По пути
(Святочный разсказъ).
По пути
(Святочный разсказъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
По пути, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1888
Время на прочтение: 28 минут(ы)
— В. Г. Короленко
Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко. Томъ восьмой
Изданіе Т-ва А. Ф. Марксъ въ Петроград. 1914
Лихо взлетвъ на пригорокъ, тройка остановилась, ямщикъ сошелъ съ козелъ и сталъ оправлять разладившуюся упряжь.
Сдокъ, пробужденный внезапной остановкой, высунулъ голову изъ-подъ шинели, потомъ потянулся и слъ въ просторной повозк, стараясь не потревожить спавшаго рядомъ мальчика.
— А? Что такое?— спросилъ онъ, звая.
Денщикъ, который крутилъ, сидя на облучк, цыгарку изъ толстой бумаги, отвтилъ, не торопясь:
— Ничаво, ничаво! Сьчасъ подемъ, ваше высокородіе. Недалече!
Колокольчикъ подъ дугой коренника звякнулъ нсколько разъ, оставивъ въ воздух мягкій отголосокъ. Втеръ шевелилъ гривы лошадей и шелестлъ въ придорожныхъ кустахъ. Сдокъ, офицеръ лтъ около пятидесяти, снялъ мохнатую папаху и посмотрлъ на небо.
Денщикъ скрутилъ цыгарку, взялъ ее въ зубы и, добывая изъ кармана спички, сказалъ:
— Партія, ваше высокородіе.
Офицеръ встрепенулся, черты его румянаго лица приняли опредленное начальственное выраженіе, и онъ посмотрлъ впередъ.
Дорога сбгала въ долину и опять полого подымалась кверху длиннымъ ‘тянигужомъ’. На подъем она, казалось, жила, шевелилась, кишла срыми движущимися точками. Кое-гд можно было различить телги, которыя казались отсюда странными наскомыми… Вся масса тихо, почти незамтно на этомъ разстояніи ползла кверху…
— Расползлись, канальи, точно овцы, — сказалъ офицеръ съ неудовольствіемъ.— И конвоя не видно…
— Вонъ они, забгали…— сказалъ денщикъ, закуривая и улыбаясь.— Въ телгахъ спали видно…
— Ничего!— увренно прибавилъ ямщикъ, взбираясь на козлы.— На слово партія идетъ… Фроловъ за старосту. Спи знай!
— Фроловъ, — какой Фроловъ?— спросилъ полковникъ.— Бродяга? По прозванію Безпріютный?
— Ну! Онъ самой… Фроловъ по всей Сибири человкъ извстный. Можно сказать, — знаменитый бродяга… Сказываютъ, — не знаю правда, не знаю нтъ, но будто въ Питербурх и то Безпріютнаго знаютъ…
— Фроловъ…— сказалъ офицеръ задумчиво. Онъ вспомнилъ себя молодымъ урядникомъ, вспомнилъ первую партію, которую конвоировалъ, и молодого бродягу и прибавилъ:
— Да, вотъ она жизнь…
— Такъ точно, — отозвался съ козелъ денщикъ, пуская въ воздухъ синюю струйку дыма.
Замчаніе офицеру не понравилось.
— Дуракъ ты, Климовъ, ей-Богу! Ну что ‘такъ точно’?.. Я вообще говорю: жизнь!.. А ты: такъ точно!.. Глупо, братецъ.
— Да вдь и я, ваше высокородіе, вопче… Самая это собачья жизнь, бродяжья.
— А, ты вотъ насчетъ чего! Привычка, говорятъ, вторая натура.
— А я что же говорю: натура волчья, въ лсъ тянетъ.
Почему-то и это замчаніе не удовлетворило офицера…
— Э! все ты не то говоришь… Молчи, Климовъ! Ямщикъ, позжай.
Ямщикъ подобралъ возжи и привсталъ. Тройка понеслась подъ гору и потомъ лихо взяла кверху. Черезъ нсколько минутъ, замедливъ ходъ, она врзалась въ середину разступавшейся партіи. Теперь конвойные шли по сторонамъ, съ ружьями на плечахъ. Смшанный говоръ и шумъ охватилъ дущихъ со всхъ сторонъ. Изъ-за шороха колесъ слышался плачъ дтей, топотъ толпы, переливчатый звонъ кандаловъ. Арестанты снимали шапки и низко кланялись. Каторжане съ достоинствомъ и не торопясь обнажали на половину бритыя головы…
Въ одномъ мст мелькнула фигура не совсмъ обычная: молодой человкъ въ вольной одежд и въ очкахъ шелъ стороной дороги рядомъ съ высокимъ арестантомъ и о чемъ-то разговаривалъ съ своимъ спутникомъ. Полковникъ нахмурился, когда повозка поровнялась съ этой парой, — молодой человкъ снялъ запыленныя очки, протеръ ихъ платкомъ и съ любопытствомъ взглянулъ на прозжающихъ, но не поклонился. Другой арестантъ поклонился вжливо, но тоже безъ особенной почтительности… Повозка прохала дальше.
Въ голов партіи, въ сторон, ожидалъ, стоя на вытяжку, старшій конвойный. Полковникъ остановилъ ямщика и подозвалъ его жестомъ.
— Все благополучно?— спросилъ онъ.
— Такъ точно, ваше — діе.
— Почему запоздали? Смотри: до заката не попадете на этапъ…
— При выход изъ N., ваше-скороліе, случилось неблагополчіе.
— Что такое?
— Скоропостижно скончался старикъ арестантъ…
— А!.. Да-да… За старосту у васъ Фроловъ?
— Такъ точно, ваше-скородіе… Безпріютный.
— А гд онъ, кстати?.. Покажи мн…
Старшой приглядлся и сказалъ:
— Вонъ онъ, — съ политическимъ идетъ… Прикажете позвать?
— Не надо… Пошелъ!
Тройка подхватила и понеслась по свободной дорог… А партія ползла дальше.
Въ самомъ конц партіи тащилась, шурша колесами, телга. На другихъ телгахъ хали ‘привилегированные’ арестанты, женщины съ грудными дтьми и старики. Порой на нихъ присаживались конвойные. На этой виднлся только мужикъ, правившій лошадью, и старый сдой арестантъ. Онъ сидлъ на краю, спустивъ ноги и повсивъ обритую голову съ блой бородой. За нимъ виднлось что-то длинное, покрытое срыми халатами.
Казалось, присутствіе этой послдней телги бросаетъ тнь на всю партію…
Невдалек за нею шелъ Фроловъ съ ‘политическимъ’….
‘Политическаго’ звали Залсскимъ. Это былъ молодой блондинъ, съ закинутыми назадъ волосами и серьезнымъ, немного наивнымъ лицомъ человка, привыкшаго къ кабинетной работ, надъ книгами. Какимъ-то внезапнымъ порывомъ политическаго втра его подхватило изъ привычной обстановки и кинуло на эту дорогу съ тюрьмами и этапами. И отъ нечего длать онъ присматривался къ этому новому и удивительному для него міру. Арестантская среда въ свою очередь присматривалась съ неменьшимъ удивленіемъ къ странному ‘барину’, глядвшему на нее черезъ очки наивно изучающимъ взглядомъ. Онъ былъ ‘привилегированный’ и ему полагалось мсто въ телг. Но отъ самаго Томска онъ ни разу не садился въ нее, предоставивъ партіи распоряжаться своимъ мстомъ, какъ угодно. Теперь его небольшой чемоданчикъ лежалъ рядомъ съ мертвымъ тломъ.
