ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ
ПИСЬМА В РЕДАКЦИЮ
7.02.1912 г.
15.02.1912 г.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Письма в редакцию, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
В ‘Нов. Вр.’ мною была помещена заметка о Баяне за подписью Vox, в которой я, выйдя из пределов собственно критики, без всякого права допустил себе .сделать несколько грубых шуток, которые могут быть приняты за инсинуации. Я признаю, что никакого намерения и данных порочить доброе имя лица, пишущего под псевдонимами ‘Баян’ и ‘Рославлев’, у меня нет и не было, почему и приношу ему извинение за вторую часть моей заметки, признаю ничем не вызванными уподобления и сравнения и вообще о всем происшедшем выражаю полное сожаление.
Во многих газетах, между прочим в ‘Русск. Вед.’, но также и там, где вообще печатаются ‘Баян’ и ‘Рославлев’, за заметку Vox‘a, о которых я написал извинительное письмо, появились необъяснимо грубые заметки обо мне, с упоминанием о ‘хлысте’, якобы надо мною поднятом, и о ‘животном страхе’, мною овладевшем при появлении секундантов. Между тем желая сократить всю процедуру, я до прихода их уже написал дружеское извинительное письмо лицу, скрытому под псевдонимом ‘Баян’, и то другое для печати, которое было помещено в ‘Нов. Вр.’. Вообще я был крайне поражен, что так можно было рассердиться на заметку Vox‘а: и сказал это секундантам, задержав одного из них (г. Попова) на лестнице. Все было в высшей степени для меня неожиданно. Ни одного слова нелюбезного не было произнесено, ни одного громкого. Мне было чрезвычайно некогда: и секунданты несколько раз объясняли, что ‘законы дуэли — строжайшие’ (по точности), и они что-то долго писали, что я подписал не читая. Как и в полемике со Струве, однажды и навсегда я отказываюсь от всяких препирательств, — суда, ссор и проч., — вообще от всего требующего времени, — по поводу статей, подписывал и буду подписывать ‘извинения’ так же охотно, как ‘адресы’ и ‘на венки’, какого угодно содержания и каким угодно лицам, считая, что это вне моей души и вне задач моего существования, и до всего этого мне никакого дела нет. Может, это уродство: но ‘таков, Фелица, я развратен’, или ‘каким родился — таким и живу’.
‘Баяну’ я написал, что драться с ним мог бы только на пушках, так как револьверы уже испорчены полицейскими, а браунинги — революционерами, из острых же орудий понимаю только вилку. Длинное письмо, на оторванном клочке бумаги, все исполненное извинений и шуток (г. ‘Баян’ может его опубликовать), свидетельствует о совершенно другом моем настроении, чем какое предположено газетами, как и разговор мой по телефону в это утро с В. М. Дорошевичем, Е. А. Егоровым и А. А. Пиленко, коим всем или которым-то я объяснил, что, конечно, я поступил неправильно и, конечно, напишу извинительное письмо, без всяких препирательств и спора или уклончивости. У меня в печати никогда не было злобы против лица, а против идей, слов, тенденций: и, конечно, только lapsus linguae {оговорка (лат.).}, дурная ‘школа’ или торопливость может вырвать печатно (и незаметно для автора) слова, которые окажутся обидными для лица. И в этом случае я всегда обязан извиниться: это мое credo. В этом случае извинение не только не тяжело мне, но приятно, как всякий ‘без работы’ долг. Мне кажется, газеты, записавшие об этом, не имеют самого понятия о нравственности. Что тут тяжелого? Какой мотив не извиниться? Почему это стыдно или унизительно? Кто избавлен от ошибок? И какую грубость нужно иметь, чтобы на них настаивать? Вот об Близ. Кусковой я выразился: ‘Кто сия дева, жена и мать, ибо у социалов это смешано’: едва мне было сказано (устно), что это она может на себя принять (я же относил к социалистам), как я пожалел в душе и, конечно, перед лицом ее извиняюсь. Мой век может не уважать лица, но я уважаю и буду уважать его: и здесь, ‘Фелица, тоже я развратен’. Литература — не улица, и литераторы — не хулиганы. Никогда я не буду оскорблен, никогда не буду испуган: потому что у меня есть совесть, и эта совесть ‘дружески жмет мне руку’, когда я поправляю дурной поступок. От этого (что секунданты могли заметить) я был все время весел, пока они сидели у меня, и обоим им с надписями подарил мою ‘Библейскую поэзию’, не чувствуя и к ним ничего, кроме искреннего расположения (‘совесть читает свой урок’).
