомъ преступленіи.
Аннибалъ страшно разволновался и ршительно запретилъ брату употреблять такія выраженія по адресу его будущей жены. Кром того, онъ находилъ, что не стоитъ заботиться о жизни, если не пользоваться ею, онъ усталъ отъ такого прозябанія и согласенъ лучше умереть.
Марко смотрлъ на брата съ сожалніемъ и гнвомъ, тихо покачивая головой. Жить — не жить. Что за нелпость! Нтъ, требовалось не умереть, и во что бы то ни стало, хотя бы только въ отместку за всхъ родныхъ, павшихъ жертвами жестокой смерти. Но все равно. Если Аннибалу угодно жениться — скатертью дорота. Какъ хозяинъ дома, старшій братъ выгонялъ безумца, съ которымъ не желалъ больше имть ничего общаго.
Впрочемъ, все имущество — вещи, мебель и т. д., братья ршили раздлить на дв равныя части. Аннибалъ получилъ разршеніе увезти съ собой все, что пожелаетъ, но только потихоньку, безъ шума и не поднимая пыли, чтобы не вредить легкимъ и не разстроить здоровья Марко.
Незадолго до свадьбы братья ходили по комнатамъ, ршая, что кому достанется. Марко охотно отдавалъ все: и шкафъ, и комодъ съ зеркаломъ, и стулья, и умывальникъ. Онъ ничего не жаллъ — ни занавсокъ, ни большого обденнаго стола, ни даже всей меблировки. Онъ только просилъ не трогать его комнату, гд стояло нсколько стульевъ, письменный столъ, дв полки со старыми книгами и диванъ, обитый искусственной кожей, къ которому онъ былъ привязанъ.
— А это ты тоже оставишь себ?— улыбаясь, спросилъ Аннибалъ, указывая на большое чучело птицы, набитое соломой, и стоявшее на высокомъ шест между книжными полками. Чучело было такъ старо, что перья вылиняли до неузнаваемости, и невозможно было даже догадаться, къ какой пород принадлежала птица.
— Конечно, оставлю!— съ раздраженіемъ отвтилъ Марко.— Вообще все, что въ этой комнат. Что же тутъ смшного? Простое соломенное чучело — семейныя воспоминанія. Пожалуйста, оставь его въ поко.
Марко не хотлъ признаться, что эта птица имла для него громадное значеніе. Сравнительно хорошо сохранившаяся, несмотря на свою давность, она казалась ему добрымъ предзнаменованіемъ и давала ему тайное утшеніе въ сомнніяхъ.
Когда насталъ день свадьбы Аннибала, Марко остался дома и не присутствовалъ на торжеств. Потомъ онъ изъ приличія сдлалъ новобрачнымъ визитъ, просидлъ ровно пять минутъ, и не только не поздравилъ молодую, но даже не сказалъ съ ней слова.
Этимъ и ограничились его посщенія дома брата. При вид молодыхъ у него дрожали ноги, и онъ чуть не падалъ въ обморокъ, думая объ ихъ брак. Онъ предпочиталъ не волновать себя этимъ чудовищнымъ зрлищемъ.
— Какое разрушеніе! Какое безуміе!— восклицалъ онъ, кружась по своей комнат, плотно закупоренной со всхъ сторонъ и пропитанной кислымъ запахомъ лекарствъ и никогда не освжаемаго воздуха.— Какое сумасшествіе! Какое разрушеніе!
Слды и царапины на обояхъ, оставшіеся отъ мебели, которую увезъ братъ, еще боле усиливали впечатлніе пустоты и разгрома. Блуждая по опустошеннымъ комнатамъ, съ глазами, устремленными въ пространство, Марко ощупывалъ жалкіе остатки мебели и вздыхалъ съ вчнымъ припвомъ:
— Какое разрушеніе! Какое безуміе!
