Д. И. Писарев
‘Победа над самодурами и страдальческий крест. Сатирическая бывальщина’ Гермогена Трехзвездочкина
Изд. Н. Макарова
‘Победа над самодурами и страдальческий крест. Сатирическая бывальщина’ Гермогена Трехзвездочкина, Писарев Дмитрий Иванович, Год: 1861
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Я бы никогда не позволил себе во второй раз утруждать читателей ‘Русского слова’ отчетом о литературных трудах г. Гермогена Трехзвездочкина, если бы этот господин не обвинил меня печатно в пристрастии, в несправедливости, во лжи и пр. Все эти обвинения посыпались на меня за рецензию, помещенную мною в ноябрьской книжке нашего журнала. Чтобы показать моим читателям, что отзыв мой о книге г. Трехзвездочкина был очень снисходителен, я в этой статье не будут говорить от себя почти ни одного слова. Представлю читателям букет выписок, и пусть они сами судят книгу и произносят над нею приговор.
Вот, например, о воспитании (стр. 41): ‘Ну, и наградите его, да только не изюмцем и не яблочком… А дайте ему в соприкасалище, то есть постегайте его маненько известными и по известной. Это будет для него не в пример ‘пользительнее’ вашего изюмца и яблочка, если не в настоящем, то в будущем’.
Вот остроумие (стр. 139): ‘Что же касается до конторского кота Васьки, который имел чрезвычайно много и ума, и гонору, и ни капли медного лба, то, услышав резкий о себе отзыв Виссариона I, решился сильно и немедленно протестовать, и для этого собрал на митинг в конторском подвале всех красноярских котов и промяукал перед ними блистательную речь в защиту своей чести. Вот образчик этого котовского красноречия’.
И затем следует на десяти страницах сцена между кошками.
Вот изображение сильного чувства (стр. 162): ‘За малейшее оскорбление моего самолюбия буду мстить здесь до гроба и даже там, за гробом. Если не успею выместить на самом обидчике, буду мстить его жене, сестре, брату, детям, внучатам, правнучатам. А если никого из них не окажется и обидчик мой умрет прежде, нежели я успею ему отмстить, тогда я проберусь ночью, как тать, на кладбище, сам, своими руками разрою его могилу, достану гроб, выну кости моего обидчика и буду надругаться над ними, буду топтать, попирать их моими ногами, стану плевать, харкать на них и размечу их на все четыре стороны!’
Вот мнение г. Трехзвездочкина о современной литературе (стр. 208): ‘Слепцы!.. им нужны авторитеты, а не таланты… Как петухи, которые копаются в навозных кучах и отыскивают в них одни овсяные или другие зерна, бросая с презрением попавшийся им случайно алмаз или жемчужину, они роются в навозной куче земной жизни и отыскивают в ней не новые и свежие таланты, а авторитеты, в которые веруют слепо, бесконтрольно, меряя их на аршин мелочных, но непосредственных барышей. И вот, попалось в их петушиный клюв зерно, то есть статейка, так себе, но за подписью авторитета и порою какого?.. Отысканного кем-то в закоулках Апраксина или Щукина двора у какого-то букиниста и выменянного как библиографическая редкость, но только подозрительного достоинства… И вот наш петух, со статьею в клюве, бежит со всех ног и карабкается на забор. А другие петухи, его собраты по навозной куче, глядя на него, кричат во все петушиное горло: ‘кукуреку! Смотрите, смотрите! у нашего собрата в клюве гениальная статья, перл создания, плод глубокой учености и высокого таланта нашего Апраксинского авторитета! Кукуреку, кукуреку!!..’ Ну, а за этими петухами и некоторые хохлатые куры вторят своим мужьям и горланят во всю куричью глотку: ‘кудах-тах-тах, кудах-тах-тах!»
Вот деяния того героя, которому вполне сочувствует автор (стр. 250): ‘Громилов, весь погруженный в разговор с купчиком и словно пробужденный от сна, встрепенулся, поднял голову и, сказав: ‘Дерзкая маска!’ — со всего размаху послал ей в накрахмаленные юбки и пониже спины сильнейшего шлепка, который, как пистолетный выстрел, раздался во всей зале’.
А вот как извиняется тот же герой в своем эксцентричном поступке (стр. 251): ‘Ах, это вы! Извините меня, мадам N.N.! Я полагал, что это кухарка моего приятеля, известная всему городу Каролинхен. Я видел вчера на ней точь-в-точь такой же костюм, как и на вас, который принесли к ней из магазина Семихвостовой и который она при мне примеривала. Если бы я знал, что это не кухарка, а вы, я никогда не позволил бы себе того, что я сейчас сделал’.
