ПО ПОВОДУ ЗЕМСКОЙ ШКОЛЫ4
ПО ПОВОДУ ЗЕМСКОЙ ШКОЛЫ4
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
По поводу земской школы, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1884
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Н. В. Шелгунов. Избранные педагогические сочинения
Издательство Академии Педагогических Наук РСФСР, Москва 1954
Разбирая газетный материал для настоящего очерка, я нашел в ‘Волжском вестнике’ довольно резкую полемическую заметку против фельетона г. Эртеля, напечатанную в ‘Русских ведомостях’. И фельетон г. Эртеля, и возражение ему ‘Волжского вестника’ относятся к нашему самому больному месту (а, впрочем, к самому ли больному? У нас так болит везде, что, пожалуй, трудно сказать, где болит больше).
Г. Эртель, под названием ‘Житницы’, описывает земледельческие порядки Самарской губернии. Да, край удивительный! Точно это и не Россия, а вновь открытая русскими купцами часть света, в которую они собрались, чтобы растащить все, что в течение веков скопилось в ее недрах. Не нынче, правда, началось это расхищение. Еще при калмыках самарский край обнаружил наклонность к Latifundia, когда десятки тысяч десятин снимались русскими купцами по гривеннику за десятину по двадцатичетырехлетним контрактам. Когда калмыки были угнаны в степь, земли их отобраны в казну и сроки калмыцких контрактов кончились, оказалось, что десятикопеечная десятина выросла в цене до семи рублей. Как такому золотому дну было не привлечь к себе предприимчивых пионеров купеческой цивилизации? И пионеры пошли и завладели всем этим, некогда диким и пустынным калмыцким краем. Даже не выговоришь без трепета цифру десятин, принадлежащих доброму десятку теперешних самарских купцов, говорит г. Эртель. Одному купеческому семейству принадлежит 250 000 дес, другому 180 000, третьему более 100 000 и т. д. Владелец 4—5 тыс. дес. считается вовсе не крупным владельцем.
И все эти многотысячные хозяйства, повинуясь тяготеющему над ними закону спроса и предложения, живут всеми инстинктами хлебного базара. Это даже и не земледельческие хозяйства, а скорее земледельческие фабрики, работающие на всех парах для какого-то неведомого им рынка. Как можно больше вспахать, как можно больше засеять, как можно скорее обмолотить и свезти на пристань или на станцию железной дороги, — вот закон самарского земледелия. Все, что изобретает Европа по части скорейшего обрабатывания, все, что не требует больших технических знаний, по зато обещает быстрый результат, как, например, паровая молотилка, найдет в самарском хозяйстве и покупателя, и потребителя. Агроном там не требуется, да ему и делать нечего. ‘Заводите какое хотите интенсивное хозяйство в Самарском уезде, дешевая уфимская белотурка непременно сделает вас банкротом’, — говорит г. Эртель. Убивающая своей дешевизной уфимская белотурка, с одной стороны, и Самара и Балаково — с другой, превратили самарского земледельца в хлебного биржевого игрока. Он не производитель (по существу), а сбытчик и продавец, его главная задача не в том, чтобы создать зерно или вести хозяйство, а в том, чтобы играть в торговую политику и знать ее досконально. Вместо агрономии, хозяин должен знать, кому сдать землю, да как и на сколько поднять арендную плату, он должен уметь намять по дешевой цене рабочих, заключить с ними запутывающий их контракт, уметь ходить по судам. Даже самарский мужик усвоил себе эту политику и редко нанимается на посторонние заработки. И он развил в себе купеческие инстинкты, и он обрабатывает свою землю рабочими или, как выражается г. Эртель, ‘рабами’. А рабов этих гонит в самарский край нужда в огромном количестве. Целыми сотнями, а иногда и тысячами, скопляются о’ни в базарных селах в ожидании спроса, худые, с изможденными лицами, опаленными солнцем и ветром, босые и полуодетые. И былой бурлак стал тоже рядом. Коренное детище Волги, без роду и племени, оборванный, спившийся, с лицом, одувшимся от — пьянства, отчаянный, речистый, грубый, бурлак тянет теперь земледельческую лямку, как он тянул прежде лямку судовую.
Что же спасет этот расхищаемый край, ‘что принесет сюда свет и посодействует подъему сознания, когда силы крестьянина еще не оскудели, когда грозное малоземелье еще не подрезало ему крылья? — спрашивает г. Эртель. — Грамотность? Но она не прочь стать орудием самого бесшабашного кулачества. Земство? Но оно бьется здесь в руках невежественных и продажных и опять-таки всецело зависит от кулаков. Образцовые фермы по рецепту г. Шарапова? Они могут играть здесь роль дорогой, но бесполезной игрушки, смешной для крестьян и разорительной для землевладельцев, буде землевладельцы захотят подражать ей. Интеллигентный человек в качестве заправителя, администратора и советчика? Он либо бесполезен, либо принесет вред, ибо практическими его познаниями воспользуются опять-таки ‘практические’ люди из крестьян, люди с необходимо кулаческим настроением.
‘То принесет сюда свет, — заключает фельетон г. Эртель, — то поднимет сознание массы, что принесет с собой этические идеалы в соединении с практическими, что потрясет господствующее мировоззрение в самых его основах, что вместе с ‘фосфоритами’ принесет проповедь религиозного апофеоза труда, проповедь автора удивительной рукописи ‘О трудолюбии и тунеядстве крестьянина Бондарева’, — одним словом, то, что мы, интеллигентные люди, назовем новым интеллигентным ‘сектантством’, когда оно появится, наконец, и что полицействующая литература не замедлит окрестить ‘движением в народ, подобным движению пропагандистов в семидесятых годах’, а мы согласимся и скажем: да, подобным по силе движением, но совершенно иного склада и с иными целями’.
Этот вполне невинный фельетон вызвал, как я уже сказал, резкую полемическую заметку, напечатанную в ‘Волжском вестнике’ и подписанную буквой И. Автор заметки видит в г. Эртеле ученика гр. Толстого, заменившего рассуждения вещаниями и дошедшего до геркулесовых столбов противоречий и самому себе, и здравому смыслу. По словам автора, г. Эртель только повторяет гр. Толстого. У учителя — отрицание науки, у ученика шаг еще дальше — отрицание грамотности, у обоих проповедь ‘этических идеалов’, с одной стороны, и в то же время отрицание тех условий, без которых успех этой проповеди невозможен, т. е. грамоты и интеллигенции. ‘Ни школой, ни советом, ни руководством интеллигентный человек, — заключает автор заметку, — не поможет народу, по словам г. Эртеля, и вот нужно образовать секту, которая будет проповедовать ‘этические идеалы в соединении с практическими’ и давать крестьянам зрелище ‘апофеоза труда’. Бедный интеллигентный человек!.. Ему, значит, остается сделаться чем-то вроде раскольничьего попа’.
То-то так ли? И это ли предлагает г. Эртель? Что его подивили земледельческие порядки самарского края, где всякий тащит и расхищает, где люди живут лишь алчными инстинктами, где, с одной стороны, зверообразный бурлак, спившийся и оборвавшийся или обнищавший татарин, а с другой, — жом и молоток, выжимающий и выколачивающий из всех и всего, что только можно выжать и выколотить, — все это совсем просто и понятно. Всякого свежего человека подобные людские порядки, где каждый или молот, или наковальня, не может не заставить призадуматься. Так жить, очевидно, нельзя, а как же сделать, чтобы люди жили по-человечески? И не только свежие люди, впервые посещающие эту новооткрытую и устроенную купцами страну, но и ее старые постоянные обитатели негодуют и протестуют против ее ‘виргинских’ порядков. Прочитайте, что пишет г. Португалов в No 39 ‘Недели’. Тут уже не захват, не расхищение производительных мертвых сил природы, а что-то такое ужасное, чему и названия нет, и что свершается совсем спокойно, во имя права собственности. И действуют тут не один, не два каких-нибудь случайно забравшихся в культурную страну дикаря, — нет, тут вы имеете дело с понятиями целой среды, с ее представлениями о праве и законности и ее убеждением, что это право будет защищено и охранено.
