Борис Зайцев
Борис Зайцев
Пиза
Пиза
Комментарии
Комментарии
Пиза
—————————————————————————
Пиза, Зайцев Борис Константинович, Год: 1907
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Жаль Флоренцию! Солнечное утро, дорогие кампаниллы и Duomo — все это сзади. Поезд резво выносится в равнину, к Арно, и чудесный город начинает заволакиваться: сначала розовый туман оденет, а там — ‘засинеет даль воспоминанья’. В углу, в третьем классе плачет итальянка, молодая девушка с черносливными глазами, как всегда в Италии, но теперь они закраснели, в слезах, и все она машет платочком туда, где ее провожала другая, верно сестра, и где оставила она свою ‘bella citta di Firenze’ [прекрасный город Фиренцы, Флоренция — ит.]. А поезд мчится себе. Его путь на запад, итальянке, может быть, в Ливорно, а то и в Америку на долгие годы разлуки со своей Firenze, нам же — в Пизу.
Что такое Пиза? Воображение заранее настроено против нее. Наклонная башня, Галилей… что-то гимназическое есть в этом. Будто официальное восьмое чудо света. И когда поезд в облаке и с бешенством, перестукивая все стрелки и бросая с боку на бок, влетает в Пизу, вы готовы согласиться: место ровное, башни не видать, от пыли чихаешь… Хороша была Флоренция!
Странный город, на самом деле, сдали вещи в багаж, желаете напиться кофе на вокзале. Кажется, простая вещь. Но пизанские лакеи длинны, тощи, стары и надменны, подавая кофе, имеют как бы оскорбленный и брезгливый вид: какое-то там cafe late! Видимо, это потомки тех гибеллинов, которым принадлежала некогда Пиза, которые отличались высокомерием и худосочием, носили длинные прямые мечи, умели только драться и всегда бывали биты.
Итак, первое впечатление враждебно. Что-то будет дальше.
И вот дальше оказывается, что все не так: только вы отъехали от вокзала и под солнцем июньским тронулись по пизанским улицам, сразу начинается волнение, это волнение безошибочное, художническое ‘возмущение духа’.
В городе тишина и все чрезвычайно спокойны, но у него есть своя душа, и эту душу вы слышите, она одолевает вас. Первое, что бросается, — как бы осенняя ясность, звонкость, просторность города, идут улицы очень белые, по южному известковые, из-за стен часто сады — густейшая зелень, местами в пустынном особняке внутри атриум с бассейном, пиниями, эвкалиптами. На домах зелеными решеточками жалюзи, и сверху ярко-голубое небо, белизна и синее, темно-зеленое, но тоже верно суровые какие-нибудь гибеллины сидят вглуби, в своих садах, по улицам же просторно и как-то все гудит, звучит таким особенным звуком, только этому городу данным. Что в нем? Жизнь старая, победы, печали, разочарованья? Словами не скажешь, нужно послушать и может быть сразу тогда поймешь его судьбу: многовековую, причудливую, славу, падение, рок, стоявший над ним всегда, и теперешнее скорбное благородство.
Да, конечно, здесь гнездится дух драмы, драма и одиночество — устои этого места. Ясное дело, не все гибеллины похожи на лакеев с вокзала, гибеллин был Данте и Фарината дельи Уберти, и граф Уголино, загрызший с голода своих детей в этой башне torre del famo [голодная башня — ит]. Мрачные, и местами величественные мысли таились в этих головах, гибеллины, партия всемирной монархии, Фарината, эпикуреец и безбожник, не разрушивший Флоренции только, кажется, из-за красоты ее, и сам все же живший тяжелой и несчастной жизнью. А войны, неудачи Пизы! Ее уничтожали на море, измаривали голодом, осаждали, быстро стерли с лица земли (политической) и только сохранили как памятник художества и жизни душ того времени — времени сурового. О, — гордость, предательство, беда и даже унижение, и в то же время величие какое-то природное нигде не чувствуется так, как здесь.
Все странное, удивительное в Пизе собралось на кафедральной площади. В самом дальнем конце города светлая, многовоздушная площадь, вся поросла зеленой лужайкой, рядом городские стены, зубцы, и дальше огороды и поля, а на лужайке ‘жемчужины архитектуры’: собор, баптистерий, башня. Только что вы подошли к башне, неудовольствие по поводу нее проходит: нет, это славная мраморная башня, в ‘кружеве колонн’, и когда вы взбираетесь по ней, каждый этаж дает новый — и дальше и шире — вид. Вид на Пизу сквозь эти пламенно-белые колонны прекрасен. Внизу все уменьшающаяся площадь, но рядом растет Собор, и отсюда можно ближе и родственнее рассмотреть его верх. Вы как будто сродни ему здесь, на этой высоте. Белый, белый мрамор, ажуры, статуйки на углах, грифы, химеры, апостолы — двенадцатый век! И все стоит в той же красе, ‘беломраморности’ своей. А баптистерий: круглый, с гениально бегущим вверх и тающим куполом, певучими линиями и со всеми этими резьбами и фигурами — мало есть такого цельного и единого, баптистерий входит в мозг как дивная реализация одной идеи.
