ПИСЬМА СИБИРЯКА ИЗЪ ЕВРОПЫ.
ПИСЬМА СИБИРЯКА ИЗЪ ЕВРОПЫ.
ЖЕНЕВСКОЕ ОЗЕРО И АЛТАЙСКІЯ ОЗЕРА.
Н. Я-цевъ.
‘Восточное Обозрніе’, No 44, 1885
Письма сибиряка из Европы, Ядринцев Николай Михайлович, Год: 1885
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Я стоилъ на берегу красивйшаго озера въ мір, которое давно волновало мое воображеніе и которое я хотлъ узнать, чтобы сравнить или понять, на сколько суровая сверная красота нашихъ озеръ отличается отъ этихъ прославленныхъ поэтами и путешественниками всемірныхъ красотъ Швейцаріи. Ревнивыми глазами я пожиралъ это озеро, можетъ быть, завистливый взоръ искалъ въ немъ недостатковъ въ вид случайной родинки. А оно кокетливо смотрло въ своихъ чудныхъ рамахъ, окруженное величественными горами, и играло всми переливами красокъ и цвтовъ, оно лежало предо мною во всей своей привлекательной красот, во всей пышности и блеск, какъ роскошная гордая красавица, прекрасная, величественная и самоувренная. ‘На! смотри на меня!’ — говорила вызывающе красивая природа.
Кругомъ меня было все ново. Меня окружала незнакомая обстановка своеобразнаго, точно игрушечнаго городка на берегу этого озера: узенькія каменныя улицы, домики, смотрящіе близко другъ другу въ окна, вьющійся дикій виноградъ по стнамъ, фонтаны, маленькіе кафе, великолпные отели, швейцарскіе экипажи и кучера въ круглыхъ шляпахъ съ длинными бичами. Я бродилъ по этому городку, присматривался къ маленькимъ кафе (родъ кабачковъ), куда швейцарскій крестьянинъ заходилъ съ ломтемъ благо хлба и плодами отвдать бутылку вкуснаго винограднаго вина. Я заглядывалъ въ большіе великолпные отели на берегу озера и любовался живописными террасами съ аллеями каштановъ, съ клумбами цвтовъ, фонтанами и чуднымъ видомъ на озеро. Я видлъ, сколько было здсь роскоши и удобствъ, когда въ великолпной гостинной за грудой газетъ и дорогихъ кипсековъ располагались путешественники или угощались нжными и прекрасными плодами за ослпительно сервированными столами table d’hte’омъ. По боле всего меня приковывало и тянуло къ себ волшебное озеро. Я смотрлъ на него, выбгая утромъ, когда оно лежало окутанное, какъ красавица въ легкомъ утреннемъ газовомъ покрывал, смотрлъ въ полдень, когда обливали его лучи солнца, и оно сверкало въ полномъ туалет, любовался на него передъ закатомъ, когда скользили по немъ темно-синіе и розовые блики, а блые паруса, какъ чайки, сверкали у темныхъ береговъ, окруженныхъ синющими горами. Безмолвно стоялъ я передъ нимъ, когда оно погружалось во мракъ и какъ черное смоленое море лежало подъ такимъ же темнымъ небомъ, а на берегу его вяло теплотой и ароматомъ садовъ, и въ яркой зелени мелькали огни, освщая купы нжной листвы. По лучше и полне всего оно предстало, когда съ разнообразными берегами оно пробжало предъ нами во время поздки на пароход (tour du lac). Мы неслись, точно по аквамариновымъ волнамъ, на щеголеватомъ пароход, блая пна изъ-подъ колесъ казалась жемчугомъ. Панорама за панорамой пробгала передъ глазами. Въ глубин озера выступала пирамидальная блоснжная вершина ‘La dent du midi’ {Dent du midi напомнилъ намъ подобное же названіе снжныхъ вершинъ, имющихъ подобіе зуба и носящихъ названіе ‘небесныхъ зубовъ’ въ Кузнецкомъ Алатау.}, казавшаяся кристальной короной, обрисовывавшейся на голубомъ неб: темные склоны сверкали зеленью, а у подножія лежали виллы, шало, волшебные замки и городки. Чмъ дале мы плыли, тмъ скалы выступали ярче и живописне, берега улыбались, обрамленные виноградниками, а горы становились причудливе и фантастичне. Иногда по нимъ пробгали блыя облака. Вотъ за этими синющими горами показался профиль въ бломъ саван, это былъ Монъ-Бланъ, лежавшій гигантомъ среди другихъ горъ. Когда-то изъ Уйманской долины я также увидлъ три блыхъ купола,— это былъ также Монъ-Бланъ — Блуха. А женевское озеро мняло да мняло цвта и одежды. Небо, вода и горы къ вечеру начали исчезать въ голубой мгл, абрисы ихъ начали расплываться, все погрузилось въ нжный полумракъ, вечеръ разлилъ свою нгу, что-то убаюкивало въ этой волшебной обстановк, вспыхнула звзда, и въ воздух точно зазвучала арфа. Дв странствующія швейцарки на палуб парохода играли на мандолинахъ. Все располагало къ мечтательности. Кому грезилась Италія, кому Франція, кому дорогая Шотландія или Зеленый островъ…
И вотъ въ этотъ вечеръ, когда такъ сладко и блаженно гармонировала природа съ настроеніемъ человка, во мн что-то сжалось, точно я испугался окружающаго, а затмъ выступила точно изъ-за горъ другая знакомая, давно забытая картина.
