Иероним Ясинский
Иероним Ясинский
Плоское
Плоское
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
Плоское, Ясинский Иероним Иеронимович, Год: 1910
Время на прочтение: 18 минут(ы)
На станцию Чунино из имения Плоского уже несколько раз выезжал тарантас и возвращался обратно без Елены Григорьевны.
Михаил Игнатьевич настраивался на радостное свидание с женой, с которой не видался больше трёх месяцев. Она уехала в Петербург, и он часто читал о ней в газете ‘Новый толк’. Рецензент усердно следил за всеми её выступлениями на сцене и иногда так горячо и красиво разбирал игру Елены Григорьевны, что Михаил Игнатьевич испытывал ревнивое раздражение.
Он был женат второй раз, устал от жизни, его тянуло к земле, к лесу, к мужикам, к реке, к иллюстрированным журналам.
От Елены Григорьевны пришло письмо, что она остановится в Пскове, и сколько времени в нём пробудет — день или два — не знает. Если сладится спектакль, известит, нет — приедет вдруг. ‘Жди меня. Целую’.
Михаил Игнатьевич посмотрел на Устю, подавшую письмо, своим насмешливо-раздумчивым взглядом (девушка потупила глаза и, по обыкновению, густо покраснела) и сказал:
— Пускай Филипп заложит серых и поедет за барыней. К каждому поезду надо выезжать.
Устя повернулась на пятках.
До станции было вёрст пятнадцать.
Михаил Игнатьевич пешком через луг, расстилавшийся за большим фруктовым садом, пошёл вечером к ‘зелёной скамейке’, откуда видна была дорога, серой лентой тянувшаяся от Чунино.
Ровная местность поднималась, и на отлогом холме в песчаном грунте росло десятка два корявых сосен. ‘Зелёная скамейка’ была врыта под старой сосной ещё предыдущим владельцем Плоского и была изрезана именами курсисток, институток, студентов и гимназистов, которые когда-то наезжали в усадьбу на каникулы: большая семья шумела в Плоском лет десять назад.
Внизу скамейки холм круто обрывался к дороге.
Михаил Игнатьевич посмотрел на часы, снял шляпу, сел на скамейку и устремил глаза вдаль.
Небо было бледно-жёлтое. Солнце только что зашло, и краешек его оранжевого как кружок моркови диска отражался в широкой луже воды по ту сторону дороги, вместе с бледными облаками, отливавшими медным отблеском. Над лужей вставал и колыхался прозрачный пар, и казалось, он мало-помалу распространялся и окутывал собою всё.
Стояли тёплые апрельские дни. Был конец месяца. Сосна пустила свежие побеги, и во влажном воздухе плыли струйки смолистого запаха.
Налево из лесу, синей полосой темневшего на горизонте, выпорхнул клочок голубого дыма.
Прошёл поезд.
В тишине скучного, бледного вечера слух уловил отдалённый стон паровозного свистка.
Через несколько минут можно было различить пыль, которая поднималась вокруг тарантаса, выехавшего из лесу. Тарантас приближался, пыль двигалась и медленно склонялась назад.
Михаил Игнатьевич встал и замахал шляпою.
Но когда тарантас поравнялся с ‘зелёною скамейкою’, в нём никого не было.
Михаил Игнатьевич надел шляпу на голову и нервно рассмеялся.
Тарантас повернул вдоль лужи и исчез за соснами, а Михаил Игнатьевич опустился на ‘зелёную скамейку’, набил коротенькую чухонскую трубку табаком и закурил.
Едкое чувство досады и ревности играло в его душе, и он делал глубокие затяжки, глотая дым всеми лёгкими, пока не закружилась голова. ‘Зелёная скамейка’, на которой было вырезано столько имён, счастливых дат и каких-то мистических знаков, постоянно рассказывавших, какая молодая жизнь кипела на этом скучном холме, производила на него странное впечатление. Точно кругом звучали ещё отголоски признаний, вздохов, поцелуев, интимных бесед. Он машинально стал читать надписи. На краю доски было глубоко вырезано перочинным ножом: ‘Я ждал тебя всю ночь’. Ниже, стёртая временем, была сделана ответная надпись: ‘Оттого, что ты полосатый’. Несколько раз, смеясь, повторил Михаил Игнатьевич:
— Полосатый, полосатый.