Онъ привыкъ къ брату, и имъ такъ хорошо жилось вмст. Теперь старый домъ казался ему могилой, а самъ онъ страждущей душой, не находящей покоя. Но онъ гналъ отъ себя эти мрачныя мысли. Чтобы развлечься и доказать себ, что ему вполн достаточно своего собственнаго общества, онъ принимался потихоньку насвистывать или барабанить пальцами по стеклу, разсматривая въ окно деревья, оголенныя поздней осенью, пока не замчалъ тутъ же, на окн, по которому стучалъ, изсохшую, мертвую — о, Боже мой!— муху, повисшую на паутинк…
Прошло около года со свадьбы Аннибала.
Насталъ канунъ Рождества. Въ комнату Марко доносился съ улицы звонъ колоколовъ, трескъ огня и хоръ женскихъ и дтскихъ голосовъ, пвшихъ молитвы передъ маленькой часовней, украшенной зелеными листьями, у входа въ нее горли дв большія связки соломы, отъ которыхъ во вс стороны съ трескомъ летли искры.
Марко, терзаемый тоской, собрался лечь спать въ обычный насъ, какъ вдругъ у дверей раздался неистовый звонокъ, заставившій его подскочить на мст.
Это пришли навстить его Аннибалъ съ своей женой, Лилліаной, они ворвались, опьяненные весельемъ, и принялись топать ногами, жалуясь на холодъ и заливаясь хохотомъ. Они забжали на одну минуточку, чтобы поздравить, и не помшаютъ ему лечь въ постель въ привычное время. Веселая Лилліана ни на секунду не оставалась спокойной. Она прыгала по комнат зятя и щебетала, какъ птичка. Разв нельзя открыть чуть-чуть окошко, хотя бы маленькую щелочку, чтобы освжить здсь воздухъ? А что это за смшное чучело на палк? А это? Ахъ, это всы для лекарствъ, не правда ли? Очень мило! А гд же старая донна Фанни?
Марко, ошеломленный неожиданной встряской, бормоталъ какія-то несвязныя слова, и когда они ушли, онъ прислъ на кровать, въ изумленіи размышляя обо всемъ виднномъ.
— Однако… повторялъ онъ, потирая лобъ рукой.— Однако… И не зналъ, какъ выразить свою мысль. Одно было ему ясно, хотя и казалось невроятнымъ: братъ не только не умеръ въ первую же недлю посл свадьбы, но выглядлъ превосходно, здоровымъ, веселымъ, безконечно счастливымъ… Что, если ему тоже можно бросилъ леченіе, освободиться отъ душившаго его кошмара и, по примру брата, безъ оглядки кинуться въ водоворотъ жизни? Эти двое, вдь, не лечились, не глотали пилюль… Да, ршено! Къ чорту докторовъ и лекарства!
На другой день онъ отправился къ брату. Тамъ его встртили такъ радушно, съ такой шумной радостью, что у него закружилась голова. Каждый разъ, какъ Лилліана набрасывалась на него съ объятіями, онъ закрывалъ глаза и выставлялъ впередъ руки для защиты. Какой милый бсенокъ была эта Лилліана! Жизнь такъ и переливалась въ каждой ея жилк! Она насильно оставила его обдать съ ними. Онъ нался, какъ никогда въ жизни, а выпилъ столько, что страшно сказать. И все-таки онъ встать изъ-за стола пьяный больше отъ радости и удовольствія, чмъ отъ вина.
Но едва онъ вернулся вечеромъ домой, какъ почувствовалъ себя дурно. Сильная грудная простуда и разстройство желудка уложили его въ постель на нсколько дней. Уговоры Аннибала, который старался доказать, что все это отъ непривычки, не привели ни къ чему. Марко закаялся навсегда длать что-либо подобное. И взглянулъ на брата такими глазами, что Аннибалъ внезапно… Но нтъ! Что это?
— Отчего… отчего ты… такъ смотришь на меня?— пролепеталъ онъ, блдня, съ мертвенной улыбкой на устахъ. Несчастный Аннибалъ! Это смерть, смерть… Вотъ уже ея неизгладимая печать на его лиц. Ее ясно выдала эта блдность, на скулахъ продолжали горть страшнымъ румянцемъ два пятна, какъ факелы смерти…
Аннибалъ Пикотти, дйствительно, умеръ черезъ три года посл своей свадьбы. Для Марко это былъ двойной ударъ. Положимъ, онъ давно предвидлъ и предсказалъ эту смерть. Но все-таки какое ужасное предостереженіе для него!
