По ту сторону кулисъ.
По ту сторону кулисъ.
(Повсть Мошки Фиртельзона).
…Небо ясно:
Подъ небомъ мста много всмъ:
Но безпрестанно и напрасно
Одинъ враждуетъ онъ… Зачмъ?
М. Лермонтовъ.
——
——
По ту сторону кулис, Далматов Василий Пантелеймонович, Год: 1903
Время на прочтение: 48 минут(ы)
— Уфъ! Наконецъ-то я въ Кишинев!.. радостно воскликнулъ маленькій Мошка посл долгаго путешествія, то пшкомъ, то желзнодорожнымъ зайцемъ.
Весна… Утреннее солнце ярко освщало всю грязь непригляднаго городка, въ томъ числ и жалкое подобіе театра, гд въ данное время гастролировалъ извстный петербургскій артистъ Ганнибаловъ. Около театра, у главнаго подъзда, размстилась группа актеровъ въ ожиданіи репетиціи, тутъ-же суетился и юркій антрепренеръ Гешефтзонъ, перебгая отъ актеровъ къ касс, отъ кассы на сцену и обратно,— то съ актерами перешептывался, то съ кассиромъ перемигивался, то громко отдавалъ распоряженія рабочимъ и все время какъ-то безпокойно поглядывалъ въ разныя стороны улицъ, какъ будто кого-то поджидая… Когда-же кто нибудь подъзжалъ къ театру, онъ мгновенно преображался въ равнодушнаго созерцателя неба, не обращая будто-бы вниманія на подходящихъ къ касс, хотя въ сущности зорко слдя за всякимъ приходившимъ и чутко прислушиваясь къ переговорамъ публики съ кассиромъ. Въ числ другихъ къ театру незамтно подошелъ и маленькій Мошка.
— Здравствуйте, Левъ Абрамовичъ! осклабившись, съ гортаннымъ акцентомъ проговорилъ Мошка, обращаясь къ летучему антрепренеру Гешефтзону.
— А! Мошка!.. Ты какъ сюда попалъ, мерзавецъ?’—вскрикнулъ визгливо Гешефтзонъ.
— Я къ вамъ… Я же зналъ, что пасху вы здсь…
— Это еще зачмъ? Какъ тебя изъ дома отпустили?
— Я потихоньку. Никто не знаетъ, куда я двался…
— Ахъ ты подлецъ! Посчь тебя хорошенько за такія штучки, да и отправить въ полицію для препровожденія…
— Что вы, что вы! съ испугомъ прошепталъ Мошка,— даже шутить такъ не надо… Я уже это немножко пробовалъ.
Актеры, бывшіе на подъзд, сгруппировались вокругъ бесдовавшихъ… Мошка не то жалобно, не то юродиво-шутя сталъ манить Гешефтзона отойти съ нимъ въ сторону.
— Я буду работать вамъ, какъ собака, только не гоните, молилъ со слезами Мошка,— я буду вамъ преданный человкъ… Я заработаю свой кусочекъ хлба… вотъ, увидите… вы знаете, что я могу быть полезнымъ…
— Да на какой чортъ ты мн нуженъ?
— Я буду вамъ реквизитъ доставать, вещи отправлять, афиши носить, что хотите буду длать, только не гоните… Я почти два мсяца шелъ пшкомъ… голодалъ… вы видите, какъ я оборвался… Пожалйте меня… не гоните…
Въ это время подбжалъ къ Гешефтзону разсыльный и позвалъ его на сцену.
— Такъ я могу, Левъ Абрамовичъ, остаться?..
— Чортъ съ тобой! оставайся, подлецъ! разсмялся Гешефтзонъ, подмигнувъ актерамъ, и быстро пошелъ на сцену.
— Благодарю васъ… Заслужу… Ей-Богу, заслужу, вотъ увидите — лепеталъ вслдъ со слезами радости Мошка, слдомъ за нимъ приближаясь къ подъзду, гд попрежнему стояли актеры въ ожиданіи гастролера Ганнибалова, чтобы начать репетицію.
— Здравствуйте, господа!— сказалъ Мошка, снимая съ головы нчто, напоминавшее картузъ, и заискивающе, по-собачьи, смотря своими маленькими черненькими быстрыми глазами на актеровъ…
— Здравствуй, господинъ, какъ тебя по имени, по отчеству величать…
— Здравствуй! повторяли голоса,— здравствуй!
— Откуда такой франтъ появился? Чай, прямо изъ Испаніи?
— Что это у тебя въ сумк? Чеснокъ?
— Ха, ха, ха!..
— А посохъ-то каковъ! библейскій, чортъ возьми!
— Путешествуешь, Моисеевъ сынъ?
— Путешествую… Хэ, хэ, хэ!— добродушно осклабившись, вторилъ Мошка.
— Въ черт осдлости?
— Какъ придется,— прищуривъ одинъ глазъ и склонивъ голову на бокъ, сказалъ Мошка.
Гешефтзонъ вернулся изъ-за кулисъ съ писанной афишей въ рукахъ.
— Не расходится!..— сказалъ онъ актерамъ.
— Ну-у-у?!
— Не смотря на то, что нкоторые по дв и по три роли играютъ, все-таки не хватаетъ.
— Позвольте, я могу чего-нибудь сыграть…— предложилъ Мошка.
— Да… Ха, ха, ха… именно ‘чего-нибудь’ можешь сыграть…
— Ну, ей-Богу же могу, попробуйте…
— Пошелъ вонъ, дуракъ… въ русской исторической пьес ты будешь играть?
— А почему-же нтъ?.. Попробуйте…
— А паспортъ у тебя есть?— вдругъ оборвалъ мальчика Гешефтзонъ.
— Паспо-о-ортъ? а зачмъ паспортъ, чтобы играть?
— А затмъ, что каждое лицо, выставленное на афиш, должно имть видъ и право на жительство. Понялъ?— подмигнувъ, сказалъ Гешефтзонъ.
И Гешефтзонъ опять убжалъ на сцену.
Подъхалъ къ театру и ожидаемый Ганнибаловъ… Вс отправились репетировать. Мошка тоже поплелся за кулисы, разсматривая съ большимъ любопытствомъ эффектную фигуру гастролера.
— Мама тіа! Пьесу забылъ! Вотъ такъ такъ!
— Позвольте, я сбгаю за нею…— быстро предложилъ Мошка.— Гд вы живете?
— ‘Htel de Frane’ No 8-й…
— Чья?..
— Франція, болванъ!— крикнулъ Гешефтзонъ, — бги скоре!
Мошка бросился со всхъ ногъ къ выходу.
— Это что еще за Агасферъ въ юности?
