В. И. Даль
В. И. Даль
ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ А.И. КОШЕЛЕВУ1
ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ А.И. КОШЕЛЕВУ1
Письмо к издателю А.И. Кошелеву, Даль Владимир Иванович, Год: 1856
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Общество любителей российской словесности
Вл. Даль и Общество любителей российской словесности
‘Златоуст’, Санкт-Петербург, 2002
1 Русская беседа. 1856. III. С. 1—16. О реакции на письмо современников см. в ‘Воспоминаниях’ П.И. Мельникова-Печерского, об участии ОЛРС в решении проблем просвещения см. статью Р.Н. Клеймёновой.
Гостинец ваш захватил меня врасплох, я не ждал его, не готовился к нему, занят теперь другим, вовсе не расположен писать статейки, — а между тем не идёт отмалчиваться от радушного привета, тем более, коли сочувствуешь делу и от желания добра хотелось бы высказаться, мог бы я ещё назваться отставным и отжившим делателем, да пристыдил С.Т. Аксаков. Посвятил ныне весь досуг свой обработке Великорусского словаря, до окончания коего, конечно, не доживу, я уже несколько лет уклонялся от печатной беседы, примите же посланьице это, не как статью или сочинение, а как простой отголосок нижегородца на клич москвичей.
Писатель, который вам пишет это моею рукою, не высоко ценит все мелочи свои в художественном отношении, он думает, что они в своё время были замечены едва ли не по одежде и направлению своему, направлению, может быть, довольно близкому к тому, коему посвящается Русская беседа. В противоборстве западному приливу и волнению, кажется, не может быть иного смысла, как требование, во-первых, принимать образованность и просвещение в добром направлении его, а не в дурном — (можно быть умным и учёным негодяем), — и во-вторых, принимать его не бессознательно, а применяя и приурочивая к своей почве, следовательно, отвергая или изменяя всё то, что нам негоже, что не может быть приурочено. Если мнение это в скороговорке выскажется как-нибудь порезче, то может подать повод потешнику напустить на себя дурь, придраться к одному слову, прикинуться немогузнайкой и уверить, что всё это бессмыслица.
Речь о просвещении. Спор о пользе или вреде его, хотя некогда Академии и вызывали на решение такого странного вопроса и сулили за это награды, спор этот может вертеться на одном только недоразумении, на различном понятии о значении слова просвещение. Оно может служить средством к добру и ко злу, в последнем случае оно, без всякого сомнения, вредно, могут быть также отрасли просвещения, кои, при известных обстоятельствах, наклонностях и влиянии, делаются опасными, могут быть другие, кои должно распространять, а тем более применять к делу, не в том виде, как они нам передаются, вообще же против просвещения и образования мог бы восставать тот только, кто полагал бы сущность жизни нашей не в духе, а во плоти, другими словами, кто желает оскотиниться. Полагаю, что объяснение это ясно и не подаёт повода к кривотолкам, надеюсь, что не станут выворачивать слов моих наизнанку, это была бы забава пошлая, которая послужила бы только новым убеждением в пользу сказанного, т. е. что всё может быть употреблено во зло. Я не говорю о науках точных, о каких-нибудь истинах счисления, о дознанном событии, тут не прибавишь и не убавишь: но выводы, заключения и приложение этих истин, — действия, бесспорно также относящиеся к просвещению, могут быть весьма не одинаковы, смотря по взглядам на предмет, по направлению и убеждениям. Что русскому здорово, то немцу смерть, и наоборот.
Нож и топор — вещи необходимые, а между тем сколько было зла от ножа и топора? Пример этот крут, чтобы показать степени в этом деле, примените тоже рассуждение к пороху, к пару, к самой грамоте, и вы конечно согласитесь, что для доброго, полезного приложения изобретений этих к делу, нужно быть приготовленным, приспособленным, нужно пройти через низшие степени к высшим, нужно понять опасность обращения с таким товаром и не только умом и сердцем желать добра, но и не заблуждаться насчёт последствий, а заблуждение это именно тогда вероятно, когда мы слепо и бессознательно подражаем.
