По Зауралью, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1886

воспоминания
Время на прочтение: 82 минут(ы)
Скачать в PDF

ЮЖНЫЙ УРАЛ

ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ АЛЬМАНАХ

No 8—9, 1852

ОРГАН ЧЕЛЯБИНСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ СОЮЗА СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

ЧЕЛЯБИНСКОЕ ОБЛАСТНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО, 1952

Д. Н. МАМИН-СИБИРЯК

ПО ЗАУРАЛЬЮ

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

Публикуемые впервые полностью очерки Д. Н. Мамина-Сибирика ‘По Зауралью’ написаны в результате поездки писателя по Южному Уралу летом 1886 г. Рукопись хранится в Свердловском областном государственном архиве (Фонд 136, оп. 1. дело No 41, листы 1—58). В 1887 г. эти очерки была частично опубликованы в газете ‘Новости и биржевая газета’ (NoNo 5, 33, 74, 198, 307, 221). Полностью же очерки ни где не печатались. Для советского читателя и особенно для трудящихся Южного Урала эти очерки, написанные более шести с половиной десятилетий тому назад, представляют большой интерес. В них на богатом фактическом материале показывается экономика и культура Южного Урала, положение рабочего класса и крестьянства, рисуются города Южного Урала — Касли, Кыштым, Златоуст, Миасс, деревни, села и станицы в 80-х годах прошлого века.
Яркими красками изображает Мамин-Сибиряк замечательную природу Южного Урала. Неисчислимые богатства его недр, озер и рек. Писатель-патриот с горечью и возмущением говорит о расхищении этих богатств, принадлежащих русскому народу, отечественными и иностранными капиталистами.
В очерках Мамин-Сибиряк рисует картины промышленного кризиса, охватившего весь Урал во второй половине XIX века. Эта картины являются яркой иллюстрацией к известному ленинскому анализу состояния уральской промышленности, данному в книге ‘Развитие капитализма в России’.
Трудящиеся Южного Урала, познакомившись с очерками Мамина-Сибиряка, получат яркое представление о тяжелом и мрачном прошлом нашего края, до неузнаваемости преобразившемся за годы Советской власти в ставшим сейчас одним на высокоразвитых промышленных и культурных районов нашей страны.

I

Съездить на Южный Урал было моим давнишним желанием, но все как-то не выпадал случай осуществить его. Нынешним летом этот вопрос был вырешен окончательно, потому что необходимо было пожить недели три на кумызе {Обыкновенно говорят и пишут ‘кумыс’, но в степи все говорят ‘кумыз’. ‘кумызник’ и т. д. Авт.}, а потом уже по пути объехать Зауралье, именно по тем местам, которые скоро захватит строящаяся линия железной дороги Самара — Уфа — Златоуст. Хотелось отдохнуть, поездить, посмотреть, познакомиться с новыми местами и вообще встряхнуться после зимы, проведенной в Москве и, главное, проехать по благословенному Зауралью именно накануне строительства железной дороги, направление которой от Златоуста пока еще не определено — быть может, она пройдет через Кыштымские заводы прямо на Екатеринбург, может быть, повернет на г. Челябинск, а то уйдет совсем на юг, в степь. Важно то, что Зауралье — это наше золотое дно — будет соединено железным путем с Расеей, другими словами,— под наплывом новых веяний и новых людей, каким неизбежно ведет за собой каждый новый железный путь, оно быстро потеряет свою настоящую оригинальную физиономию.
Каюсь, лично для меня не малой приманкой служила возможность проехаться в своем экипаже и даже ‘на долгих’…
Путешестзие по железным дорогам и на пароходах, с их чиновничьими порядками, бестолковой сутолокой и угнетающим однообразием, давно надоело всем и каждому. При одной мысли, о вокзалах и пароходных пристанях русского путешественника уже охватывает какая-то судорожная, бестолковая торопливость, и он успокаивается только тогда, когда почувствует себя вещью, сданной в багаж за таким-то номером. Железнодорожные звонки, свистки на пароходах, антрекоты и шней-клэпсы, обжиганье горячим чаем в буфете и вообще потеря всякой самостоятельности отравляют путешествие по самым лучшим местам, а тут ‘на долгих’ пред вами развертывается бесконечная поэзия странствования на полной своей воле с долгими кормежками на постоялых дворах, встречами и знакомствами и с неизбежными приключениями.
— Хотим — едем, хотим — нет… — фантазировала моя спутница, увлекаясь идеей путешествия ‘на долгих’.— Помните, сколько радости доставляли такие путешествия в детстве?.. Можно останавливаться прямо где-нибудь в лесу…
Моя спутница, m-me M., принадлежит к семье тех изработавшихся русских женщин, которым прежде всего необходим отдых, кумыз в такого рода случаях является панацеей, исцеляющей разом и от малокровия, и от расстройства нервов, и от разных других недомоганий в роде кашля, колотья и т. д.
Итак — едем. Экипаж готов, ямщик с лошадьми подряжен, все уложено и приготовлено.
— Ведь это не по железной дороге: хоть целый воз вези,— повторяем мы с особенным удовольствием, осматривая экипаж в последний раз.— И выедем, когда захотим…
— Да, только вот как погода…— присоединяет свой голос ямщик, бывалый человек из городских извозчиков, известный на бирже под кличкой ‘учителя’,— как будто дождичком поманивает…
— Ничего, в ненастье выедем — в вёдро приедем…
— Уж это что говорить… И то сказать — который бок вымочит, тот и высушит, а грязь не сало, высохла и отстала. Экипаж вот будто тяжеловат, ну, да как-нибудь сползаем помаленьку…
Экипаж, лошади, ямщик, погода — все это вопросы, которые вызывают самую деятельную работу мысли. Необходимо все сделать по-настоящему, дорога дальняя и нелегкая, особенно по горам. Наплачешься из-за самого глупого винта или какой-нибудь утюжины. Эти дорожные заботы и соображения придавали путешествию какой-то особенный живой интерес. Прежде всего, конечно, хотелось обставить все дешево — экипаж куплен по случаю, пара лошадей подряжены на шестой неделе за 60 рублей, одним словом, пока все шло хорошо. Старинная повозка с тяжелым ходом представляла всякие удобства для путешествия, особенно когда откидной кожаный болок был вымазан свежим дегтем, все гайки подвинчены и вообще все осмотрено, взвешено. Впрочем, когда уже в день отъезда ‘учитель’ принялся за колесную мазь, оказалось, что в левом заднем колесе ‘разъело втулку’. Вышел недосмотр, и пришлось укреплять втулку деревянными клиньями, причем ‘учитель’ особенно усердствовал.
— Смотри, расколешь втулку, Андроныч,— предупреждал я его.
— На вот, расколю…— обиделся ‘учитель’.— Слава богу, не в первой…
— Да, ведь втулка чугунная…
— Ничего, стерпит.
Необходимо сказать несколько слов об этом ‘учителе’. Приземистый, плотный с красным спокойным лицом и узкими киргизскими глазами, он являлся очень типичным представителем своей извозчичьей семьи. По своему происхождению ‘заводская косточка’ — ‘учитель’ был из мастеровых закрытого медеплавильного Бымовского завода — он отличался чисто заводской смышленостью, тем более, что на своем веку исколесил не мало места: служил поваренком у одного доктора, потом учился при какой-то аптеке ‘мальчиком’, потом работал ‘в горе’, добывая железную руду, ‘бегал на пароходе’ в качестве подручного у пароходного повара, затем крестьянствовал на родине, где у него есть земельный надел, затем работал на пушечном заводе в Перми, лет семь ‘жил в кучерах’ у одного учителя гимназии (отсюда и биржевая кличка) и кончил извозчичьим промыслом. В Екатеринбурге у ‘учителя’ есть свой доммшко, хозяйство, пара лошадей, но привычка к скитальческой жизни все-таки сказывается, и ‘учитель’ почти каждое лето возил кого-нибудь на кумыз. Расчет для него получался прямой: на пару лошадей в день приходится рубля полтора, а тут и кони отдохнут на дешевом корму, и сам ‘учитель’ тоже.
— Там это самая трава в степе — во…— объяснял он с особенным удовольствием, отмеривая два аршина.— Ковыльные места, и трава крепкая, для коней даже весьма способная. В позапрошлом году барыню Ельницкую возил, раньше с барином ездил, в прошлом году барышню возил…
— А кумыз пьешь?..
— Я-то?.. Первое дело для меня, потому как выдуешь чашку этого кумызу — ядрено отрыгается… Все равно, как кислые щи, али ядреный квас. С Ельннцкой-то барыней ездил, под Троицком полтора месяца выжили, ну, приехал в город назад, так и глаз не видать — опух весь… Ей кыргыз полведра кажный день возил, ну, выпьет барыня две бутылки, а я остальное кончу. Даже на водку совсем не манит. Натянулся я тогда, как клоп, этим кумызом, только опух с него скоро проходит…
Пара лошадей ‘учителя’ напоминали хозяина своей крепостью — одна доморощенная, рыжая, другая — гнедой киргиз, костлявый и горбоносый. Рыжко, толстый и круглый, как огурец, был особенной слабостью Андроныча, потому что и ‘тело держал’, и на бирже подавал ‘смаху’, гнедой киргиз отличался тем, что был ‘характерный конь’ — не пускал садиться верхом, бился в лесу от комаров, не любил вообще стоять на месте, в случае если ему давали за раз несколько ударов хлыстом, гнедко мгновенно бросался в сторону и ломал экипаж.
— Карахтер — одно слово,— объяснял ‘учитель’.— Восьмой год с ннм бьюсь… Все хочу сменять, да руки не доходят. Вот поедем, так сменяю с кыргызами. Под пару рыжку возьму…
Мы выехали из Екатеринбурга в серенький и холодный июньский день. Заморачнвало с самого утра, и даже начинался ‘бус’, но ждать не приходилось — нужно было торопиться. Экипаж оказался набитым доверху, так что в каждом нырке бились головой в болок — пришлось откинуть его, пока вся кладь ‘обсидится’. ‘Учителя’ приходила провожать его жена с девочкой и принесла с собой какой-то серый мешок с пожитками.
— Ты смотри, не тово…— наказывала она супругу с недовольным лицом.— Дорогой-то, пожалуй, как раз нахлебаешься, а коней башкыры сведут…
— На — вот, не в первой,— уклончиво отвечал ‘учитель’, залезая на козлы.— С господами еду… Свой порядок знаем.
Для того, чтобы выбраться из города, потребовался действительно ‘битый час’, уж очень испорчена была дорога, особенно так называемая Архиерейская улица, которая выводила на Челябинский тракт. На выезде развязаны были настоящие валдайские колокольчики, и наш экипаж бойко покатился объездами. Впереди уже белела церковь пригородного села Уктус, а по р. Исети одна за другой мелькали красивые заимки, прятавшиеся в сосновом бору. Я очень люблю эти заимки — они говорят уже о Сибири, о сибирском привольном житье.
Для читателя Зауралье — мертвое слово, поэтому считаю нужным оговориться по этому поводу.
В широком смысле слова Зауральем можно назвать весь восточный склон Уральских гор с его отрогами и контрафортами, но у нас под этим именем известна только та часть склона, которая идет к югу от Екатеринбурга, захватывая Екатеринбургский, Камышловский и Шадринский уезды Пермской губернии и часть Оренбургской. Стоит взглянуть по карте на бассейны таких рек, как Исеть, Мияс и Уй с их бесчисленными притоками, и на целую полосу горных и степных озер, разлегшихся на громадном пространстве, чтобы сразу оценить все преимущества этого так богато орошенного края. Вообще Урал считается золотым дном, но Зауралье — это само золото. Представьте себе такую картину: с одной стороны проходит могучий горный кряж с своими неистощимыми рудными богатствами, лесами и целой сетью бойких горных речек, сейчас за ним открывается богатейшая черноземная полоса, усеянная сотнями красивейших и кишащих рыбой озер, а дальше уже стелется волнистой линией настоящая степь с ее ковылем, солончаками и киргизскими стойбищами.
Если была бы задана специальная задача, чтобы придумать наилучшие условия для человеческого существования, то и тогда трудно было бы изобрести более счастливую комбинацию, за исключением разве того, что этот благословенный уголок только не соединен с открытым морем или большой судоходной рекой, хотя счастье таких слишком открытых мест еще сожвительный вопрос.
История Зауралья представляет собой богатый и совершенно нетронутый материал, начиная с пещерного человека, жившего по берегам и островам зауральских озер, каменного века и века бронзовых орудий, имевших здесь самостоятельное развитие, благодаря природным условиям горного края, и постепенно переходя к кочевникам монгольского типа, особенно облюбовавшим эти текущие млеком и медом места. Русская история застает здесь башкирское племя, которое вытеснило своих предшественников и само подверглось постоянным нападениям со стороны периодически приливавших степных кочевников, как киргизы или калмыки. Когда пало Казанское царство и русская колонизация круто повернула с уральского севера, облюбованного еще новгородцами, в южное приволье, Зауралье сделалось ареной самой отчаянной борьбы, не кончившейся еще н сейчас. Мы уже писали о башкирских бунтах, которые прошли по Зауралью не один раз, как пущенный по степи весенний пал. Много было пролито башкирской и русской крови, прежде чем русские ‘насельники’ утвердились наконец в цветущих долинах благословенной Башкирии. Башкиры давно замирились, нстория кровавой борьбы отдается далеким и смутным эхом только в башкирских песнях, но, это геройски защищавшееся племя все-таки удержало за собой часть дедины и отчины и теперь доживает свой век по берегам озер и рек Зауралья отдельными островками, которые совсем затерялись в разлившемся русском море, и, вероятно, уже не далеко то время, когда и эти островки совсем исчезнут, оставив после себя одни названия башкирских урочищ, стойбищ и тебеневок. Вообще, можно только удивляться живучести этого племени, окрестившего горы, реки, озера и разное жилье своими башкирскими именами, которые одни не умрут.
Русское население рассажалось плотно и густо по всему Зауралью, перемешавшись с башкирами, тептерями и мещеряками. В горах и по предгорью осело специально заводское население или глухие лесные деревушки, на башкирском черноземе крепко и глубоко врос в самую землю великорусский пахарь, а в степи, где шел ряд засек и острожков для защиты от ‘орды’, образовалось казачье население,— так называемая оренбургская линия. До самого последнего времени Зауралье оставалось как-то в стороне от ‘последнего слова’ разлившейся по Руси колупаевской цивилизации, но это последнее слово придет вместе с железной дорогой, и тогда для Зауралья будут ‘другие птицы и другие песни’. Для нас поэтому-то и важно было посмотреть на эти благословенные места накануне их неизбежного и тяжелого испытания, которое все перевернет вверх дном.
Зауралье начинает чувствоваться сейчас же по выезде из Екатеринбурга,— я говорю о тех сосновых борах, которые каким-то чудом еще сохранились по берегам Исети. Сосна здесь уже не наша северная, прямая и высокая, как восковая свеча, и едва опушенная хвоей на самой вершине, а приземистая, с развитыми толстыми сучьями и богатой сочной хвоей — это башкирская сосна, последний представитель вековых башкирских боров, о которых остались одни воспоминания. Исеть — самая живая артерия всего Зауралья и, начиная от Екатеринбурга, чуть не сплошь усажена заимками, деревнями, селами, промышленными, заведениями, фабриками и заводами. Самое густое население сгруппировалось на Исети, главным образом в Шадринском уезде при впадении в нее р. Течи. Заметим здесь, кстати, что Исеть с испокон века служит бродяжническим трактом, и по ней каждое лето переваливают в Расею тысячи бродяжек, которые в этих местах составляют самое заурядное явление и пользуются со стороны населения большими льготами — их не только не трогают, но выставляют на особых полочках, приделанных к окнам, потайную милостыню. Замечательно то, что шалости со стороны бродяжек случаются крайне редко — эти отверженные, не имеющие человеческого имени отщепенцы проходят по течению Исети, почти незаметно, как тени дантовского ада.
Первая станция до Арамили идет по правому берегу Исети, и все время едешь в виду какого-нибудь жилья, что составляет такую редкость для провинциального тракта. Выезжая из Екатеринбурга, уже видишь вдали колокольню Уктуса, за ним сейчас начинается Нижне-Исетский завод, очень красивый и издали, и вблизи, а при выезде из последнего отчетливо можно рассмотреть большое и красивое село Арамиль. Самая река особенно хороша до Нижне-Исетского завода, к которому разливается широким заводским прудом. Проезжая Уктусом, можно заметить в стороне старую оставленную плотину того завода, который устраивал здесь в начале прошлого века еще Геннин. Уктус, Нижне-Исетский завод и Арамиль составляют пригороды Екатеринбурга и, как все русские пригороды, пользуются самой некрасивой репутацией, земли мало, и население вынуждено существовать собственным средствием, которое главным образом сосредоточилось на лесоворном промысле, доведенном здесь до возможного совершенства, как самая живая отрасль кустарничества. Где прошел лесовор — там все голо, как колено или голова новорожденного, и это печальное явление можно наблюдать вплоть до самой Арамили — город съел здесь все, оставив на поглядку мелкий ‘карандашник’.
Кроме лесоворничества, пригороды промышляют доставкой в город разных деревенских продуктов, в том числе и женской прислуги, из которой, как везде, образуется главный контингент проституток, а если подойдет случай, то не прочь и пошалить на тракте, хотя сравнительно нынче очень спокойно.
Картина тракта оживлялась попадавшимися обозами с кладью, которые ползли своим черепашьим шагом, как что-то такое допотопное, что никак не вяжется с утверждающейся на Руси пароходной и железнодорожной быстротой. Знаменитый, сибирский тракт с проведением уральской железной дороги ‘отошел’, как и Тюменский,— для обозников остается пока один Челябинский. В Арамиль мы приехали вечером. Это большое село, красиво раскидавшее свои домики по берегам какой-то речкп, впадавшей в Исеть. Нужно было покормить лошадей. Остановились на постоялом, хотя нас пустили без особенного удовольствия.
— Обоз ждем,— озабоченно объясняла разбитная хозяйка.— Того гляди наедут…
Действительно, едва мы успели напиться чаю в душной избе, насквозь пропитанной какой-то особенно тяжелой, чисто ямщицкой вонью, как ворота заскрипели и на широкий мощеный двор начали со скрипом тяжело вкатываться воз за возом. ‘Учитель’ сначала считал подводы, но потом махнул рукой и проговорил:
— Эк их напёрло… Откуда эка страсть и берется.
Через десять минут наш экипаж был окружен со всех сторон тюменскими телегами с высоким ямщицким передком и поднятыми кверху оглоблями, человек десять ямщиков не спеша выравнивали воза, выпрягали лошадей и ставили их к сену. Громадный двор с окружавшими его навесами был уже битком набит, и трудно было пошевелиться. Везде торчали лошадиные головы, приткнувшиеся к сену, и слышалось самое аппетитное жевание. В избе уже кипел ведерный самовар, и, вымывши руки, ямщики отправились ‘чаявать’, как это умеют делать только одни ямщики. Привнаюсь, эти трактовые ямщики еще с детства всегда меня ставили втупик, как что-то такое, чего ни к чему не применишь — какая-то медленная, тяжелая, но несокрушимая сила дает себя чувствовать на каждом шагу, точно от мелких и суетливых людишек наших дней попадаешь в какую-то героическую эпоху сказочных богатырей. Прежде всего эта необыкновенная степенность во всем — в работе, в еде, в разговорах, в манере себя держать, люди чувствуют себя на своем месте и чувствуют, что они делают настоящее дело. Сибирская обозная ямщина славится особенно своей невероятной едой, для проверки чего я и отправился на-место действия.
— Одна страсть…— говорил ‘учитель’, показывая головой на избу.— Плотники много едят, особенно пильщики, ну, а супротив ямщиков не устоять — один съест за пару лошадей. Нар-родец!..
Чаяванье продолжалось с час, и без передышки сейчас за ним следовал ужин. По случаю петровок кушанья были постные, но зато их было шесть номеров: пшеничный пирог с щучиной, уха из окуней, жареные караси, какая-то каша и в заключение пирог с изюмом.
Ели истово, не торопясь и облизывая ложки, и можно было только удивляться растяжимости ямщичьих желудков.
— Что, хорошо едят? — спрашивал я Андроныча. Мы ушли из избы, не дождавшись конца ужина.
— Как жернова… говорю: одна страсть. А утром в семь часов у них обед, и опять та же музыка — как в яму валят. Самый преужасный народ…
Хозяин постоялого двора и его жена сбились с ног, ухаживая за ямщиками, особенно за подрядчиком, рыжим молодым детиной, походившим на какую-то заводскую лошадь. Является вопрос, почему именно одних ямщиков кормят на убой, тогда как и работа у них не тяжелая,— ответ простой: приезжая на постоялый двор, ямщики покупают и сено, и овес, и деготь, а с обоза наберется много. Хороший постоялый двор продаст в месяц одного овса несколько тысяч пудов.
— Подрядчика-то водкой накачивают хозяева,— объяснял ‘учитель’, когда отужинавшие ямщики разбрелись по двору: — ему всегда особое угощенье, а завтра, когда обоз уйдет, он будет чай пить и опохмеляться, а потом его хозяева отправят догонять обоз на своей лошади. Уж такое заведенье везде, потому все от подрядчика зависит — куды хочет, туды и повернет обоз. Ведь он за всех отвечает…
Вечером, сидя на завалине, мы разговорились с подрядчиком, который в качестве бывалого человека держал себя с большим апломбом.
— Тюменская железная дорога много увела у вас работы? — спрашивал я.
— Тюменка-то… Ну, летом, оно точно, не под силу она нам приходится,— медленно отвечал подрядчик, встряхивая волосами: — зимой свое наведем… Купцу что за расчет по тюменке товар отправлять, когда там ни за что не отвечают. Погляди-ко, как на вокзале начнут швырять кладь — только треск идет, а у нас везде обережь, потому как мы за все отвечаем: подмочил кладь, разбил, потерял… Ответственное наше дело. Другой раз и так бывает, что концов не сведешь, продавай коней и все обзаведенье… По осеням битва большая идет по тракту. Ну, неурожай господь пошлет — тоже зарез нашему брату.