— Приблудился. По пути изъ Испаніи…
Черезъ нсколько минутъ Мошка уже вернулся съ пьесой, репетиція шла сначала гладко, но когда дошло до народной сцены — начались недоразумнія… дйствующихъ лицъ не хватало, и Мошк вручили нсколько необходимыхъ репликъ, чмъ несказанно порадовали мальчика. Къ сожалнію, гортанный акцентъ мшалъ ему правильно выговаривать нкоторыя слова, на что ему сейчасъ-же указывали и исправляли…
Вмсто ‘Царь’ — онъ говорилъ ‘Царъ’, вмсто ‘Государь’ — ‘Государъ’, вмсто ‘пять’ — ‘пьять’ и т. д.
Работа ему предстояла большая и серьезная, чтобы проговорить правильно нсколько фразъ… Но никакой трудъ, ни голодъ, никакіе ужасы и бдствія Мошку не смущали.. Онъ такъ безконечно, глубоко, всмъ существомъ полюбилъ театръ, что все счастье его заключалось въ томъ, чтобы жить около него, быть ему полезнымъ хоть чмъ нибудь.
Въ данную минуту онъ забылъ вс дорожныя и всякія страданія, и былъ счастливъ до слезъ. Помощникъ режиссера обратился къ Гешефтзону, чтобы онъ проставилъ на афиш фамиліи дйствующихъ лицъ.
— Ну, какъ же тебя, подлеца, прописать?
— Какъ хотите, Левъ Абрамовичъ,— отвтилъ, осклабившись, Мошка.
Актеры окружили Мошку и Гешефтзона.
— Да тебя какъ зовутъ?— спросилъ кто-то.
— Мошка.
— Здорово!
— А отца?
— Сруль.
— Вотъ теб на! Мошка Срулевичъ. Ха, ха, ха!
— А фамилія.
— Фамилія — Фиртельзонъ.
— Ну это нельзя писать…
— Конечно, надо какой нибудь псевдонимъ, ну, хоть Агафсеровъ,— посовтовалъ Ганнибаловъ.
— Все равно, надо представить документъ полиціймейстеру,— заявилъ Гешефтзонъ.
— А разв не имется?
— Нема…
Мошка умоляюще смотрлъ на Ганнибалова.
— Ну, ладно, пишите, я устрою. Если нужно,— съзжу къ полиціймейстеру или къ губернатору,— сказалъ Ганнибаловъ.
— Такъ какъ же его именовать?
— Срульевъ 1-й.
— Ха, ха, ха!..
Общій хохотъ покрылъ слова изобртателя псевдонима.
— Не благозвучно, господа,— вмшался ядовитый комикъ,— есть равнозначущее Мошк имя — Комаровъ…
— Ура! Да будешь ты отнын и во вки вковъ Михаилъ Комаровъ.
— Ну, Комаровъ, такъ Комаровъ,— мн некогда, пора къ полиціймейстеру, опоздаю,— удетъ, надо сейчасъ же подписать афишу,— засуетился Гешефтзонъ.— Да, еще вотъ что, Владиміръ Владиміровичъ, въ случа чего, я скажу, что Мошка… тьфу… Михаилъ Комаровъ при васъ состоитъ, тогда онъ не будетъ придираться… всего нсколько дней…
— Пожалуйста,— отвтилъ Ганнибаловъ.
Гешефтзонъ исчезъ. Репетиція продолжалась. По окончаніи, когда въ темномъ корридор проходили актеры къ выходу,— Ганнибаловъ почувствовалъ, что его кто-то тихо и незамтно для другихъ поцловалъ въ руку, онъ невольно прилгалъ голову мальчика къ груди… это былъ вновь испеченный Комаровъ. Вс вышли изъ театра, направляясь по домамъ… Ганнибаловъ сунулъ мальчику мелочь серебра, вскочилъ въ дожидавшую его пролетку и направился съ визитомъ къ губернатору.
Паспортное недоразумніе уладилось благополучно, но за то нельзя то же сказать относительно дебюта… Не только частой бранью сопровождался онъ, но даже въ суматох пришлось извдать Мошк и оскорбленіе дйствіемъ… Онъ вздумалъ было огрызнуться, но грозный крикъ помощника режиссера — ‘вонъ’ — заставилъ его немедленно смириться. Весь спектакль онъ страшно суетился, чаще безъ толку, всмъ и каждому помогая, и по окончаніи спектакля, которое состоялось въ 1 1/2 ночи, почувствовалъ усталость и голодъ… Вс разошлись, жалкое подобіе театра опустло, керосиновые огни погасли — и Мошка-Комаровъ очутился одинъ на безлюдныхъ улицахъ. Уныло завывали собаки и глухо раздавались частые удары деревянныхъ колотушекъ невидимыхъ сторожей… Комаровъ отправился отыскивать приличное его званію и состоянію убжище для ночлега. Долго ему пришлось блуждать, отыскивая какой-нибудь постоялый дворъ, со страхомъ озираясь, чтобы не наскочить на обходъ или не попасть въ зубы волкодаву, онъ пробирался по незнакомымъ улицамъ захудалаго городка съ жалкими домами и прочими украшеніями узднаго логовища. Темная южная ночь мшала ему оріентироваться, и въ конц концовъ онъ заблудился и неожиданно очутился въ какомъ-то узенькомъ переулк среди цлой стаи уличныхъ собакъ, окружившихъ его со всхъ сторонъ. Страхъ быть разорваннымъ заставилъ забыть его голодъ и усталость… Онъ хотлъ крикнуть, но голосъ не повиновался ему… пришлось стоять неподвижно и безмолвно… Собаки все ближе и ближе сдвигались… нкоторыя уже даже обнюхивали его потрепанное платье… Онъ застылъ отъ ужаса, не находя выхода изъ своего критическаго положенія… Не смя пошевельнуться, онъ вспомнилъ, какъ кто-то говорилъ, что въ этихъ случаяхъ слдуетъ покорно опуститься на землю, и тоіда собаки не трогаютъ человка. Онъ. помнилъ это очень хорошо, но не хватало ршимости на такой храбрый поступокъ… Мошка вспомнилъ звринецъ, гд взглядомъ человкъ усмирялъ льва и тигра, но самъ боялся смотрть на окружавшихъ собакъ и безпомощно смотрлъ куда-то въ пространство, длая видъ, что онъ на нихъ не обращаетъ вниманія… Такъ прошла для него цлая вчность, хотя на самомъ дл прошло не боле получаса… Онъ уже даже сталъ привыкать и сживаться со своимъ необыкновеннымъ положеніемъ, предавая себя на волю Божію, какъ неожиданный случай измнилъ обстоятельства въ его пользу. Ближайшая собака, которая особенно внимательно обнюхивала его, залаяла и побжала отъ него, и вся лохматая стая съ громкимъ лаемъ ринулась за ней…
А онъ все стоялъ и ему долго еще чудилось, что его обнюхиваютъ, и сверкаютъ глаза какихъ-то чудовищъ… Очнулся онъ у ближайшихъ воротъ на лавочк, когда солнце пригрло его тощее изнуренное тло, и южный разсвтъ боле не нарушался ни колотушками невидимыхъ сторожей, ни лаемъ собакъ, ни пніемъ птуховъ… Все смолкло… Онъ всталъ, осмотрлся и направился къ центру города.
