Томас Манн.
Платяной шкап
Томас Манн.
Платяной шкап
Карле
* * *
———————————————————————————
Платяной шкап, Манн Томас, Год: 1899
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Было пасмурно, сумеречно и прохладно, когда скорый поезд Берлин—Рим въехал под вокзальный навес средней величины. В одном из купе первого класса, с кружевными покрывалами на широких плюшевых креслах, поднялся одинокий пассажир Альбрехт ван дер Квален. Он проснулся. Почувствовал тупой вкус во рту. Тело было охвачено не особенно приятным чувством, вызванным остановкой после продолжительной езды. Когда умолкнет ритмически падающий стук и в наступившей тишине удивительно отчетливо выступают шорохи снаружи, восклицания, сигналы… Точно прийти в себя из опьянения, из дурмана. У нервов сразу отнята опора, ритм, их занимавший: — и они чувствуют себя крайне расстроенными, покинутыми. Тем более если в это время просыпаешься от тяжелого дорожного сна.
Альбрехт ван дер Квален слегка потянулся, подошел к окну и опустил стекло. Он глядел вдоль поезда. У почтоваго вагона разные люди были заняты нагрузкой и выгрузкой пакетов. Локомотив испустил несколько звуков, слегка пошипел, поклохотал, затем умолк и держался тихо, но лишь, как лошадь, когда тихо стоя, она дрожа подымает копыто, двигает ушами и жадно ждет знака, чтобы тронуться. Высокая, толстая дама с необыкновенно озабоченным лицом тащила мимо вагонов тяжелый чемодан, придерживая и подталкивая его коленом: безмолвно, взволнованно, с испуганными глазами. В особенности в ее высоко приподнятой верхней губе с маленькими каплями пота было что-то неизъяснимо трогательное. Бедная, милая моя! подумал ван дер Квален, если бы я мог помочь тебе, похлопотать за тебя, успокоить тебя только ради твоей верхней губы! Но каждый за себя, так уж устроено, и я стою здесь в это мгновение без всякаго страха и смотрю на тебя, как на жука, упавшего на спину….
Сумерки царствовали под скромным навесом. Был ли то вечер или утро? Он не знал. Он спал и совершенно не смог бы сказать, проспал ли он два, пять или двенадцать часов.
Разве не случалось с ним, что он спал 24 часа и дольше, без малейшего перерыва, глубоким, необыкновенно глубоким сном? — Он был одет в полудлинное, темно-коричневое зимнее пальто с бархатным воротником. По лицу трудно было узнать его возраст, можно было колебаться между 25 и концом четвертого десятка. Кожа его была желтовата, но глаза черные, блестящие как угли, окруженные глубокой синевой. Они не сулили ничего хорошего. Различные врачи в серьезном и открытом разговоре с ним один на один признавались, — что ему остается немного месяцев…. Его темные волосы были гладко причесаны на бок.
В Берлине, — хотя Берлин и не был исходным пунктом его путешествия — он случайно сел со своим саквояжем красной кожи в как раз от-ходивший поезд, затем спал и теперь, проснувшись, чувствовал себя до такой степени вне времени, что его охватило удовольствие. У него не было часов.
Он был счастлив сознанием, что на тонкой золотой цепи, висевшей вокруг шеи, прикреплен лишь маленький медальон, лежавший в его жилетном кармане. Он не любил знать час, даже день,—календаря при нем тоже не было. Уже давно он избавился от привычки знать, какое было число, даже какой месяц, даже какое время года. Все должно висеть в воздухе, обыкновенно думал он, и хотя это было и несколько темным выражением, но он понимал под ним достаточно много. Редко или никогда мешало ему что-нибудь в этом неведении. Он старался быть подальше от всех таких помех. Разве не было с него довольно, заметить приблизительно, какое стоит время года?
До некоторой степени, осень,—думал он, смотря на тусклую сырую платформу. Больше я не знаю. Знаю ли я вообще, где я?… И внезапно, при этой мысли, удовольствие, испытываемое им, перешло в радостный ужас. Нет, он не знал, где он нахо-
дитсяи Еще в Германии? Несомненно. В Северной Германии? Это не известно. Глазами, еще туманными от сна, он видел через окно, как мимо проплыла освещенная доска, может быть содержавшая название станции…. Ни одного очертания какой-либо буквы не достигло его мозга. Еше в просонках он слышал, что кондуктора два или три раза прокричали название…. Он не понял из него ни одного звука. Но там, там—, в сумерках, вечерних или утренних, он не знал, — было чужое место, неизвестный город… Альбрехт ван дер Квален достал с сетки свою мягкую шляпу, схватил свой саквояж красной кожи с ремнями, стягивавшими одеяло из шелковой шерсти, в белых и красных клетках, со всунутым в него зонтом с серебряной ручкой. И хотя билет его был до Флоренции, он вышел из купэ, прошел под скромным вок-зальным навесом, сложил в бюро для хранения свой багаж, закурил сигару, засунул руки,— с ним не было ни палки, ни зонта—в карман пальто и покинул вокзал.