II

На рассвете мы поднимались по лесистым возвышенностям, которые начинаются сейчас за Арамилью.
— Поглядите-ко назад-то,— говорил ‘учитель’, повертываясь на козлах.— Вон он, город-то… Точно свечи по горам поставлены. Верст с тридцать отъехали… пожалуй, поболее.
Действительно, в сероватой дали виднелись колокольни и церкви Екатеринбурга,— картина оригинальная и по-своему даже эффектная. Кругом стлалась волнистой линией широкая горная панорама, перерезанная извилистым течением р. Исети, которая здесь уходила от тракта далеко влево.
Следующей нашей станцией был Сысертский завод, который считается очень красивым, но на мой взгляд, ничего особенного в нем нет — завод как заводу быть полагается: при въезде заводской пруд, по бокам невысокие горки, на одной из них не то часовня, не то ‘галдарейка’. Всякое заводское строенье точно насыпано по берегам пруда и р. Сысерти. В центре завода настоящий базар, а кругом него расселись хоромины местных крезов из заводских служащих и заводских кулаков.
— Эвон петровский домик, зелена-то крыша,— объясняет ‘учитель’, показывая кнутовищем на громадный деревянный дом совершенно особенной заводской архитектуры.
— Это какого Петрова?
— Ну значит, того самого… Еще покойничек Иван Тимофеич разул его на обе ноги, ну, а другие адвокаты уже остатки подобрали. Теперь, сказывают, чист, а от родителев получил сотню тысяч. Так же вот с кыштымским одним было, тот, сказывают, целых полмилионта наследства-то получил, а ничего, очистили. Богатимый народ по здешним заводам, особливо из рыбников… страшными тысячами владеют.
Сысертские заводы принадлежат к очень деятельным заводским пунктам, все дело портит только развивающийся общий заводский кризис, а затем некоторые специальные условия чисто ‘семенного’ характера, но об этом после, когда будем говорить о других зауральских заводах.
Дорога от Сысерти некоторое время идет сосновым лесом, а потом выходит на широкую равнину,— это последний лес, дальше стелется безлесная зауральская ширь и гладь. По-башкирски лесное пространство называется ‘урман’, а безлесная — ‘елан’. Собственно, за Сысертью можно отлично наблюдать границу этих двух подразделении: слева от тракта, где все выше и выше начинают тесниться горы, идет ‘урман’, а направо — ‘елан’. За большим селом Щелкуном с озером того же названия можно видеть вдали туманные силуэты знаменитых Вишневых гор, у подножья которых раскинулась целая сеть горных озер.
Щелкун — громадное село уже сибирского склада: оно тянется версты на четыре по тракту да еще огибает озеро. Таких громадных сел в Расее не много, а у нас попадаются и по семи верст, как Покровское и Ключи на старом сибирском тракте. Едешь, едешь, а жилью конца-краю нет, чуть не целая станция.
За Щелкуном открывается целый ряд помещичьих владений — это такая редкость для вольной сибирской земли, не видавшей крепостного права. Зауральские помещики — это залетные птицы, которые попали сюда совершенно случайно и с расейскими помещиками они имеют очень мало общего. В семи верстах от Щелкуна открывается красивое и большое Никольское село господ Клепининых, сейчас за ним в десяти верстах деревушка Марковка, Щербаковка тоже, принадлежит Н. П. Турчаниновой, дальше село Тюбук, одной половиной которого владеет И. Я. Ковшевич-Матусевич, а другой — наследник г. Берга. Дальше по тракту большое село Куяш, принадлежащее Зубову, и в стороне от тракта Метлино, принадлежавшее Кокшарову.
Нужно отдать справедливость зауральским помещикам — место они выбрали прекрасное: кругом черноземные поля, недалеко лес, с гор стекают бойкие речонки, тут же под боком рыбные озера. Никольское положительно красиво, только старый барский дом с целой анфиладой пристроек, людскими, девичьими, конюшнями и всякой другой помещичьей благодатью заметно начинает рушиться — собственно дом, точно спрятавшийся в саду, еще поддерживается, а пристройки носят в себе очень неприятные следы ‘зубов времени’: облезлая штукатурка, точно вышелушенные кирпичи, проржавевшие крыши, ржавые полосы течи по стенам — словом, полная картина помещичьих ‘недохваток’. У плотины красивого прудка стоит громадное деревянное здание, не то мельница, не то винокуренный завод — все покосилось и разрушается, через речку недалеко от чистенькой церковки с фамильной усыпальницей хлебные амбары, кирпичный сарай и тоже с наклонностями к разрушению.
Когда-то здесь кипела крепостная работа, а теперь мертвая тишина и разложение, медленное и неотвратимое, как скрытая болезнь. Мужицкие избы тоже не блещут особенной красотой: Клепинины, как и другие зауральские помещики, сумели всучить крестьянам даровой надел, т. е. гагаринский осьминник на душу. Но от последнего и барину не легче, как видно из предыдущего…
Турчаниновская Марковка совсем спряталась на берегу какой-то болотистой речки, и только красуется один господский дом с открытой на дорогу верандой. Сейчас за Марковкой идет повертка налево, на злоказовский винокуренный завод.
— У Турчанинихи землю купил Злоказов-то,— объясняет ‘учитель’, потряхивая головой.— Вишь какую дорогу наладил: милости просим водку пить, а закуска своя…
Проехали мимо рыбного озера Карагуз, которое по наружному виду ничего особенного не представляет. Между тем нынешней зимой из этого озера арендатор Белиньков в одну тоню ‘вынял’ рыбы 23 больших зимних короба, т. е. считать по 70 пудов короб, получается 1610 пудов. Цифра очень почтенная, если особенно принять в расчет цену рыбы 3—4 рубля за пуд и грошевую арендную плату. Вообще, зауральские озера до сих пор дают баснословные уловы и сдаются башкирами за ничтожную аренду. Этим путем составилось не одно миллионное состояние, и ‘рыбники’ вообще ‘живут светленько’, вернее сказать — жили, хотя и сейчас пожаловаться не на что.
Около оз. Карагуз идет повертка в Каслинский завод, куда нам нужно ехать, но мы проехали в Тюбук, чтобы там переночевать, благо нужно было повидаться с владельцами, до которых имелось небольшое дело.
По сторонам дороги уже расстилались поля, на которых стеной поднималась знаменитая зауральская пшеница. Черные озими пестрили картину, как черные квадраты шахматной доски. В одном месте в два плуга поднимали пары. По борозде сейчас за пахарем вместе с грачами скакали чайки — рыболовы, залетевшие сюда с ближайшей ‘озеринки’. Вдали виднелась белая церковь, из-за зелени нив и полей горбились крыши небольшой деревеньки, припавшей к озеру. Вишневые, трм обрисовались на горизонте окончательно и лежали синевато-фиолетовой глыбой, как рисуют горы начинающие художники.
— Телеграмма ушла в Касли, а в Челябу пойдет пустой трахт,— говорил ‘учитель’, поправляя вожжой лукавившего рыжика.— Обширные места здесь… Вон хлебушки-то какие добрые, как только господь верхом скрасит. Это уже Ковшея — Матусея место пошло…
Вид на Тюбук издали не особенно красив. В глубине темной полосой тянется владельческий лес, а самое селение залегло по берегам р. Синары, в низкой и болотистой котловине. Общую картину скрашивали белевшая на пригорке церковь да господский берговский дом с садом, как все господские дома на Руси. У самого въезда в село стояла поскотина, значит, выгона не полагается. Ближайшая часть селения принадлежит Матусевичу, а заречная — Бергу. Мы проехали на квартиру куда-то к церкви.
Лошади устали, нужно было отдохнуть.
Посредине Тюбука довольно красиво разлился небольшой пруд, у плотины стоит небольшая деревянная мельница и недействующий винокуренный завод. По одну сторону пруда стоит старый деревянный дом Матусевича, в котором живет сам владелец именья, а на другой — уже упомянутый выше берговский каменный дом. Около последнего виднеются хлебные амбары. Было поздно, и мы не решились в этот час беспокоить наших знакомых. В избах мигали огоньки, по широкой улице, устало проползли возвращавшиеся с поля рабочие. В деревне ложатся спать рано.
Утром мы отправились к Матусевичам. Старый барский дом с множеством деревянных пристроек засел в низком болотистом месте и выглядел своими почерневшими стенами как-то особенно неприветливо, точно для контраста с гостеприимными хозяевами.
Около ворот вертелся гимназистик, младшая отрасль Матусевичей.
— Есть кто-нибудь дома, Ваня?..
— Папа в поле, а остальные дома…— ответил загорелый и улыбающийся маленький помещик.
В воротах нас встретили несколько собак, которые, видимо, были смущены, как нас принять — за друзей или за врагов. Пока решался этот вопрос, мы уже поднимались по ветхому крылечку в комнаты. Старший сын хозяина, Н. И., сидел в своем рабочем кабинете, где у него шли переговоры с рабочими на предстоявшие летние работы. Я попросил не прерывать занятий и присел к столу в качестве постороннего зрителя. Около дверей стояла женщина с подростком, выжидавшая своей очереди, у окна — средних лет два мещеряка {Мещеряки — разновидность башкир. Авт.}, главным действующим лицом был старик-мещеряк, что-то доказывавший с большим азартом.
— Нет, бачка, мой ташшил пуд зимой… два пуда, весной, бачка…— выкрикивал старик, размахивая руками.— Работа кунчал… опять ташшил пуд…
— У меня записано…— спокойно отвечал Н. И., перелистывая какой-то гросс-бух.
— Твой записал, мой ташшил.
— А твоя апайка {Апайка — жена. Авт.} приходила весной за хлебом?..
— Апайка не ташшил… зачем будет апайка ташшить…
— Мучки бы…— слезливо, нерешительным тоном говорит стоящая у дверей баба.
— Да мучки-то, кажется, совсем нет… А впрочем, сходи в амбар, спроси.
Баба уходит. Начинается тот же бесконечный разговор со старым мещеряком, потом следуют расчеты по какой-то делянке прошлогоднего покоса к т. д.
Когда все это кончилось, баба с мешком муки на плече скользнула мимо окна.
— Эй, баба, постой… нужно записать…
Является амбарный с докладом, что так и так, по вашему приказанию отпустил бабе муки, а в сусеке наберется — не наберется пудов десять: самим надо.
— Ничего я не приказывал…— начинает сердиться Н. И., безнадежно махнув рукой.— Я ее послал только узнать, есть ли мука…
— Ах, она, курва этакая… я ее сейчас ворочу, Н. И.
— Э, оставь…
Мы, городские жители, не имеем даже приблизительного представления о страшной деревенской нужде, которая давит вас своей беспомощностью. Тут разнесут по крохам какое угодно состояние фунтиками, полупудовками, иудами. Городской человек совсем индивидуализировался и знать ничего не хочет, кроме своего личного городского интереса, а тут в деревне как из земли вырастают такие неотступные нужды, такая вопиющая бедность, такая нищета и отчаянная голь, что, как полая вода, просачивает и размывает самые крепкие и точные хозяйственные расчеты и соображения. Нужно быть отпетым кулаком и христопродавцем, чтоб отнестись безучастно к чужим слезам, а тут сне: хозяйственные нужды вяжут по рукам и ногам.
— Что, трудно достается? — спрашивал я Н. И.
— Да, ничего-таки… Главное, круглый год все одно и то же и целый день, пока не одуреешь. К вечеру, право, как-то даже одеревенеешь, а наш день начинается с пяти часов утра…
Н. И. только что кончил университет и ‘сел на хозяйство’, в котором и раньше помогал отцу. В именьи 2100 десятин земли, из них 800 пахотных, остальные под строевым лесом. 400 десятин обрабатываются самими владельцами, а 400 сдаются крестьянам ‘из пятой десятины’, т. е. арендатор четыре десятины обрабатывает себе, а пятую — владельцу. Обработка одной десятины обходится рублей 10—12. Рабочие: отчасти русские крестьяне — пахота, а отчасти мещеряки с оз. Иткуля — сенокос и жатье. Приготовить пары (2 раза вспахать и заборонить) стоит по найму с десятины 6—7 рублей, уборка овса — около 2 1/2 рубля, пшеницы — 4—5 рублей, рожь — 2 1/2 рубля за десятину, молотьба — 2 рубля десятина. Лошадей при хозяйстве имеется 85 штук, не считая молодых жеребят, около 30 коров (в том числе 12 дойных), до 100 штук овец и 12 свиней. Годовой доход с имения равняется 2—3 тысячам.
Мы долго разговаривали на разные хозяйственные темы, а потом осмотрели весь дом. Небольшие, когда-то, вероятно, очень уютные комнаты, теперь выглядели очень пусто, не считая двух-трех жилых, где стояла старинная мебель и все говорило о скромных привычках своих хозяев. Зимой, должно быть, здесь очень холодно, потому что по уральскому обыкновению все стены были изрублены окнами и дверями.
— Нужно новый дом строить…— говорил Н. И., показывая свою обстановку.— Да вот все как-то руки не доходят, а главное, конечно, вопрос в деньгах. Хочется сначала поставить хозяйство хорошенько, а потом уж остальное.
— Если перекатать этот дом, из него два новых выйдет по нашей семье…
— Да, дед на широкую ногу строил.
Вернувшийся хозяин, старый артиллерист, еще бодрый и свежий старик, прежде всего заговорил о своем конском заводе — это, очевидно, было его слабым местом и единственной роскошью. После чая мы сначала сходили в конюшни, а потом лошадей выводили к крыльцу. Всех лошадей стоит в стойле десять и есть очень хорошие, от 700 до 1000 рублей штука. Особенно хороши были два жеребца — гнедой в яблоках и серый.
— По 900 рублей давали — не отдал,— с гордостью говорил старик.— Теперь заводские лошади перевелись везде, а это на охотника…
Мы полюбовались заводом — и только. Как не специалист, я боялся обидеть хозяина каким-нибудь бестолковым замечанием, да и лошади все были очень хороши.
— Ведь это не выгодно держать завод,— заметил я, чтобы сказать что-нибудь.— И уход нужен, и корм, а ведь тут целый капитал…
— Что делать: охота пуще неволи… Еще дедовское заведение, жаль зорить.
После чая мы отправились в гостиную, где на старых клавикордах хозяин играл свои любимые пиесы — и полонез Огинского, и вальсы Шопена, и мазурки Контского. Старик играл с тем особенным огоньком, как играют только старые поляки, и моя спутница, большая любительница музыки, совсем заслушалась. Но пора было ехать вперед, и на дворе нас ждали совсем готовые лошади.
— Оставайтесь на неделю, погостите…— упрашивали хозяева.— Ну, если нельзя, то на три дня…
— Нельзя, нужно торопиться на кумыз.
— Тогда на обратном пути…
Через четверть часа мы катились проселочной дорожкой в Касли, минуя зеленеющие пашни. Это был уже настоящий чернозем — здесь начинается его граница.
Страшное положение занимают наши зауральские помещики: они испытывают муки Тантала. В руках, кажется, все данные, чтобы жить припеваючи, а в результате едва сводятся концы с концами, как это можно видеть на примере Тюбука. И земли много, и земля отличная, и рабочие руки сравнительно не дороги, жить да радоваться, как говорит ‘учитель’, а между тем помещики разоряются, продают свои вотчины и уходят в город. Матусевич еще работает сам и ведет все хозяйство, со временем оно будет давать большие дивиденды, а другие давно все забросили. Вот данные: в Никольском у Клепининых было до 6000 десятин, а теперь осталось что-то около 1 1/2 тысячи, в турчаниновской Марковке было около 4000 десятин, из них продано Н. Злоказову 3000 десятин что-то, кажется, за 75 тысяч рублей, т. е. по 25 рублей десятина, в Метлино у Кокшарова было 4000 десятин, а теперь осталось всего 400, и хозяйство нарушено совсем. Метлино купил Н. Злоказов за 350 тысяч рублей. У Клепининых тоже какой-то из Злоказовых купил 1000 десятин. Одним словом, совершается тот же процесс, как и в России: помещичьи имения из дворянских рук переходят к скупщикам. Остаются нетронутыми имение Зубова Куяш — 26 000 десятин (да еще 8500 десятин лесу в другом месте), потом имение Берга в Тюбуке — 13 000 десятин да уже описанное нами именье Матусевича. Впрочем, имение Берга начинает уже дробиться, и 1/28 часть назначена за долги к продаже, да кроме того на этом имении казенного долга числится с 55 года 156780 рублей. Интересно, как ведется хозяйство в этом последнем: собственной запашки имеется всего около 100 десятин, а остальная земля сдается крестьянам за 12 пудов с десятины. Бывший управляющий Берга, г. Русанов, устроил для своего владельца только одну хозяйственную операцию, именно, возвел винокуренный завод, стоивший 35—40 тысяч рублей, и ежегодно получал отступного с наших винокуренных заводчиков 25 тысяч — дело, как видите, выгодное, даже, пожалуй, выгоднее кассы ссуд, потому что не требует хлопот. Только не кури и получай ‘по соглашению’. Впрочем, не один г. Русанов устроил подобный камуфлет, так что строить винокуренные заводы для получения отступного обратилось у нас в своего рода промышленность: добрые люди дают на затраченный капитал 80%, отчего не брать да, кроме того, ни риску, ни заботы, ни хлопот.
Урал не знал крепостного права в точном значении этого слова, хотя в лице приписных к заводам крестьян имел худшую его форму. Накануне освобождения в Пермской губернии числилось дворян всего 5765 человек — это на 2 миллиона жителей с лишком, из них потомственных всего в городах 1226 человек и в уездах — 749 человек. Самое большее число по уездам приходилось: Пермский — 540 человек (причем в Перми 447 человек), Верхотурский — 267, уезд Екатеринбургский — 419 (причем в Екатеринбурге 281 человек), наименьшее число: Красноуфимекий — 90 человек, Кунгурский — 56 человек, Осинский — 37 человек, заштатный город Далматов не имел у себя ни одного представителя потомственного дворянства. К этому нужно прибавить, что большинство упомянутых дворян составляли служилое сословие, а помещиков было самый незначительный процент, притом помещики были все крупные или заводовладельцы из 38 дворян, владевших населенными имениями на помещичьем праве, по ревизии 7 помещиков имели от 7 до 78 тысяч душ, 2 — по 1000 душ, 7 — от 100 до 1000 душ, 6 — от 50 до 100, 2 — от 20 до 50 и 10 помещиков — от 1 до 20 душ.
Всех помещичьих крестьян в Пермской губернии перед освобождением, не включая сюда приписных к заводам, числилось около 300 тысяч душ. Из них около 100 тысяч приходилось на Пермский уезд, столько же — в Оханском и Соликамском. На остальные уезды, т. е. на Зауралье, приходилось самое ничтожное чисто: в Екатеринбургском уезде — 5258 душ, в Шадринском — 330 душ, в Камышловском — 28 душ, Ирбитском — 848 душ. Из этого видно, что крепостное право, главным образом, задело Приуралье, в Зауралье — один Екатеринбургский уезд.
Когда и как приобретались помещичьи земли, трудно сказать, но можно с уверенностью отнести это внедрение помещичьего элемента к концу XVIII столетия, когда после пугачевщины особенно настойчиво проводилось обрусение края и хищение башкирских земель происходило в самых грандиозных размерах. Происходила обыкновенно добровольная ‘покупка’, причем выкидывались невероятно дикие штуки: так в 1756 г. дача кыштымских заводов, равняющаяся 150 000 десятин, куплена всего за 150 рублей ассигнациями, т. е. по 1/10 копейки ассигнации за десятину…

