Н. А. Лейкинъ
Н. А. Лейкинъ
ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ
ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ
РАЗСКАЗЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождественская ул., No 7
1903.
ПО ЧЕРДАКАМЪ И ПОДВАЛАМЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
По чердакам и подвалам, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Членъ благотворительнаго общества вышелъ у воротъ каменнаго дома изъ экипажа и дернулъ за звонокъ, на которомъ была надпись ‘къ дворнику’. Въ воротахъ показался мужика, въ розовой ситцевой рубах, съ всклокоченной головой и съ заспанными глазами.
— Ты дворникъ?
— Дворникъ. Фу, ты… А я думалъ, околоточный звонить! Вамъ что надо?
— Гд здсь квартира номеръ семьдесятъ третій?
— Семьдесятъ третій? Охо-хо!— звнулъ дворникъ.— Да вамъ кого надо-то?
— Вдову фейерверкера Степаниду Макарову и кронштадтскую мщанку Анисью Трифонову.
— Да вамъ зачмъ ихъ надо-то?
— Он подавали прошеніе о помощи и вотъ я пріхалъ поразспросить ихъ о ихъ положеніи.
Дворникъ перемнилъ тонъ, обдернулъ рубаху и сказалъ:
— Пожалуйте, ваше благородіе, я васъ сейчасъ къ нимъ проведу. Пожалуйте… Это на второмъ двор, въ подвал. Народъ, ваше благородіе, низменный, одно слово — лебеда.
— Съ ребятами он или безъ ребятъ?
— А это ужъ, ваше высокоблагородіе, не могу сказать. Ребятъ тамъ въ подвал много, а чьи они — Христосъ вдаетъ. Тамъ хозяйка углы жильцамъ сдаетъ. Жильцовъ много. Тише. Не извольте оступиться. Тутъ ступенька и порогъ. Вотъ-съ… здсь…
Дворникъ распахнулъ дверь. Изъ подвала пахнуло затхалью, сыростью, глазамъ представилась низенькая комната со сводами и съ русской печкой. Комната была раздлена пополамъ ситцевой линючей занавской. У окна сидлъ босой сапожникъ съ ремешкомъ на голов и постукивалъ молоткомъ каблукъ сапога, лежащаго у него на колняхъ. На грязномъ полу сидлъ ребенокъ въ одной рубашенк. Около печки стояла старуха и варила картофель въ котелк, поставленномъ на таган.
— Кто здсь изъ васъ подавалъ прошеніе на бдность?— возгласилъ дворникъ.— Вотъ ихъ высокородіе справляться пришли.
— Степанида Макарова и Анисья Трифонова?— спросилъ поститель.
— Я, ваше высокоблагородіе, Степанида Макарова, я подавала прошеніе,— откликнулась старуха.
Поститель вынулъ изъ портфеля прошеніе, пріютился около стола и, разспрашивая старуху, сталъ записывать карандашемъ ея показанія.
— Чмъ вы занимаетесь и какія имете средства къ жизни?— спросилъ онъ.
— Да какія, батюшка, занятія! Хворая я. Вотъ въ углу живу. За уголъ два съ полтиной плачу.
— Однако, изъ какихъ-же нибудь средствъ вы платите за уголъ?
— Прежде по стиркамъ ходила, а теперь добрые люди помогаютъ — тмъ и сыта. Вотъ полковницу Граблюхину изволите знать?..
— Стало быть она платитъ за васъ за уголъ.
— Да вотъ картофельку сварю, яичекъ десяточекъ испеку, около винной лавки посижу, которые ежели пьющіе купятъ, ну вотъ и питаемся,— уклончиво отвчала старуха.
— Дтей имете?
— Одна дочь, батюшка ваше превосходительство.
— Сколько ей лтъ?
— Да ужь двадцать лтъ, батюшка.
— Стало быть дочь помогаетъ? Чмъ она занимается?
— Да какая подмога! Знаете, нынче дти-то какъ къ родителямъ. Нынче дти, ваше сіятельство, ничего не стоятъ. Имъ только до себя.
— На мст гд-нибудь дочь?
— Да… При хозяйк она. А только какая нынче подмога!
— Въ горничныхъ дочь-то ваша? Въ услуженіи живетъ?
— Нтъ, такъ она. При хозяйк. Ино пошьетъ, ино…
— Стало быть портниха?
— Да… На манеръ портнихи.
За занавской плакалъ грудной ребенокъ. Какой-то женскій голосъ его укачивалъ, по вдругъ крикнулъ:
— Портниха! Да… На манеръ портнихи!.. Ты ужъ говори толкомъ барину-то, а не ври. Портниха! За такое портнишество, коли-бы ты была путная мать, то сгребла-бы дочь-то за косу, да такихъ шлепковъ надавала-бы орясиной, чтобы небо ей съ овчинку показалось. Портниха!
— Конечно-же она портниха,— обернулась къ занавск старуха — Ну, что ты врешь, дрянь эдакая.
— Я дрянь? Нтъ, врешь! Ты сама дрянь и даже, можно сказать, старая подлячка, коли ты своей дочери по такимъ поступкамъ поступать дозволяешь!
— По какимъ такимъ поступкамъ?
— Знаемъ мы, по какимъ! Видли. Кого ты морочишь-то? Ты меня не морочь! Видли мы, въ какихъ она пальтахъ щеголяетъ. Перо, ваше благородіе, на шляпк распуститъ… Тьфу, мерзкая!
— Оставьте, оставьте, господа!— замахалъ руками поститель.
— Нечего, господинъ, намъ оставлять. Мы своими трудами живемъ,— продолжалъ голосъ изъ-за занавски. Вотъ дите родила и держимъ его при себ, не понесли въ воспитательный… А он съ дочерью родили…
— Такъ стало быть, Степанида Макарова, вы отъ дочери вашей никакого вспомоществованія не получаете?— перебилъ поститель, чтобы прервать перебранку.
— Никакого, ваше высокое превосходительство. Никакого… Отступилась я отъ нея.
— Кто кому на Пасху два фунта кофею и три фунта сахару, да рубль денегъ прислалъ? А? Ну? Ну-ка, скажи!
— Довольно. Довольно, господа. Кронштадтская мщанка Анисья Трифонова — кто тутъ?
— Это маменька наша, убогая старушка,— отвчалъ все тотъ-же голосъ изъ-за занавски.— Я ихняя дочка..
— Гд она? Попросите ее сюда.
— Въ трактиръ переварки пошла разогрвать. Вотъ она, подлая, эта самая Степанида, таганъ растопила, сама картофель варитъ, а насъ не пущаетъ. Убудетъ у тебя тагана-то, что-ли? Небось, когда я щепокъ понасберу, да топить начну, такъ ты съ и кофейникомъ, и съ котелкомъ лзешь, а когда сама затопила…
— Не перебранивайтесь, пожалуйста. Мн нужно видть Анисію Трифонову.
— Повремените, батюшка, малость. Сейчасъ она изъ трактира придетъ. Евлампій Алексичъ, ты здсь?
— Здсь,— отвчалъ сапожникъ.
— Сбгай, голубчикъ, ты за ней въ трактиръ, приведи ты ее сюда. Переварками кофейными, ваше степенство, только и питаемся. Прежде я по стиркамъ ходила, а теперь господа по дачамъ разъхавшись, да вотъ и ребенокъ по рукамъ, по ногамъ связалъ. Оретъ благимъ матомъ.
— А отъ кого у тебя у самой-то ребенокъ? Ты прежде вотъ что отвть. Гд у тебя мужъ-отъ? Гд? Ты и сама покайся барину, отъ кого у тебя ребенокъ!— въ свою очередь взвизгнула старуха.
Поститель опять перебилъ.
— Стало быть вы дочь Анисьи Трифоновой?— сказалъ онъ.— Выйдите сюда изъ-за занавски и разскажите мн о положеніи вашей матери.
— Да не могу я выдти-то къ вамъ, ваше боголюбіе. Платье у меня въ корыт. Въ рубах да въ юбк я тутъ сижу. Вздумала простирнуть платьишко, да витъ ребенокъ…
— Вонъ Анисья Трифонова сама съ кофейникомъ идетъ….— указалъ сапожникъ въ окно на дворъ.
По двору плелась старуха въ байковомъ платк, накинутомъ на голову.
— Иди скорй, овечьи твои ноги! Баринъ тебя спрашиваетъ!— махнулъ ей рукой въ окно сапожникъ.
Старуха показалась въ дверяхъ.
— Вы подавали прошеніе о вспомоществованіи?— обратился къ ней поститель.
— Глуха она, ваше благородіе, ничего не слышитъ.— отвчалъ за нее сапожникъ.— Вотъ и ногами разбита. И дочка-то у ней ломотой въ ногахъ и рукахъ страдаетъ.
— Пополоскай-ка зимой каждый день блье на плоту, на рчк, такъ за неволю будешь ломотой страдать,— отвчалъ голосъ изъ-за занавcки.
Старуха стояла, cмотрла на постителя и безсмысленно моргала глазами. Онъ принялся длать отмтки на ея прошеніи. Черезъ минуту онъ сталъ уходить.
Первая старуха выбжала за нимъ на дворъ.
— А куда, батюшка, за подаяніемъ являться?— спрашивала она.
— Будетъ повстка, отвчалъ онъ.
— Ужъ вы не откажите, милостивецъ. Тоже за написаніе прошеніи пятіалтынный заплатила. Дешевле не взяли. А что она, подлая, эта самая Варвара, про мою дочь — то все это облыжно, батюшка. Давно ужъ я отъ нея и она отъ меня отступилась.