Неподалеку от Мелекеса (посад Ставропольского уезда, Самарской губернии) есть три деревни, в которых живут 93 домохозяина. По уставной грамоте ‘им отведена земля за 15 верст, на которую им и следовало выселиться. Владелица, княгиня Трубецкая, вероятно, и выселила бы крестьян, но на это требовалось 20 тысяч. ‘Так на этом дело и застряло, — рассказывает г. Португалов. — Мужики остались жить на своих местах и жили бы, пока их не снесло бы каким-нибудь ураганом или подземным ударом. И ураган нашелся… Помещики, нуждавшиеся постоянно в деньгах, продавали и перепродавали эти деревни из рук в руки, пока, наконец, они не очутились в прошлом 1885 г. в руках владыки Маркова.
Этот властелин, винокуренный заводчик и богач, первым делом распорядился и приказал снести деревни, почему-то ему мешавшие. Несмотря на вековую давность владения, несмотря на просьбы и мольбы, в мае 1885 г. явились сын Маркова, Федор, судебный пристав Корнилов и становой Благодарев с партией урядников и 39 человек плотников — вятчан, коих предварительно напоили. И вот, когда этот воинственный отряд, под командой полицейских, явился на место действия, все население Муловки было очевидцем приведения в исполнение судебного решения. Это был буквальный разгром. Все ломалось вдребезги, все разбивалось и выкидывалось. Прежде всего, была выброшена пища из печей. Жена крестьянина Еболдова, упавшая в обморок, была вытащена за ногу на улицу, и пристав был настолько цивилизован и джентльмен, что облил ее водой. С тех пор она хилеет. Разгромивши на первый раз до основания пять усадеб, тут же приступили к описи имущества крестьян на удовлетворение Маркова за какие-то убытки. Все оценивалось в ничто и было продано за бесценок… Несколько времени спустя, Марков прислал землекопов и велел рыть глубокую канаву вокруг домов и дворов, оставшихся еще не разгромленными, чтоб оттеснить крестьян от сообщения с их гумнами и лишить их возможности не только выгонять скот на выгон, но даже выехать из дворов. Крестьяне Христом-богом молили не окапывать их рвами и решительно заявили, что не дадут себя в засаду. Тогда явился сам Федор Марков и велел своим землекопам бить крестьян скребками и кирками. Словом, чуть не произошло кровопролитие, но землекопы не решились вступить в открытый бой с крестьянами. Тогда-то пошли волокита, аресты, уголовные преступления, сопротивление властям и так далее. Все было пущено в ход, чтобы навязать крестьянам уголовщину, разорить их до последнего и если не мытьем, так катаньем заставить бросить свои кровные земли и уйти куда угодно… Теперь это дело в разных инстанциях’.
И это не в одной калмыцкой Самаре, совершенно так же наш купец исполняет свою гражданскую миссию па Кавказе, в Сибири и везде, где он является в качестве представителя русских начал. Что же мудреного, что нас считают дикарями и боятся, как огня, русской цивилизации? Да, тут дрогнешь и спросишь, что же делать, какой плотиной остановить разлив этой дикой силы? Есть у нас и школы, и грамотность, и интеллигенция, все есть, повидимому, что есть и у других христианских народов, — и все эти просветительные и умягчающие средства, кажется, в полном ходу, а ‘кадык’ прет себе, как какой-нибудь таран, и все расступается перед ним, все уступает его силе, все служит ей.
Но в этом ли разливе купеческой цивилизации вся наша беда? Нет, читатель, это только полбеды. Главная наша беда в том, что мы сваливаем своих богов, которым еще вчера молились, и не умеем сохранять умственного наследства. В этом случае г. Эртель только один из многих, из тех многих, у которых есть уже и свой орган в печати, и ‘Волжский вестник’ обвиняет его в том. Сказать, что грамотность, какою ее получает народ, не несет исцеления, еще не значит отрицать грамотность вообще, сказать, что интеллигенция, т. е. известная часть ее, в качестве заправителей, администраторов и советников, либо бесполезна, либо принесет вред, тоже не значит отрицать интеллигенцию вообще. В сущности, с кем же борется прогрессивная печать, хотя бы тот же самый ‘Волжский вестник’, как не с интеллигенцией, — с топ интеллигенцией, которая, вместо света, вносит мрак, вместо образования, сеет невежество, вместо правды и порядка, вносит неправду и беспорядок? Недавно судился, по определению сената, в саратовской судебной палате николаевско-новоузекский предводитель дворянства Акимов. Это один из богатейших землевладельцев Николаевского уезда, человек еще средних лет, значит, новой формации и получивший университетское образование. Интеллигент несомненный. А посмотрите, что творил этот несомненный интеллигент. Является несомненный интеллигент с мировым судьей Росляковым, оба пьяные, на заседание для составления списка лиц, имеющих право баллотироваться в мировые судьи, и начинают дебоширить, как в трактире. Росляков коснеющим языком лепечет: ‘Алеша, ты у нас сила… ты — власть, только прикажи, кого хочешь уберем!’ Но к этому же Алеше (мировому судье Мироедову) Акимов отнесся совсем не как к силе: ‘я тебя вытащил из грязи, — сказал он ему, — а ты идешь против моих требований!’. А секретарю съезда, Спирину, когда тот спросил, почему он не внесен в список, Акимов ответил: ‘ты пасквильный корреспондент, социалист, принадлежишь к тайным обществам, и я тебя вышлю с жандармами’ и, выбежав из совещательной комнаты, стал кричать, чтоб ему прислали немедленно жандармов. Мироедов и Спирин обратились к свидетелям этих сцен, мировым судьям, с просьбой составить протокол, но никто из них не решился на акт подобной смелости: до того они трепетали перед владыкой двух уездов. Протокол, по просьбе Спирина, был составлен товарищем прокурора, который и дал протоколу ход. На суде выяснилось, что самодурство Акимова не имело границ, что он ворочал всеми делами уезда и делал самые дикие постановления. Оказалось, что он обнаруживал всегда необузданный характер, и в Петербурге судился за нечаянный будто бы выстрел. Хорошо объяснение — необузданный характер! Медведь еще необузданнее, да и того сажают на цепь. Все эти необузданные до тех пор и делают всякие глупости, пока им позволяют. Гр. Толстой своей теорией о непротивлении злу не сказал ничего нового. Он только формулировал нашу обыденную практику общественных отношений, когда каждый считает себя очень маленьким и беззащитным и при первом более резком шуме убегает, как мышонок в свою норку. Кто же не знает, что у нас только единицами являются истинно свободные и независимые люди с выработанным общественным характером, а что же мы делаем, чтоб они вырабатывались и какие для этого существуют возможности? Вопрос старый, тридцать лет тому назад разрешенный еще пашей печатью, а теперь до того забытый, точно его никогда и не было. Вместо того, чтобы в общественных мерах видеть средства гражданского устроения, мы снова обращаемся к эстетике и художественности, к поэзии жизни и к моральным проповедям. Много веков нужно, чтобы не только в распившемся бурлаке, потерявшем человеческий образ, но и в таких интеллигентах, как Федор Марков, сносящий деревни, или Акимов, стреляющий нечаянно в людей, воспиталось то умягчающее художественное и поэтическое чувство, которым теперь некоторые собираются врачевать Россию! Не под другим ли только соусом преподносят тут читающей ‘публике толстовскую теорию о непротивлении злу? Пока проповедники художественности будут насаждать чувство поэзии жизни в г. Акимове или в Федоре Маркове, первый успеет проглотить поодиночке всех николаевцев и новоузенцев, а второй снесет все деревни Ставропольского уезда. А какие чувства следует воспитывать по этой теории в робких мышатах.? Они и теперь при первом шорохе разбегаются по норкам, с поэтическим же чувством и художественностью, гнушающимися всяким противлением, они дадут такого стрекача, что их уже ничем не выманишь из норки.
Мне думается, что оппонент г. Эртеля перенес центр тяжести своих обвинений совсем не туда. Г. Эртель раньше общего вывода совершенно ясно говорит, что нужно довести ‘трудовую обстановку до поэзии’, что нужно, чтобы ‘пахарь вкладывал свою душу в работу’, чтоб он ‘обходился с нивой любовно’, чтобы земледельческий быт расцвел ‘той поэзией труда, которую так превосходно изображал Кольцов в своих песнях’. В своих требованиях г. Эртель настолько радикален, что считает необходимым ‘потрясти господствующее мировоззрение (какое?) в самых его основах’, и это должны свершить, конечно, эстетики-художники, которые пойдут в народ и вложат в него ‘любовное отношение к хозяйству и поэтические связи с природой’, так чтобы Самарская губерния превратилась в ‘идиллию аксаковской ‘Семейной хроники’ (хороша идиллия!). Все это далеко не толстовская программа, которая при всей ее непоследовательности, все-таки трогает, так или иначе, чувство и может давать направление поведению. В эстетической же теории нет никакой программы: она не больше, как смутная фантазия, не действующая даже на воображение. Я говорю все это не о г. Эртеле и пользуюсь его фельетоном лишь как поводом, чтоб указать на одно из течений нашей публицистики. В Германии, при подобных же внешних обстоятельствах, наблюдалось подобное же направление и тех, кто ему следовал, Берне называл ‘лавендуловыми душами’. И у нас завелись свои ‘лавендуловые души’, но только у них едва ли окажется много сторонников. Русский человек вообще не любит ничего слащавого, и слабостью мысли и характера его не увлечешь.
Но относительно малой пользы от грамотности и ее бессилия остановить разлад царящего у нас самодурства и кулачества лавендуловые души все-таки правы, но только из этого факта совсем не следует делать того вывода, который делает оппонент г. Эртеля. Ведь и Стюарт Милль говорит, что благими последствиями изобретения машин пока еще не воспользовались рабочие, но из этого уже никак не выходит, что Стюарт Милль желает уничтожения машин. Есть масса благодетельных изобретений, которыми до сих пор пользуются только сильные и богатые, и лишь для них одних открыт пока свободный доступ к благам цивилизации. Ведь вся задача современного общественного мышления, все усилия лучших и более справедливых людей направлены на то, чтоб эти блага распределялись как можно равномернее и не составляли бы привилегии некоторых. То же повторяется и с грамотностью, которая и не у нас одних далеко не приносит своей пользы. Да и давно ли мы стали грамотеями, давно ли завелись у нас школы? Я говорю, конечно, о школе народной, о той многострадальной народной школе, которой так же не везет у нас, как и многому другому, что предпринималось в интересах справедливости и народа. Пожалуй, и нам, образованным, грамотность не приносит всей пользы, и, может быть, от этого мы и сами приносим мало пользы. Не стану говорить о наших многих внутренних делах, о которых нигде и ничего не прочитаешь, но возьму хоть школу: что и где может узнать о ней наша читающая публика? Я, например, пользуюсь в этом отношении большими средствами, чем обыкновенный читатель, потому что имею в своем распоряжении столичные и провинциальные газеты, но выбрать и выискать из них то, что меня интересует по какому-нибудь данному вопросу,— настоящая Сизифова работа. То здесь, то там, в десятках газет выищешь в виде маленьких и точно случайных заплаточек коротенькие известия или корреспонденции по интересующему вопросу, но когда их начнешь связывать, чтобы получить дельную картину, то получается только дырявое лоскутное одеяло, или нечто вроде тех детских складных картинок, в которых половина фигур растеряна. Но в этом нельзя винить и газеты: не святым же духом узнавать их сотрудникам, что делается в России, когда и она молчит, и молчат те, кто ею ведают. И вот и пишущие, и читающие довольствуются всякими обрывками сведений, какие находят в газетах, и только по их общему тону могут судить об общем ходе жизни. Словом, вместо ясной, точной картины, открывается лишь серый фон каких-то течении, точно с высокой горы смотришь на океан, покрытый туманом. Видишь, что и здесь что-то неладно и там что-то неладно, а в чем и почему это неладно, не поймешь и не узнаешь. Подобные печатные прятки (впрочем, ненамеренные со стороны печати) едва ли приносят кому бы то ни было пользу, а тем более российскому неустройству.
Когда я дописывал эти слова, мне принесли письмо одного из многих далеко живущих друзей. Пишет он мне по поводу одного из моих очерков: ‘Пожалел я, между прочим, что, говоря о земстве и противупожарных мерах, ‘вы не упомянули ни словечка о вятском земстве. Там это дело действительно хорошо устроено: в одном Глазовском уезде, например, больше тысячи пожарных машин и при них специально особый механик, который только и делает, что ездит по уезду и осматривает их, чинит, поправляет, учит крестьян обращаться с ними. Все это делает, главным образом, губернское земство, а не уездные. То же самое, говорят, и в других уездах. Разумеется, на самом деле не бог весть что, но, все-таки, видно хоть некоторое старание и забота о мужике. А как прекрасно устроена там медицинская часть, хотя докторов и фельдшерских пунктов, все-таки,, мало. Из пяти докторов (один уездный), четыре там люди молодые, очень деятельные и буквально ‘и с кого не берущие ни гроша, аптека также земская и все отпускает бесплатно, взыскивая только 5 коп. с каждого рецепта, т. е. с каждого отпуска лекарств, хотя бы некоторые из них стоили несколько рублей. Как посравнишь все это с такими чиновничьими палестинами, как, например, здешний округ (письмо из Сибири), так и увидишь всю огромную разницу между чиновничьей и земской деятельностью, как бы последняя ни была плоха и узка. Тут положительно нельзя хворать,— так дороги доктора и аптека, — а в деревне и подавно, потому что там и доктора никогда не увидишь. Из двух докторов один только и делает, что по мертвым телам ездит, вскрытие производит, а другой постоянно в городе живет…’. Упрек мне совершенно справедливый, но что же делать мне и вообще всякому другому русскому публицисту при наших условиях гласности?’ Кроме вятского, есть еще много и других земств, у которых и пожарная, и медицинская, и школьная части устроены очень хорошо, но разве о них можно где-нибудь найти хоть одно печатное слово? Разве собирание сведений о России у нас организовано, разве есть у нас такой орган, в котором бы давались точные и подробные отчеты о внутренних и земских делах? Земства, правда, издают свои постановления, но как их добыть обыкновенному смертному? Да если бы обыкновенный смертный их и достал, он, все-таки, едва ли бы их одолел и пришел бы к каким-нибудь точным и определенным итогам. Каждое земство пишет у нас отчеты и доклады по-своему, а есть и такие управы, которые никаких отчетов земскому собранию не представляют. А при разнообразных регистрациях ни о каких общих итогах не может быть и разговора. Например, о земских школах одни управы дают в отчетах очень подробные сведения, так что вы узнаете даже, где каждый учитель или учительница окончили свое образование, другие же дают только огульную цифру школ и расходов на них и считают это вполне достаточным. Центрального земского органа у нас нет, откуда же явиться земскому единству и на чем и как столковаться земцам? Попытки к организации единообразия в усилиях, задачах и способах земской деятельности не имели до сих пор никакого результата, да, по всей вероятности, скоро его и не достигнут. И вот и земская, и неземская Россия живет отгороженными кутками, и каждый куток варится в своем собственном соку, не ведая, как варится его сосед. Какими же знаниями при таких средствах отечествове-дения может владеть наше общество, на которое известная часть печати возлагает ответственность за все неустройства, если отечество от общества спрятано и если оно не имеет ни малейшего понятия о том, как это отечество живет? Что же мудреного, что наша тенденциозная печать не только играет общественным неведением, как фокусник шарами, но еще и старается совсем завязать обществу глаза и заткнуть уши, чтобы затем лепить из него, как из -воска, какие нужно фигурки? Именно такой игрой и занимается теперь эта часть печати в вопросе о народном образовании, в пользе которою усомнился г. Эртель.