Снаружи на пасмурной, сырой и довольно пустынной площади пять, шесть извозчиков хлопали кнутами.
Человек в шляпе с галунами, зябко кутавшийся в длинный плащ, сказал с вопросительным ударением: ‘Отель славнаго парня?’ Ван дер Квален его вежливо поблагодарил и пошел прямым путем. У встречных были поднятые воротники плащей, поэтому он сделал так же, погрузил подбородок в бархат, курил и шел вперед не быстро и не медленно.
Он прошел мимо толстой каменной стены, ворот с двумя массивными башнями и [перешел через мост, со статуями у перил. Вода под ним текла ленивая и мутная. Длинный, дряхлый челнок проплыл мимо. В задке его человек греб длинным шестом. Ван дер Квален постоял немного и наклонился через перила. Он думал, вот какая-то река, река. Приятно, что я не знаю, как она называется…. Потом он пошел дальше.
Он шел еще некоторое время прямо по тротуару улицы, не слишком широкой и не слишком узкой и затем свернул влево. Круглыя электрическия лампы загорались раза два, вспыхнув и затрещав, светили в тумане. Лавки запирались. Значит, во всех отношениях осень, думал ван дер Квален и шагал по черному, мокрому тротуару. Он не носил калош, но его башмаки были весьма широки, плотны, прочны и все-таки не лишены элегантности.
Он долго шел влево. Люди проходили и спешили мимо него по своим делам, со своих занятий.—И я иду среди них, думал он, такой одинокий и чужой, как, наверное, никогда ни один человек. У меня нет дела, нет цели. Даже палки, чтобы опе- реться. Безудержнее, свободнее, безучастнее не может быть никто. Никто не обязан мне в чем- либо, и никому я не обязан. Бог никогда не простирал надо мной Руки Своей. Он совсем не знает
меня. Надежное несчастье без милосердия хорошая вещь, можно сказать себе: я ничего не должен Богу.
Город скоро кончался. Должно быть, из середины он попал в окраины. Он находился на широкой улице предместья с деревьями и виллами, свернул направо, прошел три, четыре, почти деревенския, освещенныя лишь газовыми фонарями, улицы и на одной из них несколько более широкой, остановился, наконец, перед деревянными воротами, но правую сторону обыкновеннаго, в мутно-желтую краску выкрашенаго дома, в свою очередь выделявшагося своими непроницаемыми, весьма выпуклыми, зеркальными стеклами окон. У ворот, однако, была прикреплена доска с надписью: ‘В этом доме, в третьем этаже отдаются комнаты’. Так? сказал он, бросил сигарный окурок, вошел в ворота, затем вдоль дощатаго забора, отделявшаго владение от соседняго дома, в домовую дверь, двумя шагами прошел переднюю площадку со старым серым половиком и стал подниматься по непритязательным деревянным лестницам.
Двери в этажах были тоже весьма скромныя, с матовыми стеклами в проволочных переплетах. Кое-где встречались дощечки с именами. Переходы лестницы были освещены керосиновыми лампами. На третьем этаже, последнем,—выше был чердак— справа и слева от лестницы находились еще входы: простыя коричневыя двери, на них не было никакого имени. Ван дер Квален потянул у средней за мед-
ную ручку звонка… Зазвонило, но не слышно было никакого движения. Он постучал в левую дверь… Никакого ответа. В правую… Медленные легкие шаги послышались и дверь отворилась.
Показалась женщина, высокая, худая дама, длинная и старая. На ней был чепец с большим бледнолиловым бантом и старомодное, выцветшее, черное платье. У нея было ввалившееся птичье лицо, а на лбу нарост, нечто вроде лишая, подобнаго моху. Это казалось довольно отвратительным.
‘Добрый вечер’ сказал ван дер Квален. ‘Комнаты…’ Старая дама кивнула, кивнула медленно, безмолвно и значительно смеясь и указала медленным, усталым и благородным движением своей красивой, белой, длинной руки на противуположную левую дверь. Затем она удалилась, и появилась снова с ключем. Вот, думал он, стоя сзади, пока она отпирала, вы точно призрак, точно лицо из сказок Гофмана, сударыня… Она сняла с крючка керосиновую лампу и пригласила его войти.
Они вошли в небольшое, низкое помещение с коричневым полом, но стены были сверху донизу убраны палевыми цыновками. Окно в задней стене справа было завешано белой кисейной занавеской, висевшей длинными прямыми складками. Направо дверь вела в смежную комнату.
Старая дама открыла ее, подняв лампу. Эта комната выглядывала страшно пустой. На голых белых стенах выделялись три ярко красных венских стула, подобно землянике, на сливках. Платяной
шкап, умывальный стол с зеркалом… Кровать, необычайно огромная, краснаго дерева, стояла свободно посредине.
‘Вы имеете что либо против?’ спросила старая дама, слегка проведя своей красивой, белой рукой по моховидной шишке на лбу… Казалось, что она выразилась так лишь по разсеянности, не найдя в дан ную минуту более употребительных слов. Она тотчас прибавила: ‘Так сказать?’—‘Нет, я ничего не {имею против’, ответил ван дер Квален. ‘Комнаты убраны довольно остроумно. Я беру их… Я хотел бы, чтобы кто нибудь доставил с вокзала мои вещи, вот квитанция. Вы будете столь любезны приготовить мне постель, ночной столик… тотчас же дать мне ключ от дома, ключ от квартиры… приготовить мне также пару полотенец Я хочу слегка привести себя в порядок, затем отправиться в город поесть и вернуться позже’.
Он вынул из кармана никелированный несессер, достал оттуда мыло и стал освежать себе лицо и руки у умывальнаго стола. При этом он посматривал в окна со стеклами, весьма выпуклыми снаружи, вниз на грязныя улицы предместья, газовый свет, круглыя лампы, виллы… Вытирая руки, подошел к платяному шкапу, четырехугольному, вы- крашеному в коричневую краску, слегка качавшемуся, с простым верхним украшением. Шкап стоял посредине правой боковой стены, как раз в нише второй белой двери, должно быть ведущей в по-мещение, снаружи на лестнице, снабженное главными средними входными дверями. Есть вещи хорошо устроенныя в мире, подумал ван дер Квален. Этот платяной шкап подходит к дверной нише, как будто нарочно для нея сделан… Он открыл… Шкап был совершенно пуст, с несколькими рядами крючков наверху, но оказалось, что у такой солидной мебели совсем нет задней стенки, но вместо нея сзади прикреплена серая, плотная обыкновенная материя, на четырех концах приколотая булавками или кнопками. Ван дер Квален запер шкап, надел шляпу, поднял воротник своего пальто, потушил свечу и вышел. Проходя через переднюю комнату, ему показалось, что с шорохом его шагов сливается долетающий из соседняго помещения рядом, звук, тихий, прозрачный, металлический звук… но нет ничего невероятнаго, что ему это послышалось. Словно золотое кольцо, падающее в серебряный бокал, подумал он, запирая квартиру, спустился по лестницам, оставил за собой дом и нашел дорогу обратно в город.
На одной из оживленных улиц он вошел в освещенный ресторан, занял один из передних столиков, показав спину всему свету. Он ел суп из овощей с гренками, бифштекс с яйцом, компот, кусочек зеленаго сыру и пол-груши. Спросил себе вина. Расплатившись и одевшись, затянулся раза два из папироски, закурил сигару и пошел. Он немного поплутал, разыскал дорогу к себе в предместье и не спеша вернулся домой.
Дом с зеркальными стеклами был погружен
в полную тьму и молчание, когда ван дер Квален отворил домовую дверь и поднялся по темным пе-реходам. Он посветил себе, зажегши спичку, и отворил коричневую дверь в третьем этаже, вы-ходившую в его комнаты. Сложив пальто и шляпу на диване, зажег лампу на большом письменном столе и нашел на нем свой саквояж и свернутый плэд с зонтом. Он развернул плэд, достал оттуда бутылку коньяку, вынул из саквояжа стаканчик и, усевшись в кресло, время ‘от времени прихлебывал, докуривая сигару. Приятно, думал он, что есть все-таки коньяк на свете… Затем перешел в спальню, зажег свечу на ночном столике, потушил в другой комнате лампу и начал раздеваться. Но когда он разстегивал помочи, то вспомнил про шляпу и пальто, оставленныя на диване, принес их, открыл платяной шкап… Он отступил шаг назад, и схватился рукой за один из четырех больших шаров краснаго дерева, украшавших углы кровати.
Комната с ее голыми, белыми стенами, на которых выделялись красные лакированные стулья, подобно землянике на сливках, была освещена колеблющимся светом свечи. Но платяной шкап с широко распахнутой дверью не был пуст, кто-то стоял в нем, какая-то фигура, существо столь обаятельное, что сердце ван дер Квалена на мгновение застыло и затем стало биться сильными, медленными, нежными ударами… Она была совсем обнаженная, одна рука ея, узкая и нежная, была поднята и указа-
тельный палец лежал на одном из крючков, прикрепленных к крышке шкапа. Волны длинных темных волос лежали на ее детских плечах, ве-явших такой прелестью, что в ответ можно было только стенать. В ее продолговатых, черных глазах отражался блеск свечи… Рот был немного широк, но выражение его было столь же сладостное, как прикосновение уст сна к челу после дней муки. ее стройныя ноги были сжаты, а пятки тесно касались одна другой…
Альбрехт ван дер Квален провел рукой по своим глазам и смотрел… он увидел также, что в правом углу шкапа серая материя была раскрыта… ‘Как?’ сказал он, ‘вы не войдете?.. Что я говорю… выйдете… Вы не выпьете стаканчик коньяку? Пол-стаканчика?..’ Но не ждал ответа на эти слова и не получил его. Глаза ея, блестящие, узкие и столь черные, что, казалось, они не говорят ничего, загадочные и безмолвные, были устремлены на него. Но в них не читалось намерения или ответа, словно они не видят его.
— Должна я рассказать тебе? — сказала она внезапно спокойным, проникновенным голосом.
— Расскажи…— ответил он. Сидя, опустился на край кровати, пальто лежало на коленях, а его сложенные руки покоились на нем. Рот был слегка открыт и глаза наполовину сомкнуты. Но кровь нежно и тепло переливалась по телу и в ушах тихо звенело.
Она села в шкапу и своими нежными руками обвила одно колено, другая нога повисла наружу. Прижала локти к своим невысоким грудям, и упругая кожа ее колена блестела. Она начала рассказывать… Рассказывала тихим голосом, а в это время пламя свечи дрожало в безмолвных плясках….
Двое шли степью, и голова ее лежала на его плече. Травы сильно благоухали, но облака вечернего тумана уже поднимались с земли: так началось. А часто то были стихи, слагавшиеся несравненно легко и сладостно, как в полусне лихорадочных ночей. Но нехорошо кончилось. Конец был печальным, подобным тому, когда двое слились в неразрывном объятии, сомкнулись друг с другом их уста и в это время один вонзает широкий нож в грудь другому, правда, из добрых побуждений. Так кончилось. Вслед затем поднялась она с бесконечно тихим и скромным жестом, проскользнула под правой половинкой серой ткани, образовывавшей заднюю стенку шкапа, и ее больше не было.
С того времени каждый вечер находил он ее в своем платяном шкапу, слушал ее… Сколько вечеров? Сколько дней, недель или месяцев оставался он в этой квартире, в этом городе? Кому принесло бы пользу знать цифру? Кто порадовался бы жалкому числу?.. И мы знаем, что разные врачи обещали ван дер Квалену уже немного месяцев.
Она рассказывала ему… и печальные то были повести, без утешения, но сладостной тяжестью ложились они на сердце, медленнее и блаженнее билось оно от них. Часто он забывался, кровь бросалась ему в голову, он простирал к ней руки и она не сопротивлялась. Но много вечеров потом не находил он ее в шкапу, а вернувшись, еще много вечеров ничего не рассказывала она, медленно начиная снова и продолжала, пока он опять не забывался.
Как долго длилось это… кто знает? Знает ли даже кто, что Альбрехт ван дер Квален действительно проснулся тогда, после полудня и отправился в неизвестный город. Скорее может быть, он спал, оставаясь в своем купе первого класса, с огромной быстротой уносимый через горы скорым поездом Берлин — Рим? Кто из нас решит вопрос этот определенно и на свою ответственность? Все это совсем не достоверно. ‘Все должно висеть в воздухе…’
Источник текста: Томас Манн. Собрание сочинений. Том второй. Тристан. Новеллы. Перевод и предисловие Ю. Спасского. — Москва: Книгоиздательство ‘Современные проблемы’, 1910. — Стр. 81—96.