17.02.1912 г.
Гг. Елец и Попов в письме, напечатанном сегодня в ‘Нов. Вр.’, утверждают, будто я ‘все вставлял в мое извинительное письмо (к г. Баяну) свои фразы, умалявшие значение полного извинения’, и таким образом поддерживают ту версию происшедшего у меня на дому, какая начала ходить по газетам в виде говора о ‘животном страхе’ и ‘угроз хлыстом’…
Ввиду этого я должен сожалеть, что не было третьих свидетелей при моем свидании, которые бы удостоверили тон его и отсутствие всякого мне принуждения, при предупреждающей моей готовности все исполнить. К счастью, есть косвенные доказательства. Письмо, до прихода их мною написанное, я говорил утром по телефону сотруднику ‘Нов. Вр.’ Е. А. Егорову. Все увидят, что в нем содержалось большее даже извинение, чем в письме, напечатанном по их желанию в ‘Нов. Вр.’. Вот оно:
‘В ‘Нов. Вр.’ от 4 февраля под псевдонимом Уох мною была написана заметка о ‘Баяне’, вытекавшая из точного моего понятия о статье его, где он был ниже своего таланта (как мне кажется). Но, выйдя из пределов собственно критики, я без всякого права допустил себе сделать несколько грубых шуток, более роняющих своим тоном меня как автора, нежели его. Согласно желанию (было выставлено имя, отчество и фамилия лица, пишущего под псевдонимом ‘Баян’), приношу ему извинение за эти шутки, признаю ничем не вызванными уподобления и сравнения, и вообще о всем происшедшем выражаю сожаление, не только по его требованию, но и по своему желанию. В. Розанов’.
Посредники, прочтя письмо, тоже сказали, что тут содержится даже больше, чем что изложено в принесенном ими проекте письма. Но когда они протелефонировали текст моего письма г. ‘Баяну’, — он не согласился на подчеркнутые в начале и в конце слова, после чего я взял назад подчеркнутые в середине. Письмо вследствие этого переписывалось (мною) три раза. Затем был написан ‘протокол’, т. е. изложение всего ‘совершившегося’. Его я подписал не читая (и это достаточно говорит о моем неспорчивом настроений). Насколько я от души подписал свое письмо, настолько мне было чуждо и неприятно подписывать письмо, опубликованное в ‘Нов. Вр.’, но по чисто литературной причине, и я это сказал секундантам: оно являло смешение фраз моих и ихних разного стиля, разного слога, что для уха писателя непереносимо. Но неприятность этим и ограничивалась. Читатели совершенно поверят, что психологически невозможно, чтобы я подарил гг. офицерам с надписями свои книги, если бы было произнесено у меня в доме хотя одно неприятное слово или было мне сделано какое-нибудь принуждение. Таким образом, ‘хлыст’, мне кажется, окончательно падает. Считая инцидент исчерпанным, на дальнейшее я не буду отвечать.
НВ. 1912. 7, 15 и 17 февр. No 12897, 12905, 12907.
…’таков, Фелица, я развратен’… — Г. Р. Державин. Фелица (1782).
Гг. Елец и Попов в письме, напечатанном сегодня в ‘Нов. Вр.’… — ‘Письмо в редакцию’ (НВ. 1912. 16 февр. No 12906), подписано: Посредники: подполковник Елец, капитан Попов.