Такъ провелъ первыя сутки начала своей театральной карьеры актеръ Михаилъ Комаровъ.
Конечно, онъ этого печальнаго для него, но смшного для другихъ, ночного препровожденія времени никому не сообщилъ и даже скрылъ усталость, бодро и весело суетился въ театр, придя туда раньше всхъ, помогая и декоратору, и бутафору, и портному, и всмъ безъ разбора, такъ что въ самое короткое время онъ сдлался необходимымъ своимъ человкомъ, къ которому то и дло обращались, посылая его, куда находили нужнымъ. Имя Комарова быстро усвоили себ вс въ театр, начиная съ артистовъ и кончая сторожемъ.
Часовъ въ 10 онъ пошелъ въ гостинницу ‘Франція’ къ Ганнибалову справиться, не нужно ли чего нибудь.
Это было кстати.
Ганнибаловъ ему поручилъ разобрать костюмы Грознаго и отобрать что нужно на Кина.
Наблюдая за проворствомъ и смтливостью Мошки, онъ ршилъ взять его съ собою.
— Послушай, Комаровъ, оставь разбирать костюмы… успешь. Вотъ, возьми деньги, сходи пока, помойся, постригись, приведи себя въ порядокъ…
— Благодарю васъ, г. Ганнибаловъ, я вамъ отслужу… а то мн стыдно по улицамъ ходить… и ночевать никуда не пустятъ… надо поправиться… я побгу… до репетиціи поспю.
Зажавъ что есть силы золотой въ кулакъ, онъ прежде всего побжалъ на толкучку совершить операцію обмна своего туалета съ ногъ до головы… Торговцы рвали его во вс стороны, предлагая всякую рвань — подштопанную, подкрашенную и вывороченную,— онъ отбивался, отыскивая то, что ему нужно… Черезъ часъ онъ выходилъ изъ бани неузнаваемымъ франтомъ… Отъ пяти рублей еще осталась мелочь на пропитаніе…
Онъ шелъ по улицамъ съ сознаніемъ, что онъ не босякъ, а такой же человкъ, какъ и другіе, что онъ иметъ право войти въ трактиръ напиться чаю, пость,— на постоялый дворъ переночевать, что его не будетъ осматривать подозрительно всякій прохожій, невольно вспоминая о кошельк, не станетъ зорко провожать проницательнымъ взоромъ городовой, котораго онъ инстинктивно угадывалъ на большомъ разстояніи и изъ боязни обходилъ, не жаля ни ногъ, ни времени… Онъ шелъ вполн счастливый въ театръ, гд его уже вс знаютъ, гд у него есть сильный покровитель: онъ будетъ сегодня обдать, какъ и другіе, будетъ имть возможность спать… Но вдругъ лицо его омрачилось, глаза потускнли: онъ вспомнилъ, что у него нтъ ни паспорта какъ у другихъ, что онъ бродяга, надъ которымъ всякій можетъ издваться, котораго, какъ ему казалось, каждый можетъ быть,— и онъ даже не сметъ искать защиты, каждую минуту его могутъ арестовать и погнать по этапу въ черту осдлости… Сердце заныло отъ такой горькой перспективы, и это сознаніе заставило его ускорить шаги, чтобы поскоре скрыться за кулисами темнаго театра, гд онъ какъ будто чувствовалъ себя въ безопасности отъ печальныхъ случайностей.
Репетиція началась, его уже нсколько разъ звали и даже, какъ будто обрадовались, когда онъ появился, да еще въ преобразованномъ вид, нкоторые стали его называть ‘Михаилъ Михайловичъ’, а рабочіе требовать ‘вспрыски’ за обновки…
Гастрольные спектакли близились къ концу, дла были прекрасныя,— что, какъ извстно, длаетъ театральный мірокъ благодушнымъ и безпечнымъ до глупости, Гешефтзонъ торжествовалъ и. въ такомъ радостномъ состояніи, уже не просто ходилъ, а какъ-то танцовалъ и леталъ.
Общее благопріятное настроеніе, само собой, отразилось и на Мошк. Онъ сдлался необходимой принадлежностью, какъ Ганнибалова, такъ и всего театра. Съ одной стороны, онъ служилъ предметомъ для остроумныхъ, безобидныхъ шутокъ, съ другой — для тупоумныхъ и очень обидныхъ, на которыя Комаровъ не обращалъ вниманія, по крайней мр, не проявлялъ никакого недовольства, напротивъ, добродушно, находчиво отшучивался и вообще, вносилъ своей особой всюду жизнерадостное настроеніе.
Гешефтзонъ давалъ ему двугривенные на пропитаніе, а Ганнибаловъ подарилъ золотой. Положеніе Мошки, въ конц концовъ, оказалось блестящимъ. Онъ даже пріютился въ какой-то бдной еврейской семь и платилъ по гривеннику за ночлегъ.
При перезд труппы въ слдующій городъ Гешефтзонъ поручилъ Комарову брать у всхъ артистовъ багажъ, перевязать его веревками и сдать на желзную дорогу, купить билеты для всей труппы и т. п. Мошка просто изумилъ Ганнибалова своей ловкостью и силой въ упаковк и увязываніи тяжелыхъ сундуковъ съ костюмами и книгами.
— Какъ ты можешь такъ легко справляться съ сундуками?.. Оставь… ты надорвешься…
— Я?.. Я все могу… вотъ увидите… Разъ, два и три… готово…
Дйствительно, сундуки были такъ перевязаны, какъ едва ли перевязалъ бы трехсаженный артельщикъ.
Такимъ образомъ его положеніе и занятіе при трупп выяснились сами собой, а онъ свои труды не цнилъ ни во что. Ему было хорошо.
Но пріхавъ въ другой городъ, онъ опять почувствовалъ себя контрабандой, хотя, повидимому, радостнаго настроены не утратилъ, хлопоталъ, суетился, принималъ багажъ, развозилъ по гостинницамъ, гд остановились артисты, захалъ въ театръ, развязалъ костюмы, бутафорію, реквизитъ и прочіе сценическіе аттрибуты, побжалъ къ Ганнибалову, развязалъ сундуки, отобралъ костюмы и все необходимое для перваго спектакля. Работа кипла въ его рукахъ, только одна неотвязчивая мысль спиралью сверлила его мозгъ: онъ боялся, чтобы не спросили паспортъ.
— Владиміръ Владиміровичъ, вы поможете, ежели меня.
— Въ чемъ, добрый другъ?
— Ежели меня заберутъ въ полицію…
— Не безпокойся, не заберутъ… я теб ручаюсь…
— А спать мн здсь нельзя?
— Ты же самъ знаешь, что нельзя…
— Такъ я въ театр…
— Попробуемъ… Въ Кишинев не позволили…
— Попросите!.. и онъ со слезами бросился цловать рукавъ пиджака…
— Да перестань… все устроимъ…
— Ну, хорошо… я больше не буду… И онъ скрылся.
