Письма Ник. Пл. Огарева и близких его к Ал. Ив. Герцену, Огарев Николай Платонович, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 311 минут(ы)

Изъ переписки недавнихъ дятелей.

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

Историка русской культуры всегда будутъ останавливаться передъ московскими кружками 30—40-выхъ годовъ, боле или мене связанными съ тамошнимъ университетомъ, безъ которыхъ немыслимо ни пониманіе научно-художественной жизни тхъ временъ, ни даже реформъ въ общественномъ стро, совершонныхъ впослдствіи. Въ настоящее время не мало уже сдлано для характеристики общаго направленія этихъ кружковъ и равныхъ отдльныхъ ихъ представителей въ біографическихъ трудахъ о Станкевич, Грановскомъ, Блинскомъ и др. и въ запискахъ и воспоминаніяхъ Тургенева, Герцена, Панаева, г-жи Пассекъ, Анненкова и др. Но, все-таки, остается еще не мало пробловъ, которые необходимо пополнить хотя въ предлахъ возможнаго.

Въ нашемъ распоряженіи находится значительное число писемъ разныхъ лицъ къ одному изъ крупнйшихъ членовъ тогдашнихъ московскихъ кружковъ, Александру Ивановичу Герцену, и близкимъ ему: отъ Огарева, Сатина, Кетчера, Н. Полеваго, Ю. Ф. Самарина, Чаадаева, В. Боткина, Грановскаго, Блинскаго и пр. Письма эти дополняютъ и исправляютъ многія данныя въ жизнеописаніяхъ извстныхъ нашихъ литературно-общественныхъ дятелей, а, главное, вводятъ насъ въ душевную жизнь этихъ людей, показываютъ процессъ зарожденія и развитія извстныхъ идей и литературныхъ произведеній, прежде чмъ они стали общественнымъ достояніемъ, въ иныхъ случаяхъ матеріалъ, изъ котораго строились эти произведенія. Мы ршаемся опубликовать эти письма во всей ихъ полнот, съ неизбжными въ живомъ матеріал шероховатостями. Мы надемся, что настоящее время уже настолько удалено отъ той эпохи, что эти шероховатости не заднутъ никого, а во всякомъ случа не принесутъ никому вреда,— скоре напротивъ: если иной отзывъ, иная несимпатическая подробность о какомъ-либо лиц и покажутся кому-либо слишкомъ рзкими, то они вызовутъ не только объективно-историческую оцнку, я о со стороны читателей, сохранившихъ боле непосредственныя связи съ тою эпохой, и заблаговременную поправку.

Въ письмамъ мы длаемъ краткія пояснительныя примчанія и введенія.

А. Г.

Письма Ник. Пл. Огарева и близкихъ его къ Ал. Ив. Герцену.

Отдлъ первый: Письма 1833—1841 гг.

Въ воспоминаніяхъ Т. П. Пассекъ, дальнихъ лтъ,читатель найдетъ общую исторію дружбы между Ал. Ив. Герценомъ и Ник. Пл. Огаревымъ, начавшейся съ самыхъ нжныхъ лтъ. Оба друга, при значительной разниц индивидуальностей, жили постоянно общею жизнью и если находились въ разлук, то постоянно обмнивались впечатлніями, чувствами и мыслями. При живости связей ихъ съ замчательнйшими представителями русскаго образованнаго общества, переписка ихъ должна представлять интереснйшій матеріалъ для исторіи этого общества. Къ сожалнію, у насъ находится подъ рукою только одна половина ея: письма одного Огарева съ приписками близкихъ его: первой жены, Марьи Львовны, и пріятелей: П. М. Сатина, H. X. Кетчера и др. Но и эта половина даетъ понятіе о внутренней жизни обоихъ друзей, а равно и всего ихъ круга.

Письма эти могутъ быть раздлены на два отдла: 1) до поздки Огарева за границу въ 1841 г. и 2) посл этой поздки. Въ первыхъ мы видимъ постепенное развитіе психическихъ основъ обоихъ представителей извстнаго кружка, подъ вліяніемъ чтенія и современной дйствительности, до тхъ поръ, когда ихъ нравственныя физіономіи получили тотъ характерный обликъ, какой они запечатлли въ исторіи русской литературы. Независимо отъ извстныхъ чертъ чисто-индивидуальныхъ, можно сказать, что этотъ обликъ вполн типическій для цлаго поколнія, которое часто зовутъ ‘людьми сороковыхъ годовъ’. Печатаемыя дале письма 1833—1841 гг. рисуютъ намъ ростъ этого поколнія въ его отношеніяхъ къ занимавшимъ его вопросамъ: жизни личной,— дружб, любви, самоусовершенствованіи,— поэзіи, философіи, религіи, общественной дятельности. Очень часто письма эти служатъ какъ бы оправдательными документами къ произведеніямъ Тургенева, въ которыхъ художественно,— то сочувственно, то слегка иронически,— нарисованы типическія, фигуры того времени (Андрей Колосовъ, Яковъ Пасынковъ, Гамлетъ Щигровскаго узда, Дневникъ лишняго человка, Рудинъ,Фаустъ и др.). Нкоторыя изъ этихъ писемъ интересны по новымъ даннымъ для установленія исторіи развитія философски-общественныхъ идей такихъ крупныхъ представителей ‘поколнія 40-хъ годовъ’, какъ, наприм., Блинскій.

Для облегченія неспеціальному читателю возможности оріентироваться въ слдующихъ дале письмахъ, мы считаемъ нелишнимъ свести здсь данныя вншней исторіи главныхъ лицъ этой корреспонденціи во время ея написанія.

Оба друга, А. И. Герценъ и Н. Пл. Огаревъ, были почти однолтки: первый родился въ 1812 г., 25 марта, а второй — въ 1813 г., 24 ноября. Отцы ихъ, проживавшіе въ Москв (Ив. Алексевичъ Яковлевъ и сенаторъ Платонъ Богданов. Огаревъ) были сродни, и ровесники сблизились еще въ отрочеств и потомъ вмст посщали университетъ, въ которомъ Герценъ окончилъ курсъ кандидатомъ 26 іюня 1833 г. Годъ спустя, въ іюл 1834 г., Огаревъ былъ арестованъ, по поводу его записки, найденной у одного студента, арестованнаго за участіе въ пирушк, на которой плись ‘возмутительныя псни’, а за тмъ (20 іюля) арестованъ былъ и его другъ. За обоими оказалась вина: чтеніе запрещенныхъ книгъ, въ томъ числ сочиненій соціалиста Сенъ-Симона, и вольнодумныя замчанія въ письмахъ. Посл почти годоваго содержанія подъ арестомъ друзья были вывезены: Огаревъ 9 апрля 1835 г. въ Пензу, гд отецъ его лежалъ разбитый параличомъ, а Герценъ 10 въ Пермь, откуда очень скоро былъ переведенъ въ Вятку (прибылъ 25 мая), гд и оставался до конца декабря 1837 г. Изъ Вятки Герценъ былъ переведенъ во Владиміръ, гд оставался но весну 1840 г., съ неоднократными, впрочемъ, отлучками въ Москву, а около новаго года (1840) въ Петербургъ, такъ какъ въ конц 1839 г. съ него снято было запрещеніе жить въ столицахъ. 9 мая 1838 года Герценъ во Владимір обвнчался съ своею кузиной, Н. Ал. Захарьиной, дочерью дяди его Александра Яковлева, увезенной имъ тайкомъ наканун изъ Москвы. Въ ма 1840 г. Герценъ поселился въ Петербург, гд онъ зачисленъ былъ въ службу въ министерство внутреннихъ длъ, но уже въ декабр того же года навлекъ на себя новое преслдованіе повтореніемъ слуха о будочник, ограбившемъ прохожаго, и получилъ приказаніе отправиться въ Вятку. Впрочемъ, тотчасъ же это наказаніе было замнено переводомъ въ Новгородъ на службу совтникомъ губернскаго правленія, на каковую должность Герценъ явился изъ Петербурга въ іюл 1841 г. и исполнялъ ее до начала 1842 года, когда подалъ прошеніе объ отставк. 1 іюія того же года Герцену разршено было переселиться въ Москву.

Между тнь, Огаревъ съ 1835 года жилъ то въ Пенз, то въ имніи отца, въ с. Чертков, Саранскаго узда, въ 1837 году женился въ Тамбов на М. Л. Рославлевой и навстилъ съ женою своей тоже женатаго друга во Владимір въ март 1839 г., а въ половин этого года поселился въ Москв, гд большею частью и жилъ до поздки своей за границу въ 1841 г.

Вотъ при какихъ условіяхъ писались приводимыя дальше письма, которыя, очевидно, представляютъ не всю Огаревскую половину корреспонденціи, а только то, что отъ нея уцлло. Письма эти (очень мелкимъ почеркомъ писанныя) часто не имютъ числовой помтки ни дня, ни,— особенно часто,— года. На нкоторыхъ изъ нихъ годы помчены самимъ Герценомъ, очевидно, много лтъ спустя по ихъ составленіи, почему онъ часто сопровождаетъ свои помтки вопросительными знаками. Мы сохранили эти помтки въ скобкахъ въ начал каждаго письма. По, независимо отъ этого, мы распредлили эти письма въ хронологической послдовательности сами, на основаніи тхъ біографическихъ и литературныхъ данныхъ, какія въ нихъ встрчаются. Указанія на эти данныя, а равно и объясненія, какія мы считали необходимыми, читатель найдетъ въ цримчаніяхъ къ каждому отдльному письму.

(1833 г.).

Іюня 7. Начинаю писать на маленькомъ листочк… виноватъ, да, впрочемъ, не я виноватъ, а дло въ томъ, что нтъ больше бумаги. Пока довольно и этого. Надобно повдать теб всю исторію съ моего отъзда. Выхалъ я, другъ, и мн стало грустно, такъ грустно, какъ никогда не бывало. А все Воробьевы горы {Въ 1829 г. объ друга поклялись на Воробьевитъ горахъ въ вчной дружб и въ любви къ человчеству и часто ходили на это поэтическое мсто и посл.}. Долго я самъ въ себ таилъ восторги, застнчивость или что другое, чего я и самъ не знаю, мшало мн высказать ихъ, но на Воробьевыхъ горахъ этотъ восторгъ не былъ отягченъ одиночествомъ ты раздлялъ его со мною — и эти минуты незабвенны, он, какъ воспоминаніе о быломъ счастьи, преслдовали меня дорогой, а вокругъ я только видлъ лсъ, все было такъ сине, сине, а на душ темно, темно: ужасны эти минуты. Что же утшило меня — восторженность, я все послднее время, какъ жилъ въ Москв, старался поддерживать себя въ восторженномъ состояніи духа, положимъ, это напряженность, но это одно поддерживаетъ бодрость духа, свжесть ума, innere Flle. Этотъ ежеминутный восторгъ долженъ возвышать, облагородить меня, долженъ дать мн столько духовнаго наслажденія въ земной жизни, сколько то возможно, а тамъ пусть я умру, ежели ты понялъ цль, съ которой написаны посвященныя теб послднія минуты жизни, то ты понялъ, какъ высоко я цню смерть, понялъ и, можетъ быть, не обратилъ вниманія на негладкость стиховъ, какъ иные, другъ! изящное въ иде. Поэзія! Сколько мыслей соединяются въ этомъ слов! Кто ихъ выразитъ? Слова недоступны — музыка — а я не могу еще взять именно т звуки, которые слышатся душ моей, неспособность тлесная ограничиваетъ фантазію. Но, чортъ возьми, я поэтъ, моя душа — поэзія, чистая, небесная, она мн подсказываетъ истину тамъ, гд бы я ее не понялъ холоднымъ разсужденіемъ,— вотъ философія откровенія, здсь она дйствительно существуетъ.

Когда въ часы святаго размышленья

Мысль свтлая въ твой умъ вдругъ западетъ,

Чиста и пламенна, какъ вдохновенье,

Она тебя возвыситъ, вознесетъ,

Она не даромъ заронилась,

Какъ божество къ теб она,

Чудесной жизнію полна,

Изъ странъ небесныхъ ниспустилась.

Пусть говорятъ съ улыбкою презрнья:

Она есть плодъ обманутой мечты,—

Не врь словамъ холоднаго сужденья:

Они чужды душевной теплоты.

О! если съ чувствомъ мысль сроднилась,

Поврь, она не обольститъ:

Она не даромъ заронилась

И святость истины хранитъ,

Она божественнымъ полна,

Но стало тсно ей — она

Найти стремится выраженье,

Ей надо высказать себя,

И слово звучное ея —

Ея дитя, ея творенье.

——

Герценъ! мы другъ друга, кажется, знаемъ, кажется, можемъ быть откровенны. Письма моего ты никому не покажешь. И такъ, скажи: съ нкотораго времени я ршительно такъ полонъ, можно сказать, задавленъ ощущеніями, мыслями, что мн кажется, мало того кажется, мн врзалась мысль: что мое призваніе быть поэтомъ, стихотворцемъ ли, или музыкантомъ, alles eins, но я чувствую необходимость жить въ этой мысли, ибо имю какое-то самоощущеніе, что я поэтъ, положимъ, я еще пишу дрянно, но этотъ огонь въ душ, эта полнота чувствъ даетъ мн надежду, что я буду и порядочно (извини меня за такое пахабное слово) писать. Другъ! скажи: вришь ли мн, моему призванью? Ты, можетъ, лучше меня знаешь, нежели я самъ, и не ошибешься. Когда будешь писать о Воробьевыхъ горахъ, напиши, какъ въ этомъ мст развилась исторія нашей жизни, т.-е. моей и твоей. Я теперь уже началъ писать ораторію для Гебеля: Потерянный рай. Сатинъ {Ник. Мих. Сатинъ, тоже изъ богатой помщичьей семьи, московскій студентъ, членъ кружка.} улыбнулся, когда я объявилъ ему такое заглавіе. Богъ съ нимъ! А я здсь вижу исторію человчества. Не смйся. Если ты помнишь мои стишки: Тоска по отчизн, то ты поймешь, что дйствительно идея исторіи человчества заключается въ потерянномъ ра. Въ этомъ смысл я хочу выразить ораторію. Можетъ быть, этотъ трудъ будетъ имть нкоторую цну. Если только я найду выраженія для мыслей, которыя толпятся въ голов моей, то онъ будетъ имть цну. А мысли у меня суть слдствія вдохновеній, а вдохновеніе найдетъ языкъ. Вотъ теб кстати еще старинные мои стихи:

Он торжественны, минуты вдохновенья,

Какъ голосъ неба на земл,

Прекрасны, какъ любовь, какъ радости мгновенья,

Такъ сердцу сладостны он!

Заботы мелкія отходятъ,

Несносный голосъ ихъ молчитъ,

И вдохновенье говоритъ,

И небо на душу низводитъ.

——

Это письмо, какъ и три слдующія, писаны изъ с. Черткова, имнія отца Огарева. Герценъ же оставался въ это время въ Москв. Намеки на любовь въ этихъ письмахъ относятся къ той двушк, которую Герценъ назвалъ въ своихъ мемуарахъ ‘Гаэтаной’ и чувство свое въ которой онъ называлъ ‘весеннимъ’, фатально осужденнымъ на мимолетность. ‘Когда же ландыши зимуютъ?’ — замчаетъ онъ. По словамъ Т. П. Пассекъ, сама ‘Гаэтана’ иначе смотрла на свое чувство и ей разрывъ обошелся не легко (Изъ дальнихъ лтъ I, 460 и слд., II, 19 и слд.). Та же г-жа Пассекъ такъ разсказываетъ о вліяніи на Огарева извстій о любви его друга въ Гаэтан:

‘Саша точно чары набрасывалъ на Ника, и не только въ ихъ юности, но и во всю послдующую жизнь. Въ какое бы положеніе судьба ни ставила Александра, Нивъ, какъ бы невольно, стремился стать точно въ такое же. Подъ вліяніемъ картины любви Саши, онъ сталъ искать существо, которому могъ бы также отдать первую любовь свою. Искать было не далеко. Въ дом ихъ жила милая молодая двушка. Пикъ почти [.не замчалъ ее, читая письма Александра, онъ ее замтилъ, робко полюбилъ и въ страстныхъ выраженіяхъ говорилъ о ней своему другу. Судьба этой двушки,— созданія глубоко чувствовавшаго, поэтическаго,— разыгралась самымъ плачевнымъ образомъ. Никъ не былъ виною ея несчастія. Напротивъ, онъ до конца ея разбитой, кратковременной жизни сохранилъ въ ней чувство дружбы и озарялъ ея печально догоравшую жизнь своимъ сочувствіемъ’ (Изъ дальнихъ лтъ, II, 4—5).

(1838 г.).

Іюля 23. Вотъ уже дв недли безпрерывно я гляжу на скотовъ и нахожусь въ совершенной апатіи.

Нтъ ни думъ, ни мечтаній, ни вдохновеній,— все убито ужаснымъ морозомъ. Самые лучшіе цвтки сгибли. Отъ тебя письма не было. Съ передпрошедшею почтой получилъ и въ немъ ничего утшительнаго. Lerminie переводи. Съ прошедшею почтой писалъ къ Лахтину {Членъ кружка, изъ купцовъ.}, а теперь, скажи ему, изъ силъ выбился — и теб нечего писать. Одно только: въ первую минуту восторга искренно желаю околть. Скучно, мучительно.

Напиши, пожалуйста, что-нибудь, что меня растрогало бы, обратило бы къ самому себ, я одеревенился. Герценъ, сжалься, напиши что-нибудь,— я ничего не имю къ теб писать, мой организмъ разстроенъ отъ душевнаго разстройства, я болнъ и душой, и тломъ.

У насъ Плавтины {Родственники Огарева.}. Кланяйся Вадиму и Лахтину {Вадимъ Вас. Пассекъ, мужъ авторши мемуаровъ.}. Да ради Бога пиши, я съ ума схожу. Герценъ, сжалься, сжалься, напиши, напиши! Боже, Боже! Прощай! иду спать, не забудусь ли тутъ, не пройдетъ ли горе, не найдетъ ли минута вдохновенія, прощай! Не сердись за краткость, а пожалй, пусть слезы навернутся на твоихъ глазахъ, авось я ихъ здсь почувствуіо и вспомню все прекрасное.

Твой Н. Огаревъ.

Гд вы, святыя вдохновенья

Души возвышенной моей?

Погибли пылкія виднья

Среди ничтожества людей.

Досада, грусть во мн стснились

И ноетъ пламенная грудь,

Мечты мои, какъ сонъ, сокрылись,

Душой нельзя въ нихъ отдохнуть.

Не встртишь здсь, чего-бъ хотлось,

Души не встртишь для себя,—

Души, гд-бъ ясно небо рдлось,—

Все загрублая земля!

* * *

И люди на людей здсь не похожи:

Какія отвратительныя рожи

Встрчаетъ всюду огорченный взоръ,

Какой нелпый слышенъ разговоръ!

О, Боже, Боже! сжалься надо мною,—

Мученье жить мн съ этою толпою,—

А пуще сжалься Ты надъ ней самой

И надъ ея уродливой душой.

* * *

Пришли мн Die Ruber, у меня ихъ нтъ, и Kabale und Liebe,— при разстройств души они очень полезны.

(1833 г.).

Іюля 29. Другъ! твое письмо оживило меня, я теперь опять возвысился на точку, съ которой почти не замчаю ничего, что вокругъ меня, съ которой не вижу пошлыхъ частностей, но только одно общее великое. Одно идеальное могло извлечь меня изъ этой пропасти, въ которую я насильно втащенъ, мн оставалось или сравняться съ этими людьми, или укрыться въ недоступный для нихъ міръ,— могъ ли я съ ними сравняться? Тамъ міръ идей, въ немъ моя жизнь, здсь я дома. Письмо Вадима, твое — все это вмст, все это напомнило мн любовныя мечты и возвратило поэзіи бглеца. Я теперь спокоенъ, я забылъ бы весь міръ земной, еслибъ несносная боль въ боку не напоминала мн, что я еще прахъ, жалкій прахъ. Мысль мучительная для гордости человка!