Имя Фролова, шедшаго рядомъ съ Залсскимъ, было дйствительно широко извстно по всему сибирскому тракту отъ Благовщенска до Перми. Къ партіи онъ былъ присоединенъ въ Томск и тотчасъ же его выбрали старостой. Онъ принялъ этотъ выборъ спокойно, какъ должное, и тотчасъ же Залсскій почувствовалъ, что это большая сила. Партія сразу подтянулась. Распоряженіе этапомъ фактически перешло къ Фролову. Онъ велъ партію ‘на слово’, и конвойные знали, что на слово теперешняго старосты можно положиться: ни побговъ, ни экстренныхъ происшествій не будетъ. Конвойные шли вольно и даже спали въ телгахъ…
Всякая профессія иметъ своихъ выдающихся людей. Фроловъ былъ такимъ выдающимся человкомъ бродяжьей профессіи. Еще ребенкомъ онъ послдовалъ за отцомъ, котораго сослали въ Сибирь. Мать его умерла въ пути, и мальчикъ росъ въ тюремной сред. Въ тюремной церкви онъ слышалъ кое-что о Бог… кое-что торопливое, казенное и небрежное. Въ тюрьмахъ выучился грамот. Впослдствіи изъ него выработался настоящій герой сибирской дороги. Объ его побгахъ ходило много разсказовъ, слагались даже псни. Никто не зналъ за нимъ убійствъ, но онъ обладалъ большой хитростью и изобртательностью. Однажды на глазахъ Залсскаго онъ закатилъ глаза такъ, что видны были одни блки, и физіономія его, даже вся фигура сразу измнилась до неузнаваемости. Онъ протянулъ впередъ руку, какъ будто держась за поводыря, и сталъ поразительно похожъ на старика слпого, бредущаго за милостыней. Черезъ минуту лицо его опять измнилось. Прежній Фроловъ смотрлъ на Залсскаго пытливо и печально, какъ будто стараясь узнать, какое впечатлніе произвела на ‘барина’ эта метаморфоза.— ‘Онъ могъ бы быть замчательнымъ трагическимъ актеромъ’, — подумалъ про себя Залсскій… Во время дневныхъ переходовъ, вечерами на этапахъ они часто говорили другъ съ другомъ. Ихъ влекло другъ къ другу какое-то взаимное чувство. Фроловъ зналъ сибирскую дорогу и тюрьмы такъ, какъ ихъ не зналъ никто. Арестантская одежда, въ которой другіе выглядли чуждо и странно, сидла на немъ, точно онъ въ ней родился. Это былъ его міръ, и въ немъ онъ чувствовалъ себя хозяиномъ. Широкій сибирскій трактъ, обставленный столбами, глухая таежная тропа, съ чуть замтными признаками прохода людей, этапы, тюрьмы, солдаты, начальство, смотрители, надзиратели, арестантская среда съ ея волненіями и страстями, — все это было ему знакомо во всхъ самыхъ глубокихъ подробностяхъ… Когда онъ подходилъ къ околиц сибирской деревни, старикъ ‘поскотникъ’, присмотрвшись къ нему, узнавалъ его такъ же легко, какъ тюремный служака на любомъ этап.
— Опять убёгъ? Откол Богъ несетъ? — спрашивалъ мужикъ, сторонясь и давая мсто у огня съ тмъ радушіемъ, съ какимъ товарищи арестанты очищали мсто на нарахъ… И Фроловъ занималъ это мсто въ своемъ мір увренно и просто, зная, гд нужно быть насторож и гд можно спать спокойно даже подъ звонъ колокольцовъ прозжающаго трактомъ начальства…
Но зато, это былъ совершенный ребенокъ по отношенію ко всему остальному Божьему міру, который казался ему сказочнымъ и страннымъ. Въ Залсскомъ онъ видлъ представителя этого другого, страннаго міра, лежащаго за гранью его горизонта, къ которому, однако, его влекло всю жизнь. Вернуться въ Рассею, на родину, которую онъ не зналъ, и зажить тамъ какою-то новою жизнью, — было его мечтой. Залсскій, въ свою очередь, былъ совершеннымъ младенцемъ въ той сред, куда его теперь занесла судьба. Отсюда странный взаимный интересъ, который привлекалъ ихъ другъ къ другу…
Разговоры ихъ были какъ будто несистематичны и случайны. Однажды на остановк въ пересыльной тюрьм, когда арестанты толковали о выбор новаго старосты, Залсскій вмшался въ общій разговоръ. Онъ заговорилъ, просто и наивно, о томъ, что ему казалось несправедливымъ въ арестантскихъ обычаяхъ, въ законодательств этого страннаго общества, гд достоинство и значеніе людей опредляется важностью совершенныхъ ими преступленій и отчаянной ршимостью на новыя преступленія. Всмъ руководили ‘каторжники’, — аристократія тюрьмы. ‘Шпанка’, забитая и загнанная, подчинялась безропотно и робко, женщины продавались ‘на майдан’, изъ полы въ полу, воровство общественныхъ денегъ и хищенія старостъ и артельщиковъ было какъ бы установленнымъ институтомъ, освященнымъ обычаемъ. Со всей искренностью наивнаго и прямого человка Залсскій, просто задумчиво, старался выяснитъ свое мнніе… Арестанты слушали съ любопытствомъ… Политическая ссылка еще была явленіемъ новымъ, и ея представители внушали интересъ и невольное почтеніе. Но затмъ ‘общество’ перешло къ обсужденію своихъ длъ, какъ будто ‘баринъ’ ничего не говорилъ. Залсскій почувствовалъ въ этомъ особаго рода почтительное, но безповоротное пренебреженіе и боле не пытался подымать общіе вопросы.
Но Фроловъ именно съ этихъ поръ сталъ проявлять къ нему влеченіе. Все, что говорилъ этотъ молодой человкъ въ очкахъ, Фролову казалось тоже ребячески наивнымъ. Но онъ понималъ какъ будто, что есть гд-то такой міръ, для котораго все это не наивно и не глупо.
Фроловъ былъ не молодъ, хотя возрастъ его опредлить было бы трудно. Его движенія были увренны, неторопливы и ровны. Залсскому постоянно казалось, что когда-то они должны были быть порывисты и быстры. И теперь по временамъ глаза арестанта загорались, а плечи вздрагивали, заставляя ожидать рзкаго движенія… Но случалось это рдко, — какъ будто было что-то въ настроеніи этого человка, что постепенно умрило живость его порывовъ. Бывали минуты, когда его глаза уходили еще глубже и какъ будто задергивались. Тогда именно Залсскому казалось, что этотъ человкъ, знающій такъ хорошо все, чмъ живетъ срая масса, знаетъ или предполагаетъ еще и о жизни вообще что-то, неизвстное другимъ. Знаетъ, но не хочетъ сказать.
Не этимъ ли, думалъ Залсскій, объясняется то вліяніе, какимъ пользовался Фроловъ въ своей сред. Было что-то придававшее особенное значеніе самымъ простымъ его словамъ. За прямымъ смысломъ этихъ словъ слышалось еще нчто недосказанное, что глядло на слушателя изъ глазъ Фролова и прикасалось къ душ при звукахъ его голоса, будя въ ней какія-то смутныя чувства и намекая на что-то, кром вопросовъ обычнаго тюремнаго дня.
Однажды Залсскій перебиралъ въ своемъ чемоданчик книги и письма. Староста принесъ чемоданъ и долженъ былъ отнести его обратно. Съ наивной безцеремонностью простого человка онъ сталъ разсматривать книги, и его вниманіе привлекла одна. Заглавіе ея было: ‘Вопросы жизни и духа’ (Льюиса).
Бродяга заинтересовался и прочиталъ вполголоса:
— Нашъ вкъ страстно ищетъ вры.