Изъ боязни простудиться, Марко не ршился даже пойти на кладбище, на похороны. Это было слишкомъ печальное и досадное зрлище, и, кром того, онъ не вынесъ бы людскихъ соболзнующихъ взглядовъ, которые въ то же время остро изучали бы его лицо, стараясь подловить въ немъ роковые признаки семейнаго недуга.
Но онъ не долженъ еще умирать. Онъ одинъ изъ всей семьи побдитъ смерть. Ему уже сорокъ пять лтъ, если дотянуть до шестидесяти, то этого вполн достаточно. Тогда можно и умереть, но только не этой подлой смертью, уложившей въ могилу весь его родъ!
Съ этихъ поръ Марко удвоилъ заботы о своемъ здоровья. Когда, наконецъ, постоянное, бдительное шпіонство за малйшимъ движеніемъ привело его въ угнетеніе и лишило всякой бодрости духа, онъ ршилъ впредь обманывать себя и уврить, что онъ нисколько не думаетъ о себ. Онъ снова началъ бродить по пустымъ комнатамъ стараго дома, покачивая шелковой кисточкой своего колпака и посвистывая.
— Тепло… хорошая погода…— произносилъ онъ вслухъ и тутъ же спохватывался и убждалъ себя, что эти слова вырвались случайно, а вовсе не для того, чтобы попробовать, не охрипъ ли голосъ…
Маленькая донна Фанни, служанка, вовсе не считала себя старой и уже нсколько лтъ пребывала въ полной увренности, что ея хозяинъ былъ тайно влюбленъ въ нее, но по застнчивости не ршался открыться ей. Поэтому, попадаясь ему навстрчу во время его блужданій по дому, она улыбалась и спрашивала:
— Не надо ли вамъ чего-нибудь, баринъ?
Онъ смотрлъ на нее сверху внизъ и сухо отвчалъ:
— Мн ничего не надо. Утрите себ носъ.
Донна Фанни съеживалась и пробовала намекнуть:
— Понимаю, понимаю. Ваша милость упрекаетъ меня, потому что любите…
— Я никого не люблю!— рычалъ онъ въ отвтъ, страшно вытаращивая глаза.— Я вамъ говорю: утрите свой носъ, который вымазанъ въ табак. И чтобы я больше не видалъ табаку ни крошки!
И, повернувшись къ ней спиной, онъ продолжалъ свою прогулку, кивая кисточкой и насвистывая.
Однажды вдова его брата пришла навстить его, по злосчастному вдохновенію.
— Ради Бога, уходите!— простоналъ онъ, закрывая лицо руками, чтобы не видть ея слезъ и траурнаго платья,— Уходите и никогда не возвращайтесь. Вы хотите, чтобы я умеръ? Ступайте, я не могу васъ видть!..
Это посщеніе показалось ему покушеніемъ на его жизнь. Невстка, врно, воображаетъ, что онъ забылъ о брат. Но нтъ, онъ помнитъ и думаетъ о немъ и только длаетъ видъ, что не думаетъ. Весь день онъ чувствовалъ себя плохо и ночью, проснувшись, забился въ страшномъ припадк рыданій, а утромъ притворился, что совершенно позабылъ объ этомъ. Съ веселымъ видомъ онъ разгуливалъ по комнатамъ, свистлъ, какъ соловей, и повторялъ:
— Тепло… хорошая погода…
Когда, наконецъ, его усы, упорно не желавшіе сдть, подернулись серебромъ, какъ и волосы на вискахъ, онъ былъ въ восторг. Черные волосы напоминали ему молодость и чахотку.
