По Памиру, Станкевич Борис Вячеславович, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 175 минут(ы)

По Памиру

Путевые записки Б. В. Станкевича.

Предисловие.
Краткий очерк Памира.

Всестороннее исследование Памира и Тибета пойдет ныне, благодаря средне-азиатскому рельсовому пути, ускоренным, ходом. В настоящее время, когда вас в какие-нибудь 3-4 суток переносят с полным комфортом с берегов Каспия в Андижан, страшно подумать о той потере времени, какую причинял в свое время, еще очень недавнее, знаменитый ‘большак’ с Оренбурга на Ташкент. Да и не одно только время мог убивать большак. А энергия путника? Правда, энергии Пржевальских, Северцовых, Семеновых не сокрушить ничем. Но много ли можно насчитать таковых? Теперь на изучение дебрей Средней Азии могут отваживаться люди и не столь сильные духом, но зато в числе несравненно большем. Пусть работа каждого отдельного исследователя будет теперь в среднем не столь блестяща, как работа названных богатырей духа, но общая масса вкладов в сокровищницу знаний будет рости теперь, может статься, даже быстрее — благодаря большему числу работников. В этом — великое культурное значение средне-азиатского рельсового пути.

Я не буду останавливаться на впечатлениях быстрого переезда по железной дороге от Каспия до предгорьев Алая. Впечатлений, правда, получается много: эта железная дорога пересекает область поразительных контрастов, область, где суровые пустыни с их песчаными волнами чередуются с плодороднейшими оазисами. Но все это описывалось много раз и весьма обстоятельно, все это запечатлено в памяти широких кругов общества многочисленными картинами. В результате оказывается, что для заурядного наблюдателя, тем более для наблюдателя мимолетного, все эти темы исчерпаны и закрыты.

Не буду я останавливаться и на описании Оша, этого во многих отношениях замечательного уездного города [625] Ферганской области: после талантливых корреспонденций Л. И. Б., помещенных в ‘Московских Ведомостях’ осенью 1900 г., эта тема также закрыта.

Если я решаюсь выпустить в свет мои записки, то это только потому, что они посвящены почти исключительно моим памирским впечатлением, а о Памире пока еще можно сказать немало нового.

Под именем ‘Памир’ принято понимать область истоков Аму-Дарьи. Эта область имеет северной своей границей могучий горный хребет Заалайский, из которого высовываются такие снежные исполины, как Пик Кауфмана в 7010 метров (Для приближенной переоценки подобных данных на более привычные русскому читателю версты следует лишь помнить, что 1000 метров — без малого верста.) высоты, и Кизыл-Агын, достигающий 6620 метров. Южная граница Памира — хребет Гиндукуш с вершинами вроде Лунхо (7000 метров). С запада Памир ограничен тем коленом реки Пянджа — это одна из главных артерий Аму-Дарьи, — которое тянется в общем с юга на север, приблизительно по меридиану 41 10′, считая долготу от нашей Пулковской Обсерватории. Восточная граница Памира — высокая гряда, служащая водоразделом для бассейнов Аму-Дарьи и китайского Тарима. Один из выдающихся столбов этой в общем отлогой водораздельной гряды высится на 7630 метров над уровнем океана. Это — Муз-Таг-Ата, что значит ‘отец снеговых гор’.

В учебниках географии Памир именуется плоскогорьем. Название это вряд ли точно. Правда, в восточной части Памира, ближе к помянутому выше водоразделу между речами русского Туркестана с одной стороны и китайского с другой, долины больших рек относительно широки и представляют из себя продолговатые плоскогорья. Таковы долины Муз-Кола, Ак-Су, Аличура. Также и озера в этой части Памира не сдавлены горными хребтами, а обрамлены слегка покатыми окраинами, иногда в несколько верст ширины, которые затем уже переходят в более или менее крутые горные склоны. Таковы плоскогорьица, имеющие посреди себя озера: Кара-Куль. Ранг-Куль, Зор-Куль. Но сумма площадей всех плоскогорий, как речных — продолговатых, так и озерных — округленных, хотя она и значительна абсолютно, все же очень невелика по сравнению с площадью, занятой колоссальными горными системами, окружающими озера и обрамляющими реки. Эти горные системы состоят из причудливо расположенных хребтов, отличающихся большой высотой вершин — в 7000 метров и более — и крутизной склонов. Хребты эти в большинстве случаев непроходимы, несмотря на значительную высоту ‘снеговой линии’ на Памире. В виду этого даже восточный Памир смело было бы назвать плоскогорьем как целое. Область швейцарских Альпов не называют ведь плоскогорьем, а между тем и здесь не все реки и озера сдавлены в тесных ущельях: [626] многие реки Швейцарии имеют, напротив того, очень широкие долины. Инженер полковник Б. Я. Мощанский, занимавшийся разработкой путей на восточном Памире и постройкой так называемых рабатов (Каменные или глинобитные сооружения вроде крепостных казематов. Они служат местом ночлега воинских команд при походах из Оша на Пост Памирский.), выражается по этому вопросу так: ‘семь лет я чуть ли не сплошь живу на Памире, а плоскогорья что-то не видал’. Мои личные впечатления заставляют меня присоединиться к такому заключению. Но если даже восточный Памир, как целое, трудно признать за плоскогорье, то что же сказать про западную его часть? В западном Памире — сюда относятся области Дарваз, Рошан, Шугнан и большая часть Вахана — даже большие реки сильно сдавлены теснинами, русла их сильно наклонены к горизонту, малые речки представляют почти сплошные каскады, низвергающие воду иногда с огромной высоты, горные хребты отличаются большой крутизной склонов, не только сами эти хребты, но зачастую даже ложбины больших рек непроходимы. Высота отдельных вершин этих хребтов не менее значительна, чем в восточном Памире. Так Пик Царя Миротворца в Вахане поднимается на 7000 метров, рядом с ним Пик Царицы Марии высится ни 6100 метров, почти столь же высоко держат свои убеленные главы Пики Ванновского и Обручева в Рошане. Но на ряду с этим, долины западного Памира гораздо углубленнее долин Памира восточного: ведь все большие реки, орошающие Памир, имеют главным, магистральным своим направлением западное — от великого русско-китайского водораздела к общему ложу Аму-Дарьи, которую они образуют своим слиянием. Особенно внушительно нагромождение горных масс в Рошане и Дарвазе. Река Мургаб — памирский Мургаб, который не должно смешивать с одноименной водной артерией Закаспийского края — течет по восточному Памиру, например близ Памирского поста, сравнительно медленно, в Рошане тот же Мургаб обращается в бешеную реку, катящую обломки утесов, эта бешеная река, местами прегражденная порогами, на участке от впадения в нее Танымаса до слияния ее с Пянджем носит название Бартанга. Не менее, чем Бартанг, бурны Гунт в Шугнане, Шах-Дарья в Вахане.

Итак, обширная территория Памира по устройству поверхности может быть разделена на две части. Первая часть, именно восточная, характеризуется сравнительно широкими речными долинами и сравнительно просторными ендовами, дающими приют озерам. Вторая часть, западная, отличается тесным нагромождением горных массивов, между гор прорывают себе узкие щели реки, катящие свои воды с бешеной скоростью. Западный Памир — область очень крутых профилей и резких контрастов: здешние увенчанные снегом великаны, столь же высокие, как и вершины восточного Памира, обрываются своими нередко отвесными каменными [627] боками в речные ложбины, значительно более углубленные, чем долины восточного Памира.

Плоскогорьица восточного Памира покрыты в смежности с озерами и реками так называемыми лёссом, на котором нередко встречаются солончаки. Последних особенно много вокруг озера Кара-Куля, вода которого слегка горько-соленая. Лёсс — очень плодородная почва. Только благодаря этому плодородию лёсса восточный Памир, долины и ендовы которого очень высоки над уровнем моря, не абсолютно пустынен. Трава, годная для лошадей, хотя и жесткая, встречается иногда на восточно-памирском лёссе до высоты в 4200 метров: это — в местах, где сочится вода, текущая со снегов. Правда, что сезон травы на таких высотам очень короток: трава появляется здесь лишь в конце июня — начале июля. Терескен — низкорослая колючка, годная впрочем лишь на топливо, — попадается на восточном Памире до высоты в 4500 метров! В местах, где воды застаиваются, как например, по долине реки Аличура или по долине верхнего Мургаба, образуется нечто в роде болот с кочками. Тут трава бывает обыкновенно в изобилии, даже при значительном возвышении таких мест над уровнем моря — до 4000 метров и более. Значительно большая однакоже часть восточного Памира представляет из себя унылую, однообразную пустыню, покрытую песком и галькой, а выше — снегом. Деревьев на восточном Памире нет совсем. Над ендовами, дно которых усыпано то галькой, то тончайшим песком, и только близ вод покрыто лессом, высятся более или менее крутые склоны гор, состоящих по большой части из песчаников. Еще выше залегает вечный снег. Высота ‘снеговой линии’ для восточного Памира очень значительна: от 4800 до 5000 метров над морем. Столь значительная высота нижней границы вечного снега обусловлена не столько близостью Памира к тропическому поясу, сколько чрезвычайной сухостью его климата и незначительным количеством атмосферических осадков. Те могучие воздушные токи, которые посылает летом на материк Азии Индийский океан, оставляет почти целиком несомый ими запас водяного пара — в виде дождя или снега — на южных скатах Гималая и Гиндукуша. Эти воздушные потоки достигают Памира исключительно в виде ‘суховеев’ — ветров, похожих на ‘Fohnwind’ северной Швейцарии и южной Германии.

Западный Памир обладает климатом заметно более влажным, чем восточный. Потому и высота ‘снеговой линии’ па западном Памире несколько меньше. Сюда, в западную часть великого среднеазиатского нагорья, еще прорываются чрез сравнительно невысокий афганский Ишкашим (‘Ишкашим’ — название области. Часть этой области находится в сфере влияния России.) влажные юго-западные ветры, дующие вдоль Гиндукуша, который загибает в Ишкашиме на юг. Есть и другая причина большей влажности климата западного Памира по сравнению [628] с Памиром восточным — причина чисто местная: через западный Памир протекают к ложу Аму Дарьи все те воды, которые образуются от таяния снегов на восточном Памире. В речных долинах западного Памира, благодаря их сравнительно небольшой высоте над морем, находятся местами оазисы, в которых растут Деревья и вызревают злаки. Оазисы это находятся почти исключительно При устьях боковых потоков, низвергающихся в большие реки — Пяндж, Бартанг, Гунт, Шах Дарью. Оазисы еще более оживляют природу западного Памира, разнообразную уже в силу одних, только геологических условий.

Условимся считать границей между восточным и западным Памиром линию, идущую так: от Пика Кауфмана в хребте Заалайском к истокам реки Кокуй Бель, далее к горе Тура, близ Мургаба под 38 10′ широты 43 8′ долготы от Пулкова, затем к восточной конечности озера Яшиль Куля, отсюда к урочищу Мазар Тепе на реке, носящей название ‘Памир’, урочищу, лежащему под 37 27′ широты: и 42 59′ долготы, наконец, по меридиану 43 — к Гиндукушу.

Такое разграничение оправдывается условиями строения поверхности: в самом деле, к западу от вышеупомянутой разграничительной линии русла рек становятся значительно круче, ущелья сильно суживаются, профили горных массивов становятся гораздо круче.

Если мы примем вышеуказанное разграничение между Памиром восточным и Памиром западным, то окажется, что в черте первого высоты над уровнем моря заключаются между нижним пределом в 3500 метров — долина Мургаба, долина Вахан Дарьи — и верхним пределом в 7630 метров, в черте западного Памира высоты над морем колеблются между 2000 метров — в долине Пянджа близ Калай Вамара — и 7000 метров.

Предлагаемое мною разделение Памира в физическом отношении удобно еще и потому, что оно приблизительно согласуется с естественным разделением этой области в отношении этнографическом.

Восточная часть Памира, область более отлогих профилей, область по преимуществу пустынная, населена кочевниками-каракиргизами. На всей обширной площади восточного Памира их всего только от 10000 до 12000 душ.

Западный Памир населен таджиками. Это — иранское племя, представители которого наружностью очень похожи на европейцев. Язык таджиков, распадающийся на несколько наречий, имеет много корней, тождественных с корнями европейских языков. Памирские таджики ведут жизнь полуоседлую, полукочевую: зиму проводят в ‘кишлаках’ — поселках, состоящих из жалких глинобитных мазанок и расположенных в оазисах речных ущелий, летом скитаются со своими стадами по едва доступным горным дебрям. Для надзора за кишлаком оставляются в нем на лето два, три сторожа, нередко однакоже кишлак [629] оставляется и совсем без всякого призора. Сказанное впрочем относится главным образом к глухим дебрям Рошана и Шугнана: в Вахане, где сообщение между кишлаками не столь стеснено топографическими условиями, где оазисы более обширны, и где таджики зажиточнее своих рошанских собратьев, — кишлаки бывают обитаемы и летом.

Восточный Памир считался с давних времен принадлежащим к владениям коканских ханов. Господство последних было однакоже чисто фиктивным: на восточном Памире постоянно хозяйничали китайцы, продолжали китайцы такой образ действий и некоторое время после присоединения коканского ханства к России. Известные памирские походы Ионова положили конец этому неправомерному порядку вещей’

Западный Памир разделялся в прежнее время на три ханства: Рошан, Шугнан и Вахан. Рошан был под владычеством — более впрочем номинальным — бухарского эмира. В Шугнане и Вахане хозяйничали афганцы, хотя более прав имела на эти области Бухара. Походы Ионова и экспедиция генерального штаба капитана Ванновского содействовали восстановлению прав вассальной нам Бухары. Окончательно вопрос решен дипломатическим путем, на основании работ русско-английской разграничительной комиссии, функционировавшей в конце 1894-го и в начале 1895-го года. Соглашение по этому вопросу между Россией и Великобританией состоялось 27-го февраля (11-го марта) 1895 года. С этого момента между Россией и Афганистаном с одной стороны и Афганистаном и Великобританией с другой стороны существуют на Памире строго определенные границы.

Начиная от бухарского поселка Ак Кума, границей между Афганистаном и вассальной нам Бухарой служит Аму Дарья и Пяндж (Так именуется Аму-Дарья выше устья правого притока ее — Вахша.). Эта бухарско-афганская граница тянется до впадения в Пяндж (справа) реки Памира, истока из горного озера Зор Куля. От устья ‘Памира’ граница идет по левому берегу этой реки и по южному берегу озера Зор Куля. Это уже собственно русско-афганская граница: бухарский Памир простирается по Пянджу только до устья реки ‘Памира’, восточная часть Памира состоит под непосредственным управлением военного губернатора Ферганской области (Ферганская область образована из завоеванного Россией Коканского ханства.), а именно в ведении ‘Памирского отряда’. От восточной оконечности Зор Куля русско-афганская граница идет по условной линии, точно определенной русско-английским соглашением 1895 года. Линия эта проходит через огромные снежные пики: Согласия, князя Лобанова-Ростовского, маркиза Сольсбери, лорда Эльджина, генерала Повало-Швыйковского. Промежуточные пункты этой линии отмечены на месте двенадцатью столбами. Линия упирается в русско-китайскую границу близ перевала Беика. [630]

С другой стороны границей между Афганистаном и Великобританией на Памире признан гребень хребта Гиндукуша.

Таким образом Россия нигде на Памире не соприкасается с Великобританией непосредственно: между обеими державами заклинен афганский ‘буфер’ в виде удлиненной с запада на восток полосы, которая ограничена с юга гребнем Гиндукуша, а с севера реками Пянджем и Памиром, озером Зор Кулем и условной линией от Зор Куля к Беику. Эта полоса имеет между меридианами 41 30′ и 42 20′ ширину всего лишь в 20 верст. К востоку от меридиана 42 20′ афганский ‘буфер’ значительно расширяется. Надо заметить, что узкая часть ‘буфера’ зато наиболее трудно проходима: перевалы Гиндукуша здесь очень высоки, от 5100 метров (Рич) до 6900 метров (Качин) над уровнем моря.

На основании соглашения 1895-го года афганцы не имеют права строить укреплений в пределах помянутой полосы, Англия не имеет права включать эту полосу в свои владения, но эта полоса признана состоящей в сфере влияния Великобритании.

Границы между Россией и Китаем на Памире точно не установлены.

Нам, русским людям, приходится, сказать во правде, посетовать на уступчивость наших представителей в русско-английской разграничительной комиссии, работавшей в конце 1894 и начале 1895 гг. После смелых рекогносцировок Ионова, естественно было нам, русским, надеяться на то, что сфера нашего влияния будет простираться до самого Гиндукуша. Между тем, мы сделали своей южной границей реки Пяндж и Памир и озеро Зор Куль. Мы разрешили заклинить между собой и Британской Индией афганский ‘буфер’. Мы отдали Афганистану — в состав этого самого буфера — могучий горный хребет, лежащий между рекой Памиром и озером Зор Куль с одной стороны и Вахан Дервей (верхним течением Пянджа) с другой стороны, горный хребет, получивший наименование хребта Императора Николая II. Южный склон этого хребта, под которым течет Вахан Дарья, представляет плодородный оазис, довольно густо населенный симпатичным племенем, представляющим переходный тип от таджиков к индусам. Отдавши Афганистану этот оазис, мы оставили за собой только дикую горную пустыню, каковую представляет из себя ложбина Зор Куля и долина реки Памира… [631]

Глава I.
От Оша до Гульчи.

25 мая 1900 г. на рассвете мой караван выступил из Оша в Гульчу. Дорога до Гульчи прекрасно разделана, вдоль нее тянется телеграфная проволока.

Я ехал впереди на резвом киргизском маштаке, который характерно заламывал назад голову и нетерпеливо вытанцовывал, когда я его ставил на шаг. В нескольких, шагах сзади следовал на своем косматом рыжем башкирце казак Куромшин, в полном походном снаряжении. Куромшин — типичнейший представитель оренбуржца, но у него традиционный вихор особенно внушителен и бросается в глаза издалека. Куромшин принадлежит к 1-й сотне 6-го полка, командир коего, доблестный полковник Э., не упускает случая внушать своим лихим джигитам, что ‘казак и видом своим должен быть страшен’. Куромшин — родом из татар. Это можно решить сразу, при первом взгляде на его умную физиономию, а тем более при первых порывах его быстрого и энергичного говора, хотя и с довольно правильным складом русской речи. Все киргизы, как степные, так и горные, прекрасно могут объясняться с оренбургскими татарами. Недаром, по преданию, оренбургские татары, киргизы и башкиры произошли от трех родных братьев — легендарных азиатских ‘батырей’. Потому-то Куромшин мог служить мне толковым переводчиком при встречах моих с алайскими и памирскими кара-киргизами. Даже с таджиками объяснялся он удовлетворительно, благодаря тому, что редкий таджик не владеет, хотя немного, киргизской речью.

Мы с Куромшиным ехали преимущественно рысью, чтобы успеть приготовить на месте ночлега сколь возможно скорее бараний суп для всего персонала каравана. Караван тащился за нами шагом. Он состоял из вьючных лошадей алайской породы, животных удивительно. нетребовательных в отношении корма, выносливых в отношении резкостей погоды, не знающих устали и ловких при влезании на кручи. Содержимое вьюков отличалось большим разнообразием. Наибольшее внимание людей, сопровождавших караван, привлекали к себе три ‘ягтана’, — так называются в Туркестане кожаные вьючные чемоданы, — которые содержали точные физические инструменты. Тут были: магнитный теодолит, актинометры новейших систем, термометры, анероид и т. д. Эти три ягтана были навьючены на самых сильных и добронравных лошадей, с них не спускали глаз погонщики сарты, а особенно двое казаков той же 1-й сотни 6-го оренбургского полка, Константин Воронежев и Василий Желтоухов. Первый из них, в чине приказного (Этот казачий чин соответствует ефрейтору.), был [632] назначен мною начальником каравана. Приказный Воронежев — заядлый раскольник и очень ‘себе науме’, при всем том грамотей, смышленый, даже талантливый. В каких-нибудь несколько дней, во время работ моих в Оше, научил я Воронежева искусству прислуживать мне при производстве магнитных, актинометрических и метеорологических наблюдений. Эти, по его выражению, ‘умственные’ занятия чрезвычайно его заинтересовали: они льстили его самолюбию. Он к ним прямо пристрастился, с первых же дней. На магнитный теодолит смотрел он почти с благоговением. Подобно тому, как Куромшин, сроднившийся со мной за время нашего кочеванья, готов был бы за меня броситься ‘в огонь и воду’, то же самое не задумался бы сделать Воронежев для спасения магнитного теодолита, притом не просто только потому, что самый этот теодолит — казенный. Заботливость, которой во время перехода окружает Воронежев вьюки с точными инструментами, не подлежит описанию. Остальные вьюки содержат съестные припасы — муку, крупу, сухари, консервы из зелени, чай, сахар, фураж для лошадей — в виде ячменя, медикаменты и перевязочные средства, запасы патронов, котлы, таганы и железные чайники, всевозможные инструменты, начиная от топоров и лопат и кончая мелкими подпилками, плоскогубцами и иголками, запасы веревок и проволоки, части палатки и т. д. Не мало нужно всяких припасов, когда пускаешься в долгий путь по стране почти пустынной, а тем более, когда путешествие осложнено производством тонких физических наблюдений и измерений.

Купцы сарты, ведущие торговлю с Кашгаром, вьючат на каждую лошадь по шести пудов. Я остерегся от подражания этому примеру и допустил вьюки лишь по четыре пуда на лошадь. Последующее показало, что такая предосторожность была далеко не лишней: кашгарская дорога несравненно торнее тех путей, которыми пришлось пробираться мне.

Под командой Воронежева состоит добродушный, но немного ленивый, казак Желтоухов и два ‘каракеша’, т. е. погонщика вьючных лошадей, по национальности сарта. Старший из каракешей, по имени Годобай, — рослый мужчина атлетического сложения, с бронзовыми от загара лицом и шеей. Его ваточный халат, бессменно один и тот же в ночной мороз на высоком горном перевале и в полуденный солнопек в долине, оставляет открытой верхнюю часть груди и горло, обремененное огромным мясистым кадыком. Ноги Годобая обуты в неуклюжие туземные сапоги, называемые ‘мукки’. С своим подручным, другим сартом, он обращается деспотически. Этот его помощник— детина столь же богатырски сложенный, как и сам Годобай. Когда последний в хорошем расположении духа, он удостоивает помощника разговором на сартовском языке, тот отвечает почтительно, немногословно. Будучи в сердцах, Годобай осыпает подручного самой отборной русской руганью, которой исчерпываются почти все его познания по части [633] русской речи. Иной раз Годобай и поколотил бы помощника, если бы его не осадил окрик Воронежева. Годобай — каракеш профессиональный. Много раз бывал он в Кашгарии, а также и на Памире.

От самого Оша, который высится над уровнем моря на 1.030 метров, Гульчинский ‘большак’ все время поднимается вверх, впрочем очень отлого. Сначала путь прорезает плодородные поля, прекрасно орошенные многочисленными арыками. Арыки отведены от верхнего течения Ак Буры, бешеного и многоводного потока, который мчится с Алайского хребта и протекает затем через самый город Ош. По обе стороны дороги — частые кишлаки, населенные сартами. Самый большой из них, Мады, расположен на самой дороге, в 12 верстах от Оша. Здесь проводит зимы старушка Датха, бывшая повелительница алайских каракиргизов, изъявившая покорность Белому Царю вскоре после покорения Кокана и рыцарски обласканная Скобелевым. Летом Датха кочует по предгорьям Алая. Ее придворные приготовляют дивный кумыс, которого мне довелось испробовать.

Только что мы миновали Мады, как полил дождь, зарядивший до вечера и временами ожесточавшийся до степени ливня. Такой упорный и интенсивный дождь — редкость в этих местах. Проливень заставил меня отказаться от намерения сделать в первый же день переход до самой Гульчи, и я решил заночевать в кишлачке Лянгаре, отстоящем от Оша только на 34 версты. Лянгар расположен на левом берегу речки Талдык. Покинув Ош еще на рассвете, я был в Лянгаре около 9 часов утра. Мы остановились не в самом кишлаке Лянгаре, населенном сартами, а в стоящей на отлете от кишлака избе русского поселенца, крестьянина воронежской губернии, служившего раньше жандармом в Петербурге. Здесь проживает он вдвоем с своей бабой, также воронежской уроженкой. От времени до времени останавливаются у них проезжающие в Гульчу русские. Про эту симпатичную парочку я слышал еще в Оше и теперь отыскал их жилище нарочно. Поставив наших коней под навес и вытеревши их соломой, Куромшин купил в кишлаке барана и принялся за варку супа на кухне наших хозяев. Караван подошел к полудню. Казаки вычистили наши винтовки, смоченные дождем, а около 2 часов пополудни мы уже хлебали бараний суп. Лошади, после того как они отстоялись, были стреножены и пущены на подножный корм. Завалившись спать очень рано, мы проснулись до света. Верховым коням навесили торбы с небольшими порциями ячменя, а сами принялись за чай с остатками вареной баранины и черным хлебом, запасенным в Оше. Понятно, за чаепитием не рассиживались. Быстро собрали казаки нашу походную утварь и уложили ее в туземные саквояжи — ‘капы’ и ‘куржумы’. Быстро скатали они в трубки большие войлоки — ‘кошмы’, на которых мы спали. Затем приступили к навьючиванью караванных лошадей. Ошские каракеши никогда не расседлывают вьючных лошадей: они [634] пасутся на подножном оседланными и проводят под седлами всю свою незавидную жизнь. Снять седло с такой лошади было бы иной раз не безопасно для жизни несчастного животного: это значило бы развередить и обнажить сплошную вонючую рану, покрывающую его спину. Вьючное седло, употребляемое в Фергане и называемое по туземному ‘пано’, имеет огромные размеры: оно доходит чуть не до хвоста лошади и закрывает почти вполне ее бока, придерживается очень широкой подпругой из тесьмы, нагрудником и короткими пахвями. Лошадь, пасущаяся в таком панцире, производила на меня всегда впечатление улитки, которая тащит свою раковину.

Поймавши на пастбище лошадей, Годобай и его помощник подводят их к вьюгам, подтягивают подпруги и начинают вьючить. Прежде всего вьючат ягтаны с точными инструментами и скатанные в трубки кошмы, между которыми, на центральной горизонтальной площадке ‘пано’, должен покоиться в своей шкатулке большой хронометр ‘Dent ? 1630’. Во время этой операции, Воронежев сам не свой: деятельно помогает каракешам, покрикивает на Желтоухова, удостоверяется в прочности подпруг и вьючных арканов, внушительно ругается за недостаточное, по его мнению, уважение каракешей к заветным предметам. Но как только эта работа закончена, и приступают к вьючению каких-нибудь мешков с фуражем, Воронежев перестает волноваться, принимает солидный начальнический вид, засовывает руки в карманы чекменя и только изредка процеживает сквозь зубы: ‘джюда якши’, т. е. ‘вьючь хорошенько!’

Выступая из Лянгара, я покинул разделанную дорогу, переехал в брод мелкую речку Талдык и направился к Гульче более коротким, хотя и более трудным путем — мимо озера Каплан Куля. Дождь, прекратившийся было во время нашей ночевки, опять полил с большой силой, как только мы отошли на 3-4 версты от Лянгара.

Мы следовали тропой по склону оврага, приютившему шумливый поток, впадающий в речку Талдык против Лянгара. Склоны гор были покрыты чудной травой, местами попадались роскошные ковры цветов. Многочисленные стада баранов, принадлежащие киргизам Ошского уезда, откармливаются на этих тучных пастбищах. Деревьев нет здесь совсем. Наша тропа становилась все круче и каменистее. Вот, наконец, и высшая точка перевальчика Така, возвышающегося на 2250 метров над морем и ведущего через расселину скалистого, лишенного растительности, гребня. Отсюда дивный вид на ендову, в которой лежит Каплан Куль. Берега озера поросли камышами, здесь, по словам встреченного нами словоохотливого киргиза, в былые времена любили залегать тигры. Близ озера расположено киргизское кладбище и небольшая, сложенная из камней, молельня. Мы спустились по крутой тропинке с перевальчика, прошли удлиненную ендову, приютившую озеро, и поднялись на второй перевальчик — Шальбели. С высшей его точки, [635] поднятой над уровнем моря на 2110 метров, открывается величественный вид на обширное плато, на котором лежит Гульча. Крутой спуск с Шальбели причинил нам с Куромшиным много неприятностей: под действием проливня, не унимавшегося в течение 2-3 часов, глинистый скат перевала стал невыносимо скользким, и наши кони бесчисленное число раз падали. К счастью, мы не претерпели при этом сколько-нибудь значительных ушибов, зато отделали же глиной наши промокшие насквозь от дождя одежды!

Но вот мы и внизу, на усыпанном галькой плато, на левом берегу речки Гульчинки. Обыкновенно она бывает очень мелка в этом месте, несколько ниже ‘укрепления’ Гульчи. Гульчинка течет здесь многими рукавами по довольно ровному, устланному галькой, ложу, ширина которого доходит до полуверсты. На островах между рукавами реки растут кое-где ивы и другие деревья.

26 мая, после ливня, бывшего как в этот день, так и накануне, Гульчинка бушевала. Она разлилась во всю ширь своего ложа, деревья на островах торчали теперь прямо из воды. Нам с Куромшиным предстояло переправиться через этот быстрый поток полуверстной ширины. Признаюсь, самочувствие мое было не важно… Надо было, однакоже, на что-нибудь решиться. Дождь лил ‘как из ведра’, и мы начинали зябнуть, с другой стороны хоть до ночи тут стой, помощи не будет: на берегах реки ни души, жители кишлака Гульчи, отделенного от нас рекой, забились от проливня в свои мазанки… Потолковали, подумали и составили план переправы. Моя бурка и шинель Куромшина были скатаны и привязаны впереди седел. Мы забрали вверх по берегу шагов на 150 выше ближайшей группы торчавших из воды деревьев. Несколько сильных ударов ногаек, и наши заупрямившиеся было кони вогнаны в поток… ‘Айда, айда‘ подбодряет Куромшин своего рыжего. К счастью, плыть лошадям не пришлось, правда, некоторые более углубленные места они проходили почти на дыбах. Течение сильно их влекло, и мы едва попали к ближайшей намеченной цели — к первой группе деревьев. Здесь глубина оказалась совсем небольшая — до стремян. Отсюда я погнал своего коня вверх по руслу и, сделав так сотню шагов, снова повернул его поперек — с рассчетом попасть к следующей группе деревьев. На последнем переезде, в каких-нибудь 40-50 шагах от правого берега, мой маштак разом ухнул с головой в глубокую колдобину, бросившись долой с седла, я начал изо всех сил бороться с течением, что было отчаянно трудно в одежде и сапогах. К счастью, меня быстро снесло течением на неглубокое место, где мне удалось стать на ноги. Сюда же выплыл и мой конь, которого я поспешил поймать за повод. Куромшин, следовавший сзади, видя, что меня влечет течением книзу, погнал своего коня ко мне наперерез и, благодаря счастливой случайности, миновал края той ямы, [636] в которую сорвалась моя лошадь. Я сел на коня, и мы добрались благополучно до берега. Вылили из сапогов воду и пустились галопом к кишлаку. Привязавши коней под навесом двора Гульчинского ‘волостного’ Матт Гаппара, мы отправились на кухню этого туземного магната и разделись перед топившимся очагом, накинувши себе на плечи я — мокрую бурку, а Куромшин — шинель. Матт Гаппар послал на встречу моему каравану — к месту переправы через Гульчинку — несколько верховых с арканами и арбу с огромными колесами. На этой арбе перевезли через реку в несколько оборотов мой багаж, снятый с вьючных лошадей. Верховые ехали по сторонам арбы и придерживали ее арканами и палками. Благодаря этим мерам и знанию туземцами речного русла, мои инструменты и прочий багаж были переправлены благополучно. Правда, вода заливала платформу арбы, но кожаные ягтаны пропустили сквозь швы лишь незначительные количества воды, благодаря слоям прессованной соломы, вода, попавшая внутрь ягтанов, не достигла до ящиков с точными инструментами. Оказался мокрым нижний слой белья в одном из ягтанов. Но в других ягтанах нашлось достаточное количество сухих русских рубах, кубовых штанов и шерстяных носков. Немедленно облачились во все это я сам и мои казаки, принявшиеся затем за сушку мокрой одежды.

Речка Гульчинка, которую обыкновенно ‘курица в брод переходит’, от времени до времени устраивает всетаки проказы вроде описанной и пользуется в этом отношении дурной репутацией. И в Оше, и на Посту Памирском я слышал не одну жалобу на эту коварную реку.

Подполковник В. Н. З. выкупался однажды в Гульчинке ‘почище’ моего и потерял при этом ‘куржум’ с ценными вещами.

Однажды в той же Гульчинке залился верблюд, нагруженный 8-10 пудами сахара, назначавшегося для гарнизона Поста Памирского. Пока удалось выловить труп верблюда, весь сахар успел обратиться в никуда не годную кашу.

Поручик М. А. Н., чуть-чуть не захлебнувшийся сам при переправе через Гульчинку, подмочил пачки кредитных билетов, которые он вез в куржуме на Пост Памирский, и которые назначались в жалование за несколько месяцев чинам Памирского отряда. Поручику пришлось тут же, благо погода была солнечная, разобрать намокшие пачки и разложить кредитки рядами по береговой гальке, придавивши каждую камешком достаточного веса. Из эшелона, который вел поручик, были выбраны унтер-офицер, урядник и еще 2-3 нижних чина, которые образовали караул над сушившимися на солнышке кредитками.

Переодевшись в сухое белье и погревшись чайком, мы принялись, в ожидании супа из половины барана, зарезанного накануне в Лянгаре, за приведение в порядок подмоченного багажа. Тут мне пришлось ‘подтянуть’ слегка [637] Желтоухова, который, пригревшись на кухне Матт Гаппара, заснул было сном праведника, не вычистив своей винтовки.

Пообедав бараньим супом и отведав поставленного Матт Гаппаром ‘дастархана’, я сделал визит достопочтенному эсаулу И. И. Угличинину, командиру оренбургской сотни, составляющей гарнизон Гульчинокого ‘укрепления’. Это ‘укрепление’, отстоящее от кишлака на 100-150 сажен, напоминает кавказские ‘укрепления’ былого времени.

Глава II.
Алай.

Переночевавши в доме Матт Гаппара, мы двинулись на рассвете 27 мая в дальнейший путь.

Гульча — последний, сравнительно, культурный пункт на пути из Оша к Посту Памирскому. До Гульчи доведен телеграф. Летом 1899 г. приезжал на Алай и на Памир инженер, ради выяснения вопроса, чего может стоить доведение телеграфа до Поста Памирского, который отстоит от Гульчи на 310 верст. Смета этой стоимости вышла настолько внушительная, что от продолжения телеграфной линии за Гульчу отказались на неопределенное время.

Высота Гульчи рад уровнем моря равна 1480 метрам. Дорога из Гульчи в Кашгар и на Памир идет вверх по долине Гульчинки. Долина эта местами обращается в ущелье и изобилует красивыми видами. В нескольких переузинах, через реку перекинуты военными инженерами мосты, и дорога то и дело перебрасывается с одного берега на другой.

Гульчинка бежит с Алайского хребта, представляющего одно из разветвлений великого Тянь-Шаня. Выше Гульчи русло ее вообще довольно круто и течение стремительно, особенно в теснинах. Местами долина расширяется и река течет в лессовых берегах. Нередко эти лессовые берега представляют характерные вертикальные обрывы, продыравленные, как решето, бесчисленными норками стрижей. Растительности здесь уже немного: кое-где над рекой, особенно при устьях боковых горных потоков, встречаются небольшие группы лиственных деревьев, выше, по склонам гор, виднеется только хвоя, так называемая ‘арча’, напоминающая общим видом скорее можжевельник, чем елку, но это во всяком случае можжевельник исполинский, с толстым у корня, хотя и быстро ‘сходящим на нет’, стволом. Травы здесь немного.

Верстах в 20 от Гульчи, долина реки представляет значительное расширение и имеет характер плодородного оазиса. Тут приютилась одинокая сакля переселенца сарта, занимающагося скотоводством и в небольших размерах [638] хлебопашеством. Промышляет он еще и тем, что предлагает чай путешественникам, идущим с караванами в Кашгаре или на Памир. Мы с Куромшиным попили у него чайку. Куромшин объяснил сарту, что за нами идет караван, сопровождаемый двумя казаками и двумя каракешами, и что я приказываю остановить караван и попоить чаем этих четверых людей. Уезжая, я уплатил сарту как за наше чаепитие, так и за обещанное им угощение людей, сопровождающих мой караван. На ночлеге в Суфи-Кургане я узнал, однакоже, от Воронежева, что плутоватый сарт слова своего не сдержал.

Урочище Суфи-Курган отстоит от Гульчи на 40 верст. Высота его над морем без малого 2000 метров. Около Суфи-Кургана в Гульчинку впадает справа речка Терек-Су. Следуя вверх по ее ущелью, вы попадаете на перевал Терек-даван (Киргизское слово ‘даван’, собственно говоря, — нарицательное. Оно означает ‘перевал’.). Это — кратчайший путь в Кашгар, для тяжелых караванов, впрочем, недоступный. Караваны, следующие из Оша в Кашгар, делают обыкновенно огромный обход, направляясь, через перевал Талдык, через который пролегает путь и на Пост Памирский. Тут дорога разделана военными инженерами и гораздо удобопроходимее.

В Суфи Кургане построен обширный рабат для приюта, воинских эшелонов, идущих на Пост Памирский или в Иркештан — наш сторожевой пост на кашгарской границе. На дворе рабата расставлены две казенные юрты. Один из углов рабата представляет из себя хату, занятую ‘смотрителем’ рабата, отставным солдатиком, уроженцем одной из внутренних русских губерний. Живет он здесь с женой и ребятишками. При нем состоят, в качестве подручных, несколько киргизов. Эта изба с русской семьей — последнее оседлое поселение, которое можно встретит на пути от Оша к Посту Памирскому. Следующие рабаты не имеют ‘смотрителей’ и даже постоянных сторожей из киргизов. Приезжая в памирский рабат, вы находите ворота его открытыми и, в громадном большинстве случаев, не встречаете в нем живой души. Разве случайно съедетесь в рабате с ‘почтовым джигитом’ киргизом. Еще реже, конечно, можно наткнуться в рабате на ночующий воинский эшелон. Так, по крайней мере, было во время моего путешествия по Памиру.

Офицерская комната Суфи-Курганского рабата показалась мне сырой, и я предпочел устроиться на ночлег в одной из юрт. Другую юрту заняли мои казаки. Хотя мы отлично могли бы сварить себе чай по походному, я с восторгом принял предложение ‘смотрителя’ подать мне самовар. Хотя самовар и оказался нелуженым с незапамятных времен, приятно было и ‘земляка’ поощрить, да и чаю попить именно из самовара: нам предстояло впереди долго обходиться без этого столь симпатичного русскому человеку прибора. [639]

Через несколько часов после меня, прибыл в Суфи-Курган поручик М., в сопровождении ‘отрядного джигита’ из осетин. Поручик выслужил свой срок ‘памирского сиденья’ и теперь спешил, лучше сказать, рвался, в более культурную обстановку. Он делал поразительно большие переходы, чтобы ускорить счастливый момент прибытия в Ош, и почти загнал своего чудного бадакшанского (Бадакшан — афганская область, прилегающая к Памиру с запада.) скакуна. Увидав меня, свежего пришельца из Европейской России, поручик разлился, неудержимым потоком вопросов и рассказов. Это был какой-то припадок жизнерадостности, припадок говорения. О чем только не рассказал мой новый знакомый в самое короткое время! В самый разгар увлекательных рассказов милейшего поручика, в юрту вошел Куромшин и подал нам с М. по железной кружке бараньего супа и общую на обоих железную тарелку с ‘боурсаками’. Боурсаки — это очень популярное в Средней Азии печенье из муки на бараньем сале, в форме маленьких лепешечек и катышков. Куромшин был великий мастер печь боурсаки: была бы мука да баранье сало, а уж он ухитрится испечь их ‘за первый сорт’, при самой трудной походной обстановке.

— Поручик, ваш суп стынет! — прервал я интересный рассказ М. про землетрясение, бывшее во время его ‘сиденья’ на посту Лянгар-Гиштском, под Гиндукушем.

Поевши, отправились полюбоваться на великолепного бадакшанского скакуна, которого с большим трудом и риском поручик добыл себе из-за афганского кордона… Отношения между Россией и Афганистаном, раньше дружелюбные, резко обострились с 1899 года. Чем это объясняется, — подкупом ли правительства больного тогда Абдурахмана англичанами, с целью отвлечь внимание России от южно-африканских событий, или еще чем другим, — об этом нам, не посвященным в закулисные тайны мировой политики, предоставляется только гадать. Факт только тот, что с конца 1899 года афганские власти запретили подданным Афганистана, под страхом смертной казни, продажу за Пяндж, чинам памирского отряда, лошадей, фуража и каких бы то ни было съестных припасов.

По пути к навесу, под которым было привязано благородное животное, мы с М. заглянули в юрту, занятую казаками. Там шел оживленный разговор. Быстрое, звонкое ‘щебетанье’ осетина, впавшего также в жизнерадостность, прерывалось бойкими, задорными замечаниями Воронежева и Куромшина, по временам раздавался звонкий смех казаков. Только великан Годобай с своим помощником и трое киргизов, состоящих при рабате, сидели на кошме, молча и с видом священнодействия запихивали за щеки вареную баранину. Надо было видеть эти лоснившиеся от удовольствия и бараньего сала киргизские рожи! В [640] Суфи-Кургане был съеден нами целый большой барин. Конечно, главная заслуге в этом подвиге принадлежала каракешам и киргизам. ‘Нам супротив орды не съесть’, — говорят, казаки, — ‘им это от ихнего Аллаха дадено’.

— Постойте маленько, дайте мне завести и сравнить хронометры, — остановил я новый поток речи М., когда мы вернулись в нашу юрту. А рассказывал он про некрасивые поступки некоторых иностранных путешественников по Памиру, злоупотребивших любезностью русских властей. Едва давши мне занести в записную книжку результаты сравнения хронометров, поручик посыпал рассказами с неудержимой силой. В юрту вошел мой заботливый Куромшин, разостлавши по земле мой полушубок, он покрыл его простыней, в изголовье этой походной постели он положил мою седельную подушку, — я пользовался в путешествии казачьим седлом, — засунутую в наволочку. Джигит осетин сделал то же самое для М. Утомленные переходами этого дня, мы заснули богатырским сном, под говор поручика, говор, темп которого, вначале быстрый, становился все медленнее и медленнее…

На другой день, 28 мая, мы проснулись около 7 часов утра. К 8 часам лошади моего каравана были уже навьючены. Простившись, М. и я сели на коней и поехали в противоположные стороны.

Моя дорога заметно поднималась вверх по ущелью реки Гульчинки. Выше Суфи Кургана река эта носит уже другое название, а именно Талдык Су (‘Су’ значит по-киргизски вода.). Ее истоки не далеки от перевала Талдык.

Растительность становилась все скуднее. Мы въезжали в пояс особой местной хвои — ‘арчи’. Здесь же начинается область сурков. Бесчисленные норы этих грызунов буквально усеивают склоны Алайского хребта. Особенно много их на верхних ярусах, начиная от высоты в 2500 метров и до самой почти границы вечного снега. По утрам сурки вылезают из нор и наполняют воздух характерным посвистыванием. Заметив приближающегося человека, сурок спешит вскачь к ближайшему отверстию норы. Достигнув отверстия, он становится у самого края его на задние лапки и присматривается. Если человек уже близко, сурок издает пронзительный свист — как бы поддразнивая вас — и стремглав бросается в нору, словно сквозь землю проваливается. Норы очень глубоки. Верхнее колено корридора представляет отвесный колодезь глубиною иногда до двух аршин, далее следует колено, образующее с вертикалью более или менее значительный угол. Сурка, сидящего над норой, добыть очень трудно: если пуля или карт чина не причинит ему мгновенной смерти, он обязательно скроется за поворотом верхнего колена норы, а убить его наповал, при его поразительной живучести, не легко. Иногда даже и наповал сраженный пулей сурок, свалившись в [641] нору, исчезает за первым поворотом корридора и не достается охотнику, если последний не вооружится терпением настолько, чтобы предпринять трудную раскопку норы. По суркам истрачено зря немало зарядов путешественниками по Алаю и Памиру. Стрельба в сурков из винтовок на пари — любимое развлечение офицеров, сопровождающих воинские эшелоны, при медленном и однообразном следовании их из Оша на Памир или обратно. Много зарядов потратил на сурков и я, а добыл при помощи ружья всего только одного, за все мое путешествие. Правда, взял я кроме застреленного мною сурка еще двух, но это уже с помощью афганской борзой.

Долина реки Талдык Су то суживалась, то расширялась. В эту пору года долина бывает почти совершенно пустынна. На протяжении 35 верст от Суфи Кургана я не встретил ни души. Только уже подъезжая к местности, которая на картах названа урочищем Уть-тюбе, мы с Куромшиным заметили верхового киргиза, гнавшего вверх по долине боковой речки стадо баранов. Мы поскакали за ним галопом и нашли приютившийся в этой долине киргизский стан, или ‘аиль’, как говорят сами киргизы, стан, состоявший из четырех юрт. Не родственно ли киргизское слово ‘аиль’ с кавказским словом ‘аул’? Вот вопрос, который поставил бы я лингвистам.