Залсскій поднялъ на него глаза. Фроловъ прочиталъ про себя еще нсколько фразъ и сказалъ задумчиво,
— Этто гнали лонись (въ прошломъ году) штундистовъ изъ Екатеринославской губерніи. За вру… Капитанъ съ ними былъ, а прочіе мужики… Книжка у него, евангеліе. Отнять хотли. Ну, прошеніе написалъ. Дозволили. Придутъ на этапъ, сядутъ въ уголокъ… Онъ читаетъ, т слушаютъ.
И онъ положилъ книгу. Затмъ взглядъ его остановился на фотографіи, выпавшей изъ письма.
— Это кто?— спросилъ онъ, поворачивая карточку оборотной стороной, на которой была надпись. Залсскій взялъ у него карточку и сказалъ:
— Не надо читать. Это написано только для меня…
— Начальство, небось, читало, — отвтилъ Фроловъ.
— Вы вдь не тюремщикъ, — отвтилъ Залсскій: — если хотите, посмотрите карточку, но не читайте. Это — моя сестра съ семьей.
— Ну, не сердись баринъ… Мн что!.. Сестра такъ сестра. У меня тоже сестра… была.
— А теперь?
— Кто ее знаетъ… Можетъ жива, можетъ нтъ. Я ее не видалъ… Сказываютъ: хорошо живетъ… въ Рассе…
Затмъ, когда Залсскій сталъ опять закрывать чемоданъ, Фроловъ вдругъ сказалъ:
— А книжечки этой… можно мн почитать?
Въ ум молодого человка быстро промелькнула общая физіономія труда Льюиса. Онъ примрилъ его къ умственному уровню бродяги, и ему хотлось отказать. Но затмъ онъ сказалъ:
— Возьмите… Только будетъ ли понятно?
И ему почему-то стало совстно. Ночью онъ видлъ, что бродяга за сальнымъ огаркомъ читалъ Льюиса. Брови его были сдвинуты… На лиц отражалась упрямая и трудная работа мысли…
Залсскій не спрашивалъ, понимаетъ ли онъ книгу и какъ именно понимаетъ… Фроловъ сталъ въ дорог часто заговаривать съ нимъ, но тоже не упоминалъ о книг… Разговоры эти носили странный характеръ. Они были какъ будто безсвязны, но Залсскому казалось, что ихъ направляетъ какая-то одна постоянная мысль, стоявшая въ голов бродяги. Его разсказы порой были такъ выразительны и красивы, что Залсскій думалъ про себя:
— Изъ него могъ бы выработаться замчательный разсказчикъ…
Порой у Фролова готовы были сорваться съ языка какія-то полупризнанья… Что-то въ род внезапной откровенности прорывалось въ голос, но онъ обрывалъ ихъ на полумысли, и опять только приводилъ какой-нибудь эпизодъ.
— Мальчикъ-то… что у васъ на карточк?.. Стало, вамъ племянникъ приходится?— спросилъ онъ какъ-то.
— Да, — отвтилъ Залсскій.
— Славный парнишка… сытенькій… А неизвстно, — прибавилъ онъ вдругъ, — какая ему линія выйдетъ…
Залсскій молчалъ и ждалъ.
— У всякаго человка своя линія… Вонъ мужикъ пашетъ. Ввелъ коня въ борозду, — онъ идетъ, и погонять не мало… А небось въ первый-то разъ неохота лзть въ оглоблю. Такъ-то… У мужика опять своя линія… У нашего брата, бродяги, своя. Вы, баринъ, про генерала Кукушкина слыхали?
— Нтъ, не слыхалъ.
— Бродяжій генералъ… По лсу кричитъ: ку-ку, ку-ку… Крикнетъ весной, у бродяги сердце горитъ… Послдній разъ втроемъ мы изъ Акатуя бжали. Одного часовой застрлилъ, другого поймали, тоже пожалуй прикончили: у нихъ, у архангеловъ тюремныхъ опять своя линія. А я все-таки къ генералу Кукушкину явился въ тайгу… Все одно, какъ къ начальству… Здравья желаю, ваше превосходительство…
Фроловъ замолчалъ и потомъ сказалъ серьезно, какъ будто удивляясь своимъ словамъ:
— Вришь ты, баринъ. Одинъ разъ на поселеніе вышелъ. Съ поселенкой слюбился. Одну весну руками за нее хватался, на другую не выдержалъ, сбжалъ… Пришелъ въ тайгу и думаю: ну, генералъ Кукушкинъ! Не слуга я теб! Лучше жизни ршусь… А все-таки… остался на своей линіи…
Въ другой разъ онъ опять заговорилъ о племянник Залсскаго и сталъ разспрашивать, сколько ему лтъ, когда его отдадутъ въ школу…
И потомъ вдругъ разсказалъ эпизодъ изъ своей жизни.
— Въ первый разъ отецъ мой изъ поселенья бжать надумалъ. Въ Рассею пробраться. Мать-отецъ тамъ у него остались, внучка у нихъ… Жили хорошо. Пошли. Хомякъ еще съ нами — вонъ тотъ, что съ мертвымъ тломъ въ твоей телг детъ… Идемъ дорогой. Оголодали. А народъ въ томъ мст плохой. Не то что дальше по Сибири: завсегда для бродяги краюха хлба, молока кринка на окн у анбара ночью стоятъ…— Бери, — молъ, — да ступай себ мимо. Въ Забайкаль этого нтъ. Надо, значитъ, самому промышлять. Ломать анбаръ, услышутъ. А тутъ оконце небольшое. Подсадилъ меня отецъ къ оконцу:— ‘Ну-ко, говоритъ, Яшь! Пробуй: не пролзетъ ли голова. Голова пролзетъ и весь пролзешь’. А мн боязно: въ амбар темно, можетъ еще и чалдонъ сторожитъ… И совстно, — въ первый-то разъ… Не воровалъ еще никогда… Сунулъ голову: ‘Не лзетъ молъ’… Слышу, — отецъ говоритъ Хомяку: ‘эхъ, братъ. Ломать видно, не миновать!’ — ‘Плохо это, — отвчаетъ Хомякъ…— Озлится чалдонъ… И то они по здшнимъ мстамъ варвары’. А отецъ опять:— ‘Такъ-то оно такъ… Да вишь мочи нтъ… И мальчонко отощаетъ… Не дойдемъ’… Повернулось у меня сердце, и стало опять совстно: зачмъ солгалъ.— Тятька, говорю, а, тять!.. Голова-то у меня пролзла…— Взяли хлба каравай да холста на онучи… Пошли дальше…
Фроловъ посмотрлъ на Залсскаго своимъ вдумчивымъ взглядомъ и прибавилъ:
— Понялъ ты?..
— Кажется, понялъ, — отвтилъ Залсскій.
— А понялъ, такъ и ладно…
Въ тотъ день, съ котораго начинается нашъ разсказъ, Залсскій во весь переходъ чувствовалъ себя въ особенномъ настроеніи. Недолгій осенній день отходилъ… Партія продолжала тянуться по дорог… И завтра, и черезъ недлю, — думалъ Залсскій, — и черезъ мсяцъ то же солнце увидитъ тхъ же людей на той же дорог… Только вонъ тотъ, что лежитъ на задней телг, уже кончилъ свой путь. И старикъ, который сидитъ съ нимъ рядомъ, пожалуй тоже скоро его кончитъ… Да вонъ еще ребенокъ, который жалобно плачетъ въ другой телг… Онъ родился весной на одномъ этап, умретъ на другомъ осенью…
Партія вытянулась на гребень, и голова ея стала спускаться внизъ. Фроловъ, который молча шелъ рядомъ съ Залсскимъ, взглянулъ внизъ на долгій спускъ и крикнулъ:
— Подтягивайся, братцы, подтягивайся… Ямщики, подхлесни лошадей… Близко!