В одном из недавних номеров ‘Киевлянин’ сообщал з виде коротенького известия, что Министерство народного просвещения собирает сведения о том, какие необходимы изменения в программе учительских семинарий, чтобы сельские школы могли иметь вполне подготовленных учителей для преподавания ремесел и общеполезных сельскохозяйственных знаний. Вместе с этим сельские школы предполагается приспособить к местным условиям, так что в одной школе может преподаваться как специальный предмет огородничество или садоводство, а в другой — столярное или сапожное ремесло и проч., смотря по местным требованиям. Что же, мысль прекрасная и ее остается только одобрить. Но ‘Киевлянину’ было нужно другое и в одном из последующих номеров он разразился в передовой статье целой филиппикой против земских школ. Чтобы сохранить цвет и аромат этой филиппики, я приведу главную ее часть целиком.
‘Останавливаясь на этом новом течении в сфере народного образования и определяя его значение, — говорит ‘Киевлянин’, — нам кажется, что осуществление вышеуказанной программы составит целую эпоху в жизни нашей народной школы, даст ей то твердое положение, какого она до сих пор была совершенно лишена. В силу неисповедимых судеб наша народная школа еще недавно была поставлена в столь ложное положение, что можно только удивляться, как до сих пор это антинародное искусственное насаждение просвещения не заглохло еще окончательно и не отбило у массы народа всякой охоты к образованию. Преследуя ложно (курсив ‘Киевлянина’) реалистические цели, наша школа направила все силы к тому, чтобы порвать естественную связь ее с церковью, а равно и с жизнью, и наши педагоги вели обучение народа так, что все ‘знания’ (кавычки ‘Киевлянина’), которые давала школа, являлись ни к чему (курсив опять ‘Киевлянина’) непригодными и должны были забываться совершенно, все, что получили воспитанники таких школ, — это льготу по отбытию воинской повинности, да и то лишь в таком случае, если не упускалось время и ученик не успел превратиться в совершенно безграмотного. С изданием закона о церковно-приходских школах в системе народного образования был пополнен крупный пробел и религиозно-нравственному просвещению народа дано надлежащее место. Но это лишь одна сторона дела. Народную школу необходимо поставить так, чтоб она, в то же время, служила экономическим (курсив ‘Киевлянина’) пользам и нуждам массы населения, была реально связана с потребностями жизни и удовлетворяла их (курсив ‘Киевлянина’). Эта вторая задача и будет достигнута с введением преподавания в народных школах общеполезных сельскохозяйственных знаний и ремесел’.
Итак, оказывается, что изменение в программе учительских семинарий составит целую эпоху в жизни нашей народной школы,
что закон о церковно-приходских школах пополнил крупный пробел и религиозно-нравственному просвещению народа дано надлежащее место, —
что теперешняя (читай: земская) школа была поставлена в ложное положение и удивительно, как она еще окончательно не отбила у народа охоты к ученью,
что земская школа стремилась порвать естественную связь народа с религией и жизнью,
что знания, которые она давала, являлись ни к чему не пригодными и должны были забываться совершенно.
Уже одного обвинительного пункта, что школа разрывала ‘естественную связь народа с религией и жизнью’, было бы совершенно достаточно, чтобы закрыть все земские школы. Отчего же они оказываются не только не закрытыми, но и растут ежегодно? На этот вопрос дает вполне удовлетворительный ответ сам ‘Киевлянин’, добросовестно оговоривший, до перечисления обвинительных пунктов: ‘нам кажется’. Именно почтенному ‘Киевлянину’ все это только показалось. Но если это так, если ‘Киевлянин’ сознавал, что ему это только кажется, зачем же он пользуется неведением читателя и говорит так утвердительно о вещах, ему точно не известных? Во всяком случае в этом ‘кажется’ заключается самое безобидное объяснение тех обвинений земской школы, которые приходится встречать в газетах и выслушивать в земских собраниях от людей, хотя и считающих себя земцами, но не знающих ни земских дел, ни не умеющих думать по-земскому. А эти господа, благодаря слабому протесту против них со стороны земства, уже не первый год высказывают совершенно безнаказанно такие вещи, которых они при иных условиях высказывать бы устыдились. ‘Зачем нам народное образование, на которое уходят десятки тысяч ежегодно земских денег, а пользы и на грош нет? — говорил на аткарском земском собрании нынче, в октябре, гласный Гардер. — Образование народа приносит один лишь вред! Деревенские ребята в школах научаются безнравственности и неверию в бога. Учеников в школах учат не закону божию, а тому, что у коровы спереди есть голова, а сзади… хвост. Грустно!.. Пора это зло пресечь! Закрыть надо школы, уничтожить! Пусть попы да дьячки учат народ грамоте! Они научат народ чему-нибудь хорошему!’. С меньшим числом знаков восклицания, но так же убедительно, говорил на курском собрании на ту же тему гласный Анненков: ‘Пора земству отказаться от обыкновения строить здания для школ стоимостью в 2—3 тысячи рублей, не нужны в школах глобусы, ландкарты: расходы на все это не только не полезны, но даже вредны. Образование же только приносит населению вред, развращает крестьян. На что, например, употребляют свои знания волостные и сельские писари, как не на вред населению? Продуктом образованности в деревне являются, кроме писарей, кабатчики, кулаки, аблакаты и прочие пройдохи. Просвещение портит крестьянское юношество, которое не почитает теперь родителей, забыло посещать церкви, пьянствует’. ‘Одесский вестник’ говорит, что этот же самый г. Анненков два года тому назад доказывал в земском собрании, что для бедняков должны быть организованы особые школы, в которых фабриковались бы расторопные лакеи и ловкие горничные.
‘Любопытно бы знать, — замечает ‘О. В.’, — какая школа фабриковала самого г. Анненкова?’.
И в этом замечании газеты меньше всего иронии. Оно напоминает другое замечание, сделанное по поводу ‘наших самоучек’ (‘Рус. М.’, кн. VII). С известным Слепушкиным был такой случай. Встречается с ним какой-то незнакомец и для поправления его денежных обстоятельств дает ему 700 р. И когда Слепушкин полюбопытствовал узнать имя великодушного человека, тот ему ответил: ‘На что тебе меня знать,— ведь, я тебя знаю’, ссудил, да более и не показывался. На какой почве возник этот великодушный человек?— спрашивает автор. Откуда и в самом Слепушкине то, что, обзаведясь кирпичным заводом, он стал для рабочих вторым отцом, кормильцем, советником, судьей, заботливым попечителем о больных? Откуда это, что он всегда совестился притеснять своих должников и, встретив кого-нибудь из них, обыкновенно показывал, что не замечает, потому что по опыту знал, как тяжело встречаться с заимодавцем. Отчего, в самом деле, — спрашивает автор статьи, — один и тот же наш народный мир порождает в одно и то же время и самоотверженного мирянина, и мироеда? В самом деле, какая школа создает подобные крайности не только в деревне, но и в земстве и где ходите, на какой почве возникают такие дикие понятия, что образование приносит вред, а просвещение портит, что школы нужно за крыть, как этого требуют гг. Гардер и Анненков? На какой почве возникла вражда против земства? Да все на почве того же самого невежества, которое питается неудовлетворительной организацией образования, слабыми средствами просвещения, а больше всего, слабыми возможностями для борьбы в самой жизни, в повседневной ее практике с этим невежеством, так гордо и самоуверенно поднявшим теперь свою голову и не только бесстыдно рисующимся своим цинизмом, но и являющимся силой, имеющей власть вязать и разрешать. Г. Гардер, например, вызвал на аткарском собрании ‘чрезвычайно шумные прения’, потребовалось его опровергать, потребовалось представлять доказательства, что он говорит вздор. В защиту народного образования выступили четыре глас-лых: А. Сафонов, Котов, Садовников и Гарцуев, которые доказали, что народное образование в уезде находится в очень хорошем состоянии, что народ относится к школам с большой симпатией и не жалеет на них последних грошей. На предложенный председателем вопрос: ‘Желает ли собрание, по примеру прежних лет, ассигновать на народное образование 18 000 рублей?’ — собрание ответило утвердительно.