Ты пишешь о нашей симпатіи. Какая нужда до нашихъ характеровъ? Пусть они разны,— у насъ есть высшее тождество — тождество душъ.

И ты влюбленъ, Саша, кто она — я подозрваю. Но съ чего ты взялъ, что я могу смяться? Зачмъ пишешь: ‘ни слова холоднаго’? Могу ли я смяться надъ тмъ, чего мн недостаетъ и въ чемъ недостатокъ я глубоко чувствую? Не знаю, другъ, что такое, но я не могу влюбиться, мн кажется, вкусъ мой или слишкомъ испорченъ, или то, чего я ищу, не существуетъ. Я ищу красоту, наивность, съ пылкою возвышенною душой, но нигд не нахожу, нигд. Ужели это невозможно? Ужели мой идеалъ такъ высокъ, или человчество такъ низко? Но, можетъ быть, еще я встрчу этотъ идеалъ и пустое мсто въ душ наполнится. Пока… мн предстоитъ другая дятельность. Другъ! чувствуешь ли всю высоту, всю необъятность этого слова: поэзія! Ей одной преданъ я, она моя жизнь, моя наука. Еще ни къ чему не привело меня разсужденіе, но поэзія возвысила меня до великихъ истинъ. Она моя философія, моя политика. Мое размышленіе — вдохновеніе. Я не разсуждаю, но чувствую. И такъ, я требую отъ себя дятельности поэтической. Слдовать за идеями, которыя открываются мн во время вдохновенія, неумолимо за ними слдовать, созидать, творить, быть въ непрерывномъ восторг,— вотъ чего я хочу. Теперь все возвысилось въ моихъ глазахъ, человчество облагородилось, вся эта мелочь людская… изъ нея длается что-то великое, цлый міръ новыхъ людей, исполняющихъ высочайшія требованія, открытъ передо мною, въ этомъ мір живу я, какъ пророкъ въ будущемъ. Я — какъ пророкъ, потому что одинъ взглядъ на настоящее разрушитъ все. Да, зачмъ смотрть на настоящее? Закрой глаза, другъ, ты увидишь что-то гадкое, пусть одна душа смотритъ и чувствуетъ. Не мшай ей, ради Бога, ни слова о настоящемъ. Но я, сынъ поэзіи, предаюсь искусствамъ, и люди остановились смотрть на мои произведенія,— люди, которые понимаютъ, что я хотлъ въ нихъ выразить. Я видимо говорю имъ о невидимомъ, чувственно — объ идеальномъ, и они благословляютъ посредника между небомъ и землею. И такъ радостно бьется сердце твоего друга! Если слава — заслуженная слава, основанная на чистот, на возвышенности души,— она несравненна! О, еслибъ дйствительность не противорчила! Но я приду къ вамъ и окружу себя искусствомъ. Еще мало, что ты чувствуешь въ себ поэзію,— надобно разлить вокругъ себя жизнь поэтическую. Наука (въ высшемъ значеніи), стихотворство, музыка, театръ, — все, что только возвышаетъ человка до жизни творческой,— все должно жить вокругъ насъ, и мы сами зрителями и актерами. Въ цли общей — жизнь поэтическая — соединяются вс особенныя цли, ибо въ ней заключаются вс идеи, это высочайшее существованіе человчества, оно поведетъ его въ высочайшей дятельности. О, когда-то я возвращусь къ вамъ, когда-то въ родномъ кругу друзей непринужденно полетаю мыслью, исполню прекрасныя мечты, забуду скуку обыкновеннаго (commun) существованія!

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.VII, 1888

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

*) Русская Мысль, кн. VII.

Августа 18. С. Чертково. Сегодня получилъ я отъ тебя письмо. Славу Богу! Оно поправило меня. Со мной случился какой-то новый припадокъ, не знаю, отъ физическаго ли разстройства, или отъ душевнаго. Это былъ какой-то странный родъ сумасшествія, который не допускалъ меня ни до какихъ идей, а если и допускалъ, то это было бшенство. Сегодня я въ самомъ дл чувствую какое-то физическое разстройство, тоску, жаръ, вс мысли черны, все гадко,— словомъ, если помнишь, состояніе, описываемое въ ямбахъ Барбье. Размышлять я мало въ состояніи и потому ничего не стану теперь писать о твоемъ разсужденіи о христіанств, но напишу о твоемъ разсужденіи о мн и о себ.

Ни слова о слав, она есть слдствіе. Дло въ причин. Ты пишешь мн: ‘Да, ты поэтъ, поэтъ истинный!’ Другъ! другъ! можешь ли ты постигнуть все то, что эти слова производятъ? И такъ оно не ложно все, что я чувствую, къ чему стремлюсь, въ чемъ моя жизнь. Оно не ложно! Герценъ! правду ли говоришь? Это не бредъ горячки, это я чувствую. Ты меня знаешь боле, чмъ кто-нибудь, не правда ли?— я это дйствительно чувствую. Да, это поэзія моя, я — эта поэзія! О, какая высокая жизнь! Нтъ, она не бредъ горячки, не обманъ воображенія, она слишкомъ высока для обмана, она дйствительна, я живу ею, я не могу вообразить себя съ иною жизнью. Не такъ ли? Герценъ, другъ! я слишкомъ счастливъ, я теперь слишкомъ счастливъ. Что мн еще сказать, объ этомъ? Нтъ ничего! Гршно говорить, я только теперь чувствую. Для чего я не знаю музыки? Какая симфонія вылетла бы изъ моей души теперь! Теперь! поэтъ! Вотъ слышишь величественное адажіо, но нтъ силъ выразиться, надобно боле акцента, нежели сказано — presto, presto. Слышишь? Теперь мн надобно бурное, неукротимое presto, adagio и presto! Дв крайности! Да, крайности мн нужны. Прочь съ этой средственности — andante, allegro, moderato. Это — заики или слабоумные, не могутъ ни словами говорить, ни сильно чувствовать. Adagio и presto! Дай мн хоть воображаемо послушать эти звуки, которые я хотлъ бы произвесть. Другъ! ты не знаешь этого наслажденія. Теб никогда не случалось сочинять музыку въ голов. Если ты можешь это, ты забудешься, ты съ ума сойдешь.

Сейчасъ прогулялся по саду. Описаніе въ другое времяно тутъ есть что-то такое очаровательное. Любовь! да это своего рода музыка: здсь сливается земля и небо. Зачмъ тревожить себя сомнніемъ? Надолго, не надолго ли, тутъ надобно ловить настоящее. Любовь — вдохновеніе. Кто она, про кого я думаю? Изволь: изъ трехъ меньшая. Она ли? ‘Любовь меня не поглотитъ, это занятіе пустаго мста въ сердц, идеи со мной, идеи — я!’ Герценъ! ты или шутишь, или не понимаешь ни любви, ни самого себя. Зачмъ тшиться вздоромъ, который ты выдумалъ два года тому назадъ? Вникни въ значеніе, въ идею этого слова — любовь — и въ другой разъ не ври. Если она и поглотитъ тебя, она не уничтожитъ ничего благороднагоона очиститъ тебя, какъ жрецы очищали жертвы, которыя готовились приносить существу высочайшему. Прощай! Теперь посплю. А завтра докончу отвтъ на сіе посланіе отъ 7 или 6 августа. Кстати благодарю за Шиллера. Выписываю одно мсто: ‘Vater! ich habe keine Andacht mehr — das Himmel und Ferdinand reizen an meiner blutenden Seele und ich frchte… Doch nein, guter Vater. Wenn wir ihn ber dem Gemlde vernachlssigen, findet sich ja der Knstler am feinsten gelobt. Wenn meine Freude ber sein Meisterstck mich ihn selbst bersehen macht, Маіещ musz das Gatt nicht ergtzen?’

Сравни же это: ты — мой міръ, кром тебя — ничего, все, все мой Александръ! Другъ! твой идеалъ или, лучше сказать, твоя дйствительность близка къ моему идеалу. Только ради Бога не позволяй видть (?) чув…. когда ты говоришь объ любви…. убьетъ {Точки соотвтствуютъ протертымъ мстамъ въ оригинал.}. Прощай!

Августа 20 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты написалъ аллегорію врод Жанъ Поля. Не пиши аллегорій — это фальшивый аккордъ въ поэзіи. Что хочешь сказать, говори прямо и сильно, а не обиняками. Прощай. Твой Н. Огаревъ.

(1836 г.)

Августа 29. Наконецъ, письмо отъ друга! Давно я ждалъ этой минуты, давно самъ собирался писать, но нтъ возможности, никто не здитъ въ Вятку, да и я живу не въ Пенз, а въ Чертков. Но твое письмо грустно, другъ, и что-жь сказать на это?

Если мое положеніе не веселе? О! тогда соединимъ наше горе — слеза навернется при воспоминаніи о друг, и почему знать, можетъ теперешняя моя слеза отозвалась въ теб за 1000 верстъ и твоя капнула на мою долю. Какъ тснятъ, какъ давятъ и душатъ эти мелочи жизни и куда вырваться?

Возлети умомъ превыше ихъ, и вотъ я вознесся на свое небо, но скоро потребности сводятъ въ обыкновенный кругъ движенія, и чмъ выше ты стоялъ, тмъ отвратительне предстанутъ он предъ тобою. Ты говоришь, что я имю выгоду быть выше обстоятельствъ, ты весь жизнь и дятельность, ты живешь въ мір обстоятельствъ, а я весь спекуляція и среди азіатской тишины, какъ выразился сумасшедшій Лукинъ, я не замчаю иногда того, что возл меня длается. Но теперь и меня закабалили обстоятельства. Вообрази, что я почти ничего не длаю по невозможности. Есть человкъ, котораго я люблю, и этотъ человкъ уродъ въ нравственномъ отношеніи, и мысль о его смерти связывается съ мыслью о моей будущности. Это ужасно! Знаешь ты, что это низко, знаешь, что оно давитъ меня, и я не могу оторваться отъ моей мысли. Жалкій бытъ человчества, гд сынъ по закону необходимости длается недругомъ отца! Знаешь ли, что съ тхъ поръ, какъ я объ этомъ думаю, я нахожу въ себ бездну эгоизма, мн кажется, что все хорошее во мн поддльно, идетъ отъ головы, а не отъ сердца. Это ужасно! Что же длать? Я сказалъ ему: я поэтъ, а онъ назвалъ меня безумнымъ, онъ назвалъ бреднями то, чмъ дышу я. Нтъ! силъ недостаетъ терпть! Geh du linkwrts, ich musz rechtswrts gehn!

Еще одно утшеніе. Дли его со мною, ты все долженъ длить со мною, мы рождены подъ одною звздой, ‘счастье нашей дружбы неизмнно’! Это утшеніе — спекуляція. Да, построй вселенную а priori, а priori оставь свой жалкій блуждающій эмпиризмъ, возьми одно начало и иди. Тогда узнай точку, на которой ты поставленъ въ мір, и твоя будущность ярко разовьется предъ тобою. И такъ, а priori. Помнишь ли ты маленькій очеркъ мой? Да, можетъ быть, онъ у тебя. Абсолютъ есть торжество бытія и идеи. Бытіе неизмнно, идея движется впередъ, они осуществляются во вселенной., Но какъ? Вотъ что мн представилось относительно первоначальнаго вещества. Идея, осуществляясь въ веществ, должна выразить абсолютъ, а въ абсолют есть неизмнное бытіе и движущаяся идея. Не есть первоначальное вещество свтъ или, можетъ, нчто еще просте свта, гд бытіе выразится тяготніемъ, а идея свтомъ, экспансивностью. Къ солнцу тяготютъ планеты, и отъ него свтъ, слд., въ свт заключены тяготніе и экспансивность.

Еще мысль: жизнь во вселенной есть актъ существованія идеи. Надобно идти дале, можетъ, надобно прибгнуть къ подтвержденіямъ опыта, взять на помощь химію, но эта химія будетъ не аналитическая, а синтетическая. Если бы мы были вмст, много можно бы говорить, а теперь чортъ знаетъ, когда я дождусь отвта на предложенныя задачи. Но если въ этомъ есть что-нибудь путное, или дале и безъ меня, уединись въ спекуляцію, можетъ быть, ты забудешь тяжесть обстоятельствъ, а теб можно трудиться, несмотря на канцелярію, а мн и безъ нея тюрьма. Время ареста, счастливое время! Сколько мыслей толпилось въ голов, какъ высокъ, благороденъ былъ я! А теперь все пустетъ, умъ тупетъ, душа холодна, мысль хочетъ повидаться съ умомъ, а ей говорятъ: дома нтъ. Я молился Богу, чтобъ уничтожилъ меня, если я не имю предназначенія выполнить, что хочу, и горе, если, вмсто высокой жизни, о которой мечтаю, въ самомъ дл наступитъ уничтоженіе!… Служить ли? А на кой чортъ, съ позволенія спросить? Мое намреніе неизмнно. дешь ты или нтъ? Неужели наши пути различны?

Еще одна страсть волнуетъ меня: любовь къ женщин. Я везд ищу этой любви, какъ чего-то небеснаго, и, вмсто мечтательной Луизы, подвертывается Фаустова Гретхенъ или баядера.

Что еще сказать? Запасъ мой истощенъ. Тощъ же я сдлался! Но если бы мы теперь сидли другъ возл друга, о! такое блаженство когда-то будетъ! Сколько надобно сказать другъ другу — о, мой Герценъ! не плачь, что насъ разлучили . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кандидатъ {Вадимъ Васильевичъ Пассекъ, издатель Очерковъ Россіи и проч.} ухалъ, Moses въ Москв,— оба выросли душою. Впрочемъ, все старое попрежнему. Хромоногой {Ник. Мих. Сатинъ.} въ Симбирск. Alexis {Алексй Никол. Савичъ, астрономъ, а потомъ академикъ.} въ Саратов, доволенъ судьбою и милою богатъ. Лучшій человкъ въ Пенз mon valet de chambre. Кланяйся Зонбергу {Menin Огарева, потомъ родъ чиновника по особымъ порученіямъ при отц Герцена, Ив. Алексевич Яковлев, по временамъ назжавшій въ Вятку.}. Прощай! Бда, если переписка узнается моимъ отцомъ, а, можетъ, и не бда! Думай о спекуляціи.

Твой Н. Огаревъ.

Если Сипягинъ долго пробудетъ, можетъ, познакомлюсь, потому что 7 сент. перезжаемъ съ отцомъ въ Пензу. Если нтъ, то очень жалко.

(1837 г.)

Писалъ очеркъ моей системы (который, можетъ, дойдетъ и до тебя) и усталъ ужасно, но еще есть силы писать къ другу, къ вчному неизмнному другу.

Наши сношенія такъ рдки,— только два раза съ тхъ поръ, какъ мы не видлись, какъ долго я носилъ эти письма съ собою, какъ много слезъ пролилъ надъ ними и, наконецъ, ихъ нтъ, слды ихъ въ памяти слабе и рже и вотъ становишься ими недоволенъ, припоминаешь черты знакомаго лица, хочешь быть съ нимъ вмст, хочешь обнять брата родного по душ и ловишь призракъ, призракъ исчезаетъ и на сердц становится тяжело и черно…

Много перемнилось съ тхъ поръ, какъ мы не вмст. Я женился!… Не смй при этомъ слов съ горестною улыбкой вспомнить о Тан,— Тан, которая любовью эгоистическою выколдовала его изъ круга друзей {Рчь идетъ, должно быть, о родственниц Герцена, Татьян П. Кучиной, и о ея муж Вадим Пассек. О начал удаленія Вадима отъ шумнаго круга молодыхъ друзей см. Изъ дальнихъ лтъ, I, стр. 484—5.}. Моя Марія {Марья Львовна Рославлева, племянница тамбовскаго губернатора Панчулидзева, съ которою потомъ Огаревъ развелся.} пожертвуетъ всмъ для будущности, не смй также сомнваться въ твоемъ друг, онъ вренъ самому себ, какъ истина. Нкоторые сомнвались во мн. Но ты,— не правда ли?— ни на минуту не сомнвался, ты лучше знаешь меня. Эта увренность, что есть человкъ, который никогда не усомнится во мн, въ какихъ бы обстоятельствахъ я ни былъ, эта увренность — мое сокровище, твоя дружба — мое сокровище. ‘Одно, что во всю жизнь не измняло мн, это твоя дружба’,— писалъ я нкогда, теперь скажу, что есть еще сокровище неизмнное, это — любовь моей жены. Другъ! я счастливъ ею, люби ее, какъ сестру, она достойна того, я за нее ручаюсь. Я писалъ къ нимъ, что я счастливъ, но они въ ней видли Таню и не радовались моему счастью, они любили во мн орудіе идеи, но не человка. Другъ! ты любилъ меня для меня, да, ты будешь радъ, когда я скажу теб: я счастливъ. Ты не скажешь мн неправеднаго укора, ты меня знаешь, ты въ меня вришь. Они укоряютъ меня въ недятельности. Въ какой недятельности? Почему они знаютъ, что я длаю? Мой умъ идетъ впередъ, онъ не спитъ, онъ собираетъ войско идей. Укоряютъ, почему рдко показываюсь въ общество. Ты самъ живешь въ провинціи, ты знаешь, что это за общество: собраніе какихъ-то уродовъ между обезьяной и человкомъ, отуманенныхъ предразсудками, лнивыхъ умомъ, развратныхъ душою, которые не имютъ даже привлекательной стороны негра въ Америк — страданія. Что же я тутъ буду длать? Въ моемъ углу любовь, чистота душевная, мысль никогда не дремлющая, тутъ я готовлю пищу своей дятельности на всю жизнь. Ты поймешь и не осудишь.

Моя женитьба не разстроила ничего. Мы попрежнему демъ, съ каждымъ днемъ я боле и боле увряюсь, что необходимо хать. О! чего бы я не отдалъ за часъ свиданія съ тобою, сколько мыслей толпится въ голов, сколько желаній, сколько силы стремиться дале! Нтъ, мы не умремъ, не отмтивъ жизнь нашу рзкою чертой. Я врю, эта вра — мое святое достояніе. Врь и ты, да ни одна минута отчаянія не омрачитъ души твоей, кто вритъ, тотъ чистъ и силенъ. Пусть эти строки напомнятъ теб твоего друга, въ нихъ половины нтъ того, что на душ, но будь доволенъ и этимъ. Придетъ время, и мы снова будемъ вмст, тогда пробьетъ нашъ часъ, и мысль вступитъ въ дятельность. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Прощай, братъ, другъ, прощай, обнимаю тебя, она къ теб пишетъ. Вотъ теб моя рука, вотъ теб моя слеза на память. Прощай!

(1837 или начало 1838 г.).