Партія дрогнула, пшіе пошли живе… Колеса зарокотали быстре…
Но Фроловъ опять шелъ рядомъ съ Залсскимъ, молчаливо и задумчиво…
— О чемъ вы задумались?— спросилъ Залсскій.
— Такъ… вопче… вспомнилось, — сказалъ бродяга…
И потомъ, пройдя еще нсколько саженей, онъ тряхнулъ головой и посмотрлъ на Залсскаго вдумчивымъ и вопросительнымъ взглядомъ. Залсскій понялъ, что сейчасъ онъ опять разскажетъ ему одинъ изъ эпизодовъ своей жизни… На этотъ разъ подъ вліяніемъ настроенія, витавшаго надъ партіей во весь этотъ переходъ, онъ будетъ, можетъ быть, боле откровеннымъ…
Фроловъ началъ безъ всякихъ приготовленій.
— …Въ третій разъ я тогда бродяжилъ. Отецъ уже номеръ, товарищъ отсталъ,— пошелъ я одинъ. Все думалъ къ сестр пробраться. Тоскливо было до страсти, скука! Иду и все вспоминается, какъ мы тутъ съ родителемъ съ покойникомъ шли, и зарубки на лсинахъ его рукой дланы. Вотъ разъ къ вечеру бреду тропкой, запоздалъ до ночлежнаго мста шибко. Хотлъ въ шалашик переночевать, который шалашъ вмст мы съ отцомъ построили. Только подхожу къ самому этому мсту, черезъ ручей перейти, — гляжу: за ручьемъ огонекъ горитъ, и сидитъ у огонька бродяжка. Исхудалый, глаза какъ у волка, кидаетъ на огонь сучья, самъ къ огню тянется, дрожитъ. Однимъ словомъ, голодный человкъ и холодный: одежда почитай вся обвалилась. Вотъ хорошо. Обрадовался я этому случаю, — думаю: товарища Богъ послалъ. Покормилъ я его, чмъ богатъ, чайкомъ обогрлъ, — какъ слдуетъ, по товарищески. У насъ, баринъ, — своя честь есть бродяжья. Иной, подлецъ, изъ-за халата товарища убьетъ… Ну, это ужъ нестоющіе люди. Меня отецъ не тому училъ… И въ товарищахъ я ходилъ съ такими людьми, на которыхъ можно положиться. Ну, все-таки и этому товарищу радъ… Посидли мы, потолковали… Спать! Легъ я, втокъ подъ голову наломалъ… Полежалъ, полежалъ… Не спится. Отецъ вспоминается покойникъ: этакъ же вдвоемъ въ шалаш лежали. Слышу: встаетъ мой бродяжка, изъ шалаша вонъ идетъ. ‘Куда?’ — говорю.— Да такъ молъ, не спится что-то. Пойду, говоритъ, къ ручью, воды въ котелокъ зачерпну, да сучьевъ натаскаю. Завтра пораньше чай варить… Да, ты, говоритъ, что же это, молодецъ, головой-то подъ самый навсъ уткнулся, — чай вдь душно…’ А меня отецъ покойникъ училъ: случится, говоритъ, съ незнакомымъ человкомъ ночевать, — пуще всего голову береги, въ животъ ткнетъ — не убьетъ сразу… Вотъ я завтъ отцовскій храню, хоть на этотъ разъ ничего и въ ум не было… ‘Ничего, — говорю, — въ привычку мн такъ-то и комаръ меньше стъ’. Хорошо.
‘Ушелъ бродяжка къ ручью, — не идетъ, да и не идетъ. Ночь темная была, на неб тучи, да и неба сквозь древъ не видать. Огонекъ у шалаша этакъ потрескиваетъ да листья шелестятъ… Тихо.
‘Вотъ лежалъ я, лежалъ, объ отц думалъ, про своихъ вспоминалъ, про сестру, да про Рассею… вздремнулъ. Только слышу отецъ меня окликаетъ:: ‘Яшка!’. Такъ это будто съ втромъ издалека принесло, прокинулся, открылъ глаза: костеръ дымитъ, да втка надъ входомъ качается. Я и опять заснулъ.
‘И опять слышу: идетъ кто-то къ шалашу, сучья хрустятъ, за огонькомъ будто кто маячитъ. И опять: ‘Яшка! Не спи!’
‘Перекрестился я сонной рукой, воздохнулъ объ родител… а не могу вовсе проснуться. Глаза такъ и сводитъ. Заснулъ опять, крпче прежняго.
‘Прошло сколько-то времени, слышу: идетъ отецъ къ шалашу, сталъ въ дверяхъ, руки эдакъ уперъ, а самъ наклонился ко мн въ дыру-то.
‘— Слышь, говоритъ, Яшка! не спи, а то заснешь навки!..
‘Да явственнно таково сказалъ, что сна моего какъ не бывало. Прокинулся: огонь погасъ, по листьямъ дождикъ шумитъ, и нтъ никого.
‘Прислъ я тихонько. Думаю: не спроста это дло. Гд же это товарищъ мой богоданный?..
‘Слышу: дышитъ кто-то сзади меня, втками шебаршитъ… Поднялся я на ноги, вышелъ неслышно на волю. Гляжу: сидитъ мой товарищъ на корточкахъ, надъ головой моей шалашъ разбираетъ… И корягу вырзалъ въ тайг здоровую…’
Фроловъ смолкъ и потомъ спросилъ:
— А вы и не спросите, что я тогда съ тмъ человкомъ сдлалъ?
— Не спрошу, — отвтилъ Залсскій…— Захотите, — сами скажете… А не захотите, — не надо.
Фроловъ посмотрлъ на него и пошелъ молча.
Партія съ тихимъ рокотомъ скатывалась по дорог. Въ вечерющемъ воздух звонъ кандаловъ и шуршаніе колесъ звучали мягче и тише. Срые люди, телги, казавшіяся какими-то безформенными животными, проплывали мимо… Ребята спали на рукахъ матерей, люди говорили другъ съ другомъ тихо и сдержанно. Неровный топотъ двухъ сотенъ ногъ покрывалъ вс остальные звуки.
Этапъ съ высокимъ частоколомъ стоялъ на холмик и мелкій хвойный перелсокъ подбгалъ къ нему съ одной стороны. Невдалек, въ лощин искрились и мигали ранніе огни села… Все было по старому. Только разв лсъ отступилъ отъ частокола, оставивъ пни и обнаживъ кочки, да частоколъ потемнлъ, да караулка еще боле, покосилась.!
Ворота отперли, партія столпилась около нихъ съ шумомъ и говоромъ, во двор сидли торговки изъ села… Въ этапной кухн горлъ яркій огонь, и около крыльца этапнаго начальника зажгли фонарь. Полковникъ, прозжавшій по ревизіи, стоялъ, окруженный другимъ начальствомъ, и смотрлъ на прибытіе партіи. Его военная тужурка была разстегнута и изъ-подъ нея виднлась блая жилетка съ форменными пуговицами… Вообще онъ держалъ себя нараспашку, курилъ трубку, отводя по временамъ длинный чубукъ въ сторону, и порой обмнивался съ кмъ-нибудь добродушными шутками. Отъ всей его фигуры вяло самодовольствомъ.
— Эй, — спохватился вдругъ полковникъ, — а гд же тотъ, какъ его?.. Безпріютный?
— Фроловъ, — крикнулъ кто-то…— Баринъ требуетъ…
Полковникъ обождалъ, но партія успла втянуться въ ворота, которыя были заперты за ней, а Фроловъ не являлся.
— Прикажете позвать, Семенъ Семенычъ?— спросилъ одинъ изъ конвойныхъ офицеровъ.
— Нтъ, не надо, зачмъ? Я это такъ, — по старому знакомству… человкъ усталый, зачмъ его тревожить… Все равно, завтра повидаю… При томъ — у него забота. Вдь онъ староста?
— Такъ точно, ваше высокоблагородіе…
Невдалек, въ тни частокола, стояла тройка. Лошади ржали и фыркали и колокольчикъ позвякивалъ подъ дугой. Полковникъ собирался навстить старыхъ знакомыхъ въ сторон отъ тракта и завтра долженъ былъ вернуться, чтобы продолжать дальнйшій объздъ.
Черезъ полчаса лошади были поданы къ крыльцу, денщикъ помогъ полковнику уссться, усадилъ мальчика и самъ вскочилъ на козлы.
— Прощайте, господа! — сказалъ полковникъ добродушно.
— Счастливаго пути! — отозвалось нсколько голосовъ.
— А вы, Степановъ, — обратился полковникъ къ этапному начальнику, — смотрите, чтобы все было въ порядк. Вы меня знаете: я никому зла не желаю, ну, а за безпорядки не взыщите. Солдата и арестанта въ обиду не дамъ, не дамъ-съ!.. У меня правило!..
— Слушаю-съ…
Тройка взвилась, повозка обогнула холмикъ, и звуки колокольчика долго еще неслись изъ сумерекъ, тихо порхая вокругъ запертаго и примолкшаго этапа.
Залеталъ этотъ звонъ и въ этапную камеру, въ которой воздухъ, не смотря на открытыя окна, былъ спертый, затхлый и душный… Черезъ часъ камера спала тяжелымъ сномъ усталости. Порой слышался сдавленный пискъ ребенка, порой прорывалось сонное бормотаніе и затмъ опять все сливалось въ одномъ дыханіи, точно камера дышала одной грудью, обладала однимъ пульсомъ. Порой по тракту прозжала обратная тройка, и тихіе удары колокольчика врывались сюда и висли въ воздух ровными толчками, точно рядомъ съ камерой бился еще чей-то пульсъ, — пульсъ раскинувшейся за оградой свободной и свжей ночи.
Въ камер не спали два человка. Одинъ былъ Залсскій. Заложивъ руки за голову, онъ глядлъ впередъ, и мысли бжали лихорадочно въ его голов… Порой он туманились, и тогда только смутные образы стояли въ воображеніи. Ему слышался ровный шумъ лса. Громадныя втви, теряясь въ темнот, качались сумрачно и важно, темнло, колокольчикъ замеръ гд-то въ безконечной дали и оборвался… Какъ будто цлая безконечность отдлила эти звуки отъ темной чащи, въ которой бились затерянные люди… И ему казалось, что самъ онъ тутъ же, рядомъ съ ними, въ такомъ же темномъ лсу и не можетъ найти выхода ни себ, ни имъ. Когда же онъ опять открывалъ глаза, онъ видлъ на другой нар напротивъ сальный огарокъ и лицо Фролова, склоненное надъ книгой. На лбу бродяги залегли глубокія морщины…
— Не понимаетъ, — думалъ Залсскій, и ему опять стало отчего-то совстно…
Потомъ онъ совсмъ забылся…
Ночью его разбудилъ шумъ… Фроловъ стоялъ около него и гнвно смотрлъ на его сосда. Это былъ тощій и жалкій субъектъ, шутъ и балагуръ, который постоянно подходилъ къ нему съ предложеніемъ услугъ и лестью. Залсскаго это тяготило и, чтобы избавиться отъ него, — онъ раза два давалъ ему по мелочамъ деньги. Теперь Жилейка (такъ звали этого арестанта), пользуясь темнотой, прилегъ тсно рядомъ съ нимъ и попытался выдернуть изъ-подъ головы Залсскаго пиджакъ, въ которомъ были деньги. Фроловъ очевидно замтилъ это, и теперь держалъ Жилейку сильной рукой за шиворотъ… Начинали просыпаться арестанты.
— Что такое? — спросилъ кто-то.
— Жилейка, слышь, къ барину подсыпался…
— Оставьте его, — сказалъ Залсскій.
Фроловъ тряхнулъ Жилейку и бросилъ его опять на нары.
— Собака! — сказалъ онъ.— Ложись поди со мной. ну!.. А ты, баринъ, тоже… Самъ виноватъ… Не видишь, что это за человкъ… Зачмъ давалъ деньги?.. Слабы вы на это, господа политическіе…
Черезъ минуту въ камер вс опять спали. Фроловъ тоже легъ на свое мсто… Погасилъ свой огарокъ. Въ дальнемъ углу, въ фонар тускло свтила лампа.
На слдующій день Залсскій проснулся поздно.
Партія получила отъ этапнаго начальника позволеніе отрядить охотниковъ за сборомъ подаянія въ сосднія деревни. Окруженные конвоемъ, нарочно звеня кандалами какъ можно сильне, они проходили по улицамъ деревень, стараясь придать себ особенно угнетенный и несчастный видъ, — и тянули хоромъ жалобный мотивъ:
‘Мило-се-ердныя наши-й ма-а-тушки-й…’
Они успли уже вернуться съ цлой телгой милостыни, и когда Залсскій открылъ глаза, — староста и два помощника были заняты длежкой. Передъ ними были навалены караваи хлба, куски ситника, баранки, они старательно рзали ровные куски, прибавляя къ каждой дол небольшіе ломтики булокъ. Половинки баранокъ втыкались въ хлбъ.
— Много набрали сегодня, — подумалъ Залсскій, — должно быть праздникъ.
Сегодня онъ чувствовалъ себя въ другомъ настроеніи, вчерашнія его впечатлнія отодвинулись куда-то далеко, и онъ опять съ любопытствомъ наблюдалъ суетливую толпу арестантовъ.
— Баринъ, — милостыню возьмешь, что ли? — спросилъ у него Фроловъ, замтивъ, что онъ проснулся.
— Нтъ, не возьму.
Залсскій никогда не бралъ своей доли. Въ первое время онъ старался побдить въ себ невольную гордость и брать милостыню, какъ вс другіе. Но затмъ онъ представилъ себя въ числ поющихъ ‘Милосердную’. Можетъ ли онъ, какъ другіе, заработать эти куски? Нтъ, — стало быть онъ не долженъ участвовать и въ длеж.
Это выдляло его изъ арестантской среды и могло показаться гордостью. Фроловъ спрашивалъ его всякій разъ и всякій разъ равнодушно кидалъ его долю въ общую кучу, не выражая своего мннія…
Залсскій всталъ съ наръ и осмотрлся. Камера была почти пуста: большинство арестантовъ гуляли по двору, шутя и балагуря съ торговками. Нсколько человкъ зашивали у окомъ халаты, искали наскомыхъ, кое-кто приглаживалъ коты или подкандальники, готовясь къ завтрашнему пути. Въ камер господствовало настроеніе лнивыхъ и прозаическихъ будней.
Такой же будничной показалась теперь Залсскому и фигура Фролова.
— Кипятокъ! кипятокъ!— раздалось вдругъ у дверей и два человка внесли въ камеру ушатъ съ кипяткомъ для чая, поставивъ его около старосты. Арестанты торопливо наполнили камеру, подходя съ чайниками и получая вмст съ тмъ свою долю милостыни.
Торговки, продававшія на двор състное, убирали лотки. Залсскій торопливо вышелъ, остановилъ одну изъ нихъ и, взявъ первый ломоть, попавшійся подъ руку, — вернулся въ камеру. Онъ также заварилъ чай и, усвшись въ сторон, сталъ медленно пить.
День прошелъ такъ же тускло и скучно.