Тутъ-же на двор стоялъ сапожникъ, переминался босыми ногами по камнямъ и спрашивалъ:
— А теперича ежели сапожникамъ, можно, ваше благородіе, подавать прошеніе на бдность?
— Теперь ужъ поздно. Опоздали. Пріемъ прошеній прекращенъ,— отвчалъ поститель.
Обслдованія положенія бдныхъ, подавшихъ прошенія, продолжались. Члену благотворительнаго общества пришлось въ сопровожденіи дворника забраться въ мансарду дома, попросту — на чердакъ.
— Здсь, что-ли?— спросилъ онъ дворника въ третьемъ этаж.
— Нтъ-съ, выше. Во они на чердак существуютъ,— отвчалъ тотъ.— Еще потрудитесь нсколько ступенекъ пройти. Вотъ этотъ самый аблакатъ-то, о которомъ вы спрашиваете, на прошлой недл выскочилъ нагишомъ на крышу, да и давай по ней бгать.
— Какой аблокатъ?— удивился членъ общества.
— Вотъ этотъ самый, что изъ бариновъ-то. Онъ, говорятъ, ваше высокоблагородіе, прежде богатый былъ, а потомъ замотался, опустился, сталъ пить… Мы его аблокатомъ зовемъ.
— Съ чего-же это онъ выскочилъ на крышу?
— Да знамо дло, вино въ голову вступило. Пожалуйте… Вотъ здсь… Вишь, подлецы, то и дло на дверяхъ паскудства пишутъ.
Дворникъ стеръ рукавомъ что-то написанное мломъ на двери, и распахнулъ ее. Членъ общества вошелъ въ низенькую комнату съ покатымъ потолкомъ и съ слуховымъ окномъ. У стны стояла чугунка и на ней утюги. Какая-то баба гладила на стол около чугунки блье.
— Дворянинъ Алексй Павловъ Бездоновъ?— спросилъ членъ общества.
Баба обернулась и въ недоумніи посмотрла, на него.
— Аблоката ихъ высокоблагородію надо. Онъ подавалъ прошеніе на бдность, сказалъ дворникъ.
— Алекся Павлыча? Да спитъ онъ. Подъ утро домой вернулся и теперь спитъ.
— Разбуди, Андревна. Ихъ благородію нужно его свидтельствовать. Это вотъ ихъ квартирная хозяйка будетъ,— указалъ дворникъ на бабу.
Баба отправилась въ смежную каморку. Оттуда послышались ругательства, произносимыя соннымъ голосомъ, потомъ кто-то швырнулъ чмъ-то.
— Что ты швыряешься-то? Полоумный! Вставай! Къ теб баринъ насчетъ бдности пришелъ,— говорила баба.
— Уйди! А нтъ, ей-ей пришибу!— кричалъ хриплый голосъ.
— Убьешь, такъ вдь и отвтишь. Не посмотримъ, что самъ аблокатъ. Да очнись ты. Баринъ къ теб пришелъ насчетъ твоего прошенія.
— Какой баринъ?— спрашивалъ хриплый голосъ.
— А вотъ выдь, такъ увидишь. Да протри глаза-то!
Раздался раскатъ откашливанія и звонкій плевокъ. Вскор на порог появилась толстая, рослая фигура съ всклоченными волосами, съ небритымъ подбородкомъ и черными усищами на опухшемъ лиц. Фигура пролзла въ низенькую дверь согнувшись и запахивала полы рванаго, совсмъ выцвтшаго пальто. Воротъ рубахи былъ растегнутъ, на ногахъ были резиновыя галоши, надтыя на босую ногу. Фигура вышла изъ дверей, посмотрла посоловлыми глазами на члена общества и потянулась.
— Пардонъ…— спохватился сейчасъ-же усачъ и прибавилъ:— Ужасно разоспался… Все еще очнуться не могу.
— Вы дворянинъ Алексй Павлычъ Бездоновъ?— спросилъ, членъ общества.
— Я-съ… Потомокъ тхъ Бездоновыхъ, которые участвовали при покореніи Казани.
— Вы подавали прошеніе…
— Дйствительно, вслдствіе воли неумолимаго рока, принужденъ былъ припадать къ стопамъ. Съ кмъ имю удовольствіе говорить?
— Членъ благотворительнаго общества.
— Ayez la bont de vous asseoir. Вотъ хоть тутъ на ящикъ. Мебели-то у насъ нтъ. Андревна! Дайте мн скамейку,— обратился онъ къ хозяйк.— Пригласилъ-бы васъ, господинъ, къ себ въ каморку, но тамъ у меня теперь безпорядокъ и, кром того, товарищъ спитъ на полу.
Поститель вынулъ карандашъ и досталъ изъ портфеля прошеніе, приготовясь на немъ отмчать объясненія просителя.
— Вы нмъ занимаетесь?
— Служилъ когда-то въ кавалеріи, но по вол капризной судьбы…
— Это прежде. А теперь?