Спектакли, объявленные заране и достаточно рекламированные, хотя и привлекали публику, но ранняя южная жара и духота плохо устроеннаго театра отбивали охоту у публики проводить вечера въ театр, съ каждымъ разомъ количество публики уменьшалось, а вмст съ тмъ падали и доходы кассы… Тмъ не мене Гешефтзонъ не унывалъ… Онъ въ первомъ город заручился барышами и возлагалъ большія надежды на слдующій испытанный городъ.
Но, къ изумленію его, слдующій городъ оказался роковымъ.
Несмотря на интересный репертуаръ и успхъ Ганнибалова, театръ постоянно пустовалъ, и черезъ недлю Гешефтзонъ объявилъ, что не можетъ заплатить слдуемаго жалованья и предлагаетъ продолжать на маркахъ, а онъ останется въ качеств распорядителя.
Начался обыкновенный въ этихъ случаяхъ скандалъ съ вмшательствомъ полиціймейстера, театральнаго агента, хозяевъ гостинницъ, гд задолжали актеры, не будучи въ состояніи были расплатиться.
Несчастный Мошка трепеталъ отъ ужаса предъ неизвстнымъ будущимъ.
Ганнибаловъ ршилъ устроить два спектакля на выздъ труппы и ухать въ Петербургъ.
Такъ и свершилось.
Эти два спектакля дали возможность артистамъ расплатиться въ гостинницахъ и выхать изъ города.
Мошк Ганнибаловъ далъ на дорогу и взялъ съ него слово, что онъ подетъ домой, къ семь, и напишетъ ему оттуда.
Гешефтзонъ и его правая рука Гробикъ остались въ город и продлали для вызда очень некрасивую комбинацію… Они наполнили сундуки камнями, афишами, словомъ, всякимъ хламомъ и отправили ихъ по желзной дорог, предварительно застраховавъ на солидную сумму, въ Ростовъ-на-Дону, а квитанціи заложили наивному хозяину гостинницы, увривъ его, что отправлены костюмы и библіотека, которые необходимы въ Ростов, гд, молъ, онъ, Гешефтзонъ, держитъ лтній театръ.
Продлка удалась,— деньги они получили и благополучно скрылись изъ негостепріимнаго города. Эта скверная исторія черезъ два мсяца была обнаружена и предана гласности. Къ сожалнію, замшали въ скандальную хронику театральныхъ гастролей и ни въ чемъ неповиннаго Ганнибалова.
Возгорлась полемика, въ числ свидтелей выставляли и Михаила Комарова.
Скандалъ дошелъ и до свднія двинскихъ любителей театра, около которыхъ Мошка услужливо вертлся въ свободные часы. Но никто не зналъ, что Михаилъ Комаровъ не кто иной, какъ Мошка Фиртельзонъ — ‘бутылочникъ’.
Бутылочникомъ звали его потому, что отецъ его кормилъ свою огромную семью тмъ, что скупалъ старыя, грязныя бутылки, терпливо промывалъ ихъ съ помощью дроби, песка, бумаги и т. п., сортировалъ и вновь пускалъ ихъ въ ходъ, добывая этимъ неблагодарнымъ трудомъ сущіе гроши для поддержанія своего горькаго существованія и семьи изъ восьми душъ.
Кто-то изъ родственниковъ довелъ до свднія отца Мошки, Сруля, что его сынъ ‘шарлатанъ’, замшанъ въ мошенническихъ продлкахъ, что онъ срамитъ его честное имя, что пора его женить и засадить за работу.
По совщаніи родственниковъ, отецъ призвалъ Мошку къ себ, выразилъ ему свое негодованіе и объявилъ непреклонную волю. Ршено было женить Мошку на дочери портного Нафтальзона, тихаго работящаго человка съ огромной семьей на плечахъ. Такое ршеніе, какъ громомъ, сразило Мошку, и чмъ ближе подходилъ день свадьбы, тмъ сильне было ршеніе Мошки бжать изъ родного города. Почти наканун свадьбы онъ скрылся, невдомо куда, захвативъ и документъ, полученный имъ для вступленія въ бракъ. Его побгъ произвелъ въ семь переполохъ. Родные въ отчаяньи не знали, что длать и къ кому обратиться за помощью. Вс перессорились. Родные и сосди стали избгать семьи Фиртельзоновъ, дти и подростки дразнили ихъ громко, на улиц… Жизнь бдняковъ стала еще невыносиме… Старикъ отецъ заболлъ…
Между тмъ Мошка Комаровъ пробирался зайцемъ въ Петербургъ къ Ганнибалову.
Первое время онъ шелъ пшкомъ, придерживаясь желзнодорожнаго полотна, и даже кое-чмъ питался, имя въ своемъ распоряженіи рубль съ копйками… Но черезъ нсколько дней деньги истощились, и онъ застрялъ въ большомъ торговомъ сел.
Силы ему измняли… Костюмъ, и безъ того не привлекательный, превратился подъ безпрерывными дождями въ лохмотья, про обувь и говорить нечего,— отъ нея осталось одно воспоминаніе. Питался онъ случайной коркой хлба на постояломъ двор, гд суетился около прозжающихъ…
Но случай — благодтель судьбы человческой — далъ ему возможность выбраться, повидимому, изъ безвыходнаго положенія. Мимо того села, гд влачилъ свое жалкое существованіе Мошка, прозжали на лошадяхъ евреи, направлявшіеся въ его родной городъ судиться. Остановившись на постояломъ двор покормить лошадей и пошумвъ за трапезой, они ршили переписать бывшее съ ними прошеніе къ мировому судь. Мошка, бывшій при этомъ, предложилъ имъ свои услуги. Они диктовали ему по-еврейски, а онъ переводилъ, какъ умлъ, по-русски и изложилъ имъ суть дла такъ, что они собрали ему два рубля, накормили, обласкали и тмъ дали возможность Мошк двинуться дальше.
Онъ добрался до первой станціи желзной дороги и за 40 коп. ‘зайцемъ’ пробрался въ одинъ изъ уздныхъ городовъ. Тамъ оказалась голодающая труппа малороссовъ. Онъ, несмотря на то, что по опыту зналъ, какъ малороссы нетерпимо относятся къ евреямъ, ршилъ обратиться къ нимъ.
— Такъ нехай тоби бисъ! И безъ тебя горько! Попухлы отъ голоду!
— Мн ничего не надо отъ васъ… я только хочу работать, помогать вамъ…
— Ну помогай, помогай, бисовъ хлопецъ.
И Мошка съ свойственнымъ ему рвеніемъ суетился, такъ что и здсь черезъ два — три дня сдлался своимъ необходимымъ человкомъ и даже его прописали на афиш подъ фамиліей Комаренко. Перебиваясь изо дня въ день, онъ пріютился въ какой-то пустой изб, принадлежавшей еврейской семь, гд стояла свободная большая деревянная кровать съ огромной периной, и больше ничего. Время было осеннее, холодное. Комаренко былъ одтъ совсмъ не по сезону. Изба не топилась. Онъ, благодаря своей остроумной находчивости, ночи проводилъ довольно удобно: распоровъ по шву небольшой уголъ перины, онъ влзалъ во внутрь ея и засыпалъ съ блаженной улыбкой восточнаго принца.