III

Дорога в Каслинский завод считается на Урале одной из красивейших. Действительно, сначала вы едете мимо сосновых и березовых лесов, а потом начинается холмистая равнина с красивыми пролесками, пашнями и лугами, вдали синей полосой мелькает первое горное озеро Силач. За озером все выше и выше поднимаются Вишневые горы, точно они вырастают у вас на глазах. Берег озера извилист и образует громадный полуостров Мандаркин, которым оз. Силач отделено от смежного с ним оз. Сунгул, сливающегося с оз. Керети и Большой Касли. Получается непрерывная водная цепь с выдающимися мысами, полуостровами и островами. В яркий летний день синева воды сливается с синевой леса, а горы служат только фоном. Где-то далеко-далеко у самой воды виднеется какое-то жилье, точно оставленное на стекле мухой пятно. Может быть, это рыбачье становище, или целая башкирская деревня — издали не разберешь.
Сначала скажем о горах. Вишневые горы тянутся на расстоянии двадцати верст, образуя отдельные возвышенности, как Булдым, Каравай и др. Свое общее название они получили от дикой вишни, которая громадными зарослями покрывает юго-восточные, безлесные покатости. Самое растение не достигает даже и двух аршин высоты и принадлежит к особой породе — prunus prostata {Н. Чупин. Географический и статистический словарь Пермской губернии. Авт.}. В отношении зоологическом, эти Вишневые горы составляют оригинальный сборный пункт, именно: с Ильина дня, когда поспевают дикие вишни, сюда слетается множество всевозможной мелкой птицы — снегири, дрозды, а также выводки рябчиков, тетеревов и глухарей. За ним следом, конечно, идут хищники: ястреба, беркуты, орлы, совы и филины. Окрестные горы кажутся мертвыми сравнительно с кипучей жизнью, которая сосредотачивается здесь. О грызунах и говорить нечего,— полевые мыши, крысы и бурундуки очень деятельно приготовляют свои зимние запасы вишен, а также являются белки и специальные маленькие хищники, как горностаи и ласки. В начале августа этот прилив животной жизни кончается, и птицы, и зверье откочевывают в другие местности. Гора Каравай славится у охотников, как сборное место диких коз, которые являются сюда из уральских болот в начале зимы. Замечательно то. что на Каравай приходят козы из Уфалейской и Златоустовской дач. Этот ‘ход’ коз известен охотникам, и завидная дичь потребляется в больших количествах особенно весной, когда их ‘заганивают по насту’. Последняя самая варварская охота, которую следовало бы воспретить законом. Настом называется наледь, которой покрывается тающий весенний снег, он сдерживает охотника на лыжах, а коза проваливается, режет себе ноги до самой кости и, измученная, обессиленная, достается охотнику. Таких загнанных по насту коз даже не стреляют, а прямо режут ножом, как и оленей.
Для охотников и рыболовов Каслинская дача — настоящий рай, потому что, кроме лесной дичи, здесь еще больше болотной и водяной, а рыбные уловы считаются семидесятипудовыми коробьями. Но о последнем после, когда будем говорить о всех уральских горных озерах.
Чем ближе дорога идет к Каслям, тем местность делается интереснее. Прежде всего поражает этот необыкновенно резкий переход от широкой черноземной равнины к крутым лесистым горам. Главная масса озер идет все время с правой стороны от дороги, но подъезжая к оз. Бол. Касли, вы видите большое озеро и слева — это Кисегач, заросший ‘лавдами’ {Лавдами на Урале называют пловучие островки озерного ситника, в котором ни пройти, ни проехать, эти лавды — любимое местопребывание и рыбы и водяной птицы.} и осокой.
— Тут этой рыбы невпроворот,— говорит ‘учитель’, поглядывая на развертывающееся озеро.— Уйма {Уйма — много до невероятности. Авт.} рыбы… Как-то я на базаре в Каслях походил утром, так одна страсть глядеть: караси лежат в решетках, точно лапти, да такие желтые, жирные, а щуки точно клинья… ей богу!.. Задарма идет рыба по здешним местам.
Особенно хорош вид на оз. Бол. Касли, на Вишневые горы и на далекую панораму Каслинского завода от оз. Кисегача. Это настоящая уральская Швейцария, и можно только удивляться, как на сравнительно небольшом пространстве собрана такая масса всяческой благодати. В ближайших лавдах на глазах у нас выплыло несколько утиных выводков, тут же по мокрому песку берегового прибоя хлопотливо бегали белые чайки. К самому заводу дорога идет верст десять все время по берегу озера. Красиво белеют заводские церкви, пестреют разные постройки, и этот вид не теряет вблизи, как иногда случается с красивыми ландшафтами. Скоро наш экипаж катился по широкой каслинской улице, мимо таких хороших и так плотно поставленных домиков,— мне еще не случалось видеть такого наружного довольства, потому что в самых богатых местах оно сосредотачивается только около рынка и церквей.
— Куды ехать? — спрашивал ‘учитель’, прибодрившись на козлах и подтянув лошадей, чтобы не ударить лицом в грязь перед каслинскими обывателями.
— Валяй к центру…
— Здесь на городскую руку живут,— объяснял ‘учитель’, направляясь к заводской фабрике.— А вот проезжающих номеров все-таки нет… Ну, где-нибудь выпросимся переночевать.
Присмотрев двухэтажный деревянный дом, ‘учитель’ подвернул к нему, слез с козел и отправился проситься на постой. Проходил он очень долго и вернулся с известным в таких случаях ответом: ‘Не пущают… Хозяина нету дома, на рыбалке’. Поехали дальше. Спросили кого-то из встречных и наконец нашли квартиру у одной вдовицы, которая ‘допускала проезжающих’. Первым нашим вопросом, конечно, был вопрос о рыбе: есть ли свежая на уху?..
— Свежей-то нет сейчас… Кабы утром — сколько угодно,— отвечала вдовица, к нашему немалому огорчению.— Разве у рыбаков у кого поискать…
— Пожалуйста…
— У них уж такое заведенье: которую рыбу поймают, сейчас ее в город, а остальную сами съедят,— объяснял ‘учитель’, откладывая лошадей.— Нар-родец… Нет, штобы для проезжающих господ, например, оставить: все сами слопают, черти!..
Нашлась какая-то проворная ‘девка’, которая бросилась к рыбникам, а мы после чая сейчас же отправились осматривать самое селение. Крепко живут в Каслях, и самые простые избы выглядят так зажиточно.
Я просто любовался постройками: какой толстый лес на домах, и как пригнано дерево к дереву, и как все поставлено по-настоящему, по-хозяйственному, ‘от желань сердца’. Это уж, не городом пахнет, где городят дома чуть не из щеп и всякой другой дряни. Особенно приятно было видеть дома средней руки, и таких попадало много с крашеными окнами, с железными крышами, с крепкими воротами и всякими хозяйственными пристройками, как этому и быть следует у порядочного хозяина. На Руси обыкновенно встречается так: стоит несколько раскрашенных кулацких хоромин, а кругом жмутся лачуги и гнилушки, недостает именно этого среднего достатка, который Каслям придает такой сытый и крепкий вид. Правда, ближе к центру, т. е. к господскому дому и знаменитой каслинской фабрике, начали попадаться уже совсем городские дома: каменные, двухэтажные, с яркозелеными крышами и бесчисленными окнами, но тут не было резкого перехода от нищеты и голи к вопиющему богатству.
— Чей это дом?…
— Злоказова…
— А вон там на горе, у церкви?..
— Тоже Злоказова — училище…
Злоказовы для Каслей своего рода, ‘канниферштант’: куда не повернешь — везде в глаза мечется эта фамилия. Дома Злоказова, училище Злоказова, винный склад Злоказова, пивная лавка Злоказова и т. д. У самой фабрики на горке стоит каменная церковь — от нее отличный вид на все селенье, на спящие невдалеке горы, на озеро, которое видно и справа и слева, точно стоишь на острове, хотя этого и нет в действительности.
Я обошел несколько улиц, но так и не мог ориентироваться относительно этой воды: куда ни пойдешь, везде вода. Сейчас под горкой дымит и погромыхивает знаменитая каслинская фабрика, прославившаяся своим чугунным литьем, ближе — господский дом и какое-то странное здание: не то каланча, не то контора — не разберешь. По другую сторону горки на берегу стоит тоже что-то вроде господского дома, какие строились в старину: низменные, с большими окнами, с садом, с надворными пристройками. Солнце было на закате, и по озеру неподвижными точками стояли маленькие рыбачьи лодки — душегубки. Это удили не настоящие рыбаки, а любители. Настоящий лов идет ранним утром.
Да, красивый и оригинальный этот завод, совсем ‘на городскую руку’. Мы возвращались по какой-то необыкновенно широкой улице, уставленной сплошь такими богатыми домами, что просто загляденье. Невольно является мысль: хорошо живется в этих Каслях… Вот каслинский рынок — это другое дело. Собственно, нет даже рынка, а просто лепятся какие-то жалкие лавчонки — уж как торгуют в этих норах, трудно сказать. Может быть, это даже и хорошо, потому что хорошая торговля еще не составляет мерила местного благосостояния, а впрочем, не знаю, может быть, каслинская торговля идет хорошо — меня этот вопрос не интересовал.
— А ведь, девка-то не нашла рыбы,— встретил нас за воротами ‘учитель’, успевший уже ‘чкнуть’, отчего глаза у него совсем исчезали каждый раз и красное лицо покрывалось жирным налетом.— Вон хозяйка сказывает, что у ней есть вчерашние караси…
Пришлось помириться на этих вчерашних карасях, но уха вышла такая великолепная, какой, сплошь и рядом не бывает из живой рыбы. Каслинские караси недаром славятся. Вообще, мы поужинали отлично, и ‘учитель’ долго после поминал ‘вчерашних’ каслинских карасей.
Каслинский завод построен в 1745—50 годах, ‘Тулянином’ Яковом Когюбковым на башкирских землях, а потом был продан в 1752 году статскому советнику Никите Никитичу Демидову, брату знаменитого Акинфия Никитича. При покупке башкирской земли под завод Демидов сделал непростительную ошибку, не выговорив себе права собственности так же и на озера этой дачи. Они сейчас дают арендаторам больше дохода, чем весь Кыштымско-Каслинский горнозаводской округ, не считая выплачиваемой ежегодно аренды башкирам, которые этой последней почти исключительно и существуют. В начале нынешнего столетия этот завод перешел из рода Демидовых в руки купца Расторгуева, у наследников которого во владении находится и сейчас. Собственно, главным заводом считается кыштымский, где находится и главное управление всем Кыштымско-Каслинским заводским округом. На Урале эти заводы славятся красотой своего местоположения и специально заводским производством, причем каслинское литье достигает художественного совершенства.
На другой день мы отправились осматривать заводскую фабрику, причем нашим путеводителем явился студент В-ский, старый наш знакомый. Добыт был из заводской конторы необходимый пропуск, и мы отправились. Осматривать доменные печи и железное производство, конечно, не стоило — оно такое же, как и на других заводах.
Интерес представляло мелкое ваграночное литье, особенно художественные отливки, которыми славятся Касли. Громадная заводская фабрика внутри уже представляет следы начинающегося разрушения, видно, что здесь когда-то кипела горячая работа, а теперь дело пошло на сокращения и урезки. Прежде всего в глаза бросаются некоторые недостатки ремонтировки, а потом отсутствие рабочих — попалось всего несколько человек, которые шли со смены в своих кожаных ‘защитках’ и с мотавшимися ‘вачегами’ на руках. Обыкновенно, когда заходишь на заводской двор, уже издали ваше ухо поражает глухой шум, который увеличивается с каждым шагом вперед. Каждая фабрика походит на громадный улей, который в рабочую пору полон какого-то радостного гула — вот этого здесь и не было. Заводской кризис уже успел сделать свое дело и здесь.
— Нам бы в литейную…— обратились мы к старичку с ‘правилом’ в руках, с каким ходят заводские уставщики.
— Пожалуйте… Только отливка уж кончилась.
— Ничего, мы посмотрим, как формуют. Это еще любопытнее.
Мы вошли на второй внутренний дворик и повернули налево, в громадный корпус, где шла деятельная работа над грубым литьем, как котлы, сковороды, вьюшки, башкирские и бухарские кунганы. В корпусе стоял полусвет. Больше сотни рабочих возились около только что отлитых вещей, которые вынимали из форм, другие готовили новые формы, копаясь на полу в сыром сером песке. Собственно, процесс отливки представляет мало интересного: по наружному виду готовой формы трудно даже приблизительно угадать, что из нее выйдет, а как льется расплавленный чугун — это можно видеть на каждом уральском заводе.
Большинство рабочих занято было приготовлением форм под большие чаши, какие идут в Среднюю Азию. Нужно иметь большую сноровку, чтобы совершенно правильно вывести такие тонкие стенки и нигде не сфальшить. Большая чаша в несколько ведер вместимости весит всего около пуда. Только что вынутые из форм отливки имеют прекрасный серо-свинцовый цвет и просто поражают чистотой отделки — легкость, прочность, красивая форма и дешевизна этих отливок составили Каслям всесветную известность.
— Пришли посмотреть, как мы в сыром песке копаемся?..— говорил один рабочий, ловко орудуя в форме каким-то железным крючком, которым он заглаживал неровность будущей стенки и вынимал отстававший песок.— У нас тут вон какая стряпня идет…
Рабочие все такой славный и видный народ, нисколько не похожий на забитых и несчастных фабричных средней России. Каслинцы славятся своим проворством и бойкой работой — никакое дело не отобьется от их рук, и приятно смотреть, как в этих руках ‘работа горит’.
— Только вот прижимка насчет платы у нас выходит…— жаловался другой рабочий, когда уставщик отвернулся.— По три месяца не платят, а ведь живой человек пить — есть хочет.
— Железо не покупают, вот и прижимка…
— Да кому его надо, наше-то железо? — засмеялся рабочий.— У нас ноне такое пошло железо, что можно его отломить на копейку али на грош… Старое-то железо и сейчас, как сукно: только мнется.
Мы обошли корпус и отправились в особое отделение, где производится отливка художественных изделий. Это сравнительно небольшая комната, где толклись человек двадцать рабочих, главных специалистов по части отливок. Около стен и посредине комнаты стояли широкие столы, или по-заводскому, верстаки. Рабочие в одних рубахах или в легоньких пиджаках выделывали формы. В общем работа совершалась так: берется основание формы и засыпается специально приготовленным красноватым песком, в нем отдельными частями выдавливаются отдельные части фигуры, подчищаются и скрепляются металлическими стержнями, а потом в этом же песке устраиваются каналы для проведения расплавленного чугуна. Здесь требуется самая тщательная работа, чтобы отливка получила вид бронзового оригинала.
— Издельно работаете?— спрашиваю какого-то старика.
— Издельно-то издельно, только вот насчет платы очень не способно… Задержка большая стоит.
Отливка и здесь уже была кончена, и при нас вынули из форм уже готовые фигуры — лошади, собаки, чугунные люди и т. д. Работа до того хороша, что лишний чугун остается только на спаях и на местах, где входят трубочки. Тот же прекрасный серый цвет да запекшийся песок в углублениях и выемках. Нужно очень искусно выдолбить эту окаменевшую массу, чтобы не испортить фигуры. Вообще, это чугунное литье ничем не уступает бронзовому, и только можно пожалеть, что оно немного портится в слесарной, где уж очень усердно напилками стирают спаи и по пути срезывают мелкие подробности фигуры.
Мы обошли всю слесарную, и я от души пожалел это усердие не по разуму. Тут же в слесарной топилась небольшая вагранка. Более удачно происходила сборка таких громоздких вещей, как надгробные памятники и камины.
Из слесарной мы попали в бронзировочное отделение, где совсем готовые отливки покрывались каким-то черным составом, бронзировались и лакировались. Великолепный натуральный серый цвет отливки здесь пропадал окончательно, и получалась готовая вещь в своем раскрашенном виде. Опять пришлось пожалеть.
— Нет ли у вас некрашенных вещей, как они выходят из формы? — спросил я.
— Это пожалуйте в магазин… Там вам покажут,— отвечал очень предупредительный старичок-уставщик.
Магазин помещается на том же дворике, где и литейная. Длинная комната вся завалена сортовым железом и тяжелым. литьем, а художественный отдел жмется в отдельных витринах около стен. Видно, что художественные изделия попали сюда так себе и только мешают. Да и кто их будет покупать, здесь, в Каслях. По мере приготовления эти вещи отсылаются на продажу в Екатеринбург. Нельзя не пожалеть, что каслинская лавка с этим литьем в Екатеринбурге помещается где-то у чорта на хвосте, на так называемом хлебном рынке, куда покупатель, не знакомый с условиями нашей торговли, и не поедет. Это непростительная халатность как по отношению к интересам публики, так и своим собственным. В центре города находят же себе место портерные и лавчонки с невозможной дрянью, а каслинская лавка спряталась на самую окраину, дескать, кому нужно, так нас и здесь найдут. Спрашивается, кто здесь больше проигрывает: публика или заводы?..
Каслинские литые изделия настолько хороши сами по себе и пользуются такой прочной репутацией, что рекомендовать их и рекламировать совершенно излишне. Мы подробно осмотрели все витрины, отнимая самым несправедливым образом время заведывавшего этим отделом служащего,— что делать, если так поставлены заводские порядки. Вещей очень много, но выбор сюжетов несколько устарел: те же пепельницы раковинами и листьями, те же ажурные чугунные тарелочки, те же лошади старой академической школы и неестественно породистые собаки. Новинку представляют группы Ленсере: ‘Крестьянка на лошади’ (стоит 20 р.), ‘Джигитовка’ (35 р.), ‘Охота’ (30 р.), ‘Кляча’, раб. Клодта (4 р.), ‘Киргиз’, раб. Обер (10 р.) и т. д. Сюда же можно отнести хорошенькие подсвечники в русском стиле — 75 к. штука. К достоинствам этих изделий можно отнести их баснословную дешевизну. Если бы обставить сбыт этих изделий обыкновенными человеческими средствами, то можно бы поднять производительность в десять раз больше и параллельно увеличить разнообразие сюжетов. Дело во всяком случае самое верное, и только наши уральские заводчики могут смотреть на него, как на не стоящие внимания пустяки.
— А у вас можно достать неотделанную вещь, т. е. как она вышла из формы? — обратился я к служащему.— Это был бы очень интересный образчик тонкости работы…
— Нет, у нас все вещи бронзированные.
— Да, ведь, вы их продаете, значит можете продать точно так же и неотделанную?..
— Это уж нужно будет обратиться в контору… Пожалуй, вот есть небольшой медальон покойного государя Александра II. Стоит 30 копеек.
Вещичка оказалась прелестная, точно она была не отлита из чугуна, а вылеплена — сохранился каждый штрих, каждая черточка. К сожалению, оказался всего один экземпляр. Обращаться в заводскую контору за разрешением купить неотделанную статуэтку мы не решились, потому что это подняло бы ужасную кутерьму и взволновало бы до самого дна все бумажно-канцелярское море. На наших заводах канцеляризм покрывает все, как паутина, и чтобы высморкаться в заводской конторе, нужно испросить входящую или исходящую официальную ‘бумагу’. В то же время можно обделать какую угодно операцию при помощи какого-нибудь подходящего ‘человечка’ или даже целого ‘человека’, но из-за удовольствия иметь образчик сырой отливки не стоило огород городить.
На обратном пути из фабрики мы завернули к свалкам знаменитой синарской руды и здесь учинили ‘хищение’ нескольких интересных штуфов. Кстати, главный секрет отличного каслинского литья заключается в необыкновенной мягкости самого чугуна, который плавится из знаменитых синарских руд. Наш знакомый В-ский был настолько любезен, что подарил мне целую коллекцию интересных штуфов этой синарской руды: тут были и почки, и петёки, и красивые раковины с бархатным налетом.
Мы уже сказали, что Касли в числе других уральских горных заводов переживают тяжелый кризис: железо не идет с рук, потому что не может выдержать конкуренции с дешевыми сортами южных и польских железоделательных заводов, работающих на каменном угле.
По этому поводу в 85 г. уже был съезд железнозаводчиков в Петербурге и нимало не разрешил дела, а только затормозил его, желая поддержать уральских заводчиков постепенным запрещением привозимого из-за границы железа. Это чисто внешнее и слишком искусственное средство, которое не исцелит скрытой внутренней болезни: зло и корень этого зла не во внешних условиях, а внутри, во всем строе нашего уральского горнозаводского хозяйства и разные паллиативные меры только еще сильнее вгонят болезнь внутрь. Кроме дурного хозяйства и самых рутинных приемов как в производстве, так и в сбыте заводских продуктов, главным тормозом является, с одной стороны, полное отсутствие запасных капиталов, а с другой,— деление заводов по рукам многочисленных наследников, как это и есть в сысертских заводах и в кыштымско-каслинских. Сейчас эти последние заводы принадлежат, кажется, в половине барону Меллер-Закомельскому, в одной четверти Дружинину и в последней четверти наследникам Зотова. Каждая сторона имеет на заводах свое ‘неусыпно бдящее око’: в Кыштыме от Меллер-Закомельского состоит поверенным г. Карпович, от Дружинина — г. Оберг, от Зотовых — г. Дэви. Конечно, эти блюстители кровных интересов своих доверителей вечно ратоборствуют и препираются, а известно, что дитя у семи нянек всегда остается без глаза…
Разрастающийся заводской кризис, конечно, всей своей тяжестью прежде всего ляжет на заводское население, которое волей-неволей пойдет по миру, как этому уже есть примеры: суксунские заводы.
Но кыштымско-каслинские заводы слишком много сосредотачивают около себя других средств для существования, и поэтому даже при полном прекращении всякого заводского действия население найдет себе хлеб от рыбных ловель, арендой башкирского чернозема и приисковой работой. Это единственные заводы в этом отношении, и можно только пожалеть, что главное заводское богатство, как талант, отданный ленивому рабу, остается закопанным в земле…