И, словно чем-то успокоенный, другою дорогой побрёл к усадьбе.
На последней сосне, погнутой ветром и наклонившейся над обрывом, как будто старавшейся разглядеть себя в тусклом зеркале лужи, которая приняла вид полированной меди, стала куковать кукушка. Михаил Игнатьевич поднял голову и увидел облитую последним сиянием заката птичку, которая смотрела на запад и уныло раскрывала клюв, каждый раз пригибаясь грудью к ветке.
— Ку-ку, ку-ку!
‘Когда же приедет Елена Григорьевна?’ — задумал Михаил Игнатьевич и остановился.
Кукушка продолжала приседать на ветке и раскрывать клюв на тускнеющий запад. Раз, два, три. Он потерял счёт. Через месяц? Потом кукушка взмахнула крыльями и улетела.
Пар белел и сливался с сумраком. Белые небеса, земля, белые дали населили душу Михаила Игнатьевича тоскующими призраками.
Он представил себе розовую улыбку нежных губ Елены Григорьевны и её вникающий ласковый взгляд, в котором всегда было много любви и тревоги и ещё какого-то глубокого туманного чувства. И когда он жадно приникал к этим раскрасневшимся и загадочным губам, в глазах Елены Григорьевны вдруг мелькала тоска. Она нежно отталкивала его, как бы пресыщенная им. Она отдавалась сцене, уходила, уезжала от него, он жил голодный, неудовлетворённый, грезящий о счастье с Еленой Григорьевной в имении Плоском.
Белый пар стлался по траве, в ней бегали и хрипели коростели. И хрипение их было сладострастное, и от него в прохладном весеннем сумраке что-то вздрагивало.
Над ещё безлистными, но уже готовыми распуститься, старыми яблонями замигали белые звёзды.
Войдя через калитку в сад, Михаил Игнатьевич притянул к себе ветку яблони. Уже стали выбрасываться кудрявые зелёные листочки, и почки надулись, клейкие, тугие и нетерпеливые, и казалось, что вот-вот оттого, что звёзды такие белые, сладострастные и тоскливые, развернутся эти почки, и вся ветка забелеет пахучими цветами, и пчела, и шмель жадно прильнут к их мёду.
Низенькие стены были бревенчатые, и пахло в доме сосной. Большие гравюры под стёклами и изразцовая печь белели как привидения в обширной столовой.
Михаил Игнатьевич подошёл к буфету и выпил две рюмки водки.
Его точно ударило по темени.
Устя вбежала босыми ногами в столовую.
— А чай подавать?
Устя была стройная, высокая и почти красивая двадцатилетняя девушка, у неё были серые неглубокие, но зоркие и вместе наивные глаза. В том, как она одевалась и как кроила себе платья, сказывалась первобытная, но милая кокетливость.
— Самовар уже шумит, Михаил Игнатьевич, — объявила она и повернулась к дверям.
Но он задержал её.
— Ты знаешь, что я хотел тебе сказать?
— Знаю, — тихо отвечала она, потупив глаза.
— Зажги лампу.
Молча заправила Устя лампу и подтянула к потолку на блоке. На стол и на пол упал светлый круг.
Михаил Игнатьевич ушёл в тень, сел с ногами на кресло и, потягивая из трубки, проговорил:
— Ну, что же, Устя, я хотел сказать?
— Вам скучно без Елены Григорьевны.
Он засмеялся.
— Проницательная душа.
Устя собирала на стол, и на белой скатерти мелькали её голые руки.
— Что нового у вас?
— Султан околел.
— То-то я не слышу его.
— Он три дня был болен. А сегодня после обеда из него дух вышел. Я зарыла его под яблонею.
— Царство ему немецкое, — проговорил Михаил Игнатьевич. — Ну, Устя?!
Она близко не подошла. Опёршись рукой о край стола, она пальцем чертила на скатерти круги. Румяная щека её была вся на свету, и на её широкой плоской груди невысоко подымались вдали друг от друга две округлости под туго натянутым синим ситцем в белом горошке.
Михаил Игнатьевич пустил клуб дыма, и острое любопытство к этой девушке зашевелилось в нём.
