Письмо постороннего критика в редакцию нашего журнала..., Достоевский Федор Михайлович, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 56 минут(ы)

Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах

Том двадцать седьмой. Дневник писателя за 1877 год. Сентябрь—декабрь. 1880. Август

Л., ‘Наука’, 1984

ПИСЬМО ПОСТОРОННЕГО КРИТИКА В РЕДАКЦИЮ НАШЕГО ЖУРНАЛА ПО ПОВОДУ КНИГ Г-НА ПАНАЕВА И ‘НОВОГО ПОЭТА’

(Ответ ‘Отечественным запискам’ на статью их ‘Литература скандалов’)

‘Оставляя в стороне всякие личности, обходя молчанием всё посредственное, если оно не вредно, ‘Время’ будет следить за всеми сколько-нибудь важными явлениями литературы, останавливать внимание на резко выдающихся фактах как положительных, так и отрицательных, и без всякой уклончивости обличать бездарность, злонамеренность, ложные увлечения, неуместную гордость и литературный аристократизм — где бы они ни являлись. Явления жизни, ходячие мнения, установившиеся принципы, сделавшиеся от общего и слишком частого употребления кстати и некстати какими-то опошлившимися, странными и досадными афоризмами, точно так же подлежат критике, как и вновь вышедшая книга или журнальная статья’.

(Из вашего объявления)

Милостивый государь,

В литературе я человек совершенно посторонний. Я не знаком ни с одним редактором, ни с одним литератором, ниже публицистом, и хоть мне уже немало лет, но я даже и в глаза не видывал ни одной из этих особ. Мне дела нет ни до их наружности, ни до их положения в свете: я люблю или не люблю их, хвалю или браню их только на основании их сочинений или их журналов. А читаю их я очень прилежно, потому что в моем уединении мне и делать больше нечего. Ни с кем из них я никогда не был в переписке, и если теперь решаюсь изменить, не скажу этому правилу, а просто факту, — то потому что чувствую в этом потребность. К тому же я прочел вашу программу, в которой вы с такой похвальной, а вместе с тем и странной самоуверенностию говорите о вашем беспристрастии. Извините меня, милостивый государь, если в этом я позволю себе усомниться. Я не знаю ваших лет, но знаю мои года и думаю, что как бы ни зарекался человек быть беспристрастным, а все-таки не выдержит. Живой человек.

Я же в деле литературы, повторяю, человек совершенно посторонний. Личности для меня не существуют. Пушкин был для меня всегда только книгой. Андрей Александрович Краевский не более как журналом. Г-н Катков (имени и отчества не имею чести знать) тоже. Я пережил двенадцатый год, столь славный в наших летописях, и переживаю теперь превращение г-жи Евгении Тур в еженедельную газету. Я пережил славянофилов и западников, время их процветания и постепенного обессиления, и переживаю теперь основание новых журналов, которые с тем и основываются, чтоб помирить врагов, давно уже переставших ссориться. Я пережил натуральную школу, это законное чадо западников, и переживаю теперь появление полного собрания сочинений г-на Ив. Панаева.

Я столько пережил, что уже сам хорошенько не знаю, что и кого я теперь переживаю. ‘Отечественные записки’ в своей октябрьской книжке уверяют меня, что я переживаю литературу скандалов.

Обвинение во всех скандалах, даже в зарождении, в основании всей литературы скандалов обрушивается теперь на голову одного г-на Панаева. Обвинение нешуточное и вовсе не такого рода, чтоб можно было перенести его хладнокровно. А впрочем, может быть, г-н Панаев переносит его очень хладнокровно. И в самом деле, что ж тут очень-то горячиться? Правда, обвинение это взывает к общественному мнению и исходит из двух самых степенных, самых, по-видимому, осмотрительных органов нашей журналистики. Шуму по поводу скандалов наделано много.

Когда я прочел диатрибу ‘Отечественных записок’, мне показалось, что вся наша современная литература, начиная с г-на Гончарова и кончая Марко Вовчком, есть не что иное, как огромный скандал. У меня есть сосед по имению, человек добрый, но очень невзлюбивший русской литературы с тех пор, как поднят был один известный вопрос, — так он теперь всё носится с ‘Отечественными записками’ и всем тычет пальцем, смотрите, дескать, полюбуйтесь, вот она литература-то скандалов. Я б ее еще не так отделал!

И если подумаешь, что весь этот шум, все эти обвинения происходят оттого только, что в фельетонных отделах некоторых журналов задеты две-три личности, уже чересчур зарисовавшиеся перед общественным мнением, личности, которые уже чересчур затолклись у нас перед глазами, так что зарябило у нас до слез, как иногда рябит, когда долго засмотришься на облако толкуш, {Из всех толкуш самая скучная есть без сомнения литературная толкуша. Что бы г-ну Панаеву в пандан к своей прекрасной повести ‘Литературная тля’ описать литературную толкушу.} снующих перед вами в тихий летний вечер, так вот, если подумаешь только об этом, то невольно скажешь, что молода еще наша литература, если такие пожилые и почтенные журналы так неловко проговариваются. Впрочем и то сказать, в известные лета начинаешь делать престранные вещи.

Нет ничего нелепее и вместе смешнее этих криков о скандалах, особенно если взять в соображение, что их испускают ‘Отечественные зап<иски>‘ и ‘Библиотека для чтения’. Я не говорю уже о ‘Петербургских ведомостях’, для нас давно не тайна, что эта газета состоит по особым поручениям и на посылках у ‘Отечественных записок’. Осенние походы ее перешли ей по наследству от прежней ‘Северной пчелы’ и давно уже перестали удивлять даже нас, провинциалов. Впрочем, эта газета до того уже упала в общественном мнении, что на нее даже никто не отвечает. Какие нападки она ни делает на ‘Современник’ или на ‘Русский вестник’, эти журналы даже и не оборачиваются посмотреть, откуда на них сие? Мало, видно, делать разные улучшения, заводить разных корреспондентов (впрочем, надо отдать им справедливость, скучноватых) единственно потому, что другая газета в самом деле улучшается и грозит опасной конкуренцией. Всё это внешние улучшения, и газета по-прежнему будет падать, если не начнет издаваться на прямых, безукоризненных основаниях. Но как могли так переполошиться ‘Отечественные записки’, которые постоянно ратовали за гласность и за свободу мнений. Так-то вот и всегда у нас. Иной господин целую жизнь свою кричит о гласности, приобретает себе этим ранг литературного генерала, начинает смотреть такой важной особой, а чуть крошечку кольнут его, начинает кричать караул, скандал на всю русскую литературу. По моему мнению, у нас скандал скорее можно встретить в так называемой серьезной статье, чем в стишках и фельетонах. И в самом деле весь скандал, о котором раскричались почтенные журналы, сходится на два — на три стихотворения да на два-три фельетона.

Если эти стишки и статейки — скандал, то прямо утверждаю, что есть другие скандалы, гораздо более серьезные. Разве не скандал, например, эта тревожная и, теперь можно сказать утвердительно, нескончаемая переписка г-на Каткова с г-жою Евгенией) Тур? Можно ли так зарисоваться перед общественным мнением и смотреть на свои домашние дела, на свою домашнюю стирку, как на дело великой важности, как на какое-то чуть не государственное дело, в котором каждый из читателей непременно обязан принять участие? Разве не скандал в своем роде статья г-на Дудышкина о Пушкине, статья, которая сама себя испугалась и поспешила умолкнуть? Разве не скандал некоторые статьи г-на Бова в ‘Современнике’? Разве не скандал само объявление об издании ‘Отеч<ественных> записок’ в будущем году? Утверждать, что после Белинского началась только серьезная критика и оценка наших писателей, между тем как вся-то эта критика вплоть до 54 года занималась весьма важными спорами о том, в каком году родился такой-то писатель и в каком месяце получил он такую-то награду, — утверждать это, по-моему, скандал. Разве не скандал говорить о своей собственной драме как о счастливом приобретении для журнала? Нам посчастливилось, говорит г-н Писемский в своем объявлении, да еще подписывается под ним, — посчастливилось совокупить три лучшие произведения русской литературы за 60-й год, и в том числе называет свою драму. А ученые скандалы ‘Современника’, а ваша серьезная авторитетность, с которою вы часто говорите о пустяках, а ваша лесть перед литературными авторитетами — разве это не скандал? Ведь бывали примеры, что иные рецензенты забегали к такому-то литературному генералу за тем, чтоб попросить у него позволения не совсем одобрительно отозваться о таком-то месте или о такой-то сцене его романа или повести. Может быть, вы не знаете таких рецензентов? А я даже видел карикатуру на этот случай. Да чего лучше? В ‘Отеч<ественных> зап<исках>‘ я однажды зараз прочел две критики на повесть ‘Накануне’ г-на Тургенева. Одну, написанную, кажется, г-ном Басистовым, а другую, доставленную самим г-ном Тургеневым, а ему, вероятно, откуда-нибудь присланную. Первую я уже позабыл: в ней всё такие фимиамы были… Вторая написана была с достоинством. В ней прямо говорилось, что худо, что хорошо в повести г-на Тургенева. Что ж бы вы думали, милостивый государь? Везде, где критик порицал автора ‘Записок охотника’, везде редакция поспешила заявить свое несогласие. Чего бы уж тут, кажется, лебезить редакции? Г-н Тургенев сам прислал эту критику в редакцию, сам захотел не скрыть от публики не совсем благосклонных отзывов остроумного критика — нет! и тут нужно подкурить. А всё надежда получить от знаменитого новеллиста… хоть что-нибудь, лишь бы только одно имя. И в самом деле в объявлении об издании ‘Отечественных записок’ в числе разных имен стоит и имя г-на Тургенева. Не знаю, много ли пишут там господа А. и В., но положительно знаю, что в последние годы не встречал в них повестей г-на Тургенева, а между тем имя его с неутомимым упорством сохраняется в ежегодных объявлениях ‘Отечественных записок’. Я уж думаю, милостивый государь, не участвует ли в них наш романист под каким-нибудь псевдонимом.

Мне приходит теперь на мысль, милостивый государь, что если когда-нибудь появится в печати, например, переписка покойного Белинского с его московскими друзьями, — что ж? и она будет скандалом в нашей литературе? Вы, может, скажете: пусть художник берет свои типы из действительности, но зачем же публиковать те лица, те факты, которые дали ему первую мысль и побудили его написать свое художественное произведение? Всё так, отвечаю я, но почему ж не опубликовать и лица, если они действительно достойны позора или посмеяния? Отчего не указать на них пальцем? Художественное произведение само по себе, а гласность сама по себе, неужели ж вы пойдете против гласности? Ведь кричали же в первое время появления Гоголя, что его лица недействительны, что таких лиц не бывает в натуре. И сколько кричали-то! А если б рядом с художественным произведением была тогда и гласность, публика бы увидала, что прав Гоголь, а виноваты его обвинители. Вот в этом-то смысле я и говорю, что без гласности проиграет и художественное произведение. Неужели ж, повторяю, эта переписка будет тем родом литературы, ‘в котором играет главную роль лицо, а не идея, факт, а не творческое создание’, как начинают ‘Отечественные записки’ свое строгое слово? Ну, что ж, что тут лицо, а не идея? что тут факт, а не творческое создание? Никакая литература в мире не может обойтись без этого рода письменности, а тем более литература развивающаяся, богатеющая, вступающая в права свои. Творческое создание, нет спора, вещь прекрасная, я стою за то. Но если в литературе будет все шито да крыто, если до нас не будут доходить иногда вести о том, как бесчинствует сильный над слабым, к каким плутням прибегает такой-то откупщик и как грабит бедный люд такое-то лицо, поставленное правительством, чтоб оберегать людей, а не грабить, как иногда зарисовывается ослепленный счастием такой-то промышленник, — то от этого, право, потеряет и творческое создание. Ведь из лиц живых, снующих, богатых, бедных, честных и плутующих создает оно свои типы, ведь из суммы фактов, выживаемых народом, создает оно свои перипетии? Вы называете это литературою скандалов, а я называю это черновою работой, стеллажами, известью и глиной для чудных замков творческого создания.

Позвольте мне, милостивый государь, проследить по пунктам всю статью ‘Отеч<ественных> зап<исок>‘. Она замечательна во многих отношениях. Сверх того, надобно же наконец показать некоторым журналам, что в наше время трудно уже так морочить читающую публику, как морочили ее в тридцатых и сороковых годах. Она уже не та, она много выросла в последние годы, ее прибыло. Как ни скрыты ваши потаенные нитки, которыми вы двигаете ваши марионетки, она видит эти нитки и очень хорошо знает, к чему всё это клонится. Она не виновата, что вы остались те же и при тех же понятиях, мнениях и верованиях, что и в сороковых годах. Вольно ж вам было не замечать ее чудного роста. Она уже не прежний ребенок: она очень хорошо видит и ваши осенние походы, хоть вы прямо и не говорите, что, дескать, любезные читатели, не подписывайтесь на такой-то журнал, из прежней грубой формы вы уже выжили. Ф. В. Булгарин теперь уже невозможен. Видит публика и ваши журнальные вражды, поднимаемые будто бы из-за принципов науки или искусства, а на самом деле из очень личных целей. В протоколе общества пособия нуждающимся литераторам и ученым (4 октября), по поводу разных упреков обществу, было сказано: ‘… такие упреки, доводимые до общего сведения и остающиеся без ответа, вредят целому обществу в мнении иногородних его членов и той части публики, которая не посвящена в тайны петербургской журналистики и петербургских литературных отношений’. Стало быть, действительно существуют тайны петербургской журналистики и петербургских литературных отношений. Отзыв общества я считаю в этом смысле почти официальным уведомлением.

Обращаюсь к статье ‘Отеч<ественных> зап<исок>‘. Эта статья, как вы уже знаете, написана по поводу сочинений г-на Панаева. Первая часть ее подписана каким-то непризнанным поэтом. Если ‘Отечественные записки’ считают скандалом стишки в разных шуточных изданиях и фельетоны Нового поэта, то эта статейка тоже скандал. Она написана в таком тоне: Ах, Иван Иваныч, как вам не стыдно, Иван Иваныч, я от вас этого никак не ожидал, Иван Иваныч, я вас знал еще маленьким, Иван Иваныч! и т. д., а несмотря на это, я не назову этой пустенькой статейки скандалом. Она — статейка неловкая, неостроумная и даже дурного тона, но не скандал, точно так как не составляют скандала и мелкие стишки и фельетоны Нового поэта. Конечно, помещенная в серьезном отделе такого серьезного журнала, как ‘Отеч<ественные> зап<иски>‘, журнала, говорящего обо всем с нахмуренною бровью, эта статейка как-то невольно режет глаза, но пусть уж она не будет скандалом. Не всякая дурная шутка составляет литературный скандал. Привилегия или монополия скандалов остается за нашими серьезными журналами. Вот послесловие этой статейки, записанное по всем признакам человеком, очень близким к редакции, человеком, очевидно очень серьезным, близко подходит к скандалу.

‘Этот-то род литературы, — так начинается это послесловие, — в котором играет главную роль лицо, а не идея, факт, а не творческое создание, получил у нас широкое применение и образовал целую литературу скандалов. Скандалы появились — мы уже теперь говорим не о г-не Панаеве и Новом поэте — в журналах толстых и тонких, на столбцах газет и еженедельных издал ни’.

Вы говорите не о г-не Панаеве и не о Новом поэте? — так о ком же? Уж не об обличительной ли литературе? В таком случае, в критике ‘Отеч<ественных> зап<исок>‘, которая с тех пор, как Белинский покинул этот журнал, сделалась одним из бесцветнейших его отделов, произойдет с будущего года значительпая перемена. Она, стало быть, примкнет к ‘Библиотеке для чтения’, и у нас вместо одного журнала искусства для искусства явится их два. Все-таки лучше иметь хоть одно не совсем верное направление, чем вовсе не иметь никакого. Но нет, не то, кажется, хотят сказать ‘Отеч<ественные> зап<иски>‘. Продолжаю делать выписки:

‘Ему (то есть этому роду литературы, где лицо и т. д.) преданы дутой и телом все бездарности, потому что он очень легок, на нем основывают свою репутацию вновь появляющиеся журналы и газеты, потому что скандал заставляет говорить о себе и привлекает подписчиков, к нему прибегают люди, которые и не имели его сначала в виду, но в разгаре полемики не сумели сдержать себя. Городская сплетня, личная клевета заступила место таланта, и мы присутствуем при том безобразии литературных выходок, которое служит весьма прискорбным явлением настоящего времени’.