IV

От Каслей до Кыштымскогр завода считается около тридцати верст. Дорога почти все время идет по берегу громадного озера Иртяш, это последнее имеет в длину 20 верст и в некоторых местах достигает глубины 20—23 сажени. За озером волнистой линией синеют Боозовские горы. По своей красоте Иртяш превосходит даже Каслинские озера,— здесь расстилается пред вашими глазами уже целое море, притом вода в Иртяше необыкновенно прозрачная и весь берег точно выложен разноцветными камушками, как мозаикой. Не хорошо только одно — на Иртяше всегда идет волна, как говорят местные жители, а я могу подтвердить только относительно данного случая. Ряд островов, полуострова и извилины берега придают всей картине разнообразие настоящей горной панорамы.
— И вода точно ‘хрусталь’ — удивлялся наш возница и несколько раз принимался поить лошадей, потому что в ‘степе’ будет вода совсем гнилая.
К самому Кыштымскому заводу дорога подходит великолепным бором. Заводская церковь видна еще через озеро. Этот завод считается самым красивым на Урале, даже красивее Каслей, но, по-нашему, это не справедливо: оба завода хороши по-своему. Кыштым расположен совсем в горах, но ему недостает воды сравнительно с Каслями — Иртяш остается позади, а в заводе только один пруд, на который после озер и смотреть не хочется. Затем в Кыштыме, вы уже не встретите каслинского довольства и ключом бьющей жизни — строенья валятся, много пустующих домов и вообще водворяется мерзость запустения. Когда-то Кыштым славился как бойкое место, но теперь все ушло в Касли. Конечно, это последнее связано с заводской неурядицей, вызывающей сокращение работ, урезки заработной платы и разную другую заводскую прижимку, а с другой стороны, отсутствие такого прибыльного рыбного промысла, как на Каслинских озерах. Кстати, кыштымские жители славится по всему Уралу сврей красотой — это все переселенцы из разных великорусских губерний, но мы ничего похожего на красоту не встретили — может быть, попали не в час или и кыштымская красота тоже ушла вместе с кыштымской зажиточностью.
Если что хорошо в Кыштыме, так это лесистая и довольно высокая гора Сугомак, до которой рукой подать — всего верст пять. На Сугомаке есть пещера, которую нам очень хотелось осмотреть, но помешала погода, хотя с этой целью мы остались здесь ночевать. Другой достопримечательностью является здесь знаменитый господский дом, т. е. целый дворец, выстроенный еще ‘самим Зотовым’, своего рода легендарным человеком. Говорят, существует картинная галлерея и много других вещей от богатой старины, но нам видеть ничего из этих богатств не удалось, потому что господский дом занят квартирами двух кыштымскнх управляющих. В одном из флигелей, который невольно оросается в глаза своей ветхозаветной архитектурой, до самого последнего времени сохранялись несколько комнат со всей ‘зотовской’ обстановкой, но который-то из двух управляющих нашел удобнее устроить здесь сторожевскую или амбар. Можно об этом пожалеть, потому что на Урале вообще всякая старина истребляется самым варварским способом. Знаменитый заводчик Зотов прославился своим происхождением из крепостных мастеров, необыкновенным уменьем вести заводское дело и каким-то диким счастьем (открытые им в сороковых годах золотые прииски на Саяне в течение одного десятилетия принесли ему чистого дивиденда около 30 миллионов рублей), а больше всего неистовым самодурством и зверством. ‘Гениальный мужик’ был родным братцем другого такого, же гениального заводчика,— мы говорим об Акинфии Демидове. Своей неутомимой деятельностью, самодурством и жестокостью они напоминают один другого, только Зотов превзошел Демидова своим ‘роскошеством’: десятки верст дороги выстилались красным сукном для одного проезда всесокрушающего владыки, лошадей не только поили, но даже мыли шампанским, угощали званного и незваиного, и вообще стоял вечный пир горой. Зотовский дом в Кыштыме и такой же в Екатеринбурге могли бы много порассказать об этом невероятном времени, но все мало-помалу порастает ‘травой забвенья’, а на место действительных фактов вырастает сомнительная ‘зотовская легенда’. На Урале и сейчас осталась пословица, которая лучше всего характеризует это время: ‘У Тита много пито’.
Нужно заметить здесь, что Зотов был раскольник и сильно покровительствовал своим единоверцам, поэтому Кыштым и Касли остаются самыми крепкими раскольничьими гнездами и сейчас. Прежде много раскольников жило в горах, по разным утаенным скитам и пещерам, но это последнее почти исчезло, благодаря разным льготам последнего времени.
Раскольничье население на Урале отличается везде своей сравнительной зажиточностью, смышленостью, трудолюбием, чисто раскольничьей прижимкой и своего рода жестокими нравами: крепкий народ вообще, и кержаки, как называют здесь раскольников, шутить не любят. Любопытно, что в Шадринском уезде до сих пор сохранилось старинное название раскольников — ‘двоеданы’, т. е. платящие двойную подать, как было установлено каким-то ‘артикулом’ Петра I. Попасть на квартиру в Кыштыме нам удалось не вдруг — сначала заехали в такой гнилой дом, что даже ‘учитель’ возроптал, и только благодаря расспросам и указаниям добрых людей мы, наконец, попали в настоящее место.
— Где был трактир, там принимают проезжающих,— слышался общий голос.
Действительно нас приняли, квартира оказалась прекрасной, и даже из окон можно было любоваться Сугомаком. Заметим здесь, что ‘трактир’ еще не утвердился в Зауралье — это сам по себе красноречивый и знаменательный факт. В Каслях нет трактира, при десятитысячном населении, тогда как в Великороссии в каждой деревушке вы прежде всего неизбежно натыкаетесь на ‘заведение’. Хозяина, бывшего трактирщика, не было дома — он уехал по ‘портерным делам’ (если трактиры плохо прививаются на Урале, то зато портерные, процвели необыкновенно пышно, благодаря таким ярким проводникам цивилизации, как Екатеринбург и Пермь — в конце шестидесятых годов в Перми была всего одна пивная лавка, а теперь — сотни с тайными или явными ‘барышнями’), но зато хозяйка оказалась очень сообщительной и крайне внимательной особой, так что даже, ‘занимала’ нас битых часа два, после дороги хотелось отдохнуть, а дама сидит и занимает. В заключение к ней на помощь явилась благообразная старушка и тоже приняла участие в разговоре.
— Изволите на кумыз проезжать? — осведомлялась в свою очередь старушка и, получив утвердительный ответ, повторяла, как эхо, следующий неизбежный вопрос ненасытного провинциального любопытства: — А вы чьи будете?.. Так-с… из Екатеринбурга… Может быть, служите или по торговой части?.. У нас прежде в Екатеринбурге много было знакомых: Осиповы… Белых… Заверткины… Может, слыхали? Самсоний Евтихыч, это, значит, старик Заверткин, а жену у него звали Степанидой Марковной…
— Мамынька, не Степанидой, а Матреной…— поправляла молодая хозяйка.
— И то Матреной… Вот, ведь, память-то. Да и то сказать, давно это было: которые перемерли, которые разъехались по другим местам.
— Отчего вы закрыли трактир? — спрашиваю я, чтобы прекратить эти воспоминания.
— Видите ли, я, конечно, была девушкой,— отвечает молодая хозяйка: — а потом, конечно, муж и говорит: ‘Катенька, нужно своим взглядом жить’… Муж у меня расейский, не здешний, и, конечно, мы открыли заведение. Только здесь какой народ у нас: что ни вечер, то скандал — конечно, начали, посуду бить, конечно, небиль… Побились-побились и закрыли, а муж, конечно, портерную часть завел. Тятеньке-то не хотелось, у них своя заимка на озерах, ну, а муж им, конечно, говорит: ‘Тятенька, попрежнему жить невозможно — я должен, конечно, своим взглядом заниматься’.
Наши мучительницы оставили нас только поздно вечером, когда от дорожной дремоты у нас начали слипаться глаза. Это хозяйкино ‘конечно’ мы повторяли до самого Златоуста.
Из Кыштыма пришлось ехать тридцативерстную станцию горами, через настоящий лес. Денек выдался серенький и для июня очень холодный — без перчаток рукам было холодно. В лесу дорога не успела просохнуть, и мы в низких местах ‘черпнули грязи’ порядком: повозка вязла по ступицу, лошади разгорелись до мыла, ‘учитель’ только встряхивал головой и сосредоточенно вздыхал. Скверная дорога портила путешествие, а попадались такие прелестные тенистые уголки, совсем потонувшие в зелени. Начинал чувствоваться приближавшийся Южный Урал — и трава такая сочная и густая, и лес все ровный, сосновый с березовым подсадом, не то что дремучие, непролазные ельники Среднего Урала. Пестрели по сторонам красивые саранки, лесные колокольчики и еще много новых, незнакомых цветов. Преобладающий цвет был желтый и фиолетовый, реже — розовый. Переехали несколько бойких горных речушек, встретили два транспорта с железом — и только. Кругом точно разрасталась лесная горная глушь.
— Ну-ко, поглядите, барин, на плант, кака теперь речка следствует…— говорил ‘учитель’, припоминая свои поездки по этой дороге.
Со мной была карта Кыштымской дачи, и мы постоянно справлялись с ней, что очень забавляло нашего возницу, сильно недоверявшего ‘плантам’. Пока выходило все верно, и учитель каждый раз повторял: ‘Ишь ведь… по бумаге едем, как анжинеры’.
Не доезжая до оз. Увельпы мы натолкнулись в глухом лесу на очень оригинальную бытовую сцену. Экипаж спускался по глинистому косогору, и на повороте мы увидели стоявшую в лесу телегу, щипавшую траву лошадь на коновязи и каких-то ребятишек, сидевших около телеги кучкой. Сначала я подумал, что это какие-нибудь переселенцы. Когда мы поровнялись, из лесу вышла на дорогу оборванная женщина и начала кланяться еще издали.
— Что тебе нужно, тетка? — окликнул ‘учитель’, останавливаясь.
— Вот огонька разложить нечем… Нет ли у вас спички? Ребятишки-то хворые, лошаденка пристала, а огонька нечем разложить…
Баба была такая худая и оборванная, что даже делалось как-то совестно за удобства своего путешествия. И говорила она таким убитым голосом, и вообще во всей ее бабьей фигуре так и сказывалось настоящее бабье горе.
— Да ты откуда будешь сама-то?—допрашивал ‘учитель’, подавая бабе спички.
— А с Сойминских промыслов еду… Муж-то робил там да вот умер, четвертый день пошел…
Голос у бабы вдруг дрогнул, и она оглянулась на свою детвору.
— Шестеро их осталось, а ехать четыре сотни верст…— продолжала она, собравшись с духом.— И точно я ничего не понимаю… Двое-то расхворались дорогой, а тут огонька нечем разложить…
— Да хлеб-то у тебя есть ли?..
— Нету хлеба… какой хлеб. Вот лошаденка травки пощиплет,- а мы уж так… Ребятенки-то страсть боятся, потому им все упокойник-то мерещится…
Мы обратились к своим дорожным запасам и дали бабе хлеба и даже сохранившуюся городскую сайку. Был кусок жареной говядины, и я подал его вместе с хлебом.
— Вот возьми ребятам’.
Развернув бумажку с говядиной, баба покачала головой и отдала говядину назад.
— Спасибо, барин, а только ребята не будут есть…
— Почему не будут?..
— Петровки… грешно… Вот хлебца поедят, а там уже как бог.
Сунув несколько денег, мы поехали дальше, а баба долго стояла посредине дороги и крестилась. Что ждет этих шестерых сирот?.. Положение во всяком случае ужасное, начиная с этого голодного сиденья в глухом лесу. Это были первые признаки начинавшихся золотых промыслов, на которых много горя черпают рабочие, особенно семейные, которые тащат за собой на прииск все гнездо.
Скоро показался уголок последнего громадного горного озера Увельды, которое в длину имеет 25 верст и в ширину — 20. Глубина достигает 25 сажен. Замечательно то, что в Увельдах вода совершенно прозрачная, и можно отчетливо рассмотреть каждый камушек на глубине нескольких сажен. Как рассказывают, это самое красивое из горных озер: со всех сторон лес, много островов и т. д. Мы могли видеть только небольшой заливчик, в который впадает горная речка Черемшанка, но и здесь открывается глазу прелестная панорама — весь берег точно заткан густой осокой и лавдами, а синяя вода выглядывает из своей зеленой рамы самыми причудливыми узорами. В широких окнах спокойно кормились утиные выводки, которых я насчитал до десятка. Со мной было ружье, но, во-первых, не истек еще запрещенный для охоты на птицу срок, а потом моя спутница не могла даже слышать равнодушно об охоте,— ее возмущало это действительно варварское удовольствие.
Увильды славятся неистощимыми рыбными богатствами и прекрасной охотой, но настоящие охотники редко попадают в эту глушь, и дичь может плодиться и расти на полной свободе. О горных озерах мы поговорим в следующей главе — это одна из любопытнейших страниц в истории зауральских богатств.
Следующая станция была уже на Соймановских промыслах. Горы делались все круче, дорога делала петли и загибы, обходя встречавшиеся постоянно крутизны. По правую сторону уже тянулась сплошная цепь горного кряжа Карабаш (в переводе — ‘Черная голова’, это башкирское название, как и большинство других), по левую — тоже горы, не показанные на ‘планте’, и горы впереди. Мы въезжали в настоящий горный узел, где отроги и разветвления Урала перекрещивались в разных направлениях. Начали попадаться в логах и по берегам речек первые признаки золотоносных разведок, кучки свежей земли, глубокие ямы, иловатые наносы желтых перемывок, срубленный лес, обгорелые огнища и т. д. Потом явились и сами действующие лица, т. е. старатели, как называют на приисках рабочих, работающих ‘от себя’ в отличие от обыкновенной поденщины и ‘кондрашных’.
— Приисковые орлы поехали домой…— говорил ‘учитель’, когда нам попадалась навстречу приисковая таратайка.— Завтра воскресенье, так в баню торопятся. Золотишко, поди, везут продавать, оглашенные…
На р. Аткус мы попали наконец и на самый прииск. Река была перегорожена плотинкой, хотя пруд был выпущен за ненадобностью. Дно широкой котловины было все перерытое разных направлениях. Прямо через дорогу были проведены приисковые канавки, по которым с сердитым клокотаньем мчалась мутная вода. Там и сям по бортам заброшенного прииска или у старых перемывок дымились огоньки и точно муравьи ползали рабочие. Прииск выработан и заброшен, старатели подбирали свои старательные крохи. В одном месте работа шла у самой дороги,— стоял вашгерд, две женщины растирали пески скребками, подросток-мальчик подвозил пески из ближайшей ямы, где виднелась мужицкая голова без шапки.
— Бог помочь…— остановились мы.
— Милости просим,— ответила голова.
— Стараетесь?
— Есть малость…
— Хорошее золото идет?..
— Какое тут золото: так из-за хлеба на воду колотимся. Известно: земляное положение.
— Почем золото сдаешь?
— Три цалковых… на Сойминский, к Петру Павлычу.
— Ну, прощайте.
— Гладкой дороги.
Недалеко курился балаган, кое-как стороженный из жердья и еловой коры. Около него мелькали детские головки и бродила спутанная лошадь. В одном месте вода была проведена прямо по дороге, и мы ехали по ней сажен пятьдесят. Свежие поруби, ярко желтевшая везде приисковая глина и целая сеть приисковых канавок обличали деятельную работу. Прииск со всех сторон окружен был синевшими горами, что придавало всей картине оригинальный вид.
К Соймановской станции мы подъезжали уже вечером, на самом солнечном закате. День почти разгулялся, хотя в горах на погоду полагаться нельзя — здесь из ничего льется дождь и тучи выползают точно из-под земли. Самая станция стоит на дне широкой горной котловины, т. е. стоит всего-навсего две избушки, а кругом лес и горы. Место во всяком случае оригинальное и, на привычный уральский взгляд, даже красивое: глухой медвежий уголок — чего же больше?..
— Тут и квартиру искать нечего: прямо заворачивай,— говорил ‘учитель’, останавливаясь перед ближайшим домом.— Вон какое угодье…
Нас вышла встречать молодая женщина, которая и отвела нам целых четыре пустых комнаты, т. е. всю свободную половину дома, где останавливаются проезжающие. В передней на столике лежали книжки ‘Вестника Европы’, коробка с табаком и еще какой-то кабинетный хлам.
— Это папаша читают…— объяснила хозяйка, она говорила с мягким кыштымским акцентом.
— Вы из Кыштыма?
— Да-с… Седьмой год здесь живем.
Мы растворили все окна, чтобы выгнать застоявшийся воздух, и скоро сидели за большим самоваром, который один наполнял окружавшую нас тишину веселым шумом и бурленьем. В одно окно виднелась высокая труба и крыша Соймановского прииска и протекавшая к нему небольшая речушка Сакьэлга, вся затянутая вербой и высокой болотной травой. Солнце уже было за горами, и наступала быстрая горная ночь — сумерек почти не было. К самовару явился ‘учитель’, который ужасно смущался каждый раз, когда ему приходилось пить чай вместе ‘с господами’. Обыкновенно он усаживался куда-нибудь в уголок и здесь выпивал стаканов десять.
— Устроил лошадей, Андроныч?..
— Выпросился к мужику… На станции двора-то нет, а у мужика двор, ну, я к нему с нахальством, потому повозка и кони, а место лесное.
В этот момент на хозяйской половине раздался какой-то не то вой, не то плач,— ‘учитель’ только улыбался.
— Что это такое, Андроныч?..
— А башкиры поют… Ураза у них, надо полагать…
Мы долго прислушивались к этому башкирскому пению, которое просто тянуло за душу своими заунывными мелодиями. Русские песни не веселы, а башкирские совсем походили на заупокойные причитанья.