Еще письмо отъ тебя, еще случай писать къ теб. Дружба не знаетъ боязни, а Провидніе намъ порукою за безопасность,— вдь, мы еще дти! Да, чмъ боле живу, тмъ боле увряюсь, что мы сгніемъ наравн съ толпою, которая давитъ насъ со всхъ сторонъ, пусть давитъ каждый изъ насъ въ душ сильне, чмъ они вс вмст, и мы пробьемся сквозь нихъ на свтъ Божій. Другъ! нашъ путь сулитъ мало радостей, а много горечи и страданій, но кто же изъ насъ боится внца мученика? И намъ ли жаловаться на Провидніе? Оно намъ дало то, что рдкіе имютъ, запасъ неистощимаго блаженства: любовь и дружбу, но любовь и дружбу, въ которыхъ малйшее сомнніе и есть преступленіе. Эскандеръ! {Подпись И—ръ (Искандеръ) встрчается уже въ письм Герцена къ ‘Тан’ въ 1830 г.} помнишь ли эту гору {Воробьевы горы.}, этотъ берегъ крутой и высокій, подъ которымъ течетъ спокойная рка, а за ркой городъ идетъ въ безпредльность? О! я всегда вспоминаю ее, когда я счастливъ, и теплыя, сладкія слезы навертываются на глазахъ. Тамъ мы сознались въ дружб, неразрывной до гроба, тамъ высказались лучшія чувства, лучшія идеи нашей юности и, быть можетъ, — дай, дай мн врить этому, я, какъ дитя, плачу при этой мысли,— быть можетъ, мы тамъ увидимся снова, но насъ будетъ четверо, дружба и любовь явится въ единомъ святомъ союз. Я говорю теб, что теперь плачу, какъ ребенокъ, и если эти строки не выжмутъ слезъ изъ глазъ твоихъ, то ты холодный человкъ, но я знаю, я знаю, что ты будешь плакать, это такъ сладко, этотъ свтлый рай такъ сильно и полно тснится въ душу, что я задохнулся бы, еслибъ у меня не было слезъ.

Ну, такъ и быть, вытремъ ихъ, обнимемся и давай говорить о дл. Ты спиритуалистъ или еще боле мистикъ. Зачмъ же различіе въ нашихъ направленіяхъ? Если міръ есть воплощеніе — откровеніе, то какъ же матерія можетъ быть болзнью? Нтъ, я этому не врю: роза, которая разцвтаетъ, капля росы на этой роз, чистая, свтлая, отражающая и небо, и землю, шумящій лсъ и тихій ручей, великанъ-утесъ и безбрежное море, пара женскихъ глазъ и безконечность вселенной,— все говоритъ мн, что матерія не есть болзнь. Это поэтъ, не сознавшій своего генія, по разв это мшаетъ ему высказывать идею, Богомъ ему вложенную? Нтъ, міръ не есть болзнь. Божественная идея, безконечная,— ибо есть идеальное сознаніе реальнаго бытія Бога безконечнаго,— но, вмст съ тмъ, заключившая въ себ, въ своемъ единств вс безконечныя идеи, представляющія какую-либо сторону этого бытія,— эта идея воплотилась во вселенной, также безконечной, также вмщающей въ себ вс соотвтственныя воплощенія безчисленныхъ идей, въ идеи божественнаго бытія заключенныхъ. И міръ не есть болзнь, въ стройномъ порядк онъ воплощалъ соотвтственныя идеи и, наконецъ, въ человк выразилъ идею самосознанія, и какъ это истинно! Взгляни: вотъ религія, вотъ наука, взгляни, и ты поймешь, что весь міръ, составляя для человка познаваемое, въ акт сознанія есть ничто иное, какъ въ самосознаніи воспроизведенное постиженіе всего предъидущаго. Зачмъ клеветать на Бога, будто міръ нечистъ вышелъ изъ рукъ его? Изъ его руки вышла одна вселенная безконечная, гд выразилась его идея самого себя. Нтъ! Божій міръ прекрасенъ, равно прекрасенъ и въ жизни своей, и въ самосознаніи человческомъ. Я люблю. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . философію — это поэзія ума, великая, всеобъемлющая, и философу, какъ поэту, нужно вдохновеніе, Декартъ и Шиллеръ, Гёте и Спиноза — равно поэты. Миръ вашему праху, великіе!…

Позволь еще разъ кинуть каплю холодной воды. Что длать?Общественные недуги невольно тснятъ въ душу сомнніе: разбери самъ себя, истинно ли ты теперь любишь, истинно ли она тебя любитъ? Сердце или голова тутъ работаютъ, привязанность ли тутъ, или воображеніе? {Дло идетъ объ отношеніяхъ Герцена къ Нат. Александровн Захарьиной (кузин его, дочери Александра Алексевича Яковлева), сближеніе съ которою у Герцена, началось еще въ Москв, но перешло въ любовь уже въ разлук и завершилось бракомъ, въ 1838 г.} И потомъ… Но я врю этой, любви, почему — не знаю, но врю, да, вы другъ друга любите. Есть связь таинственная между всми воплощеніями, заключенными въ единомъ большомъ воплощеніи, которому имя вселенная, и на этомъ основываются предчувствія отдаленнаго. И такъ, я врю твоей любви — вотъ теб благословеніе друга, другого теб (не) нужно, оно одно святое!…

Что ты скучаешь въ омут {Въ Вятк.} . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . въ этомъ я увренъ по горькому опыту, что благорасположеніе публики несносно, это я также знаю, хотя не имю твоихъ способностей заслужить его. Но ты снискалъ еще иное благорасположеніе… Умй употребить его съ пользою. Я въ практическомъ смысл пріобрлъ иначе,— знаніе фактовъ, необходимость трудиться практически, вотъ что позналъ я. Индустрія — великая вещь, а я, честь имю вамъ рекомендоваться, отчасти въ числ г-дъ пропріэтеровъ (!), слдовательно, людей наиболе ею занимающихся {Въ одномъ изъ имній Огаревыхъ была фабрика.}. Говорю отчасти, ибо моя воля стснена отцомъ, а болзнь его и дтская привычка покорности не позволяютъ съ нимъ спорить, но какъ это больно, другъ! видть пользу и не имть воли сдлать ее, это для меня одно изъ удушающихъ несчастій, я равнодушно не могу думать объ этомъ, ибо въ душу гнздится ужасная мысль… а нтъ — другаго конца не вижу. Думаю: я бы то или другое сдлалъ, но теперь нельзя, когда же?… И въ отвтъ эта мысль, этотъ черный демонъ, который боле и боле становится домовымъ въ моей душ. Это ужасно! Фаустъ, Фаустъ! взгляни, о теб съ Богомъ споритъ Мефистофель!… Но зачмъ, скажутъ, вплелась польза другихъ? О, если бы не она, я сошелъ бы съ ума. Но мигъ блаженства — и все забыто. Благодарю тебя, Провидніе!…

Твоя выходка о Риттер {Ritter aus Tambow назывался въ кружк H. М. Сатинъ.} мн не нравится, можетъ быть, я виноватъ въ твоемъ нерасположеніи къ нему. Je me retraite. За его горячую любовь къ намъ нельзя платить такъ жестоко, онъ другъ истинный — ergo проси прощенья, я его видлъ. О! тутъ-то я позналъ всю цну дружбы, ночь, которую мы провели вмст, не изгладится изъ моей памяти. Другъ! люби, люби его, ради меня люби его! Paix sur la terre aux hommes de bonne volont! Ни слова колкаго о друг, прошу тебя, приказываю теб. Барона {Упсальскимъ барономъ звали въ кружк Н. Хр. Кетчера.} я также видлъ, я люблю барона, какъ самого себя, это братъ истинный, онъ много ушелъ съ тхъ поръ, какъ я его видалъ, очень много. Сколько я пережилъ умомъ и сердцемъ въ эти дни, что мы были вмст! Врно цлый вкъ иного человка былъ бы узокъ и коротокъ для этихъ нсколькихъ дней этой жизни. Но гд вы, гд вы вс, мои друзья? Не знаю, но знаю то, что на краю свта вы мн все т же друзья, какъ когда мы были вмст.

Ты занимаешься архитектурой и мистицизмомъ — c’est potique {Намекъ на дружбу Герцена съ сосланнымъ въ Вятку же архитекторомъ Витбергомъ, авторомъ проекта храма Спасителю на Воробьевыхъ горахъ, подъ вліяніемъ Витберга религіозное настроеніе Герцена, вывезенное еще изъ Москвы и поддерживаемое ‘Наташей’, еще боле усилилось. Подробности см. въ Воспоминаніяхъ Т. П. Пассекъ.}. Я занимаюсь исторіей русскаго народа, индустріей и т. п.— c’est pratique. Кто бы ждалъ этого? Но ты, притомъ, статистикъ {Въ Вятк Герцену поручена была губернская статистика.}, а я пишу стихи и ноты. Такъ, другъ! Соединимъ поэзію съ видами практическими, легко примняющимися къ настоящимъ требованіямъ, освтимъ оба эти направленія свтильникомъ всеобъемлющей философіи, и каждый изъ насъ будетъ составлять нчто цлое, что въ истинномъ смысл можно будетъ назвать человкомъ. Прощай! Можетъ быть, черезъ нкоторое время увидимся,— зачмъ ‘можетъ быть?’ — непремнно увидимся, тамъ, на гор — знаешь?— и вмст съ ними.

Не правда ли?

Твой другъ до гроба.

Твои письма вс получены.

(1838 г.)

Еще разъ перечитываю твое прежнее письмо (не то, которое ты мн прислалъ съ братомъ, это напоминаетъ мн только холодную сторону твоей души: остроту и шалость), перечитываю и вотъ тутъ-то я люблю тебя, тутъ я вижу пламенную сторону твоей души — любовь. Другъ, прости, прости минуту сомннія, къ которой повело меня воспоминаніе о сестр великаго автора Путевыхъ записокъ {Вадимъ Пассекъ, авторъ Путевыхъ записокъ.}, вотъ теб рука моя,— отнын да будетъ связью между нами вра другъ въ друга, и кто усомнится, пусть тому будетъ стыдно. Мы нашли въ этомъ мір опору для цлой жизни, душу, которая насъ любитъ и которую мы любимъ безконечно, знаешь ли, что посл этого мн нтъ ничего страшнаго, и если бы вс люди возстали на меня, я одержалъ бы побду, увренность въ блаженств непоколебимомъ дала мн силу непобдимую. И эту силу душевную я беру, какъ святой залогъ грядущей дятельности, эта сила выйдетъ полная и чистая изъ смрадной атмосферы провинціи и никто не остановитъ ея стремленія. Можетъ быть, на будущій годъ мы оба будемъ въ Москв (т.-е. вс четверо),— я надюсь, надюсь потому, что поводомъ къ перезду было что-то непонятное, вліяніе свыше, моя участь увлеклась съ общимъ ходомъ Провиднія. Ты знаешь, что я не хотлъ оставить отца, онъ слабъ, я думалъ, что голосъ совсти останавливаетъ меня и не просилъ, чтобъ меня перевезли отсюда. Но представь себ такое стеченіе обстоятельствъ, что, я былъ вынужденъ сказать ему: addio, я прошусь въ Москву, представь еще другое стеченіе, что я заставилъ просить о перевод моемъ въ Москву нкоего сатрапа, да, именно заставилъ. И все это такъ шло естественно, такъ просто, какъ чашка чая, какъ трубка табаку. Но я врю: это дйствіе Провиднія, вдь, мы его дти, его любимые дти, оно испытало насъ и теперь довольно, мы вышли изъ этого чистилища еще съ большею готовностью принять волю пославшаго насъ. Черезъ нсколько времени придетъ ршеніе — быть мн или не быть тамъ, я врю первому. И мы вспомнимъ нашу свтлую юность на Воробьевыхъ горахъ, дятельно схватимся за настоящее и безстрашно проглянемъ въ будущность. Другъ, въ этой будущности много, много великаго и свтлаго, много вихрей и тучъ, но эти вихри сметутъ пыль ненужную, но изъ этихъ тучъ польется дождь благородный.

Du must glauben, du must wagen,

Denn die Gtter leihn kein Pfand,

Nur ein Wunder kann dich tragen

In das schone Wunder land.

Теперь о твоей систем. Я ей не врю, позволь однимъ размахомъ скальпеля сокрушить ее. Что значитъ противуположеніе? Что можно противуположить одно другому? Этого вопроса ты не сдлалъ. Можно противуположить полюсъ магнита положительнаго полюсу отрицательному, и дйствительно противуположны. Но какъ противуполагать тяготніе свту — отвлеченную идею живому веществу, этого я не понимаю, вопреки Шеллингу, Окену, М. Г. Павлову {Профессоръ Московскаго университета въ 30-е годы.} и всмъ прежде бывшимъ и посл могущимъ случиться философамъ-дуалистамъ. C’est un l’ne. Вотъ въ этомъ-то мы и не согласны. Я не врю двумъ началамъ міра. Одно начало въ немъ — Богъ, одна идея выразилась въ безконечности міра, одно существо составило его, и оно всегда было въ безконечномъ пространств, ибо выражало идею безконечную. Скажу боле: думаю, что свтъ есть первоначальное вещество, въ немъ существуютъ оба направленія — экцентрическое и концетрическое. Вспомни, что мы тяготемъ къ солнцу. Да не угодно ли знать, что въ Тигодник объявлено объ опытахъ графа Ходкевича, который узналъ, что тло наэлектризованное вситъ боле, чмъ ненаэлектризованное, что тло, измненное солнечнымъ свтомъ, вситъ боле, чмъ тло, неизмненное солнечномъ свтомъ. Слдовательно, свтъ иметъ тяжесть, есть вещество, а не сила, слдовательно, тяготніе есть связь одного тла съ другимъ, а не какая-то отвлеченная мысль, которая ведетъ къ эгоизму, какъ вы себ представляете. Эгоизмъ есть слдствіе только того, что каждый индивидуалъ точно также дйствителенъ (rel), точно также не есть выдумка (fiction) самъ въ себ, какъ и самый міръ безконечный.

Религія относится къ философіи, какъ предъидущее къ послдующему и наоборотъ. Религія захватываетъ врованія человчества или народа въ цлости, потомъ, раздробляясь по индивидуаламъ, переходитъ въ философію, которая длаетъ шагъ впередъ и служитъ подножіемъ будущей религіи. Религія живетъ въ храм, ея поэзія въ толп. Философія живетъ въ уединеніи, ея поэзія тишина ночи и томный блескъ лампады. Но все же поэзія высокая, свтлая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вопросъ: что ты длаешь? Этотъ вопросъ длаю я теб и себ, и о себ скажу, что, по врожденной склонности къ лни, длаю мало, но теперь занимаюсь юриспруденціей. Законность (lgalit) — первая и величайшая потребность нашего времени и мста. Тутъ я кончаю письмо, меня какъ-то сбили разными новостями, да еще надобно писать къ барону, а сегодня оказія. Я черезъ почту не намренъ писать. Prudential — правило мое до поры до времени. Еще два слова: поздка на Кавказъ меня тшитъ, природа и воля,— вотъ чего я жажду. Дома я подъ гнетомъ родительскимъ, въ город подъ гнетомъ сатрапа, въ пространств подъ гнетомъ природы. Прощай, обнимаю тебя и даю руку моей будущей сестр {Письмо, очевидно, писано передъ внчаніемъ Герцена, 9 мая 1838 г.}. Прощай!

(1838 г.)

Не думаю, чтобы я это письмо послалъ по почт, мы и такъ скоро увидимся. Но потребность писать къ теб неодолима, а посл твоего послдняго письма неодолиме, чмъ когда-нибудь. Съ чего начать? Такъ много сказать хочется. А надобно высказать мысль отчетливо, даже систематически, чтобъ ты видлъ и ея ясность, и истинность. Начну съ опроверженія нкоторыхъ нападеній. Ты говоришь, что я бросился въ мистицизмъ, который хотя и можетъ увлечь поэта, но вовсе не иметъ реальности.

1) Что ты называешь мистицизмомъ? Вра въ христіанскій догматъ или вра въ христіанское нравоученіе? Стремленіе объяснить религію посредствомъ философіи или стремленіе очистить себя отъ всего нечистаго? Братъ, это не мистицизмъ, а путь истинный. Если бы я принималъ за дйствительность вс похожденія принцессы Брамболины, тогда, я согласенъ, это было бы мистицизмъ, не имющій никакой реальности.

2) Можетъ, ты называешь мистицизмомъ то, что я полагаю, что высшее развитіе жизни есть любовь и что мы здсь ее не достигнемъ, то я смло скажу, что и это истина. Но для этого надо условиться въ томъ, что мы назовемъ здсь, и въ томъ, что мы назовемъ тамъ. Здсь — это борьба тла и духа, тамъ — преображеніе (transfiguratio) тла, гармонія тла и духа, формы и идеи. Разумъ не противорчитъ этому, и я тутъ не вижу мистическаго туману.

Но я долженъ вполн оправдаться. a me tient coeur и потому выписываю теб нкоторые тезисы, въ которыхъ постараюсь заключить весь объемъ моихъ врованій.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Извини, что зачеркнуто. Навралъ. Переверни страницу и продолжай терпливо.

А) Богъ.

1) Богъ есть абсолютное бытіе.

2) Оно себя мыслитъ и тмъ переходитъ въ идею.

3) Оно осуществляетъ идею самого себя совершенно.

4) Это найдетъ себ подтвержденіе въ Откровеніи:

а) Моисей называетъ Бога: Я семь. Евангеліе — Отцомъ.

b) Бытіе переходитъ въ идею. Богъ былъ слово.

c) Совершенное осуществленіе идеи Бога — жизнь въ дух.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

5) Бытіе = иде = осуществленію.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В) Міръ.

1) Бытіе троичное живетъ вн времени и пространства, безконечно и вчно, а міръ живетъ во времени и пространств и потому развивается послдовательно по закону Провиднія, переходя отъ дйствительности, соотвтствующей во времени бытію, къ иде и къ осуществленію, пока, наконецъ, осуществится въ дух.

2) Полная, большая троичественность міра заключается въ трехъ послдующихъ фазахъ:

) Вещество, сотвтствующее дйствительности.

) Человкъ, соотвтствующій иде.

) Преображеніе міра, соотвтствующее полному осуществленію идеи въ дух.

) Вещество.

Отъ точки до человка.

1-я серія.

1) Зародышъ, міра — точка (дйствительность).

2) Переходъ точки въ безконечное пространство, движеніе по всмъ направленіямъ, выступленіе изъ центра въ безконечную периферію, сила экспансивная (идея).

3) Конкретное осуществленіе въ первоначальномъ веществ.

2-я серія.

1) Экспансивность въ дйствительности — свтъ.

2) Реализированіе каждой точки, образованной экспансивностью на безконечномъ пространств, иметъ осуществленіе въ

3) тяжести.

Прим. Вещество движется около общаго центра по противудйствію свта и тяжести.

3-я серія.

1) Тяжесть, какъ дйствительность.

2) Конкретность — идея тяжести

3) Материкъ — осуществленіе конкретности.

4-я серія.

1) Материкъ, какъ дйствительность.

2) Соединеніе въ правильную форму — идея.

3) Кристаллъ — осуществленіе.

5-я серія.

1) Проявленіе правильной формы въ развитіи одного начала, зародышъ растительный (дйствительность).

2) Цвтъ — идея.

3) Плодъ — осуществленіе.

6-я серія.

1) Зародышъ животный.

2) жизнь сама по себ.

3) Самоощущеніе.

Прим. Здсь выставлено развитіе общее индивидуала растительнаго и животнаго. Еще слдуетъ развитіе отъ породы къ пород, которое и назову историческимъ. Первое въ человк соотвтствуетъ общему характеру человка, второе — человчеству.

. Человкъ.

1-я серія.

1) Человкъ самъ по себ — микрокозмъ, вещество, перешедшее въ идею. Организмъ — дйствительность.

2) Мысль — идея.

3) Слово — осуществленіе.

Человчество.

(Развитіе идеи Бога въ человчеств).

1) Міръ древній: познаніе бытія Божія:

) Въ природ (Индія). Жизнь матеріальная. Признакъ паденія въ сравненіи съ жизнью духовною, идея человка въ Бог есть духъ, но во времени человкъ идетъ отъ низшаго къ высшему.

) Въ человчеств (Греція). Стремленіе къ иде.

) Какъ чистое бытіе (Моисей). Пророчество о Христ.

2. Міръ христіанскій (искупленіе, направленіе къ жизни духовной):

Воплощеніе идеи Бога въ образъ человческій — Христосъ.

Міръ христіанскій есть стремленіе идеи къ осуществленію — къ духу. Конецъ — преображеніе въ дух. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

——

Satis sufficit.

