Письма русскаго офицера о Польш, Австрійскихъ владніяхъ, Пруссіи и Франціи, съ подробнымъ описаніемъ отечественной и заграничной войны съ 1812 по 1815 годъ. . Глинки. Москва, 1870.
П. Щ.
‘Русскій Встникъ’, No 4, 1870
Письма русского офицера … Ф. Глинки, Щебальский Петр Карлович, Год: 1870
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Въ прошломъ году вышелъ томъ Духовныхъ стихотвореній . Н. Глинки, и вотъ еще томъ его прозы. Не готовится ли полное собраніе сочиненій этого Нестора русскихъ литераторовъ? Глинка и князь Вяземскій единственные въ настоящее время представители того литературнаго періода, который составляетъ соединительную эпоху между эпохами Карамзина и Пушкина. Князь Вяземскій ближе примкнулъ къ людямъ Пушкинскаго времени чмъ Глинка, боле чмъ онъ усвоилъ ихъ взгляды и способы выраженія, онъ въ настоящее время свже Глинки, но за то этотъ послдній боле возбуждаетъ, если можно такъ выразиться, историческаго интереса. Глинка не только питомецъ Карамзинской школы: онъ, равно какъ Жуковскій, современникъ Карамзина. Слава Карамзина начинается съ его Писемъ русскаго путешественника, напечатанныхъ въ 1792 году, а съ того года какъ вышли въ свтъ Письма о походахъ 1805—6 годовъ, начинается и извстность Глинки. Отъ его Писемъ русскаго офицера ветъ временемъ юности Карамзина, его буколическимъ сочувствіемъ природ и его манерой изложенія. Читая Письма русскаго офицера, нельзя не вспомнить Писемъ русскаго путешественника. ‘Природа въ полномъ цвт!… Зеленющія поля общаютъ самую богатую жатву. Все наслаждается жизнью. Не знаю отчего сердце мое отказывается участвовать въ общей радости творенія. Оно не сметъ развернуться подобно листьямъ и цвтамъ. Непонятное чувство, похожее на то которое смущаетъ насъ предъ сильною грозой, сжимаетъ его. Предчувствіе какого-то отдаленнаго несчастія пугаетъ меня. Но можетъ-быть это мечты!’ Такъ начинается сборникъ Писемъ русскаго офицера. ‘Прощай, говоритъ онъ въ конц перваго письма,— я иду въ свой садикъ поливать цвты и слушать громкаго соловья, пока это еще можно.’
Это оказалось возможнымъ не надолго. Еще не перестали звучать псни соловья, какъ на берегу Нмана раздался звукъ оружія. Имніе, въ которомъ Глинка предавался философскому уединенію и садоводству, находилось въ нсколькихъ десяткахъ верстъ отъ Смоленска, а 16го іюля 1812 года непріятель подступалъ уже къ Орш. Вырванный военною бурей изъ своего мирнаго гнзда, невольный странствователь пристраивается къ арміи, гд встрчаетъ многихъ товарищей по воспитанію, и вмст съ ними, вмшиваясь въ ряды солдатъ, идетъ,— буквально идетъ съ ними пшкомъ, имя на себ единственно ‘синюю куртку, сдланную изъ синяго фрака, у котораго при полевыхъ огняхъ фалды обгорли’. Такъ идетъ онъ до Царева-Займища, Бородина, Москвы и Тарутина, гд вступаетъ въ военную службу съ назначеніемъ въ свиту Милорадовича. Во время этого тяжелаго странствія, потомъ при слдованіи нашей арміи къ границ, и наконецъ отчасти въ 1813 и 1814 годахъ, онъ записываетъ у бивачныхъ огней свои впечатлнія, адресуя ихъ какому-то пріятелю, и вотъ происхожденіе Писемъ русскаго офицера, которыя, появившись въ свтъ въ 1815 году, имли нсколько изданій и донын перепечатываются въ отрывкахъ составителями христоматій, какъ обращикъ прекраснаго языка, какъ литературное произведеніе сохранившее яркую печать своей эпохи. Кто не знаетъ хоть изъ христоматій конца его описанія Бородинскаго сраженія, и кто не помнитъ первыхъ строкъ этого описанія: ‘застонала земля и пробудила спящихъ на ней воиновъ’?…
