ВЪ ЖЕНСКОЙ ШКОЛ.
ВЪ ЖЕНСКОЙ ШКОЛ.
Сцены Матильды Серао.
(съ итальянскаго).
Сцены Матильды Серао.
(съ итальянскаго).
——
——
‘Любовь — страшная гадость!’
——
——
——
——
——
——
А. В.
‘Русская Мысль’, No 7, 1885
В женской школе, Серао Матильда, Год: 1885
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Предлагаемыя читателю сцены изъ невдомаго у насъ быта итальянской женской школы принадлежатъ перу талантливой и лишь недавно выдвинувшейся писательницы. Нсколько лтъ тому назадъ безвстная труженица-телеграфистка, Матильда Серао быстро заняла почетное мсто въ кружк выдающихся литераторовъ, высоко поднявшихъ современную итальянскую повсть. Первые же ея опыты обратили вниманіе критики, о нихъ заговорила печать, наиболе вліятельный журналъ, Новая Антологія, открылъ имъ свои столбцы, и корифеямъ романа, Барриля, Верга, Фарина, Берсеціо, пришлось потсниться и принять въ свою среду младшаго собрата.
Для новаго направленія бытоваго романа поддержка, встрченная имъ со стороны женщины-писательницы, была чрезвычайно важна. Госпожа Серао внесла въ него близкое, на опыт провренное знакомство съ положеніемъ женщины во всхъ общественныхъ слояхъ, знаніе женскаго характера, всего блдне обрисовывавшагося обыкновенно итальянскими романистами. Начиная съ воспитанія женщины, мтко очерченнаго въ нижеслдующихъ сценахъ и съ неменьшимъ искусствомъ прослженнаго во вступительной глав одного изъ большихъ романовъ Fantasia, гд выступаетъ педагогія отборная, великосвтская, г-жа Серао обрисовала и положеніе трудящейся женщины, взявъ сюжетомъ нсколько очерковъ изъ службы на ‘казенномъ Телеграф’. Затмъ она слдитъ за участью женщины въ семь, въ свт, въ брачной жизни, въ ряд тонко очерченныхъ оттнковъ выступаетъ въ ея романахъ, Fantasia, Ouore infermo, Rosa туstica, Ventre di Napoli, характеръ южной, итальянской женщины, то затронутой мистикой католичества, то страстной и легкомысленной, то полной благородныхъ порывовъ. Но Матильда Серао не односторонняя спеціалистка по женскому вопросу, и съ одинаковой правдивостью и умньемъ рисуетъ она и мужскіе характеры, бичуя нердко пустоту и безцвтность всей общественной среды, напримръ, въ роман Fantasia, который итальянцы считаютъ лучшимъ изъ ея произведеній. Ею руководитъ чувство гуманности, и ея симпатіи всегда привлекаютъ читателя. Но она столько же чужда ложной чувствительности, какъ и черствыхъ натуралистическихъ пріемовъ, не ищетъ она также хитросплетенныхъ замысловъ. Все просто и правдиво, и описанія, и рчи, иной разъ чувствуешь, что на ея мст другой авторъ затратилъ-бы множество силъ и умнья, чтобы высказать то, что она обрисуетъ двумя, тремя штрихами. Такъ, въ приводимыхъ ниже школьныхъ сценахъ, какъ безхитростно и, въ то же время, какъ глубоко завершается картина воспитанія справкою съ тмъ, что сталось съ молодымъ людомъ посл школы! Такой вопросъ всегда мучительно выдвигается въ школьной атмосфер, и вотъ съ виду документально-сухой перечень справокъ раскрываетъ рядъ незримыхъ драмъ, упорнаго труда, бдности, а для контраста съ долею какой-нибудь сельской учительницы или сигналистки на телеграф показываетъ торжество житейской прозы и буржуазной сытости, для которой не нужно было никакого воспитанія.
Пока колоколъ мрно билъ восемь часовъ, въ длинный, узкій, очень темный корридоръ начали входить воспитанницы. Со стороны лстницы, въ дверь, въ которую была вставлена желзная ршетка, чтобы пропускать немного свта въ сырой корридоръ, входили экстерны, съ противуположной стороны, изъ жилой части дома появлялись попарно пансіонерки. Мгновенно образовались дв длинныя шеренги, вдоль лвой стны, глухой, безъ дверей, выстроились приходящія, у правой, прорзанной четырьмя дверями, которыя вели въ три класса и въ комнату директора и были плотно затворены, размстились пансіонерки.
— Начинайте же, синьорины,— уже въ третій разъ восклицала воспитанница де-Донато, молодая двушка лтъ двадцати, которая готовилась было въ пвицы, но потеряла голосъ.
Ученицы не замчали ея знака. Экстерны, въ шляпахъ, застегнутыхъ пальто, съ юбками, приподнятыми отъ грязи, въ мокрыхъ башмакахъ, съ книгами подъ мышкою, сверткомъ бумагъ, готовальнею или узелкомъ съ завтракомъ въ рукахъ, продолжали болтать между собою, внося въ комнату всю сырость дождливаго утра. Пансіонерки, въ срыхъ, доходящихъ до полу платьяхъ, блыхъ воротничкахъ съ черною бархатною ленточкою въ волосахъ, обремененныя книгами, связанными тесемкою или стянутыми гуттаперчевымъ кольцомъ, были спокойне, но хорошенькая Кармела Фіорилло, съ черными глазами и розовыми губками, страдала, по обыкновенію, насморкомъ. Фракакрета, сентиментальная дурнушка, имла на правомъ глазу ячмень и была безобразна, несмотря на хитрую прическу изъ-за которой претерпвала постоянныя наказанія, Джиневра Барракко вчно сморкалась и плакала помимо воли, у Джіованны Аббамонте болла теперь правая рука посл того, какъ только что зажила лвая. И вс пансіонерки имли болзненный, чахлый видъ двушекъ, которыя живутъ въ сыромъ помщеніи, дятъ плохо и спять при зажженномъ газ. Пть? Но никому не хотлось пть въ это утро, ни экстернамъ, утомленнымъ ходьбою, дождемъ, ко торый ихъ вымочилъ, грязью, которую он топтали ногами, ни пансіонеркамъ, подавленнымъ мракомъ этого большаго іезуитскаго монастыря, гд вода сочилась изъ стнъ, готовыхъ ежеминутно обрушиться.
— Начинайте же, синьорины,— снова воскликнула де-Донато, ударяя въ ладони и подавая первую ноту.
Человкъ пятьдесятъ разсянно и слабо затянули начальную строфу утренней псни:
Есть Отецъ у насъ на неб.
Свтъ и жизнь даетъ Онъ мн.
Къ трону истины влечетъ Онъ,
Къ свтлой, вчной красот.
Напвъ былъ мрный, простой, самый элементарный. Двушки пли вяло, безъ всякаго жара, безъ мысли, совершенно машинально и произносили слова, какъ бы не понимая ихъ смысла. Остальныя сто воспитанницъ вовсе не пли, нмая сцена улыбокъ, взглядовъ, знаковъ, гримасъ разыгрывалась между двумя шеренгами экстерновъ и пансіонерокъ. Суровое распоряженіе начальства воспрещало всякія сношенія между ними, но именно поэтому экстерны и пансіонерки вчно составляли пары и группы, и связь эта была настолько прочна, что никакія наказанія не могли ее расторгнуть. Именно вслдствіе запрещенія устанавливались между воспитанницами нжная дружба съ оттнкомъ какой-то страстности, непобдимыя симпатіи, которыя не страшились никакихъ преслдованій, постоянный обмнъ услугъ, то въ вид письма, опущеннаго въ ящикъ по просьб подруги или доставленнаго съ почты, стиховъ, втихомолку данныхъ на прочтеніе, куска мыла ‘съ запахомъ свже-скошеннаго сна’, незамтно всунутаго въ руку. Молодыя головки постоянно работали, придумывая средства обмануть надзоръ старшихъ. Пть? Но какъ разъ въ т минуты, когда вс были вмст, проявлялась въ полной сил вся странная сть любви, нервности, симпатіи, антипатіи, нетерпнія, спокойной привязанности, ненависти и ревности. Пока боле равнодушныя, сонливыя и скучающія произносили слова:
На земл же Богъ далъ мать мн.
Точно ангелъ словомъ чести
Руководитъ она мною
На пути добра и правды…
можно было уловить нжный взглядъ, который Амалія Бордо, пансіонерка перваго курса, стройная брюнетка съ зелеными глазками, кидала на Катерину Бонелли, воспитанницу третьяго курса, съ вздернутымъ носикомъ и близорукими глазами, придававшими ей видъ не то ироническій, не то презрительный, а Катерина Бонелли вертла въ рукахъ увядшую розу, которую за три дня передъ тмъ дала ей Амалія. Блондинка Габріэлла Дефео умышленно отворачивалась отъ Каролины Мацца, съ которою поссорилась наканун, а Каролина притворно читала тетрадь, чтобы не поднимать глазъ. Артемизія Джаквинанджело, остриженная, какъ мужчина, и отличавшаяся рзкими чертами лица и худобою подростка, тоже не пла, и только потому, что на нее не хотла глядть Джіудитта, а Джіудитта въ эту самую минуту тщетно улыбалась Маріи Доннарумма, которая думала о томъ, нашла ли Аннина Казале для нея письмо на почт. Марія Валенте издали показывала Гаэтанин записку, а изъ рукъ въ руки переходилъ пузырекъ съ духами, который кто-то купилъ для Фраккакрета, кокетливой дурнушки. Голоса пятидесяти воспитанницъ, небрежныхъ, скучающихъ, не думающихъ ни о чемъ, механически тянувшихъ псню, нсколько усилились, пока он произносили слова:
Мн дорога и родная земля,
Въ родин все: и оплотъ, и святыня.
Мигъ ли опасный для всхъ насъ настанетъ,
Вра въ нее не покинетъ меня.