А вот еще поступок того же сорта (стр. 268): ‘Громилов не выдержал: вырвал племянницу из рук полупьяной мегеры, отдал ребенка на руки одной из горничных, сбежавшихся толпою в залу на шум и на обморок барыни. Потом повернул немку своею могучею рукою к двери и принялся ее выталкивать. Мегера еще не хотела сознать себя побежденною, а обернулась, оцарапнула ногтями одну щеку у Громилова и намеревалась сделать то же и с другою, а в заключение собралась укусить его за руку. Но это ей не удалось. Владимир снова повернул ее к двери и на этот раз так сильно придержал ее за плечо, что у нее отнята была малейшая возможность оборачиванья, царапанья и кусанья. Затем, раздраженный донельзя и обмороком сестры, и болезненным криком ребенка, и не совсем приятным ощущением царапины на собственной щеке, он отпустил ей по спине несколько полновесных ударов тоненькой камышовой тросточкой, находившейся у него в руке. Конец концов: немка была вытолкана из дома, посажена на телегу, куда уже были снесены все ее пожитки, рассчитана до последней копейки и отправлена в Одессу’.
Вот еще выходка автора против литературы и критики, осмелившейся осудить оригинальные поступки его героя (стр. 288): ‘И этого мало: подцепят его ошибку разные бумагомаратели, пачкуны и кропатели, эти однодворцы ума и таланта, эти бездарные поденщики мысли, слова и пера, чернорабочие повременных изданий, панегиристы и кадильщики одних авторитетов. И примутся они бросать печатной грязью в честное и светлое имя того, кто виновен только в том, что сознался в одном своем проступке, тогда как у многих из его хулителей и судей имеются на совести десятки проступков, несравненно предосудительнейших, но тщательно ими скрываемых. И попадет он, мученик своей добросовестности и правды, в разные печатные листы и карикатуры, на одну доску с опозоренными именами. И осудят его без суда и без апелляции, и убьют в нем и талант и жажду добра и полезной деятельности!..’
Вот будущий апофеоз героя, избивающего барынь и немок (стр. 294): ‘Проснется тогда наш Владимир от оцепенения, т.е. от следствий недоверия к своим силам, неумолимой, беспощадной строгости к своим произведениям и тяжелого, всеподавляющего воспоминания о своей колыбели, где его встретила и повела на жизнь ненависть родной матери… И запоет он тогда песнь громкую, дивную, сладкозвучную, соловьиную, но, быть может, свою песнь последнюю, лебединую, пропоет и улетит туда, к источнику света и тепла, премудрости и любви, бросив с грустным сожалением о бесплодности своего земного поприща, бросив свой умирающий взгляд на своих бывших судей и хулителей, и сказав им:
‘Прощайте, друзья и братия! Я был между вами — и вы меня не познали. Оставайтесь же вечными детьми и слепцами, оставайтесь со своими позолоченными кумирами, увенчанными вами незаслуженными и поддельными лаврами. И никогда не перестанете вы поклоняться тем или другим кумирам, навеки останетесь слепцами и язычниками… А я полечу к моему Отцу Небесному и у подножия Его престола буду петь песни сладкие, высокие, которых вы не хотели слушать, потому что их не понимали. Не доросли до них!..»
А вот, наконец, образец реализма, до которого, конечно, до г. Трехзвездочкина не доходил никто (стр. 20): ‘Подлец ты, мой зятюшка, бывший купец Софрон Антропов сын Тропейников, а нынешний мусье Софронье Антропье Тропенье! Подлец ты естественный! Подлец ты с головы до пяток! Подлец ты и с рожей, и с кожей, и с руками, и с ногами! Подлец ты из подлецов! Подлец ты был, подлец ты есть, подлец будешь, подлецом издохнешь, и да будешь ты, анафема, проклят отныне и во веки веков, аминь! Вот тебе мое родительское благословение! — И с самым эвтим словом собрал я, сват, полон рот слюны, нарочито для того откашлянулся и харкнул я в его богомерзкую харищу. Увертлив, окаянный! Прежде чем я успел в рожицу-то ему харкнуть, повернулся ко мне спиной, ну, и шлепнулось ему о спину мое родительское благословение. Такую большущую, знаешь, яичницу налепил на его кургузку, что одного полотенца куда мало, чтобы отереть ее’.
Ну, довольно и этого. Судите сами, господа читатели, хороша ли книга г. Трехзвездочкина, который в статье, направленной против меня, с пеною у рта требует, чтобы критика относилась мягко к начинающим дарованиям. Мое убеждение насчет ‘Сатирической бывальщины’ таково: первая часть плоха и скучна. Вторая часть составляет уже просто патологическое явление. Г. Трехзвездочкину нужна не критика, а медицинская помощь.