Можетъ быть, много недостаточнаго, но нельзя же въ полчаса написать все. О главныхъ тезисахъ готовъ спорить до упаду. Вопросъ: есть ли это туманный мистицизмъ, или живая истина?

Отрекаюсь отъ новйшаго пантеизма, да, смло скажу — отрекаюсь. Въ немъ нтъ любви, нтъ отношенія любви Бога къ міру и міра къ Богу,— это есть непрерывный актъ Божьяго самолюбія. Истина въ христіанств, гд Богъ отецъ, а мы дти, тутъ есть куда приклонить страдающую голову, есть кому отдать любящую душу. И такъ мистикъ ли я? Отвчай!

Теперь о насъ самихъ.

Разв намъ не надо очистить свою душу прежде всякой дятельности? Мы горды — и ты скажешь, что это не отнимаетъ права на дятельность. Да, если ты не чище другихъ, если въ теб самолюбіе такъ же сильно, а любовь такъ же ничтожна, какъ въ другомъ,— какъ ты смешь вступить въ міръ дятелемъ ради любви и чистоты? Очисть себя и иди.

Ты написалъ систему и хочешь идти въ чужь разсказывать ее людямъ, потому что въ отчизн теб не даютъ говорить. Полно, вдь, мы не въ І-мъ вк христіанства живемъ. Есть книгопечатаніе. Если ты полагаешь, что твоя мысль — истина и что на теб лежитъ обязанность высказать ее, напечатай на французскомъ язык въ Париж безъ имени. Никто не узнаетъ, что ты писалъ, а сочиненіе будетъ извстно, и ты можешь такимъ родомъ, сдлавъ для человчества, длать для родины. Научи немудріихъ, а немудрая — это родина, учи по возможности.

Чему же, кром нкоторыхъ истинъ, которыя возможно въ Париж напечатать, будешь учить еще? Ничему. Что-жь подстрекаетъ хать? Самолюбіе.

Но идея христіанская — стремленіе къ духу — должна имть силу, если ты сберешь общество христіанское, то для дйствія его надо или собраться въ одно мсто, или разсяться по бду свту. Если собраться — хать вонъ, если разсяться — то ужь врно надо остаться здсь намъ, а не другимъ, а поздить надо будетъ.

Въ заключеніе скажу: куда ты, туда и я, куда я, туда и ты, а гд истина, туда мы оба. Amen!

До сихъ поръ жизнь моя была поперемнно то паденіе, то возстаніе, а больше паденіе. Братъ! право, не смю ничего начать, пока сумма возстаній не будетъ’суммы паденій. Неужели это можно? Неужели я, нечистый, осмлюсь приступить къ святын, не очистивъ себя? Нтъ, нтъ, не иначе, какъ со страхомъ и врою приступите, а не съ себялюбіемъ и съ самонадяностью.

‘Eben so sind die Monarchen unserer Zeit nicht mehr Herren der mythischen Zeitalter, eine in sich konkrete Spitze des ganzen, sondern ein mehr oder weniger abstrakter Mittelpunkt innerhalb fr sich bereits ausgebildeter und durch Gesetz und Verfassung fest stehender Einrichtungen!’

Hegel: ‘Aestht.’. Erst. Th., p. 248.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.IX, 1888

**Изъ переписки недавнихъ дятелей*).**

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

*) Русская Мысль, кн. IX.

(1838 г.)

Октября 24. Только вчера я получилъ твои два письма вмст съ ругательнымъ письмомъ отъ барона, который ругается шутъ знаетъ за что. Другъ! ты счастливъ, ты счастливъ — что теб сказать на это? Возьми вотъ эту слезу радости… Наташа! {Наталья Александровна Герценъ, увезенная еще 8 мая 1838 г. изъ Москвы, а вслдъ затмъ обвнчанная во Владимір.} благословляю тебя за его счастіе… Можетъ быть, никто, кром его, не говорилъ теб ты и не называлъ Наташей, но я смю во имя дружбы и еще разъ повторяю: Наташа, благословляю тебя за его счастіе. Друзья, друзья! Если есть одно счастіе на земл для человка, одно предчувствіе неба, то это любовь женщины. Когда я прочелъ твое письмо, Искандеръ, все прошедшее встало предо мною, то веселое, то печальное, то укоризненное, и одно заключеніе вывелъ я изъ него: есть только одно счастіе на земл для человка, это — любовь женщины. Буря юности не стоитъ тишины, стройной гармонической тишины, которой мы наслаждаемся теперь. Но виноватъ, виноватъ! Я знаю еще счастіе, это — дружба. Боже мой! Да отъ чего же мы такіе счастливцы? Все есть: и любовь, и дружба… Мн даже иногда становится страшно за будущее. Везд есть maximum и minimum — не достигли ли мы до maximum’а счастія?

Но не хочу бросать искру печали въ вашу свтлую жизнь. Забудьте то, что я говорилъ. Я, изучая себя, узналъ странную вещь: во мн то, что ты называлъ нкогда innere Flle, есть ничто иное, какъ грусть. Оно, можетъ быть, и естественно. Я индивидуалъ, меня окружаетъ безконечность, мое желаніе стремиться въ безконечность. Когда я люблю, мн все хочется больше и больше любить, когда я хочу знать, мн все хочется больше и больше знать — везд безконечность, которой достигнуть нельзя. Слиться съ безконечностью, слиться съ Богомъ — вотъ самое ‘высокое желаніе человка и самое томительное страданіе. Dahin, dahin!… О! сколько чувствъ и сколько мыслей! Иногда мн кажется, что стнки сердца лопнутъ и черепъ разлетится. Любить и знать! Гд конецъ этому? А потомъ слить любовь съ знаніемъ, т.-е. столько сильно любить, сколько полно знаешь,— возможно ли это? Если я знаніемъ дойду до абсолютнаго начала міра, душа холодна, нтъ любви къ нему. Я знаю — и только. Если я любовью обнимаю Бога, я не знаю Его, я люблю то, чего не знаю. Боже! Ничтожество душитъ меня. Ничтожество! Другъ, другъ! ничтожество — какое ужасное слово! Планета, человкъ и червь равно ничтожны. Вс равно незамтныя точки въ безконечности, а желаніе стремиться вдаль, а завтное dahin звучитъ, не умолкая.

Куда они были хороши, т люди, которые сказали: вотъ граница человческой дятельности, мы не пойдемъ дале и довольны. А т, которымъ Геркулесовы столбы еще не конецъ міра? Есть для человка добро и зло, любовь и самолюбіе. Смиреніе первыхъ есть ли любовь, или себялюбивое желаніе покоя? Стремленіе послднихъ есть ли любовь, или гордость? Не знаю. Но быть такъ или иначе, кажется, не въ моей вол. Способность на то или другое не въ моей вол, и вотъ тутъ-то сойдемся мы съ тобой въ одномъ слов: Провидніе. А что же въ моей вол? Я врю въ дйствительность воли, потому что ее чувствую. Но что же именно въ моей вол? Все и ничего. Постараюсь объяснить мою мысль коротко и ясно.

Абсолютное бытіе есть. Доводовъ теб не нужно, ты и такъ поймешь. Оно есть и знаетъ себя. Слдовательно, оно въ дйствительности и въ иде. Дйствительность и идея тождествеи мы. Вотъ почему и идея должна имть дйствительность, быть въ дйствительности, должна осуществиться. Абсолютное бытіе въ троякомъ вид: дйствительность, идея, осуществленіе, Богъ, идея Бога, міръ. Этотъ законъ тройственности, который абсолютное бытіе извлекаетъ изъ самого себя, есть Провидніе. Посмотри на что хочешь, везд найдешь его. Везд идея одной дйствительности осуществляется въ новой дйствительности. Идея зерна осуществляется въ растеніи. Какъ хочешь, Герценъ, а это правда. Свобода и необходимость слиты въ абсолютномъ бытіи, потому что дйствительность его не иметъ начала, а законъ свой оно развиваетъ (если можно употребить это слово, выражающее время для того, что есть вдругъ) изъ самого себя. Такъ какъ каждый индивидуалъ есть дйствительность, которою идея осуществляется, то онъ есть абсолютное начало самого себя я въ своей сфер развивается свободно по закону своей природы. Человку дано выбирать добро и зло, это въ немъ необходимость, но онъ длаетъ это свободно, потому что онъ самъ есть начало самого себя (абсолютное я). Но разочти отношенія развитія всхъ индивидуаловъ (планеты, человка, людей, червя),— отношенія, которыя также слдуютъ одному закону, — и вотъ теб fatum. Но и въ этомъ fatum’ ты, все-таки, свободенъ. Этотъ fatum ведетъ тебя къ извстной цли по закону Провиднія. Вс отношенія вещей можно выразить формулой: у = (~Р~) или х = (~С~), но вс эти переложенія и сочетанія слдуютъ одному закону. Такимъ образомъ, каждый индивидуалъ находится подъ вліяніемъ безконечности, но дйствуетъ въ ней свободно. Каждый индивидуалъ иметъ самобытное развитіе изъ своего безусловнаго начала, изъ своего абсолютнаго я и потому развивается свободно, и каждый индивидуалъ измняетъ свое развитіе отъ вліянія развитій прочихъ безчисленныхъ индивидуаловъ. Жизнь есть діагональ двухъ силъ — свободы и необходимости. Блаженъ тотъ, кто иметъ довольно силы, чтобы ввриться Провиднію. Для него свобода слита съ необходимостью. Блаженъ тотъ, кто достаточно добръ, чтобы сдлать все, что хочетъ. Долгъ есть унизительное слово. Оно доказываетъ принужденіе длать доброе.

Октября 25. Еще ударъ! Бдный отецъ! Эта картина преслдуетъ меня. Глаза подъ лобъ, хрипъ, лицо въ судоргахъ, руки въ судоргахъ, ноги въ судоргахъ, все тло будто подъ вліяніемъ Вольтова столба. Толпа любопытныхъ, которыхъ нтъ силы выгнать. Старый медикъ въ испуг. Попъ съ причастіемъ въ рукахъ, съ любопытствомъ въ душ. Наконецъ, пустили кровь, теперь лучше. Но теперь уже не надолго. Повсемстный водяной отекъ необходимое слдствіе. Недлей позже, недлей раньше, но его не будетъ. Герценъ, Герценъ! Дорого бы я далъ, чтобъ этотъ человкъ опять ожилъ. Мн тяжело, мн страшно будетъ жить безъ него. Вырви изъ моихъ писемъ слово фантомъ. Вычеркни, чтобы не было слдовъ себялюбія, гадкаго, отвратительнаго. Съ тхъ поръ, какъ я сказалъ себ: надо изучать самого себя съ нравственной стороны, чтобы быть, лучше, я только дошелъ до одного результата, что я ничтоженъ, гадко себялюбивъ. И, что всего странне, мн кажется, что и вс такъ, только не признаются. Если бы все то, что мы думаемъ, тутъ же печаталось, то каждый человкъ былъ бы достоинъ каторги. Я знаю, что я еще лучше многихъ, которые слишкомъ очевидно гадки — и что же? Да спроси любого человка, если онъ стремился къ чему-нибудь и передъ нимъ вставало живое препятствіе съ костьми и кожей, кто мысленно не желалъ ему уничтоженія? Кто мысленно не былъ убійцей? Убійцtей! Страшно, страшно, Герценъ! А если бы ты стоялъ у постели умирающаго, то это показалось бы вдвое ужасне. Съ августа мсяца мой отецъ былъ безумнымъ. Иногда жизнь кажется прекрасна, а въ другой разъ спросишь самъ себя: стоитъ ли самая лучшая жизнь одного страданія умирающаго? Если бы еще страдали отъ раскаянія, страдали, разставаясь съ близкими сердцу, страдали неизвстностью, страдали духовно, а то нтъ. Тутъ только отвратительное страданіе животнаго. Misre, Misre! Никогда не жалуйся на своего отца. Теб страшно будетъ подумать у его смертной постели, что ты на него жаловался.

Эгоизмъ, любовь! Эгоизмъ — одно зло, любовь — одно добро въ мір. Индивидуалъ стремится въ безконечность двумя способами: или хочетъ слить ее съ собою, поработить ее себ — тутъ все зло: славолюбіе, властолюбіе, гордость, корыстолюбіе, развратъ,— или хочетъ себя слить съ нею, отдаться ей, обнять ее съ любовью — тутъ все добро: любовь, смиреніе, вра. Начало добра и зла въ бытіи абсолютномъ. Для него любовь къ себ, къ міру, къ безконечному тождественны, потому что онъ = со. Для индивидуала они раздльны.

… Идея осуществляется въ форм. Идея индивидуала сознающаго безконечна. Она выразилась въ человк въ форм конечной. Но она безконечна, слд., безсмертна.

Форма исчезаетъ. Идея перейдетъ въ другую форму. Развитое самосознаніе даетъ право на совершеннйшую форму, сама идея стала совершенне. Но какая бы ни была форма, она конечна, она ступень къ новой, совершеннйшей. Есть безконечное число жизней, безконечное число смертей, безконечное число формъ совершенствующихся. Граница совершенства въ бытіи абсолютномъ, или все равно — нтъ границы, потому что самое бытіе абсолютное безконечно. Удлъ индивидуала безконечно совершенствоваться изъ мига, въ мигъ, изъ жизни въ жизнь, изъ формы въ форму. Цль индивидуала слиться съ безконечностью посредствомъ любви и знанія. Цль достигается тамъ… Гд? Гд есть предлъ безконечности. Ха, ха, ха! никогда не достигаема. Странное положеніе! Misre, Misre! Не выпить ли бутылки шампанскаго при гроб усопшаго, радуясь его переходу въ новую казнь? Вдь, индйцы плясали же на могил и плакали у колыбели. Мн кажется, они въ этомъ случа были гораздо умне насъ.

Чего недостаетъ мн? Я люблю, любимъ! Марія, ты, вы вс мои родные, вы вс со мной. Наташа это доказала въ своемъ письм. Мы вс вмст, потому что любимъ другъ друга. Чего же недостаетъ? Всего, всего недостаетъ. Всего, кром васъ, всего, что видимо и невидимо. Недостаетъ любви ко всему, недостаетъ знанія всего. Вообрази себ Бога, которому недостаетъ міра, или міра, которому недостаетъ Бога. Едва ли я могу любить кого-нибудь, кром васъ,— стало быть, моя любовь несовершенна, стало быть, я имю возможность къ чему-нибудь быть равнодушнымъ или что-нибудь ненавидть, стало быть, я не совершенно добръ. Едва ли я могу знать что-либо, кром того, что 2 Х 2 = 4 = 4 > 3 < 5. Цлая безконечность знанія отъ меня сокрыта. Vanitas vanitatum. Но я чувствую, что васъ я жгу любить безконечно. И такъ, я смиряюсь, я доволенъ, я благодарю Провидніе за что хотите, за все, за жизнь, за васъ, за любовь къ вамъ, за вашу любовь ко мн.

Пусть такъ. Не буду искать невозможнаго. Невозможно для меня любить все и знать все. Невозможно теперь. Но тамъ, но когда-нибудь… Изъ этого ‘когда-нибудь’ грозитъ безконечность. Смиряюсь, Боже, смиряюсь. Я ничтоженъ. Точка ограниченная. Но зачмъ же желаніе безконечно?… Католицизмъ! Я понимаю твое чистилище, жизнь — не жилище. Но на вчно ли это чистилище? Тамъ есть ли рай? Есть ли минута, гд я = Богу, довольно чистъ, чтобъ быть равнымъ Богу?

Октября 26. У меня была мать, я не зналъ ее. Я никогда не могъ любить моего отца такъ, какъ бы хотлъ. Онъ умираетъ — и мн жалко, грустно, страшно. Въ первый разъ я вижу умирающаго. Какъ это умираніе продолжительно! Онъ второй день лежитъ безъ чувствъ, только дышетъ тяжело, судорожно, хрипитъ. Глаза ворочаются безъ смысла, ничего не видятъ. Пульсъ жестко колотится, тло горячо. Черезъ нсколько часовъ дыханіе прервется, глаза закроются, пульсъ замолкнетъ, тло охолодетъ. Жизни не будетъ. Душа (я, способное сознавать себя) гд-то будетъ? Различитъ ли она тамъ мою мать? Отдастъ ли ей привтъ отъ сына, жаркій поцлуй, полный любви? Гд теперь это л? Есть ли душа въ онмвающемъ тл? Или она есть только жизненный центръ и съ нимъ исчезнетъ? Не есть ли самосознающее я такое же абсолютное начало въ организм, какъ точка въ пространств? Не знаю. Умъ блуждаетъ. Вра и отчаяніе,— вотъ дв противуположности, дв крайности. Выбирай, безумецъ. О ничтожество! даже и тутъ я не могу выбрать, и тутъ мой удлъ — сомнніе, вчное мучительное сомнніе. Если когда-нибудь случай приведетъ тебя стоять у постели умирающаго, одно чувство будетъ царемъ надъ тобою — сомнніе. Убжденія ума и убжденія сердца, философія и вра,— все разлетится въ прахъ, какъ сонъ, который ты тщетно будешь стремиться принять за дйствительность. Одно ясно выставится изъ хаоса идей и ощущеній — сомнніе. А Тотъ, который умеръ на крест и врилъ… Боже, Боже, прости мн! Какъ легко умирать тому, кто вритъ! Кто же вритъ? Или слишкомъ сильный, или слишкомъ слабый. Посредственность — ничтожество! Какъ я малъ! Другъ, другъ! Ce sont des misres.

Онъ еще живъ. Я сталъ передъ нимъ на колни и поцловалъ его руку и заплакалъ. Онъ ничего не чувствуетъ. Но мн легче на душ. Я снова врю. Прости меня, другъ, за сомнніе. Прочь, прочь сомнніе! Моя душа свтла, какъ день. Я врю, врю. Да, есть тысячи жизней, составляющихъ нить безконечнаго существованія. И онъ будетъ жить. Я врю, врю, врю, какъ Тотъ, который врилъ, умирая на крест. Я вспомнилъ мать мою. Когда я поцловалъ его руку, можетъ быть, она видла меня. Я сегодня буду молиться передъ Распятіемъ. Какъ я люблю это изображеніе! Тутъ верхъ красоты вры и красоты страданія. Я врю молитв. Если моя рука дйствуетъ на видимый міръ и заставляетъ измнять его видъ, его движеніе, то какъ же моя молитва не можетъ дйствовать на вншній міръ? Я врю молитв. О, теперь я опять я, опять свтлая душа, сознающая въ себ Бога!

Октября 27. Ему лучше, гораздо лучше. Онъ останется живъ на нкоторое время. Можетъ быть, посл умретъ безъ мученій. Какъ онъ силенъ! Я бы не перенесъ такого удара.

Ноября 7. Онъ умеръ 2 ноября. Вчера мы его хоронили. Тяжело, братъ! Осиротлъ я. Что я теперь, зачмъ буду нуженъ этому пошлому провинціальному міру? Надняхъ демъ въ Пензу. Тамъ мы съ Маріей оградимся отъ докучныхъ людей (несмотря на мнніе Кетчера, который приказываетъ знакомиться), я любовь, наука и искусство — вотъ желанная сфера, въ которой я буду жить и, можетъ быть, буду счастливъ. Вчера я написалъ стихи:

Среди могилъ я въ часъ ночной

Брожу одинъ съ моей тоской,

Съ вопросомъ тайнымъ на устахъ

О томъ, что духъ, о томъ, что прахъ,

О томъ, что жизнь и тутъ и тамъ,—

О всемъ, что такъ безвстно намъ.

Но безотвтенъ предо мной

Крестовъ надгробныхъ темный строй,

Безмолвно кости мертвецовъ

Лежатъ на дн своихъ гробовъ,

И мой вопросъ не разршенъ,

Стоитъ загадкой грозно онъ.