Онъ хотлъ и долженъ былъ достичь старости. Чмъ больше онъ старился, тмъ боле чувствовалъ себя въ безопасности. Вмст съ молодостью онъ ненавидлъ все, что иметъ къ ней отношеніе: любовь весну… Особенно весну — это вдь самое опасное время для легочныхъ больныхъ. И онъ съ глухимъ раздраженіемъ наблюдалъ за зеленющими въ саду почками.
Весной онъ совершенно не выходилъ изъ дома. Посл обда онъ оставался сидть за столомъ и выстукивалъ псенки на стаканахъ. Если донна Фанни съ легкостью бабочки прилетала на звонъ, онъ грубо выгонялъ ее.
Бдная донна Фанни скоро убдилась въ томъ, что ея жестокій хозяинъ совсмъ не любилъ ея. Она серьезно заболла и была безжалостно отправлена умирать въ госпиталь. Марко пожаллъ о ней, но только оттого, что ему пришлось нанять новую прислугу. Онъ перемнилъ ихъ безъ конца въ короткое время, потому, что никто не могъ ужиться съ нимъ, и, въ конц концовъ, долженъ былъ остаться совершенно одинъ и самъ длать для себя все…
Такъ, понемногу, дожилъ онъ до шестидесяти лтъ.
Тогда страшное напряженіе силъ, которое столько времени мучило его, ослабло, и онъ успокоился. Цль всей жизни был достигнута. Теперь нечего было больше добиваться, и можно умереть. Марко хотлъ, жаждалъ смерти, онъ такъ усталъ, такъ сосікучился, жизнь возбуждала въ немъ тошноту.
На склон лтъ онъ бросилъ всякую осторожность, началъ вставать утромъ много раньше прежняго, выходить по вечерамъ, посщать людныя собранія, сть всякую пищу. Но тоска и скука росли въ немъ по мр того, какъ протекали дни и мсяцы. Онъ испортилъ себ желудокъ, терзался меланхоліей и съ ненавистью смотрлъ на людей, которые не переставали поздравлять его съ прекраснымъ видомъ и добрымъ здоровьемъ.
Въ одинъ прекрасный день его мука дошла до крайнихъ предловъ, и ему пришло въ голову, что онъ еще не выполнилъ всего, что долженъ былъ. Что это была за вещь, онъ еще не сознавалъ, но ясно чувствовалъ, что только она одна и могла освободить его отъ ужаснаго кошмара и дать окончательную побду. Ему показалось, что соломенное чучело на шест между двумя полками воплощаетъ въ себ эти мысли и ясно доказываетъ, что еще не все побждено.
— Солома, все солома…— мелькнуло у него въ голов. Онъ сорвалъ птицу съ подставки и, доставъ изъ кармана перочинный ножикъ, распоролъ ей грудь.
— Вотъ,— бормоталъ онъ,— солома, простая солома.
Потомъ онъ оглянулся кругомъ, и взглядъ его упалъ на диванъ и стулья, обитые искусственной кожей. Онъ принялся отдирать обивку тмъ же самымъ ножомъ и пригоршнями вытаскивалъ волосъ, разбрасывая его и презрительно приговаривая:
— Солома! Все, все простая солома…
Но что же еще нужно было сдлать? А вотъ что.
Марко подошелъ къ письменному столу, слъ ы, вынувъ изъ ящика револьверъ, приставилъ его къ виску… Вотъ именно это самое…
Теперь побда была полная…
Когда въ окрестности разнеслась всть о самоубійств Марко Пикотти, никто сначала не хотлъ этому врить. Мысль, чтобы Марко, который всегда съ такимъ безумнымъ упорствомъ цплялся за жизнь, врутъ покончилъ съ собой, казалась невроятной. Многіе, которые видли въ комнат покойнаго изрзанную въ клочки мебель, предполагали, что этотъ разгромъ и убійство были просто дломъ шайки воровъ…
Въ длинномъ списк вещей, составленномъ усердной полиціей, почетное мсто заняло чучело птицы, набитой соломой, и какому-то орнитологу было даже поручено опредлить, къ какой пород она принадлежала, какъ будто это могло пролить свтъ на таинственное дло.