Нсколько лтъ назадъ, мы медленно спускались верхами съ крутыхъ склоновъ Катунскаго хребта, такъ рдко посщаемаго путешественниками, но болотистой и лсистой ложбин. Мы оставили за собою р. Бальчикту и шли перевалами. Дождь и втеръ усиливался. Дорога шла узенькой тропинкой по крутому откосу горы. Эта проторенная верховыми тропинка на огромныхъ склонахъ гигантской горы казалась тропою муравья. Перевалъ занималъ безлсную полосу. Наконецъ, мы начали спускаться къ какому-то озеру. Спускъ былъ лсистый и грязный, лошади тащились по крутому спуску, вязли въ грязи, скользили по камнямъ. Черезъ часъ утомительнаго спуска мы остановились у такъ называемаго Тальмевьяго озера, лежавшаго на высот 4,810 фут. Промокшіе до костей, мы были на берегу его, сначала мы думали, что окружающіе туманы намъ не дадутъ полюбоваться на него, но погода на этотъ разъ намъ улыбнулась. Даже въ дождь это озеро сверкало прекрасными зелеными оттнками. Когда прояснило, мы увидли цлую панораму. Съ юго-востока, съ горъ спускались синіе лса, подножія озера густо заросли пихтой и кедрами. На сверо-западъ шли громадныя скалы и утесы. Вдоль озера выдвигался цлый амфитеатръ величественныхъ конусообразныхъ пиковъ, начинавшихся осыпями, открывавшими цлыя полосы лсовъ, лпившихся по кручамъ и исчезавшихъ въ вершинахъ. Надъ пирамидальными горами неслись блыя облака, то окутывая пики, то испаряясь, они открывали виды на дальніе хребты и обнаруживали уже совершенно поднебесныя очертанія снжныхъ вершинъ, красовавшихся надъ озеромъ рядомъ съ зеленью. И весь этотъ пейзажъ съ темной хвоей, снжной величественной крышей и блыми облаками рзко отразился въ зеркальной зеленовато-синей глади озера.
Въ довершеніе всего съ правой восточной стороны видны были дв несущіяся каскадами рчки среди лсовъ и камней. Одна изъ нихъ была рка ‘Громотуха’, наполнявшая грохотомъ долину. Не даромъ геологъ Гельмерсенъ, видя это озеро въ 1834 году, говоритъ, что онъ не видлъ въ Алта вида боле величественнаго и прелестнаго, какъ видъ Тальменьяго озера {Helmersen, Reise nach d. Altai, S. 168, 169.}. Я вспомнилъ эту пустыню здсь и ея чарующее впечатлніе. Вспомнилъ я и другое Альпійское озеро, которое я созерцалъ съ высоты 8,000 футовъ и которое на 60 верстъ лежало предо мною, залитое лучами восходящаго солнца, а дальніе хребты съ ползущими облаками по нимъ раскидывались кругомъ почти на 200 верстъ.
Мое воображеніе воскрешало эти горныя озера двухъ различныхъ, безконечно отдленныхъ другъ отъ друга странъ, двухъ различныхъ міровыхъ алыіъ, поразительно похожихъ въ очертаніяхъ, въ контур, въ характер, въ своей топографіи.
Когда, не видя еще живой Швейцаріи, я пріобрлъ пейзажъ одного швейцарскаго озера съ величественными высями и низвергающимся водопадомъ въ него, оно такъ напомнило мн знакомыя мста, что я долго въ Россіи не разставался съ нимъ. И это испыталъ не я одинъ. Гельмерсенъ сравниваетъ нкоторыя мста на Бі съ Саксонской Швейцаріей, а предъ Чихачевымъ возставалъ образъ видннаго имъ Алтая, когда писалъ онъ свое знаменитое путешествіе на берегахъ женевскаго озера, у подножія Швейцаріи.
Гельмерсенъ, какъ Бунге, Чихачевъ, Щуровскій и друг. путешественники не могли не отдаться поэтическому волненію, когда они смотрли на озера Телецкое, Колыванское и Тальменье. Они даже проникалась мечтою, когда эти озера, подобно швейцарскимъ, будутъ привлекать толпы веселыхъ путешественниковъ, но вс они, смотря на могучую, безмолвную и пока пустынную природу, рядомъ съ восторгами не могли не ощущать грустнаго вянія мрачной пустыни. Озера нашей Сверной Швейцаріи носятъ свою оригинальность. Что отличаетъ швейцарскія и итальянскія озера отъ нашихъ,— это другой колоритъ, другіе цвта, такъ сказать, нга красокъ, тонкость очертаній и нжности пейзажа. Такова и должна быть красота южныхъ красавицъ въ отличіе отъ сверныхъ. Уловить эти штрихи и особенности весьма важно. Я не хочу преувеличивать наши красоты и тмъ мене подтасовывать краски. Пть! я даже противникъ этого. Я помню — какъ въ мое пребываніе въ Барнаул, вредъ путешествіемъ въ Алтай, хозяинъ въ одномъ дом подвелъ меня къ прекрасной акварельной картин, которую я принялъ сначала за итальянскій пейзажъ. Предо мною была картина извстнаго англійскаго путешественника Аткинсона, накидавшаго столько бойкихъ видовъ Сибири и изобразившаго на этой картин Телецкое озеро. Тогда я изумился и чуть не принялъ увренія хозяина за мистификацію: такъ картина Аткинсона не походила на сибирскую. Впослдствіи я убдился, что Аткинсонъ прикрашивалъ картины и видимо старался бить на эффектъ.
Когда я увидлъ самъ Телецкое озеро, я получилъ иное понятіе. Темные хвойные лса придаютъ ему мрачную окраску. Гигантскія горы съ осыпями смотрятъ сурово и дико. Все подавляетъ здсь суровымъ величіемъ. Правда, въ яркій солнечный день или когда закатъ заиграетъ цвтами, мы видимъ и здсь красивую улыбающуюся природу, но это бываетъ только улыбкой на суровомъ лиц. Вотъ почему я не могу сравнить эти два озера. Контуры на полотн природы одни, но нужно дв разныхъ палитры съ красками.
Нечего, поэтому, удивляться, что, прикованный видомъ европейскаго озера, я испыталъ другія впечатлнія и чувства. Я не былъ изумленъ и пораженъ видомъ горнаго озера, какъ въ первый разъ видящій горную природу, но я былъ подкупленъ тмъ воздухомъ и тмъ обаяніемъ юга, которое дорого для сверянина,— тою обстановкою, среди которой я нашелъ его.
Различныя ощущенія тамъ и здсь меня охватывали. Тамъ я былъ одинокъ, въ дали отъ міра и его шума. Помню, какъ я въ сырое утро, утомленный и разбитый, лежалъ на войлок, подл потухалъ костеръ, съ котораго снятъ былъ мдный чайникъ. Эти подавляющія горы, это безмолвіе пустыни, мое одиночество навяли на меня грустныя мысли, и я спшилъ развлечься. Предо мной сидлъ на корточкахъ мой проводникъ Джолбогой, бдный, смиренный киргизъ, съ уродливой большой головой, оттопыренными ушами и покорными узенькими глазками.
— Скучно, Джолбогой, развесели! спой псню, разскажи, сколько ты женъ имлъ, сколько лошадей сълъ?— сказал о я, смясь. И Джолбогой посмотрлъ на меня грустно свои мы маленькими глазками.
— Добрый господинъ,— сказалъ онъ, помолчавъ:— ты большой, знатный человкъ, я маленькій киргизъ, если ты будешь шутить, я долженъ плакать, твоя дорога лежитъ въ одну сторону, моя дорога въ другую. Ты подешь въ большіе города, а Джолбогой здсь останется. Когда будешь отъ меня далеко, надъ кмъ смяться будешь?..
Эта грустная поэтическая реплика навяла на меня еще боле грусти. Я припомнилъ эти пустыни и ихъ подавляющее вліяніе на человка. Мн представились эти горы, которыя я прохалъ, вспомнились несчастные юрты и шалаши у подножія этихъ горъ, и припомнилъ жалкую и робкую жизнь здсь человка, еще боле умаляющуюся, еще боле беззащитную, бездольную. Мн стало жалко Джолбогоя.
Бдный мой, маленькій человкъ, никогда я не посмюсь надъ тобою! Я знаю, какое нжное и врное сердце сохраняется у тебя, мой врный проводникъ. Но, бдный киргизъ! ты не понялъ и не поймешь, что влечетъ меня изъ твоей прекрасной пустыни. Въ комъ разъ забилось человческое сердце полною жизнью, кто разъ извдалъ міръ, великій всеобъемлющій человческій міръ съ его общественностью, съ его кипучей жизнью, волненіями, съ его сладостями и ядомъ, съ его мечтами, идеалами и разочарованіями, съ его міровыми скорбями и радостями,— того хотя и усталаго, все-таки, онъ повлечетъ опять къ себ своими заколдованными чарами, и его не удовлетворитъ боле пустыня. Эта пустыня будетъ для него символомъ безмолвія и смерти, какъ проклятая пустыня Эдгара Поэ, гд человкъ остался безъ звука сочувствія и содрогнулся.
Въ эту пустыню когда-то я явился разбитый и усталый, мое сердце искало отдыха посл житейскихъ бурь. Такъ человкъ, глубоко страдающій, безсильный совладать съ собою, уходитъ на берегъ пустынной рки и долго сидитъ, наклонивъ печальную голову, смотря на камни и слушая говоръ божественно спокойныхъ волнъ. На сердце его тогда нисходитъ умиротвореніе, его обнимаетъ философское спокойствіе. Но, когда онъ, облегченный, излченный, поднимаетъ вновь голову, то у него снова просыпается жажда жизни и кипучая потребность опять возвратиться въ мятежный, отравляющій его міръ.
Не врьте человческому протесту. Человкъ, проклинающій человчество, не перестаетъ безконечно любить его въ душ. Онъ какъ ребенокъ иногда бжитъ въ глухой лсъ, ища таинственной тишины и мистическаго мрака, онъ съ наслажденіемъ забирается въ чащу, но, какъ только замолкъ за нимъ гулъ шаговъ, его охватываетъ снова трепетъ, и онъ мчится назадъ, аукаетъ и съ радостью встрчаетъ человка, отъ котораго убжалъ.
И вотъ я, мятежный, ищущій безконечно чего-то, стремящійся вчно къ какому-то идеалу, не удовлетворяемый мертвой пустыней моей родины, очутился опять среди кипучей жизни, и какой жизни!— въ ндр Европы, среди ея красотъ и вмст съ тмъ въ центр ея цивилизаціи.
Какая масса новыхъ впечатлній, сколько здсь всемір нихъ представителей, начиная съ англичанина, который перенесся сюда изъ Африки и бесдовалъ со мною о Сибири, кончая французомъ изъ Смирны, сидвшимъ со мной за табльдотомъ. Цлыя картины изъ нмецкихъ, французскихъ и англійскихъ романовъ проносились предо мною среди этихъ виллъ и дворцовъ, созданныхъ по берегу прекраснаго озера для роскоши, наслажденія и поэзіи.
Но странно,— въ этомъ обширномъ и блестящемъ обществ я почувствовалъ себя постороннимъ, чужимъ, мн казалось, что съ своими думами, съ своимъ внутреннимъ міромъ я былъ не понятенъ имъ, какъ когда-то непонятенъ былъ я для Джолбогоя.
И когда этотъ забытый образъ бднаго инородца всталъ предо мною — я по знаю, но я почувствовалъ какое-то родство съ нимъ, какъ и со всей старой знакомой обстановкой моей пустыни. Я почувствовалъ ту дружбу и связь, которая таинственно соединяла насъ когда-то и въ которой я семь не отдавалъ себ досел отчета. Покидая его, я зналъ одно, однако, какая у этого Джолбогоя была душа, какое нжное сердце. Я припомнилъ его заботы обо мн, чужомъ ему иноврц, явившемся въ его пустыню. Я испыталъ его врность, когда онъ остерегалъ меня отъ безумнаго дтскаго предпріятія въ горахъ, я зналъ даже, какой онъ былъ дипломатъ, когда онъ выдержалъ мой гнвъ и бурю съ геройской сдержанностью, какъ онъ хитро прикинулся, что онъ заблудился, чтобы удержать меня отъ каприза перевалить хребты, гд намъ угрожала опасность, и какъ вывелъ хитро въ свтлую долину Уймана, откуда лежала покойная дорога къ моимъ большимъ городамъ.
Я не забуду твоей услуги, добрый проводникъ мой, и не буду подражать тмъ, кто въ первобытномъ человк и маленькомъ инородц, въ своемъ высокомріи, забылъ, что этотъ первобытный человкъ также вывелъ когда-то человческую исторію и культуру изъ дебрей первобытнаго міра въ широкія и счастливыя долины ныншней цивилизаціи.
Когда я теперь ликую и наслаждаюсь чудными долинами этой цивилизаціи, что-то ты длаешь тамъ въ пустын, мой бдный маленькій проводникъ?!..