Но мы не будемъ останавливаться на качествахъ г. Глинки какъ стилиста: въ этомъ отношеніи права его достаточно признаны и извстны. Мы лучше обратимъ вниманіе на мысли которыя возбуждаютъ въ немъ совершавшіяся событія, поищемъ въ немъ человка 1812 года. ‘Мой другъ, пишетъ онъ изъ Смоленска отъ 7го іюля, наступаютъ времена Минина и Пожарскаго. Духъ народный, посл двухсотлтняго рабства, пробуждается’…. ‘Народъ проситъ води чтобы не потерять вольности’, говоритъ онъ дале (19го іюля). ‘Но война народная слишкомъ нова для насъ.Кажется, еще боятся развязать руки. До сихъ поръ нтъ ни одной прокламаціи дозволяющей собираться, вооружаться и дйствовать гд, какъ и кому можно. Дозволятъ, и мы, поселяне, готовы въ подкрпу воинамъ.’ Мысль о народной войн уже проглядываетъ въ этихъ строкахъ и, можетъ-быть, . Н. Глинка былъ первымъ въ Россіи который совершенно ясно формуловалъ эту мысль. Въ письм отъ 8го августа онъ говоритъ: ‘Третьяго дня дрались, вчера дрались, сегодня дерутся и завтра будутъ драться. Вооружайтесь вс, вооружайся всякъ кто только можетъ, гласитъ наконецъ главнокомандующій въ послдней покламаціи своей…. Итакъ, народная война!’
Потерявъ небольшое свое состояніе, лишенный крова, г. Глинка съ горечью говоритъ о Французахъ и о ‘галломаніи,’ не вполн исчезнувшей даже во время самой войны двнадцатаго года. Замчая что въ окрестностяхъ Серпухова, въ самомъ сердц Россіи, на прекрасныхъ берегахъ Оки, стоятъ запустлыя господскія усадьбы, онъ жалуется что богатые русскіе помщики не любятъ жить въ деревн, среди своихъ крестьянъ, а тратятъ свои доходы на парижскіе наряды: ‘Французскія торговки и разсянная жизнь все поглощаютъ.’ — ‘Другъ мой, говоритъ онъ дале, французскіе учители не мене опасны и вредны французскихъ завоевателей, послдніе разрушаютъ царства, первые — добрые нравы.’ И впрямь, поврятъ ли наши потомки, что даже въ арміи, въ той самой арміи которая сражалась противъ Французовъ, французскій языкъ продолжалъ господствовать, по крайней мр въ штабахъ! ‘Часто думаешь, пишетъ Глинка, что идешь мимо французскихъ биваковъ!..’ ‘Гремитъ громъ, говоритъ онъ въ другомъ мст, а не всякій еще крестится!’
Но вотъ совершается поворотъ во взаимномъ положеніи воюющихъ. Завоеватели начинаютъ отступать, а потомъ вскор и бжать къ границ, русская армія переходитъ въ наступленіе. Состоя при Милорадович, Глинка находится въ авангард и, слдуя по пятамъ за непріятелемъ по стран совершенно разоренной, терпитъ страшный недостатокъ въ первыхъ жизненныхъ потребностяхъ. Бархата, всякой драгоцнности бери — не хочу, а ‘нтъ ни корки хлба’. Что нужды! Свтлыя надежды его одушевляютъ, онъ предусматриваетъ великія судьбы Россіи, ея быстрое, широкое развитіе. ‘Генералъ Вильсонъ (англійскій агентъ при главной квартир), отмтилъ Глинка 26го октября, говоритъ что война эта подвинула Россію на цлое столтіе впередъ на пути опытовъ и славы народной…. Мой другъ! молніи и зарницы электрическою своею силой способствуютъ зрлости Жатвъ, молніи войны пробуждаютъ духъ народовъ и также ускоряютъ зрлость ихъ….’ Справедливо, но дло устроилось такимъ образомъ что благія послдствія войны двнадцатаго года стерлись гораздо скоре чмъ причиненныя ею матеріальныя бдствія. Еще лтъ двадцать тому назадъ въ Смоленск было нсколько домовъ неотстроенныхъ посл Француза, а крестьяне ‘просившіе воли чтобы не потерять вольности’ были по прежнему поставлены на барщинную работу, и ихъ помщики снова преклонились предъ тми кого побдили.