Постараюсь объяснить это примерами.
Некоторые из образователей наших ввели в обычай кричать и вопить о грамотности народа и требуют наперёд всего, во что бы ни стало, одного этого, указывая на грамотность других просвещённых народов, они без умолку приговаривают: просвещение, просвещение! Но разве просвещение и грамотность одно и тоже? Это новое недоразумение. Грамота только средство, которое можно употребить на пользу просвещения, и на противное тому — на затмение. Можно просветить человека в значительной степени без грамоты, и может он с грамотой оставаться самым непросвещённым невеждой и невежей, т. е. непросвещённым и необразованным, да сверх того ещё и негодяем, что также с истинным просвещением не согласно. Лучшим несчастным примером у нас могут служить некоторые толки закоснелых раскольников: все грамотны, от мала до велика, а конечно трудно найти более грубую и невежественную толпу.
Я знаю деревню, населённую сплошь слесарями, все, стар и мал, занимаются этим ремеслом, дело, кажется, не худое, а между тем от слесарей этих никакой замок не уцелеет, есть спрыг-трава, есть отмычки на все руки, и слесарей моих боятся на всю округу, как огня.
Грамота, сама по себе, ничему не вразумит крестьянина, она скорее собьёт его с толку, а не просветит. Перо легче сохи, вкусивший без толку грамоты норовит в указчики, а не в рабочие, норовит в ходоки, коштаны, мироеды, а не в пахари, он склоняется не к труду, к тунеядству.
А что читать нашим грамотеям? Вы мне трёх путных книг для этого не назовёте. А что писать нашим писакам? Разве ябеднические просьбы и подложные виды? Св. Писание, даже по цене, как оно продаётся и притом почти только в столицах, весьма редко может дойти до рук простолюдина, и то уже по цене удвоенной. При том одним этим он не удовольствуется, а захочет знать, что говорится в других книгах. Упомяну мимоходом, что были когда-то так называемые лубочные издания, малополезные, но и безвредные, и их теперь нет, но и на место их нет ничего.
Если бы вы убедились на деле, что вместе с грамотой, по какой-либо неразрывной связи, к какому бы то ни было народу прививается и нравственная порча, влекущая к употреблению нового знания своего во зло, — я говорю только если бы — то вероятно бы согласились, что грамота не есть просвещение и что наперёд грамоты надо бы позаботиться о чём-либо ином. Сутяжничество и все бесчестные увёртки, прикрываемые видом законности, появляются тотчас там, где грамота вытесняет совесть и занимает её место, где совесть заменяется грамотой. Если бы ближайшее по соприкосновенности к мужику сословие промышляло злоупотреблением грамотности и закона, то такой обычай легко мог бы сделаться повальным. Удалите же наперёд безнаказанный пример этот, покажите будущему ученику своему благое приложение грамоты — не на словах, а на деле, окружите его такими примерами — и с Богом, учите его.
Прошу не принимать слов моих в таком смысле, будто я гоню грамоту, нет, я хочу только убедить вас, что грамота не есть просвещение, а относится к одному внешнему образованию, и потому не может быть сущностию забот наших для образования простолюдина. Придавать лоск прежде отделки вещи нельзя, разве для того только, чтобы обмануть наружным видом её. Слово грамотей уже нередко слышится в бранном смысле, как равносильное плуту, даже мошеннику, и в этом случае именно подразумевается, что грамотность у этого человека заняла место совести.
Два простых безграмотных мужика пришли ко мне на днях судиться, один насчитывает долг, другой отрекается. Сколько я не бился, но многолетние счёты их были так запутаны, что нельзя было сделать никакого верного расчёта, и должник, сознавая одну часть долга, от другой упорно отпирался. Коли так, то пусть он отбожится, сказал, наконец, проситель, и Бог с ним, забоженные деньги на его совести будут, прикажите ему, вот хоть сейчас при вашей милости, помолиться со мною перед образом, да пусть после побожится, что не должен, и Бог с ним.