Вс остальныя молчали. Экстернамъ надоло пть въ темномъ корридор безъ аккомпанимента фортепіано эту глупую музыку и нелпыя слова. Он все еще стояли въ мокрыхъ пальто, съ продрогшими ногами, руками, утомленныя связками книгъ и тетрадей, желудками, едва согртыми чашкою плохаго кофе, свареннаго наканун. Имъ надоло пть, имя передъ собою перспективу семи часовъ занятій. Въ особенности третьекурсницы, заваленныя работою, вынужденныя изучать самые разнообразные предметы, постоянно терзаться страхомъ и безпокойствомъ, вовсе не были расположены пть. Джіузеппина Нобилоне была самою несчастною изъ всхъ, ничего не смыслила ни въ физик, ни въ геометріи, въ итальянскомъ язык постоянно переэкзаменовывалась и переходила каждый годъ изъ класса въ классъ со слезами, подъ цлымъ градомъ окриковъ, увщаній, просьбъ, наставленій. Джіулія де-Санктисъ зубрила уроки на память съ страшнымъ напряженіемъ, но, если теряла случайно нить, тотчасъ же становилась предметомъ насмшекъ всего класса. Клеофа Сантаніелло была умна и прилежна, но до того боялась отвчать урокъ, что учителя считали ее глупою и лнивою, Марія Варесса, очень сильная въ исторіи, была совершенно неспособна къ географіи, наконецъ, Кеккина Ветромиле отличалась такимъ прилежаніемъ, что преподаватели то и дло вызывали ее и этимъ страшно изнуряли бдную двушку. Остальныя пятьдесятъ ученицъ, которыя не думали ни о чемъ и смялись надъ экзаменами, были совершенно оглушены ударами въ ладони де-Донато, серьезно относившейся къ своей, роли капельмейстера, и упорно голосили:
Пламя святое, что мн согрваетъ
Сердце и умъ, три луча составляютъ:
Буду всегда коренной христіанкой,
Дочерью врной и честной гражданкой!
Этимъ бы кончилось утреннее пніе, но послднюю строфу надо было повторить всею школою заразъ, сопрано, меццо-сопрано, контръ-альтами. Повтореніе въ боле высокомъ тон увлекло еще голосовъ двадцать, такъ что на мгновенье что-то врод веселья разлилось по узкому, длинному и темному корридору. Но большинство, все-таки, молчало, оставалось неподвижно, какъ люди, которые живутъ внутреннею жизнью, страдаютъ и не имютъ мужества подлиться своимъ горемъ. Одна изъ двушекъ, дочь бдной вдовы изъ Пьемонта, ходившей за больными за два франка въ день, до сихъ поръ еще краснла оттого, что ей пришлось представить свидтельство о бдности, чтобы получить отъ школы хоть книги даромъ. Другая изнывала отъ любви къ будущему жениху сестры, третья должна была жить среди атмосферы порока, съ шестнадцати лтъ лишившей ее молодой наивности, рядомъ съ любовницею отца и золовкою, измнявшею ея родному брату. Лидія Сантаніелло умирала отъ чахотки и только молила Бога продлить ей жизнь еще лтъ ни пять, на шесть, чтобы работать и помогать семь пока вырастетъ братъ. Эти двушки ужъ никакъ не могли пть. Не пла также и Джіустина Маранджіо, въ восемнадцать лтъ уже напоминавшая лицомъ старушонку. Она всегда знала уроки, никогда не объясняла ихъ никому изъ подругъ, не давала взаймы книгъ или тетрадей, смялась, когда бранили другихъ, была любимицею преподавателей, не имла друзей и воплощала въ себ крайнее коварство и безпредльную злобу, не смягченную ни одной доброй чертой.
По окончаніи пнія все задвигалось, совершенно такъ, какъ выстраиваются солдаты. Восемдесять пять двушекъ, весь первый курсъ, собрались въ библіотек, громадной комнат съ дубовыми полками, потемнвшими, запыленными, совершенно пустыми. Сорокъ дв воспитанницы втораго курса вошли въ свой классъ, холодный, съ стнами, выбленными и украшенными всего только двумя географическими картами, а остальныя тридцать ученицъ третьяго курса неохотно отправились въ низкую, маленькую комнату, которая служила имъ классомъ. Изъ открытыхъ дверей слышалась громкая болтовня, преподаватели еще не приходили, но длинный корридоръ уже опустлъ. Мстами виднлись на полу грязныя лужи, оставленныя ногами воспитанницъ. На эти лужи глядла, казалось, какая-то двушка, прислонившаяся въ косяку двери, которая вела къ выходу. Она стояла, спиною къ свту и разсмотрть ея лица было невозможно, замтно было только, что она низкаго роста, худа и вся въ черномъ. Незнакомка находилась тутъ съ самаго начала пнія, слушала его, не сходя съ мста, не смя шевельнуться, видла, какъ выстроились курсы, какъ они исчезли въ дверяхъ, и все еще не двигалась. Въ это время раздался шорохъ, появилась служанка Роза, женщина высокаго роста, съ огромными ногами, узловатыми руками, скоре походившая на карабинера, чмъ на женщину, одтая въ шерстяную юбку съ красными и черными клтками и въ красный шерстяной платокъ. Она принесла толстую, жесткую метлу, чтобы очистить корридоръ отъ грязи, и что-то бормотала во время работы съ видомъ добродушной ворчуньи. Дойдя до двери, она подняла глаза и увидала незнакомую двушку.
— Что вамъ надо?— рзко спросила она.
— Директора,— прошептала двушка слабымъ голосомъ.
— Его здсь нтъ.
— Разв онъ не придетъ? Могу я подождать его?
Вопросъ былъ сдланъ такъ кротко, что Роза смягчилась.
— Онъ скоро придетъ. Подождите.
И она, снова принялась съ трескомъ мести. Ободренная двушка осмлилась двинуться по корридору и бросила взглядъ въ открытую дверь третьяго класса. Воспитанницы еще не сидли на скамьяхъ, вс он, экстерны и приходящія, болтали между собою и шумли. Тщетно декутріона старалась съ высоты каедры установить молчаніе. Это была полная, добродушнйшая, не очень умная, но чрезвычайно аккуратная и спокойная двушка, которую выбрали на должность старшей только ради ея хорошихъ отмтокъ за поведеніе. Она ревностно относилась къ своему длу, но не умла сердиться, не находила въ себ мужества ссориться съ подругами, чему мшала, впрочемъ, и не незмутимая флегматичность нсколько расплывшейся блондинки.
— Синьорины, молчите, прошу васъ,— молила она.
— О, милйшая Джіудиконе!— воскликнула Бонелли, поправляя пенсъ-нэ,— что это съ тобою? Ты заговорила, кажется, по-тоскански?
— Это она ухаживаетъ за Раденте,— подхватила Артемизія, проводя рукою по волосамъ, точно мужчина.
— Раденте не придетъ, Раденте не.придетъ!— воскликнула третья, ударяя въ ладони.
— Но, вдь, всего только восемь, здшніе часы бьютъ на четверть слишкомъ раньше,— сказала въ полголоса Костанца Скалера и вынула свои часы.
Ради нихъ, единственныхъ во всемъ класс, Костанца считалась важною барынею. И она, дйствительно, имла барскій видъ съ своими каштановыми кудрями, большими срыми глазами, нжною улыбкою, изящными манерами. Но главное ея преимущество заключалось, все-таки, въ этихъ золотыхъ часахъ, которые она вынимала ежеминутно. Кто-то оемлился распространить въ класс слухъ, будто Костанца — сестра штопальщицы кружевъ, но это считалось всми чистйшею клеветою въ виду аристократическихъ золотыхъ часовъ.
Тмъ временемъ двушка въ черномъ добралась тихими шагами до конца корридора. Въ углу находилась цинковая чаша, выкрашенная въ голубой цвтъ, изъ плохо завернутаго крана сочилась вода, точно драгоцнныя слезы, къ крану былъ придланъ за металлическую цпь оловянный ковшикъ. Видя, что она одна, двушка осмлилась отвернуть кранъ, выпустила немного воды, чтобы сполоснуть ковшъ, потомъ отхлебнула. Но вода была теплая и съ нехорошимъ металлическимъ вкусомъ. Двушка наклонилась, вылила ее, потомъ вернулась въ входной двери, снова бросивъ робкій взглядъ въ сторону третьяго курса, куда ей никакъ не попасть, если не придетъ директоръ. Нкоторыя изъ воспитанницъ уже сидли по мстамъ. Джіузеппина Нобилоне теряла голову при мысли, что ее вызовутъ, пожалуй, сегодня четыре учителя, чтобы спрашивать уроки, и тупо глядла на связку книгъ. Де-Санктисъ сидла, засунувъ руки въ старую муфту, связанную изъ черной шерсти, и, не спуская глазъ со стны, мысленно повторяла отрывокъ изъ Нассаванти. Эмилія Сконпо перечитывала въ десятый разъ свое итальянское сочиненіе и приходила въ отчаяніе оттого, что не могла найти тхъ орографическихъ ошибокъ, которыя потомъ въ такомъ количеств отыщетъ учитель, наконецъ, Кеккина Ветромиле записывала въ тетрадь какую-то цитату.
Въ одной изъ группъ Каролина Мацца съ вызывающими глазами разсказывала что-то, повидимому, очень интересное, и подруги слушали ее внимательно, красня, блдня, улыбаясь или опуская глаза. Въ другой, состоявшей исключительно изъ экстерновъ, Лидія Сантаніелло, съ чахоточнымъ румянцемъ на щекахъ, тоже передавала что-то едва слышнымъ голосомъ. Фраккакрета закрывала платкомъ больной глазъ, а здоровымъ читала романъ Jacopo Ortis, вложенный въ учебникъ. Тереза Нонціо, восторженная идеалистка, писала отвтъ на только что полученное ею отъ одной изъ приходящихъ письмо, а остальныя воспитанницы болтали между собою, проклинали дурную погоду, вздыхали, жаловались, начинали ссориться, чтобы только какъ-нибудь обогрться, въ то время какъ Джіудиконе длала перекличку по большому списку. Внезапно группы разсялись, двушки кинулись къ скамьямъ, т, которыя писали или читали, приподнялись. Входилъ директоръ.
Это былъ маленькій, худощавый человчекъ, съ живыми глазами, заостренною блокурою бородкою. Суровый, нервный, подвижной, онъ быстро объяснялъ урокъ естественной исторіи, вчно былъ болнъ и, несмотря на вншнюю холодность, отличался большимъ, добродушіемъ. Не усплъ онъ войти, какъ тотчасъ же открылъ окно, онъ былъ помшанъ на гигіен.
— Воздуху, воздуху!— обратился онъ къ Джіудиконе.— Лучше зябнуть, чмъ вдыхать испорченную атмосферу.
И, повернувшись къ классу, молча стоявшему передъ нимъ, прибавилъ:
— Синьорины, представляю вамъ новую воспитанницу, Изабеллу Діазъ. Декуріона, укажите ей мсто.