Киргизы найденного нами ‘аиля’ называли ту боковую речку — приток Талдык Су справа, — над которой приютился аиль, именем Арчат булак (‘Булак’ — слово нарицательное: оно означает родник, ключ.). Мы попили у киргизов кумысу, я сторговал у них трех баранов. Затем мы продолжали ваш путь вверх по долине Талдык Су. Здесь эта долина значительно расширяется. Военные топографы дали этой части долины имя ‘Ольгина Луга’. Огромная площадь ‘Ольгина Луга’ представляет большой ресурс для киргизских стад: летом луг покрывается прекрасной травой, уже в день моего приезда, 28 мая, трава была здесь очень порядочная. Ночлег под 29 число я назначил на юго-западной оконечности ‘Ольгина Луга’ — там, где этот луг подходит к крутому горному амфитеатру, выпускающему из себя речку Талдык Су. Это место называется урочищем Ак Басага. Здесь, против устья левого притока Талдык Су, который именуется Джилга Чарт, постоянно стоят две казенные юрты, назначенные для ночлега воинских команд, следующих по Иркештанской или Памирской дороге.

Переход мой от Суфи Кургана был около 45 верст: он был удлинен моим заездом в ущелье Арчат булака. Растянувшись на бурке под одной из Ак-басаганских юрт, я вздремнул. Тем временем мой несравненный Куромшин скатал на своем рыжем на ближайший горный склон, нарубил ветвей арчи и привез к юртам порядочную вязанку этого топлива. Разведя огонь и почерпнув из Талдык Су воды железным чайником, который Куромшин [642] возил притороченным к седлу, он быстро вскипятил воду и заварил чай. Только что мы уселись пить чай, как к юртам подъехал киргиз из Арчат-булакского кочевья, гоня перед собою трех сторгованных мною баранов. Один из них был немедленно зарезан. Куромшин положил кусок мяса в небольшой котелок, который мы брали с собой в тех случаях, когда имелось в виду на много опередить караван, и принялся за варку бараньего ‘супчика’, как он иногда выражался. Тем временем я угощал чаем старого киргиза, пригнавшего нам баранов. Киргиз был видимо очень доволен, каждый раз, когда я ему предлагал взять еще сахару, он складывал на груди руки и делал ‘кулдуки’, т. е. поклоны. Особенно велико было его удовольствие, когда я, вспомнив про запас лимонной кислоты в переметной седельной сумке, растворил в чайнике несколько кристалликов этого препарата. Само собой понятно, что старый киргиз был моим гостем целый день и принимал очень деятельное участие в истреблении вареной баранины за обедом и ужином.

Около 3 часов пополудни подошел наш караван. К этому времени был готов и суп в малом котелке. Моментально мы его истребили вместе с остатками боурсаков, испеченных в Суфи Курган. Подле этого немного легкого обеда Куромшин, Годобай и наш гость киргиз принялись, общими силами, за приготовление более солидной порции супа в большом котле, который следовал с караваном, и за печение боурсаков.

Меня ожидал между тем неприятный сюрприз. Воронежев пожаловался мне на приступ лихорадки, которая трепанула его во время перехода. При моих расспросах, Воронежеву пришлось сознаться в том, что он болел лихорадкой почти всю эту весну, затем лихорадка как будто прекратилась, а тут явился случай попасть в командировку на Памир. Так как командировка эта очень улыбалась Воронежеву, то он и заявил начальству, что чувствует себя вполне здоровым. Кроме того Воронежев сознался, что сегодняшний приступ лихорадки был по счету уже второй за наше путешествие: в первый раз его била лихорадка 26 мая, также около полудня, на переходе от Лянгара к Гульче под проливнем, но этот первый приступ быль не очень силен, и Воронежев, приписывая озноб действию дождя, не счел нужным доложить мне о своем недомогании тогда же, в Гульче. Было некоторое вероятие ожидать по этим данным, что лихорадка окажется с двухсуточным периодом. Так оно и вышло на самом деле. Я принялся лечить Воронежева хинином, я давал ему это снадобье по лихорадочным дням, малыми дозами, но зато в 4-5 приемов, следующих друг за другом примерно через полчаса, эти повторные малые приемы хинина начинались, по возможности, за несколько часов перед ожидаемым пароксизмом. К средине июня пароксизмы стали ослабевать, а с конца июня Воронежева можно было уже считать совершенно здоровым. [643] Выздоровление Воронежева при трудной походной обстановке я приписываю не столько моей медицинской импровизации, сколько сухому климату Памира. Мне думается, что северным склонам Алая принадлежит будущность между прочим и в том отношении, что современем на них возникнут хорошие климатические и кумысные курорты. Еще большого, но зато, конечно, в еще более отдаленном будущем, можно ожидать в этом отношении от самого Памира.

Не успел я еще покончить с импровизованной медицинской практикой, в виде расспросов Воронежева, как на мою долю выпала и ветеринарная практика: ‘Ваше В-дие, — доложил мне Желтоухов, — у моего коня сбита спина!’

Сделали коню перевязку, для удержания которой туго ‘подпоясали’ животное седельным катауром.

Покончив со всей этой возней, я вооружился двустволкой и отправился на склоны хребта, замыкающего долину с востока, — по направлению к перевалу Шарт-давану. На этих склонах ютятся довольно значительные заросли арчи. Овраги еще были наполнены снегом. Мои рассчеты встретить здесь ‘иликов’ — малорослых диких козлов Алая — однакоже не оправдались. Утомленный лазаньем по кручам, весь мокрый от беспрестанного проваливанья в талом снегу оврагов, вернулся я к юртам только с наступлением темноты. В моей юрте Куромшин зажег импровизированную, только что смастеренную им лампу. Это была просто-напросто плошка с бараньим салом, налитым в порожнюю жестяную коробку от консервов из сушеной зелени, которую мы клали в суп.

— Смею доложить вашему в-дию, — объяснил Куромшин, — что свечи надо поберегать, а сала у нас много: не пропадать же доброму.

Я не счел нужным протестовать против такого ‘загоняния экономии’ по той простой причине, что плошка Куромшина давала более света, чем свеча, и мне было удобно при таком освещении заняться сравнением моих хронометров.

Когда я покончил с этим делом, Куромшин доложил мне, что ‘супчик’ готов. Я велел принести мне кружку супу, кусок вареной баранины и несколько боурсаков. После того котел был снят с огня и втащен в другую юрту, в которой расположились на ночлег казаки и киргизы. Люди окружили котел, и пошел пир горой. Оживленный русско-киргизский говор, прерываемый взрывами смеха казаков, продолжался, вероятно, долго после того, как заснул на кошме, разостланной на земле под юртой.

Во все время путешествия я держал себя на том же самом продовольствии, на каком были и казаки. Это действовало на казаков самым благоприятным образом. В начале путешествия я приказывал подавать мне мою порцию супа, почерпнутую из общего котла, отдельно. Это я делал не столько в видах поддержания дисциплины, сколько с целью не стеснять казаков, пока они еще не успели ко мне [644] привыкнуть. При походных трудах когда же ведь и погуторить, да посмеяться, как не за обедом? Под конец, когда казаки со мной буквально сроднились, особенно когда мы претерпевали сообща некоторые лишения в дебрях восточного Вахана, трапеза наша стала вполне общей, сделалось это само собой, и тогда оно уже не вредило ни дисциплине с одной стороны, ни веселому настроению казаков с другой стороны. Точно также и спали мы в течение второй половины похода на одной кошме, под открытым небом.

Ночь с 28 на 29 мая в Ак Басаге была свежая, но без мороза — вероятно, благодаря значительной облачности.

Еще вечером 28 числа, во время моих безуспешных охотничьих поисков, были пригнаны в Ак-Басагу из Арчат-булакского ‘аиля’ четыре ‘кутаза’ (‘Кутаз’ — киргизское название яка.), которых я взял в наем для перевозки на Талдык одной из двух казенных ак-басаганских юрт — на это я имел разрешение — и запаса дров из арчи. Перед рассветом 29 мая мы наскоро напились чаю, разобрали одну из юрт и навьючили ее части на трех кутазов, четвертый, самый сильный, предназначался для подъема дровяного запаса. Каракеши навьючили обычным порядком своих лошадей, присоединив к вьюкам мясо только что зарезанных двух баранов, и мы потянулись к подъему на Перевал Талдык. Желтоухов ехал на наемной киргизской лошади: его собственный копь, с перевязкой на спине, был оставлен на Ольгином Лугу на попечении арчат-булакских киргизов.

Выше Ак-Басаги долина Талдык Су обращается в узкое ущелье, русло реки становится крутым, и сама река получает здесь характер бурного горного потока. Дорога, разработанная военными инженерами, представляет все больший и больший уклон. Невдалеке от Ак Басаги видите вы близ дороги жалкую землянку, служащую убежищем от зимней вьюги так называемым ‘почтовым джигитам’, т. е. киргизам, возящим корреспонденцию из Оша в памирский отряд. Эта необитаемая землянка, изредка посещаемая почтаря ми-киргизами, носит, однако же, громкое название ‘Ак-Басаганской почтовой станции’. Эта ‘станция’ замечательна тем, что она представляет ‘астрономичаский пункт’ одной из экспедиций П. К. Залесского. Широта Ак-Басаганского рабата 39 47′ 46», его долгота от Пулкова 42 53′ 56», высится он над уровнем океана на 2940 метров. На такой высоте арча встречается здесь еще в изобилии: верхней ее границей можно считать в данной местности высоту в 3400-3500 метров.

От Ак Басаги до высшего пункта перевала Талдыка, если следовать всем зигзагам дороги, около 15 верст, а разность высот обоих мест около 700 метров.

Чем выше мы поднимались, тем грязнее становилась дорога: это было время весенней распутицы для давной местности. Грязь делала подъем крайне тяжким: лошади [645] испытывали припадки удушья, приходилось давать им частые отдыхи.

Особенно крут последний участок подъема. Проложенные тут зигзаги дороги были почти совершенно сглажены потоками весенних вод, местами зияли глубокие рытвины, в которых клокотали мутные ручьи.

Зима 1899-1900 г.г. отличалась на Алае и Памире особой суровостью и, что особенно редко бывает, большой многоснежностью. Весна 1900 г. наступала на этих нагорьях с значительным опозданием и была многоводна. Этим склонен я, между прочим, объяснить те редкие, по здешним местам, весенние ливни, от которых мы страдали на переходах от Оша до Суфи Кургана. В середине июня, перед проходом на Памир большого сменного воинского эшелона, инженерному ведомству предстоял крупный ремонт тех участков дороги с Оша на Пост Памирский, которые пролегают через перевалы… Немалым препятствием к производству таких работ служит непреодолимая лень киргизов. Им платят большие деньги, а они идут на всякую культурную работу более чем неохотно, даже при большой бедности. Между тем недостаточный киргиз охотно нанимается в пастухи за самое скудное вознаграждение. Киргиз средней руки в отношении зажиточности охотно и очень недорого продает свои собственные услуги и услуги своих вьючных животных-коней и кутазов — как путешественникам, кочующим по Памиру, так и воинским отрядам, передвигающимся с одного поста на другой: кочевать — это призвание киргиза.

Наш подъем на Талдык утром 29 мая был значительно затруднен и замедлен отчаянным состоянием дороги. Самые верхние колена последнего, разделанного зигзагами, участка подъема оказались сплошь забитыми снегом. Это был один колоссальный сугроб, зловеще свесившийся с седловины перевала на его склон, обращенный в сторону Ольгина Луга… Нам предстояло лезть по снежной круче целиком. Развьючили лошадей и, после долгих дружных усилий, наработавшись вволю лопатами для проруба в обледенелом сугробе кое-где ступенек и площадок, втащили вьюки наверх в несколько оборотов на руках. Лошадям подсобили влезть при помощи арканов. Что касается до кутазов, то эти удивительные животные ‘брали’ снежную кручу с наклоном чуть ли не в 50 как ни в чем не бывало.

Мы очутились на седловине перевала в 10 часов утра. Высота этой седловины над уровнем моря около 3600 метров. В швейцарских Альпах такие высоты принадлежат к области вечного снега, притом к частям этой области, значительно поднятым над ‘снеговой линией’. На Памире и на Алае снеговая линия очень высока — отчасти вследствие вьюжного положения, а главным образом вследствие сухости климата и скудости осадков. Что касается до Талдыка, то его седловина очищается от зимнего снега в большинстве [646] случаев к концу мая: около средины июня она покрывается жиденькой травкой.

Обычно путники, следующие с караванами по горным странам, подгоняют переходы так, чтобы проходить через гребень того или другого перевала по утру, или хотя бы среди дня. Это для того, чтобы иметь возможность расположиться на ночлег в более низком месте. В виду тех специальных научных целей, которые я преследовал, для меня было важно останавливаться на более или менее продолжительное время именно на больших высотах. Имея в виду эти мои цели, я наметил себе просидеть по трое суток на каждом Из высоких перевалов — Талдык, Кизыл Арт и Ак Байталь, через которые пролегает дорога из Оша на Пост Памирский. Этот план мне удалось выполнить в точности. Само собой понятно, что, договариваясь с Годобаем в Оше, я ставил ему в необходимое условие это далеко не обычное трехсуточное ‘сиденье’ на каждом из высоких перевалов. Годобай согласился, но взял с меня значительно дороже обычного.

Главный Алайский хребет идет между меридианами 42 и 42 45′ приблизительно с запада на восток. На меридиане 42 45′ он круто поворачивает на северовосток. Это колено главного хребта служит водоразделом для бассейнов реки Ак Буры с одной стороны и Талдык Су — Гульчинки с другой стороны. Против Суфи Кургана хребет начинает понижаться и немного севернее этого урочища расщепляется в целый веер второстепенных хребтиков. Около меридиана 43 и под широтою 39 45′ находим начали нового, высокого хребта, который можно рассматривать, как продолжение главного Алайского хребта. Это продолжение идет сперва на северовосток, господствуя над правым берегом Талдык Су, а затем делает несколько зигзагов и поворачивает к востоку, чтобы примкнуть в конце концов к величавой горной системе Тянь Шаня. Таким образом на высоте параллели 39 45′ и между меридианами 42 45′ и 43 главный Алайский хребет претерпевает разрыв. Разрыв этот однакоже не очень глубокий: западное и восточное звенья главного хребта связаны здесь между собой хребтом, по сравнению с ними не столь высоким, хотя и представляющим значительные высоты над морем. Талдык, поднятый над морем на 3600 метров, — самая низкая из седловин, имеющихся на гребне этого соединительного хребта. Талдык лежит гораздо ближе к западному, чем к восточному звену главного хребта. Его широта 39 46′, долгота 42 50′ от Пулкова. Гребень соединительного хребта имеет в общем форму полукруга, обращенного выпуклостью на юг. Талдык расположен близ западной оконечности полукруга. Верхняя часть ската, по которому проложены зигзаги дороги, спускающейся к Ак Басаге, обращена к румбу ENE. По тому же направлению с перевала открывается величественный вид на восточное звено главного Алайского хребта. [647] Этот восточный участок Алая отличается чрезвычайной крутизной утесов, составляющих его верхний ярус. Большая крутизна склонов хребта препятствует залеганию на нем вечного снега сплошной массой. Снег наполняет только отдельные складки склонов. Хребет представляется вследствие этого пестрым, он имеет суровый, дикий, вид. Спуск с Талдыка в сторону противоположную Ак Басаге направлен на юг. Такова топография Талдыка. На его седловине военными инженерами водружен деревяный столб с чугунной доской, на которой увековечены имена лиц, заведывавших разделкой дороги через перевал.

Около этого столба моя команда установила юрту, которую, в виду сильного ветра, пришлось укрепить несколькими большими камнями. В юрте располагался на ночлег я сам и трое моих казаков. Мы спали на земле, на кошмах. Годобай расставил для себя около юрты бывшую со мной палатку, в которой и проводил ночи на кошме, накрываясь овчинным тулупом.

Так как на Талдыке не было подножного корма, то я отправил, вскоре по водворении нашем на перевале, всех наших лошадей на трое суток назад в Ак Басагу. Лошадей сопровождал каракеш — помощник Годобая — и арчат-булайские киргизы, управлявшие вьючными яками. Эти люди должны были расположиться в оставшейся в Ак Басаге второй юрте и сторожить лошадей. Дабы не доверять каракешу кормление моего верхового коня, а равно и трех казачьих, ячменем, для ежедневного навешивания этим четырем привиллегированным животным торб с драгоценным фуражным продуктом была придумана особая организация. Каждый день, под вечер, один из казаков, захватив с собою четыре торбы с надлежащими порциями ячменя, спускался с Талдыка в Ак Басагу верхом на яке. Оставив яка аргат-булакским киргизам, казак возвращался с пустыми торбами назад на другом яке. Таким образом каждый из яков, так сказать, отбывал ‘дежурство’ на Талдыке в течение суток. ‘Дежурный’ кутаз оставался в течение суток без пищи, но для кутаза это — пустяки. Животное, привязанное волосяным арканом, продетым сквозь ноздри, к помянутому выше столбу, выстаивало целые сутки без малейших признаков нетерпения, с видом полнейшего равнодушия к холоду, голоду и всему окружающему.

Сами мы продовольствовались на Талдыке бараниной, привезенной во вьюках из Ак Басаги. Зарытое в снежный сугроб, мясо сохранило полную свежесть в течение трех суток.

Тотчас по прибытии на Талдык, пока моя команда водружала юрту, я занялся сборкой и установкой магнитного теодолита и других инструментов. С этого времени у меня закипела работа, продолжавшаяся по целым дням в течение моего ‘сиденья’ на Талдыке. Наблюдения магнитные, актинометрические и метеорологические шли непрерывной [648] чередой. Что касается до результатов этих моих исследований, то для ознакомления с ними я приглашаю читателя обратиться к опубликованным уже мною специальным статьям. Скажу только здесь несколько слов о целях этих исследований.

Известно, что планета, на которой мы живем, представляет из себя, между прочим, огромный магнит. Явления, находящиеся в связи с этим фактом, носят название явлений ‘земного магнетизма’. В последнее время в науке все более и более укрепляется взгляд, что всестороннее изучение ‘земного магнетизма’ должно пролить в будущем свет на многие тайны из области ‘физической жизни’ нашей планеты, на многие тайны ее внутреннего строения. Таково теоретическое значение ‘магнитных наблюдений’, производимых как на постоянных станциях, так и путешественниками по малоизведанным странам. К теоретическому интересу магнитных наблюдений присоединяется и чисто практический: магнитные ‘аномалии’, обнаруженные в какой-либо местности, могут указывать на залежи в этой местности железа. Памир оставался до 1900 г. совершенно нетронутым в отношении магнитных измерений. Произвести таковые на Памире представлялось в высокой степени, заманчивым, и я взялся за это дело с поспешностью и горячностью, понятными только для тех, кто выполнял когда нибудь научные работы такого характера, что, в силу назревшей необходимости их осуществления, осуществление это может быть у вас ‘предвосхищено’ другими.

С другой стороны в современной геофизике все более и более выдвигается на первый план изучение того потока лучистой энергии, который изливается на землю солнцем. Это изучение составляет предмет актинометрии. Одна из задач актинометрии — измерение так называемой ‘инсоляции’, т. е. количества тепла, приносимого солнечными лучами в минуту на площадку определенной величины, поставленную перпендикулярно к этим лучам. Таким образом термин ‘инсоляция’, употребляемый в метеорологии, соответствует некоторому понятию, имеющему точное количественное определение: не должно его смешивать с звучащим одинаково с ним термином, употребляемым медиками: последние называют ‘инсоляцией’ болезнь, обусловленную ожогами кожи под действием лучей солнца. ‘Инсоляция’ метеорологов есть не только точно определяемое понятие, но и величина, могущая быть измеряемой — так же, как измеряется, например, давление воздуха, или его температура. Измерение инсоляции только гораздо труднее, чем измерение, например, температуры воздуха, воды, или почвы. Начались попытки измерения инсоляции с сороковых годов прошлого столетия. Но все приборы, которые для этой цели придумывались физиками, все эти ‘актинометры’ или ‘пиргелиометры’, были до самого последнего времени слишком несовершенны, чтобы давать сколько-нибудь точные, могущие иметь научное [649] значение, результаты. Лишь десять каких-нибудь лет тому назад шведский ученый Энгштрем и русский ученый Хвольсон подарили науку актинометрическими приборами, могущими измерять инсоляцию с точностью, достаточною для научных целей. Эти изобретения послужили могучим толчком к развитию актинометрии, этого в сущности важнейшего отдела метеорологии: только благодаря этим изобретениям, актинометрия вступила, наконец, на строго научный путь. По причинам, хорошо понятным для специалистов, изложение которых отвлекло бы меня слишком далеко в сторону, является в высокой степени желательной и многообещающей для науки постановка актинометрических наблюдений на больших высотах, особенно же в сухом, континентальном климате. Нигде в свете нет условий более подходящих к этой цели, как на великих нагорьях Средней Азии. Вот вторая побудительная причина, заставившая меня, вооруженного актинометрами Энгштрема и Хвольсона, устремиться на Памир, — причина не менее могучая, чем та, которая толкнула меня на магнитную рекогносцировку великого азиатского нагорья.

Неприветлива была погода за время моего ‘сиденья’ на Талдыке. От холода мы, правда, не страдали: термометр не спускался ниже двух градусов мороза, а 29-го мая, после полудня, температура воздуха достигала даже 10 градусов тепла. Но ветры донимали нас порядком. По утрам и среди дня держался обыкновенно южный ветер большой силы, чрезвычайно сухой. Под влиянием его значительно поднималась температура воздуха, и небо очищалось от облаков. По вечерам и отчасти ночами через седловину, перевала дул ветер противоположный, от Ольгина Луга. Он нагонял от времени до времени облака, которые иногда окутывали Талдык густой туманной завесой. Особенно красиво выглядывало это нашествие на Талдык туч вечером 29 мая. На исходе девятого часа небо, раньше покрытое облаками, разом очистилось благодаря нескольким резким порывам ветра. Я воспользовался этим обстоятельством и произвел при помощи теодолита наблюдение Полярной Звезды. Только что я отошел от инструмента и подошел к краю северного ската перевала — полюбоваться бездонной пропастью, каковой представляется ночью ущелье Талдык Су, как моим глазам представилось необыкновенно величественное зрелище: темная бездна, разверзавшаяся под моими ногами, казалось, наполнялась снизу водой, быстро прибывавшей и клубившейся бешеными волнами. Это ползли вверх по ущелью густые облака, гонимые ветром от Ольгина Луга, ползли по самой земле, постепенно заполняя ущелье. Наконец, темные массы волнующегося тумана поровнялись с краем обрыва. Еще несколько мгновений, и непроницаемая мгла скрыла от меня силуеты нашей юрты и яка, привязанного к столбу… Еле-еле виднелся еще только огонек под котлом, окруженный каким-то молочно-белесоватым [650] ореолом. Облачный покров, окутывавший от времени до времени в ночное время Талдык, был, конечно, главной причиной того, что нас щадили ночные морозы, могущие в ясную погоду быть очень сильными на высоте в 3 _1/2 версты над уровнем моря. В ночь с 30 на 31 мая тучи, приползшие со стороны Ольгина Луга, разрешились обильным снегом. 29 и 30 мая удалось произвести актинометрические наблюдения. ‘Инсоляция’ оказалась громадной по сравнение с той, какую можно наблюдать даже на юге России, например в Киеве, или Одессе. Для лиц, не посвященных в тонкости некоторых физических законов, может показаться, конечно, странным, что на высоких горах воздух холоден, хотя ‘инсоляция’ — приток тепла от солнца — здесь гораздо сильнее, чем в низменностях. Но это так, и физика дает этому явлению стройное объяснение.

30 мая Воронежева трепала, начиная с полудня, сильная лихорадка. Так как мы ожидали в этот день пароксизма, то больному давались заранее, с утра, малые дозы хинина в несколько, часто один за другим следовавших, приемов. С полдня до вечера приказный пролежал в юрте, тепло окутанный.

Утром 1 июня были пригнаны на Талдык наши лошади и четыре яка для перевозки юрты и дров. Я протащил ак-басаганскую казенную юрту до Кизыл Арта, по окончании же моей работы на этом высоком перевале, я доставил юрту с нанятыми мною киргизами арчат-булакского ‘аиля’ назад — в Ак Басагу.

Пока разбирали и навьючивали на кутазов юрту, казачьи лошади поели ячменю. Рана у лошади Желтоухова начала гранулироваться. Я разрешил казаку ехать на ней, надевши седло ближе к заду.

Около 9 часов утра караван начал спускаться с Талдыка по южному склону. Снег, выпавший накануне, теперь быстро таял под влиянием теплого южного ветра, грязь на южном склоне хребта была невылазная, лошади и кутазы буквально увязали. Спуск, сперва очень крутой, стал несколько отложе, когда мы поровнялись с одним из истоков речки Талдык, текущей на так называемую ‘Алайскую долину’, к которой лежал и наш путь. Это третья речка с наименованием ‘Талдык’ в горной системе Алая. Вообще в географическом ‘словаре’ кочевников, бродящих по азиатским нагорьям, повторения названий очень часты. Оно и понятно: язык киргиза беден, а между тем необозримые горные области Средней Азии представляют такое обилие вершин, перевалов и речек. Если с одного и того же перевала текут две речки по противоположным склонам хребта, через который ведет перевал, то обе речки получают почти всегда одно и то же название, притом в большинстве случаев тождественное с названием перевалу. Самые названия почти всегда очень характерны: то эти названия служат меткой харатеристикой вида или [651] свойств данного географического объекта, то они основаны на преданиях о выдающихся событиях, связанных с той или другой местностью. В дальнейшем читатель встретит множество примеров, подтверждающих сказанное.

Дорога спускается вниз по ложбине южного Талдыка недолго: затем она забирает в сторону от речки, на восток, и начинает опять подниматься — на сравнительно невысокий перевальчик Катын Арт, ведущий через побочный отросток Алая.

Но вот мы наконец и на ‘Алайской долине’, увидать которую — было давнишним нетерпеливым моим желанием. Мы спустились на эту ‘долину’ близ той ее части, которая носит название урочища Сары таш, что значит ‘Пестрые камни’. Пришлось дать небольшую передышку лошадям, утомленным тяжелой дорогой. Мы сварили себе чай. Особенно накинулся на эту благотворную жидкость Воронежев, который в течение всего утреннего перехода то и дело доставал из кармана припасенные заранее порошки хинина и высыпал себе это горькое снадобье на язык… Отдохнувши, двинулись дальше, направляясь поперек ‘Алайской долины’ — к урочищу Бор Добе.

‘Алайская долина’, иначе ‘Долина Большого Алая’, в сущности представляет из себя высокое продолговатое плато, окаймленное с севера хребтом Алайским, а с юга еще более могучим хребтом, который носит название ‘Заалайского’ и принадлежит уже к горной системе Памира. Ширина плато — с севера на юг — от 20 до 25 верст. Оно представляет в общем заметный наклон к северу. Так, если вдоль идти меридиана Бор Добы с севера на юг, высота плато над морем возрастает от 3050 метров — у Сары таша — до 3300 метров — у Бор Добы. Плато имеет кроме того легкий наклон к западу: вдоль него течет с востока на запад река Кизыл Су, впадающая затем под названием Вахша в Аму Дарью. Кизыл Су течет многими рукавами, которые тянутся почти под самым Алайским хребтом. Река принимает в себя множество притоков с обеих сторон: это все быстрые потоки, несущиеся с обоих исполинских хребтов, которые окаймляют высокую ‘долину’ Алая. Особенно густа сеть притоков, несущихся к Кизыл Су с юга, со склонов могучего хребта Заалайского. Кизыл Су значит ‘Красная Вода’. Действительно, если смотреть на долину Кизыл Су с ближайших возвышенностей Алайского хребта, то эта широко разветвленная река с ее бесчисленными притоками представляется в виде громадной сетки из рыжих нитей. Особенно своеобразен бывает вид на долину сверху среди лета, когда эта долина покрывается густой травой, и красноватая паутина ее водных артерий вырисовывается на ярко-зеленом фоне. Кирпичный цвет воды Кизыл Су обусловлен, во-первых, взвешенными в этой воде минеральными частицами: склоны обоих горных хребтов, с которых бегут в Кизыл Су бешеные потоки, [652] изобилуют красной глиной. Второй причиной оригинальной окраски самой реки и особенно ее левых притоков является то обстоятельство, что русла реки и этих притоков представляют сплошные россыпи рыжевато-красной гальки. Особенно много красной гальки и красной глины на хребте Заалайском. Вот почему эпитет ‘кизыл’, т. е. ‘красный’, почти всегда пристегнут к названиям местностей, лежащих в области этого величавого хребта. Так, один из снежных великанов Заалайского хребта носит название Кизыл Агын (высота его — 6620 метров), перевал через этот хребет, которым пролегает дорога на Пост Памирский, называется Кизыл Арт, в восточной части того же хребта есть перевал Кизыл Бель.

Около меридиана 43 20′ хребты Алайский и Заалайский соединяются между собой поперечной грядой, идущей приблизительно с севера на юг. Эта гряда представляет из себя восточную границу ‘Алайской долины’, она же служит частью великого среднеазиатского водораздела: на западных ее склонах — истоки Кизыл Су, принадлежащей к Аральскому бассейну, с восточных ее склонов бежит в китайский Туркестан другая Кизыл Су, принадлежащая к бассейну Тарима.

Несмотря на то, что Алайская ‘долина’ приподнята на три версты над уровнем моря, долина эта одевается летом роскошной травой. Благодаря своей огромной площади, она свободно прокармливает стада алайских киргизов, нередко на нее спускаются со своими стадами и памирские киргизы. Этим объясняется самое название ‘Алай’, которое кочевники приурочивают именно к долине Кизыл Су: ‘Алай’ значит ‘рай’. Распространение этого названия на суровый хребет, господствующий над долиной с севера, принадлежит уже географам. Весной в долине Алая можно встретить целые ковры цветов. Флора этого замечательного плато, конечно, очень своеобразна и до сих пор еще не вполне изучена. Летом 1900 года для изучения алайской флоры был командирован академией наук известный наш ученый г. Литвинов. Литвинов сделался жертвой трудных условий кочеванья по горам: при спуске с одного из перевалов он сломал себе ногу и, привезенный сперва в лазарет Гульчинской казачьей сотни, а затем в Ошский военный госпиталь, тяжело проболел в течение нескольких месяцев.

Если представить себе в воображении, что каракиргизский ‘рай’, этот своеобразный цветущий луг, высящийся на три версты над морем, перенесен в другое место и поставлен относительно географической широты и количества атмосферных осадков в условия, в которых находятся, например, хотя бы швейцарские Альпы, то это была бы снежная пустыня и зимой, и летом, это был бы ‘фирновый котел’ какого-нибудь исполинского ледника. Так, вероятно, оно было и на самом деле — в одну из отдаленных геологических эпох, носящую название ‘ледникового периода’. [653]

При разнообразии травяной растительности в долине Алая, древесные породы отсутствуют здесь совсем, нет даже арчи. Деревьев нет и на южных склонах Алайского хребта: нет их и на Памире, за исключением немногих отдельных оазисов, приютившихся на западных и южных скатах этого угрюмого нагорья.

Главный представитель фауны Алайской долины — сурок. Дыры сурочьих нор попадаются здесь буквально на каждом шагу, особенно между Кизыл Су и Заалайским хребтом.

В урочище Сары-таш дорога раздвояется: к югу идет ветвь на пост Памирский, к востоку отходит ветка на Иркештан и далее на Кашгар. Это — путь довольно торный, которым следуют многочисленные караваны, поддерживающие в течение лета торговые сношения Ферганы с Кашгарией. В последние годы, после доведения Среднеазиатской железной дороги до Андижана, особенно бойко пошел в ход наш керосин. Из Оша в Кашгар тянутся летом огромные караваны с этим продуктом. Керосин перевозится в особых жестяных сосудах. На каждое животное навьючиваются две одинаковые жестянки, симметрично свешивающиеся по бокам вьючного седла. Жестянки бывают двух размеров: большого — для верблюдов, меньшего — для лошадей. Кашгарская дорога идет вверх по течению Кизыл Су, почти все время правым берегом. Через горную гряду, соединяющую северный и южный хребты, дорога переваливает проходом Таун-Мурун, имеющим высоту в 3400 метров над морем. Затем она спускается в долину другой Кизыл Су, текущей в Кашгарию. На этой Кизыл-Су расположен наш военный пост на китайской границе — Иркештан, возвышающийся на 2600 метров над морем. С средины июня по конец августа, т. е. в сезон торговых караванов, дорога эта очень оживлена. От Сары-таша до Иртештана, если ехать верхом и притом налегке, можно добраться в один перегон.

Мой караван направился от Сары-таша прямо на юг, по Памирской дороге. По ней движения несравненно меньше, чем по Кашгарской. Торговым караванам почти не приходится заглядывать на Памир: разве какой-нибудь коробейник сарт привезет иной раз на 5-6 вьючных лошадях ‘галантерею’ для продажи киргизкам малолюдны и редких ‘аилей’. Несколько раз в год, а имени в летние месяцы, Памирская дорога оживляется походами воинских эшелонов малочисленного Памирского отряда и движением Продовольственных транспортов. Большую же часть года дорога эта пустынна: обычно на ней можно встретить только скачущего характерным галопчиком джигита-киргиза с ‘почтовой’ сумкой за спиной, да и то зимой почта ходит на пост Памирский чуть ли не раз в месяц. На крутых подъемах, где полотно дороги разделано, она еще напоминает дороги культурных стран. На ровных плато, [654] как, например, у берега озера Кара-Куля, определенной дороги не существует. В Алайской долине она еле заметна, представляя узкую тропинку, протоптанную по этому своеобразному лугу. На лишенных же травы берегах Каракуля ее даже и не видно: об ней напоминают только разбросанные широкой полосой следы вьючных животных, отпечатанные на пустынном лёссе, скелеты этих животных, да еще сложенные из камней кучи, отмечающие версты. От Оша до Сары-таша версты отмечены деревянными столбами: от Сары-таша до поста Памирского — кучами камней: доставка на Памир деревянных столбов потребовала бы слишком значительных расходов. Все расстояние по дороге от Оша до поста Памирского — 385 верст: столбы приходятся на участок в 150 приблизительно верст: на всем остальном протяжении торчат каменные кучи. Все остальные памирские дороги — между отдельными постами — верстовых знаков не имеют совсем и далеко не так разделаны, как ‘большак’ с Оша на пост Памирский.

Только что мой караван тронулся из Сары-таша и перешел в брод Кизыл Су, как суховей, дувший раньше от группы пиков Кауфмана и Кизыл Агына, сменился ветром от Талдыка. Быстро налетел свинцовый Nimbus, и поднялся снежный буран. По временам раздавались раскаты грома, молний однакоже видно не было. Престранное впечатление производила эта гроза при обстановке, напоминающей зиму! Буран свирепел однакоже все больше и больше: завеса от падающего снега становилось все гуще и гуще: скоро нельзя уже было ничего различить в двух— трех шагах расстояния. Наши кони тревожно фыркали и упирались… Пришлось остановиться и простоять на месте около часа. ‘Хорош каракиргизский ‘рай», думалось мне: ‘рай с такими мятелями в июне месяце!’ Алайская долина всего на всего еще только ‘земной рай’ каракиргиза. Рай небесный, рай для душ умерших, его верования отодвигают в места еще более холодные — на снежную макушку Муз Таг Ага, т. е. ‘Отца снежных гор’, первого памирского великана, занимающего видное положение в списке горных исполинов всего земного шара.

Но вот снежная завеса начинает редеть. Мы двигаемся вперед, направляясь по компасу. Идем медленно, так сказать ощупью, чтобы не переломать лошадям ног на бесчисленных сурочьих норах. Часам к 6 вечера буран прекращается совсем. Наступает затишье. Морозит. Долина покрыта слоем снега в четверть аршина толщиной. Невысокая еще весенняя травка спряталась под снегом вся, ландшафт — совершенно зимний. Теперь, после того как просветлело, мы можем ориентироваться уже точно. Оказывается, что мы уклонились в сторону от настоящей дороги всего на какую-нибудь версту. В зрительную трубу я легко различаю выдающиеся над снежной равниной правильно расположенные бугорки. Это — каменные верстовые кучи, засыпанные [655] снегом. Куромшин различает их невооруженным глазом. Мы возвращаемся на дорогу. Ехать приходится все таки тихим шагом из-за предательских сурочьих нор, тем более, что надвигаются сумерки.

Но вот наконец и Бор Доба. Мы въезжаем в настеж открытые широкие ворота каменного рабата. Этот рабат, гордость инженер-полковника Б. Я. Мощинского, на половину врыт в природную возвышенность, имеющую вид громадного утюга. Двор рабата производит впечатление уголка какого-нибудь крепостного форта. Впечатление это еще более укрепляется, когда вы проникаете со двора в один из трех бетонированных казематов, из которых один называется ‘офицерской комнатой’, другой ‘комнатой для джигитов’, а третий представляет из себя конюшни. Неказисты эти памирские рабаты, но зимой, когда на ‘Крыше мира’ царит сорокоградусная стужа, не только проезжий по делам службы чин Памирского отряда, но и ‘почтарь’ каракиргиз не раз помянет добром строителей рабата… Не дешево, разумеется, обошлись казне эти сооружения среди отдаленной от культурных мест горной пустыни.

За поздним временем я отменил расстановку юрты, которую мы привезли с Талдыка, хотя ночлег в рабате и не обещал быть приятным. Я приказал киргизам, сопровождавшим вьючных яков, тащить эту юрту завтра ‘чем свет’ дальше, на перевал Кизыл Арт.

В Бор-Добинском рабате меня встретили командированные в мое распоряжение с поста Памирского казак Круглов и ‘отрядной джигит’ киргиз. Круглов, с нашивками ‘приказного’, имел взволнованный вид. ‘Ваше в-ие’, — доложил он мне, — ‘у нас — происшествие‘. Оказалось, что Круглов был выслан мне навстречу не один, а в сопровождении другого казака, Максютова. Кроме верховых, они имели еще одну вьючную лошадь — для подъема провианта и фуражного ячменя. Эти три казачьи лошади паслись на ‘подножном’, близ рабата. 31 мая около Бор Добы разразился снежный буран, хотя и не столь сильный и продолжительный, как тот, который захватил нас на переходе 1 июня. Во время этого бурана три казачьи лошади пропали… Максютов и два киргиза отправились 1 июня еще ‘до света’ на поиски.

Что делать, мне пришлось, для первого знакомства, хорошо распечь приказного Круглова за ротозейство.

Поужинав черными сухарями с чаем, мы расположились на ночлег в рабате. Ложась на кошму, разостланную на бетонном полу рабата, я приказал Куромшину разбудить меня, если Максютов вернется ночью. Мне однакоже не спалось в банной атмосфере офицерской комнаты, подогреваемой железной печкой. Около полуночи раздался лошадиный топот и ржанье. Я надел валенки, накинул полушубок и вышел наружу. В этот момент в ворота рабата входили две лошади. Полная луна позволила мне ясно разглядеть, что на одной из них сидел толстый киргиз, а [656] на другой помещалось двое всадников — казак на седле и тощий киргизенок сзади, на крупе. Казак оказался Максютовым, толстый киргиз был — Халмет Аширкуль Оглы, один из именитых туземцев Памира, худощавый парнишка — конюх Халмета. Халмет — лицо, состоящее на государственной службе: он — ‘амин’ памирских кара-киргизов, т. е. помощник памирского ‘волостного’ управителя. Весь восточный Памир, обширная территория которого прокармливает каких-нибудь 10000 душ кочевников, представляет одну только ‘волость’, другая ‘волость’, с полуоседлым таджицким населением, обнимает ту часть западного Памира, которая не вошла в состав вассального нам бухарского ханства. Обе эти памирские волости — киргизская и таджицкая — находятся под военным управлением: они состоят в ведении Памирского отряда. В 1900 г. управителем, или старшиной, восточной волости был киргиз Кокан-бек, западной управлял влиятельный рошанский таджик, по имени Саркиор. Что касается до алайских киргизов, то они составляют особую волость, подчиненную Ошскому уездному начальнику. В должности алайского ‘волостного’ я застал знаменитого Кара-бека. Восточно-памирский старшина имеет нескольких помощников, которые называются ‘аминами’. Халмет Аширкуль Оглы был ‘амином’ северо-восточного, так называемого Рангкульского участка, граничащего с Кашгарией и Алайской областью. Бор Доба — конечный пункт Рангкульского участка по памирской дороге, это урочище считается преддверием Памира. Вот почему встретил меня в БорДобе Халмет, поджидавший здесь моего прибытия уже несколько суток. Теперь он возвращался с поисков пропавших казачьих лошадей, две лошади, принесшие трех всадников, были собственные Халметовы: поиски не увенчались успехом, хотя казак и его спутники киргизы прорыскали без малого сутки по ближайшим ущельям Заалайского хребта. Неприветливо встретил я памирского сановника: я велел Максютову, который, как оренбургский татарин, объяснялся по-киргизски, объявить ‘амину’, что за пропажу казачьих лошадей ответит он, амин. Халмет почтительно скрестил на груди руки и молча сделал ‘кулдук’ — низкий поклон. Само собою понятно, что досталось тут от меня и Максютову…

Теперь оставалось только лечь спать. Предварительно я полюбопытствовал однакоже измерить температуру воздуха и температуру поверхности снежного покрова, так как мороз показался мне значительным. Было около половины первого, когда я покончил с этими измерениями. Термометр показал -5 в воздухе и -9 (по Цельсию) на поверхности снега. Лучеиспускание снежной поверхности было, следовательно, довольно значительно в эту тихую, безоблачную ночь на высоте 3300 метров над морем. Это тем более замечательно, что воздух во время помянутых измерений не мог быть очень ‘теплопрозрачным’: луна была окружена [657] отчетливым светлым кольцом, угловой диаметр которого я оцепил приблизительно в 45, стало быть, в воздухе содержались ледяные кристаллики.

Несмотря на открытое окно, я забылся лишь на короткое время тяжелым, кошмаристым сном в гнетущем воздухе рабата. Вскочивши на рассвете, я проводил киргизов с четырьмя яками, которые потащили юрту и дрова на подъем Кизыл-Арта, и вышел за ворота рабата, чтобы освежиться прогулкой. Нагулявшись, я взошел на плоскую крышу рабата — полюбоваться освещенными восходившим солнцем снежными шапками великанов северного Памира — Пиков Кауфмана и Кизыл Агына. В это самое время из ущелья, из которого вырывается на Алайскую долину река Кизыл-Агын. появилось несколько скакавших во весь опор лошадей. Когда эта группа несколько приблизилась, я разглядел на задней лошади всадника-киргиза, который отчаянно махал арканом, подгоняя скакавших впереди трех коней. Это были наши пропавшие казачьи кони: они заблудились во время бурана и прибрели к киргизской юрте, приютившейся в ущелье Суек-тур, которое выходит в долину реки Кизыл-Агына, киргиз, хозяин юрты, догадавшись по ‘таврам’, что лошади — казачьи, счел своим долгом согнать их в Бор-Добу. Понятно, я щедро наградил киргиза и пригласил его на чаепитие, во время которого усердно угощал его кристалликами лимонной кислоты, что видимо доставляло ему большое удовольствие. Между тем моя команда начала вьючить и седлать. Конюх Халмета зарезал барана, припасенного для меня амином. Мясо взяли во вьюки, небольшую порцию баранины приторочил к своему седлу Куромшин. Около 6 часов утра мы покинули Бор-Добу. Я, Куромшин и Халмет поехали вперед рысью. Нам предстояло подниматься вверх по ущелью реки Кизыл-Арт, истоки которой находятся невдалеке от перевала того же наименования, перевала, ведущего через могучий Заалайский хребет. Река Кизыл-Арт впадает в Кизыл Су восточнее Кизыл Агына. Несколько выше Бор-Добинского рабата обе реки сходятся в одно общее широкое ложе, устланное мелко раздробленной галькой, каждая из них течет по этому ложу несколькими рукавами, и ближайшие друг к другу рукава обеих рек сливаются вместе. Против самого рабата небольшое клинообразное возвышение снова разделяет эти сплетшиеся между собой реки, при дальнейшем своем беге к Кизыл Су они все более и более расходятся.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: По Памиру. Путевые записки Б. В. Станкевича // Русский вестник, No 8. 1904.

По Памиру. Путевые записки Б. В. Станкевича.
(См. ‘Русск. Вестн.’, август 1904 г.)

Глава III.
Восточный Памир.

От Бор-Добинского рабата памирская дорога идет сперва правым берегом реки Кизыл Арта, а затем несколько раз перебрасывается с одного берега на другой. В нескольких сотнях шагов выше рабата мы миновали две юрты, в которых живут киргизские джигиты, обязанные следить за контрабандой, могущей идти из Китая по долине Маркан-Су через перевал Кизыл Арт. Несколько лет тому назад трое или четверо этих ‘таможенных джигитов’ были зарезаны близ Бор Добы шайкой алайских киргизов. Говорят, в этом разбойничьем подвиге был замешан Кара-бек, приемный сын Датхи. Но, за недостатком особенно подавляющих улик, а отчасти из уважения к старушке Датхе, дело было замято. После того Кара-бек сумел зарекомендовать себя с хорошей стороны, и в 1900 г. я застал его в должности алайского ‘волостного’. Осенью того же года, при обратном моем следовании с Памира через Алай, довелось мне сделать несколько наблюдений, которые заставляют меня усомниться в искренности Кара-бека. Он представляется мне ловко замаскированным, но заядлым и непримиримым врагом русских.

