По поводу ‘Молль Флендэрсъ’ Даніэля Дефо.
По поводу ‘Молль Флендэрсъ’ Даніэля Дефо.
В. Лесевичъ.
‘Русское Богатство’, No 1, 1896
По поводу ‘Молль Флендэрс’ Даниэля Дефо, Лесевич Владимир Викторович, Год: 1896
Время на прочтение: 19 минут(ы)
‘Печатается множество новыхъ книгъ, хорошо-бы перепечатать иныя, старые, замчаетъ Тенъ въ одномъ изъ своихъ критическихъ очерковъ. И въ самомъ дл, нельзя не согласиться, что перепечатка или переводъ такой старой книги, которая вка и вка признавалась особенно выдающеюся,— дло хорошее, но едвали можно представить основательныя возраженія и противъ перепечатки или перевода такой книги, которую хотя и нельзя счесть особенною и выдающеюся, но которая все-же не погибла окончательно ‘въ пропасти забвенья’ и заключаетъ въ себ нчто, дающее ей права на память потомства. Такою книгою можно, какъ я думаю, признать между прочими ту, у которой нельзя отнять извстной роли въ эволюціи того или иного литературнаго рода. Такая книга и не обладаетъ, пожалуй, первостепенными достоинствами, авторомъ ея значится не Шекспиръ, не Сервантесъ, не Вольтеръ, ее произвелъ на свтъ писатель второстепенный, но она была введена этимъ писателемъ въ такой или иной эволюціонный рядъ столь основательно, что ее оттуда не выкинешь. Знать ее только по наслышк согласенъ не всякій, а потому ее приходится перепечатывать или переводить. Перепечатки и переводы уготовляютъ книг этой совсмъ исключительную участь: въ первомъ изданіи книга могла казаться совсмъ заурядною, кто только не читалъ ее? Теперь у нея совсмъ особый, ‘свой’ читатель: книга вдь иметъ интересъ главнымъ образомъ въ силу опредленнаго соотношенія ея къ предшествовавшимъ ей и послдующимъ за нею звеньямъ цпи того литературнаго рода, къ которому она относится. Въ этомъ соотношеніи выражается ея историческое значеніе и вмст съ тмъ представляются данныя для сужденія о рост и разцвт того литературнаго рода, въ области котораго идутъ наши изслдованія.
‘Молль Флендерсъ’ принадлежитъ къ числу книгъ этой категоріи: ее перепечатывали нсколько разъ даже въ настоящемъ столтіи и въ послдній, разъ въ ныншнемъ году въ ряду другихъ произведеній Дефо, вышедшихъ въ изящномъ изданіи Dent’а въ 16 томахъ, съ предисловіемъ Aitken’а и прекрасными иллюстраціями Yeats‘а, въ прошломъ году она была переведена на французскій языкъ и выпущена отдльною книгою, второе изданіе появилось вскор посл перваго. Въ самомъ дл, ‘Молль Флендэрсъ’ представляется однимъ изъ звеньевъ очень длиннаго ряда однородныхъ ей литературныхъ произведеній, и такъ какъ рядъ этотъ относится къ любимйшему большою публикою литературному ряду, именно — роману, то одно изъ промежуточныхъ звеньевъ этого ряда не можетъ не найти своихъ читателей и цнителей. ‘Молль Флендэрсъ’, появившаяся въ январ 1722 года и отвчавшая потребностямъ и вкусамъ своего времени, представляетъ, въ силу условій мста и времени, которыя я постараюсь выяснить дале, ту своеобразную зачаточную форму, которую реалистическій романъ, за рдкими исключеніями, имлъ повсемстно,— форму автобіографіи фиктивной личности, по положенію своему принадлежащей къ общественнымъ подонкамъ. Въ настоящемъ случа — профессіональной воровки и распутной женщины, повствующей о своемъ паденіи, своихъ похожденіяхъ и приключеніяхъ и своемъ будто-бы чистосердечномъ раскаяніи,— все это въ высшей степени просто, естественно, правдоподобно.
Если мы отъ ‘Молль Флендэрсъ’ и однородныхъ ей произведеній въ Англіи перейдемъ къ первоисточнику всхъ ихъ — испанской повсти ‘въ плутовскомъ род’ (gnero picarsco), то намъ встртится много ума, таланта, остроумія и ‘выдумки’ на протяженіи этого пути. Въ Англіи на этомъ поприщ слдуетъ отмтить Хеда (1660—1685) и Томаса Нэша съ его ‘Злополучнымъ Странникомъ’ (1594), во Франціи — Скаррона, Сореля, Фюретьера и Лесажа, въ Испаніи — цлый рядъ писателей, начиная съ де-Рохаса съ его Селестиной (1499), о которой первый ея французскій переводчикъ замтилъ, что ‘le fruict que produict ее livre pour vieillir ne perd jamaise saison’, до Кеведо съ его ‘Исторіей великаго плута’ (1726). Тутъ блещутъ и досел не забытыя въ отечеств ихъ имена Эспинеля, Матео Алемана, Солорсано, Эстеванильо Гонсалеса, неизвстнаго автора ‘Ласарильо де-Тормесъ’ и др., и, наконецъ, и до сихъ поръ читаемаго во всемъ свт Сервантеса.
Итакъ, длинный рядъ, въ который включается ‘Молль Флендэрсъ’ (1499—1722), выступаетъ въ исторіи литературы съ испанскою повстью въ плутовскомъ род — novela picaresca — во глав. Съ нея мы и начнемъ.