Потомъ онъ вышелъ, нервный, озабоченный тмъ, что преподаватель Раденте опоздалъ на десять минутъ, и началъ ходить по корридору, чтобы сдлать замчаніе неисправному учителю, какъ только онъ появится. Двушки сли, одна лишь черная незнакомка все еще стояла посреди класса, вынося на себ взгляды тридцати воспитанницъ. Теперь можно было хорошо разсмотрть ея лицо, плоское, лишенное опредленныхъ очертаній, желтоватое, безъ всякаго румянца, глаза были совершенно свтлые, губы, посинвшія и изъязвленныя лихорадкою, зубы плохіе. Но всего боле поражало полное отсутствіе рсницъ и бровей и уродливый, дурно сдланный рыжеватый парикъ, который обнаруживалъ вмсто пробора черную нитку и слишкомъ низко спускался на лобъ. Какая-нибудь страшная болзнь обезобразила, должно быть, лицо и черепъ двушки. Одта она была въ черное шерстяное платье, крашеное и уже снова выцвтшее, и уродливый чепецъ изъ черныхъ бумажныхъ кружевъ съ лиловыми лентами. Въ рукахъ, безъ перчатокъ, виднлся старый, кожаный, совсмъ облупившійся мшокъ. Двушка была просто страшна.
— Какъ васъ зовутъ?— добродушно переспросила Джіудиконе.
— Изабеллой Діазъ,— отвчала несчастная, стоя посреди комнаты.
Джіустина Маранджіо фыркнула при этомъ имени. Изабелла уныло вскинула на нее свои глаза безъ рсницъ.
— Вы сядете на послднюю скамью,— продолжала Джіудиконе.— Подвиньтесь, Мацца.
Изабелла прошла весь классъ, сла на самый край скамьи, не снимая съ головы уродливаго чепца и прижимая къ себ мшокъ. Мацца съ отвращеніемъ откинулась къ стн. Черезъ минуту изъ устъ въ уста уже переходило прозвище, пущенное въ ходъ Джіустиною Маранджіо: ‘ободранная обезьяна’, и, повторяемое шепотомъ, на ухо, оно до шло, наконецъ, до слуха Діазъ, которая даже въ лиц отъ этого не измнилась.
— Прочтемте молитву,— сострадательно вмшалась Джіудиконе.
— Да, да, помолимтесь, чтобы Господь задержалъ сегодня Раденте!— воскликнула Бонелли.
— Чтобы Раденте умеръ!— прибавила Мацца, которая ею ненавидла.
— О, дай-то Богъ!— закончила Аннина Казале, набожное и доброе существо, котораго терпть не могъ учитель.
— Давайте же молиться, синьорины,— повторила испуганная Джіудиконе.
Раденте уже стоялъ въ дверяхъ. Вс вскочили, перекрестились и громко прочитали Отче нашъ. Лидія Сантаніелло сложила руки на больной груди, Бонелли сняла пепсъ-нэ изъ уваженія въ молитв. Молитва кончилась, а Діазъ все еще стоила, скрестивъ руки, сжавъ губы, точно продолжая молиться. Священникъ вошелъ на каедру. Это былъ маленькій, толстенькій человкъ съ круглымъ и гладкимъ лицомъ древне-римскаго жуира, съ блесоватыми, злыми глазами, которые ни на комъ не останавливались и нагоняли на всхъ ужасъ. Руки были небольшія, пухлыя, съ ногтями, розовыми, какъ у женщины, одежда длинная, очень аккуратная. Онъ пріостановился на минуту, просматривая бумаги, читая классный списокъ, сознавая ужасъ, который внушаетъ этимъ бднымъ существамъ, и съ наслажденіемъ играя ими, какъ кошка. Потомъ поднялъ голову и позвалъ:
— Мацца, скажите урокъ.
— Я его не знаю.
— Почему?
— Я была вчера больна.
Не говоря ни слова, учитель поставилъ въ списокъ нуль.
— Казале, скажите урокъ.
Несчастная начала. Урокъ касался происхожденія итальянскаго языка и она знала его отлично. Но блесоватые глаза Раденте смущали ее, она чувствовала его злость и спуталась. Безъ всякаго состраданія давалъ онъ ей путаться, глядлъ вверхъ, не подсказывалъ ничего, не предлагалъ вопросовъ, такъ что она, наконецъ, задрожала, покраснла, упала на скамью и залилась слезами. Раденте нагнулся надъ спискомъ и поставилъ второй нуль.
— Бонелли, скажите урокъ.
— Я его не учила,— отвчала она, спокойно вставая и улыбаясь.
— Почему?
— Потому что я не попугай, чтобы зубрить наизустъ цлый отрывокъ изъ Пассаванти.
— Этого требуетъ программа.
— Значитъ, ее составлялъ попугай. Да, кром того, господинъ профессоръ, я не знаю даже, кто этотъ Пассаванти, когда онъ жилъ, что писалъ. Когда вы соблаговолите объяснить мн все это, я выучу урокъ.
На этотъ разъ Раденте нахмурилъ блокурыя брови, это было у него сильнйшимъ выраженіемъ гнва. Бонелли своею настойчивостью постоянно уличала его въ невжеств. Эта умная и дерзкая двушка всегда спорила цлую четверть часа, прежде чмъ сказать урокъ. Учитель промолчалъ, поставилъ нуль и далъ себ слово поговорить объ этомъ съ директоромъ. Бонелли сла, довольная, по крайней мр, хоть ея нуль былъ вполн заслуженъ. Священникъ разглядывалъ съ минуту классъ и, наконецъ, замтилъ Изабеллу.
— Вы, что ли, новенькая?
— Да, господинъ профессоръ,— отвчала она своимъ жиденькимъ голосомъ.
— Вы прямо изъ дому?
— Да.
— Что знаете вы? Ничего, конечно, какъ и слдуетъ ожидать.
Она не смла ничего отвтить.
— Что намрены вы длать? Здсь нельзя терять время, какъ дома, сюда приходятъ учиться, а не глазть по стнамъ. Приготовьте урокъ на посл-завтра.
Бдняжка глядла на него своими жалкими глазами. Однако, несмотря на ужасъ, который внушали окаменвшее лицо учителя, его злые глаза, кислый голосъ, въ класс уже ходила по рукамъ записочка со стишками, передланными изъ любимой народной псенки:
Часто я теб твердила:
Не влюбляйся ты въ Раденте!
Этотъ попикъ, вдь, предерзкій,—
Нуль поставитъ и уйдетъ.
Де-Санктисъ сидла на скамь, скрестивъ руки, слегка сжавъ тубы, съ тупымъ взоромъ попугая, отвчающаго урокъ. Какъ разъ въ эту мицуту учитель педагогіи, Эстрада, прервалъ ее на полуслов, въ то время какъ она, ровно ничего не понимая, бормотала что-то про четыре основныя правила воспитанія. Раздраженный этимъ монотоннымъ и безсмысленнымъ лепетомъ, онъ внезапно спросилъ ее, ясно ли она представляетъ себ законъ гармоніи, и бдняжка растерялась, умолкла, не могла никакъ уловить нити, говорящая машина остановилась. Эстрада сдлалъ легкій жестъ отвращенія, потомъ пустился въ длинное, чисто-литературное описаніе гармоніи въ дл воспитанія. Такъ длалъ онъ постоянно. Это былъ человкъ развитой, боле краснорчивый, чмъ глубокій, блестящій ораторъ. Вынужденный преподавать педагогію воспитанницамъ третьяго курса, онъ не скрывалъ своего пренебреженія къ этому занятію и къ себ, потому что взялся за него. Уже съ перваго урока онъ сбилъ съ толку слушательницъ, объяснивъ имъ всю безполезность педагогіи, и этотъ добродушный скептицизмъ проглядывалъ во всхъ его разсужденіяхъ. При всякомъ удобномъ случа, по поводу ли методовъ чтенія, системы Фребеля, Песталоцци или Ферранте Апорте, онъ импровизировалъ блестящую или сентиментальную рчь, которая, начинаясь съ педагогіи, кончалась Богъ знаетъ чмъ, Гте, Полишинелемъ, Бомарше. Эстрада былъ человкъ еще молодой, съ блокурыми волосами, едва начинавшими сдть, ироническою улыбкою, звучнымъ голосомъ. Онъ былъ любимцемъ цлой группы воспитанницъ, потому что сентиментальничалъ какъ он, и его горячая, безпорядочная, парадоксальная рчь нарушала удушливую монотонность остальныхъ уроковъ. Говорили, будто Тереза Понціо до смерти влюблена въ него, пишетъ ему страстныя письма, которыя вкладываетъ въ свои сочиненія. За то прилежныя ученицы, не умя слдить за его цвтистою рчью, чувствуя, что не понимаютъ педагогіи, пугаясь экзаменовъ, ненавидли этого преподавателя,— полоумнаго поэта, какъ он его называли, и всячески старались показать, что не слушаютъ его. Одна только Изабелла Діазъ боролась съ учителемъ во имя педагогіи. Она отвчала такъ осмысленно, съ такою невозмутимою логикою, повторяла свои доводы съ упорствомъ существа скромнаго и спокойнаго, говорила такъ здраво, что Эстрада не прерывалъ ее, терпливо слушалъ ея слова, изрдка насмшливо улыбаясь, и эта некрасивая, отталкивающая двушка казалась ему настоящимъ воплощеніемъ педагогіи.
Но на этотъ разъ даже Изабелла молчала, слушая учителя. Онъ перешелъ отъ гармоніи къ воспитанію, къ музык Вагнера, отъ него къ легенд о Лоенгрин и Эльз, отъ Эльзы съ миу о Психе. Сентиментальныя двицы слушали, разинувъ ротъ, то блдня, то красня, возбужденныя голосомъ, словами, явнымъ и тайнымъ смысломъ того, что говорилъ учитель. Прилежныя притворялись, будто читаютъ руководство къ ариметик, но мало-по-малу потокъ краснорчія побждалъ и ихъ, он поднимали головы и замирали, какъ прикованныя, почти очарованныя. Катерина Борелли, отличавшаяся литературнымъ вкусомъ и писавшая Амаліи Борцо письма, полныя риторики, качала головою, точно магнетизированная птичка, идеалистка Тереза Понціо упивалась словами Эстрады. Когда отъ Психеи онъ перешелъ къ вопросу о любви, даже остальныя ученицы, до той поры желавшія во что бы то ни стало получить урокъ педагогіи, поддались очарованію. Заволновалась Кристина де-Донато, ей вспомнилось, какъ она потеряла голосъ и должна была разстаться съ теноромъ, который плъ съ нею романсы въ консерваторіи, а теперь получилъ ангажементъ въ Мальт. Поблднла Каролина Мацца, влюбленная въ студента, который ей измнилъ. Выступили слезы на глазахъ Клементины Скаполатіелао, безнадежно любившей жениха сестры. Кокетливая плутовка Луизетта Десте коварно улыбалась, а подруга ея, безъ всякой взаимности увлеченная кузеномъ, склонила головку на руки.