На протяжении 5-6 верст выше рабата долина Кизыл-Арта все еще довольно широка. Дорога здесь довольно отлога. В нескольких верстах от рабата, влево от дороги, на краю высокого утеса бросается в глаза огромная каменная глыба, представляющая разительное сходство с человеческой фигурой. Я был уверен, что с этой игрой природы связана какая-нибудь киргизская легенда, но Халмет, которого я начал расспрашивать при посредстве Куромшина, не мог дать [236] мне никаких объяснений. Долина постепенно съуживалась и обращалась в ущелье, подъем становился все более и более крутым. Разделанная дорога была уничтожена весенними потоками, которые бушевали здесь несколько дней тому назад — как раз в то время, когда Круглов, Максютов и ‘отрядной джигит’ спускались к Бор Добе, идя мне навстречу. Они натерпелись тогда в этих местах не мало бед при переправах в брод как через самую реку Кизыл-Арт, так и через боковые речки. Мостов здесь уже никаких, да в них и нет надобности: к счастью для чинов Памирского отряда, сезон бушеванья реки Кизыл Арт и ввергающихся в нее боковых потоков не продолжителен. Как зимой, так и летом, эти горные потоки, при всей быстроте течения, бывают совершенно безопасны по причине маловодья. Только весной они бушуют, но обычно не долго. Весна 1900 г., следовавшая за многоснежной зимой, представляла редкое для здешних мест исключение. Мне очень посчастливилось при моем подъеме на Кизыл Арт 2 июня: еще накануне вечером начался сильный мороз, который в течение ночи порядком осадил бушевавшие раньше горные потоки. При всем том с моим караваном было здесь небольшое приключение: при переходе через одну из боковых речек, впадающих в Кизыл Арт, лошадь, которая несла в ягтанах части магнитного теодолита, поскользнулась и упала. Воронежев, Круглов, Желтоухов, Максютов и ‘отрядной джигит’ бросились к этой лошади и моментально отстегнули оба ягтана, чем спасли и драгоценный инструмент и жизнь несчастной лошади.

Верстах в 5 до высшей точки перевала я обогнал наших яков, которые полокли части юрты и дрова. Этот запас дров из арчи, нарубленных еще на северном склоне Алая, нужен мне был только для предположенного ‘сиденья’ на Кизыл Арте: далее на Памире почти всюду можно найти ‘терескен’ — низкорослую колючку с корнем, похожим на редьку, и почти столь же твердым, как дерево. На Памире обычно топливом служат корни этого самого ‘терескена’, в исключительных случаях приходится довольствоваться, как горючим материалом, ‘тезеком’, т. е. высохшими экскрементами животных. Нагнавши транспорт с дровами, Куромшин и Халмет захватили с собой на седла по нескольку поленьев. В одиннадцать часов утра мы трое были уже в верхней точке перевала, сделав от Бор-Добинского рабата около 20 верст по дороге и около 900 метров по вертикальному направлению вверх. Высота перевала Кизыл Арт над уровнем моря равна 4220 метрам. Куромшин зажег привезенные дрова, а Халмет принес в чайнике и маленьком котелке воды из ближайшего родника. Заварили чай и принялись за варку супа из привезенной на седле баранины. Через 30-40 минут после нас подтянулись и кутазы. Киргизы, их сопровождавшие, начали работать над установкой юрты. Караван, шедший медленно и задержанный [237] приключением с магнитным теодолитом, достиг места стоянки только во втором часу пополудни. ‘Супчик’ Куромшина был готов. Мы вооружились деревянными солдатскими ложками и проглотили каждый по две или по три таких ложки драгоценной жидкости, смачивая ею черные сухари. После завтрака моя команда быстро довершила возведение юрты и палатки.

Так как я собирался просидеть на перевале трое суток для моих научных наблюдений, то лошадей и яков пришлось отправить назад в Бор Добу — на подножный корм: седловина перевала была покрыта в ту пору глубоким снегом.

Перевал Кизыл Арт, при его четырехверстной высоте над морем, все же лишь брешь в сравнительно невысокой гряде, связующей две части могучего Заалайского хребта, в котором не мало найдется вершин с высотою в шесть верст и более. Часть главного хребта, лежащая к востоку от Кизыл Арта, называется Муз Даг Тау, т. е. ‘Снежные горы’. Пики Кизыл Агын и Кауфмана, из которых последний высится на 6 _3/4 верст, находятся в западной части главного хребта. Заалайский хребет считается северной каймой Памира. В общем он значительно выше Алайского хребта, но отнюдь не превосходит высотой остальных исполинских горных групп северного Памира, как-то: групп, обрамляющих озеро Кара Куль с запада и востока и не имеющих особых названий, группы Муз Кол, группы Мус Таг Ата. Эти могучие горные группы отделены от хребта Заалайского и одна от другой очень высокими над морем ‘долинами’, составляющими, так сказать, ‘rez de chanssee’ Памира. Таковы долины рек Маркан Су и Кара Джилги, поднятые над морем более чем на 4000 метров, такова впадина озера Кара Куля, высота которой над морем равна 3,950 метрам. Вообразим вертикальный разрез участка Бор Доба — Кизыл Арт — Кара Куль, сделанный по дороге. На протяжении около 20 верст между Бор Добой и Кизыл Артом вертикальный подъем составляет 920 метров, между Кизыл Артом и Кара Кулем, при расстоянии около 40 верст, вертикальное падение равно всего лишь 270 метрам. Прибавлю к этому, что связь между западным участком Заалайского хребта и горной группой, господствующей над Кара Кулем с запада, — очень тесная. С другой стороны и Муз Даг Тау отделен от группы, находящейся к востоку от Кара Куля, только узкой щелью — долиной реки Маркан Су. В виду этих деталей строения памирского ‘нагорья‘ — от выражения ‘плоскогорья‘ я в данном случае решительно отказываюсь — мне представляется правильным рассматривать северный склон Заалайского хребта, как уступ, которым памирское нагорье обрывается на гораздо менее возвышенное нагорье алайское.

Горные породы, из которых состоят массивы Заалайского хребта, содержат медь в виде малахита, ‘пропитывающего’, как выражаются минералоги, эти породы. В смежности с Кизыл Артом часто встречаются огромные утесы, [238] окрашенные малахитом в зеленый цвет. На дне некоторых боковых потоков, ввергающихся в реку Кизыл Арт, залегают сплошные россыпи зеленой гальки. Эти потоки представляются, особливо издали и сверху, несущими зеленую воду. В высшей степени оригинально выглядывает впадение этих зеленых потоков в красную реку Кизыл Арт. Этой игрой цветов мне довелось полюбоваться только на обратном пути с Памира, под осень, когда склоны Кизыл Арта были свободны от снега и льда, а речки и потоки — маловодны. 2 июня, когда я впервые поднимался на перевал, северный склон его представлял сплошную снежно-ледяную массу, кое-где разорванную провалами, в которых бурлила мутная, неопределенного цвета, вода.

На седловине Кизыл Арта приютился киргизский ‘гумбез’, т. е. могила. Это — куча камней, из-под которых торчат рога ‘аргали’, дикого барана, находимого только на Памире. К концам рогов привязаны бунчуки из ячьих хвостов и разноцветные тряпочки. Такие остатки фетишизма у каракиргизов неоднократно вызывали взрывы негодования моего бравого Куромшина, истого мусульманина. ‘Ваше в-ие’, обращался, бывало, он ко мне, когда мы проезжали мимо гумбеза, ‘глупая орда кладет махану (Падаль.) на свои могилы!’ Вообще памирские каракиргизы — плохие мусульмане, хотя и считаются таковыми. До этих добродушных и ленивых сынов холодной горной пустыни почти не доходит агитация воинствующего ислама. И рай-то памирских кочевников, помещаемый их верованиями на снежной вершине Муз Таг Ата, — холодный, ничего общего не имеющий со знойным раем Магомета. В сущности памирский киргиз, по своим верованиям и мировоззрению, недалеко ушел от язычника монгола из глухих дебрей пустыни Гоби. Само собой понятно, что я строго приказал Куромшику не проявлять каких-либо знаков неуважения к гумбезу, находившемуся в нескольких десятках шагов от нашей юрты во время стоянки на Кизыл Арте, строго воспретил ему и какие-либо религиозные диспуты с Халметом.

Во время моего пребывания на Кизыл Арте погода была холодная: почти сплошь стояли морозы, особенно сильно морозило по ночам, когда небо очищалось от облаков. Утром 3 июня мороз доходил до 9, в самой юрте было тогда 1 _1/2 мороза. При всем том, солнце жарило около полудня очень сильно, 4 июня мне удалось, при абсолютно безоблачном небе, произвести длинный ряд актинометрических наблюдений, около полудня ‘инсоляция’ оказалась громадной, солнечные лучи приносили к месту наблюдения, поднятому на 4 версты над уровнем моря, количество теплоты на 30%, большее против максимального количества тепла, которое приносится солнечными лучами к земной поверхности в Одессе, между тем температура воздуха на Кизыл Арте [239] в полдень 4 июня была ниже нуля. Много тепла проливает солнышко на снежные макушки горных великанов, но зато много тепла и излучают эти макушки через окружающий их разреженный воздух в холодное междузвездное пространство. Баланс между приходом тепла от солнца и расходом его чрез лучеиспускание сводится для человека и вообще для всего живого в гораздо более выгодном смысле на низменностях, чем на горах.

Холодно бывало мне при работе магнитным теодолитом на Кизыл Арте… Мало помогали тут валенки, полушубок и теплая шапка. Морозы то были, в сущности, пустяковые, но ветер! Трудно по нашим русским ветрам судить о памирском ветре, особенно о ветре, который рвется сквозь брешь заоблачного горного гребня, через седловину перевала! Ветер комкал беспощадно нашу юрту, то один, то другой, бок ее вдавливался внутрь, как у резинового мячика, ударяющегося в стену: ее гибкий, сочлененный кутазьими жилами, остов ходил ходуном и скрипел, словно стонал. Только тяжелый балласт из огромных камней не давал ветру смести юрту с перевала.

Несмотря на эти, казалось бы, очень неблагоприятные условия, я чувствовал себя здоровым и бодрым. Великое дело — сухость и чистота воздуха. Испытывал я только некоторое раздражение кожи на лице и на руках, без малейшего впрочем лихорадочного состояния. Сон был все время хороший. Разве только, бывало, иной раз среди ночи неистовый порыв ветра задерет подол юрты и засыплет тебе лицо снегом. Вскочишь, оботрешься, наскоро придавишь треплющуюся кошму откатившимся под напором ветра камнем и моментально засыпаешь опять, как убитый… Точно также и вся моя команда чувствовала себя прекрасно. Лихорадочные припадки у Воронежева хотя и повторились, но были уже заметно слабее, чем раньше. 4 июня конюх Халмета привез нам из Бор-Добы на яке свежезарезанного барана и большой ‘турсук’ (Мех из козлиной шкуры.) кумысу. Сам Халмет, которого я усердно угощал чаем с кристалликами лимонной кислоты, выглядывал веселым и довольным. Он ночевал в палатке вместе с Годобаем. Я же располагался на ночлег под юртой, вместе с моими пятью казаками. Воронежев, Куромшин и Желтоухов успели ко мне привыкнуть, мое присутствие их уже не стесняло и не мешало их веселому настроению, которое само собой передавалось и новым их товарищам, присоединившимся к нам в Бор Добе. Ложась на кошмах под юртой, мы бывало с четверть часа пошутим и посмеемся, прежде чем заснуть богатырским сном. Обычным поводом для шуток служили воспоминания о разных комических выходках Годовая и Халмета, представителей ‘орды‘. Не раз завязывался ‘на сон грядущий’ и серьезный разговор, начинавшийся с какого [240] нибудь обращенного ко мне вопроса любознательного Воронежева. ‘А правда ли это, ваше в-ие, что фитьмаршал Гурко вместе с солдатиками на снегу спал?’ ‘А взаправду это у нас бают, будто Скобелев под суд пошел за то, что англичанку по нехорошему выругал?’ По поводу подобных вопросов, расскажешь, бывало, казакам кое-что кратко, но внушительно, про дорогих русскому сердцу покойников — фельдмаршала Гурко и ‘Белого Генерала’. Не менее любил Воронежев затрогивать и темы, касающиеся физики и космографии. Не мало кратких популярных лекций пришлось мне прочесть в ответ на его вопросы о магнитах, об электричестве, о ‘падающих’ звездах и т. д. Такие беседы сделались для нас обычным ‘предисловием ко сну’ на наших памирских ночлегах. Смышленость и любознательность моих слушателей служили мне не малым поощрением. А как ценили казаки мои рассказы и разъяснения!

Однообразие нашего сиденья на Кизыл Арте было однажды: нарушено появлением невдалеке от места нашей стоянки, большого стада ‘кииков’, т. е. диких горных коз. Мы бросились их обходить, но неудачно.

5 июня я решил сняться с Кизыл Арта. Утром были пригнаны из Бор Добы наши лошади и Арчат-булакские яки. Я рассчитался с хозяевами этих последних и заставил их везти юрту обратно в Ак Басагу. Мой караван пошел к озеру Кара-Кулю.

Спустившись с крутого, но невысокого, в каких-нибудь 100-150 метров по вертикали, уступа, каковым является южный скат Кизыл Арта, памирская дорога тянется затем вдоль по высокой долине, которая разворачивается наконец, в обширную котловину озера Кара-Куля. Эта долина, магистральное направление которой на румб SSE, разделяет две горные группы, отличающиеся огромной высотой входящих в их состав пиков. Большинство этих пиков под вечным снегом, хотя высота ‘снеговой линии’ близка здесь к 5 верстам над уровнем моря. Вершины такой высоты, как, например, кавказский Эльбрус, встречаются здесь зауряд. Высота над морем самой долины, разделяющей обе горные группы, от 4000 до 4100 метров, т. е. без малого 4 версты. Долина эта представляет ряд чашевидных углублений, отделенных одно от другого невысокими перевальчиками. Одно из них имеет выход к востоку — в виде долины реки Маркан-Су, текущей в Кашгарию вдоль узкого разрыва между хребтом Муз-Даг-Тау и исполинской горной группой, лежащей южнее. В следующей ендове приютилось озеро, названное на карте северного Памира именем Кок-Куль. Амин Халмет утверждает однако же, что это озеро киргизы называют Кизыл-Куль. Дно всех этих чашевидных углублений усыпано местами мелко раздробленной, галькой, местами песком, иногда очень мелким. Кое-где песок имеет слегка зеленоватую окраску. Растительности здесь никакой. Это — угрюмая горная пустыня. Вид этих [241] ендовищ, дно которых высится на 4 версты над морем, очень характерен для восточного Памира. Спустившись с Кизыл Арта к югу, вы попадаете в настоящую памирскую обстановку и можете сразу составить себе точное представление об общем виде тех однообразных декораций, с которыми будет встречаться ваш взор на всей восточной части ‘Крыши мира’. Стары памирские великаны, рассыпающиеся тысячелетиями в песок!

5 июня 1900 г. я застал долину, ведущую от Кизыл Арта к Кара Кулю, совершенно свободной от снежного покрова. Мы расстались со снегом и холодами через какие нибудь три четверти часа после того, как покинули седловину Кизыл Арта. В 8 часов утра, перед выступлением в поход с Кизыл Арта, я измерил температуру воздуха. Было около 3 мороза. Не прошло и часа времени, как мы спустились в ендову, лежащую непосредственно под уступом северного склона перевала. Я остановился, достал из вьюков все необходимые приспособления и выполнил измерение температуры воздуха и песка. В воздухе — под искусственной тенью ‘термометрической защиты’ — оказалось 8 тепла. Поверхность же песка оказалась нагретой до +25! ‘Инсоляция’ была, повидимому, очень сильна: все мы подверглись в этот день жестокому загару.

Ветер до полудня был довольно слабый. В это утро мне довелось любоваться множеством небольших песчаных смерчей, эти пыльные вихри, обусловленные сильным нагреванием песка солнечными лучами и возникающими оттого восходящими потоками воздуха, казалось, степенно прогуливались по пустынным ендовам, которыми пролегал наш путь. При сильных ветрах, которые иногда низвергаются в эти песчаные ендовы со снежных громад Кауфмана и Кизыл Агына, здесь бывает нечто похожее на самум Сахары. Я наткнулся на это явление на обратном пути с Памира. Порядком мы тогда натерпелись от этого памирского самума! Воздух был, так сказать, насыщен песком, мало того, в нем были взвешены и бешено крутились под влиянием вихрей маленькие кусочки гальки, причинявшие поранения кожи на лице и на руках… Ужасною представляется будущность, конечно столь же отдаленная от нас, как и прошедшие геологические эпохи, этой древней горной страны, если в ее судьбу не вмешается какой-нибудь новый, неожиданный, стихийный фактор — кроме сглаживающих до сей поры ее неровности воды и ветра… Предоставленное лишь этим двум медленно, но неуклонно нивелирующим его факторам, восточно-памирское нагорье должно со временем обратиться уже в настоящую песчаную пустыню, но только в пустыню ужасную, перед которой сама Сахара будет, пожалуй, казаться раем: это будет ровная песчаная площадь, поднятая на 5 верст над уровнем моря, это будет пустыня, где ко всем ужасам низменной пустыни присоединится еще сильное разрежение воздуха… [242]

На предпоследней перед Кара-Кулем, самой маленькой ендове приютилась одинокая могила солдатика, умершего от разрыва сердца несколько лет тому назад, во время следования одного из эшелонов на пост Памирский. Грустно выглядывает эта могила среди мрачной горной пустыни. У эшелонов, идущих на Памир, или обратно, установился добрый обычай делать небольшую остановку у могилы. При этом хор из солдатиков православного исповедания исполняет над могилой пение молитвы ‘со святыми упокой…’. По поводу этой солдатской могилы приходится отметить один странный и прискорбный факт. Памирские кочевники, которых никоим образом нельзя назвать религиозными фанатиками, уничтожили крест над могилкой солдатика и продолжают уничтожать его каждый раз, когда он восстановляется усердием чинов Памирского отряда. Единственное объяснение, которое я могу дать столь странному поведению добрых, вообще говоря, памирских каракиргизов, заключается в нижеследующей догадке: не выражают ли в этой форме кочевники своего протеста против легкомысленного отношения некоторых путешественников к киргизским ‘гумбезам’? Дело в том, что для украшения своих могил каракиргизы стараются подбирать по возможности такие камни, на которых имеются отпечатки допотопных раковин и растений. Очевидно каракиргиз придает особое значение этим изображениям на камнях, сделанным не рукою человека. Некоторые путешественники по Средней Азии позволяли себе рыться в кучах камней, лежащих на киргизских ‘гумбезах’, так как это — легкий и скорый способ делать находки для палеонтологических коллекций… Вот что я могу сказать в данном случае в защиту памирского киргиза. Повторяю, я считаю его плохим мусульманином, не фанатиком и дружелюбно настроенным по отношению к русским. Несколько иначе представляется мне киргиз алайский. Он много бойче памирского, развитее, так как он ближе к Фергане с ее заядлым, фанатическим, мусульманским населением, то его коснулась пропаганда воинствующего ислама и антирусская агитация, свившая себе прочное гнездо в пределах бывшего коканского ханства… Правда, и алаец не очень-то тверд в коране, так он преисправно ест кабанятину, благо на северных склонах Алая кабан водится в изобилии. Но среди алайских киргизов можно встретить не редко фанатических врагов русских. В той многотысячной шайке, которая собралась в мае 1898 г. под зеленым знаменем Андижанского ‘ишана’ и совершила предательское нападение на горсть спавших русских солдат, добрая половина была представлена алайскими киргизами.

Из ендовы, в которой находится могила солдатика, мы перевалили через невысокую грядку в последнюю перед Кара Кулем ендову. Но ее дну несется быстрый поток, берущий начало в оконечности глетчера, который спускается со лежащих к востоку горных громад. Этот поток [243] прорывает себе через южную стену чашевидного углубления, в которое мы вступили, узкий выход в котловину озера Кара Куля. Памирская дорога пересекает поток с правого берега на левый, поднимается затем на гребень каменистой гряды и отлого спускается к урочищу Кара Арт Такыр, как называется северовосточное побережье Кара Куля.

Пользуясь чудной водой помянутого потока и присутствием там и сям около него ‘терескена’, я велел сделать привал на его берегу и сварить чай. Только что успели люди набрать терескену и разложить огонь, как на перевальчике со стороны Кара Куля показался караван, сопровождаемый несколькими верховыми киргизами. Киргизы сказали нам, что вьюки принадлежат начальнику памирского отряда, который отправил их вперед с ночлега в Кара-кульском рабате и должен вскоре их нагнать. Я велел Куромшину держать чай наготове, а сам поскакал на встречу начальнику отряда. Спустившись в котловину Кара Куля и проскакав по совершенно гладкой пустынной площади версты три, я встретил кавалькаду, состоявшую из дамы, двух офицеров и нескольких джигитов. Дама сидела по-мужски на прекрасном, резвом иноходце. Мы остановились. Я отрекомендовался даме и ее спутникам. Надежда Иеронимовна Аносова, супруга начальника отряда, — первая, сколько мне известно, русская женщина, побывавшая на Памире, притом не только на посту Памирском, но даже и в отдаленном Хороге. Претерпев тяжелую зимовку на Хорогском посту, Надежда Иеронимовна стремилась теперь к родным в Ташкент. Ее муж, генерального штаба капитан Николай Степанович Аносов, провожал ее до границы Памира — до Бор Добы. Далее, до Оша, вызвался ее конвоировать подъесаул Леонтий Адрианович Овчинников — второй из спутников встреченной мною дамы. Добрейший Леонтий Адрианович, идеалист, каких мало, перезимовал на посту Памирском несколько раз, что представляет большую редкость. Он пользовался общим уважением и любовью всех ‘памирцев’, состав которых не раз успел сполна перемениться за время ‘памирского сиденья’ почтенного офицера. Присоединившись к кавалькаде, я поехал назад. Мы подвигались крупной рысью, оживленно болтая. За перевальчиком нас ожидал готовый чай. Просидели мы однакоже за чаем не более часа: моим новым знакомым надо было торопиться, чтобы перевалить через Кызыл Арт засветло. Расставаясь с ними, я им уступил того джигита, который присоединился ко мне в Бор Добе. Потом я узнал, что с джигитом случилось в этот самый день несчастье: он лишился своего чудного коня. Дело было так. Переваливши через гребень Кизыл Арта, мои новые знакомцы стали спускаться по северному склону. Уже надвигались сумерки, когда они подошли к месту, где надлежало переехать реку Кизыл Арт. После теплого дня река разбушевалась. Мой джигит [244] сделал попытку найти переезд. Но, только что он вогнал коня в поток, как его начало кувыркать вместе с лошадью. Лошадь так и погибла в бурной реке, а сам джигит, весь избитый о камни, чуть живой выполз на берег. Путникам пришлось расположиться на ночлег тут же, на. берегу, под открытым небом. Ранним утром 6 июня, благодаря бывшему ночью морозу, удалось им переехать реку и спуститься благополучно в Бор Добу.

Я заночевал с 5 на 6 мая под открытым небом, так как ночлег в сыром каземате Кара-Кульского рабата представлялся мне мало приятным. Мы разостлали наши кошмы: в нескольких сотнях шагов от озера, на северовосточном его берегу. Из киргизского ‘аиля’, который виднелся вдали, на нижней части склона восточной группы гор, удалось Халмету добыть для нас двух баранов.

Озеро Кара Куль имеет круглую форму. Его диаметр равен 18-20 верстам. С севера и с юга в озеро врезалось по длинному мысу из невысоких зубчатых утесов. Высота его уровня над морем 3950 метров. Берега представляют местами невысокие обрывчики, местами же, особенно на северовосточной стороне, едва заметным уклоном сходят к воде ‘на нет’. Самое плато, на котором находится озеро, имеет лишь очень слабый подъем к окружающим его почти замкнутым кольцом высоким горам. Плато представляет, следовательно, почти горизонтальное дно огромного котла, поперечник которого имеет длину от 25 до 30 верст. Озеро лежит ближе к западным и югозападным ‘стенкам’ котла. ‘Стенки’ представлены, как уже замечено выше, почти замкнутым кольцом гор, покрытых вечным снегом. Этот высокий барьер является значительно пониженным в своей северной и южной части: здесь горное кольцо замыкается хребтинами, высящимися над озером всего на несколько сот метров. Через перевалы этих хребтиков входит в котловину Кара Куля и выходит из нее памирская дорога. Почва Кара Кульского плато состоит местами из лёсса. Эта почва была бы плодородна, будь плато не столь высоко поднято над уровнем моря. Высокое положение над морем делает его почти пустыней. Только по берегам речек, текущих в озеро с окружающих его снежных великанов, встречается кое-где жиденькая травка. На сухих местах попадается изредка один терескен — колючка, годная лишь на топливо. 5 июня я застал уже весну в долине Кара Куля: снега не было нигде на дне котловины, озеро было свободно от льда, только кое-где у берегов попадались еще небольшие ледяные пласты, травка уже пробивалась близ речек, и ее было достаточно для неприхотливых коней моего каравана. В долине Кара Куля много солончаков, многие из речек, текущих в озеро, несут соленую и слегка горьковатую воду. Не все речки, низвергающиеся с гор, дотекают до озера, особенно на восточной [245] стороне, где путь их до плато длиннее: многие из них оканчиваются небольшими стоячими лагунами, а то и просто топями. Эти топи из тестообразной массы обладают иногда очень предательскими свойствами. 6 июня, во время предпринятой мною рекогносцировки восточного побережья Кара Куля, я въехал в небольшую блюдцеобразную котловинку, дно которой казалось твердым, и с разбега увязил по брюхо своего маштака. Уперевшись ногами в седло, я сделал большой прыжок и попал на прочное место. Лошадь же едва выкарабкалась из тестообразной массы при помощи двух следовавших за мной казаков, которым пришлось при этом выполнить трудный маневр с целью прикрепления к седлу завязнувшей лошади арканов.

Вода Кара Куля заметно горько-соленая и для питья не годится. Я видел на Кара Куля гусей, которые показались мне в зрительную трубу не отличающимися ничем особенным от наших диких гусей. Были тут и ‘атайки’ — рыжеватые утки, гораздо более крупные, чем наши кряквы. Чайки реяли над озером во множестве. Все эти пернатые не подпускали однако же на выстрел, и наши охотничьи маневры 5 и 6 июня были совершенно бесплодны. Такая, по охотничьему выражению, ‘строгость’ кара-кульской дичи объясняется, конечно, близостью памирского ‘большака’: за последние годы — с тех пор, как возник Памирский отряд — всякая дичь подвергается по соседству с ‘большаком’ частому обстреливанию. В более глухих частях Памира, как например, около озера Зор Куль, дичь далеко не столь опытна. Крик кара кульских птиц — какой-то особенный: унылый, жалобный. Эти унылые звуки вполне гармонируют с мрачным видом озера и его окрестностей. Не даром и прозвано оно Кара Куль — ‘Черное озеро’. Юговосточный берег Кара Куля довольно высок и обрывист. Он представляет множество оврагов с отвесными боками, оврагов, лучеобразно расходящихся от озера. В боках этих оврагов роют себе норы лисицы, которых здесь много, и которые очевидно питаются водяной птицей. Киргизы, кочующие близ Кара Куля, любят украшать лисьими хвостами рукоятки своих ногаек.

Ночью с 5 на 6 июня у Кара Куля был небольшой мороз. Несмотря на это, мы спали под открытым небом очень хорошо — благодаря полному затишью. 6 июля мы выступили в путь до рассвета: караван, под предводительством Круглова, пошел прямо по дороге на Муз Кол, я предпринял, в сопровождении Воронежева и Куромшина, осмотр, восточного и юговосточного побережья Кара Куля, а затем нагнал караван.

Пересекаемая памирской дорогой южная гряда Кара Кульского котла имеет ширину в несколько верст. Памирская дорога долго поднимается на нее по очень отлогому северному ее скату, затем, перевалив через седловину и спустившись [246] на несколько десятков метров по вертикали, дорога тянется по дну длинной, но узкой ендовы, высота ее дна над уровнем моря около 4200 метров, по обеим сторонам тянутся высокие гребни. Протянувшись несколько верст по дну этой высокой угрюмой долины, дорога переваливает через вторую седловину и спускается в долину Муз Кол. В помянутой высокой ендове находится киргизский ‘гумбез’. Тут же мы видели множество валявшихся на земле свежих скелетов аргали — последствие массового падежа этих животных. Аргали — могучий дикий баран, населяющий среднеазиатские нагорья. Это животное впервые описано знаменитым Марка Поло. Сила и выносливость аргали поразительны. Животное, ростом со среднего нашего теленка, носит громоздкий и тяжелый головной убор. Рога матерого аргали, изогнутые, как и у домашнего барана, весят около 1 _1/2 пуда вместе. Расстояние по прямой линии между концами рогов доходит до 1 _1/2 аршина. При таком головном уборе животное скачет с неимоверной быстротой по неприступным кручам и делает огромные прыжки через широкие расселины, а равно и с высоких утесов вниз. И это на высотах над уровнем моря, где воздух вдвое реже, чем, скажем, в Европейской России. Охота на аргали представляет огромные трудности. Надо быть киргизом, чтобы быть в состоянии их преодолеть. Киргиз, ленивый на всякую культурную работу, готов ради охотничьих похождений на какие угодно труды и лишения. Охота на аргали рассматривается однако же и среди киргизов, как подвиг. Зима 1899-1900 г.г. была на редкость суровой во всей Средней Азии. Старые киргизы утверждали, что другой такой зимы не было на их памяти. Зима эта отличалась не только силой морозов, но и многоснежностью, что особенно редкостно для сухого климата ‘Крыши мира’. Обычно зимний снежный покров бывает на Памире столь тонок, что не только дикое население нагорья, как аграли и киики, но и домашняя скотина каракиргизов легко добывает себе траву из-под снега. Памирские киргизы никогда не запасают сена на зиму. Только на северных склонах Алая практикуется сенокос, но и то в миниатюрных размерах. Зимой 1899-1900 г.г. памирские и алайские кочевники потеряли чуть ли не половину своего скота. Даже дикие животные, киики и аргали, погибали в эту зиму массами. Вот почему летом 1900 г. можно было видеть почти всюду на Памире множество останков этих животных. Преимущественно же эти останки встречались в высоких ендовах, вообще в местах сравнительно закрытых, куда несчастные животные скучивались, ища защиты, от страшных буранов. Такую-то именно юдоль смерти представляла из себя и ендова на южной Кара-Кульской гряде, ендова, которую я проезжал 6 июня. Здесь я нагнал и перегнал свой караван.

Когда я спускался с последнего перевальчика в долину реки Муз Кол, моим глазам представилось совершенна [247] неожиданное зрелище: верст на 6 или на 7 в длину и почти во всю ширину своего плоского дна — а ширина эта около версты — долина была покрыта слоем льда, оказавшимся при ближайшем рассмотрении очень толстым.

Река Муз Кол образуется из слияния многих речек и ручьев, сбегающих с северных склонов могучей горной группы, лежащей между Кара Кулем и Мургабом. Центральная часть этой группы представляет обширную область вечного снега, отдельные ее великаны несомненно не уступают, а может быть и превосходят по высоте главные вершины Заалайского хребта. В этой снежной пустыне, высящейся на 6000-7000, а может быть и больше, метров над морем, никогда не бывала нога даже киргиза-охотника за аргали. Мы знаем кое-что лишь о сравнительно невысоких отрогах этой колоссальной горной группы. К числу таких отрогов принадлежит хребет, пересекаемый памирской дорогой через седловину его Ак Байталь. Высота только этой седловины над уровнем моря равна 4650 метрам, что близко к высоте макушки Монблана! Эту горную группу каракиргизы называют тем же именем, как и бегущую с нее к северу реку, т. е. именем Муз Кол. Конечно, это название в применении к горам не точно: ведь киргизское слово ‘кол’, выговаримое иногда также и ‘куль’, означает котловину, или долину, а затем и озеро. Тут более подходило бы имя и Муз Таг. Но, делать нечего, удержим за гигантской горной группой ее, хотя и не точное туземное название. Северные склоны гор Муз Кол представляют обращенный вогнутостью к северу амфитеатр. С этого амфитеатра скатываются бесчисленные потоки, образующие реку Муз Кол. Долина реки идет сначала прямо на север, между отрогами помянутого горного амфитеатра. Выйдя из амфитеатра, река Муз Кол принимает в себя справа приток Кизыл Джиик, подкатывается под южную Кара Кульскую гряду и загибает вдоль гряды на северозапад. Около 43 долготы от Пулкова река Муз Кол поворачивает, опять на север, прорывает гряду и впадает в озеро Кара Куль. Таким образом долину Муз Кол можно рассматривать, как одно из узких разветвлений Кара Кульского котла. Если идти вверх по только что помянутому притоку реки Муз Кол, по реке Кизыл Джиик, можно попасть на перевал Кизыл Джиик, высота которого над морем около 4700 метров. Перевал лежит на самой границе нашей с Китаем. Через него пролегает один из путей, которыми китайские войска совершали в былое время, свои вторжения на Памир. Этим же путем пользовались исстари и китайские купцы для торговых сношений с Бухарой: мимо южного берега Кара Куля можно, через ряд хотя и высоких, но доступных в летнее время, перевалов проникнуть в Дарваз — восточную область Бухары, занимающую северозападные склоны памирского нагорья. Другой путь из Китая в Дарваз идет ущельем Маркан Су, а затем [248] опять-таки мимо южной оконечности Кара Куля. Кстати сказать, слово ‘дарваз’ означает ‘ворота’.

Спустившись с перевальчика южной Кара-Кульcкой гряды, памирская порога пересекает русло реки Муз Кол с правого берега на левый несколько ниже места слияния Муз Кола с Кизыл Джииком. Далее дорога идет вверх по Муз Колу левым берегом. На самой дороге, в нескольких верстах выше впадения Кизил Джиика, над левым берегом реки Муз Кол возвышается каменный рабат, недавно сооруженный инженер-полковником Мощинским. Высота этого места над морем 4100 метров. Дорога подходит к рабату с севера по довольно широкому карнизу, возвышающемуся на 10-15 метров над ложем реки и вьющемуся по склонам горных отрогов Муз-Кольской группы. 6 июня ложе реки было покрыто льдом почти во всю ширину и на протяжении 6-7 верст в длину. Это громадное ледяное поле начиналось в полуверсте выше рабата и оканчивалось несколькими верстами ниже впадения Кизыл Джиика в Муз Кол. Лед имел местами толщину в 2 метра и более. Кое-где ледяной слой лежал на тальковом ложе широкой реки, разбитой на целую сеть протоков. В других местах лед висел на некоторой, хотя и небольшой высоте над почвой и водой протоков. Многочисленные трещины и сдвиги частей ледяного поля облегчали мне оценку его толщины. Растрескивание и оседание льда происходило на моих глазах. Когда, приближаясь к рабату в сопровождении двух казаков, я ехал рысью по помянутому выше широкому карнизу, на наших глазах рухнул пласт льда площадью, по крайней мере, в полдесятины. Раздавшийся при этом грохот был не слабее, чем грохот от залпа батареи береговых орудий. Паление ледяного пласта сопровождалось чувствительным сотрясением почвы. Наши лошади, несмотря на утомление от длинного и тяжелого перехода, взвились на дыбы. Проезжая эту местность на обратном пути в Ош уже под осень, я застал здесь пласты льда в 1 ¹/₂ метра толщиною, покрывавшие в общем площадь немногим разве только меньшую, чем как это было в начале июня. Между тем, во время моего обратного проезда, должно было, судя по бывшим тогда в этой местности ночным морозам, начаться утолщение льда к зиме. Таким образом, можно думать, что лед близ Муз-Кольского рабата, если и не вечный, то, по крайней мере, многолетний. Эта местность вполне оправдывает свое название: ‘Муз Кол’ значит ‘Ледяная долина’. Любопытно, что обрамляющие ‘Ледяную долину’ отроги Муз-Кольской горной группы лишены вечного снега.. Кроме того, надо заметить еще следующее: от рабата до глетчеров Муз-Кольской горной группы должно быть расстояние не менее 15 верст. Ледяное поле кончалось примерно в полуверсте выше рабата, выше, на протяжении слишком 15 верст, ложе реки Муз Кол было свободно от льда, если не считать, конечно, тонких ледяных пленок, которые [249] образовывались ночью и исчезали днем. Таким образом, лед нижней части Муз-Кольской долины не приходится никоим образом рассматривать, как оконечность какого-нибудь глетчера. Вероятно, это многолетний лед, образующийся от замерзания воды, которая скопляется в широкой и ничтожно наклоненной к горизонту части долины: выше, где нет льда, русло Муз Кола значительно круче.

Протянувшись верст 12 от рабата левым берегом реки Муз Кол, памирская дорога перекидывается на правый ее берег и поднимается на гребень восточной стены Муз-Кольского амфитеатра, к перевалу Ак Байталь. То место Муз-Кольской долины, от которого начинается подъем к перевалу, избирается обычно для ночлега, а иногда и для дневки воинскими эшелонами, двигающимися по памирской дороге: что место защищено от ветров, вода в реке Муз Кол — очень хорошая. Здесь постоянно лежат две разобранные юрты, составляющие собственность Памирского отряда. Приходя сюда на стоянку, солдатики расставляют эти юрты, снимаясь для продолжения похода, они снова их разбирают и складывают. Одну из этих юрт я велел втащить на перевал Ак Байталь, на котором мы просидели ради моих научных исследований трое суток. Затем она была свезена на свое место. В долине Муз Кол была уже в начале июня жиденькая травка. Здесь паслись лошади моего каравана во время моего пребывания на Ак Байтале.

Перевал Ак Байталь, поднятый на 4650 метров над морем, немногим только уступающий в высоте вершине Монблана, есть седловина хребта, который представляет сравнительно невысокий отрог Муз-Кольской горной группы. Хребет состоит из древних горных пород: это преимущественно порфиры, кристаллические сланцы и лавы. Встречаются здесь в большом количестве образчики лавы, окрашенной в розовый цвет благодаря перекиси марганца, попадается железо в виде кристалликов гематита.

Название ‘Ак Байталь’, что значит ‘Белая Кобыла’, находится в связи с киргизской легендой о древнем титане ‘батыре’, имевшем белую кобылу. Своей белой мастью легендарная ‘Кобыла’ обязана без сомнения вечному снегу, который покрывает пики хребта, смежные с перевалом. Седловина перевала, несмотря на высоту почти равную высоте Монблана, во второй половине лета освобождается от снежного покрова на 5-6 недель. В начале июня я застал еще снег на северном склоне перевала. Южный склон уже был свободен от снега и, вследствие сильных южных ветров, совершенно сух. По временам южный ветер достигал силы бури и гнал через седловину перевала песчаные смерчи. По ночам бывали изрядные морозы, днем, при низкой все же температуре воздуха, инсоляция была громадная, солнечные лучи жестоко обжигали кожу, сильные южные сухие ветры, приносившие с собой в большом количестве пыль, еще более усиливали болезненное состояние кожи. Мое [250] лицо и руки распухли и потрескались, в немного разве меньшей степени страдали от этого и мои казаки-оренбуржцы. Нам пришлось отказаться от умывания надолго и смягчать кожу вазелином с небольшой примесью борной кислоты.

С северного склона перевала Ак Байталь бежит речка того же наименования. Она впадает в Мургаб близ поста Памирского. Дорога на этот пост идет с перевала все время по ущелью речки. Пост Памирский расположен на правом берегу Ак Су — Мургаба, в версте ниже впадения в эту могучую реку речки Ак Байталь. Выше устья Ак. Байталя река называется Ак Су, т. е. ‘Белая вода’, ниже впадения Ак Байталя та же река именуется Мургабом, т. е. ‘Гусиной рекой’. Этот Мургаб, памирский, не должно смешивать с другим Мургабом, орошающим один из уголков Закаспийского края. Памирский Мургаб, называемый ниже устья Танымаса Бартангом, сливается под бывшей афганской, а ныне бухарской, крепостцой Калай Вамаром с другой большой горной рекой — Пянджем. Слившиеся здесь могучие реки получают в общем русле имя Пянджа, а затем, еще ниже, — имя Аму Дарьи. Несмотря на предпочтение, оказанное таким образом туземным населением Пянджу перед Бартангом, с географической точки зрения правильнее считать настоящим верховьем Аму Дарьи верхнее течение Бартанга-Мургаба, т. е. реку Ак Су, а Пяндж рассматривать, как приток Бартанга.

Небольшое каменистое и пустынное плато, на котором расположен пост Памирский, поднято на 3660 метров над уровнем моря. Это ‘орлиное гнездо’ доблестного памирского отряда на несколько сот метров выше снежных глав известной всему свету швейцарской красавицы — Dent du Midi. Над высоким плато, приютившим пост, со всех сторон господствуют снежные вершины памирских исполинов. На, востоке виднеется седая глава самого Муз Таг Ата — ‘Отца снежных гор’, подпирающая каракиргизский рай. Мрачно, неприветливо, выглядывают все эти старые великаны. Серовато-желтый колорит горной пустыни вас прямо таки угнетает.

Плато обрывается к долине Мургаба почти отвесным уступом в 10-12 метров высоты. Мургаб течет здесь по сравнительно отлогому руслу, широк и глубок. Между рекой и обрывом плато тянется довольно широкая лента, своеобразного памирского луга. Этот местами болотистый, усеянный кочками, луг покрыт редкой, суховатой и жесткой: травой, которая тем не менее видимо питательна для неприхотливых киргизских коней, овец и яков. На мургабском, как и на других подобных ему памирских ‘лугах’, много солончаков. Горькие соли этих солончаков превосходно действуют на пищеварение памирских травоядных. Туземные лошади быстро оправляются на мургабском лугу после самого сильного истощения. Оригинальный Мургабский луг — единственный оазис близ Памирского поста. [251] На каменистом плато, приютившем пост, а также на нижних ярусах гор, растет кое-где лишь терескен, идущий на топливо. Да и эта колючка, которая сжигается на посту в количестве около 20000 пудов ежегодно, заметно стала исчезать в окружности. Для памирского отряда начинает возникать грозный ‘терескенный вопрос’… Все попытки развести близ Памирского поста огород окончились неудачею. Мало того: пробовали сажать здесь хвою северного Ала — арчу, и та не принимается!

Суров здешний климат: зимой морозы доходят нередко до 40. Я пробыл на посту Памирском с 11 по 16 июня включительно и почти каждый день наблюдал снежный буран. Правда, эти снежные вихри бывали очень непродолжительны, и набросанный ими на землю снег быстро исчезал — частью таял, частью непосредственно испарялся под действием сухих и сильных ветров. Но все же почти ежедневное выпадение снега в средине июня (старого стиля)! Это достаточно характеризует неприветливость здешнего климата. Но еще хуже, на мой, по крайней мере, личный вкус, эти постоянные песчаные бураны, которые заставляют вас глотать пыль, дышать пылью, и которые свирепствуют на Мургабском плато не только летом, но иногда и зимой — вследствие тонкости снежного покрова. Для обитателя Европейской России, конечно, покажется странным, что при сорокаградусных морозах может быть, скажем, в феврале месяце, только жиденький снежный покров. Но на ‘Крыше мира’ это именно так и есть. Здешние ветры обусловливают быстрое испарение снега даже при сильных морозах. Да и выпадает его здесь, благодаря сухости климата Средней Азии, не много. Будь на Памире такой же снежный покров, какой бывает в Европейской России, — там не могло бы существовать ничего живого.

Не роскошны, далеко не роскошны жилища поста Памирского… Холодно бывает зимой в этих глинобитных мазанках, мало помогают против холода и войлоки, и железные печки, питаемые терескеном. Затхл бывает воздух в этих крошечных комнатах, потолок которых можно достать рукой. Летом-то еще благодать: можно жить в юртах, расставляемых на обширном дворе поста. Но зима! Тяжело достается она нашим туркестанским орлам, свившим гнездо над роскошной Индией…

Нижние чины Памирского отряда сменяются ежегодно. Обычно и офицеры командируются на Памир на годовой срок. Бывали однакоже случаи, что офицеры оставались добровольно и на большие сроки. Тягота зимовки на посту Памирском усугубляется тем, что среди зимы иногда на целые месяцы прекращается получение корреспонденции из Оша. В самые суровые зимние месяцы редкий джигит-киргиз отважится пуститься в путь через памирские перевалы.

Летом Памир несколько оживляется. Тут на посты приходят из Оша сменные эшелоны. Отслужившие свой срок [252] линейцы и казаки уходят обратно в Фергану. Изредка появляются караваны ферганских и китайских торгашей. Заглядывают иногда и путешественники — русские и иностранцы — кто с учеными целями, а кто и просто в качестве спортсмена ‘альпиниста’. Нее это, разумеется, очень оживляет чинов памирского отряда. Наконец, летом они могут развлекаться охотой и рыбной ловлей. Между прочим в Мургабе у поста Памирского ловятся своеобразные довольно крупные рыбы двух различных пород. Мне довелось попробовать жаркого, очень недурного на вкус, из одного из этих сортов мургабской рыбы. Про другую мургабскую рыбу рассказывают, что она имеет какие-то ядовитые органы, которые необходимо удалять перед варкой или жареньем этой рыбы. Рыбная ловля, или ‘рыбалка’, как выражаются в Туркестане, — любимое развлечение солдатиков, отбывающих ‘памирское сиденье’ как на Мургабском посту, так и на некоторых других постах, занятых частями Памирского отряда. Курьезно, что здешние киргизы, будучи страстными охотниками за зверем и птицей, совершенно пренебрегают рыбной ловлей. Этим без сомнения объясняется ходившая в Туркестане до занятия Памира русскими молва, будто реки и озера этой горной области лишены рыбы. В последнее время обнаружено существование рыбы даже в Кара Куле..

Не одними только развлечениями вроде охоты стараются офицеры Памирского отряда поддерживать бодрость духа во вверенных их попечениям нижних чинах. Большое внимание обращают эти начальствующие лица на удовлетворение религиозных потребностей солдатиков, каковое осуществляется организацией хорового пения молитв. Перед обедом все православные солдатики, входящие в состав гарнизона того или другого поста, выстраиваются на дворе и поют хором: ‘Очи всех на тя, Господи, уповают…’ Каждый вечер исполняют ‘Отче наш…’ и ‘Спаси, Господи, люди твоя…’ Накануне воскресений, двунадесятых праздников и Царских дней поются почти без пропусков молитвы и псалмы, составляющие содержание ‘всенощной’. Эти общие молитвословия с пением производят самое благотворное действие на православных солдатиков. Мало того, входящие в состав отряда раскольники, католики, лютеране и магометане не только не тяготятся этим истовым общим молением православных своих сотоварищей, но и видимо сочувствуют ему, выслушивая священное пение с неподдельным благоговением.