Нет, тут очевидно не обличительная литература. Тут опять о стишках, и я, на которого, слава богу, не пишут еще ни стишков, ни эпиграмм и у которого потому кровь течет правильно г покойно, я никак не могу понять ни такого ожесточения, ни такого преувеличения. Прочтя вышеприведенные строки, право, подумаешь, что у нас не осталось уже ни одного таланта и все они пустились писать смехотворные стишки на почтенного редактора ‘Отеч<ественных> зап<исок>‘, потому что, заметьте, кто пишет подобные стишки, тот уж не талант. Подумаешь, что вся наша литература: и мужчины-писатели и дамы-писательницы и дети-писатели и псевдонимы и анонимы бросили писать романы, комедии и повести и стали выделывать только скандалы. Ну можно ли так волноваться из-за таких пустяков? Вся-то эта, по-вашему, литература скандалов сводится на несколько стихотворений, которые все наперечет. Надобно уж слишком сильно принять к сердцу несколько куплетов, чтоб из-за этого поднять такой гвалт Мне, человеку постороннему и, главное, хладнокровному, хочется сказать почтенному редактору: милостивый государь, вы любите гласность, по крайней мере вы с самого основания своего прекрасного журнала взывали к ней, ждали и звали ее. И вот вдруг, с началом нынешнего благословенного царствования, расступились облака, заволакивавшие наше небо, и сквозь них весело проглянул голубой клочок его. Стало возможным осмеивать некоторые лица или всем надоевшие или злоупотребившие закон и власть, им предоставленную, или, наконец, такие, как, например, господин Козляинов, которые нет-нет да и отдуют немку. Вместе с куплетами на этих господ, вероятно по ошибке, написали несколько куплетов и на вас. Ну что ж что написали — велика важность! Неужели ж из того, что гласность раз ошиблась, — долой ее. Нет, милостивый государь, если вы любите гласность извиняйте и уклонения ее. Вы конечно не оскорбитесь, если к поставлю лорда Пальмерстона на одну доску с вами — он человек почтенный во всех отношениях — что ж, он не обижается, когда его продернут иногда в двадцати или тридцати оппозиционные журналах, да осмеют в десятках шуточных, да обругают на чем свет стоит в сотнях иностранных — французских, немецких, американских. Поверьте, что после всего этого продергивания es кушает с своим обыкновенным аппетитом, и ночью, когда говорит в палате, голос его не дрожит и не взволнован нисколько. И никогда на ум ему не вспадет желать уничтожения гласности, И за кого вы стоите, за кого вы ратуете, милостивый государь? За господ Гусиных, Сорокиных, Козляиновых, Аскоченских, потому что если не считать вас, милостивый государь, вас, которого задели, может быть, по недоразумению, ведь куплеты писались только на подобные лица. Стало быть, всё, что вы писали о гласности, все ваши воззвания к ней, вся ваша жажда ее — всё это были слова, слова и слова?.. Стало быть, пусть пишут про других, мы будем молчать и посмеемся еще с приятелями над осмеянными лицами, только бы нас-то не трогали. Нет, милостивый государь, ваше поколение (я старик, совсем старик, у меня и ноги уж не ходят, и потому я не принадлежу к вашему поколению) и без того уж много играло словами. Может быть, историческая роль его была играть словами, но из этих слов растет теперь новое поколение, для которого слово и дело, может быть, будут синонимами и которое понимает гласность несколько шире, чем вы понимаете ее. Я согласен, что вам всё это крайне неприятно, я знаю из разных печатных статеек, что вас всюду выбирают на почетные места: вы член комитета Литературного фонда, вы даже казначей его, вы главный редактор Энциклопедического лексикона, вы, одним словом, — лицо, а не то что какая-нибудь персона, понимаю, еще раз понимаю, как вам всё это неприятно, но что ж делать? укрепитесь. Нельзя же вдруг вычеркнуть из жизни прежние либеральные годы, прежние верования. Такое уж видно время, слава богу, пришло, что и лицом-то нельзя быть без этих верований.

Вы тоже неправы, милостивый государь, и с точки зрения риторики и пиитики. Разверните Кошанского, и вы увидите, что эпиграмма, куплет и даже триолет (этот последний род забыт, к сожалению, с самого Карамзина) имеют в каждой литературе право гражданства. Лучшие эпиграммы писал Пушкин. Право, как пораздумаешь, милостивый государь, так и выйдет, что наше время не выдумало нового пороха. Наши куплетисты и сатирики должны сознаться, что и они повторяют зады, да и вы, милостивый государь, повторяете зады же. Как до них писались Пушкиным и другими нашими стихотворцами куплеты и эпиграммы, так и до вас Фаддей Венедиктович Булгарин тоже вот сильно восставал на этот род литературы, где ‘главную роль играет лицо, а не идея и т. д.’, как вы выразились в своем журнале. Вы тоже неправы и там, где говорите, что этому роду ‘преданы душой и телом все бездарности, потому что он очень легок’. Во-первых, он вовсе не легок: надо иметь особый талант, чтоб смешить, особый склад ума, чтоб написать нечто остроумное и грациозное в этом роде, а во-вторых, должно сознаться, что большая часть стишков, написанных в честь разных лиц, были грациозны и остроумны. Вы, конечно, по щекотливому положению своему не можете быть судьею в этом деле, а то непременно согласились бы со мною. Разумеется, из вежливости и приличия, говоря с вами, я не стану делать выписок, но вспомните для примера ваше будто бы свидание с господином Перейрой в ‘Искре’, который, сказать кстати, так грубо и неприлично обошелся с редакциею ‘Санкт-Петербургских ведомостей’, написав ей такое длинное, но тем не менее не совсем вежливое послание. Как угодно, а статейка ‘Искры’ в высшей степени зла и остроумна, а в этом ведь и заключается всё качество эпиграммы. Позвольте мне припомнить одно стихотворение, очевидно написанное не на вас, хоть там и есть слово ‘редактор’,— но мало ли редакторов в Петербурге и Москве. К тому же для очистки совести я нарочно посмотрел на ваш портрет в издании Мюнстера и увидал, что волосы ваши прямые и гладкие, а тут воспевается какой-то кудрявый редактор. Мне потому хочется привести здесь эти стишки, что они очень милы и грациозны, а главное, не обидны и не злы. Я говорю здесь о стихотворении:

Блуждает старец среброкудрый

Между тиролек и цыган,

Что ищет он, редактор мудрый,

Что потерял в кафе-шантан.

Поет и пляшет труппа Лендта,

Фохт чудным светом залил сад,

И точно радужная лента,

Камелий пышных вьется ряд.

Следующего куплета не помню, а справиться негде, но вот последний:

Пред ним волнуется и свищет

Неугомонная толпа,

А он, мятежный, Ицку ищет,

Чтоб говорить про откупа.

Как угодно, милостивый государь, а это премиленькая вещица в своем роде. Жаль, что я позабыл пропущенный куплет: в нем был пресмешной перевод французского слова caf-chantant.

Вы сознаётесь также, милостивый государь, что все подобные вещи заставляют говорить о себе и привлекают подписчиков. Если вы говорите это, то вам можно поверить на слово, потому что из всех редакторов вы, конечно, наиопытнейший. Но ведь вот что выходит из этого: если они привлекают подписчиков, стало быть, публика их любит? Да, это факт, но отнюдь не грустный, и публику нельзя винить за это, как вы это делаете далее в статье своей. Буду продолжать выписки:

‘Городская сплетня, личная клевета заступила место таланта, и мы присутствуем при том безобразии литературных выходок, которое служит весьма прискорбным явлением настоящего времени. Забыто честное труженичество, нет и помину об идее и искусстве — и паясничество назвало себя сатирой’.

Это бесспорно очень красноречиво, но где же тут правда? Какая была у нас литература, такая и осталась. В последние годы, слава богу, никто из наших талантов не умер. Все они налицо. Как писали прежде, так и теперь пишут. Новых талантов прибавилось немного, стало быть, и в этом отношении всё у нас по-старому. Кто же из них забыл честное труженичество, кто же из них забыл об идее и об искусстве? Вот вопросы, на которые трудно будет кому-нибудь ответить. Обвинять всю литературу в скандалах и паясничестве это, как хотите, немного странно.

‘Нет надобности указывать на мелочи дрязгов, которые кишат. Не с этой целью мы и характеризуем их. Явление более прискорбно, нежели кажется с первого взгляда, и мы полагаем, что пораздумать о нем пора каждому, сколько-нибудь уважающему себя литератору’.

Пораздумать, почему не пораздумать. Но вот в чем дело: литератор, пожалуй, и пораздумает, да и примет на свой счет всё, что вы тут наговорили. Ведь вы так всё обобщили, что, мне кажется, и я виноват в скандалах, что и я только и занят, что ‘дрязгами, которые кишат’. Так зачем же кишат эти дрязги? Зачем подавать повод к этим дрязгам? Ведь вот тот редактор, о котором сложено вышеприведенное мною стихотворение, может тоже, как и вы, сказать, что это дрязги, и обвинить в этих дрязгах всю литературу. Прекрасно, но зачем же он подает повод к этим дрязгам? Зачем ему искать какого-то Ицку? Чтоб говорить про откупа? а зачем ему говорить про откупа? Если он редактор задания, претендующего на современность, так он должен бы говорить против откупов и чуждаться всяких Ицек. За Ицек-то над ним и смеются. А то он будет писать одно, а делать другое: тогда-то вот и выйдет настоящий скандал.

Но продолжаю:

‘В чем искать его (этого явления) причину? Главная причина состоит в разложении тех элементов нашей литературы, которыми она жила до сих пор. Была она однообразна, сдержанна и твердо верила нескольким, весьма немногим и самым несложным принципам. Лишь только началось разложение, лишь только начали стареть те начала, которыми жила литература, — начались и насмешки над тем, что устарело’.

И славу богу! О чем же тут жалеть? И прекрасно, что началась насмешки над тем, что устарело и что мешает. И прекрасно, что те элементы нашей литературы, которыми она жила до сих пор, разложились, хотя это простое понятие могло бы быть попроще выражено. Но так как мы все уже привыкли к ученому слогу ‘Отеч<ественных> зап<исок>‘, то понимаем его отлично. Не понимаю я только, о чем же тут жалеют ‘Отеч<ественные> зап<иски>‘ или в чем обвиняют они нашу литературу? Смеяться над тем, что устарело, отжило, но упрямо не сходит со сцены, упрямо копошится и хлопочет у всех перед глазами, — право, не предосудительно. Гораздо хуже было бы молчание или равнодушие. Когда смеются, значит, принимают участие, значит, что мысль о незаконности или несвоевременности того или другого явления уже осмыслена общественным сознанием, значит, что общество уже оторвало от себя это устарелое явление, как вредный нарост, и смотрит на него, как на предмет посторонний. Если это явление насильно хочет навязывать себя обществу, нала бороться с ним, ну хоть насмешкой, если ей одной можно бороться. ‘Отеч<ественные> зап<иски>‘ должны бы знать, что орудия для борьбы нельзя выбирать по произволу. Употребляются те, какие употребить можно.

‘Но эти насмешки (продолжают ‘Отечественные записки’) все-таки ограничились бы насмешками над учениями, идеями, а не лицами, если б литературное общество жило у нас давно и выработало себе известные законы, без которых не может жить никакое общество. Этого-то и не было’.

Действительно так, законов литературных литературное общество не выработало. Но вот что: английское и французское общество выработали себе на этот счет всевозможные законы — и такие, перед которыми преступившие их отвечают в суде, и такие, перед которыми оправдываются в общественном мнении, оправдываются перед установленными приличиями и, наконец, перед своей собственной совестию. А все-таки и там борьба шла не с одними учениями, но и с лицами. Вспомните, например, всё царствование Луи Филиппа и всё последующее время до восстановления Империи. Вспомните, как в каждом нумере какого-нибудь ‘Фигаро’, ‘Шаривари’ или ‘Journal pour rire’ фигурировали в карикатурах портреты людей с европейского известностию. Вспомните насмешки над Тьером, Гизо, главами социалистов, над Прудоном, Кабе, Пьером Леру. Это в шуточных журналах, в серьезных было то же: доказательство найдете во множестве литературных процессов того времени. В английской литературе чуть ли еще не сильнее всё это было, да и теперь есть. Да и вы сами, который так мудро проповедуете теперь умеренность (за настоящую умеренность, позвольте уверить вас, и я стою), вспомните ваши прежние распри с устарелыми учениями, вспомните ваши ответы Булгарину или Полевому…, ну, хоть по неводу зпачепия Гоголя. Борясь с учениями, вы не щадили и лиц, и это уже не в шуточном отделе, которого у вас никогда я не было (похвально или не похвально это, не знаю), а в серьезном, в критике. Перелистывая старые беседы ваши с вашими прежними недругами, удивляешься возможности некоторых выражений в печати и невольно чувствуешь, что наше время сделало большой шаг вперед! Посмотрите, как всё прилично и чинно в наших современных критиках. Прежней брани и следов нет. Позволяются только намеки и то тонкие и, главное, почти всегда справедливые. Недавно г-н Чернышевский не употребил таких тонких намеков относительно г-на Погодина, и посмотрели бы вы, как даже у нас в захолустье тыкали на это пальцами. Воображаю, что было у вас в Петербурге и в какое негодование должны быль прийти вы, милостивый государь. Воображаю потому, что сам был сильно взволнован. Нет, что ни говорите, а у нас есть общественное мнение и так ругаться, как ругались печатно в тридцатых и сороковых годах, теперь уже невозможно. Произошло сильное смягчение в литературных нравах.

‘Прошедшее представляло нам немного удачных приемов борьбы старого с новым: настоящее, захваченное врасплох серьезностию задачи, выказало скоро скромный запас своих сведений. Люди опытные и знающие старались удержаться в границах, люди, более отважные, нежели знающие, более молодые, нежели талантливые, схватились за насмешку над наукою и литературою, которые, как бы ни были ограничены своим объемом у нас, все-таки стоят недосягаемо выше тех насмешек, которыми их потчуют. Началось насмешками над историей, над литературой, над политическою экономией и публицистами Запада в то время, когда мы, по нашим познаниям, были пигмеи перед этими авторитетами, и кончилось свистом, без всяких рассуждений, над лицами, трудившимися над историей, литературой и политическими науками’.

И здесь я вижу, милостивый государь, большие натяжки. Никто у нас, положительно никто не смеялся ни над литературой, ни над историей или вообще над наукой. Если и были насмешки, то не над наукой, а над каким-нибудь видом, над какой-нибудь формой науки. Не соглашаться с чем-нибудь, иметь свое мнение, даже будь оно и неосновательное, не грех, смеяться над каким-нибудь научным мнением еще не значит смеяться над самой наукой. Очень позволительно, например, посмеяться над тем, что варяги были литвины, а не норманы, или наоборот, смотря по тому, кто какого мнения придерживается: но это еще не значит, чтоб смеющиеся издевались над историей. Точно то же можно сказать и относительно лиц, проповедовающих различные теории в науке. Г-н де Молинари, г-н Костомаров, г-н Погодин, г-н Бабст, вы сами, милостивый государь, — люди общественные. В первый раз поставив имя свое под печатной статьею, они уже перестали быть людьми частными. Они выступили на всеобщий суд и осуждение. Оставьте же полную свободу суду и этому осуждению. Вы журналист — так вступайтесь за них, боритесь за них, если разделяете их воззрение, но не говорите, что противники ваши, смеясь над ними, порицая их, этим самым попирают науку. Наука стоит слишком высоко, чтоб можно было безнаказанно попирать ее. Попираются разные учения науки, а не самая наука. То же самое можно применить и к литературе. Неужели смеяться над стихами г-на Случевского (у которого, впрочем, может быть, и есть дарование, но еще не установившееся) значит смеяться над литературой.

Когда вы заговорили о свисте, я вспомнил одно стихотворение в ‘Современнике’ или в его ‘Свистке’. В памяти моей осталось только три или четыре стиха, и то без всякой связи с предыдущими:

…Ученый Бабст стихами Розенгейма

Там подкрепляет мнения свои…

далее не помню, или вот эти: там, в Москве, где

Как водопад бушует ‘Русский вестник’,

Где ‘Атеней’ как ручеек журчал…

Бог знает, почему иногда удержится в памяти один какой-нибудь стих, да и то не всегда лучший, между тем как другие все улетучиваются. Это ‘почему’ тоже, милостивый государь, вопрос, о котором Гейне, например, написал бы чудных две-три страницы. Что касается до меня, то я знаю только, что он их уже не напишет, и потому опять говорю, что ваш намек о свисте напомнил мне ‘Свисток’, а потом и это стихотворение. Уж не на него ли вы так ополчились? Ну что ж, что г-н Бабст подкрепляет свои мнения стихами г-на Розенгейма. В этом ничего нет предосудительного. Пусть подкрепляет, хотя мне лично, милостивый государь, нравится более г-н Лилиеншвагер. У всякого свой вкус, и я уверен, что г-н Бабст, как человек очень умный, судя по его сочинениям, а главное, как человек весьма талантливый, только улыбнулся, прочитав о себе это двустишие. ‘Русский же вестник’ должен был остаться очень доволен, что его сравнили с водопадом.

Но я чувствую, что говорю о пустяках. В этом виновата ваша же серьезная статья… по поводу разных пустяков, потому что в свисте, о котором вы так торжественно говорите и который вы очевидно приберегли к концу, как иной поэт приберегает к концу свой наилучший стих, чтоб поразить, ошеломить, убедить слушателя или читателя, — ровно ничего не было серьезного.