V

На Соймановской станции мы проснулись довольно рано. Нужно было решить прежде всего вопрос, заезжать на самые прииски или держать путь ‘по струне’.
— Сегодня воскресенье, работ нет на промыслах,— заявлял с своей стороны Андроныч, участвовавший в совете.— Ищо этих приисков будет: около Миясского завода, в Кочкарях — даже почище будут здешних.
— А главное: заехать на прииск на несколько часов — совершенно бесполезно,— рассуждал я в свое оправдание.— Нужно пожить здесь по крайней мере неделю или две.
В дорожной сумке у меня было даже рекомендательное письмо к П. П. Баснину, заведывающему промыслом, но оно так и осталось без употребления. Мы скоро проехали мимо прииска — влево от дороги между свалок и отвалов горбились крыши приисковой конторы, кое-где курились огоньки, обозначая старательские стоянки, но рабочих не было видно. Жаль, что не удалось побывать здесь, но уж такая участь туристов: всего не рассмотришь. Хотелось бы пожить и на оз. Увельды, и на оз. Иткуль, и в Вишневых горах, но приходится ехать мимо, потому что время не ждет, а впереди еще нужно сделать большой крюк на Златоуст — нашу уральскую Швейцарию. Да и вообще все места, по которым мы ехали, для серьезного изучения требуют не дней, а нескольких лет, поэтому мы ограничиваемся только заметками обыкновенного туриста.
Соймановские золотые промысла принадлежат к числу старинных и разрабатываются самими владельцами кыштымских заводов. Когда-то они были в большой славе, но теперь ‘золото пообилось’. В Кыштымской даче золотоносных месторождений очень много, но все они, как Соймановские промысла, заключают в себе только россыпное золото, а не жильное, хотя последнее должно существовать здесь же по многим признакам — высокое поднятие россыпей по логам в гору, крупность золотых зерен и т. д. Золото обыкновенно встречается в области кристаллических сланцев и змеевиков, реже — в гранитно-гнейсовых породах. Встречающиеся остатки допотопных животных (servus tarandus, bos primigenius, Elephas prim. genius и т. д.) доказывают, что образование всех этих россыпей произошло в постплиоценовый период. Состав золотоносного слоя обыкновенно песчано-глинистый с примесью обломков различных пород, причем мощность главного пласта иногда достигает толщины в 7—8 сажен, как на Соймановских промыслах. Богаче золотом, конечно, нижняя часть пласта. Иногда параллельно идут две россыпи — нижняя и верхняя. Этот последний часто начинается сейчас под дерном и называется ‘зольник’.
Но если нам не удалось побывать на самых промыслах, то мы зато вволю могли любоваться прелестной горной панорамой, которая здесь точно раздвигается долиной р. Мияса — позади оставался горный узел Юрма, налево отдельной грядой шли Ильменские горы, знаменитые массой находимых в них цветных драгоценных камней, а направо выше и выше поднимался целый ряд горных отрогов — Сугурские горы, Богородские и в глубине синел осевой кряж уже Южного Урала — гора Таганай. Именно здесь начинался Южный Урал, и быстрый Мияс являлся его самой живой артерией, образуя прелестнейшую горную долину, какой нам еще не случалось видеть до сих пор: дорога шла прямо черноземом, по сторонам пестрым ковром расстилались настоящие башкирские пастбища, где сейчас трава была по пояс, тут же мелькали березовые рощи, отдельно стоявшие сосны и перелески. Извилистое течение Мияса все было затянуто вербой, так что воду можно было видеть только по излучинам.
Соймановские промыслы лежат на границе Кыштымской заводской дачи и вместе с тем на границе Пермской губернии — дальше начиналась Оренбургская. Считаем нужным вернуться назад, чтобы сказать несколько слов о наших уральских заводчиках.
Крупному заводскому делу на Урале предшествовал кустарный железный промысел, так что задолго до основания настоящих заводов главные пункты будущей металлической промышленности уже были намечены кустарями, плавившими железную руду в ‘домницах’.
Один указ в 1697 г. упоминает о железных заводах каких-то ‘верхотурских мужиков’, около 1683 г. монахи Долматовского монастыря добывали железо в ручных домнах на р. Каменке, в 1720 г. Геннин застал в окрестностях г. Кунгура больше 30 железных заводов, приготовлявших ежегодно от 3 до 20 пудов железа, такие же заводы были около Арамильской слободы и т. д.
Эти безвестные рудоискатели и промышленники проложили первый путь, так что настоящим заводчикам уже легко было идти по готовым следам — оставалось захватывать те места, где орудовал кустарь, и только. Интересно проследить последовательные наслоения этих фамилий разных уральских заводчиков.
До московского периода на Урале был один крупный промышленник — это именитый человек Строганов, прочно утвердившийся в Чердынском краю еще при новгородском владении. Собственно московское владение, от Ивана III до Петра I, не дало Уралу других крупных промышленников, а дело ограничивалось безуспешными попытками утвердить здесь казенное горное дело при помощи разных и заморских ‘розмыслов’ (инженер тож) и ‘рудознатцов’ своего московского дела. Так в 1630 г. был основан в Верхотурском уезде завод Ннцынский, о котором сейчас не осталось никаких сведений, точно так же ничего неизвестно о заводе на р., Нейве, основанном Тумашевым в 1670 г. Одним словом, до Петра I Урал являлся в этом отношении совершенной tabula rasa. Но железный промысел уже успел к этому времени утвердиться около Москвы и Тулы, а затем перешел в Олонецкий край — здесь наряду с ‘ручными горнами’ и ‘домницами’ существовали уже настоящие ‘рудни’, а тульские пушкари и ружейные мастера уже пользовались большой известностью.
Вот отсюда Петр I и почерпнул необходимых ему людей для заведения горного дела на Урале, достаточно указать на одного тулянина ‘Никиту Антуфьева (Демидов он же), сын которого Акинфий основал целый ряд заводов: Невьянские, Тагильские, Ревдинские, Суксунские и т. д.
Предприимчивый туляк Демидов вырос из полного ничтожества так быстро и так широко повел свои заводские дсла, что возбудил зависть даже в таких людях, как Строгановы. Необъятная площадь демидовских владений, между прочим, бок о бок сошлась с строгановскими владениями на р. Межевая Утка. Из этого обстоятельства возникла громкая и запутанная тяжба, кончившаяся только через несколько десятков лет по добровольному соглашению, когда один из Демидовых женился на какой-то Строгановой. Этот факт интересен, как характеристика ‘встречи’ старой новгородской фамилии с новым человеком из ‘гнезда Петрова’. Кстати, не лишнее заметить здесь, что роль Демидова, несмотря на его баснословную ‘фортуну’, была все-таки чрезвычайно ответственная и даже опасная, как поставщика разного воинского снаряда — алебард, гаубиц, мортир, фузей и т. д. Есть наказ Петра I старосте тульских кузнецов Мосолову, по которому приемщик негодного ружья подвергался наказанию кнутом, а мастера — смертной казни, точно так же смертной казни подвергались мастера, если приготовляли ружейные стволы не из сибирского железа, за самовольные порубки казенного леса тоже полагалась смертная казнь и т. д.
Из этого можно видеть, насколько ‘опасно’ Демидов должен был вести свои дела, чтобы заслужить безграничное доверие грозного царя, этого великого ‘протодьякона’ {Так именовал себя сам Петр в специальном уставе ‘Всешутейшего собора’. Авт.}, прижавшего ленивую и вороватую московскую Русь к европейскому ‘окну’.
Если Москва не дала Уралу ни одного громкого имени по заводской части, то петербургский период выдвинул их чуть не десятками — это была настоящая ‘горнозаводская плеяда’, создавшая свой собственный золотой век. Первыми явились туляки, история заводчика Демидова хорошо известна, и мы не будем здесь повторять ее. За Демидовым на Урал явились Мосоловы, которые выстроили на башкирских землях Оренбургской губернии Златоустовский завод, потом Верхне-Уфалейский. Туляк же Яков Коробков построил Каслинский завод. Эти предприимчивые люди, изощренные на родине в железном деле, несли на Урал свои знания и творили ‘чудеса въявь’. Их пример и успехи привлекли внимание капиталистов, именно: балахнинских солепромышленников, как Осокины и Турчаниновы. Замечательно то, что Балахна была новгородской колонией, как и старая Чердынь, давшая Строгановых. Таким образом, тульские кузнецы и новгородские солевары принялись действовать на Урале рука об руку. Осокины выстроили Иргизский завод, Юговской, Бизярский, Курашимский, Нязе-Петровский и т. д. Турчаниновы приобрели захудавшие казенные заводы — Полевской и Сысертский, которые и поставили наилучшим образом. К этим главным ‘фундаторам’ уральских заводов присоединились такие капиталисты, которые с заводским делом не имели ничего общего: явились тульские купцы Красильниковы и симбирские купцы Твердышевы. Последним особенно посчастливилось в Оренбургской губернии, где башкирские земли оставались еще незанятыми — Средний Урал уже был забран в крепкие руки, и наступила очередь Южного. Твердышевым были основаны Катав-Ивановские заводы, Белерецкие и др. Приобретение земель под заводы И. Б. Твердышевым носит легендарный характер: 300 000 десятин под Белорецкий завод было куплено за 300 рублей серебром, 100 000 десятин лесу под Преображенский завод за 100 рублей серебром н еще 10 000 десятин лесу на сруб за 50 рублей и несколько фунтов чаю, 180 000 десятин под Авзяно-Петровские заводы взяты были на вечные времена по 20 рублей серебром ежегодной аренды и т. д.
Странным является здесь то, что основателями заводов на Урале являются люди совершенно посторонние, а из коренных уральцев крупной величиной является только основатель Богословских заводов М. Походяшин, бывший верхотурский ямщик, личность почти легендарная.
Вообще, это время какой-то специально заводской горячки — заводы росли, как грибы после дождя, так что в течение первой половины XVIII века на Урале выстроено было около ста горных заводов. Замечательно то, что из них 80 заводов выстроены упомянутыми выше крупными заводчиками и только остальные приходятся на долю мелких предпринимателей и казны. Ничего подобного в истории русской промышленности еще не бывало да, вероятно, и не будет, потому что уже нет свободных башкирских земель, какие покупались от 1/10 до 1/2 копейки за десятину.
‘Хищения’ Уфимской и Оренбургской губерний в семидесятых годах нашего XIX века являются только слабым отголоском минувшего ‘золотого века’. ‘Кондиции’, на которых происходила передача заводов ‘в партикулярное содержание по горным регулам’, тоже миновали.
Вот мысли и соображения, какие невольно являлись в голову, когда мы перевалили из Пермской губернии в Оренбургскую и ехали по долине р. Мияса, где по одному из проектов должна пройти железная дорога от Златоуста через Кыштым и Сысерть в Екатеринбург.
И так, мы ехали и любовались. Чем дальше — тем лучше.
Быстрый Мияс разливался все шире, принимая в себя бойкие горные речонки, березовые рощи сменялись сосняком, Ильменские горы шли синеватыми увалами слева, а справа высился Южный Урал. И в этой благословенной долине почти нет жилья,— пусто и свободно все кругом, и кроме хищнически срубленных старых сосен ничто не говорило о присутствии человека.
— Вон и башкырь пошла…— ткнул ‘учитель’ кнутиком на сиротливо торчавшие в открытом поле избенки.— Дворцы!
Это была первая настоящая башкирская деревушка на нашем пути. Стояло всего избушек пять-шесть и каких избушек: покосившихся, без крыш, с одним окошком и без всяких хозяйственных пристроек. Срубы сделаны неумело, конопатка тоже, и кругом ничего живого: ни скотины, ни курицы. Чем-то таким мертвым пахнуло от этого захудалого башкирского жилья, а в двух шагах отличный строевой лес, тут же под носом богатейшие поемные луга и башкирский чернозем. Едем по деревне — пусто, как на кладбище. Даже нет собак. В одном окне показывается бритая голова в тюбетейке и сонно смотрит на нас узкими черными глазами, во дворе показалась девочка лет десяти, в шапке и с болтавшимися серебряными монетами на груди, и боязливо скрылась.
— В коши, видно, уехали?
— Какие коши,— смеется ‘учитель’.— Беднота здесь… По промыслам разбрелись куда-нибудь али по воровской части: украдут кобылу — тут жареное и вареное целой деревне.
Как ни испотачился ‘учитель’ на легкой городской работе, но и в нем при виде пустовавшей земли сказывалась мужицкая кровь: земля просила рук… Эх, вот тут бы пашенку приспособить, там покосы, там выгон — всякое тебе произволенье.
Долина р. Мияса каким-то чудесным образом осталась в руках горных башкир и давно служит приманкой для русских поселенцев. Скоро мы увидели настоящую русскую деревню, которая так весело раскинула свои бревенчатые новые избы по левому берегу Мияса: тут и новые тесовые крыши, и всякое надворное строенье, и новенькая часовенка. Даже как-то приятно смотреть на эту русскую благодать после башкирского убожества.
— Какая это деревня? — спрашиваем попавшегося навстречу мужика, который шел с уздой в руках.
— Андреевка, барин…
— А на чьей земле?
— На башкирской, известно… Мы дальше, расейские будем, ну, теперь как будто сделали свое утверждение и ждем, што будет: может сподобимся нащет надела. Слышно, межевые уж в Тургояк наезжали и к нам, поди, наедут…
Мужик приподнял шапку и, размахивая уздой, побрел по траве в лес. Он был в одной пестрядевой рубахе и таких же портах и на ходу дергал лопатками. Андреевка осталась вправо от дороги. Издали можно было рассмотреть только широкую улицу, приютившихся в тени изб овец и далеко пестревшую кучку парней и девок, собравшихся на угоре по случаю воскресенья для своих собственных дел. Что-то скажут ‘межевые’ этой Андреевке… Башкиры-вотчинники имеют земельный надел от 30 до 45 десятин на душу, припущенники — около 15 десятин, но и за этими наделами остается известный излишек, который, вероятнее всего, исчезнет в бездонных карманах ‘напрахтико-ванной’ оренбургской администрации. Миллионы десятин ‘свободной’ башкирской земли разошлись этим путем по чиновничьим карманам, и, вероятно, недалек ‘час’ и цветущей миясской долины, по которой мы теперь катились, как по раскинутому меж гор пестрому ковру.
Деревня Селянкина немногим отличалась от того башкирского пепелища, через которое мы проехали раньше, хотя здесь мы встретили несколько избушек с крышами из дранья — плохие крыши, но все-таки крыши. Даже было две-три кирпичных трубы, но только у строителя нехватило глины на замазку этих кирпичей, и по этой уважительной причине они были сложены просто, без всякой замазки, предоставленные на полную волю стихии. В самом деле: доставай глину да замазывай ей — ничего, и так постоит, Аллах велик. В одном месте была даже деревянная труба — связаны четыре доски веревкой, и вся музыка готова. Избы с одним окном для непривычного глаза являются какими-то уродами, которые особенно огорчили ‘учителя’.
Проезжая деревню, вы встретили пеструю толпу, башкирских и русских ребятишек. Как цветы в поле, мелькнули детские лица. Одна башкирка, девочка-подросток, лет двенадцати, была даже красива какой-то особенной степной красой: черные, как вороново крыло, волосы, загорелый густой румянец, неизбежное монисто и т. д. Что-то их ждет, эти бритые головки?.. Судьбы башкирского племени вообще являются в истории Урала самой трагической страницей, но об этом после, когда будем говорить о степной Башкирии. Подразделение башкир на горных и степных теперь почти совсем исчезло: горные башкиры, за исключением таких гнезд, как Селянкина, совсем вытеснены русским населением.
Кстати, если пройдет железная дорога по долине р. Мияса, что она принесет с собой — вот вопрос. Работы колупаевым здесь будет по горло, потому что арендная плата башкирского чернозема теперь стоит на смешной цифре — рубль за десятину. Проезжая по этой цветущей пустыне, я думал об этом будущем, которое очень трудно представить даже приблизительно: разовьется ли здесь земледелие, скотоводство, фермерство или задымятся винокуренные заводы, фабрики московских миткалей и плисов.

VI

Озеро Тургояк было последним на нашем пути. Оно залегло в горах и по открытому берегу рассыпало свои домики большое село того же имени. Издали картина очень красивая, но вблизи она теряет свою прелесть, как почти все русские живописные местности,— избы вытянулись в грязную широкую улицу, и хоть бы один садик или кустик. Да и горы здесь смотрят очень сурово своими серовато-синими тонами, что показывает на высокое положение над уровнем моря. В Тургояке есть каменная церковь, мельница и, кажется, больше никаких достопримечательностей.
— А как у вас насчет земли? — спрашиваю я у хозяина, где мы остановились.
— Ряндуем у башкыр…
— В Селянкиной?
— У их у самых… Рупь с десятины. Ничего, земля добрая… Межевые наезжали, так вот што будет нам: отведут надел али на прежнем положении останемся.
— А озеро?
— А озеро сдаем в аренд одному купцу… Сто цалковых в год платит ренды, да только нашу рыбу трудно взять: озеро большое, а колдобистое. Коряжнику много, ну, неводом немного ухватишь, потому как настоящая рыба стоит по глубине…
Теперь необходимо сказать несколько слов о зауральских озерах, которые подразделяются на горные и степные — сначала поговорим о первых.
Прежде всего, глядя на карту Урала, вам бросается в глаза то обстоятельство, что озера исключительно расположены по восточному склону этого горного кряжа, причем получается громадная озерная цепь из сотен озер, редко лежащих отдельно, а в большинстве случаев соединенных между собой протоками. Это служит самым наглядным и неопровержимым доказательством того, что вся эта озерная местность служила когда-то дном Арало-Каспийского. бассейна.
Приведем пример хотя той же Кыштымской заводской дачи,- вся площадь равняется приблизительно 3000 квадратных верст, а из нее целая треть находится под озерами — их насчитывают здесь около 70, причем одно озеро Увельды, ‘краса зауральских озер’, как говорит г. Сабанеев, из книги которого мы берем эти данные,— одно Увельды занимает площадь в 250 квадратных верст, озера каслинские имеют в окружности больше 90 верст, и т. д. С вершины горы Аракуль невооруженным глазом можно насчитать больше ста озер, начиная с сысертских увалов и кончая Таганаем. Между степными и горными озерами существует громадная разница: первые имеют округленную форму, иловатое дно и редко достигают глубины в какую-нибудь сажень, берега зарастают камышом и затягиваются пловучими лавдами, благодаря быстрому истреблению башкирских лесов, эти озера мелеют и, может быть, недалеко уже то время, когда они превратятся в болота и трясины. Вообще, степные озера по сравнению с горными кажутся мертвыми — эти последние имеют чрезвычайно развитую береговую линию, покрыты десятками островов (на Увельдах насчитывают больше 70 островов) и при глубине, достигающей 20 сажен, кипят жизнью совсем не в фигуральном значении этого слова. Самая картина растительности, приютившейся около этих озер, невольно поражает глаза своим разнообразием и новыми разновидностями. Мы уже говорили о вишневых зарослях, которыми около Каслей покрыто несколько квадратных верст, еще замечательнее растительность островов хоть на том же оз. Иртяше: здесь растут вязы, громадные ветлы, боярышник и карагачи — это уже гости из более теплых краев, и удивительнее всего то, что сейчас же на берегу их уже нет. а сплошь идут сосновые боры и березняки.
К этим отличительным чертам остается добавить еще то, что степные озера по большей части лежат изолированно, разрозненными водоемами, а горные соединены между собой протоками, образуя живую сеть постоянно обновляющейся воды. Бесчисленные горные речки служат для них главными питательными ветвями, а из горных истоков образуются уже настоящие реки, как Синара, Теча и Мияс. Прибавьте к этому еще то, что в большинстве горных озер вода совершенно прозрачная, как в Увельдах или Иткуле, так что видно на глубине нескольких сажен каждый камушек на дне. На Иткуле каменистый берег спускается в воду правильными широкими уступами, как ступени какого-то исчезнувшего колоссального храма, в других озерах встречается нечто подобное, но не в такой рельефной форме. Благодаря неиссякаемому источнику живой воды, сбегающей с гор, эти озера останутся вечно такими, какими мы их видим сейчас.
Можно представить себе, какое обилие всевозможной животной жизни накопляется около этой горной текучей воды. По горным падям, непроходимым болотам и лесным чащам привольно живут олени, дикие козы, волки и много всякой другой бегающей и прыгающей твари, а около воды и на воде уже целое царство болотной и водоплавающей птицы. Нужно видеть эти озера весной, когда вскрывается лед и начинается прилет пернатых гостей — буквально стон стоит, особенно по островам, где птица вьет себе гнезда. И гуси, и утки, и лебеди, и гагары, и чайки — всем есть место и обильный корм. Птица плодится на полной свободе, и озера пустеют только поздней осенью, когда улетают последние стаи.
Большинство озер раскинулось в почти необитаемой местности, охотников нет, и можно себе представить эту единственную в своем роде картину птичьего царства. Летом мало кто показывается на озерах даже за рыбой, потому что главная ловля происходит зимой, когда встанет лед.
Переходим теперь к самому главному, чем прославились наши зауральские горные озера, именно, к их баснословным и неисчерпаемым рыбным богатствам. Необыкновенно хорошая проточная вода, изрытое недоступными глубинами дно и обилие питательных веществ составляют главные условия для развития здешней рыбы. Здесь прежде всего следует упомянуть о маленьком и ничтожном рачке мормыше (gammarus pulex), который служит главной пищей для рыбы, по наружному виду это желтенький паучок, ростом меньше обыкновенного таракана-прусака. В озерах он водится в таких количествах, что вся рыба почти исключительно питается им и растет в пять раз быстрее, чем в обыкновенных реках, как Кама или Волга. Есть целый ряд специально ‘кормовых озер’, которые служат как бы естественными садками для ‘молоди’, т. е. молодой рыбы. Пересаженный весной в такое озеро маленький чебак к осени увеличивается в пять раз, а через полтора года в шестнадцать раз — и все это благодаря исключительно мормышу. В результате получаются сказочные чудеса: ерш — фунтовик в здешних озерах не редкость, а попадается и 1 1/2 фунта, вылавливают окуней в 12 фунтов, и даже был случай, лет 30 тому назад, что поймали одного окуня в 30 фунтов, плотва, последняя из рыб, достигает веса в 5—6 фунтов. В озере Увельдах, лет пятнадцать тому назад, была поймана щука в 3 1/2 пуда. В некоторых озерах живет по преимуществу одна крупная рыба, как в Кызылташе. в других — ровняк. По мере увеличения в росте рыба переходит на более глубокие места, причем в выборе места, конечно, много зависит от породы: щука, окунь, чебак, карась, линь — всякий ищет свое.
Как много бывает в некоторых озерах рыбы, показывает тот факт, что во время ‘нереста’ или в жаркие летние дни озеро, видимо, колышется от кишащей в нем рыбы — ‘рыба на себе воду носит’, как говорят рыбаки, затем, как по сигналу, она целой тучей вспрыгивает на воздух и падает опять в воду с таким ужасным шумом, что издали его можно принять за раскат грома. Такое баснословное количество рыбы встречается только в низовьях Волги и Дона. Самой простой удочкой здесь науживают в день по 3 пуда, а бывали примеры, что даже 15 пудов (озеро Ташкуль), одной острогой набивают по 10 пудов за один прием. Когда рыба идет метать икру в горные речонки, ее ловят прямо подолами, рубахами и даже штанами… Рыбные тони кажутся невероятными: из оз. Каругуза арендатор Белиньков в одну тоню средним числом добывал около 1500 пудов рыбы, но это только средняя тоня, а бывают и бывали больше. К счастью для горных озер, из них нельзя зараз вычерпать всю рыбу, как в степных, где одна тоня достигает цифры в 5 000 пудов — оз. Маян в былые времена.
Насколько действительно велики рыбные богатства, лучшим доказательством служит такой пример: озера Кыштымской дачи приносят больше дохода, чем самые заводы, считающиеся одними из лучших на Урале, хотя рыбопромышленность ведется самым хищническим образом, и о каких-нибудь приемах писцекультуры не бывало даже помину. Можно сказать с уверенностью, что каслинскими рыбопромышленниками сделано было решительно все, чтобы извести рыбу в озерах, но самые героические усилия оказались напрасными: рыба плодится с изумительной быстротой и вызывает для своего истребления новых гениальных предпринимателей.
Как-то производится эксплуатация этих несметных рыбных богатств, сбыт которых сейчас тут же под боком?.. Ведь одни озера могли бы озолотить своих владельцев-башкир, а мы видим как раз наоборот, именно, что эта озерная область, за исключением двух-трех заводов и помещичьих имений, представляет настоящую пустыню… На даче кыштымских заводов эта пустыня объясняется очень просто: земля принадлежит заводо-владельцам, а вода — башкирам, т. е. арендаторам озер. Обе стороны вечно враждуют между собой, так что если вы за башкир — это значит само собой ‘противность’ заводовладельцам, и наоборот. Положение безвыходное, и поэтому-то, проезжая из Каслей в Кыштым, по замечательно благолатной местности, где природа рассыпала свои дары с безумной щедростью, вы на расстоянии 30 верст едва встретите две-три самых жалких избушки, как и по дороге из Кыштыма к Соймоновским промыслам, здесь можно только грабить тем или другим путем, но жить честным трудом ‘не у чего’… Вот вам странички из наших мудреных уральских порядков.
Мы уже сказали выше, что центр зауральских рыбопромышленников — это Касли, где создавались и создаются из ничего миллионные состояния: Наседкины, Трутневы, Злоказовы, Белиньковы и т. д. Весь секрет быстрой наживы заключается в том, что все зауральские озера принадлежат башкирам, а обманывать этих ‘сынов степей’ не труднее того, как ловить рыбу штанами и подолами. В самом деле, возьмите хоть те же каслинские озера, самые ценные и надежные из всех. Они с начала настоящего столетия арендованы были фамилией каслинских купцов Наседкиных на таких условиях: до 1819 г. арендная плата была 1900 рублей ассигнациями, с 1819 по 1830 г.— 10 000 рублей серебром, с 1830 по 1840 г.— 23 000 рублей, с 1841 по 1852 г.— 43 000 рублей и с 1863 по 1875 г.— 64 000 рублей. До чего низка эта аренда, можно судить по тому, что озера в первые 3—4 года, окупают все затраты и аренду, а остальные 8 лет приносят владельцу уже чистый доход. То же самое повторяется и в других озерах. Башкиры-озеровладельцы только и существуют этой арендой, поэтому их очень искусно опутывают за несколько лет до истечения срока новыми задатками, спаивают водкой и вообще кабалят. Интереснее всего то, что эти же несчастные башкиры сами нанимаются потом к арендаторам ловить рыбу… Вообще, все дело поставлено ‘в лучшем виде’, и кучка каслинских миллионеров держит в своем кулаке не только своя кыштымские озера, но и все остальные, какие рассыпаны по Екатеринбургскому, Шадринскому, Челябинскому и Троицкому уездам. Сколько вылавливается рыбы — никому неизвестно, хотя можно смело остановиться на миллионной цифре, судя по известным уже уловам. Так, например, один Иткуль дает ежегодный улов рыбы в 30000 пудов, а это озеро значительно меньше Иртяша, Маяна, Увельды.
Как свою добычу, так и условия аренды ‘рендатели’ содержат в строжайшей тайне, хотя время от времени и выплывают самые вопиющие факты, вроде того, как Трутнев арендовал озеро Айдакуль за 25 рублей ассигнациями, а сам получал с него 25 000 рублей ассигнациями. Войти новому человеку в эту кучку специально башкирских паразитов труднее, чем поймать свою собственную тень — задавят капиталами хоть кого да, кроме того, еще застращают башкир. Конечно, вывертывались и такие случаи, что homo novus воссияет из ничего, но, на счастье, как и на милость, образца нет…
— Может быть, эти баснословно дешевые аренды и еще более баснословные уловы рыбы — дела давно минувших дней? — спрашивал я одного знакомого каслинца.
— А вот судите сами: три года назад один из Злоказовых арендовал на 12 лет озеро Маян за 1500 рублей и в эти три года уже добыл 43 тысячи пудов рыбы, т. е. около ста тысяч чистого дивиденда. Операция недурная, как видите…
Таким образом, все эти зауральские озера с их баснословными богатствами существуют исключительно только для того, чтобы набивать тугую ‘арендательскую’ мошну, а владельцам этих озер и русскому населению предоставлено удовольствие работать на больших и маленьких толстосумов. По дороге вы на каждом шагу слышите одно и то же, что арендаторы не дают даже удить в озере — это какая-то насмешка для всего зауральского населения, и понятно само собой, что такое запрещение вызывает бесчисленные нарушения арендаторских прав, беспорядки и нескончаемые драки, увечья, членовредительства и даже убийства. При настоящих порядках мне кажется, что зауральское население много бы выиграло, если бы возможно было уничтожить эти озера со всеми их несметными богатствами, от которых раздувается ничтожная кучка лиц.
— Неужели нет уж никаких средств, чтобы избавиться от этих рыбопромышленников? — спрашивал я того каслинца.— Ведь интересы башкир и русского населения тоже имеют свое значение… Всего лучше, если бы владельцы-башкиры сами ловили рыбу в своих озерах или сдавали в аренду по крайней мере крестьянским обществам, а не кулакам.
— Э, батенька, с башкирами ничего не поделаешь: самый пропаший народ. В этом вся сила…
— Устроить над ними казенную опеку, наконец, как над расточителями или малолетними.
— Ну, это будет похуже всех этих рендателев, потому что тогда и озера у них отымут, как в Уфимской губернии. Погодите, вот проведут железную дорогу, тогда наши озера заговорят не так и везде новые порядки пойдут. Уж это верно…
Странная вера у русского человека в эту железную дорогу, которая является средством от всяческих зол и несовершенств. Печальный опыт тех местностей, которые уже имеют ‘свою’ дорогу, нисколько не умудрил не имеющих таковой, и все Зауралье все свои надежды возлагает на будущую дорогу: ‘Вот проведут дорогу, тогда уж пойдет все другое’…
Даже наш возница Андроныч, закладывая лошадей в Тургояк, заявил самым решительным образом:
— Уж в Златоуст наехали анжинеры, дорогу будут налаживать, ну, тогда и трахт, может, выправят. Верно… А то вот теперь надо ехать в Сыростант, две дороги в ево, в Сыростант-то, и одна другой хуже.
Последнее оказалось печальной действительностью, можно и прямо горкой проехать, около озера, и через Миясский завод, только это дальше верст на десять.
— А где дорога лучше? — в десятый раз спрашивали мы хозяина квартиры.
— Да оно как будто через Мияс получше, ну, а горкой-то ближе…
— Где вы сами-то ездите?..
— Мы-то обыкновенно горкой, как же можно: десять верст ближая.
— Ну, и мы горкой поедем…— решили мы в один голос, разрешив вечную задачу всех путешественников.
Прямой путь на кумыс лежал нам через Миясский завод, но нам нужно было повернуть в сторону, на Златоуст, чтобы посмотреть южноуральскую Швейцарию. Всего две станции, значит и разговора не стоит. Дорога ‘горкой’ осталась для нас самым ужасным воспоминанием на все пути: перед нами в горах стояло ненастье и всю дорогу так ‘испохабило’, что, мне кажется, даже лошадям делалось совестно за нас. Везут-везут, остановятся и смотрят назад, дескать, в уме ли вы, господа-люди?.. И действительно, вся дорога состояла из одной цепи колдобин, невероятных затор и каких-то волчьих ям. Экипаж сваливался на сторону, где-то и что-то трещало, мы рисковали вылететь в первую водороину или окончательно засесть в грязи. Андроныч постоянно балансировал на своих козлах и делал напрасные попытки объехать некоторые ямы как-нибудь бочком или сторонкой: искусство было бессильно, и наша повозка ‘ухала’ из одной ямы в другую с треском и грохотом.
— Держи левее… ну, теперь правее… еще немножко поддержи!…— советовал я Андронычу и втайне решил про себя, что он совсем не умеет ездить.— Послушай, Андроныч, ты разве не мог повернуть вот туда…
Я чувствовал, что еще один момент, и мы все потеряем всякое чувство справедливости, как это бывает только вот на таких дорогах, где вымотает из вас всю душу и несчастные пассажиры накидываются на кучеров. Но Андроныч предупредил меня и, обернувшись, с самой добродушной улыбкой проговорил:
— А тургоякский-то мужик здорово нас подвел… Вот тебе и ‘горкой’! Да не супостат ли… а?… Десять, говорит, верст дальше, да я не десять, а двадцать проеду, только бы не по этакой чертоломине. Прямо сказать: пьяный чорт проехал этой ‘горкой’.
Виноватый нашелся, и это облегчило наши страдания, да к тому же мы скоро выехали и на настоящий тракт, который ведет из Мияса в Златоуст. Нельзя не сказать здесь двух слов о Сыростанте, большом и очень красивом селе, которое так привольно раскинулось по берегам какой-то бойкой горной речонки. Горы справа, горы слева, горы впереди, и только одна речка катится по красивой ложбине. Главная улица вытянулась у подошвы одной из этих гор, и надо отдать справедливость, и эта улица, и дворы и самые избы — все кругом потонуло в непролазной грязи, какой мы еще не видели ни в одном селении. Всего замечательнее то, что материал для мощенья тут же, над самой дорогой: стоит влезть на гору с лопатой и сбросить оттуда мелкий щебень, которым усыпан весь скат. Ничуть не бывало: гора щебня стоит сама по себе, а целая деревня тонет в непролазной грязи тоже сама по себе.
— Вот бить-то их некому! — повторял Андроныч, поглядывая на гору.— Ведь тут и есть… Да не оказия ли, а еще называется: трахт. Начальство-то чего смотрит?.. Вот ужо наладят чугунку, так тогда подтянут всех. Тогда, брат, шабаш…

