М. Горький
По поводу одной дискуссии
ПРИМЕЧАНИЯ
ПО ПОВОДУ ОДНОЙ ДИСКУССИИ
По поводу одной дискуссии, Горький Максим, Год: 1934
Время на прочтение: 4 минут(ы)
М. Горький. Собрание сочинений в тридцати томах
М., ГИХЛ, 1953
Том 27. Статьи, доклады, речи, приветствия (1933—1936)
19 января ‘Вечерняя Москва’ между прочими ‘новостями дня’ сообщила, что
закончилась организованная ГИХЛ дискуссия о ‘Брусках’ Ф. И. Панферова.
В своем заключительном выступлении товарищ Панферов заострил вопрос о языке советской художественной литературы.
Автор ‘Брусков’ считает, что у нас в последнее время много говорят о языке, но никто не говорит о языке революции. Эта тема совершенно выпадает из поля внимания критиков: они предпочитают рассуждать о языке Бунина, Толстого, других классиков, но не замечают нового языка, созданного революцией.
Образцов нового языка товарищ Панферов не привел, но остановился на защите права своего пользоваться нелепым словом ‘скукожился’, утверждая,
что это слово употребляют миллионы: это не то, что ‘сжался’, ‘стушевался’, а именно ‘скукожился’.
Считая себя обязанным бороться против засорения русского литературного языка неудачными ‘местными речениями’ и вообще словесной шелухой, я обращаю внимание товарищей литераторов на следующее: признано, что народный русский язык, особенно в его конкретных глагольных формах, обладает отличной образностью. Когда говорится: с-ежился, с-морщил-ся, с-корчил-ся и т. д., мы видим лица и позы. Но я не вижу, как изменяется тело и лицо человека, который ‘скукожился’. Глагол ‘скукожиться’ сделан явно искусственно и нелепо, он звучит так, как будто в нем соединены три слова: скука, кожи, ожил. Разумеется, что не стоило бы спорить по поводу включения в литературный язык одного уродливого слова. Но дело в том, что у товарища Панферова, несмотря на его бесспорную талантливость, отношения с литературным языком вообще неблагополучны. Он почему-то думает, что над русской литературой все еще тяготеет словарь Даля, который вообще не тяготел над ней, и он как будто забыл, что литература наша обладает богатым языковым материалом ‘народников’, а также лексиконами таких своеобразных ‘стилистов’, как Герцен, Некрасов, Тургенев, Салтыков, Лесков, Г. Успенский, Чехов. С этим прекрасным наследством наши молодые писатели плохо знакомы и как будто не хотят знакомиться, удовлетворяясь такими пошлыми образцами ‘словотворчества’, как, например, ‘катись колбаской’, ‘дать пять’ и т. д.
Товарищ Панферов думает, что слово ‘обезрадить’ — новое слово, но за пятьдесят лет до наших дней шерстобиты-пимокаты, отправляясь с Верхней Волги на Урал, в отхожий промысел, пели:
Ой, закружит, завихрявит молодого паренька,
…Обезрадостит чужая, чужа дальня сторона.
Песня эта цитируется в одной из статей М. А. Плотникова об отхожих промыслах крестьян Верхней Волги, включена и в ‘лубочные’ песенники И. Сытина.
Слово ‘обезрадостил’ звучало и в одной из многочисленных песен казанских проституток. По Панферову, слово ‘обезрадили’ рождено в годы, когда у мелкого собственника взяли лошадь, ‘приносившую ему радость’, и привели ее на колхозный двор. Или выражение — ‘душа на место встала’. Оно выражает целую эпоху: крестьянин пришел в колхоз и, когда поверил в него, получил трудодни, почувствовал, что все беды отвалились, у него ‘душа на место встала’.
Это тоже не ‘новая’ фраза: ею давно пользовались после пережитого испуга или огорчения. Вообще товарищ Панферов очень беззаботен и небрежен там, где требуется точность, он пишет: ‘блевать, где застанет блевотина’, ‘притоптывая ногой, точно она была костяная’. Стеклянная ‘пыль’ у него одновременно и ‘стружка’ и ‘опилки’, на соснах ‘лопаются почки’, — такими ‘описками’ испещрена вся третья книга ‘Брусков’.
В словах он не экономен и часто пишет так:
Он тоже видел перед собой рысака, но восхищался другим — гордостью, тем, как гордо держит рысак свою с навостренными ушами голову.
Подчеркнутые семь слов явно лишние в этой фразе. Иногда он рассказывает нечто невозможное, например: в ладонь человеку ‘впилась мельчайшая стеклянная стружка-пыль’. ‘Он кинулся к топке, зачерпнул рукой раскаленную стеклянную лаву и быстро, почти касаясь ладони, несколько раз провел ею, и опилки растаяли, освобождая кожу’. Это не очень ясно рассказано, но вполне ясно, что человек, который зачерпнул голой рукой раскаленную лаву для того, чтоб этой лавой расплавить стекло в коже своей ладони, человек этот — ‘чудотворец’.
Панферов утверждает: ‘Я пишу языком миллионов’. Это совершенно неверно. Он часто пишет слова так, как они произносятся: например, ‘поедим’ вместо — поедем, ‘трюжильный’ вместо — двужильный, ‘пыжжай’. Почему ‘пыжжай’? У нас есть области, где миллионы произносят это слово правильно — ‘поезжай’, есть области, где говорят — ‘паезжай’, говорят и с ‘апострофом’: ‘п’езжай’. Речевые капризы нашей страны весьма многообразны. Задача серьезного литератора сводится к тому, чтобы отсеять, отобрать из этого хаоса наиболее точные, емкие, звучные слова, а не увлекаться хламом вроде таких бессмысленных словечек, как ‘подъялдыкивать’, ‘базынить’, ‘скукоживаться’ и т. д. Кстати, ‘базынить’ Панферов употребляет для определения шума. Я слышал это слово в Галещине Кременчугского уезда, там ‘базынить’ значило: сплетничать через перелаз плетня.
Можно бы, конечно, не отмечать словесных ошибок и небрежной техники литератора даровитого, но он выступает в качестве советчика и учителя, а учит он производству литературного брака.
Признавая, что
молодые писатели могут нахватать ненужные слова и наполнить ими литературу,
Панферов говорит:
Но я все-таки за то, чтобы писатели тащили эти слова в литературу. Я ставлю вопрос так, что если из 100 слов останется 5 хороших, а 95 будут плохими, и то хорошо.
Это вовсе не хорошо, это преступно, ибо это есть именно поощрение фабрикации литературного брака, а его у нас вполне достаточно ‘творится’ и без поощрения товарища Панферова.
В двадцать седьмой том вошли статьи, доклады, речи, приветствия, написанные и произнесенные М. Горьким в 1933—1936 годах. Некоторые из них входили в авторизованные сборники публицистических и литературно-критических произведений (‘Публицистические статьи’, издание 2-е — 1933, ‘О литературе’, издание 1-е — 1933, издание 2-е — 1935, а также в издание 3-е — 1937, подготавливавшееся к печати при жизни автора) и неоднократно редактировались М. Горьким. Большинство же включенных в том статей, докладов, речей, приветствий были опубликованы в периодический печати и в авторизованные сборники не входили. В собрание сочинений статьи, доклады, речи, приветствия М. Горького включаются впервые.
Впервые напечатано в ‘Литературной газете’, 1934, No 9, 28 января.
Включалось во второе и третье издания сборника статей М. Горького ‘О литературе’.
Печатается по тексту второго издания указанного сборника, сверенному с авторизованной машинописью (Архив А. М. Горького).