‘Как только раздался свист — его могло остановить общество, могло и поощрить то же общество’.

А зачем? позвольте опросить. Зачем останавливать? Пусть свищут. Они иногда очень смешно свищут. И то уж хорошо, что по крайней мере можно свистать. И без вас найдется много охотников прекращать, искоренять и очищать. Пусть себе свищут! Если свист будет кстати, общество, к которому вы взываете о приостановлении его, будет в выигрыше. Если же он окажется дурным, то, поверьте, он сам собою прекратится: само общество прекратит его. Покойный Булгарин свистал бывало каждую субботу и досвистался до того, что убил в общем мнении свою газету, хотя на нее и подписывались. Не понимаю, о чем вы хлопочете. Знаменитый ‘Свисток’ едва ли уже не покончил своего существования. По крайней мере, редакция ‘Современника’ в объявлении об издании своего журнала на 1861 год необыкновенно робко, и то в выноске и мелким шрифтом, упоминает о нем. А далеко ли то время, когда она с гордостию считала ‘Свисток’ своим важнейшим отделом, употребляя на него лучшие свои силы. Пусть будет он и важнейший, но зачем вы-то придаете ему такое огромное значение. Вещи часто становятся важными не потому, чтоб сами по себе были важны, а потому, что все считают их таковыми. Вы как будто боитесь, чтоб он вместе с другими нашими шуточными журналами не увлек нашей публики, не совратил с настоящего пути нашего общества. Пустые страхи. Публика уже не прежний ребенок, веривший когда-то всякому печатному слову. В последние двадцать лет она кое-что прочла и кое над чем крепко задумывалась. Пусть свищут, дайте полную свободу этому свисту, пусть публика прислушается к нему. Это будет полезно и для вас, писателей и журналистов. Вы подметите, чему она будет сочувствовать, от чего она будет с омерзением отвращаться. Для вас тут отличный случай узнать ее покороче. Ведь что ни говорите, а она еще сфинкс для вас, и вы ее почти не знаете. Вы взываете к обществу и говорите’ что общество должно прекратить этот свист. Оно и прекратит его, если он часто будет сбиваться с тону и вместо смеха, то добродушного, то колкого, станет потчевать его площадною бранью и вовсе неостроумными ругательствами. Смеяться и заставлять других смеяться — дело вовсе нелегкое, милостивый государь. Чтоб смеяться, нужно сперва знать, над чем смеяться, потому что смеяться надо всем без разбору — значит ни над чем не смеяться. Вы говорите:

‘Какое ж наше общество? Достаточно ли оно подготовлено для решения этого вопроса? Что если б подобный свист раздался, — не говорим в Германии и Англии — но даже в теперешней Франции, как бы взглянуло на свистунов долго живущее литературного жизнию общество? Там бы оно ответило личной расправой, которая весьма действительна для лиц, скрывающихся под псевдонимами, а потом и общим презрением покрыло бы людей, которые глумятся без цели, смеются над тем, что их же вскормило. Дело литературы есть дело общества, и потому правительство на Западе, дав средства защитить личность, само ни во что не вмешивается’.

В этом деле, мне кажется, наше общество настолько же подготовлено, как и всякое другое, как французское, как английское. В последние прожитые нами с таким волнением годы мы видели в этих обществах столько неразумного смеха, столько диких вопиющих глумлений, что смело можно сказать: общество в этом отношении везде одинаково. Вся разница нашего общества от французского или английского (повторяю, только в этом отношении) заключается в том, что у нас почти нет партий, по крайней мере строго организованных, и наше общество, если и смеется иногда невпопад, то по крайней мере бескорыстно. Смеется, потому что смешно, а не потому что осмеянная личность принадлежит к враждебной какой-нибудь партии. Да и на Западе, милостивый государь, общество само по себе, а суд сам по себе. И там одно общество не доставит еще удовлетворения обиженному. Нужен еще для этого и суд. Вы, кажется, принимаете общество за какое-то единичное лицо, которое вдруг ни с того, ни с сего придет к обидчику, да и скажет ему: как вы смеете, сударь, обижать такого-то? Вот я вас! Неодобрение, холодность общества в этом случае тоже неудовлетворительны. И там ведь не без медных лбов, которые не глядят ни на какое общественное мнение. Прибегать же к личной расправе, как вы намекаете, везде возможно: это зависит от воли. Этой личной расправой и объясняются все дуэли, о которых мы, к сожалению, так часто слышим. Французский фельетонист больше боится историй, чем общественного мнения. Посмеется ли он, и то больше ради острого словца, над каким-нибудь фантастическим офицером, ну хоть объевшимся за пирушкой, как на другой день десяток уже вовсе не фантастических офицеров, а какого-нибудь линейного полка с номером, явятся к нему, примут словцо его на свой счет, войдут в гонор и поставят его на барьер. Точь-в-точь титулярные советники у Гоголя. Вот потому-то о французской армии они говорят не иначе, как с напыщенной похвалою. Личная же расправа — самая печальная, самая смешная и самая неудовлетворительная из всех расправ и бывает не в одной Франции или Англии. Кто любит ее, тот может прибегать к ней везде. Наши будочники в прежние времена это хорошо знали, а извозчики и теперь любят этот способ замирения. Вот почему я никак не понимаю, какой логике следовали вы, милостивый государь, так торжественно объявив, что ‘там (то есть на Западе) общество ответило бы личной расправой, которая весьма действительна для лиц, скрывающихся под псевдонимами’. Конечно, позволительно защитить себя в крайнем случае и крайними средствами, но только тогда, когда вас лишают чести, доброго имени, и лишают несправедливо, то есть прямо клевещут на вас, и когда, наконец, у вас в виду нет другого настоящего удовлетворения, кроме личного. Где ж нашли вы у нас, чтоб прямо, открыто на кого-нибудь клеветали? Если это и было, то клевета тотчас же бывала наказана. Если и было, то по крайней мере вовсе не относилось к литературе. Клевета есть подлость, и, поверьте, и наша литература не снесет ее, не позволит ее в своей среде. Если же лицо не оклеветано, если оно действительно виновато, отвратительно или смешно, то оно подвержено общему суду или насмешке с той самой минуты, когда оно делается общественным, то есть заявит себя фактом.

Не понимаю я тоже и вашего следующего вопроса:

‘Таково ли наше общество? Потребовать от него того же, что мы вправе требовать от общества западного, давно осевшего в установленных границах, определившего себя, свои права и обязанности, мы не имеем никакого права. Наше общество молодо в литературном деле до степени невероятной, хотя оно в этом нисколько не виновато. Руководить это общество обязана была литература — а она, из барышей и легкой репутации, начала угождать ему! Чему угождать? Мог ли угодить в Германии тамошнему обществу тот скандал, который господствует у нас? Отвечаем положительно: нет! Высота, на которой стоит там наука и литература, задавила бы эти неудачные порождения бездарности и малограмотности. В Англии — пуританизм общества (тоже весьма похвальная черта) и сильно развитая личность уничтожили бы его давно, во Франции личная расправа сократила бы эти порывы доморощенных памфлетистов. А у нас что может противопоставить им общество, для которого это явление и ново и неожиданно? Чья ж это обязанность? Конечно, не правительства, которому не усмотреть за всеми мелочами. Общество должно само себя защитить и т. д. и т. д.’.

Тут я уже не обращаюсь более к почтенным редакторам ‘От<ечественных> зап<исок>‘, а говорю с вами, милостивый государь, и спрашиваю вас, что это такое? Общество наше молодо, юно, зелено — прекрасно! стало быть, и взять с него нечего. На нет и суда нет. Я вот, например, совершенно уверен, что в этом отношении наше общество — как и всякое другое общество, но пусть будет оно молодо, юно и зелено. Пусть руководить это юное общество должна литература. Да ведь она же его и руководит. Что же после этого делали ‘Отеч<ественные> зап<иски>‘ в продолжение стольких лет своего существования? Что же делают другие наши журналы? Что же делают самые скандалы, как вы называете их, — как не руководят этого общества? Чтоб знать, чему смеяться и на что негодовать, оно должно же иметь примеры. Читая разные стишки, памфлеты и куплеты, оно этому и учится. Для общества это превосходнейшая школа, точно так же, как и для вас, господ-журналистов и писателей. Между тем как общество испробует меру и силу своих симпатий и своего отвращения, вы, милостивые государи, все, и писатели и журналисты, вы попривыкнете к некоторой свободе выражения. Ведь недаром же вы так ждали и так алкали этой свободы выражения. Вы так молили о ней всех богов Олимпа. Неужели и для вас она будет ненавистной цаплей?

Нет, милостивые государи, поучитесь сами извинять некоторые уклонения этой свободы выражения. Иначе и про вас можно будет сказать, что вы так же молоды, юны и зелены, как наша литература. Неужели знаменитая фраза: мы не созрели, несправедливая в том случае, при котором была произнесена, окажется справедливою только относительно вас, предводителей и учителей общества, вас, столпов литературы. Общество может быть молодым, оно даже всегда молодо, потому что всегда обновляется, но вы, умудренные и убеленные временем (ибо многие из вас убелены уже временем), вы не можете укрыться под это детское и смешное извинение. Личность развитая и просвещенная всегда опережает общество, а вы ведь гордитесь именно тем, что развиты и просвещены. И потому ваше дело вести это общество вперед и, главное, собою подавать пример уважения к гласности. Нет, господа, вы не то чтоб не дозрели, а, кажется, перезрели. Вы говорите, что общество наше молодо, что для него явление это (то есть скандалы) и ново и неожиданно. Совершенно справедливо. Стало быть, нечего и претендовать на общество, если оно ошибается, если смеется над тем, что заслуживает симпатию. А вмешивать в это дело правительство, конечно, не для чего, и в этом я совершенно согласен с ‘Отеч<ественяыми> зап<исками>‘, мне странно, что они даже выразили эту мысль и этим показали, как будто сами сомневаются в ее непреложности.

Вот всё, что я хотел сказать вам, милостивый государь, о скандалах. Повторяю, скандалы, по моему мнению, не в стишках и не в фельетонах. Если же называть так стишки и фельетоны, то уж скорее скандалы в статьях серьезных и в журналах важных. По крайней мере, там они и серьезнее и важнее. Когда-нибудь я поговорю подробнее о них, а теперь и без того письмо мое вышло слишком длинно. Если вы найдете его достойным печати, то напечатайте и примите и пр. и пр.

Посторонний критик

P. S. Что же касается до книг г-д Ивана Панаева и Нового поэта, то я перечел их даже с удовольствием и не нашел в них явного скандала. Писано про каких-то нехороших редакторов, про каких-то смешных приятелей. Почем я знаю, кто это? Если ж Новый поэт действительно описывает живые лица, настоящих своих приятелей и неприятелей, — то пусть это остается на его совести. Не мое дело. Только бы не клеветал и не глумился над тем, что честно и справедливо и не смешно. О, тоща это и меня заденет, хотя и не про меня будет писано, — заденет как дурной поступок, как нехорошее дело, но мне кажется, Новый поэт всегда смеется над тем, что в самом деле смешно, а повести г-на Панаева большею частию были напечатаны в ‘От<ечественных> зап<исках>‘, где их во время оно весьма хвалили. Они и до сих пор читаются с удовольствием и нисколько не виноваты в том, что г-н Панаев из прежнего сотрудника ‘Отеч<ественных> зап<исок>‘ сделался сам редактором ‘Современника’. Отзываться же о них по этому случаю, после прежних похвал, с обидными насмешками — по-моему, скандал настоящий, крупный, неопровержимый скандал.

Ноября 28 дня 1860 г.

Сельцо Синие Горки.

ПРИМЕЧАНИЯ

ПРИПИСЫВАЕМОЕ ДОСТОЕВСКОМУ (DUBIA)

Как указано в заметке редактора в т. XVIII наст. издания, Л. П. Гроссманом, В. Л. Комаровичем, Б. В. Томашевским, О. фон Шульцем и другими учеными в период с 1910-х по 1930-е гг. было начато систематическое обследование анонимных статей, которые печатались в издававшихся М. М. и Ф. М. Достоевскими журналах ‘Время’ (1861—1869) и ‘Эпоха’ (1864—1865) и в газете-журнале ‘Гражданин’ в период, когда его редактировал писатель (1873—1874). При этом всеми названными исследователями было обращено внимание на идейно-тематическую близость и сходство манеры изложения в ряде анонимных статей и заметок ‘Времени’, ‘Эпохи’ и ‘Гражданина’ и тех статей и заметок, принадлежность которых Достоевскому была засвидетельствована, с одной стороны, Страховым, а с другой — вдовой писателя (см. наст. изд., т. XVIII, стр. 202, 208—209).

В ходе этой работы, которую продолжили в 1950—1970-е годы В. В. Виноградов, В. С. Нечаева, норвежский ученый проф. Г. Хетсо и редакция ‘Литературного наследства’ (см. об этом наст. том, стр. 391, 411, 417), было выделено значительное число журнальных статей и заметок, напечатанных в трех названных периодических изданиях, исследователи на основании идейно-тематического и лингвистического анализа гипотетически, с большей или меньшей долей предположительности в разных случаях, атрибутировали их Достоевскому (или сочли возможным ему приписать). В ходе этой работы частью названных ученых обоснованно привлекались в качестве важного вспомогательного материала для проверки сделанных выводов также конторские книги журналов ‘Время’ и ‘Эпоха’. Значение последних для решения вопросов, связанных с установлением авторства напечатанных в этих журналах статей, было впервые по достоинству оценено Б. В. Томашевским. Изучены также дошедшие до нас не полностью гонорарные ведомости журнала. ‘Гражданин’.

Проведенные разыскания привели к ценным и плодотворным результатам и позволили пополнить корпус статей Достоевского рядом новых материалов. Так, в настоящее время ни у кого из исследователей не вызывает сомнения принадлежность Достоевскому статьи ‘Два лагеря теоретиков’ (1862, наст. изд., т. XX), хотя она не вошла в составленный Страховым для А. Г. Достоевской список статей писателя периода ‘Времени’ и ‘Эпохи’. То же самое относится к статье ‘Чтобы кончить. Последнее объяснение с ‘Современником» (1864, там же), которая была включена Страховым в его список, но была пропущена А. Г. Достоевской в составленном ею библиографическом указателе (в собрание сочинений Достоевского введена Б. В. Томашевским). Достаточно серьезные и весомые аргументы, выдвинутые В. С. Нечаевой в пользу участия Достоевского в написании фельетона ‘Петербургская летопись’ от 13 апреля 1847 г. и статьи ‘Вопрос об университетах’, завершавшей в журнале ‘Время’ цикл ‘Ряд статей о русской литературе’, остальные статьи которого принадлежат писателю, дали редакции основание поместить их в приложении к тт. XVIII и XIX наст. изд. В комментарии к ним подробно изложены аргументы, подтверждающие возможное участие Достоевского в написании обоих названных сочинений. Кроме того, несмотря на сомнения, которые продолжают до сих пор высказывать отдельные исследователи (см.: Kjetsaa, p. 29, 31) по поводу принадлежности Достоевскому статьи ‘Выставка в Академии художеств за 1860—61 год’ (1861),редакция сочла возможным, учитывая всю сумму аргументов в пользу авторства Достоевского, которой мы в настоящее время располагаем, включить в корпус статей писателя также и эту, во многом программную (как и статья ‘Два лагеря теоретиков’) для направления журнала ‘Время’ и притом наиболее близкую по своей идейно-эстетической платформе из числа основных членов редакции журнала в первую очередь именно Достоевскому статью (см. т. XIX). Наконец, в данное издание впервые включен ряд других статей, заметок, редакционных материалов Достоевского из журнала ‘Гражданин’ (‘Пожар в селе Измайлове’, ‘Стена на стену’, ‘Попрошайка’) (1873, т. XXI), не входившие в состав прежних собраний сочинений Достоевского.

В то же время редакция сочла возможным включить в отдел ‘Приписываемое Достоевскому’ (‘Dubia’) настоящего издания лишь сравнительно небольшое число других статей, атрибутированных гипотетически Достоевскому прежними исследователями. Остальные же статьи и заметки, которые в прошлом приписывались писателю, в настоящем томе не перепечатываются, так как: 1) часть их, как в данное время установлено, принадлежит другим авторам, 2) для прочих же авторство Достоевского маловероятно ввиду наличия близких по содержанию и стилю (а также неподписанных) материалов ‘Времени’ или ‘Гражданина’, причем с большей долей вероятности те же статьи и заметки могут быть приписаны другим сотрудникам журнала. Но материалы обеих этих групп перечислены в специальном приложении, куда вошли списки статей: 1) приписанных Достоевскому, но, по мнению редакции, принадлежащих или с большим основанием могущих быть атрибутированными другим авторам и 2) отредактированных Достоевским или несущих на себе возможные следы его редакционного вмешательства, объем и характер которого обычно не могут быть строго и точно определены.