Мечты и грезы, манившія его вдаль, рисовали ему чудныя картины будущаго, заставлявшія забывать вс горести настоящаго. Этотъ своеобразный комфортъ ночлега имлъ только одну непріятную сторону — пробужденіе. Когда Комаренко вылзалъ на разсвт изъ перины, то его шевелюра и весь онъ съ головы до ногъ походилъ не то на страуса, не то на оборотня рождественскихъ фантазій. Но такъ какъ ни зеркало’, ни трюмо, смущающихъ часто хорошее расположеніе духа, вокругъ него не было, то онъ, поплевавъ на руки, чистилъ себя, насколько это было возможно этимъ первобытнымъ способомъ. Затмъ, выбравшись на свжій воздухъ, умывался изъ подъ первой попавшейся лужи или бадьи и бодрый, счастливый направлялся въ театръ къ сторожу, который его часто гостепріимно поилъ чаемъ…
Сторожъ со своей семьей гнздился въ избушк, наполненной наскомыми всевозможныхъ наименованій, но Мошка давно сжился съ ними и не брезгалъ даже, когда случалось вытаскивать изъ чая что-нибудь изъ знакомыхъ уже ему породъ… Главное, надо было ухитриться собрать нсколько рублей и хоть какъ-нибудь пріодться, чтобы добраться въ Петербургъ, гд его, наврное, пристроитъ Ганнибаловъ.
Однако недолго продолжалось и это благодатное положеніе. Труппа дошла до такого бдственнаго состоянія, что ни сть, ни жить, ни закладывать нечего. Волей-неволей спектакли пришлось прекратить и выбираться изъ города Христовымъ именемъ.
Обыкновенно, въ этихъ случаяхъ становой или исправникъ играютъ первенствующую роль. Имъ приходится рядить, судить и собирать по подписк деньги на выздъ голодающимъ артистамъ. Такъ и на этотъ разъ случилось. Труппа ршительно безъ всего, кое-какъ добралась до Ч*’** а вмст съ нею и Комаренко: вмсто Петербурга онъ попалъ изъ огня да въ полымя.
Вс остановились на постояломъ двор. На другой день отыскали театральнаго еврея Мойсея, который всхъ размстилъ по квартирамъ, роздалъ денегъ на пропитаніе, руководилъ представителями труппы, хлопоталъ о разршеніи спектаклей, собралъ оркестръ, устроилъ буфетъ и пр., и черезъ сутки была выпущена афиша, объявившая о прізд знаменитой малороссійской труппы и первомъ представленіи ‘Наталки Полтавки’.
Комаренко былъ ближайшимъ помощникомъ.
Глубокая осень давала себя знать.
Невылазная грязь и безпросвтная тьма съ воемъ собакъ и глухими колотушками незримыхъ сторожей довершала картину непробуднаго захолустья.
Моисей ухалъ въ уздный городъ, гд малороссы заложили вс свои пожитки, безъ которыхъ они не могли начать своихъ представленій, съ тмъ, чтобы ихъ выкупить на свой страхъ или привезти оттуда и еврея, одолжившаго деньги, и выплачивать ему долгъ постепенно, ежеспектакльно…
Комаренко въ суматох очутился безъ крова и пищи, оборванный… Словомъ, въ такомъ вид, что его никуда не пустили-бы на квартиру… Да къ тому же дло происходило вн черты осдлости…
Театръ былъ деревянный, жалкій и по архитектур и по отдлк,— какой-то огромный сарай, стоявшій посреди немощеной площади, въ осеннее время онъ утопалъ въ болот. Тмъ не мене сторожъ день и ночь охранялъ эту достопримчательность отъ пожара, такъ что Мошк не удалось пристроиться гд-нибудь въ театр на ночлегъ, и онъ очутился на улиц во тьм непроглядной… Холодъ, голодъ и грязь давали себя чувствовать съ каждымъ часомъ сильне и сильне…
Онъ стоялъ около театра въ нершительности, не зная что предпринять, куда дваться, гд укрыться отъ непогоды, какъ дотянуть до разсвта, чтобы попасть въ какой-нибудь базарный кабакъ обогрться.
Онъ было даже прислъ у театра.
Но бодрствовавшій сторожъ нарушилъ его покой.
— Ты что здсь длаешь?
— Я… ничего… я свой…
— Какой такой свой?..
— Я изъ труппы. Мы только пріхали.
— Что-жъ ты здсь сидишь… Пора домой… Здсь не позволяютъ… Съ Богомъ…
— Я сейчасъ… только отдохну…
— Ты гд же живешь?
— Тутъ… близко…
— Ну и съ Богомъ… а то обходъ заберетъ… У насъ забираютъ…
Пришлось встать и шлепать по болоту въ невдомое пространство, чутко прислушиваясь, не идетъ ли обходъ, котораго онъ больше всего боялся…
Пугливому по натур, ему въ каждомъ шелест чудилось Богъ всть что, страшное, хватавшее его, и онъ все ускорялъ шаги, боясь оглянуться…
Въ окнахъ невзрачныхъ домовъ кое-гд свтились лампады… Съ какою завистью онъ смотрлъ на эти окна. Какими счастливыми казались ему т, что покоились теперь въ этихъ домахъ! Долго, долго онъ блуждалъ въ ночной темнот, страшась собственныхъ шаговъ, пока не набрелъ на какую-то постройку, гд, измученный, припалъ на бревно и горько, истерически, глухо зарыдалъ…
Холодъ и сырость пронизывали его насквозь, но страхъ попасть въ полицію преодолвалъ вс ощущенія и онъ мужественно переносилъ свои страданія, дожидаясь желаннаго разсвта… а ночь, какъ нарочно, тянулась безконечно… Опять пришлось встать и идти — идти, пока наконецъ утренняя заря не разсяла почкой мракъ, и онъ очутился на базарной площади, гд уже копошились торговцы и начиналась дневная жизнь…
Посинвшій, дрожавшій, онъ вошелъ въ первый попавшійся шинокъ или харчевню и спросилъ себ на три копйки чаю, котораго долго пришлось дожидаться.
Между тмъ Моисей вернулся изъ своей поздки съ провожатымъ, и съ вещами, необходимыми для спектаклей. Черезъ два дня представленія начались, дла пошли вообще недурно, такъ что Мошка, осмотрвшись въ город, умлъ пристраиваться спокойно на ночлегъ, не давая паспорта, не обнаруживая своего вроисповданія.
Черезъ мсяцъ онъ уже чувствовалъ себя почти малороссомъ и забылъ о минувшихъ горестяхъ… Даже-усплъ за это время пріобрсти нчто врод пальто и сапоги…
Онъ уже создавалъ планы, вновь мечталъ собрать деньги для поздки въ Петербургъ, гд онъ ожидалъ исполненія всхъ своихъ завтныхъ желаній. Какъ вдругъ неожиданная катастрофа разрушила вс его мечты.