Солнце зашло и на двор быстро темнло, въ окна виднлась большая тяжелая туча, она тихо ползла по небу, какъ бы раздумывая о чемъ-то и разглядывая то мсто, куда пролиться дождемъ. Но дождя не было, только въ окна залеталъ посвжвшій втеръ.
Зажгли лампы, отъ этого стны сразу поблли, окна выступили черными пятнами, и туча потерялась въ темнот. Теперь дворъ затихъ, а камера ожила и зашумла.
Въ дверяхъ показалась голова караульнаго.
— Смирно, ребята! — сейчасъ будетъ полковникъ. Во двор послышался топотъ шаговъ.
Въ темномъ четыреугольник дверей показалась добродушная фигура Семена Семеновича. Сюртукъ его съ измятыми погонами по обыкновенію былъ разстегнутъ, что придавало ему видъ нкоторой благодушной распущенности. Въ лвой рук онъ держалъ свою трубку, съ длиннымъ чубукомъ, одинъ конецъ котораго посасывалъ угломъ рта. На голов у него была надта большая сибирская папаха съ кокардой, откинутая нсколько назадъ, что какъ-то выдляло еще больше его лоснящіяся щеки, вздернутый носъ, опущенные внизъ усы. Небольшіе глаза искрились добродушіемъ человка, довольнаго собой и другими.
— Здорово, подлецы, — сказалъ онъ весело, вынувъ чубукъ изо рта и остановившись на мгновеніе у порога. Глаза его заискрились еще больше. Онъ зналъ, что арестанты знакомы съ его манерой, что слово ‘подлецы’ выражаетъ только фамильярное доброжелательство. Дйствительно, въ камер послышались радушные отвтные возгласы.
— Здравія желаемъ, ваше высокородіе…— А кой-гд вынеслись голоса побойче:— Здравствуйте, Семенъ Семеновичъ, ваше высокородіе.
За полковникомъ вошелъ начальникъ этапа, болзненный, очень высокій и худой офицеръ съ воспаленными и непріятно бгавшими глазами. Онъ не имлъ на этотъ разъ причинъ бояться какихъ бы то не было претензій, но все же, когда онъ видлъ инспектора и арестантовъ вмст, — ему было не по себ. Съ нимъ вошли еще два молодыхъ прапорщика конвойной команды, два-три солдата и наконецъ рослый фельдфебель вынырнулъ изъ темноты и тотчасъ же прилипъ къ косяку молодцовато вытянутой фигурой.
— Ну, каково дошли, мерзавцы, а?— спросилъ опять полковникъ и затмъ сталъ вдругъ серьезне, насупился и вынулъ изо рта трубку.
— Нтъ ли претензіи? Говори, ребята, откровенно.
Полковникъ спрашивалъ отрывисто, рзкимъ голосомъ.
Внезапная серьезность, водворившаяся на его лиц и во всей фигур, показывала, что въ этомъ дл онъ не шутитъ, и арестанты это знали.
— Слава Богу, — раздавались ихъ голоса, — спасибо, ваше высокородіе, — не забываете насъ. Не имемъ претензіи. Идемъ хорошо, слава Богу…
— Ну, слава Богу лучше всего, — и полковникъ, опять расцвлъ.— Садись, ребята, садись по мстамъ, — чай простынетъ. А гд тутъ… у меня?..
Семенъ Семеновичъ оглянулся по камер, какъ бы кого-то разыскивая, онъ на мгновеніе насупился: взглядъ его упалъ въ одномъ углу на фигуру Залсскаго. Молодой человкъ сидлъ недалеко на низенькой скамейк, сосредоточенно наливалъ чай изъ жестяного чайника въ деревянную кружку и затмъ, отпивая медленными глотками, смотрлъ въ другую сторону. Хотя полковникъ веллъ арестантамъ, вставшимъ при его появленіи, — сидть свободно, по этотъ повидимому не вставалъ вовсе, и начальнику это не понравилось. Кром того, Семенъ Семеновичъ былъ въ душ демократомъ и хотя никого не притснялъ, но вмст съ тмъ не допускалъ никакихъ незаконныхъ льготъ для такъ называемыхъ ‘привилегированныхъ’… ‘Вольная одежа’ молодого человка его смущала, но онъ зналъ, что на этотъ разъ ничего не можетъ сдлать: ‘циркуляръ’!.. Поэтому на выразительномъ лиц его появилась гримаса, какъ будто онъ принялъ слишкомъ крпкую понюшку табаку, — что замтили вс арестанты, — и онъ отвелъ глаза.
— А гд у меня тутъ старый знакомый… а?
Взглядъ его весело пробжалъ по срой толп, и онъ увидлъ около ушата съ кипяткомъ знакомую фигуру Фролова. Услышавъ вопросъ инспектора, староста равнодушно посмотрлъ на полковника, но не двинулся съ мста.
— Фроловъ!.. Староста… Тебя слышь…— толкали его ближайшіе сосди, но полковникъ самъ приближался къ нему, проходя между нарами, при чемъ свита слдовала за нимъ.
Арестанты столпились вокругъ нихъ, глядя съ почтительнымъ любопытствомъ на полковника и на своего старосту. Залсскій тоже взялъ свою чашку и подошелъ поближе. Сверкающая фигура полковника вошла въ освщенное лампой пространство, и арестанты остановились, сдерживая другъ друга на почтительномъ разстояніи. Полковникъ и бродяга стояли въ центр этого круга.
Глаза инспектора сіяли веселымъ огонькомъ и бгали особенно оживленно, онъ имлъ видъ человка, увреннаго въ томъ, что своимъ появленіемъ онъ длаетъ неожиданный сюрпризъ, радуется самъ и готовится обрадовать другого.
— Что, Фроловъ, узнаешь меня? — спросилъ онъ, круто остановившись у наръ и вынимая изо рта трубку.
— Узналъ, ваше благородіе, — просто отвтилъ Фроловъ.
— Помнишь, стало быть?— и полковникъ подмигнулъ бродяг однимъ глазомъ весело и фамильярно, какъ человку, съ которымъ у него есть общія пріятныя воспоминанія.
Фроловъ промолчалъ. Очевидно, для него въ этихъ воспоминаніяхъ не было ничего пріятнаго.
Инспекторъ поднялъ брови и, отведя трубку, сталъ что-то разсчитывать въ ум.
— Да, да! Лтъ восемь никакъ мы не видались, — такъ вдь, братецъ?
— Не могу знать, — отвтилъ Фроловъ съ холоднымъ спокойствіемъ.— Намъ года считать ни къ чему…
— Да… восемь. Меня тогда въ штабсъ-капитаны произвели. Я въ первый разъ встртились двадцать лтъ назадъ… Врно! Я не ошибусь!.. Вотъ, господа, — повернулся онъ къ своимъ молодымъ спутникамъ.— Имйте въ виду: двадцать лтъ назадъ, это было въ первый годъ посл моего опредленія, мы съ нимъ встртились въ первый разъ… Много воды утекло, ахъ, много!..
— Много, — повторилъ бродяга и бросилъ на полковника быстрый, короткій взглядъ исподлобья. Въ этомъ взгляд мелькало то же выраженіе, съ какимъ вчера онъ изслдовалъ покосившіяся этапныя постройки. Полковникъ угадалъ его мысль.
— Да, братъ, — перемнился, и я, что длать. А ужъ о теб и говорить нечего: сгорбился, глаза впали, сдина пробилась… постарлъ, братецъ, постарлъ!..
Фроловъ стоялъ неподвижно, слегка опершись рукой на край ушата. Его лицо не выражало ничего, окружающіе тоже молчали, синяя струйка дыма вилась изъ трубки, расплываясь надъ головами людей причудливыми завитками.