Зачем же г. Гардер и его сторонник поднимали весь этот шум? Зачем приходилось спорить и доказывать вновь то, что было еще доказано при Ломоносове? Зачем люди, не имеющие умственною ценза, допускаются к разрешению общественных вопросов? А что люди без умственного ценза стали выдвигаться теперь в качестве Демосфенов, в этом много повинна так называемая консервативная печать. Посмотрите, каким разветвленным потоком разливается по России… ну хотя бы известный родник, бьющий в Москве. ‘Московские ведомости’ читаются, конечно, высшей консервативной интеллигенцией, но за ними выступает целый ряд провинциальных газет, официозных, полуофициозных, даже и совсем неофициозных, как ‘Киевлянин’, ‘Варшавский дневник’, ‘Виленский вестник’, ‘Волынь’, ‘Кавказ’, ‘Новороссийский телеграф’, которые текут по провинции ручейками того же цвета и утоляют жажду любознательного читателя все той же водой. За этими претендующими на большую серьезность и основательность органами выступают частью приспешники ‘Московских ведомостей’, как ‘Южный край’ и ‘Луч’, а частью мелкие органы ‘вольной печати’, рассчитывающие на провинциальных дешевых подписчиков — ‘Нива’, ‘Свет’, ‘Иллюстрированный мир’, ‘Всеобщая газета’, ‘Волга’, ‘Радуга’, ‘Вокруг света’, набирающие своих читателей между сельским и городским духовенством, мелкими купцами и приказчиками, небогатыми землевладельцами, управляющими, кабатчиками, волостными писарями и т. п. малоразвитой и нетребовательной публикой. Что же мудреного, что избиратель, начитавшийся г. Окрейца (‘Луч’) или ‘Южного края’, выбирает в гласные людей тою высокого умственного ценза, как гг. Гардер или Анненков, а эти, в свою очередь, превращают земские собрания в приготовительный класс общественности или в арену общественных недоразумений? Но ‘нужно быть, однако, справедливым и к гг. Гардеру и Анненкову. Как же им не высказывать своих мыслей, когда даже такие солидные представители провинциальной печати, как ‘Киевлянин’, думают о земских школах совершенно так же? Вот мы и опять подошли к школе и теперь от нее уже не отойдем.
Итак, земскую народную школу обвиняют и прогрессисты известного оттенка, и консерваторы. Прогрессистов школа не удовлетворяет потому, что не дает этических идеалов и одна грамотность бессильна бороться против бесшабашного кулачества, газетные консерваторы находят, что школа стремится порвать естественную связь народа с религией и жизнью, а консерваторы-практики, черпающие руководящие идеи к исполнению из консервативных газет, уже совсем и не думая, оглашают воздух кличем: ‘Долой школы! Пускай попы да дьячки учат народ грамоте’. Посмотрим же, что говорят факты и дают ли они основание только к этим выводам или к каким-нибудь другим.
История нашей народной школы коротка. До Петра Великого у нас была школа церковная (как и все тогдашнее образование), т. е. там и здесь, — и уж, разумеется, не в деревнях, — учила детей церковной грамоте, потому что другой и не было, да молитвам. Петр вводит гражданскую азбуку и создает школу профессиональную, потому что ему были Нужны знающие люди. Но ‘посадские люди’ с ужасом смотрели на все эти цифирные, военные, навигацкие и разноязычные школы и просили царя их от школ освободить, что Петр и сделал. Затем вплоть до царствования императора Николая о народной, т. е. деревенской, мужицкой школе ничего не слышно, правительство заботилось лишь о среднем и высшем образовании и до деревни не доходило. При императоре Николае, и в особенности с учреждением Министерства государственных имуществ, начинают в казенных и удельных имениях заводиться школы, в которых деревенских мальчишек учили, обыкновенно силком, грамоте. Эти школы и тогда назывались ‘бумажными’, т. е. об них писалось в отчетах одно, а в действительности было другое: народ этих школ не любил и смотрел на них, как на своего рода рекрутчину. Надо было измениться всем условиям народной жизни, чтобы школы стали действительно потребностью, и это изменение явилось с освобождением крестьян и с возникновением земства. Вот когда, наконец, не только наступила пора народной школы, но явилась и действительная школа.
Дореформенные школы, доставшиеся в наследство земству, едва ли даже и можно было считать школами. Помещались они бог знает где и бог знает как, и учили в них грамоте по ‘Домострою’ всякие учителя — и отставные солдаты, и дьячки, ‘и дворовые, и пьяные, и трезвые. Достались в наследство земству и церковно-приходские школы, помещавшиеся тоже кое-где и кое-как, то в сторожке при церкви, то у дьячка, учебных средств почти никаких не было, ни азбуки, ни книг для чтения, и вся грамота сводилась к механическому чтению по букварям да церковным книгам.
И вот, точно чудом каким-то, свершается нечто невиданное и небывалое. Вопрос о народном образовании становится общим вопросом, над ним задумывается не земство только, а лучшие люди России, прежняя Россия, никогда и не слыхавшая об ученых педагогах, о методах и педагогии, тут внезапно, неизвестно откуда, точно из земли, создала ряд даровитых, знающих и фанатически преданных делу народного образования писателей, воспитателей, учителей, создавших никогда еще неслыханную в России педагогию и установивших народную школу на научных основах. В истории народной школы имена ее первоучителей и организаторов, как Ушинский, Водовозов, Максимович, Столпянский, Золотов, барон Косинский, барон Корф, Студитский, Кочетов, Блинов, Тихомиров — сохранятся навечно. Я перечислил далеко не всех из посвятивших себя народному образованию, и масса их служит лучшим показателем силы того движения, которое овладело образованными людьми в пользу народного образования.
Движение это было вполне сознательное, и люди отлично понимали, в чем заключаются их цели и задачи и какие трудности лежат им на пути. Нужно было создавать все вновь, потому что предыдущая школа (если только школой можно назвать то, что было) давала лишь отрицательные указания. Работа была большая и трудная, и не только для обыкновенной публики, но, пожалуй, и для земцев не всегда понятная. Только те, кто стоял у самого дела, могут оценить вполне тот, повидимому, мелочной, но, в сущности, гигантский труд, который вынесли на своих плечах творцы нашей народной школы. Они должны были и делать и переделывать, учить и сами учиться. Для этого было мало одной энергии,— требовалась страстная любовь к делу, известная настойчивость, и даже упрямство, в достижении цели. Двигал людьми не казенный формализм, не служебная исполнительность, а та благородная, одушевляющая сила, которая зовется искрой божьей. И, может быть, ни на каком другом поприще жизнь не выдвинула столько беззаветных энтузиастов, которые, несмотря ни на какие лишения, толчки или неприятности, всецело охваченные любовью к ближнему, отдавали все свои силы, чтобы внести свет в темный мир заброшенной русской деревни. Это не фразы! Я не пишу историю народной школы (а ее должен бы кто-нибудь написать, и именно теперь, когда еще свежо впечатление первого труда и когда еще живы те, кому первым пришлось пробивать пути, класть первые камни этого будущего здания да отвоевывать под нею каждый вершок земли, борясь с окружающим невежеством и непониманием), — я хочу только показать читателю, сколько неправды, и именно теперь, говорится и пишется об одном из лучших наших дел. Чтобы читатель сам убедился в этом, я в виде схемы народного обучения в земских школах представлю ему те результаты, которые были выяснены на первом съезде учительниц-семинарок земской учительской школы П. П. Максимовича в Твери, в августе 1883 г. Эти итоги будут и живой картиной самой земской школы, какой она является теперь.