— Теперь опредленныхъ занятій не имю, но, почувствовавъ склонность къ емид, время отъ времени защищаю дла у мировыхъ судей. Заработка только ничтожная, а потому терплю скудость. Пишу прошенія для желающихъ. Вы на мой носъ пожалуйста такъ не смотрите,— перемнилъ тонъ усатый человкъ.— Это онъ красенъ оттого, что я его зимой отморозилъ. Съ него поминутно кожа лупится — вотъ онъ и красенъ. Несчастіе, случай — и ничего больше. Скажите, могу я на помощь разсчитывать? Мн хоть-бы на дорогу. Только-бы до Калязинскаго узда, до имнія сестры добраться. Тамъ у меня сестра замужняя живетъ.
Потитель покачалъ головой и отвчалъ:
— Сомнваюсь, чтобы вы могли на какую-нибудь помощь разсчитывать.
— Отчего-же? Я нагъ, гладенъ, убогъ, ноги пухнутъ.
— Слишкомъ много безпомощныхъ бдныхъ, а вы въ сил работать.
— Я и работаю, что приходится по моимъ силамъ и способностямъ, но не могу-же я идти и наняться разбирать барки, таскать бревна. Мн только-бы на дорогу къ сестр.
— Вообще помощь, которую вамъ могли-бы дать, даже и не хватила-бы на дорогу, но…
— Неужели? Стало быть рубля два, три?
— Не больше.
— Даже и привиллегированнымъ классамъ?
— Тутъ на классы не длится. Принимается въ соображеніе большая или меньшая безпомощность.
— Не зналъ я этого. Впрочемъ, и прошеніе-то отъ себя я подалъ такъ, кстати съ другими. Писалъ для другихъ прошенія — написалъ и для себя.
Членъ общества сдлалъ помтку на прошеніи усача, положилъ его обратно въ портфель и вынулъ два другихъ прошенія.
— Изъ этой-же квартиры поданы еще два прошенія,— сказалъ онъ.— Вдовы солдата Акулины Агафоновой и крестьянки Василисы Перетягиной.
— Совершенно справедливо,— поддакнулъ усачъ. Оба эти прошенія моихъ рукъ дло.
— Гд-же эти женщины?
— Андревна, гд эти египетскія муміи?— спросилъ усачъ хозяйку.
Та, не понимая, посмотрла на него широкооткрытыми глазами.
— Господину старухи нужны. Гд старухи-то у тебя.
— Ахъ, старухи-то? Такъ ты-бы и говорилъ толкомъ,— отвчала баба.— Старухи въ церковь побираться пошли.
— Стало быть нищія?— задалъ вопросъ членъ общества.
— Христовымъ именемъ, батюшка, побираются.
— Бездтныя?
— Ни-ни… Никогошеньки у нихъ нтъ. Древнія старушки. Ино по купечеству ходятъ, ино по церквамъ побираются. Купцы-то теперь по дачамъ поразъхались, такъ куда какъ трудно старушкамъ. По улицамъ просить — городовые ловятъ.
Поститель сдлалъ помтки на прошеніяхъ и спросилъ:
— Изъ этой квартиры есть еще четвертое прошеніе. Прошеніе отставного канцелярскаго служителя Захара Пустявкина.
— Есть, есть такой у насъ. Вотъ онъ тутъ около печки живетъ. Вотъ его сундукъ, вотъ и клтка его съ птицами. Птичникъ онъ.
— Гд-же онъ? Позовите его.
— А синицъ на Смоленское поле ушелъ ловить.
— Старикъ?
— Древній. Руки трясутся.
— Весь ходуномъ ходитъ,— прибавилъ усачъ.— Ужъ на что вамъ: даже самъ себ прошеніе не могъ написать. Я ему за сороковку написалъ. Бывшій чиновникъ и не могъ прошенія написать.
— Бездтный? Есть родственники?
— Никого, батюшка, совсмъ сирый. Какъ перстъ, одинъ,— отвчала хозяйка.
Поститель собралъ бумаги и сталъ уходить.
— Стало быть ничего не получу въ помощь,— сказалъ ему вслдъ усачъ, прищелкнулъ языкомъ и прибавилъ:— Не вкусно! А я воображалъ!
Дале члену общества пришлось спуститься опять въ подвалъ и ощупью пробираться по какому-то совершенно темному и сырому корридору. Впереди его бжалъ босоногій бжалъ мальчишка въ рваныхъ штанишкахъ объ одной подтяжк. Онъ былъ въ качеств проводника, велъ члена общества со двора и говорилъ:
— Здсь наша мамка, вотъ здсь…
— Ступенекъ нтъ? спрашивалъ членъ общества, боясь споткнуться.
— Нтъ, здсь ступенекъ нтъ. Здсь только кошки сидятъ. Много кошекъ.
И дйствительно около ногъ что-то шмыгнуло.