Избравъ міръ отверженныхъ своимъ центральнымъ пунктомъ, ‘novela picaresca’ не замыкается, однако-же, въ немъ исключительно, но попутно захватываетъ и многіе другіе, соприкасающіеся съ этимъ міромъ общественные элементы. Реагируя при этомъ противъ искусственности и вычурности романовъ въ рыцарскомъ и пастушескомъ вкус, новый родъ стремится къ врному изображенію дйствительности, къ естественности, простот и правдивому освщенію выводимыхъ лицъ и событій. Воодушевляясь этимъ стремленіемъ, новый романъ неизбжно перегибается въ сатиру, жаждущую дать почувствовать силу своего бича всмъ тмъ, ложь, лицемріе и склонность къ насилію которыхъ являлись источникомъ бдствій для всхъ обездоленныхъ. Въ лиц такого геніальнаго писателя, какъ Сервантесъ, мы встрчаемъ творца блестящихъ образцовъ ‘плутовского вкуса’ и находимъ въ нихъ признаки полнаго сознанія цлей, которыя принадлежали этому роду литературы, и средствъ, которыми возможно было пользоваться для достиженія этихъ цлей въ данное время. ‘Novela picaresca’ явно находится уже на томъ пути, который приведетъ ее ко всестороннему изображенію дйствительной жизни, словомъ, къ осуществленію задачи современнаго романа. Горько чувствуется еще необходимость ‘прикусывать себ языкъ’, какъ замчаетъ одинъ изъ собесдниковъ знаменитаго ‘Coloquio de los perms’, вполн чувствуя и понимая при этомъ, что высказаться необходимо, ‘такъ какъ слова слетаютъ на языкъ, какъ мухи на сладкое вино, а долгъ писателя повелваетъ называть вещи ихъ настоящими именами, такъ какъ честно сказанныя или написанныя слова служатъ признакомъ честности высказавшаго ихъ’… А между тмъ, ‘чтобы молчать по-испански и говорить по-латыни, потребно благоразуміе’. Теперь и понятно, почему центромъ дйствія въ новаго рода повсти становится міръ отверженныхъ: ‘подставные нищіе, фальшивые калки, карманные воры, развратники’, словомъ, всхъ родовъ и видовъ ‘picaros’. Отсюда ужъ длаются набги въ сопредльныя области, которыя непосредственно къ міру плутовъ и не прилегаютъ.
Произведенія перечисленныхъ выше авторовъ живо и ярко представляютъ намъ этотъ своеобразный и возбуждающій горькія чувства міръ. Женщины не составляютъ въ немъ исключенія, и ‘Плутовка Хустина’ Лопесъ де Уведа и ‘Севильская Ласочка’ Алонсо де Кастильо Солорсано пользуются и теперь въ Испаніи большою извстностью. Послдній изъ названныхъ романовъ въ настоящемъ случа особенно намъ интересенъ, такъ какъ онъ иметъ ближайшее отношеніе къ ‘Молль Флендерсъ’. Руфяна — героиня романа и есть ‘Севильская Ласочка’, она прозвана такъ потому, что обладаетъ хищническими свойствами этого животнаго. ‘Поведенія была она вольнаго и распутнаго, ея отецъ и мать отличались такою нравственностью, что и думать нечего было объ исправленіи недостатковъ дочери, она и вышла поэтому очень напоминающею своихъ родителей: безпутныя наклонности, непомрная вольность и доходящая до дерзости смлость были выдающимися ея свойствами. Движимая такими необузданными побужденіями, она въ молодые еще годы проявляла необычайную неустрашимость: не было такого кошелька или такого сундука, которые не открылись бы отмычками ея проницательности и ключами ея ловкости. Да послужатъ же читателямъ предостереженіемъ выхваченная изъ жизни картина того, что постигаетъ иной разъ такого рода личностей, я здсь всхъ ихъ сплетаю воедино, и пусть легкомысленныя воздержатся, смлыя получатъ назиданіе, беззаботныя поостерегутся, такъ какъ описываемое мною не вымышлено, а дйствительно совершилось въ наше время’.
Переходя вслдъ на этимъ вступленіемъ къ описанію похожденій своей героини и проведя ее черезъ длинный рядъ преступленій, авторъ заканчиваетъ тмъ, что поселяетъ ее въ Сарагос, гд она открываетъ лавку, въ которой и занимается торговлей втеченіе всхъ остальныхъ годовъ своей жизни, ‘посвящаемой ею съ этого времени добрымъ дламъ, чтобы хотя отчасти загладить свои прежнія прегршенія’. (См. ‘La Garduna de Sevilla’ въ 33-мъ том ‘Biblioteca de autores espanoles’).
Въ приведенной характеристик передъ читателемъ развертывается та общая канва, по которой тотъ или другой авторъ — испанскій, французскій, англійскій — можетъ выводить т или другіе узоры. Эту канву можно считать общею у ‘Севильской Ласочки’ и ‘знаменитой лэди’ Дефо. Я не говорю, что у Дефо — ‘сюжетъ заимствованъ’, въ томъ смысл, въ какомъ мы привыкли понимать это выраженіе. Дефо заимствовалъ не сюжетъ, а только общую его идею. Самый ‘сюжетъ’ вырабатывался обыкновенно у него сложнымъ процессомъ аккумулированія самого разнообразнаго матеріала: тутъ были, случайно, и заимствованія, но тутъ находились и плоды личныхъ наблюденій, и припоминанія слышаннаго отъ арестантовъ Ньюгэтской тюрьмы, бывшихъ нкогда товарищей его по заключенію, и свднія почерпнутыя изъ судебныхъ хроникъ и интервью съ важными преступниками, и результаты обширнаго и разнообразнаго чтенія, удерживаемаго замчательно памятью. Все это подъ общимъ воздйствіемъ схемы испанскихъ новеллъ вообще и ‘Севильской Ласочки’ въ особенности складывалось, быть можетъ, и въ чисто свою, оригинальную, а, можетъ быть, и отчасти только оригинальную ‘выдумку’. Англійскіе историки литературы находятъ, по крайней мр, что въ произведеніяхъ Дефо такъ много загадочнаго, что нтъ никакой возможности опредлить, какіе именно элементы заимствовавы и какіе принадлежатъ самому Дефо, какая комбинація можетъ счесться плагіатомъ, а какая представляетъ ‘выдумку’ самого автора. Дефо очень ужъ безцеремонно бралъ все, что находилъ для себя подходящимъ, а все для себя подходящее считалъ своимъ. Въ конц концовъ получалось нчто, носившее его собственный отпечатокъ, нчто усвоенное одною, извстною, выдержанною обработкою, и нчто чисто-англійское, представлявшее нравы, обычаи, мысли и чувства, свойственныя людямъ начала прошлаго вка, и повствованіе въ извстномъ смысл выходило оригинальнымъ {Ршеніе вопроса о вліяніи на Дефо испанскихъ писателей нисколько не зависитъ отъ того, зналъ ли онъ испанскій языкъ или не зналъ. Онъ уврялъ, что зналъ, но однако этого увренія, конечно, совершенно недостаточно. Быть можетъ и не зналъ, если допустилъ своихъ испанцевъ произносить такія странныя испанскія слова, какъ ‘bon veyajo’ (вм. bueno viaje), но переводовъ испанскихъ повстей было въ Англіи такое множество, что возможно было обойтись безъ оригиналовъ.}.
