П. А. Вяземскій
Письмо къ С. Н. Карамзинной изъ Буюкдере.
Письмо къ С. Н. Карамзинной изъ Буюкдере.
1849.
Письмо к С. Н. Карамзинной из Буюкдере, Вяземский Петр Андреевич, Год: 1849
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 2.
Спб., 1879.
OCR Бычков М. Н.
Теперь могу съ нкоторымъ благоприличіемъ показаться на глаза Софь Николаевн и напомнить ей о себ. Въ объем 50 часовъ, я былъ 18 часовъ на кон, боле 6 часовъ на ногахъ, карабкаясь на горы и спускаясь съ горъ, и часовъ пять отдыхалъ, если можно назвать отдыхомъ живую пытку жертвы, преданной на терзаніе комарамъ, мушкамъ и разнымъ другимъ человколюбивымъ наскомымъ, которые оказали мн по-своему гостепріимство въ Турецкой изб селенія Буваръ-баши (глава ключей) и не давали мн прозаически заснуть въ поэтической святын, гд нкогда стояла знаменитая Троя. Дворецъ Пріама — и за нимъ Турецкая изба! Звучный гомерическій Иліонъ — и Бунаръ-баши! Герои Иліады — и комары и блохи! Какая перемна! Какое паденіе! Sic transit gloria mundi! скажете вы съ свойственною вамъ находчивостью и остроумною ученостью.
Какъ бы то вы было, такими вышеупомянутыми подвигами ознаменованы были для меня 7 и 8 августа. Изъ Дарданеллъ здилъ я верхомъ въ Троаду и обратно, подъ палящимъ зноемъ солнца взбирался на гору, именуемую по-турецки Итъ-Гельмезъ, что значитъ: и собака сюда не влзетъ! а я, извольте видть, влзъ! ‘Да вы собаку съли’, скажете вы съ тою находчивостью, которая ни на минуту васъ не покидаетъ.
Пойдемте дале: ночью на кон переправился я вплавь черезъ Скамандръ, сказалъ по Троянской равнин, усянной мраморными обломками храмовъ, колоннъ и статуй, на развалинахъ Троянской твердыни, или древняго Иліуна, привтствовалъ восхожденіе солнца, того же самаго, которое озарило и славу и паденіе многихъ, коротко вамъ знакомыхъ и приснопамятныхъ героевъ Иліады, былъ при гробниц Гектора, на скорую руку сооруженной Троянами во время перемирія, дарованнаго имъ Ахиллесомъ, и которая еще и теперь,— такъ ли, или не такъ-ли,— но загромождена наваленными каменьями, какъ значится у Гомера. Всходилъ я и на могилу Ахиллеса, которая величественно и одиноко стоитъ въ виду моря. Я обошелъ ее почтительно кругомъ, но не раздлся наголо, подобно Александру Великому, и даже не обнажилъ головы, чтобы не опалиться знойнынъ солнцемъ. Я пилъ ключевую воду, ту же самую, въ которой нкогда жены Троянъ и прелестныя дочери ихъ мыли свое черное блье, и, не смотря на древность этой воды, находилъ въ ней необыкновенную свжесть и замтилъ, что она нисколько не отзывается мыломъ, которымъ могла бы провонять эта извстная портомойня. Это навело меня на догадку, что вроятно мыло есть уже новйшее изобртеніе и не было еще въ употребленіи во времена Троянской войны. Впрочемъ, смиренно предлагаю вамъ мою догадку и предоставляю ршить ее. Слишкомъ было бы дерзко мн кидать вамъ пыль въ глаза, или мылить ихъ мнимою моею ученостью. Я далекъ отъ этого. Напротивъ, надюсь при свиданіи съ вами передать на любознательное и опытное вниманіе ваше нкоторыя изъ моихъ недоумній и сомнній, чтобы съ вашею помощью мн самому безошибочне и основательне изслдовать и проврить мои личныя, но бглыя впечатлнія. Не смю даже самъ собою ршить и главный вопросъ, который для многихъ остается еще сомнительнымъ, а именно: былъ ли у меня подъ глазами Иліонъ, или не онъ? но во всякомъ случа смю удостоврить, что тутъ что-то было. А доказательства тому представлю посл.