И вс эти двушки, счастливо влюбленныя, или еще только жаждавшія любви, наконецъ, т, которымъ судьба не сулила взаимности, ощущали какой-то нервный трепетъ. Даже Пессида, бдная піемонтеска, обреченная учительствовать въ какой-нибудь жалкой деревушк, затерянной среди Альпъ, чувствовала себя потрясенною, даже Изабелла Діазъ, съ посинвшими губами и некрасивыми глазами, была точно во сн. И пока волновался весь классъ и выходилъ Эстрада, пока Тереза Понціо, откинувъ голову назадъ, готовилась упасть въ обморокъ, Джіустина Маранджіо вскочила на каедру и крупными буквами начертила на доск:
— Мерканти, скажите притчу о мудрыхъ и неразумныхъ двахъ,— началъ законоучитель.
Мерканти приподнялась съ усталымъ видомъ и, не то смясь, не то кашляя, показывая зубы, въ которыхъ не доставало одного рзца, отвчала:
— Замтили ли вы, господинъ профессоръ, что я сегодня утромъ слушала вашу обдню?
Молодой священникъ, совершенно смуглый, въ очкахъ, улыбнулся нсколько самодовольно.
— Скажите притчу,— настаивалъ онъ.
— Позволите васъ спросить, господинъ профессоръ, зачмъ служите вы обдню такъ громко?— дерзко продолжала Мерканти. Лицо ея было блдно, глаза смотрли ужь черезъ-чуръ лукаво.
Онъ сказалъ, почему такъ длаетъ, и распространился насчетъ обдни. Двушки слушали его, пересмиваясь между собою. Учитель былъ человкъ довольно безобразный, объясняя урокъ, онъ длалъ множество гримасъ ртомъ и глазами и цлый рядъ смшныхъ жестовъ, особенно когда говорилъ о Моисе и Христ. Воспитанницы не могли относиться къ нему серьезно.
— Доннарумма, скажите притчу.
— Извините, пожалуйста, но мн хотлось бы изложить вамъ сперва одно недоумніе. Правы ли неврующіе, говоря, что будто Христосъ былъ слишкомъ снисходителенъ къ Магдалин?
Учитель сдлалъ возмущенное лицо, завертлся на стул, поднялъ брови и началъ объяснять прощеніе Магдалины. Но двушки, и въ особенности нкоторыя изъ нихъ, не сдавались: он глядли на него плутоватыми глазами, полными недоврія. Учитель чувствовалъ иронію этихъ взглядовъ, раздражался, говорилъ, что неприлично подвергать сомннію религіозныя истины. Доннарумма, нсколько смущенная, начала, наконецъ, отвчать урокъ, сзади Каролина Мацца подсказывала ей притчу по книг. Но вышло еще хуже, разсказъ о двахъ, поджидавшихъ жениха съ зажженными свтильниками, чтобы проводить его въ домъ, возбуждалъ любопытство этихъ взрослыхъ двицъ, изъ которыхъ иныя пришли прямо съ улицы и знали многое, и хорошее, и дурное.
Луизетта Десте, Мерканти, Мацца, вся группа эмансипированныхъ находила это очень забавнымъ. Он приготовляли цлый рядъ коварныхъ вопросовъ, чтобъ совсмъ смутить учителя и не дать ему спросить урока. Онъ попался въ ловушку, терялся, запутывался въ масс фразъ, классъ помиралъ со смху. Посл ухода Эстрады въ комнат еще носилось вяніе чего-то мірскаго, какія-то виднія, раздражавшія нервы. Двушки переглядывались между собою съ двусмысленными улыбками, длали гримасы, чтобъ сдержать смхъ, подносили книги съ губамъ и прятались за ними, наклонялись какъ бы для того, чтобы поднять что-то съ полу. Учитель глядлъ на нихъ своими противными глазами, догадывался о чемъ-то и старался понять усиливавшіеся взрывы смха. Только группа мистически настроенныхъ двушекъ казалась возмущенною и суровою. Этими двушками, несчастными, черезъ-чуръ умными или бдными, овладлъ худо сдерживаемый религіозный экстазъ. Всякое утро, прежде чмъ идти въ классъ, собирались он въ церкви св. Клары и полились въ продолженіе часа, писали на своихъ сочиненіяхъ начальныя буквы J. M., исусъ и Марія, обмнивались четками, амулетами, образками, каждое воскресенье назначали себ свиданіе то въ той, то въ другой церкви, выстаивали въ часы досуга всевозможныя службы, писали религіозныя изреченія на поляхъ учебника географіи и молитвы въ тетради геометріи, называли другъ друга сестрами.Эта группа враждовала съ эмансипированными, он взаимно презирали другъ друга, причемъ святоши были сдержанне и снисходительне, а эмансипированныя — боле дерзки и болтливы.
— Изабелла Діазъ, скажите урокъ изъ катехизиса.
Дурнушка встала и тихимъ, жиденькимъ голосомъ начала говорить что-то о таинствахъ, губы ея слегка дрожали, а желтыя руки, всегда немного влажныя, двигались по скамь. Но, вмст съ тмъ, это крошечное, тощее существо, съ плоскою грудью и въ старомъ плать, говорило съ такою искреннею набожностью, съ такимъ чисто-христіанскимъ смиреніемъ, что мистики обернулись и напряженно слушали. Учитель качалъ головой изъ стороны въ сторону въ знакъ одобренія, а Изабелла Діазъ продолжала говорить о символическихъ покровахъ, облекающихъ таинства, и о смысл, заключающемся въ нихъ. Но при вопрос о брак эмансипированныя снова начали перешептываться, пересмиваться, подталкивать другъ друга локтемъ, всячески удерживаясь, чтобъ не фыркнуть. И среди всего этого внезапно раздался рзкій голосъ Луизетты Десте:
— Позвольте узнать, господинъ профессоръ, въ чемъ, собственно, заключается таинственный смыслъ брака?
Директоръ, читавшій физику и естественныя науки, опустилъ руку, худую, какъ у женщины, въ урну и вынулъ оттуда свернутую въ трубочку бумажку.
— Джіудиконе!— кликнулъ онъ, развернувъ листокъ.
Двушка слегка поблднла, попыталась улыбнуться и встала, чтобы отвчать урокъ.
— Взойдите на каедру и объясните практически машину.
Дйствительно, снарядъ Атвуда, длинный, стройный, сложный, весь изъ стали и желтой мди, красовался на каедр.
Джіудиконе стала рядомъ съ машиною и медленно начала объяснять подругамъ сложный и тонкій снарядъ. Своею пухлою ручкою съ вытянутомъ указательнымъ пальцемъ она дотрогивалась до различныхъ колесъ и частей машины, кроткіе, добродушные глаза двушки зорко слдили за ея строеніемъ, точно желая понять его тайну. Но минуты три, четыре спустя, голосъ Джіудиконе дрогнулъ, фразы складывались съ трудомъ, слова запутывались, наконецъ, она умолкла, опустила руки и глядла на машину пытливыми, грустными глазами. Ей не удалось объяснить даже и третьей части. Преподаватель гладилъ свою блокурую бородку привычнымъ ему нервнымъ движеніемъ и что-то врод нетерпнія и гнва зарождалось въ доброй, выносливой душ этого уже немолодаго человка. Надъ важнымъ и труднымъ урокомъ о тяготнія, надъ законами паденія тлъ, надъ этой дьявольской машиной Атвуда классъ бился уже цлую недлю, не двигаясь ни на шагъ впередъ, смущенный, растерянный, ничего не понимая. Уже три раза подробно повторялъ учитель одни и т же объясненія, прилагая теорію въ практик, разнимая снарядъ на части, оставляя его въ класс, чтобы воспитанницы могли упражняться и анализировать его. Но все было тщетно. Не сказавъ ни слова, преподаватель снова опустилъ руку въ урну и вынулъ другое имя, классъ не спускалъ взоровъ съ роковой бумажки, каждая воспитанница боялась за себя, машина Атвуда была точно заколдована.
— Клеофа Сантаніелло!
Умная, прилежная крошка встала, кинувъ послдній взглядъ на тетрадь, гд у нея былъ срисованъ снарядъ. Джіудиконе вернулась на свое мсто и наклонила голову надъ спискомъ, чтобы скрыть краску въ лиц. Сантаніелло смотрла съ минуту на машину, раза два, три прикоснулась къ ней худою рукой и быстро заговорила, не глядя по сторонамъ изъ опасенія сбиться. Все шло сначала хорошо, но, въ несчастью, при словахъ: передняя часть машины Клеофа услыхала слабый голосъ своей сестры. Лидіи, торопливо подсказывавшей ей: задняя. Она остановилась, вздрогнула, потеряла нить, не могла боле продолжать и нервность, которая мшала ей отличаться въ класс, снова овладла ею. Учитель съ минуту глядлъ на нее, такую жалкую, маленькую, и, быть можетъ, изъ состраданія не разсердился, а молча отпустилъ ее глазами.
Вызванная вмсто нея Костанца Скалера встала и съ своимъ спокойнымъ видомъ важной барыни откровенно призналась, что знаетъ теорію, но не можетъ практически объяснить строенія машины Атвуда. Директоръ пожалъ плечами. Смятеніе увеличивалось, чувство страшной обиды овладло этой молодежью, безконечно стыдившейся своей тупости и несообразительности. Въ сущности, воспитанницы очень любили своего директора, сдержаннаго, но справедливаго, скупаго на похвалу, но неспособнаго на дурное обращеніе. Он были ему очень преданы, желали угодить и всего больше готовились именно къ его уроку. Что за стыдъ для третьяго курса ничего не знать о законахъ тяготнія! И мало-по:малу смущеніе и робость расли, дв, три воспитанницы всходили на каедру, наклонялись надъ крошечной машиною, теряли голову подъ вліяніемъ безотчетнаго ужаса, какъ люди заболваютъ отъ страха передъ болзнью. Машина, казалось, расла, возвышалась надъ ихъ головами, колеса какъ бы умножались, она получала душу и издвалась надъ муками бдныхъ двушекъ, которыя испуганно глядли на нее, какъ на чудовище. Наконецъ, директоръ остановился, наступила долгая минута молчанія. Потомъ этотъ человкъ, который ни когда не выходилъ изъ себя, не говорилъ жесткихъ словъ, медленно произнесъ:
— Мн весьма больно все, что здсь случилось.