— Прикажите, Михаил Игнатьевич, Филиппу, чтобы он таким мужиком не был, — сердито сказала Устя. — А то он меня сейчас по спине со всего размаха рукой огрел. Да ещё кричит: ‘Берегись, ожгу!’
— Подай самовар.
Михаил Игнатьевич подошёл к столу. И когда самовар был подан, он долго пил чай и пробегал газету, привезённую Филиппом из Чунино. Несколько строк петита оживили его.
— Устя! — закричал он. — А в Пскове Елена Григорьевна имела успех. Пишут: ‘Очаровательная артистка сумела создать новый обаятельный тип. При выходе её из театра, ей была устроена шумная овация. Местными поклонниками её таланта были поднесены ей живые цветы и драгоценная брошь’. — Слышишь, брошь!
Он судорожно захохотал и обернулся. Но Усти не было в комнате. Она ушла пить чай в переднюю. Михаил Игнатьевич опять раскрыл буфет.
Горлышко графина ударилось о хрусталь рюмки, и начинающая седеть голова его быстро откинулась на спину.
Михаил Игнатьевич ушёл в спальню, распахнул окно и стал смотреть в белый сумрак.
Луг от ‘зелёной скамейки’ тянулся до самого окна, над ним колыхался пар. На месте заката расплывалось длинное светлое пятно.
Облокотившись на обе руки, сидел Михаил Игнатьевич, и было что-то полудремотное и томное в его сознании. Слов не было, а только проносились хаотическим вихрем пейзажи, люди, неясные очертания пережитых, но уже обветшалых, впечатлений, туманности.
Он тогда только что приехал с войны и сам считал себя героем. Это было семь лет назад. На вечере Рагозиных пела Елена Григорьевна в простеньком белом платье, красивая и нежная, похожая на грёзу или на милый белый цветок. Он не сводил с неё глаз.
Она увидела его и вдруг подошла к нему. Сразу загорелся их роман… Но когда же он поцеловал её? Не было первого поцелуя. Или она первая поцеловала его? Хлопоты о разводе с Верой Михайловной, драматические курсы, угарная жизнь в Петербурге, ссоры и примирения и ревнивые сцены — какой пёстрый калейдоскоп больших и малых страданий, острых наслаждений, прерванных мгновений счастья развернулся перед ним!
— Устя!
В соседней комнате затопали босые ноги и остановились у дверей.
— Что прикажете, Михаил Игнатьевич? — дрожащим голосом спросила Устя.
— Поди сюда.
Она вошла не прямо, а сделав полукруг по комнате, подержала руку на спинке кровати и приблизилась к Михаилу Игнатьевичу.
— Устя, зачем Елена Григорьевна вышла за меня?
— Любила вас.
— Но она разлюбила меня?
— Почём же я знаю.
Михаил Игнатьевич видел Устю в сумерках белой ночи, и её небольшие глаза казались теперь тёмными, большими и звездистыми.
— Чего убиваетесь!? — проговорила Устя с оттенком участия. — Отчего же вы не поехали к барыне?
— Оттого, что барыня не одна, с нею труппа. Ты знаешь, что такое труппа?
— Знаю, комедию играют.
— А я не могу играть комедию. Я жизни хочу. Ты что скажешь?
— Ничего. Но если бы я кого полюбила, я бы за тем в Сибирь поехала.
— А за мною?
Устя промолчала и только переступила с ноги на ногу.
— Как кому.
— А вот барыня не любит меня. Устя! Пойди-ка сюда.
Устя ступила несколько шагов. От её ситцевого платья повеяло холодом на спущенную руку Михаила Игнатьевича.
— Отчего ты босиком ходишь?
— Легче…
— Так огрел тебя Филипп?
— Он уже очень большую волю себе взял, — заговорила Устя и гордо закинула голову. — Я уйду из Плоского, если вы ему не скажете.
— Не уйдёшь. Только слушай, Устя… Я свил гнездо для Елены Григорьевны, мечтаю о ней, жду её, я весь измучился. Что? Если бы я поехал к ней, разве бы я увидел её? Она там вся чужая. Прожил же я в Петербурге полгода около неё. Но если я такую жертву принёс ей, что стёр свою личность перед ней, и меня иначе не называли как по её сценической фамилии, то разве она не может в Плоском провести лето? Она отдохнула бы, мы бы её в молоке купали. Что ей брошка? Она истощённая и худенькая, посмотрела бы ты. И от румян и белил, и бессонных ночей кожа на лице у неё стала старая. Во мне всё изныло, Устя.
Устя стояла у кресла Михаила Игнатьевича, и грудь её высоко поднималась.
— Ты что-то хочешь сказать, Устя?
— Завтра барыня приедут, — произнесла она сквозь слёзы.
— Уже целую неделю она едет… Нет любви у неё ко мне. У тебя холодные ноги, Устя.
Устя пошатнулась и упёрлась руками в грудь Михаила Игнатьевича. Голову свою она наклонила так низко, что коса её переползла через плечо и упала на Михаила Игнатьевича.
— Устя, — сказал он, обнимая её, — у меня сердце болит, и я думаю об Елене Григорьевне, если бы она была уже здесь! Если б ты знала, Устя! Скоро запоют соловьи. Она пела как соловей, когда пела для меня. Она пела только для меня, слышишь? Но когда она запела для других, сказали, что у неё слабый голос, и тогда она стала драматической актрисой, чтобы только быть для других. Ей надоело быть для меня. Для других, всё для других.
— Ах, барин.
Тяжёлая коса Усти скользнула по шее Михаила Игнатьевича. Она хотела отклонить его голову и отстраниться от него, и не могла.
— Барин, Михаил Игнатьевич, — произнесла она и всхлипнула.
Его грудь тоже всколыхнулась.
— Ну, что вы, барин. Ну, полно, барин! — сквозь слёзы стала говорить Устя.
— Ты жалеешь меня? — спросил он, поднимая голову.
Устя распрямилась, коса её зазмеилась вдоль стана…
— Меня надо пожалеть, Устя. Ах, Устя. Не любит, не любит. Что я для неё? Я честно говорю. Устя, не смей уходить от меня…
— Конечно, вы любите барыню, а я вам ни к чему, — прошептала Устя.
— Устя, на тебе мокрое платье… и песок… Прямая и глупая как мраморная колонна… Филипп влюблён в тебя?
— Барин, нехорошо так.
Обеими руками она обняла его и положила его голову к себе на грудь.
— Барин, я честная, — истерически вздрагивая, смеясь и прижимаясь к Михаилу Игнатьевичу, заговорила Устя. — Филипп не знает меня. Миленький!
С инстинктом животного, Устя, скользя и выгибаясь, послушно пошла навстречу внезапному исступлению Михаила Игнатьевича.
Окно оставалось открытым. Клубился пар. Словно рои призраков носились по лугу, собираясь на покой, чтобы растаять перед зарёю. Долго — пока не дрогнул сумрак, и не заалели небеса, мерно — скрип, скрип — хрипели в траве сладострастные коростели. Вздувалась почка на яблонях, и к утру показалось несколько белых цветов, обрызганных росою. И внезапно запел первый соловей.
В десятом часу Устя вбежала в спальню и, растолкав Михаила Игнатьевича, сказала с надрывом, побелевшими губами:
— Елена Григорьевна приехали.
Михаил Игнатьевич быстро оделся и причесался перед зеркалом. Он смотрел на себя и видел точно другое лицо. У него сохранилась ещё красота молодости. Длинный горбатый нос его и чёрные глаза под высоким белым лбом пленили когда-то Елену Григорьевну. Усы и борода у него были тёмно-русые. Но теперь кто он? Узнает ли его Елена Григорьевна? Глаза его потускнели, и бесцветная, мелкая улыбка бродила на губах.
Донеслись весёлые голоса. Кто ещё?
Михаилу Игнатьевичу стало неловко, и, схватив чухонскую трубку, он зажал её в зубах и, раскуривая, вошёл в столовую.
Устя металась около буфета. В золотом свете солнечного пыльного луча стояла тоненькая женщина в жёлтых волнистых искусственных волосах, в красивом тёмном платье и с увядшим лицом, на котором ярко горели глаза.
В двух шагах от неё стоял бритый, лет двадцати трёх человек, в очень светлой паре и в таких безукоризненных воротничках, что казалось, он только что нарядился. У него были курчавые волосы и жёлтые ботинки. Щёки его были худые, точно он нарочно втянул их, глаза круглые.
— Здравствуйте! — сказала молодая дама, покраснев до бровей и дружески подойдя к Михаилу Игнатьевичу. — Ну, как вы поживаете? Вы смотрите на меня и не узнаёте? Да, и вы изменились. Но это хорошо, не правда ли, что каждый раз мы кажемся друг другу новыми. Манька, поди сюда. Познакомьтесь, Михаил Игнатьевич. Мой товарищ по сцене. Давайте нам есть — мы проголодались.
Она потащила мужа за руку и рядом с ним опустилась на диван.
Устя бестолково заметалась по столовой. Она ставила чайную посуду на стол и снова прятала её в буфет.
— Ты с ума сошла! — сказал Михаил Игнатьевич.
— Верно, обрадовалась мне? Вы, Устя, обрадовались, что я приехала? — весело спросила Елена Григорьевна и подбежала к Усте. — Вместе похозяйничаем.
Она дотронулась рукою до её плеча.
— Масло есть? Молоко есть? Цыплята? Вино?
Устя как тень бесшумно толкнулась в дверь и пропала.
Пришёл Филипп и подал самовар.
— С каким поездом ты приехала? — спросил Михаил Игнатьевич.
— По другой дороге. И с другой станции. Взяли тройку. Надо было заглянуть в Брест. Но не выгорело, иначе бы вы не дождались меня ещё недели две… Ну! Вы недовольны, что я приехала?
Она кокетливо и нежно посмотрела на мужа и, сказавши в сторону: ‘Извини, Манька, дело домашнее’, — поцеловала Михаила Игнатьевича.
— Боже, до чего вы пропахли табаком! Но для сельского хозяина стильно. Я вас люблю и обязана любить и сельское хозяйство.
— Ты любишь меня? — покосившись на актёра, с усмешкой спросил Михаил Игнатьевич.
— Я уже обмолвилась. Но я ужасно, ужасно устала…
Она положила голову на плечо Михаилу Игнатьевичу.
Манька достал папиросу и стал затягиваться, и когда затягивался, щёки его делались ещё худее. Чтобы не мешать супругам, он вышел в другую комнату.
— Он так голоден, что как бы там не умер, — сказала Елена Григорьевна. — Расскажите что-нибудь о себе!
— Я читал о тебе.
— Вы ревнуете. Я уже по вашему тону слышу… Но вы здоровы?
— Вы вспоминали меня?
— Каждый день — чаще даже, чем следовало. Случалось, вы мешали мне. Но послушайте, что у вас за прислуга? Эта милая девушка провалилась сквозь землю.
— Сейчас!
Михаил Игнатьевич сорвался с дивана и пошёл за Устей. В соседней комнате Манька что-то насвистывал. Елена Григорьевна закинула руки за голову и дремотно опустила ресницы. Они были у неё длинные, красивые, тёмные.
Минут через пять вошла Устя с распухшим от слёз лицом, принесла яиц, окорок, сливок и жареную курицу. Она не положила, а как-то свалила всё на стол. Свист стал веселее, и актёр явился в столовую. Весёлыми круглыми глазами смотрел он на окорок.
Елена Григорьевна полулежала с опущенными веками.
Устя высыпала в чайник весь чай и забыла, что с ним делать. Михаил Игнатьевич большими шагами мерил коридор и не хотел входить в столовую. Актёр подождал и принялся за окорок.
— А где же Михаил Игнатьевич? — вздрогнув и раскрыв глаза, вскричала Елена Григорьевна.
И, услыхав шаги его, выбежала в коридор.
— Что с вами? — спросила она.
Он взял жену под руку, подвёл её к итальянскому окну, так, что она вся была на свету, и спросил с прищуренными глазами:
— Кто он?
— Вы про кого?
— Про этого… Кто он вам?
Елена Григорьевна насмешливо посмотрела на мужа своими красивыми глазами.
— Разве я вам не сказала?
— Но зачем вы привезли его в Плоское?
— Чтобы не скучать, — я буду разучивать с ним роли.
Когда она говорила, всё лицо её покрылось розовыми пятнами, подбородок задрожал, но она сдержала себя.
Михаил Игнатьевич снова пошёл по коридору. Долго молчал он и, наконец, проговорил:
— Неужели он пробудет у нас всё лето?
— Может быть, неделю, я сама не знаю, сколько пробуду у вас.
Михаил Игнатьевич крепко сжал её руку.
— Я люблю вас, не будьте холодны.
— Нет, вы не любите меня, — гневно возразила Елена Григорьевна, — если бы я была на вашем месте, и вы были бы артистом… Разве жизнь вместе так дурна? Я бы уважала и любила ваш мир. Ведь в этом же счастье, Михаил Игнатьевич. Душа дрожит. Ну, как вам не стыдно. Вы любите меня и не любите того, что я делаю. Оставьте меня.
Она высвободила руку.
— Пойдёмте хотя завтракать, — сказала она.
— Выслушайте меня, — заговорил Михаил Игнатьевич. — Ну, будь артисткой, но не будь чужой для меня в моём доме. Я хочу, чтобы ты здесь, по крайней мере, была моей. Ваши закулисные нравы мне невыносимы. Плевать мне, что Завылов — знаменитость, но он посадил тебя на колени при мне и поцеловал… Я до сих пор не могу забыть этого.
— Странный вы, — со счастливой улыбкой сказала Елена Григорьевна, — не было в этом дурного. Напротив, мне было так хорошо. Я растрогала его своей игрой.
Она подняла голову с горделивым чувством и вошла в столовую.
Наливая в стаканы чай и делая бутерброды, она болтала, а подбородок её всё дрожал.
— А у вас какое амплуа? — спросил Михаил Игнатьевич, нехотя подвигая коньяк гостю.
— На провинциальных сценах числюсь первым любовником, но готовлюсь с помощью Елены Григорьевны пробраться в Петербург, — на вторые роли.
— Так-с.
Михаил Игнатьевич впился в актёра угрюмым взглядом. Тот вежливо смотрел на него.
— Что же ты сама ничего не ешь? — проворчал Михаил Игнатьевич, переводя тяжёлый взгляд на жену.
— А я уж ничего не хочу. Я поела.
— Ну, так пройдёмся. Помнишь ‘зелёную скамейку’?
Елена Григорьевна подала мужу руку и вышла с ним в сад.
— Ты так давно не была в Плоском, целую вечность. А сад разросся. Яблони начали цвести.
— А соловьи поют?
— Сегодня утром один запел.
— Один? Перед моим приездом?
— Перед твоим приездом, — ответил Михаил Игнатьевич и вспомнил Устю.
— Хорошо пел?
Платье Усти мелькнуло за безлистными деревьями.
— Устя! — в смущении закричал Михаил Игнатьевич. — Ступай к гостю. Может, ему что понадобится.
Устя заплетающимся шагом пошла по другой дорожке и по ступенькам поднялась в дом. Елена Григорьевна обернулась и задумчиво следила за ней.
Муж торопил Елену Григорьевну.
— А знаете, мне грустно за вас, — сказала она, поворачиваясь к нему и становясь нежной. — Вам счастья надо, а вы не знаете, как его взять.
— Я — обыкновенный смертный. Где уж мне.
— Вы могли бы быть счастливы даже ещё и со мной, — наклонив голову и покраснев, сказала Елена Григорьевна.
Михаил Игнатьевич поднёс её руку к губам и поцеловал.
Из калитки они через луг под нежарким весенним солнцем дошли до ‘зелёной скамейки’.
— Я не скажу, что бы вид был красивый, — засмеялась молодая женщина. — Всё та же лужа и ободранные сосны.
Михаил Игнатьевич выпустил её руку. Елена Григорьевна сидела на скамейке и смотрела то на лужу, то на Михаила Игнатьевича.
— Бог знает, как я тебя ждал, — начал он. — Почему тебе кажется Плоское таким скучным? Благоустроенное имение и дом — полная чаша. Есть соседи.
— Я же приехала.
— Так ты не веришь, что я тебя люблю? — спросил он.
— Я вас люблю, потому что желаю вам счастья, а вы — нет.
— Ты даже сейчас холодна со мной.
— Может быть.
— У меня поднимается какой-то ком к горлу. Где, всё-таки, ты выкопала его? И называешь его Манькой… Какая фамильярность!
— Из него может выйти хороший актёр. Он ещё не развит, но, может быть, я поработаю над ним. Хорошо зажечь душу.
— На что тебе его душа?
— Она нужна тому богу, которому я служу.
— Что же, Манька влюблён в тебя?
Она взглянула на мужа и засмеялась.
— Может быть.
Он знал, как искусно она владеет собою, и больше не расспрашивал. Но от мысли, что она на словах сильнее его, и что она может, если захочет, обмануть его, он покраснел.
— Послушай, — заговорила она на ‘ты’ с мужем. — Ну, что дуришь. Право же, ты совсем одичал. Ведь этак ещё немного, и станешь меня бить!
Она прочитала в глазах его какое-то особое выражение, какое бывает у мелких людей уверенных в своей силе и безнаказанности, и лихорадочно рассмеялась.
Но она сделала над собой усилие, словно играла трудную роль. И, взглянув на мужа тягучим взглядом, она припала к плечу его и медленно сказала:
— Поцелуйте… если… хотите.
Лицо Михаила Игнатьевича внезапно помолодело, глаза радостно вспыхнули, и он наклонился к её губам.
— Барин!.. Барин! — закричала Устя, выбегая из-за сосен, бледная, трясущаяся, заплаканная, ставшая некрасивой, и злая. — Я за подбородок себя никому не позволю брать! Я не какая-нибудь актёрка! Руки коротки! — вопила она.
Михаил Игнатьевич вскочил и сам побледнел.
— Повтори! Что? — спросил Михаил Игнатьевич.
Глаза Усти налились слезами, и они посыпались как горох.
— Отправьте меня из имения. Отправьте. Ой, мама моя, мама!
Елена Григорьевна застенчиво посмотрела на мужа. Всё его красивое горбоносое лицо перекосилось, и в углах губ показалась пена. Он взглядом, в котором трепетала ненависть, ответил на взгляд жены и быстро пошёл через луг к усадьбе.
— Пусть он убирается сейчас же к чёрту! — громовым голосом, не оборачиваясь, закричал Михаил Игнатьевич.
— Устя, он с вами полюбезничал? Вы ему понравились?.. Вы простите его… А вы бы сами отшили его! — сконфуженно начала Елена Григорьевна.
Она взяла за руку Устю.
Устя вырвала руку.
— Нельзя сироту обижать! Я — сирота. Я одна у матери!
— Михаил Игнатьевич! — вскрикнула Елена Григорьевна и побежала за ним.
Он остановился. Спотыкаясь, по кочкам, бежала Елена Григорьевна. Щёки её разрумянились, глаза блестели. Вся та красота, которою когда-то цвела Елена Григорьевна, воскресла, и душа Михаила Игнатьевича содрогнулась. Только крашенные жёлтые волосы были другие, и странно было видеть их на том прежнем живом и молодом лице.
— Что тебе, Лена?
— Неужели вы будете грубы? И без того уже он сделал пошлость! Стойте, я сама скажу Маньке.
— Как ты смеешь называть его Манькой?! Опомнись. Разве я тебе не муж? А, ты чужая — так и Устю ещё хотят отнять от меня! И Устю!
Устя, шедшая позади, завыла.
— Не будет теперь мне жизни в Плоском. Не будет!
Краски быстро погасли на лице Елены Григорьевны. Она посмотрела на мужа и на Устю — и начала.
— Я не знала, что… Устя… я не догадалась. А теперь мне всё понятно. Михаил Игнатьевич, ну, полно. Мой молодой товарищ неразвитой и легкомысленный, и он виноват, что слишком сверху отнёсся к Усте. Вы должны успокоиться, он сам уедет. Растерянность и слёзы Усти, однако, имеют другую причину. То, что обидело её, только предлог. Одним словом, я тоже уеду. Слушайте, Михаил Игнатьевич, я никого не любила, кроме вас, и, значит, вам не изменяла, некогда было любить вас, правда. Душа моя была занята тем, что вам так неинтересно, и что мне так дорого. Наши души не совпадали, и всё же, я вас любила, как могла. Я мечтала, что приеду, и душа утонет в той любви, которую вы сохранили ко мне, потому что мне и такая любовь нужна, но я опоздала. Ничего, вы будете счастливы. Вам необходима Устя, она ближе вам, чем я.
— Елена Григорьевна.
— Посмотрите мне в глаза, у меня к вам доброе чувство, — продолжала она. — Я часто сама думала: неужели вы этого ищете? И вот вижу, что вы нашли, и я не ошиблась.
Она обернулась.