Ободренный успхомъ ‘Удивительныхъ приключеній Робинзона Крузе, написанныхъ имъ самимъ’ и переполненныхъ морализированіемъ, Дефо, выступая теперь съ записками ‘Молль Флендерсъ’, заботится прежде всего объ установленіи подлинности этихъ записокъ и уясненіи ихъ правильнаго значенія. Хорошо понимая, что подлинность авторства ‘знаменитой лэди’ можетъ быть лишь условною, онъ говорить, что долженъ былъ переработать первоначальныя записки и до извстной степени измнить ихъ тонъ. ‘Всевозможное стараніе было приложено’, говоритъ онъ, онъ тому, чтобы устранитъ всякую непристойную мысль, всякій нескромный оборотъ рчи. Въ этихъ видахъ описаніе наиболе порочной части ея жизни, какъ такой, которую невозможно передать, не переступая границъ скромности, было почти сплошь опущено, а нкоторыя другія части значительно сокращены. То, что оставлено, не смутитъ, какъ надо полагать, самаго строгаго читателя, а такъ какъ самая дурная часть этой повсти направлена къ нравственному назиданію читателя, то онъ и отнесется къ ней серьезно, даже и въ томъ случа, когда самый разсказъ и не побуждалъ бы его къ тому непосредственно. Представить завершенною раскаяніемъ порочную жизнь возможно только при томъ условіи, чтобы порокъ былъ выведенъ во всей своей нагот и раскаяніе получило бы такимъ образомъ подобающее освщеніе. Исторія раскаянія поэтому и является тутъ самою лучшею и свтлою и излагается съ соотвтственною живостью и яркостью’.
Съ содержаніемъ ‘Молль Флендэрсъ’ читатель ознакомится изъ предложенаго ему перевода этого романа и резюмировать его теперь было-бы излишне. Но ‘Молль Флендэрсъ’ не стоитъ особнякомъ: она иметъ въ исторіи литературы настолько совмстную роль съ другими двумя романами Дефо — ‘Полковникомъ Джэкомъ’ и ‘Роксаною’, но и представляетъ вмст съ ними какъ-бы рядъ метаморфозъ одного и того-же ‘picaro’, являющагося сперва воплощеннымъ въ женщин низшаго общественнаго класса, затмъ — въ женщин средняго круга и, наконецъ, въ уличномъ мальчик, до половины жизни переживающемъ т-же похожденія, которыя могли бы пережить и ‘знаменитыя лэди’. Жизнь Джэка изложена въ форм программы, представляющей, по обычаю того времени, заглавіе книги. Для моей цли его будетъ достаточно. Оно изложено такъ: ‘Исторія замчательной жизни достопочтеннаго полковника Джэка, который родился дворяниномъ, поступилъ въ обученіе къ карманному вору, двадцать шесть лтъ жилъ воровствомъ, былъ завербованъ въ Виргинію, возвратился купцомъ, былъ пять разъ женатъ на четырехъ публичныхъ женщинахъ, принималъ участіе въ военныхъ дйствіяхъ и оказалъ при этомъ храбрость, повышался въ чинахъ и былъ произведенъ въ полковники, дезертировалъ и бжалъ за-границу, гд и понын протекаетъ его, полная удивительныхъ приключеній, жизнь, окончить которую онъ надется въ чин генерала’. Заглавіе перваго изданія было еще длинне и еще рекламисте. Дефо измнилъ его потому, что содержавшееся въ немъ указаніе на службу Джэка въ русской арміи, ‘дйствовавшей противъ турокъ’, въ самой книг подтвержденія не имло: авторъ нашелъ, по всей вроятности, что книга и безъ того достаточно объемиста. Но и посл этой поправки конецъ книги всеже оказывается не соотвтствующимъ тому, что значится въ заглавіи. Каковы-бы ни были однако-же эти подробности, общій характеръ существенно тотъ-же, что и автобіографіи Молль Флендэрсъ, и если послдняя является какъ своего рода pendant къ ‘Севильской Ласочк’, то прототипомъ ‘Полковника Джека’ въ испанской литератур служитъ не одинъ какой-нибудь изъ романовъ ‘плутовского рода’, а цлый рядъ ихъ. Исторія ‘Полковника Джэка’, какъ и всхъ романовъ этого рода, является автобіографіей этого самаго Джэка и сопровождается обычнымъ у авторовъ ‘плутовского романа’ морализированіемъ, натянутость и блдность котораго совершенно стушевываются, впрочемъ, передъ яркостью картинъ, иллюстрирующихъ порочную жизнь героя.