— Разв здсь фонаря не зажигаютъ?
— Нтъ, не зажигаютъ. Идите сюда. Вотъ наша дверь.
Дверь распахнулась и мелькнулъ слабый свтъ. Членъ общества вошелъ въ подвальную комнату съ сырыми сводами. Она освщалась маленькимъ окошкомъ и ночникомъ, висвшимъ около русской печки. Хоть окно было и отворено, но пахло затхалью, онучами, прлью, дымомъ.
— Мамка! Иди сюда… Баринъ тебя спрашиваетъ.
Изъ-за печки вышла тощая, морщинистая женщина пожилыхъ лтъ, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, изо рта котораго торчала соска.
— Вы вдова солдата Дарья Набрюшкина?
— Я ваше благородіе, я… Она самая и есть. Я прирожденная солдатка, ваше благородіе,— бодро, по-солдатски отвчала женщина и даже одной рукой какъ-то подбоченилась, притопнувъ при этомъ ногой.
— Вы подавали прошеніе о помощи?
— Подавала, ваше благородіе, подавала. Бдность-то ужъ очень одолла, ваше благородіе. Работишки никакой нтъ. Я работы, ваше благородіе, не боюсь, а вотъ съ мая мсяца господа поразъхались по дачамъ — и словно заколодило. Я и по стиркамъ, я и по поломойничеству — а теперь такія времена пришли, что куда ни сунешься — никому не надо. Ходила на огородъ полоть, но тамъ танцорки полольщицы съли, потому что он изъ себя артель, вс изъ одного мста, за свою сестру стоятъ, а чужую выживаютъ. Я сама цпной песъ, но гд-же одной женщин отъ цлой артели-то стругаться! Такъ и съли. А пить-сть надо съ малыми ребятишками,— тараторила женщина,
— Это вашъ грудной ребенокъ?
— Нтъ, не мой, а жилицынъ. Нанимаю вотъ этотъ подвалишко и двухъ жиличекъ держу. Пошла это она паспортъ себ выправлять, безъ паспорта-то не позволяютъ жить, а сама мн ребенка за пятачокъ поняньчить оставила. Вонъ мой пострленокъ стоить. Это мой. А нешто у меня можетъ, быть грудной ребенокъ, коли у меня мужъ шесть годовъ померши? Я, грха на душу не возьму, женщина уже въ лтахъ постоянныхъ.
— Сколько у васъ дтей?
— Четверо, ваше благородіе, четверо. Въ томъ-то и дло. И вс пить-сть просятъ. Вотъ этотъ, самый махонькій. Ладила въ ученье его, въ сапожники, да не берутъ. Говорятъ: малъ еще. Старшенькій по тринадцатому году въ столярахъ въ ученьи живетъ и ладятъ съ мста согнать его, такъ какъ у насъ такой уговоръ былъ, чтобы быть ему въ моихъ сапогахъ, а сапоженки ему не на что купить. Дочку еще, по двнадцатому году, хорошо что въ подняньки изъ-за хлба пристроила, а другая дочка, по десятому году, при мн живетъ, а теперь вотъ за щепками ее съ корзинкой на постройку послала. Да бьютъ ужъ очень мастеровые за щепки-то. Такъ вотъ самъ-третей и живемъ въ бдствіи неприступномъ. Только и молю Христа-Бога, какъ-бы поскоре ягоды поспли, да лавочники варенье варить начали-бы, сейчасъ-бы я въ чистильщицы и пошла на ягоды. Явите божескую милость, ваше благородіе, разршите намъ помощь въ бдности лютой. Вся перезаложилась. Безъ байковаго платка сижу. Вчера послдній байковый платокъ къ жиду стащила.
Женщина заморгала глазами и поклонилась въ поясъ. Поститель принялся что-то отмчать на прошеніи. Она продолжала:
— Я работы не боюсь, ваше благородіе. Три мужа у меня были и вс три солдаты. Тятенька солдатъ былъ. Трехъ мужей пережила — и вотъ осталась съ сиротами. Меня, ваше благородіе, весь егерскій полкъ знаетъ, весь семеновскій полкъ знаетъ и въ восьмомъ флотскомъ экипаж кого хотите спросите о Дарь Набрюшкиной — вс меня знаютъ. Второй то мой мужъ изъ восьмого флотскаго былъ. У егерскихъ офицеровъ я у всхъ перестирала, семеновскіе также, которые ежели старики, тоже меня помнятъ. Я прирожденная солдатка, я работы не боюсь, а вотъ теперь такое время пришло, что куда ни сунься — везд незадача. Я прирожденная солдатка. У меня одинъ брать изъ кантонистовъ въ писаряхъ былъ, унтеръ-офицеръ, дай Богъ ему царство небесное, но отъ виннаго малодушества умеръ, былъ и другой братъ въ музыкантахъ, но грудь себ на труб надсадилъ и Богу душу отдалъ. Вы полковницу Балабаеву изволили знать? Она теперича померши.