— Д-да, — сказалъ полковникъ отрывисто и затянулся, трубка захрипла, и онъ принялся выколачивать ее о край нары.— Д-да! Русская поговорка: гора дескать съ горой не сходится. Имйте въ виду, господа. Двадцать лтъ… Молодой прапорщикъ, новые эполеты… такъ сказать, у порога жизни… Оба были молоды, и вотъ теперь… Знаете: для ума много, такъ сказать… для мысли…
И онъ кинулъ въ сторону Залсскаго самодовольный взглядъ. Выколотивъ трубку, онъ сунулъ ее въ кисетъ и началъ набивать табакомъ, потомъ, закуривъ, снялъ папаху, кинулъ ее на нары и запросто услся.
Минуту стояло молчаніе. Полковникъ, очевидно, вспоминалъ… Тогда онъ былъ молодъ, усики только пробивались надъ губой и доставляли ему такое же удовольствіе, какъ новый мундиръ и погоны, все это наполняло тогда радостью и блескомъ его жизнь, которая представлялась молодому прапорщику цлой лстницей повышеній. Если во столько-то лтъ онъ достигнетъ чина поручика, — то умретъ наврное полковникомъ… Теперь полковникъ оглядывался назадъ, на пройденную часть жизненнаго пути и видлъ съ удовольствіемъ, что онъ ушелъ гораздо дальше, чмъ это представлялось безусому фендрику. Вотъ онъ еще бодръ и крпокъ, а уже достигъ высшаго предла своихъ мечтаній. Все, чего удастся еще добиться, будетъ уже сверхсмтнымъ подаркомъ судьбы. Да, онъ доволенъ судьбой. Все ему удавалось. Сына онъ сразу поставилъ выше, чмъ стоялъ самъ въ начал карьеры, дочерямъ далъ приданое… Теперь, если придется, онъ умретъ спокойно и, конечно, съ наилучшими надеждами въ будущей жизни…
Въ это время со двора донесся ласковый визгъ собаки и веселый смхъ мальчика, игравшаго съ нею на крыльц смотрительской квартиры. Полковнику захотлось имть его около себя, и онъ кивнулъ фельдфебелю.
— Ваську сюда!..
— Василій Семенычъ, — почтительно позвалъ фельфебель, — папаша требуютъ.
На порог показался краснощекій мальчуганъ въ синей косоворотк и военной фуражк. Свтъ керосиновой лампы на мгновеніе ослпилъ его, мальчикъ съ улыбкой закрылъ глаза руками, но затмъ, разглядвъ отца, радостно кинулся къ нему среди разступившихся арестантовъ. Его не пугали срые халаты, онъ привыкъ къ звону кандаловъ, и не разъ жесткая рука каторжника гладила его блокурые волосы. Однако, встртивъ взглядъ человка, стоявшаго передъ его отцомъ, онъ вдругъ присмирлъ и прижался лицомъ къ отцовской ногъ.
— Вонъ какой бутузъ ростетъ у меня, это самый младшій, — сказалъ полковникъ, гладя рукой голову сына, и взглянулъ на Фролова. Вмст съ сожалніемъ къ бродяг, онъ испытывалъ то странное чувство, которое заставляетъ еще боле цнить мсто у камина, когда вспоминаешь о томъ, что другіе пробираются среди темной мятели…
Фроловъ стоялъ сгорбившись, съ темнымъ лицомъ и угрюмой лихорадкой во взгляд. Залсскій посмотрлъ на него и подумалъ, что онъ понимаетъ его настроеніе… Встрча съ ‘старымъ знакомымъ’ заставила и его оглянуться на свою жизнь… Что-то смятое, спутанное, рядъ годовъ, ничмъ не отмченныхъ, и какіе-то обрывки воспоминаній, отзывающіеся тупой болью… Люди, которыхъ онъ зналъ близко, — были не т, что живутъ полною жизнью. Города онъ зналъ только со стороны тюремъ, въ деревняхъ — бани и задворки… Жизнь прошла стороной и онъ смотрлъ на нее со стороны, съ опушекъ тайги и съ своей безконечной дороги. Въ одномъ мст онъ видлъ, какъ пахари выводили на заимочныхъ пашняхъ борозду за бороздой, посматривая на солнце. Дальше уже косцы, звеня косами, укладываютъ зеленые ряды на лугахъ. Еще дальше жнецы жали поспвшую рожь. Вся эта чужая работа катилась стройно по заведенной коле, изъ мсяца въ мсяцъ, изъ года въ годъ, и все это не задвало человка, который смотрлъ съ дороги. Матери кормили ребятъ грудью, мужики, положивъ головы на колни бабъ, подымали кверху дтишекъ, которыя тянулись къ нимъ рученками и звонко смялись… А онъ смотрлъ на все это изъ кустовъ.
— Много разъ бгалъ съ тхъ поръ? — спросилъ вдругъ полковникъ отрывисто.
— Одиннадцать разъ, — тихо отвтилъ Фроловъ.
— И все неудачно!
— До своей губерніи два раза доходилъ…
— Ну?..
Бродяга молчалъ, полковникъ пожалъ плечами:
— Эхъ, Фроловъ, Фроловъ! Жаль мн васъ, ей-Богу… На дорог гд-нибудь встрчу, самъ рубль подамъ, даромъ что отъ васъ хлопотъ казн не оберешься. Вотъ ты одиннадцать разъ прошелъ, и назадъ тебя гнали. Сколько казн расходу… А убей ты меня, — не понимаю, зачмъ вы все бгаете… Да и самъ ты не скажешь.
— Сестра у меня, — тихо и какъ-то жалко сказалъ Фроловъ.
— Сестра! Что она теб письма что ли пишетъ, зоветъ на именины да на крестины?..
— Никакъ нтъ…
— Можетъ, давно умерла?
— Тетка еще была.
— Ну хорошо, ну жива, ну об живы. Такъ ты думаешь, он бродяг обрадуются? Вдь она замужъ вышла, семья у нея. Сама за сотскимъ не пошлетъ, такъ мужъ во всякомъ случа… Имйте въ виду, — повернулся полковникъ къ офицерамъ:— чмъ опытне въ своемъ дл бродяга, тмъ глупе въ житейскихъ длахъ. Я этотъ народъ изучилъ…
Въ голос полковника звучала такая увренность, что, казалось, сама практическая жизнь говорила его устами, глядла изъ его маленькихъ и теперь нсколько насмшливыхъ глазъ. Между тмъ Фроловъ, тотъ самый ‘Безпріютный’, чье имя пользовалось у сотенъ людей безусловнымъ авторитетомъ, о комъ по сибирскому тракту сложились цлыя легенды, стоялъ передъ нимъ и бормоталъ что-то невнятно и смутно.
Молодой прапорщикъ, стоявшій сзади полковника и державшій подъ мышкой новенькую папаху съ блестящей кокардой, смрилъ бродягу съ ногъ до головы пренебрежительнымъ взглядомъ, двое его товарищей неодобрительно покачали головами. Только одинъ Степановъ, смотритель этапа, худой, съ раздражительнымъ и желчнымъ лицомъ, стоялъ неподвижно, и вся его фигура выражала, по меньшей мр, равнодушіе къ излагаемымъ начальникомъ мыслямъ или даже пассивное неодобреніе. Впрочемъ, это могло происходить оттого, что Степановъ, не молодой уже подпоручикъ, и самъ-то не вполн соотвтствовалъ видамъ начальства, получалъ частые выговоры, а теперь, кажется, вдобавокъ былъ еще и съ похмлья.