Заглавіе ‘Роксаны’ не столь пространно: ‘Счастливая метресса или исторія жизни и разнообразнйшихъ приключеній мадемуазель де-Бело, впослдствіе называвшейся въ Германіи графиней Винцельсгеймъ, особы, извстной во времена короля Карла II подъ именемъ Роксаны’. Исторія счастливой метрессы, въ общихъ чертахъ, заключается въ нижеслдующихъ похожденіяхъ и приключеніяхъ. М-lle de-Beleau — дочь французскаго эмигранта — была привезена въ Англію въ 1683 году, когда ей было всего 10 лтъ отъ роду. Въ свое время она вышла замужъ за нкоего пивовара, человка зажиточнаго, но взбалмошнаго. Состояніе молодоженовъ было значительно, такъ какъ приданое г-жи Бело доходило до 2,000 ф. стерл. По прошествіи восьми лтъ ихъ супружества, когда въ семь считалось уже пятеро дтей, мужъ разорился и молодой красавиц предстояло самой принять на себя заботу о средствахъ къ жизни. Обладая извстною дозою житейской мудрости, она вскор забрала въ руки владльца дома, въ которомъ жила, и попала въ весьма хорошее положеніе. Къ несчастью, по перезд во Францію, она лишилась своего новаго друга, измннически убитаго, и долго бдствовала, пока не попала на содержаніе къ весьма важной особ, обозначенной ею подъ вымышленнымъ именемъ графа де Клерака, съ которымъ она имла случай познакомиться въ Париж. Посл нсколькихъ лтъ сожительства графъ созналъ незаконность своего поведенія и разошелся съ своею метрессою, которая, вмст съ однимъ парижскимъ купцомъ, направилась въ Голландію. Купецъ этотъ предлагалъ авантюристк выйти за него замужъ, но она отвергла это предложеніе и поселилась въ Лондон въ качеств фешенебельной куртизанки. Здсь она стала давать блистательные балы и на одномъ изъ нихъ, въ присутствіи короля Карла II, плясала характерный танецъ, восхитила короля и получила отъ него при этомъ случа прозваніе Роксаны, которое и осталось за нею навсегда. Въ теченіи трехъ лтъ посл этого приключенія она была на содержаніи у одного важнаго лица, имя котораго она не находитъ возможнымъ открыть… Подаркамъ и приношеніямъ, полученнымъ ею за это время, и счету не было… Сцены полученія нкоторыхъ изъ нихъ описаны ею не безъ цинизма. Посл разрыва съ неназванной особой, начинается для Роксаны новая жизнь, сперва она поселяется у нкоторой квакерши, представляющей рзкій контрастъ съ нею, потомъ выходитъ замужъ за купца, который длалъ ей предложеніе еще въ Амстердам. Пріобртеніе купцомъ этимъ графскаго титула даетъ ей возможность называться графиней фонъ-Винцельсгеймъ. Посл этой новой метаморфозы она опять детъ въ Голландію, но здсь ‘посл немногихъ лтъ счастья’, — говоритъ она въ заключеніе — попала въ жестокія тиски бдствій… И я опять пала такъ низко, что мое раскаяніе казалось лишь слдствіемъ моего злосчастья, такъ же точно, какъ мое злосчастье представлялось вытекающимъ изъ условій моей преступной жизни’.
Предисловіе къ этой исторіи тоже не обошлось, конечно, безъ увреній въ подлинности записокъ и дйствительномъ существованіи описываемыхъ лицъ и происшествій, а также и не безъ обычнаго морализированія. Предисловіе это стоитъ того, чтобы остановиться на немъ нсколько доле. ‘Предлагаемое читателю повствованіе о жизни прекрасной леди’,— говорится тутъ,— ‘само за себя говоритъ. Если оно не такъ прекрасно, какъ сама леди, если оно не такъ занимательно, какъ того желалъ бы читатель, и гораздо занимательне, чмъ онъ можетъ съ достаточнымъ основаніемъ ожидать, и если вс занимательнйшія части его не приспособлены къ его назиданію и поученію, то происходитъ это отъ той неудовлетворительности, съ которою докладчикъ повствованія исполнилъ свое дло, представя разсказъ свой въ наряд, уступающемъ тмъ, которые сама леди держала въ готовности для появленія въ свтъ’.
‘Онъ беретъ на себя смлость заявить, что это повствованіе отличается отъ многихъ другихъ подобныхъ, появлявшихся въ свтъ въ послднее время и встртившихъ все же-таки весьма хорошій пріемъ. Я говорю: оно отличается отъ нихъ существеннйшимъ образомъ тмъ, что основаніемъ ему послужили истинные факты. Такимъ образомъ сочиненіе это можно счесть не беллетристикой, а исторіей’.
‘Сцена дйствія въ этой исторіи указана въ столь близкомъ отъ истиннаго мст, что пришлось скрыть настоящія имена дйствующихъ лицъ, чтобъ не оживить въ памяти т событія, которыя въ извстной части общества еще не могли быть совершенно забыты, такъ какъ многіе изъ остающихся въ живыхъ могутъ узнать выводимыхъ въ повсти лицъ по тмъ даннымъ, которыя объ этихъ лицахъ теперь сообщаются’…
…’Авторъ заявляетъ, что онъ былъ близко знакомъ съ первымъ мужемъ этой леди — пивоваромъ — и его отцомъ, и хорошо зналъ ихъ трудныя обстоятельства, онъ можетъ утверждать поэтому, что первая часть повствованія согласна съ истиной. Это заявленіе можетъ служить порукою за истину остального, хотя вторая часть исторіи протекаетъ заграницей и не можетъ быть удостоврена въ такой же мр, какъ первая. Принимая же во вниманіе, что сама леди передавала ее автору, мы теряемъ почву для сомннія въ правдивости ея и должны признать столь же достоврною, какъ и первую’.
‘Не слдуетъ упускать изъ виду при этомъ, что повствовательница не настаиваетъ на оправданіи себя ни въ первой, ни во второй части. Еще мене представляетъ она свое поведеніе, за исключеніемъ, впрочемъ, всего того, что относится съ ея раскаянію, какъ нчто достойное подражанія. Напротивъ того, она нердко распространяется о справедливости осужденія и порицанія ея поступковъ. Сколько разъ принимается она горячо упрекать себя въ томъ, что было совершено, побуждая насъ при этомъ къ серьезнымъ размышленіямъ во всхъ случаяхъ жизни, подобныхъ тмъ, которые здсь описаны’.