Ответчик с большою уверенностью продолжал убеждать нас, что он прав, по-видимому он и сам этому верил, но от молитвенной божбы отказался и принял на себя долг, сказав: так пусть лучше деньги на его совести будут, чем на моей, он неправедным добром не разживётся.
Очевидно, что здесь должника вразумила богобоязненность и совесть, будь дело на бумаге, на письме, мужик стал бы указывать на одно это и устранил бы всякое вмешательство совести. Законное право заняло бы место правды.
На большом селе был базар. Зажиточный мужик заботливо выпроводил со двора своего воз в продажу, надавал сыну много наставлений, чтобы не продешевил, а сам без всякого дела остался у ворот своих и с беспокойством посматривал издали на кипевшую народом площадь. Один из соседей поглядывал на него искоса и, занося руку в затылок, лукаво ухмылялся.
— Отчего же он сам не идёт на базар? — спросил я, догадываясь по всем приёмам этим, что тут что-нибудь да кроется. — Ему нельзя идти. — Отчего нельзя? — Да так нельзя, согнали, с него шапку сымают. — Кто? — Да мир, люди. — За что же? — Вишь, больно ославился, всё заедает чужое, сколько было чужих денег на нём, все забожил, добрых людей обидел, и прав. — А шапку ту как сняли? — Известно, миряне, после этого дела, что забожил деньги, он и выехал было опять торговать, тут все на него, что стая на волка, он и туда и сюда, не знает куда повёртываться, а народ и сыми с него шапку, да и кинь в толпу, что смеху, что крику было, весь базар всколыхался! Шапка-то пошла гулять мячом на весь базар, а хозяину её пришлось хоть в мать сыру землю лечь, да глыбой укрыться, стыднёшенько, и глаз показать нельзя. Так и согнали, и ходу не дают, нельзя и в люди казаться, не то что на базар.
А случалось ли вам когда-нибудь видеть, как веритель, взяв в руки нож и бирку неплательщика, сурово грозит ему: ‘Эй срежу, вот ей, ей, срежу’, и как отчаянный должник кланяется в пояс и, сознавая вину свою, упрашивает заимодавца потерпеть на нём, приговаривая: ‘Бог не без милости, отдам, не душа лжёт, мошна’, а я видел это своими глазами в одной из низовых Уральских станиц. Коли безнадёжный долг срезан с бирки, то его уже нет, но должник обесчещен на век, не хуже того, с которого сняли шапку, срезанную бирку с такого-то кажут на весь мир, и делу конец. Это мирская опала, от которой и бессовестный сохнет. Один такой бедняк, не зная, чем умилостивить или остановить грозившего срезкой заимодавца, побожился наконец в отчаянии, что если де срежешь, то принесу тебе сухую беду во двор, удавлюсь на твоих воротах, тогда отвечай Богу и ведайся с судом.
Большинство так называемых ревнителей образованности и просвещения — все мы к нему стремимся, но может быть различными путями, или не совсем одинаково его понимаем — назовут такую народную расправу варварством, которое основано на невежестве, безграмотстве, а потому потребуют безусловно, чтобы она была заменена порядком письменным и судебным. Не отвергая столь же безусловно вашего порядка, я однако же попрошу вас вникнуть наперёд поближе в наше домашнее дело: вместе с письменным порядком неминуемо является наклонность к сутяжничеству, потому что, устанавливая порядок этот, вы сами даёте людям новые обрядливые правила и говорите: а кто, с той либо с другой стороны, не исполнит этих обрядов, тот лишается прав своих, этим самым вы конечно как бы вызываете спорящих пользоваться промахами противника в несоблюдении обрядов, заглушая голос совести. Не забудьте, что при необходимости прибегать в спорах этих не к решению здравого ума и правды, а к помощи законников, также неминуемо являются добрые советы их, наставления и подстрекательства к тяжбам бессовестным, промышленным. Итак, изводя народный исконный обычай, вы должны остеречься, чтобы не заменить его, по неуместной переимчивости своей, одним только призраком порядка, чтобы не поставить на место совести, стыда и страха прежнего порядка, какие-нибудь нескончаемые обряды и бумажное производство, ничего не обеспечивающего, а потому и ведущее к растлению нравственности и к разрушению всякой торговой доверенности. Вы конечно позаботитесь, не увлекаясь отвлечённостью науки, умозрением и слепым подражанием, дать, вместо старого, что-либо не только новое, но и лучшее, вы сообразите силы и средства свои, степень нравственной надёжности людей, коим новый порядок вверяется, вековые обычаи, свойства, наклонности народа и сбыточные последствия нововведения, словом, вы станете вытеснять старое, не потому что оно старо, а потому что оно дурно, и что есть средства установить лучшее на прочном основании.
Мы начали с грамоты, захватим по пути ещё пример, кажется, довольно резкий и убедительный. Как вам нравится наша грамматика, и в особенности наше учение о глаголах, пригнанное на западную колодку? Откуда взялись наши виды и залоги, и вообще всё ненужное и несвойственное русскому языку, между тем как всё существенное не разгадано и упущено, будто его не бывало? Прочитайте, что писали о глаголах наших Грот, Аксаков, Буслаев и другие, сличите это с нашими школьными грамматиками, и вы призадумаетесь, а если взглянете в Академический словарь, то раздумье ваше ещё увеличится. Там вы найдёте следующие действительные глаголы: аплодировать, кому, благовестить, в колокола, благоприятствовать, кому, в чём, боронить (претить), бросать (камнем в кого), намекать, кому, о чём, намучнить (напылить мукою), напоминать, кому, о чём, напылить, настаивать, на чём (настоятельно требовать), наседать (пыль насела на стены — пример из словаря же), натреснуть (стакан натреснул — пример из словаря), находить (к нему много нашло гостей — тоже), наюлить (объяснено: поюлить много), не дослышать (быть тугоухим), наровить и пр. зато вы найдёте там же вот какие возвратные глаголы: божиться, беситься, вдаваться (с примером: дом вдался в сад), навеселиться, навраться, нагнаиваться, намучиться, наплескаться, наслушиватъся, начитаться, нашалиться и пр. Из немногих примеров этих видно, что я заглянул теперь только в две буквы Словаря и что мог бы набрать таких примеров сотни и доказать, из самых объяснений в Словаре, что это не обмолвки, а что так наша печь печёт. У всех грамматиков наши глаголы отбиваются от рук, не мудрено, что и в словарях, в этом отношении, господствует неразрушимая путаница. Она объясняется только тем, что у нас грамматики нет, а принятое в европейских языках распределение глаголов, насилуя их, не может однако же подчинить своему произволу.
В некоторых грамматиках наших упоминается, что иные глаголы принадлежат к двум залогам. К двум и к трём можно отнести едва ли не большую половину их, но один и тот же глагол русский может принадлежать к пяти залогам, какая же это грамматика и к чему ведёт такое распределение?
От действ, гл. бить образуется возвратное биться. Сумасшедший бьётся лбом в стену. Но в обороте: биться с кем об заклад, биться на шпагах — это будет глагол взаимный, в выражении: биться, маяться, он бьётся, как козёл об ясли, как рыба об лёд — это гл. средний, у меня сердце бьётся, живчик бьётся — это может быть средний, но может быть и общий, рыба бьётся астрогой, камень бьётся молотком, посуда бьётся — здесь биться переходит в гл. страдательный. Но мало того, самый гл. бить, бесспорно гл. действительный, смотря по обороту речи, обращается в средний, напр. бить в ладоши, бить кулаком по столу, бить в барабан. Гл. наследовать также может назваться действительным и средним: я наследовал ему, он наследовал сто душ, таких глаголов множество. Накричать, нашуметь, набалагурить в Словаре названы средними, а насказать, наговорить, набормотать действительными, спрашиваю всякого, на чём основана эта разница и к чему ведёт такая грамматика?