VII

Подъем к Златоусту обставлен такими горными панорамами, что решительно не знаешь, куда смотреть — так везде хорошо. На наше счастье, день разгулялся, и все видно было отлично. Впереди крутым обрывом все выше и выше поднималась так называемая Уральская Сопка, т. е. громадная каменная скала, занимавшая вершину нашего перевала. Достаточно сказать, что подъем к ней идет целых четырнадцать верст. По мере поднятия пред вашими глазами все шире раздается горная даль — это целое море, застывшее в момент наибольшего волнения. У самого горизонта последние волнистые линии тонут в туманной дымке, сливаясь с облаками. Особенно хорош вид от Уральской Сопки назад, к Миясскому заводу, до которого отсюда больше тридцати верст. Можно было рассмотреть даже белевшую, как свеча, заводскую церковь и желтоватое, неясное пятно построек. А впереди Сопки, в глубокой котловине уже вырезывались белые церкви и каменные дома Златоуста — вид, действительно, замечательный и невольно поражает своей оригинальностью. Спуск от Сопки идет еще круче подъема, и на тяжелом экипаже без тормоза не обойдешься.
— Вон сколько гор-то расселось…— говорит наш возница, просматривая голубую даль из-под руки.— Здесь уж все камень пошел, куда ни глянь.
Вблизи Уральская Сопка из однообразной каменной массы превращается в рассевшуюся скалу, точно изгрызенную по краям. Можно рассмотреть трещины и глубокие расселины, которыми изборождены главные раскаты, вершина разделяется на несколько отдельных пиков с острыми изломами. К сожалению, в самый интересный момент, когда, кажется, подъезжаешь уже к самой горе, она вдруг скрывается за линией леса и появляется опять только тогда, когда вы ее проедете,— она остается в стороне, кажется, верстах в трех. Эта Сопка известна под названием Александровской, в отличие от другой Уральской Сопки, которая значительно выше и достигает высоты в 2941 фут, над уровнем моря. Но еще выше этих двух сопок гора Большой Таганай, с своей Круглой Сопкой, достигающей высоты в 3949 футов.
Южный Урал, начиная от г. Юрмы, разветвляется на три параллельных хребта: осевой кряж собственно Урала, на восток от него уже упомянутые нами выше Ильменские горы, а на запал хребет Уреньги, начинающийся г. Таганаем. Уральская Сопка стоит на самой линии водораздела, так что мы здесь самым очевидным образом переползали из Азии в Европу — позади нас реки принадлежали к обскому бассейну, а впереди уже начиналась система р. Белой. Немного южнее сбегает вольная казачья р. Яик, так что здесь переплелись между собой три речных системы, образуя пеструю сетку бойких горных речек и речушек. Замечательно то, что западное разветвление — хребет Уреньги значительно выше осевого массива Урала, а потом то, что геологическое строение здесь очень резко распадается на две полосы — на восточном склоне идут граниты, серпентин, кварцы, а на западном преобладают известняки, песчаники и сланцы, т. е. породы метаморфические. Кроме этих трех основных разветвлений, здесь проходит в разных направлениях много других побочных горных хребтов и отдельных гор. Вообще, это настоящее царство гор, пред которым наш Средний Урал является только рядом холмов,— мы говорим о той части Среднего Урала, где проходил оставленный теперь сибирский тракт.
— Какие красивые места и как странно, что все это пусто…— заметила моя спутница, любуясь горами.— Помилуйте, настоящая пустыня. Какой-нибудь Златоуст, Миясский завод, Сыростант — и обчелся.
Действительно, восхищаясь красотами Южного Урала, невольно поражаешься его малонаселенностью, как и в Кыштымской даче, точно едешь в каком-то заколдованном царстве, куда не пускают живых людей. Эта пустыня объясняется очень просто: не у чего жить, как и в Кыштымской даче. Там владельческая земля, на которой обыкновенному партикулярному человеку ‘нет хода’, а здесь казенная заводская дача в 10 000 квадратных верст, тоже, значит, партикулярному человеку ‘заказаны все пути-дороженьки’. Обратите внимание, что достаточно одного слова ‘заводский’, чтобы десятки тысяч квадратных верст богатейшей и единственной в своем роде земли пустовало, как в первый день творения. На владельческих заводских дачах блюдет свой ‘интерес’ рука заводского ‘фундатора’, а здесь царят горные инженеры, не менее строго блюдущие ‘интересы’ казны.
В том и другом случае получается один и тот же результат: безлюдье и пустыня, точно в самом слове ‘заводский’ кроется какая-то всесокрушающая и всеуничтожающая роковая сила, которая очерчивает мертвой линией свои владения. Положение решительно безвыходное, и в то время, когда пустуют эти горнозаводские округа, наша краса и гордость, заключая в себе неисчерпаемые национальные сокровища, живая рабочая сила околачивается около разных пустяков, не находя себе приложения.
Окрестности Златоуста прелестны. Спустившись от Сопки, вы несколько времени едете красивым сосновым бором, который, наконец, точно расступается и открывает новый вид на спрятавшийся в горах швейцарский городок. Впереди большой пруд, в него вдается крутым отрогом гора Косатур, а в глубине опять гора, и последние домики прячутся у ее подножья. Собственно, города еще не видно, а только предместья и часть набережной с собором. На берегу уже красуются заимки или дачи — трудно разобрать — это на ближайшем плане. Потом тракт поворачивает, и вы несколько времени едете по пустому болоту. Вот и плотника, и мост и первые чистенькие домики предместья. Дорога огибает пруд и гору Косатур по широкой: оригинальной улице, где часть домов, как гнезда ласточек, лепятся прямо по скату. Издали и вблизи это выходит очень оригинально, хотя для обывателей и не совсем удобно. Некоторые постройки взобрались уж что-то очень высоко и любопытно поглядывают вниз своими окнами с белыми ставнями,— это последнее составляет особенность златоустовской архитектуры и придает домикам такой чистенький и даже кокетливый вид.
— Это у немцев научились,— объясняет моя компаньонка.— В Златоусте целая немецкая колония — вот и белые ставни появились.
Предместье кончается и выдавшуюся в пруд часть горы мы объезжаем по широкой дамбе с деревянными перилами. Через: пруд, тоже у подножья горы, виднеется другое предместье — такие же чистенькие домики, как и в первом. На пруду несколько лодок. На одной слышится дружная немецкая песня. Дело к вечеру, и хитрый златоустовский немец дышит свежим воздухом. Но вот дамба кончается, и на повороте открывается третий вид на Златоуст: впереди заводская плотина, под ней целый ряд фабрик, около собора хорошенькая площадь, прямо — большой управительский дом, который так и глядит хозяином, а дальше правильными рядами вытянулись чистенькие домики, упираясь в гору, которая на заднем плане делает крутой поворот. Впереди тоже гора с часовенкой наверху. Вид очень и очень хороший, хотя сразу и нельзя окинуть глазом всего — такой точки вы не найдете, потому что сдвинувшиеся около пруда две горы разделяют поле зрения.
На плотине, где устроен деревянный помост, выдавшийся на сваях в пруд, сидит и гуляет ‘чистая публика’ — несколько дамских шляп, две горноинженерских фуражки и даже какой-то военный мундир. Настоящий город, одним словом, и все ‘форменно’, как говорит наш возница.
— Ступай прямо к почтовой конторе…— объясняю я.— Там будет улица, повернуть направо, и тут четвертый с угла каменный двухэтажный дом с мезонином.
Умудренные предшествовавшим опытом, мы заранее запаслись необходимыми сведениями, где остановиться, а то в Златоусте, хотя он считается уездным городом, ‘проезжающих номеров’ не полагается. Мы едем по главной площади, кое-где усыпанной каким-то необыкновенным зеленым песочком, и, миновав небольшой гостиный двор, поворачиваем направо в улицу, по самой середине которой в глубокой канаве, забранной досками, с шумом несется безымянная горная речка. Отыскался и дом с мезонином. Около ворот сидят обыватели самым патриархальным образом, и, видимо, наше появление производит сенсацию. Пока я хожу проситься на квартиру, около экипажа собирается уже кучка любопытных: кто приехал? откуда? зачем?.. В домике повторяются те же вопросы, причем старушка-хозяйка очень недоверчиво смотрит на меня и несколько раз повторяет:
— Кто же это вас к нам-то послал?..
Я называю фамилию и, кажется, перепутываю.
— Нет, таких что-то мы как будто не знаем… В Кыштыме у нас есть родственники, только не так пишутся.
— Да, ведь, вам все равно: мы только на два дня. Остановиться больше негде, пожалуйста, не откажитесь принять…
— Конечно, у нас мировой посредник останавливается, только он еще с покойным мужем был знаком. Чеканов. Может быть, слыхали?
Это производится поверочное испытание через окольных людей, но я г. Чеканова совсем не знал, на мое несчастье. Еще один момент, и я чувствую, что отказ уже висит в воздухе. Хватаюсь за последнее средство:
— Мы едем на своих лошадях… Со мной одна дама, которая не совсем здорова…
Жулики и разбойники редко ездят на ‘своих’ лошадях и никогда не возят с собой больных дам,— последнее средство оказало свое действие, и старуха, наконец, сдается.
— Что же, милости просим,— говорит она уже с известным участием.— На кумыз едете?..
— Да, да…
— У меня родная дочь на кумыз тоже ездила… да.
После чая и короткого отдыха мы ходили осматривать город. Вблизи он так же хорош, как и издали. Быстрая р. Ай делает у горы Косатура крутое колено, и на образовавшемся мыске вытянулось до десятка маленьких чистеньких уличек — это пентр. От небольшого рынка в гору идет широкая улица, где устроилась немецкая колония, есть кирка, немного забытая, а по ту сторону пруда — Фриденталь. Златоустовские немцы своим существованием здесь обязаны фабрике холодного оружия, основанной в Златоусте в двадцатых годах настоящего столетия, их выписали из Германии как хороших мастеров, могущих насадить новое производство. Семейные добродетели и необычайная плодливость немцев хорошо известны всему миру, и златоустовская немецкая колония послужила немецким рассадником для всего Урала: и производство утвердили, и себя не забыли.
Общее впечатление от этого городка самое мирное и хорошее. Получается что-то среднее между заводом и городом, но все это в маленьких размерах, сколько нужно для 20 тысяч населения. Мне лично больше всего нравится бойкая горная р. Ай и обступившие ее горы: Косатур, Мис, Паленая, Татарка и т. д. В глубине тяжелыми синими массами поднимается Таганай, разделяющийся на три ветви — малый, средний и большой. Мы долго гуляли по берегу р. Ая, где за фабрикой вытянулась такая красивая набережная с такими уютными, прелестными домиками. Мимо нас два раза проскакала кавалькада — две амазонки и несколько наездников. С г. Косатур спускалось стадо коров, животные лепились по горной извилистой тропинке, как козявки. Тихо и мирно все, не слышно разухабистой песни или пьяного крика, как это бывает по вечерам в настоящих городах. В домах уже зажигались огни, когда мы вернулись на квартиру, очень довольные этим затерявшимся в горах красивым уголком. К златоустовским прелестям необходимо прибавить еще необыкновенную дешевизну здешней жизни, как могут жить только люди в приличном отдалении от настоящих благ всепожирающих центров.
Квартира нам попалась очень уютная и чистенькая, и маленькое недоразумение произошло только по вопросу об ужине: старушка-хозяйка наотрез отказалась уделить нам что-нибудь из своей трапезы.
— У нас постное все…— повторяла она.— Вам не понравится.
— Нельзя ли что-нибудь приготовить? — говорил я.— Сварить уху, сделать бифштекс… наконец, просто сварить яиц. Андроныч может ответить за настоящего повара. Переговоры закончились открытием, что наша хозяйка — раскольница федосеевского толка и не желает уступить нам свою посуду, которая ‘обмирщится’. Потом последовало второе открытие: в уездном городе Златоусте не было не только ‘проезжающих номеров’, но ни одной гостиницы или трактира, откуда можно было бы получить ужин или что-нибудь вроде ужина. Это уж даже слишком патриархально… Есть аптека и два клуба — общественный и благородный, но и в последних учреждениях можно получить ужин только по специальной протекции или по заказу, за сутки вперед. Пришлось помириться на сухоястии.
Моя компаньонка была специалисткой по части староверия, и это послужило причиной нашего сближения с хозяйкой. Старушка даже обрадовалась, встретив знающего человека и сейчас же показала нам свою моленную с старинными почерневшими образами ‘писаными’, а не ‘мазаными’. Древняя иконопись производилась на яичном желтке, а не масляными красками — в этом первое и главное различие между настоящим древлеотеческим писанием и православным мазаньем.
— У нас все старички и старушки служат,— объясняла хозяйка: — по поморскому согласию держится…
Мы долго разговаривали на эту тему, и наша хозяйка пришла в такой восторг от эрудиции моей спутницы, что предложила ей спеть несколько стихир по-настоящему. Та отказалась по болезни, и старушка спела одна что-то такое монотонное и грустное, что могло сложиться только в глухих лесных скитах и по разным трущобам, где скрывались поморцы. Как оказалось потом, наша старушка служила в своей общине ‘за уставщицу’.
Разговорившись, старушка между прочим передала очень трогательный эпизод о смерти своего мужа.
— Он торговал, мой-то муж, и все по ярманкам ездил,— рассказывала она, покачивая головой.— От этого и в землю ушел… Поехал как-то зимой в Шадрино, а кучер у нас новый, только что нанялся. Вот приезжают они в город. Ну, муж по своим делам. Только ему и говорят: ‘Иван Фомич, все ли у вас в порядке?’ — ‘А что’ — говорит.— ‘Да кучерок-то ваш в кабаке пирует и двадцатипятирублевую бумажку разменял’… Тут уж муж-то мой и спохватился — как раз этой бумажки и недостало. Ну, сейчас позвал он кучера, двери запер,— а из себя могутный был мущина — и говорит: ‘Ты у меня украл’. Кучер-то вместо того, чтобы повиниться во всем, начал запираться, ну, Иван Фомич и вышел из себя — схватил кучера и давай его колотить. Уж он его бил-бил, бил-бил, разгорелся весь да с жару-то два ковша квасу со льдом и выпил, а потом опять кучера бить и еще пуще разгорелся и опять квасу… Кучер-то сознался, а Иван Фомич и захворай. Так больного и домой привезли. Ну, я вижу, дело неладно: сырой человек, разгасило его, надо дохтура. А Иван Фомич и слышать ничего не хочет: ‘Не подпущу, говорит, твоего дохтура близко, и конец тому делу’. И, ведь, не подпустил, как его не уговаривали. ‘Совестно, говорит, мне, потому как я сроду не лечивался…’ Три недели вылежал, и все это с кучером воевал, как обнесет его. Старушка одна пользовала его и научила меня: возьми, говорит, спирту и налей ему на утробу… Я так и сделала, а как налила спирту — только дым пошел. Ну, уж тут я и сама догадалась, что Иван Фомич совсем в худых душах. Так, от сущих пустяков в землю ушел, а жить бы как ровно надо… Теперь вот двадцатый годок пошел, как вдовой живу. Дочь была да тоже померла, остался один сын да и тот…
Единственный сын старушки оказался ‘соломенным вдовцом’: жена, тоже из федосеевского толка, бросила его и вернулась в родительский дом. Всего печальнее было то, что как невенчанную, ее нельзя было водворить к мужу даже по этапу, а не то, что изувечить, как укравшего деньги кучера.
В семье уральских горнозаводских округов Златоуст является самым младшим членом — он построен в ‘башкирском Урале’ тульскими кузнецами, братьями Мосоловыми только в 1750—54 гг., в качестве железноделательного завода. В 1768 г. Златоустовский завод отошел от Мосоловых в руки тульского купца Лугинина, который кроме этого купил у графа А. Строганова завод Саткинский и построил сам заводы Миясский и Артинский. Во время пугачевщины эти заводы были разорены и сожжены. В 1797 г. один из наследников Лугинина продал все эти заводы именитому московскому купцу Кнауфу, а от последнего они в следующем году поступили в ведение государственною ассигнационного банка. Потом Кнауф взял эти заводы ‘на содержание’ от казны, а потом в 1811 г. за казенный долг они были от него отобраны. В конце концов, Златоустовский горный округ окончательно отошел в казну, в которой состоит и сейчас.
Мы уже говорили выше, что по пространству он равняется 10 000 квадратных верст. Его минеральные сокровища буквально неистощимы и поражают своим разнообразием: богатейшие железные руды, медь, золото, серебро, цветные камни, графит (в самом Златоусте, недалеко от Фриденталя) и т. д. Эти исключительные условия привлекали к себе постоянное внимание людей науки, и здесь трудились особенно усердно европейские ученые. О Златоустовском горном округе существует громадная литература, в которой блестят такие имена, как Паллас (он первый открыл здесь существование золота, о чем тогдашние рудознатцы и заводские фундаторы даже и не подозревали), одновременно с ним (1768—69 г.) путешествовал здесь академик Лепехин, потом Фальк, Герман (открывший коренное различие в строении восточного и западного склонов Урала), в 1828 г. академик Купфер (климатология, орография и геология), в 1829 г. явился сюда светило европейской науки А. фон Гумбольдт в сообществе Эренберга и Г. Розе (исследования этих ученых составляют эпоху в изучении Урала, особенно классическое сочинение Г. Розе), в 1840 г. изучали Южный Урал английский геолог Мурчисон (исследование осадочных образований), французский палеонтолог Вернейль, граф Кейзерлинг и т. д. К этим именам нужно прибавить почтенные исследования русских ученых, как Гельмерсена, Гофмана, Н. И. Кокшарова, Барбот-де-Марни и последнюю работу горного инженера И. Мушкетова.
Все эти ученые-исследователи, говоря строго, только еще начали изучение непочатого края, и благодарному потомству остается еще сделать очень много. Пока можно сказать только то, что Златоустовский горный округ заключает в своих недрах баснословные богатства и что при более точном изучении этого края количество этих богатств должно увеличиться в возрастающей прогрессии.