Эффектъ былъ поразительный. Многія поблднли, по щекамъ доброй Джіудиконе потекли слезы, Клеофа Сантаніелло всхлипывала. Честь третьяго курса была затронута. Пока директоръ вставалъ, чтобы уйти, Кеккина Ветромиле, одна изъ лучшихъ ученицъ, поднялась съ мста и, красня, дрожащимъ голосомъ сказала:
— Послушайте, господинъ директоръ, мы, право, тутъ не виноваты, да и никто, пожалуй. Урокъ очень труденъ и сложенъ: цлую недлю бились мы надъ нимъ и не могли ничего понять, забросили все остальное ради этой страшной машины. Дло пошло отъ этого еще хуже, мы, должно быть, просто отупли, повторяя разъ двадцать одно и то же. Если вамъ угодно, оставимъ на время машину, пойдемъ дальше и вернемся бъ ней черезъ недлю. Общаемъ изучить все въ совершенств. Я говорю отъ имени всего класса.
Но мягкое и примирительное дйствіе словъ Кевкины было внезапно разсяно рзкимъ голосомъ.
— Говорите за себя, Ветромиле. Я знаю урокъ и, если господину директору угодно, могу его сказать.
Это говорила Джіустина Марандино. Такое предательство поразило всхъ, даже директоръ нахмурилъ брови какъ бы съ отвращеніемъ. А Джіустина быстро вбжала на каедру, кинула на машину насмшливый взглядъ, потомъ рзкимъ голосомъ, ни минуты не останавливаясь и не ошибаясь, описала аппаратъ мелочно, точно, ничего не пропуская, прилагая теорію къ практик, ходя вокругъ машины и дотрогиваясь до самыхъ макроскопическихъ частей. Подъ конецъ, когда Джіустина наклонила снарядъ, чтобы его лучше было видно, и протянула надъ нимъ свой маленькій сжатый кулакъ съ отдлившимся указательнымъ пальцемъ, она показалась подругамъ коварне даже этого коварнаго инструмента.
Во время рекреаціи классы опустли. Пансіонерки гуляли внутри зданія, экстерны бродили по корридору. Давалось всего только тридцать минутъ отдыха, отъ двнадцати до половины перваго, чтобы ходить взадъ и впередъ въ полумрак, группами или парочками. Здсь проявлялись во всей сил симпатіи и дружба. Амалія Борцо убжала изъ перваго курса и, проходя мимо Боррелли, сунула ей записку, въ которой стояло: ‘Если ты меня не любишь, я сойду съ ума или умру’. Святоши, гулявшія рядами, еще совершенно смущенныя скандаломъ урока естественныхъ наукъ, старались разсяться разговоромъ о наступающей страстной недл и ея потрясающихъ религіозныхъ обрядахъ. Одна изъ нихъ превозносила церковь святой Маріи делла-Ротонда, другая предпочитала приходъ Семи-Мукъ, третья отстаивала церковь мадонны dell’Aiuto. Изабелла Діазъ гуляла совершенно одна и, едва видя въ полумрак, читала религіозный трактатъ: ‘Гд будемъ мы вс черезъ сто лтъ’.
Усердныя ученицы повторяли урокъ ариметики, теорему квадратныхъ корней. Учитель де-Винчентисъ долженъ былъ придти на послдній урокъ отъ половины втораго до трехъ. Эмасипированныя, человкъ шесть, семь, проголодались, сдлали складчину, получили пятнадцать сольди и разными неправдами убдили Розу купить имъ на восемь сольди хлба, на шесть копченой колбасы и свжаго сыру, оставивъ себ одинъ сольди за хлопоты. Въ ожиданіи ея прихода, Каролина Мацца снова разсказывала пикантную исторію, отъ которой подруги надрывались со смху. И вс он, пансіонерки, экстерны, сентиментальныя, усердныя и эмансипированныя, дышали тутъ свободне. За рекреаціею долженъ былъ слдовать урокъ рукодлья. Учительница, добродушная женщина, щадила третій курсъ, знала, что онъ заваленъ занятіями, была великодушна и позволяла воспитанницамъ читать, писать или рисовать подъ условіемъ, чтобы он представили къ экзамену хорошее шитье или аккуратно сдланную починку.
Jtofc строили планы на этотъ часъ, почти совершенно свободный. Катерина Боррелли хотла написать длинное письмо своей пріятельниц Амаліи, усердныя упорствовали въ намреніи повторить сообща урокъ физики, святоши разсчитывали потолковать о чудесахъ и обращеніяхъ, а эмансипированныя предполагали насться вволю. Такъ что, когда вс вошли въ классъ и учительница принялась разсматривать работы тхъ воспитанницъ, у которыхъ хватало усердія и на рукодлье, остальныя не открыли даже рабочихъ ящиковъ съ шерстяными зелеными подушками для шитья. Катерина Боррелли писала, Мацца разрзала перочиннымъ ножомъ колбасу на тонкіе ломтики, которые раздавала поровну, Кеккина разобрала на части машину Атвуда, точно анатомировала ее, Скаполатіелло отвернула рукавъ платья, чтобы показать подругамъ четки, которыя всегда носила пониже локтя. Посреди всеобщей непринужденности послышался вдругъ шорохъ и въ комнату вошли съ презрительными, ледянящими душу лицами дв инспектрисы, горбатая и незамужняя графиня и падантическая маркиза съ очками на носу. Он исполняли свою обязанность безвозмездно, точно подавая бднимъ двушкамъ милостыню, наполняли длинные, безцльные дни странствованіями по школамъ, гд появлялись во всемъ блеск шелковыхъ платьевъ и брилліантовыхъ серегъ. Ихъ ничтожныя силы были направлены къ тому, чтобъ мучить воспитанницъ, преподавателей и учительницъ глубокомысленными замчаніями и допотопными совтами. Вс ихъ ненавидли. Он не были ни добры, ни набожны и не приносили никакой пользы. Тмъ не мене, относиться къ нимъ надо было съ притворнымъ уваженіемъ, иначе он шли въ попечителю, писали министру, ставили все вверхъ дномъ, трещали, какъ сороки. Поэтому визитъ ихъ уподоблялся появленію головы Медузы въ двухъ экземплярахъ. Даже сама учительница сконфузилась.
— Не много, кажется, работаютъ здсь,— замтила горбатая раздражительнымъ тономъ крикливой старой двы.
— Съ нкотораго времени эти барышни не заботятся боле о шить,— вставила педантическая маркиза,— он хотятъ быть слишкомъ учеными!
— Программа немного трудна,— осмлилась замтить учительница.
— Если будетъ такъ продолжаться, мы доложимъ начальству,— сказала горбатая.
— Непремнно доложимъ,— подтвердила маркиза.
И он начали обходъ класса. Столики поспшно открывались, шитье вынималось.
— Почему не шьете вы, Боррелли?— спросила горбатая графиня, съ подбородкомъ, испещреннымъ сдыми волосами.
— Меня освободили отъ этого по болзни глазъ.
— Гд свидтельство?
— Дома, а другое у директора.
— Если у всхъ окажутся свидтельства, придется довести до свднія начальства.
И он двинулись дальше.
— Синьорина Мацца, вы шьете, кажется, безъ наперстка?
— Я его потеряла.
— Вы исколете палецъ. Можно бы обращать боле вниманія на ваши вещи.
Луизетта Десте, казалось, готова была задохнуться. При появленіи инспектрисъ она неловко проглотила большой кусокъ хлба и ломоть колбасы и, вся раскраснвшаяся, со слезами на глазахъ, захлебывалась отъ кашля.
— Вы всегда такъ кашляете? Это у васъ хроническое?— спросила старая горбунья.
— Нтъ, слава Богу,— отвчала Луизетта между двумя приступами кашля.— Мн еще не пятьдесятъ лтъ.
— Синьорина Ветромиле, почему это вы шьете здшними нитками? Разв вы не знаете, что должны употреблять англійскія? Что это за небрежность! Видно, что здсь не придаютъ важности рукодлью. Посмотримъ, что будетъ на экзамен.
И эти несносныя существа, мелочныя, безсердечныя, безполезныя, перебирали ученицу за ученицею, находили возможность сдлать каждой желчное замчаніе, нанести личное оскорбленіе. Словами, интонаціей, роскошью туалета, измриваніемъ воспитанницъ съ ногъ до головы, гримасами отвращенія, горделивыми движеніями или изящными жестами он умудрялись раздражать всхъ. Визитъ ихъ оставлялъ одно только горькое воспоминаніе. Т, которыя желали повторять уроки, не могли этого сдлать, голодныя были принуждены отказаться отъ завтрака, спрятаннаго у нихъ тутъ же, подъ лавкою. Даже прилежныя, которыя шили до того времени, и т получили выговоры за иголки, тесемки, наперстки. Сама Изабелла Діазъ, штопавшая кусокъ бархата, подверглась критик за способъ выдлыванія стежекъ, и горбатая посмотрла на ея парикъ съ видомъ величайшаго отвращенія. Въ дверяхъ маркиза обернулась и произнесла назидательную рчь, напомнила двушкамъ, что ихъ печальная доля быть учительницами, что он не должны мнить себя независимыми и свободными, а должны снискивать расположеніе высокопоставленныхъ и почтенныхъ лицъ, которыя жертвуютъ собою для такихъ неблагодарныхъ существъ.