Но какъ попалъ я въ Дарданеллы, или по-турецки въ Богазъ-калеси (Кале — по-турецки значитъ крпость, а что значитъ богазъ, виноватъ — не знаю, вроятно взято съ Славянскаго языка, и просто все вмст означаетъ: Бога крпостца, т.-е. Божья крпостца: спросить у Тютчева), а оттуда въ Троаду? спросите вы меня. Вотъ это требуетъ искренней исповди, въ которой изобразится не самая похвальная и блестящая часть моей Одиссеи. Знайте же, что мы 4 августа ночью сли на пароходъ съ Титовымъ, Андреемъ Муравьевымъ, Войцеховичемъ, Трубецкимъ, Сталемъ, тремя Русскими художниками и держали путь на Аонскую гору. Первые сутки плаванія нашего, какъ вообще всякаго плаванія, прошли очень благополучно. Море ласкалось къ намъ и небо улыбалось. Я давно замтилъ, что первый день плаванія въ мор обыкновенно похожъ на первый медовой мсяцъ новобрачныхъ. Союзъ самый миролюбивый: упиваешься нгою и счастьемъ. Убаюканное воображеніе не предвидитъ въ будущемъ ни разстройства, ни размолвки, никакой точки преткновенія. Такъ было и съ нами. Мы уже переплыли Мраморное море, Гелеспонтъ, привтствовали поэтическимъ воспоминаніемъ берега, прославленные любовью Геро и Леандра и самохвальствомъ Байрона. Передъ нами рисовались украшенные блескомъ баснословныхъ преданій и дйствительно прелестью своихъ очерковъ и Имбросъ, и Тенедосъ, и гора Ида, и снжныя вершины Саморакіи. Замтьте еще притомъ, что вся эта живая картина была облита и согрта чудесными лучами заходящаго солнца, какого ни въ Рим, ни въ Неапол я никогда не видалъ. Зарево чисто золотаго сіянія, или, если хотите, и что по-моему еще ближе въ истин, нжно-лимоннаго цвта, обняло края видимыхъ нами небесъ. Вообще небо, когда войдешь въ Дарданеллы, уже отражается особенною синевою, которая на Босфор еще довольно тускла и мало чмъ отличается отъ нашего свернаго неба, впрочемъ, замтить должно, за исключеніемъ звздъ, которыя здсь горятъ и блещутъ несравненно свтле нашихъ вообще лунныхъ ночей, составляющихъ едва ли не исключительную принадлежность и прелесть береговъ Босфора.
Въ подобныхъ созерцаніяхъ и наслажденіяхъ пробили мы на палуб до полуночи и отошли въ свои каюты съ увреніемъ, что проснемся въ семи часамъ утра у подошвы Аонской горы. Скоро сказка сказывается, но не скоро и не такъ дло длается. Мы только-что улеглись, а втеръ тутъ и поднялся. Сперва началъ онъ свжть и посвистывать, а тамъ уже пустился дуть во всю мочь и ревть. Море уже не улыбалось намъ по прежнему, а бшено и диво хохотало, волнами заливало палубу, швыряло пароходъ нашъ то въ ту, то въ другую сторону. Пароходъ нашъ, нечего грха таить, былъ сложенія не крпкаго и не въ силу было ему бороться съ непріятелемъ, который съ каждымъ часомъ все становился сердите и наступательне. Утомленный, онъ уже почти не подвигался впередъ, а только что держался на мор и страшно плясалъ въ присядку на одномъ мст. Такъ провели мы нсколько мучительныхъ и продолжительныхъ часовъ. Вы на мор бывали, слдовательно знаете, что такое морская качка и вс ея послдствія внутреннія и вншнія, тайныя и невольно отъ избытка сердца изливающіяся. Между тмъ втеръ все продолжалъ свжть, такъ что, признаюсь, меня по кож и подъ кожею подиралъ морозъ. Наконецъ капитанъ парохода пришелъ объявить Титову, что благоразумне будетъ поворотить назадъ и что по слабости парохода онъ доле за него не отвчаетъ. Такъ и было сдлано. Мы бросили якорь у Имброса и выждали конца бури подъ его благодтельною защитою. При обратномъ вход въ Дарданеллы нашли мы Русскій военный корветъ, который тоже, какъ мы, не зналъ куда дваться отъ втра, стоялъ прикованный въ мсту и тосковалъ по южномъ втр для свободнаго входа въ проливъ. Командиръ корвета, явившійся въ Титову, брался благополучно и скоро доставить насъ на Аонскую гору. Это предложеніе соблазнило Титова. Въ теченіе 20-лтняго пребыванія своего въ здшнихъ краяхъ онъ нсколько разъ собирался постить древніе и знаменитые, монастыри и сборы его все оставались неудачными. Обидно и больно было ему на полупути отказаться отъ цли долго ему не дававшейся. Для Муравьева Аонская гора была еще привлекательне. Она стояла на первомъ план предначертаннаго имъ путешествія и онъ полагалъ пробыть на ней мсяцъ или боле. Разумется, онъ послдовалъ примру Титова. Отважная молодежь наша и не задумалась, особенно Трубецкой, который въ блаженномъ невдніи проспалъ всю бурю и не видалъ ея даже и во сн. Дошла очередь до меня. Каюсь въ малодушіи моемъ. Но бурная ночь такъ измучила меня физически и нравственно, или нервически, такъ часто во время тревоги и тоски приходило мн въ голову, что куда и зачмъ я пускаюсь во вс тяжкія, что мн суждено заснуть на мст, а не наздничать по волнамъ и по суш и вызывать на рукопашный бой трудности и опасности, съ которыми бороться не умю, все это и многое другое такъ живо представилось мн, такъ убдительно и прискорбно проникнуло меня, что я отказался и отъ корвета, и отъ Аонской горы и отъ храбрыхъ сопутниковъ моихъ. Бдный инвалидъ тломъ и духомъ, остался я на инвалидномъ пароход, столь же дряхломъ и малодушномъ, какъ я. Грустно и обидно было мн смотрть на отважный корветъ, который бодро поднялся съ мста и, легкій на ходу, сталъ разсвать и топтать волны, какъ будто насмхаясь надо мною и надъ трусостью моею. Передъ нимъ и счастливцами, которые доврились ему, все боле и боле расширялся горизонтъ и свтлло будущее, а я оставался при одномъ прошедшемъ. Судьба сжалилась надо мною и дала мн товарища, съ которымъ могъ бы я подлиться стыдомъ и уныніемъ, въ отступленіи на пути богомолья послдовалъ за мною, и кто же? одинъ изъ представителей нашего Святйшаго Синода — Войцеховичъ! Это меня нсколько утшило и облегчило совсть мою. Мы вышли съ нимъ на берегъ въ Дарданеллахъ. Отказавшись отъ душеспасительнаго подвига, мы вспомнили языческихъ боговъ и ршились постить Троаду. Нашъ консулъ Фонтонъ взялся быть нашимъ вожатымъ. Въ старые годы я могъ бы подумать, что судьба не безъ умысла подвернула мн Дарданеллы вмсто Аонской горы. Вы знаете что она не только недоступна женщинамъ, но что на ней не видится никакая тварь женскаго рода (впрочемъ за исключеніемъ блохъ, которыхъ, говорятъ, тамъ множество). Въ Дарданеллахъ, напротивъ, на первомъ шагу встртила насъ законная представительница прекраснаго пола, жена Фонтона, Гречанка, въ національномъ головномъ убор и въ черной бархатной, золотомъ шитой, національной одежд,. которая придавала необыкновенно живописную и поэтическую прелесть красот ея. Въ старые годы не обошлось бы тутъ безъ отношеній и стиховъ. Но поэзія римъ и поэзія впечатлній на меня уже не дйствуютъ. И судьба осталась при анахронизм своемъ. Позавтракавъ, сли мы на коней. Нашъ караванъ былъ довольно живописенъ. Насъ всхъ было человкъ десять и въ числ ихъ Турецкіе кавасы (родъ полицейскихъ тлохранителей), Греки, вс вооруженные на всякій случай саблями, пистолетами, ружьями, красиво переброшенными за плечи, въ чалмахъ, въ разноцвтныхъ колпакахъ, въ широкихъ шальварахъ, боле похожихъ на юбку, нежели на мужское исподнее платье, въ разноцвтныхъ курткахъ, или, пожалуй, зипунахъ (по турецки зебунъ). За рдкими исключеніями, дорога намъ лежала по песчаному и голому берегу моря и по степи, выжженной солнечнымъ зноемъ. Кое-гд мелькали колючіе кустарники и тощія деревья. О зелени, о трав и не спрашивайте. О цвтахъ и подавно. Лто, какъ язва, здсь все подаетъ. Благодать природы и человческій трудъ рдко давали знать о себ малыми участками обработанныхъ полей и на нкоторомъ разстояніи одинъ отъ другаго ключами, камнемъ обложенными, откуда истекала довольно тепловатая, но чистая вода. Тутъ караванъ нашъ длалъ коротенькій привалъ для утоленія жажды коней и всадниковъ. Эти фонтаны, разбросанные по всему лицу Турецкой земли, по городамъ, селеніямъ и полямъ, едва ли не одни свидтельствуютъ о присутствіи человческой мысли и чувства посреди безсмысленнаго и мертваго владычества Турковъ страною, которая только ждетъ пособія человческой дятельности и заботливости, чтобъ удовлетворить всмъ потребностямъ и наслажденіямъ жизни. Большая часть фонтановъ (нкоторые изъ нихъ устроены съ роскошью) сооружены вслдствіе богоугодныхъ завщаній зажиточныхъ Турковъ, которые опредляли капиталъ, дабы по смерти своей утолять, если не духовную (здсь еще непробужденную), то по крайней мр тлесную жажду бдныхъ и томящихся генныхъ странниковъ — и за то спасибо! Есть поистин за что благословить добрымъ словомъ память усопшаго благодтеля. Въ слпот своей, онъ какъ-будто угадалъ слова невдомаго ему Спасителя: ‘кто напоитъ одного изъ малыхъ сихъ чашею холодной воды, тотъ не лишится награды своей’.— Отъ того ли, что Магометъ запретилъ имъ хмльное, но Турки большіе охотники до воды, и прихотливы и взыскательные цнители. Гд ключъ свжей и вкусной воды, тамъ уже непремнно и кофейная и сборное мсто гуляющихъ, т.-е. неподвижно-сидящихъ Турковъ и Турчанокъ. Здшнія гулянья ничто иное, какъ посидлки. Впрочемъ, это встрчается въ нашемъ и простомъ народ и среднемъ класс. Вообще удостовряешься здсь, что многіе наши старинные и въ народ сохранившіеся обычаи перенесены въ намъ изъ Востока. Россія, лежащая на крайнихъ рубежахъ Запада и Востока, должна была по невол забираться то тмъ, то другимъ, налво и направо. Напрасно ставятъ это намъ въ вину.
Въ сторону отъ дороги постили мы развалины, или, правильне, мсто, на коемъ стоялъ въ древности храмъ Аполлона, нын усянное мелкими мраморными обломками. На этой земл, преданной опустошенію, нтъ даже и развалинъ. Въ развалинахъ сохраняется память старины, а здсь въ царств смерти и ничтожества заглохъ и этотъ посмертный голосъ минувшаго.
