ПИСЬМО ВЪ РЕДАКЦІЮ.
ПИСЬМО ВЪ РЕДАКЦІЮ.
Посторонній.
‘Отечественныя Записки’, No 1, 1884
Письмо в редакцию, Михайловский Николай Константинович, Год: 1884
Время на прочтение: 32 минут(ы)
На поминкахъ Достоевскаго въ Славянскомъ Благотворительномъ Обществ А. Н. Майковъ говорилъ между прочимъ: ‘Очень часто случается, что, желая говорить о знаменитомъ покойник, говорящіе боле высказываютъ себя, чмъ изображаютъ его… Мы, бывшіе близкіе (къ Достоевскому) люди получили особенное значеніе, мы вдругъ очутились въ совсмъ особенномъ положеніи. Къ намъ предъявляются уже совсмъ новые для насъ вопросы. Отъ насъ хотятъ услышать интимныя подробности о покойномъ. Отъ насъ ждутъ множества отвтовъ на множество вопросовъ, которые даже едва ли кто формулировать можетъ… Близкіе люди, что они скажутъ, застигнутые врасплохъ? Спросите Анну Григорьевну о едор Михайлович — она скажетъ: Ахъ, какой это былъ мужъ! Какъ онъ меня любилъ, какъ я его любила!’ Друзья что скажутъ? Ихъ отвты будутъ детальные, отрывочные, анекдотическіе, пожалуй, а никакъ ужь не отвчающіе на предъявленные вопросы. Словомъ, отвты не интересные… О великихъ людяхъ, о великихъ писателяхъ мн не особенно интересно знать, въ какомъ дом они жили, какое платье носили… Для меня всегда важне внутренній міръ писателя и особенно русскаго писателя, его идеалы нравственные, философскіе, политическіе, его пониманіе Россіи, ея значенія въ мір, ея исторіи, мн интересне этотъ, такъ сказать, идеальный очеркъ писателя, его душевный и умственный портретъ. Но дадутъ ли вамъ его близкіе люди? И къ нимъ ли надобно обратиться, чтобы его составить и нарисовать? Нтъ, всякій лучше можетъ это сдлать самъ и обратиться не къ пріятелямъ, а къ самому лицу, о которомъ хочешь узнать. А это лицо не умерло. Писатель, мыслитель, художникъ живетъ въ своихъ произведеніяхъ. Читайте ихъ, вдумывайтесь въ нихъ, разгадывайте смыслъ выведенныхъ ими образовъ, прочтите въ нихъ недосказанное, и вы войдете въ самые тайники души писателя и узнаете его, можетъ быть, лучше, чмъ его близкіе, узнаете изъ нихъ боле, чмъ изъ всей его обстановки, трудолюбиво составленной біографіи, боле даже, чмъ изъ посмертной переписки, ибо въ письмахъ человкъ пишетъ иногда подъ вліяніемъ минуты, иногда шутки, и шутка принимается за серьзное’.
Эти скептическія слова нашего маститаго поэта я не самъ слышалъ. Я вычиталъ ихъ въ недавно вышедшемъ первомъ том сочиненій Достоевскаго, состоящемъ главнымъ образомъ изъ біографіи покойнаго, составленной ‘бывшими близкими людьми’, О. . Миллеромъ и H. Н. Страховымъ, и переписки, то есть именно изъ того, что А. Н. Майковъ считаетъ ненужнымъ, безполезнымъ, неудовлетворительнымъ. Но правъ ли г. Майковъ въ своемъ скептицизм? Дйствительно ли воспоминанія близкихъ людей такъ никуда не годятся? Я думаю, что это скептицизмъ неосновательный.
Біографы, составители воспоминаній, издатели писемъ и проч. дйствительно люди крайне опасные, потому что могутъ, по неразумнію или преднамренно, пересаливать въ одномъ отношеніи, недосаливать въ другомъ, ярко освщать черты неважныя или второстепенныя и затушевывать черты характерныя. Справедливо и то замчаніе г. Майкова, что біографы часто ‘боле высказываютъ себя, чмъ изображаютъ его’. Есть особая порода людей, страдающихъ, если можно такъ выразиться, хроническимъ біографическимъ зудомъ. Это своего рода вороны, высматривающіе трупъ какой-нибудь знаменитости, дабы на немъ предаться нкоторой біографической оргіи и исклевать его до такой степени, что потомъ его и узнать нельзя. Читающая публика наслушалась недавно этихъ господъ вдоволь, по случаю смерти Тургенева. Для подобныхъ людей на первомъ план стоятъ они сами, а вовсе не знаменитый покойникъ, къ которому имъ желательно пристегнуться въ качеств ‘близкихъ’, пользовавшихся его расположеніемъ, лично слыхавшихъ отъ него ту или другую біографическую подробность и проч. Понятно, что эти господа, одолваемые біографическимъ зудомъ, легко упускаютъ изъ виду нетолько предлы важнаго и неважнаго, но даже границы простого приличія, простого здраваго смысла. Одинъ изъ нихъ разсказалъ о Тургенев, напримръ, такой анекдотъ: халъ Иванъ Сергевичъ въ лодк съ двицей, которая была къ нему очень расположена, и къ которой самъ онъ былъ очень расположенъ, чуть ли она не невстой его была, но на бду съ нимъ случилось въ лодк одно маленькое, но конфузное ‘несчастіе’ во вкус Поль-де-Кока, въ результат женихъ и невста, выйдя на берегъ, съ молчаливымъ конфузомъ разошлись въ разныя стороны и больше не видались. Анекдотъ этотъ нетолько былъ разсказанъ единожды, но перешелъ на страницы другихъ изданій и комментировался въ томъ смысл, что, не случись ‘несчастій’ въ лодк, судьба Тургенева, а, можетъ быть, и характеръ его творчества приняли бы совсмъ другое направленіе. Понятно, сколъ правъ г. Майковъ по отношенію къ подобнымъ ‘близкимъ’. Вы спрашиваете у нихъ интимныхъ подробностей духа, картинъ его печалей и радостей, а вамъ отвчаютъ: видите ли, халъ онъ разъ въ лодк и вдругъ, можете себ представить, ‘несчастіе’…
И все-таки я не раздляю нетерпимости г. Майкова по отношенію къ близкимъ людямъ, пишущимъ біографіи и воспоминанія о знаменитыхъ покойникахъ. Я не ршусь даже сказать, чтобы біографы, лишенные разума, были совсмъ ненужны. Они могутъ, среди кучи разнаго никому ненужнаго хлама, случайно и безхитростно сообщить и что-нибудь въ самомъ дл важное, хотя должно все-таки сказать, что количество такихъ біографовъ далеко превышаетъ потребность въ нихъ. А затмъ не такъ же ужь непремнно плохо усгроиваются знаменитые люди, что между близкими къ нимъ нтъ ни одного путнаго человка. Близкій человкъ можетъ, какъ и всякій другой, серьзно вдумываться въ духовный портретъ покойника, углубляться въ его творенія и находить тамъ отвты на важнйшіе изъ вопросовъ, какіе только могутъ быть предъявлены относительно общественнаго дятеля. А въ близости своей къ нему, въ своемъ знакомств съ интимными сторонами его жизни онъ можетъ при этомъ почерпнуть сильное орудіе изслдованія, недоступное для другихъ. Я думаю, что это до такой степени элементарно, что не подлежитъ подробному доказательству.
Съ другой стороны, однако, воспоминанія близкихъ людей представляютъ часто опасности, г. Майковымъ совсмъ не предвиднныя. Когда субъектъ, страдающій біографическимъ зудомъ, торопится сообщить, что онъ лично отъ Тургенева слышалъ о ‘несчастій’ въ лодк или даже самъ тутъ присутствовалъ, такъ что клятвенно можетъ заврить, что несчастіе дйствительно было, такъ это еще не большая бда. Субъектъ заблуждается, полагая, что онъ сообщилъ значительную біографическую черту, но совершенная ея пустяшность слишкомъ очевидна, чтобы ввести стоющихъ вниманія людей въ обманъ. Субъектъ довелъ до свднія читающей публики, что онъ былъ настолько близокъ къ покойному, что тотъ удостоивалъ его своими разсказами о конфузныхъ ‘несчастіяхх-, субъектъ удовлетворенъ — и Господь съ нимъ! Онъ ‘высказалъ боле себя, чмъ изобразилъ его’, но отъ этого никому ни тепло, ни холодно. Но представьте себ теперь, что этотъ самый субъектъ желаетъ ‘высказать себя’ нетолько какъ собесдника о несчастіяхъ въ Поль-де-Коковскомъ жанр, а какъ дятеля. Тутъ уже опасности значительно усложняются, потому что репутація покойника и нкоторымъ образомъ вся судьба его становится въ зависимость нетолько отъ степени ума и такта біографа, но, кром того, и отъ достоинства того дла, которому біографъ служитъ. Если дло это чисто и возвышенно, а біографъ обладаетъ достаточнымъ тактомъ, то личность знаменитаго покойника предстанетъ передъ нами въ новомъ, свтлйшемъ ореол. Если же, напротивъ, дло это маленькое, невидное, смутное или просто нехорошее, а біографъ вдобавокъ принадлежитъ къ тмъ изъ ‘близкихъ’, отъ которыхъ г. Майковъ справедливо не ждетъ ничего путнаго, то, натурально, онъ только стащитъ покойника съ пьедестала. Можетъ быть, конечно, такъ и должно быть, можетъ быть, знаменитый покойникъ былъ помщенъ на пьедесталъ неправильно и, сообщая свои воспоминанія, публикуя переписку и проч., біографъ, самъ того не сознавая, даетъ матеріалы для поправки слишкомъ лестнаго суда людей, не знавшихъ дла. Конечно, все это можетъ быть. Но бда въ томъ, что при предположенныхъ нами условіяхъ, работа біографа будетъ неизбжно отличаться смутностью и всякаго рода проблами и недомолвками. Въ качеств человка безтактнаго, онъ сообщитъ много лишняго, мелкаго, пустяковаго и просмотритъ много важнаго, а въ качеств служителя маленькаго, сумбурнаго или нехорошаго дла, признаваемаго имъ, однако, за большое, ясное и хорошее, броситъ на всю дятельность покойнаго неправильное освщеніе.