Въ день новаго 1813 года г. Глинка пишетъ слдующія строки, многими еще знаемыя наизусть и подъ которыми конечно не отказался бы подписаться Карамзинъ: ‘Взволновались народы, и вс силы, все оружіе Европы обратилось на Россію. Богъ предалъ ее на раны, но защитилъ отъ погибели. Россія отступила до Оки, и съ упругостію, свойственною сил и огромности, раздвинулась опять до Нмана. Области ея сдлались пространнымъ гробомъ неисчислимымъ врагамъ. Русскій, спаситель земли своей, пожалъ лавры на снгахъ ея, и развернулъ знамена свои на чуждыхъ предлахъ. Изумленная Европа, слезами и трауромъ покрытая, взирая на небо, невольно восклицаетъ: ‘Великъ Богъ земли Русскія, ‘государь и народъ ея!’ — ‘Великъ Кутузовъ, полководецъ мудрый,’ говоритъ исторія, и вмст съ именемъ его пишетъ на золотыхъ скрижаляхъ своихъ 1812 годъ.’
Слдуемъ дальше за нашимъ авторомъ. Вотъ онъ уже на границ Германіи, въ городк Фрауштат. Ему отведена ‘прекрасная, чистая комната, украшенная живописью, зеркалами и диванами. Хозяинъ одтъ очень опрятно, пьетъ по утрамъ кофе, иметъ вкусный столъ, ходитъ въ театръ, читаетъ книги и судить о политик. Кто онъ таковъ? Угадай, спрашиваетъ г. Глинка у пріятеля которому пишетъ.— Дворянинъ?— Нтъ.— Богатый купецъ?— И то нтъ.— Кто жь?— Мщанинъ, цирюльникъ. Я предчувствую удивленіе твое и раздляю его съ тобою. Разв у насъ нтъ цирюльниковъ? но они живутъ въ хижинахъ, часто въ лачугахъ’. Вотъ впечатлнія которыя ложились на душу Русскихъ, когда они въ 1813 году переступили границу. И чмъ дале они подвигались внутрь Германіи, тмъ впечатлнія эти становились сильне, разнообразне, выгодне для Германіи. Глинка не можетъ наговориться о чистот, доволь ств и порядк нмецкихъ городовъ, о добрыхъ нравахъ жителей, о благоустройств которое проглядываетъ везд, не взирая даже на неизбжныя замшательства военныхъ обстоятельствъ. ‘Посмотри, пишетъ онъ, на эти высокія каменныя строенія съ огромными конюшнями, крытыми скотными дворами, огородами, прекрасными садами, цвтущими бесдками: какъ думаешь, что это?— Врно господскіе дома, дома князей и бароновъ?— Нтъ! Это деревня гд живутъ силезскіе крестьяне. Дивись, но врь.’ Въ Бунцлау сдлался пожаръ. Но ни суеты, ни смущенія, ни воя жителей при этомъ не было: почему? потому что вс дома застрахованы. ‘Въ Саксоніи теперь нтъ ни короля, ни министровъ, они вс ухали, но безъ нихъ тутъ какъ хорошо! Во всемъ такой удивительный порядокъ!’ За то нашего русскаго офицера, еще недавно описывавшаго суровое величіе народной войны, женщинъ и старцевъ защищавшихъ свою родину, не удивляетъ что во время самаго разгара битвы около Дрездена ‘поселяне ближайшихъ окрестностей пахали землю’. Его не возмущаетъ что онъ видлъ въ самомъ Дрезден, ‘въ одной алле, очень недалеко отъ того мста куда падали ядра, порядочно одтаго человка, спокойно читающаго книгу….’ Ему не приходитъ въ голову что этотъ философъ предоставляетъ чужимъ защищать свое отечество, напротивъ, онъ говоритъ: ‘О, добрый народъ саксонскій, какъ не сражаться за свободу твою!…’