В день моего прибытия в пост Памирский я застал там только одного офицера, в обществе которого и провел первые три дня. Это был поручик М. А. Наследов, доблестный туркестанец и очень милый собеседник. Затем к нам присоединился штабс-капитан В. Н. Трубченинов, приехавший с Хорогского поста. Этот беззаветно храбрый офицер, участник первых памирских походов, рубившийся с афганцами в известной схватке с ними Ионова, теперь уже — покойник: он скончался от брюшного тифа в [253] Хороге в декабре 1900 г. На другой день по приезде В. Н. к нам прибыл его младший брат, поручик Н. Н. Трубченинов, любимец отряда, примерный товарищ и начальник, при всем том в высокой степени деликатный и скромный. Такие личности, как братья Трубчениновы, не могут оставаться без обаяния в глазах окружающих. 15 июня вернулся на пост Памирский начальник отряда, генерального штаба капитан Н. С. Аносов, которого я встретил при спуске к Кара Кулю.

Капитан Аносов назначен был в состав русскобухарской комиссии, которая должна была собраться в Хороге в конце июня 1900 г. Этой комиссии предстояло решить вопрос о размере податей, которыми можно было бы обложить в пользу Бухары таджицкое население западного Рошана, Шугнана и Вахана. Прямой путь с поста Памирского на пост Хорогский, идущий по долине реки Аличура, а затем по ущелью реки Гунта, имеет длину в 310 верст. В непроходимых в былое время частях Гунтского ущелья путь этот теперь искусственно разделан, и разделан очень недурно: это имеет важное значение в виду того, что Хорогский пост сообщается с Ферганой через пост Памирский. Проехать в Хорог этим путем Аносов мог бы в 4 дня. Но для него было важно явиться на заседания комиссии, имея точные сведения о степени зажиточности таджиков, населяющих дебри Рошана, особенно же ущелье Бартанга. Вследствие малодоступности этого ущелья, всякого рода сведения о нем были и скудны, и противоречивы. В виду этого Аносов решил использовать оставшиеся в его распоряжении почти две недели на то, чтобы пробраться в Хорог кружным путем, а, именно, через Рошан. Притом он поставил себе задачей пройти вдоль всего Бартангского ущелья. Такое путешествие обещало быть очень интересным. Аносов предложил мне принять участие в этой экспедиции. Я согласился без малейшего колебания, хотя принятое теперь мною решение и изменяло несколько мой первоначальный план кочеванья по Памиру. Произвести рекогносцировку Бартангского ущелья в отношении земного магнитизма представлялось мне очень заманчивым. Магнитный теодолит, которым я располагал, — весьма портативен, и протащить его хотя бы на руках но карнизам Бартангского ущелья казалось предприятием исполнимым. К нам решили примкнуть для путешествия по Бартангу поручики М. А. Наследов и Н. Н. Трубченинов. 15 июня вечером было принято решение относительно экспедиции на Бартанг, а в течение следующего дня мы сделали все необходимые приготовления к задуманному трудному путешествию. Что путешествие должно было быть не менее трудным, чем интересным, насчет этого нас очень недвусмысленно предупреждал Рошанский ‘волостной’, именитый таджик Саркиор, находившийся тогда на посту Памирском по делам службы. [254]

Саркиор — типичный представитель рошанских таджиков, этих отважных и благородных горцев. Высокий, идеально сложенный, красивый лицом, гибкий, проворный, он очень напоминает красивейших представителей кавказских горцев. С первого взгляда на его фигуру без колебаний отнесешь его происхождение к арийскому корню. Благородство таджицкого типа особенно резко бросается в глаза, когда таджика видишь рядом с киргизом. В качестве ‘волостного’, Саркиор был в Москве во время Св. Коронования Императора Николая II. Вернувшись в родные ущелья, он рассказывал землякам, что видел в Москве ‘одних только офицеров столько, сколько песчинок на дне Бартанга’. Не менее, чем военное могущество Царя, поразила его воображение красота виденных им на коронационных торжествах женщин, а также то, что все эти сказочные красавицы ходят с открытыми лицами. Таджички, строго соблюдают обычай закрывать при мужчинах лица.

Саркиор был вызван на Пост Памирский в июне 1900 года для объяснений по поводу жалоб на совершенные будто бы им злоупотребления, жалоб, заявленных начальнику отряда капитану Аносову. Двое из жалобщиков были также на лицо на посту Памирском. Из их голословных обвинений и из столь же голословных оправданий Саркиора нельзя было вывести заключения, кто прав, кто виноват. Благодаря однакоже решению Аносова пройти вдоль всего Бартанга, представлялась теперь сама собой возможность произвести ‘дознание на месте’. Решено было взять с собой в путь по Бартангу как Саркиора, так и двух жалобщиков.

В начале нашего путешествия ‘волостной’ был в наших глазах под подозрением, и наше отношение к Саркиору было очень недоверчивым. ‘Волостной’ с достоинством переносил эту опалу. Произведенное затем Аносовым ‘дознание на месте’ убедило нас в невинности Саркиора. После того изменились, разумеется, и наши к нему отношения. Самые рассказы Саркиора о трудностях и опасностях пути по Бартангу, а равно и его заверения, что, идя этим путем, мы сильно запоздаем к сроку, назначенному для явки в Хорог на заседания русско-бухарской комисии, мы истолковывали вначале в смысле уловок, направленных к тому, чтобы отклонить Аносова от посещения Рошана и раскрытия предполагавшихся злоупотреблений ‘волостного’. Вскоре однакоже мы убедились воочию в правдивости всех рассказов Саркиора.

И так 16 июня мы деятельно готовились в путь. Наши приготовления были на короткое время прерваны неожиданным событием — появлением на посту нового лица, иностранца, производившего на первый взгляд странное впечатление. Перед нами был бойкий и энергичный юноша лет двадцати, одетый в ‘гороховый’ пиджачек, при цветном галстухе.

‘Вильгельм Фильхнер, поручик 1-го баварского [255] армейского пехотного полка’, отрекомендовался на немецком языке вновь прибывший.

Он сделал 385 верст от Оша на купленном в этом городе маштаке, в сопровождении верхового проводника алайца, в 5 суток. С такой же стремительностью намерен он перевалить через какой-нибудь из проходов Гиндукуша в Индию, доскакать до ближайшей железнодорожной линии, прокатить по чугунке к берегу океана, сесть на пароход и вернуться в Германию. Этот подвиг докажет его находчивость и выносливость и увеличит шансы поручика на поступление в академию генерального штаба. Чем больше на долю Вильгельма Фильхнера выпадет приключений, тем лучше: ему надо обеспечить себе окончательную победу над сердцем хорошенькой немочки.

Все это залпом выговоренное признание человека, только что проскакавшего 80 верст в один перегон, произвело на нас в первый момент впечатление бреда сумасшедшего. Затем у всех явилось весьма извинительное при данных обстоятельствах подозрение, не кроется ли под ‘баварским поручиком’ — английский шпион. Все сомнения однакоже рассеялись, когда вновь прибывший показал свои бумаги, засвидетельствованные русским посольством в Берлине и провизированные туркестанским начальством. За обедом и за ужином Фильхнер завоевал себе симпатию всего общества Поста Памирского. За ужином состоялось форменное чествование этого несколько наивного, но бравого и энергичного юноши. Против смелого проекта баварского поручика перевалить через Гиндукуш в Индию офицерами было сделано несколько возражений. Главное затруднение при выполнении такого маршрута состояло бы в необходимости пересечь полоску афганской земли, заклиненную постановлением разграничительной комиссии 1894-1895 гг. между русским Памиром и Британской Индией. Вдоль этой полоски разбросаны афганские пикеты, а отношения Афганистана к России были в 1900 году очень недоверчивы, чтобы не сказать натянуты. Весной 1900 года произошло несколько пограничных ‘инцидентов’. Так, между прочим, афганцы схватили русского отрядного джигита и переводчика Мансура, который переправился около Хорогского поста на афганский берег Пянджа в качестве парламентера для переговоров о возврате казачьих коней, переплывших на афганскую сторону. Мансур был отправлен в Кабул и брошен в тюрьму. Уже три месяца тянулись дипломатические сношения с Афганистаном по этому делу, а афганцы все не торопились освободить Мансура. Ухудшение отношений между соседями началось с 1899 г. Это ухудшение выразилось прежде всего в том, что правительство больного эмира Абдуррахмана запретило припянджским таджикам продавать русским лошадей, овец, муку и т. д., словом все, в чем особенно нуждаются гарнизоны русских постов, раскинутых по Памиру. Надо заметить, что русский берег [256] Пянджа представляет несравненно меньше оазисов, чем афганский, русские таджики — бедняки по сравнению с афганскими. Получение нашими отрядами лошадей и разных жизненных продуктов из-за Пянджа, свободно практиковавшееся до 1899 г., представляло большой ресурс для этих отрядов в смысле экономии. Теперь гарнизоны памирских постов были поставлены в положение военного времени — в необходимость получать муку и другие припасы исключительно из Ферганы. Все эти обстоятельства, особенно же приключение Мансура, были поставлены на вид Фильхнеру. Ему указывали на то, что с ним, Фильхнером, не взирая на чин поручика германской армии, афганцы легко могут обойтись невежливо. Хорошо, если он проскочит на британскую территорию не замеченным афганцами. Иначе ему грозит участь быть схваченным, а затем, смотря по настроению афганских властей, в худшем случае быть обезглавленным, а в лучшем случае протомиться несколько месяцев в каком-нибудь отвратительном клоповнике. Фильхнер упорствовал. Ему казалось невероятным, чтобы его осмелились казнить. Что же касается до заключения в клоповнике, то он утешал себя в виду этой возможности тем, что вовремя заключения напишет ‘книгу про Афганистан’. Впрочем упорство Фильхнера за ужином 16 июня происходило отчасти от временного подъема духа под влиянием выпавшего на его долю чествования и под действием нескольких рюмок вина. На другой день его решимость форсировать ‘афганский буфер’ поколебалась. За этим ужином 16 июня были между прочим выработаны и последние детали намеченного нами плана путешествия через Рошан. Выступление в поход назначено было на утро следующего же дня, дабы не терять дорогого времени. Все главнейшие приготовления были уже сделаны за день 16 июня, не смотря на некоторое отвлечение в сторону вследствие прибытия Фильхнера. Фильхнеру предложили примкнуть к нашей компании на один первый переход, до урочища Камар-Утек, ибо это было ему по дороге. Милый баварский поручик принял, предложение с видимым удовольствием.

Я распорядился со своей командой так. Обоих казаков, присоединившихся к моему каравану в Бор-Добе, и Желтоухова я оставил на Посту Памирском. Меня сопровождали теперь только Воронежев и Куромшин. Аносов взял с собой казака Епанешникова, заслуженно пользовавшегося репутацией лихого молодца, и несколько туземных джигитов. В числе последних был родной брат Мансура, томившегося теперь в афганском плену. Этот талантливый молодой таджик, подобно своему старшему брату Мансуру, в короткое время овладел русскою речью настолько, что мог служить хорошим переводчиком при сношениях чинов отряда с таджиками.

Мы решили начать путешествие на наемных киргизских лошадях и пользоваться ими до тех пор, пока будет [257] возможно, а затем, в дебрях Рошана, в случае надобности, продолжать путь пешком. Наше недоверие к показаниям Саркиора было причиной того, что я сделал немалую ошибку, взяв с собой двух казачьих лошадей, принадлежавших Воронежеву и Куромшину. Судя по отлогим профилям Восточного Памира, с которым до сих пор я только и успел познакомиться, я никак не соглашался верить словам Саркиора, что пробраться в летнюю пору по ущелью Бартанга с лошадью невозможно. На поверку, правда, вышло, что молодцы таджики таки ухитрились протащить моих лошадей вдоль всего Бартанга. Но каких усилий и опасностей это стоило!

Несмотря на недоверие к Саркиору, мы все же проявили достаточную осторожность по отношению к дорожному нашему багажу: он был облегчен до последней возможности. Единственным тяжелым предметом из нашего багажа был мой магнитный теодолит, весивший вместе с кожаным ящиком около 60 фунтов. Актинометры я оставил на Посту Памирском, взял с собой из метеорологических приборов только термометр и анероид. Мы решили не брать с собой палатки, а пользоваться юртами из киргизских кочевьев до тех пор, пока будет возможно. При путешествии по Бартангу мы заранее обрекали себя на ночлеги под открытым небом.

Ранним утром 17 июня, благодаря заботам памирского волостного Кокан-бека, на посту Памирском уже были в сборе лошади, взятые в наем из ближайших киргизских кочевьев. Как только общество путешественников, заспавшихся после ужина в честь баварского офицера, собралось к утреннему чаю, начальником отряда был отдан приказ седлать и вьючить. Быстро выполнили казаки и отрядные джигиты эту столь привычную операцию. Мы вышли на двор. Здесь был выстроен гарнизон поста. Начальник отряда произнес, прощаясь с линейцами и казаками, небольшую речь и передал начальствование штабс-капитану В. Н. Трубченинову.

Мы вскочили на седла и двинулись в путь — вниз по долине Мургаба. Долина начала заметно суживаться. Вот — какие-то развалины, и в стороне могила солдатика. Аносов поясняет Фильхнеру, что это — место, где Ионов основал было впервые пост Памирский, ныне перенесенный на 7 верст восточнее, к устью Ак-Байталя.

Пройдя верст 15 правым берегом Мургаба, мы переправились в брод на левый его берег. Несмотря на огромную ширину русла в этом месте, брод все же — глубокий, лошади замочены до холок. Против места нашей переправы на левом берегу оказалось многолюдное киргизское кочевье. Несколько юрт в этом аиле принадлежат волостному Кокан-беку, который сопровождал нас от поста Памирского. Кокан-бек пригласил нас на ‘плов’, т. е. на вареную баранину с рисом. Плов запивался чаем, настоящим [258] чаем, который волостной держит в запасе ради знатных гостей. В пиршестве принимала участие также жена волостного, очень красивая краснощекая бабенка, что представляет большую редкость среди памирских и алайских киргизок, которые даже в возрасте 20 лет напоминают ведьм. Киргизки не считают для себя обязательным закрывать при мужчинах лица, и жена Кокан-бека показалась нам во всей красе, богато разряженная. Держа на коленях здорового грудного ребенка, она сидела вместе с нами на ковре перед одной из плоских деревянных чашек, в которых сервирован был плов, и аппетитно уплетала баранину, сверкая своими чудными зубами. Поручик Наследов, бойко говорящий по-киргизски, спросил волостного, как зовут его красавицу. Кокан-бек замялся, выскочил из юрты и вернулся через несколько минут с другим киргизом, которого подвел к поручику. Поручик повторил свой вопрос, обращаясь теперь к этому киргизу. Киргиз ответил: ‘Нар Гуль’. Это и есть имя красавицы. Наследов знал это имя и проделал всю церемонию только для того, чтобы иллюстрировать перед новыми лицами одно из суеверий каракиргизов. Киргизские супруги не должны никогда произносить имени друг друга: по поверью киргизов, это могло бы накликать семейное несчастие.

‘Нар Гуль’ означает ‘верблюжий цветок‘. Такая, с нашей точки зрения, нелепая комбинация представляется номаду, напротив того, не только осмысленной, но и поэтичной. Не надо забывать того важного значения, которое имеет верблюд для кочевника. В данном случае эпитет ‘цветок’, означающий красавицу, сопровождается эпитетом ‘верблюжий’ потому, что красавица Нар-Гуль покинула утробу матери в время перекочевки, когда ее мать сидела на верблюде.

Киргизки вообще охотно принимают ухаживания наших солдатиков. Нар-Гуль в этом отношении одно из редких исключений. За ней пробовали ухаживать офицеры, но она осталась непобедимой.

Подкрепившись сытным завтраком, мы простились с Кокан-беком и, оставив ‘на зубок’ упитанному киргизенку, покоившемуся на коленях Нар-Гуль, несколько золотых монет, сели на коней.

Мы покинули теперь долину Мургаба, обращающуюся несколько ниже в непроходимое местами ущелье, и перевалили через утюгообразную возвышенность, которая врезается в угол между Мургабом и его левым притоком Кара-Су, в долину этой последней реки. В одном из массивов этой возвышенности можно видеть значительную пещеру. Дальнейший наш путь пролегал по долине Кара-Су, что значит ‘Черная вода’, — сперва правым, а после левым берегом реки. То и дело приходилось перелезать через глубокие овраги, раскрывающиеся в долину. Для развлечения стреляли ‘на пари’ из винтовок по суркам. На ночлег [259] остановились около 4 часов пополудни, пройдя всего только 33 версты от Поста Памирского. ‘Лиха беда оттолкнуться с места оседлости’, оправдывал Аносов наш слишком малый переход, ‘а после-то мы наверстаем!’

Мы заночевали в двух юртах, привезенных из Муртабского аиля, в котором ели плов. Тотчас по прибытии на место ночлега я расставил при помощи Воронежева и Куромшина магнитный теодолит и произвел полный цикл измерений, позволивших мне впоследствии вычислить для данного пункта так называемые ‘элементы земного магнитизма’, а именно ‘склонение’, ‘наклонение’ и ‘напряженность силы’ земного магнитизма.

18 июня после утреннего чая двинулись далее вверх по Кара-Су. Вот и высокое каменистое плато, называемое урочищем Камар Утек. Здесь надлежало расстаться с баварским поручиком, которого удалось убедить радикально изменить маршрут. Был составлен сообща такой новый план для Фильхнера. От урочища Камар Утек он должен был взять на восток и идти вверх по ущелью Караулдын. Через перевал Сары Таш ему предстояло спуститься в долину Ак Су, а затем, идя вверх по речке Беику, правому притоку Ак Су, подняться на перевал Беик, расположенный на границе нашей с Китаем. Отсюда юный баварец должен был через ряд перевалов добраться до Британской Индии. Путь этот, конечно, длиннее того, который наметил себе Фильхнер ранее. Но новый маршрут имел за собой то существенное преимущество, что Фильхнер обходил теперь афганскую территорию и захватывал вместо того лишь небольшую часть китайского Канджута, где население относится к русским с уважением и дружелюбно. А было основание рассчитывать на то, что баварец, знавший несколько русских слов, сойдет у канджутцев за ‘Уруса’. Аносов дал Фильхнеру одного из отрядных джигитов в качестве проводника, с тем однакоже условием, что Фильхнер будет пользоваться его услугами только до китайской границы. Далее отважный баварец предоставлялся самому себе.

Доехав до места, где надо было расстаться с Фильхнером, мы остановились. После прощальных приветствий баварец отделился от нашей группы и, сопровождаемый данным ему джигитом, поскакал по плато галопом, направляясь к отверстию ущелья Караулдын. Мы не трогались с места и глядели ему в след. Проскакав с версту, Фильхнер остановился, повернул к нам коня и сделал вверх три выстрела из револьвера. Это был его прощальный салют. Поручик Трубченинов ответил ему таким же салютом.

Простояв на месте до тех пор, пока Фильхнер не скрылся в ущелье, мы тронулись в дальнейший путь. Мы покинули долину Кара Су и начали подниматься на перевал Нейза Таш, который привел нас в долину Аличура. [260] Некоторое время ехали шагом, оживленно болтая. Разговор, само собой понятно, вертелся более около личности молодого баварца, стяжавшего себе общие симпатии.

Вернувшись через несколько месяцев в Ош, я узнал некоторые подробности о приключениях Фильхнера. До Бейка он добрался благополучно. В высшей точке этого перевала, как было условлено, данный ему джигит его покинул, чтобы не нарушать, в качестве лица оффициального — чина Памирского отряда, — китайской границы. Фильхнер спустился с перевала на китайскую сторону. Вскоре он был остановлен китайским патрулем. Китайцы отнеслись к нему недоверчиво. Они решили не пропускать Фильхнера в Индию и препроводили его в Кашгар под конвоем. Обращались с ним впрочем вежливо, по всем правилам китайского этикета. В Кашгаре конвойные сдали Фильхнера нашему консулу, достопочтенному г-ну Петровскому. Это было уже в самый разгар известных смут в восточном Китае. Характерно, что эти смуты не отразились на западных областях Небесной империи. Петровский продолжал во все время восточно-китайских неурядиц пользоваться незыблемым авторитетом в Кашгарии и смежных с нею китайских областях. Этот авторитет русского консула обеспечивал спокойствие во всем западном Китае.

В Кашгаре находились в описываемое время О. А. В., Л. И. Б. и некоторые другие лица, прибывшие туда для изучения наших торговых сношений с Кашгаром и для основания в этом западно-китайском центре отделения Русско-китайского банка. С членами этой экспедиции я познакомился в Оше в мае 1900 г. Экспедиция выступила в Кашгар на несколько дней раньше моей. Окончив свою миссию, кашгарская экспедиция выступила в конце июля в обратный путь к Ошу. С этой экспедицией Фильхнер благополучно вернулся в Ош и Андижан. Оттуда он поехал по железной дороге в Европейскую Россию, а затем и на родину.

Расставшись на плато Камар Утек с Фильхнером, Аносов и его спутники ехали впереди каравана шагом, направляясь к перевалу Нейза Таш. Скоро это мне надоело. Я отделился от товарищей и, сопровождаемый Куромшиным, уехал вперед крупной рысью с целью попытать охотничьего счастья. Отбиться от каравана и заблудиться я не рисковал, так как путь наш пролегал по высокой долине между двумя горными кряжами. Охотничье счастье на этот раз ко мне привалило. Выехав в повороте долины из-за угла правого кряжа, мы с Куромшиным заметили на крутом, чуть-чуть не отвесном, скате утесистого хребта большое стадо ‘кииков’ — крупных горных козлов. Животные, чрезвычайно чуткие и проворные, застигнуты нами врасплох и на очень невыгодной для них позиции. Наши маштаки, получив по хорошему удару [261] ногаек, несутся по направлению к стаду отчаянным карьером. Киики, которых мы застали при появлении нашем из-за угла утеса спускавшимися с кручи, на мгновение останавливаются, а затем поворачивают назад и карабкаются вверх по крутому склону. Но мы уже на краю оврага, отделяющего нас от кручи, — на расстоянии каких-нибудь 200 шагов от стада. Спрыгиваем с разгоряченных бешеной скачкой коней и делаем, разгоряченные сами не менее их, по нескольку выстрелов из магазинок. Один из кийков отстает от стада и начинает ползти вниз. Остальные скрываются за гребнем. Подбитый киик, работая отчаянно ногами, задерживает свое падение и сползает медленно. Но вот он на краю уступа с вертикальным обрывом. Киик летит вниз кувырком. Через несколько секунд он лежит уже на дне каменистого оврага, отделяющего нас от кручи, представляя из себя мешок с раздробленными костями… Куромшин лезет вниз и после получасовых усилий втаскивает труп кийка на край оврага, на котором стою я, держа в поводу наших маштаков. Из жесткого до невозможности мяса этого козла мы устроили на ночлеге шашлык. Пока Куромшин доставал из оврага нашу добычу, из-за поворота долины показался наш караван. Товарищи поздравляли меня с редкостной охотничьей удачей.

Подъем на перевал Нейза Таш, как и на многие другие перевалы восточного Памира, — очень отлогий. Достигнув высшей точки его седловины, мы повернули влево и поднялись на несколько сот шагов вверх по горному склону, господствующему над седловиной. Тут, около родника с чудной водой, сделан был привал и, благодаря растущему здесь кое-где терескену, организовано чаепитие. Родник прозывается ‘Урус Булак’, т. е. ‘Русский Родник’. Киргизы говорят, что около него прожил, ради отдыха, несколько дней русский путник, шедший в Китай. Это было, по их словам, очень и очень давно, может быть несколько сот лет тому назад. Не был ли этот путешественник — Марко Поло? Известно, что отважный венецианец слыл среди киргизов и монголов за русского. В честь этого ‘уруса’ киргизы и прозвали родник. Кочевники центральной Азии до сих пор склонны принимать всякого европейца за ‘уруса’.

Невдалеке от перевала Нейза-Таш высится изолированная вершина, носящая то же самое имя. ‘Нейза-Таш’ значит ‘Копье-Камень’, или ‘Копье-Гора’. Название в данном случае неудачное: гора имеет округленную макушку и далеко не крутые склоны.

На спуске с перевала Нейза-Таш мне опять ‘подвезло’ в охотничьем отношении. Я забыл упомянуть, что наш караван сопровождали от Поста Памирского две собаки, обе афганской породы, одна — борзая, другая — нечто в роде гончей. Последняя носила далеко не цензурную кличку. [262] Каждый раз, когда я обгонял караван для охотничьих поисков, собаки за мной увязывались. Уроженки гористого Бадакшана (Афганская область, сопредельная с западным Памиром.), они не знали устали при беготне по высотам в течение целых дней. Обе собаки были свидетельницами того, как мы убили киика. С той поры они питали ко мне и к Куромшину особое уважение. Тем более пришлось мне впоследствии тужить о гибели одной из этих преданных моих спутниц, именно гончей: она сорвалась с карниза в Бартанг и была поглощена бешеной рекой. Теперь, спускаясь с Нейза Таша, я ускакал галопом вперед. Скакавшая впереди меня борзая ‘взяла’ сурка, отбежавшего на несколько десятков шагов от норы и тщетно пытавшегося, при появлении всадника и собаки из-за утеса, достигнуть вовсю прыть своего убежища. Перейдя с галопа на рысь, я настигаю борзую, которая с остервенением катает сурка по земле, проделываю на ходу известный джигитовочный прием и поднимаю с земли загрызенного сурка. Эта выходка, несколько не гармонировавшая, правда, с моим пожилым возрастом и солидным общественным положением, привела зато в большой восторг казаков Куромшина и Епанешникова, которые теперь за мной следовали. Я чувствовал почти во все время путешествия по Памиру какую-то особенную бодрость и жизнерадостность — то, что наши милейшие союзники называют ‘regain de la jeunesse’. Между прочим зрение мое, сильно притупившееся за последние годы кабинетной работы, получило на Памире на некоторое время давно не свойственную ему остроту. Летние экскурсии по Памиру я решаюсь настойчиво рекомендовать, как хорошее средство для поправки здоровья людей, утомленных кабинетной работой, но от природы крепких. В особенности требуются здоровые легкие и сердце. Это — conditio sine qua non для возможности путешествовать по Памиру. Иначе разреженный воздух горной пустыни вызывает наклонность к ‘mal de montagne’, к ‘тутеку’, как называют эту болезнь кара-киргизы. А болезнь эта — тяжелая. Ее симптомы: бессонница, головокружение, тошнота. Бывали примеры и разрыва слабого сердца на больших высотах. От этой причины скоропостижно скончался тот солдатик, могилу которого можно видеть близ памирского ‘большака’ в одной из высоких, долин, лежащих между Кизыл Артом и Кара Кулем. Этот и еще два-три подобных случая, кажется, и дали повод к неосновательным рассказам про скопления углекислоты в ендовах, лежащих около Кизыл Арта. Эти рассказы были сильно распространены в 1891-1892 годах, после первых Памирских походов Ионова. Что касается до падежа лошадей, который, как говорят, наблюдался около Кизыл Арта, то это явление объясняется тем, что между травами, вырастающими на седловине этого перевала за короткое памирское лето, попадаются ядовитые. [263]

С перевала Нейза-Таш мы спустились в долину реки Аличура. Восточная часть этой долины, примерно от меридиана 43, довольно широка. Ширина ее колеблется здесь между 1/2 версты и 2 верстами. Обрамляющие долину горные хребты спускаются к ней в этой восточной ее части отлого. Берега Аличура представляют из себя характерный для восточного Памира ‘луг’. Эти берега покрыты сплошь кочками, высовывающимися из солончаковой почвы. Несмотря на то, что долина Аличур высится, в среднем, на четыре версты над морем, кочки покрываются летом обильной и полезной для животных травой. Мы застали 18 июня уже довольно высокую свежую травку на этих необозримых кочкарниках. Русло восточного Аличура сравнительно отлого. Тем не менее скорость течения у этой реки много больше, чем у рек Европейской России. Местами, в переузинах, Аличур довольно глубок. Направление течения реки, в общем, с востока на запад.

Невдалеке от спуска в долину Аличура с перевала Нейза Таш, в долине лежит огромный изолированый утес в форме удлиненного параллелепипеда. Каракиргизы называют его Чатыр Таш, т. е. ‘Шатер Камень’. Киргизская легенда гласит, что в древние времена здесь была плодородная и богатая земля. Над ней был великий, могучий властелин. Возгордившись, он ополчился против Бога. Бог обратил его в камень, который и есть Чатыр Таш, а землю ту проклял и обратил в пустыню. Надо заметить, что, начиная от Чатыр Таша и до самых истоков Аличура, долина пустынна, и берега реки усыпаны мелкой галькой. Кочкарники с травой начинаются несколько ниже, западнее Чатыр Таша.

На Аличуре много ‘атаек’. Мне удалось застрелить их несколько штук, на ходу, с лошади. ‘Атайка’ — крупная, рыжая утка, значительно больших размеров, чем наша кряква. Мясо ее отвратительно. Долина Аличура кишит сурками. Видел я издали не то волка, не то шакала. Но, несмотря на все достоинства бывшего подо мною киргизского скакуна и на легкость афганской борзой, преследование этого зверя по пересеченной местности окончилось полной неудачей.

18 июля мы сделали переход в 55 верст. Небо было почти во весь день облачно, под конец перехода, к вечеру, моросил мелкий дождь. Заночевали на левом берегу Аличура, в двух верстах ниже киргизской могилы Баш Гумбез, что означает ‘Главная Могила’. Этот гумбез, место погребения какого-то знатного Древнего батыря, — не простая куча камней, как это бывает в большинстве случаев. Здесь выложен из камней довольно значительный купол. Высота места нашего ночлега над уровнем моря около 4100 метров. Утром 19 июля я определил здесь ‘магнитные элементы’.

19 июня сделали 65 верст. В этот день пройдено нами все нижнее течение Аличура до впадения его в озеро Яшиль [264] Куль, т. е. ‘Зеленое озеро’, и сверх того почти половина северного побережья Яшиль Куля.

Озеро имеет удлиненную форму. Его длина направлена с юго-востока на северо-запад. Аличур вливается в юго-восточную оконечность озера, из его северо-западной оконечности вытекает могучая река, называемая Гунтом. Яшиль Куль представляет из себя следовательно как бы расширение одной и той же реки, Аличура-Гунта.

Гунт впадает в Пяндж невдалеке от афганской крепости Калай Бар Пяндж. В трех верстах от устья Гунта, на правом его берегу, расположен наш военный пост — Хорог.

Долина Аличура, широкая в восточной своей части, значительно суживается по мере приближения к Яшиль Кулю. Само озеро сильно сдавлено утесами. Еще более сдавлен горными массивами Гунт, текущий почти сплошь между высокими, отвесными каменными стенами. Скорость течения у Гунта много более, чем у Аличура: Гунт, как и все прочие реки западного Памира, — бешеный поток, летом очень многоводный.

Мне не довелось побывать у выхода Гунта из Яшиль Куля. Но офицеры Памирского отряда передавали мне, что этот выход производит такое впечатление, как будто река Аличур-Гунт была запружена какой-то грандиозной геологической катастрофой, вследствие которой и образовалось озеро Яшиль Куль. Повидимому представление о геологическом перевороте держится даже в сознании местных номадов. Согласно киргизской легенде, на месте Яшиль Куля стоял в давние времена богатый город, город этот был засыпан рухнувшими на него горами.

Каких-нибудь пять, шесть лет тому назад ущелье Гунта было еще совершенно дико. Путь по нему был труден и опасен для пешехода. Теперь, трудами Памирского отряда, дорога по Гунту, служащая для сообщения между Постом Памирским и Постом Хорогским, недурно разделана. Правда, местами она пролегает по карнизам. Но эти карнизы настолько расширены, что по ним свободно можно следовать верхом. Все эти работы выполнены без всякой помощи инженеров, под руководством офицеров Памирского отряда. Рабочие руки представляли из себя частью нижние чины отряда, а больше богатыри таджики, полуоседлые обитатели речных ущелий западного Памира. Между прочим и нижняя половина ущелья Гунта населена, в редких оазисах, таджиками. Эта область входила в давние времена в состав самостоятельного ханства — Шугнана.

Путь с Поста Памирского в Хорог, имеющий 310 верст длины, идет по Кара Су и Аличуру, огибает Яшиль Куль с южной стороны, которая гораздо доступнее северной, и спускается вниз по ущелью Гунта. Этим путем приходит с Поста Памирского в Хорог ежегодно, среди лета, сменный эшелон. Этим же путем гарнизон Хорога, [265] отбыв свой годичный срок тяжелого ‘сиденья’, возвращается на пост Памирский, чтобы оттуда, соединившись с отслужившими гарнизонами других дальних постов, двинуться по Памирскому ‘большаку’ в Ферганскую область.

Надо видеть сияющие физиономии солдатиков, идущих с дальних постов на Мургаб, чтобы понять, как скучна зимовка на этих постах. Я упомянул раньше о том, что на третий день моего пребывания на посту Памирском туда прибыл из Хорога штабс-капитан В. Н. Трубченинов. Он как раз привел тогда отбывший свой срок гарнизон Хорога. Я никогда не забуду тех сцен жизнерадостности, которые пришлось мне наблюдать среди этих хорогцев. Бесспорно молодцами идут наши туркестанцы и из Оша на Мургаб, и с Мургаба на дальние посты… Но жизнерадостность при этом далеко не та!

Снявшись утром 19 июня со стоянки близ могилы Баш Гумбез, мы пошли левым берегом Аличура. Верст двадцать тянулись мы по кочковатому Аличурскому ‘лугу’. Далее, по причине болотистости следующего участка долины, тропа поворачивает влево и поднимается на обширное плато, возвышающееся метров на 100 над Аличуром. На этом плато приютилось озеро Сасык Куль и великое множество более мелких озерков и лагун. Эти скопища воды питаются ручьями, сбегающими со склонов очень высокого хребта, который лежит южнее и составляет часть могучей горной группы, называемой ‘Большим Памиром’. Дорога в Хорог, имеющая здесь вид узенькой тропки, идет мимо Сасык Куля. Не доходя верст 5 до этого озера, мы покинули Хорогскую тропу и взяли правее, держась ближе к Аличуру: нам предстояло идти на северную сторону Яшиль Куля и перевалить через исполинский хребет Базар Дару, окаймляющий Аличур и Яшиль Куль с севера. Теперь для нас становились необходимыми проводники из местных кочевников. Это было предусмотрено капитаном Аносовым. Из ‘аиля’, который мы встретили накануне на верхнем Аличуре, мы взяли с собой двух пожилых киргизов, хорошо знавших Яшиль Куль и его окрестности. Знал до некоторой степени эти места и Саркиор, продолжавший повторять, что на перевале Марджанай, ведущем через хребет Базар Дару, нам будет ‘яман’, т. е. плохо…

На лагунах близ Сасык Куля мне очень ‘подвезло’ по части атаек. Были на лагунах и гуси, да держали себя слишком ‘строго’.

Над западной частью плато, по которому мы ехали, поднимается не обширная, но высокая горная группа Арал Кыр, представляющая из себя один из отрогов ‘Большого Памира’. Горы Арал Кыр примыкают вплотную к юго-восточной оконечности Яшиль Куля и к левому берегу нижнего Аличура. Местами они обрываются к озеру и к Аличуру почти отвесно.

Немного не доехав до подъема на Арал Кыр, мы [266] решили покинуть плато, которым следовали, и спуститься снова, к Аличуру. По соображениям наших проводников мы должны были найти около этого места близ реки несколько ‘аилей’. По их словам, здесь Аличурский ‘луг’ расширяется, представляет роскошное пастбище и не столь болотист, как та его часть, которую мы только что миновали, поднявшись на левобережное плато. Найти ‘аиль’ было теперь очень для нас важно. Показания проводников в общих чертах, подтвердились. Перевалив через невысокую грядку и спускаясь по крутому скату к долине, мы увидели очень обширный луг, на котором паслось множество лошадей, яков, и овец. Над самой рекой стояло 6-7 юрт. На противоположном берегу реки виднелся другой ‘аиль’, еще больший. Луг оказался однакоже довольно топким: в нескольких местах наши лошади сильно увязали. Мы устроили в аиле привал, весьма нелишний после сделанного караваном перегона в 40 верст. Занимавшиеся по дороге охотой протряслись, конечно, еще больше, чем следовавшие с караваном. Мы утолили жгучую жажду кумысом и чаем. Тут была принята Аносовым очень важная для дальнейшего путешествия мера: он взял в наем из аиля на несколько дней две юрты и шестерку яков, которые должны были тащить эти юрты через перевал Марджанай. Пока мы отдыхали в аиле, юрты были проворно навьючены на яков и отправлены вперед. Между киргизами аиля неприятно поражал один средних лет мущина с провалившимся носом. К сожалению, сифилис порядочно распространен среди алайских и памирских киргизов. Таджики, населяющие глухие дебри западного Памира, насколько мне пришлось слышать и наблюдать самому, избавлены пока от этого ужасного бича…

Согласно советам наших проводников и киргизов аиля, мы вернулись опять на покинутое нами плато и потянулись вперед по склонам Арал Кыра, поднимаясь, от времени до времени, в зависимости от профилей этих склонов, на значительную высоту над уровнем Аличура. Я уехал с Куромшиным и одним из проводников рысью, вперед каравана: киргизы аиля, в котором мы останавливались, говорили, что в этих местах много зайцев и кийков. Что, действительно, в окрестностях Яшиль Куля дичь должна быть в изобилии, об этом безошибочно можно было заключите по значительному количеству орлов, паривших в воздухе. Два-три раза пробовал я, спешившись, подкрасться на выстрел к сидевшим на утесах орлам, но бесплодно. Я мог только удостовериться в том, что это были экземпляры весьма почтенных размеров. Говорят, что водится здесь и медведь, — не малорослый тибетский, а наоборот, очень крупный. В одном месте, где склоны Арал Кыра были слишком круты, чтобы по ним можно было пробраться верхом, я опять спустился, руководимый киргизом-проводником, к Аличуру. Здесь оказалось новое расширение долины, на котором стоял маленький аиль. Затем я вновь [267] поднялся на порядочную высоту и следовал версты две-три очень, характерным местом: это — тянущееся приблизительно с востока на запад длинное плато, шириною в несколько десятков сажен. На север, к левому берегу Аличура, оно срывается почти отвесной стеной. С юга над этим широким карнизом господствуют крутые скаты Арал Кыра. На этом плато я наткнулся на толпу жалких оборванцев, тащившихся пешком нам на встречу. Их было 15-20 человек, в том числе две женщины. ‘Таджики’, сказал в пояснение мне проводник-киргиз. Поровнявшись с толпой, я остановил коня, пораженный ужасным видом этих несчастных. Остановились и таджики, низко кланяясь. При посредстве Куромшина и киргиза, я начал их расспрашивать. Они объяснялись немного по-киргизски. Истомленные голодовкой, эти люди бежали на восток, к киргизам, чтобы наняться к ним в пастухи, ради пропитания. Они потеряли детей, умерших голодной смертью, большая часть потеряла и жен. Умерли, частью на месте, в Рошане, частью в пути, также и многие из мужчин, — родичей встреченных мною беглецов. Эти выжившие, вероятно, только благодаря особенно крепкому организму, люди напоминали своим видом те известные картинки в иллюстрациях, которые изображают ‘голодающих индусов’. Худоба их казалась еще более уродливой вследствие высокого их роста. Это были какие-то уродливые привидения.

Зимой 1899-1900 годов, которая была здесь необычайно морозна и многоснежна, весь западный Памир, особенно же Рошан и Шугнан, был поражен голодовкой. Еще с осени многие рошанцы и шугнанцы потеряли весь свой немногочисленный скот, который не мог вырывать себе корма из-под снега. Не стало у них молока, которое представляет главный пищевой продукт этих горцев. Не стало у них и мяса, если не считать падали. Обычно большим подспорьем в продовольственном отношении служат таджикам те запасы сушеного тута и сушеных абрикосов, которые делают они в течение лета. Имеют они также миниатюрные посевы некоторых злаков. Бедствие зимы, о которой идет речь, было усилено тем злополучным совпадением, что как раз летом 1899 г. в Рошане и Шугнане был неурожай злаков и плодов. Весной 1900 г. бедствие достигло грозных размеров. Много таджиков умерло. Много их бежало нищенствовать среди памирских и алайских киргизов. Многие эмигрировали в афганские пределы.

Памирский отряд оказал бедствовавшему туземному населению, как таджицкому, так и киргизскому, посильную помощь: на постах Хорогском, Мургабском и других раздавались в большом количестве мука и сухари стекавшимся туда туземцам. Но это была — ‘капля в море’.

Киргизы также потеряли пропасть скота за ту лютую зиму, чуть ли не половину всей наличности. Но стада киргизов настолько многочисленны, что до поголовной голодовки дело не [268] дошло. На восточном Памире, даже в необычайно снежную зиму 1899-1900 годов, покров снега был все-таки на столько тонок, что сильнейшие представители диких и домашних животных могли кое-как перебиваться, выкапывая из-под снега траву. Необычайно сухой и бедный осадками климат восточного Памира, позволяющий держать скотину круглый год на подножном корму, — вероятно, главная причина веками возращенной, непреодолимой лени каракиргизов.

Я велел Куромшину объяснить встреченным мною рошанцам, что им остается теперь всего какой-нибудь час ходьбы до ближайшего аличурского кочевья, где они будут спасены от голодной смерти. Давши им несколько боурсаков, — все, что было в наших седельных сумках, — и несколько серебряных рублевок, я поехал дальше. Впечатление от первого моего знакомства с таджиками получилось тяжелое.

Но вот и конец длинному уступу Арал Кыра. В нескольких верстах впереди открывается перед нами ближайшая, юго-восточная оконечность Яшиль Куля. Видна только небольшая часть этого изогнутого продолговатого озера. Яшиль Куль принадлежит к числу красивейших горных озер земного шара. Высота его уровня над океаном без малого 3900 метров. Хотя оно только очень немногим ниже Кара Куля, но его берега далеко не так пустынны, как берега последнего. Близ Яшиль-Еуля не только есть трава, но кое-где попадается даже своеобразный кустарник. От того озеро и слывет ‘Зеленым’ — ‘Яшиль’.

Я спустился к Аличуру верстах в двух от его впадения в озеро. Как раз в этом месте проводник указал мне могилу афганских кавалеристов, павших в бою с горстью русских, под предводительством Ионова. Событие это оставило неизгладимое впечатление в умах киргизов и таджиков. Мой проводник рассказывал о нем с каким-то благоговейным восторгом. Разумеется, содержание речей киргиза переводил мне Куромшин. Но и одной мимики, одного волнения, охватывавшего рассказчика, было достаточно для того, чтобы понять, как высоко оценивает киргиз военную силу русских.

В какой-нибудь полуверсте от устья Аличура, проводник указал брод, которым мы и переправились на правый берег. Брод глубокий: наши лошади больше шли на дыбах. Но течение здесь медленное, а потому переправа безопасна.

Почти при самом впадении Аличура в Яшиль Куль, на самом берегу, находятся какие-то развалины. Говорят, что это остатки китайской кумирни. Почти тут же можно видеть гумбез какого-то знатного киргиза, с характерным куполом.

Горы обрываются здесь в озеро отвесными утесами. Следовать береговой линией озера не было никакой возможности, и мой проводник взял вправо, на склоны отрогов [269] северного хребта. Мы пробирались на высоте 100-150 метров над озером, то и дело перелезая через побочные скалистые гребни и переезжая через овраги с крутыми боками. С высоты открывался, по временам, величественный вид на Яшиль Куль. Хотя ‘по птичьему полету’ от развалин китайской кумирни до предназначенного нами места ночлега всего каких-нибудь верст восемь, мы употребили на этот кусок пути почти три часа времени. Пока мы карабкались над Яшиль Кулем, погода резко изменилась: налетел сильный вихрь и посыпала крупа. Место ночлега было назначено, по совету аличурских киргизов, в ущелье реки Большого Марджаная, в двух верстах от озера. Сюда привел меня мой проводник. Я завернулся в бурку и прилег на землю, положив под голову седельную подушку. Крупа перестала сыпать, но ветер был страшно резок и порывист. Через полчаса подъехали и мои товарищи. ‘Видели голодающих индусов?’ — спросил меня Аносов. Я отвечал, что собирался задать ему тот же самый вопрос. Почти следом за офицерами подошел и наш вьючный обоз. Джигит Кузы Бай, из оренбургских татар, принялся на скорую руку жарить катышки баранины, — ‘шашлык’ — на длинном железном пруте. К 11 часам вечера были расставлены две юрты, привезенные на яках из аличурского аиля, и мы заснули богатырским сном. Потребность в отдыхе у всех нас не могла не быть настоятельной: караван прошел в этот день 65 верст, занимавшиеся по пути охотничьими поисками сделали гораздо больше, — может быть и все 100 верст.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: По Памиру. Путевые записки Б. В. Станкевича // Русский вестник, No 9. 1904

Станкевич Б. В.
По Памиру

Глава IV.
Базар Дара.

Бассейн Аличура — Яшиль Куля отделяется от расположенного севернее бассейна Мургаба высоким и диким хребтом, который называется Базар Дара. Хребет покрыт вечным снегом. Высота снеговой линии — нижней границы вечного снега — здесь очень значительна: она колеблется между 4800 и 4900 метрами. Весьма вероятно, что хребет имеет отдельные пики до 7000 метров высотою. Огромная площадь, занятая центральными частями хребта, представляет совершенно неведомую область, где никогда не бывала нога даже киргиза. Известны только 3 или 4 трудно проходимых перевала через этот хребет, которыми можно прокарабкаться из долины Мургаба в долину Аличура — Яшиль Куля. Между ними самый низкий, Марджанай, имеет высоту в 4900 метров. Эта седловина Базар Дары, следовательно, выше Монблана на 90 метров!