Одинъ изъ комиковъ труппы, во время театральнаго маскарада, которые устраивалъ буфетчикъ по воскресеньямъ, посл спектаклей, напившись до безобразія, сталъ буянить въ театр, ему вжливо предложили выйти, но онъ не унимался,— тогда подошелъ къ нему съ тмъ же предложеніемъ приставъ, комикъ схватилъ пристава за погоны. Актера отвели въ участокъ.
На другой день антрепренеру предложили выхать изъ города. Арестованный актеръ представилъ свой документъ на имя Симченко, поручика въ запас какого-то полка, стоявшаго на Кавказ. Полиціймейстеръ, самъ служившій когда-то въ томъ же полку и знавшій лично Симченко, потребовалъ арестованнаго къ себ.
Его ввели.
— Вы поручикъ въ запас Симченко?
— Совершенно врно… И вы не имете права держать меня въ общей арестантской при полиціи. Я буду жаловаться.
— Извольте дать подписку о невызд, а документъ вашъ останется пока у насъ… Кстати,— обращаясь къ приставу, сказалъ полиціймейстеръ,— прошу васъ собрать документы у всей труппы немедленно и представить ихъ мн… Сегодня же…
Приставъ съ антрепренеромъ и комикомъ вышли.
Полиціймейстеръ сейчасъ же отправилъ телеграмму на Кавказъ съ запросомъ, дйствительно ли Симченко въ запас и какой это Симченко. Тмъ временемъ за комикомъ былъустановленъ надзоръ.
Отвтъ былъ къ вечеру и очень неблагопріятный для комика: поручикъ Симченко числится умершимъ, а другого Симченко въ полку никогда не было. Въ этотъ же вечеръ Симченко былъ вновь арестованъ, а вмст съ нимъ еще двое изъ труппы, оказавшіеся совсмъ безъ документовъ,— одинъ изъ нихъ былъ Михаилъ Комаренко.
Въ испуг онъ засунулъ свой документъ въ щель пола и заявилъ, что онъ потерялъ свой документъ на имя Гомельскаго мщанина Комаренко, православнаго вроисповданія.
Его, конечно, тоже посадили въ арестантскую при полиціи впредь до выясненія личности.
Въ грязной, темной камер, съ маленькой ршеткой въ дверяхъ, съ нарами вокругъ чулана и огромной переполненной ‘парашкой’ въ углу, было человкъ семь пьяныхъ оборванцевъ. Нестерпимая духота, брань, вонь и грязь довели Мошку до обморочнаго состоянія… Долго ли продолжался обморокъ, онъ не зналъ, но когда очнулся — увидалъ себя уже на койк въ казарм пожарныхъ… Все было тихо… Кое-гд слышалось храпніе… Онъ долго не ршался пошевельнуться… но страхъ передъ тмъ, что его опять отведутъ въ казематъ и, какъ бродягу, препроводятъ въ Гомель, гд онъ никогда не былъ, заставлялъ усиленно биться сердце и мечтать о бгств…
‘Что же дальше будетъ? Надо ршиться… Попробую’, думалъ онъ… ‘А можетъ быть’… Тихо, тихо приподнявшись съ койки, накинувъ на себя солдатскую шинель, которой онъ былъ прикрытъ, онъ ощупью направился къ первой попавшейся двери… Она была отперта… Онъ наткнулся на спящаго дежурнаго… прошелъ благополучно во дворъ… добрался до деревяннаго забора… Тьма… прислонился… ни звука… Онъ сбросилъ съ себя шинель и, какъ кошка, перелзъ черезъ гнилой заборъ и скрылся въ темнот ночи…
Бжать было опасно,— могло случайно показаться подозрительнымъ, и потому онъ крался довольно медленно, пока не выбрался, наконецъ, за городъ, гд попалъ въ лсокъ, но онъ, не останавливаясь, побжалъ почти раздтый, какъ безумный вдаль.
Такимъ образомъ онъ набрелъ на полотно желзной дороги и, даже не зная куда оно ведетъ, пошелъ по полотну. Шумъ приближавшагося позда заставилъ его. прилечь въ грязь около насыпи. Мимо промчался пассажирскій поздъ… Мошка всталъ и опять пошелъ по тому же направленію. Вновь послышался шумъ надвигавшагося позда, но безъ заманчиво мелькавшихъ освщенныхъ оконъ. Это былъ не пассажирскій, а товарный поздъ.
‘Не попробовать-ли вскочить на подножку или прицпиться сзади?’ разсуждалъ нашъ герой. ‘Попробую’,й онъ попробовалъ, довольно удачно прицпившись къ подножк вагона.
Такъ онъ держался по крайней мр полчаса… Увидя издали станцію, онъ спрыгнулъ, никмъ не замченный, кодъ откосъ и скатился въ грязь… Пока онъ отдыхалъ подъ откосомъ, начало разсвтать…
‘Что же теперь длать’? Его ужасный видъ съ непокрытой даже головой сейчасъ же обратилъ бы на себя вниманіе… Надо скрыться куда-нибудь въ лсокъ… Подождать сумерекъ, добраться осторожно до станціи, узнать куда ведетъ эта дорога, и тогда уже продолжать путь. И Мошка поплелся по топкому болоту по направленію къ лсу.
Страхъ, голодъ и холодъ пробудили въ немъ первый разъ въ жизни злобу… Да, онъ почувствовалъ зародившееся въ немъ новое чувство, котораго онъ до сихъ поръ не зналъ — незнакомое и нехорошее чувство…
Онъ почувствовалъ жажду мести…
Кому? За что? Онъ не могъ дать себ отчета, но потребность причинить кому-нибудь зло чувствовалась во всемъ его существ… Глаза сверкали, безсмысленно глядя на окружающіе предметы, пальцы судорожно сжимались.. Зубы то стучали въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи, онъ то скрежеталъ ими, то что-то бормоталъ по-еврейски, то глубоко вздыхалъ, и повторялъ по-русски: ‘Господи, Господи!!!’
Въ такомъ состояніи онъ провелъ безконечный день въ лсу, прислушиваясь къ каждому шороху и ежеминутно озираясь, а къ вечеру опять вышелъ на дорогу и пошелъ къ станціи, долго не ршаясь подойти къ деревн…
Съ трудомъ, почти безсознательно, онъ все-таки превозмогъ свое колебаніе, вошелъ въ деревню и спросилъ перваго попавшагося крестьянина о станціи и куда идетъ желзная дорога. Все благопріятствовало… Надо идти дальше… И онъ опять пошелъ, миновавъ станцію, держась полотна желзной дороги.
Поздъ… другой… опять товарный… попробую… онъ вновь незамтно прицпился къ подножк… Свистки паровоза давали знать о приближеніи къ станціи… Онъ соскочилъ, но на этотъ разъ неудачно… Фейерверкъ огней сверкнулъ въ его глазахъ, онъ ударился головой объ шпалу, съ грохотомъ и визгомъ пронеслись надъ нимъ колеса вагоновъ. Обливаясь кровью, онъ какъ-то безмолвно свернулся отъ боли и замеръ, скорчившись на полотн желзной дороги.