Что же будетъ дале, когда нашъ просвщенный землякъ насытится зрлищемъ дрезденской галлереи, когда онъ поститъ Веймаръ, наполненный воспоминаніями Виланда, Гёте и Шиллера,— эти Аины Германіи! Что будетъ когда онъ увидитъ Парижъ?… Правда, при вид Франціи и Парижа, въ немъ пробуждается недружелюбное чувство, естественное въ Русскомъ того времени и смоленскомъ помщик. Онъ строже судитъ Французовъ чмъ Нмцевъ, его смущаетъ призракъ революціи, который еще сильно проглядываетъ по ту сторону Рейна, но какъ устоять противъ обаянія ‘столицы міра’, ея шума и движенія, ея блеска, ея историческихъ воспоминаній, ея памятниковъ, ея картинныхъ галлерей, академій, театровъ, противъ могущественной, совершающейся въ ней умственной и промышленной дятельности? ‘La belle France!’ припоминаются ему восклицанія учителей и гувернеровъ русскаго юношества,— его собственныхъ учителей. Онъ еще твердитъ: ‘села на Волг и Ок тоже прекрасны’, но почва патріотизма начинаетъ ускользать подъ нимъ, впечатлнія двнадцатаго года уступаютъ мсто новымъ…. Въ Сентъ-Арол онъ слышитъ изъ-за двери прекрасную французскую рчь и звучный женскій голосъ. Онъ тотчасъ рисуетъ въ воображеніи своемъ изящную, образованную Парижанку, и не безъ нкотораго удивленія убждается что это лишь неопрятная, растрепанная кухарка-Парижанка. Какъ быть! Иные и до сихъ поръ еще почитаютъ русскую рчь спеціальностью русскаго мужика вмст съ сермягой и грубымъ голосомъ, и готовы признать всякаго изящно одтаго человка не Русскимъ. Безъ кваса и лаптей многимъ еще немыслима Россія!… Увы, изъ-подъ горячей любви къ ней слишкомъ часто сквозитъ презрніе, можетъ-быть и безсознательное.
Мы не относимъ послдняго замчанія къ нашему автору, онъ былъ одинъ изъ лучшихъ людей своей эпохи, но ошибемся ли мы если скажемъ что патріотизмъ его современниковъ исчерпывался горячими воспоминаніями двнадцатаго года? Мы отстояли Россію, могли они сказать съ гордостью вполн справедливою: но что могли они къ тому прибавить? На чемъ еще могло въ нихъ основываться сознаніе превосходства надъ иностранцами? Глинка оставилъ свой родной городъ еще въ развалинахъ, а Германія уже начинала зацвтать. Онъ вмнялъ въ честь Россіи что ея армія проливаетъ кровь за благоденствіе ‘добрыхъ Саксонцевъ’, и это естественно, ибо Нмцы Россійской Имперіи пользовались привилегіями предъ коренными ея жителями. Для крестьянъ-Нмцевъ приготовлялось личное освобожденіе, Полякамъ начертывалась конституція съ народнымъ представительствомъ, а для Русскихъ вырабатывались Аракчеевъ и цензурный уставъ Шишкова!… Будемъ справедливы: людямъ первой четверти ныншняго вка приходилось имть дло съ такою дилеммой: или возводить въ идеалъ поклоненіе лаптямъ и прославленіе невжества,— или отрицать Россію и, въ интересахъ будто бы гуманности и цивилизаціи, жертвовать ея правами и самыми существенными интересами. Два воззрнія, при вншней противуположности, сходящіяся въ своей основ и заключаютъ въ себ, какъ то такъ и другое, боле презрнія чмъ любви къ отечеству…