Возможны, разумется, и разные другіе типы біографій и воспоминаній, но этихъ нехитрыхъ предварительныхъ соображеній съ насъ будетъ достаточно, я думаю, чтобы обратиться къ біографіи Достоевскаго.
Позвольте сначала передать вамъ общее впечатлніе, которое оставила эта обширная книга лично во мн, хотя, какъ я имю основаніе думать и какъ вы сами, вроятно, согласитесь, отнюдь не во мн одномъ. Біографія открывается слдуюшими громкими словами г. Миллера: ‘Публика съ нетерпніемъ ждетъ жизнеописанія такъ недавно еще схороненнаго ‘властителя нашихъ думъ’ (употребляя выраженіе излюбленнаго Достоевскимъ поэта)’. Я, разумется, не обратилъ никакого вниманія на эти превыспреннія слова, которыя такъ часто говорились о Достоевскомъ. Но когда я внимательно и съ величайшимъ интересомъ прочелъ всю книгу до послдней страницы (на которой, мимоходомъ сказать, совершенно неизвстно для чего, напечатано стихотвореніе Дурова ‘Изъ апостола Іоанна’) и потомъ опять вернулся къ началу, то выспреннія слова меня поразили,— поразили, какъ рзкій контрастъ со всмъ содержаніемъ книги. ‘Властитель нашихъ думъ’,— это вдь непремнно что-то мощное, и кто признавалъ власть Достоевскаго, тотъ, конечно, ждалъ, что біографія раскроетъ ему великую тайну этой власти или, по крайней мр, дастъ полную картину властительнаго духа, покажетъ его во весь могучій ростъ. На самомъ же дл, Достоевскій, какъ онъ выступаетъ изъ рамокъ біографіи, составленной гг. Миллеромъ и Страховымъ, можетъ возбуждать только чувство жалости. Дло не въ несчастіяхъ его дйствительно несчастно сложившейся жизни, не въ томъ, что онъ испыталъ и ужасы каторги, и униженіе творчества изъ-за куска хлба. Мы знаемъ примры мучениковъ, которыхъ мы не смемъ даже жалть: столь они возвышенны въ своемъ мученичеств. Достоевскій же, и помимо своей вншней исторіи, возбуждаетъ жалость, какъ характеръ, какъ умъ, какъ личность. Я совершенно увренъ, что къ такому результату придетъ всякій, даже самый горячій поклонникъ Достоевскаго, если онъ внимательно прочтетъ біографію и если, разумется, онъ настолько искренній человкъ, чтобы не лгать передъ самимъ собой ради какихъ-нибудь побочныхъ, политиканскихъ цлей.
Составители біографіи имли, повидимому, намреніе безхитростно собрать и опубликовать ршительно все, относящееся къ Достоевскому. Г. Миллеръ даже очень ворчитъ на тхъ, ‘кто считаетъ письма Достоевскаго или же свои воспоминанія о немъ своею частною собственностью’. La proprit c’est le vol! напоминаетъ почтенный біографъ. Надо, однако, признаться, что и въ томъ, что составителямъ удалось добыть отъ собственниковъ, и въ томъ, что они великодушно пожертвовали изъ своей личной собственности на пользу общую, не мало лишняго. Я уже не говорю о томъ, что они, въ противность увщаніямъ г. Майкова, сообщаютъ адресы всхъ квартиръ, на которыхъ когда либо жилъ покойникъ. Не говорю и о той торопливости, съ которою г. Миллеръ ежеминутно выставляетъ самого себя для пополненія чужихъ неважныхъ сообщеній своими собственными, неважными въ превосходной степени. Вотъ, напримръ, братъ Достоевскаго сообщаетъ, что была у нихъ кормилица и разсказывала сказки и ‘нкоторыя сказки казались для насъ очень страшными’. Г. Миллеръ къ этому извстію прибавляетъ отъ себя въ примчаніи: ‘Такъ какъ он разсказывались въ темнот, то этимъ, можетъ быть, и объясняется то, что . М. въ дтств боялся темноты (какъ самъ разсказывалъ)’. Такихъ наивныхъ пустяковъ разсыпано въ книг многое множество. Но вотъ цлый отдлъ біографическихъ матеріаловъ, который смло можно считать совершенно ненужнымъ. Была у Достоевскаго записная книжка, куда онъ заносилъ отрывочныя замчанія, отдльныя мысли, даже слова, вообще отмтки того, что во время изданія ‘Дневника писателя’ приходило ему мелькомъ на умъ и подлежала развитію въ ‘Дневник’. Эту записную книжку господа составители напечатали. Получается, напримръ, слдующее: ‘Я вдь толкую о томъ, что, если возможно, бросить совсмъ текущее, а невозможно — сократить его до самаго крайняго минимума, до послдней нищеты, прибдниться, ссть у Европы на дорожк, прося почти милостыньку, а межъ тмъ работать у себя на задахъ, поливать корни, ходить за ними, нжить, холить, все для корней, и помнить: Россія, положимъ, въ Европ, а главное въ Азіи. Въ Азію! въ Азію!’ Подчеркнутыя мною слова содержатъ въ себ какую то мысль, очевидно очень занимавшую Достоевскаго, потому что черезъ нсколько строкъ читаемъ: ‘Мужикъ, пьянство, безсудноеть: пропадай все, буду и я кулакомъ. Правды нтъ. Востокъ, Азія, желзныя дороги, живемъ для Европы. Экономія. 4 вмсто 40, прибдниться, ссть на дорожк. Петръ Великій сдлалъ бы’. А на слдующей страниц опять: ‘Намъ нужно прибдниться, ссть на дорожк! а межъ тмъ про себя внутри созидаться’. Можетъ быть въ этихъ таинственныхъ словахъ заключается какая-нибудь очень цнная мысль, но въ такомъ вид, какъ она есть, она иметъ ршительно такое же значеніе, какъ ‘проба пера, проба пера, проба пера изъ гусинаго крыла’. Потому что вдь и въ самомъ дл это не больше, какъ проба пера и печатать ее, очевидно, не представлялось никакой надобности.
Нельзя однако сказать, чтобы записная книжка Достоевскаго ничего не уясняла. Но то, что она уясняетъ, способно возбудить именно только жалость къ высоко-талантливому покойнику. Она уясняетъ поразительную неподготовленность Достоевскаго къ той роли учителя и ‘властителя думъ’, которая ему такъ усердно досел навязывается, и которую онъ, къ несчастію, и самъ очень хотлъ играть. На поляхъ записной книжки значатся разныя рубрики: ‘финансы’, ‘конституція’, ‘землевладніе’, опять ‘финансы’, ‘экономическія реформы’ и проч. Подъ рубрикой ‘землевладніе’ читаемъ слдующую удивительную мысль: ‘главная причина, почему помщики не могутъ сойтись съ народомъ и достать рабочихъ — это потому, что они не русскіе, а оторванные отъ почвы европейцы’. Встрчаются въ записной книжк и врныя и ясныя мысли, но поразителенъ тотъ наивно дловой видъ, съ которымъ ‘властитель думъ’ записываетъ подъ рубрикой ‘вчныя экономическія реформы’ такое, напримръ, открытіе: ‘Облегчить народъ, напримръ, уничтоженіемъ налога на соль. Гд взять денегъ? Для этого непремнно и неотложно обложить налогомъ высшіе богатые классы и тмъ снять тягости съ бднаго класса’. Записывая эту мысль (а то вдь забудешь, пожалуй), Достоевскій можетъ быть былъ серьзно увренъ, что онъ выдумалъ такую новую штуку, до которой ни одинъ европеецъ не додумался. Или вотъ, подъ совсмъ неподходящей рубрикой ‘о финансахъ’: ‘Говорятъ: наше общество не консервативно. Правда, самый историческій ходъ вещей (съ Петра) сдлалъ его не консервативнымъ. А главное: оно не видитъ, что сохранять. Все у него отнято, до самой законной иниціативы. Вс нрава русскаго человка — отрицательныя. Дайте ему что положительнаго и вы увидите, что онъ будетъ тоже консервативенъ. Вдь было бы что охранять. Ее консервативенъ онъ потому, что нечего охранятъ (курсивъ Достоевскаго). Чмъ хуже, тмъ лучше, это вдь не одна только фраза у насъ, а, къ несчастію, самое дло’. Въ словахъ этихъ очень ясно и наглядно выражена очень врная мысль, но каково же было шатаніе властителя думъ, если, имя эту мысль я въ голов, и въ записной книжк, онъ неустанно твердилъ, что надо ‘искать себя въ себ’, а всякія тамъ реформы и ‘права’ — чисто вншній вздоръ! Скажутъ, можетъ быть, что нечего иронизировать насчетъ ‘властителя думъ’, всякій, дескать, знаетъ, что не познаніями своими ‘властвовалъ’ Достоевскій, а чмъ-то другимъ. Я-то очень хорошо это знаю, но незачмъ тогда и навязывать Достоевскому роль представителя политической программы, незачмъ ему и самому было безпокоить себя такими вещами, какъ ‘финансы’, ‘экономическія реформы’, ‘конституція’, ‘политика’ и проч. Достоврно, во всякомъ случа, что записная книжка Достоевскаго наполовину ничего не говоритъ уму и сердцу читателя, кром разв ‘пробы пера’, а наполовину рисуетъ покойника совсмъ не со стороны его ‘властительности’. Человкъ, на склон дней своихъ не выработавшій себ сколько-нибудь твердыхъ и серьзныхъ политическихъ убжденій и, однако, разсуждающій на политическія темы — вотъ кто авторъ этой записной книжки. Можетъ быть это и хорошо съ какой-нибудь неизвстной мн точки зрнія, но мощнаго духа въ записной книжк все-таки нтъ. Пойдемъ искать его въ другихъ отдлахъ біографіи.
Въ жизни писателя наиболе можетъ быть любопытнымъ тотъ моментъ, когда въ немъ впервые проявляется жажда литературной дятельности и формируются его литературные вкусы. Въ Достоевскомъ они проснулись рано. Его первый романъ ‘Бдные люди’, повидимому, задуманъ и начатъ еще въ инженерномъ училищ. Мы имемъ цлый рядъ относящихся къ этому времени писемъ его къ брату Михаилу, съ которымъ онъ всегда былъ въ самыхъ дружныхъ отношеніяхъ. Семнадцатилтній юноша, между прочимъ, пишетъ: ‘Не знаю, стихнутъ ли когда мои грустныя идеи? Одно только состояніе и дано въ удлъ человку: атмосфера души его состоитъ изъ сліянія неба съ землей, какое же противозаконное дитя человкъ, законъ духовной природы нарушенъ. Мн кажется, что міръ нашъ — чистилище духовъ небесныхъ, отуманенныхъ гршною мыслью. Мн кажется, міръ принялъ значеніе отрицательное и изъ высокой, изящной духовности вышла сатира. Попадись въ эту картину лицо, не раздляющее ни эффекта, ни мысли съ цлымъ, словомъ, совсмъ постороннее лицо, что же выйдетъ? Картина испорчена и существовать не можетъ!’ И дальше, въ томъ же письм: ‘У меня есть прожектъ сдлаться съумасшедшимъ. Пусть люди бсятся, пусть летать, пусть длаютъ умнымъ. Ежели ты читалъ всего Гофмана, то наврно помнишь характеръ Альбани. Какъ онъ теб нравится? Ужасно видть человка, у котораго во власти непостижимое, человка, который не знаетъ, что длать ему, играетъ игрушкой, которая есть Богъ! Часто ли ты пишешь къ Куманинымъ?’ и т. д. Эта придуманная, а не продуманная и не прочувственная, фальшивая, сумасбродная тирада не одиноко стоитъ въ письмахъ Достоевскаго къ брату. А вотъ образчикъ его литературно-критическихъ сужденій изъ другого, уже позднйшаго письма: ‘Гомеръ (баснословный человкъ, можетъ быть, какъ Христосъ, воплощенный Богомъ и къ намъ посланный) можетъ быть параллельно только Христу, а не Гте. Вникни въ него, братъ, пойми Иліаду, прочти ее хорошенько (ты вдь не читалъ ея, признайся). Вдь въ Иліад Гомеръ далъ всему древнему міру организацію и духовной, и земной жизни, совершенно въ такой же сил, какъ Христосъ новому. Теперь поймешь ли меня? Victor Hugo, какъ лирикъ, чисто съ ангельскимъ характеромъ, съ христіанскимъ младенческимъ направленіемъ поэзіи, и никто не сравнится съ нимъ въ этомъ, ни Шиллеръ (сколько ни христіанскій поэтъ Шиллеръ), ни лирикъ Шекспиръ, ни Байронъ, ни Пушкинъ. Я читалъ его сонеты на французскомъ. Только Гомеръ съ такою же не поколебимою увренностью въ призваніи, съ младенческимъ врованіемъ въ Бога поэзіи, которому служитъ онъ, похожъ въ направленіи источника поэзіи на Victor’а Hugo, но только въ направленіи, а не въ мысли, которая дана ему природою, и которую онъ выражалъ, я и не говорю про это. Державинъ, кажется, можетъ стоять выше ихъ обоихъ въ лирик’.
Я отнюдь не забываю, что весь этотъ наборъ громкихъ словъ пишетъ юноша 17—18-ти лтъ, въ каковомъ возраст въ доброе старое время было почти обязательно разглагольствовать на разныя романическія темы, прикидываться разочарованнымъ жизнью и проникающимъ въ самую глубокую глубь вещей. Теперь эта мода уже устарла, но тогда Достоевскій былъ подобенъ множеству другихъ юношей, тоже безъ всякаго резона и пониманія, толковавшихъ о какомъ-то ‘стенаньи оцпенлаго міра’, о томъ, что ‘ни грустный романъ, ни укоръ не сжимаютъ моей груди’ и прочее, тому подобное. Любопытно, однако, что біографы придаютъ какое-то значеніе всему этому напускному сумбуру. Вышеприведенныя размышленія о ‘чистилищ духовъ небесныхъ’ и о томъ, что Державинъ, ‘кажется, выше Гомера и Victor’а Hugo’, читатель получаетъ въ двухъ экземлярахъ: сначала ихъ приводитъ г. Миллеръ, а потомъ напечатаны и самыя письма цликомъ.
Но вотъ лтъ съ 22-хъ (съ 1843 года) въ письмахъ къ брату начинаетъ звучать совершенно опредленная нота, не имющая ничего общаго со ‘стенаніями оцпенлаго міра’. Достоевскій предлагаетъ брату вмст съ нимъ и съ нкіимъ Поттономъ перевести и издать романъ Евгенія Сю ‘Матильда’. Надо замтить, что ‘Матильда’ эта имла свою предварительную исторію. Часть ея уже была переведена и издана какимъ-то Серчевскимъ. Потомъ ‘нкто Черноглазовъ купилъ за 700 руб. асс. у Серчевскаго право продолжать переводъ ‘Матильды’ и уже переведенную первую часть’. Но, удостовряетъ Достоевскій, ‘Черноглазовъ — un homme qui ne pense rien, не иметъ ни денегъ, ни смысла. Переводъ же у него есть. Мы объявимъ о перевод, когда половина будетъ напечатана, и Черноглазовъ погибъ’. При этомъ Достоевскій длаетъ подробный разсчетъ барышей. Сообщаетъ онъ также, что сидитъ за переводомъ романа Бальзака: ‘самое крайнее мн дадутъ за него 350 р. асс.’ Дло ‘Матильды’ почему-то лопнуло, но Достоевскій вслдъ затмъ предлагаетъ брату перевести и издать ‘Донъ-Карлоса’ Шиллера, опять очень тщательно соображая барыши изданія. Потомъ онъ подбиваетъ издать нсколько пьесъ Шиллера, прибавляя: ‘малйшій успхъ и барышъ удивительный’. Въ такомъ же письм находимъ первыя свднія о ‘Бдныхъ людяхъ’. Свднія, впрочемъ, довольно скудныя: ‘Я кончаю романъ въ объем Eugnie Grandet. Романъ довольно оригинальный… Я чрезвычайно доволенъ романомъ моимъ не нарадуюсь. Съ него-то я деньги наврное получу’. Ни о какихъ ‘стенаніяхъ’ и тому подобныхъ ужасахъ нтъ уже и помину. Нтъ даже сообщеній о духовной сторон дла, о томъ какъ писались ‘Бдные люди’, ‘Голядкинъ’ и другія произведенія этого времени, и что хотлъ ими сказать авторъ. Молодому, начинающему писателю, казалось бы, естественно было носиться съ тми идеями и чувствами, которыя онъ хочетъ воплотить въ образахъ. Въ письмахъ къ другу-брату можно бы было даже ожидать нкотораго пересола, нкоторой надодливости въ этомъ отношеніи. Но ничего подобнаго нтъ. Мы слышимъ только одно: ‘Мн въ ‘Отечести. Записки’ всегда доступъ, я всегда съ деньгами, а вдобавокъ пусть выйдетъ мой романъ, положимъ, въ августовскомъ номер или въ сентябр, я въ октябр перепечатываю его на свой счетъ, уже въ твердой увренности, что романъ раскупятъ т, которые покупаютъ романы. Къ тому же объявленія мн не будутъ стоить ни гроша’.— ‘Мой Голядкинъ пойдетъ въ 1,500 р. асс.’ — ‘Самый малый доходъ можетъ дать на одну мою часть 100—150 руб. въ мсяцъ’. Это назойливо-непріятная ноша осложняется только однимъ еще элементомъ — восторгами передъ самимъ собой и передъ своими успхами.
‘Ну, братъ, никогда, я думаю, слава моя не дойдетъ до такой апогеи, какъ теперь. Всюду почтеніе неимоврное, любопытство насчетъ меня страшное. Я познакомился съ бездной народа самаго порядочнаго. Князь Одоевскій проситъ меня осчастливить своимъ посщеніемъ, а графъ С. рветъ на себ волосы. Панаевъ объявилъ ему, что есть такой талантъ, который ихъ всхъ въ грязь втопчетъ… Вс меня принимаютъ какъ чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всхъ углахъ не повторяли, что Доетоев. то-то сказалъ, Достоев. то-то хочетъ длать…’
‘Некрасовъ затялъ ‘Зубоскала’ — прелестный юмористическій альманахъ, къ которому объявленіе написалъ я. Объявленіе надлало шуму, ибо это первое явленіе такой легкости и такого юмору въ подобнаго рода вещахъ… За него взялъ я 20 рублей серебромъ. На дняхъ, не имлъ денегъ, зашелъ я къ Некрасову. Сидя у него, у меня пришла идея романа въ 9-ти письмахъ. Прійдя домой, я написалъ этотъ романъ въ одну ночь, величина его 1/2 печатнаго листа. Утромъ отнесъ къ Некрасову и получилъ за него 125 р. асс., то-есть мой листъ въ ‘Зубоскал’ цнится въ 250 р. асс.’
‘У меня бездна идей, и нельзя мн разсказать что-нибудь изъ нихъ хоть Тургеневу, напримръ, чтобы назавтра почти во всхъ углахъ Петербурга не знали, что Достоевскій пишетъ вотъ то-то и то-то. Ну, братъ, еслибы я сталъ исчислять теб вс успхи мои, то бумаги не нашлось бы столько. Я думаю, что у меня будутъ деньги’.
‘Явилась цлая тьма новыхъ писателей. Иные мн соперники. Изъ нихъ особенно замчательны Герценъ и Гончаровъ. 1-й печатался, второй начинающій и не печатавшійся нигд. Ихъ ужасно хвалятъ. Первенство остается за мной покамстъ и надюсь, что навсегда’.
‘Буду пользоваться обстоятельствами и пущу повсть на драку, кто больше? Стащу-то я денегъ ужь наврное порядочно?.
Года черезъ два приступлю къ полному изданію и тмъ чрезвычайно выиграю, ибо возьму деньги два раза и сдлаю себ извстность’.
Довольно, я думаю. Скучно и тяжело выписывать эти наивно-грубые восторги и разсчеты, конечно, очень мало способствующіе удержанію Достоевскаго на пьедестал ‘властителя нашихъ думъ’. Не забудьте, что это пишетъ еще совсмъ молодой человкъ, которому надлежитъ, казалось бы, кипть идеальными порывами, тмъ боле, что этотъ молодой человкъ есть уже авторъ ‘Бдныхъ людей’. Поневол приходитъ въ голову вопросъ, съ которымъ восторженный Блинскій обратился къ Достоевскому по поводу ‘Бдныхъ людей’: ‘Да вы понимаете ли сами, что вы это такое написали?’ Но господа біографы даже не догадываются, что тащутъ ‘властителя’ съ пьедестала и спокойно печатаютъ по два раза (сначала въ стать г. Миллера, а потомъ въ самыхъ письмахъ) почти вс вышеприведенныя выходки и еще много другихъ, не пытаясь ихъ объяснить. Они признаютъ, впрочемъ, фактъ огромнаго самомннія Достоевскаго, но находятъ, что оно иметъ свое оправданіе въ его огромныхъ силахъ. Кто говоритъ! Художественныя силы Достоевскаго были, конечно, очень большія, далеко выходящія изъ ряда, но есть разные способы проявленія и выраженія самомннія, есть и разные способы утилизаціи большихъ силъ. И, повтора’, все вышеприведенное отнюдь не рисуетъ Достоевскаго съ возвышенной стороны, потому что жажда карьеры, повидимому, была въ немъ самодовлющею, литературная карьера не представлялась ему ступенью къ боле широкой дятельности. Ничего подобнаго нтъ, по крайней мр, въ письмахъ въ брату (а другихъ писемъ за это время въ біографическомъ сборник не имется). Можно, пожалуй, сказать, что успхъ просто вскружилъ голову молодому человку. Отчасти это врно, но дло въ томъ, что Блинскій (а за нимъ и другіе), восторгнувшись сверхъ всякой мры ‘Бдными людьми’, называлъ послдующія произведенія Достоевскаго ‘нервической чепухой’ и говорилъ, что ‘каждое его новое произведеніе — новое паденіе’. Достоевскій и самъ, какъ видно изъ писемъ, понималъ, что посл внезапнаго подъема съ ‘Бдными людьми’, репутація его пошла на убыль. Но это не мшало ему оставаться при непомрно высокомъ мнніи о себ и высчитывать рубли серебряные и рубли ассигнаціями. Что касается до этого непріятно коробящаго, постояннаго перевода своихъ произведеній на рубли, то ему есть, повидимому, объясненіе въ давно всмъ извстной бдности Достоевскаго, когда онъ бдствовалъ до послдней крайности. Но тотъ періодъ, о которомъ у насъ до сихъ поръ шла рчь, былъ въ матеріальномъ отношеніи вовсе недуренъ. Будучи одинокимъ человкомъ, онъ получалъ 4,000 въ годъ отъ опекуна, да, сверхъ того, жалованье, а по выход въ отставку — не малый по тогдашнему времени литературный гонораръ. Правда, онъ велъ очень безпорядочную жизнь, но все таки, значитъ, не бдностью были выработаны эти грубые разсчеты, наивно чередующіеся съ восторгами передъ самимъ собой.
Таковъ былъ Достоевскій въ молодые годы, въ пору торжества и радужныхъ надеждъ. Какъ же отразились или осложнились эти его качества въ боле зрломъ возраст и въ годину печали? Къ сожалнію, мы не имемъ ни одного его письма съ каторги, и вообще весь этотъ періодъ освщенъ только отраженнымъ свтомъ тхъ Wahrheit und Dichtung, которыя даются ‘Записками изъ мертваго дома’, да позднйшими воспоминаніями Достоевскаго, не всегда, какъ увидимъ, заслуживающими доврія. Но съ возвращенія изъ каторги, съ 1854 года, имется уже цлый рядъ писемъ къ братьямъ, къ барону Врангелю, къ А. Н. Майкову. Въ одномъ изъ писемъ къ барону Врангелю (изъ Семипалатинска), между прочимъ, читаемъ: ‘Надюсь написать романъ получше ‘Бдныхъ людей’. Вдь если позволятъ печатать (а я не врю, слышите: не Ерю, чтобы этого нельзя было выхлопотать), вдь это гулъ пойдетъ, книга раскупится, доставитъ мн деньги, значеніе, обратитъ на меня вниманіе правительства, да и возвращеніе придетъ скорй’, Тутъ же Достоевскій проситъ барона Врангеля передать его письмо генералу Тотлебену (нын графу), съ которымъ онъ былъ когда-то знакомъ: ‘Отправьтесь къ нему лично и отдайте ему письмо мое наедин. Вы по лицу его тотчасъ увидите, какъ онъ это принимаетъ. Если дурно, то и длать нечего… Если же вы по лицу его увидите, что онъ займется мною и выкажетъ много участія и доброты,— тогда будьте съ нимъ совершенно откровенны, прямо, отъ сердца войдите въ дло, разскажите ему обо мн и скажите ему, что его слово теперь много значитъ, что онъ могъ бы попросить за меня у Монарха, поручиться (какъ знающій меня) за то, что я буду впередъ хорошимъ гражданиномъ, и врно ему не откажутъ… Нельзя ли будетъ пустить въ ходъ стихотвореніе? Я читалъ въ газетахъ, что на обд Майковъ говорилъ ему стихи… Ангелъ мой! не оставляйте меня, не доводите меня до отчаянія!.. Ради Христа, поговорите съ братомъ о денежныхъ длахъ моихъ. Уговорите его помочь мн въ послдній разъ. Поймите, въ какомъ я положеніи. Не оставляйте меня. Вдь такія обстоятельства, какъ мои, только разъ въ жизни и бываютъ. Когда же и выручать друзей, какъ не въ такое время’.
Обстоятельства Достоевскаго были въ это время дйствительно очень критическія: онъ хлопоталъ о дальнйшемъ облегченіи своей участи и собирался жениться. Такая комбинація дйствительно ‘только разъ въ жизни’ съ нимъ и была. Но, увы! не разъ и не десять разъ приходилось ему еще просить того или другого ‘ангела’ или ‘единственнаго’ выручить его ‘въ послдній разъ’. Я не буду длать выписокъ. Письма Достоевскаго переполнены подобными просьбами, выраженными часто въ такихъ формахъ, что вчуж обидно становится за писателя, составляющаго одну изъ гордостей русской литературы. Это обидное чувство впрочемъ очень сложно. Иногда Достоевскій попадалъ въ тяжелыя условія по причинамъ, которыя длаютъ ему только честь. Такъ, взявъ на себя посл смерти брата Михаила, его долги, онъ долженъ былъ буквально бгать отъ кредиторовъ, испытывая при этомъ не мало всякаго рода униженій. Но иногда ему приходилось туго отъ собственнаго его легкомыслія и слабости. Такъ ему случалось за-границей играть въ рулетку, причемъ онъ то выигрывалъ до 10,000 франковъ, то спускалъ все, такъ что приходилось нести женино платье въ закладъ. Но независимо отъ разнообразія мотивовъ его постоянныхъ просьбъ о помощи ‘въ послдній разъ’, крайне тяжелое впечатлніе производитъ тонъ этихъ просьбъ и сопровождающіе ихъ разсчеты: сколько Тургеневу платятъ въ журналахъ за листъ и сколько ему, Достоевскому, сколько стоитъ листъ ‘Русскаго Встника’ и сколько — листъ ‘Зари’ или ‘Свточа’ и проч. Непріятне всего можетъ быть то, что изъ этого же сомнительнаго источника Достоевскій черпаетъ и мрило для нравственной оцнки людей. Такъ однажды онъ пишетъ: ‘Катковъ такой человкъ, что я очень боюсь теперь, чтобы онъ, припомнивъ прошлое, не отказался высокомрно теперь отъ предлагаемой мною повсти и не оставилъ меня съ носомъ’ {Передъ этой фразой стоитъ длинное многоточіе, по всмъ видимостямъ замщающее какіе-то нелестные отзывы о г. Катков. Такихъ многоточій въ письмахъ довольно много. Съ какой же стати господа біографы ворчатъ на людей, удерживающихъ при себ автографы Достоевскаго или воспоминанія о немъ, когда сами распоряжаются съ его письмами такъ безцеремонно? Почему, напримръ, они оставили при себ полный отзывъ Достоевскаго о г. Катков?}. А черезъ нсколько времени, когда г. Катковъ прислалъ денегъ, Достоевскій восклицаетъ: ‘Что за превосходный человкъ! Это съ сердцемъ человкъ!’