Перевал Марджанай лежит почти на самой снеговой линии. В большинстве случаев он очищается от снега на короткое время в июле месяце. Теперь, после лютой зимы 1899-1900 годов, мы застали верхнюю часть Марджаная под очень глубоким снегом. Слово ‘марджан’ означает ‘коралл’. Почему этому перевалу через суровую Базар Дару присвоен такой эпитет, мы не могли добиться от наших проводников. С перевала течет река Большой Марджанай, впадающая с севера в Яшиль Куль верстах в семи от устья Аличура. В ущелье этой реки мы и ночевали под 20 июня. Значительно западнее в Яшиль Куль вливается с севера же речка Малый Марджанай. Кроме Большого Марджаная, вливающегося в Яшиль Куль, есть еще и другой Большой Марджанай, гораздо более значительный по длине [457] и многоводности, чем первый, Этот второй Большой Марджанай берет начало верст на 15 восточнее первого, с северного уклона Базар Дары. Он течет на северо-запад и впадает в Мургаб. Ходят слухи про золотые россыпи на этом могучем и бурном горном потоке. Говорят, что бухарцы занимались тут когда-то промывкой золотоносного песка. Но, кажется, добыча золота была слишком ничтожна, с другой стороны ущелье реки очень трудно доступно. Как бы то ни было, но промысел этот заглох, и ущелье Большого Марджаная теперь совершенно пустынно.

20 июня мы снялись с места ночлега около 10 часов утра и потянулись на перевал Марджанай. Подъем идет по ущелью реки Марджаная. Подъем этот, сперва отлогий, становится под конец очень крутым. Наши лошади испытывали жестокие припадки удушья. Мы спешились и вели их в поводу, часто останавливаясь для отдыхов. Седловина перевала, более высокая, чем макушка самого Монблана, была покрыта толстым слоем рыхлого снега. Лошади проваливались в нем по шею. Их пришлось развьючить и переводить через снег по одиночке, с всевозможными предосторожностями. Каждую лошадь сопровождал весь наш контингент киргизов, отрядных джигитов и казаков. Люди шли в несколько рядов по бокам лошади по протоптанным заранее тропинкам и поддерживали лошадь арканами, пропущенными под брюхо. Первыми были переправлены через снег, разумеется, наиболее смирные лошади. Когда все лошади были переведены через снег, в нем образовалась глубокая и широкая тропа достаточно, прочная для того, чтобы по этой тропе могли свободно проследовать яки с навьюченными на них частями двух наших юрт.

Пробившись через залежи снега на седловине Марджаная, мы очутились в очень глубоком ущелье, по дну которого мчится бешеный поток, ввергающийся слева в Большой Марджанай — приток Мургаба. Нам пришлось идти вниз по этому ущелью длинным и порядочно наклоненным карнизом, вьющимся на левобережном склоне ущелья. Ширина карниза, правда, достаточна для того, чтобы по нему могла пройти лошадь, даже навьюченная. Тем не менее вид пропасти, разверзавшейся под нами справа, был очень внушителен… Слева над карнизом высится крутой склон ущелья, представляющий местами отвесные каменные стены. Казак Епанешников доставил себе развлечение проскакать по этому карнизу в карьер, отставши нарочно от хвоста каравана сажен на сотню. За этот подвиг он был хорошо распечен.

Мы спустились наконец к реке Большому Марджанаю. Долина реки местами расширена, и река течет по широкому ложу из гальки, местами долина эта обращается в узкое ущелье. Спускаясь вниз по течению Марджаная, мы шли то правым, то левым берегом реки. В теснинах пробирались по карнизам скал, или же по крутым и опасным [458] осыпям. Верхнее течение реки совершенно пустынно: нигде ни травинки. Мы дошли до первого небольшого оазиса, в котором и расположились на ночлег. Этот лужок, покрытый редкой травой, ваши проводники называли Уй Сунды. Высота оазиса над уровнем моря около 4000 метров. Здесь были расставлены две наши юрты, привезенные на яках с Аличура. Капитан Аносов решил, в виду трудностей перехода 20 июня, сделать здесь дневку.

Я использовал следующий день 21 июня для восхождения на ледник, спускающийся с хребта, лежащего к югу от места стоянки и представляющего один из отрогов Базар Дары. Я взял с собой в эту трудную экскурсию Куромшина. Мы пошли налегке, взявши с собой только веревку, топор, термометр в футляре и несколько сухарей. Влезли на очень крутую осыпь и встретили огромное скопление камней на перегибе горного склона. Это — ‘конечная морена’ ледника. Известно, что лед глетчера медленно ползет вниз по его руслу — в роде того, как стала бы двигаться вниз по наклонному желобу какая-нибудь ‘полужидкая’ масса, например, густая грязь. При этом, правда, чрезвычайно медленном ‘течении’ своем вниз по руслу глетчера, лед, заполняющий русло, увлекает с собой обломки скал и приносит их к оконечности глетчера. Здесь скопляются эти продукты разрушения горных пород веками и тысячелетиями, образуя нагромождение камней, называемое ‘конечной мореной’.

Мы перебрались через каменный хаос морены и достигли нижней оконечности ледника. Здесь пришлось устроить небольшой привал и утолить жажду чудной водой потока, вырывающегося из под льда. Затем мы полезли вверх по руслу глетчера. Пробирались где по карнизам и уступам утесов, между которыми сдавлено русло, а где и по льду, делая топором зарубки. Местами приходилось перебираться через лед с одного берега на другой. Такие переходы бывали очень неприятны. Представьте себе, что вы находитесь на наклонной ледяной плоскости, образующей с горизонтом угол в 20. Представьте себе, что под вами уже с версту полотна такой ‘ледяной горы’, окаймленного с боков острыми ребрами утесов. Вы держитесь только на зазубрине, которую только что вырубили во льду топором. Чтоб дойти до ‘берега’, к которому вы стремитесь, надо наделать таких зазубрин на протяжении еще десятка сажен. Вы ‘берете себя в руки’, принуждаете себя не смотреть вниз по ледяному руслу, стараетесь сосредоточить все внимание на топоре, которым не торопясь, осторожно, вырубаете зазубрины во льду. Тем не менее вас неотвязчиво преследует мысль: ‘а что, если я поскользнусь?’ От утомления и крайнего напряжения нервов жестоко пересыхает во рту. Вы подбодряете себя кусочками льда, которые кладете в рот. А мысль о крутой ‘ледяной горе’ с версту длиною, с которой вы рискуете скатиться, не дает вам покоя ни на минуту… [459]

Памирские ледники вообще отличаются большой крутизной своих русл. Вследствие большой высоты над морем ‘снеговой линии’ на Памире, здешние глетчеры находятся только на очень высоких ярусах гор, на ярусах по преимуществу крутых и скалистых.

Итак, наше восхождение на ледник в окрестностях Уй Сунды было рядом ‘головоломных’ гимнастических упражнений. Не раз Куромшин, ловкий как кошка, спасал меня от неминуемого крушения. Впрочем бывали случаи, когда и я отплачивал ему тем же.

Около 4 часов пополудни мы достигли верхней котловины ледника, наполненной снегом. Этот ‘фирновый котел’ представляет из себя нечто в роде амфитеатра, окруженного остроконечными крутыми утесами, подобными зубам исполинской челюсти. Утесы настолько круты, что почти совсем лишены снежного покрова, снег не мог бы на них удержаться. Здесь, внутри этого дикого амфитеатра, наш термометр показал 4 ниже нуля.

Нам удалось влезть на один из зубцов амфитеатра, благодаря ряду уступов на его боках, уступов, которые служили нам ступенями. С зубца открылся величественный вид на Базар Дару с ее бесчисленными снежными вершинами. На первом плане виднелся покрытый вечным снегом отрог Базар Дары, параллельный тому, на гребне которого мы теперь находились. Казалось, что от нас до этого соседнего гребня не более, как 2 _1/2 — 3 версты.

Вот от снежного покрова этого гребня отделяется огромный белый пласт. Он начинает ползти вниз сперва медленно, а затем все быстрее и быстрее. Какие-то черные точки зашевелились на склоне хребта и стали двигаться вниз. Через несколько секунд снежный пласт их настиг и накрыл. ‘Кииков задавило!’ — восклицает зоркий Куромшин. Собрание черных точек было не что иное, как стадо диких горных козлов. Через несколько мгновений лавина уже лежала на дне ущелья, отделяющего соседний хребет от того, на гребне которого находился наш наблюдательный пункт…

Поздно вечером вернулись мы с Куромшиным к нашим юртам. Спуск с ледника был почти столь же труден, как и подъем на него.

22 июня мы отправили юрты назад на Аличур, так как дальше протащить их не было бы никакой возможности. Сами же продолжали путь вниз по ущелью Большого Марджаная. Дорога представляет здесь большие трудности при следовании верхом: между Уй Сунды и местом впадения Марджаная в Мургаб ущелье, по которому течет Марджанай, значительно суживается, местами река течет между высокими отвесными стенами. Приходится пробираться по карнизам скал, или по опасным осыпям. Русло реки на этом участке очень круто. Часто встречаются пороги. Несколько раз на этом переходе мы были вынуждены, по условиям местности, переправляться с одного берега [460] Марджаная на другой. По причине многоводности реки и быстроты течения на этом нижнем ее участке, переправы наши не обошлись без целого ряда приключений…

На нижнем течении Марджаная мы встретили несколько оазисов с кустарниками и даже деревьями. Это были первые деревья, которые я видел после того, как перевалил через Талдык. Мы расставались теперь с восточным Памиром и вступали на западный скат великого азиатского нагорья, скат, переходящий постепенно в цветущие долины Бухары и Афганистана.

Глава V.
Рошан и Шугнан.

Дойдя до устья Большого Марджаная, мы повернули вниз по левому берегу Мургаба, в который ввергается Марджанай, и который представляет из себя здесь уже могучую реку. Против устья Марджаная, на правом берегу Мургаба, расположен таджицкий ‘кишлак’ Сарез. От Сареза начинается и тянется вниз по течению Мургаба-Бартанга область, населенная таджиками. Они же живут по Пянджу, Гунту, Шах Дарье и другим рекам западного Памира. Это симпатичное, но очень бедное, арийское племя ведет жизнь полуоседлую, полукочевую. Холодное время года таджики проводят в ‘кишлаках’ — маленьких поселках, состоящих из жалких глинобитных мазанок и расположенных в небольших и редких оазисах, которые встречаются по ущельям рек. Летом они бродят со своими небольшими стадами по высоким горным хребтам, обрамляющим реки. В оазисах речных ущелий западного Памира растут тутовые и абрикосовые деревья, грецкий орех, яблоня, березка, тополь, облепиха, шиповник и арча. Миниатюрные участки земли таджики засевают пшеницей, ячменем и гималайским житом.

Язык таджиков имеет много корней, тождественных с корнями древних и новых европейских языков. Так, например, на языке памирских таджиков ‘отец’ будет ‘патер’, ‘мать’ — ‘модер’, ‘работать’ — ‘арбадан’. Последнее слово очень напоминает немецкое ‘arbeiten’.

Западный Памир, населенный таджиками, разделялся в прежние времена на три самостоятельных ханства: Рошан, Шугнан и Вахан. Рошан занимал ущелье Бартанга и ущелья его притоков. Шугнан был расположен по бассейнам Гунта и Шах Дарьи. Вахан занимал долину верхнего Пянджа и ограничивался с юга Гиндукушем, а с севера двумя могучими горными хребтами, из которых [461] восточный получил в недавнее время название Хребта Императора Николая II. Рошан, или Рушан, что значит ‘Светлый’, почти во все время своего самостоятельного существования был соединен с Шугнаном. Обе области дики и малодоступны. Население их очень бедно и малочисленно. Вахан занимает сравнительно обширную и доступную долину верхнего Пянджа. Население его было всегда значительно гуще и богаче, чем население Рошана и Шугнана. По преданиям таджиков, первым ханом Рошана и Шугнана был Даро-и-Рум, сподвижник Искандер Хана, т. е. Александра Македонского. Я очень бы просил гг. филологов вникнуть в вопрос, нельзя ли поставить вторую половину имени легендарного хана, ‘Рум’, в связь с известным немецким словом, означающим ‘славу’. Даро-и-Рум овладел также Ваханом и Бадакшаном — областью, отделенной от Рошана, Шугнана и западного Вахана тем коленом Пянджа, которое направлено с юга на север. Династия Даро-и-Рума правила Рошаном и Шугнаном, по преданию, приблизительно до ХУШ столетия. Вахан и Бадакшан отделились от Рошана и Шугнана еще в древности. Полчища Тамерлана миновали недоступную горную область западного Памира. Но памирские ханства признали верховную власть великого завоевателя добровольно.

В 1881 году, при хане Юсуфе Али, Рошан и Шугнан были, после упорной и геройской обороны, покорены афганцами. Бадакшан и Вахан поглощены Афганистаном гораздо ранее.

Свободолюбивое население Рошана и Шугнана стало подвергаться с 1881 г. жестоким насилиям афганских ‘Хакимов’. В 1887 г. в Рошане и Шугнане вспыхнуло восстание. Но, несмотря на все геройство восставших таджиков, несмотря на неприступность их страны, многочисленные афганские полчища все же быстро справились с горстью храбрецов, вооруженных одним лишь холодным оружием. Повредила при этом рошанцам и измена одного из их соотчичей, не стерпевшего пыток, которым подвергали его афганцы, и указавшего врагам путь через неизвестный им раньше перевал — в обход неприступной позиции, занятой восстанцами. Репрессалии афганцев были ужасны. Это восстание окончательно разорило страну, бывшую и раньше не густо населенной и небогатой.

В августе 1892 г. именитый рошанец по имени Язгулем просил у полковника Ионова защиты против вопиющих насилий афганцев. Эти последние, уже испытавшие близ Яшиль Куля, что значит встреча с Ионовым, очистили при приближении Ионова весь восточный Рошан до самого кишлака Басита. Эта часть Рошана перешла тогда же, так сказать еще неофициально, без санкции дипломатии, в русское подданство. Язгулем был сделан первым ‘волостным’ восточного Рошана. В августе 1898 г. в Рошан проник со стороны Кара Куля генерального штаба [462] штабс-капитан С. П. Ванновский. Ему было поручено обрекогносцировать, насколько возможно, ущелье Бартанга и найти пути из этого ущелья в Дарваз, восточное бекство вассальной нам Бухары. 30 августа 1893 г. горсть русских, бывшая под начальством Ванновского и состоявшая из 3 офицеров, 1 урядника, 2 линейцев и 10 казаков, подверглась предательскому нападению целой роты афганцев. Целый день длилась перестрелка. Горсть русских доблестно поддержала славу нашего оружия в этот день 30 августа 1893 г., день тезоименитства в Бозе почивающего Императора Александра III. Афганцы отступили с изрядными потерями. Русский отряд потерь не понес. Отступил и Ванновский, которому, ради политических мотивов, было запрещено высшим начальством вступать в неприязненные действия против афганцев. Невольное с его стороны вооруженное столкновение с афганцами имело однакоже важные последствия. Поражение, понесенное этими последними, так им импонировало, что они добровольно очистили Рошан. Фактически Рошан перешел после этого под владычество России. Менее, чем через два года после описываемого события, дипломатические переговоры между Россией, Англией и Афганистаном увенчались соглашением, известным читателю.

Теперь Рошан и Шугнан отошли целиком к России. К нам же отошла и часть Вахана к северу от Пянджа и к западу от реки ‘Памира’. Южная часть Вахана образовала из себя афганский ‘буфер’ между Россией и Великобританией. Вся русская часть Вахана, весь Шугнан и западная часть Рошана — до Орошора — отданы вассальной нам Бухаре.

По вероисповеданию памирские таджики — магометане, принадлежащие однакоже к особой секте ‘алипорузов’, т. е. последователей некоего Руза Али, святого человека и учителя. И суниты и шииты относятся к алипорузам одинаково презрительно и враждебно. Религиозный фанатизм у памирских таджиков совершенно отсутствует. Обрядность упрощена до чрезвычайности. Никаких молелен у них нет. Почитают могилы предков. В Шугнане я застал в 1900 г. одного единственного ‘ишана’, т. е. ‘святого человека’, народного, учителя. В Рошане и Вахане ‘ишанов’ в 1900 г. не было.

Таджики — народ красивый, рослый, сильный, выносливый и отважный. Благородство их характера достойно удивления, если прикинуть к этому понятию европейское мерило.

Во время рекогносцировки Рошана Ванновским, в 1893 г., население этой области состояло, по показаниям ‘аксакалов’, т. е. кишлачных старост, всего только из 1000 человек взрослых обоего пола и 800 детей. До 1881 г., т. е. до покорения Рошана афганцами, население, как утверждают старики, было вдвое больше. С 1893 г. по 1899 г. население Рошана несколько увеличилось. Голодовка зимы 1899-1900 гг. привела это население к численности еще меньшей, чем [463] какова она была в 1893 г. Вообще рошанцы живут крайне бедно и всегда впроголодь. Шугнанцы в этом отношении много счастливее. Что же касается до ваханцев, то они пользуются, говоря разумеется только сравнительно, прямо таки благосостоянием. Для рошанца хлеб — предмет роскоши. Он питается главным образом сушеными ягодами тута и сушеными абрикосами. Некоторым подспорьем в отношении питания является для него молоко козы или овцы. Коров в Рошане нет совсем. В Шугнане еще можно видеть, хотя все же редко, малорослую, плюгавую коровенку. Баранину рошанец ест лишь в исключительно торжественных случаях. Между тем климат ущелья Бартанга, при возвышении над уровнем моря в две версты и более, не отличается особенной мягкостью.

Образ жизни рошанца, как уже замечено выше, полуоседлый, полукочевой.

Кишлаки Рошана расположены в небольших оазисах, встречающихся изредка при впадении в Мургаб-Бартанг боковых речек. Почти всегда эти оазисы орошены искусственно — арыками и водопроводными желобами. Сакля каждой семьи расположена отдельно, среди принадлежащих этой семье крошечных посевов и фруктовых деревьев. Сакля представляет из себя жалкую глинобитную мазанку. К ней примыкают миниатюрные амбарчики для хранения зёрна и сушеных плодов. Так как каждый квадратный аршин земли Бартангского оазиса высоко ценится, а с другой стороны лошадей в Рошане почти нет, то улиц в кишлаках не имеется, а есть только узкие стежки между каменными стенками в какой-нибудь аршин высоты, стенками, отделяющими владения разных семей.

Рошанец одет всегда в рубище. Это или рубаха, или халат из шерсти, местного производства, и широкие шаровары, доходящие только до колен. Обуви эти дети природы почти не знают. Многие не употребляют и шапок. Зимой сверх рубахи или халата надевается какой-нибудь рваный полушубок. Рябитишки ходят совсем нагишом. Женщины носят длинные рубахи. Головы покрывают платками. При мужчинах тщательно закрывают лица. Рошанки и вообще таджички западного Памира отличаются строгой нравственностью. Почти все рошанцы имеют по одной жене. Исключения очень редки.

Дойдя до впадения Большого Марджаная в Мургаб, мы пошли вниз по Мургабу левым его берегом и заночевали в урочище Гооп Шабар, что значит ‘Хороший Корм’, или ‘Оазис’. Здесь мы разочли сопровождавших нас киргизов. От Гооп Шабара были наняты на один переход лошади таджиков — обитателей сравнительно людного кишлака Сареза, отстоящего от места нашего ночлега версты на три. Ближайший переход был проектирован, по совету таджиков, до урочища Шундеруй. Далее нам предстояло идти по ущелью Мургаба-Бартанга пешком, за невозможностью [464] провести лошадей по карнизам, едва доступным для пешеходов. Наш багаж должны были нести на этих переходах сами таджики — сарезские, усойские и других кишлаков, которые попадутся на пути.

В Гооп Шабаре, высота которого над уровнем моря около 3100 метров, мы ночевали под открытым небом. Здесь, как и в Уй Сунды, — я произвел полный цикл магнитных наблюдений. Ночь под 23 июня была свежая, но до мороза дело не доходило.

23 июня мы выступили из Гооп Шабара в 10 часов утра, пользуясь лошадьми сарезцев. Мои казаки — Воронежев и Куромшин — ехали на собственных лошадях. Вскоре мне пришлось сильно раскаиваться в сделанной мною ошибке: мне следовало бы или оставить этих двух казачьих лошадей на посту Памирском, или же по крайней мере отослать их туда с аличурскими киргизами, отпущенными нами назад из Гооп Шабара. Эти лошади причинили нам в дальнейшем много затруднений и беспокойства.

Мы следовали левым берегом Мургаба вниз по течению. Первые пять верст пройдены легко. На протяжении следующих четырех-пяти верст Мургаб сдавлен тесниной, и течение его извилисто и быстро. Этот кусок пути достался нам очень трудно: пришлось следовать верхом и проводить вьючных лошадей по узким и опасным карнизам. Против этого участка реки с левобережного горного хребта свешивается мощный ледник. Здесь попалось нам на берегу Мургаба, среди камней, несколько экземпляров дико растущей дыни.

На двенадцатой версте от Гооп Шабара в Мургаб ввергается слева довольно значительная речка. Таджики называли ее Лянгар. Они говорили, что по ее ущелью можно достигнуть перевала, ведущего в долину реки Гунта. Около устья Лянгара нам пришлось покинуть на время берег Мургаба и совершить изрядный обход в форме полукруга через высокий перевал горного хребта, тянущегося вдоль левого берега Лянгара и обрывающегося в Мургаб отвесными стенами. Мы прошли несколько сот сажен вверх по речке Лянгару, а затем покинули ущелье речки и полезли на перевал. Подъем на этот перевал идет громадными уступами: он представляет ряд высоких круч, разделенных несколькими плато. Кручи едва доступны для лошадей. При влезании на эти кручи мы спешивались и пускали лошадей вперед, а сами шли сзади, держась за хвосты. Лошади шли чинно, гуськом, по страшно крутой зигзагообразной тропинке, пробитой пастухами-таджиками. Местами тропинка, круто поднимаясь, ленилась по карнизу над пропастью. В таких местах самые строгия и капризные лошади, понимая опасность положения, ведут себя обыкновенно безукоризненно.

Наконец, буксируемые нашими конями, мы очутились на самом верхнем плато, очень обширном. Здесь, несмотря на [465] значительную высоту, была кое-какая травка, и паслось небольшое стадо овец и коз, принадлежащих жителям кишлачка Усоя. Усой расположен на Мургабе под возвышенностью, на которой мы находились. При стаде состоял пастух, живший с женой и двумя детьми в крошечной сакельке, сложенной из камней. Это — конурка в форме купола. Площадь основания — какая-нибудь квадратная сажень, высота не более двух аршин. Дверью служит дыра, в которую можно проникнуть лишь ползком.

Для сохранения травы в оазисах ущелий на зиму, таджики обычно заставляют свои стада ‘летовать’ на высотах. Виденная нами сакелька — типичная ‘летовка’ пастуха-таджика.

Над плато, на котором мы нашли ‘летовку’, возвышается, со стороны Мургаба крутой скалистый гребень, через который нам пришлось перевалить. В высшей точке перевала, на гребне, анероид показал 460 миллиметров. Температура была близка к нулю. Дул пронзительный ветер. Отсюда мы начали спускаться к Мургабу. Спуск представляет три ската, разделенных двумя перегибами профиля. Верхний скат — самый высокий и крутой. Спуск с лошадьми далеко не безопасен.

Спустившись к Мургабу, мы очутились как бы на дне глубокого колодца: небольшая площадка на левом берегу. Мургаба окружена с трех сторон очень высокими, почти отвесными, утесами, на противоположном берегу высятся также отвесные утесы. Это характерное место, лежащее несколько ниже, по течению Мургаба, кишлачка Усоя, который мы миновали, совершив обход через перевал, таджики называют Шундеруй. Это значит: ‘Здесь — камни!’. В Шундеруе мы сделали дневку. Мои магнитные наблюдения констатировали в Шундеруе небольшую аномалию в напряженности земной магнитной силы. Температура воздуха была очень благоприятной для ночлега под открытым небом: она колебалась в течение суток между 10 и 27 Цельзия.

От Шундеруя началось наше путешествие пешком. Мы прошли пешком остававшийся нам отрезок Мургаба, а равно и все течение Бартанга, до слияния его с Пянджем. Багаж, разделенный на минимальные ноши, несли нанятые нами таджики. Единственной сравнительно тяжелой ношей был ягтан с частями моего магнитного теодолита. Его несли поочередно, часто сменяясь, самые сильные из горцев. Воспользоваться наемными таджицкими конями нам удалось еще только на одном переходе — от кишлака Баргидима до кишлака Орошора.

Проехать вдоль Бартанга верхом возможно лишь зимою, когда таяние снега на горах прекращается, река обмелевает, и между водой и прибрежными утесами остается более или менее значительный промежуток. Летом же Бартанг вздувается и заполняет ущелье. Зимняя дорога теперь затоплена. В теснинах уровень воды поднимается на пять — на шесть [466] аршин над зимней дорогой. Путешественнику, вынужденному идти вдоль Бартанга летом, остается или делать огромные обходы по высоким, едва доступным, горным хребтам, упирающимся в реку, или же карабкаться по узким карнизам утесов, над бешеной рекой, катящей обломки скал. В том и другом случае лошади неприменимы. Есть и еще способ передвижения по Бартангу. Но он применим лишь на очень немногих и коротких участках этой реки, да и то только под условием движения вниз по течению. На большей части своего протяжения Бартанг течет по крутому руслу с бешеной скоростью и сплошными водоворотами. Местами он перегорожен порогами. Но изредка попадаются на нем и сравнительно спокойные плеса, длиною в три-четыре версты. По таким плесам рошанцы отваживаются плавать на ‘саначах’. Санач, называемый киргизами ‘турсуком’, — не что иное, как надутая воздухом козлиная шкура. Скорость течения Бартанга даже на спокойных плесах достигает восьми верст в час. Понятно, что, при такой скорости течения, человек, опирающийся на ‘санач’, может плыть только вниз по течению. При переправах через Бартанг, пловца на саначе, гребущего изо всех сил, нередко относит вниз на две, а то и на три, версты. Водовороты встречаются и на тех сравнительно спокойных плесах, по которым возможно плавание на саначах. Нам пришлось несколько раз прибегать к этому способу передвижения вниз по Бартангу. В общей сложности, в шесть или семь отдельных приемов, мы проплыли на саначах около 25 верст вниз по сердитой рошанской реке. Мы связывали вместе по 10-12 саначей. Сверху к ним привязывалась решетка из ивовых палок. Таким образом получался небольшой плот. Таких плотов мы устраивали для нашего каравана 5-6. На каждый плот ложилось по три человека, или же к решетке его привязывался арканами соответственный груз багажа. Каждый плот управлялся тремя-четырьмя таджиками. Эти последние, погружаясь в воду по шею и держась руками за решетку плота, гребли изо всех сил ногами и всем корпусом, стараясь предотвратить удары плота о прибрежные утесы или о торчащие из воды по середине русла скалы. Они же причаливали плот к берегу, когда кончалось сравнительно спокойное и безопасное плесо, и предстояло высаживаться для продолжения пути пешком. Своим весом они придавали плоту устойчивость — предохраняли его от кувыркания под действием водоворотов. При всем том плоты наши, бывало, нередко накренялись до угла в 45 с горизонтом и быстро вращались под влиянием ‘вихревых воронок’ — водоворотов с вертикальными осями. У непривычного человека может легко появиться при этом головокружение и дурнота. Таджики просили нас, когда мы ложились на плоты из саначей в первый раз, чтобы мы позволили привязать себя к решеткам арканами. Но мы на это не решились. Тем не [467] менее все обошлось благополучно, как в первый, так и в последующие разы. Вряд ли однако надо прибавлять, что ‘сухими выходить’ из подобных переделок нам не удавалось. Бесправное окатывание лежащим на плоту и уцепившихся за решетку пассажиров волною — сравнительно пустяки. Гораздо неприятнее ощущение постепенного погружения в воду вследствие утечки воздуха из саначей…

‘Санач’, как называют этот прибор таджики, или ‘турсук’, как называют его киргизы, — цельная козлиная шкура. Рот и три лапки тщательно зашиты. В четвертую лапку вставляется деревянный втулок. Снаружи, по коже, он крепко обматывается нитками. Во втулок вставляется аккуратно пригнанная деревянная затычка. Вынув последнюю, таджик дует во втулок ртом и задувает мех силою своих богатырских легких. Затем он перехватывает пальцами лапку выше втулка и затыкает его затычкой. Большой, хорошо надутый, санач напоминает своим видом солидную свиную тушу. Он обладает значительным водоизмещением и подъемной силой.

Таджик, плывущий на саначе, обхватывает его ногами около одного конца, ложится на него грудью и гребет руками. Этот способ плавания очень труден и требует большого навыка. Непривычного человека, севшего верхом на турсук и ринувшегося в струи Бартанга, обыкновенно перекувыркивает ‘с места’. Кожа санача удивительно эластична и прочна. Турсуки, составлявшие наши плоты, нередко напарывались со всего маху на острые мысы и ребра подводных и береговых утесов. При причаливании к мелким местам нередко случалось, что саначи долго скреблись своими нижними поверхностями о сплошную гальку, которой устлано дно Бартанга. Саначи издавали при этом характерный скрип, но никогда не прорывались.

Когда из санача выпущен воздух, он складывается в очень портативную лепешку. Санач — необходимая принадлежность таджика, пускающегося в более или менее далекий путь.

Цельный плот из 10-12 надутых турсуков, вместе с палочной решеткой, очень легок: обыкновенно такой плот легко могут нести, подпирая его головами, двое таджиков.

Плоты из саначей были для нас очень полезны на тех участках Бартанга, где он течет между отвесными утесами, но течет сравнительно спокойно.

Но, хотя плавание на саначах и доставляет ‘сильные ощущения’, все же эти ощущения, по крайней мере на мой личный вкус, ничто в сравнении с теми, которые испытываются при следовании над пропастями по узким карнизам. Такие места, как теснина Тор Парин, или Хормогез, — обе эти теснины между Шундеруем и Баргидимом, — надолго останутся в памяти путешественника, который прокарабкается по здешним карнизам… Подобные места попадались нам почти на каждом переходе. Почти все эти места [468] ознаменованы, по рассказам сопровождавших нас рошанцев, катастрофами с их собратьями, которые отваживались пускаться по карнизам в одиночку, или которых застигал здесь сильный ветер. Ветер, как выражаются рошанцы, ‘сдувает’ человека с карниза. Кроме того ветер заставляет катиться вниз с крутых склонов камни. Падение с круч камней особенно грозно для путешественника в тех случаях, когда он пробирается по карнизу над пропастью. Мы испытали раз такой ‘каменный град’. Это было 27 июня, на переходе от кишлака Орошора к урочищу Нишузу, когда мы спускались по зигзагообразному карнизу к речке Рохатц. При этом был ранен один из сопровождавших нас отрядных джигитов.

При следовании по опасным местам таджики оказывали нам неоценимые услуги. Смелость и ловкость их заслуживают удивления.

Большим осложнением было для них то, что я взял с собою две казачьи лошади. В тех местах, где мы карабкались по карнизам, таджики или сплавляли этих лошадей по Бартангу, или делали с ними огромные обходы через перевалы обрывающихся над рекой горных хребтов.

Сплавляли лошадей по реке так. Таджик, обыкновенно выдающийся лихач, садился на неоседланную лошадь, сжимая левой рукой одну из лапок санача, привязанного, для большей надежности, к кисти. Правой рукой он придерживал поводья и вместе с тем держался за гриву. Остальные таджики толпой напирали на лошадь и либо загоняли ее в реку, либо сталкивали ее туда с невысокого обрывчика силой. Когда лошадь попадала в воду, наездник соскальзывал с ее спины и, держась правой рукой за гриву, а левой опираясь на турсук, плыл около лошади. В случае надобности он подсовывал турсук под голову коня. Течение быстро влекло вниз и лошадь, и человека. Когда надлежало пристать к берегу, таджик направлял лошадь при помощи поводьев. Лошадь гребла ногами в требуемом направлении и вылезала на берег. Обе казачьи лошади были, вследствие таких маневров, жестоко поцарапаны камнями. К счастью, однако же, серьезных поранений с ними не приключилось.

Еще больших, пожалуй, трудов стоило перетаскивание моих лошадей через высокие перевалы при кружных обходах по горным хребтам. Выражение перетаскивание следует понимать в буквальном смысле: при помянутых обходах нередко приходилось поднимать лошадей на отвесные уступы скал при помощи арканов и переправлять их через рыхлый снег перевалов, в котором, без помощи людей, они неминуемо должны были бы потонуть.

В конце концов партия таджиков, ведшая моих лошадей, значительно отстала от нас. Лошади были приведены в Хорог только через 6 суток после того, как туда прибыли мы.

Переходы, которые мы делали при следовании по Бартангу, [469] были малые: от 16 до 22 верст. По большей части мы выступали в путь около 10 часов утра и шли, или, лучше сказать, карабкались до 5-6 часов вечера, когда останавливались для ночлега.

Тотчас по прибытии на место ночлега я расставлял теодолит и производил наблюдения: засветло — магнитные, а когда темнело — астрономические. Вставал я обыкновенно с восходом солнца и тотчас принимался за работу, каковую продолжал часов до 9 утра. Затем теодолит укладывался, и мы отправлялись дальше. Мое рвение в отношении работы теодолитом, заставлявшее меня забывать об усталости после трудного перехода, было предметом с одной стороны удивления, а с другой стороны — добродушного подтрунивания моих дорогих товарищей по путешествию, с которыми я быстро сошелся на самую дружескую ногу. Так как одним из больных мест культурного человека, путешествующего по пустыням Памира, является тоска по прекрасному полу, то один из стимулов моей работы — отыскивание магнитных аномалий — мои товарищи-офицеры перевернули на такой игривый лад: они трунили, что я отыскиваю на Памире Амалию. Сколько смеха было с этой Амалией во время наших вечерних чаепитий, после трудных переходов, после благополучного минования головокружительных карнизов! Сознание только что преодоленной опасности дает ни с чем не сравнимую жизнерадостность. Прибавьте еще к этому влияние бодрящего живительного горного воздуха. В конце концов мои милейшие спутники стали называть Амалией самый магнитный теодолит. Бывало, мы придем на ночлег и растянемся на земле. Постепенно подтягиваются таджики со всяким багажем, а ягтана с частями теодолита все нет и нет… Кто-нибудь из офицеров подмигивает на меня: ‘смотрите, господа, он сам не свой: боится за свою Амалию!’ ‘К чорту Амалию!’, — буркнет другой, — ‘эка беда, если слетит в Бартанг: составим акт, что Амалия утонула на глазах благородных свидетелей, и больше никаких!’ Но вот появляется из-за поворота ущелья согнувшийся таджик с заветным чемоданом на спине. Сзади ковыляет Воронежев. ‘Ура! Амалия идет!’ вскрикивает в один голос вся компания. Само собой понятно, что на карнизах таджика, несшего теодолит, поддерживали арканами его товарищи, шедшие спереди и сзади. Под конец и мои казаки стали называть теодолит Амалией. ‘Ваше в-ие’. — спросит иной раз Воронежев, лукаво улыбаясь, ‘будем мы нынче Амалию расставлять?’

25 июня мы выступили из Шундеруя около 10 часов утра. Весь день шли левым берегом Мургаба. Это — тот самый Мургаб, который протекает под парапетами Поста Памирского и который выше этого поста называется Ак Су, т. е. ‘Белая Вода’. Но здесь Мургаб несравненно многоводнее, чем в верхнем своем течении, и несравненно быстрее. Он называется Мургабом лишь до впадения в него [470] Танымаса. Ниже эта могучая и бешеная река носит название Бартанга.

Мы шли пешком, местами по карнизам. Моих двух казачьих лошадей сплавляли, в несколько приемов, вниз по реке при помощи саначей. Невдалеке от Шундеруя Мургаб сдавлен вертикальными каменными стенами. Эта теснина прозывается среди таджиков Тор Парин, что значит ‘Узкое Место’. Здесь мы впервые познакомилсь с отчаянным Рошанским карнизом. Для первого раза каждого из нас, непривычных людей, поддерживали на карнизе двое таджиков: один, лепившийся у стены впереди, другой — сзади. С такой предосторожностью были проведены по Тор Паринскому карнизу офицеры, казаки и отрядные джигиты. Само собой понятно, что поддерживание нас таджиками на таком месте, где каждому трудно держаться самому, имело значение более психического воздействия, значение внушения. Нам невольно передавалось самообладание наших проводников. С течением времени мы попривыкли к карнизам. Во второй половине путешествия по Бартангу пробирались мы по таким местам уже без всякого поддерживания.

На ряду однакоже со внушениями положительного свойства, внушениями, которые получаются от одного вида смело идущих перед вами по карнизу таджиков, приходилось нам иной раз подпадать и под внушения противоположные. Таковыми являлись простодушные замечания рошанцев, что вот здесь свалился с карниза тогда-то такой-то, а там, дальше — такой-то… Под влиянием таких рассказов не могла иногда не разыграться мнительность, не смотря на то дивное действие, которое оказывает на нервы горный воздух. Помню, как однажды — это было уже под конец нашего путешествия по Бартангу — царапались мы по карнизу. Я шел сзади Аносова, который подвигался на самом опасном месте уверенно и бодро. Но вот карниз расширяется, расширяется значительно: ширина его становится чуть ли не в целый аршин. Опасность миновала… Я вижу, что Н. С., сделав по широкому карнизу несколько шагов, останавливается, прижимается спиной к утесу и начинает бледнеть. Идя за ним, что называется, по пятам, я моментально становлюсь между ним и пропастью и упираюсь изо всех сил ногами в карниз, а головою и руками в грудь Н. С. Сзади подходит Куромшин и берет Аносова за руку. За другую руку берет его шедший впереди Саркиор, которого мы окликнули, и который проворно вернулся назад. Аносов медленно опускается на корточки. Через несколько секунд дурнота проходит, и мы весело продолжаем путь.

На переходе 25 июня, пробираясь по высокой и крутой осыпи левобережных гор, мы видели на правом берегу грандиозный водопад с высотою падения по крайней мере в полверсты. Наверху видна могучая струя воды, падающей вниз. Ниже, над Мургабом, вместо водяного столба видите вы только облако из водяных капелек. Этот [471] величественный водопад, перед которым все известные туристам в области швейцарских Альпов Staubbach’и — жалкая мелюзга, рошанцы называют Рау.

Только под вечер пришли мы к месту ночлега, пройдя за весь день 25 июня всего лишь 17 верст. Местом ночлега был кишлачек Баргидим, по другому произношению Барчедив, который расположен на левом берегу Мургаба, и к которому мы спустились с очень высокой и крутой осыпи. Кишлак летом совершенно необитаем. Он расположен на довольно обширном плато, которое представляет из себя здесь берег Мургаба. Через него протекает многоводная и быстрая речка, которая мчится с левобережных снеговых громад в Мургаб. Множество арычков, отведенных от этой речки, орошают кишлак. Благодаря арыкам, каменистое плато, занятое поселком, представляет плодородный оазис: между отдельными, довольно разбросанными, саклями находятся небольшие участочки, засеянные пшеницей и ячменем. Там и сям торчат абрикосовые деревья. Высота Баргидима — 2750 метров.

Одна из ‘летовок’, принадлежащих к этому кишлаку, оказалась не очень далеко. Наши посланные купили там двух баранов для продовольствия нашего отряда.

26 июня сделали 22 версты. В этот день переход был без карнизов, и мы воспользовались несколькими лошадьми, взятыми на один переход из Баргидимских летовок. Пригодились, понятно, и две казачьи лошади, не мало натерпевшиеся накануне, когда их ‘сплавляли’ по Мургабу с оаначами. Ехать, за недостатком коней, приходилось поочередно. Выступив утром 26 июня из Баргидима, мы удалились несколько от Мургаба и поднялись на перевал Нау по сравнительно удобной для следования верхом дороге. Против перевала находится лука Мургаба, обращенная выпуклостию на северо-запад. Наш путь через Нау пролегал по ‘хорде’ этой луки. Почти против самого перевала, в Мургаб впадает справа большая река, называемая Танымасом. От ее устья Мургаб становится заметно многоводнее и получает название Бартанга. Немного ниже устья Танымаса на правом берегу Бартанга расположен большой таджицкий кишлак Таш Курган. К этому кишлаку имеется сравнительно легкий доступ с северо-востока. А именно к нему можно проникнуть от Кара Куля, идя по реке Кокуй Бель, притоку Танымаса. Этим путем проник на Бартанг в 1893 году штабс капитан С. П. Ванновский, выдержавший на нижнем Бартанге трудное столкновение с вдесятеро численнейшим отрядом афганцев. Ванновский Ныл первым исследователем Бартангского ущелья. Сопровождавший его поручик Бржезицкий снял, работая глазомерно, замечательно аккуратную карту Бартанга.

Саркиор рассказал нам, что на Танымасе имеется очень странная местность, известная тем, что там происходит будто бы постоянное, никогда не прекращающееся, скатывание [472] камней с горных склонов, притом в большом количестве. Как ни заинтересовал нас рассказ Саркиора, а нам пришлось, к сожалению, отказать себе в удовольствии посетить загадочную местность: заход туда потребовал бы лишних 2-3 дня, а Аносову грозило и без того порядочное опоздание в Хорог — на заседания русско-бухарской комиссии.

С перевала Нау мы спустились к кишлачку Нусуру, лежащему на левом берегу Бартанга, верст на семь ниже Таш Кургана, который таким образом мы миновали. Здесь- нам предстояло переправиться на правый берег Бартанга. Ширина реки против Нусура очень значительна. На глаз ее можно оценить в 60 или 70 сажен. Берега в этом месте большею частью не высоки и не круты. Впрочем, правый берег представляет местами порядочные обрывы. Бартанг течет тут на некотором расстоянии от гор, недовольно обширному плато. Глубина реки довольно значительна. Течение стремительно, но порогов нет.

Запас турсуков был с нами в данный момент небольшой. Можно было составить из лих лишь один хороший плот. Переправляться приходилось по очереди, по трое, и переправа заняла немало времени. Затем, в кишлаке Орошоре, мы сделали настолько значительный запас саначей, что в течение всего последующего путешествия в нашем распоряжении была целая флотилия турсучьих плотов, достаточная для сплавления по Бартангу всего нашего общества и багажа.

Пока таджики составляли плот, мы сделали привал. Занялись чаепитием. Джигит Кузы Бай наскоро изжарил шашлычек. Тут произошел очень характерный инцидент. Аносов вздумал проявить фотографические снимки, сделанные по пути. Для этого были очень пригодны темные глинобитные сакли кишлака Нусура, в котором мы остановились. Кишлак мы застали необитаемым: все его население находилось на горах, в ‘летовках’. Характерно, что все сакли были настеж открыты. Рошанцы — народ безукоризненно честный. К тому, же и взять у рошанца нечего, особенно было это так после голодной зимы 1899-1900 г.г. Аносов мог выполнить известные всем любителям фотографам манипуляции в любой сакле. Заморив голод небольшим катышком шашлыка, Аносов собрал свои фотографические принадлежности и направился к ближайшей сакле. За ним, по его приказанию, следовали отрядной джигит, служивший нам переводчиком, и один из сопровождавших нас рошанцев. Аносов взял их, как помощников при той возне, с которой сопряжено проявление снимков. Джигит нес ‘кунган’ с холодной ключевой водой. Рошанец, молодой парень, стоявший во время нашего завтрака ближе других к нам и получивший от Аносова катышек шашлыка, шел за Аносовым и джигитом, как к смерти приговоренный. Но вот Аносов нагибается всем корпусом и скрывается за крошечной дверью сакли. Молодой рошанец [473] вскрикивает не своим голосом: ‘ай тюра!’ — ‘тюра‘ значит ‘господин’ — и пускается бежать к ближнему ущелью, да как бежать: ему позавидовал бы любой заяц. Джигит роняет кунган, кричит по-таджицки: ‘держите его!’ и бросается за беглецом. Несколько таджиков устремляются в погоню за юношей, но его и след простыл. Так и не нашли его: он дезертировал. Изумленный Аносов вернулся к нам. Мы разразились хохотом и поделились с ним нашей догадкой относительно загадочной выходки молодого рошанца. Посмеявшись вволю, Аносов подозвал Саркиора и велел ему объяснить нашей таджицкой свите, для какой цели собирался он уединиться с двумя прислужниками в сакле. Для проявления Аносов взял теперь самого Саркиора. Когда, по окончании работы, Саркиор вернулся из сакли и поговорил еще с таджиками, они совершенно успокоились.