— Нтъ, не знаю.
— Такъ вотъ этого пострелнка она и крестила,— указала женщина на своего мальчика и снова продолжала:— Я прирожденная солдатка, я женщина ломовая, я работы не боюсь, я трехъ мужей пережила.
— Сколько вамъ лтъ?— перебилъ ее членъ общества.
— Сорокъ пятый въ доход. Я бревна таскать пошла-бы, ваше благородіе, но женщинъ-то на бревна не берутъ. Пробовала около винной лавки картошкой да яйцами торговать — городовой прочь гонитъ. ‘Подай, говоритъ, жестянку’. Говоришь ему: ‘какую теб жестянку, коли я прирожденная солдатка?’ ‘Нтъ, говорить, все равно, надо жестянку’. Ужъ я и яйцами-то съ картофелемъ его прикармливала — ничего не вышло. ‘Подай’, говорить, а намъ и пить-сть нечего, такъ какая жестянка! Явите, ваше благородіе, божескую милость прирожденной солдатк.
— Да, вы получите вспомоществованіе — отвчалъ членъ общества и сталъ уходить изъ подвала.
— Очень вамъ благодарны, ваше благородіе. Вотъ ужъ утшили, такъ утшили,— говорила женщина, кланяясь.— Позвольте, ваше благородіе, я вамъ ночникомъ посвчу, а то у насъ ужъ очень темно въ корридор-то. Какъ слпые, ощупью ходимъ.
Передъ обитой оборванной клеенкой дверью, на площадк вонючей лстницы, элегантная, пожилыхъ лтъ, нсколько худощавая дама съ сильными слдами розовой пудры на лиц. По одну сторону дамы не мене ея элегантный молодой человкъ, одтый по послдней мод въ длинное пальто и съ моноклемъ въ глазу, по другую сторону — ливрейный лакей крупнаго роста. Сзади полупьяный дворникъ безъ шапки. Молодой человкъ и лакей поддерживаютъ даму подъ руки. Дама томно закатила подъ лобъ глаза и тяжело дышетъ.
— О, Боже! Дай мн до конца снести крестъ мой!— шепчетъ дама.
— Вы, ma tante, спирту понюхайте, отдохнемъ и войдемъ,— суетился молодой человкъ.— Никаноръ! Дай сюда спиртъ!— обращается онъ къ лакею и беретъ отъ него флаконъ.— Вдыхайте, вдыхайте, ma tante.
Дама потянула въ себя носомъ изъ флакона и проговорила:
— А еще смются надъ нами, что мы ничего не длаемъ!
— Это тотъ, ma tante, смется, кто ничего не понимаетъ.
— Въ литератур смются, печатно смются надъ дамами-патронессами.
— Что, ma tante, ныншняя литература! Вдохните въ себя, ma tante, еще разъ. Это укрпитъ ваши нервы. Вотъ такъ… Бери, Никаноръ, флаконъ.
— Бдные, бдные мои нервы! Одно, что я работаю для Бога — вотъ это меня и поддерживаетъ, это только меня и окрыляетъ.
— Отдохнули? Я буду звониться. Дворникъ! Здсь надо звониться?
— Въ этомъ самомъ мст, ваше сіятельство,— отвчаетъ дворникъ.
Рука молодого человка, облеченная въ лайковую перчатку, взялась за ручку звонка и раза, три дернула его. Дверь отворилась. На порог стояла блдная, почти желтая пожилая женщина, закутанная въ байковый платокъ и съ подвязанной щекой. Она попятилась. Молодой человкъ вынулъ изъ кармана записную книжку въ плюшевомъ переплет, заглянулъ въ нее и спросилъ женщину:
— Вы вдова коллежскаго секретаря Софья Дмитріевна Говоркова?
— Я-съ… Я сама и есть.
— Входите, ma tante… Тише… Тутъ порогъ… Не запнитесь. Дайте руку!
Они вошли въ грязную кухню съ облупившимися стнами, перегороженную занавской. Виднлась закопченая русская печка, на шестк, таганъ съ подложенными подъ него горящими щенками и на таган какое-то варево въ котелк.
— Вдова коллежскаго секретаря! Прежде всего дайте сюда стулъ!— обратился молодой человкъ къ женщин.— Или вотъ стулъ. Садитесь, ma tante.
Дама опустилась на стулъ и шептала:
— Боже, помоги мн до конца!
— Никаноръ! Флаконъ… Нюхайте, ma tante… Это васъ освжитъ. Послушайте… Что-жъ вы стоите? Дайте сюда стаканъ воды… Видите, дам дурно. Она еле поднялась на вашу каланчу. Кажется, полтораста ступень. Просите на бдность, а сами живете на каланчахъ. Ужъ жили-бы въ подвал, если просите. Все-таки легче…— бормоталъ молодой человкъ.