Лица обступившихъ эту группу арестантовъ были угрюмы. Кто-то въ заднихъ рядахъ вздохнулъ. Хомякъ сидлъ на одной изъ наръ въ своей обычной поз, и даже онъ какъ будто прислушивался къ увренному голосу полковника и къ тихимъ отвтамъ Безпріютнаго. Въ срой масс чуялось напряженіе, арестанты переглядывались, какъ будто поощряя другъ друга сказать что-то такое, что у многихъ было на ум, но что не могло ни у кого сорваться съ языка.
Вдругъ мальчикъ, тихо прислонившійся къ ногамъ полковника, посмотрлъ въ лицо человка, стоявшаго противъ отца, и съ безпокойною просьбой сказалъ:
— Папа… пойдемъ…
Залсскій тоже взглянулъ вслдъ за мальчикомъ и, протолкавшись черезъ кучку арестантовъ, положилъ руку на колно полковника и сказалъ съ наивной простотой человка, очевидно совершенно забывшаго свое положеніе:
— Знаете, полковникъ… вамъ бы лучше уйти.
Это было совершенно неожиданно. Полковникъ посмотрлъ на него съ недоумніемъ, но вдругъ понялъ то что-то особенное и тяжелое, что нависло среди угрюмой, ожидающей тишины, и немного растерялся… Степановъ тоже что-то сказалъ ему, нагнувшись, и полковникъ вдругъ какъ-то жалко заторопился.
— Ну-да, ну-да… Я сейчасъ… Прощайте, ребята.
Никто не отвтилъ, и когда полковникъ сошелъ съ наръ, было мгновеніе тяжелаго ожиданія и ужаса. Мальчикъ пошелъ впередъ… Толпа разступилась…
Фроловъ стоялъ, схватившись за край нары судорожно сжатыми руками и подавшись впередъ. Онъ дышалъ тяжело и весь дрожалъ мелкою судорожною дро:кью. Онъ шепталъ что-то, но словъ не было слышно…
Въ этотъ вечеръ староста Фроловъ закутилъ. Онъ угощалъ всхъ, даже Жилейку, бродяги, усвшись кучей — затянули протяжную и надрывающую псню. Приходилъ фельдфебель, потомъ начальникъ этапа, но вс они видли, что это одна изъ тхъ неудержимыхъ вспышекъ неповиновенія, въ которыхъ увщанія безполезны, а насиліе можетъ повести къ самымъ ужаснымъ послдствіямъ для обихъ сторонъ. Еще третьяго дня конвойные, провожавшіе партію, спокойно спали въ телгахъ, а кандальщики сами наблюдали дисциплину и порядокъ. Теперь староста первый шумлъ и вызывающе отвчалъ на увщанія. Кругомъ этапа во двор царило напряженное ожиданіе. Солдаты не ложились спать, караулъ удвоили, со двора слышалось сдержанное бряцаніе ружей. Казалось, зврь, котораго вчера можно было водить на шелковой лент, теперь ощетинился и грозилъ разбить свою клтку.
Опытные люди знаютъ эти мгновенныя вспышки въ арестантской сред. Масса людей, которые обычно такъ или иначе руководятся своими разрозненными интересами, — тутъ вдругъ проникаются общею всмъ страстію. Каждый чувствуетъ это странное единодушіе, наступающее безъ предварительнаго сговора, безъ разсужденій, и сознаніе общности настроенія страшно усиливаетъ его въ каждомъ отдльномъ человк. Тутъ трусъ становится храбрымъ, а храбрый человкъ — безумцемъ. Изъ двухъ сторонъ, стоящихъ лицомъ къ лицу, одна чувствуетъ себя сильне, потому что заране отказывается отъ самаго дорогого, за что можно бояться…
Степановъ, состарившійся на этапахъ, — былъ знакомъ съ этими стихійными вспышками. Поэтому онъ принялъ вс мры, чтобы избгнуть столкновенія. Онъ не пытался вмшаться, не отнималъ водку, которую арестантамъ удалось добыть въ большомъ количеств, и даже удалилъ отъ дверей камеры часового. Онъ надялся, что такимъ образомъ пламя внезапно вспыхнувшихъ страстей перегоритъ и погаснетъ, не выходя за предлы камеры.
Залсскій старался заснуть, но это ему не удавалось: дремота была тревожна. По временамъ, открывая глаза, онъ видлъ будто въ туман силуэты двигавшихся людей, слышалъ сквозь дремоту говоръ и псни. Одинъ голосъ особенно выдлялся и тревожилъ его, напоминая о чемъ-то непріятномъ и тяжеломъ. Поэтому онъ не хотлъ просыпаться, а проснувшись, старался тотчасъ же опять заснуть.
Въ одну изъ такихъ минутъ, — онъ увидлъ Фролова. Староста сидлъ на краю нары, обнявшись съ простоволосой арестанткой. Женщина покачивалась и, смясь, съ пьяною наглостію заводила циничную псню. Въ камер было душно, накурено и пыльно отъ движенія, фигуры рисовались тускло, будто въ волнахъ тумана, пронизаннаго скуднымъ свтомъ ночниковъ. На одной изъ наръ въ середин выдлялась тощая фигура Жилейки. Онъ потрясалъ въ воздух кулаками и выкрикивалъ охрипшимъ голосомъ, видимо кому-то угрожая: ‘Знай нашихъ!.. Поберегайся!’ Во всхъ концахъ камеры стоялъ оживленный говоръ. Даже т, кто не принималъ въ пирушк непосредственнаго участія, — сидли на постеляхъ кучками и громко бесдовали другъ съ другомъ о самыхъ разнообразныхъ длахъ и случаяхъ, не имвшихъ повидимому ни малйшаго отношенія къ тому, что здсь происходило. Камера гудла, какъ улей, разбуженный какимъ-то толчкомъ въ глухую полночь.
Потомъ протяжная хоровая псня покрыла вс остальные звуки, и подъ ея грустный напвъ Залсскій опять забылся.
Проснулся онъ отъ наступившей вдругъ тишины и, проснувшись, сразу услся на своей постели. Теперь въ камер слышался одинъ только голосъ. Кто-то плакалъ, но это не былъ плачъ пьянаго человка. Это былъ протяжный грудной ревъ, какъ-то безнадежно и ужасающе ровный, которому, казалось, конца не будетъ. Этотъ ревъ какъ будто поглотилъ въ себ все оживленіе разбушевавшейся камеры. Остальные арестанты прислушивались къ нему въ тяжеломъ испуганномъ молчаніи. Только пьяная женщина тянулась къ рыдавшему, стараясь приподнять съ нары его голову, и по временамъ причитала:
— Яши-инька, Яшь! Горемышный ты мо-о-ой…
— Мамка, не трогъ меня…— глухо и прерывисто отвчалъ бродяга.
— Не трогъ, не трогъ, — испуганно шептали арестанты.
Вдругъ Фроловъ поднялъ голову и обвелъ камеру тяжелымъ взглядомъ. Казалось, водка не опьянила его, и трудно было бы поврить, что этотъ человкъ только что плакалъ. Глаза его были сухи, черты стали какъ будто остре и жестче. Онъ порывисто приподнялся, держась руками за край нары, и искалъ кого-то глазами.
— А, баринъ! — крикнулъ онъ Залсскому, который смотрлъ на него, сидя на своемъ мст, отдленномъ отъ бродяги тянувшимися посреди камеры двойными нарами.
Съ языка бродяги сорвалось короткое циничное ругательство.
— Ва-а-просы… Я, братъ, и самъ спрашивать-то мастеръ… Нтъ, ты мн скажи, — долженъ я отвчать или нтъ… ежели моя линія такая. А то — ва-а-просы. На цыгарки я твою книгу искурилъ…
Залсскій молчалъ.