Тем временем плот был готов. Рошанцы заносят его на версту выше Нусура, к удобной для отплытии, сравнительно тихой, бухте, далеко врезавшейся в берег. Аносов, Трубченинов и один из джигитов ложатся животами на плот и вцепляются руками в решетку. Шестеро голых таджиков окружают плот, берутся за решетку и выводят плот в русло. Бешеное течение подхватывает плот. Крутясь, как волчок, от действия больших вертикальных водоворотов, он мчится вниз по реке. Таджики, погружаясь в воду до самых подбородков, работают изо всех сил ногами и корпусом, они стараются сообщить плоту движение поперек стремени. Минут 12-13 продолжается отчаянная борьба этих шести молодцов с свирепым потоком. Наконец, плот пристает к противоположному берегу, снесенный вниз почти на 2 версты. Пассажиры высаживаются. Рошанцы заносят вверх по правому берегу плот, переправляются с ним обратно и снова заносят его в бухту, у которой мы ждем своей очереди. Теперь ложится на саначи Наследов, я и джигит Ахмат — из кавказских горцев. Нас тащат другие шесть таджиков. Первые должны отдохнуть. Наш рейс оказывается не столь счастливым, как первый: вероятно пловцы — управители плотом — попались нам похуже. Нас проносит ниже удобного для причала места правого берега, где высадился начальник отряда. Мы мчимся, крутясь, под скалистым, обрывистым участком правого берега. Ахмат, лежа около меня, читает по-чеченски нечто в роде молитвы… ‘Алла, Алла’, в перемежку с каким-то непонятным бормотанием, раздается у меня в ушах. Таджики ругаются промеж себя и удвояют усилия. Но вот и конец каменной гряде. Мы причаливаем к отмели, сделав три версты по течению вместо двух. Между рошанцами начинается потасовка. Окрик Наследова возвращает их однакоже к порядку. Два лихих рошанца переплывают Бартанг с моими казачьими маштаками, подсовывая им под головы турсуки. Вот, думалось мне, глядя на них, — способ, которым форсировали азиатские реки полчища Тамерлана. [474]

Долго тянулась переправа нашего персонала и багажа. Еще задолго до начала переправы, как только мы спустились к Нусуру, расторопный рошанец переплыл на турсуке Бартанг и бросился бегом к кишлаку Орошору. Этот гонец привел к месту переправы нескольких лошадей из Орошора. Дорога здесь удобна для следования верхом: между Таш Курганом и Орошором Бартанг течет, как уже замечено выше, по широкому плато, напоминающему восточнопамирские плоскогорьица. Баргидимских коней, доставивших нас до Нусура, мы отпустили обратно. Другой гонец был отправлен, также заблаговременно, в Таш Курган. Он должен был вызвать к месту переправы свидетелей по делам об обвинениях, возводившихся на Саркиора.

Не успела переправа нашего каравана окончиться, как Аносов, Трубченинов, Наследов и я заседали на войлоке, окруженные толпою таш-курганцев и орошорцев. Тут были столетние старики и старухи и малые ребята. Мы изображали из себя своего рода патриархальный трибунал. Посредником между нами, судьями, с одной стороны, тяжущимися, а равно и свидетелями, с другой стороны, служил наш джигит-переводчик, шугнанец родом, родной брат Мансура, который томился в описываемое время в афганском плену.

Обвинение Саркиора его тестем в том, что Саркиор не уплатил ему, тестю, всего условленного выкупа за жену, было опровергнуто свидетельскими показаниями. Свидетельские же показания опровергли и притязания одного орошорского старика на какой то квадратный аршин земли, будто бы отнятый у него волостным. Другой подобный же жалобщик сам, без всякой видимой причины, сознался в том, что жаловался он зря, подученный другими. ‘Интриги против Саркиора’, заметил Аносов, ‘какого нибудь честолюбца, захотевшего перебить у Саркиора должность волостного’. И все это было в том же роде. В конце концов какая-то ветхая старуха принесла жалобу, что Саркиор занял у нее коровьего масла и не возвратил. ‘А сколько масла он у тебя занял?’ спросил старуху через переводчика начальник отряда. Старуха сложила правую ладонь пригоршней и указала на нее левой рукой. Саркиор не отрицал факта. ‘Я возвращу ей это масло’, сказал он.

В конце концов толпа разошлась, низко кланяясь. Мы одарили бывших тут ребятишек боурсаками.

Впечатление, произведенное на меня этим патриархальным судьбищем, было самое приятное. Рошанцы представились мне наивными, простодушными, но честными людьми. Несомненно, что ссоры между ними происходят больше от вспыльчивости и горячности их темперамента, чем вследствие каких-либо неблаговидных причин.

Уже вечерело, когда мы тронулись в путь к Орошору, пользуясь, поочередно, бывшими в нашем распоряжении конями. Невдалеке от места переправы через Бартанг нам [475] пришлось перейти в брод через довольно значительную речку, текущую со склонов величественных пиков Ванновского и Обручева. Под вечер речка эта сильно вздулась от таяния снегов в течение теплого дня и сердито бушевала. Не без приключений преодолели мы эту преграду, вдоволь вымокли, а некоторые получили и ушибы о камни. Отсюда наша дорога стала круто подниматься вверх. Мы удалялись от Бартанга и поднимались на высокое плато, на котором раскинут Орошор. Это плато довольно обширно. Оно наклонено к Бартангу и примыкает к более крутым склонам пиков Ванновского и Обручева, поднимающим свои седые главы почти до высоты в 7000 метров. Высота Орошора около 3100 метров над морем и около 470 метров над уровнем Бартанга. Несмотря на каменистость и большое возвышение над морем, плато покрыто на изрядном протяжении посевами орошорцев. Посевы эти, в благоприятные годы, дают хорошие урожаи. Урожаи обеспечиваются усиленной культурой, главным же образом тщательным исскуственным орошением плато: от нескольких ручьев, мчащихся с ледников Ванновского и Обручева, орошорцы отвели густую сеть арыков и, частью каменных, частью деревянных, водопроводных желобов. Кишлак Орошор — один из самых больших кишлаков Рошана. Жители его видимо пользуются большим благосостоянием сравнительно с остальными рошанцами. Кишлак обитаем и летом. Это — родной кишлак рошанского ‘волостного’ Саркиора.

Мы прибыли в Орошор поздно ночью и были приняты в сакле Саркиора. Это — сравнительно, для здешних мест, довольно большое каменное сооружение в форме купола. По средине сооружения — яма для разведения огня. Дым выходит через дыру в куполе, частью же через единственную дверь, ведущую из этого каземата, лишенного окон, на небольшую крытую террасу. Каземат, мрачный и дымный, мы оставили в распоряжении хозяев — Саркиора и двух его жен, которые ожидали своего повелителя с понятным нетерпением в виду двухмесячной с ним разлуки… Саркиор, кажется, единственный рошанец, имеющий двух жен. Эти последние, предупрежденные нашим гонцом из Нусура, успели напечь из ячменной муки боурсаков, которые показались нам величайшим лакомством. Пока мы пили на террасе чай с боурсаками, при тусклом свете пламени, питаемого бараньим салом, Саркиор поговорил довольно крупно со своими женами и вышел к нам из под купола расстроенный. Он вытянулся в струнку перед начальником отряда и затараторил что-то на ломаном киргизском языке. Все мы немного понимаем по-киргизски, Наследов же говорит на этом языке прямо-таки бойко. Тем не менее трудно было что-нибудь понять из речей взволнованного волостного. Позвали переводчика, брата Мансура. Переводчик, выслушав речь Саркиора по-таджицки, со [476] смехом передал нам ее содержание. Оказалось, что жены волостного поставили ему ультиматум — провести с ними две ночи. Между тем Аносов не предполагал устраивать в Орошоре дневки, а Саркиора он имел в виду взять с собой в Хорог, на время заседаний русско-бухарской коммиссии…

Посудили, порядили и придумали исход для успокоения почтенных рошанских дам. Саркиору дано было разрешение провести в Орошоре две ночи, но с условием — догнать нас на Бартанге через три-четыре перехода. Волостной, привыкший бегать по горам не хуже киика, в точности выполнил условие.

Между тем плошка с бараньим салом догорала. Ее мерцание придавало фантастический вид уродливым изображениям лошадей и козлов, намалеванным чем-то в роде охры на глинобитных стенках нашей террасы. Мы заснули крепким сном под раскаты хохота наших казаков, которым переводчик только что рассказал про жен Саркиора… На другой день утром, когда я работал магнитным теодолитом, прислуживавший мне, при работе Воронежев не преминул сообщить мне, что казаки дали Саркиору вчера вечером одно очень меткое прозвище, которое я передал своим товарищам. Прозвище это укоренилось, в качестве ‘неофициального’, и в нашей компании, в компании ‘господ’. Увы, я должен воздержаться от того, чтобы поделиться с читателем этим остроумным измышлением наших казаков. Таджицкое словечко, составляющее выдуманное ими прозвище, имеет предательское сходство с некиим русским, выражающим приблизительно то же самое… Филологи, которым я впоследствии сообщал ‘конфиденциально’ это таджицкое словечко, приходили от него в восторг: для ихних теоретических построений оно оказалось сущей находкой.

Пока я определял ‘элементы земного магнитизма’ в Орошоре, Аносов снял фотографии с жен и ребятишек Саркиора. Трудно было заставить этих матрон снять с лиц покрывала. В конце концов однакоже уговоры Саркиора имели успех. Одна из рошанских аристократок оказалась прямо-таки ведьмой. Другая — недурненькая. Отец этой последней хотел сорвать с своего зятя двойной выкуп, но потерпел, если помнит читатель, фиаско в заседании патриархального трибунала, состоявшемся после нашей переправы под Нусуром.

Мы выступили из Орошора верхами, но воспользовались лошадьми только на протяжении каких-нибудь трех-четырех верст, пока путь наш пролегал по длинному Орошорскому плато. Затем пришлось отослать коней обратно в кишлак и продолжать путь пешком… Теперь мы вступили в самую недоступную часть Рошана: отныне лазанье по карнизам и сплавление по Бартангу на турсуках непрерывно чередовались между собой. [477]

Пройдя Орошорское плато, мы уперлись в дикий, скалистый и очень высокий гребень, перпендикулярный к руслу Бартанга и срывающийся в реку отвесно. После трудного подъема на этот гребень нас ожидал спуск несравненно более неприятный, чем подъем, — спуск по зигзагообразному карнизу, лепящемуся по каменному скату, наклоненному к горизонту под углом в 70-75. Положение осложнялось ветром, который заставлял катиться с гребня камни. Камни сыпались мимо нас и пролетали через наши головы в большом количестве. Ударившись в какой-нибудь выступ ската, камень делал иногда огромный прыжок и падал прямо в речку Рохатц, бушевавшую на дне ущелья, на глубине 100-120 метров под нашими ногами. Только благодаря этим прыжкам значительное большинство камней пролетало далеко от нас, когда мы, прижимаясь к утесу, медленно и осторожно спускались по зигзагам карниза… Тем не менее каждый из нас мог насчитать несколько случаев, когда камень со свистом проносился у самой его головы. Не раз Куромшин, лепившийся на карнизе в двух-трех шагах сзади меня, невольно вскрикивал, когда камень пролетал непосредственно надо мной. Джигита Ахмата порядочно ушибло в голову. К счастью, он не потерял равновесия на карнизе, и рана оказалась не опасной. Мы ‘пустились к правому притоку Бартанга, к речке Рохатц, что значит ‘Красная Вода’. Действительно, этот бешеный поток, обрывающийся местами в виде водопадов, мчит воду рыжего цвета.

Здесь, около ущелья Рохатца, Бартанг пересекается условной границей между Памиром, состоящим под русским военным управлением — в ведении Памирского отряда — и Памиром, находящимся под властью эмира Бухарского. Эта граница, установленная русско-английским соглашением 1895 г., идет с севера на юг почти по меридиану 42, считая долготу от нашего Пулкова. Пересекши реку Гунт, она сильно загибает к востоку и подходит к Лянгар Гишту, расположенному близ впадения реки Памира в Пяндж.

Таким образом вассальной нам Бухаре принадлежит почти весь Шугнан, почти весь русский Вахан — есть еще Вахан афганский — и большая часть Рошана. Часть Памира, состоящая под управлением Памирского отряда, заключает в себе небольшую долю всего таджицкого населения русского Памира. Все памирские киргизы состоят под русским военным управлением.

Саркиор — ‘волостной’ управитель восточной части Рошана, состоящей в ведении памирского отряда. Он подчинен непосредственно начальнику отряда.

У бухарцев — своя администрация, такая же, как и во внутренних областях этого ханства. Во главе Рошана, Шугнана и Вахана стоит бухарский бек, т. е. губернатор, имеющий резиденцию в Кала-и-Вамаре. Этот городишка, или, точнее, [478] большой кишлак, расположен на правом берегу Пянджа, верстах в четырех ниже места слияния Пянджа с Бартангом. Авторитет этого губернатора равнялся бы нулю, если бы в Кала-и-Вамаре не было крошечного русского военного поста. Гарнизон Вамара состоит всего из пяти казаков с урядником во главе. Кстати сказать, слово ‘Кала’ означает ‘цитадель’.

С другой стороны, не будь в Вамарской цитадели русского гарнизона, злоупотребления бухарского губернатора и притеснение им таджиков были бы гораздо ощутительнее…

Это, конечно, лишь неофициальный, но, несомненно, существеннейший ‘raison d’etre’ для пребывания в Вамаре русского гарнизона.

Официальный повод, не противоречащий отнюдь русско-английскому соглашению, — тот, что Вамар расположен по афганской границе, а политическое существование Бухары гарантируется Россией, и Бухара не имеет своего самостоятельного войска.

Кроме маленького Вамарского поста, в пределах бухарского Памира есть еще три наших военных поста, гораздо более значительных: это посты Хорогский, Ишкашимский и Лянгар Гиштский. Все три расположены над правым берегом Пянджа, на границе с Афганистаном.

Офицеры этих постов, оказывая все подобающие внешние знаки почета Вамарскому беку, имеют, понятно, в сущности на него большое влияние. Они смягчают произвол, к которому столь склонны бухарские вельможи. Они предотвращают многие насилия бухарцев над безответными таджиками.

Под начальством бека состоит несколько более мелких бухарских чиновников. Затем идет администрация местная, выборная из туземцев. Выборы происходят под наблюдением бухарских властей. Но, конечно, на результаты этих выборов имеют большое влияние офицеры памирского отряда. Выборные власти суть ‘арбобы’, т. е. кишлачные старосты, и ‘казии’, т. е. судьи.

Памирские киргизы и восточные рошанцы, состоящие под управлением памирского отряда, чувствуют себя прекрасно. Управление это — в высокой степени гуманное. С самого начала памирских походов Ионова туземцам было объявлено, что они освобождены от податей. Взамен податей им вменено в обязанность доставлять отряду и русским путешественникам наемных лошадей за значительное вознаграждение и продавать им по хорошей цене баранов. Для расчетов за наемных лошадей и за продаваемых баранов установлены таксы, различные для разных частей Памира, в зависимости от местных условий, но во всяком случае весьма выгодные для туземцев. Как офицеры отряда, так и русские путешественники, всегда строго соблюдали правила, регулирующие их отношения к туземцам. По свойству русской натуры, и офицеры отряда, и русские путешественники, выказывали себя даже щедрыми по отношению к туземцам: [479] такса — таксой, а подарки и добавочные денежные подачки — своим чередом. Нельзя того же сказать про некоторых иностранных путешественников, злоупотребивших доверием и любезностью русских властей… Впрочем таких случаев было немного. А главное в том, что военное управление восточным Памиром тут решительно ни при чем…

В тяжелую годину голодовки чины отряда делились с несчастными туземцами последним сухарем…

Мои наблюдения приводят меня к отрадному заключению, что Памирские туземцы искренне любят русских, особенно военных. Да оно и понятно: под русским управлением им живется спокойно, а давно ли то время, когда афганцы разбойничали на Памире? Старики помнят и более отдаленные времена — времена насилий, исходивших от ханов Кокана. Что касается до китайцев, то, хотя они были и совестливее коканцев и афганцев, а все-таки и от них приходилось солоно памирским туземцам. Русская военная сила, о которой вообще все азиаты высокого мнения, избавила памирское население от вопиющих насилий со стороны соседей. Русские офицеры и теперь защищают западных таджиков от произвола бухарских чиновников.

Непосредственно начальнику памирского отряда подчинены двое ‘волостных’ — один на всех памирских киргизов, другой — на таджиков восточного Рошана, начиная от кишлака Орошора включительно. Алайские киргизы имеют своего особого волостного, подчиненного уже не военным властям, а Ошскому уездному начальнику. Каждый из волостных имеет по нескольку помощников, называемых ‘аминами’. К числу этих второстепенных сановников принадлежит известный читателю Халмет Аширкуль Оглы, амин Рангкульского участка. Далее следуют еще более мелкие сановники — ‘арбобы’. т. е. кишлачные старосты, у таджиков и ‘аксакалы’, аильные старосты, у киргизов. Это — представители администрации. Представителями юстиции являются ‘казии’, т. е. народные судьи. В основе юрисдикции таджицких казиев лежит шариат. Аксакалы, арбобы и казии избираются самими туземцами, под наблюдением русских властей. Волостные и амины назначаются высшим начальством.

Высшая, как административная, так и судебная, инстанция восточного Памира представляется лицом начальника отряда.

27 июня мы вступили в ту часть Рошана, которая принадлежит Бухаре. Однако же до самого кишлака Имца, который лежит уже невдалеке от Кала-и-Вамара, ничто не напоминало нам о бухарцах. Ущелье Бартанга слишком дико, сурово и бедно, чтобы бухарцы отваживались часто туда заглядывать: они ведь порядком изнежены. Туземцы западного Рошана вряд ли даже все и знают, что их повелитель — эмир Бухары, а губернатор — Вамарский бек. Наоборот, Саркиор здесь весьма известен и пользуется большим нравственным авторитетом. Импонирует рошанцам и русская [480] военная форма. При всем том таджики западного Рошана производят впечатление людей, не привыкших к чинопочитанию. Мы называли их ‘республиканцами’. Но какой это честный, прямодушный и приветливый, при всей его бедности, народ! Прибавьте еще к этим качествам храбрость, красоту, физическую силу и выносливость. Все эти данные не раз наводили меня на мысль, что со временем из таджиков Памира можно будет сформировать дивные дружины ‘горной пехоты’, которая далеко оставит за собой всех французских, итальянских и швейцарских ‘chasseurs alpins’.

Спустившись к речке Рохатц, мы сделали привал для чаепития. Кузы Бай ухитрился изжарить шашлычек из крошечных катышков баранины, запасенной в Орошоре. После зигзагообразного карниза, всеми овладело необыкновенно жизнерадостное настроение… Крошечный кусочек шашлыка, проглоченный каждым из нас, да несколько глотков горячего чая еще более подняли нашу бодрость. Нам казалось, что никакие препятствия для нас более не существуют…

Перейдя через бурный Рохатц по стволу срубленного дерева, мы начали снова карабкаться по каменным карнизам и предательским осыпям. Заночевали в пустынном месте, которое Рошанцы называли Нишуз, после перехода в 16 верст. Урочище Нишуз — на правом берегу Бартанга, которым мы и следовали все время от Орошора. Насупротив, над левым берегом Бартанга, высится очень характерный острый пик, не отмеченный на карте Ванновского и Бржезицкого. Правый берег представляет здесь страшно крутую осыпь, на которой имеется узкая и вытянутая параллельно Бартангу почти горизонтальная площадка. Площадка, высящаяся на 50-60 метров над рекой, представляет из себя перегиб прибрежного профиля. Среди площадки вырывается из-под земли сильный родник с чудной водой. Он окружен густыми кустами шиповника. По всем этим приметам не трудно отыскать будущему путешественнику место нашего ночлега с 27-го на 28-ое июня. А место это, благодаря превосходной воде родника, очень удобно для остановки.

Магнитные измерения, произведенные мною в Нишузе 27 июня вечером и 28 июня утром, указали на существование в этом месте магнитной аномалии.

28 июня пройдены 22 версты по правому берегу Бартанга. Перелезали через крутые и высокие гребни, следовали по карнизам и осыпям, сплавлялись немного по Бартангу на турсуках. Ложась на турсуки, мы снимали обыкновенно, из предосторожности, сапоги. В этот день я был за такую осторожность наказан: соскочив босяком с турсучьего плота на берег, я наступил на какую-то низкорослую колючку, предательски замаскированную камнями, и получил длинную занозу в ступню. Куромшин оказался ловким хирургом. Он вынул занозу без остатка, так что ни малейшего нагноения не последовало. Перевязочных средств [481] у нас был с собой хороший запас. Переночевав в кишлаке Чадуте, расположенном в оазисе правого берега, мы переправились утром 29 июня на саначах через Бартанг и пошли вниз по ущелью левым берегом. В полдень устроили привал в кишлаке Басите, население которого представляется зажиточным. Басит расположен в довольно обширном оазисе при впадении в Бартанг значительного притока. Оазис прекрасно орошен искусственно, при помощи арыков и желобов, отведенных от речки. Жители кишлака, по слухам, занимаются промывкой золотоносного песка, залегающего в речке. На наши расспросы они отвечали, что это действительно так, но добычу показали что то очень малой. По их словам выходит, что весь кишлак отмывает за год только горсть золотых крупинок. Способ промывки самый примитивный: песок накладывают на баранью шкуру, которая затем погружается в реку. Вынув через некоторое время из воды руно, ищут приставшие к шерсти золотые крупинки. Баситский оазис богат как деревьями, так и посевами.

Пройдя несколько верст от Басита вниз по Бартангу левым его берегом, мы пришли к переузине Бартанга, через которую баситские таджики ухитрились перекинуть мост, поддерживаемый, как говорят, уже тридцать лет, благодаря тщательному за ним надзору и неопустительному ремонтированию, при первой надобности. Это курьезное сооружение устроено так. На невысоком утесе левого берега положено в ряд несколько толстых и длинных древесных стволов, направленных перпендикулярно к реке. Эти кряжи высовываются с утеса к реке только немного: значительно большая часть их длины покоится на горизонтальной верхней площадке утеса. Концы бревен, покоящиеся на скале, забалластированы большой грудой очень тяжелых камней. На этот нижний слой бревен положен второй слой. Бревна второго слоя высовываются над рекой своими свободными концами уже несколько дальше, чем у первого слоя. Концы со стороны материка опять таки нагружены камнями. Над вторым слоем лежит третий и т. д., число слоев значительно. Бревна самого верхнего слоя вдаются свободными концами уже довольно далеко в пространство над бешеным и страшно глубоким здесь Бартангом, сжатым в переузине ущелья. Камни, балластирующие материковые концы бревен, образуют в общем колоссальную груду, производящую впечатление сооружения сказочных циклопов. На противоположном берегу вы видите подобное же циклопическое сооружение из громадных камней с торчащими из каменной груды бревнами. Свободные концы верхних бревен того и другого устоя оставляют между собой над срединой фарватера пролет около 20 аршин. Через этот пролет перекинуты от устоя к устою параллельно друг другу два сравнительно тонких бревна, отстоящих одно от другого примерно на аршин. На бревнах имеются частые зарубки, к [482] которым лыками привязаны палки, перекинутые поперек — с одного бревна на другое. Этот средний пролет моста страшно качается при прохождении человека. О переходе по такому мосту лошадей не может быть и речи. Да и пешеходам-то рекомендуется следовать через среднюю часть по одному, лучше всего на корточках, а то и ползком. Вступая на эту среднюю часть моста, вы идете сначала, сильно качаясь, под гору, затем поднимаетесь вверх по изрядному уклону: прогиб висячей части моста очень велик. Мало того. Невозможно подобрать два длинных бревна совершенно одинаковой упругости. Результатом этого является заметный поперечный наклон полотна средней части. Иначе говоря, это полотно скручено: палки, перекинутые поперек двух висящих бревен, имеют значительный наклон к горизонту, притом наклон неодинаковый в разных местах.

Таких мостов насчитывается на Бартанге три — по числу переузин, допускающих осуществление подобных сооружений. Вообще же Бартанг слишком широк для того, чтобы через него можно было перекидывать висячие мосты.

Наши проводники посоветовали нам перейти по Баситскому мосту на правый берег реки, что мы и исполнили. Остальную часть перехода сделали правым берегом. Хотя тут путь и лучше, чем по левой стороне, тем не менее без карнизов дело не обошлось. Тут между прочим пришлось нам познакомиться еще с одним сооружением туземных ‘инженеров’, сооружением, которое мы прозвали ‘балконом’. Представьте себе отвесную каменную стену, обрывающуюся в Бартанг. Кое где в ней — трещины. В эти расселины рошанцы засунули колья, торчащие перпендикулярно к стене. С одного кола на другой перекинуто тонкое бревнышко, а то и слега. Слега привязана к кольям лыками. За первой слегой следует вторая и т. д., пока не кончится вертикальный обрыв прибрежного профиля. Колья торчат далеко не на одной высоте. Вследствие этого слеги по большей части сильно наклонены к горизонту. По этим слегам, опираясь плечом об утес, ползете вы иной раз на изрядной высоте над неистово ревущим под вами Бартангом… Между Баситом и Разуджем мы встретили на пути изрядное количество таких ‘балконов’. Вообще это сооружение порядком таки распространено в Рошане и Дарвазе.

Проползя по такому ‘балкону’, мы пришли вечером 29 июня в пустынное урочище Дарсагрэ, где, по совету таджиков, и остановились на ночлег — на небольшой площадке правого берега Бартанга, окруженной с трех сторон крутыми осыпями. Против — красивый водопад, которым ввергается в Бартанг речка Шаморисафет. На этой речке находится могила чтимого в Рошане святого — Шаморисафи. День 30 июня прошел в лазанье по карнизам и ‘балконам’ правого берега Бартанга. Заночевали в оазисе кишлака Разуджа. 1 июля, пройдя несколько верст по кручам того же [483] правого берега, мы легли на турсучьи плоты и спустились по Бартангу до кишлака Си Пянджа. Это был первый наш сравнительно длинный перегон на саначах. Быстро мчались наши плоты по Бартангу, вертясь, качаясь и подпрыгивая под действием водоворотов. Ход плотов был очень неравномерен, и для нашей флотилии не могло быть и речи о каком-нибудь равнении: под влиянием капризов бешеного потока дистанции между плотами постоянно и быстро менялись, плот, бывший позади, иногда разом обгонял все остальные. Флотилию турсучьих плотов сопровождал конвой из одиночных пловцов — таджиков, сидевших верхами на турсуках. Эти одиночные пловцы на турсуках легко обгоняли плоты, могли они, по своему произволу, и замедлять свое движение и таким образом равняться с плотами.

Лежа на плотах, мы подвергались постоянному окатыванию волною, особенно на водоворотах. Независимо от того, на длинном перегоне, турсуки заметно ‘худеют’ от утечки воздуха. Утечка происходит постоянно: лежа на плоту из турсуков, вы все время явственно слышите зловещий свист, который производит воздух, вырывающийся из швов, ваши ноги, живот и грудь погружаются постепенно в холодную воду… Но вот один из рошанцев, висящих кругом плота и управляющих им, командует: ‘пуфат!’ Это, очевидно звукоподражательное, словцо значит ‘надувать’. Тогда, если берег позволяет, таджики причаливают плот, вытаскивают на берег и надувают саначи с полным комфортом. Но нередко случается, что истощающийся запасом воздуха плот бешено мчится между отвесными каменными берегами. В таком случае процедура надувания совершается на ходу. Держась правой рукой за решетку плота, таджик сжимает левой рукой шейку ближайшего к нему турсука под втулком и выдергивает зубами затычку. Передавши затычку из зубов в пальцы левой руки, таджик берет втулок в рот, отпускает левую руку и надувает турсук. Лежа на плоту, вы чувствуете, как поднимает вас вверх богатырская работа таджицких легких… Надувши санач ‘до отказа’, таджик снова сжимает шейку его левой рукой и переносит зубами затычку из пальцев правой руки во втулок. Затем он принимается за соседний санач. Его товарищи делают то же самое с остальными турсуками. В результате плот восстановлен. Конечно, таджики, управляющие плотом, не могут предаться операции надувания все зараз и делают это поочередно: иначе плот остался бы без управления и мог бы налететь на какой-нибудь береговой утес или на торчащую со дна скалу.

Быстро промчались мы по бешеному потоку до правобережного кишлака Си Пянджа. Несколько выше кишлака, на правом же берегу Бартанга, возвышается огромный утес с горизонтальной площадкой наверху. Поровнявшись с утесом, мы увидали на его вершине большую толпу рошанцев, с всевозможными примитивными музыкальными инструментами [484] в руках. Этот таджицкий оркестр грянул нам своеобразную дикую ‘встречу’. Оказалось, что один из таджиков, плывших в одиночку на турсуках, отправился вперед гонцом и предупредил население кишлака о прибытии к ним ‘больших господ’.

Си-Пяндж — большой и сравнительно богатый кишлак, приютившийся в плодородном оазисе. Другое его название Су-Пондж. Вообще звуки таджицкой речи трудно уловимы для не-филолога. Этим объясняются многочисленные варианты в географических наименованиях, с которыми встречаешься, сравнивая разные издания карт западного Памира: одно и то же название один путешественник записывает так, а другой иначе.

Причаливши к Си-Пянджу под отчаянные звуки бубнов, гонгов и свирелей, мы устроили привал. Сварили чай. Купили несколько баранов. Наши джигиты приготовили общими силами обильный шашлык. К пиршеству мы пригласили туземных музыкантов, игравших нам ‘встречу’, и все прочее население кишлака. Женщины однакоже на зов не явились. Мужчины образовали около нас круг, пожевали шашлыку, попили чаю и устроили под звуки гонгов пляску. Население Си-Пянджа произвело на нас отрадное впечатление. Видно было, что, благодаря имевшимся запасам, оно благополучно провело зиму, бывшую голодной для большинства рошанцев. Плоды тутовых деревьев — эти похожие видом на малину, но отвратительно приторные, ягоды — уже созрели в Си-Пянджском оазисе ко дню нашего туда прибытия. Вообще же тутовые ягоды созревают в Рошане позже, Си Пянджский оазис, благодаря условиям своего расположения, — один из наиболее счастливых уголков сурового Рошана.

1-го июля была страшно ветрянная погода. Огромные тутовые деревья, растущие в оазисе, сильно кивали макушками и осыпали землю дождем спелых ягод. Пока старики Си Пянджа важно сидели с нами и наслаждались чаем с лимонной кислотой, а молодежь плясала под раскаты дикой музыки, все женское население кишлака от столетних старуху до пятилетних девочек занималось сбором тута. Женщины бережно сгребали ягоды, покрывавшие землю, в корзины и таскали их на плоские крыши сакель для сушки на ветру, под палящими лучами солнца. Таджики сушат тутовые ягоды на зиму. Сушеный тут и сушеные абрикосы служат немаловажным подспорьем для продовольствия этих горцев в течение сурового времени года.

По приказу кишлачного ‘арбоба’, т. е. старосты, одна из таджичек, с тщательно закрытым лицом, принесла нам большую деревянную чашку отборных тутовых ягод. Отведавши этого дессерта, мы отбыли из Си-Пянджа, опять таки под оглушительные звуки рошанской музыки. Вторую половину перехода 1 июля сделали пешком, по левому берегу Бартанга. Заночевали в маленьком кишлачке Хиджизе, в [485] котором не застали ни души: население частью ушло с остатками скота на летовки, частью разбрелось нищенствовать и искать заработка на стороне. Здесь моего Воронежева трепанула лихорадка, которая было совсем его оставила. Вероятно этот пароксизм обусловливался тем, что Воронежев сильно промок во время утреннего перегона на турсуках и поленился переодеться в Си-Пяндже. Прием касторки и, через несколько часов, хороший заряд хинина поставили его на ноги за одну ночь. После, лихорадка к нему более не возвращалась, даже во время трудного кочевания моего в бассейне Зор Куля.

В полуверсте выше Хиджиза через переузину Бартанга перекинут висячий мост вроде описанного выше Баситского.

2 июля наш отряд начал движение с лазанья по карнизам и ‘балконам’, с которыми я уже познакомил читателя. Затем мы легли на турсучьи плоты и, с небольшими перерывами, в несколько приемов, доплыли до кишлака Имца, отстоящего от Хиджиза на 20 слишком верст. По дороге мы причаливали плоты ко всем кишлакам, встречавшимся на том и другом берегу, и осматривали их. Капитану Аносову, которому предстояло председательствовать в русско-бухарской комиссии по вопросу об устройстве таджиков западного Памира, было важно составить себе насколько возможно ясное понятие о степени благосостояния этих горцев. Наши наблюдения в этом направлении приводили нас к очень грустным заключениям. Благополучные кишлаки в роде Орошора, Басита и Си-Пянджа оказывались исключениями. Вообще же Рошан представлял из себя после голодной зимы 1899-1890 гг. картину прямо таки удручающую. Так все кишлаки между Си-Пянджем и Имцом — а их здесь порядочно — оказались заброшенными. В одном только из них мы нашли живые существа, но вид их заставлял сжиматься сердце. На крыше одной из сакель грелась на солнышке совершенно голая таджичка, представлявшая из себя буквально остов. Рядом с ней сидел такой же истощенный ребенок. Женщина была настолько слаба и апатична, что и ‘бровью не повела’, увидевши перед собою толпу мужчин, да еще чужестранцев. Между тем таджички строго соблюдают обычай закрывать при мужчинах даже лица.

Насилу добился наш переводчик от этой несчастной толку. Она отвечала с трудом, голосом едва внятным и пресекающимся. Выяснилось для нас из продолжительных расспросов следующее. Все смежные кишлаки Бартангского ущелья были поражены жестоким голодом. Много народу умерло зимой. Из оставшихся в живых к весне, наиболее сильные ушли в благополучные кишлаки и на восточный Памир к киргизам. Несколько человек откочевало с жалкими остатками стад на летовки, на высокие ‘альпийские’ пастбища.. Они питались кореньями и козьим молоком. Женщина, которую мы расспрашивали, и ее ребенок не были в [486] состоянии, от крайнего истощения, сдвинуться с места. Ежедневно ей и ребенку приносили немного козьего молока с ближайшей летовки. Этим они и жили. Теперь скоро должен был созреть тут, и спасение от голода было близко…

Замечательно, что в этих глубоких боковых ущельях долины Бартанга, при выходе которых в долину ютятся кишлаки, время созревания плодов бывает весьма различно, в зависимости от разнообразных местных условий, как то: большая или меньшая затененность ущелья утесами, направление ущелья относительно стран света, интенсивность орошения, качество почвы и т. д. В Си-Пяндже, который выше над уровнем моря, чем неблагополучные кишлаки около Имца, плоды поспевают значительно раньше.

Мы дали несчастной Таджичке несколько лепешек из ячменной муки — все, что у нас оставалось в запасе из мучного — и поспешили лечь на турсуки, чтобы в захватывающей дух борьбе с бешеным течением Бартанга отделаться скорее от тяжелого впечатления, произведенного на нас неблагополучным кишлаком…

На ночлег под 3 июля остановились в большом кишлаке Имце. Кишлак оказался обитаемым и относительно благополучным. Тут и абрикосы уже созрели, посевы ячменя в оазисе обещали в скором времени хороший урожай, скота уцелело от зимы сравнительно порядочно.

Купивши в кишлаке несколько баранов, мы устроили вечером угощение для мужского населения. До поздней ночи продолжался своеобразный бал — ‘томаща’, по туркестанскому выражению. Молодежь плясала под звуки туземного оркестра, гораздо более приличного, чем си-пянджский. Танцы рошанцев состоят из медленных, размеренных и плавных движений, они лишены всякой лихости и производит на русского человека не совсем благоприятное впечатление. Здесь нас угостили и вокальным концертом. Хор таджиков исполнил несколько песен. Пели и солисты. Песни поражали своей заунывностью. Переводчик объяснил нам, что и содержание песен построено на самые грустные темы: несчастная любовь, голодовки, насилия афганцев и бухарцев.

Утром 3 июля мы осмотрели историческую местность близ Имца — позицию, которую в 1893 году отстаивала горсть русских в 15 человек, под командой генерального Штаба штабс-капитана Сергея Петровича Ванновского, против целой роты афганцев. Этой горсти храбрецов была поручена рекогносцировка Бартангского ущелья, в котором до тех пор не было еще ноги ни одного европейца. Маленький отряд пробрался на Бартанг от Кара Куля по реке Кокуй Бель и прошел от Таш Кургана до самого Имца, не встретив ни одного афганца и преодолевая только природные преграды — снежные перевалы, карнизы и бешеное течение Бартанга. Поручик Бржезицкий, бывший в составе отряда, сделал первую приблизительную съемку Бартанга. В Имце, 30 августа — в день тезоименитства Государя Императора Александра III, на [487] отрядец предательски напала афганская рота, пришедшая заранее из Кала-и-Вамара и ожидавшая здесь русских. Афганцы хозяйничали в то время в Шугнане, Вахане и западном Рошане, хотя более прав на эти области имела вассальная вам Бухара. Отрядец Ванновского — 3 офицера, 1 урядник, 2 линейца, 10 казаков, — вооруженный бывшей еще тогда в новинку трехлинейной магазинкой, целый день отстреливался от афганцев, которые к вечеру отступили — в Кала-и-Вамар, потеряв 8 человек убитыми. Ванновский, получивший перед отправлением в рекогносцировку предписание начальства избегать столкновений с афганцами, также счел себя вынужденным отступить через Дарваз в Бухару. Его отряд не понес потерь. Фактически афганское хозяйничанье в Рошане было прекращено этим столкновением: афганцы не смели после того показываться на Бартанге. Вскоре затем вопрос был окончательно решен дипломатией.

Жители Имца, показывавшие нам 3 июля 1900 г. позицию Ванновского и могилы убитых афганцев, с благодарностью вспоминали о подвиге 15 русских, которые прогнали 200 афганцев и положили конец их насилиям, под которыми долгое время стонал несчастный Рошан.

В Имце окончилась самая трудная часть путешествия, которое предпринял я совместно с капитаном Аносовым. Путешествие по дикому Бартангу потребовало гораздо более времени, чем как мы рассчитывали. Запасов сухарей, муки, консервов и сахару нам не хватило, и несколько дней перед приходом в Имц мы питались одной бараниной. В Имце мы вступали уже в сравнительно культурную страну: отсюда недалеко до слияния Бартанга с Пянджем, ущелье Бартанга здесь расширяется и обращается в плодородную долину, высота которой всего только около 2 верст над уровнем моря, на параллели 38 такая высота над морем обусловливает мягкий и здоровый климат. Близ слияния Бартанга с Пянджем лежит цитадель Кала-и-Вамар, окруженная зажиточным поселком и плодородным оазисом с многочисленными фруктовыми садами. Эта цитадель, захваченная одно время афганцами, представляют теперь резиденцию бухарского бека, т. е. губернатора. Вамарский бек управляет западным Рошаном, Шугнаном и Ваханом, но под некоторым контролем начальника Памирского отряда. В его распоряжении нет никакой вооруженной силы. В случае надобности таковой он должен обращаться к Памирскому отряду. Для надзора как за афганцами, территория которых начинается в нескольких верстах от Кала-и-Вамара, так и — в известных пределах, предусмотренных инструкциями, — за самими бухарцами, в Вамаре находится казачий пикет, выделяемый из состава Памирского отряда. Читатель, вероятно, удивится, если я сообщу, что эта частица Памирского отряда состоит только из 5 человек под командой урядника (унтер офицер в казачьих войсках). Да и весь то отряд, [488] являющийся каким то ‘жупелом’ для англичан, считает в себе лишь 200 душ! Так было по крайней мере с 1893 г, по 1900 г. — год моего путешествия по Памиру — включительно.

Я не знаю, каким изменениям подвергся численный состав отряда в последующие годы. В 1900 г. эти 200 душ русского воинства были разделены — конечно, неравномерно — между 7 постами: 1) Пост Памирский, 2) Хорог, 3) Лянгар Гишт (под Гиндукушем), 4) Мульводж, 5) Ранг Кульский пикет, 6) Истыкский коневой пикет, — персонал коего живет в юртах, 7) Кала-и-Вамарский пикет.

В Имце нас встретили двое бухарских чиновников, прибывших из Кала-и-Вамара. Один из них, как нам удалось выяснить после долгих расспросов через переводчика, изображал из себя нечто в роде чиновника особых поручений Вамарского бека (губернатора). Другой состоял в данное время мажордомом бека, а раньше, как, говорят, был его ‘бачей’. Это — красивый, с женоподобной фигурой, юноша, теперь, в новом звании мажордома, уже несколько разжиревший. По словам этих жирных субъектов, сам бек давно уже ждал начальника Памирского отряда капитана Аносова в Хороге, где должна была собраться русско-бухарская комиссия по вопросу об окончательном устройстве таджиков западного Памира.

Резюмирую для читателя в нескольких словах впечатления, которые получаются при путешествии по ущелью Бартанга — этой типичной реки западного склона Крыши Мира. Могучая река прорвала себе ложе между высокими, покрытыми по большей части вечным снегом, горными хребтами. Профили как главного ущелья, так и боковых ущелий, чрезвычайно резки и круты, круты настолько, что иногда вы. видите снежные шапки гор с самого дна ущелья, например плывя на турсуке: эти белые шапки шестиверстных великанов не заслоняются нижними ярусами своих склонов, состоящих по большой части из вертикально обрывающихся к реке скал. Скалы только редко заменяются осыпями, которые соответствуют сравнительно отлогим, склонам. Единственное место на Бартанге, где горные профили и строение поверхности напоминают восточный Памир, это — Орошорское плато и его окрестности в сторону Нусура. По дну узкой щели между гранитными стенами бешенно мчится многоводная река, имеющая ширину от 20 до 100 сажен и очень глубокая летом, в сезон таяния снегов. Плёса, где возможно плавание на турсуках вниз по течению и поперек реки — со сносом на 500, 1000 и более сажен при переправе — очень редки, но и на них скорость течения достигает 8 верст в час, и плавание на лодках вряд ли осуществимо, будь это хоть каюки. На остальных участках немыслимо плавать и на турсуках из-за порогов и огромных водоворотов. Речки боковых ущелий несутся по руслам еще более крутым и нередко образуют водопады. Изредка, преимущественно у мест впадения боковых [489] речек, главное ущелье расширяется и дает место крошечным оазисам. Здесь приютились кишлаки с полуоседлым населением. Пути сообщения по берегам — естественные карнизы, или, в западной, более населенной части ущелья, — искусственные сооружения, прозванные нами рошанскими ‘балконами’.

Утром 3 июля, осмотрев место славного, боя Ванновского с афганцами, мы легли на турсуки и домчались до места слияния Бартанга с Пянджем. Чтобы лучше рассмотреть окрестности этой интересной местности, мы высадились на мысу между левым берегом Бартанга и правым берегом Пянджа и влезли на вершину порядочного холма, который доставляет туристу прекрасный обсервационной пункт. Перед нами открылся чудный вид на долины обеих главных Памирских рек выше слияния и на их общее русло ниже слияния. Это общее русло получило название Пянджа, что кажется мне по причинам, которые я сейчас объясню, не совсем справедливым. Ниже на несколько сот верст этот Пяндж, увеличенный еще другими могучими притоками, получает название Аму Дарьи.

С вершины холма, на котором мы расположились утром 3 июля, явственно виднелся Кала-и-Вамар, расположенный на правом берегу Пянджа, ниже слияния его с Бартангом. Городок утопает в зелени садов. Мажордом бека приглашал нас от имени своего повелителя посетить Кала-и-Вамар и дворец бека. Предложение это по нескольким веским причинам было нами отклонено.

Начиная от Кала-и-Вамара и ниже долина Пянджа представляет из себя почти сплошной оазис. Особенно плодороден левый берег, принадлежащий теперь Афганистану. Раньше часть Дарваза, лежащая на левом берегу Пянджа ниже Вамара, принадлежала эмиру Бухарскому. Зато афганцы хозяйничали во всем Вахане и Шугнане и в западном Рошане. Русско-английским соглашением 1895 года установлено, что границей между Афганистаном и Бухарой должен быть Пяндж. Эмир афганский, под давлением Англии, обязался впредь не иметь никаких претензий на Рошан, Шугнан и западную часть Вахана — до реки Памира. С другой стороны бухарский эмир отказался от полоски Дарваза, лежавшей на левом берегу Пянджа. Эта полоска вошла ныне в состав большой афганской провинции, именуемой Бадакшаном.

Принято считать Бартанг притоком Пянджа. Причина, конечно, та, что туземцы исстари называют Пянджем общее русло обеих рек ниже их слияния. На первых картах Памира, составленных отчасти по расспросным сведениям, Бартанг изображен притоком Пянджа, т. е. представлен фланкирующим Пяндж под прямым углом и в виде полоски более узкой, чем Пяндж. Тот же способ изображения перешел и в последующие издания карт, до самых последних, ‘исправленных и дополненных’, [490] включительно. Такое изображение рискует прочно укорениться. Но оно не соответствует действительности. Из той картины, которая расстилалась перед нами 3 июля 1900 г., когда мы стояли на холме между Бартангом и Пянджем, вытекала для нас заключение, что главная река — Бартанг, а ее приток — Пяндж: выше места слияния Бартанг представлялся нам вдвое, втрое многоводнее Пянджа, последний казался боковой речкой, фланкирующей могучий Бартанг, хотя и не под прямым, а под острым углом. Не знаю: может быть в другое время года картина здесь бывает иная? Бесспорно, что мы попали на место соединения двух главных Памирских артерий в сезон наибольшего половодья на Бартанге, наибольшее половодье Пянджа бывает несколько раньше. В пользу Бартанга можно привести при решении его географического ‘спора’ с Пянджем еще следующий важный мотив. Река, нижнее течение коей называется Бартангом, имеет средним течением Памирский Мургаб (Не должно смешивать с Мургабом Закаспийского края.), а верхним течением Ак Су (Ак Су значить белая вода.). Сумма длин этих трех рек выходит больше, чем длина Пянджа вверх от слияния с Бартангом плюс длина его верхнего течения — Вахан Дарьи. Существует предположение, что древнее название Аму Дарьи — Оксус есть испорченное киргизское слово Ак Су. Если это так, то в древности имели верное представление о настоящем истоке великой среднеазиатской реки.