Утромъ его подобрали въ безчувственномъ состояніи и перенесли на станцію, гд и оказали первую помощь.
Когда Мошка пришелъ въ себя, начался допросъ, изъ котораго выяснилось для протокола, что онъ халъ въ свой городъ съ пассажирскимъ поздомъ, вышелъ на площадку, голова закружилась и онъ, потерявъ равновсіе, упалъ…
Его отправили подъ надзоромъ, по его указанію, по назначенію, т. е. куда ему было нужно, и, удостовривъ личность, сдали на руки отцу…
Долго Мошк пришлось лежать и ходить съ завязанной головой, много пришлось выслушать и брани, и укоровъ отъ родныхъ и отъ всхъ, кому только не лнь было отчитывать за неблаговидный поступокъ съ невстой и за позорное бгство… Но мало-по-малу все улеглось и вошло въ обычную колею. Мошка смирился и перемывалъ по прежнему бутылки, которыя отецъ ежедневно розыскивалъ по всему городу…
Такъ бы оно, можетъ быть, шло и дальше до безконечности, если бы неожиданно не пріхалъ въ свой родной городъ къ роднымъ погостить и отдохнуть отъ треволненій столичной жизни одинъ изъ дальнихъ родственниковъ. Это былъ молодой человкъ, получившій высшее образованіе и не безъ успха выступившій въ толстомъ журнал въ качеств критика, взявъ, впрочемъ, на себя неблагодарную и, пожалуй, непосильную задачу — критической переоцнки признанныхъ авторитетовъ. Трудъ хотя и рискованный, но въ то же время и популярный, такъ что о. Ковенскомъ заговорили скоро и въ пресс, и въ обществ, въ большинств случаевъ, конечно, неблагопріятно для него, но молва о смлыхъ попыткахъ молодого литератора, достигла и до его родного городка.
Земляки радовались успхамъ своего родича, а когда онъ появился въ роддомъ углу, то ему вмсто отдыха приходилось удлять по десяти часовъ въ сутки на бесды со всми его окружавшими, онъ не могъ спокойно пройти по улиц, его преслдовали всюду и старъ, и малъ, а при встрчахъ почти вс ласково кланялись и привтствовали.
Впечатлительный Мошка вскор завоевалъ симпатію молодого литератора. Мошка изливалъ ему въ часы досуга свою юную душу, открывалъ свои мечты, не утаилъ отъ него, что онъ уже пережилъ ради выполненія ихъ. Ковенскій, заинтересовавшись юношей, бесдовалъ съ нимъ, какъ съ роднымъ, давалъ ему читать доступныя его пониманію книги,.свои статьи, слдилъ за нимъ и радовался его воспріимчивости и быстрому развитію… Посл своего отъзда въ столицу онъ поддерживалъ съ Фиртельзономъ завязавшуюся переписку и, когда Ковенскій на слдующее лто снова пріхалъ на родину, онъ нашелъ Фиртельзона неузнаваемымъ,— это былъ уже начитанный, развитой молодой человкъ…
Къ этому времени Мошк Фиртельзону удалось получить мсто въ маленькой экспортной контор, давшее ему возможность прилично одваться и удлять кое-что роднымъ. Занятія, однако, не мшали ему все свободное время посвящать самообразованію. Въ два года онъ сдлался вполн интеллигентнымъ, начитаннымъ молодымъ человкомъ, прекрасно, правильно владющимъ русской рчью. Такъ что вторая встрча Ковенскаго съ Фиртельзономъ уже сблизила ихъ почти до дружбы. Ковенскій любилъ бесдовать съ нимъ, потому что онъ умлъ слушать и, можетъ-быть, потому, что онъ особенно любилъ его слушать.
Это случайное обстоятельство встрчи Фиртельзона и Ковенскаго переродило молодого человка во всхъ отношеніяхъ, кром одного — упорнаго и неизлчимаго влеченія къ театру, которое, онъ, впрочемъ, старался въ виду различныхъ семейныхъ обстоятельствъ всячески заглушать…
Передъ отъздомъ въ столицу Ковенскій, бесдуя съ Фиртельзономъ, вдругъ неожиданно задалъ ему вопросъ, котораго Фиртельзонъ меньше всего ожидалъ.
— Скажите, Фиртельзонъ, какъ вы смотрите на бракъ?
— Я?.. Я, признаться, объ этомъ еще и не думалъ,— сказалъ удивленный Фиртельзонъ.
— Однако, вы хотли жениться?..
— Я не хотлъ, — перебилъ его Фиртельзонъ, — а меня хотли женить, чтобы, излечить отъ моего несчастнаго влеченія къ театру, какъ полагали мои родители… Но вы знаете, чмъ это кончилось.
— Ну, а если бы я вамъ сказалъ на прощанье, что въ женщин альфа и омега жизни, что она тотъ источникъ истины, котораго мы, блуждая въ одиночеств, ищемъ, что, если бы вы, — я сужу по себ, — могли сосредоточиться на этомъ вопрос и выбрать себ подругу, то, я увренъ, что вс ваши колебанія и поиски счастья были бы разршены.
— Я, право, не знаю, что можно на это сказать. Повторяю, я никогда объ этомъ и не думалъ… Да и едва ли на практик этотъ вопросъ можетъ быть для меня разршенъ благопріятно.
— Почему же?
— Да по всему… Начиная съ вншности… Я увренъ, что вншность одинъ изъ важнйшихъ посредниковъ счастливаго союза, въ которомъ вы видите начало и конецъ бытія. Я же не могу не сознавать, что мои физическія данныя далеко не соотвтствуютъ той задач, которую вы мн задаете…
— Если бы я придавалъ какое-нибудь значеніе вншности и если бы я чувствовалъ и видлъ въ васъ что-нибудь отталкивающее, то прежде всего я, разумется, не поднялъ бы настоящаго вопроса. А чтобы проврить себя и меня, побесдуйте какъ нибудь съ Сарочкой… Она двушка образованная, развитая… Побесдуйте съ ней и напишите мн… А теперь прощайте… Пора хать… Не будемъ цловаться на прощанье… Это притупляетъ чувствительность губъ и до неприличія не гигіенично… никогда и ни съ кмъ, кром любимой подруги, не цлуюсь… Да, только съ нею/ потому что ее считаю самимъ собою, то-есть лучшей половиною меня самого. Такъ пишите же… Вы знаете, какъ я аккуратенъ въ отвтахъ…
Ковенскій ухалъ…
Прощальная бесда Ковенскаго съ Фиртельзономъ, однако, внушила ему новую мысль и отвлекла на нкоторое время отъ основной задачи его стремленій. Онъ сталъ искать встрчъ съ Саррой Вейбельманъ, двоюродной сестрой Ковенскаго.