Особая осторожность, которую редакция проявила при формировании отдела ‘Dubia’, обусловливалась двумя обстоятельствами: 1) из приписанных Достоевскому в разное время статей многие, как установлено теперь, принадлежат не ему, a M. M. Достоевскому, H. H. Страхову, А. У. Порецкому, В. П. Мещерскому, автор же одной — ‘Наши студентки’ (см. стр. 182) — возможно К. П. Победоносцев. Даже такой осторожный исследователь, как Б. В. Томашевский, вполне обоснованно поставивший под сомнение авторство Достоевского для ряда статей, приписанных ему Л. П. Гроссманом и О. фон Шульцем, и не включивший их в вышедший под его редакцией т. XIII Полного собрания художественных произведений Достоевского (1926, т. XIII), тем не менее ввел в корпус статей и заметок того же тома заметки ‘Желание’ и ‘От редакции’ (Гр, 1873, 1 января, No 1, 10 сентября, No 37 — см. наст. том, стр. 181, 184), из которых первая, вероятно, написана Мещерским, а вторая — Страховым, 2) как показало внимательное изучение статей M. M. Достоевского, Н. Н. Страхова, А. У. Порецкого, В. Ф. Пуцыковича, все они, как и ряд других сотрудников журналов братьев Достоевских ‘Время’ и ‘Эпоха’, а позднее — газеты-журнала ‘Гражданин’, в той или иной мере подражали стилю Ф. М. Достоевского как более сильной творческой индивидуальности. Все это побуждает к удвоенной осторожности при решении вопроса об атрибуции той или иной статьи и заметки Достоевскому.

К этому следует добавить, что в ряде случаев исследователи (В. С. Нечаева, Л. П. Гроссман) приписывали или приписывают Достоевскому авторство не целых статьи или фельетона, а лишь отдельной их части. Но в таком случае, как и в ряде других (когда вопрос об авторстве Достоевского ставился или решался на основе отдельных фраз или фразеологических оборотов, сходных с фразами и оборотами его статей), более закономерно предположить возможное участие Достоевского-редактора в оформлении текста данной статьи (или части этого текста), чем его личное авторство.

Особого внимания заслуживает вопрос об участии Достоевского в газете-журнале ‘Гражданин’ после оставления им в 1874 г. поста главного редактора. В 1878 г. на страницах ‘Гражданина’, который редактировал в это время В. Ф. Пуцыкович, появился фельетон Достоевского ‘Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова и его друга’ (см. наст. изд., т. XXI, стр. 248—251). Несомненную принадлежность Достоевскому названного фельетона подтверждает не только факт включения его А. Г. Достоевской в т. I первого посмертного собрания сочинений писателя (1883, т. I, стр. 42—46), но и сохранившаяся наборная рукопись рукою А. Г. Достоевской с поправками ее мужа (см. наст. изд., т. XXI, стр. 355, 356, 503). Позднее, в 1906 г., В. Ф. Пуцыкович указал на то, что Достоевский, который с большим участием относился к его редакторской деятельности в ‘Гражданине’, стремился поддержать его и в других случаях, когда ‘Гражданин’ испытывал острую нужду в материале, в качестве подтверждения этого Пуцыкович сослался на будто бы присланный ему Достоевским и помещенный им в том же разделе ‘Последняя страничка’ ‘Гражданина’ в 1879 г. (26 января, No 23, стр. 54—55) фельетон о ветлянской чуме и конституции (см. наст. том, стр. 186).

Факт напечатания в ‘Гражданине’ фельетона ‘Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова и его друга’ и мемуарное свидетельство Пуцыковича побудили Л. П. Гроссмана, Б. В. Томашевского и В. В. Виноградова поставить вопрос о возможности более широкого участия Достоевского в разделе ‘Последняя страничка’ и в других, близких по структуре и содержанию отделах ‘Гражданина’ после 1874 г. и о необходимости тщательного дополнительного изучения этих отделов ‘Гражданина’ с целью выявления в нем других возможных заметок, фельетонов и корреспонденции, принадлежащих Достоевскому (см. об этом: Гроссман, Жизнь и труды, стр. 231—232, ЛН, т. 15, стр. 121, 1926, т. XIII, стр. 693, Виноградов, Проблема авторства, стр. 565 и др.).

Проведенное редакцией при подготовке настоящего издания дополнительное изучение не подтвердило свидетельства В. Ф. Пуцыковича, как и основанной на нем гипотезы Л. П. Гроссмана. О том, что фельетон 1879 г. о ветлянской чуме написан, по всей вероятности, самим Пуцыковичем и что свидетельство его представляет всего лишь литературную мистификацию, см. выше (стр. 186). Нет у нас особых, сколько-нибудь серьезных оснований для того, чтобы обоснованно атрибутировать Достоевскому и другие анонимные заметки, корреспонденции и фельетоны из ‘Гражданина’, появившиеся в этом журнале после передачи Достоевским своих редакторских функций Пуцыковичу. Фельетон ‘Из дачных прогулок Кузьмы Пруткова…’ является, таким образом, по-видимому, единственным случаем его участия в ‘Гражданине’ в период редакторства Пуцыковича. Это видно уже из того, что только один этот фельетон дошел до нас в наборной рукописи (в последние годы жизни писателя А. Г. Достоевская бережно хранила рукописи мужа, а также свои копии и стенограммы его произведений). К тому же фельетон этот, в отличие от других анонимных заметок и материалов ‘Гражданина’, подписан псевдонимом (‘Друг Кузьмы Пруткова’), который больше в журнале Мещерского — Пуцыковича не встречается, что выделяет его из других стилистически близких материалов журнала. В остальных случаях мы имеем дело, по убеждению редакции, с более или менее удачными сознательными (а иногда и бессознательными) случаями подражания приемам Достоевского — сатирика и фельетониста.

ПИСЬМО ПОСТОРОННЕГО КРИТИКА В РЕДАКЦИЮ НАШЕГО ЖУРНАЛА ПО ПОВОДУ КНИГ Г-НА ПАНАЕВА И ‘НОВОГО ПОЭТА’
(ОТВЕТ ‘ОТЕЧЕСТВЕННЫМ ЗАПИСКАМ’ НА СТАТЬЮ ИХ ‘ЛИТЕРАТУРА СКАНДАЛОВ’)

Автограф неизвестен.

Впервые напечатано: Вр, 1861, No 1, отд. II, стр. 46—64, с подписью ‘Посторонний критик’ (ценз. разр.— 1 декабря 1860 г.).

В собрание сочинений включается впервые.

Печатается по тексту первой публикации.

О. фон Шульц, приписавший статью Достоевскому, оговорился, что ‘пока не имеет для этого вполне достаточных доказательств’ (Schoultz, S. 7, 8). Б. В. Томашевский отверг атрибуцию Шульца, сославшись на то, что ‘статья эта указана С. А. Венгеровым в качестве принадлежащей А. Ф. Писемскому’ (1926, т. XIII, стр. 609). В последнее время на основе лингвостплистических методов атрибутировал Достоевскому статью также Г. Хетсо (Kjetsaa, p. 29).

Есть основания утверждать, что Венгеров ошибся. М. К. Клеман писал в статье ‘Судьба литературного наследия Писемского’: ‘… в библиографическом приложении к монографии о Писемском С. А. Венгерова, переизданной в 1911 г., отмечены, как принадлежащие писателю, три статьи, не входившие в собрания его сочинений: ‘Невинные размышления начинающего’ (‘Библиотека для чтения’, 1862, кн. 2 и 4), ‘Письмо постороннего критика в редакцию нашего журнала по поводу книг г-на Панаева и Нового поэта’ (‘Время’, 1861, кн. 1). Однако две первые принадлежат П. Боборыкину и подписаны его обычным псевдонимом ‘Петр Нескажусь’, что касается до ‘Письма постороннего критика’, то в сохранившихся конторских книгах журнала ‘Время’ Писемский не значится в числе сотрудников первой книжки 1861 г., а выступление его во ‘Времени’ кажется тем более сомнительным, что в конце 1860 г. он редактировал два журнала: ‘Библиотеку для чтения’ и ‘Искусство’, в любом из которых мог напечатать свою статью’. {См.: А. Ф. Писемский. Письма. Л., 1936, стр. 14—15.}

И действительно, литературный фельетон во ‘Времени’ имеет мало общего с фельетонами ‘Статского советника Салатушки’, ‘Никиты Безрылова’ (псевдонимы Писемского). Сочувственное отношение автора ‘Письма постороннего критика’ к литературной деятельности И. И. Панаева трудно согласовать с грубыми личными выпадами, содержащимися в фельетоне ‘Мнения, чувства и воззрения статского советника Салатушки’: ‘… сегодня же я пробегал литературные воспоминания г-на Панаева. Этот писатель должен быть чрезвычайно свободомыслящий человек. Он, я думаю, способен все на свете написать про всякого, кто только имел неосторожность пускать его к себе в дом. Интересно знать: опишет ли он в этих воспоминаниях тот краеугольный камень, на котором основалась его замечательная в высшей степени дружба с г-ном Некрасовым, так что теперь дружба Греча с Булгариным теряет уже всю свою прелесть. Не знаю, все ли он опишет, а ведь если умолчит что-нибудь, так, пожалуй, явится и дополнение. Интересно тогда будет читать: я ужасно люблю такого рода схватки’ (БдЧт, 1861, No 2, стр. 4).

Писемский в конце 1860 г. стал редактором ‘Библиотеки для чтения’. Нелогично было бы предположить, что он, скрывшись за псевдонимом ‘посторонний критик’, избрал новый журнал ‘Время’ трибуной для нападок на собственный. ‘Библиотека для чтения’ упоминается критиком вкупе с ‘Отечественными записками’ в одном общем ироническом контексте: ‘Нет ничего нелепее и вместе смешнее этих криков о скандалах, особенно если взять в соображение, что их испускают ‘Отеч<ествепные> зап<иски>‘ и ‘Библиотека для чтения» (стр. 131). Объявление ‘Библиотеки для чтения’ о подписке на 1861 г. ‘посторонний критик’ относит к разряду несомненных литературных скандалов. Задевается непосредственно и новый редактор: ‘Разве не скандал говорить о своей собственной драме как о счастливом приобретении для журнала? Нам посчастливилось, говорит г-н Писемский в своем объявлении, да еще подписывается под ним, — посчастливилось совокупить три лучшие произведения русской литературы за 60-й год, и в том числе называет свою драму’ (стр. 132). Таким образом, можно с полной уверенностью утверждать, что статья Писемскому не принадлежит.

‘Письму постороннего критика’ редакция ‘Времени’ несомненно придавала большое значение. В сущности, это полемическое дополнение к программе журнала, изложенной в объявлении о подписке. Статье в качестве эпиграфа предпосланы слова из объявления о намерении ‘Времени’ вести серьезную и беспристрастную полемику (‘без всякой уклончивости’), невзирая на лица и авторитеты (‘останавливать внимание на резко выдающихся фактах как положительных, так и отрицательных, <...> где бы они ни являлись’). Это как бы девиз журнала. В первых номерах ‘Времени’ полемические статьи печатались рядом с другими (‘серьезными’) в одном общем критико-литературном отделе. Впоследствии, когда полемика разрослась, они были выделены в отдел ‘Смесь’. Это констатировалось в редакционной заметке ‘Противоречия и увлечения ‘Времени» (см. выше, стр. 160).

‘Письмо постороннего критика’ — первое из серии полемических (преимущественно) писем в редакцию или к редакторам ‘Времени’, чаще всего подписанных псевдонимами. Жанр полемических писем был весьма распространен в журналах и газетах 1860-х годов. Но ‘Время’, пожалуй, особенно часто прибегало к нему, что вызвало даже особую ироническую реплику М. А. Антоновича: ‘Многие критические статьи появляются в форме писем в редакцию то с Васильевского острова, то от ‘ненужных’ людей, то от каких-то ‘посторонних’ критиков. Редакция, видимо, не желает печатать их прямо от своего пмени и старается свалить с себя ответственность за их излишнюю дичь, она делает осторожные и глухие замечания, что мы-де ‘во многом не сходимся с неизвестным нам автором» (С, 1862, No 4, стр. 273).

‘Посторонних критиков’ во множественном числе в журнале ‘Время’ не было, существовал только один ‘посторонний критик’, чьи суждения в отличие от полемических писем H. H. Страхова и А. А. Григорьева редакция никак не корректирует примечаниями. Но в то же время в тексте ‘Письма’ есть ясное указание на замысел серии полемических писем от лица ‘постороннего критика’: ‘Повторяю, скандалы, по моему мнению, не в стишках и не в фельетонах <...> Когда-нибудь я поговорю подробнее о них, а теперь и без того письмо мое вышло слишком длинно’ (стр. 145). ‘Подробнее’ о скандалах ‘в статьях серьезных и в журналах важных’ будет писать Ф. М. Достоевский — в цикле ‘Ряд статей о русской литературе’ и в полемических ответах ‘Русскому вестнику’ Каткова. Полемические же ‘письма’ в редакцию от ‘постороннего критика’ перейдут главным образом к H. H. Страхову, который, парируя язвительные упреки Антоновича, приводит число своих писем (семь). {В статье ‘Нечто об ‘опальном журнале» (Вр, 1862, No 5).}

‘Письмо постороннего критика’ — ‘антикритика’ на редакционное послесловие к статье, видимо П. И. Вейнберга (под псевдонимом ‘Непризнанный поэт’), ‘Литература скандалов’, опубликованной в октябрьской книжке ‘Отечественных записок’ за 1860 г. Автор письма обращается в преамбуле с дружеским наставлением к молодой, но самоуверенной редакции ‘Времени’. В дальнейшем почти вся статья — гневная инвектива против редакции ‘Отечественных записок’: именно к ней и к Краевскому лично направлены вопросы, обличения, ирония автора.

‘Письмо’ насквозь пародийно и полемично. Искусно обыгрывая главные литературные сенсации (‘скандалы’) минувшего года, ‘посторонний критик’ демонстрирует осведомленность в закулисной жизни литературно-журнального мира. Заинтересованно читает он объявления о подписке на журналы и газеты, словно собирается начать собственное литературное дело и обдумывает будущую программу. Образ и ‘автобиография’ ‘постороннего критика’ — явная мистификация, прием литературной маски. Автор письма настойчиво и пространно (каламбуря) говорит о своей непричастности к литературному миру, он ‘совершенно посторонний’ человек, не знающий даже имени и отчества Каткова. Отсюда — декларируемая критиком беспристрастность его позиции. Сообщает ‘посторонний критик’ и о своем преклонном возрасте, старческих недугах: ‘… мне уже немало лет’, ‘я старик, совсем старик, у меня и ноги уж не ходят, и потому я не принадлежу к вашему поколению’ {Достоевский в анонимной полемической статье »Свисток’ и ‘Русский вестник» предпочитает ‘помолодеть’ и соответственно высказывает ‘слишком молодые’ мысли: ‘Но не знаю почему, может вследствие молодых моих лет, мне кажется, что можно взаимно обозревать друг друга и остаться честным и добросовестным’, ‘Не смею решать (я слишком молод)…’ (см. наст. изд., т. XIX, стр. 107). Так уместнее и логичнее говорить о ‘старческих’ идеалах M. H. Каткова.} (стр. 129, 136). Почтенный возраст критика — черта пародирующая, задевающая ‘Непризнанного поэта’ — ‘старика’, отечески увещевающего ‘Нового поэта’: ‘Ах, как давно это было! Двадцать последних лет вашей деятельности вы включили в пять томов, лежащих предо мной, предыдущие годы вами забыты, но я старик, все это до сих пор живо помню. Я сорок лет пишу, и меня никто не знает’ (ОЗ, 1860, No 10, стр. 31). До знакомства с произведениями Панаева ‘Непризнанный поэт’ подражал Шаликову (там же).

‘Посторонний критик’ не имеет никаких знакомств в литературном мире, да и далек вообще от столичной жизни, он провинциал, обитатель какого-то отдаленного медвежьего угла — из ‘захолустья’. Автор письма считает нужным сообщить сведения и о своем ‘социальном’ положении. Он — помещик: ‘У меня есть сосед по имению…’ И этот автобиографический факт, по всей видимости, пародиен. Он задевает А. В. Дружинина — автора фельетонов ‘Письма иногороднего подписчика’. Достоевский дважды упоминает Дружинина как автора ‘Писем иногороднего подписчика’: в ‘Селе Степанчикове и его обитателях’ и в эпилоге ‘Униженных и оскорбленных’, иронически называя его ‘переписчиком’ и каламбуря по поводу неудачной литературной маски, так восхитившей Анфису Петровну и Фому Опискина (фамилия которого, возможно, возникла в дополнение к ‘подписчику-переписчику’, см. наст. изд., т. III, стр. 70). Фома иллюстрирует далее пустословие переписчика в манере, выявляющей иронию Достоевского: ‘Помните, например, он объявляет в литературной статье, что у него есть свои поместья? <...> Ну, скажите ради здравого смысла: для чего мне, читателю, знать, что у него есть поместья? Есть — так поздравляю вас с этим! Но как мило, как это шутливо описано’ (там же). Дружинин в ‘Письмах иногороднего подписчика’ выводит некоего соседа-помещика, неудавшегося литератора, с которым ведет долгие поэтические беседы, прерываемые только обильными обедами и охотничьими забавами. ‘У меня есть один сосед, — уведомляет читателя Дружинин в первом письме, — очень умный помещик, который не находит довольно трогательных слов, оплакивая положение русской музы, — так он выражается’ (Дружинин, т. VI, стр. 21). В письме третьем Дружинин дает помещику (‘просвещенному читателю’) более детальную характеристику, знакомя и с его неудачной литературной карьерой (там же, стр. 49). ‘Посторонний критик’ также имеет своего соседа — ‘просвещенного читателя’ и, как ‘иногородний подписчик’, объясняет свою начитанность и осведомленность в литературных делах провинциальным уединением: ‘А читаю <...> я очень прилежно, потому что в моем уединении мне и делать больше нечего’ {Дружинин красноречиво живописует преимущества чтения в глуши утверждая, что ‘в Петербурге-то именно и не умеют читать’, создает небольшой трактат о ‘науке чтения’ (Дружинин, т. VI, стр. 9—12).} (стр. 129).

В конце ‘Письма постороннего критика’ указаны место жительства автора и дата: ‘Ноября 28 дня 1860 г. Сельцо Синие Горки’. ‘Сельцо’, видимо, вымышленное — по ассоциации с Крутогорском, Черноборском (‘Губернские очерки’ Салтыкова-Щедрина), Красногорском (‘Село Степанчиково и его обитатели’). Датировка письма сознательно условна. ‘Посторонний критик’ упоминает письмо II. Перейры редакции ‘С.-Петербургских ведомостей’, опубликованное 13 декабря 1860 г. Дата цензурного разрешения январского номера ‘Времени’ — 1 декабря 1860 г., объявление о выходе — 8 января 1861 г. Очевидно, что ‘Письмо постороннего критика’ было срочно включено в уже составленную книжку, и создавалось оно или во второй половине декабря, или даже в первых числах января нового года. ‘Письмо постороннего критика’ и ‘Петербургские сновидения в стихах и прозе’ — самые поздние из статей, вошедших в январский номер журнала. {В ‘Петербургских сновидениях’ упоминается в стихах Минаева статья Н. Воскобойникова ‘Перестаньте бить и драться, гг-да литераторы’ (СПбВед, 1860, 30 ноября, No 261). В прозаическом тексте Достоевского цитируется фельетон Нового поэта из декабрьского номера ‘Современника’, объявление о выходе которого датируется 30 декабря 1860 г. (об этом см. наст. изд., т. XIX, стр. 267).}

Обе статьи были сочинены ‘наскоро’ и, возможно, почти одновременно, одним автором. Оба фельетона как бы взаимно дополняют и корректируют друг друга, развивая одни и те же темы. ‘Два слова о Новом поэте’ в ‘Петербургских сновидениях’ невольно разрастаются, угрожая другим событиям и лицам, которых непременно должен коснуться фельетонист (впрочем, так и не коснулся традиционных фельетонных тем), прерывающий лирические излияния: ‘Но довольно о Новом поэте. Меня еще, пожалуй, обвинят в пристрастии’. Увлекся автор и другой литературной знаменитостью — Краевским, вновь ему пришлось прибегнуть к самообузданию: ‘Но, боже мой, куда я увлекся! Я всё забываю, что я фельетонист <...> Надобно писать о новостях, а я пишу об ‘Энциклопедическом лексиконе» (см. наст. изд., т. XIX, стр. 80, 83). В ‘Письме постороннего критика’ обе названные знаменитости на первом плане, причем здесь подхватываются мотивы из первого фельетона, хотя и с некоторым изменением акцентов.

‘Посторонний критик’ почти не останавливается на тех фактах, которые уже были подробно освещены в ‘Петербургских сновидениях’, там Достоевский уделил много внимания участию Краевского в ‘Энциклопедическом лексиконе’, припоминая Бекона и Шекспира. ‘Посторонний критик’ говорит о лексиконе между прочим, перечисляя многочисленные ‘должности’ Краевского: ‘… я знаю из разных печатных статеек, что вас всюду выбирают на почетные места: вы <...> главный редактор Энциклопедического лексикона…’ (стр. 136).

Объявление ‘Отечественных записок’ на 1861 г. Достоевский и ‘посторонний критик’ считают самым крупным литературным скандалом минувшего года. Самое ‘скандальное’ в этом объявлении — оценка критической деятельности Белинского и извещение о том, что с нового года отделом критики будут руководить Дудышкин и Краевский. В ‘Петербургских сновидениях’ об объявлении говорится: ‘Это объявление произвело некоторый говор <...> меня даже просили уведомить публику, что объявление о будущих критиках г-на Краевского должно считать самым важным и самым назойливым литературным скандалом за весь прошлый год’ (см. наст. изд.. т. XIX, стр. 81). В ‘Письме постороннего критика’ читаем: ‘Разве не скандал само объявление об издании ‘Отеч<ественных> зап<исок>‘ в будущем году? Утверждать, что после Белинского началась только серьезная критика и оценка наших писателей, между тем как вся-то эта критика вплоть до 54 года занималась весьма важными спорами о том, в каком году родился такой-то писатель и в каком месяце получил он такую-то награду, — утверждать это, по-моему, скандал’ (стр. 131-132). {Достоевский подробнее остановится на объявлении ‘Отечественных записок’ в статье ‘Г-н — бов и вопрос об искусстве’, ‘посторонний критик’ предварил во многом реплики и аргументы, содержащиеся в ней (см. наст. изд., т. XVIII, стр. 70—71).}

В ‘Письме постороннего критика’ приводится много фактов, которые помогают ниспровергнуть авторитет А. А. Краевского. Той же цели служат ядовитые намеки, понятные и Краевскому и литературной общественности, особенно больно должен был задеть Краевского намек, настойчиво повторенный критиком: ‘Мне приходит теперь на мысль, милостивый государь, что если когда-нибудь появится в печати, например, переписка покойного Белинского с его московскими друзьями, — что ж? и она будет скандалом в нашей литературе? <...> Неужели ж, повторяю, эта переписка будет тем родом литературы, ‘в котором играет главную роль лицо, а не идея, факт, а не творческое создание’, как начинают ‘Отечественные записки’ свое строгое слово?’ (стр. 132—133). Несомненно, речь идет о письмах Белинского 1840-х гг. к Боткину и Герцену с отрицательными отзывами о Краевском в период разрыва критика с ‘Отечественными записками’. К моменту появления статьи во ‘Времени’ кое-что из настойчиво упоминаемых ‘посторонним критиком’ писем уже появилось в печати. Герцен с купюрами опубликовал в ‘Полярной звезде’ (1859, кн. V, стр. 199—213) 8 писем Белинского к нему за 1846 г. {Письма были сопровождены примечанием: ‘Я должен предупредить, что я счел необходимым очень многое из писем Белинского <...> не печатать’ (стр. 199). Герцен выпустил все о Краевском, — а о нем Белинский писал много и резко, — но оставил слова критика о решении уйти из ‘Отечественных записок’ и о Достоевском, на которого возлагал надежды, планируя альманах в пику Краевскому. Достоевский легко мог догадаться, что именно выпустил Герцен.}

В полемической заметке критика ‘Русского слова’, скрывшегося за псевдонимом ‘Р’ (Благосветлов Г. Е.), был приведен отрывок из письма Белинского к Боткину от 4—8 ноября 1847 г. {Критик ‘Р’ называет письмо ‘известным’ — разумеется, литературным кругам Москвы и Петербурга.} с необходимыми саркастическими пояснениями в скобках: ‘Подобные условия (с одним журналом) были бы дороги каждому, а тем более мне, человеку больному, не выходящему из опасного положения, утомленному, измученному, усталому повторять вечно одно и то же. А у него (то есть у редактора-эксплуататора другого журнала) я писал даже об азбуках, песенниках, гадательных книжках, поздравительных стихах швейцаров клубов (право!), о клопах, наконец, о немецких книгах, в которых я не умел перевести даже заглавия, писал об архитектуре, о которой я столько же знаю, сколько об искусстве плести кружева. Он меня сделал не только чернорабочим, водовозного лошадью, но и шарлатаном, который судит о том, в чем не смыслит ни малейшего толку <...> Он (тот же редактор-эксплуататор) человек без души, без сердца, вампир, готовый высосать кровь из бедного работника, вогнать его в чахотку и хладнокровно рассчитывать на работу его последних дней, потом, при расчете, обсчитать и гроша медного не накинуть ему на сосновый гроб’ (РСл, 1859, No 11, стр. 136).

Критик, вспоминая старую полемику ‘Отечественных записок’ с ‘Северной пчелой’ 1840-х годов, цитирует журнальную заметку тех лет и говорит о ‘смешных, жалких и чересчур недобросовестных выходках’ газеты Булгарина. {В статьях Достоевского 1860-х годов Булгарин упоминается часто и однозначно. В статье ‘Опять ‘Молодое перо» Достоевский дал и определение ‘булгаринства’: ‘В нас же, хотя вы и обвиняете нас в булгаринстве, вовсе нет настолько слишком уж самоохранительного и виляющего до малодушия благоразумия (как, например, было в Булгарине), то есть ‘пропадай другие, было б нам хорошо’. Ведь вот девиз настоящего булгаринства’ (наст. изд., т. XX, стр. 95).} Он полностью на стороне ‘Отечественных записок’ в их прежней борьбе с ‘Северной пчелой’: ‘Так преследовал и карал восемнадцать лет назад дряхлую, беззубую газету молодой, полный сил и энергии журнал, на третьем году своей жизни. Но тех ли самых правил держится он и теперь?’ (там же, стр. 132). Далее критик ‘Русского слова’, разбирая одну недавнюю статью в журнале, доказывает, что сегодняшние ‘Отечественные записки’ придерживаются ‘правил’ Булгарина: ‘… что за промах со стороны ‘Отечественных записок’ вступать на путь, проложенный так неудачно Орестом и Пиладом XIX столетия <...> ‘Убийственную критику’ мы просто считаем за литературную шалость, непростительную, однако, в известные лета, ведь только совсем оребятившиеся старики снова принимаются за куклы и опять готовы разъезжать на палочке верхом’ (там же, стр. 135). ‘Посторонний критик’ охотно подхватил сравнение Краевского с Булгариным, имя которого упоминается несколько раз в статье, а параллель подчеркивается. Как и полемист ‘Русского слова’, ‘посторонний критик’, говоря о нынешней деятельности Краевского, вспоминает старые журнальные распри: ‘Перелистывая старые беседы ваши с вашими прежними недругами, удивляешься возможности некоторых выражений в печати и невольно чувствуешь, что наше время сделало большой шаг вперед!’ (стр. 139).

Очень симптоматичны частые возвращения критика к Гоголю и ею героям и особенно контекст, в котором они звучат. ‘Посторонний критик’ рассуждает о некоем французском фельетонисте: ‘Посмеется ли он, и то больше ради острого словца, над каким-нибудь фантастическим офицером, ну хоть объевшимся за пирушкой, как на другой день десяток уже вовсе не фантастических офицеров, а какого-нибудь линейного полка с номером, явятся к нему, примут словцо его на свой счет, войдут в гонор и поставят его на барьер. Точь-в-точь титулярные советники у Гоголя’ (стр. 143). Здесь все: дважды повторенное ‘словцо’, развитие темы воображаемой дуэли французского фельетониста с французскими офицерами и удивительное превращение фантастического офицера в десяток вовсе не фантастических офицеров, так неотразимо похожих на гоголевских титулярных советников, создано в манере Достоевского, набросавшего в ‘Петербургских сновидениях’ аналогичную фантазию (см. наст. изд., т. XIX, стр.71).

Не менее интересен пассаж: ‘Ведь кричали же в первое время появления Гоголя, что его лица недействительны, что таких лиц не бывает *в натуре. И сколько кричали-то!’ (стр. 133). Эти слова воспринимаются почти как цитата из письма Ф. М. Достоевского старшему брату от 1 февраля 1846 г.: ‘В ‘Северной пчеле’ было черт знает что такое. Но я помню, как встречали Гоголя, и все мы знаем, как встречали Пушкина <...> Ругают, ругают, ругают, а все-таки читают <...> Так было и с Гоголем. Ругали, ругали его, ругали-ругали, а все-таки читали и теперь помирились с ним и стали хвалить’.

Гоголя Достоевский вспомнил в связи с недоброжелательным отзывом критика ‘Северной пчелы’ Л. В. Бранта (его рецензия, подписанная ‘Я. Я. Я.’, появилась 30 января 1846 г. в No 25). Рецензия Бранта вызвала в ответ сразу два небольших памфлета в ‘Отечественных записках’: ‘Литературный заяц’ Панаева (ОЗ, 1846, No 1, отд. ‘Литературные и журнальные заметки’, стр. 124—126) и Белинского ‘Новый критикан’ (там же, стр. 126—128). Ранее Панаев вывел Л. В. Бранта в физиологическом очерке ‘Литературная тля’ (1843), о котором так лестно отозвался ‘посторонний критик’: ‘Что бы г-ну Панаеву в пандан к своей прекрасной повести ‘Литературная тля’ описать литературную толкушу’ {Ср. с литературным советом во ‘Введении’ к ‘Ряду статей о русской литературе’: ‘Кстати (простите за отступление), премиленькая вышла бы статейка, если б кто-нибудь из наших фельетонисюв взял на себя труд рассказать все сюжеты таких комедий, повестей, пословиц и проч. и проч., мелькающих даже до сих пор в русской литературе’ (см. наст. изд., т. XVIII, стр. 47—48). Галлицизм в пандан Достоевский дважды употребил в полемической заметке ‘Опять ‘Молодое перо»: ‘Хотел было я, правда, вам стихи сочинить, в pendant к вашим…’, ‘Это в pendant к вашим уткам’ (т. XX, стр. 95, 96, курсив наш,— Ред.).} (стр. 130). Сам Достоевский памфлету ‘Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах’ дает такое жанровое определение: ‘… несколько глав <...> нового ‘Опыта о новых Хлыщах» (наст. изд., т. XX, стр. 104).

‘Письмо постороннего критика’ посвящено редакционному послесловию к статье ‘Непризнанного поэта’ ‘Литература скандалов’. {Б. Ф. Егоров атрибутирует послесловие С. С. Дудышкину (см.: ‘Библиография трудов С. С. Дудышкина’. — Труды по русской и славянской филологии, т. V, Тарту, 1962, стр. 228). ‘Посторонний критик’, видимо, намекает на Дудышкина, замечая: ‘… написанное по всем признакам человеком, очень близким к редакции, очень серьезным…’. (Начиная с No 9 за 1860 г. на обложке журнала ‘Отечественные записки’ печатаются имена обоих редакторов — Краевского и Дудышкина). Но точно определять имя автора послесловия не в интересах ‘постороннего критика’. Его, напротив, устраивает большая неясность в этом вопросе, и он умело использует анонимность послесловия, то обращаясь к ‘милостивым государям’, т. е. к редакции журнала, то — и уже без всяких обиняков — к одному ‘милостивому государю’ — Краевскому.} Возражения редакции журнала ‘посторонний критик’ всесторонне аргументирует, сопровождая замедленное (да еще и с периодическим возвращением к одной фразе из послесловия) цитирование развернутым саркастическим комментарием и тонким разбором, переходящим в пародию ‘слога’ редакции. Идеологический комментарий сливается со стилистическим. Сначала дается одно коротенькое замечание в скобках: ‘Ему (то есть этому роду литературы, где лицо и т. д.) преданы душой и телом все бездарности…’ (стр. 134, курсив наш, — Ред.). Затем внимание критика останавливает неуклюжее предложение: ‘Нет надобности указывать на мелочи дрязгов, которые кишат’. По поводу ‘кишащих дрязгов’ возникает издевательская тирада: ‘Ведь вы так всё обобщили, что, мне кажется, и я виноват в скандалах, что и я только и занят, что ‘дрязгами, которые кишат’. <...> Зачем подавать повод к этим дрязгам? Ведь вот тот редактор <...> может тоже, как и вы, сказать, что это дрязги, и обвинить в этих дрязгах всю литературу. Прекрасно, но зачем же он подает повод к этим дрязгам?’ (стр. 138).

Еще далее ‘посторонний критик’ курсивом выделяет слова редакционного послесловия и иронизирует над его ученым слогом: ‘И прекрасно, что те элементы нашей литературы, которыми она жила до сих пор, разложились, хотя это простое понятие могло бы быть попроще выражено. Но так как мы все уже привыкли к ученому слогу ‘Отечественных) зап<исок>‘, то понимаем его отлично’ (стр. 138). Не прошел ‘посторонний критик’ и мимо фразы, составленной как бы по рецептам старой риторики Кошанского: ‘Руководить это общество обязана была литература — а она, из барышей и легкой репутации, начала угождать ему!’ (стр. 143). Критик ‘Времени’ не выделяет, правда, ничего курсивом и не сопровождает ироническим комментарием: он пародирует ‘ученый’, архаический слог, прибегая к стилистической карикатуре: ‘Пусть руководить это юное общество должна литература. Да ведь она же его и руководит. <...> Что же делают самые скандалы, как вы называете их, — как не руководят этого общества?’ (стр. 144).

Стилистический анализ и пародирование {И даже определение ‘по слогу’ автора анонимной или псевдонимной статьи: в заметке ‘Опять ‘Молодое перо» — Салтыкова-Щедрина, в ‘антикритике’ ‘Ряженый’ — Н. С. Лескова (см. наст. изд., т. XX, стр. 83—96, т. XXI, стр. 77—91).} ‘чужого’ стиля в высшей степени свойственны Достоевскому — художнику и публицисту. Так, в статье ‘По поводу элегической заметки ‘Русского вестника» Достоевский придирается к слову ‘абструзность’: ‘…о милое словечко! где это вы его достали? по делу виден художник’ (см. наст. изд., т. XIX, стр. 176). Полемическую заметку ‘Молодое перо’ Достоевский начинает подражанием слогу Брамбеуса. В статье ‘Учителю’ дает подробный стилистический разбор фельетона ‘Голоса’ (т. XXI, стр. 113—117). В статье ‘Щекотливый вопрос’ Достоевский пародирует стиль Каткова, Павлова, Дудышкина, Аскоченского (‘… я увлекаюсь и говорю даже слогом почтенного журналиста’ — т. XX, стр. 47).

Полемика ‘постороннего критика’ с Краевским по поводу гласности, свиста, скандалов созвучна убеждениям Достоевского начала 1860-х годов (см. наст. изд., т. XIX, стр. 115, 122).

В ‘Петербургских сновидениях’ Достоевский признается в симпатиях к Добролюбову. {Во ‘Введении’ к циклу статей о русской литературе Достоевский цитирует стихотворение Лилиеншвагера ‘Наш демон’ (1859, см. наст. изд., т. XVIII, стр. 61).} ‘Постороннему критику’ ‘свист’ Лилиеншвагера также по душе: ‘Ну что ж, что г-н Бабст подкрепляет свои мнения стихами г-на Розенгейма <...> Пусть подкрепляет, хотя мне лично, милостивый государь, нравится более г-н Лилиеншвагер’ (стр. 141). Критик цитирует фельетон Добролюбова и Некрасова ‘Дружеская переписка Москвы с Петербургом’ (С, 1860, No 3). Его же цитирует Достоевский в статье ‘Щекотливый вопрос’ (наст. изд., т. XX, стр. 33). Причем и ‘посторонний критик’, и Достоевский сопровождают цитацию ироническими вариациями-комментариями с подчеркиванием и обыгрыванием особенно понравившихся слов и сравнений.

‘Посторонний критик’ сочувствует почвеннической программе, придает большое значение отличию русского общества от современного ему европейского: ‘Вся разница нашего общества от французского или английского <...> заключается в том, что у нас почти нет партий, по крайней мере строго организованных, и наше общество, если и смеется иногда невпопад, то по крайней мере бескорыстно. Смеется, потому что смешно, а не потому что осмеянная личность принадлежит к враждебной какой-нибудь партии’ {Ср. со следующими словами из ‘Введения’ к ‘Ряду статей о русской литературе’: ‘Если и есть несогласия, то они только внешние, временные, случайные, легко устранимые и не имеющие корней в почве пашей, и мы очень хорошо это понимаем <...> Нет у нас сословных интересов, потому что и сословий-то в строгом смысле не было. Нет у нас галлов и франков, нет ценсов, определяющих внешним образом, чего стоит человек, потому что у нас только одно образование и одни нравственные качества человека должны определять, чего стоит человек…’ (см. паст. изд., т. XVIII, стр. 50).} (стр. 142). Его возмущает мысль редакции ‘Отечественных записок’ о незрелости русского общества в сравнении с европейским, слова о ‘личной расправе’, которая ‘весьма действительна для лиц, скрывающихся под псевдонимами’, общественном презрении, неминуемо ждущем свистунов и пасквилянтов в Англии, Германии и ‘даже в теперешней Франции’. Такому взгляду на западноевропейскую действительность ‘посторонний критик’ противопоставляет свое скептическое мнение: ‘В последние прожитые нами с таким волнением годы мы видели в этих (западных,— Ред.) обществах столько неразумного смеха, столько диких вопиющих глумлений, что смело можно сказать: общество в этом отношении везде одинаково <...> И там ведь не без медных лбов, которые не глядят ни на какое общественное мнение. Прибегать же к личной расправе, как вы намекаете, везде возможно: это зависит от воли. Этой личной расправой и объясняются все дуэли, о которых мы, к сожалению, так часто слышим’ {Сходным образом Достоевский в статье ‘Славянофилы, черногорцы и западники. Самая последняя перепалка’ высмеивает полемический упрек ‘западнического’ ‘Современного слова’ славянофильскому ‘Дню’. Достоевский говорит о ‘эпохе нашего с.-петербургского европеизма’, ‘в которую ‘Современное слово’ укоряло ‘День’ за то, что он ругается с ним по-народному, и указывало при этом на ‘Journal des Dbats’ как на пример благовоспитанности. ‘Что, дескать, скажут про нас европейцы? И ругаются ли, например, так в ‘де Деба’?’ Из наших европейских и цивилизованных газет ‘Современное слово’, конечно, могло бы узнать, что и не по-народному можно так выругаться, как и народу иной раз не снилось. А в Париже хоть и не ругаются теперь по-нашенски, зато ругаются по-своему, даже получше нашего, и, кроме того, кроме ругательств, там в газетах и без ругательств напишут иной раз так, что стошнит всякого порядочного человека’ (наст. изд., т. XX, стр. 27).} (стр. 142—143).

Достоевский почти во всех публицистических статьях 1860-х годов высказывается и по литературным вопросам. II ‘посторонний критик’ вынужден коснуться литературных вопросов, так как ‘Непризнанный поэт’ и редакция ‘Отечественных записок’, по его мнению, проявили полнейшее невежество, пустившись рассуждать о сатире. ‘Непризнанный поэт’ отказывает всем произведениям Панаева без исключения в праве на художественное значение: ‘Это совсем не сочинения. Это то, что пока не напечатано, называется слухами, новостями, сплетнями <...> в этой литературе не требуется творчества, потому что берется голый факт, как его дает жизнь <...> в этом роде литературы не нужен даже ум, который требуется на то, чтоб написать простое письмо: нужна некоторая злость и знание всех вестей и слухов’ (ОЗ, 1860, No 11, стр. 36—37). С этими (и другими) словами критика о литературном значении произведений Панаева соглашается редакция журнала ‘Отечественные записки’.

Вскрывая личную подоплеку отношения журнала Краевского к сатирической литературе, критик защищает ‘обличительную’ (или ‘отрицательную’) литературу с такой же убежденностью, с какой Достоевский доказывал неправоту сторонников ‘чистого искусства’, не признававших Щедрина. Критик приводит возражения ‘и с точки зрения риторики и пиитики’: ‘Разверните Кошанского, {В устах ‘старца’ естественно обращение к имени Кошанского. Достоевский в статье ‘Молодое перо’ также приводит риторическое правило Кошанского — равно справедливое и банальное: ‘Еще у Кошанского сказано, что хорошие мысли предпочитаются блестящему слогу’ (наст. изд., т. XX, стр. 78). Совет ‘постороннего критика’ заглянуть в старый учебник риторики стилистически преподнесен в типичной назидательно-иронической манере Достоевского: во ‘Введении’ к статьям о русской литературе — ‘Сделайте одолжение, разверните все книги <...> прочтите их внимательно и увидите…’ (т. XVIII, стр. 42), в статье ‘О новых литературных органах и о новых теориях’ — ‘Разверните какую вам угодно историю и справьтесь, — французскую, английскую’ (т. XX, стр. 64).} и вы увидите, что эпиграмма, куплет и даже триолет. <...> имеют в каждой литературе право гражданства. Лучшие эпиграммы писал Пушкин {Достоевский не только защищает Пушкина от ‘ругателей’, он при всяком удобном случае использует его высокоавторитетное имя — в том числе в полемических целях. Так, Щедрину и Антоновичу в статье ‘Чтобы кончить’ он советует поучиться полемическому искусству у Пушкина-публициста: ‘Вспомните тоже полемические статьи господина Пушкина’ (наст. изд., т. XX, стр. 130).} <...> Вы тоже неправы и там, где говорите, что этому роду ‘преданы душой и телом все бездарности, потому что он очень легок’. Во-первых, он вовсе не легок, надо иметь особый талант, чтоб смешить, особый склад ума, чтоб написать нечто остроумное и грациозное в этом роде, а во-вторых, должно сознаться, что большая часть стишков, написанных в честь разных лиц, были грациозны и остроумны’ (стр. 136).

‘Посторонний критик’ недоумевает по поводу того, что такой журнал как ‘Отечественные записки’, всегда ратовавший за гласность и свободу мнений, переполошился, ознакомившись с несколькими эпиграммами: ‘Иной господин целую жизнь свою кричит о гласности, приобретает себе этим ранг литературного генерала, начинает смотреть такой важной особой, а чуть крошечку кольнут его, начинает кричать караул, скандал на всю русскую литературу’ (стр. 131). Это замечание — прямое развитие мысли Достоевского во ‘Введении’ к ‘Ряду статей о русской литературе’ (ср. т. XIX, стр. 111).

Повествуя о деятельности Краевского, ‘посторонний критик’ прибегает к излюбленным образам Достоевского: ‘Как ни скрыты ваши потаенные нитки, которыми вы двигаете ваши марионетки, она (публика, — Ред.) видит эти нитки и очень хорошо знает, к чему всё это клонится’ (стр. 133, см. наст. изд., т. XIX, стр. 71, 175).

Часто прибегает ‘посторонний критик’ к каламбурам, без которых немыслим Достоевский-публицист, автор особой статьи ‘Каламбуры в жизни и литературе’ (1864). В этой статье Достоевский вину за обилие каламбуров, от которых он якобы не может отвязаться, возлагает на Краевского и объявление ‘Голоса’. Отличает ‘Письмо постороннего критика’ от других полемических писем в редакцию ‘Времени’ (Н. Страхова, А. Григорьева) также императивность, учительность: ‘я и говорю’, ‘повторяю’, ‘я стою за то’, ‘я считаю’, ‘поучитесь сами извинять’ и т. п. Такой императивный тон свойствен именно Достоевскому — публицисту ‘Времени’ и автору ‘Дневника писателя’.

Наконец, Достоевский в других статьях дважды воспользовался следующим сравнением ‘постороннего критика’: ‘Можно ли так зарисоваться перед общественным мнением и смотреть на свои домашние дела, на свою домашнюю стирку, как на дело великой важности, как на какое-то чуть не государственное дело, в котором каждый из читателей непременно обязан принять участие?’ — вопрошает критик (стр. 131, курсив наш, — Ред.) (см. наст. изд., т. XVIII, стр. 100, т. XIX, стр. 111).

Совокупность приведенных аргументов позволяет с большой долей уверенности включить ‘Письмо постороннего критика’ в раздел ‘Dubia’. Правда, нельзя исключить какой-то доли участия в создании статьи также и M. M. Достоевского, но веских аргументов в пользу его авторства не имеется. Наоборот ‘Письмо постороннего критика’ написано в памфлетной, энергичной литературной манере, мало напоминающей спокойный и несколько аморфный стиль М. Достоевского-публициста.

‘Письмо постороннего критика’ вызвало несколько журнальных откликов. Критику ‘Отечественных записок’ С. С. Дудышкину пришлось ограничиться мелкими придирками и риторическими вопросами: ‘Неужто уничтожение авторитетов ученых и литературных будет вами произведено посредством скандала? Знаете ли, что мы скажем вам, так как к этому нелитературному вопросу мы возвращаться не будем? Вы, в оправдание себя, приводите неловкий пример: вы ссылаетесь на Англию, где можно говорить, что угодно, и о Пальмерстоне, и о последнем констебле в иерархической лестнице чинов и сословий. Там именно потому и нет скандала, что равно можно говорить обо всех’ (ОЗ, 1861, No 2, стр. 79).

А. Н. Плещеев ‘Письмо постороннего критика’ выделил особо: ‘Упомянем также о статье по поводу повестей и заметок г-на Панаева. Основная мысль ее весьма справедлива. Мы не сходимся только с некоторыми частностями, {‘Частности’ — это, видимо, причисление к серьезным скандалам в литературе ‘ученых статей’ ‘Современника’: ими восторгался неоднократно Плещеев. А также, хотя и не выраженное прямо, скептическое отношение критика к роману Тургенева ‘Накануне’. Плещеев в письмах к Достоевскому негодовал на отрицательные отзывы последнего о ‘Накануне’. Судя по содержанию письма Плещеева к Достоевскому от 17 марта 1860 г., того особенно не удовлетворила фигура Инсарова. Убедить Достоевского Плещееву, однако, не удалось, и он снова в письме от 25 марта вынужден был повторить: ‘О тургеневском романе я с тобой ни в одной ноте не согласен’ (Д, Материалы и исследования, стр. 453).} но весьма рады, что наконец возвысился в нашей литературе серьезный голос против этих поборников ‘благонамеренной гласности’, которые допускают гласность только до той поры, пока она не коснулась их самих, и которые, сами делая непрестанные скандалы, готовы за две или за три направленных на них шутки назвать всю современную литературу литературой скандалов… Мы охотно повторяем, вместе с критиком времени’: ‘Если бы даже гласность раз и ошиблась… Неужели за это долой ее? Нет, если вы любите гласность, то извиняйте и уклонение ее!’ (МВед, 1861, 17 января, No 13).

Н. Г. Чернышевский специально выделил ‘Письмо’ и привел из него большую цитату, иллюстрируя ‘благородный взгляд’ повой редакции (Чернышевский, т. VII, стр. 955). ‘Свисток’ отдал должное полемическому темпераменту нового журнала и отвел обвинение в робости: ‘Вам уже конечно известно, что с 1861 года появился на Руси новый журнал ‘Время’. Вот это-то ‘Время’ между прочими упреками, делаемыми им всей литературе вообще и каждому автору в разбивку, вздумало упрекать ‘Свисток’ тем, что он публиковал объявление о самом себе ‘робко, мелким шрифтом’ <...> Если бы ‘Время’ вместо робко употребило слово кротко, тогда нечего бы и говорить. Но — робко! В чем же, по мнению ‘Времени’, выразилась робость ‘Свистка’? В том, что он не написал о себе широковещательного объявления, не расхвастался в нем своими заслугами, не натыкал в него сотни заглавий небывалых статей и десятки имен с сомнительной знаменитостью? Помилуйте! Да если вопрос только в этом, так ‘Свисток’ мог бы удивить публику своею храбростью не хуже самих ‘Отечественных записок» (‘Вместо предисловия. О шрифтах вообще и о мелком в особенности’. — С, 1861, No 1, ‘Свисток’, стр. 2—6).

Стр. 130. … переживаю теперь превращение г-жи Евгении Тур в еженедельную газету. — Иронический отклик на объявления об издании газеты ‘Русская речь’, подписанные Е. Тур (Е. В. Салиас де Турнемир, 1815—1892). С 1861 г. стал выходить в Москве журнал ‘Русская речь и Московский вестник’, редактором-издателем которого была Е. Тур. Это означало прекращение самостоятельного существования еженедельной газеты ‘Московский вестник’, одним из фактических редакторов которой был А. Н. Плещеев, горячо рекомендовавший газету Ф. М. Достоевскому, просивший пропагандировать ее в Твери (см. об этом: наст. изд., т. XVIII, стр. 292—293). Созданию новой газеты предшествовал разрыв Е. Тур с журналом M. H. Каткова. Новая газета и была задумана как противовес всесильному ‘Русскому вестнику’ Каткова. Но просуществовала она лишь до января 1862 г. M. E. Салтыков-Щедрин в эпиграммах ‘Характеры’ (так высоко оцененных Достоевским) ‘Русскому вестнику’ уделил особенное внимание, в частности в двух ‘эпиграммах’ он коснулся конфликта Е. Тур с ‘Русским вестником’ и объявления об издании ‘Русской речи’ (Салтыков-Щедрин, т. IV, стр. 198, 201).

Стр. 130. .. .переживаю теперь появление полного собрания сочинений г-на Ив. Панаева. — В 1860 г. вышли сочинения Ивана Панаева в трех томах и ‘Очерки из петербургской жизни Нового поэта’ в двух томах. ‘Рецензией’ на эти книги и явилась статья ‘Литература скандалов’ (ОЗ, 1860, No 10, стр. 29—39).