‘Злодянія имли, правда, неожиданный успхъ, но и на самыхъ верхнихъ ступеняхъ достигнутаго ею благосостоянія она не разъ подтверждаетъ, что удовольствія, обусловленныя ея порочностью, не вознаграждали горечи угрызеній совсти, и что вс поблажки ея прихотямъ, вс радости, внушаемыя пользованіемъ благами жизни,— словомъ, все ея богатство не было въ состояніи утишить упреки, возникавшіе въ ея душ, и не могли доставить и часу спокойнаго сна именно въ то время, когда ее мучили тягостныя размышленія’.
Въ заключеніе Дефо увряетъ, что онъ старался выводить порокъ не въ привлекательныхъ образахъ и постоянно имть въ виду поученіе читателя. ‘Если же читатель все-таки дастъ приводимымъ фактамъ ложное освщеніе и превратное толкованіе, то вина будетъ на сторон порочности самого читателя’.
Останавливаясь сперва только надъ вопросомъ о подлинности записокъ и достоврности всей исторіи, придется прежде всего обратить вниманіе на то обстоятельство, что Эткенъ въ своемъ предисловіи къ новому изданію Роксаны, о которомъ я имлъ уже случай упомянуть, утверждаетъ, что связать ‘Роксану’ Дефо съ какою бы то ни было дйствительною личностью невозможно. ‘Да стоило ли и искать?’ можетъ спросить всякій, убдившійся изъ разъясненій Минто и Лесли Стивена въ фиктивности всхъ вообще героевъ Дефо, которые его манерою, его слогомъ и не забывая даже его любимыхъ словечекъ, считали долгомъ излагать свои ‘подлинныя’ записки и достоврные мемуары.
Дло въ томъ, что такія подлинныя и достоврныя ‘исторіи’ шли очень ходко на книжномъ рынк, а Дефо владлъ въ совершенств искусствомъ ‘правдоподобно лгать’. Онъ даже дважды поплатился за приложеніе этого искусства не къ беллетристик, а къ жизни, а именно, когда онъ выступалъ съ памфлетами, предназначаемыми имъ для достиженія намченной цли посредствомъ заране задуманной симуляціи, въ первый разъ по вопросу о диссидентахъ (The shortest way with the dissenters) и второй — о претендент (What if the pretender comes). Пользованіе даромъ симуляціи до такихъ предловъ, какъ то было у Дефо, показываетъ, по мннію Лесли Стивена, что въ періодъ младенческаго состоянія романа, также какъ и во время младенчества живописи, считалось ужъ великомъ торжествомъ и то, что птицы прилетали клевать изображенный на картон виноградъ. Этихъ птицъ очень ловко умлъ подманивать искусный симуляторъ и, утомленный долгою жизненною борьбою, на половину протекшею во всякаго рода двойственной игр, онъ на старости принимается за боле безопасное и спокойное симулированіе фиктивныхъ героевъ и является передъ публикой то ‘знаменитой лэди’ — Молль Флендерсъ, то ‘прекрасной лэди’ — Роксаной, то ‘раскаявшимся воромъ’ — Джэкомъ… Матеріалъ для всхъ этихъ метаморфозъ стягивался самый разнообразный. Какъ для ‘Моль Флендэрсъ’ и ‘Джэка’ получили особенное значеніе разсказы ньюгэтскихъ арестантовъ и уголовная хроника судовъ, такъ для ‘Роксаны’ несомннно важны ‘Мемуары Граммона’, — къ тому же это были псевдо-мемуары, сочиненные. Гамильтономъ, и, слдовательно, являлись моментомъ возбуждающимъ и образцомъ, достойнымъ подражанія. Они появились въ 1713, а ‘Роксана’ въ 1723, могъ ли Дефо воздержаться, чтобы ими не попользоваться? Такъ или иначе, и въ мемуарахъ найдется не мало такихъ элементовъ, которые въ другомъ сочетаніи и съ богатою примсью другихъ подобныхъ, вошли, опять же какъ элементы, въ ‘правдивое’ повствованіе Дефо. Въ калейдоскопическихъ этихъ звздочкахъ какъ нельзя ярче сказывается искусство Дефо ‘фабриковать повствованія и навязывать ихъ публик, какъ истину’,— искусство, подмченное еще современникомъ Дефо злополучнымъ Мистомъ. И такъ, въ мемуарахъ Граммона разсказана масса тхъ стеклышекъ, которыя можно найти въ калейдоскоп автора ‘Роксаны’. Здсь повствуется, напримръ, исторія пресловутой актрисы Нэль Гьюинъ, стоившей Карлу II несмтныхъ суммъ, разсказывается о другой актрис, прославившейся исполненіемъ роли Роксаны и получившей это прозвище, упоминается о характерномъ танц съ кастаньетами, исполяявшемся одной изъ фрейлинъ королевы — француженкой по происхожденію — на придворномъ балу… Такіе факты носились, впрочемъ, миріадами въ дни веселаго Стюарта, и Дефо съ юныхъ лтъ не могъ не слышать преданій объ этой оргіи, такъ какъ въ годъ смерти Карла будущему автору исторіи счастливой метрессы было 16 лтъ. Автобіографія фиктивныхъ героевъ Дефо являлась формою въ высшей степени благодарною для задуманныхъ имъ въ старости литературныхъ произведеній: она давала ему возможность нанизывать на одну нитку все, что у него было подъ рукою, и не длало обязательнымъ никакой планъ, никакую послдовательность — приплетаемое же ими морализированіе позволяло ему не стсняться и качествомъ имвшагося въ его распоряженіи матеріала, такъ какъ и двусмысленные эпизоды выдавались за нравоучительные. Его никогда не покидала увренность, что жаждущій ‘истинныхъ происшествій’ читатель окажется падкимъ къ его ‘подлиннымъ мемуарамъ’, и что сбытъ ихъ можно считать разъ навсегда обезпеченнымъ. Дефо шелъ такимъ образомъ навстрчу вкусамъ публики, охотно читавшей переводы иностранныхъ романовъ во вкус ‘picaresque’ и вполн готовой поощрять пересадку этого рода беллетристическихъ произведеній на родную почву.
Итакъ, повинуясь воздйствію вншнихъ вліяній и побуждаемый своеобразіемъ своего таланта, Дефо, хотя и лишенный дара художественнаго творчества, становится въ Англіи родоначальникомъ реалистическаго романа, продолжающаго жить и развиваться и по настоящее время. Автобіографіи своихъ фиктивныхъ героевъ онъ сооружаетъ изъ матеріала, заимствуемаго или изъ жизни непосредственно, или изъ документовъ, тсно къ ней примыкающихъ. Онъ старается придать этимъ произведеніямъ такую степень правдоподобія, чтобы публика могла принять ихъ за подлинные мемуары и записки несомннно существовавшихъ личностей, и это ему въ высшей степени удается. Онъ даже самую основную схему свою заимствуетъ у той беллетристической школы, которая была первою въ Европ отршившеюся отъ искусственности, фальши и лжи рыцарскаго и пастушескаго романа и поставила жизненную правду краеугольною своею основою. Изъ этого видно, что вс условія литературной производительности Дефо сложились въ пользу водворенія жизненной правды въ тхъ самыхъ автобіографіяхъ, которыя нельзя не считать лживыми и фиктивными по отношенію къ достоврности, которую онъ имъ приписывалъ и которая была имъ, какъ извстной форм романа вовсе не нужна. Ошибочно оцнивая значеніе ршаемой имъ задачи, Дефо, само собой разумется, не могъ пустить въ дло правильные пріемы, романы его представляютъ собою въ начальной форм развитіе этого литературнаго рода, но при всемъ этомъ, заслугу его въ исторіи романа слдуетъ признать весьма важною и перестать видть въ немъ — писател разнообразномъ и плодовитомъ — автора ‘Робинзона’ и только.
Вотъ какимъ окольнымъ путемъ шла первоначальная выработка основного характера реалистическаго романа, вопреки узости пути, по которому ему довелось длать свои первые шаги, вопреки личному характеру дятеля, занимающаго въ исторіи его развитія такую важную и видную роль, романъ заключалъ уже въ себ т задатки, благодаря которымъ онъ сталъ зеркаломъ всей многосложности жизни и поднялся на ту высоту, на которой получилъ свое великое общественное значеніе. Личная роль Дефо въ этомъ процесс до такой степени опредляется соціально-психологическими условіями эволюціи этого рода литературы, что ее можно считать только дополняющею и довершающею то, къ чему влекла равнодйствующая этихъ условій, а не проявляющею какое-нибудь активное, направляющее значеніе. И въ самомъ дл, индивидуальными свойствами Дефо не опредляется тяготніе его къ художественному возсозданію жизни, а намчаются лишь черты второстепенныя, частныя, которыя, какъ бы он ни измнялись, оставляютъ коренныя черты повствованія неизмнными. И эти оттнки основного даннаго, а не избраннаго цвта, эти особенности характера неизбжнаго ‘picaro’ выплываютъ на поверхность лишь постольку, поскольку они безъискусственны, поскольку они обнаруживаютъ свойства самого автора, безсознательно вскрывавшаго свою душу въ выводимыхъ имъ герояхъ. ‘Дефо’, какъ замтилъ Минто, ‘входитъ въ такія подробности хитрыхъ плутней своихъ героевъ и проявляетъ при этомъ такое неподдльное участіе, которое было бы совершенно невозможно, если бы все это не обладало для него извстною прелестью. Плутовской цинизмъ проглядываетъ очень часто и изъ-за его проповдей, и если у него никогда не хватало смлости на откровенность, то онъ нердко отводилъ душу, доказывая тождественность мотивовъ порядочнаго человка и негодяя. По этой то причин воры и пираты у Дефо мало отличаются отъ его примрныхъ торговцевъ, въ руководящихъ началахъ поведенія тхъ и другихъ оказывается много общаго: своекорыстіе стоитъ на-сторож, а самоувренность правитъ рулемъ’. Перебирая его героевъ, можно убдиться, что онъ не обладалъ достаточною силою для усвоенія себ иной точки зрнія, кром своей собственной, иного міровоззрнія, кром своего собственнаго, иныхъ побужденій, кром своихъ собственныхъ. Смутное сознаніе тождества своего со своими героями могло только усиливать его побужденіе настаивать на дйствительности ихъ существованія, на несомннной подлинности ихъ автобіографій и на своемъ будто бы осторожномъ и осмотрительномъ отношеніи къ каждой написанной ими строки. Дефо видлъ однако же, что одного голословнаго увренія еще мало, а потому онъ пускалъ въ ходъ особенные, якобы хитрые, пріемы для внушенія читателю этой увренности окольнымъ путемъ, и, достигали ли пріемы своей цли, или нтъ, онъ все же таки намчалъ повствованію своему ту самую задачу, которую ршаетъ теперь преслдующее художественную правду искусство. Въ предисловіи къ Роксан, онъ утверждаетъ, что былъ близко знакомъ съ первымъ мужемъ этой лэди и его отцомъ и хорошо зналъ ихъ трудныя обстоятельства, такъ это можетъ настаивать на согласіи съ истиной первой части автобіографіи. Это заявленіе можетъ, въ свою очередь, служить порукою за истину остального’. Все строится здсь авторскимъ удостовреніемъ, но почему само оно достойно вры — не поясняется. Подобный же фокусъ продлывается и по вопросу исправленій рукописи другой знаменитой лэди — Молль Флендерсъ. Рукопись эту пришлось сократить, проредактировать, смягчить… мало ли еще что. Остается впечатлніе, что рукопись несомннно существовала, но впечатлніе это не можетъ перейти въ убжденіе, такъ какъ никакихъ доказательствъ дйствительной наличности рукописи не представлено. Заурядному читателю ихъ, впрочемъ, и не надо: онъ радъ, что можетъ почитать подлинныя записки знаменитой воровки и проститутки и готовъ проститъ издателя ихъ за легкія исправленія, хотя и сожалетъ о пропускахъ. Иногда этотъ обычный пріемъ строить на песк достигаетъ комическаго апогея. Такъ въ предисловіи къ ‘Мемуарамъ Кавалера’ Дефо говорятъ: ‘не подлежитъ сомннію, что никто не могъ дать описанія отступленія отъ Мэрстонъ-Мура къ Рочдэлю и дале, черезъ болото, къ сверу, въ такихъ врныхъ и точныхъ очертаніяхъ, какъ тотъ, кто дйствительно совершилъ этотъ переходъ’. Это безспорно, но слдуетъ ли изъ этого, что это врное и точное описаніе сдлано именно этимъ лицомъ, которому оно приписывается. Мало ли кто ходилъ по этимъ дорогамъ и видлъ эти мста? Дефо не унываетъ однако же и иметъ на то серьезныя основанія: многіе его вымыслы долго сходили за описанія истинныхъ происшествій, фиктивные мемуары за подлинные, а память о Молль Флендэрсъ долго жила въ стнахъ Ньюгэта. ‘Какъ ни просты вс эти уловки’, говорятъ Лесли Стивенъ, ‘но ею пользуются, однако жъ, и въ настоящее время вс сочинители сверхъестественныхъ побасенокъ. Цпь никогда не бываетъ крпче ея слабйшаго звена, но если вы станете разсматривать искусное соединеніе однихъ, то наврно забудете проврить прочность связи тхъ, которыя были отъ васъ скрыты, но значеніе которыхъ не мене существенно, чмъ значеніе предоставленныхъ вашему разсмотрнію’.
Такъ, хлопоча объ одной только удач подлога, Дефо старался увлечь читателя не необычностью, не фантастичностью, не вычурностью сюжета, а его обыденностью, простотой, заурядностью и достоврностью. пріемы его ложно направлены, но поразительны по своимъ результатамъ, и если они скоро и устарли и перестали оказывать услуги авторамъ повстей и романовъ реалистическаго характера, то потребность въ тхъ результатахъ, которые нкогда ими достигались — сила впечатлнія отъ прочитаннаго какъ бы отъ пережитаго или видннаго — осталась, и слдующему поколнію беллетристовъ предстояло, оставивъ погоню за фиктивною достоврностью и мнимою подлинностью, давать публик не апокрифы, а сознательныя произведенія искусства. Эволюція романа, двигавшаяся какъ и во многихъ другихъ случаяхъ, не прямолинейно, а затйливыми зигзагами, счастливо прошла этотъ трудный фазисъ и не только не застряла въ немъ, но могла еще и утилизировать столь противорчащія ея духу и смыслу извращенія истины и подсовываніе подлога.
Ни одно изъ дйствующихъ лицъ Дефо не могло бы произнести тхъ словъ, которыя въ уста своего героя вкладываетъ одинъ изъ современныхъ беллетристовъ: ‘я художественная конденсація, дьявольское созданіе человческой мысли, стремящейся творить изъ слова то, что въ мір физическомъ сотворено изъ матеріи, я новый экземпляръ тхъ фальсификацій человка, которыя споконъ вка выносятся на рынокъ людьми, слывущими у толпы подъ именемъ художниковъ и поэтовъ’. Дефо, хотя и шелъ къ этому конечному результату, наврно протестовалъ бы противъ такой profession de fua: онъ прежде всего хотлъ убдить читателя, что герои его ‘существуютъ въ мір физическомъ’ и что онъ и не помышляетъ ‘творить ихъ изъ слова’. И въ самомъ дл, онъ не былъ поэтомъ, и пріемы у него были совсмъ особенные и ни о какой художественной конденсаціи въ его произведеніяхъ не можетъ быть и рчи. Дефо представляетъ еще ранній фазисъ развитія романа, онъ ‘фальсифицируетъ’ не человка, а пока только еще рукописи этого предполагаемаго человка, и въ этой фальсификаціи онъ не пытается еще конденсировать такое или иное ‘нчто’ силою художественнаго вдохновенія,— онъ только накопляетъ тамъ и сямъ собираемые факты, наращиваетъ эпизоды, облпляетъ ихъ всякими деталями и считаетъ дло свое сдланнымъ, если изъ рукъ его выходитъ что нибудь совершенно правдоподобное, что нибудь такое, что всякій могъ видть ране или встртить позже, что нибудь совершенно реальное, живое, чуть не осязаемое. Ни о какой художественной конденсаціи не было и помину, никакой намекъ на поэзію не былъ допущенъ при этомъ процесс, а въ результат все же таки имется такое нчто, которое, и помимо намренія автора, чрезвычайно приближается къ тмъ фикціямъ, которыя впослдствіи вызывались силою художественнаго творчества и поэтическаго вдохновенія. Да и какъ могло быть иначе, если, при всей примитивности пріемовъ Дефо’ у него не было иного источника, какъ только жизнь во всей ея пестрот и развообразіи? Характеры, правда, однообразны, психологическій анализъ почти отсутствуетъ, описанія вншности заполняютъ картину до краевъ, обиліе подробностей подчасъ утомительно, число и мра даже аксессуарныхъ вещей нердко комичны: но все именно таково, какимъ всякій видлъ его и знаетъ, и торжество иллюзіи получается, быть можетъ, большее, чмъ ожидалось. ‘Робинзонъ’, напримръ, разсчитанъ былъ сперва на одинъ томъ, а потомъ успхъ этого произведенія побудилъ автора утроить первоначальный размръ, да и вдобавокъ написать еще одинъ томъ ‘Новаго путешествія вокругъ свта’. Реализмъ въ беллетристик одерживалъ побду по всей линіи и послдствія этой побды оказались поразительными.
‘Оцнивая повствованія Дефо съ художественной точки зрнія’, говоритъ Эткенъ, ‘нельзя не указать прежде всего на нескладность ихъ формы. Имъ не достаетъ единства, столь необходимаго въ высшихъ произведеніяхъ искусства и у нихъ нтъ при этомъ центральнаго кульминаціоннаго пункта. Ихъ можно удлинить до двойного противъ теперешняго размра, можно и укоротить на половину,— художественное достоинство ихъ отъ того нисколько не упадетъ. Они очень часто слдуютъ по стопамъ старинной ‘picaresque novel’: даютъ описаніе цлой нити плутовскихъ приключеній, оборвать эту нить можно, гд вздумается. Самъ Дефо тянулъ, какъ видно, нить эту какъ разъ столько, сколько нужно было для пополненія извстнаго числа страницъ. Но существуетъ однако же и оборотная сторона, которою можетъ представиться вамъ бьющая въ глаза безформенность этихъ повстей. Цль Дефо заключалась въ приданіи своимъ описаніямъ характера отчетовъ о дйствительныхъ событіяхъ, а ничто не придаетъ произведеніямъ искусства отпечатка дйствительности въ такой мр, какъ безъискусственность, отступленія, растянутость, оборванность эпизодовъ, небрежность. Разсказъ Дефо подобенъ жизни, а жизнь всего прежде безформенна (amorphous)’.
Связывая вс три романа Дефо въ одну группу по множеству присущихъ всмъ имъ общимъ чертамъ, надо отмтить въ заключеніе и различающіе ихъ оттнки. Прежде всего нельзя не остановиться надъ тмъ, что только ‘Молль Флендэрсъ’ представляетъ произведеніе цлостное и законченное, ‘Роксана’ обрывается довольно внезапно, а ‘Джекъ’ является во всей второй половин представителемъ того типа, полное выраженіе котораго выводится въ ‘Мемуарахъ Кавалера’. Обработка характера Молль Флендэрсъ тщательне, чмъ обработки главныхъ характеровъ въ двухъ другихъ романахъ. Все это приводитъ къ окончательному выводу, согласному съ высказаннымъ извстнымъ историкомъ литературы и біографомъ Дефо Джорджемъ Сентебери, что ‘Молль Флендерсъ’ принадлежитъ въ этой трехчленной групп первое мсто. По мннію Сентебери, послднее въ ней мсто надо отвести’Джэку’.
Отъ выхода въ свтъ ‘Молль Флендэрсъ’ прошло боле 170 лтъ, европейскій романъ изъ новеллы ‘плутовского’ рода, изъ автобіографіи мошенниковъ и негодяевъ, изъ простого повствованія о похожденіяхъ всякаго рода ‘picaro’, процвтавшихъ не въ одниъ только низшихъ слояхъ общества, сталъ широкимъ и всестороннимъ отраженіемъ жизни, сложнымъ и тонкимъ произведеніемъ высокаго искусства, плодомъ творчества цлаго ряда геніальныхъ талантовъ. Онъ сталъ вмст съ тмъ любимымъ чтеніемъ публики: даже Гладстонъ читаетъ романы и пишетъ о нихъ. Это не исключаетъ, конечно, и легкомысленнаго и вздорнаго отношенія къ этому роду литературы, хотя, быть можетъ, даже и въ этихъ случаяхъ романъ приноситъ пользу читателю въ большей степени, нежели вредъ.
Что же касается до самого ‘picaro’, какъ героя романа, то онъ не только живетъ, но и привлекаетъ къ себ вниманіе и заботу и писателя, и читателя, еще въ большей степени, чмъ въ прежнее время. ‘Picaro’ въ качеств криминальнаго типа озабочиваетъ, впрочемъ, не однихъ только, такъ или иначе прикосновенныхъ къ беллетристик: люди науки обратили на него заслуживаемое имъ вниманіе: заговорили о наслдственности, о вырожденіи и неуравновшенности, о границахъ психопатіи, о нравственномъ помшательств, о всхъ тхъ степеняхъ психическаго разстройства, которыя хотя и не очевидны, не рзки, не ярки, но все же серьезны и въ нормальной жизни даютъ себя очень чувствовать. Вопросъ о криминальномъ тип выдвинулъ цлый рядъ другихъ, тсно связанныхъ между собою, общественныхъ вопросовъ и вс заинтересовались психопатологіей вообще и криминальной психопатологіей въ особенности. Все это не можетъ не воздйствовать на беллетристику. Отнын, беллетристъ, исключающій изъ области своего вднія всю обширную психопатологическую область, уклоняющійся отъ руководительства научныхъ теорій, рискуетъ даже и при большомъ талант запутаться въ своихъ собственныхъ, импровизированныхъ теоріяхъ, а при маломъ — показаться наивнымъ или пошлымъ, не способнымъ удовлетворить даже и средняго читателя. Такимъ образомъ, пріемами Дефо съ современнымъ ‘picaro’ ничего нельзя подлать. Къ тому же, и ‘picaro’ сталъ уже иной: онъ уже и во времена Дефо соприкасался съ міромъ ‘Роксанъ’, теперь сцена его дйствія стала еще шире. Его надо умть распознать подъ всевозможными оболочками: ‘сердце его облечено въ желзную броню, у него крпкія челюсти для пережевыванія своего хлба и чужого, онъ обладаетъ ненасытнымъ желудкомъ, который онъ изловчается держать всегда туго набитымъ, у него неоросимые слезами глаза, глухіе къ скорби ближняго уши, поспвающія за слабйшимъ ноги, цпкія руки’… Можно ли перечислить вс его признаки? Не онъ ли уврялъ, что ‘умный человкъ не можетъ быть не плутомъ’, не онъ ли жаловался на козни враговъ и уподоблялъ себя кораблю, носящемуся по волнамъ бурнаго моря, не онъ ли каялся въ прегршеніяхъ, держа камень за пазухой, не онъ ли торжествовалъ побду въ ‘первой борьб’ и не знаю еще что?… О, онъ, разумется, торжествуетъ и теперь, и похваляется,— и въ десятый и въ сто-десятый разъ!.. Передъ романистами разстилается безграничная область, видятся безчисленные оттнки героя отъ Диккенсонскаго Фэгина до несравненнаго де-Sergy незабвенной Хвощинской. Но если реалистическій романъ, представивъ въ картин живой и яркой побдное шествіе этого вчно юнаго ‘picaro’, исполнитъ долгъ свой до конца, то онъ изобразитъ вамъ когда-нибудь,— надо надяться,— и его пораженіе и паденіе, если только, конечно, романъ, врный самому себ, сможетъ сдлать это, оставаясь, какъ и прежде, реалистическимъ.