Первоначальное обучение грамоте ведется, во всех без исключения школах, по звуковому методу. Это кропотливое дело требует большого внимания и терпения. Самое большое затруднение испытывают дети при первых опытах слияния звуков по разрезным буквам, дети не могут догадаться, как связать звуки ‘вместе, как прочитать две буквы сразу, и всегда произносят каждый из двух звуков отдельно (м — а). Для устранения этого затруднения, учительница или учитель заставляют тянуть первый звук, а потом сразу прибавить к первому звуку второй. Но и этот прием очень часто не уменьшает затруднения, и учительнице нередко приходится самой подсказывать произношение слога. Затруднения эти продолжаются, приблизительно, во время изучения первого десятка букв. Не мало затрудняет детей и слияние согласных звуков с мягкими гласными. Дети произносят мягкий гласный звук или твердо (ма, вместо мя), или вместо я произносят ья (мья). После того, как дети познакомятся с первыми 10—15 буквами, им выдаются книжки (не везде, правда). Дети этому ужасно рады, да довольны и родители, которых обыкновенно особенно интересуют первые успехи обучения ребенка.
Дети при поступлении в школу говорят так, как они научились говорить в семье, а потому их язык отличается всеми теми неправильностями, какие существуют в местном говоре. Школа должна исправить этот недостаток, т. е. то, что действительно неправильно в местном языке, и научить учеников понимать общелитературный язык, каким пишутся книги. Это дело и трудное, и деликатное, и, к сожалению, не дающее прочных результатов, ибо ребенок слышит общепринятый литературный язык только з школе, а затем и до школы, и после школы, и во всю жизнь его окружает местный говор. Учителя думают, что заметное влияние школы и книги на местный язык скажется только через несколько поколений, прошедших последовательно через школу. Исправление говора детей должно делаться умело и осторожно, чтобы в ребенке не явилось чувства пренебрежения к крестьянскому языку и к тем, кто им говорит, чтобы ребенок не заважничал, чтобы в нем не явилось желание щеголять словами и оборотами, которые он, пожалуй, даже и не совсем понимает. Это дело требует тем большей осторожности, что народный язык питает язык литературный и служит его главным источником. Да, кроме того, есть много слов, не заключающих в себе никакого дурного смысла, но которые не употребляются в литературном языке только потому, что не принято так говорить. Граф Л. Толстой употребляет в своих народных рассказах слова: кобыла, портки и т. п., не принятые в литературной речи. И, конечно, удерживание детей от подобных слов принесет только вред, потому что дети станут доискиваться причины и могут приписать этим словам такой смысл, какого в них вовсе нет. Народная школа переводит теперь ученика постепенно от народного языка к языку общелитературному и при этом исходной точкой отправления в обучении языку, первой ступенью в последовательном умственном развитии учащихся служит народный язык, следующей ступенью служат: язык народной сказки, песни и пословицы, а высшей является язык литературный.
Когда дети выучатся читать слова и предложения, им дают читать коротенькие повествования и рассказы, представляющие развитие какой-либо одной основной мысли. Статьи описательного характера в этот период обучения мало доступны детям и читаются ими с большим трудом. Сказки, забавные анекдоты, шутки и прибаутки, скороговорки, песенки и т. п. хотя и охотно читаются детьми, но встречают полнейшее неодобрение и даже порицание со стороны родителей, и потому их в школе не читают.
Обыкновенный способ разработки статей заключается в следующем: статья читается вся сразу и два или три раза — механически и при этом исправляют ошибки учеников в выговоре и произношении слов в интонации чтения предложений и проч. После механического прочтения делается разбор статьи по частям, причем объясняются детям незнакомые слова и выражения, переспрашивают прочитанное, а потом дети передают своими словами содержание прочитанного отрывка. Так читается статья до конца. В конце статьи выводится главная мысль, и дети пересказывают содержание всей статьи.
С чтением басен дело идет труднее: в них сбивает детей вымышленная форма. Поэтому детям нужно сначала прочесть басню и растолковать им прямой ее смысл, я потом уже смысл переносный. Применение действий и поступков животных к действиям и поступкам человека — очень трудная работа для детей, басенные образы в воображении детей берут всегда перевес над объяснениями этих образов учителем.
Дети очень охотно заучивают наизусть стихотворения, но родители деревенских детей в большинстве случаев относятся к занятию неодобрительно. Так же не одобряет народ сказки и песенки, он считает чтение сказок бездельем, и, дорожа временем, требует, чтобы школа учила ребенка только ‘делу’. Поэтому, несмотря на то, что сказка может служить прекрасным воспитательным материалом и вообще нравиться детям, потому что соответствует вполне той ступени развития, на которой стоят дети, приходится иногда делать уступку родителям и пользоваться сказкой только для внеклассного чтения.
Чтение есть основа школы, ее главный развивающий элемент в области умственной и нравственной, сообразно этому и статьи, избираемые для чтения, делятся: на статьи, заключающие в себе естественно-исторические, географические и исторические сведения (описания и рассказы) и образцово-литературные произведения и статьи религиозного и нравственного содержания, развивающие и облагораживающие преимущественно чувства (басни, стихотворения, повести, рассказы и проч.). Совершенно справедливо замечает одна из учительниц (г-жа Боркова) , что разумно направленным чтением может быть исчерпана почти вся задача современной народной школы.
Как пример влияния задушевных рассказов на чувство детей, г-жа Боркова указывает на сказку, напечатанную в ‘Игрушечке’, — ‘Откуда взялся ландыш’. ‘Одна старушка возвращалась от обедни с своим внучком Яшей, их окружила толпа нищих, Яша, пораженный картиной бедности, спросил у бабушки: ‘Почему так много несчастных на свете?’ Старушка ему ответила, что жил на свете злой старый колдун, он Спрятал людское счастье в сундук и унес далеко в лес. С тех пор стало много горя в людях. Охваченный чувством сострадания и любви, Яша все думал, как отыскать счастье людям. Поздней ночью он уходит в лес на поиски. Идет день, другой, заходит далее, а счастья все нет. Усталый, он падает под сосенкой и плачет. Слезы его капают на зеленую травку, на землю, и оттуда поднимаются ландыши, такие же белые и чистые, как чисты были его слезы, желания и любовь’. Сказка эта произвела глубокое впечатление на детей, они заставляли ее перечитывать, задумывались и даже делали свои замечания по поводу Яшиной жалости к людям. Этот факт дает повод г-же Борковой сделать такой вывод. Крестьянский ребенок очень рано начинает вести почти самостоятельную жизнь вне нравственного влияния матери. Вся ушедшая в заботу дня, крестьянская мать мало имеет времени думать о детях, а если и ласкает их, рассказывает что-нибудь, то урывками и между делом. А, между тем, сплошь и рядом, дети бывают окружены фактами грубого насилия и несправедливости, перевеса физической силы над нравственной и в этой обстановке быстро грубеют и делаются бесчувственными. Поэтому школа, по мнению г-жи Борковой, должна, насколько возможно, заменить крестьянскому ребенку недостающее ему умягчающее влияние матери, ввести его в светлый мир добрых чувств, человечности, правды и любви. Но отвечает ли этим требованиям учебный материал, который имеет в своем распоряжении современная народная школа? При классном чтении обыкновенно употребляются книги для чтения Паульсона, Водовозова, Ушинского, Толстого и ‘Родина’ Радонежского. В массе начальных училищ нет библиотек для внеклассного чтения, а если они и попадаются иногда, то составлены случайно, без системы, и потому не имеют никакого значения для нравственного и умственного развития детей. Перечисленные же выше авторы тоже не удовлетворяют вполне. Паульсон погрешает нравоучениями и натяжками добродетельных чувств и потому не производит на детей настоящего впечатления. Водовозов иногда не интересен и сух. Толстой нравится детям больше Паульсона и Водовозова, но зато ни Радонежский, ни Толстой не дают детям знаний и заботятся только о развитии чувства и воображения. По отношению к передаче полезных знаний преимущество опять на стороне Водовозова п Ушинского. Эти особенности каждого из авторов заставляют учителей строго относиться к каждому из них и делать из статей для чтения (выбор, наиболее соответствующий задачам воспитания. Но этого мало. Сухое изложение статей, дающих знание, принуждает учителей прибегать к устным беседам, которые, как замечено, действуют гораздо сильнее на ум и воображение детей, чем чтение. И это понятно: книга сама по себе все-таки мертвая буква и требует значительно усиленной работы воображения и способности умозаключения со стороны чтеца, а все это нужно ребенку еще приобрести. И, тем не менее, учителя пользуются беседами как вспомогательным средством, и книге дается преобладающее значение, как единственному источнику для самообразования детей в будущем.