Стр. 130. … на облако толкуш… — ‘Толкунчики, толкунцы, толкачи, толкушки <...> рой или столб мошки, которая толчется в воздухе, в теплые вечера, после дождя <...> Толкуша <...> праздный человек, который суется, толчется без дела’ (Даль, т. IV, стр. 411).

Стр. 130. …к своей прекрасной повести ‘Литературная тля’…— О физиологическом очерке И. Панаева ‘Литературная тля’ (1843) иронически писал в статье ‘Литература скандалов’ ‘Непризнанный поэт’: ‘В сорок первом году явился ваш ‘Онагр’, за которым последовал растолстевший от деревенской жизни ‘Актеон’. Потом явилась ‘Тля’ и за нею вся тяжкая — им же нет числа и до сего дня. <...> Ваша ‘Тля’ произвела в свое время такой же шум в кружках Александрийского театра, как впоследствии ‘Великосветский хлыщ’…’ (ОЗ, 1860, No 10, стр. 30—31). Критик цитирует большой отрывок из ‘Литературной тли’ — описание Александрийского театра (там же, стр. 35) — с. язвительными комментариями и курсивом на тему известных слов эпиграммы Н. Ф. Щербины на Панаева: ‘… коленкоровых манишек беспощадный Ювенал’.

Стр. 131. Я не говорю уже о ‘Петербургских ведомостях’ ~ на посылках у ‘Отечественных записок’. — Газету ‘С.-Петербургские ведомости’ в 1851—1862 гг. редактировал А. А. Краевский, он же с 1839 г. был редактором ‘Отечественных записок’. В примечании к ‘Письму с Васильевского острова’ Достоевский иронизировал в том же духе: ‘Недавно, месяца два тому назад, в одном из номеров ‘СПб. ведомостей’ было объявлено тоже о каком-то великом незнакомце при сравнении его с лордом Пальмерстоном: говорили там, что лорд Пальмерстон хоть и подвергается свисткам и насмешкам, но все-таки получил свою награду, а великий петербургский незнакомец не получал своей награды’ (см. наст. изд., т. XIX, стр. 118).

Стр. 131. …нескончаемая переписка г-на Каткова с г-жою Евгениею Тур? — См. об этом наст. изд., т. XIX, стр. 84, 277.

Стр. 131. … статья г-на Дудышкина о Пушкине... — Речь идет о статье С. С. Дудышкина ‘Пушкин — народный поэт’ (ОЗ, 1860, No 4, стр. 57—74). Ее назвал Достоевский ‘чудовищной’ в статье ‘Г-н —бов и вопрос об искусстве’ (см. наст. изд., т. XVIII, стр. 71). В статье ‘Книжность и грамотность’ Достоевский подробно ответит на мнения критика ‘Отечественных записок’ о Пушкине (т. XIX, стр. 8—18).

Стр. 131. … г-на Бова… — Бов (точнее: — бов) — один из псевдонимов П. А. Добролюбова. О полемике Достоевского с Добролюбовым см.: наст. изд., т. XVIII, стр. 269-292.

Стр. 131. Разве не скандал само объявление об издании ‘Отеч<ественных> зап<исок>... — Об отношении Достоевского к этому ‘историческому’ объявлению см.: наст. изд., т. XVIII, стр. 70—71, т. XIX, стр. 81.

Стр. 131—132. Утверждать, что после Белинского началась только серьезная критика ~ скандал. — Эти же мнения в ‘скандальном’ объявлении ‘Отечественных записок’ с возмущением опровергает Достоевский в статье ‘Г-н —бов и вопрос об искусстве’ (см. наст. изд., т. XVIII, стр. 70—71).

Стр. 132. Разве не скандал говорить о своей собственной драме ~ посчастливилось совокупить три лучшие произведения русской литературы за 60-й год, и в том числе называет свою драму. — В объявлении о подписке на ‘Библиотеку для чтения’, редактором которой вместо А. В. Дружинина только что стал А. Ф. Писемский, говорилось: ‘С конца прошлого года по настоящее время ‘Библиотека для чтения’, между прочим, успела счастливо соединить в этом отделе: повесть И. С. Тургенева ‘Первая любовь’ и драмы: А. Н. Островского ‘Гроза’ и самого редактора — ‘Горькая судьбина’. Оба последних произведения были удостоены в нынешнем году Уваровских премий’ (МВед, 1860, 24 ноября, No 255).

Стр. 132. А ученые скандалы ‘Современника’…— Речь, видимо, идет о статье Н. Г. Чернышевского 1860 г. ‘Капитал и труд’ и рецензии на ‘Курс политической экономии’ Г. Молинари, которые были враждебно встречены ‘Отечественными записками’ и ‘Санкт-Петербургскими ведомостями’ (см. статьи: ‘Финансовая и промышленная летопись’ — СПбВед. 1860, 23 октября, No 206, ‘Перестаньте бить и драться, г-да литераторы’ Н. Воскобойникова — там же, 30 ноября, No 261, его же ‘Держиморда в прогрессах’ — там же, 18 ноября, No 252). У Достоевского также было большое желание выступить против статей. Чернышевского (об этом свидетельствуют записные книжки — см. наст. изд., т. XX, стр. 153—158, 168, 196), но в печати он ограничился почти всецело литературной полемикой со статьей Чернышевского ‘Не начало ли перемены?’ в последнем номере ‘Времени’ за 1861 г. (‘Рассказы Н. В. Успенского’, см. наст. изд., т. XIX, стр. 336—337).

Стр. 132. Одну, написанную, кажется, г-ном Басистовым... — Имеется в виду статья П. Е. Басистова (1823—1882), педагога, автора неоднократно переиздававшейся ‘Хрестоматии для употребления при первоначальном преподавании русского языка’ (М., 1861), литературного критика ‘Отечественных записок’ и ‘Санкт-Петербургских ведомостей’ — ‘Толки о том, что нового в новом романе г-на Тургенева ‘Накануне» (ОЗ, 1860, No 5, стр. 1—18). Басистов действительно восторгается Тургеневым-художником, но в его статье были не одни лишь ‘фимиамы’: Басистова не удовлетворили герои ‘Накануне’ Инсаров и Елена, он большую часть статьи посвящает полемике с Н. А. Добролюбовым, и, в сущности, его точка зрения не противостоит критическим суждениям К. Леонтьева, гораздо более откровенным и резким по тону. (О статье Басистова см.: Тургенев, Сочинения, т. VIII, стр. 536).

Стр. 132. … другую, доставленную самим г-ном Тургеневым… — Сразу же после статьи Басистова в ‘Отечественных записках’ шла статья К. Н. Леонтьева (за подписью ‘Знакомый вам провинциал’) ‘Письмо провинциала к г-ну Тургеневу’ (ОЗ, 1860, No 5, стр. 18—28). Редакция сопроводила одновременную публикацию двух статей о романе ‘Накануне’ следующим общим примечанием: ‘Роман г-на Тургенева ‘Накануне’ возбудил множество противоречивых мнений. Небезупречный во многих местах в художественном отношении, но в то же время полный поэтических красот, с глубоко задуманною идеею, он заслуживает подробного разбора. Мы помещаем две статьи, полученные нами: одну от сотрудника нашего журнала г-на Басистова, другую — переданную нам самим г-ном Тургеневым, с просьбою напечатать ее. Мы не исполнили бы этой просьбы автора ‘Накануне’, потому что ‘Письмо провинциала к г-ну Тургеневу’ слишком взыскательно и односторонне в своих эстетических требованиях, но так как статья г-на Басистова дополняет то, что опущено ‘провинциалом’, то мы и решились напечатать их вместе, сделав в некоторых местах свои замечания’ (ОЗ, 1860, No 5, стр. 1). Тургенев, действительно, предпринял усилия, ‘устраивая’ статью Леонтьева сначала в ‘Современник’, который отказался ее поместить, а затем в ‘Отечественные записки’, где заручился согласием Дудышкина (см.: Тургенев, Письма, т. IV, стр. 68). О статье Леонтьева см.: Тургенев, Сочинения, т. VIII, стр. 536—538.

Стр. 132. …везде редакция поспешила заявить свое несогласие.— Не ограничившись общим предисловием к статьям Басистова и Леонтьева, Дудышкин сопроводил публикацию ‘Письма провинциала к г-ну Тургеневу’ еще одним примечанием: ‘Письмо это, как сказано выше, передано нам самим г-ном Тургеневым, с просьбою напечатать его’ (ОЗ, 1860, No 5. стр. 18). Кроме того, к отдельным местам статьи Леонтьева Дудышкин добавил свои возражения. Несогласие руководителя критического отдела журнала вызвал вывод Леонтьева о ‘самых страстных’ и ‘самых драматических сценах’ романа: ‘…все они как будто сделаны с усиленным стремлением к простоте и вечным, коренным красотам страсти, но вместо этого вышло что-то избитое и механическое’. Дудышкин возражает: ‘Мы с этим совершенно не согласны. ‘Накануне’ полно сценами высокопоэтическими, в которых решительно не видно ничего ‘сделанного’, по выражению автора’ (там же, стр. 23). Возражение Дудышкина вызвало и следующее рассуждение Леонтьева: ‘Нравственное предпочтение Инсаровых Курнатовским понятно и сродно каждому, но нравственное торжество Инсаровых над Берсеневыми и Шубиными непривлекательно для русской души (она не виновата!), а потому вы оставались холодны к уважаемым вами лицам, не возвели их в ‘перл создания’, одаряя их самыми прочными, полезными и высокими качествами, вы обращались с ними как с хрупкими предметами, как бы боялись чем-нибудь уронить их’. Примечание Дудышкина к этим словам: ‘Нам кажется, что рецензент опустил из виду идею романа, по крайней мере он не хотел принять ее в соображение в этом месте’. Недоуменным вопросом (‘Из чего это заключил рецензент?’) сопроводил Дудышкин и другое мнение Леонтьева: ‘Вы имеете право сказать, что самое заглавие вашей повести относится к прошедшему: что ‘Накануне’ (если я не ошибся) значит: ‘накануне рассвета после войны’, что теперь уже явились там и сям русские Штольцы и русские Инсаровы’ (там же, стр. 27). ‘Постороннему критику’ явно симпатичны суждения Леонтьева (‘остроумного критика’) о романе ‘Накануне’.

Стр. 133. … ‘в котором играет главную роль лицо ~ творческое создание’... — ОЗ, 1860, No 10, стр. 37, курсив редакции журнала.

Стр. 133—134. … ‘... такие упреки ~ петербургских литературных отношений’.— Отчет о двадцать шестом заседании Общества пособия нуждающимся литераторам и ученым (4 октября 1860 г.) был опубликован в газете Краевского (СПбВед, 1860, 27 октября, No 233, курсив ‘постороннего критика’). Фельетонист ‘Времени’ недоумевал, ‘почему ‘С.-Петербургские ведомости’ пользуются монополией — первыми печатать все отчеты общества. Мы думаем, что и другие паши ежедневные газеты с большою готовностию предложили бы обществу у себя место для его отчетов’ (Вр, 1861, No 2, стр. 30).

Стр. 134. Она написана в таком тоне: Ах, Иван Иваныч, как вам не стыдно ~ я вас знал еще маленьким, Иван Иваныч!.. — Пародируются фамильярные обращения к Панаеву в статье ‘Литература скандалов’: ‘Ах, г-н Панаев, если б вы знали, что вы сделали! вы напечатали свои повести и вместе с вами Новый поэт напечатал свои ‘Очерки из петербургской жизни’. <...> Если помните, Иван Иванович, ваша деятельность началась в блестящее время…’ (ОЗ, 1860, No 10. стр. 29—30).

Аналогичным образом Достоевский пародирует стиль М. Антоновича в послесловии к статье Н. Страхова ‘Нечто об опальном журнале’ (см. наст. изд., т. XX, стр. 225).

Стр. 134. ‘Этот-то род литературы ~ еженедельных изданий’. — ОЗ, 1860, No 10, стр. 37, курсив ‘постороннего критика’.

Стр. 134—135. ‘Ему ~ преданы ~ настоящего времени’. — ОЗ, 1860, No 10, стр. 37, курсив ‘постороннего критика’.

Стр. 135. … господин Козляинов... — О вышневолоцком помещике Козляинове, ударившем девушку-немку в вагоне Николаевской железной дороги, очень много писали в газетах и журналах 1860 г. Попал Козляинов и в сатирическую литературу (например, см.: Обличительный поэт (Д. Д. Минаев) ‘Како — вышневолоцкий рыцарь. Современное предание’. — И, 1860, 30 сентября, No 38). Козляинова вспомнил в январском номере ‘Времени’ во ‘Внутренних новостях’ А. У. Порецкий, негодуя по поводу весьма странного суждения московского корреспондента ‘Северной пчелы’: ‘Вот вы знаете историю г-на Козляинова с немкой, но проследили ли вы эту историю до конца? Читали ли, например, московского корреспондента в No 271 ‘Северной пчелы’, где излагается дело в защиту и пользу г-на Козляинова, и потом опровержение этой защиты, помещенное Львом Камбеком в No 280 той же ‘Северной пчелы’? Читали или не читали, это всё равно, но вот что главное: защитник, предполагая, что может возникнуть вопрос: отчего г-н Козляинов, если он прав, не отвечал напавшим на него журналам, — разрешает этот вопрос так: а может быть, Козляинов и не читает журналов, или если и читает, то не имеет достаточного уважения к ним и вообще к печати, уважение же, дескать, навязать нельзя… Согласитесь же, что это — безобразие, даже такая степень безобразия, что и сама гласность, я думаю, отвернется от него с презрительной улыбкой’ (Вр, 1861, No 1, стр. 10).

Стр. 135. Вы конечно не оскорбитесь, если я поставлю лорда Пальмерстона на одну доску с вами... — Генри Джон Демпл Пальмерстон (1784—1865) — английский государственный деятель, лидер партии тори. Это место статьи ‘постороннего критика’ вызвало полемическое возражение Ю. А. Волкова (СПбВед, 1861, 9 февраля, No 32). Наивные аргументы Волкова Достоевский высмеял в примечании к ‘Письму с Васильевского острова’ (см. наст. изд., т. XIX, стр. 118, 289—300). См. также выше, стр. 402.

Стр. 135. За господ Гусиных, Сорокиных… — Гусин — пародийная переделка фамилии петербургского миллионера-откупщика Исаака Осиповича Утина: в сатирических журналах Утина чаще называли просто Ицко. Сорокин — такого же рода переделка фамилии петербургского крупного домовладельца С. Д. Воронина. Утин и Воронин фигурировали почти в каждом номере ‘Искры’ за 1859—1860 гг. (под прозрачными пародийными прозвищами). А рядом с этими одиозными фигурами склонялось имя редактора ‘Отечественных записок’. Так, Салтыков-Щедрин в хронике ‘Наша общественная жизнь’ (декабрь 1863 г.), развивая обычные сюжеты сатирических газет и приложений, писал: ‘… я пророчу А. А. блистательную будущность. Я знаю, например, что он со временем будет директором во всех акционерных компаниях и редактором всех политических и литературных газет и журналов. Я знаю, что если В. А. Кокорев изобретет новое средство отыскать миллиард в тумане, то предварительно покажет свой прожект А. А., что ежели И. О. Утин задумает строить новый палаццо в Галерной улице, то попросит А. А. начертить ему план’ (Салтыков-Щедрин, т. VI, стр. 197).

Стр. 136. Разверните Кошанского ее право гражданства. — Ироническая отсылка к старому учебнику Н. Ф. Кошанского (1781—1831) ‘Общая реторика’. Видимо, подразумеваются следующие определения Кошанского: ‘Уступление (Concesso), когда мы соглашаемся на противное, но для того, чтобы тем более низвергнуть противника и подтвердить нашу истину. Требует тонкости ума, чтобы поразить противника его же оружием. На ней часто основываются эпиграммы’, ‘Остроумие (Oxymoron) — острая мысль с видимым противоречием. Заставляет соображать умом и догадываться. На ней часто основываются эпиграммы’ (Н. К о-шанский. Общая реторика. Изд. десятое. СПб., 1849, стр. 110—111).

Стр. 136. …ваше будто бы свидание с господином Перейрой в ‘Искре’... — Имеется в виду эпиграмма Салтыкова-Щедрина на А. А. Краевского в ‘Характерах’ (1860, о ней см. наст. изд., т. XIX, стр. 274—275). Исаак Перейра (1806—1880) — французский банкир и публицист. Эпиграмме Салтыкова-Щедрина в ‘Искре’ предшествовало ‘Письмо в редакцию’ А. В. Дружинина (за подписью Иван Ч-р-к-н-ж-к-в). В фельетоне Дружинина цитируется якобы ‘отвергнутое’ ‘Искрой’ стихотворение ‘друга’ автора (Лызгачева) ‘Чувства русского журналиста с капиталом при взгляде на банкира Исаака Перейру в собрании общества железных дорог’. В стихотворении журналист (Краевский), безудержно восхвалявший Зевса-Перейру, закончил его ‘с достодолжным каламбуром’

Да, как громадный наш Исакий

Велик Перейра Исаак!!

(И, 1860, 10 июня, No 22)

Стр. 136—137. …так грубо и неприлично обошелся с редакциею ‘Санкт-Петербургских ведомостей’ со послание. — ‘Письмо г-на Исаака Перейры’ было опубликовано 13 декабря (СПбВед, 1860, No 271) и отличалось вызывающим и резким тоном: ‘Мм. гг. Ныне только я получил перевод напечатанных в ‘Санкт-Петербургских ведомостях’, 30-го августа и 23-го сентября 1860 г., двух статей обо мне, столько же грубых, сколько наполненных клеветой.

Подобная нелепая клевета не могла бы появиться во Франции, она находится в столь явном противоречии с публичными актами, занесенными в дневнике законов, и с фактами, ежедневно и положительно заявляемыми чрез совершающиеся на парижской бирже сделки, что всякий расчет с клеветником был бы тотчас же покончен глубочайшим презрением’. Письмо Перейры редакция газеты сопроводила примечанием: ‘Долг беспристрастия заставляет нас напечатать это письмо г-на Исаака Перейры, доставленное нам и в переводе и во французском подлиннике. Оставляя в стороне жесткие фразы, которые мы не хотели и не считали себя вправе изменять, мы тем не менее считаем нужным заметить, что факты, сообщенные в обеих статьях нашей газеты (30-го августа и 23-го сентября), не выдуманы нами с намерением очернить г-на Перейру, а взяты просто из французской брошюры г-на Феменя и из русской ‘Коммерческой газеты’. Пусть же к ним, а не к нам обращается г-н Перейра с своими упреками!’.

Стр. 137. …я нарочно посмотрел на ваш портрет в издании Мюнстера… — Литограф А. Э. Мюнстер издавал ‘Портретную галерею русских деятелей’, о выходе очередных выпусков ‘галереи’ регулярно сообщалось в печати. О ‘галерее’, и в частности портрете А. А. Краевского, Достоевский писал в фельетоне ‘Петербургские сновидения в стихах и прозе’ (см. наст. изд., т. XIX, стр. 80).

Стр. 137. Я говорю здесь о стихотворении… — Далее цитируются (с неточностями) три ‘куплета’ (из четырех) стихотворения Н. С. Курочкина (Пр. Преображенский) ‘Не-Парус’ (И, 1860, 19 августа, No 32). ‘Старец среброкудрый’ (он же — ‘редактор мудрый’), ищущий ‘Ицку’, — А. А. Краевский. Ицко — И. О. Утин. Кафешантан — увеселительное заведение И. Излера Monde brillant (см.: П. И. Вейнберг <Гейне из Тамбова). Элегия в Monde brillant. --Я, 1859, 10 июля, No 26, в карикатурах Н. Степанова фигурирует тот же кафешантан с неграми, тирольцами, цыганами и m-r Ицко -- И, 1860, 8 февраля, No 26). Свидание А. А. Краевскога с Исааком Утиным в ‘Письме постороннего критика’ — очевидная параллель невероятной встрече Краевского и Исаака Перейры.

Стр. 137. Следующего куплета не помню… — Третий ‘куплет’ пародии ‘Не-Парус’ такой:

Пред ним буфет: отрада пьющим,

Но для него отрады нет!

Для старца в кофие поющем

Несоблазнителен буфет!

(И, 1860, 19 августа, No 32)

Перевод Курочкина (‘кофий поющий’) был снабжен ироническим примечанием: ‘… для некоторых акционеров Главного Общества железных дорог, не понимающих по-французски’ (там же). Ирония задевала Краевского: грубые ошибки при переводе с французского в статьях ‘Отечественных записок’ породили много язвительных реплик в печати (см., в частности, ‘Характеры’ Салтыкова-Щедрина: Салтыков-Щедрин, т. IV. стр. 200).

Стр. 137. ‘Городская сплетня ~ сатирой’. — ОЗ, 1860, No 10, стр. 37, курсив ‘постороннего критика’.

Стр. 138. ‘Нет надобности указывать ~ литератору’. — ОЗ, 1860, No 10, стр. 37.

Стр. 138. ‘В чем искать ~ что устарело’. — ОЗ, 1860, No 10, стр. 37—38, курсив и замечание в скобках ‘постороннего критика’.

Стр. 139. ‘Но эти насмешки ~ не было’. — ОЗ, 1860, No 10, стр. 38, курсив и замечание в скобках ‘постороннего критика’.

Стр. 139. …всё царствование Луи Филиппа… — Луи Филипп (1773— 1850) — французский король (1830—1848), был свергнут революцией 1848 г.

Стр. 139. …всё последующее время до восстановления Империи.— До 2 декабря 1852 г.

Стр. 139. .. .’Фигаро’, ‘Шариеари’ или ‘Journal pour rire’...— ‘Фигаро’ — сатирический журнал, редактируемый А. Латушем и Н. Роксиланом, один из самых смелых, фрондерских журналов в (царствование Луи Филиппа’. Против него неоднократно возбуждались процессы. Был запрещен. Новый ‘Фигаро’ (со 2 апреля 1854 г.) в условиях империи Наполеона III не имеет ничего общего с журналом Латуша и Роксилаиа. ‘Шаривари’ — сатирическая газета, основанная в 1832 г. Шарлем Филипоном, газета находилась в оппозиции к правительству Луп Филиппа и выдержала 20 процессов. В газете сотрудничали выдающиеся французские художники-карикатуристы: Гранвиль, Домье, Гаварни, большой успех имела карикатура Ш. Филппона на короля Луи Филиппа (‘Шаривари’, 1834, 17 января). ‘Journal pour rire’ (1848—1856) — сатирический журнал, основанный Ш. Филипоном. В журнале сотрудничали такие карикатуристы, как Домье, Шам, Доре.

Достоевский упоминает двух художников, сотрудничавших в парижских иллюстрированных сатирических журналах и газетах 1830—1840 гг.: П. Гаварни (1804—1866) — в ‘Униженных и оскорбленных’ (см. наст. изд., т. III, стр. 171) и А. Шама (1819—1897) — в письме к А. Г. Достоевской от 9 июля 1876 г. (‘…одна картинка Шама (Scham) в натуре’).

Стр. 139. … над Тьером, Гизо ~ Друдоном, Кабе, Пьером Леру. — Перечислены видные французские политики и ‘главы социалистов’ 1830—1840 гг. Л.-А. Тьер (1797—1877) — политик и историк. Ф.-П. Гизо (1787—1874) — политический деятель и историк, глава правительства при Луи Филиппе. П.-Ж. Прудон (1809—1865) — социолог и экономист, один из основоположников анархизма. Э. Кабе (1788—1856) — социалист-утопист. П. Леру (1797—1871) — писатель и политический деятель, социалист-утопист.

Стр. 139. Недавно г-н Чернышевский ~ относительно г-на Погодина... — В ‘Замечании’ на ‘Последнее слово г-ну Погодину г-на Костомарова’ (С, 1860, No 5, стр. 84—88). Чернышевский дал уничижительную оценку Погодину — историку и человеку: ‘Ученые труды г-на Погодина не имеют ровно никакого ученого значения, а между тем г-н Погодин очень долго пользовался репутациею человека, оказавшего важные услуги русской истории, — так долго пользовался этою репутациею, что сам стал наконец верить, будто она по справедливости заслужена им. Когда человек, не имеющий заслуг, считает себя имеющим заслуги, он становится несносен тщеславием и наглостью. Человек тщеславный и наглый бывает неразборчив на средства’ (Чернышевский, т. VII, стр. 296). Чернышевский приводит в заметке слова, сказанные им Костомарову перед диспутом последнего с Погодиным, и прибавляет к ним: ‘Я смягчаю для печати выражения, которые употреблял тогда. Читатель может дополнить их воображением’ (там же, стр. 297). Чернышевский, заканчивая свое полемическое выступление, писал: ‘… пора нам деятельнее прежнего приняться за перетряску хлама многих ученых и других наших знаменитостей, чтобы всем стало видно, что это именно хлам, ничего не стоящий, ни к чему не годный, и чтобы не мешал этот хлам деятельности тех немногих хороших ученых, которых, к счастию, мы уже имеем. Пора нам наконец разделаться с пустыми репутациями, мешающими нам сосредоточивать наше внимание исключительно на мнениях дельных людей’ (там же, стр. 299).

Стр. 140. ‘Прошедшее представляло нам со литературой и политическими науками’. — ОЗ, 1860, No 10, стр. 38, курсив ‘Постороннего критика’.

Стр. 140. …варяги были литвины, а не норманы… — ‘Посторонний критик’ имеет в виду диспут между М. П. Погодиным, сторонником норманской теории происхождения государства, и его противником — И. II. Костомаровым (состоялся 19 марта 1860 г.). Подробнее о диспуте см. наст. изд., т. XVIII, стр. 263.

Стр. 140. Г-н де-Молинари, г-н Костомаров... — Густав де Молинари (1819—1912) — бельгийский экономист, сотрудничал в ‘Московских ведомостях’ и ‘Русском вестнике’. Н. И. Костомаров (1817—1885) — русский и украинский историк. Достоевский к его трудам относился критически, в частности он полемизировал с мнением Костомарова о Пушкине (см. наст. изд., т. XIX, стр. 237).

Стр. 140. …г-н Бабст…— И. К. Бабст (1824—1881), ученик Т. Н. Грановского, либеральный экономист, вместе с Ф. В. Чижовым издававший журнал ‘Вестник промышленности’.

Стр. 140. … г-на Случевского… — Стихи К. Случевского (1872—1903) стали тоже специфическим ‘литературным скандалом’ 1860 г. ‘Посторонний критик’, признавая законность и необходимость пародий, хотя и с оговорками, находит у поэта ‘дарование, но еще не установившееся’. Из письма А. Н. Плещеева к Достоевскому от 25 марта 1860 г. видно, что Достоевский не разделял мнения большинства критиков и сатириков. Плещеев писал: ‘Может из Случевского и выйдет что-нибудь — не говорю против этого. А что он обходится без заимствованных чувствований — это действительно хорошо. <...> Блестящий стих и красивость не дают еще права на звание поэта’ (Д, Материалы и исследования, стр. 453—454). Ранее — до получения неизвестного нам письма Достоевского Плещеев в ‘Заметках кое о чем’ высказал свое мнение о стихах Случевского резче и категоричнее: они ‘отличаются прекрасной отделкой’, ‘есть своеобразные, счастливые эпитеты’, но ‘нет ни искорки теплоты, интимности’ (MB, 1860, 11 марта, No 10). Достоевский мельком упомянул Случевского во ‘Введении’ к ‘Ряду статей о русской литературе’ (см. наст. изд., т. XVIII, стр. 47).

Стр. 140. …я вспомнил одно стихотворение в ‘Современнике’ или в его ‘Свистке’. — Фельетон Добролюбова и Некрасова ‘Дружеская переписка Москвы с Петербургом’ (С, 1860, No 3).

Стр. 140. … Ученый Бабст стихами Розенгейма ~ мнения свои… — Цитата из фельетона Добролюбова и Некрасова ‘Дружеская переписка Москвы с Петербургом’. К этим строчкам в фельетоне было сделано ироническое библиографическое примечание: ‘Это случилось в ‘Атенее’, 1858, No 4, стр. 297. Стихами г-на Розенгейма подкрепляет ученый г-н Бабст свои возражения какому-то господину, защищавшему откупа’ (Добролюбов, т. VII, стр. 430). И. К. Бабст процитировал Розенгейма в заключение небольшой заметки ‘Объявленпе’ (‘Атеней’, 1858, No 46, стр. 207). М. Розенгейм (1820—1887) — видный представитель той ‘обличительной’ литературы, которую так язвительно высмеял Добролюбов во многих статьях и стихотворениях, подписанных ‘Конрад Лплиеншвагер’ в ‘Свистке’, в том числе и в знаменитой статье ‘Стихотворения Михаила Розенгейма’ (1858). Отношение Достоевского к ‘лире’ Розенгейма ироническое (см. наст. изд., т. XVIII, стр. 60).

Стр. 141. Как водопад бушует ~ Где ‘Атеней’ как ручеек журчал…— Цитата из ‘Дружеской переписки Москвы с Петербургом’ (1860). ‘Атеней’ — журнал критики, современной истории и литературы, издававшийся под редакцией Е. Ф. Корша в 1858—1859 гг.

Стр. 141. Это ‘почему’ ~ вопрос, о котором Гейне, например, написал бы чудных две-три страницы. — Возможно, намек на предисловие Г. Гейне к драме ‘Вильям Ратклиф. Драматическая баллада’ (перевод А. Н. Плещеева: С, 1859, No 11, стр. 261—295), объясняющее, почему он включает ее в собрание своих стихотворений: ‘Я писал ‘Ратклифа’ в Берлине, под липами, в последние три дня января 1821 г., когда от солнца, освещавшего покрытые снегом крыши домов и грустно обнаженные ветви деревьев, — разливалась уже в воздухе отрадная теплота. Я писал его прямо набело, без брульона, и над головой моей в это время как будто летала и шумела крыльями какая-то большая птица… Когда я рассказывал об этом друзьям моим, юным берлинским поэтам, они как-то странно переглянулись между собою и единогласно стали уверять меня, что с ними, — во время писанья стихов, — никогда не случалось ничего подобного…’ (С, 1859, No 11, стр. 261).

Стр. 141. ‘Как только раздался ~ общество’. — ОЗ, 1860, No 10, стр. 38.

Стр. 142. … она еще сфинкс для вас... — Сфинксом называл Достоевский Россию и русский народ во ‘Введении’ к ‘Ряду статей о русской литературе’.

Стр. 142. ‘Какое оке наше общество? со ни во что не вмешивается’. — ОЗ, 1860, No 10, стр. 38, курсив ‘постороннего критика’.

Стр. 143—144. ‘Таково ли наше общество? ~ себя защитить и т. д. и т. д.’. — ОЗ, 1860, No 10, стр. 38—39, курсив ‘постороннего критика’. Цитата из статьи ‘Литература скандалов’ прерывается ‘посторонним критиком’ раздраженными ‘и т. д. и т. д.’. Далее в статье следует: ‘… в числе лучших литературных представителей и журналов, долг которых прежде всего помнить литературные обязанности, а потом уже собственные свои корыстные, материальные.

Вопрос этот мы считаем очень важным, а потому предлагаем его на обсуждение всех, кто сколько-нибудь дорожит литературой и наукой’ (там же, стр. 39). На этот призыв редакции ‘Отечественных записок’ и откликнулся ‘посторонний критик’.

Стр. 144. Вы так молили о ней ~ ненавистной цаплей? — Пересказывается традиционный басенный сюжет, в России разработанный И. А. Крыловым в басне ‘Лягушки, просящие царя’ (1809). У Крылова выведен Журавль, замененный ‘посторонним критиком’ (возможно специально, в соответствии с пародийно-фельетонным тоном ‘Письма’) на цаплю.

Стр. 144. Неужели знаменитая фраза: мы не созрели... — Суперарбитр Е. И. Ламанский на диспуте Н. А. Перозио-Смирнова, имевшем место 13 декабря 1859 г. в зале Пассажа, закрыл его следующими словами: ‘Мы еще не созрели для публичных прений’. Подробнее о диспуте см. наст. изд., т. XVIII, стр. 263.

Стр. 144. …вы не то чтоб не дозрели, а, кажется, перезрели.— С аналогичным упреком Достоевский обращается к Каткову в статье ‘Ответ ‘Русскому вестнику»: ‘Вы только любите одних безгрешных, а безгрешным считаете, кажется, только себя. Боязнь же ошибиться и обидчивость ваша показывает даже какое-то старчество’ (см. наст. изд., т. XIX, стр. 123).

Стр. 145. Писано про каких-то нехороших редакторов… — Имеется в виду очерк ‘Петербургский литературный промышленник’ (о Краевском), впервые напечатанный в составе фельетона ‘Петербургская жизнь. Заметки Нового поэта’ (С, 1857, No 12, стр. 257—268).

Стр. 145. … про каких-то смешных приятелей. — ‘Непризнанный поэт’, ‘передавая’ сюжеты рассказов Панаева, в частности писал: ‘В третьем представлении три-четыре приятеля, которые в молодости были хорошими людьми, а впоследствии, когда им перешло за сорок, они всо сделались смешными: один гастрономом, другой начал хвастаться своим домом в подмосковной и корчить из себя барина…’ (ОЗ, 1860, No 10, стр. 36).

ПИСЬМО ПОСТОРОННЕГО КРИТИКА В РЕДАКЦИЮ НАШЕГО ЖУРНАЛА ПО ПОВОДУ КНИГ Г-НА ПАНАЕВА И ‘НОВОГО ПОЭТА’

ПРИМЕЧАНИЯ

ПРИПИСЫВАЕМОЕ ДОСТОЕВСКОМУ (DUBIA)

Читайте также: