Письмо из Парижа
Письмо из Парижа
Крамер.
——
Письмо из Парижа, Крамер Карл-Фридрих, Год: 1802
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Я долго жил в горах швейцарских, там, где природа столь мила, разнообразна и величественна: мудрено ли, что Париж бывает мне несносен, шумный, беспорядочный хаос, где люди хотят быть великими с малой душой!
Я пошел в музей, чтобы взглянуть на великие предметы искусства, но сам божественный Аполлон показался мне сердитым, за то, что его вывезли из классической Италии, привязав, подобно невольнику, к торжественной колеснице.
Я взглянул также мимоходом на четырех медных лошадей покойной венецианской республики. Они стоят теперь на четырех пилястрах перед великолепной решеткой, отделяющей большой Тюлерийский двор от карусели.
Славный парад бывает ныне в две недели один раз. Думаю, что во всей Европе нет ничего прекраснее сего воинского зрелища. Вчера я видел его. На Тюлерийской площади было войска около 10 000 человек, большая часть состояла из консульской гвардии, а остальная из нынешнего парижского гарнизона, также очень хорошо одетого, но ничто не может сравниться с пышностью и воинской красотой консульской гвардии. Все — люди, оружие, мундир, украшения, ослепляли глаза. Только один человек казался обыкновенным, и этот человек был — сам Бонапарт!
Он, в своем красном консульском мундире, на живописной лошади, окруженный генералами, проскакал по всем рядам и велел войску скорым маршем идти мимо его. Конная артиллерия загремела по каменной мостовой и скрылась. Кавалеристы консульской гвардии не так хорошо сидят на прекрасных лошадях своих, как гусары парижского гарнизона (почти все немцы), они казались совершенными центаврами. Музыка гвардии несравненна, и кафтаны музыкантов облиты золотом. — И этот парад, подобно всем военным действиям консула, изображал быстроту. Зрителей было множество, но только за решеткой, внутри Тюлерийского двора могут быть одни офицеры. Подо всеми окнами Тюльери и комендантского дома сидели молодые женщины, составляя другую картину, противоположную военной суровости.
Бонапарт, распустив войско, сошел с лошади у главных дверей Тюлерийского замка. Я не видел его целый год: он стал гораздо хуже и желтее. Тот, кто не боялся смерти, не боится и народных толков, но разрушительная сила времени и забот действует в груди его.
По возвращении своем в Тюльери он давал аудиенцию. Чужестранные министры вошли за Талейраном в залу при игре турецкой музыки. Каждый посланник имел в свите своей несколько любопытных путешественников, по большей части немецких баронов, которые гордились честью представления в бывшем дворце Бурбонов, уступивших место свое тому, кто за несколько лет перед этим служил в артиллерии поручиком!
Талейран среди министров также не блестит наружностью, как Бонапарт среди воинов. Но если консул умеет быть твердым, то министр его умеет быть гибким, скрывает под флегматическим видом деятельную хитрость, знает, как удалять препятствия и достигать до цели своей. Он принадлежит теперь к числу богатейших людей во Франции, и соединяет искусство богатеть с искусством наживать друзей. Самые неприятели его признаются, что он умен, знающ во своем деле, и нравится обхождением и разговором. Таллеран имеет основательное право на благоволение консула, будучи уже во время Кампо-Формийского мира его ревностным почитателем. Он уведомлял его в Египте о всех обстоятельствах республики, и приготовил успех 18 брюмера, которое спасло Францию от безумия директоров, и наградило его за долговременное терпение при грубом директоре Ревбеле, уверяют что он бросил однажды в этого министра табуретом.
Нынешний день слышал я любопытный анекдот от самого С*. Он недавно говорил с господином N. N. о том участии, которое имел в ужасах революции их славный П*. Господин N. N. согласился, что некоторые якобинцы были орудиями **ского Кабинета. С* наименовал человек семь, но господин N. N. помнил между ними одного Проли, друга Гебертова, казненного вместе с ним при Робеспьере. Я рад был этому открытию, знав лично Проли. В день казни несчастного Людовика я встретился с ним в Жирарденовом кабинете чтения. Через несколько минут вошел молодой датчанин, господин Гобе, с известием, что короля уже нет. И теперь еще живо представляю себе адскую улыбку гнусного Проли, которую и сам хозяин, Жирарден, заметил.
Суждения о характере и намерениях консула столь же различны, как желания и надежды партий, к которым принадлежат судящие. Многие хотят непременно сделать его королем и рассеивают странные о нем слухи. То говорят, что он набирает пажей и камергеров, то уверяют, что он намерен торжественно короноваться! Но Бонапарт любит быть единственным, сажает королей на трон и довольствуется скромным именем французского гражданина. Власть кажется ему важнее имени, и славный бриллиант, называемый регентом, который блистает на консульском мече, не может блистать светлее на короне.
Бывшие эмигранты все еще обманывают самих себя и друзей своих в чужих землях. Вы часто услышите от этих господ, что Бонапарте у них в руках, что он действует по их желанию, что они дают ему волю до некоторого времени, и что скоро, скоро все переменится! Легковерный человек может задуматься, но кто уже привык отличать фальшивую монету от истинной, тот в одно ухо впускает их слова, а в другое выпускает.
Бонапарт считает себя диктатором, а консульское достоинство свое диктатурой. Присвоенная им власть оправдывается бедственным состоянием, в котором он, по возвращении своем из Египта, нашел Францию. Консул видит, что легкомыслие французов имеет нужду в строгой опеке, но мудрый опекун не обманывается ли иногда в средствах, и всегда ли следует правилам бескорыстного человеколюбия? Не знаю, но знаю то, что Бонапарт человек, хотя и великий, а не Бог, которым педант Редерер только что не называет его!
Уверяют, что консул весьма несведущ в делах государственного хозяйства. Будучи военачальником, он только подписывал требование и завоеванная земля удовлетворяла ему, но Марбуа есть не казначей армии, а министр народного казначейства, и отечество не завоеванная провинция. Тут надобен особенный ум, тем более, что Францию десять лет разоряли, и нынешнее правление должно быть крайне осторожно.
Думают, что он стремится более к чрезвычайному, нежели к истинно великому, но редкое счастье само собой ставит его на путь величия. Немногие имели в свете такие средства возвысить человечество, но для этого нужно уважать людей, а противники его говорят, что он презирает их. Мудрено ли, когда Бонапарт видит столько низости в душах, когда самое легкое, разумное неодобрение политических дел правительства вменяется здесь в страшную вину, и когда ныне французы не только у себя, но и во всей Европе хотели бы уничтожить свободное книгопечатание, без чего не может быть ни республики, ни соединения умов, ни основательного исследования государственной пользы? Недавно один французский дипломатик, по случаю некоторых анекдотов, неприятных для министра Фуше и напечатанных в немецких газетах, спросил у меня с великим удивлением: ‘Разве в Германии нет цензуры?’… И этот человек называется республиканцем!
Конкордат служит поводом к разным слухам о слепой привязанности Бонапарта к католицизму, о намерении его поручить воспитание духовенству и проч. Это совсем невероятно. Консул вместе со всеми благоразумными уверен в святости христианской религии вообще и в благодетельности ее для счастья государств, но он без сомнения не думает принуждать нас быть католиками. Разве мы не видали его другом Магомета в Египте? Особенная религия консула есть — политика! Перед Маренгским сражением один мой приятель в республиканском мундире встретился близ местечка, занятого австрийцами, с толпой вооруженных итальянских крестьян, которые еще недавно умерщвляли всех французов, но тут они обошлись с ним дружелюбно, и сказали: Siamo adesso amici della Francia, il primo Console protegge la santa religione che gli Giacobini volevano distroggere (теперь мы друзья Франции: Первый консул есть защитник святой религии, которую якобинцы хотели истребить). Только рука священников могла угасить пламя Вандейской войны, которую она воспалила. Бонапарт, любя религию, думает верно так же, как один из ныне царствующих королей, сказавший: ‘Разум и философия должны быть неразлучными спутниками религии, тогда не будет ни гнусного суеверия, ни дерзкого неверия’. — Старания французского правительства о заведении центральных школ доказывают, что оно желает народного просвещения. Духовные, которые возвратились во Францию, всячески мешают успеху народных училищ, желая снова овладеть воспитанием, но строгий Фуше, министр полиции, не даст им усилиться.
Бонапарте на этих днях заставил депутацию института долго ждать в передней комнате и наконец сказал с улыбкой: il faut pourtant entendre ce que mestieures les favans ont a dire. ‘Вот доказательство, говорят некоторые, что консул не любит ученых!’ Такое заключение смешно, и более ничего. Бонапарте доказывал всегда любовь свою к наукам и почтение к тем людям, которые отличаются умом и знаниями. Кто хочет вечной славы, тот не может с ними ссориться. Но верно то, что консул не доволен был некоторыми учеными и литераторами, дерзнувшими в трибунате осуждать предложенные консулами гражданские законы. После того во многих журналах бранили метафизиков, под которыми разумеются ученики и друзья Сиесовы.
Бонапарт хочет великолепия единственно для того, чтобы внешним блеском правления явить иностранцам и самим французам образ богатства и силы Франции. От чиновников требует он некоторой роскоши. Однажды сенатор N. пришел к нему в сапогах. Nous etes en bottes, citoyen Senateur, сказал ему Бонапарт. Сенатор, приняв это за шутку, отвечал ему: Il fait trop mauvais tems, citoyen Consul, pour marcher eu souliers (время так дурно, гражданин консул, что нельзя ходить в башмаках). — Je vous domme cetentant vingt milles france pour aller en voiture, сказал консул с важным видом (я даю вам двадцать тысяч ливров, чтобы ездить в карете). Слово: я даю, не в тоне республиканском, но французы не древние римляне, которые брали диктаторов от сохи: сенатор в карете для них важнее сенатора пешком! Один из этих граждан блюстителей, обедая с моим приятелем, сказал: ‘Любезный друг! Республиканцу нельзя жить без пуларды, надобно хорошо есть и пить, чтобы цесарь не боялся бледных!’
Бонапарт дал французам имя великой нации, которым они теперь более всего гордятся, и которые для других народов не так страшно, как их прежние якобинские титулы. Уничтожение венецианской республики доказало еще в 1797 году, что он учредил чизальпинскую не по одной особенной любви к республикам, после того Бонапарте сделал Этрурию королевством, и если бы король сардинский был учтивее против консула, то он давно бы уже царствовал в Турине. Бонапарт после Маренгского сражения объявил ему, на каких условиях может возвратить ему Пьемонт, но король не хотел тогда отвечать решительно, под ничтожным предлогом, что с ним не было министра его Ст. Марсана. Самая швейцарская олигархия, которая всячески оскорбляла французскую республику, удостоилась великодушного прощения. Испанский король радуется дружбой своей с Наполеоном. Ужасы неапольские преданы политическому забвению, и там, где Бертье за два года перед этим вызывал из гроба Катонов и Сципионов, там республиканские генералы с благоговением целуют ныне туфель Папы, заступивший место орлов римских. Мир и спокойствие всего дороже.
Бонапарт не подражает директории, не ищет союза той или другой партии, но ставит себя выше их, и выбирает только способных людей, предпочитая иногда бывшего дворянина и роялиста искреннему республиканцу, иногда республиканца роялисту. Вчера одна молодая дама сказала при мне довольно острое слово насчет нынешней смеси людей. Господин Б* доказывал нам весьма красноречиво, что Бонапарт есть второй Александр, она отвечала ему с улыбкой: Ah, Monsieur, je le vois bien, car il nous a mis a la Macedoine {‘Да, он кормит нас македонским блюдом’. — Macedonie есть род испанской оллы-потриды и состоит из разного мяса с разными травами.}.
Льстецы делают немалый вред консулу, открывая публике слабую его сторону. Так на бале у Талейрана парижская актриса от имени хозяина приветствовала его как языческого бога. Генрих IV не потерпел бы такой грубой лести от своего друга Сюлли. Таллеран же, говоря о неусыпной деятельности консула, в присутствии многих иностранцев сказал: La France ne sussira plus, si nous ne pouvons faire perdre a cet homme fix heures par jour (скоро Франции будет мало для Бонапарта, если мы не отнимем у него часов шесть в сутках).
Крамер К.Ф. Письмо из Парижа: [О Наполеоне I, Талейране] / Крамер, [Пер. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч.3, N 9. — С.65-77.