Кроме классных занятий в школах, где представляется для того возможность, ‘ведутся с учениками внеклассные чтения. Но это возможно лишь в. тех немногих школах, где все ученики живут вблизи школы или где дети остаются для ночлега. Чтение в таких случаях имеет классный повторительный характер. Читает или учительница, или же сами дети по очереди. К сожалению, большая часть школ крайне бедна книгами для самостоятельного внеклассного чтения учеников. В некоторых уездах ни в одной школе нет никаких книг, кроме учебных, и лишь в немногих школах есть по несколько названий богослужебных книг (псалтырь, часослов), житий святых, дешевых исторических, естественно-исторических и географических брошюр.
Обучение церковно-славянскому чтению начинается во всех школах с первого же года и продолжается в течение всего школьного курса. Детей знакомят с церковно-славянской азбукой уже тогда, когда они приучатся разбирать без труда слова и фразы гражданской печати. Им показывают только те буквы, которых нет в гражданской азбуке, объясняют значение надстрочных и строчных знаков и тотчас же заставляют читать церковную печать. Дети разбирают церковно-славянский текст без всякого труда.
Главная задача обучения церковно-славянскому чтению заключается в том, чтобы довести детей до умения читать бегло церковно-славянские книги и понимать читаемое.
Вследствие недостатка времени, упражнение в славянском чтении ограничивается книгами новозаветными, преимущественно евангелием, церковными песнопениями и теми псалмами, которые чаще других читаются во время богослужения. Чтение начинается с евангелия не только потому, что оно понимается детьми легче псалмов, но еще и потому, что некоторые из учеников оставляют школу по окончании двухлетнего курса, и начать обучение с псалтыря или часослова значит лишать их возможности познакомиться с евангелием, основой и источником всего христианского учения.
При церковно-славянском чтении учитель не входит в толкования догматические. Это — дело законоучителя…
Совместно с чтением ведется во всех школах и обучение письму. Оно не ограничивается одним механическим писанием, а имеет в виду -научить детей правильно писать и излагать толково мысли. Наконец, дети обучаются и арифметике. Говоря коротко, земская начальная школа стремится создать для деревни таких грамотных людей, которые бы могли ясно понимать, что они читают, сознательно считать, правильно писать и толково излагать свои мысли. Конечно, для большинства школ это только идеал, которого не всегда можно достигнуть по недостатку самых необходимых средств для преподавания, т. е. по бедности школы и недостаточному вниманию к ней тех, от кого зависят порядок и устройство школы. Поэтому-то на съезде и была избрана комиссия, которой было поручено составить программу требований от оканчивающих курс народной школы, выполнимую при самых ограниченных средствах школы.
Какое же отношение народа к школе и какое влияние школы на детей? ‘С глубоко радостным чувством мы можем занести в наш отчет, — говорит председатель съезда, — засвидетельствованный сотней из разных губерний собравшихся учительниц факт единства воззрений на основные задачи семьи и школы, школьного учения и воспитания, если о чем и встречаются между школой и семьей несогласия, так в выборе способов первоначального учения, в выборе материала для первоначальных классных упражнений, но и эти несогласия постепенно сглаживаются и в главном, в существенном школа с первого же дня своего рождения идет рука об руку с семьей. Не менее отрадно, — говорит отчет, — и то воспитательное влияние, которое является результатом школьного учения: сотни фактов свидетельствуют, что современная школа будит и развивает духовные силы, развивает и укрепляет духовные потребности к дальнейшему умственному и нравственному развитию и, следовательно, выполняет свою задачу’.
Лишь несколько десятков лет назад крестьянин не требовал ничего больше, как того, чтобы его ребенок научился читать часослов и псалтырь, и отдавали детей в ученье только более зажиточные. И теперь крестьянин требует, чтобы школа научила детей читать божественное, но он требует еще, чтобы дети умели бойко и внятно прочитать и книгу гражданскую, прочитать и ‘протолковать бумагу’, четко и складно написать письмо и сделать выкладки на счетах. Между крестьянами все больше и больше развивается спрос на грамотность и знание, спрос этот создается развитием жизни, и так как земская школа отвечает полнее всего этому вопросу, то и понятно, что крестьяне предпочитают ее школам старинного образца. В ‘домашние школы’ с учителем-дьячком, отставным солдатом и проч. крестьяне отдают детей только по необходимости, когда вблизи нет земской школы. Очень часто от таких учителей переводят детей на год и на два в земские школы доучиваться. Даже раскольники поступают так. И дети полюбили школу и учатся охотно без малейшего принуждения.
Новой школе бывает трудно в местах глухих, где учителями были до этого отставные солдаты, грамотные мужики, где была в ходу палка и линейка, в таких местах требуют старых приемов воспитания и обучения. ‘С грустью нужно сознаться, — говорит отчет, — что защитниками старых приемов являются зачастую и священники’. Вообще о законоучителях мы находим в отчете такую заметку: ‘Всем известно, что преподавание закона божия, этого главного предмета, лежит на обязанности священника. Для всякого понятно, сколько пользы может принести священник школе своим нравственным влиянием и на детей, и на родителей. Но, к великому горю, не всегда так бывает…’. Во всяком случае учитель должен жить -в мире со священником потому, что последний всегда может навредить учителю. До сих пор на учителя смотрят, как на вещь, которую можно всегда передвинуть и распорядиться ею, как хочется. И почти в одних детях учитель находит нравственную опору, он на них отдыхает душою, на них видит свое влияние, они одни в деревенской и почти одинокой жизни учителя являются его друзьями. И это тоже не фразы!
Там, где потребность в грамотности настолько уже велика, что волостная и земская школа удовлетворить ей не может, или же школа земская лежит слишком далеко, крестьяне устраивают домашние школы, т. е. для обучения детей нанимается крестьянами какой-нибудь грамотей — солдат, дьячок, грамотный мужик, черничка. Обыкновенная плата за выучку — от 3 р. до 5 р. Главное замятие в школах этого типа (старые школы) заключается в чтении преимущественно церковных книг, часослова и псалтыря, редко в письме (списывание с прописей) и в счете (нумерация). Дисциплина в школах строгая и поддерживается побоями. Дети, поступающие из этих школ в школы земские, отличаются послушной исполнительностью, робостью и скрытностью. Читают они механически прекрасно, но не могут рассказать ничего из того, что прочитали, и пишут они красиво, но только с прописей. Школы эти, по мере учреждения земских школ, вымирают или отодвигаются дальше, или же заменяются школами грамотности нового типа — отводками земской школы, в которых учат кончившие курс в земской школе. Несколько учеников из этих школ явились на экзамен для получения права на льготу четвертого разряда, и вот какой отзыв о них дал на съезде экзаминатор: по своей подготовке ученики эти значительно уступают окончившим курс в земской школе: под диктовку пишут они хотя и довольно красиво, но малограмотно, читают и рассказывают прочитанное хорошо, устно считают порядочно, но с арифметическими действиями знакомы не основательно.
Вот картина нашей земской школы, мне к ней прибавлять нечего, — читатель сам увидит, насколько правдиво уверение ‘Киевлянина’, что земская школа преследует ложно реалистические цели и направила все свои силы к тому, чтобы порвать естественную связь народа с церковью и жизнью, что знания, которые она дает, ни к чему. Тут же читатель найдет ответ гг. Гардеру и Анненкову (которые, в сущности, повторяют обвинение ‘Киевлянина’, но только выражаются резче), что учеников в школах учат не закону божию (не забудьте, что в каждой школе есть законоучитель), а тому, что у коровы спереди голова, а сзади хвост, и что образование приносит населению вред и развращает крестьян.
По поводу предполагаемого изменения в программе учительских семинарий, чтобы сельские школы могли иметь вполне подготовленных учителей для преподавания ремесел и общеполезных сельскохозяйственных знаний, вызвавшего в ‘Киевлянине’ недостойный его солидности шумный восторг (усмотрена была в этом даже целая эпоха). Я приведу опять факты. На том же самом съезде, о котором была речь, рассуждали и об учении в школах ремеслам и было высказано вот что: ремеслам в школах не обучают, и при настоящем коротком сроке курса обучение ремеслам было бы не желательно: занятия эти подорвали бы общеобразовательное значение школы. Кроме того, дети поступают в школу в таком возрасте, когда еще не созрели для физического труда. На весьегонском же съезде учителей в 1882 г. (вот еще когда обсуждался этот вопрос земскими учителями!) была признана и польза подобного обучения в интересах народа и в интересах школы, но было высказано решительное мнение против поручения обучения ремеслам самим учителям (что именно и нравится ‘Киевлянину’). Несомненно, что обучение ремеслам в народной школе принесет больше пользы, и мальчику, и его отцу, чем обучение в какой-нибудь мастерской. Но может ли научить ремеслу школа, по крайней мере, теперешняя, когда у нее нет для этого ни помещений, ни средств, и когда на ремесла она может уделить только два часа в неделю? И кто будет учить ремеслам? Учитель? Но, прозанимавшись с детьми 6—7 часов, он нуждается в отдыхе, а вечером обязан прочитать десятка два-три, а иногда и более, тетрадей самостоятельных работ и приготовиться к работам следующего дня. Не нужно забывать еще, что сделаться учителю мастером совсем не так легко, и что люди, способные к умственному труду, редко имеют ‘золотые руки’, какие нужны для мастера. Погнавшись за двумя зайцами, можно не поймать ни одного. Да и вообще вопрос о низших сельскохозяйственных школах и школах ремесленных — вопрос для земства не новый и он, конечно, может разрешиться лишь учреждением отдельных подобных школ, а не поручением учителю, обучающему чтению и письму, учить еще столярничанью и слесарничанью. Я, впрочем, не вдаюсь особенно в этот вопрос, — мне хотелось только проверить ‘Киевлянина’ по поводу его шумного умиления перед наступающей, по его мнению, ‘целой эпохой’.
Гораздо труднее разрешить вопросы и сомнения г. Эртеля. Наша земская школа делала несомненно много, несомненно много сделали и те, кто создал народную школу. Довольно сказать, что при прежней (до-земской) школе грамотности читать народу было нечего, кроме часослова и псалтыря, теперь же к услугам школы и народа более двух тысяч названий. Все это создалось в эти двадцать лет. Школ всех около 30 тыс. и в них учащихся до 2 миллионов. Много? нет, читатель, — так все это мало, что составляет лишь одну десятую часть детей школьного возраста, а вместо 30 тысяч школ, нам нужно иметь 300 тысяч. Когда же это будет и когда все дети школьного возраста пройдут через школу? Дальше. Учителя наших народных школ, как видел читатель, употребляют самые энергические и благородные усилия, чтобы дать нравственно-умягчающее и умственно-просвещающее воспитание крестьянским мальчуганам и достигают, насколько позволяют обстоятельства, своей цели. Но, ведь, мальчуган вступает в школу всего 8—9 лет, а 12—13 лет он ее оставляет и вступает в действительную жизнь. Какова же эта жизнь, по крайней мере, иногда, вы знаете из ‘Житницы’ г. Эртеля. Ну, что мальчуган 12—13 лет, этот мышонок (каким бы его ни сделала добродетельным школа), может поделать лицом к лицу перед теми, откормленными сырым мясом, котами, которых перед ними выставит жизнь в образе ‘деятелей’, изображенных гг. Эртелем и Португаловым? Добродетельным мышатам не повернуть этой армии котов, и, прежде чем один из них об этом подумает, он будет съеден. Ясно, что рядом со школой нужно и еще кое-что, чего у нас, очевидно, не достает и что одно и поддержит благородные усилия школы создать людей лучших понятий. Это ‘нечто’ создадут не проповедники эстетических красот (котов никакой эстетикой не прошибешь), а лишь иные возможности для более справедливых отношений, которых мы до сих пор не имеем и, несмотря на прожитую тысячу лет, еще не выработали.
Что же касается школы, или, точнее, земской народной школы, то, ведь, все нападки на нее вроде тех, которые я привел, совершенно пустые слова. Теперешняя народная школа, как теоретическая и практическая система, есть целое здание, над которым мыслящая Россия трудилась двадцать лет. Этого знания и опыта не вычеркнешь ни почерком пера, ни газетными статьями, и кто бы ни стал открывать школу, он обратится к этому нашему единственному умственному фонду, в котором только и можно найти руководящие указания по народно-школьному делу. Это, впрочем, знает и сам ‘Киевлянин’, которому поэтому я и посоветовал бы припомнить напечатанную у него в 10 номере заметку ‘О заседании совета законоучителей киевских городских училищ’. Все, что говорилось отцами, например, об общих отношениях к учащимся и вообще о постановке школы, составляет давно известную каждому сельскому учителю азбуку школьно-народной педагогики. Ведь, не станут же отцы доходить своим умом до того, до чего уже давно дойдено!
4. По поводу земской школы. Статья напечатана Н. В. Шелгуновым в журнале ‘Русская мысль’ и после его смерти перепечатана в сборнике его статей под заглавием ‘Очерки русской жизни’ (СПб., 1895). Очерк о земских школах был написан Шелгуновым в связи с теми нападками, которым как в прогрессивной, так и реакционной публицистике подвергались земские школы. Прогрессивные круги были смущены скромной деятельностью земских школ по насаждению элементарной грамотности. Гораздо энергичнее были те нападки, которые делались против земской школы со стороны реакционной печати. Земским школам ставилось, в вину пренебрежение религиозным образованием, насыщение программ преподавания светским, естественно-научным материалом, введение новых методов обучения и пр. С 1884 г. земской школе была противопоставлена школа церковно-приходская, получавшая большие ассигнования от правительства. Предполагалось, что эти школы постепенно вытеснят земские, если не окажется удобным упразднить их сразу. В этот критический и тяжелый для земских школ момент, когда против них восстали наиболее реакционные элементы в стране, Шелгунов выступил со своей статьей, в которой проследил ту работу, которую вела земская школа на протяжении 20 лет, и те заслуги, которые она оказывала русскому просвещению со 2-й половины 60-х и до середины 80-х годов. Статья Шелгунова, несомненно, принесла большую пользу земской школе, остановив на некоторое время поток нападок на нее, сделала ясной для русской общественности ту культурную роль, какую земская школа выполняла в течение первых 20 лет своей работы.