Миловидная, стройная двушка не отличалась красотой, но въ ней было нчто боле прочное — доброе сердце и вдумчивость. Она чутко прислушивалась ко всему окружающему, спшила навстрчу нуждающимся и что было въ ея силахъ, она съ радостью исполняла,— длилась всмъ, чмъ могла, съ бдными: и познаніями, и вещами, и средствами, которыя были у нея очень ограничены,— она существовала по преимуществу уроками, особенно музыки.
Словомъ, она была настолько привлекательна и добра, что невольно заставляла уважать себя и умла всхъ привязывать къ себ. Фиртельзонъ, конечно, искалъ ея общества и черезъ годъ сдлался ея мужемъ. Онъ искалъ сочувствія, родственной души и нашелъ ее въ этомъ прекрасномъ существ.
Такая партія очень льстила и его роднымъ. Онъ продолжалъ служить въ контор, она — давать уроки, и въ общемъ они не только не нуждались, но даже помогали его роднымъ.
Прошелъ годъ счастливой совмстной жизни. Она сдлалась матерью… Они оба радовались, любовались хорошенькимъ мальчикомъ и заране фантазировали, составляли будущую программу его воспитанія и жизни. На зиму въ ихъ городъ пріхала драматическая труппа и Фиртельзонъ сначала съ женою посщалъ спектакли, занимая скромныя мста, а затмъ онъ сталъ и одинъ ходить не только въ театръ, но даже и за кулисы. Познакомился съ антрепренеромъ, съ актерами и вскор сталъ своимъ человкомъ и даже полезнымъ.
Случилось, суфлеръ запилъ,— онъ его замнилъ. Сценаріусъ заболлъ, — онъ его замнилъ. Доставалъ иногда какую-нибудь необходимую вещь для сцены, которой не могъ достать реквизиторъ. Написалъ дв корреспонденціи, благопріятныя для труппы, въ столичный спеціальный журналъ, бесдовалъ съ актерами о пьесахъ, но чаще всего онъ старался услужить примадонн Павлиновой… Онъ съ какимъ-то благоговніемъ смотрлъ на златокудрую дебелую красавицу съ большими голубыми глазами и чувственнымъ ртомъ,
Она была вдова и съ нею было двое дтей: шести и восьми лтъ.
Онъ забгалъ къ нимъ, забавлялъ ихъ, носилъ гостинцы: исполнялъ ея порученія и въ конц концовъ сдлался домашнимъ человкомъ, безъ котораго не проходило дня. Посл спектакля онъ ее провожалъ, если не было извощика, носилъ за нею узлы съ ея костюмами и ревниво мучился когда кто-нибудь другой оказывалъ Павлиновой услуги… Дома у себя онъ бывалъ рже и рже. Сару его поведеніе тревожило, но она молчаливо встрчала и провожала его и съ горестью чувствовала и видла, что съ ея мужемъ творится недоброе. Но такъ какъ до конца сезона оставалось всего мсяцъ, то она запаслась терпніемъ, ждала отъзда труппы, и съ полною надеждою на будущее и врою въ благородство мужа продолжала энергично работать и заботиться о своемъ семейномъ очаг.
За недлю до масляницы пріхалъ въ труппу на гастроли извстный артисть, съ очень красивой вншностью, Дорси. Первый спектакль съ его участіемъ переполнилъ театръ публикою и вскружилъ всмъ дамамъ головы, въ томъ числ и его партнерш, старой знакомой Павлиновой.
Посл спектакля онъ пригласилъ ее и еще кое-кого изъ труппы ужинать въ гостиницу, гд онъ остановился, и окончательно очаровалъ златокудрую красавицу, которую онъ давно, съ перваго взгляда, уже намтилъ въ жертву.
Они были знакомы еще раньше, когда еще былъ живъ ея мужъ, служили вмст, но она была такъ недоступна даже для легкаго флирта, что въ то время Дорси не смлъ и мечтать объ ухаживаніи, а тмъ боле о побд надъ Павлиновой, хотя всегда пожиралъ ее завистливыми глазами. Теперь судьба ему благопріятствовала, и онъ ршилъ воспользоваться обстоятельствами немедленно, безъ дальнихъ проволочекъ. Посл второго спектакля онъ вновь ее пригласилъ ужинать къ себ въ номеръ, она, будучи увренной, что встртитъ у него за ужиномъ своихъ, доврчиво похала. Не заставъ никого, она хотла сейчасъ же ухать, но онъ такъ нжно, такъ убдительно просилъ ее подождать, уврялъ, что вс сейчасъ прідутъ и столъ былъ накрытъ на пять персонъ, такъ что она не только присла, но даже и шапочку сняла. Появилось вино. Онъ умолялъ ее выпить одну каплю.
— Одну каплю, умоляю…
— Нтъ, нтъ, не могу. Вы знаете, что я никогда не пью…
— Ради всего святого, ради вашихъ дтей. Здоровье вашихъ дтей!
— Хорошо, только вы не будете больше меня принуждать?
— Клянусь!
Она отпила. Подали ужинъ, замороженое шампанское. Онъ налилъ два бокала и, страстно глядя на нее, взялъ ея руку и неожиданно прошепталъ:
— За наше счастье!..
Она расхохоталась.
— За какое?
— За безумное, безконечное!..
— Что съ вами?
— За то, чтобы никогда, никогда намъ не разставаться! За процвтаніе вашего обворожительнаго таланта, которому я посвящу всю свою жизнь! За страстную любовь и вчную дружбу!.. За красоту и умъ! За пылающее сердце и нжную благородную душу! За чистоту! За врность! За истинную преданность! За великодушіе и милосердіе! За мою пламенную любовь, ради которой я сюда примчался чтобы у вашихъ ногъ вымолить состраданіе! За вчный союзъ любящихъ сердецъ!..
Онъ залпомъ выпилъ свой бокалъ и опустился со слезами, задыхаясь, къ ея ногамъ, продолжая шептать торопливо: ‘я измучился… не отталкивайте меня!.. Снизойдите ко мн, жалкому, погибающему… Я всхъ презираю… я хочу быть только съ вами, подл васъ… всю жизнь… пощадите… пощадите меня… я съ ума сойду’. Онъ осыпалъ поцлуями ея руки и платье… Она испуганно шептала:
— Успокойтесь!.. что вы длаете? Кто-нибудь войдетъ… встаньте… встаньте…
Но онъ не вставалъ. Тогда она порывисто вскочила и хотла высвободиться изъ его сильныхъ рукъ, но, безсильная, опустилась и заплакала…
— За что вы такъ меня оскорбляете? Я отнеслась къ вамъ такъ доврчиво, а вы…
— Я… васъ?..
Онъ вскочилъ почти съ воплемъ.
— Боже! Боже! Ты видишь мое сердце!— захлебываясь, проговорилъ Дорси, обращаясь къ икон, и опустился въ изнеможеніи на диванъ подл Павлиновой…
Наступило томительное и долгое молчаніе.