Лицо де-Винчентиса очень хмуро сегодня. Съ весны у него разболлись глаза, и онъ уже не снималъ боле синихъ очковъ, теперь подагра глубоко вълась во вс его члены. Онъ прихрамывалъ, опираясь на палку, закутанный въ толстый суконный плащъ, шерстяной шарфъ и касторовыя перчатки, подбитыя фланелью. Нервныя подергиванія искажали его лицо съ длинною посдвшею бородою. Но двушки не очень боятся его сегодня. Почти вс он знаютъ трудный урокъ о квадратныхъ корняхъ: такъ хорошо, съ такою математическою точностью объяснилъ его учитель. И, въ виду важности предмета, болзненности и озабоченности преподавателя, какая-то увренность, смшанная съ жалостью, закрадывается въ души ученицъ. Он надятся, что останется слишкомъ мало времени, чтобы объяснить новый урокъ, и что, чувствуя себя нехорошо, учитель не воспользуется, быть можетъ, даже и этимъ промежуткомъ. Это ихъ ободряло, иначе, если бы де-Винчентисъ задалъ много новаго на слдующій разъ, он никогда не успли бы выучить всего,— не хватило бы времени, это было бы настоящимъ бдствіемъ. Джіудиконе ласково освдомилась объ его здоровья, предложила шерстяную шапочку для его уже нсколько плшивой головы. Онъ, видимо, страдалъ сильно, но сдерживался, и даже борода его не имла уже теперь судорожнаго подергиванія. Когда онъ вызвалъ де-Санктисъ отвчать урокъ, она живо вскочила, подошла къ доск и хотла объяснить теорему, но де-Винчентисъ остановилъ ее съ самаго начала, сказалъ ‘довольно’ и позвалъ другую. Такъ сдлалъ онъ и со второю, третьею, четвертою, только что замчалъ онъ, что ученица знаетъ урокъ, какъ прерывалъ ее и отсылалъ на мсто
Остальныя двушки испуганно переглядывались между собою. Ихъ невинный разсчетъ не удался, надежды разсялись. Теперь он почти желали, чтобы кто-нибудь не зналъ урока, запутался и тмъ принудилъ учителя прослушать его до конца, чтобы поправить ошибки,— но куда! Классу везло на этотъ разъ. Де-Винчентисъ слушалъ, чуть не улыбаясь, упиваясь всмъ своимъ алгебраическимъ мозгомъ, своимъ сердцемъ рожденнаго педагога. Въ два часа, когда оставался еще цлый часъ до конца классовъ, урокъ уже былъ сказанъ. Испуганныя воспитанницы видли, какъ поднялся старикъ, весь скорченный подагрою и закутанный въ фланель, какъ онъ вытащилъ изъ перчатки узловатую, красную руку и написалъ на доск длинную формулу, потомъ рзкимъ провинціальнымъ акцентомъ, превращая д въ р, ставя г передъ каждымъ е, началъ объяснять основную теорему.
— Кубъ числа, раздленнаго на дв части, равенъ кубу первой части, утроенному произведенію квадрата первой на вторую, утроенному произведенію квадрата второй на первую и кубу второй части.
И изъ головы этого человка, всего изуродованнаго болзнью, съ подслповатыми глазами, съ обезображенною рукой, изъ его мозга, настолько свтлаго, что никакая сила не въ состояніи была его сокрушить, цлый часъ лилась точная, послдовательная, непрерывная демонстрація, которая сначала усложняла, а потомъ все боле и боле разъясняла теорему. Доска покрылась цифрами, ариметическими знаками, радикалами, буквами, пришлось, наконецъ, писать тсне за недостаткомъ мста. Болзнь не вырывала у де-Винчентиса ни одного стона, не замедляла его движеній, онъ все шелъ впередъ, какъ старый механизмъ, основной двигатель котораго еще проченъ. Остановился де-Винчентисъ только тогда, когда часы пробили три и звонокъ возвстилъ о закрытіи школы, остановился и вышелъ. Но двушки не двигались, он глядли на доску испуганными, растерянными глазами…
Ученицы притворяются спокойными, развязными или равнодушными, кто какъ уметъ. Раздленныя на дв, на три группы, сидя въ безпорядк на скамьяхъ залы третьяго курса, он притворно любуются новымъ платьемъ подруги, скроеннымъ и сшитымъ дома, кружевною косынкой, шляпкой, стоившею всего-на-всего девять съ половиною лиръ, шарфикомъ, вышитымъ въ рдкіе, краткіе промежутки досуга. Он бесдуютъ о морскихъ купаньяхъ въ Санта-Лучіи, Кіатанон, Ривіер, Біай, Позилипп, придумываютъ составить компанію, чтобы затратить меньше денегъ и больше веселиться. Комната будетъ стоить, по крайней мр, франкъ, а если раздлить ее на четырехъ, выйдетъ по пяти сольди съ человка. Конечно, придется, быть можетъ, идти пшкомъ, такъ что за бда! Он говорили и о дешевомъ лтнемъ увеселительномъ мст, куда публика стекается по вечерамъ и о которомъ мечтаютъ вс неаполитанки, о вилл съ газомъ, музыкой, толпами двушекъ и молодыхъ людей, съ желзными стульями, которые стоятъ одинъ сольди, и съ моремъ и луною, которыя не стоятъ ничего. Да, он старались казаться непринужденными. Но за всми этими улыбками скрывалось безпокойство, сквозь разговоры о нарядахъ, купаньяхъ, увеселительныхъ вечерахъ проглядывала мучительная мысль, та самая, ради которой ни одна изъ нихъ не спала ныншней ночи, вс он мучились восемь мсяцевъ, а послдніе два, іюнь и іюль, сидли съ утра до вечера, сгорбившись надъ книгами, тетрадями, формулами, учебниками. Ради нея, призванныя въ школу къ девяти часамъ, он встали въ шесть, вышли изъ дома въ семь и, посл долгихъ безцльныхъ скитаній по улицамъ, все-таки, явились на мсто къ восьми, цлымъ часомъ раньше. Это былъ день устнаго экзамена на полученіе ‘высшаго’ диплома,— и экзаменъ былъ той страшною, мучительною мыслью, которая волновала всхъ.
Даже настолько волновала, что эти молодыя души, не способныя долго притворяться, отложили въ сторону ложный стыдъ въ виду общей тревоги и предались каждая своему личному безпокойству. Блдная, испуганная Аннина Казале, прислонясь къ стеклу, глядла на дворъ, не видя ничего, а ея закадычная пріятельница, Катерина Боррелли, говорила ей въ вид ободренія:
— Какъ глупо бояться! Разв ты не училась цлый годъ? Чего ты пугаешься?
— Всего.
— А ты лучше сдлай вотъ что: вообрази себ, что экзаменаторы знаютъ еще гораздо меньше твоего. Вотъ о чемъ думай. Постарайся въ этомъ убдиться, и ты не станешь больше бояться. Поняла?
— Да, только я этого не думаю.
— Ну, такъ думай о чемъ-нибудь другомъ. Они, наврное провалятъ и меня. Мы будемъ переэкзаменовываться вмст, станемъ вдвоемъ готовиться.
— Что ты, что ты! Какъ хочешь ты, чтобы они отказали теб, такой храброй и дльной?
— Клянусь честью, Нанни, они мн наврное откажутъ. У меня ужь такое скверное предчувствіе.
Немного дальше другія воспитанницы разсказывали про свою главную заботу.
— Педагогія, вотъ на чемъ я непремнно сржусь,— говорила де-Санктисъ, точно сама съ собою.— Я никогда не могла ее понять, а, вдь, просиживала надъ нею цлые часы. Врите ли, всю ныншнюю ночь не спала, все ее зубрила. А если меня спросятъ о методахъ чтенія, что я отвчу? Я ничего не знаю ни о дтскихъ садахъ, ни о совмстномъ обученіи…
— А по моему, всего хуже физика,— вмшалась Каролина Мацца.— Ужь очень она трудна и запутана! Учишь оптику, запиваешь акустику и электричество, потомъ въ голов длается путаница и тогда ужь ровно ничего не понимаешь.
— Ну, а я такъ всегда была несчастна въ исторіи!— воскликнула Мерканти.— Держу пари, что меня спросятъ объ этихъ противныхъ крестовыхъ походахъ, ну, сколько ихъ тамъ, девять, пятнадцать, тридцать четыре?
— А ариметика, по вашему, шуточное дло?— вопрошала Луизетта Десте, уныло улыбаясь.
— О, Боже милостивый, ариметика!— хоромъ повторили пять или шесть воспитанницъ, ужасъ которыхъ все возрасталъ.
Другія группировались вокругъ Кеккины Ветромиле и, преслдуемыя кошмаромъ экзамена, чувствуя, что головы ихъ совершенно опустли отъ усидчиваго труда, спрашивали и давали послднія объясненія по итальянской литератур, геометріи, химія, доводя себя этимъ до полнаго отупнія. Кеккина подробно объясняла Клеоф Сантаніелло устройство термометра, Пессенда уже дважды разсказала Эмиліи Скоппо про высадку Карла VIII въ Италіи. Стоя у доски, Скаполатіелло разъясняла подруг какую-то геометрическую фигуру, слушательницы повторяли вс эти объясненія, сбиваясь, совершенно растерянныя, почти безсознательныя. Сидя одна въ углу, Джіустина Маранджіо, уже вышедшая изъ школы и одтая въ новое платье, покачивалась на стул, напвая псенку, въ другомъ углу одинокая Изабеліа Діазъ, украсившая на этотъ разъ свой старый чепецъ крашеными зелеными лентами, сжимала въ рукахъ сумку. Наконецъ, когда пробило девять, водворилось молчаніе. Въ дверяхъ появилась Роза съ спискомъ въ рукахъ и громко вызвала первыхъ четырехъ воспитанницъ:
— Аббамонте, Барракко, Беллецца, Боррелли, идите на экзаменъ.
Аббамонте поблднла, Барракко поспшно перекрестилась, Беллецца судорожно схватила веръ, Боррелли поцловала Казале и энергично поправила пенсъ-нэ. Потомъ вс четыре молча двинулись къ дверямъ. Когда он проходили мимо Изабеллы Діазъ, она сказала едва слышно:
— Помоги вамъ Господь.
Прочія молчали, дрожа, задыхаясь. Бесда снова завязалась только минутъ десять спустя. Казале, лишенная теперь даже утшеній Боррелли, сла на подоконникъ и читала про себя Ave Maria. Мацца разсказала про отчаяніе Нобилоне, бдной Нобилоне, которая провалилась на письменномъ экзамен и не была даже допущена къ устному, цлый годъ пропалъ у нея даромъ, сколько надеждъ разлетлось въ прахъ!
— Что же она будетъ длать, несчастная?— спросила Доннарумма.
— Что ей длать! Она провалилась изъ четырехъ предметовъ, гд же ей приготовиться къ переэкзаменовк въ три мсяца? Надо бы платить учителямъ, а у бдняжки такъ мало денегъ.
— Она могла бы сдать экзаменъ на телеграфистку,— замтилъ кто-то.
— Прекрасно! Три мсяца подготовки, по двадцати франковъ въ мсяцъ за книги и учителей, а потомъ четыре вакансіи и тридцать пять конкуррентовъ!
— Правда, правда!— раздалось два, три возгласа.
— Можно бы идти служить въ пріюты,— замтила Мерканти.
— Да, да, очень нужно закабалить себя за пятьдесятъ лиръ въ мсяцъ, да еще здоровье загубить.
— И это тоже правда,— повторили въ полголоса остальныя.
И каждая чувствовала внутри души глубокое уныніе при мысли о томъ, что ей длать, если и она тоже провалится. Къ мысли о стыд, отъ которой краска кидалась въ лицо, присоединялась и тяжко сжимала сердце еще другая, практическая, существенная мысль о бдности. Вс думали о протекшихъ трехъ годахъ, о томъ, какъ он, бывало, ложились спать поздно, чтобы дольше учиться, торопливо вставали, когда хотлось еще подремать, выходили подъ дождемъ, въ холодъ, сырость, безъ зонтиковъ и бурнусовъ, въ тонкихъ башмакахъ, кашляя, плохо питаясь, тоатя деньги на покупку книгъ, и отказывали себ въ шляпк, чтобы пріобрсти готовальню. И что за ужасъ эта переэкзаменовка! А если опять провалишься? Гд найти денегъ, силу воли, чтобы протянуть эту жизнь еще цлый годъ? Возможно ли снова пережить страхъ экзамена, чтобы поступить на телеграфъ или въ пріюты?
Прошло минутъ сорокъ. Роза опять появилась на порог и провозгласила еще четыре имени:
— Казале, де-Донато, Дефео, де-Санктисъ, на экзаменъ!
Но выходъ этихъ четырехъ произвелъ мало эффекта. Никто не обратилъ вниманія на уныніе и колебанія Казале, на нмую покорность Дефео, ложную самоувренность де-Донато, въ сущности, страшно боявшейся, на де-Санктисъ съ ея видомъ агнца, идущаго на закланіе. Въ эту минуту возвращались сдавшія экзаменъ, теперь вс интересовались только ими и окружали ихъ. Аббамонте встртила въ корридор стараго отца, отставнаго военнаго, и кинулась ему въ объятія. Они гуляли вмст взадъ и впередъ, отецъ любовно опирался на плечо дочери, сіяющей, раскраснвшейся. Остальныя вернулись въ классъ. Барракко, блдная, съ краснымъ пятномъ на правой щек, точно кто-нибудь ударилъ ее по лицу, Боррелли, горделивая, съ косою, наполовину распустившеюся, и галстухомъ, сбившимся на плечо, Беллецца, совсмъ багровая и точно недоумвающая. На нихъ посыпались вопросы, вс хотли знать, хмурятся ли преподаватели, легки ли задачи, спрашиваютъ ли только то, что стоитъ въ программ, нервенъ ли директоръ, скоро ли проходятъ десять минутъ, отведенныя каждому экзаменатору, отвчаютъ ли изъ географіи по карт?
— Пустяки, пустяки,— судорожно говорила Барракко,— географія вздоръ. Представьте себ, что у меня спросили? Рки Испаніи. Ну, кто этого не знаетъ? Де-Винчентисъ, по обыкновенію, немного раздражителенъ, но, все-таки, видно, что онъ не хочетъ посрамить школу.
— Всего хуже педагогія,— дополнила Боррелли.— Эстрада оказалъ-таки намъ славную услугу своею поэзіею! А экзаменаторъ строгій-престрогій. Клянусь честью, что, еслибъ я не пустилась импровизировать зря, меня непремнно отослали бы. Да позвольте васъ спросить, объяснилъ ли намъ кто-нибудь, что такое онтологія?
— Нтъ, никто, никто!— отвчало человка четыре, переглядываясь между собою.— Этотъ Эстрада насъ загубилъ.
— Одинъ совтъ я вамъ дамъ,— нервно продолжала Барракбо,— не отвчайте слишкомъ скоро, это никуда не годится. Экзаменаторъ тогда смотритъ какъ-то злобно, спрашиваетъ черезъчуръ много, никакъ нельзя кончить. Я очень торопилась, и должна была поэтому описать всю систему Линнея… ну, просто не могла никакъ выпутаться.
— Трудновата также итальянская литература. Не говорила ли я вамъ всегда, что Раденте — бестія?— воскликнула Боррелли.— Подумайте только, отъ насъ требуютъ всю итальянскую литературу, а мы ее никогда не учили… О, этотъ Раденте! И какъ это его только не прогонятъ!
— О священной исторіи не безпокойтесь, вопросы легкіе,— прошептала Барракко.
— Не безпокойтесь ни о чемъ, экзаменъ не такъ труденъ, какъ кажется,— весело закончила Боррелли.— А теперь мн надо бы уйти, хочется только подождать Казале и еще кой-кого. Пока я напишу записочку мам, чтобъ сказать ей, что все сошло съ рукъ хорошо. Бдная мама! Это ее утшитъ.
И голосъ ея вдругъ дрогнулъ, она почти заплакала. Стоявшая рядомъ съ нею Барракко поблднла, задрожала, стиснула зубы, произнесла измученнымъ голосомъ: ‘о, мама, мама!’ потомъ упала на скамью и лишилась чувствъ. Нервный припадокъ, сдерживаемый цлыхъ три часа, разразился при этомъ воспоминаніи о мам, и Барракко увидала, какъ въ страшномъ сн, самоубійство матери. Несчастная женщина рано овдовла, впала въ нищету посл смерти мужа, осталась съ пятью дтьми, которыхъ не знала чмъ кормить, и кинулась на мостовую съ балкона какой-то жалкой гостинницы… Посреди судорожныхъ движеній, изъ-подъ опущенныхъ вкъ Барракко текли по щекамъ крупныя слезы, и подруги, разстегнувъ на ней платье и давъ понюхать розанъ, приколотый къ груди Мерканти, стояли, не зная, что длать. Барракко экзаменовалась хорошо, но она не могла быть счастлива, нтъ, никогда во всю свою жизнь, съ вчно носившимся передъ ея глазами видніемъ матери, лежащей въ крови на мостовой… Вс говорили въ полголоса объ этой трагедіи, между тмъ какъ Боррелли прикладывала въ вискамъ подруги платокъ, намоченный водою. Беллецца не плакала, не улыбалась, лицо ея, попрежнему, выражало недоумніе, а въ глубин души у нея таилось сильнйшее подозрніе, что она напутала въ отвт по ариметик. Она не смла спросить у Кеккины, можно ли ршать употребленнымъ ею способомъ задачи на правило товарищества, не смла спросить потому, что боялась услышатъ подтвержденіе своего страха.
— Десте, Діазъ, Доннарумма и Фіорилло!— крикнула Роза.
Вс обернулись, чтобы посмотрть на Изабеллу. Она казалась сегодня еще боле безобразною, лицо ея какъ-то особенно лоснилось, парикъ словно пожелтлъ, а надъ нимъ разввались ленты цвта зеленаго гороха. Рядомъ съ нею здоровая Доннарумма производила впечатлніе такой силы, что Изабелла становилась отъ контраста еще хуже, боле жалкою и отталкивающею.
Теперь Казале, де-Санктисъ, Дефео и де-Донато вернулись съ экзамена, и свднія, которыя он сообщали, были самыя противорчивыя. Дефео срзалась какъ разъ на священномъ писаніи, такомъ легкомъ предмет. Казале совершила сначала чудеса храбрости, но, когда дло дошло до исторіи, никакъ не могла вспомнить той битвы, гд участвовалъ Дантъ Алигіери.
— Кампальдино, глупая, Кампальдино!— кричала ей Боррелли.
Де-Донато была спокойна, она знала, что отвчала посредственно, но прошла съ грхомъ пополамъ по всмъ предметамъ. Что за важность отмтки? Одно только удовлетвореніе самолюбія, главное, получить дипломъ. За то де-Санктисъ совершенно переродилась. Съ пылающимъ лицомъ и сверкающими глазами разсказывала она, что отвчала превосходно на вс вопросы, и подруги, зная ея неспособность, скептически переглядывались между собою, незамтно для нея.
— Представьте себ,— возбужденнымъ тономъ говорила она,— учитель физики вдругъ спрашиваетъ меня, чмъ измряютъ градусы теплоты? Барометромъ, отвчаю я. А кто его изобрлъ? Это открытіе принадлежитъ многимъ: Цельсію, Торричелли, Реомюру, и я тутъ же описала его устройство. Превосходно. То же самое и по педагогіи. Въ чемъ заключаются основныя начала преподаванія? Ихъ нсколько, и вс они резюмируются въ закон психологіи, который Фребель примнилъ къ методамъ чтенія. Отлично. Теперь по исторіи. Я разсказала про битву при Гавиньяно и про восклицаніе Піэтро Каппони къ Малатест: ‘Ты убиваешь человка уже мертваго’. По географіи: Аппенины, синьоры, начинаются съ ущелья ди-Тенди и кончаются въ Калабріи! А я-то еще такъ боялась экзамена! Да это просто шутка! Идите себ спокойно.
Боясь разсять ея иллюзіи, подруги не ршались объяснить ей, какую страшную путаницу она надлала съ термометромъ и барометромъ, какой хаосъ изъ педагогіи, исторіи и географіи. Сострадательно улыбаясь, слушали он, какъ она перебирала предметъ за предметомъ, треща все время, какъ болтливая сорока. Возбужденность тхъ, которымъ еще предстоялъ экзаменъ, возрастала отъ всего, что он видли, отъ всхъ этихъ противорчивыхъ, разнообразныхъ свдній, и по мр того, какъ волненіе уже кончившихъ превращалось въ нервную веселость, блдность и молчаливость тхъ, которыя еще ждали очереди, все увеличивались. Никому и въ голову не приходило повторять какой-нибудь неясный историческій отрывокъ или спрашивать у Кеккины объясненіе дйствія свта на растенія, теперь уже поздно, все ршено, ничему боле не научишься, что знаешь, то знаешь, чему быть, то будетъ. Какое-то недовріе овладвало этими молодыми существами, потрясенными до глубины души. И по мр того, какъ шло время, роковой день все боле и боле усложнялся различными подробностями. Хорошенькую Луизетту, Десте, которая ничему не училась серьезно, а всему понемножку, какъ придется, вся погруженная въ кокетство и въ мелкія увлеченія, спросили какъ разъ то немногое, что она знала, и она сошла за самую усердную, работящую ученицу. Вернувшись, втреница хохотала, глумилась надъ экзаменомъ и экзаменаторами, надъ дипломами и всми скучными и ненавистными школьными подробностями. Все это огорчало хорошихъ воспитанницъ, которыя загубили здоровье надъ книгами. Скаполатіелло узнала какъ разъ наканун вечеромъ, что назначенъ, наконецъ, день свадьбы сестры съ тмъ молодымъ, человкомъ, котораго она сама втайн любила. Они должны были повнчаться въ сентябр, пособить горю было теперь невозможно, и это извстіе такъ ошеломило двушку, что она пошла на экзаменъ точно въ забытьи, не слыша, что ее спрашиваютъ, минутами болзненно вздрагивая, когда раздавались торжественныя внушенія. Теперь несчастная сидла въ углу третьяго класса, не плача, не вздыхая, вся подавленная своимъ страшнымъ горемъ. Одна изъ сестеръ Сантаніелло, чахоточная и окончательно изнуренная цлымъ годомъ напряженнаго труда, получила дипломъ почти изъ состраданія, экзаменаторы глядли на нее жалостливо, перешептываясь между собою, пока она стояла передъ ними, сконфуженная, точно стыдясь своей болзненности. Другая сестра, анемическая, робкая, до крайности умная, такъ боялась экзамена, что экзаменаторамъ приходилось вытягивать изъ нея слова съ страшными усиліями. Наконецъ, Джіустина Маранджіо, стоя передъ доскою, на которой Фраккакрета только что объясняла поверхность пирамиды, обратила вниманіе преподавателя на ошибку въ доказательств, которую онъ не замтилъ, съ торжествомъ передлала задачу и, благодаря этому, Фраккакрета получила только пятерку изъ геометріи.
Потомъ вс эти двушки, счастливыя и несчастныя, веселыя и задумчивыя, завистливыя, глядвшія изподлобья, враждовавшія между собою или любившія другъ друга, стали нетерпливо ждать трехъ часовъ, чтобы прочесть свой приговоръ, оффиціальный результатъ экзамена, который будетъ вывшенъ на двор. Вс уже боле или мене догадывались о его содержаніи, однако, любопытство, все-таки, разбирало молодыя головы. И де-Санктисъ была поражена, узнавъ, что ей достались пятерки, четверки, чуть не нули изъ всхъ предметовъ, а всего боле изумились двушк, когда оказалось, что Изабелла Діазъ получила высшія отмтки и прошла первою.
Миновало три года. Явилась мысль собрать свднія о томъ, что сталось съ бывшими ученицами. Вотъ что оказалось по справкамъ относительно нкоторыхъ изъ нихъ:
Эмилія Скоппо тщетно пыталась участвовать въ конкурс на должность учительницы, а потомъ поступить въ телеграфистки. Кончила тмъ, что нанялась въ прикащицы въ модный магазинъ, и когда встрчается съ прежними подругами, конфузится и прячется отъ нихъ.
Пессенда, не дождавшись конкурса, сразу приняла мсто сельской учительницы съ пятью стами франковъ жалованья. На слдующій годъ община, въ виду другихъ расходовъ, сократила еще на сто лиръ ея содержаніе, Пессенда, однако, осталась, за неимніемъ лучшаго. Послднее лто она не воспользовалась вакаціею, такъ какъ ей не на что было дохать до Пьемонта. Въ август заболла пятнистымъ тифомъ, который плохо лечилъ мстный докторъ. Когда распространилась молва, что болзнь заразительна, вс покинули двушку, даже крестьянка, которая приходила для черной работы, такъ что никто не знаетъ въ точности дня ея смерти. Ее нашли въ постели, уже совершенно почернвшею, въ комнат безъ всякой мебели, съ открытой дверью и потухшею свчою на полу.
Клеофа Сантаніелло вышла по конкурсу одною изъ послднихъ, заняла въ Монтекальваріо мсто учительницы въ младшемъ класс начальной школы. Она совершенно лишена энергіи и воли, ученицы постоянно навлекаютъ на нее выговоры на экзаменахъ, по болзни часто манкируетъ, а однажды съ нею сдлался обморокъ даже въ класс. Начальство недовольно, пришлось дать ей на мсяцъ помощницу на ея счетъ. Ее терпятъ только за кротость и изъ состраданія.
Лидія Сантаніелло въ конкурс по болзни не участвовала. Выздороввъ, получила мсто надзирательницы въ пріют на шестьсотъ лиръ жалованья. Учениковъ и ученицъ у нея сто тридцать четыре. Тщетно просила она дать ей помощницу. Необходимость говорить постоянно громко, учить дтей пть, длать гимнастику, гулять съ ними во время рекреаціи по большому сырому двору вокругъ колодца,— все это подкосило ея здоровье. Она продолжала ходить въ школу, несмотря на болзнь, слабымъ голосомъ, не имя силы встать съ мста, учила дтей пть, и они часто не шумли только потому, что ихъ просила объ этомъ любимая учительница. Когда она слегла въ постель, дти постоянно прибгали въ ея бдное жилище, а когда она умерла шесть мсяцевъ спустя, они сложились по одному сольди, чтобы купить цвтовъ, шли попарно за гробомъ, держась за руку, какъ во время прогулки вокругъ колодца, и пли псни, которымъ она учила ихъ своимъ угасавшимъ голосомъ.
Фіорилло цлый годъ была сельской учительницей въ Граньяно. Въ нее влюбился сынъ богатаго мстнаго фабриканта, и ей пришлось покинуть должность и перейти въ савойскую деревушку. За неимніемъ помщенія рядомъ съ школой, Фіорилло надо было жить въ сосднемъ сел и ходить утромъ и вечеромъ по четыре мили. Послдней зимою, возвращаясь домой часа въ три, она была настигнута метелью, и отъ холода ли, отъ усталости, отъ недостатка ли пищи (двушка ничего не ла со вчерашняго дня), упала на дорогу и замерзла. Альпійскіе жители нашли ее только два дня спустя. За рвеніе и любовь къ ея скромному длу власти присудили ей небольшой мраморный памятникъ.
Терезина Понціо, восторженная идеалистка, учила въ школ квартала Викаріа, но безъ успха, вслдствіе невнимательности. Въ то же время, она печатала любовные стихи въ небольшомъ журнал, Алкіон, и издала отдльной брошюркой повсть: Отверженная любовь, посвященную ‘тому, кто меня никогда не полюбитъ’ Уже два раза получала она выговоръ отъ попечителя за восторженность своихъ произведеній, но всегда тщетно. Однажды, когда инспекторъ обозрвалъ школу, двушка поспшно спрятала подъ классный списокъ какой-то листокъ бумаги. Это было любовное письмо къ вліятельному неаполитанцу, человку семейному, и хотя въ письм говорилось о любви несчастной, Понціо отставили отъ должности за поведеніе, несовмстимое съ трудными обязанностями воспитательницы.
Барракко, не дождавшись результата конкурса, поступила учительницей въ одну изъ общинъ Калабріи. Суровая зима сильно разстроила ея нервы. Дважды просила она, чтобы ее перевели въ другое мсто, писала длинныя письма инспектору, попечителю, министру, умоляя ихъ избавить ее отъ этой пытки, и во всемъ, что она писала, замтно было сильное нервное возбужденіе. Во время посщенія иснектора двушка бросилась ему въ ноги, плакала, умоляла помочь ей выйти изъ этого ада. Потрясенный инспекторъ общалъ похлопотать о ней, но, вроятно, забылъ. Въ март истекшаго года она купила шпанскихъ мухъ, проглотила ихъ, страшно мучилась три дня, раскаялась въ своемъ самоубійств, призывала братьевъ, сестеръ, друзей, но уже поздно. Посл ея смерти найденъ былъ журналъ. Не имя никого, кому бы поврять свои горести, она обращалась къ воображаемому существу. Дневникъ переслали ея старшей сестр: онъ раздираетъ душу.
Кеккина Ветромило учительствовала въ теченіе года, потомъ вышла замужъ за фабриканта обуви, ведетъ счеты, завдуетъ перепиской, слдитъ за продажей. Когда приходятъ въ магазинъ ея школьныя подруги, она длаетъ имъ уступку и сама завязываетъ свертокъ голубою лентой.
Скаполатіелло не участвовала въ состязаніи, не захотла снова пройти третій курсъ, не поступила въ пріютъ. Въ сентябр сестра ея вышла замужъ и новобрачные провели медовый мсяцъ дома. Скаполатіелло попыталась было пойти въ сестры милосердія, но у нея не хватило денегъ на обмундировку. Однажды, посл нсколькихъ неудачныхъ попытокъ добиться чего бы то ни было, она сказала сестр и зятю, стоявшимъ на балкон четвертаго этажа, что выйдетъ на верхнюю террассу. Поднявшись на пятый этажъ, она написала на клочк бумаги: ‘Я васъ такъ люблю! Не забывайте меня’, свернула записку, позвала сестру сверху, улыбнулась ей, послала рукой поцлуй, бросила бумажку на балконъ, потомъ кинулась на мостовую.
Джіустина Маранджіо выдержала конкурсъ одною изъ первыхъ, учитъ въ третьемъ класс начальной школы въ Біай, добилась перемщенія начальницы въ Портичи и сама управляетъ теперь школою. Ей обязаны дти изобртеніемъ новаго вида наказаній: имъ обматываютъ голову тряпкой, пропитанною чернилами, пылью, мломъ,— тою самой тряпкой, которою обтираютъ скамьи и доски. Она же изобрла новый способъ мшать воспитанницамъ опаздывать, она становится у дверей съ часами въ рукахъ и безпощадно отбираетъ завтракъ у всхъ, кто приходитъ посл восьми. Вслдствіе этого многія изъ дтей уже перестали посщать школу.
Изабелла Діазъ оказалась первою на конкурс и тотчасъ же получила мсто учительницы въ четвертомъ класс ‘школы исуса’. Результаты замчательные. Она упростила звуковой методъ, измнила къ лучшему преподаваніе географіи, основала дтскій садъ въ Портичи, пріютъ въ Поццуоли, преобразовала школу въ Сарно. Лицомъ Діазъ все такая же безобразная. На послдней педагогической выставк получила золотую медаль. Теперь она начальницей одной изъ самыхъ многолюдныхъ школъ Неаполя, и ей обязаны ученики отмною старой системы наказаній.