Женщина засуетилась, взяла чашку, зачерпнула ею воды изъ ведра и въ недоумніи подала молодому человку.
— Чистая-ли чашка-то?— спросилъ тотъ.
— Чистая, чистая.
— Пейте, ma tante. Сдлайте нсколько глотковъ. Ну-съ, вдова коллежскаго ассесора.
Молодой человкъ опять раскрылъ книжку и заглянулъ въ нее.
— То-бишь… Вдова коллежскаго секретаря,— сказалъ онъ.— Вы, вдова коллежскаго секретаря Софья Дмитріевна Говоркова, изволили подать въ нашъ комитетъ прошеніе о вспомоществованіи. Вотъ, эта дама — членъ комитета и пріхала васъ навстить, дабы собрать справки. Вдь вы подавали прошеніе?
— Подавала. Съ мсяцъ тому назадъ подавала, а можетъ быть ужъ и больше. Я просила на погребеніе сына.
— Прошеніе помшено только четырнадцатымъ числомъ,— заглянулъ въ книжку молодой человкъ — Дйствительно, полтора мсяца прошло, но у насъ столько длъ, что дамы-патронессы не успваютъ. Все длается по очереди. Вотъ дло дошло теперь до васъ, и мы пріхали убдиться въ вашей бдности.
— Пожалуйста, посмотрите,— отвчала женщина.— Вотъ, у меня мальчикъ и двочка,. Сеня! Лизочка! Подите сюда.
Изъ-за занавски показались босой мальчикъ лтъ восьми и маленькая двочка въ отрепанной обуви.
— Вотъ. Должны ходить въ школу, а они не имютъ, верхней одежды и обуви. У мальчика даже и сапогъ нтъ, а только старыя резиновыя калоши,— разсказывала женщина.— У меня есть еще третій ребенокъ, и тоже безъ сапогъ. Ему я дала надть свои и послала щепки для топлива собирать. Постройка тутъ недалеко идетъ.
Дама благотворительница слушала, нюхала спиртъ, качала головой и, закатя глаза подъ лобъ, шептала:
— Бдныя дти! Бдныя дти! О, несчастные! Но отчего въ прошеніи вы ничего не упомянули о сапогахъ? Мы выдаемъ иногда сапоги.
— Полтора мсяца тому назадъ у нихъ были сапоги. И наконецъ, я не знала, что надо обо всемъ упоминать въ прошеніи.
— Именно обо всемъ. Иначе мы не можемъ… Вдь мы должны занести въ журналъ и дйствовать по журналу. Ну, повторили-бы.
— Да я ужъ ждала, ждала и стала думать, что никто и вниманія на насъ не обратитъ. Вдь я просила на погребеніе. Мн нужна была спшная помощь.
— Не ропщите, моя милая, роптать грхъ,— перебила ее дама.— А насчетъ сапоговъ подайте отдльное прошеніе.
— Слушаю-съ, сударыня.
Молодой человкъ вправилъ въ глазъ монокль, смотрлъ на женщину въ упоръ и спрашивалъ:
— Вы пенсію посл мужа получаете, Софья Дмитріевна Говоркова?
— Нтъ, мужъ не выслужилъ пенсіи. Онъ давно умеръ.
— А сколько лтъ?
— Двнадцать лтъ. Сначала я имла табачную лавку, потомъ занималась шитьемъ блья… Мастерицу держала, сама шила.
— Позвольте, позвольте… Какъ-же вы можете имть восьмилтняго ребенка, если вашъ мужъ умеръ двнадцать лтъ назадъ?
— Ахъ, господинъ!— вздохнула женщина.
— Что: ахъ, господинъ! Вдь это развратъ… Мы разврату не покровительствуемъ. Все это мы должны взвсить, принять въ разсчетъ посл наведенія справокъ.
— Пьеръ! Пьеръ! Оставь,— остановила молодого человка дама.
— Зачмъ-же оставлять, ma tante? Какихъ лтъ былъ вашъ умершій ребенокъ?
— Пьеръ! Брось! Довольно. Ты пожалй мои нервы. Сколько вы платите за квартиру?
— Пятнадцать рублей. Вотъ въ кухню жильца за четыре рубля пускаю.
— Жильца?— переспросилъ молодой человкъ и подмигнулъ дам.— Это какой-же жилецъ? Этотъ жилецъ не отецъ-ли вотъ итоги ребенка?
— Пьеръ, ты, должно быть, хочешь убить меня. Знаете что, моя милая… Я нахожу, что вы нсколько дорого платите за квартиру.
— Но какъ-же дешевле-то, сударыня? Вдь насъ четверо. Въ уголъ съ четырьмя дтьми не пустятъ. Ужъ я искала квартиру подешевле, но дешевле нтъ.
— Именно дорого, ma tante… И я нахожу,— поддакнулъ молодой человкъ.— Пятнадцать рублей… Вы живете, мадамъ, въ одиннадцати рубляхъ, тогда какъ вы смло могли-бы имть квартиру въ пять. И наконецъ, какъ хотите, я не вижу у васъ вопіющей бдности. Разв это бдность, если есть самоваръ? Вотъ и кой-какая посуда у васъ въ кухн… Это ваша посуда? Вашъ самоваръ?
— Мой. Все мое.
— Не вижу я тутъ особенной бдности. Вотъ и дв ложечки чайныя. Вдь вы, милостивая государыня, должны расходовать деньги осторожно. Он ассигновываются на истинно бдныхъ. А какая-же это бдность, если даже чайныя ложки! Вотъ еще третья лежитъ.
— Мельхіоровыя, сударь.
— Еще-бы были серебряныя! Вотъ у васъ и селедка съ картофелемъ на стол стоитъ. Вдь это не да, а закуска. А закуска къ обду — это ужъ роскошь. Можетъ быть даже и за водкой послано къ селедк, кто васъ знаетъ! Вонъ и щи у васъ на таган разогрваются, кусокъ мяса изъ котелка торчитъ.
— Ахъ, сударь!
— Что: сударь! Такъ, моя милая коллежская секретарша, нельзя. Мы должны отвчать передъ, Богомъ и людьми за деньги, которыя мы даемъ. Такъ вдь, ma tante?
— Ахъ, Пьеръ, ты меня убьешь!
— Я сейчасъ кончу, ma tante. Нельзя отдаваться въ руки… Надо выдавать деньги осмотрительно, и если мы что замтимъ, то должны высказаться. А тутъ: ребенокъ не отъ мужа, на таган щи, къ водк закуска, ложки, фотографіи на стн въ рзныхъ рамахъ. Это чортъ знаетъ что такое! Наконецъ, вы просите на погребеніе, а мы и покойника не видимъ.
— Да вдь я просила на погребеніе полтора мсяца тому назадъ. Не можетъ-же тло стоять полтора мсяца въ квартир. Этого и полиція не дозволить.
— Ахъ, моя милая вдова коллежскаго секретаря, не говорите мн, пожалуйста, пустяковъ! Я не глупе васъ. Я высшее учебное заведеніе окончилъ. Я права изучалъ. Я… Однимъ словомъ, я не люблю слушать вздоръ и прошу васъ это бросить. Какъ вамъ угодно, ma tante, но я вижу даже нкоторое благосостояніе въ этой бдности,— обратился молодой человкъ къ дам.— По моему, это псевдо-бдность и мы даже не въ прав… (Онъ пожалъ плечами и сдлалъ гримасу). Римское право говоритъ… Смотрите, даже чугунный утюгъ на полк! Нтъ, мы не въ прав… Насъ уполномочиваютъ. а мы вдругъ… Зачмъ? Нехорошо. Кром того, не слдуетъ покровительствовать и разврату.
— Оставь, Пьеръ… Брось…— снова остановила дама молодого человка.— Ну, а вы, моя милая, въ субботу въ два часа дня въ нашъ комитетъ,— обратилась она къ женщин.— Вы придете и получите пять рублей подъ росписку. Больше мы не въ прав выдавать при такой обстановк. А вотъ это лично отъ меня вашимъ дтямъ. Никаноръ! Дай сюда мой баулъ.
Дама взяла изъ рукъ лакея баулъ, вынула оттуда маленькую бонбоньерку и передала женщин.
— Тутъ леденцы. Пусть дти полакомятся. Они не виноваты въ поступкахъ своихъ родителей. Прощайте. Пойдемъ, Пьеръ! Я васъ не оставлю совсмъ безъ помощи, по выдать больше не могу. Мы должны высоко держать свое знамя, нашъ стягъ…— бормотала дама.
Лакей и молодой человкъ выводили ее обратно на лстницу.
— Тише, ma tante… Тише… Осторожне. Тутъ порогъ…— слышался голосъ молодого человка.— Тутъ порогъ и порокъ,— сострилъ онъ и самъ захохоталъ на свою остроту.
Одтый по послдней мод молодой человкъ со стеклышкомъ въ глазу, брезгливо морщитъ носъ, спустился въ сопровожденіи дворника въ подвалъ, вошелъ въ дверь, обитую грязной рогожей, и спросилъ:
— Дочь статскаго совтчика Манефа Александровна Плошкина здсь живетъ?
— Барышня? Здсь, здсь…— отвчала тощая съ огромнымъ животомъ женщина, отрываясь отъ корыта, въ которомъ она стирала блье, отерла руки о подолъ ситцеваго платья и въ свою очередь задала вопросъ:— А вамъ что отъ нихъ нужно?
— Я по порученію баронессы Калькопфъ. Плошкина подавала прошеніе о вспомоществованіи въ нашъ комитетъ.
Женщина обернулась лицомъ ко входу въ узенькій темный корридоръ и крикнула: