Письмо А. А. Краевскому, Одоевский Владимир Федорович, Год: 1844
Время на прочтение: 4 минут(ы)
----------------------------------------------------------------------------
Серия 'Литературные памятники'
В.Ф. Одоевский 'Русские ночи', М., 'Наука', 1975
----------------------------------------------------------------------------
Скажите, кто это меня так горячо любит и так досадно, так жестоко не
понял? Тем досаднее и тем грустнее, что любит! Стало, он любит но меня, а
мой фантом. Тем грустнее, что признает во мне талант, ибо о вышины падать
больнее. Если бы мне сказали: ты начинаешь выписываться, твой талант потерял
свежесть - я бы, может быть, не согласился на правах архиепископа
Гренадского, но мне бы не было так грустно мне говорят: ты падаешь, потому
что мало-помалу миришься с пошлостью жизни и оттого, что дал в себе место
скептицизму, миришься потому, что твоя филиппика принимает вид повести,
сомневаешься потому, что не веришь в данное направление разума
человеческого! Вы, господа, требуя в каждом деле разумного сознания, вы
находитесь под влиянием странного оптического обмана, вам кажется, что вы
требуете разумного сознания, а в самом деле вы хотите, чтобы вам верили на
слово. Ваш criterium разум всего человечества, но как постигли вы его
направление? Не чем другим, как вашим собственным разумом! Следственно, ваши
слова 'верь разуму человечества' значат 'верь моему разуму!' - и, что бы вы
ни делали, каким бы именем вы ни называли ваш criterium, а той сфере, где вы
находитесь, вы всегда придете к этому заключению. А знаете ли, что значит
это заключение? Верь моему разуму, следственно мой разум совершенен,
следственно я - бог, т. е. вы другою дорогою, но дошли до одинакого
заключения с римскими императорами, которые ставили себе статуи и заставляли
им поклоняться. Этот роковой ход разума человеческого предвидела Библия в
словах 'не сотвори себе кумира!'. Все мы чувствуем необходимость одной
безусловной истины, которая осветила бы весь путь, нами проходимый, но
спорим о том, где она и как искать ее. Не называйте же скептиком того, кто
ищет лучшего способа найти ее и испытывает для сей цели разные снаряды, как
бы странны они ни казались. Скептицизм есть полное бездействие, и его должно
отличать от желания дойти до самого дна: медик не знает, какое дать
лекарство, это незнание имеет следствием то, что он не пропишет никакого
рецепта, - вот скептицизм, медик прописал лекарство, но, возвратясь домой,
спрашивает себя: то ли он прописал, нет ли чего более лучшего, - делает
опыты, вопрошает опыты других - это не скептицизм, но то благородное
недовольство, которое есть залог всякого движения вперед. Пирогов прежде,
нежели отрежет руку у живого, каждый раз предварительно отрежет ту же руку у
десятка трупов - скептицизм ли это?
Я не могу принять ваш criterium разума человеческого: во-первых,
потому, что он неуловим - он агломерат, составленный из частных разумов,
идеализация его кем бы то ни было всегда будет произведением индивидуальным,
следственно не имеющим характера истины безусловной, всеобъемлющей,
во-вторых, потому, что он еще не уничтожил страдания на земле, говорить, что
страдание есть необходимость, значит противоречить тому началу, которое в
нашей душе произвело возможность вообразить существование нестрадания,
откуда взялось оно? в третьих, потому, что разум человеческий, как
продолжение природы, должен (по аналогии) также быть несовершенным, как
несовершенна природа, основывающая жизнь каждого существа на страдании или
уничтожении другого. Все эти и многие другие наблюдения заставляют меня
искать другого критериума.
Форма - дело второстепенное, она изменилась у меня по упреку Пушкина о
том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность, я стараюсь
быть более пластическим - вот и все, но заключать отсюда о примирении с
пошлостью жизни - мысль неосновательная, я был всегда верен моему убеждению,
и никто не знает, каких усилий, какой борьбы мне стоит, чтоб доходить до дна
моих убеждений, отстранять все, навеянное вседневной жизнию, и быть или по
крайней мере стараться быть вполне откровенным.
Если бы кто, судя обо мне, не кладя моих мыслей на прокрустово ложе,
применил их к собственной моей теории и с этой точки зрения посмотрел на
них, то, может быть, много странного перестало бы быть странным и, может
быть, тогда бы заметили, что, например, наблюдения над связью мысли и
выражения принадлежат к области, доныне еще никем не тронутой и в которой,
может быть, разгадка всей жизни человека. Впрочем, я сам виноват во многом,
у меня много недосказанного - и по трудности предмета и с намерением
заставить читателя самого подумать, принудить самого употребить свой снаряд,
ибо тогда только истина для него может сделаться живою.
Наконец, - называйте это суеверием, чем вам угодно, - но я знаю по
опыту, что невозможно приказать себе писать то или другое, так или иначе,
мысль мне является нежданно, самопроизвольно и, наконец, начинает мучить
меня, разрастаясь беспрестанно в материальную форму, - этот момент
психологического процесса я хотел выразить в Пиранези, и потому он первый
акт в моей психологической драме, тогда я пишу, но вы понимаете, что в таком
моменте должны соединяться все силы души в полной своей самобытности: и
убеждения, и верования, и стремления - все должно быть свободно и истекать
из внутренности души, здесь веришь чему веришь, убежден - в чем убежден, и
нет места ничьему чужому убеждению, здесь а = а.
Требовать, чтобы человек принудил себя быть убежденным, - есть процесс
психологически невозможный.
Терпимость, господа, терпимость! - пока мы ходим с завязанными глазами.
Она пригодится некогда и для вас, ибо, помяните мое слово, если вы и не
приблизитесь к моим убеждениям, то все-таки перемените те, которые теперь
вами овладели, невозможно, чтобы вы наконец не заметили вашего оптического
обмана.
Впервые напечатано: Сакулин, ч. 2, с. 450-543. - По помете А. А.
Краевского на подлиннике ('письмо князя Одоевского ко мне после появления
разбора сочинений его в 10-й кн. 'Отечественных записок' 1844 года')
датируется началом октября 1844 г.
Краевский Андрей Александрович (1810-1889) - журналист, издатель
'Отечественных записок' (1839-1884). В э 10 его журнала была помещена статья
В. Г. Белинского 'Сочинения князя В. Ф. Одоевского'. Критик высоко оценивал
творчество Одоевского - писателя, у которого 'красноречие возвышается до
поэзии, а поэзия становится трибуною' передовых идей. Вместе с тем он
упрекал писателя в пристрастии к фантастическому. Со времени 'Сильфиды'
(1837), помысли критика, Одоевский 'решительно начал уклоняться от своего
прежнего направления в пользу какого-то странного фантазма' (см.: Белинский
В. Г. Полн. собр. соч. Т. VIII. М., 1955, с. 313). Анализируя 'Русские
ночи', Белинский обращал внимание читателей на 'односторонность и
парадоксальность' взглядов Фауста.