От места слияния Бартанга с Пянджем нам предстояло идти вверх по правому — нашему или, точнее, бухарскому — берегу Пянджа. Левый берег принадлежит Афганистану, а именно области, именуемой Бадакшаном. До Хорога — цели путешествия капитана Аносова — оставалось около 80 верст. Но путь этот — сравнительно торный: здесь свободно можно пользоваться лошадьми. Встречаются и здесь карнизы, но широкие, например, в сажень ширины, т. е. совершенно безопасные для верховой езды. Старанием бекских чиновников, встретивших нас в Имце, на месте нашей высадки с турсучьей флотилии было приготовлено достаточное количество коней, нанятых у таджиков Кала-и-Вамара. Они же доставили нам из Вамара баранов, муки и рису. На прощанье с молодцами-рошанцами, сопровождавшими нас по Мургабу-Бартангу, был устроен торжественный банкет. Меню состояло лишь из бараньего плова с рисом да чая с лимонной кислотой, но, при походной обстановке, да еще на Крыше Мира, итого достаточно. Рассчитавшись с рошанцами, мы сели на чудных бадакшанских жеребцов и поскакали голопом вверх по правому берегу Пянджа. За нами потянулся шагом наш багаж, навьюченный на добрых маштаков. Эти вьючные кони делали на шагу 6-7 верст в час. Конвоировать караван с вьюками были отряжены казаки Воронежев и Епанешников, не спускавшие глаз с магнитного теодолита. [491]

Долина Пянджа довольно широка и представляет более оазисов, чем ущелье Бартанга. Но нам резко и обидно било в глаза то обстоятельство, что на левом, афганском, берегу Пянджа оазисов больше, чем на нашем, да и качеством афганские оазисы гораздо лучше наших… На атом переходе мы видели на противоположном берегу Пянджа несколько афганских кавалерийских разъездов, наблюдавших, повидимому, за большим русским караваном. Красиво гарцовали ‘афанганские казаки’, как выразился мой Куромшин, на своих дивных золотисто-гнедых бадакшанских скакунах.

Заночевали близ кишлака Сочарва. Розговенье после бартангского режима впроголодь не прошло нам даром. Усердно предостерегаю читателя от козьего молока с тутовыми ягодами, особенно на разговенье после поста… Острый тимпанит — раздутие брюшной полости газами — не давал нам спать, и мы прокорчились всю ночь под звуки дикого концерта, который задавали наши верховые жеребцы: несмотря на путы и на ногайки вамарцев, приставленных сторожить табун, жеребцы то и дело с остервенением прыгали друг на друга, грызлись и неистово визжали. Чуть живой сел я утром на своего жеребца и, сопровождаемый Куромшиным, ускакал голопом вперед остального общества. Под действием благодетельной тряски, мой тимпанит разрешился сильной рвотой. Теперь я чувствовал себя спасенным: припадки удушья прекратились. Продолжая скакать, я быстро долетел до кишлака Паршенева. Мы были уже в пределах древнего Шугнанского ханства. Теперь Шугнан — пограничная провинция Бухары. Рошан занимает бассейн Бартанга, Шугнан — бассейн Гунта. Гунт, если помнит читатель, есть приток Пянджа. Он вытекает из озера Яшиль Куля, в которое впадает Аличур. Озеро Яшиль Куль, судя по разным данным, образовалось вследствие запруды горной катастрофой — землетрясением с обвалами — одной и той же реки, Аличура-Гунта. Шугнан менее обделен природой, чем Рошан. Он населен таджиками алипорузского толка, как и Рошан. Но в говоре шугнанцев много особенностей по сравнению с наречием рошанцев. Замкнутая жизнь в малодоступных горных ущельях — вот причина этого явления.

В Паршевеве обитает ‘ишан’ шугнанских таджиков. ‘Ишан’ значит ‘святой человек’. Ишаны бывают не только у сунитов каковы бухарцы — но и у шиитов и алипорузов. Ишан пользуется всегда огромным влиянием на правоверных. Это — крупный фактор, с которым очень и очень надо считаться представителям русской государственной власти в Средней Азии. Вспомним хотя бы ‘газават’ (Газават значит ‘священная война’ — война против гяуров.), поднятый весной 1898 года одним из ферганских ишанов и приведший к прискорбному Андижанскому происшествию. Конное [492] скопище в 4000 человек сартов и андижанских киргизов, предводимое самим ишаном, предательски напало в ночь под 10 мая на лагерь роты одного из туркестанских линейных баталионов. К счастию, рота быстро выстроилась и отразила нападение, но, с первого налета, фанатики успели изрубить или растоптать конями около 20 солдат. Пришлось прибегнуть после того, для вразумления фанатического населения Ферганы, к серьезным репрессалиям. Сам ишан и несколько человек его помощников по организации газавата были повешены. На население Ферганы наложена большая денежная контрибуция. Андижанский ишан пользовался в Фергане огромным влиянием. Упрочению этого влияния много содействовала хорошо организованная система обманных чудес-фокусов, иногда очень примитивных и наивных, которые показывались паломникам, стекавшимся во дворец ишана. Через индийских мусульманских дервишей, пробиравшихся через Памир, андижанский чудотворец получал отпечатанные арабскими буквами в Британской Индии, идущие якобы из Мекки, прокламации. Прокламации эти, приглашавшие правоверных к газавату, ишан распространял в Фергане. Имея в виду, эту историю, легко понять, какой смысл имеет то, что Россия содержит на заоблачных высях Памира небольшой отряд, испытывающий лишения зимовок, похожих на полярные. Не для нападения на Индию сидят Орлы Памирского отряда на холодных скалах. И состав отряда для этого мал, ведь vis-a-vis этой горсти, за Гиндукушем, в одном только Читрале стоит бригада сипаев. Да и вообще нападение на Индию через Памир было бы предприятием безумным: через перевалы Гиндукуша можно рискнуть двинуть только охотничьи команды составом по нескольку десятков штыков. В случаи надобности, не через Памир, а через Герат от Кушки ударим мы на Индию. Итак, ‘raison d’etre’ Памирского отряда в том, что, содержа его, мы во-первых отодвигаем нашу границу на слишком 500 верст от густо населенной фанатической Ферганы, во вторых Памирский отряд несет сторожевую службу в смысле перехватывания политической контрабанды, идущей в Фергану от наших дружественных загиндукушских соседей… Ишан Шугнанцев, имеющий резиденцию в Паршеневе, считает себя прямым потомком Магомета. Он состоит в очень дружественных отношениях с офицерами Памирского отряда, и потому представляет фактор настолько же полезный с нашей русской точки зрения, насколько андижанский ишан, повешенный в мае 1898 г., был фактором зловредным. Есть полное основание думать, что дружба шугнанского ишана с русскими искренна и прочна. Дело в том, что эта дружба основана на совершенно естественной причине. Недавно шугнанцы стонали под насилиями афганцев, которые, будучи сунитами, считают алипорузов таджиков такими же гяурами, собаками, как и неверных. Русские освободили [493] алипорузов западного Памира от афганского ига. Правда, мы для чего-то — в виде угоды Англии повидимому — отдали западный скат Памира Бухаре, государству якобы полусамостоятельному (Бывшие Памирские ханства — Вахан, Шугнан и часть Рошана — отданы Бухаре согласно постановлению русско-английской разграничительной комиссии 1894-1895 г.г.), а бухарцы ведь также суниты и были бы очень не прочь пожать сок из таджиков. Но хотя для Англии и является некоторым утешением, что бывшие Памирские ханства — Рошан, Шугнан и Вахан — достались все же не самой России, а только Бухаре, за то и для таджиков есть некоторое утешение в следующих обстоятельствах: 1) Бухара не самостоятельная держава, а лишь вассал России, 2) Вамарский бек, правящий бывшими Памирскими ханствами, находится под, контролем начальника Памирского отряда. Начальник отряда, или каждый офицер, которому он это поручит, всегда скажет бухарскому беку ‘руки прочь’, когда последний покусится на свободу веры алипорузов или на их имущество. Итак русская власть обеспечивает шугнанцам и их соседям беспрепятственное отправление религиозных обрядов и относительную безопасность от возможных покушений бухарцев на личность и имущество. Вот почему Паршеневский ишан нам друг.

Перед Паршеневым я вымылся в горной речке, чтобы устранить неблагообразные последствия постигшей меня гастрической передряги, и переоделся в вынутую из переметной седельной сумки чистую рубаху. Бледный и ослабевший, но безукоризненно корректный со стороны внешнего вида, нанес я визит ишану. Этот почтенный старец принял меня очень радушно. На столе веранды его сакли быстро появился самовар, да, настоящий тульский самовар! Не успели еще подъехать мои товарищи, как я уже влил в себя несколько чашек кипятку, который довершил мое выздоровление. Здесь моих товарищей, а особенно нашего джигита переводчика, ожидал радостный сюрприз. Ишан вывел за руку и представил мне средних лет брюнета, одетого в клетчатый английский пиджак. Этот молодец, прекрасно говоривший по-русски, отрекомендовался Мансуром. Незадолго перед тем кабульские власти, под действием дипломатического давления из Петербурга, освободили Мансура из заключения и вернули ему бывшие при нем деньги. Мансур купил себе в Кабуле франтовскую пиджачную пару английского изделия и добрался на оставшиеся у него деньги до Хорога, предъявляя по дороге афганским чиновникам данный ему в Кабуле пропуск. В Хороге он узнал, что туда ждут из Кала-и-Вамара начальника отряда. Мансур отправился нам на встречу и по дороге задержался у ишана: ишан, как оказалось, был ему родной дядя. Только что рассказал мне Мансур про свои похождения, как во двор ишана въехал Аносов со спутниками. Офицеры отряда [494] встретились с Мансуром, как с родным. Радость нашего джигита переводчика при столь неожиданной встрече с братом, которого он уже оплакивал, не подлежит описанию. Мансур — человек заслуженный перед Памирским отрядом. Шугнанец родом, он был принят Ионовым на службу отряду в качестве переводчика. Участвовал в рекогносцировке Бартанга С. П. Ванновским и в сражении с афганцами у Имца в 1893 году. Теперь, встретившись с нами в Паршеневе, он выглядывал, несмотря на фешионабельный костюм, очень плохо: изнурительная лихорадка, перенесенная в Кабульском клоповнике, видимо серьезно подточила его здоровье.

Простившись с гостеприимным ишаном, мы продолжали наш путь вверх по правому берегу Пянджа. Невдалеке от Паршенева на левом берегу реки расположена афганская крепость Кала-и-Бар Пяндж. Это — цитадель, увенчивающая макушку порядочного холмика. Когда мы проезжали мимо, около цитадели происходило, под звуки барабана, ученье афганских солдат. Их было примерно около полуроты. Ученье — на европейский манер, маршировка представлялась стройной.

Что касается до дисциплины и духа афганских войск, занимающих пограничные с нами посты на Памире, то, по отзывам офицеров нашего Памирского отряда, они — не завидны. Солдаты изнежены. На всех Бадакшанских пограничных постах афганским солдатам разрешено иметь при себе жен. Для этих последних построены близ постов особые помещения казарменного типа. Понятно, что люди, привыкшие к подобному комфорту, не могут быть хорошими воинами. Обучение ограничивается почти исключительно фронтом. Стрельбой почти не занимаются. Вооружение афганских частей, расположенных в Бадакшане и Вахане, состоит в холодном оружии и старинных английских штуцерах. Боевые патроны тщательно хранятся под замками в магазинах: афганское правительство относится недоверчиво к своим контингентам, расположенным в отдаленном от Кабула и гористом Бадакшане. Гористый и разноплеменный Афганистан много страдал от междуусобных войн и восстаний. Потому-то эмиры предпочитают иметь хорошо организованную силу поближе к столице. Сконцентрированное внутри страны ядро афганской армии представляет из себя действительно серьезную силу.

Присутствие бабьего элемента на Бадакшанских постах еще не главная причина плохой дисциплины расположенных здесь частей. Гораздо хуже влияет на дух войска оказываемое ему недоверие. Недоверие это выражается во-первых, как уже замечено, в нелепых предосторожностях относительно выдачи на руки солдатам боевых патронов. Во вторых оно проявляется в солидно организованной системе шпионства и доносов. Бывали примеры, что начальника поста, по доносу его писаря или какого-нибудь нижнего чина, [495] хватали, увозили в Кабул и обезглавливали без мало-мальски осмысленно обставленного следствия. При таких данных нам пока еще не приходится смущаться тем, что численность афганских гарнизонов на Пяндже превышает в десятки раз численность тех горсточек Туркестанских стрелков и казаков, которые занимают посты правого берега.

При впадении Гунта в Пяндж нас встретил Вамарский бек Ишанкул в сопровождении другого бухарского вельможи, присланного самим эмиром на заседания русско-бухарской комиссии. Этот последний представляет из себя нечто в роде бухарского ‘статс-секретаря’. За знатными бухарцами, сидевшими на чудных уратюбинских жеребцах, следовала многочисленная свита. Ишанкул и ‘статс-секретарь’ выехали к нам на встречу из Хорога, до которого оставалось нам около 3 верст. Обменялись с знатными бухарцами церемонными приветствиями и поехали шагом вверх по правому берегу Гунта: бухарским вельможам этикет воспрещает иные аллюры, кроме шага. Проехав чинно и молчаливо около получаса, мы достигли Хорога, расположенного на правом берегу Гунта. Хорог состоит из трех частей. Восточную — крайнюю вверх по Гунту — часть этого поселка составляет военный пост, расположенный совершенно изолированно, окруженный рвом и каменной стеной. Несколько ниже по Гунту, т. е. западнее, раскинулся базарчик для приезжих таджиков, состоящий из нескольких навесов и устроенный заботами Николая Степановича Аносова всего только за полгода до моего путешествия. Непосредственно около базарчика имеется глинобитный рабат, сооруженный Кала-и-Вамарским беком и служащий пристанищем ему и его свите, когда он приезжает в Хорог на свидания по делам службы с начальником Памирского отряда. Здесь, в этом самом рабате, дожидался нас теперь Ишанкул уже в течение двух недель.

Крайнюю западную часть поселка составляет небольшой таджицкий кишлачек.

Координаты Хорогского, поста определены подполковником П. К. Залесским в 1898 году. Широта места 37 29′ 27», долгота от Пулкова 41 12′ 34», высота над уровнем моря 2200 метров, т. е. более двух верст.

Благодаря сравнительно небольшому возвышению над морем и хорошему орошению — природному и искусственному, с помощью арыков, — окрестности Хорога представляют из себя плодородный оазис. Впрочем попытки двух следовавших один за другим начальников отряда — Кивекеса и Аносова — развести в Хороге русский огород не увенчались успехом: огурцы не пошли, капуста также, очевидно, почва слишком суха для этих овощей. Хорошо акклиматизировалась здесь только редька. На Посту Мургабском все попытки развести огород окончились полной неудачей: там даже и редька не пошла. Мало того: пробовали сажать близ Поста Памирского алайскую арчу, но и эти саженцы не приживались. [496]

Прямой путь с Поста Памирского в Хорог, идущий по Аличуру и Гупту, имеет длину в 810 верст. Благодаря разработке этого пути в ущелье Гунта, где раньше можно было пробираться лишь пешком, разработке, выполненной солдатиками отряда, путь этот теперь не представляет никаких трудностей. Мы могли бы совершить его легко в 5-6 дней. Вместо того наше путешествие с Мургабского Поста в Хорог продолжалось 18 дней, в течение которых мы сделали лишь 485 верст. В том числе 130 верст пройдено пешком и около 25 верст сделано вплавь на саначах. Аносов сильно запоздал против срока, назначенного для открытия русско-бухарской комиссии. Зато он явился в комиссию с ясным сознанием того, как подобает отнестись к притязаниям бухарцев. Виденные нами на Яшиль Куле и на Бартанге полуживые остовы таджиков стояли у вас перед глазами…

После вытеснения афганцев с правого берега Пянджа лихими налетами Ионова и Ванновского, окончательный ‘modus vivendi’ на Памире установлен в феврале 1895 г. известным русско-английским соглашением, которое было дополненно частными соглашениями — России с Бухарой, а Англия с Афганистаном. Тогда были признаны верховные права бухарского эмира на Шугнан, западный Вахан и западный Рошан. Было однакоже оговорено, что эмир бухарский должен дать таджикам названных областей несколько лет льготы, именно не взимать с них до известного срока податей. Эта мера мотивировалась необходимостью дать таджикам оправиться после афганского разорения. 1900 год был как раз последним льготным годом. Комиссия, собравшаяся в Хороге в начале июля 1900 г., должна была решить целый ряд вопросов, относившихся к обложению таджиков с 1901 года податями в пользу Бухары. Вопросы эти относились к размерам податного обложения в разных областях и к способам взимания податей. Комиссия состояла из начальника отряда генерального штаба капитана Н. С. Аносова, поручиков Н. Н. Трубченинова и М. А. Наследова, Вамарского губернатора Ишанкула и командированного от самого эмира ‘статс-секретаря’.

Не теряя времени, комиссия принялась за работу с самого дня нашего прибытия в Хорог, т. е. с 4 июля. По распоряжению Ишанкула, в Хороге были уже давно собраны волостные, амины, а равно и некоторые из арбобов и казиев Вахана, Шугнана и бухарского Рошана. 7 июля вечером этим народным представителям были объявлены через переводчика Мансура окончательные постановления комиссии. С преклоненными головами, но с совершенно безучастными лицами, выслушали седовласые амины и казии весть о наложении на них податей, весть, которую они теперь были обязаны разнести по кишлакам и яйлакам (Яйлак значит ‘летовка’.) родины… [497]

Апатичное выражение лиц именитых таджиков производило впечатление, что они ничего не поняли из прочитанного им Мансуром. Мансур заверял однакоже нас, что таджицкие старцы не только прекрасно поняли все теперь им объявленное, но и давно уже, сидя в Хороге в ожидании сбора комиссии, обсуждали вопрос, как избавиться от ожидавшей их тяготы. У них было готово и решение вопроса, решение очень простое и удобоисполнимое для людей, привыкших к полукочевой жизни и не имеющих ничего ‘за душой’. Это решение сводилось к тому, что большинство таджиков, по крайней мере рошанских и шугнанских, разбегутся: одни пойдут в русский Рошан и к Памирским киргизам, благо на русском Памире нет податей, другие проберутся даже в Фергану, наконец некоторые бегут за Пяндж, в афганский Бадакшан. Последнее может показаться странным — в виду столь еще свежих в памяти таджиков насилий над ними афганцев. Но следует принять во внимание, что многие таджики правого берега Пянджа имели раньше земельную собственность и на левом, гораздо более плодородном, берегу этой реки. С 1895 года, когда Пяндж был объявлен границей между Бухарой и Афганистаном, таджики правого берега потеряли часть своих угодий, притом нередко лучшую часть. Еще с этим можно было мириться, пока, они были свободны от податей. Теперь же оставаться бухарскими подданными для многих таджиков правого берега Пянджа обозначало обречь себя на постоянные голодовки. А голод — такой фактор, который может заставить позабыть даже про афганские насилия. Притом же правобережные таджики не могли не понимать того, что самые насилия над ним афганцев носили особенно острый характер именно вследствие старинных притязаний Бухары на правый берег Пянджа и даже на Бадакшан. Они прекрасно знали, что в афганском Бадакшане таджики не подвергаются таким насилиям. Наконец многие правобережные таджики имеют за Пянджем близких родственников. Сношения между собой тех и других сделались не только затруднительными, но даже и опасными с 1899 года, когда, вследствие английских интриг, отношения Афганистана к России стали почти враждебными. Конечно, все эти мотивы для перехода некоторых наших таджиков в афганское подданство далеко не имели бы настоящей своей силы, если бы Вахан, Шугнан и западный Рошан находились под управлением Памирского отряда. Бухарский ‘статс-секретарь’ и бек отправляли в душе Аносова ‘ко всем чертям’. Это не мешало им однакоже устроить в честь нас, русских, ‘блестящий раут’ на другой же день после нашего прибытия в Хорог. Нам был сервирован в рабате Ишанкула бараний плов, чай и дастархан в виде незрелых абрикосов, фисташек и самых невозможных русского изделия паточных конфект, привезенных несколько лет тому назад с Нижегородской ярмарки. Надо было [498] видеть комическое недоумение, изображавшееся на лицах ‘статс-секретаря’ и бека, когда мы разворачивали хорошо всем известные цветные и золоченые бумажки с бахромой и, бросая конфекты, со смехом читали вложенные в оболочки билетики с ‘гаданиями’ и стишками в роде ‘с тоскою гляжу я на черную шаль…’ Конечно, это было с нашей стороны не совсем ‘comme il faut’. Но, что делать, бывают случаи, когда и солидными людьми овладевает неудержимая потребность помальчишествовать. С одной стороны конфекты с гаданиями и стишками напомнили нам нашу далекую родину и повергли нас в жизнерадостное настроение. С другой стороны невозможно было без смеха смотреть на жирные, лоснящиеся и обливающиеся потом рожи бухарских вельмож, которые молча, с видом священнодействующих, жевали абрикосы и фисташки…

‘Баста’, скомандовал Аносов, ‘невежливо, господа’. Ни бек, ни его старший коллега, не понимали, конечно, ни слова по-русски. Мы бросили конфекты и, приняв серьезный вид, углубились в созерцание плясавших перед нами ‘бачей’…

На следующий день бухарцы были приглашены на Пост. Здесь их накачивали шоколадом и чаем с ромом.

Я вынужден был прожить в Хороге дольше, чем первоначально предполагал, а именно до 10 июля: мне пришлось дожидаться двух казачьих лошадей, которые отстали от нас на Бартинге. Этих лошадей таджики привели на Пост лишь 10 июля вечером. Лошади приплелись в жадном виде: истощенные, ободранные, с наминками подошв Нечего было и думать брать их в дальнейший, намеченный мною, путь. Я оставил их в Хороге, поручив казаку Епанешникову усиленно их прикармливать и лечить от рань и наминок. По истечении недели Епанешников должен был подковать их на войлок и отправить с киргизами прямым путем на Пост Памирский. Сам же я выступил на наемных лошадях рано утром 11 июля в дальнейший путь вверх по Пянджу в обществе поручика Н. Н. Трубченинова. Нас сопровождали мои казаки Воронежев и Куромшин, четверо линейцев, один отрядный джигит и несколько таджиков — погонщиков вьючных лошадей. Двумя днями раньше нас уехали на Пост Памирский Аносов и Наследов. Аносову предстояло там сдать отряд новому начальнику — подполковнику М. С. Бодрицкому. Наследов также отслужил срок ‘памирского сиденья’ и должен был вести в Ош эшелон людей, окончивших свой положенный год на Памире. По словам нескольких киргизов, прискакавших с Мургаба, новый сменный эшелон, с подполковником Бодрицким во главе, уже прибыл на Пост Памирский. Одновременно с Аносовым отбыли из Хорога и бухарцы. Они направились в Вамар.

За неделю пребывания в Хороге я определил ‘магнитные элементы’ этой местности и произвел несколько экскурсий по окрестностям. Хорог окружен не обширным, но [499] сравнительно богатым растительностью оазисом. И фауна здесь довольно разнообразна, особенно пресмыкающиеся. Я видел много ящериц различных видов, несколько пород змей. Насекомые также недурно представлены в Хорогском оазисе. Между вредными первое место занимает фаланга. На восточном Памире, благодаря его большому возвышению над морем и холодному климату, совсем нет ни змей, ни фаланг, ни скорпионов. Это — не малое преимущество восточного Памира.

Долина Гунта близ Хорога не широка, она сдавлена между двумя высокими и крутыми горными хребтами. Весной, при таянии снегов, с этих круч происходят обвалы. При образовании такого обвала весной 1900 г. на глазах Аносова был засыпан один заезжий киргиз.

Однообразие моего сиденья в Хороге было нарушено только одним инцидентом, именно появлением у нас афганского дезертира, унтер-офицера, которому угрожала за Пянджем из-за доноса, по его словам ложного, — казнь. Этот красивый, рослый детина был радушно принят и обласкан чинами гарнизона. Солдатики, от нечего делать, много с ним няньчились и усердно учили его говорить по-русски. В несколько дней афганец сделал большие успехи в русском языке. Вероятно, он потом прижился в Хороге: из него мог выйти выдающийся ‘отрядной джигит’.

Параллельно с заседаниями русско-бухарской комиссии происходили 5, 6 и 7 июля разбирательства дел по жалобам таджиков на насилия со стороны свиты бека. По настоянию офицеров отряда, Ишанкул наложил большие или меньшие взыскания на тех из своих джигитов, виновность которых была доказана.

(Окончание следует).

Текст воспроизведен по изданию: По Памиру. Путевые записки Б. В. Станкевича // Русский вестник, No 10. 1904

Станкевич Б. В. По Памиру
Путевый записки Б. В. Станкевича.
(Окончание).

Глава VI.
Вахан.

11 июля рано утром мы выступили с Н. Н. Трубчениновым из Хорога и пошли далее вверх по правому берегу Пянджа. В полуверсте выше Хорога через Гунт перекинут мост такого же типа, как и таджицкие мосты через Бартанг. Только Гунт во много раз уже, чем Бартанг в переузинах Басита и Хиджиза, а потому построить мост через Гунт было несравненно проще. Этот мост настолько широк, что по нему свободно можно проехать верхом. Он построен трудами чинов Памирского отряда. Гунт, хотя и не широк, но очень глубок и быстр. При паводках он то и дело разворачивает огромные груды камней, набросанные на берегах и служащие для закрепления балок висячего моста. Этот мост причиняет много забот и хлопот гарнизону Хорога. В нескольких верстах выше моста в Гунт ввергается слева довольно значительная и быстрая река — Шах Дарья.

Перебравшись по мосту через Гунт и переваливши через утюгообразный отрог большого хребта, врезающийся клином между Гунтом и Пянджем, наш караван спустился к Пянджу и пошел вверх по этой реке. Здесь Пяндж заметно маловоднее, чем ниже впадения Гунта. Русло его очень изменчиво: то оно расширяется на версту и даже на две, при чем сама река разбивается на несколько рукавов, разделенных огромными островами, то русло съеживается настолько, что река имеет ширину не более 30 сажен. В общем наклон русла несравненно меньше, чем у Бартанга, или Гунта, и течение сравнительно не быстро. Долина реки как между Вамаром и Хорогом, так и здесь, выше Хорога, по большей части довольно широка, и путь по ней не представляет трудностей. Встречаются изредка и теснины, но далеко не такие грозные, как на Бартанге. [4] Притом все теснины Пянджа легко обходятся через сравнительно невысокие перевалы.

После того, как я проделал весь путь по Пянджу от Вамара до самого Лянгар-Гишта, для меня стало понятным, почему Пяндж, менее многоводный, чем Бартанг, пользовался исстари среди туземцев большей популярностью и произведен туземцами, а затем и географами, в достоинство главной реки, притоком которой является будто бы Бартанг. Долина Пянджа, сравнительно широкая и удобная для движения не только пешеходов, но и вьючных животных, исстари служила великим путем сообщения, по которому велась торговля, совершались переселения племен и двигались войска завоевателей-ханов. Ущелье Бартанга, едва доступное для смелых пешеходов, не пользовалось известностью. Потому-то и сама река Бартанг, несравненно более многоводная, чем Пяндж, до самого последнего времени оставалась в тени.

В расширениях долины Пянджа нередко попадаются болота, поросшие высоким камышом, в котором скрывается всадник на коне, встречаются и заросли ивняка, а также какого-то колючего кустарника, имеющего у корня довольно толстый ствол и достигающего высоты в 1 _1/2-2 сажени.

Наш берег Пянджа сравнительно пустынен: оазисы не часты и не обширны. Наоборот, афганский берег представляется богатым. К числу особенно роскошных оазисов левого, афганского, берега принадлежит устье притока Пянджа, вытекающего из озера Шивы. Значительная часть долины этого притока была нам отчетливо видна, когда мы поднялись на отрог правобережного хребта. Озеро Шива и его исток — краса Бадакшана. Озеро народная молва признает бездонным, про него ходят разные чудесные легенды.

11 июля мы сделали огромный переход — в 65 верст — и заночевали в укромном боковом ущелье близ небольшого кишлачка Сиза. На быстрой речке, мчащейся по ущелью, устроена маленькая мельничка. Это примитивное и миниатюрное сооружение туземных инженеров вполне соответствует крошечным запашкам таджиков. Из кишлачка подошел к нам живущий здесь знаменитый охотник. Этот таджицкий Нимврод рассказывал про охоту на барсов, которых здесь изрядное количество. Он уверял, что между барсами есть особая порода, которая отличается тем, что ее представители имеют будто бы коготь на конце хвоста. Нимврод называл этих барсов ‘мадофаланами’. Н. Н. Трубченинов слыхал от таджиков про эту диковину и раньше. Но, несмотря на то, что он и другие офицеры отряда назначали большие денежные премии за доставление шкуры ‘мадофалана’, обращиков таковой получить не удавалось. Можно, стало быть, думать, что ‘мадофалан’ есть лишь плод таджицкой фантазии.

12 июля мы вступили в Вахан и, после перехода в [5] 45 верст, достигли Мульводжского, иначе Ишкашимского, поста — цели поездки моего почтенного спутника Трубченинова. Пост занят двенадцатью линейцами (В конце лета 1900 года состоялось Высочайшее повеление о переименовании туркестанских линейных баталионов в стрелковые.).

По дороге видели несколько опустевших кишлаков: жители, ожидая, что бухарцы наложат на них тяжелые полати, только что бежали в Афганистан.

Военный пост, на который мы прибыли 12 июля, был до лета 1900 г. расположен в кишлаке Мульводже, от кишлака он и получил свое название. Кишлак Мульводж находится в области, которая называется Ишкашимом, и которая составляет западную часть Вахана. Небольшой гарнизон поста был расквартирован в двух глинобитных таджицких саклях кишлака. Надо заметить, что в припянджском Шугнане и в Вахане сакли гораздо просторнее, чем в дебрях Рошана и в глуби Шугнана, например, на Гунте. Мы прибыли с Трубчениновым в Мульводж около полудня. В одной из сакель-казарм мы застали только двух солдатиков, дежуривших около двенадцати хорошо вычищенных винтовок. Остальной гарнизон предавался рыбной ловле, или ‘рыбалке’, как говорят туркестанцы. Один из дежурных был тотчас послан за унтер-офицером, который оставался за начальника гарнизона.

Через полчаса появился унтер и, взявши под козырек, отрапортовал Николаю Николаевичу — начальнику поста: ‘честь имею доложить вашему благородию, что на посту Мульводжском все обстоит благополучно’. Трубченинов сделал необходимые распоряжения касательно перевода гарнизона на новые квартиры, каковой перевод он назначил на завтра, на 13 июля. Дело в том, что, в виду тесноты помещения гарнизона в кишлаке, было решено год или два тому назад построить для этого гарнизона особую казарму. Постройка была окончена весной 1900 г. и успела уже к июлю обстояться и просохнуть. Это — глинобитный рабат в роде тех, которые выстроены на постах Мургабском и Хорогском. Казарма отстоит на две версты от кишлака Мульводжа, идя вверх по Пянджу. Пяндж в этом месте растекается по очень широкому ложу и дробится на много рукавов. Огромные острова между рукавами покрыты непроницаемой зарослью колючего кустарника с древовидным стволом. В таких недоступных для человека зарослях любит залегать кабан. Кабанов здесь много. Высокий колючий кустарник, растущий по берегам и островам Пянджа, доставляет хорошее топливо. При выборе места для постройки Ишкашимской казармы имелось в виду между прочим и то соображение, чтоб обеспечить гарнизону запас топлива на возможно больший срок.

С ближайшим к казарме островом сообщение очень удобно: он отделен от берега только узким рукавом [6] реки, через который перекинуто несколько мостов. Остров очень обширен и сплошь покрыт колючей чащей. Один только этот остров обещает, как кажется, чуть ли не неистощимый запас топлива для малочисленного гарнизона Мульводжского поста.

По поводу своеобразной колючей рощи, украшающей Ишкашимскую казарму, солдатики много изощряли свой добродушный русский юмор. Один из них писал в письме на родину: ‘во место выбрали господа ахвицеры для нового поста! Знатное место: и кусты есть. Только бы с девками здесь гулять!’

Немного закусивши в кишлаке Мульводже, мы, не теряя времени, отправились к новой казарме. Я расставил теодолит и принялся за магнитные наблюдения. Трубченинов поставил четверых линейцев, прибывших с нами из Хорога, — отличных плотников — на разные работы по приведению новой казармы в окончательную готовность. Завтра, 13 июля, мульводжский гарнизон должен был пообедать в последний раз в кишлаке, а после обеда перейти на новую квартиру.

Спать мы легли на острове, на кошмах. Комары огромного размера неистово нас жалили, и нам удалось заснуть только после того, как с наветряной стороны было зажжено несколько костров из веток колючего кустарника. Когда костры погасали, комары нас будили. Мы подкладывали горючего материалу и снова засыпали на короткое время. Всю ночь на афганском берегу Пянджа раздавались в разных местах какие-то громкие, дикие крики. Трубченинов объяснил мне, что это таджики отпугивали кабанов от своих посевов.

Утром 13 июля я простился с Трубчениновым: как начальник Ишкашимского поста, он должен был теперь водвориться здесь на неопределенно долгое время. Я же двинулся в дальнейший путь вверх по Пянджу. Меня сопровождали мои казаки Воронежев и Куромшин, да несколько ваханцев.

Высота Ишкашимского поста над уровнем моря около 2500 метров, т. е. без малого 2 1/2 версты. Благодаря положению места под параллелью 36 53′, климат здесь — мягкий, но летом одолевают все живое комары и мошки.

Выше Мульводжа русская — правобережная часть долины Пянджа значительно суживается: местами отроги могучего Ваханского хребта круто обрываются в реку. Моему каравану приходилось не раз подниматься на довольно высокие перевалы через эти отроги. С таких возвышенных пунктов открывался дальний кругозор на долину Пянджа. Афганский берег был у меня ‘как на ладони’.

Выше Мульводжа он значительно расширен. Пяндж на этом участке подкатывается под самый Ваханский хребет и таким образом сводит ‘на нет’ нашу русскую часть долины. Наоборот, Гиндукуш, обрамляющий афганский берег [7] Пянджа, уходит против Мульводжа на юго-запад, т. е. отступает от реки. С другой стороны и Бадакшанский хребет, обрамляющий афганский берег Пянджа между Шивой и Мульводжем, к югу от Мульводжа быстро понижается и сходит ‘на нет’. Таким образом, афганская территория, лежащая между Бадакшанскими горами, Гиндукушем и Пянджем, представляет из себя обширное плато высотою от 2600 до 2700 метров над морем. Оно имеет форму почти равнобедренного треугольника с основанием, обращенным к Пянджу, и вершиной, врезающейся между Гиндукушем и Бадакшанскими горами. Плато хорошо орошено стоками с Гиндукуша и Бадакшанских гор. Климат его мягкий. Оно плодородно и густо населено. Здесь находятся, среди многих кишлаков, афганские города Зебак и Ишкашим. В последнем имеется военный афганский пост.

Начиная от афганского Ишкашима и до самого Лянгар-Гишта, т. е. на протяжении около 140 верст, за мной тщательно наблюдал афганский кавалерийский разъезд из семи джигитов. По мере того, как я подвигался вверх по Пянджу правым берегом, афганцы ехали по своей стороне, все время со мной равняясь.

Как я уже упомянул, наш русский берег Пянджа к югу от Мульводжа (Иначе говоря, вверх по Пянджу от Мульводжа: здесь ведь Пяндж течет прямо на север.) вообще-то не широк, а местами, где Пяндж подкатывается под кручи Ваханского хребта, и прямо таки ‘сходит на нет’. Берег этот каменист и представляет мало оазисов. Здесь я с большим успехом поохотился, на ходу, не спешиваясь, на горных куропаток, кишевших на каменных россыпях по скатам гор. Выстрел по выводку этих птиц мелкой дробью убивал почти всегда несколько особей. Мы набили куропатками наши куржумы и запаслись чудным жарким на несколько дней. Нигде не видывал я и такого изобилия пресмыкающихся, как здесь, на этих каменных россыпях. Ящерицы самых разнообразных размеров и цветов буквально сыпались в стороны из-под копыт наших коней.

День 13 июля был по преимуществу облачный, несколько раз принимался идти дождь, но, когда проглядывало солнце, зной был палящий. В 5 часов вечера, под конец перехода, налетела на нас гроза с ливнем, промочившим нас до костей. Ветер достигал степени бури. Около 6 часов вечера вдруг захолодило, и посыпалась крупа. Мы пришли на ночлег в кишлак Намадгут в 7 часов вечера, сделав в этот день около 40 верст. В двух верстах выше — по течению Пянджа — кишлака Ранга я видел развалины старинного укрепления, не доходя двух верст до Намадгута, миновал другие развалины, хорошо сохранившиеся и выглядывающие прямо таки величественно. На афганском уберегу, [8] почти vis-a-vis, — такие же развалины. Все это бывшие притоны бежавших из Индии сипаев.

Намадгут — самый южный пункт русских владений в Вахане и вообще в Туркестане. Его географическая широта 36 40′, высота над морем 2600 метров. Около Намадгута наш берег Пянджа довольно широк и представляет хороший оазис. Намадгут — большой и богатый относительно кишлак.

Я ночевал на крытой террасе одной из сакель. К ужину из бараньего супа и жареных куропаток, набитых мною по пути, пригласил хозяина сакли, арбоба и еще нескольких именитых жителей кишлака. Арбоб привел с собой и представил мне афганца, только что пришедшего из-за Пянджа. Это был беглец, спасавшийся от смертной казни, человек знатного рода и занимавший довольно важный служебный пост помощника бека, т. е. вице-губернатора.

За ужином этот господин рассказывал мне разные курьезы об афганских порядках. Его речи арбоб переводил на таджицкий язык, а затем уже Куромшин передавал мне, с грехом пополам, содержание их по-русски. Много помогала, разумеется, мимика. Рассказы знатного афганца вращались главным образом около царящей в Афганистане системы шпионства и доносов, около злоупотреблений чиновников. Я предложил ему через Куромшина и арбоба несколько вопросов о состоянии афганской армии. Его показания на этот счет вполне сходились с тем, что я раньше слышал от офицеров отряда, и о чем выше я уже поделился с читателем. Для характеристики афганских нравов и порядков приведу теперь еще только следующий рассказ моего собеседника, опального афганского вице-губернатора. Один из беков Афганистана заболел. Лекарства английских фельдшеров и аптекарей не помогали. Заклинания туземных знахарей также. Больной губернатор обратился к ишану. Последний предписал больному в виде метода лечения лишить невинности семь таджицких девушек под ряд…

В течение ночи, проведенной мною в Намадгуте, из-за Пянджа несколько раз раздавались ружейные залпы. Утром арбоб и опальный афганец объяснили, что эту пальбу производил афганский разъезд, следовавший за мною тем берегом Пянджа: афганцы хотели показать, что они мол бодрствуют, и тем внушить трем вооруженным русским, за которыми они, следили, что переправляться на левый берег Пянджа русским не полагается…

По всей вероятности, афганцы палили холостыми зарядами, так как боевые патроны в мирное время им на руки не выдаются.

14 июля я сделал переход в 55 верст и заночевал в маленьком и очень бедном кишлачке Ямчине. Почти от самого Намадгута открылся вид на величественные снежные пики имени Царя Миротворца и Царицы Марии. Эти [9] пики увенчивают восточную часть могучего Ваханского хребта, отделяющего Пяндж и реку ‘Памир’ от Шах Дарьи. Я любовался видом этих снежных великанов в течете всего перехода. Вид на афганскую сторону Пянджа был не менее внушителен: здесь река катится под самым Гиндукушем, считающим в себе не мало пиков от 6 до 7 верст высоты. В течение перехода не раз приходилось стрелять по выводкам горных куропаток, мелкие пресмыкающиеся буквально сыпались в стороны из-под ног наших коней.

Афганские кавалеристы в красивых чекменях следовали все время параллельно нам своим берегом реки и расположились на ночлег против Ямчина. Ночью ‘афанганская орда‘, как выражался Куромшин, опять дала несколько залпов ‘в белый свет’.

Между 1895 и 1899 годами отношения к нам афганцев были хорошими и обещали делаться все лучше и лучше. Кушкинский инцидент 1885 года был давно забыт, изглаживались из памяти афганцев и мелкие столкновения с русскими на Памире 1891-1893 годов. Эти хорошие отношения культивировались главным образом благодаря Памирскому отряду. Начальники наших пограничных с Афганистаном постов на Памире старались сколь возможно чаще делать визиты начальникам ближайших афганских постов и приглашали их к себе. Эти визиты сопровождались обильным угощением, обменом подарков, устройством увеселений, пикников. Торговля на Пяндже была свободна, и это давало огромные удобства для наших пограничных гарнизонов: они могли покупать муку и скот из богатого Бадакшана, тогда многие офицеры отряда обзавелись чудными бадакшанскими скакунами. Как только началась англо-бурская война, что совпало с началом предсмертной болезни покойного эмира афганского Абдурахмана, все разом и резко изменилось в отношениях между русскими и афганцами. Афганское правительство запретило под страхом смертной казни продажу русским на Пяндже как лошадей, так и разных жизненных припасов. Афганские офицеры стали возвращать обратно своим русским vis-a-vis по постам на Пяндже подарки, которые русские офицеры, по заведенному раньше обычаю, пробовали посылать за Пяндж. Некоторые афганские офицеры, возвращая подарки обратно, присылали при этом письма с извинениями: ‘мы мол по прежнему к вам расположены, да боимся Кабула’. Один писал: ‘рад бы принять ваш подарок, да боюсь, что мой писарь пошлет донос в Кабул’. О пикниках забыли и думать. Афганские патрули стали ревниво наблюдать за границей. Произошло несколько пограничных инцидентов в роде пленения афганцами нашего, известного читателю, джигита и переводчика Мансура. Особенно обострились отношения в 1900 году. Все это сильно било по карману Памирский отряд. Не угодно ли доставлять муку и баранов в Лянгар Гишт с Поста Памирского! [10]

Причина столь резкой перемены в отношениях к нам афганцев по всей вероятности та, что в начале войны с бурами Англия не пожалела денег на подкуп лиц, окружавших тяжело больного тогда афганского эмира. Расчет был тот, чтобы намутить возможно больше повсюду и отвлечь внимание держав от южной Африки.

За последние два года, как мне сделалось известным по переписке с туркестанскими друзьями, отношения афганцев к нам на Памире стали опять улучшаться.

15 июля 1900 г., выступив из Ямчина до восхода солнца, я быстро сделал переход в 45 верст и прибыл довольно рано в Лянгар Гишт. Между Ямчином и Лянгар Гиштом видел несколько хороших оазисов на нашем берегу Пянджа, оазисов, приютивших богатые кишлаки. Здесь таджики окружают свои сады и сакли высокими стенами из камня и запирают двери амбаров и садов на замки. Характер здешних таджиков, ваханцев, совсем иной, чем у их рошанских собратьев. Ваханцы представляются мне далеко не такими нравственными, как рошанцы. Они скупы, не смелы, лживы, негостеприимны. Неужели это только потому, что более богатая природа Вахана обеспечивает населению удовлетворительное материальное благосостояние? У всех таджиков бывших памирских ханств, т. е. у рошанцев, шугнанцев и ваханцев, есть однакоже одна общая и очень важная добродетель. Это целомудрие. Прелюбодеяний здесь не существует, или почти не существует. В редких случаях, когда жена изменяет мужу добровольно, без насилия, виновная, согласно твердому обычаю, убивается, и труп ее бросают в Пяндж, Бартанг или Гунт. При таком характере таджиков Памирского нагорья, становится понятным, как было им тяжело афганское иго, одно из проявлений которого — насилия над женщинами порабощенных племен. Это — главный мотив, побуждавший рошанцев к тому геройскому сопротивлению, которое оказывали они, вооруженные лишь камнями да палками, вторгавшимся к ним военным афганским отрядам. Итак таджички отличаются целомудрием. За все время существования Памирского отряда из таджичек вышла всего только одна солдатская проститутка. А уж не мастера ли наши солдатики ухаживать за бабами! Эта таджичка-проститутка живет близ Хорогского поста в кишлачке Хороге. Она — ‘без роду и племени’, и ее некому было зарезать и бросить в Гунт. Нравственность таджичек западного Памира особенно бросается в глаза по сравнению с легкостью поведения сартянок и киргизок.

Проехав утром 15 июля кишлак Дриж, я наткнулся на горячий ключ. Говорят, их много в Ваханских горах. Тут же, невдалеке от Дрижа, видел я на берегу Пянджа огромную каменную глыбу в форме удлиненного пирога. Верх камня раздвоен трещиной. Сопровождавшие меня ваханцы рассказали связанную с этим камнем легенду. Камень был живым существом — драконом. Таджицкий святой [11] и богатырь Руз Али (По имени Руза Али вероисповедание Памирских таджиков называется алипорузским.) рассек дракона мечем и обратил его труп в камень.

При следовании моем правым берегом Пянджа от самого Намадгута, я все время находился очень близко к Гиндукушу: на всем этом участке Пяндж катит свои воды под самым Гиндукушем. Гребень этого могучего снежного хребта приблизительно параллелен Пянджу и отстоит от него на какие-нибудь 15-20 верст. Склон хребта к Пянджу представляет из себя, согласно февральскому протоколу 1895 г., афганскую территорию — переузину знаменитого международного ‘буфера’. Гребень Гиндукуша есть уже граница Афганистана с Британской Индией.

Таким образом во все время моего следования от Намадгута до Лянгар Гишта я находился в каких-нибудь 15-20 верстах от Индии. Снежные массивы Гиндукуша по большей части закрыты от наблюдателя, следующего долиной Пянджа: их закрывают предгорья, спускающиеся к реке. Но в тех местах, где предгорья прорваны ущельями левых притоков Пянджа, открывается с долины этой реки величественный вид на снежный Гиндукуш.

В 5 или 5 верстах ниже впадения в Пяндж реки Памира я прошел мимо афганского поста Кала-и-Пяндж. Этот пост служит противовесом находящемуся в 7 верстах от него русскому военному посту Лянгар-Гиштскому. Судя по обширности казарм для солдат и для солдатских жен, гарнизон форта Кала-и-Пяндж должен быть численностью не менее роты. Расположен форт очень невыгодно для афганцев, прямо таки нелепо: vis-a-vis, на нашем берегу, над рекой возвышаются предгорья Ваханского хребта, с которых можно обсыпать афганский форт из пулеметов. Я уже не говорю про орудия конно-горной батареи… Правда, что в 1900 г. таковых не имелось не только в Гиште, но и во всем отряде.