И древние нищие бродят по этой площади, сидят у собора на паперти перед дверью Иоанна Боннануса, давнишнейшего мастера XII века, на двери гиератические барельефы из Св. Писания, а калеки и убогие поют своими слепыми голосами и это так идет к старой, старой Пизе. Ведь она чего не видела! Вот вы сидите на башне, и читаете про самую башню, всегда вам думалось, что это для потехи выстроили ‘наклонную башню в Пизе’. А здесь драма, опять. Столетия строили, и грунт оседал и оседал, о, мы видим тебя, далекий художник, несчастный друг тринадцатого века, в плаще и высокой узенькой шляпе, как тогда носили, и твое отчаянье, и мука, и бессонные ночи и одна мысль: как спасти? как спасти? В человеческих ли силах вывести ее кверху, ее, над которой бились лучшие архитекторы? Может, сам Бог против того, чтобы глядела она в небо, — и топить одну ее сторону в своих зыбях.
Да, ты разбивал свой мозг в усилиях, ты один шел против всего — и одолел. Великая Пиза, царственная и несчастная, вывела-таки свою кампаниллу на изумление всего света. Размеры колонн с одного бока увеличивали, с другого уменьшали, башня выгнулась, но стоит. Но как во всем великом каждый камешек кипит тут страданием.
Теперь широкий ветер ходит здесь пустынно и прохладно, на все четыре стороны видны равнины и луга Пизы, с милым (по Флоренции) Арно, изливающимся луками в море. Некогда тяжкие корабли доходили по нем до города, а теперь там только, в туманном горизонте, чувствуешь влагу моря, там плавали эти пизанцы на своих судах, воевали у Палермо, и там же гибли под Мелорией. Но все это было, и было. Сейчас же пробегают по равнине поезда из Пизы, и те, кому путь на Болонью, Лукку, подбираясь к горной цепи, пропадают там. А над горами облака, бродят тени от них пестрыми узорами и дальше, там где-то, вглуби, белеют каменоломни Каррары.
В искусстве Пиза дала главнейше скульптуру, живописи не было своей. Но скульпторы — Николо Пизано, Джиованни Пизано — восстают каменными титанами. Особенно Николо-отец. Безмерно-древнее, библейское и страшное есть в его вещах, будто видна душа камня, и того именно, седого, из которого можно сделать жертвоприношение Исаака, да и сам Николо мог бы принести в жертву не хуже Авраама. Ветхий завет, гиератичность как у Боннануса, Дева Мария не из его сюжетов. Дева Мария выходит остроугольная, сухо величественная Пизанская Волчица какая-то.
Изумительна статуя Тино да Камайяно: Пиза. Прямая женщина, каменно выдвинувшая вперед голову под короной, на руках ее малые младенцы сосут грудь, у ног орел и четыре закаменелых фигуры. Для чего рождена такая? Чтоб раздавить стоящих внизу? Или чтоб молоком своим вскормить неумолимых детенышей, каких-нибудь Герардеска, или Ланфранки? А о чем ржут дикие лошади со сплошными гривами на ‘Поклонении Волхвов’? А низкие мужчины, коренастые, с курчавыми бородами, страшным грузом всего тела? Все это беспощадно, жутко.
Кампо-Санто Пизы вещь бесконечно знаменитая, это кладбище в виде огромного низкого здания, четырехугольных портиков, по стенам фрески и статуи, плиты пола — крышки гробов. В средине, где разбит сад, опять мрамор, розы, травы. Это меланхоличнейшее место. Верно, хорошо здесь вечером, когда уйдут все ‘кустоды’, запрут этот могильный музей и одно небо, звезды да луна глядят в лица усопшим. Лунные вечера в Пизе, осенью, думаю, изумительны. Где найдешь такую пустоту и печаль такую?
Фрески на стенах (исключая Беноццо Гоццоли, который верен себе) — посвящены по преимуществу Смерти: Страшный суд, ад, Trionfo della morte [Триумф смерти — ит.]. Над беззаботными девушками, юношами с соколами и скрипкой, что собрались, как в Декамероне, для ‘забав и утех’, в саду, злым ураганом веет она, та, что всех ближе была всегда этой Пизе. Традиционная коса, бурные полеты с неба на землю — и вот сейчас навеки развеют этих рыжеволосых красавиц с феорбами [Возможно, от ит. Hore — цветок] в руках, нежнейших, может быть, влюбленных.
На одной из стен Кампо-Санто висят ржавые цепи, их история трогательна и характерна для Пизы. Ими запирали Пизанскую гавань, в 1290 году генуэзцы, окончательно разгромив флот Пизы, разрушили и ее гавань, цепи эти увезли трофеем. В те времена города были злобными врагами, но прошли года, и в девятнадцатом веке, когда Италия боролась за свободу, первый проблеск ее увидела Генуя. В память этих великих дней она вернула Пизе ее цепи: ‘чтобы отныне, — написано под ними, — братский союз, рожденный в борьбе за свободную Италию, был нерушим’. Так Пиза, старый враг, униженный и затоптанный, был снова принят в братскую семью.
Уже день клонит к вечеру, нужно уходить, на лужайке соборной площади ослепительно светло. Белыми призраками вознеслись баптистерий, Собор, и хрустально слепит солнце, идешь мимо архиепископского палаццо совсем глухими переулками. Жар, прозрачность, в тени, на углах кое-где слепцы, они сидят на корточках у стен, позванивают чашками для подаяний, и сколько б им ни надавали, всегда они показывают, что пуста чашка.
Со смутным чувством покидаешь Пизу, кого-то полюбил здесь, что-то навсегда в ней поразило — никогда этого не забудешь. Точно заглянул в озера некие — глубокие и скорбные, на дне которых нечто нерассказываемое.
Поезд уносит к морю. Солнце садится, прощально сияют белые громады издали — и вот уже снова в лугах. Ровное, ровное место. Это преддверие морей, здесь тучнейшая земля, и трава растет колоссальная. Странно видеть: в Италии — покос. И такие же копны, стоги, как у нас. Только оттуда, где солнце садится, тянет не нашей влагой, всегда несколько жуткой и тайной влагой моря. Луга за лугами, пахнет пьяно, вдали лес завиднелся, если бы не глядеть в сторону Пизы — можно б подумать, что в Рязанской губернии все это, по Оке.
А над Пизой тонким рогом месяц поник и бледнеет в ответ мрамору соборов, башен.
1907 г.
…гибеллин был Данте… — В Италии XII—XV вв. гибеллины и гвельфы — политические противники в борьбе за власть между сторонниками римских пап (гвельфами) и теми, кто выступал на стороне императоров Священной Римской империи (гибеллинами). Данте был не гибеллином, а гвельфом, но ‘белым’ (в конце 1390-х гг. они раскололись на ‘белых’ — противников пап и ‘черных’ — папистов). Когда во Флоренции победили ‘черные’, монархист Данте 10 марта 1302 г. был приговорен к сожжению. Спасла поэта эмиграция, где он стал, по его словам, ‘сам себе партией’.
…скульпторы — Никколо Пизано, Джиованни Пизано… — Никколо Пизано (ок. 1220 — между 1278 и 1284) — один из основоположников Проторенессанса. Его сын и помощник Джованни Пизано (ок. 1245 и 1250 — после 1314) — скульптор и архитектор.
..принести в жертву не хуже Авраама. — Авраам — родоначальник еврейского народа. В Библии рассказывается, что однажды Бог решил испытать его веру и повелел ему, чтобы тот принес в жертву сына Исаака на горе Морин. Однако, когда Авраам занес руку с ножом над сыном, она была остановлена ангелом (Бытие, гл. 22, ст. 1-12). Этот библейский сюжет был использован многими живописцами.
Изумительна статуя Тино да Камайяно: Пиза. — Тино да Камаино (ок. 1285—1337) — сиенский скульптор и архитектор, работавший также в Пизе, Флоренции и Неаполе.
…чтоб молоком своим вскормить… каких-нибудь Герардеска, или Ланфранки? — Уголино Герардеска — вождь гибеллинов в Пизе, генерал-лейтенант республики, был вместе с семьей замурован в Голодной башне замка Гваланди и там погиб. Об Уголино-мстителе, гложущем затылок архиепископа Руджеро, его погубившего, Данте рассказал в ‘Божественной Комедии’ (‘Ад’, песнь 33). Из Ланфранков Зайцев, очевидно, имеет в виду Джованни Ланфранко (1580—1647), живописца болонской школы, вошедшей в историю искусства под именем ‘второго ренессанса’. Молва приписывает Ланфранко, непримиримо враждовавшему с другими художниками, отравление одного из них, Доменнкино.
…о чем ржут дикие лошади… на ‘Поклонении Волхвов’? — Имеется в виду скульптурный рельеф ‘Поклонение волхвов’, выполненный Никкола Пизано для кафедры пнзанского баптистерия. За спинами волхвов скульптор изобразил лошадей с поникшими головами.
Источник текста: Борис Зайцев. Собрание сочинений. Том 3. Звезда над Булонью. Романы. Повести. Рассказы. Книга странствия. — М: ‘Русская книга’. — 1999. — 571 с.