VIII

В Златоусте мы прожили несколько дней, выжидая, главным образом, хорошей погоды, чтобы съездить на гору Б. Таганай. До нее от города считают верст семнадцать, т. е. до подножия, а подъем на самую гору сам по себе. Но погода стояла серенькая и перепадали маленькие дождички, так что пришлось отказаться от этой поездки.
— Мудреная эта гора,— объяснял один обыватель, к которому я обратился с просьбой о проводнике.— В сильное вёдро тоже нельзя туда ездить: марево… Глаза слепит, и ничего не увидишь. Самое лучшее, ежели попасть туда сейчас после дождя, не в очень пасмурную и не в очень ясную погоду.
— Но ведь этого нужно ждать не одну неделю?..
— У нас погода здесь очень капризная… Как заберется в горы ненастье, так в другой раз целый месяц стоит. Тучка перекатывается с горы на гору, а вылезти не может… Тоже вот и лес задерживает: страшенные трущобы есть. Как-то искали дерево для Уфы, нужно было телеграфный столб поставить на р. Белой, чтобы проволоку над рекой повесить, так столбик-та требовался в двенадцать сажен длины и в вершине двенадцати вершков. Послали сюда искать и нашли лиственницу — как раз в меру вышла. Страшенные леса здесь…
В ожидании погоды мы бродили по городу и знакомились. с его наружной и внутренней физиономией. Между прочим, мне нужно было отыскать одного знакомого, адреса которого я не знал. Спросил того-другого, никто не знает. Адресного стола в Златоусте нет,— как быть?.. Пришлось пуститься на хитрости. Иду прямо в аптеку, спрашиваю какого-то лекарства, и, между прочим, справляюсь об адресе.
— Вам Абрама Абрамыча? — обязательно засуетился аптекарь, очень подвижный и всезнающий человек.— Это… позвольте… я сейчас спрошу жену, она знает.
Через минуту адрес готов: выйти к рынку, повернуть направо в гору, там на левой руке стоит дом с мезонином, а перед домом липа — в результате и получится искомое неизвестное. Поблагодарив за адрес, я по пути осведомился, отчего в Златоусте нигде нет садиков, почему златоустовские немцы бегут из своего гнезда и где пообедать. Аптекарь оказался очень словоохотливым и милым человеком и немедленно удовлетворил по всем статьям.
— Климат здесь скверный,— объяснял он:— даже овощи не дозревают… Например, бобы или огурцы. Да… Обед вы найдете в клубе и лучше, если вы прямо отправитесь прямо вг благородный. Да… Что касается наших немцев, то, видите ли, решительно нечего здесь делать: поневоле уйдешь. Производство везде сокращают, своих промыслов никаких нет. Единственная надежда осталась на железную дорогу, что она нам скажет… От Уфы уже ведут к нам линию, а здесь сейчас гостит целая партия путейских инженеров.
Побродив по городу и слазив на гору к часовенке, откуда открывается прелестный вид на весь город и на окрестности, мы отправились добывать обед. Зайти прямо в благородное собрание в наших дорожных костюмах мы не решились, а сначала попытали счастья в общественном клубе. Звонок у подъезда оторван. Подымаешься по лестнице во второй этаж. В передней пусто, налево в буфете тоже, а дальше пустые залы. Я кашляю и несколько раз вызывающе повторяю: ‘Послушайте’… Никто не откликается. Заглядываю за прилавок буфета — там валяется овчинная шуба, и больше ничего.
— Послушайте… кто-нибудь есть здесь? — начинаю кричать и даже стучу ногами, чтобы разбудить сонное царство.
На стук является господин в шапке и, не снимая последней, заявляет, что обед мы можем найти только в благородном собрании. Нечего делать, от судьбы не уйдешь — пришлось отправиться в центр Златоустовской фешенебельности, где, наконец, мы и получили обед. Привожу эти мелочи, как характеристику житейской обстановки глухого провинциального городка еще не затронутого даже трактирно-сюртучной цивилизацией.
Но Златоуст отличается не только отсутствием трактиров — в нем нет также и ни одного средне-учебного заведения: ни гимназии, ни прогимназии, а только одно уездное училище и то, кажется, открыто недавно. Вас это удивляет: целый город и одно уездное училище. Прибавьте к этому еще то, что это единственный город в России, который существует как бы между небом и землей: у него нет своей земли. Секрет этой музыки заключается в том, что Златоуст преобразован в уездный город в 1865 г. из казенного горного завода, и горное ведомство до сих пор ни за что не желает поступиться своими правами, связанными с землей. Город остается без земельного надела, и это порождает массу совершенно ненужных недоразумений: нужно бутового камня — обращайся за разрешением к соответствующей горной власти, просите, ждите благосклонного ответа и в заключение платите за каждый вершок земли. Почему же, спрашивается, целый город в течение 20 лет не может добиться земельного надела? Очень просто: здесь прежде всего замешаны интересы горного казенного дела, которое на все и всех накладывает свое ‘табу’, а в результате получается уже упомянутое нами выше безлюдье.
Из этого примера вы видите, что целый город бессилен против казенных интересов и постепенно вымирает. Нельзя выкопать ямы, срубить дерева, выковать гвоздя, обжечь горшка — везде страдает интерес казны. Уж, кажется, на что немец хитер, а и тот не выдержал и бежит из Златоуста, куда глаза глядят. В этом переполненном до краев богатствами крае даже немцу ‘нечего делать’…
Является предположение, что, при таком строгом отношении к казенным интересам, эти последние должны процветать наивящим образом. Ничуть не бывало…
Казна является здесь тоже страдательным лицом, и горное казенное дело едва-едва влачит свое существование. Достаточно указать на тот факт, что в самом Златоусте работы все сокращаются и сокращаются, так что сейчас нет и половины производства сравнительно с недавним прошлым. Если частные заводчики могут ссылаться на кризис, то горное казенное дело лишено и этого оправдания, потому что оно работает по специальным казенным заказам, и притом на такое ведомство, как военное. Запрос на разный воинский снаряд, холодное оружие и всякую ‘ратную сбрую’ растет, следовательно, должно возрастать и производство, а получается обратное явление. Как это выходит,— нужно спросить горное начальство.
— Помилуйте, нашим горным заводам нельзя давать серьезных заказов,— объяснял один знакомый артиллерист-офицер.— И приготовят скверно, и против заграничного вдвое дороже. Мы не можем принимать дрянь по двойным ценам…
Горные инженеры со своей стороны обвиняют военное министерство, которое слишком придирается к их изделиям, не дает постоянных заказов и непременно лезет с самыми выгодными заказами за границу. Эти проклятые иностранные заводчики наживаются самым бессовестным образом, а казенное горное дело остается при собственном печальном интересе. Кто тут виноват — судить трудно, а только казенный ‘интерес’ на Урале, как говорится, ни себе, ни людям.
Приведем несколько цифр производительности златоустовского горного округа за 1883 г. Всех действующих заводов считается четыре: в Уфимской губернии — Златоустовский, Кусинский и Саткинский, и в Пермской — Артинский. Главное производство — чугунолитейное и стальное, а в Златоусте выделка холодного оружия и в Артинском заводе — производство кос. В течение года разрабатывалось 7 железных рудников (30 рудников бездействовало), руды добыто около 2 1/2 миллионов пудов. Выплавлено чугуна 851 770 пудов, железа приготовлено 60 000 пудов и стали 9 711 пудов. По отдельным заводам приготовлено чугунных снарядов: в Златоусте 21 403 штуки, в Сатке — 24 тысячи и в Кусинском — 22 750 снарядов, кроме того в Златоусте выделано стальных стволов и коробок 13 725 штук, клинкоз и шашек 7 116 штук, в Артинском заводе 49 096 кос и в Сатке разных стальных изделий 2762 штуки. Всего на этих заводах ‘обращалось’ рабочих по горнозаводским работам 1511 человек и на вспомогательных 1642 человека, всего, следовательно, около 3 тысяч с небольшим. Если принять во внимание все пространство округа, то один рабочий приходился на три квадратых версты.
Главную славу Златоуста составляют его стальные изделия, это, так сказать, articles de Zlatooust. Насаждено это производство немцами, выписанными в 1816 г. из Золингена специально для выделки ‘белого оружия’. Приготовляют столовые ножи и вилки, хирургические инструменты, столярные я т. д. Публика берет нарасхват главным образом стальные изделия с вытравленными рисунками и золотой насечкой, хотя для получения этих редкостей нужно ехать самому в Златоуст, потому что в вольной продаже даже на Урале вы едва ли где-нибудь их найдете. Если сбыт каслинского художественного литья обставлен невозможными условиями, то про златоустовские стальные изделия можно сказать прямо, что они совсем отсутствуют на рынке, а ехать специально в Златоуст, чтобы купить дюжину ножей и вилок, не совсем удобно. Мне хотелось побывать на златоустовской фабрике, особенно посмотреть на работу так называемого ‘украшенного цеха’, но это оказалось невозможным: ходил в контору просить разрешения, но не было ‘самого’, а у меня не было времени и терпения его ждать, потом подвернулся какой-то праздник. Пришлось ограничиться мастером Антоновым, у которого существует продажа златоустовских изделий. Мы подъехали к небольшому деревянному домику с вывеской. Хозяина не было дома, но за хозяина ‘ответила’ хозяйка, очень разбитная и набившая с господами руку женщина. Она показала нам весь свой товар: несколько дюжин столовых ножей и вилок, ножи для резания плодов, ножи кабинетные и т. д. Вещицы были недурные и сравнительно продавались недорого, но с избитыми рисунками и одной определенной формы.
— У вас есть мастерская? — спрашивал я, когда осмотр и продажа были закончены.
— Да, есть…
— Можно посмотреть?
— Милости просим…
Мы отправились через двор в низенькую и грязную постройку, где без всякого дела сидел какой-то мужик.
Хозяйка показала ножи и вилки в черном деле, как они получаются прямо из кузницы, потом принялась собственноручно вертеть большое деревянное колесо, а мужик показал, как идет отточка.
— А как рисунок травят? — спросил я, неудовлетворенный этой работой.
— А это уж у мастеров… С дюжины работают украшенные мастера.
Одним словом, заведение мастера Антонова служило только комиссионерской конторой на кулацкий лад,— такие же ‘мастерские’ существуют у нас в Екатеринбурге по ‘каменнорезной масти’. Производство стальных изделий казенным ‘хозяйственным’ способом, признаться, меня мало интересовало, а знакомиться с златоустовскими кустарями нужно много времени. В сущности, здесь происходит то же самое, что и с каменными изделиями: сотни кустарей эксплуатируются двумя-тремя ‘мастерами’ — и только. Специальный интерес здесь сосредотачивается только в том, как златоустовские кустари обходят драконов закон о запрещении огнедействующих заведений, распространенный одинаково на весь Урал — стальные вещи без огня не сделаешь.
Говоря о казенной мануфактуре, нельзя обойти молчанием те неприятности, которые постигли златоустовские изделия на художественно-промышленной выставке 1882 г. в Москве: экспертиза раскритиковала и ‘рыхлую литую болванку’, и штампованные коробки, и наружный вид артинских кос.
Очень жаль, если все это правда, особенно, что златоустовское производство даже в своей специальности идет под гору. Мы, с своей стороны, можем сказать только то, что нового в Златоусте мы ничего не нашли да его и нет. Работы сокращаются, и старые мастера уходят, куда глаза глядят: уж если немец уходит, так русскому мастеру и бог велит. Это последнее является печальным и неприятным заключением, но что делать, если все наше горное дело является тем ленивым евангельским рабом, который закопал свой талант в землю и упорно не желает ничего знать. Плохо, бедно и никакого выхода впереди, кроме одной железной дороги, которая должна, по меньшей мере, развязать всем руки… Несбыточная и плохая надежда.
Познакомившись ближе с внутренней жизнью Златоуста, вас прежде всего поражает совершающийся здесь процесс омертвения, как и в Кыштыме — там люди, лежа на золоте, скоро 6учут умирать с голода, а здесь бегут от голодной смерти. Казенные горные инженеры могут сказать, как говорил Филипп II король испанский, что они согласятся управлять пустыней, только не оставалось бы под их державой ни одного еретика — в данном случае, всякого партикулярного человека, который вдруг захотел бы сам работать, своим собственным: средством и своим умом.
Златоустовский горный округ является великолепным и самым наглядным примером того, как ведется казенное горное дело и к чему оно приводит. Уж если частные владельческие заводы из рук вон плохи, то казенные совсем никуда не годятся.
К этому привел полуторавековый, тяжелый и дорогой опыт. Где же выход?.. Выхода, читатель, при настоящих порядках нет и не может быть: заедает все канцелярщина и специальная горноинженерская закваска. Но если бы нам предложили выбрать которое-нибудь из этих двух зол, то мы остановились бы на казенном горном деле, потому что хотя оно и хуже частного, но по крайней мере из него возможен некоторый проблематический выход: казенная собственность хороша уже в том отношении, что она может отойти впоследствии в частные руки на более рациональных условиях — может быть, здесь разовьются промышленные артели, которые будут арендовать землю у казны, может быть, явятся мелкие акционерные компании и т. д. Именно ввиду этих возможностей казенное горное дело в наших глазах имеет большой ‘преферанс’ над частным заводо-владельческим интересом.
Да, грустное впечатление производит Златоуст при ближайшем знакомстве с его устоями, и это впечатление только усиливается внешними красотами и ‘преизбыточествующими сокровищами’. С этим грустным чувством я и уехал из Златоуста, точно от постели, тяжело больного человека…
— Все наше горе в горных инженерах,— говорил на прощанье один знакомый златоустовский обыватель.— Они являются на заводы уже пропитанными всевозможной канцелярщиной, барством и прожигательными инстинктами… Исключения везде есть, но в общем это верно. Ведь это настоящая корпорация: Семенов 71-й, Гаврилов 23-й… Одним словом, своя семья, где рука руку моет. Танцоры какие-то… Кстати, читали вы паршивую книжонку г. Восклицательного Знака ‘О женщинах’?
— Нет, но слышал о ней…
— Вот самое лучшее, что было только произведено нашими горными инженерами. ‘История русского балета’ и ‘О женщинах’ — это произведения очень видного лица в горной семье, которое занимает важный пост. Как это вам понравится? Да и что им делать… Вы знаете, что эмеритурная касса гррных инженеров устроена в лучшем виде, так что вы совершенно обеспечены на черный день.
— Да, слыхал.
— Бывают такие случаи: человек выслужил пенсионный срок, но еще в силах работать и, что бы вы думали — он должен выходить в отставку, потому что пенсия больше казенного жалованья. А знаете, как образовалась эта беспримерная эмеритура?… Очень просто: все мастеровые, урочные и непременные работники в крепостное время должны были отчислять из своих заработков известный процент в эмеритуру и отчисляли, а когда крепостное право рухнуло — все деньги и остались в кассе и пошли на пенсии специально горным инженерам. А ведь это страшные суммы, потому что тут стянуты были такие округа, как Екатеринбургский {К Екатеринбургскому заводскому округу были причислены следующие селения: заводы — Каменский, Нижне-Исетский, Мраморский, Березовский и Пышминскин. деревни и села — Решета, Уктус, Елизавет, Горный-Щит, Бол. Исток, Мал. Исток, Арамиль, Бобровка, Вьюхина, Фомина, Ключи. Косулина. Гусева. Мал, Брусяны, Шарташ, Мостовая, Пышма, Балтым, Становая, Сарапулка и т. д. Авт.}, Златоустовский, Гороблагодатский и частью Богословский. Ведь это с миру по нитке — голому рубашка…
— А все эти рабочие разве не получают пенсии?..
— Какие там пенсии, тем более, что большинство не дорабатывает своего срока и уходит с казенной работы. Ну, деньги и остаются в эмеритуре… Это уж верно, и кого угодно спросите.
Мне случалось слышать от стариков рабочих, жаловавшихся на ‘пенсию’, причем дело шло о нескольких рублях, но из этих ничтожных величин вырос громадный капитал, обеспечивающий старость привилегированных горных людей. Факт очень веский сам по себе и не требует объяснений…
Побывать на Таганае так нам и не удалось: погода не выбралась. Нужно было ехать назад, в киргизскую степь. На прощанье старушка-хозяйка назидательно объяснила нам, что кофе проклят пятнадцать раз и что от него все беды идут на ‘испроказившийся’ народ, и в том числе и специально златоустовские злоключения, потому что немец пьет кофе. Это объяснение если несправедливо, то наглядно.
— Пустое место — этот самый Златоуст,— говорил наш возница, когда мы выезжали из города.— Так, одно название… Глядеть, оно баско, а есть нечего.
Лошади отдохнули и весело катили тяжелую повозку. Вот и городская площадь, усыпанная зеленым песочком, и управительский дом, и фабрика, и г. Косатур. Вон и часовенка, куда мы поднимались, просто даже обидно делается за этот красивый горный уголок, обреченный ‘напрасной смерти’.
Фантазия услужливо рисует целый город фабрик и мастерских. Сотни тысяч рабочего населения кормится от благодатных земных недр, дымятся трубы, пыхтят паровики, шумят колеса, и трудовое хорошее довольство развивается кругом. Ведь в такой фантазии, право, нет ничего невозможного, но как она далека, от бедной и безлюдной действительности…
— А ведь проклятущая втулка-таки изломалась! — неожиданно заявляет Андроныч, когда мы начинаем подниматься к Уральской Сопке.
— Когда изломалась?..
— Дорогой изломалась… Стал мазать заднее левое колесо, а она — на несколько частей, как сухарь.
— Что же ты не сказал, когда были в Златоусте?
— И то надо бы сказать…
— Ведь теперь негде починивать да и некогда.
— В этой степе гвоздя не найдешь, не то что колесо починить…
Получается маленькое недоразумение. Я припоминаю, что это та самая втулка, которую Андроныч так усердно заклинивал еще в Екатеринбурге и что я тогда предупреждал его и т. д.
— Ничего, доедем…— добродушно говорит наш возница, потряхивая головой.— Не мы первые… Вот только из камней выехать, а там уже по степе дорога мягкая пойдет.