Наш военный Лянгар-Гиштский пост — противовес афганскому Кала-и-Пянджскому — расположен на обрывистом правом берегу реки Памира, в двух примерно верстах от места впадения этой реки в Пяндж. Выше устья ‘Памира’ Пяндж носит уже другое название, а именно Вахан Дарьи. От устья ‘Памира’ наша граница с Афганистаном идет по реке ‘Памиру’, и афганский ‘буфер’ значительно расширяется: здесь он состоит не только из склона Гиндукуша, обращенного к Вахан Дарье, но и из могучего горного хребта, служащего водоразделом между бассейнами озера Зор Куля и реки ‘Памира’ с одной стороны и бассейном Вахан Дарьи с другой стороны. Этот горный хребет именуется хребтом Императора Николая II. Долина Вахан Дарьи составляла когда-то, в давние времена, восточную часть Ваханского ханства. Теперь это — афганский Вахан. Между Пянджем, рекой Памиром и Шах Дарьей лежит [12] западный Вахан, принадлежащий теперь России, или, точнее, ее вассалу — Бухаре.

Таким образом Лянгар-Гиштский пост лежит на крайней восточной оконечности бухарского Вахана, на границе с Ваханом афганским. В Лянгар Гиште и его окрестностях часто проявляют себя вулканические силы. Здесь много горячих ключей. Один из них использован для устройства бани, которой постоянно с большой охотой пользуются чины гарнизона поста. Но, если баня без топки составляет выгодную сторону вулканической местности, то оборотной стороной медали являются часто повторяющиеся здесь землетрясения. Зимой 1899-1900 гг. глинобитные мазанки поста потерпели от землетрясения значительные повреждения.

В Лянгар Гиште я был радушно принят начальником поста Михаилом Николаевичем Бромбергом и пользовался его милым гостеприимством в течение двух дней. Отрадно мне было вечером 15 июля прослушать пение православными солдатиками из состава гарнизона целой воскресной всенощной. Под чистым звездным небом, у подножия седого Гиндукуша, безыскусственное, но прямо из души выливавшееся, солдатское пение производило впечатление ни с чем не сравнимое… Но вот окончилось пение псалмов и молитв, составляющих обычное содержание воскресной всенощной. После минутной паузы, солдатский хор с особой силой и воодушевлением грянул: ‘Спаси, Господи, люди твоя… победы Императору нашему Николаю Александровичу на сопротивные даруя…’ С неподдельным восторгом внимали этому песнопению и иноверцы — линейцы из католиков и казаки из мусульман, добровольно прослушавшие всю всенощную. Чувствовался общий подъем духа. Чувствовалось, что маленький гарнизон в 40 человек не считает себя затерянным в мрачной горной пустыне, что для этой горсти людей не представляется невозможным никакой подвиг. Честь и слава начальникам, которые заботятся не только о материальном довольствии солдата, но и о духовной его пище. Таков Михаил Николаевич Бромберг. Этот серьезный, много занимающийся наукой и литературой, офицер был видимо заинтересован моей работой магнитным теодолитом. Он выражал сожаление, что в Лянгар Гиште нет метеорологической станции на манер существующих на Мургабе и в Хороге. Действительно, метеорологические наблюдения в этом пункте имели бы высокий и совершенно исключительный интерес в виду близости Гиндукуша. Один суховей (Fohnwind), спускающийся в Вахан с этого хребта, заслуживает особого внимания и изучения, не говоря уже о множестве других интересных метеорологических вопросов, которые могли бы получить со временем свое решение при существовании в Лянгар Гиште метеорологической станции. Интересно и практически важно было бы устроить здесь и сейсмометрическую станцию — для наблюдений за землетрясениями. Высота Лянгар Гишта над морем около [13] 2900 метров. В Швейцарских Альпах, местами, на такой высоте лежит уже вечный снег. В Гиште, благодаря положению его на параллели 37, климат очень хороший, несмотря на столь значительное возвышение над морем. Каменистое плато, на котором стоит пост, совершенно бесплодно. Но в двух верстах ниже по реке Памиру, при впадении ее в Пяндж, расстилается обширный луг, свободно пропитывающий десяток казачьих лошадей.

У Бромберга я видел трех почти ручных котят барсов, возрастом от 3 недель до месяца. Ваханцы принесли их ему совсем маленькими, и он воспитывал их на козьем молоке. Теперь маленькие барсы были ростом с хорошего сибирского кота, знали Бромберга и его денщика, но обращали в бегство лягавую собаку, которую не могли видеть равнодушно. Обращала на себя внимание в маленьком зверинце и огромная гималайская сова, живущая у Бромберга уже давно.

Глава VII.
Снова на восточном Памире. Зор Куль. Истык. Ак Су.

Утром 17 июля я простился с Бромбергом и продолжал свой путь по афганской границе. Теперь я направился вверх по ущелью реки ‘Памира’, с целью посетить интересное озеро Зор Куль — ‘Озеро Драконов’, из которого вытекает река ‘Памир’. Меня сопровождали, кроме моих казаков, шестеро ваханцев из окрестностей Лянгар Гишта. Один из них заболел в самом начале первого же перехода, и я его отпустил назад. Лошади для каравана наняты были у тех же Гиштских таджиков. Я условился с погонщиками ваханцами, что буду пользоваться их услугами до тех пор, пока не встречу на реке Памире, или у озера Зор Куля, значительный киргизкий аиль, из которого можно будет получить в наем лошадей. К счастью, я предусмотрел и ту возможность, если на Зор Куле не оказалось бы киргизских кочевьев. В таком случае таджики должны были перевалить со мной на Ак Су. Они согласились и на это, но предупредили, что никто из них не был даже и на Зор Куле, и что они не могут быть проводниками при следовании на Ак Су. Это меня не смущало — в виду того, что для меня было совершенно безразлично, каким именно из нескольких существующих горных проходов перевалить мне от Зор Куля на Ак Су.

Нижнее течение ‘Памира’, примерно от урочища Юль Мазар, отличается большим наклоном к горизонту. Река течет здесь бешенно. Кое где есть пороги. Долина местами сильно сужена и носит характер ущелья. Растительность скудная. Ниже Юль Мазара еще попадаются кое где колючие [14] кусты, да ивняк — ‘джаман дал’ — у самой воды. Выше же названного урочища природа долины уже вполне восточно-памирская: терескен, ‘кампырмыш’ и кое где сухая травка составляют всю местную флору. На левом, афганском, берегу Памира имеется два небольших оазиса с приютившимися в них таджицкими кишлачками, но это всего лишь в нескольких верстах от впадения Памира в Пяндж, выше и афганский берег Памира пустынен. Таким образом, свернув из долины Пянджа в ущелье реки ‘Памира’, вы сразу покидаете область полуоседлого таджицкого населения и попадаете в область пустынную, только по временам посещаемую кочевниками киргизами.

Что касается до центральных частей обширной территории, лежащей между рекой ‘Памиром’ и озером Зор Кулем с одной стороны и Вахан Дарьей с другой стороны, то эта область, занятая снежными великанами хребта Императора Николая II, представляется совершенно неизвестной. Здесь, не была никогда человеческая нога. Только южные отроги этого могучего хребта, спускающиеся к Вахан Дарье, долина которой населена таджиками, посещаются изредка англичанами охотниками. Говорят, на Вахан Дарье дивная охота. По северным склонам того же хребта, спускающимся к Зор Кулю, бродят иногда небольшими партиями киргизские охотники, преследующие медведей и кийков. К сожалению, область между Зор Кулем и Вахан Дарьей отдана в 1895 г. в состав афганского ‘буфера’…

17 июля я сделал переход в 50 верст — до урочища Юль Мазар. Это пустынное урочище замечательно лишь как место погребения какого-то именитого киргиза, но могила здесь не отмечена обычной кучей камней и представляет из себя лишь незначительный курганчик. Не подозревая, что курганчик и есть самый ‘гумбез’, я разостлал на нем бурку, бросил на землю седельную подушку и расположился кейфовать. ‘Ваше В-ие’, обратился ко мне суеверный Куромшин, ‘вы на гумбезе легли’. ‘Убирайся ты с своим гумбезом’, окрысился я, ‘какой тут гумбез — видишь, нет камней и архарьих рогов’. Куромшин отошел, но немного погодя начал снова меня упрашивать сойти с кургана, мотивируя просьбу тем, что лежать на гумбезе — дурная примета. Пришлось для успокоения моего милейшего вестового избрать другое место ночлега.

Высота Юль Мазара над морем уже довольно изрядная: около 3800 метров. Разница в температуре воздуха по сравнению с Лянгар Гиштом резко заметна. Особенно чувствительна была эта разница для нас, так как мы не имели с собой ни юрты, ни палатки, и должны были спать под открытым небом.

Ночь под 18 июля в Юль Мазаре была с морозцем, чему способствовало ясное небо. Холод тем более давал себя знать, что дул порядочный ветер.

Переход 18 июля был опять в 50 верст — до киргизской [15] могилы Мазар Тепе, что значит ‘Высокая Могила’. Действительно, место это поднято на 4050 метров над морем. На реке Памире есть три урочища под названием Мазар Тепе, и все три — между Юль Мазаром и озером Зор Кулем. Мой ночлег с 18 на 19 июля имел место близ среднего Мазар Тепе.

На участке от Юль Мазара до среднего Мазар Тепе русло реки Памира в общем гораздо отложе, чем в нижнем течении: от Юль Мазара до Гишта, на 50 верст длины русла, вертикальное падение составляет 900 метров, на те же 50 верст русла от среднего Мазар Тепе до Юль Мазара, это падение равно всего лишь 250 метрам.

Утром 18 числа, отойдя верст 20 от Юль Мазара, мы пересекли довольно значительный правый приток Памира — речку Хоргуш. Идя вверх по этой речке, вы попадаете на перевал того же имени, с которого удобно спуститься в долину Аличура. Тут пролегает обычный путь с Поста Памирского в Лянгар Гишт, путь кратчайший и удобнейший. По нему движутся сменные воинские эшелоны, им же следуют с Мургаба в Гишт продовольственные караваны. Хоргуш значит по-киргизски ‘заяц’ или ‘заячий’. Действительно, нигде я не видал никогда такого множества зайцев из породы русаков, как на среднем течении Памира. Несколько раз стрелял я по ним с своего коня, но, к сожалению, безуспешно: местность была очень открытая, и зайцы не подпускали на хороший выстрел дробью. Не удавалось даже ‘взять’ зайца при помощи сопровождавшей меня афганской борзой. Раза три-четыре заяц, не надеясь спастись от наседавшей на него борзой, с отчаяния бросался в сурочью нору и пропадал там бесследно. Здесь, как и всюду на восточном Памире, сурок очень распространен.

На стоянке нашей у могилы среднее Мазар Тепе в ночь с 18 на 19 июля порядочно морозило, не смотря на облака, покрывавшие небо.

19 июля совершен переход в 55 верст. В этот день пройдено все верхнее течение ‘Памира’ и большая часть северного побережья Зор Куля. Ночлег под 20 июля имел место у восточной оконечности ‘Озера Драконов’, на высоте 4200 метров над уровнем моря. До полуночи дул сильный ветер. К утру температура воздуха спустилась почти до 4 ниже нуля.

Вообще во время моего следования из Гишта на Ак Су ночевки были довольно неприятные: почти все ночи были морозные, а главное — с сильным ветром, достигавшим иногда степени бури. Между тем со мной не было теперь ни юрты, ни палатки. Единственным нашем закрытием от жестокого ветра бывал только низенький барьерчик из седел и вьючных чемоданов, который мы воздвигали на ночлегах с наветряной стороны, и в который упирались своими головами. У ног раскладывали несколько маленьких костров из терескена. Усталость после пятидесятиверстного [16] перехода брала свое, и мы крепко засыпали с вечера, хотя терескеновые костры и погасали в какие-нибудь полчаса. Но, после двух-трех часов первого сна, ветер нас пронимал, и заставлял то и дело ворочаться и вскакивать. Во время этого путешествия по бассейну ‘Озера Драконов’ нам пришлось претерпеть некоторые лишения и в отношении пищевого довольствия. Высокая ендова, в которой приютилось озеро, а равно и долина реки Памира, — местности необитаемые и лишь периодически посещаемые кочевниками каракиргизами. Мой расчет встретить на реке Памире или на Зор Куле, киргизов не оправдался. Мы находили лишь следы кочевьев в виде высохших испражнений овец, верблюдов и домашних яков. Эти давнишние следы свидетельствовали о том, что сезон кочеванья в суровой ендове ‘Озера Драконов’ уже окончился. Итак мне неоткуда было добыть баранины. Запас муки, сделанный в Хороге, истощился и не мог быть надлежаще пополнен на посту Лянгар Гиштском, так как гарнизон этого поста в средине июля сам был стеснен в отношении съестных припасов: транспорт, ожидавшийся туда с Мургаба к 15 июля, запоздал. Начальник поста, милейший М. Н. Бромберг, уделил мне все-таки 15 фунтов муки. Но это было очень немного на персонал моего каравана, состоявший из меня, двух казаков и пятерых ваханцев. К счастью меня выручило обилие водяной птицы на реке Памире, на Зор Куле и на верховьях Истыка. Отправляясь с Куромшиным на рысях вперед каравана, я набивал, иногда прямо-таки ‘на ходу’, не слезая с коня, изрядное количество уток из породы чирков и атаек. Суп из этих птиц с небольшой заправкой из муки служил нам единственной пищей в течение трех суток. Суп из атайки жирен и вонюч. Хлебать его без боурсаков — а я запретил Куромшину их печь для сбережения муки на более ‘черные’ дни — бывало прямо тошно. Не и эта незавидная пища добывалась не легко в том отношении, что иногда бывало трудно достать из воды застреленную птицу. Не раз пришлось мне с Куромшиным плавать на конях по холодной воде реки ‘Памира’ и лагун у Зор Куля. На ночлеги у могил Мазар Тепе и у Зор Куля мы приезжали мокрыми до последней нитки. Особенно памятна мне охота на гималайских гусей между Хоргушем и Мазар Тепе. На этом участке река Памир течет, как я уже заметил выше, по сравнительно отлогому руслу. Здесь она представляет в нескольких местах значительные расширения, заполняя своими водами довольно обширные ендовы. Течение в таких озероподобных плессах очень слабо, зато глубина местами значительна. На одном из таких озероподобных плесс мы увидели, выехав из-за прибрежного утеса, стадо гусей примерно в 120 шагах. Завидев всадников, гуси стали быстро удаляться вплавь. Я наскоро всунул в свою двухстволку патрон, снаряженный волчьей картечью, и пустил в стадо навесный выстрел на [17] расстоянии 140-150 шагов. По ударам картечин в воду можно было заключить, что наклон ружья угадан верно: стадо было осыпано картечью. Гуси излетели, за исключением одного. Этот последний был однакоже только ранен, или, скорее, зашиблен картечиной на излете: он медленно уплывал к противоположному берегу. Не теряя времени, я и Куромшин вгоняем коней в реку. Шагов 30 они еще идут вскачь по мелкому месту, затем столько же проходят рысью и шагом, погружаясь все более и более, и наконец плывут. Мы сползаем на хвосты, чтобы не утопить лошадей, обремененных седлами, погружаемся в холодную воду до подбородков и, держась за хвосты, плывем ‘на буксире’. Но вот кони опять достают дно, начинают отталкиваться задними ногами и подаются вперед порывистыми скачками. Хватаясь за пахви, а затем и за задние луки седел, мы влезаем на крупы коней и садимся в седла. Гусь пойман почти у самого противоположного берега. Мы выезжаем на этот берег, выливаем воду из сапогов и переметных сумок и отжимаем одежду. Затем, проехав с версту вверх по левому — афганскому — берегу, находим удобное место для переправы и возвращаемся на свой берег реки. Наш трофей — желтоватый гималайский гусь — обошелся дорого: не говоря уже о том, что мы были мокры ‘как гуща’, досаднее всего была для нас потеря сахара, находившегося в одной из переметных сумок Куромшина и обратившегося от воды в грязный липкий кулеш, который испортил и остальное содержимое сумки. Это было почти все, что оставалось нам от запаса сахара, сделанного в Хороге. Итак на ночлег у киргизских могил Мазар Тепе я и Куромшин приехали с трофеями — гусем и несколькими атайками, но зато мокрые и продрогшие. Скоро подтянулся караван, ваханцы разложили костер из терескена, и мы — охотники — переоделись в сухое белье, взятое из вьюков. Приступили к приготовлению ужина. Но тут возникло замешательство. Лянгар-гиштские таджики, сопровождавшие меня теперь, не были так веротерпимы, как их соплеменники из ущелья Бартанга. Последние не стеснялись, бывало, хлебать с нами бараний суп из одного котла. Лянгар-гиштские тащили с собой отдельный котел. Мало того. На стоянке у Мазар Тепе я распорядился было, чтобы суп из гуся варился для меня и моих двух казаков, а атаек велел отдать в котел ваханцев. Последние заявили мне однакоже, что закон запрещает им есть атаек, что птица эта — поганая, и они, таджики, готовы умереть от голода, лишь бы не оскверниться запрещенной пищей. Куромшину видимо хотелось замять историю. Тем не менее я заставил его перевести мне речи ваханцев. Он это и сделал, уснащая свой перевод комментариями очень нелестными для ‘глупой орды’, как называл он наших проводников. Обидно ему было уступить таджикам гуся, который достался с таким трудом и опасностью ему самому и даже ‘его высокоблагородию’. Делать однакоже было нечего. Раздражать [18] наших пятерых проводников, которые могли в одну прекрасную ночь сбежать со своими лошадьми и оставить нас одних в дикой горной пустыне, было бы плохим расчетом. Я сделал суровую мину и напомнил Куромшину о дисциплине. Таджикам был отдан гусь, а я и казаки хлебали вонючий суп из атаек.

Я уже имел случай упомянуть о том, что в характере и нравах таджиков Рошана и Вахана приходится констатировать большую разницу, притом не в пользу ваханцев. Большая разница наблюдается и в отношении наречий. Как на пример лексических различий стоит хотя бы указать на название барана, животного, играющего столь важную роль в жизни горца. Это животное называется ‘гушпан’ у рошанцев и ‘жендор’ у ваханцев. Замечу кстати, что филологи, которых я после того по поводу этого ‘интервьюировал’, видят в слове ‘жендор’ корень родственный с корнем слова ‘говяда’.

Снявшись 19 июля утром с места ночлега у Мазар Тепе, мы продолжали путь вверх по долине, которая носит здесь вполне восточно-памирский характер. Верстах в двух от места ночлега мы покинули на время берег реки и прошли около десятка верст параллельно реке по длинному и широкому плато, возвышающемуся над долиной метров на 100 и обрывающемуся местами к реке порядочными кручами. Мы догадались подняться на это плато, благодаря следам прошедшего здесь киргизского каравана. Следы, судя по сильно высохшим экскрементам животных, были давнишние. Действительно, дорога по плато оказалась замечательно ровной, хоть в ‘дормезе’ кати. Между тем дорога по берегу реки камениста, пересечена оврагами и местами, где кручи обрываются в реку, прерывается совсем. Ширина плато — от полуверсты до версты. Далее идет отлогий подъем вверх. Возвышенность увенчана несколькими характерными конусообразными вершинами — несомненно вулканами. Эта горная группа, служащая водоразделом между бассейнами Зор Куля и Аличура, носит название ‘Большого Памира’. Руководимые следами прошедшего здесь киргизского кочевья, мы спустились к реке верстах в 12 от места ее выхода из Зор Куля и прошли эти 12 верст по самому берегу. В среднем наклон русла к горизонту здесь не велик: от среднего Мазар Тепе до выхода реки из Зор Куля длина русла может составить приблизительно 25 верст. Этим 25 верстам русла соответствует вертикальное падение всего в 150 метров. Тем не менее на самом верхнем участке реки — на последних 12 верстах — я видел несколько отдельных коротких плесс с большим наклоном русла и с бешеной скоростью течения, встретилось здесь также несколько переузин, где русло перегорожено порогами. Но на ряду с этими неприветливыми участками реки попадались места, где река растекается на значительную ширину и представляет удобные броды с дном, устланным мелкой галькой.

Наконец, пройдя под крутыми громадами, [19] надвинувшимися почти на самую реку, мы очутились в длинной и широко лессовой ендове. Перед нами расстилалось величественное озеро, поверхность которого, под действием сильного ветра, была покрыта грозными волнами, дававшими у берегов изрядный прибой. Англичане, старающиеся совать повсюду свой нос, назвали это озеро Викторией. Его киргизское название-Вор Куль. Это значит — ‘Озеро Драконов’. Причины, по которой озеро получило от заглядывающих иногда в его долину кочевников такое название, мне доискаться не удалось. Киргизы Памира не любят делиться своими легендами с европейцами. Длина ‘Озера Драконов’ около 20 верст, его ширина — от 2 до 7 верст. Высота озера над морем около 4200 метров, т. е. почти 4 версты. Принимая во внимание как эту огромную высоту над морем, так и значительную горизонтальную протяженность озера, приходится признать его одним из замечательнейших ‘альпийских’ озер всего света. С севера ендова озера ограждена горной группой ‘Большого Памира’, с юга — снежным хребтом Императора Николая II. Северное побережье озера — от воды до предгорий ‘Большого Памира’ — довольно широко. На этом огромном лессовом плато попадаются многочисленные лагуны, кишащие водяными птицами. 19 июля я и Куромшин вдоволь наплавались по этим лагунам на наших конях, доставая из воды подстреленную мною дичь. Тут кроме атаек я набил порядочно мелких уток вроде наших русских ‘чирков’. Суп из них несколько приличнее, чем из атаек. Но мои ваханцы не ели и чирков. А так как гусей, хотя они и были на лагунах, убить мне не удалось, то ваханцам пришлось вечером 19 июля выдать фунтов шесть муки на болтушку. Я же и казаки ужинали супом из чирков с легкой мучной заправкой. Муки оставалось у нас после ужина 19 июля совсем немного, а до Ак Су, где можно было надеяться встретить, наконец, киргизов, от Зор Куля далеко. Найти около Зор Куля киргизов мы потеряли надежду. Таджики начинали роптать. Ничего подобного, наверное, не позволили бы себе бравые таджики Бартанга. С большим сожалением выдавал Воронежев муку ваханцам вечером 19 июля. Пробовал он меня убедить уменьшить выдачу. Но я этого допустить не мог, было прямо рисковано усиливать недовольство пятерых туземцев, которые рассчитывали сдать нас на Зор Куле киргизам, и которым вместо того предстояло сопровождать нас по незнакомой им пустыне… Казаков я подбодрял тем, что высказывал уверенность насчет обилия дичи на верховьях Истыка, куда я имел в виду перевалить.

Недостаток в припасах и недовольство ваханцев заставляли меня подвигаться вперед быстрее, чем как следовало бы в видах изучения интересной местности, каковой является бассейн Зор Куля. Я делал большие переходы. Так 19 июля пройдено 55 верст караваном, лично я сделал гораздо больше, уклоняясь то и дело в стороны для [20] осмотра местности и для охотничьих предприятий. Мы ночевали под 20 июля у восточной оконечности озера. Ночь была морозная и ветряная. Мы с Куромшиным приехали на ночлег опять мокрыми.

Наши лошади находили себе довольно сносный корм на месте этого нашего ночлега — при впадении в озеро речки, текущей с Большого Памира: по ложу речки, около воды, лёсс был покрыт реденькой сухой травкой, характерной для восточного Памира. Кое-где были солончаки, столь полезные для лошадей.

Терескену на лёссовом плато к северу от озера очень мало. Попадаются отдельные кустики этой колючки только на небольших каменистых холмиках, возвышающихся над лёссовой равниной. Заметив скудость терескена при самом вступлении нашем в ендову Зор Куля, я распорядился, чтобы таджики собирали корни этой колючки в течение всего пути по северному побережью озера. Терескеном и кампырмышем, собранным кое-где по кустику на протяжении 25-30 верст, ваханцы набили несколько бывших с нами порожних мешков. Эта мера оказалась очень полезной, ибо в смежности с местом ночлега терескена не находилось совсем.

Утром 20 июля, снявшись со стоянки у Зор Куля, мы шли сначала вдоль протока, текущего в Зор Куль из сравнительно небольшого озера Кук Джигита, лежащего к востоку от Зор Куля. Отсюда отчетливо виднелась снежная громада Пика Согласия, одного из природных столбов русско-афганской границы, установленной в 1895 году. Длина помянутого протока от 8 до 10 верст. Лёссовая почва вдоль него представляет ряд предательских топей. На небольших каменистых холмиках, возвышающихся над этой топкой равниной, мы встречали огромных орлов, находящих себе здесь обильную пищу в виде водяной птицы. Орлы были очень строги, и на выстрел не подпускали. Столь же бесплодной, была и погоня наша за медведем, который отвлек нас верст на десять в сторону от нашего пути — почти на самые склоны Пика Согласия. Вернувшись с этих склонов к озеру Кук Джигиту, мы присоединились к нашему каравану и потянулись к озеру Куркунтаю, из которого вытекает проток, впадающий в Кук Джигит. Высота Куркунтая над морем — около 4300 метров. На этом озере я видел огромную глыбу льда, прислоненную к южному берегу. Толщина ледяного слоя над водой была, по крайней мере, в 2 метра, длина льдины вдоль берега равнялась примерно 100 метрам.

От Куркунтая я взял в северо-восточном направлении и через отлогий водораздел перевалил в бассейн Истыка. Мы попали на один из левых притоков верхнего Истыка, который течет с ‘Большого Памира’ сперва в южном направлении, а зачем заворачивает на восток и далее, перед впадением в Истык, на северо-восток. На этом притоке [21] Истыка я видел в двух местах порядочные озероподобные расширения русла, здесь воды реки скрывались под ледяными полями площадью примерно в 2-3 десятины, толщина льда достигала 1 _1/2 метра.

Верхнее течение Истыка на некоторых картах обозначено названием ‘Кара Су’, каковое название встречается на Памире не один раз. Однако же киргизы, которых мы наконец встретили 21 июля на среднем Истыке, упорно стояли на том, что среди них верхний Истык носит другое название, а именно ‘Шиш Тепе’, т. е. ‘Шесть Холмов’. Это прозвище дано реке по одному из обрамляющих ее горных хребтов, из которого высовывается шесть характерных пиков. Маршрутная съемка, произведенная мною 20 июля, привела меня к заключению, что на всех существующих картах Памира верхнее течение Истыка представлено неправильно. Дело в том, что многие части Памира воспроизведены на картах лишь на основании ‘расспросных’ сведений.

20 июля я расположился на ночлег на холме, командующем над левым берегом Истыка, в версте ниже киргизской могилы Джарты Гумбез. Эта могила отмечена на существующих картах. Ее легко признать по характерной часовенке с куполом. Перед нами расстилался величественный вид на долину реки и на знаменитые ‘шесть пиков’. За ужином я и мои казаки хлебали суп из атаек, ваханцам была выдана на болтушку последняя мука… Положение становилось невеселым. К счастью однако же на другой день, 21 июля, мы встретили на среднем Истыке киргизское кочевье. В этот день 21 июля сделан переход в 40 верст. Утром переправились на правый берег Истыка и шли все время этим берегом. Под вечер встретили кочевье. Первым делом я купил барана, который был немедленно зарезан и приторочен ко вьюкам. Я собрал ваханцев и объявил им, что, если они будут настаивать, я готов отпустить их теперь в Лянгар Гишт, так как для дальнейшего следования моего каравана представлялась возможность нанять коней у киргизов. Но вместе с тем я не преминул подробно объяснить им все выгоды, которые для них окажутся, если они согласятся дойти со мной до поста Памирского. Здесь, в урочище Игри Миюз, благодаря встрече нашей с киргизами, я мог снабдить ваханцев бараниной. Но до Гишта им предстояло бы отсюда 5 суток пути, в течение которых баранина неминуемо должна была испортиться: ночные морозы в ендове Зор Куля чередовались в эти июльские дни с порядочным солнопеком среди дня. На Посту Памирском я обещал снабдить моих таджиков мукой. Оттуда они пошли бы в Гишт прямым путем, которым двигаются воинские эшелоны и продовольственные транспорты, т. е. по Аличуру и через перевал Хоргуш. Ваханцы, подбодренные тем, что у нас имелась теперь свежая баранина, с радостью согласились идти со мной на Памирский [22] Пост. Мой караван весело потянулся к подъему на перевал Игри Миюз, которым значительно сокращался наш путь, так как Истык делает против перевала большое колено. У самого начала подъема на перевал мы застали крошечный кочевой ‘пост Истыкский’. Этот оригинальный военный пост состоит из двух юрт, населенных пятью казаками и одним урядником — ‘начальником пикета’. Пост кочует обычно по нижнему Истыку и по долине Ак Су около впадения Истыка в Ак Су. Вскоре после моей встречи с кочующим ‘постом’, до Памирского отряда достигли вести о восточно-китайских событиях. Результатом этих вестей было между прочим то, что пост Истыкский получил предписание ‘немедленно откочевать’ на Ак Су, на китайскую границу. Там и пробыл пикет всю осень 1900 года. Но ни в Кашгарии, ни на китайском ‘Таг Дум Баш Памире’, за которым должна была ‘наблюдать’ эта горсточка из шести казаков, спокойствие не нарушалось ни этой осенью, ни позже. Драмы, разыгрывавшиеся на востоке Небесной империи, почти не имели отзвуков на этих западных ее окраинах.

Казаки Истыкского поста дали нам фунта три боурсаков — все, что у них было в данный момент напечено. Характерно, что эти милейшие ‘станичники’ наотрез отказались от денег, которые я совал им ‘на водку’. После, с оказией с поста Памирского, я прислал им в подарок несколько фунтов чаю.

Перевал Игри Миюз, на который мы полезли вечером 21 июля, — довольно высокий. Подъем местами крутой. Верхняя часть горной группы, через которую ведет перевал, представляет обширное плато, загроможденное невообразимым хаосом маленьких хребтиков и конусообразных холмиков, похожих па ‘сопки’. Местность эта представляет несомненно большой интерес для геолога. Мы неминуемо заблудились бы в этом обширном хаосе глиняных гребней и шишаков, если бы не следы киргизских караванов, которые служили нам путеводной нитью. Перевалив, мы очутились в ущелье речки Игри Миюз, текущей в Истык. Спускаясь вниз по ущелью, напали на место, которое, по своей закрытости, приглянулось нам, как место ночлега. Это было нечто в роде глубокого колодца. Со всех сторон возвышались отвесные гранитные и базальтовые стены, увенчанные наверху острыми зубцами. Между зубцами скал находились большие залежи снега. Красивым каскадом врывалась в этот величественный природный амфитеатр речка Игри Миюз, растекалась по дну колодца, делала крутой поворот и исчезала куда-то за каменную громаду. Правда, что выбранное нами место представляло очень плохие рессурсы в смысле корма для наших коней, и без того уже отощавших на Зор Куле. Но нам хотелось хорошенько выспаться после нескольких полубессонных ночей, проведенных на морозе и на жестоком ветру. Здесь, благодаря закрытости [23] места, можно было рассчитывать на сравнительно хорошую ночевку. Действительно, выспались великолепно. Только около полуночи разбудили нас протяжные жалобные звуки. Это мяукали барсы. Бодрые и веселые, вскочили мы с наших войлоков утром 22 июля и принялись за завтрак из оставшейся от ужина вареной баранины. Ваханцы оживленно болтали с Куромшиным, который рассказывал им какие-то чудеса про пост Памирский и про Фергану. Бодро снялись мы с места ночлега и начали спускаться вниз по ущелью. Около впадения речки Игри Миюз в Истык наткнулись на большое стадо аргали, по которому дали несколько залпов из трехлинеек. Трофеем нашим оказался старый самец баран с огромными рогами. Далее продолжали путь вниз по Истыку, следуя правым его берегом. Ущелье постепенно расширялось. Наконец, река выкатила из ущелья и разлилась по широкому плато из гальки, разбиваясь на бесчисленные рукава. Мы находились в долине Ак Су, ‘Белой Реки’. На юго-востоке виднелись снежные великаны китайского ‘Таг Дум Баш Памира’.

Я расположился бивуаком в углу между левым берегом Ак Су и правым берегом Истыка. Здесь расстилался роскошный ‘Памирский луг’ с обильной травой. Чтобы дать оправиться нашим несчастным отощавшим коням, я решил устроить в этом месте дневку. Оно было между прочим очень кстати и для моих научных целей. Работать теодолитом было однако же очень трудно в виду целых туч злейших комаров, наполнявших воздух. Я только тем и спасался, что заставлял ваханцев целый день поддерживать вокруг теодолита огонь 10-12 костров из сухого ‘тезека’, т. е. навоза яков, верблюдов и овец. Терескену здесь не было совсем, но к счастью вся долина была усеяна обильными сувенирами от топтавшихся на этом богатом травой и солончаками ‘лугу’ киргизских ‘аилей’. Туристам, знакомым лишь со швейцарскими Альпами, представится, конечно, странным мой рассказ про ‘тучи комаров’. Комары на высоте 4000 метров, на высоте, поднятой на 400 метров над высшим из десяти снежных пиков Dent du Midi! По дело в том, что на нашей стоянке 22 июля после полудня термометр поднялся почти до + 20 Цельзия (разумеется 3 тени). Это не мешало ему спуститься до нуля ранним утром 23 июля. Весь день 22 июля атмосфера была, как выражаются метеорологи, сильно ‘завихрена’: ветер беспрестанно менял направление, обегая в беспорядке все румбы. Очевидно, что в этой обширной горной долине, под влиянием сильного солнопека, образовывались то здесь, то там, барометрические ‘депрессии’, обусловливающие возникновение небольших местных вихрей. Любопытны были колебания температуры в этот день 22 июля, колебания, сопровождавшие перемены ветра. Особенно курьезно то, что температура повышалась при северных ветрах и понижалась при южных. Дело в том, что к северу от устья Истыка долина Ак [24] Су представляет из себя песчаную пустыню, которая в этот день была сильно раскалена солнечными лучами. Между тем на юго-востоке возвышаются снежные громады китайского ‘Таг Дум Баш Памира’.

На левом берегу Истыка, в полуверсте от устья, находится большой глинобитный сарай, воздвигнутый именитым каракиргизом, которому молва присвояет титул ‘бека’. Этот знаменитый древний бек, по имени Тохтамыш (Собственно Тохта Мыш, что значит ‘Придержи кулак!’), с благодарностью вспоминается одиночными киргизскими джигитами, которых застает зимняя пурга на переезде с Мургабского поста в Ак Таш. Ак Таш, т. е. ‘Белый Камень’, — название урочища в верховьях Ак Су. Это урочище, несмотря на большую высоту над морем, служит, благодаря южному положению и защищенности горами от ветров, излюбленным местом зимовки для целого ‘клана’ каракиргизов, которые называются ‘ак-ташскими’. Все киргизское население русского Памира составляет в административном отношении одну волость, разделенную на четыре аминства: Мургабское, Аличурское, Ранг-Кульское и Ак-Ташское. Последнее занимает долину Ак Су.

23 июля утром мы снялись со стоянки у Ак Су, переехали в брод Истык против сарая Тохтамыш бека и потянулись вниз по Ак Су левым берегом. Я отправился рысью вперед каравана и нашел в нескольких верстах от рабата Тохтамыша довольно сносный брод через Ак Су. Правда, лошади погружались в воду почти до холок. Чтобы не замочить вьюков, пришлось организовать переправу так: лошадей развьючили, и чемоданы переправляли по одному, таджик, или кто-нибудь из казаков, садился на лошадь и держал чемодан на руках, на весу, двое других таджиков шли по бокам лошади, местами по шеи в воде, и поддерживали всадника, державшего вьюк. Течение Ак Су быстро по сравнению с течением рек Европейской России, но много слабее, чем у Мургаба-Вартанга. Просто как то не верилось, что мы находились теперь на верховьях той самой бешенной реки, которая месяц тому назад швыряла и вертела наши турсучьи плоты. Вода в Ак Су оказалась 23 июля довольно теплой: я измерил ее температуру и нашел ее равной 10 Цельзия. Перейдя на правый берег Ак Су, мы могли двигаться уже совершенно беспрепятственно до самого поста Памирского, который стоит также на правом берегу Ак Су, но только там, где эта река получает другое название — Мургаб. Ниже устья Истыка долина Ак Су широка и пустынна. Песок, галька, кое где кустик терескена. Места с жиденькой сухой травкой здесь очень редки. Речки, устремляющиеся в Ак Су со снежных громад Муз Таг Ата — ‘Отца снежных гор’ — докатывают свои воды до Ак Су только в начале лета, в конце июля они пересыхают [25] в своем нижнем течении, теряются в сыпучих песках унылой горной пустыни.

От места нашей переправы до Поста Памирского оставалось 80 верст. Я оставил караван под командой Воронежева, а сам поехал, в сопровождении Куромшина, рысью вперед. Мы сделали, с небольшими передышками, восьмидесятиверстный перегон и около 9 часов вечера того же дня были на Посту Памирском. Караван пришел туда только на другой день. На всем протяжении 80 верст встретился нам только один человек. Это был ак-ташский ‘амин’ — один из четверых помощников Памирского ‘волостного’. Амин ехал в Ак Таш с Мургабского поста. Он сидел на чудном жеребце, а в поводу вел другого, навьюченного кошмами, одеждой, провизией и мехами с кумысом. По его словам, все киргизские аили, кочующие по Ак Су, теснились теперь у Ак Таша.

Невдалеке от нашей цели — Поста Памирского — мы миновали подъем на перевал, ведущий из долины Ак Су в котловину озера Ранг Куля. Эта котловина представляет из себя во многих отношениях интересную местность. Озеро Ранг Куль, т. е. ‘Козлиное’, соединено протоком с другим озером — Шор Кулем, т. е. ‘Соленым’. Вода, притекающая с гор в Ранг Куль, содержит небольшую примесь разных солей, преимущественно поваренной. Стекая отсюда через проток в мелкое озеро Шор Куль, вода, вследствие усиленного испарения, пересыщается солью и выделяет избыток ее у берегов озера, а также на островах. Эти острова, а равно и острова Ранг Куля, весной покрываются сплошными массами водяных птиц, высиживающих яйца. Невдалеке от Ранг Куля находится высокий утес, с вертикальными стенами, в котором имеется, на высоте нескольких десятков сажен над почвой, большое отверстие, ведущее видимо в пещеру. Пещера эта однакоже недоступна. Про нее ходит среди каракиргизов несколько легенд. Киргизы уверяют, будто из отверстия пещеры иногда видим бывает свет. В ней сокрыты несметные сокровища, охраняемые духами. Эти сокровища попали туда так. Бухарские купцы везли из Китая много разных драгоценностей. На ночлеге у Ранг-Кульской пещеры их известил один добрый киргиз, что на них нападут через несколько часов разбойники. Купцы не растерялись: они зарезали всех своих верховых и вьючных лошадей и начали бросать куски парной конины на утес, мороз был тогда сильный, и куски примерзали к камню. Цепляясь за получившиеся таким образом выступы, влезли они в пещеру и втащили туда на связанных арканах свои драгоценности. Затем они умерли с голоду, а души их остались сторожить клад. Целый цикл рассказов ходит среди местных киргизов и про военные столкновения, бывшие между китайцами и их соседями близ Ранг Куля и вообще на Восточном Памире.

Западно-сибирские киргизы, тюрки и монголы много раз [26] вытесняли китайцев из Кашгарии. Затем опять торжествовали китайцы, полчища которых обыкновенно отбрасывали разбитого врага на запад, на Памир, и здесь его уничтожали. Такова была участь монгольского племени Киун-Ну в начале нашей эры, тюрков уйгуров в XI столетии по Р. X., джунгарских калмыков в XVII столетии, коканских и бухарских авантюристов в последующие времена. В преданиях памирских каракиргизов происходившие на Восточном Памире битвы связаны с легендой о ‘всадникак на вороных конях’, которые спускались со священной горы Муз Таг Ата и склоняли успех на ту или другую сторону.

Здесь, на Восточном Памире, разыгрался финал великой драмы, действующими лицами которой были Чингисхан (Собственно Джингиз Хан, т. е. ‘Непреоборимый Повелитель’.) и его заклятый враг нойон (‘Нойон’ значит ‘князь’.) Гушлуг, этот своего рода Баяр — ‘рыцарь без страха и упрека’ — в сказаниях монголов и каракиргизов. После долгой борьбы, остатки доблестной дружины Гушлуга были загнаны отрядами великого монгольского завоевателя на Восточный Памир. Гушлуг и его приверженцы пали героями в последней, происшедшей на ‘Крыше Мира’, сече с вдесятеро сильнейшими монголами.

В нескольких верстах от озера Ранг Куля к востоку, на китайской границе, расположен небольшой русский военный пост, носящий название Ранг-Кульского и занятый лишь взводим казаков. С поста Памирского можно проникнуть на Ранг Куль двумя путями: или идя сначала на восток, по долине Ак Су, а затем на север, через довольно легко доступный перевал, или же, идя сначала на север, по Ошскому ‘большаку’, до урочища Корны Тарты, а отсюда на восток. Близ Ранг Куля кочует с своими кибитками известный читателю Халмет Аширкуль Оглы, ‘амин’ северо-восточного Памира.

Прибыв вечером 23 июля на пост Памирский, я застал там почти все новых лиц. Тут находились: новый начальник отряда подполковник Бодрицкий: подпоручик Глуздовский, военный врач Дедов с своей супругой — второй русской дамой после Аносовой, обрекшей себя на год ‘Памирского сиденья’. Один только между новыми лицами оказался у меня старый знакомец — это достопочтенный подъэсаул Овчинников, общий любимец отряда, изъявивший желание остаться на четвертый год ‘сиденья’. В этом приветливом обществе провел я трое суток. Само собой понятно, что главной темой для разговоров были китайские события. Старые газеты, привезенные из Оша ‘почтовыми джигитами’, прочитывались с жадностью. Маленький гарнизон мечтал о том, что авось придут китайцы и дадут случай отличиться. Понятно, что все приготовления к встрече ‘Больших Кулаков’ были сделаны. Два пулемета, составлявшие тогда всю артиллерию отряда, были установлены у восточного парапета. [27] Ранг-Кульский пост организовал тщательные разведки. Кочевой пост Истыкский получил приказ перетащить свои юрты к Ак Ташу.

Не меньше памирцев мечтали о делах с ‘Кулаком’ и чины казачьей сотни, находящейся в Кашгаре, одной из столиц китайского Туркестана. Эта сотня состоит конвоем при особе русского консула в Кашгаре. К счастью однакоже спокойствие в китайском Туркестане, а тем более на Таг Думе Баш Памире, держалось очень прочно не только осенью 1900 года, но и в 1901 году. Между прочим торговые сношения Оша с Кашгаром не только не сократились осенью 1900 г., но были напротив того много оживленнее, чем раньше. Особенно много прошло в Кашгар караванов с нашим керосином.

В конце июля погода на Посту Памирском была теплая. Среди дня температура воздуха поднималась до 18 Цельзия. Правда, под утро она падала до 2. Ветры были почти столь же сильны, как в начале июня. Вихри, нередко оформлявшиеся в виде песчаных смерчей, то и дело разгуливали по Мургабскому плато. Стоило стихнуть ветру хотя бы на короткое время, как над мургабским кочковатым лугом появлялись тучи комаров и мошек. Это был разгар мургабского лета. Скоро можно было ожидать наступления холодов. Среди зимы холода бывают значительные: по целым неделям ртуть термометра держится на 20-25 ниже нуля. Теперь гарнизон поста деятельно готовился к борьбе с холодами. Обивали двери и потолки казарм войлоками, устанавливали маленькие железные печи. На плацу к северу от поста возвышались целые горы терескена, запасенного на зиму в качестве топлива. Приблизительно тут было около 20000 пудов этой колючки. Собирают и свозят сюда терескен мургабские, ранг-кульские и аличурские киргизы, конечно за хорошее вознаграждение. За несколько лет существования отряда запас колючки в окрестностях Мургабского Поста стал заметно оскудевать. Таким образом для отряда начинает возникать серьезный вопрос: чем топиться в будущем, через 5-6 лет? Озабоченные этим вопросом, офицеры отряда деятельно ищут местного минерального топлива. Но, к сожалению, эти поиски на Памирском нагорье не увенчались пока еще успехом.

С грустным чувством покидал я теперь Памирский пост (По сведениям, полученным мною от моих туркестанских друзей, этот пост переведен в последнее время опять в урочище Ша Джан — в нескольких верстах ниже по Мургабу, — в место, где пост был первоначально заложен Ионовым.). Памирская обстановка сродняет в короткое время людей самых различных темпераментов и взглядов. Кроме того меня, при прощанье, неотвязчиво преследовала мысль: что могут сделать 70-80 человек мургабского гарнизона, если на них нагрянут китайские полчища в несколько [28] десятков тысяч человек? При этой мысли — ведь трудно же было осенью 1900 года предвидеть спокойствие Кашгара и Раскема — жутко становилось за ‘монашествующую братию Памирского Ордена‘, как выразилось одно высокопоставленное лицо в своей приветственной эстафете, посланной на Памирский пост. Зловеще, как казалось мне, глядели дула двух пулеметов через восточный парапет форта на пустынную дельту речки Ак Байталь…

————————————————————

Текст воспроизведен по изданию: По Памиру. Путевые записки Б. В. Станкевича // Русский вестник, No No 8—11. 1904.

Исходник здесь: http://www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/M.Asien/XIX/1880-1900/Stankevic_B_V/text4.htm

По Памиру

Предисловие. Краткий очерк Памира.

Глава I. От Оша до Гульчи.

Глава II. Алай.

Глава III. Восточный Памир.

Глава IV. Базар Дара.

Глава V. Рошан и Шугнан.

Глава VI. Вахан.

Глава VII. Снова на восточном Памире. Зор Куль. Истык. Ак Су.

Читайте также: