ПЛЕЩЕЕВСКИЙ БУНТ
(Эпизод из крестьянских волнений)
ПЛЕЩЕЕВСКИЙ БУНТ
(Эпизод из крестьянских волнений)
(Напечатано в журнале ‘Древняя и Новая Россия’, 1877 г., т. III. No 10).
Плещеевский бунт, Трефолев Леонид Николаевич, Год: 1877
Время на прочтение: 14 минут(ы)
А. Н. Трефолев. Избранное
Ярославское книжное издательство, 1955
Князь Николай Сергеевич Гагарин, владелец громадного состояния, которое досталось ему вместе с братом его кн. Сергеем Сергеевичем после смерти родителей, уехал в 1821 году за границу. Управление своим имением он поручил отставному капитану Ивану Антоновичу Каппелю.
Крестьяне вскоре почувствовали на себе тяжелую руку управителя. Гордый, недоступный для народа Каппель отягощал его различными поборами, вероятно без ведома князя Гагарина, не знавшего ‘из своего прекрасного далека’, что творится в его вотчинах. Нужно при этом заметить, что предоставленная почтенному капитану власть была самая широкая, бесконтрольная: в силу формальной доверенности он мог отдавать крестьян в солдаты, имел право ссылать в Сибирь — ‘за похищение княжеского интереса, дурные поступки, нерадивость к домостроительству’, и т. д. Одним словом, судьба не одной тысячи русских людей была вверена немцу, и притом злому немцу-формалисту. Удивительно ли, что Каппель, преследуя строго ‘нерадивость’ и подражая всесильному человеку своего времени графу Аракчееву, хотел водворить в гагаринских владениях те же знаменитые порядки, какие существовали в злополучном селе Грузине, где все стояло в струнку, где все доходило до последней степени безобразной, гнетущей вымуштровки добрых старых времен.
Так как вотчины князя Гагарина были разбросаны по многим губерниям (Рязанской, Тамбовской, Тульской, Нижегородской, Тверской, Владимирской, Московской и Ярославской), то под командой Каппеля находились второстепенные управители. Эти маленькие деспоты, по большей части немцы и поляки, ловко обделывали свои темные делишки, сам же начальник их гордился тем, что под его рукой состоит больше людей, чем в некоторых микроскопических германских княжествах. Владения Лихтенштейн и tutti quanti {tutti quanti — всякие другие (прим. ред.).} как по населению, так и по пространству были далеко меньше владений князя Гагарина. В одном Ярославском уезде этому русскому барину принадлежало более 1 300 душ мужеского пола — вся Плещеевская волость, которая досталась ему по наследству от г. Яковлева.
Долготерпение народа, угнетаемого как самим Каппелем, так и его фаворитами и фаворитками, когда-нибудь должно же было кончиться, и, действительно, Плещеевская волость в 1826 году взволновалась. Эти волнения, сопровождаемые потоком крови, и составляют предмет нашей статьи, составленной по архивным документам и рассказам стариков-крестьян, которые пережили так называемый ‘Плещеевский бунт’. Не следует, однако, думать, что означенные волнения приняли грозный размер, что они сопровождались народною, всегда жестокою местью, обращаемою преимущественно на иностранцев. Нет, уж если и была пролита кровь, то никак не немецкая, а русская.
В первых числах февраля 1826 года крестьяне, составив мирскую сходку, написали к ярославскому губернатору Александру Михайловичу Безобразову слезную жалобу, в которой объяснили все притеснения своего начальства, именно — бурмистра Алексея Степановича Шаруева и купца Киселева, управляющего писчебумажного фабрикою князя Гагарина. По словам крестьян, эти лица, войдя между собою в сделку, отняли у них 1 750 четвертей хлеба. Нарушив порядок, издревле существовавший на фабрике, они принуждали работать в праздничные и царские дни и за неисполнение тяжелых уроков наказывали бесчеловечно, старики лет 60 и 70 употреблялись ‘беспрерывно’ для перевозки фабричных материалов из Ярославля в Москву и обратно. ‘Женщины беременные, и вскоре после родов, не получив выздоровления, также изнуряются работаю и страдают жестоко на фабрике от зловонного воздуха, а лечить их бурмистр не хочет, самим же нам, крестьянам, не до леченья: мы думаем только о куске насущного хлеба, и чтобы заработать его вместе с оброком — трудимся дома все ночи на-пролет’.
С этой просьбой пришла в Ярославль громадная толпа, человек в триста. Губернатор успокоил ‘бунтовщиков’ обещанием, что на будущее время он не допустит никаких злоупотреблений. Вероятно, дело кончилось бы мирно, при взаимных уступках с обеих сторон. К несчастью, в то время, когда крестьяне возвратились домой, их встретил немец Каппель, грозивши так:
‘Вот я вас, бунтовщики! Поезжайте назад в Ярославль за лесом — все до одного! Это будет вам наказанием’.
В сущности такое наказание не отличалось особенной строгостью, но известно, что одна искра производит ужасный пожар, одна капля переполняет чашу. Крестьяне составили вторично мирскую сходку и решили на ней следующее: ‘Так как губернатор обманул нас, так как он сказал, что мы получим облегчение, а вместо того мы видим от управляющего новые тягости, — то отправить в Питер, к самому батюшке-царю, двух ходоков, и пока не последуют от царя-государя великия милости, до того времени не повиноваться вотчинному правлению, а друг за друга стоять крепко’. Десятские ходили по домам и собирали на отправление ходоков по 50 коп. с человека. Таким образом составилась значительная сумма, и крестьянские послы Степан Гусев и Андрей Козлов поехали в столицу, где незадолго перед тем, каких-нибудь месяца за два, произошла кровавая драма. Гагаринские крестьяне объяснили по-своему события 14 декабря: они думали, что император хотел дать им свободу, почему-дескать и ‘взбунтовались дворяне’, а царь, любя народ, велел палить в них из пушек ядрами…
Дальнейшие подробности о волнениях между гагаринскими крестьянами в 1826 году нам неизвестны. Знаем только, что из 213 человек, привлеченных к суду уголовной палаты, наказаны были кнутом двое и плетьми тридцать семь человек, в том числе 16 ушли в Сибирь на поселение, а остальные после наказания возвращены в вотчину.
Андрей Козлов с товарищем подали императору Николаю всеподданнейшую просьбу такого содержания:
‘Августейший монарх, всемилостивейший государь!
Наслышаны будучи от всех верноподданных о великом милосердии вашем, осмеливаемся пасть пред монарший престол со всеподданнейшею просьбою… Господин наш, уехав на теплые воды, препоручил управление нами одному чиновнику,— Ивану Антоновичу Каппелю {Капитан Кашель был переименован в коллежские асессоры, но воинственный характер его от этой перемены нисколько не изменился.— Л. Т.}, в полную его волю. И оный управитель, доведя до крайности, разоряет нас и бьет без пощады, наказывает без всякой причины и 350 человек сосланы в город Ярославль в рабочий дом, и два месяца содержались в оном, из числа оных крестьян наказаны многие плетьми публично и двое кнутом, сослано в Сибирь 15 человек, в самое то время поставлено было по 100 человек конницы и пехоты, чрез что и пришли мы в крайнее разорение, о чем и утруждали всеподданнейшею просьбою ваше императорское величество. Всемилостивейший государь! воззри милосердным оком своим на подносимую у сего несчастных крестьян просьбу, повели милостиво разобрать наше дело кому следует, и нас избавить от управления сего управителя, — за что пред алтарем Всевышнего Творца будем воссылать теплые моления наши о здравии и долгоденствии вашем и всего августейшего дома’.
Статс-секретарь Лонгинов доставил эту просьбу министру внутренних дел Линскому, который поручил ярославскому губернатору А. М. Безобразозу сделать ‘строжайшее исследование…’ Андрей Козлов и Степан Гусев, по высочайшему повелению, должны были выехать на родину, но Козлов ловко скрылся, кажется, в Кронштадте, откуда он послал при посредстве своей жены письмо, объяснявшее доверчивым крестьянам следующее: ‘Дело идет в пользу нашу. Подписано уже царем, великим князем Михаилом Павловичем и всеми сенаторами, — с коего дела вышлю копию, а теперь, православные, мне деньги нужны — пришлите!’ Разумеется, доверчивый народ не сообразил, что здесь под радужными надеждами скрывается бессовестное надувательство: великий князь Михаил Павлович не был открытым сторонником эмансипации, и почему его имя играло некоторую, довольно видную роль в описываемой истории, мы решительно недоумеваем. Кажется, мечты о защитниках свободы бродили в России совершенно случайно, бессознательно, без понимания значения той или другой высокопоставленной личности. Идеи о свободе проникали в народную массу, но были чрезвычайно смутны. Так, например, крестьяне князя Гагарина нетерпеливо желали получить какую-то ‘копию со свободы’, думая, что она, эта желанная ‘копия’, близка и придет из Питера не сегодня, так завтра, вместе с ‘ходоком’ Андреем Козловым. Последний получил от вотчины значительные деньги на расходы по отысканию воли. Это обстоятельство не могло ускользнуть от земской полиции.
6 февраля 1827 года явился к ярославскому губернатору Александру Михайловичу Безобразову земский исправник Корнилов.
— Ваше превосходительство! — отрапортовал исправник.— Гагаринские крестьяне опять бунтуют, не хотят работать, вышли из повиновения… Что изволите приказать?
— Сейчас поезжайте к бунтовщикам, — распорядился губернатор.— Примите строгие меры!.. Ну, а тех крестьян, которые не обратятся к порядку, доставьте сюда, в Ярославль. Я сам их вразумлю.
Исправник уехал. На другой день Ярославский полициймейстер принес Безобразову весть, что в городе неблагополучно: более 60 человек крестьян ходят по улицам и ищут грамотея, который бы написал жалобное прошение к государю. Безобразов велел забрать их всех до одного в полицию, и там разделил толпу на две части: главнейших ‘бунтовщиков’ приказал арестовать для допроса, а прочих отослать домой. Это было немедленно исполнено. Но утром 9 февраля к губернаторскому дому двинулась толпа уже в пять раз больше прежней. Крестьяне объяснили Безобразову свое неудовольствие на управителя и, вследствие грозных расспросов губернатора, открыли ему (по словам официального документа), что ‘причиною такового их поступка есть приходский их поп Михайло, который в церкви служил им молебен о из бавлении их от тягостных господских работ, и при крестном целовании увещевал их стоять друг за друга’. Для Безобразова это известие, конечно, имело особенную важность, он полагал, что арест священника произведет на крестьян сильное впечатление. Но прежде чем эта строгая мера была исполнена с согласия духовной консистории, губернатор, ‘в страх и пример прочим’, наказал розгами четырех крестьян, остальные были отпущены без наказания, с приказом идти в деревню и сидеть там смирно, тише воды, ниже травы! Вслед за ними поскакал чиновник особых поручений князь Ухтомский, обязанный губернатором разобрать на месте жалобы крестьян: справедливы ли они, и если действительно откроются какие-либо злоупотребления, то ‘восстановить правила доброго хозяйства, вместе с земским исправником’.
Дознание этих официальных лиц не обнаружило, чтобы крестьяне испытывали жестокость управителей. Однако при всем желании земской полиции окончательно оправдать одну сторону и обвинить другую, этого нельзя было сделать, потому что многие факты говорили за себя очень громко и красноречиво, гораздо красноречивее тихого народного стона. Между прочим, князь Ухтомский и земский исправник донесли губернатору, что на писчебумажной фабрике крестьяне употребляются в работу без отдыха, даже по воскресеньям и праздничным дням.
Ярославское губернское правление немедленно обязало арендатора фабрики купца Киселева не изнурять рабочих людей. Повидимому, крестьяне успокоились. Губернатор донес министру внутренних дел о ‘воцарившейся повсеместно тишине’. К сожалению, она, эта вожделенная тишина, продолжалась недолго.
22 марта прискакал в Ярославль главный управляющий имением князя Гагарина капитан-коллежский асессор Каппель. Он объяснил губернатору, что крестьяне, после сделанных им вразумлений, обратились к работам и ‘продолжали исправно трудиться’ до 16 марта, но с этого дня вся вотчина опять зашумела и вышла из повиновения: собираются сходки, крестьяне делают складчину с целью нанять писца для сочинения другой жалобы государю. ‘В волости началась совершенная анархия, и — заявлял Каппель — меня никто не слушает, все отвечают дерзко и ждут свободы, толкуют, что государь даст им свободу не далее нынешней весны’. Заключительные слова доноса, сделанного Каппелем, указывали на того же священника Михаила, как на главного виновника беспорядков, причем немец Каппель уверял, что этот русский поп действует с корыстной целью, получая от мужиков деньги за свои возмутительные проповеди. Почтенный немецкий человек знал хорошо, какая судьба готовится православному священнику вследствие хитро составленного доноса, но не затруднился явиться с ним к губернатору, который уже и без того был враждебно настроен против отца Михаила, а потому взялся за преследование его с особенной горячностью.
Земский исправник подтвердил донос Каппеля. ‘Крестьяне (рапортовал исправник) найдены мною в таком возмутительном состоянии, что никакие с моей стороны вразумления ими не приняты: все они отзываются единогласно, что не обратятся к порядку дотоле, пока не получат от государя императора ответа на их жалобу’. Далее исправник доносит, что молва о близкой свободе раздается в народе все сильнее и сильнее.
Этот рапорт имел решительное влияние на губернатора: до получения его он еще сдерживался, колебался между двумя намерениями: действовать или силой своего красноречия, или силой ружейных прикладов, теперь же, по мнению Безобразова, пришло время сокрушить вопиющее зло строго и быстро. Многие дворяне уже роптали на губернатора: ‘Что он спит? Мужики бунтуют, кричат: воля! воля! — а наш Александр Михайлович благоденствует… Тут розгами-то ничего не возьмешь, тут нужны другие меры — построже’.
И меры были приняты: рота ярославского гарнизонного батальона, в числе 175 человек, двинулась в поход на гагаринских крестьян. Впереди роты ехал отряд жандармов. Арьергард составляли: губернский предводитель дворянства, подполковник Соколов и полное присутствие земского суда, тут же был и губернатор. Он велел исправнику собрать к своему приезду всех крестьян в одной из деревень, но исправник возвратился и донес:
— Нейдут, ваше превосходительство, упорствуют!
— Где же бунтовщики? — строго спросил губернатор.
— В селе Плещееве… И сколько их там, просто страсть народу, ваше превосходительство!
— Ступайте опять к ним: велите, чтобы они непременно явились в назначенное место, иначе им будет плохо. Я не стану шутить…
Толпа наконец явилась, тут были и старики и мальчики, взрослые также изображали собою не бунтовщиков, а вернее сказать, стадо, идущее на заклание. Старики опирались на костыли, за исключением этого оружия, все были е пустыми руками.
‘Гражданский губернатор (гласит современная записка, послужившая главным материалом при составлении нашей статьи) обратился к ним с кроткими и убедительными внушениями и продолжал оные несколько часов,— но тщетно!’ С намерением подействовать на крестьян эффектной сценой, губернатор велел привести местного священника Михаила, который был уже заранее удален от священнодействия, но еще жил на свободе в селе Плещееве. Попа арестовали и под конвоем отправили в Ярославль. Народ, жалея своего пастыря, выражал свое горе слезами. Многие кричали: ‘Прощай, батько, молись за нас!’
Тогда, по распоряжению губернатора, ‘приступили к другой мере законной строгости’: крестьянин Иван Дмитриев, присужденный уголовным судом к наказанию плетьми за участие ‘в первом волнении’, был положен на дровни, и его начали сечь, ‘в страх другим’. Результат оказался совсем не тот, какого ждал губернатор. ‘Сии непокорные крестьяне выразили новое дерзновение пред лицом начальника губернии и всех тут бывших чинов: они с необычайным криком требовали остановить исполнение приговора над Иваном Дмитриевым’. Губернатор, по словам цитируемой записки, явил себя героем: ‘он бросился в средину толпы и строгим внушением оное буйство остановил, приказав в то же время решение уголовной палаты докончить’. Опять засвистали плети. Народ опять зашумел, но Безобразов, ‘стоя в средине толпы, действия сии (?) прекратил’. Документ, которым мы пользуемся, не упоминает о том, ограничился ли усмиритель бунта словами, или он прибегнул к собственноручной расправе, старожилы же помнят, что дело не обошлось без нескольких вырванных бород.
‘Истощив таким образом все ближайшие средства к убеждению сих крестьян быть в порядке и, видя совершенную невозможность вразумить всех в толпе находящихся, г. губернатор распорядился вызывать к себе каждого порознь для внушения, с тем, буде который, по душевному своему стремлению, совершенно решился быть непреклонным к повиновению, то отделялся бы на одну сторону, а тот, который восчувствует раскаяние, становился-бы на другую’. Вместе с тем батальонный командир подполковник Телегин получил приказание: как скоро число неповинующихся крестьян дойдет до 25 человек, то, окружив их приличным отрядом, немедленно отправлять в Ярославль.
До глубокой ночи продолжался этот разбор. Непреклонные отходили налево, вразумленные — направо. Последних оказалось до 400, а первых 112 человек, все они были отправлены в Ярославль, разделенные на четыре партии. Исполняя губернаторский приказ, ‘вразумленные’ избрали из среды себя 30 человек, для объяснения поводов ко вторичному неповиновению. На другой день они рассказали губернатору, в чем состоят их крестьянские тягости и нужды. Выслушав ответы, Безобразов нашел, что они очень разноречивы и что все крестьяне стремятся представить свое положение в более худшем виде, чем оно есть на самом деле. Кроме обременительных работ на фабрике, крестьяне указали, что их, главным образом, разоряет отвозка фабричных изделий в Москву с платою от конторы по 25 коп. с пуда, тогда как они должны приплачивать своих денег, зимою от 30 до 35 коп., а летом — до 70 коп. с пуда. ‘Ни малейших видов жестокого обращения (гласит официальный историки какой-либо нужды в домашнем их быту не обнаружено’. Губернатор вместе с чиновниками обозрел все хозяйство и нашел, что оно идет прекрасно, ‘в лучшем виде’. Однако ‘его превосходительство вменил себе в обязанность, поставя на вид главноуправляющему все жалобы крестьян, поручить ему заняться немедленным составлением положительных правил о работах фабричных людей и представить оные к нему на рассмотрение’.
Между тем, зная, что ‘остатки духа непокорности еще существуют в обратившихся к повинению крестьянах’, губернатор нашел нужным усилить за ними надзор. С этой целью оставлен был на месте дворянский заседатель земского суда Степанов с двумя офицерами и 70 солдатами, потом команду эту, как недостаточную, увеличили сотней рядовых фурштатской команды под начальством капитана Вольского. Сделав такие распоряжения, губернатор возвратился благополучно в Ярославль и приступил к допросам крестьян, оставшихся непреклонными. Они показали то же самое, что и остальные. ‘Ждем великих государевых милостей’, — прибавили они, заключив свои жалобы. Впрочем, 28 человек согласились работать, а прочие 84 человека, несмотря на угрозы губернатора, отказались от повиновения фабричному и сельскому начальству. Вследствие тесноты ярославского острога их заключили в тюремных замках соседних городов до окончания над ними суда…
Наступала пасха 1827 года. Пред светлым воскресеньем ‘губернатор, заботясь об участи содержащихся в тюрьмах и, желая вновь показать непокорным крестьянам милосердие правительства, велел полициймейстерам тех городов, в коих они содержатся, вновь допросить их с убедительностью о раскаянии, и буде они учинят сие, то обязать их подписками в повиновении и доставить таковых в место жительства’. На это согласился только один арестант в даниловском остроге, прочие отказались. ‘Мы не виноваты, нам не в чем просить прощения!’ Вот все, что выслушали от них господа полициймейстеры, которые, разумеется, не обладали ораторским талантом,— да и сам губернатор Безобразов, этот ‘Демосфен по красноречию’, как говорили его подчиненные, ярославские чиновные особы, не мог склонить к миру людей, решившихся поставить на своем. Братья и отцы их видели в них мучеников за свободу, и потому, желая разделить с ними одинаковую участь, опять начали уклоняться от работ. Дворянский заседатель Степанов донес губернатору, что многие крестьяне, несмотря на строгие меры, принятые через посредство воинской команды, при высылке на работу ‘учиняют ослушание’. Наконец 206 семейств заявили Степанову: ‘Мы, ваше благородие, работать не будем, — пусть что хотят, то и делают с ними ваши солдаты! За нас стоит цесаревич Константин!..’ Теперь уже крестьяне возлагали надежду на старшего брата императора Николая… А цесаревич, живший тогда в Варшаве, и не воображал, что имя его прославляется ярославскими крестьянами, как имя народного благодетеля и заступника!..
4 мая прибыл в Ярославль флигель-адъютант полковник барон Строганов. Император возложил на него важное поручение: ‘установить порядок в имении князя Гагарина, неповиновением крестьян нарушенный’. Барону были сообщены губернатором все данные об этом деле. Рассмотрев его, барон вызвал к себе из ярославского острога всех крестьян, замешанных в описываемой истории, ‘долго убеждал их обратиться к порядку и принести чистосердечное раскаяние, но упорство их было непреклонно’.
Испытав неудачу, Строганов отправился в имение князя Гагарина, ему, конечно, сопутствовали губернские и уездные власти. Как и прежде, народ был разделен на две партии, ‘добрых’, т. е. смирившихся крестьян, оказалось 163 человека, а ‘бунтовщиков’ — до 200, последних окружала фурштатская команда. Гарнизонные солдаты стояли перед ними в строевом порядке с заряженными ружьями.
Губернатор первый обратился к народу, который шумел и спрашивал о Строганове, ‘что это за барин?’
— Посланник государя, — сказал губернатор.— Он прислан его императорским величеством смирить вас, бунтовщиков. В последний раз вам предлагается царская милость — прощение.
— Работайте на помещика и не бунтуйте, — прибавил Строганов.— Это есть непременная воля царя.
— Неправда! Обман! — раздалось в толпе.
Строганов часа три говорил с народом, но все убеждения его пропали даром. Семь человек крестьян, шумевших более других, были наказаны розгами, они не издали ни одного стона, хотя фурштатские солдаты секли жестоко, беспощадно. Эта кровавая расправа не усмирила остальных.
— Секите и нас! — требовали крестьяне.— Разве они виноватее? Мы все за одно, мы целовали крест стоять крепко друг за друга и будем стоять, пока не возвратятся из Питера наши ходоки…
Видя, что в толпе находятся старики и малолетки, барон Строганов не решился подвергать их тому же наказанию, какое готовилось для взрослых: все имевшие более 70 и менее 20 лет были отведены в сторону, остальных, 140 человек, немедленно повели скованными в Ростов и Ярославль, где и разместили по острогам. Тесные камеры были битком набиты, так что тюремные смотрители, люди не очень мягкосердечные, высказывали опасение за жизнь арестантов, скученных на малом пространстве. Душный, спертый воздух и плохая пища могли разделаться с арестантами страшнее кнута и плетей. Эти обстоятельства сами по себе заставили губернскую администрацию не медлить решением дела, к тому же, по возвращении в Ярославль, Безобразов нашел у себя только что полученное через министра внутренних дел высочайшее повеление, ‘дабы подобные буйства крестьян имели скорейшее окончание и дабы главнейшие зачинщики неповиновения, коих его императорское величество изволит полагать менее девяти, были примерно наказны и сосланы в Сибирь на поселение’.
Губернатор дал предложение уголовной палате — решить дело в сорок восемь часов и затем сообщить ему свое решение. Получив его из палаты в назначенный срок вместе с делом, губернатор не медлил ни одной минуты: он нашел, что решение согласно с законами, утвердил его и в тот же день секретно предписал ярославскому полициймейстеру, согласившись предварительно с бароном Строгановым: когда будет окончена экзекуция над 8 главнейшими зачинщиками, отправить их прямо с лобного места в Сибирь и затем всем остальным объявить всемилостивейшее прощение. Партия крестьян, состоявшая из 140 человек, не была еще подвергнута уголовному суду, на том основании, что Безобразов и барон Строганов, руководившие этим делом, с видимым желанием ограничить кровопролитие, ожидали, ‘что пример наказания зачинщиков обратит всех остальных к порядку’. Поэтому означенные крестьяне, разделенные на партии (каждая ‘под прикрытием сильного воинского конвоя’), должны были стоять у лобного места немыми свидетелями наказания, ‘ради страха’. Безобразов и барон Строганов вызвали также в Ярославль всю гагаринскую вотчину и сверх того собрали на лобном месте более трехсот крестьян из вотчин других дворян, ‘в виде понятых, с тем, чтобы строгим примером поступления по законам с нарушителями повиновения истребить везде и самые распространившиеся слухи об ожидаемой помещичьими крестьянами вольности’.
14 мая, в день, назначенный для совершения экзекуции, вся Сенная площадь в Ярославле была запружена народом. Палачи сделали свое дело. Затем, когда полициймейстер громогласно объявил, что государь император, по неизреченному милосердию своему, прощает всех остальных крестьян, — конвою велено было вести их обратно в деревни. Вдруг толпа всколыхнулась, трое крестьян (Ефим Котов, Василий Буров и Алексей Дмитриев) выступили вперед и закричали:
— Нейдем! Секите и нас! Не повинуемся!
Вслед за ними этот возглас повторили и другие, стаявшие в одной партии с названными крестьянами, число которых простиралось до 29 человек. Солдаты бросились на них и, исполняя командирскую волю, жестоко поражали толпу ружейными прикладами, так что многим нанесены были очень опасные раны. Побоище продолжалось несколько минут, само собою разумеется, что викторию одержали солдаты, получившие приказ отвести этих бунтовщиков опять в острог, вместе с тем, наказанные уже крестьяне прямо с эшафота были отправлены в Сибирь. Во время экзекуции ‘все прочие сохраняли полное благочиние’, но по приводе в полицию, когда от них стали отбирать подписки в повиновении на будущее время вотчинному начальству, крестьяне дали прежний ответ: ‘Нет, что за подписки! Делайте с нами, что хотите, а до возвращения от царя наших ходоков мы не повинимся…’
Вскоре ‘ходок’ — крестьянин Гусев был схвачен в Петербурге и привезен за караулом в Ярославль, его допустили к крестьянам для объяснения им, что дело их проиграно, а потому надобно смириться. Крестьяне назвали Гусева изменником, отступником, может быть, они думали и то, что Гусев уговаривает их поневоле, вынужденный к тому строгим начальством. ‘Авось, — толковали крестьяне, — другой ходок принесет нам радостную весточку!’ Вместо ее 12 мая 1827 года получен был в Ярославле манифест, окончательно разбивший всякую надежду на дарование свободы. Ввиду ‘Плещеевского бунта’ и других подобных событий, означенный манифест (от 12 мая 1827 года) повелевал всем крестьянам — как помещичьим, так и казенным, оставаться в строгом послушании у господ и начальства, ‘Вследствие сего губернатор Безобразов признал необходимым прочитать сей манифест неповинующимся крестьянам и еще раз испытать меры внушений и вразумлений, на точном основании высокомонаршей воли, для обращения заблужденных крестьян к порядку’.
Чтение манифеста происходило с торжественной обстановкой в губернском правлении, где в числе других властей находился и барон Строганов.
По его мысли, крестьян разделили на пять партий и вводили их одну за другой в присутственную камеру. Губернатор Безобразов читал манифест громко и внятно, делая нужные объяснения, и это тянулось с утра до вечера, ‘но преисполненные духом непокорности крестьяне сии имели дерзновение, все вообще и каждый порознь, решительно отозваться, что они в повиновении у вотчинного начальства быть не хотят’.
— Чего вам еще нужно? — убеждал Безобразов.— Жалобы ваши пустые, неосновательные. Вы не терпели никакой жестокости от вотчинного управления, а напротив, благоденствовали. Это я сам видел. Избы у вас хорошие, скота достаточно, засевы хлеба большие, так что в целой губернии мало таких имений, где бы засевали больше, чем у вас. Продажа льняного семени дает вам значительный прибыток…
Но увы! и эта речь осталась без успеха. ‘Все, не возражая ничем на сии убедительные доказательства, крестьяне делали одни ответы: ‘Что хотите, то и делайте, а мы повиноваться не будем!’ Почему губернское правление всех сих, глубоко упорнейших людей, всего 215 человек, признавая явными нарушителями порядка, распорядилось о предании их суду, для поступления с ними по законам, сообразно винности каждого, равно как и священника Михаила, о коем последовало особое высочайшее повеление…’
К сожалению, наши документы, прерывающиеся на самом любопытном месте, не упоминают о том, какая судьба постигла означенного священника и его бедную паству. Мы слышали, что отец Михаил был лишен духовного сана и заключен в один из отдаленнейших монастырей, но за верность этого предания не ручаемся. Дети и внуки пострадавших, 50 лет назад, крестьян уже смутно помнят былые темные дни…