Возвращаюсь после этого отступления к своему предмету: виною всей путаницы этой, которую ещё долго будем разбирать по ниточке, западный научный взгляд на язык наш. Он причиною остановки в письменной обработке нашего языка. Дурное направление это может получить развязку двоякую: или найдутся после нас люди более самостоятельные, которые отыщут ключ потаённого замка, разгадают русскую грамматику и построят её вновь, откинув нынешнюю вовсе, или язык наш постепенно утратит самостоятельность свою и с неудержимым наплывом чужих выражений, оборотов и самых мыслей, подчинится законам языков западных. И выйдет польский, только ещё пожиже.
Бросим грамматику и перейдём к иному примеру. Она мне и так уже надоела пуще редьки и довела до того, что я решился при обработке Словаря своего, вовсе не показывать небывалых залогов, а объяснять, где нужно, употребление глагола примерами.
Фабричная промышленность приняла было у нас особенное направление, где только одного земледелия не хватало на все нужды мужика, там он чутьём доходил до какого-либо промыслового вспомогательного источника, говоря: промеж сохи и бороны не схоронишься, ищи хлеб дома, а подати на стороне. Нужда, которая так хитра на выдумки, почти повсеместно заставила мужика взяться за ремесло, которое, обратившись вскоре в общее достояние всей деревни или села, приняло вид фабричного производства. Таким образом, есть целые сёла, занимающиеся сапожным ремеслом, другие башмачным, третьи портняжным, плотничьим, столярным, и в числе последних, особые селения краснодеревцев, есть селения, выделывающие обручную или вязаную посуду, другие работают одну щепенную, снабжая ею всю Россию, есть санники, тележники, колесники, кузнецы разных родов, так что одно село работает исключительно косы, другое подковы, третье гвозди-двоетес, четвёртое штукатурное, опять иное ухнали или подковные, есть такие же селения тулупников, Шапошников, валяльщиков, ткачей рогож, решёт и сит, полотен и разных бумажных тканей, Богородский уезд почти весь обратился в шелкопрядов, как их шутя называют, в шёлковых ткачей. Заметим, что местами начинало входить и разделение труда, в чём и ныне ещё легко убедиться: стоит заглянуть в Ворсму, Павлово и Безводное Нижегор. губ., где также все слепые и калеки, не лишённые силы рук или ног, находят приют и работу по себе: обращение точил и колёс.
Все промыслы эти представляют ту особенность, что мужик не обращается вовсе в мастерового, а что он продолжает искать хлеб дома, т.е. заниматься земледелием. Выгоды такого порядка слишком очевидны, чтоб об них много толковать: дурное, безнравственное и буйное сословие бездомных бобылей, ни к чему не привязанных, ничем не дорожащих, живущих из кулака в рот, этим порядком вовсе устраняется, и Россия пошла было сама собою по такому пути, что могла надеяться избавиться от этого бича западных государств. Крестьянин занимался ремеслом своим более в продолжении длинной зимы нашей и притом не требуя, чтобы оно кормило и его и всю семью круглый год, а лишь бы стало на подмогу сохе, лишь бы заработать на свет да на тепло, а иногда и на синий кафтан, мужик не ценил и не мог ценить пищи, труда и времени, есть, всё равно, и без работы надо, а время зимою пропадает даром, от этого необычайная дешевизна таких товаров, доходящая напр[имер] в Ворсме и Павлове (Ниж. губ.) до того, что перочинный ножичек о двух лезвиях в черенке из зелёной морёной кости стоит две копейки, а дюжина ножей и вилок — полтинник. Вы скажете, что товар этот и добротою бывает по цене, пусть так, на первый случай это в сторону, я говорю только о простом и не менее того замысловатом порядке этой промышленности и о чрезвычайной пользе такого направления.
Никто в своё время не познакомился близко с этим порядком, никто не изучил его, пришла пора, когда сочли необходимым ввести у нас в больших размерах фабричное производство, и его перенесли целиком с Запада, следуя одним указаниям науки, составившейся на тамошних данных. Основались большие фабрики, потребовавшие постоянного присутствия в столицах сотен тысяч работников, кои, отстав вовсе от кола и двора, сделалались бездомными скитальцами и мало в чём уступают шатущим бобылям, коих называют за границей пролетариями и пасутся, как огня. Сверх этого очевидно и то, что заработная плата должна была от этого несоразмерно повыситься, а местное производство, несмотря на все преимущества свои, должно быть оттеснено и убито. На возражения ваши, что местное домашнее производство никогда не может достигнуть той степени совершенства, как фабричное, что первое, между прочим, лишается выгоды употребления сложных и ценных машин и пр., отвечу только, что всё это сбыточно, но не доказано, никто не вник предварительно в самозданный, домашний порядок и направление, а он был заглушён и вытеснен вследствие научных убеждений чуждой нам почвы и обычаев. Может быть, поощрение и должное направление нашего домашнего способа производства и повели бы к важным и весьма полезным последствиям. Повторяю, заработная плата на фабрике, где работника надо кормить, одевать, оплачивать за него подати и сверх всего этого оставить ему часть денег на отсылку домой и ещё на пропой, возвышается вдесятеро противу домашней заработной платы, а отчуждение его от семьи и всякой домовитости ведёт к образованию весьма дурного, безнравственного сословия фабричных.
Обратимся наконец от фабричности к земледелию, к этому главному и существенному источнику народного довольства.
Посмотрите, что у нас пишут об этом деле, следуя в точности науке, как ясно и положительно доказывают пользу так называемого разумного хозяйства! Читая все эти благонамеренные поучения и наставления, разумеется, взятые целиком из сочинений иностранных, поневоле придёт в голову: Господи, за что же Ты всех нас наказуешь упорством и слепотою? Для чего мы поголовно, будто по заговору, отказываемся от своего блага, от очевидной пользы этих разумных наставлений? Неужто одна косность наша, упорство, тупость и лень одолевают все благие учения учителей наших и погружают нас в безвыходный омут невежества и нищеты?
Но вслед за тем, какой-то внутренний голос посылает сомнение, осведомляешься о том, о другом учителе хозяйства, спрашиваешь, в каком положении у него своё хозяйство, где он, конечно, уже успел доказать на деле рациональность своего учения, и что же? к крайнему изумлению слышишь, либо — что у него никакого хозяйства не бывало и сам он никогда и ничем не хозяйничал, либо — что вотчина его разорена и расстроена в пух, что он давно уже просеялся, промолотился и проварился, и с тех-то пор именно и посвятил себя с жаром обучению других тому, что сам так удачно исполнил на деле. Оглядываясь вокруг, мы также видим по временам одни только бесплодные попытки благонамеренных, но слишком доверчивых хозяев, неудачных последователей нововведений, расхваленных донельзя учёными агрономами в книгах и журналах: видим, как разорённое имение вскоре опять возвращается к прежнему, варварскому хозяйству, но долго, долго ещё не может оклематься от нанесённого удара. Непостижимое дело, отчего же всё это так?
Причина очевидна: прикладную науку хотят перенести к нам из-за моря, со всеми теми данными, на коих она там основалась. Дух подражания, кидающегося на всё готовое, затмевает рассудок. Рассмотрим дело поближе, но наперёд всего ещё раз прошу не изворачивать слов моих, не говорить, будто я противлюсь нововведениям и улучшениям, я противлюсь таким только улучшениям, к коим можно применить ответ одного солдата, портного, на требование какой-то несбыточной поправки одёжи: можно поправить, ваше благородие, да будет хуже.
У нас по всей России введено искони трёхпольное хозяйство, на одном поле сеется озимь, на другом яровое, третье под паром и удобряется по мере средств. Озимь одна — рожь, яровое — овёс, иногда греча, а случится посеять ячмень, так и тот не знаешь куда девать. Поюжнее, где родится пшеница, под неё подымают новину или по крайней мере залежь, более или менее задерневшую, на лесном севере ведётся хозяйство подсеками, чищобами, починками, кулигами, т. е. выпаханная земля бросается под залежь и обыкновенно вскоре заростает леском и кустарником, а под посев расчищается и выжигается лесок. Выгонов или пастбищ большею частью нет, а скот пасётся на паровом поле, луга и вообще покосы бывают только местами, а большею частию мужик накашивает несколько возов по обвершкам оврагов, межникам и небольшим поемам. Скота держат, кроме раздольных губерний, Саратовской, Оренбургской и др., очень мало, потому что его кормить нечем, что от него нет дохода и что падёж, каждые два три года, валяет его чуть не поголовно.
Чего же требуют наставники наши? Они требуют: улучшения почвы и обработки её, многопольного хозяйства, травосеяния и скотоводства. Это хорошо, но надо рассмотреть средства наши к этому порядку и обстоятельства или условия, в кои мы до времени поставлены.
Наперёд всего замечу, что ни один земледелец, сам по себе, не может ввести у себя этого порядка: всё хозяйство его пошло бы наперекор целой общины, поля его сошлись бы межами невпопад с соседями: озимь или яровое его очутилось бы среди общего пара, где пасётся скот, а пастбище его среди овса или ржи соседей. Мирские поля огораживаются ежегодно пряслами по паровой меже, но городьбы один хозяин вокруг всех полей своих поддержать не в силах, и он бы мог разве только жить и промышлять тяжбами и взысканиями за потравы, чему я и видел пример. Итак требование о введении нового порядка может относиться только до целых общин в полном составе их, или до помещиков. Первое несбыточно, доколе не явятся на деле слишком убедительные примеры, остаются одни помещики.
Возьмём для примера губернию, где средний урожай сам третей, средние цены на месте: на овёс рубль, на рожь два рубля за четверть. С трёх десятин, из коих одна под паром, за вычетом семян, всего доходу б руб., или по 2 р. с десятины, не считая труда и орудий. Из этого дохода очевидно никаких улучшений делать нельзя, надо положить в землю свой запасный истинник. Но в губернии, где все имения заложены и проценты с трудом оплачиваются этим двухрублёвым доходом, хозяину положить в землю нечего, разве начать новое хозяйство новыми неоплатными долгами, в ожидании продажи имения с молотка.
Многопольное хозяйство требует содержания скота, как для удобрения, так и для потребления сеяной травы, требует ухода за скотом и зимнего помещения. Об издержках на это и недостатке средств я сей час упомянул, о неизбежной чуме на скот также, остаётся узнать, какой доход даёт этот скот, кроме назёма. Примите в соображение доход со скота в других землях, где не только все молочные скопы записываются на приход наличными деньгами, но и рога и копыта, всё идёт в дело и в цену. Здесь одному порядочному, трезвому, смышлёному земледельцу даны были средства обзавестись скотом, для многопольного хозяйства, он очень порядочно знал уход за молочными скопами, не только держал хорошие сливки, сметану, творог, пахтанное масло, но делал сыры и рикоту. Выгода положения его была ещё та, что хозяйство его, устроенное особняком, находилось всего в полуторе версте от уездного города. Пробившись лет пять, он бросил учёное хозяйство, с большим убытком, и принялся кормить и бить скот на мясо, чем опять несколько поправился. У него не было никакого сбыта на молочные скопы, хотя он и разносил их по городу, жители привыкли ко щам и каше, кроме луку да капусты не нуждались ни в каких овощах, топлёное русское масло также удовлетворяло их вкусу, кой-кто из уездных властей брали иногда с лотка комок сливочного масла, рикоты или бри, только чтобы отведать его, для пробы, и тем дело заканчивалось. И так хозяин мой, покинув все скопы, стал бить скотину на говядину, которая принадлежит к числу ходких товаров, заслышав издалека о падеже, он тотчас переводит её всю и только, переждав пору, снова начинает помаленьку свою торговлю. Этот род хозяйства его поправил.
Но вы конечно скажете: для чего он покинул многопольное хозяйство? Если ему невыгодно было держать скот для скопов, масла и сыров, то он всё равно держал же его с выгодою на убой и стало быть мог продолжать заведённое хозяйство?
На это я, в свою очередь, спрошу вас, какой же сбыт будет у него овощам, доставляемым многопольным и плодопеременным хозяйством? Вы сей час слышали, что в уездном городе этом требуются только лук и капуста, или всю ботву травить на корм скота? Но во что тогда станет ему скот этот? — Да не забудьте, что у него потому только говядина хорошо идёт с рук, что он продаёт её по 3 и 4 к. за фунт! Рассудите же теперь, если бы многопольное хозяйство ваше сделалось общим, если бы введено было в удалении от городов, куда было бы нам деваться с молочными скопами и какой доход может дать скот — или всем нам начать мясничить? Кто же раскупит мясо? — Куда деваться с овощами разного рода, на кои нет сбыта? Рожь, овёс, а где она родится, пшеница — это товар, хоть дёшево, да разбирают: остального крестьянин не ест, или не умеет им заменять хлеб и разнообразить стол свой, это не Малороссия.
В губерниях, где сеется пшеница, никакой посев не даст более выгоды, чем этот: стало быть нельзя и требовать, чтобы мужик разводил и то и сё, когда на то и сё нет ни цен, ни сбыту.
Ещё важной помехой сложному хозяйству бывает частый передел земли. (Передел земли, как он всё более и более устанавливается, не может быть помехою к улучшению сельского хозяйства: землю теперь в помещичьих селениях делят редко по душам и ежегодно, а большею частью по работникам — по тяглам., и лет на 20-ть или на многие годы. При таком порядке унавоживание, расчистка кустов под пашню, проведение канав и пр. весьма возможны.) Я не говорю о тех переделах, коим служит основанием одно упрямство, зависть и обычай, но не забудьте, что у нас на каждую новую душу, посланную Богом в мир, земля готова, по мере прибыли населения, участки переделяются, а у помещиков они дробятся и делятся по наследствам.
Возвращаюсь к исходной точке своей и прошу радушной готовности понять слова мои прямо и правдиво.
Кто говорит, что у нас нет ничего путного и что всё надо перекорчевать по заморскому, тот не знает своего отечества, говорит на обум и вредит этим много.
Кто утверждает, будто бы всё то прекрасно, что наше, и потому именно хорошо, что оно наше, что это мы, тот обольщён самолюбием, говорит сказку за быль, морочит и себя и других и вредит этим своему отечеству.
Кто с умыслу скрывает худое, выставляет одни хазовые концы и нагло отрекается от всякого худа, которое не умеет или не в силах исправить, тот предатель.
Станем изучать всё доброе, что где найдём, но не станем увлекаться этим ученьем до слепоты, которая отчуждает нас от родины. Будем также помнить, что не изучив по крайней мере с такою же подробностию себя самого и своих, со всею обстановкою, нельзя приступать ни к каким преобразованиям, ни улучшениям, или это выйдут такие поправки, о коих говорил солдат портной: можно поправить, да будет хуже.
Даруй, Господи, долголетие и благоденствие Правительству, которое дозволяет говорить правду и стоять за неё. Одна только гласность может исцелить нас от гнусных пороков лжи, обмана и взяточничества и от обычая зажимать обиженному рот и доносить, что всё благополучно. В этом смысле, у нас должна возродиться и русская община, мир, он обязан клеймить опалою и позором негодяев, сымать с них шапки и сгонять с базару, чтоб им нигде нельзя было показать глаз.