Вы видли, что наклонность переводить плоды своего вдохновенія и свои отношенія къ людямъ на рубли была въ Достоевскомъ и въ то время, когда острые когти нужды еще его не укротили. Но принимая даже вс поправки и смягченія, какія только могутъ быть сдланы въ виду послдующихъ тяжелыхъ условій жизни Достоевскаго, вы все-таки напрасно будете искать тутъ чего нибудь ‘властительнаго’, возвышеннаго, сильнаго. Несчастный человкъ и вмст съ тмъ слабый человкъ, человкъ, котораго жалко — вотъ самое благопріятное для Достоевскаго сужденіе, какое можетъ быть составлено на основаніи его писемъ, самое благопріятное, потому что боле строгій судья, и особенно изъ тхъ, которые говорятъ: ‘ищи себя въ себ’, можетъ найти обильные матеріалы для гораздо боле жесткаго приговора…
Но мимо все это. Достоевскій вдь былъ человкъ идеи. Пуcть бы онъ былъ еще боле слабъ и даже прямо жалокъ въ своихъ личныхъ житейскихъ отношеніяхъ, есть область, гд онъ безупречно чистъ и силенъ — область мысли и общественной дятельности. Тутъ-то онъ и былъ ‘властителемъ нашихъ думъ’. Желательно, конечно, чтобы люди не раздвоились, чтобы вожди духовной сферы и въ своихъ житейскихъ длахъ являли образцы высокаго и мощнаго. Но что же длать! Достоевскій не первый и не послдній изъ тхъ, въ чьей груди живутъ ‘zwei Seelen’. Онъ во всякомъ случа побывалъ на каторг и уже тмъ самымъ засвидтельствовалъ, что было въ немъ нчто и кром разсчета рублей и самомннія. Независимо отъ каторги, онъ былъ писатель, и притомъ не довольствовался въ своей литературной дятельности удовлетвореніемъ только своей личной потребности творчества, нтъ, онъ былъ проводникомъ идей, какъ въ своихъ художественныхъ произведеніяхъ, такъ и въ невидной, черной журнальной работ. Четыре раза (‘Время’, ‘Эпоха’, ‘Гражданинъ’, ‘Дневникъ писателя’) выступалъ онъ на журнальное поприще, и здсь-то и надо искать матеріаловъ для пьедестала ‘властителя нашихъ думъ’…
Такъ скажете вы, можетъ быть, но вы не потребуете отъ меня анализа идей и характера творчества Достоевскаго. Это не входитъ въ мою теперешнюю задачу, да и было уже сдлано въ вашемъ журнал, въ стать ‘Жестокій талантъ’. Я долженъ довольствоваться исключительно матеріалами біографіи. И къ сожалнію, что касается идейной стороны, господа біографы сдлали все возможное, чтобы ничего въ этомъ отношеніи не разъяснить и все спутать. Единственный уловимый результатъ всей ихъ работы опять-таки чисто отрицательный: титулъ ‘властителя’ не идетъ къ Достоевскому. По крайней мр, біографы такъ расположили и освтили свой матеріалъ, что и въ этомъ отношеніи знаменитый покойникъ можетъ возбуждать только жалость.
Біографовъ два. Г. Миллеръ разсказываетъ исторію Достоевскаго до 1861 г., когда Достоевскій основалъ, вмст съ братомъ, журналъ ‘Время’ — разсказываетъ но матеріаламъ, въ значительной части тутъ же, въ этой же біографіи напечатаннымъ доляостію. Г. Страховъ сообщаетъ дальнйшую исторію, главнымъ образомъ, по своимъ личнымъ воспоминаніямъ. Сообразно этому различествуютъ и пріемы біографовъ съ вншней стороны, г. Миллеръ, собственно говоря, не пишетъ, а жуетъ, заставляя васъ по два раза читать письма Достоевскаго и излагая свой предметъ какъ бы съ нкоторымъ косноязычіемъ. Разсказъ г. Страхова, напротивъ, отличается литературными достоинствами. Но по внутреннему содержанію об эти половины біографія имютъ въ себ много общаго. И г. Миллеръ и г. Страховъ въ точности исполняютъ пророчество г. Майкова — ‘боле высказывая себя, нежели изображая его’. Оба хлопочутъ pro domo sua. Г. Миллеръ все не можетъ забыть, какъ неласково отнесся къ его первому литературному произведенію Добролюбовъ и, разсказавъ эту исторію (безъ именъ, впрочемъ), прибавляетъ: каково же было жить въ такое время Достоевскому! Г. Страховъ тоже не можетъ забыть, что по случаю одной его статьи во ‘Времени’ была заподозрна его благонамренность, поэтому онъ обязательно сообщаетъ, что былъ воспитанъ въ патріотическихъ чувствахъ и всегда писалъ очень хорошія статьи противъ нигилистовъ, что статьи эти хвалили и Аполлонъ Григорьевъ, и Достоевскій и проч., и проч. Все это довольно смшно и надодливо, но большой бды еще не составляетъ. Бда и не въ томъ, что оба біографа желаютъ воспользоваться случаемъ для возвеличенія своего направленія. Это дло, пожалуй, законное, но надо умть его длать, а этого-то умнья у біографовъ и не хватаетъ. Прежде всего, самое это ихъ направленіе, несмотря на разныя многословныя разъясненія, остается двусмысленнымъ и несправедливымъ, потому что нельзя же въ самомъ дл видть что-нибудь опредленное въ такой, напримръ, вроятно очень глубокомысленной фраз г. Страхова: ‘Что либералъ до сущности дла долженъ быть въ большинств случаевъ консерваторомъ, а не прогрессистомъ и ни въ какомъ случа не революціонеромъ — это едва ли многіе знаютъ и ясно понимаютъ. Такой настоящій либерализмъ едоръ Михайловичъ сохранялъ до конца своей жизни, какъ долженъ его сохранять всякій просвщенный и не ослпленный человкъ’. Что касается пониманія біографами чужихъ направленій и умоположеній, то образчикомъ можетъ служить слдующее разсужденіе г. Миллера. Нужно ему доказать неустойчивость мнній Блинскаго. Пожалуй, тутъ и доказывать нечего, потому что кто же не знаетъ, что ‘у Блинскаго одновременно сказывались различныя теченія мысли’. Но г. Миллеръ вспоминаетъ по этому случаю разсказъ Достоевскаго о томъ, какъ Блинскій любилъ смотрть на строившуюся тогда николаевскую желзную дорогу и этимъ ‘отводить себ душу’, а затмъ прибавляетъ уже отъ себя: ‘Подобныя восторженныя отношенія къ капиталистическому предпріятію, конечно, мудрено бы было найти у истаго соціалиста’. Выходитъ звучно, ршительно и не умно. Не говоря о томъ, въ какой мр именно Николаевской дорог приличествуетъ наименованіе ‘капиталистическаго предпріятія’, г. Миллеръ немножко забываетъ, что всякая желзная дорога есть улучшенный путь сообщенія, независимо отъ того, капиталистическое она предпріятіе или иное. Весьма поэтому простительжо было даже ‘нашему соціалисту’ радоваться въ бездорожные сороковые годы тому, что онъ можетъ быстро получать письма, книги, газеты, да и самъ създить изъ Петербурга въ Москву или обратно. Столь простое объясненіе противно глубокому уму г. Миллера: веревка, говоритъ онъ, пустяки, ‘веревка — вервіе простое’. А, впрочемъ, онъ и относительно ‘вервія’ не очень силенъ. Не мшало бы ему знать, что ныншній соціализимъ и соціализмъ временъ Блинскаго разнствуютъ, пусть онъ, напримръ, припомнитъ отношеніе одного изъ тогдашнихъ учителей соціализма, Сенъ-Симона, къ улучшеннымъ путямъ сообщенія вообще и роль сенъ-симонистовъ Перейръ въ постройк французскихъ желзныхъ дорогъ.
Столь глубокомысленно понимая свое собственное и чужія направленія, біографы естественно путаются въ своемъ глубокомысліи и тискаютъ, и комкаютъ бднаго Достоевскаго безъ всякой церемоніи. Въ этомъ, впрочемъ, имъ значительно помогаетъ самъ Достоевскій, какъ прямо смутностью многихъ своихъ взглядовъ, такъ и косвенно тмъ, что пристрастился къ воспоминаніямъ тогда, когда въ немъ значительно ослабла самая способность воспоминанія. Больной, раздраженный, страдавшій эпилепсіей, самъ часто жаловавшійся на слабость памяти, онъ въ послднее время своей жизни охотно обращался къ прошлому и часто нетолько не врно освщалъ свои и чужіе поступки, слова и мысли, но просто говорилъ то, чего не было и быть не могло. Вс эти воспоминанія, сохранившіяся въ ‘Дневник писателя’ въ позднйшихъ письмахъ и въ неизвстной мн, часто цитируемой г. Миллеромъ автобіографіи, продиктованной Достоевскимъ для заграничнаго изданія, біографы собираютъ тщательно, но безъ всякой критики.