IX

Дорога из Златоуста к Миясскому заводу идет почти прямо на восток. От Уральской Сопки в ясный солнечный день можно видеть вдали белеющую церковь и мутное пятно заводских построек — это на расстоянии тридцати верст. Высокие горы перевала сменяются просто горами, а потом переходят в увалы и холмы. Главный массив горного кряжа уходит на юг, где г. Иремель служит высшей точкой. Подъезжая к Миясскому заводу, чувствуешь, что спускаешься вниз, в равнину, которая отсюда стелется необозримым ковром, вплоть до настоящих Сибирских хребтов.
Миясский завод залег по р. Миясу в широкой долине, и по своему наружному виду решительно ничего замечательного не представляет, кроме разве одной реки, этой глубокой и бойкой горной красавицы, полной еще дикой свежести. Кругом оголенная холмистая равнина, горы остаются на западе, составляя довольно картинный фон, повитый синевато-фиолетовой дымкой. Заводские постройки как везде по заводам: прямые, широкие улицы, кучка хороших домов в центре, церковь и т. д. Есть пруд и какое-то фабричное строение. Но интерес миясской жизни сосредотачивается около длинного каменного здания с вывеской: ‘Главная контора миясских золотых промыслов’. Сам по себе Миясский завод на Урале может считаться одним из главных золотых гнезд, за ним уже следуют Екатеринбург и Кушва. Золотой промысел здесь процветает очень давно, и в доброе старое время работы производились казенным иждивением, т. е. на солдатский манер, как было и в Березовском заводе. Все машины и технические приспособления заменялись палками, и золото выбивали из несчастных рабочих спин, вместе с душой. Вообще, эта пора представляет сплошную трагедию, и каждая крупица казенного золота несла в себе много напрасных слез и крови.
Мы остановились в Миясе кормить лошадей. Квартира попалась где-то около церкви, в гнилом постоялом дворе с зеленым самоваром, лубочными картинами (одна изображала самое неистовое избиение младенцев, так что художник своим ожесточением перещеголял самого нечестивого Ирода, а другая — ‘амура любви’) и неизбежной постоялой вонью. После дорожного чая я отправился побродить по заводу. По пути справился на почте относительно писем, а потом прошел на рынок, где около возов по случаю какого-то праздника толклось много праздного народа. Здесь в первый раз я встретил каких-то мужиков в студенческих, фуражках с синим околышем — это были оренбургские казаки. Остальной костюм ничем не отличался от обыкновенного мужицкого зипуна, кафтана, полукафтанья и непременно фуражка. Последним преимуществом особенно щеголяли мальчишки-казачата, вероятно, потому, чтобы выделить себя из остальной мужицкой среды.
— Вы, вероятно, на прииски проезжаете? — вежливо спрашивал меня какой-то господин в летней паре из коломенки.
— Нет, я так… на кумыз.
— А… так-с.
Господин погладил свою окладистую русую бороду и как-то с недоверием посмотрел на мои высокие охотничьи сапоги и дорожную сумку. В переводе это значило, что, мол, знаем мы вас, кумызников,— местечко присматривает или просто краденое золотишко скупает. Приисковый народ вообще не отличается доверчивостью.
— Так-с…— протянул мой собеседник.— Кумыз очень пользительная вешь… Да!.. А вы откуда будете?.. Из Екатеринбурга… так-с. А позвольте узнать, чем изволите заниматься?
Этот последний вопрос каждый раз ставил меня немного в затруднительное положение, потому что занятия по ‘литературной части’ всегда производили на спрашивающих большое сомнение, и непонятно, и даже страшно. Большинству в первый раз приходилось видеть писателя, и поэтому получались иногда забавные недоразумения. Так, кажется, в Щелкуне старик-крестьянин никак не мог понять, что это за профессия, как я не объяснял ему, потому что всякое письмо в его голове было неразрывно связано со службой, а тут человек просто пишет и не служит. Из взаимного затруднения нас вывело простое слово ‘печать’. Старик даже обрадовался и проговорил с улыбкой: ‘Теперь и я дошел… Это как у нас синельщики бабам холсты печатают!’. Но допрашивавший меня господин принадлежал, видимо, к бывалым людям, и я поэтому без дальнейших околичностей прямо назвался корреспондентом.
— Это в газетах печатаете значит?..
— Да, в газетах.
— Что ж, дело отличное… Очень даже рад. Позвольте познакомиться: Семен Яковлевич Селезнев, золотопромышленник, а у нас тут есть много такого, знаете, что следовало бы этак по-газетному… Такая уж сторона. Например, как по-вашему, ежели, например, башкиры у вас на прииске перемрут и вы их в землю даже по-настоящему не зароете?.. Конечно, положим, что он башкир, а все-таки и с ним по-человечеству нужно. У нас тут такой случай был: наняли этих самых башкир на промысла, а они, как мухи, и перемерли без малого все. Ну, хозяин их и похоронил, на три четверти зеего. Собаки услышали запах и сейчас эти кости вырывать… ей богу!.. Целое дело, следователь…
Мой собеседник назвал и прииск, и фамилию хозяина, и с самым благородным негодованием еще раз повторил возмущавшую его комбинацию из голодных собак и башкирских костей. Он ничего не сказал о причинах общей башкирской гибели, но собаки его возмущали. ‘Ну, умерли, ну, и похорони, как следует, а то вдруг собака и волокет человеческую кость!’ После этого, оглядевшись кругом, он внушительным шопотом заговорил о горной администрации, которая сделала и делает то-то и то-то.
— Ведь, помилуйте, ну, возьми раз, возьми два, три возьми, а зачем же, например, человеку не дают никакого ходу… а? Есть закон-с.
— Нужно жаловаться.
— Да оно, конечно, так, следует именно жаловаться, да ведь и они нынче умны стали. Главная причина: маленькие мы люди, а тут Левашов, Асташев, Базилевский. Куда уж нам с такими осетрами тягаться… Одним словом, страшенная силища. Как хотят, так и делают, а горное начальство по их дудке танцует. Такие дела, такие дела, что даже совсем невероятно. А ведь места какие здесь: башкирам за одну тюбетейку с песком лошадь с упряжкой и телегой давали…
— Да, ведь это давно было?
— Не так чтобы уж очень давно, ну, лет десять будет, не больше. Да вот что, заходите ко мне, я вам все это обскажу, как на ладони.
— Извините, мне некогда.
— Ах, какая жалость!.. Как же быть-то?.. Да и то сказать, в час-два не обскажешь всего, нужно самому посмотреть на наши дела.
Мы пошли к постоялому, а мой собеседник уже на ходу выгружал теснившие его мысли.
— Прежде как за казной промысла были, ну, тут нечего было, конечно, и думать нашему брату: сами коробку гнули на приисках,— ораторствовал он, размахивая руками.— А как устав о частной золотопромышленности вышел, мы и возмечтали: наше время пришло… Как бы не так. Все и отошло под Асташева да Базилевского. Золота по горло, а мы должны в Кочкарь идти, потому как там свободнее.
Рассказчик вдруг засмеялся и даже махнул рукой. Прокашлявшись, он продолжал:
— А слыхали вы, как у нас французы здесь работали?.. Нет? Этому без малого лет десять будет… Наслышались ихние инженеры, что у нас бросают пески с пятнадцатью долями золота на сто пудов, а в Америке работают коренное в 6 долей. Хорошо-с… Значит, если перемыть одни старые перемывки, так и тут миллионы. Натурально, сейчас компания составилась и нагрянула сюда. И нужно сказать, повели дело чистенько: гидравлический способ, сжатый воздух, телефон, рельсовая подкатка — все форменно. Служащих тоже предовольно и всем хорошее жалованье, а сами на тройке жарят… И ничего-с, дело пошло было, да только какой-то Бонту прогорел, и вся компания лопнула. Вы поймите: Бонту в Париже из банка деньги украл, а оно вон куда ухнуло — за наш Мияс. Так мы и остались со своими скребками да грохотами, чуть не в лапте золото моем.
Мы распрощались самым дружелюбным образом, и г. Селезнев взял мой адрес, чтобы при случае сообщить о своих миясских злоключениях.
В глухой провинции живет еще несокрушимая вера в силу печатного слова, и каждый уверен, что стоит только пропечатать, тогда все пойдет как по маслу. Нужно заметить, что в этом, повидимому, добродушном доверии к печати кроется и своя доля сходства — провинциал не утратил еще охоты к чисто московскому кляузничеству и готов воспользоваться каждым удобным случаем, чтобы при помощи газеты подставить ножку своим недругам. Есть целый разряд обозленных неудачников, которые из кляуз создают настоящую профессию, что и понятно при глухой и темной провинциальной жизни, куда гласность совсем не проникает.
О миясских золотых промыслах нужно сказать несколько слов, потому что сами по себе они могут составить тему для громадного исследования, как и другие бойкие пункты нашей уральской золотопромышленности, хотя нам в данном случае приходится ограничиться ‘краткими чертами’.
Первое золото в Миясском округе было открыто в конце прошлого столетия, и сначала разрабатывались одни жильные месторождения, потому что о россыпном золоте тогда не имели даже понятия. Таким образом, коренное золото на миясских промыслах добывалось казенным иждивением с 1799 г. по 1811-г., а затем оно оказалось невыгодным, и все дело брошено. Золотые промысла служили каторгой для провинившихся рабочих, которых сюда ссылали из Златоуста и других заводов. Быстрое падение здесь золотого дела объясняется отчасти тем, что ссыльные, не желая продолжать свою египетскую работу, отчасти портили уже известные жилы, а новых не показывали. Так эта золотая каторга сама собой и сошла на нет, а с ней надолго исчезла и эксплуатация жильных месторождений, почти до последних дней. Открытие существования россыпного золота послужило повторным пунктом в истории миясвких промыслов, где были открыты богатейшие россыпи. Самый блестящий период приходится на сороковые годы, когда совершались чудеса въявь: в 1847 г. из одного отчета видно, что рабочие голыми руками набирали видимого золота в день по 20 фунтов, а в 1842 г. па старом Царево-Александровском прииске была найдена одна из самых больших самородок {На приисках говорят не ‘самородок’, а ‘самородка’. Авт.}, весившая 2 пуда 7 фунтов 92 золотника. Мелкие самородки попадались тысячами. В этом отношении миясские промыслы занимают первое место на Урале, и еще в восьмидесятых годах на Царево-Александровском прииске, в Кащеевском разрезе была найдена самородка в 1 пуд 9 фунтов весом, что на счет золотом дало хозяину прииска больше 15 тысяч рублей. Замечательно, что эта вторая самородка и найдена всего в 350 саженях от того места, где лежала первая, найденная в 42 г., равно сорок лет тому назад.
Казенное золотое дело отошло в вечность с крепостным правом и Миясские золотые промыслы перешли в своем полном составов руки одной громадной компании, в состав которой входят следующие лица: граф Левашов, Дараган, Асташев, граф Шувалов, граф Воронцов-Дашков, Николаев и Синельников. Вместе эта комяаяия владеет площадью земли в 165 804 десятины, хотя по-новому уставу о частной золотопромышленности каждый отвод нового прииска не может иметь в длину больше 5 верст и в ширину, кажется, 300 сажен и, кроме того, члены одной компании не могут иметь отводы рядом, Эта последняя мера имела в виду устранить захват частными лицами в одни руки больших площадей, но на практике получилось совершенно обоатное — лучшие месторождения оказались в одних руках. Такое исключение было сделано, конечно, не для нарушения закона, а в видах преуспевания самого дела именно, чтобы крупные золотопромышленники, во-первых, вели свое дело образцово, а во-вторых, чтобы они вырабатывали все золото до тла. Компании Асташева, кроме миясских промыслов, отдана еще Березовская дача около Екатеринбурга в 57 квадратных верст, затем большие площади захватили Губонин и Кокорев. Одним словом, тут ‘была игра’, как говорит Расплюев. Само собой разумеется, что эти компании пороха не выдумали и золото преспокойно добывают все те же старатели своими кайлами. Да и самим монополистам эти аренды дают не бог весть какие выгоды, потому что дешевое старательное золото уходит от них к скупщикам. Так уж, видно, на роду написано нашим уральским богатствам, что из них выходит ни богу свеча, ни чорту кочерга… Кстати, из отчета за 83 г. видно, что упомянутой компанией на миясских золотых промыслах добыто 65 пудов золота — 57 1/2 пуда россыпного и 7 1/2 жильного, при 3099 рабочих. Для целой компании это еще не особенно много, хотя ребятишкам на молочишко хватит.
Работа на миясских промыслах производится при помощи тех же допотопных чаш Комарницкого, сибирскими бутарами (промывные бочки), а в последнее время бегунами. Это казовый конец, а действительность сосредотачивается на старательском вашгерде, как промывали золото еще во времена знаменитого похода аргонавтов, только вместо золотого руна теперь употребляются обыкновенные половики, дерюги, и толстое сукно. Золото встречается здесь, как и на всем Урале, в сопутствующих породах змеевика. Отдельные штуфы представляют замечательное разнообразие: золото попадается вкрапленным в змеевике, в хлористом сланце, железняках, рубине, черном шерле, с медной синью и перовскитом, а главным образом, конечно, в кварце. На Алтае золото, главным образом, ‘сопутствует’ диоритам, в енисейской тайге — сиениту, в Австралии — гранитам, глинистым сланцам и песчаникам, а в Калифорнии имеет много общего с Уралом — те же змеевики, известняки и кварцы. Последняя новинка в разработке миясских приисков — это открытие богатых коренных месторождении, признанных истощенными в 1811 г. Теперь жильное золото разрабатывается сейчас же под россыпями, и в будущем предвидится много новых открытий в этом роде. Замечательное явление повторяется на всем Урале: то, что оказалось невыгодным для дарового крепостного труда, дает барыши и выгоды дорогому вольному труду, и мы скажем от себя, что настоящая золотая эра наступит на Урале только тогда, когда крупные компании обанкротятся или найдут свои дачи невыгодными — на их место придет старатель, и золото само полезет из земли. Если крепостные рабочие скрывали золото при казенном промысле, то и теперь они скрывают его, поверьте, что это так. В экономических несообразностях есть своя психология, и логика. Интересно сравнить некоторые цифровые данные крепостного режима и вольного труда, когда в шестидесятых годах миясские золотые промыслы еще оставались за казной. Разработка россыпей началась с двадцатых годов, причем в первое десятилетие процентное содержание золота в 100 пудов песку было самое высшее 2—3 золотника, затем россыпи ‘изубожились’ и начали давать меньше золотника (за исключением 1863 г. — 1 зол. 4 доли), что продолжалось вплоть до середины семидесятых годов, когда казенное дело было прекращено. В общем, ежегодно добывалось около 50 пудов. Каждый золотник обходился казне при крепостном труде около рубля, а при вольном — сразу поднялся на 2 1/2 рубля. Цены на труд были такие: штейгеру в пятидесятых годах казна платила жалованья 7 рублей 20 копеек, а в шестидесятых — 21 рубль 2 1/2 копейки, рабочему 14 копеек, а в шестидесятых годах — 32 3/8 копейки, вольнонаемной лошади полагалось 10 копеек, а в шестидесятых — 28 3/8 копейки и т. д. Всего россыпного золота казной добыто с миясских промыслов по 1875 г. 2 596 пудов, причем на крепостной труд приходится около 2 000 пудов, а остальное — на вольнонаемный. Из этих данных видно, что, повидимому, все выгоды на стороне крепостного времени, но по точным исследованиям казна и при вольнонаемном труде ничего не потеряла,— спрашивается, куда пошла эта египетская работа даровых каторжников?
Главный интерес Миясской дачи, как и всех золотоносных уральских местностей, заключается в том, что именно здесь сосредотачивалось общее внимание тогдашних инженеров и стягивались сюда рабочие руки. Это очень важно, потому что отлично характеризует хозяйственные взгляды администрации: главное богатство Урала — железо — лежало, как и лежит и теперь, в полном небрежении, как предмет настоящий, а золото разрабатывалось с нечеловеческим усилием, как величайшая ценность. Крепостные финансисты были по-своему правы, потому что живой человеческий труд тогда ничего не стоил, но то же самое продолжается и теперь, что уже является решительной загадкой. Из предыдущего описания Златоустовской казенной дачи читатель видит, что среди общей пустыни, безлюдья, царящей мерзости запустения самым живым местом выдвигаются миясские золотые промыслы, где и работа кипит и людей ‘обращается на работах’ больше, чем в том же вымирающем Златоусте. Одним словом, в маленьких размерах мы повторяем на Урале то же, что делали испанцы в Америке, и придем, вероятно, к тому же концу, можно сказать, что уже пришли, как доказывает наш уральский горнозаводский крах. Да, золотое дело цветет всеми правдами и неправдами: наживаются монополисты — арендаторы и скупщики краденого золота, а лучшие заводские округа сюрро пойдут по миру…
Близость золотых промыслов сказывается на всем наружном виде Миясского завода,— много хороших домов, есть торговля, и вообще чувствуется движение. По нынешнему времени народа дома было мало,— все разбрелись по окрестным промыслам или ушли в Кочкарь.
— Эти миясские нашим березовским строгалям родные братцы,— говорил ‘учитель’, когда мы выезжали из Миясского завода.— Страшенные заворуи… Вот ужо посмотрите на них в Кочкаре, как они там себя оборачивают.
От Миясского завода дорога пошла уже волнистой равниной, где на десятки верст не видно было ни одного деревца. Урал остался синеватой глыбой далеко позади, и чем дальше вперед мы подвигались, тем он поднимался выше, точно стены и бастионы какой-то гигантской крепости. День был светлый и солнечный и в первый раз пахнуло со стени теплым, настоящим летним ветерком. Над пашнями звенели жаворонки, пахло кашкой, и горькой придорожной полынью, на горизонте белыми шапками поднимались красивые облака. От нечего делать мы разговаривали с попадавшимися навстречу казаками, которые не имели решительно ничего воинственного. Попалось несколько гуртов киргизских баранов с такими великолепными турнюрами, что позавидовала бы любая модница. Понурые животные шли тесной гурьбой, пощипывая придорожную чахлую траву. Два или три пастуха гарцевали около гурта на изморенных отчаянных клячах и погоняли отстававших длинными палками. Гуртовщик-хозяин ехал позади на телеге, из которой бессильно болтались только две ноги.
Первая казачья станица на нашем пути называлась Кундравинской, пустое и унылое место, потерявшееся на безлесной плоскости. Здесь уже начались избенки из кривого березового леса и плетни. Вместо дров служил хворост. Уныло, пусто, негде остановиться глазу. Следующая Ключевская станция была несколько веселее, благодаря тенистым степным озеринкам. За ними курились два коша, точно круглые шапки — это были стойбища киргизов-пастухов, которых нанимали от себя казаки.
— Проваленный народ эти самые казачишки,— ругался ‘учитель’, когда мы ночевали здесь.
— А что так?
— Да так… Землю сдают в ренду по 20 копеек, за десятину. У них по пятнадцати десятин на душу надел, вот и мошенничают. На этаких-то местах да этакую гнилую деревнешку приспособили,— право, ленивый народ одно слово. Говорят, третий год недород, а сами в два вершка пашут. Надел синюю шапку и думает: ‘я, мол, чиновник’, а снять бы шапку-то, да чиновника за волосы: паши на четверть, тут тебе твой и урожай.
1886 г.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. А. В. Елисеев, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1895
  2. Круг ‘Мира искусства’, Добужинский Мстислав Валерианович, Год: 1942
  3. Рассказ о Г. И. Гюржиеве, Шульгин Василий Витальевич, Год: 1968
  4. Памяти жертв большевиков, Куприн Александр Иванович, Год: 1921
  5. Словарь, Островский Александр Николаевич, Год: 1880
  6. Борьба и бокс, Куприн Александр Иванович, Год: 1916
  7. Проклятая дочь, Гайдар Аркадий Петрович, Год: 1926
  8. Шумит Мудьюга, Гайдар Аркадий Петрович, Год: 1930
Электронная библиотека