Дале въхали мы въ Греческое селеніе Ремію, построенное на краю уже извстной вамъ горы Итъ-Гельмесъ, поросшей лсомъ, что здсь весьма рдко, ибо горы здсь обыкновенно лысыя и голыя, изрытыя и загроможденныя камнями. Мсто живописное и свтлое, съ обширнымъ видомъ на море, иллюстрированное поэзіею Гомера, который здсь одинъ всюду и всегда живъ и все собою наполняетъ. Селеніе, какъ и вс Греческія селенія, отличается нкоторою опрятностію и благовидностію, въ сравненіи съ Турецкими селеніями, запечатлнными мерзостью и запустніемъ. Здсь также повяло на меня Русью. Греческія поселянки напомнили одеждою, нкоторыми пріемами нашихъ крестьянокъ. Особенно старухи. Молодыя, не во гнвъ будь сказано нашимъ, вообще стройне и красиве Русскихъ.
Въ дом, гд остановились мы, чтобы дать отдохнуть себ и лошадямъ, гд выпили мы по чашк неизбжнаго кофе, выкурили по трубк и утолили горячую внутренность нашу нсколькими ломтями довольно безвкуснаго арбуза, нашли мы двухъ сестеръ замчательной красоты. Жаль, что не было между нами живописца. На всемъ пространств отъ Дарданеллъ до Трои одно это селеніе и окружность его услаждаетъ зрніе живою, здоровою и цвтущею природою. Все прочее носитъ отпечатокъ безплодія, болзненности и помертвнія. Вообще Турецкая природа, даже тамъ, гд она оживлена движеніемъ и разнообразностью, иметъ что-то грубое и дикое, безъ благородства и величавости. Все какъ-то смшано, сбито, взъерошено. Нигд не отдляются стройныя, чистыя облака, которыя образуютъ особенную прелесть картинной Италіи. Въ Италіи и сама природа отличается какою-то художественною отдлкою. Здсь все чего то не достаетъ. Любуешься картиною, говоришь: прекрасно! а за восклицаніемъ невольно вырывается возразительно — но! Въ чемъ заключается это но и все то, что изъ него изливается — выразить трудно и невозможно. Есть убжденіе, но не пріищешь доказательства. Впрочемъ, сила этого но таится, можетъ быть, не въ окружающей меня природ, а во мн самомъ. Я боленъ и мн кажется, что природа больна. Во всякомъ случа примите мое сужденіе только къ свднію, а не за окончательный приговоръ. Сужу пока по виднному мною, а многаго я еще не видалъ. Можетъ быть посл, когда прояснится мое сердечное зрніе, когда боле ознакомлюсь съ здшними мстностями, ожидаютъ меня впереди впечатлнія, которыя во многомъ исправятъ мое настоящее неблагопріятное предубжденіе. Пока остаюсь при своемъ мнніи, а именно, что природа здсь мстами живописна, но что въ ней мало поэтическаго, что свойство красоты ея боле вещественное, нежели духовное, ничто не умиляетъ души сладостнымъ уныніемъ, что скорби не отрадно думать здсь о прошедшемъ и радости мечтать о будущемъ. Однимъ словомъ, здсь какъ народъ, такъ и природа обезжизнены, какъ будто и на нее повялъ тлетворный духъ неподвижнаго исламизма. За то если это не страна поэзіи,— живописи здсь обильная жатва. Все такъ и ложится подъ кисть и карандашъ живописца. Эти стада верблюдовъ, кочующихъ въ степи, водопои въ которыхъ кони наши утоляли жажду свою, огромныя, волами и буйволами запряженныя колесницы, какъ будто сейчасъ только-что вывезенныя изъ сараевъ царя Пріама, съ хлбомъ и другими полевыми произведеніями, доски, которыя тащутся по земл и молотятъ сырой хлбъ, также вроятно допотопное, или по крайней мр догомерическое орудіе молотьбы, все это и тысячу другихъ подробностей — драгоцнная находка для живописца, особенно когда оживить и распестрить картину рзво означенными лицами и странностью одеждъ и уборовъ, когда озарить и согрть картину блескомъ восточнаго солнца и воздуха, а вдали пролить голубое сіяніе моря.
Между тмъ, чтобы не остаться хвастуномъ, нужно мн предъ окончаніемъ повствованія моего сдлать маленькую оговорку. Читая въ начал письма моего, что я вплавь и еще ночью переплылъ рку, которую боги наименовали Ксаномъ, а смертныя Скамандромъ, вы безъ сонмнія предались вашимъ Гомерическимъ воспоминаніямъ и трепетали за меня. Передъ вашимъ воображеніемъ оживотворилась 21 пснь Иліады. Вы видли во мн Ахиллеса, бросившагося въ Скамандръ, вамъ представилось, что я подобно ему борюсь съ божественною и гнвною ркою, которая гонится за мною и грозитъ затопить меня своими поглощающими волнами. Въ слдъ за Гонеромъ пришелъ можетъ быть вамъ на умъ Байронъ, переплывающій заливъ, чтобы лишить Леандра славы, которою онъ ни съ кмъ нераздльно пользовался въ продолженіе нсколькихъ вковъ, а еще боле чтобы въ лиц Геро усмирить спсь красавицъ и доказать имъ, что подвигъ Леандра плевое дло и что красот нисколько не слдуетъ гордиться этою данью: я вижу, что глаза ваши увлажились слезами, слышу какъ голосомъ, дрожащимъ отъ сердечнаго волненія, восклицаете вы: ‘воля ваша, господа, а подвигъ дяди моего еще поотважне и почище подвига Британскаго лорда! и смотрите, какъ онъ скромно о немъ отзывается. Патріотическому сердцу моему усладительно видть, что наши отечественные сочинители ни въ чемъ не уступаютъ чужеземнымъ, а по нравственному достоинству еще во многомъ превосходятъ ихъ. Съ каждымъ днемъ боле и боле горжусь именемъ Россіянки!’
Софья Николаевна, ради Бога, успокойтесь, выкушайте водицы и закурите пахитосъ. Восторгъ вашъ крайне для меня лестенъ, онъ умиляетъ душу мою признательностью въ вамъ. Но дайте вамъ доложить всю правду. Совсть моя не позволяетъ оставить васъ въ заблужденіи. Въ подвиг моемъ не было никакого подвига. Я не Леандръ и не Ахиллесъ и не лордъ Байронъ. Не знаю, что былъ Скамандръ во время десятилтней осады Трои, но нын эта знаменитая рка самая мелкая рченка, которую курица безопасно въ бродъ переходитъ. Правда, сказываютъ, что и въ наше время зимою накопляется она водами, стекающими съ горъ, широко разливается и затопляетъ вс окрестности. Но тутъ, увряю васъ, не подвергался я ни малйшей опасности.
На другой день, вечеромъ, возвратился я въ Дарданеллы, ночевалъ подъ гостепріимнымъ кровомъ красивой Гречанки, а на слдующее утро слъ на Французскій пароходъ, биткомъ набитый бглыми мятежниками Венгерскими, Польскими, Сицилійскими, Римскими, и отправился и благополучно прибылъ въ Константинополь. Ночь была тихая и плаваніе самое покойное, такъ что мн ни разу не сгрустилось, то-есть не стошнилось. И слава Богу что не было бури, а то при устройств пароходной команды могла-бы случиться бда. Капитанъ парохода былъ отчаянный соціалистъ, а прочіе офицеры отъявленные охранители и легитимисты. Офицеры и капитанъ были въ непримиримой вражд и не говорили другъ съ другомъ. Вроятно они воспользовались бы бурею, чтобы потопить одинъ другаго и мы сдлались бы жертвами этой междоусобной ненависти.
Теперь, что я возвратился, если мн поврить итогъ моихъ впечатлній и того, что вынесъ я изъ моей поздки, вотъ что окажется: во-1-хъ, убжденіе, что я въ мор ни на что не гожусь, а на сухомъ пути еще могу постоять за себя и не хуже Софьи Николаевны просидть нсколько часовъ на кон, во-2-хъ, нкоторыя пріятныя воспоминанія о Троад и глубокая грусть и скорбь, что не попалъ на Аонскую гору.