Надо замтить, что біографы отлично знаютъ и не могутъ, конечно, не знать объ этой слабости памяти Достоевскаго. Такъ въ ‘Дневник писателя’ за 1877 годъ Достоевскій разсказываетъ, какъ онъ писалъ ‘Бдныхъ людей’, г. Миллеръ длаетъ ври этомъ одну поправку совершенно ничтожнаго свойства (относительно того, сколько времени прошло съ выхода Достоевскаго въ отставку), замчая: ‘память нсколько измнила едору Михайловичу’. Но затмъ Достоевскій пишетъ: ‘Въ начал зимы я началъ вдругъ ‘Бдныхъ людей’, мою первую повсть, до тхъ поръ ничего не писавши’. Это уже крупная неправда. Имются достоврныя свидтельства, основанныя отчасти на словахъ самого же Достоевскаго, что ‘Бдныхъ людей’ онъ писалъ не ‘вдругъ’, а очень долго, нсколько разъ передлывалъ ихъ и началъ еще въ инженерномъ училищ. Г. Миллеръ спрашиваетъ: ‘Неужели намять могла въ такой степени измнить . М.? Или можетъ быть онъ уничтожалъ то, что было написано въ училищ и принялся съизнова писать ‘Бдныхъ людей’, уже по выход въ отставку?’ Но и это соображеніе къ длу не идетъ, потому что въ ‘Дневник писателя’ Достоевскій утверждаетъ, будто онъ вдругъ началъ ‘Бдныхъ людей’, до тхъ поръ ничего не писавши. А писалъ онъ въ училищ, кром романа, еще драмы, о чемъ самъ тогда же сообщалъ письменно брату. Ясно, что онъ многое просто передлалъ. Но у людей, съ богатымъ воображеніемъ автора ‘Преступленія и наказанія’, слабость памяти едва ли можетъ выразиться только отрицательнымъ результатомъ, забвеніемъ, воображеніе, естественно, должно было пополнять проблы памяти. И дйствительно, Достоевскій часто нетолько забываетъ то, что было, но и утверждаетъ то, чего не было. Такъ онъ продиктовалъ, между прочимъ, для своей заграничной автобіографіи, что, смягчая присужденное ему по длу Петрашевскаго наказаніе, императоръ Николай ‘пожаллъ въ Достоевскомъ (автобіографія написана въ третьемъ лиц) его молодость и талантъ‘. Не говоря о томъ, что Дурову, присужденному къ одинаковому съ Достоевскимъ наказанію, было сдлано совершенно такое же смягченіе, объ участіи императора Николая къ таланту Достоевскаго не имется ршительно никакихъ свдній. Весьма возможно, что императоръ пожаллъ молодость Достоевскаго, какъ и многихъ другихъ участниковъ въ дл Петрашевскаго (между ними онъ былъ, впрочемъ, далеко не младшій, ему было 27 лтъ), но чтобы ему былъ даже просто извстенъ талантъ Достоевскаго, объ этомъ не знаетъ никто, кром самого Достоевскаго. Ясно, что это незаконный плодъ слабой памяти и сильнаго воображеніи. Или, напримръ, такой эпизодъ, свидтельствующій кстати о доврчивости біографовъ. Однажды, полемизируя съ Достоевскимъ, г. Градовскій упомянулъ къ чему-то, что Россія служила политик Меттерниха и что это не хорошо. Достоевскій съ чрезвычайною горячностью возразилъ въ ‘Дневник’, что его учить нечего, что онъ въ свое время сильне и лучше г. Градовскаго осуждалъ меттерниховщину, за что дорого поплатился. Сорвались ли эти слова у него въ жару полемики въ какомъ-нибудь общемъ смысл или ему тутъ же и вообразилось, что онъ въ самомъ дл поплатился за Меттерниха, но только съ тхъ поръ онъ на этомъ и утвердился. А изъ его словъ уже и г. Миллеръ утверждаетъ, что однимъ изъ обвинительныхъ пунктовъ противъ Достоевскаго по длу Петрашевскаго были разсужденія о томъ, что Россія служитъ политик Меттерниха. Г. Миллеръ не только утверждаетъ это, но и длаетъ выводъ, что разсужденія эти ‘находились въ несомннной связи съ славянофильскими задатками Достоевскаго’. Почему это несомннно, то есть почему только славянофилъ можетъ не одобрить служеніе политик Меттерниха, этого г. Миллеръ, конечно, не знаетъ. Любопытно, однако что, г. Миллеръ пользуется этимъ случаемъ, чтобы подтрунить надъ г. Градовскимъ. Еще любопытне то, что г. Миллеръ самъ говоритъ, что слдственное дло ничего не говоритъ объ этомъ воображаемомъ преступленіи Достоевскаго. Но этого мало. Ни въ приговор, очень подробно исчисляющемъ вины Достоевскаго, ни въ чьихъ бы то ни было воспоминаніяхъ ни однимъ словомъ не поминаются сужденія о политик Меттерниха, да и самъ Достоевскій до вышесказаннаго полемическаго эпизода никогда объ этомъ не говорилъ. А г. Миллеръ принимаетъ эти слова въ серьзъ…
Обратимся къ отношенію Достоевскаго къ Блинскому и къ его участію въ дл Петрашевскаго, къ мнніямъ его духовной жизни безспорно высокой важности, и посмотримъ, что даетъ намъ въ этомъ отношеніи біографія.
Въ одномъ изъ писемъ къ г. Страхову изъ-за-границы (1871 года) Достоевскій пишетъ: ‘Блинскій (котораго вы до сихъ поръ еще цните) именно былъ немощенъ и безсиленъ талантишкомъ, а потому и проклялъ Россію и принесъ ей сознательно столько вреда’. Въ слдующемъ письм, отвчая на возраженіе г. Страхова, Достоевскій выражается еще круче. ‘Если бы Блинскій,
Грановскій и вся эта (сволочь, должно быть, la proprit c’est le vol, говоритъ г. Миллеръ, и я не хочу, чтобы эта ‘сволочь’ Достоевскаго была украдена у русскаго читателя) поглядли теперь, то сказали бы: ‘Нтъ, мы не о томъ мечтали, нтъ, это уклоненіе, подождемъ еще, явится свтъ и воцарится прогрессъ, и человчество перестроится на здравыхъ началахъ и будетъ счастливо’! Они никогда бы не согласились, что разъ ступивъ на эту дорогу, никуда больше не придешь, какъ къ коммун и къ Феликсу Піа. Они до того были тупы, что и теперь бы, уже посл событія, не согласились бы и продолжали мечтать. Я обругалъ Блинскаго боле какъ явленіе русской жизни, нежели какъ лицо. Это было самое смрадное, тупое и позорное явленіе русской жизни. Одно извиненіе — въ неизбжности этого явленія. И увряю васъ, что Блинскій помирился бы теперь на такой мысли: ‘А вдь это оттого не удалось коммун, что она все-таки прежде всего была французская, т. е. сохраняла въ себ заразу національности. А потому надо пріискать такой народъ, въ которомъ нтъ ни капли національности и который способенъ бить, какъ я, по щекамъ свою мать (Россію)’. И съ пной у рта бросился бы вновь писать поганыя статьи свои, позоря Россію, отрицая великія явленія ея (Пушкина) — чтобъ окончательно сдлать Россію вакантною націею, способною стать во глав общечеловческаго дла. Іезуитизмъ и ложь нашихъ передовыхъ двигателей онъ принялъ бы со счастьемъ. Вы никогда его не знали, а я зналъ и видлъ, и теперь осмыслилъ вполн. Этотъ человкъ ругалъ мн христіанство, и между тмъ никогда онъ не былъ способенъ самъ себя и всхъ двигателей всего міра сопоставить со Христомъ для сравненія. Онъ не могъ замтить того, сколько въ немъ и въ нихъ мелкаго самолюбія, злобы, нетерпнія, раздражительности, подлости, а главное, самолюбія. Онъ не сказалъ себ никогда: что же мы поставимъ вмсто него? Неужели себя, тогда какъ мы такъ гадки? Нтъ, онъ никогда не задумался надъ тмъ, что онъ самъ гадокъ, онъ былъ доволенъ собой въ высшей степени, и это было уже личная, смрадная, позорная тупость.— Вы говорите, онъ былъ талантливъ? Совсмъ нтъ’.
Какая бы доля правды или лжи ни заключалась въ показаніяхъ Достоевскаго, но вы видите, что самъ онъ относится къ Блинскому съ такою злобною ненавистью, съ такою наглядною пною у рта, какую даже рдко встртить можно. Такъ было въ 1871 году. Но подвигаясь по матеріаламъ біографіи отъ этого года назадъ, въ глубь временъ, мы встртимъ все боле и боле лестные отзывы о Блинскомъ. Въ 1862 году, въ объявленіи о подписк на ‘Время’, Достоевскій писалъ между прочимъ: ‘Еслибъ Блинскій прожилъ еще годъ, онъ бы сдлался славянофиломъ, т. е. попалъ бы изъ огня да въ полымя, ему ничего не оставалось боле, да сверхъ того онъ не боялся, въ развитіи своей мысли, никакого полымя. Слишкомъ ужь много любилъ человкъ! Многіе изъ теперешнихъ стоятъ на той же точк, на которой остановился Блинскій, хотя и увряютъ себя, что ушли дальше’.
Ну, а раньше мы уже не встрчаемъ иныхъ отзывовъ о Блинскомъ, какъ ‘благородный человкъ’ и т. п. Несомннно одно изъ двухъ: или Блинскій совсмъ не имлъ съ Достоевскимъ тхъ разговоровъ, какіе послдній ставилъ ему потомъ въ счетъ, или Достоевскій принималъ эти разговоры совсмъ не такъ, какъ представлялись они ему въ 1871 году и позже, въ ‘Дневник писателя’. Но мы имемъ самыя опредленныя указанія, собственныя удостовренія Достоевскаго, что когда-то, какіе-то рзкіе перевороты въ его взглядахъ на различныя вещи были. Такъ, по свидтельству г. Страхова, лтомъ 1862 г. онъ ‘похалъ въ Парижъ, а потомъ въ Лондонъ, гд видлся съ Герценомъ, какъ самъ о томъ упоминаетъ въ е Дневник’ ‘Гражданина’. Къ Герцену онъ тогда относился очень мягко, и его ‘Зимнія замтки’ отзываются нсколько вліяніемъ этого писателя’. Между тмъ въ 1868 г., будучи въ Швейцаріи и узнавъ. что за нимъ почему-то слдятъ и въ чемъ-то подозрваютъ, онъ пишетъ г. Страхову: ‘каково же вынесть человку чистому, патріоту, предавшемуся до измны своимъ прежнимъ убжденіямъ, обожающему Государя,— каково вынести подозрніе въ какихъ-нибудь сношеніяхъ съ какими-нибудь полячишками или съ ‘Колоколомъ’… Руки отваливаются невольно служить имъ. Кого они ни просмотрли у насъ, изъ виновныхъ, а Достоевскаго подозрваютъ!’ Мысль эта до того тревожила Достоевскаго, что, поговоривъ о разныхъ разностяхъ, онъ вновь возвращается къ ней въ постскриптум: ‘Не обратиться-ли мн къ какому-нибудь лицу, не попросить-ли о томъ, чтобъ меня не подозрвали въ измн отечеству и въ сношеніяхъ съ полячишками и не перехватывали моихъ писемъ? Это отвратительно! Но вдь они должны же знать, что нигилисты, либералы-современники еще съ третьяго года въ меня грязью кидаютъ за то, что я разорвалъ съ ними, ненавижу полячишекъ и люблю отечество…’
Дло ясное, кажется, что Достоевскій пережилъ не одинъ переломъ въ своей жизни. Дло настолько ясно, что біографы сами его поневол отмчаютъ. Но вмст съ тмъ имъ хочется доказать, что Достоевскій чуть не въ утроб матери былъ не то чтобы славянофиломъ, не то чтобы западникомъ, а тою серединою на половин, которую, кажется, самъ онъ назвалъ ‘почвенникомъ’ и которая нын представляется въ литератур гг. Миллеромъ и Страховымъ. Вслдствіе этого, процессъ духовнаго развитія Достоевскаго остается ршительно безъ всякаго объясненія. Вмсто того, чтобы признать очевидные факты во всей ихъ полнот и рзкости (ну, хоть выразительный фактъ участія въ дл Петрашевскаго) и добросовстно изслдовать ихъ со всхъ сторонъ, они тянутъ свою собственную канитель ‘почвенности’, не замчая, что тутъ уже они до забвенія всякихъ границъ ‘боле высказываютъ себя, чмъ изображаютъ его’. Г. Миллеръ очень толчется надъ ролью Достоевскаго въ кружк Блинскаго и потомъ въ дл Петрашевскаго, но именно только толчется и, вопреки правилу толцытеея и отверзется’, ничего не отверзается ни ему самому, ни читателямъ. Оно и понятно. Вы видли, что даже въ сужденіяхъ о Меттерних онъ видитъ ‘славянофильскіе задатки’ и очень ему хочется доказать, что задатки эти Достоевскій внесъ въ кружокъ петрашевцевъ, какъ свое, оригинальное, прирожденное, изъ материнской утробы вынесенное. Но тутъ же ему приходится сознаться, что среди петрашевцевъ не было ни славянофиловъ, ни западниковъ, не было даже зачатковъ такого раздленія. Затмъ, еще до дла Петрашевскаго, г. Миллеру встрчаются очень веселыя, разбитныя насмшки Добровольскаго надъ славянофилами. Г. Миллеръ ни мало этимъ не смущенъ: это, говоритъ, ничего, это такъ, мимоходомъ, мимолетное вліяніе Блинскаго, но, говоритъ, и Достоевскій въ свою очередь вліялъ на Блинскаго. Послднее, конечно, очень сомнительно, ибо Блинскій былъ уже зрлымъ человкомъ, когда Достоевскій малчишески радовался, что его приглашаетъ въ гости князь Одоевскій и желаетъ съ нимъ познакомиться графъ С. (Соллогубъ, очевидно). Да и въ обстоятельной біографіи Блинскаго, составленной г. Пыпинымъ, никакихъ слдовъ вліянія Достоевскаго не имется. Но допуская даже извстное вліяніе романиста и критика, надо же это дло разобрать, а не такъ, какъ у г. Миллера: быкъ реветъ, медвдь реветъ, а кто кого деретъ, самъ чортъ не разберетъ…
Можно съ утвердительностью сказать, что интереснйшіе и важнйшіе моменты жизни Достоевскаго, попавшіе, къ сожалнію, на обработку г. Миллеру, совершенно пропали. По всмъ видимостямъ, ни въ кружк Блинскаго, ни въ дл Петрашевскаго Достоевскій не игралъ опредленной, выдающейся роли, но его собственная душевная жизнь за это важное время остается вполн неизвстною.
Г. Страховъ ведетъ свое дло благообразне, по крайней мр, въ томъ отношеніи, что мы отъ него нчто узнаемъ по части исторіи духовнаго развитія Достоевскаго. Узнаемъ мы прежде всего, что выступая въ 1861 году на журнальное поприще въ качеств негласнаго редактора ‘Времени’ (оффиціальнымъ редакторомъ былъ его братъ), Достоевскій не имлъ еще вполн опредленныхъ политическихъ и философскихъ убжденій. Приведя написанное Достоевскимъ объявленіе о журнал ‘Время, г. Страховъ, какъ одну изъ отличительныхъ его чертъ, отмчаетъ ‘неопредленность тхъ началъ, принциповъ, на которые оно ссылается’. Это очень справедливо, но едва ли справедливо мнніе г. Страхова, что ‘такъ и слдовало этому быть при исходной точк и умственномъ настроеніи Достоевскаго’. Конечно, разъ умственное настроеніе человка страдаетъ неопредленностью, такъ неопредленность эта должна обнаружиться, но позволительно думать, что писатель, выступающій на журнальное поприще съ громко провозглашаемымъ новымъ направленіемъ, долженъ имть объ немъ полное и ясное понятіе. Г. Страховъ иметъ впрочемъ на этотъ счетъ оригинальный взглядъ. Такъ ему очень нравятся излюбленныя выраженія Достоевскаго: ‘оторвались отъ своей почвы’, ‘искать своей почвы’. И нравятся вотъ почему: ‘Выраженіе это, очень образное и живое, имло ту выгоду, что было въ тоже время очень обще, не указывало прямо опредленнаго принципа’. Что хорошаго въ неясности или неопредленности мысли человка, выступающаго научать другихъ — это дло темное, которое, впрочемъ, намъ можетъ быть еще раскроется. Г. Страховъ разсказываетъ, что въ редакціи ‘Времени’ ‘происходили безконечные споры и длались попытки ежедневно перестроивать или исправлять свое міросозерцаніе чуть не съ самыхъ основъ’. Самъ Достоевскій, кром неясности мысли, страдалъ еще слабостью знаній. Такъ ему случалось иногда открывать давно открытую Америку и когда ему это указывали, онъ, по словамъ г. Страхова, ‘откровенно признавался: ‘я этого не зналъ ‘. Біографъ сообщаетъ еще слдующую любопытную черту: ‘едоръ Михайловичъ любилъ эти (отвлеченные) вопросы: о сущности вещей и о предлахъ знанія, и помню какъ его забавляло, когда я подводилъ его разсужденія подъ различные взгляды философовъ, извстные намъ изъ исторіи философіи. Оказывалось, что новое придумать трудно, и онъ шутя утшался тмъ, что совпадаетъ въ своихъ мысляхъ съ тмъ или другимъ великимъ мыслителемъ’. Гораздо позже, уже въ то время, когда Достоевскій былъ соредакторомъ кн. Мещерскаго по ‘Гражданину’, онъ требовалъ, чтобы г. Страховъ больше писалъ, и когда тотъ возразилъ ему, что ‘у него мало мыслей для того, чтобы такъ много писать^, Достоевскій отвтилъ: ‘какъ, мало мыслей? да половина моихъ взглядовъ — ваши взгляды’!
Все это, разумется, пересыпано похвалами высокимъ качествамъ ума и сердца Достоевскаго, но не кажется ли вамъ все-таки, что г. Страховъ самымъ ршительнымъ образомъ тащитъ ‘властителя нашихъ думъ’ съ пьедестала? Вроятно, многимъ фигура Достоевскаго представлялась грандіозне, значительне, чмъ этотъ вспоминаемый г. Страховымъ человкъ, выступающій проповдникомъ неясной мысли, открывающій давно открытыя Америки и на половину заимствующій свои взгляды у г. Страхова. Неясно понималъ, мало зналъ, но подъ конецъ кое-чему у г. Страхова научился — вотъ результатъ. И замтьте, что это единственный осязательный выводъ, какой вы можете сдлать изъ біографіи. (Я не говорю, разумется, о высокомъ талант Достоевскаго, о которомъ вс мы и безъ біографіи знаемъ). Вы получаете такимъ образомъ довольно точное понятіе о Достоевскомъ, какимъ онъ былъ ‘при исходной точк’, хотя ему уже шелъ тогда пятый десятокъ лтъ. Но что же дальше? Въ т времена къ Достоевскому относились, какъ къ писателю съ крупнымъ, хотя и не ровнымъ художественнымъ дарованіемъ, что вполн совмстимо съ указанными г. Страховымъ проблами по части мыслей. Но вдь потомъ изъ Достоевскаго, говорятъ, выработался ‘духовный вождь русскаго народа’. Не будемъ спорить, былъ онъ такимъ вождемъ или нтъ (оно даже какъ-то и смшно объ этомъ спорить), пусть такъ, но покажите же намъ, какъ это вышло, какъ вождь выработался. На этотъ счетъ біографія намъ не даетъ ничего, но за то путаетъ много. Вотъ обращикъ.
Въ 1867 году Достоевскій ухалъ за-границу, гд пробылъ четыре слишкомъ года. За это время онъ испыталъ много горькаго и тяжелаго, нужду самую крайнюю, болзни, работу на почтовыхъ, смерть перваго ребенка. Но, по свидтельству г. Страхова — да оно и изъ писемъ видно — новая семейная жизнь (онъ женился вторично передъ самымъ отъздомъ) дала ему много счастья. ‘Нтъ сомннія, говоритъ г. Страховъ, что именно заграницей, при этой обстановк и этихъ долгихъ и спокойныхъ размышленіяхъ, въ немъ совершилось особенное раскрытіе того христіанскаго духа, который всегда жилъ въ немъ. Въ его письмахъ подъ конецъ вдругъ раздались звуки этой струны, она стала звучать въ немъ такъ сильно, что онъ не могъ оставлять эти звуки для себя одного, какъ это длалъ прежде. Объ этой существенной перемн, однако же, письма не даютъ полнаго понятія. Но она очень ясно обнаружилась для всхъ знакомыхъ, когда едоръ Михайловичъ вернулся изъ за-границы. Онъ сталъ безпрестанно сводить разговоръ на религіозныя темы. Мало того — онъ перемнился въ обращеніи, получившемъ большую мягкость и впадавшемъ иногда въ полную кротость. Даже черты липа его носили слдъ этого настроенія и на губахъ появлялась нжная улыбка. Помню маленькую сцену въ славянскомъ комитет. Мы входили вмст и съ нами поздоровался И. И. Петровъ. ‘Кто это?’ спросилъ меня едоръ Михайловичъ, или незнавшій его, или забывшій, какъ онъ безпрестанно забывалъ людей, съ которыми даже часто встрчался. Я сказалъ ему и прибавилъ: ‘какой чудесный, чудеснйшій человкъ!’ Глаза едора Михайловича ласково заблестли, онъ съ большою любовью поглядлъ на другихъ присутствовавшихъ и потихоньку сказалъ мн: ‘да вс люди — существа прекрасныя!’ Искренность и теплота такъ и свтились въ немъ при этихъ словахъ. Лучшія христіанскія чувства, очевидно, жили въ немъ, т чувства, которыя все чаще и ясне выражались и въ его сочиненіяхъ. Такимъ онъ вернулся изъ за-границы’.
Я не буду говорить о томъ, насколько ‘лучшія христіанскія чувства’ выражались въ позднйшихъ сочиненіяхъ Достоевскаго, напримръ, въ ‘Бсахъ’, ну, хоть по отношенію къ Тургеневу, котораго онъ съ такою злобою изображалъ въ лиц ‘знаменитаго литератора Кармазинова’. Я вообще не хочу касаться сочиненій Достоевскаго и довольствуюсь біографическимъ матеріаломъ. Обращаясь къ нему, къ самымъ письмамъ изъ-за-границы, я нахожу тамъ, между прочимъ, вышеприведенную злобную ругань по адресу Блинскаго, Грановскаго и прочей ‘сволочи’. Письмо это относится къ самому послднему времени заграничнаго житья, когда, по словамъ г. Страхова, письма стали особенно проникаться ‘христіанскимъ духомъ’. Но какой же это такой христіанскій духъ, разршающій ругаться ‘погаными, ‘сволочью’ и проч. и трепетать отъ злобы на людей, мирно покоящихся на кладбищ? И какъ связать эти энергическія выраженія съ трогательнымъ изрченіемъ: ‘да вс люди — существа прекрасныя’? Я думаю, связать можно только такъ: вс люди прекрасны… кром сволочи. Это, конечно, очень назидательно, но во всякомъ случа тутъ христіанской духъ чмъ-то осложненъ. Чмъ — г. Страховъ не говоритъ, а даже замалчиваетъ это осложненіе. Дале біографъ отмчаетъ только одну перемВу, да и то, собственно говоря, не перемну, а особенное раскрытіе того христіанскаго духа, который всегда въ’.
Между тмъ въ письмахъ, какъ вы видли, Достоевскій прямо говоритъ объ ‘измн своимъ убжденіямъ’. Очевидно, дло идетъ не о христіанскихъ убжденіяхъ, при которыхъ, говоритъ г. Страховъ, Достоевскій всегда былъ и остался, а о какихъ-то другихъ. О какихъ — біографъ опять молчитъ.
Зачмъ эта недостойная игра съ покойникомъ? Зачмъ эти умолчанія и увертки въ род того, что если подъ либерализмомъ разумть консерватизмъ, такъ Достоевскій былъ либералъ, и т. п.? Дло очень просто: біографъ занятъ ‘боле высказываніемъ себя, чмъ изображеніемъ его’.
При основаніи ‘Времени’ Достоевскимъ руководила очень врная мысль, досел, однако, многими не понимаемая (въ томъ числ и г. Страховымъ), а именно, что славянофилы и западники, какъ партіи, изжили свой вкъ, что наши умственныя силы должны группироваться не по этимъ устарлымъ рубрикамъ, выставить иныя знамена. Но такъ какъ мысль Достоевскаго была не ясна, то никакого опредленнаго, положительнаго знамени онъ не могъ выставить. Онъ выставилъ только ‘почву’. Какъ тогда относился г. Страховъ къ этой мысли — неизвстно, во теперь онъ находитъ неопредленность этой ‘почвы’ ‘выгодною’, потому что ‘подъ нее подходитъ и славянофильство’. Вотъ онъ и тянетъ въ эту сторону покойника. Сказать прямо, что Достоевскій былъ славянофиломъ въ моментъ изданія ‘Времени’ — нтъ никакой возможности. ‘Время’ слишкомъ торжественно отрицало славянофильство и вообще такъ много въ этомъ отношеніи гршило, что вызвало слдующую грозную отповдь г. Аксакова въ вид письма къ г. Страхову:
‘…Вы напрасно ссылаетесь на направленіе ‘Времени’. Хотя оно постоянно кричало о томъ, что у него есть направленіе, но никто на это направленіе не обращалъ вниманія. Оно имло значеніе какъ хорошій беллетристическій журналъ, боле чистый и честный, чмъ другіе, но претензіи его были всмъ смшны. Тамъ могли быть помщаемы и помщались и хорошія статьи но все это не давало ‘Времени’ никакого цвта, ни какой силы.
Ему недоставало высшихъ нравственныхъ основъ, честности высшаго порядка. Оно имло безстыдство напечатать въ программ, что первое въ русской литератур провозгласило и открыло существованіе русской народности! Нтъ такого врага славянофиловъ, который бы не возмутился этимъ. Потомъ — это наивное объявленіе, что славянофильство — моментъ отжившій, а пути къ жизни, новое слово теперь у ‘Времени’! Славянофилы могутъ вс умереть до одного, но направленіе, данное ими, не умретъ, и я разумю направленіе во всей его строгости и неуступчивости, не прилаженное ко вкусу петербургской канканирующей публики. Вотъ это волокитство за публикой, это желаніе служить и нашимъ и вашимъ, это трактованіе славянофиловъ свысока во ‘Времени’ и съ презрніемъ въ первой программ ‘Времени’, это уронило журналъ въ общемъ мнніи публики, а славянофилы, какъ вы знаете, нигд, ни единымъ словомъ даже не задли ‘Времени’, потому что убжденія ихъ не вопросъ личнаго самолюбія. напр., ‘Время’ о повстяхъ Кохановской объявляетъ, какъ о явленіяхъ, пропущенныхъ нашей критикой, забывая, что ‘Русская Бесда’ въ статьяхъ моего брата и Гилярова первая опредлила ея значеніе въ литератур!!? Въ Петербург не можетъ издаваться журналъ съ народнымъ направленіемъ, ибо первое условіе для освобожденія въ себ плненнаго чувства народности — возненавидть Петербургъ всмъ сердцемъ своимъ а всми помыслами своими. Да и вообще, нельзя креститься въ христіанскую вру (а славянофильство есть ничто иное, какъ высшая христіанская проповдь), не отдувшись, не отплевавшись, не отрекшись отъ сатаны’.
Но кром этихъ, такъ сказать, личныхъ грховъ противъ славянофильства, ‘Время’ и либеральничало, и Некрасова, и Щедрина у себя печатало, и уваженіе къ европейской наук и цивилизаціи высказывало. Все это г. Страховъ, нын умудренный опытомъ, охотно бы вычеркнулъ. Но такъ какъ вычеркнуть нельзя и что написано перомъ, того не вырубить топоромъ, то онъ прибгаетъ къ разнымъ окольнымъ путямъ: кое-что замолчитъ, кое-что перетолкуетъ по удобной формул ‘если подъ блымъ разумть зеленое’, кое-что свалитъ на ‘безсознательность’. Бда еще въ томъ, что г. Страховъ и до сихъ поръ самъ-то не чистый славянофилъ, а все тотъ же ‘почвенникъ’, то есть носитель принципа, выгоднаго своею неопредленностью. Попробуйте сказать подъ рядъ: Киревскіе, Аксаковы, Юрій Самаринъ Страховъ… На имени г. Страхова непремнно запнетесь. И это вполн естественно, потому что г. Страхову и въ самомъ дл не мсто въ этомъ ряду, какъ бы кто къ славянофиламъ ни относился. Разныя есть тому причины, но такъ какъ я не спеціально г. Страховымъ интересуюсь, то приведу только одну. Почтенный біографъ не упускаетъ случая сказать какую-нибудь любезность какъ лично г. Каткову, такъ и направленію ‘Московскихъ Вдомостей’. Въ одномъ мст онъ говоритъ, напримръ, что ‘Московскія Вдомости’, со времени польскаго возстанія, ‘заявили то патріотическое и руководительное направленіе, которое такъ блистательно развиваютъ до сихъ поръ’. Я понимаю, что отношеніе ‘Московскихъ Вдомостей’ къ польскому возстанію могло быть раздляемо славянофилами, но чтобы они вообще могли радоваться руководительному направленію г. Каткова — въ этомъ я очень сомнваюсь. Высказывая это сомнніе, я обнаруживаю, думается мн, гораздо большее знакомство съ духомъ славянофильской доктрины и гораздо большее къ ней уваженіе, чмъ г. Страховъ, разсыпающійся передъ славянофилами въ льстивыхъ выраженіяхъ. Ну, а ‘почва’ до такой степени въ самомъ дл ‘выгодна’, что подъ нее, пожалуй, и теоріи ‘Московскихъ Вдомостей подойдутъ…
Результатъ біографіи: несмотря на вс выспреннія похвали, многія слабости и непріятныя стороны Достоевскаго обнаружена, но въ общемъ получается только соотвтственное впечатлніе, а не настоящее знакомство съ личностью знаменитаго покойника, потому что біографы слишкомъ многое замолчали, смазали, утопили въ выгодной для нихъ, но отнюдь не для читателя неопредленности.