Среди могилъ еще одна

Разрыта вновь — и вотъ она

Недавній трупъ на дно взяла.

Еще вчера въ немъ кровь текла,

Дышала грудь, душа жила,

Еще вчера моимъ отцомъ

Его я звалъ,— сегодня въ немъ.

Застыла кровь, жизнь замерла,

И гд душа, куда ушла?

Боялась робкая рука

Коснуться трупа хоть слегка,—

Такъ страшенъ холодъ мертвеца,

Такъ блдность мертваго лица,

Закрытый взоръ, сомкнутый ротъ

Наводятъ страхъ на умъ. А вотъ

И гробъ — и тло въ немъ

Закрыто крышкой и гвоздемъ

Три раза крпко по бокамъ

Заколочено… Душно тамъ,

Въ могил душно подъ землей…

Ничтожество!… о Боже мой!

Ничтожество! И вотъ конецъ,

И вотъ достойнйшій внецъ

Тому, кто мыслилъ, когда жилъ,

И кто желалъ, и кто любилъ,

Страдалъ и чувствовалъ въ свой вкъ

И гордо звался: Человкъ!

А я любилъ его. Межъ мной

И имъ таинственной рукой

Любви завщанъ узелъ былъ.

Отецъ! о, я тебя любилъ!

Скажи-жь, мертвецъ, скажи же мн,

Что есть душа? И въ той стран

Живешь ли ты? Нашелъ ли тамъ

Ты мать мою? Пришлось ли вамъ

Обняться снова и любить?

И вчно-ль будете вы жить?

Сомннье вчно! Знанья нтъ!

Все сумерки — когда же свтъ?

Сомннье! Боже, какъ я малъ,

Ничтоженъ! Тотъ, Кто умиралъ

Когда-то на крест — страдалъ,

А врилъ — я не врю, я —

Сомннья слабое дитя…

О нтъ, я врю, врю… Нтъ,

Я знаю. Для меня есть свтъ,

Я знаю — вчная душа,

Одною мыслію дыша,

Мняя формы, все живетъ,

Изъ вка въ вкъ она идетъ

Все лучше, лучше, и съ Тобой

Въ одно сольется, Боже мой!

Въ самомъ дл я врю, Герценъ. Забудьте полу отчаяніе, которое дышетъ въ каждой предъидущей строк этого письма. Можетъ быть, видъ страдальца рванулъ эту струну въ моей душ, и она долго трепетала. Но въ самомъ дл я врю. Я врю даже, что Провидніе заране открываетъ человку его судьбу,— открываетъ тогда, когда влагаетъ въ него желаніе. Нтъ ни одной мысли, которая, постигнутая разъ умомъ и чувствомъ, была бы рождена даромъ. Она должна развиться и разовьется. Я врю, что Провидніе произведетъ случай, по которому она разовьется.

(1839 г.)

Генваря 7. Вотъ сколько времени прошло съ тхъ поръ, какъ я кончилъ писать эту полустраницу, а чего не перебывало въ это время? Опять провинція задребезжала вчными сплетнями, вчными притязаніями, опять скука среди людей, а покойникъ изгладился изъ памяти, даже трудно вообразить себ его лицо, опять улыбка на устахъ, опять безумный смхъ о какой-нибудь глупости, о какой-нибудь пошлой острот, опять облако черное затемнило душу, куча мелкихъ страстей прошла по ней. Удались отъ людей — ты эгоистъ, слд., дуренъ, сблизься съ людьми — ты заразишься порочнымъ воздухомъ, слд., дуренъ. Но были и тутъ свтлыя минуты: любовь, вра, желаніе добра, твое письмо, твоя дружба. Дай руку, братъ, обнимемся крпко, сядемъ вотъ такъ рядомъ: съ одной стороны Марія, съ другой Наташа. Мы счастливы, не правда ли? Мечты блаженства, чуднаго блаженства! я буду доволенъ раемъ небеснымъ, если онъ мн осуществитъ ихъ. А, можетъ, и на земл я буду знать этотъ рай… О, тогда-то я смирюсь передъ Провидніемъ и скажу: доброта Бога безмрна. Потому что нтъ причины, чтобъ я былъ столько счастливъ, ни я довольно чистъ, ни я довольно добръ, ни я довольно мыслилъ о томъ, что возвышаетъ душу, а, между тмъ, я счастливъ. Тогда-то я буду истинно молиться. Но простите мои золотые сны. Прощай, другъ. Du sublime au ridicule — un pas. Я ду въ канцелярію. Вслдствіе глупыхъ распрей, я зжу въ канцелярію, въ глупйшую канцелярію…

До свиданія!

Генваря 8. Моя душа стремится къ теб, требуетъ твоего присутствія: я привыкъ говорить теб все — мысль, чувство, дурное и хорошее, привыкъ знать отъ тебя все, а теперь мы другъ другу, какъ картина, завшанная кисеей. Все еще виднются краски, но фигуръ нельзя различить. А бумага далеко не скажетъ того, что сказалъ бы живой голосъ. Но попытаюсь же открыть теб душу, ты вообразилъ, что не будетъ досказано. А, вдь, теб надобно знать мою душу, въ теб это потребность. Слушай! вотъ что я чувствую: я чувствую любовь къ ней, къ теб и къ нимъ, она ни на минуту не оставляетъ меня, она есть лучшая часть моей души, полная восторга, полная какой-то доброты несравненной, чистая, совершенно чистая, здсь и только здсь мое я отдалось съ совершенною любовью другимъ, любовь къ вамъ есть, быть можетъ, единое чувство, которое соединяетъ меня съ Богомъ, единое чувство, въ которомъ я чувствую любовь къ Богу, къ добру безпредльному. Потомъ слдуетъ чувство удручающее, а не мене того всегда пребывающее со мною. Это — недовольство самимъ собою. Да, я очень недоволенъ самъ собою. Какой идеалъ нравственной красоты носится передъ мною! И я каждую минуту вижу, насколько я далекъ отъ него и насколько я удаляюсь отъ него, вмсто того, чтобы приближаться къ нему. Возьмемъ одно: желаніе добра — самое святое чувство. Очищено ли оно отъ эгоизма? Нисколько. Тутъ все найдешь ты — и гордость, и тщеславіе, славолюбіе, червь, можетъ, еще не совсмъ подавленный. Разв это назовется чистою душою? О, далеко, далеко стою я отъ этой чистоты. Я смотрю на нее, какъ книжникъ на Христа, то желая пасть на колни и сказать: Боже, прости меня,— то считая это малодушіемъ, закутываясь въ черный плащъ гордости и желая увриться въ собственномъ достоинств. Мало хорошаго, мало смиренія, мало любви къ добру, много гордости, много земныхъ желаній. Аббадонна!— вотъ мое изображеніе. Читалъ ли ты Imitation de Jesus-Christ? Читай эту книгу, это дополненіе къ Евангелію, это высочайшее произведеніе въ мір. Еще дв вещи: обязанность и желаніе. Я получилъ во владніе 4,000 душъ — обязанность сдлать изъ нихъ по возможности что-нибудь лучшее, по возможности вывести ихъ изъ полускотскаго состоянія. А я не чувствую къ тому способности, не чувствую влеченія, эта обязанность еще не перешла въ любовь. Я чувствую влеченіе къ знанію и къ искусству. Я хочу писать,— это потребность, это желаніе, перешедшее въ любовь. Что же длать? Предаться влеченію или выполнить обязанность? Загадка старинная, потому что вчная. Если я буду писать, я знаю, что не напишу ничего дурнаго, ничего вреднаго для человка. Но самъ-то я останусь ли хотя немного добрымъ, сдлавшись публичнымъ? Не продамъ ли я своей души за тщеславіе, за гордость, за ладонъ кадимый, самолюбіе, какъ развратница свое тло за золото, за нарядъ? Не продамъ ли я за то же тщеславіе красоты внутренней, какъ она красоту наружную? Словомъ, буду ли я дйствовать изъ одного желанія добра? Если я выполню обязанность, не увлечется ли душа корыстью, не полюблю ли я богатства, не очерствю ли? Въ прав ли я гордо думать, что устою противъ всхъ соблазновъ, какъ я, можетъ быть, не могу удержаться отъ лишняго куска мяса, отъ лишней рюмки вина, когда у меня разстроенъ желудокъ? Ужасно! А если я захочу выполнить обязанность, и по неспособности не выполню, не потеряю ли я цлаго міра, въ которомъ могъ бы быть полезенъ? А если буду длать и то, и другое, не сдлаю ли и то и другое дурно?… Тяжело прожить жизнь! Сомнніе, вчное сомнніе душитъ меня, и нтъ еще силы выпутаться, еще мало вры, мало любви къ добру. Другъ! когда я обопрусь на твою руку, смою вс черныя пятна съ души и смле пойду на открытіе добра и истины? Третье чувство: я недоволенъ людьми, но это подходитъ къ прежней категоріи. Не потому я недоволенъ, что полагаю себя лучше ихъ, а потому, что полагаю ихъ столь же дурными, какъ и я. Везд измна человческому достоинству. Дьяволъ отшатнулся отъ Бога изъ гордости, а человкъ изъ тщеславія. Человкъ хуже потому, что мелокъ, потому, что не можетъ принести въ извиненіе даже великіе, замыслы. Я недоволенъ и собой, и людьми, равно недоволенъ. Теперь перейдемъ въ міръ умственный. Тутъ такъ много измнилось, что перечесть нельзя. Система міра полагалась, измнялась, снова останавливалась, снова измнялась и не было и, не будетъ конца этому труду, какъ нтъ конца жажд знанія. Въ отношеніи общественномъ многія мннія измнились, многіе предметы представляются иначе, закрылись пути, по которымъ думалось идти прежде, открылись новые. Заключеніе одно: высочайшій предметъ въ обществ, это — индивидуалъ, цль — совершенствованіе индивидуаловъ, христіанство, а общество уладится по потребностямъ, ему не предпишешь именно такую-то форму вопреки Фурье и Комп. Нельзя взять въ основаніе индустріализмъ,— это, все-таки, низшая часть человка. Онъ самъ собой пойдетъ впередъ съ образованіемъ, главная вещь: голова и сердце, мысль и чувство. Тло — форма, посредствомъ которой выражается идея. Индустрія въ обществ то, что тло для души. А, все-таки, главное — душа. Листъ кончается, прощай, братъ, другъ! Прощай, сестра! Я васъ много люблю. Прощайте! Когда же вмст? Вотъ вамъ слеза любви на прощанье. М. къ теб писала — еще разъ жметъ вамъ руки.

Я нашелъ многихъ порядочныхъ экземпляровъ человческой породы съ тхъ поръ, какъ мы врозь.

(1838 г.?)

Другъ, отъ тебя письмо, и какое письмо!— письмо, въ которомъ ты чувствуешь необходимость во мн, теб недостаетъ чего-то безъ меня. Другъ, я заплакалъ, когда прочелъ его, и весело, и грустно стало, и душа рвалась къ теб… Мое дтство и моя молодость, долго я буду помнить ихъ, гд каждая минута освщена твоею дружбой. Помнишь ли наше первое знакомство въ кремлевскомъ саду, когда я, дикій ребенокъ, едва ршался сказать теб слово, и мы тутъ ходили смотрть древнія кольчуги въ мняльной лавк? Помнишь ли, какъ это сближалось, сближалось и, наконецъ, стало вчною, неразрывною дружбой? Помнишь ли Агаона Каразина и мою записку, гд я хотлъ, чтобъ ты мн былъ такимъ другомъ? Хорошо было то время, та минута незабвенна. И что тутъ значитъ Зои.? Вдь, это странно. Зон. былъ тутъ орудіе Провиднія, которое захотло дать двумъ человкамъ половину возможнаго счастья (другая половина — любовь). Зон., который самъ не понималъ, что длалъ, далъ намъ то, чего мы, можетъ быть, никогда не нашли бы сами {Случайно, во время прогулки, отецъ Герцена содйствовалъ спасенію Зонненберга, утопавшаго въ р. Москв, и потомъ порекомендовалъ его въ тепіn своему дальнему родственнику, Платону Богдановичу Огареву. По смерти матери послдняго, Зонненбергъ часто водилъ своего воспитанника въ домъ Яковлева, гд и оставлялъ на весь день.}.

Но тяжела разлука. И ты думаешь, что я охолодлъ? О, нтъ, нтъ!… Потребность длиться съ тобою чувствомъ и мыслью сильне, чмъ когда-нибудь, потому что много чувства и мыслей перешло въ душ съ тхъ поръ, какъ мы не видались, и ты не знаешь повсти моей души, я не знаю повсти твоей, а необходимость знать другъ друга все та же. Гд ты, что ты? Сколько чернаго и горькаго, сколько свтлаго и радостнаго пережилъ ты? Я много, много, именно 8 лтъ! А мы ничего другъ о друг не знаемъ. Грустно!

Паническій страхъ не удерживаетъ меня, но врь мн, что онъ не совершенно паническій,— я знаю это по опыту.

Мой адресъ слдующій:

Управляющему въ с. Старомъ Актен, Гаврил Борисовичу. Пензенск. губ. г. Саранскъ. Double paquet.

Ты надняхъ получишь пространное посланіе. Я пишу драму, романъ, повсть, стихи etc. Все вдругъ и ничто не подвигается. Un systme de philosophie больше всего меня интересуетъ. Я учусь математик и естествознанію. Прощай, прощай, это письмо не высказало всего, что я хотлъ, и никакого рода переписка не выскажетъ всей души — можетъ, скоро мы обнимемся, не знаю почему, я врю. Жму руку Н. (было написано аташ, но зачеркнуто).

Addio, carrissimo.

(Приписка М. Л. Огаревой).

Mon bonn pre est mort le 2 Novembre. No avons eu bien du chagrin et mes nerfs se… (прервано).

(Ея же приписка на другомъ конц листка).

…Писать по-русски буду Р…. (слово неразборчивое). Вы не взыщете.

(1839 г.)

Іюня 26. Братъ, я получилъ твое письмо, и слезы навернулись на глазахъ, слезы радости и благодарности Богу за новое существо, Ему на славу рожденное, и за сохраненіе жизни матери {Первый ребенокъ Герцена, сынъ Александръ, родился 13 іюня 1839 г. во Владимір.}. Видишь ли, — а ты безпокоился, маловрный. Нтъ! Да не коснутся насъ эти страданія, да не огорчитъ насъ никогда разрывъ индивидуальныхъ связей. Вдь, мы только при нихъ живы, а безъ нихъ что мы? Провидніе дало намъ ихъ въ замну страданій обстоятельствъ и мысли. Благодари и врь. Еще много дурныхъ смянъ надо намъ вырвать изъ сердца, много. Въ насъ есть слишкомъ много эгоизма, который тмъ ужасне, что скрытъ глубоко, и мы сами рдко въ состояніи отыскать его. Въ нашемъ спор я былъ правъ — и ты правъ, т.-е. результатъ твой правъ, а начало неправо. Мы много живемъ умомъ, а мало сердцемъ, ужасно! О, очисти себя, очисти себя! Въ письм, которое я приготовлю, я разовью свою идею ясне.

А, впрочемъ, кто бы ни былъ крестный отецъ моего племянника, я, все-таки, его настоящій крестный отецъ, хотя бы попъ и не называлъ меня. Я чувствую, я его крестный отецъ. Дождь льетъ ливмя. Мойся, мойся, дитя, мойся покуда водою. Придетъ время, духъ Божій огнемъ очиститъ тебя. Велика на теб отвтственность, братъ: спасеніе новой души человческой лежитъ на теб. Молись, молись! Отдай его въ руки матери, пусть она согретъ его душу своею любовью: она лучше тебя. А тамъ примись за умъ его — это твое дло. Но вопросъ: христіанинъ ли ты? Я христіанинъ. Если ты тоже, то ты знаешь куда вести своего ребенка и по какому пути. ‘Никто же и’ придетъ къ Отцу, какъ только черезъ Сына’.

Вотъ теб рука моя, сестра, я знаю, что ты хорошо воспитаешь сына. Я врю теб.

Благодарю артиста за поцлуй. Но одно прошу тебя, братъ: никогда не сказывай мн, что кто-нибудь меня хвалитъ, особенно слишкомъ. Дай мн убить совершенно гордость: мн страшно, когда ея зминая голова проглядываетъ сквозь любви къ Богу. Паденіе праотца тяготетъ надъ нами, мы еще не совсмъ искупленные люди. Мы въ полномъ рост, говоришь ты. Ты съ гордостью сказалъ это. Примемъ это въ другомъ значеніи, примемъ, какъ стремленіе къ Богу, а это стремленіе безконечно. Нашъ ростъ — вчный ростъ. Цвтокъ ростетъ, является цвтъ и ростъ конченъ. А человкъ тмъ-то и выше цвтка, что его ростъ безконеченъ. Хорошо, если мы съумемъ раскинуть здсь (стерто) зеленые листья, а цвтъ, цвтъ — это полная любовь,] мы ея не достигнемъ. Здсь только стремленіе — ростъ… (стерто, кажется, было написано: тамъ) въ полномъ рост.

Въ начал августа скажу: lebt wohl ihr Thler ihr geliebten Fristen. Не будь опрометчивъ въ исканіяхъ.

Ну, довольно! Надо отправлять письмо. Братъ, сестра, сынъ крестный, обнимаю и благословляю васъ. Salut, fraternit et sympatie ternelle.

P. S. Мн бы снова хотлось Эрна {Гавр. Каспаровичъ Эрнъ, сибирякъ, чиновникъ въ Вятк, сестра котораго Марія воспитывалась на счетъ отца Герцена, потомъ похала съ семьей послдняго заграницу и вышла замужъ за пріятеля Прудона, Рейхеля, теперь директора консерваторіи въ Берн.} для 700 душъ и винокуреннаго завода. На первый годъ 2 т., а тамъ до 3-хъ и 4-хъ.

(1839 г.)

Еще въ прошлый разъ хотлъ отвчать на твое письмо, но не усплъ. Болзнь Сашки тебя помучила. А Наташу врно больше помучила. Признайся, сестра, ужь ты врно плакала,— плакала инда глазки распухли. А Александръ стучалъ по столу кулакомъ съ досады и задавалъ себ философскіе вопросы: зачмъ ребенокъ бываетъ болнъ? Вотъ разница между мужчиной и женщиной… Но теперь Сашка здоровъ,— улыбнитесь же ему за меня.

Теперь, Александръ, насчетъ твоего спроса: долженъ сказать, что я самъ по себ никакъ не въ состооніи, ибо долженъ въ продолженіе 3-хъ мсяцевъ платить 31 т. долгу, хать на Кавказъ и, можетъ, и пріхать назадъ и все не знать, какъ и чмъ стану жить. Мои дла имютъ будущность, Тучковъ берется за нихъ, а въ настоящемъ — и неумнье, и обстоятельства ни отъ кого независимыя сдлали то, что у меня доходу — 5 т. убытку, а на капиталецъ кормимся. Посылаю къ Сатину, чтобъ онъ отвчалъ за себя. Я теб готовлю статью къ прізду,— не знаю, изготовлю ли, въ черн, вроятно, изготовлю. Когда же ты будешь?

Да вотъ что: теб по прізд легче занять нужное черезъ 2 карловъ, если нужно мое имя, то я могу его дать, но за 6% едва ли найдешь.,

Прізжай поскоре. У меня теперь опять смутно въ голов, крайности борятся, выскочитъ ли истина — не знаю. Авось ли. Прізжай, увидимъ!

Addio. Спшу еще письма писать.

(Приписка рукою H. М. Сатина).

Денегъ у меня теперь тоже нтъ. Впрочемъ, въ ма я долженъ подучить тысячъ пять, изъ которыхъ (если получу, что совершенно зависитъ отъ моихъ кредиторовъ) могу удлить тебі дв тысячи, не боле, и то до осени. Я теперь. стснилъ свои денежныя обстоятельства заводомъ, на который надо употребить боле, нежели я думалъ. Впрочемъ, о деньгахъ не безпокойся: какъ не достать пяти тысячъ? Мы кончимъ это дло общими силами. Прізжай! Обнимаю Наташу и маленькаго Сашку. Оправилась ли она, Наташа, ютъ безпокойства, а Сашка отъ болзни? Бдные друзья! Какъ напугалъ васъ этотъ малютка!

Посылаю вамъ всмъ тремъ мой искренній братскій поцлуй. Прощай!

С.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.X, 1888

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

*) Русская Мысль, кн. X.

(Матералы для исторіи русскаго общества).

(1839 г.).

Получилъ отъ тебя еще писулечку, и очень недоволенъ ею, желчь въ письм ко мн — гадка и неумстна. Ну, да я вотъ сейчасъ во сн видлъ, что ты меня лимбургскимъ сыромъ потчивалъ, ну, такъ Богъ тебя проститъ. Сонъ въ руку, и давай разговаривать.

Пшкову 200 посылаю. Да будетъ онъ твердъ въ несчастіяхъ. Жму ему руку.

Съ чего начать повсть о себ? Право, не знаю. Во-первыхъ, я начинаю со сна, а потому какъ-то мысль развивается изъ одной glandulae pimulis и правый глазъ смотритъ на бумагу, а лвый спитъ и строчки выходятъ кривы и пошлы. Во-вторыхъ, очень много чего-то сказать хотлось, а слова сперлись на устахъ и не выходятъ. Начну съ Ревизора. Вчера его давали. Во 2-мъ антракт стали вызывать Гоголя. Баронъ отхлопалъ себ ладоши, которыя рдютъ и покрываются пузырями, а я въ лож хлопалъ только тогда, когда внизу и вверху, казалось, хотла было водвориться тишина. Но явился Хлестаковъ и разсказалъ, что Гоголя нтъ въ театр (sansation, desappointements rumeurs а gauche). Но пьеса шла превосходно, кром Синецкой, которая, мн кажется, не уметъ схватить это сліяніе провинціализма, скверныхъ пріемовъ и романтичности. Хлестаковъ (Самаринъ) средней доброты. Щепкинъ неподражаемъ и Орловъ также. Чмъ боле вникаю въ эту пьесу, тмъ боле сглаживаются вс неровности, которыя воображались прежде, и каждое лицо является въ удивительной истинности.

Historiosophia {Берлинская брошюра Prolegomena srwr Historiographie, о которой писалъ Герценъ Витбергу 11 іюня 1839 г. (Т. Пассекъ, II, 167), какъ о вполн согласной съ его тогдашними, довольно мистическими убжденіями.} превосходная книга. Катковъ и Comp, находятъ, что аналогія вещественной природы и исторіи — натяжка, я противъ этого спорю. Катковъ {Вроятно, М. Н. Катковъ.} славный юноша. У насъ съ нимъ былъ споръ, подобный твоему, и каждый остался при своемъ мнніи. Только досталось барону, который противъ нихъ мы, а противъ насъ они {Два кружка: философскій (Блинскаго) и востановленный отчасти кружокъ. Герценовскій, боле политическій.}. Талейранъ настоящій.

Читаю Buch der Lieder. Что за превосходная вещь!

Я еще не благодарилъ тебя, Наташа, за посланіе, теперь благодарю. Но иногда не понимаю, что именно вы во мн находите, чтобы любить меня. Мой разговоръ не можетъ привлечь никого, какъ несуществующій предметъ. Природа сроду положила мн печать молчанія на уста, и то, что во мн такъ остается — intra munis. Но я чувствую, что нашъ союзъ истиненъ, да зачмъ же я-то себ кажусь подчасъ такимъ скучнымъ существомъ? Тьфу пропасть! Прощайте, друзья мои, я сегодня глупъ, какъ пробка. И самъ не знаю, что пишу. Маша еще спитъ. Я смотрю на нее и цлую ее.

Жалко, что нтъ тебя со мною, мой Александръ, мн такъ вотъ просто грустно безъ тебя. Дло въ томъ, что я еще не установился, мало работаю. Но скоро начну. Прощай. Барона нтъ.

Стихи на домъ я поправилъ и потому уничтожилъ прежніе — читай сіи…

(Ихъ нтъ, это, очевидно, стихотвореніе Старый домъ, старый другъ…. напечатанное потомъ въ Отечественныхъ Запискахъ 1840 г., No 4, и перепечатанное, между прочимъ, въ Мемуарахъ Т. П. Пассекъ, т. I, стр. 294—295).

——

Письмо это даетъ первое указаніе на отношенія между ‘гегеліанскимъ’ и ‘сен-симонистскимъ’ кружками въ Москв. Изъ предъидущихъ писемъ видно, что Огаревъ еще въ Пензенской губерніи сталъ заниматься философскими вопросами. Быть можетъ, сравнительная близость къ Москв длала его доступне къ отголоскамъ идей философскаго кружка Станкевича, съ послдователями котораго онъ, наконецъ, сошелся въ Москв въ 1839 г. Другъ его, какъ видно изъ этого письма, имлъ съ кмъ-то изъ нихъ споръ, очевидно, во время прізда на время въ Москву изъ Владиміра въ начал осени этого года.

По всей вроятности, въ этотъ пріздъ состоялся и первый споръ Герцена съ Блинскимъ на тему о ‘разумности дйствительности’,— споръ, въ которомъ на критическія замчанія собесдника Блинскій отвчалъ чтеніемъ Бородинской годовщины. Упоминаніе о Блинскомъ въ дальнйшихъ письмахъ Огарева подтверждаетъ это предположеніе. Собесдники разошлись въ идеяхъ, но остались въ личныхъ отношеніяхъ, а Огареву выпала, какъ увидимъ изъ послдующихъ писемъ, роль посредника между ними, въ то же время, поддерживавшаго возбужденный и въ его друг интересъ къ философіи.

(1839 г.).

А объ дух ты пишешь мн такую дичь, что духъ захватывается. Какъ это духъ Begriff des Alls, когда въ дух Begriff развивается, и изъ твоего объясненія духа я (если ему поврю) пошелъ назадъ въ уразумніи его. Да еще Бакунинъ спрашиваетъ, что за категорія das All? Хотя бы ты сказалъ des Allgemeinen, по крайней мр, выразилъ бы сущность, а тамъ ты только выразилъ количественную категорію, которой понятіе (понятіе вещей одной посл другой) нисколько не даетъ понятія духа. Потомъ я спрашиваю, что такое Begriff (понятіе) и что такое значитъ духъ=понятію des Alls? Что это, духъ, что ли, содержитъ въ себ понятіе безчисленнаго количества вещей въ мір?… Ей-Богу, не понимаю.

Здравствуй, другъ! Въ Петербургъ я не ду. Надняхъ сдлалъ маленькую, или нтъ, признаюсь, большую глупость, и посл все такъ гадко, такъ пусто на душ. Книги теб не посылалъ, потому что ты самъ прідешь ихъ взять. Обцими за меня Наташу и Сашку, а тебя, Саша, скоро надюсь обнять. Прощай!

——

Опять только нсколько словъ другу, опять проспано. Досадно! А я хотлъ писать. Мн грустно безъ тебя. Некуда вырваться душ, какъ бы хотлось высказаться совершенно. Это только могу я съ однимъ съ тобою. Nur einer hat mich verstanden und der hat mich nie misverstanden. Я припоминаю себ твое лицо, вдь, въ твоемъ лиц есть что-то невыразимо свтлое и благородное, живое. Страшно das Abgelebtseyn. Было время, когда отдавался этому чувству, но недолго… Это было послднее усиліе самолюбія надъ истиной. Теперь кто бы ни развернулъ хоругвь, лишь бы я убжденъ былъ, что это крестный ходъ истины — Гегель, или Чемковскій, или Страусъ, или папа римскій — за нимъ пойду, лишь бы убдился, что тутъ истина. Я радъ, что сбросилъ съ плечъ это несносное самолюбіе. Вчера еще я у одного пріятеля нашелъ слды des Abgelebtseyns, проведенные неудовлетвореннымъ самолюбіемъ, и ужаснулся. Это Галаховъ. Жаль. Я люблю этого человка.!

Но спшу сообщить разныя новости: Блинскій ухалъ въ Петербургъ, а Пассекъ (‘Вадимъ) пріхалъ въ Москву. Блинскій увезъ въ голов статью о тоск по родин, а Вадимъ привезъ Темиру и калмыцкую статую въ 57 пудовъ всу. Блинскій отдаетъ статью въ Отечественныя Записки, а Вадимъ статую въ историческое общество, а Темиру никуда не отдаетъ {Темирой еще въ отрочеств прозвалъ Герценъ Татьяну Кучину (Пассекъ).}. У Вадима сынъ и дочь, у дочери нянька, а у сына idem и мальчикъ, Сенюшка или Гаврюшка, или что другое, обязанный играть съ барченкомъ. Живемъ мы sanft und still. Видимъ почти ежедневно барона, Плахова, Іоганниса и Каткова. До сихъ поръ, къ сожалнію, этимъ ограничено знакомство. Боткинъ занятъ, чтобъ часто ходить. А страшно, что, очертивши кругъ знакомства 5 или 6, надо будетъ сказать: за чертой никого нтъ. Мало еще людей, брать, мало! А когда тебя нтъ, что-то unheimliches на душ. Я опять было привыкъ съ тобою.

Однако, 7 ¹/₂ часовъ. Егоръ Ив. детъ, спшу послать къ нему. Жму руку сестр Наташ, благословляю Сашку, тебя обнимаю крпко.

Salut, amiti, sympathie ternele.

26.

——

Такъ какъ Блинскій долженъ былъ выхать изъ Москвы около 20 октября (вроятно, посл этого дня, см. въ книг Пыпина Б. Гр. Блинскій и пр., I, 290, 302), то цифра 26 на этомъ письм должна означать 26 октября 1839 г. Ироническое описаніе прізда Вадима, согласное и съ прежними упоминаніями о немъ, заставляетъ усомниться въ справедливости показанія г-жи Пассекъ, будто ‘Саша’, охладвшій къ Вадиму вслдствіе наклонности послдняго къ славянофильству, отклонялъ отъ него и Огарева (Г. Пассекъ: ‘Изъ дальнихъ лтъ’, II, 312). Изъ мемуаровъ самой г-жи Пассекъ видно, что какъ только Герценъ узналъ о прізд Вадима въ Москву, такъ тотчасъ же написалъ ему изъ Владиміра 1 и 4 ноября (‘Изъ дальнихъ лтъ’, И, 170,309). Да и славянофильство тогда еще не отдлилось въ особый кружокъ. Изъ предъидущихъ писемъ видно, что Вадимъ считался у Огаревскаго кружка отдлившимся посл женитьбы. Отказалъ же Огаревъ, ‘утопавшій,— по словамъ г-жи Пассекъ,— въ роскоши и богатств’, въ деньгахъ Вадиму на изданіе книги скоре всего не по разниц убжденій, подъ вліяніемъ Саши, а по той же причин, какая выясняется изъ письма No 14, изъ котораго видно, что россійскіе люди въ состояніи владть огромными имніями, ‘утопать въ роскоши’ и, въ то же время, не имть денегъ на помощь самому близкому человку.

——

(Безъ даты, можетъ быть, отрывокъ).

Твое письмо огорчило меня. Насколько, суди самъ. Но Богъ тебя прости, хотя оно скверно. Satis.

——

Я не могу писать сегодня много, потому что иду съ Катковымъ на лекцію Грановскаго {Грановскій началъ читать лекціи въ Московскомъ университет осенью 1839 г.}. Кетчера здсь нтъ. Съ будущею оказій приготовлю длинное письмо и его заставлю писать. Сатинъ прощенъ. Prolegomena важная статья, спасибо за нее {Prolegomena zur Historiographie, по поводу которой Герценъ писалъ 11 іюля 1839 г. Витбергу, котораго христіанскій мистицизмъ онъ тогда вполн раздлялъ’. ‘Все время посл вашей разлуки я очень много занимался, особенно исторіей и философіей, между прочимъ, я принялся за диссертацію, которой тема: ‘какое звено между прошедшимъ и будущимъ нашъ вкъ?’ Вопросъ важный, я обработалъ очень много. Вдругъ вижу, что-то подобное напечатано въ Берлин: Prolegomena sur Historiographie, выписываю, и представьте мою радость, что во всемъ главномъ я сошелся съ авторомъ до удивительной степени. Значитъ, мои положенія врны и еще боле примусь за обработку ея’ (Т. Пассекъ: ‘Изъ дальнихъ лтъ’, I, 167).}. Но мн ужасно грустно. Помнишь ли, когда Quasimodo столкнулъ Архидіакона и смотрлъ на Эсмеральду — и сказалъ: ‘вотъ все, что я любилъ’? На теб стихи. Только сейчасъ написалъ ихъ:

Старый домъ, старый другъ, постилъ я, Наконецъ, въ запустньи тебя, И былое опять воскресилъ я И печально смотрлъ на тебя {Къ дому, въ которомъ Яковлевъ (И. А.) жилъ до 1880 г. и въ которомъ еще отроками друзья длили время и ученье. Въ этомъ первомъ наброск стихотворенія есть довольно значительныя отличія отъ печатнаго варіанта. О самомъ дом и жизни въ немъ см. у Пассекъ, I, 169—161, II, 65—56.}.

Дворъ лежалъ предо мной неметеный,

Да колодезь разбитый лежалъ,

И въ саду не шумлъ листъ зеленый,—

Онъ поблеклый на землю упалъ.

Домъ стоялъ обветшалый уныло,

Штукатурка оббилась кругомъ,

Туча срая сверху ходила

И все плакала, глядя на домъ.

Я вошелъ — и все комнаты т же.

Тутъ старикъ все ворчалъ и кряхтлъ,

Гости были. Но вс они гд же?

И зачмъ этотъ домъ опустлъ?

Вотъ и комнатка — съ другомъ когда-(то)

Сталъ я жить здсь умомъ и душой,

И мечтаній мечталось когда-то

Въ этой комнатк много порой.

Въ нее звздочка сладко сіяла,

Въ ней изрзаны стны въ словахъ,

Въ тхъ словахъ (,) что изъ насъ вызывала

Жизнь (,) кипвшая въ нашихъ душахъ.

Въ этой комнатк счастье былое,

Дружбы былъ въ ней зажженъ иміамъ.

Запустнье теперь роковое,

Паутины висятъ по угламъ *).

И мн страшно вдругъ стало. Дрожалъ я,

На кладбищ я будто стоялъ,

И родныхъ мертвецовъ вызывалъ я,

Но изъ мертвыхъ никто не возсталъ.

{*) Издавая Записки молодаго человка, набросанныя еще въ 1838 г. во Владимір и напечатанныя въ 1840—41 г. въ Отечести. Запискахъ, Герценъ вспоминаетъ стихотвореніе Старый домъ и говоритъ, что ‘Огаревъ написалъ его въ 1840 г., а что онъ, Герцевъ, вписалъ въ свою статью, передавая ее Блинскому, стихи:

Въ этой комнатк счастье былое,

Дружба родилась и выросла тамъ,

А теперь запустнье глухое,

Паутины висятъ по угламъ.

Повидимому, Герцену измнила память. Стихи написаны Огаревымъ еще въ 1839 г. и, вроятно, выправлены для печати въ 1840 г.}

Прощай, Катковъ пришелъ и теб кланяется. Жму руку Наташ. Addio. Пиши чаще.

(1839 г.).

Наташа больна! Вотъ что, прежде всего, поразило меня въ письм твоемъ. Я увидлъ, что ты въ какой-то черной тоск и въ уныніи, не зналъ, что длать, хотлъ хать къ теб самъ или отправить барона, но, наконецъ, выдумалъ. Теперь у тебя Егоръ Ив., если болзнь усилится и ты боле предашься этому отчаянію, то напиши, и кто-нибудь или оба вмст явятся, но ?сли нтъ, то не тревожь. Намъ теперь и неловко, и нехорошо ухать, и дорога дурна. Мой бдный Александръ, я понимаю, что должно быть съ тобою въ такія минуты. Пожелай отъ насъ сестр Наташ выздоровленія и пожми руку горячо. Ей надо жить для тебя. Перестань говорить старую мысль, что не надо было присообщать къ нашей жизни существо слабое — женщину. Брось этотъ эгоизмъ. Женщина не сковываетъ нашей воли, но только произволъ. Ehret die Frauen.

Ты понялъ мою притчу объ Архидіакон? Что же ты понялъ? Ничего не понялъ. Я не хотлъ сказать, что я столкну дружбу съ колокольни. О! нисколько. Страшно мн было бы наложить преступную руку на дружбу святую, я не отцеубійца, не братоубійца и т. д. Но еслибъ Клодъ Фролло могъ разбить, повсить Эсмеральду, то такъ Quasimodo долженъ былъ разбить Клода. Еслибъ Эсмеральда сбросила Клода, то Quasimodo уничтожилъ бы Эсмеральду. Короче и ясне: уничтожь во мн чувство любви, ты уничтожишь и чувство дружбы. Уничтожь чувство дружбы, и ты уничтожишь чувство любви. О, тяжело бы мн было, если бы въ самомъ дл такъ! Тогда дружба и любовь должны были бы сойтись на моей могил, чтобъ примириться, а я бы не вынесъ ихъ дйствительнаго разрыва. Но es ist nicht so arg! Еще не разъ сойдутся он дружелюбно и будутъ блаженныя минуты. Придетъ время, я сведу ихъ. Ты увидишь, что ты во многомъ ошибаешься, съ обихъ сторонъ откроется ошибка, старые друзья вглядятся другъ другу въ лицо и узнаютъ другъ друга. И полноте вы браниться до тхъ поръ, пока я вамъ скажу: вотъ она, вотъ онъ. Иначе въ самомъ дл исчезнете изъ души моей и оставите ее пустую, одинокую и примиритесь надъ прахомъ.

Что дальше сказать? Bulletin новостей: въ тотъ день, когда я получилъ твое письмо, было годъ моему отцу {Т.-е. годъ со смерти отца, 2 ноября 1833 г.}, я здилъ въ монастырь, грустно мн было, я плакалъ, и что произошло во мн, когда я прочелъ твое письмо, ты можешь понять… Я сидлъ съ Маріей и Катковымъ, тоска была на сердц, а на губахъ улыбка, а тутъ и улыбка слетла и долго не могъ разобрать, что вокругъ меня говорится, и, наконецъ, хладнокровно сказалъ: ‘Наташа въ горячк’ и не разобралъ какого то примчанія, сдланнаго на сей счетъ фантастическою фигурой Зоненберга. Несмотря на все это, я отправился въ театръ. Давали Роберта. Что это за дивно-фантастическая музыка, глубоко почерпнутая въ дух человческомъ! Я бы совершенно забылся, заслушался, еслибъ не грубо-фантастическая обстановка пьесы съ красными и синими чертями и разными абсюрдитстами. Вадимъ достоинъ Телеграфа {Журналъ Московскій Телеграфъ.}, но лучше, нежели я воображалъ его себ. Онъ живетъ у Кучина, посему я у него не былъ и не буду до перезда его на собственную квартиру и не могу сказать ни слова о Темир.

Впрочемъ, Вад. человкъ ‘ свтскій! Онъ даже очень ловко посадилъ Машу въ карету, когда мы куда-то хали. Ну, теперь слушай новость и прыгай отъ радости, я берегъ ее р. la bonne bouche: Витбергъ прощенъ {Указъ объ этомъ состоялся въ сентябр 1839 г. и 15 октября дошелъ до Витберга въ Вятку (Пассекъ, II, 170—171).}. Ни слова не прибавлю къ этой новости!

Читалъ я мало. Немного писалъ. Къ моимъ твореніямъ я становлюсь строже и строже. Этимъ я доволенъ. Это означаетъ успхъ въ художническомъ отношеніи. Libretto для оперы, взятое изъ Ускока Занда, можетъ быть, удастся. Жалко, что страсть къ чтенію совсмъ убивается во мн. Аксептивность прошла и эспансивность царствуетъ. Magister Морошкинъ {Московскій профессоръ того времени.} dixit.

Другъ! теперь душа твоя страдаетъ. Мы маловрны — вотъ отчего мы страдаемъ. Пусть говоритъ Бл. и комп., что жизнь jenseits хоть, можетъ быть, и есть, но все же фантазія, а не знаніе. Неправда! знаніе, убжденіе. Индивидуалъ сознающій самъ по себ безконеченъ. Я увренъ, что ты боле воображаешь въ опасности болзни Наташи, нежели въ самомъ дл есть. Но когда я буду умирать, то не печальтесь вы вс, которые меня любите. Смерть хороша, ей-Богу, хороша.

Съ нетерпніемъ буду ждать твоего письма. Да мимо идетъ чаша горькая, — повторю съ тобой. ПрощайI Молитва и благословеніе друга съ вами.

Salut, amiti et sympatie ternelle.

Ritter von Tambow долженъ скоро быть.

Бл. ухалъ въ Петербургъ.

Баронъ ищетъ перевести комедію къ бенефису Щепкина.

Я пишу Гебелю онеру.

Alles ist drammatisch gesinnt.

Ranke книга хорошая.

Исторія реформаціи Marheineke.

Hegel черезъ мсяцъ получится.

Я получилъ Спинозу.

Addiо. Нужна будетъ родная грудь, чтобы склонить страждущую голову,— ты найдешь ее.

—-

(1840 г.).

Говорятъ, къ теб окказія. Проснулся ранехонько, затопилъ каминъ и услся писать къ другу. Кажется, мн еще не удалось набросать поэтическаго колорита на мое положеніе, а, между тмъ, въ самомъ дл что-то странное въ этомъ утреннемъ бдніи, что-то нершительное: ни день, ни ночь, свча, каминъ, холодъ и что-то полу грустное на душ. Намедни я видлъ во сн отца, онъ былъ сердитъ. Я хотлъ поцловать его, но онъ оттолкнулъ меня отъ себя. Съ тхъ поръ мн стадо тяжело на душ. Вчера мн хотлось слушать итальянскую музыку,— Іоганниса не было. Опять тоска… Нкоторыя изъ моихъ мистическихъ убжденій начинаютъ исчезать, другія преобразовываются въ боле свтлое сознаніе. Но вообще мое философское сознаніе еще не устоялось, и отъ этого мн грустно. Но грустне всего мой образъ жизни’, а вмст и хорошъ, я въ своей сфер, а душа подавлена. Если я просыпаюсь рано, то я еще могу заняться чмъ-нибудь. Но съ 10-ти часовъ я уже на ходу. Ritter, баронъ, Катковъ, Боткинъ, Галаховъ, Іоганнисъ безпрерывно мняются въ воображеніи и въ дйствительности. Куча идей и образовъ, но они еще не связались въ живое цлое, и мн хотлось бы опять въ степь, въ глушь, въ уединеніе, почти въ одиночество. Тамъ переработать всю эту массу новыхъ понятій, и примириться съ міромъ и съ собою, примириться съ Богомъ, перенести Его въ свое сознаніе и въ свою любовь. А, между тмъ, такъ мн хорошо между этими людьми, я люблю ихъ.

Поздравляю тебя, другъ, и тебя, сестра, съ 23-мъ, а вы меня поздравьте съ 24-мъ, 24 мн 26 лтъ und nichts fr die Unsterblichkeit gethan! Не въ смысл славы говорю это, но въ смысл сознанія, которое еще не вмстило вчности въ моментъ своей жизни. 24 у меня будетъ большой праздникъ, квартетъ и ужинъ. А тебя не будетъ, другъ. Мн и безъ тебя грустно, такъ хорошо быть со всми вами, и душ больно, когда одного нтъ, да еще того, который всхъ ближе. А propos — я къ теб собираюсь, какъ только прідетъ Frulein Панчулидзевъ или Frau Болльвилеръ,— а прежде, ей-Богу, совстно. Въ конц мсяца, вроятно, которая нибудь да будетъ.

Гегель прідетъ черезъ мсяцъ, не прежде. А Ранке я не выписывалъ, надобно бы ждать его 3 мсяца, и ты прежде получишь въ Петербург и дешевле.

Я читаю Эрдмана: Einleitend zur Religionsphilosophie oder ber Glauben und Wissen. Славная книга! Какъ кончу ее, примусь за Religionsphilosophie Гегеля.

Первый актъ оперы для Гебеля кончилъ.

Да, Ritter человкъ, за способность любить котораго я готовъ стать передъ нимъ на колни.

Мн кажется, этой силы любви ни у кого изъ насъ нтъ. Онъ почти женщина, любитъ до нжности. Но я люблю этотъ элементъ въ мужчин.

Благодарю тебя, сестра Наташа, за твой привтъ намъ. Марія хотла писать теб, но виноватъ я, что не сказалъ ей прежде объ окказіи, а не сказалъ потому, что не зналъ, а теперь 7 часовъ утра, а она спитъ. Все равно, за нее крпко жму руку. Ты не вдругъ отказываешься отъ людей, которыхъ разъ полюбила, моя добрая сестра. Грхъ было брату отчаиваться, когда ты была больна. Маловрный! разв онъ не видитъ, что теб еще долго суждено жить для его счастія?

За симъ, друзья, обнимите меня и простимтесь. Буду читать или обдлывать 1-й актъ оперы. Пора послать письмо къ Bitterly. Руки. 23 пью за здоровье Александра. Addio, carrissima.

Salut, amiti et sympathie ternelle.

——

А. И. Г—нъ ошибся въ опредленіи года этого письма, но, очевидно, писано оно въ ноябр 1839 г., передъ 23-мъ числомъ.

(1839 г. Рукою А. И. Герцена написано: мартъ, потомъ зачеркнуто, и внизу: ноябрь).

Благодарю за твое письмо, carissimo. Любовь свтлая улыбнулась мн въ нкоторыхъ изъ его строчекъ. Чего же мн боле? Ты во многомъ неправъ, но это дло контраверза,— ergo поспоримъ, но прежде поцлуемся за маленькіе привты.

Ты былъ неправъ въ отношеніи Маріи, это доказываетъ фактъ, но что ты пользы этимъ никакой не сдлалъ, какъ возстановилъ ее противъ себя жестоко и, можетъ быть, надолго, это тоже фактъ. Въ васъ я вижу раздвоеніе самого себя и груст…но {Такъ написано въ оригинал.} satis sufficit объ этомъ.

Бросить far neinte, который иногда хорошъ, иногда тяжелъ, не знаю — хорошо или дурно бы было. Я не врю форсированному занятію, primo — потому, что оно невозможно, secondo — потому, что если бы и было возможно, то было бы скверно. Продолжаю: какъ на большомъ размр учредить свои занятія? Заниматься современною философіей — вотъ все, что я постигаю относительно занятій. Предстоитъ развить философски нкоторыя отрасли политическихъ наукъ, досел блуждающихъ ощупью въ эмпиризм. Одно скажу, что надо привести себя на степень сознанія, немного почище, чмъ наше теперешнее состояніе, прежде чмъ пускать въ ходъ наши философскія созданія. Эрдмана книга ber Glauben und Wissen служитъ мн введеніемъ въ Religionsphilosophie Гегеля. Тамъ брошусь съ жадностью на логику.

Въ день твоего рожденія мы пили за твое здоровье. Въ день моего рожденія у меня былъ квинтетъ и потомъ мн сдлали сюрпризъ — сыграли водевиль. Актеры были: Марія, баронъ, Катковъ, Сатинъ, Боткинъ, Клыковъ, Іоганнисъ, а Богдановъ суфлеромъ. Я провелъ этотъ вечеръ восхитительно. Іоганнисъ плъ до 6-ти часовъ. Катковъ заключилъ водевиль стихами на всю почтеннйшую компанію. Спшу отослать письмо, иначе прислалъ бы стихи и любопытную афишу и еще боле любопытную мистерію: Упсальскій баронъ, пародированную изъ замка Смальгодьмъ мной и Катковымъ, который сейчасъ проснулся и теб кланяется. За симъ прощай, обними меня. Дай руку, сестра, благословляю Сашу. Addio.

Salut, amiti et sympatie ternelle.

О Гегел писалъ, черезъ мсяцъ получится.

——

12 dcembre, 1839.

Chre Natalie, il’у а longtems que je ne vous ai rpondu, pardon. C’est que je n’avais rien de bon vs dire et que j’tais fche contre votre mari et ces choses l, vs savez vs mme, ne sont pas agrable prononcer. Aujour d’hui je vs cris pour vs annoncer qu’il m’а tendu la main en me priant d’en finir et que jene demandais pas mieux que d’oublier mes griefs, d’autant ps que notre pauvre Nicolas, si tendre et si bon, en а cruellement souffert. C’est un cerime de faire du chagrin Colas et j’ai toutes les fois que cela m’arrive un remords de conscience.

. Je crois que S. devra vs bien ennuyer, chre amie. C’est votre, tour de vous sparer. J’ai aussi subi ma penitence et aujour d’hui je fte mes jours de joie. Nous sommes fort bieu Moscou en comparaison de Penza et je ne pense Ptersbourg que quand le mauvais got Moscovite crve mes yeux au spectacle, c’est dire dans les loges, car sur la scne c’est trs mouvais mais toujours у а-t-il quelque sujet supportable.

Au jour de naissance de Colas nous lui avions jou la comdie et ns avons eu deux soires musicales qui ns ont fait grand plaisir. Je ne sors pas beaucoup et je ne puis assez remercier la bon Dieu que l’exil de mon mari ait eu un terme. Adieu ma bonne, ma chre Natalie. Ces Messieurs me demandent la plume et il ne me donnent pas que le tems de vs embrasser vs et votre fils, et de vs dire adieu. Marie Ogareff.

Обнимаю милую Наташу и отъ души желаю скоре дождаться возвращенія Александра {Петербурга.}. Александръ провелъ съ нами четыре дня и врно, писалъ вамъ объ насъ со всею подробностью. Вы напрасно обвиняете меня, что я не исполнилъ своего общанія пріхать къ вамъ. Я не могъ дождаться товарищей, которые день за день откладывали нашъ отъздъ. Завтра я ду въ Тамбовъ и ежели не замерзну, то возвращусь къ Новому году въ Москву, гд надюсь провести хоть нсколько часовъ съ Александромъ. Прощайте, милая Наташа. Я понимаю, какъ вамъ грустно и тяжело разстаться въ первый разъ такъ надолго съ Александромъ, хорошо, что у васъ есть другой Александръ, который, врно, хотя нсколько утшитъ васъ. Цлую малютку и васъ, моя милая, добрая сестра. Протяните мн вашу руку на вчную дружбу!

Сатинъ.

Сестра, мы проводили брата. Все время проводовъ я былъ веселъ, а посл мн стало грустно. А когда мн стало грустно, я вспомнилъ тебя, и вотъ теб моя рука, въ эту минуту мы хорошо понимаемъ другъ друга и, печально улыбаясь другъ другу, сознаемъ, что намъ хорошо только съ нимъ вмст. Вижу тебя теперь, милая сестра, ты сидишь грустна, а Саша смотритъ на тебя и смется, а ты ему разсказываешь объ отц, который далеко. Что это, Боже мой, я, кажется, вывожу сцену изъ романа Лафонтена? Ну, да пускай смются надъ семейными картинами, а я бы хотлъ обнять васъ обоихъ въ эту минуту. Святое семейство, право, святое. Александръ и Марія помирились. Ничего не прибавлю къ этому, ты и безъ того поймешь, сколько это для меня значитъ. Твой Александръ былъ благороденъ, былъ прекрасенъ въ этомъ примиреніи. А за симъ обнимаю и прощай. Сыну крестному благословеніе. Уступаю перо барону. Kommen sie, herr Baron, sitzen sie und schreiben sie.

(Рукою Кетчера):

Читая преучтивую приписку хромоногаго, было вздумалъ шутить, но приписка Огарева отняла у меня всякую охоту. Ахъ, Боже мой! да у кого-жь достанетъ духу смяться надъ истинно-семейною картиной? Что ты, что твой малютка, кричитъ ли, буянитъ ли? не началъ ли ползать, не началъ ли бормотать: папа, мама? А большого твоего ребенка я не могъ проводить,— я былъ болнъ. Онъ уврялъ меня, что ты сердишься на меня за портретъ, я не врю, можетъ быть, теб досадно и мн досадно, впрочемъ, въ утшеніе: онъ не пропадетъ никакимъ образомъ. Прощай же, Наташа, брось всякую досаду. Ручку. Благословеніе и дочери, и внуку {Баронъ, т.-е. Н. Хр. Кетчеръ, принималъ дятельное участіе въ увоз невсты Герцена и потому считался какъ бы ея посаженымъ отцомъ.}.

Предъидущее письмо Огарева, а также настоящее открываютъ завсу на цлый рядъ ссоръ между его женой и его друзьями, о чемъ достаточно говорится и въ мемуарахъ г-жи Пассекъ. М. Л. Огарева имла наклонность боле къ жизни свтской дамы, нежели подруги бурша-философа, окруженнаго такими же друзьями, въ числ которыхъ были и разночинцы. Отсюда диссонансы, болзненные всегда, а особенно тяжелые при тхъ понятіяхъ о гармоніи жизни въ мысли, дружб и любви, какія господствовали въ кружк, и при томъ взаимномъ анализ, какой составлялъ въ свою очередь болзненное явленіе тогдашнихъ дружествъ, обращикъ которыхъ Гамлетъ Щигровскаго узда прозвалъ ein Kruschok in der Stadt Moscau.

——

(Помтка Герцена: весной 1840, а на другой сторон: 1839).

Другъ! что-жь это мы другъ къ другу не пишемъ? Вдь, это непростительно, чортъ возьми! Разстались и какъ будто въ воду канули. Неужели намъ нтъ потребности говорить другъ съ другомъ? Вотъ ужь этому не поврю, и въ доказательство начинаю писать. Primo — не теб и… (не дописано).

Благодарю Наташу за ея послднее письмо, которое задло не одну живую струну въ моей душ… но я сегодня слишкомъ весело настроенъ, чтобъ говорить о порядочныхъ вещахъ, я чувствую, что мое сегодняшнее письмо будетъ пусто, но пусть идетъ, каково бы ни было, Александръ знаетъ меня со всхъ сторонъ и во всякій часъ, стало, скрываться нечего и натягивать что-нибудь благоразумное было бы недостойно откровенности. Я веселъ сегодня, самъ не знаю почему, все бы прыгалъ, да скакалъ, къ тому же, солнце, снгъ таетъ, что-то тепло и радостно и неопредленно на душ, кажется, она наполнена, а не единой мысли не выжмешь, кажется, пуста, а, между тмъ, въ ней глубокое чувство. Понимаю это чувство — это просто чувство жизни, что такое — нельзя сказать, тутъ и солнце, и любовь, и дтскій смхъ, и еще радости и и и… Гегель, право, великій человкъ, а страшно съ нимъ вдаться лицомъ къ лицу, страшно придти прямо и рекомендоваться: я, дескать, такой-то, желаю васъ понять. Вотъ я началъ отыскивать людей, которые бы меня рекомендовали, обратился къ Эрдману, онъ мн и далъ Leib und Seil. Человкъ хорошій Эрдманъ, онъ своего Равви довелъ до разсудочности, до ясности осязательной, иногда даже бываетъ скученъ, но за то славный предуготовительный классъ къ Гегелю. Если Гегель университетъ, то Эрдманъ — гимназія. Прикажете вамъ прислать was nicht ist? Я двухъ вещей не могу ясно понять у Гегеля,— предчувствую ихъ, провижу, но не знаю: это духъ (Geiss) и bergreifende Subjectivitt Gettes. Теперь хлопочу съ духомъ и убждаюсь въ томъ, что духъ (Geist) есть ничто иное, какъ бытіе (Seyn) въ движеніи отъ абстрактнаго бытія къ конкретному, движеніе изъ общаго (allgemeinen) къ частному (besonderen) и къ единичному (einzelne), стало быть, движеніе къ Selbsbewustseyn, ибо единичность (въ лиц человка) самое конкретное выраженіе самосознанія духа.

Я-съ еще пишу стихотворный разсказъ, перевелъ еще кое-что изъ Шуберта и есть кое-что эдакъ врод-съ лирическихъ одъ и горестныхъ элегій, то при лун, то безъ оной, но при сигар все было писано, даже и это письмо. Гоголь въ Москв, стремлюсь съ, нимъ познакомиться. Писалъ къ Эрну о новомъ проект касательно управленія моихъ имній, которыя ей-ей надоли мн ужасно, хорошо еще, что я женатъ, а то бы какъ разъ сбылъ ихъ съ рукъ на Солянк, противъ дома кн. Оболенскаго, который чиститъ себ уши уховерткой. Ну-съ, а что крестникъ? Смется?… (два неразборчивыхъ слова,— должно быть, дтскія) дитятко… Да, да, да!…

Дло есть, пришли поскоре по окказіи (а не по почт) мой тарандасъ (который нужно отдать въ чинку, ибо я въ немъ поду на Кавказъ) и наши портреты, ибо вс, которые теперь сдланы, сущая мерзость, а мн хочется ихъ, право хочется,— въ нихъ безконечность воспоминаній. Пришли, душечка! Хромой теб пишетъ. Баронъ въ хандр, Катковъ въ хандр. Прощай, будь здоровъ. Обнимаю васъ, друзья, друзья!

Маша жметъ вамъ руки, благодаритъ Наташу за письмо. Дядя Чулиндзевъ въ Москв и мы къ нему собираемся.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.XI, 1888

**Изъ переписки недавнихъ дятелей*).**

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

*) Русская Мысль 1888 г., кн. XI.

(1839 г.).

Чортъ знаетъ, Герценъ, что такое со мною сдлалось, что никакъ не въ дух писать, ну, вотъ, лнь, да и только! Когда мы были одиноки на краю свта, мы не лнились, душа просилась поговорить съ родною душой, а теперь мы пишемъ рже (относительно возможности), письма коротенькія. Твои въ поллиста такъ просто, мои въ поллиста съ перегибомъ. Да что-жь мы длаемъ, что мало или вовсе не пишемъ? Ты занимаешься дломъ, а я ничмъ. Да! пустота страшная, наконецъ, схватила и душитъ меня. И, мн кажется, всмъ пусто — вс выговорились. Сказать боле никому нечего. Теперь намъ скучно. Баронъ въ хандр, шляется Богъ его знаетъ гд, здитъ не такъ часто, а когда мы вмст, слова путнаго не завяжется, а время проходитъ въ дланіи куколъ, рисованьи на бумаг шашешницы и т. п. Ritter по обычаю молчитъ, третьяго дня онъ нарзался, какъ стелька, несмотря на начинавшуюся боль въ ног, и снова хромаетъ. Катковъ хотя и охотникъ говорить, но какъ-то все переговорилось и вертится дло на пустячкахъ, если не завяжется субъективно-задушевнаго разговора. Бакунинъ погрузился въ философію Гегеля, когда одинъ, но какъ скоро съ кмъ-нибудь вдвоемъ, то погружается въ шахматную игру такъ, что уже не слышитъ, что ему говорятъ. Галаховъ къ теб детъ. Боткинъ {Василій Петровичъ, авторъ Писемъ объ Испаніи.} недавно возвратился, теплый, милый человкъ, которому отрадно протянуть руку. Но главное-то дло въ томъ, что вс разсказали другъ другу, что думаютъ, а больше ужь и говорить нечего. Ergo что-то пусто, а, можетъ, это моя личная хандра. Какъ бы то ни было, частыя посщенія нами другъ друга имютъ, кажется, тотъ результатъ, что мы другъ другу страхъ какъ мшаемъ, но что длить — une fois le pli pris — такъ и осталось. Однако, дятельности все у меня больше, чмъ когда я былъ одинъ, дно не дятельности активной, а собственно производящей. Я вижу много, что увидишь при свиданіи. Ты надняхъ будешь, ты долженъ быть сюда, другъ мой! Я обниму тебя отъ полноты души. Ты придешь ко мн, и мы проведемъ полночи или цлую ночь вмст, да никому не скажемъ о томъ,— Саша, пожалуйста, никому, останемся tte—tte у камина, вдь, мн, все-таки, теб больше есть кое о чемъ сказать, нежели имъ. А во Владиміръ не хочется хать, ей-Богу, лнь ужасная, возростающая по мр приближенія твоего прізда, не сердись, братъ, это ужь какъ то чортъ знаетъ отчего длается. И въ деревню я не ду. А кстати, одна изъ причинъ пустоты душевной — это женщины, проживающія у насъ. Одну изъ нихъ (М-me Bollviller) я люблю, какъ сестру, какъ друга, потому что и она уметъ горячо любить, сердце золото, а голова тупа до безконечности, отсюда болтовня и скука. Другую (М-lle Pan…) я просто не терплю. Ни головы, ни сердца, внутрецдяя пустота — фраза и педантизмъ несносны. Только и остались у меня святые часы — рано поутру, когда я пишу, и потомъ, когда случится задушевный разговоръ съ Маріей, гд есть и теплыя слова, и горячіе поцлуи. Одно въ моей жизни неизмнно хорошо-дружба и любовь, любовь и дружба — и я счастливъ, мирюсь со скукой обыдённости, пусть она будетъ вдесятеро скучне, лишь бы я все также могъ на об стороны протянуть руки и встртить крпкія рукопожатія. Когда-жь ты прідешь? Ты мн дашь аудіенцію у меня передъ каминомъ въ часъ заутрени?… Да? Да, да, да! Пройдемъ все наше прошедшее, богатое воспоминаніями, условимся въ будущемъ, много есть о чемъ говорить.

Теперь перейду къ Гегелю. Я убдился, что надо читать его, а не учениковъ, а Імъ паче не гнусныя статьи Блинскаго, который столько же ученикъ Гегеля, сколько я родной братъ китайскаго императора {Рчь идетъ, очевидно, о статьяхъ Блинскаго въ конц 1839 г. въ Отечественныхъ Запискахъ (О ‘Бородинской годовщин’ и пр.), въ которыхъ гегеліанское ученіе о разумности въ дйствительности доводилось до воспванія современной русской дйствительности (см. у Пыпина: ‘Блинскій, его жизнь и переписка’, I, 307 и слд.).}. Но ты не хорошо приступаешь къ нему. Ты смешься надо мной, когда я говорю, что подхожу къ нему со страхомъ и врою. Напрасно! Какъ религія была таинство, къ которому въ былыя времена приступали со страхомъ и врою, такъ въ наше время — философія, и именно философія Гегеля. Эй, Саша! ты въ чтеніи философіи еще не отказался отъ своего личнаго мннія и не возвысился на точку объективнаго разума, оттого-то ты и трактуешь о Гегел свысока. Нтъ, въ сторону то, что ты сознаешь себя умнымъ человкомъ, въ сторону самолюбіе, совершенная преданность предмету, совершенное отреченіе отъ личнаго убжденія, но только совпаденія съ выводами общаго разума, разума человчества, разума Божія — вотъ что я отъ тебя требую. И если бы ты былъ на такой точк, ты бы не говорилъ: вотъ тутъ-то Гегель ошибся, а сказалъ бы: вотъ тутъ-то я недоразумваю, надобно ближе познакомиться съ цлостью системы, ты бы не говорилъ: давайте разберемте по книг Гегеля и станемте переводить, а сказалъ бы: нельзя ли приступить къ переводу какой-нибудь части Гегеля, не усвоивъ себ напередъ всей системы? Если ты откровененъ, ты согласишься со мной.

Каткова я очень люблю, кром дтскаго самолюбія: это душа славная, поэтическая, мн случается проводить съ нимъ блаженныя минуты.

Здравствуй, сестра Наташа! Дай ручку, принеси мн маленькаго Сашу, я его поцлую. Ты опять останешься съ нимъ одна! Бдная сестра! у тебя отнимаютъ мужа ради какого-то министра внутреннихъ длъ! {1 октября 1889 г. Герценъ писать Витбергу: ‘Я утвержденъ министромъ чиновникомъ особыхъ порученій. Въ январ поду въ Петербургъ. Папенька желаетъ, чтобы’ тамъ служилъ’ (Изъ дальнихъ лтъ, II, 169).} Да что такое министръ внутреннихъ длъ? Это призракъ! Не врь имъ. Сколько я ни желаю видть Александра, не пускай его. Не надо ему министра. Уврь же его, что ему министра не надо, ни министра, ни службы… Посылаю теб Рахель въ утшеніе или въ скуку, потому что мн кажется, что ее очень скучно читать {Rahel — жена Varnhagen von Ense, записки которой, говорятъ, очень интересовали Герцена.}. Конечно, она удивительное явленіе, да и удивляться скучно. Что такое — философія не философія, чувствительность не чувствительность, женщина не женщина — Богъ знаетъ, что такое.

Тарантасъ полученъ. Норма послана съ ямщикомъ на имя вашего губернатора. Серве сюда пріхалъ съ віолончелью, а дядя мой безъ віолончели, дядя детъ въ Пермь, а Серве никуда не детъ. Прощай! До свиданія, братъ. Вотъ вамъ рука. Маша шлетъ вамъ обоимъ привтъ.

Пшковъ въ Твери, у него умерла мать, о чемъ онъ мн писалъ {Пшковъ былъ бдный молодой человкъ, которому Герценъ и Огаревъ помогали, поступить въ университетъ. О печальномъ конц его см. у Пассекъ, II, 326.}.

Рахель не посылаю, боясь слишкомъ нагрузить Галахова.

(1840?).

Февраля 15, Прочелъ я Органику, слдовательно, кончилъ, натурфилософію и радъ до смерти, она мн становилась sauer. Охота теб была восхищаться Органикой, Перечти и увидишь,что немногое удовлетворительно и что половина состоитъ изъ натянутыхъ абстракцій, неопредленныхъ словъ и игранія мыслью. Загляни только на теоріи болзни, чтобъ убдиться въ этомъ. Мн и самая преходячесть единичности ради всеобщаго становится подозрительна. Я не вижу, ради чего роду нужно, чтобы исчезалъ индивидъ, и мн сдается, что тутъ что-нибудь другое, но что — не знаю. Можетъ, я глупъ на эту минуту и недопонимаю, или, можетъ, вражда къ неопредленнымъ словамъ въ конц книги поставила меня въ какое-то косящееся на нее состояніе. Все это можетъ быть! Но пока я неудовлетворенъ и съ жадностью перейду zu den Thassachen. Les sexes! dio santo! да Гегель, кажется, самъ чувствовалъ, что не понимаетъ внутренней необходимости половъ и потому насказалъ объ этомъ очень немного, весьма туманныхъ вещей. Что тутъ должна лежать глубокая и великая необходимость, я это знаю, но Органика ничего мн не раскрыла, и я gros Jean comme devant. Лучшее въ книг — тяготніе и метеорологическій процессъ. А всего лучше ея цлость, т.-е. путь природы aus dem continuirlichen zum Subjectiven, и, внчая дло mit dem Fursichseyn, Гегель опредлилъ весь Kern человка, только побоялся сказать всю правду безъ, обиняковъ. Многую Befangencheit я прощаю учителю, но есть намренная неоткровенность, которой ему исторія не проститъ, несмотря на то, что воздвигнетъ ему колонну выше Вандомской.

Нельзя ли отказаться обходить въ природ вещественные перевороты и метаморфозы многозвучнымъ словомъ: ideell, которое ос переходы ставитъ ins blaue hinaus? Это sui generis. Ideell только тамъ, гд дйствительно является der Gedanke fr sich независимо отъ природы и можетъ развиться въ свою систему. Это все философскія плутни, Герценъ,— не врь имъ.

Я говорилъ, что намренъ заняться грибами. Еще намренъ, заняться crustace. Животные переходы къ скелету. Но еще наружный скелетъ. Мн хвостъ (шейка) рака fait l’effet de vertbres, а не чуть не колецъ. Crustace далеко ушли отъ кольчатыхъ, между ними цлый міръ наскомыхъ. Шейка рака дло важное. Если это позвонки, то есть странное отношеніе позвонковъ къ движенію. Животныя, у которыхъ голова свободна, а остальные позвонки сплошны или только позвонки соссух’а сплошные (что еще выше), движутся впередъ, а голова сплошная съ спиною (у рака), а позвонки соссух’а свободны,— опредляютъ движеніе назадъ. Все это, можетъ, и мелко, но занимаетъ меня.

Вообще лтомъ налягу на все переходное. Переходы многое должны открыть при пособіи химіи. Это, право, не такъ мелко, какъ кажется. Новая Bestimmtheit элементовъ должна показаться изъ переходныхъ созданій’… Еще вотъ что хотлъ сказать: все развитіе въ химіи есть изотерическое. А засимъ спать пойду или почитаю въ постел Chemische Briefe Liebig’а, которыхъ еще не читалъ. Память меня пуще всего оскорбляетъ, Герценъ. Я бы даже готовъ употребить медицинскія или діэтетическія средства для исправленія ея. Но не довольно врю медикамъ на этотъ счетъ, стану длать самонаблюденія, чтобы подмтить, гд зло.

——

Февраля 16. Завтра отношу письмо. Завтра въ первый разъ выхожу изъ комнаты. Скучно мн сегодня и писать не расположенъ. Стану читать Лелію, хочу узнать, какое впечатлніе она произведетъ теперь. Либихъ пишетъ чудеснымъ языкомъ. Ясно необычайно. Я нигд не добрался до яснаго понятія химическаго разсчета и только изъ писемъ Либиха понялъ его начисто. Вмст съ тмъ, яснй чмъ когда-нибудь понялъ, что атомическая теорія совершенный luxus въ этомъ разсчет. Діамантъ, графитъ, свинецъ и платина ршительно должны принадлежать ряду тлъ, которыхъ показатель, основа… какое слово, не придумаю… углеродъ.

Прощайте, друзья, наконецъ! Совсмъ не расположенъ писать. Обнимемся крпко. Пора свидться. Пишите тотчасъ по полученіи письма. 10 апрля н. с. я узжаю. Книгъ много. На кого и какъ раздлить? Скучно. Какъ-то глупо день провелъ. Прощайте! Прощай, Наташа!

(1840 г.)

Февраля 20. Рчь не о насляниц, которой теперь второй день, и не о блинахъ, которые люди добрые дятъ за завтражомъ, а дло вотъ въ чемъ.

Я сейчасъ проснулся и во сн видлъ тебя. Мы перечитывали какую-то старую книгу, вначал нашего знакомства читанную, нами любимую. Поля ея были исписаны фигурами и словами. Я почти вс ихъ помню. Другъ! какъ это внезапно меня перебросило въ 15-ти лтній возрастъ, и я не могъ не написать къ теб Вотъ истинная потребность. Что это былъ за дивный возрастъ! Тк не забылъ его, Александръ? Грхъ теб, если забылъ: это святое время нашей дружбы! Что за дивная жизнь, разбери, пожалуйста: дружба составлена, союзъ крпокъ, мы чувствуемъ въ себ какую-то силу необыкновенную. Этимъ союзомъ мы отрицаемъ наше ребячество и, крпко обнявшись, кажется, говоримъ людямъ: мы юноши! Какая благородная гордость въ первомъ ощущеніи самихъ себя! А передъ нами лежитъ будущее, безконечное — tabula rasa, мы напишемъ на ней дла великія. Что за чудесное время, Герценъ! Наша дружба — точка отправленія въ даль, которую мы наполнимъ своимъ существованіемъ. Иногда мн кажутся смшны эти 15-ти лтніе герои, но въ эту минуту я чувствую, что они были прекрасны. Я смотрю на нихъ, какъ на художественное произведеніе. Все наше прошедшее приходитъ мн на память: и эта книга съ исписанными полями, и комната, гд мы ее читали, и дверь въ комнату затворена. Тамъ возл все докучные люди толкуютъ о вздор, намъ до нихъ дла нтъ. Мы полны жизнью, мы опредляемъ нашу будущность, мы чувствуемъ, что мы не пройдемъ въ мір такимъ пошлымъ путемъ, какъ т. А въ окно свтитъ звздочка… Мы ее полюбили, мы назвали ее нашею путеводною звздой, мы вримъ. Мы плачемъ отъ любви другъ къ другу, намъ такъ хорошо, мы такъ сильны… О Герценъ, Герценъ! что это за чудесное время! Я не промняю настоящаго развитія на ту начинавшуюся жизнь, но со вздохомъ скажу: она была лучше! Жалко мн моего прошедшаго, настоящее пусто и скучно, атмосфера, въ которой я живу, меня душитъ. Герценъ! руку, дай мн руку, старый другъ мой, мой врный товарищъ, благодарю за блаженство, которое мн принесла твоя дружба. Я недоволенъ тмъ, о чемъ уже писалъ — безпрерывнымъ нахожденіемъ себя въ обществ людей, которыхъ я хотя люблю, но ужь слишкомъ часто вижу.

——

Марта 1. Я начинаю устроиваться. Назначилъ день для сходокъ, а остальное время ршаюсь держать двери на запор. Стремленіе къ наук сильно. Я принялся за феноменологію и чувствую, что въ самомъ дл началъ сначала. Страшно читать Гегеля,— безъ шутокъ, страшно,— того гляди впадешь въ формализмъ, а именно заслуга Гегеля состоитъ въ томъ, что у него нтъ формализма. Формализмъ беретъ готовую схему, прилагаетъ ее ко всему, а у Гегеля само содержаніе иметъ и даетъ форму. Но для насъ есть возможность впасть въ формализмъ потому, что мы можемъ схватить въ Гегел общія данныя — и давай все гнуть по нихъ.

(1840 г.).

Марта 6. Теперь пожалуйте-ка ко мн на судъ съ вашимъ письмомъ. Начну съ конца. Кетчеръ веллъ теб сказать, что хотя ты и обвиняешь его въ нелпостяхъ, но что онъ никогда не изобрталъ подобной твоему вопросу, которымъ ты заключаешь свое письмо. Мн твой вопросъ представляетъ психологическую задачу, я ее выведу. Первая идея, которая запала въ нашу голову, когда мы были ребятами, это — соціализмъ. Сперва мы наше я примнили къ нему, потомъ его прилпили къ нашему я — и главною цлью сдлалось: мы создадимъ соціализмъ. Не отрекайся, это правда. Чувствуешь ли ты, что въ этомъ много уродливости, что тутъ эгоизмъ, хорошо замаскированный, но тотъ же эгоизмъ? Отсюда вышло когда-то желаніе набросить міру новую религіозную форму. Вотъ источникъ твоего вопроса… Насчетъ медали поступи, какъ хочешь,— пожалуй, хоть и подари, я буду показывать съ одной стороны и объявлять, что получилъ за спасеніе утопающихъ.

Насчетъ службы я съ тобой совершенно согласенъ. Тутъ важная задача вотъ еще въ чемъ: постигнуть общій духъ вка и важнйшій вопросъ, заключающійся въ настоящемъ момент, и трудиться для него. Насчетъ сожженія статей тоже совершенно согласенъ, только не жги Selbstbiographie. Переводъ французскій Ранке искаженъ. Не читай его.

Мое самоотреченіе ты не такъ понимаешь. Что у меня нтъ элемента практической воли, въ этомъ я убжденъ, хотя чортъ знаетъ отъ чего выходитъ, что я не длаю ничего, чтобъ удовлетворить желанію другихъ. Моя воля отрицательна, есть граница, за которую никто не можетъ переступить, но до этой границы длай всякій, что ему угодно. Я не только не мшаю, но даже не замчаю. Это очень скверно, но едва ли я когда-нибудь могу переиначиться. Ни на кого не закричу, никого не ударю. На меня можно кричать и бить меня можно, но внутренняя жизнь моя — моя, и въ ней доступу нтъ никому, на нее нельзя кричать, бить ее не позволяется. Что же касается самоотреченія относительно pater Гегеля, то оно иметъ относительную причину: я не создалъ и не создамъ философской системы и беру ее въ другомъ, выразившемъ современную философію. Приступаю съ врою, значитъ, mit Andachten. Запрещаю моему субъективному разсужденію противорчить. Но объективный разумъ пусть движется во мн при чтеніи Гегеля, какъ и во всхъ. Я Гегеля смшалъ и смшиваю съ философіей до тхъ поръ, пока Гегель является какъ объективный разумъ.

Хандра прошла у насъ у всхъ. Баронъ перевелъ Эгмонта и переводитъ Шекспира. Я читаю феноменологію и поправляю поэмку. По окончаніи ея я скажу самъ себ, есть ли во мн художническое призваніе, или нтъ. Надо прояснить себ и свою личность. Что же касается хандры,— дай всему мсто и время. Грусть также истинное и святое чувство.

Насчетъ Менделя поговоримъ въ другое время {Въ январской книжк Отеч. Записокъ 1840 г. появилась статья Блинскаго о Менцел въ такомъ же дух, какъ и дв вышеупомянутыя. Это одна изъ статей, которыхъ авторъ потомъ самъ видть не могъ безъ раздраженія. О ней много говорили въ кружк.}. Теперь надо отсылать сіе посланіе. Поговоримъ при свиданіи. Необходимо уяснить себ идею государства.

Когда же ты будешь? Прізжай скорй и останься подольше. Мн въ теб хать, право, не хочется: для одного дня, въ который, кром глупостей, ничего не успешь наговорить, нечего здить. Портретъ я теб свой сдлаю, когда встрчу еще художника, которому боле удастся, а маленькіе возврати мн, потому что они для меня составляютъ субъективный интересъ, по которому я именно къ нимъ привязанъ и не хочется съ ними разстаться.

Вадимъ издалъ книжку, въ которой я одну статью началъ читать: ‘Люблю тебя, красавица моя, Таврида! Ты очаровательна, у тебя жизнь течетъ по разметаннымъ членамъ и т. д.’. Очень поэтично-съ написано!

Былъ у меня Лукичъ. Идіотъ большой руки. Былъ я у Марьи Иван. У нея вторая дочь, Душенька, очень мила.

Благодарю Наташу за приписку. Жму ей руку крпко, но не больно, а сладко. Сашу цлую и радъ, что онъ, наконецъ, становится въ состояніи кушать мясо, которое, вопреки всмъ скотолюбивымъ разсужденіямъ, превкусная штука. Маша вамъ кланяется, а Пенна не сожгла {Поэма Вильямъ Пеннъ, завершавшая рядъ религіозно-поэтическихъ опытовъ, которые писалъ Герценъ подъ вліяніемъ Витберга, забракованная Блинскимъ (который послалъ автору рукопись съ просьбой ‘переписать прозою, а то мшаетъ читать,— все кажется, что это стихи’), она никогда не увидла свта.}.

Прощайте, друзья! Скоре прізжайте.

Salut, amiti et sympatie ternelle. Мн жаль было Галахова. Я его очень люблю. Благороднйшій человкъ.

——

Вотъ цлые два дня не могъ взять пера въ руки для письма, а всему виной — Гамлетъ. Гамлетомъ я восхищаюсь все боле и боле. Какъ каждое лицо врно и полно обрисовано — это неподражаемо! Не знаю, отчего никто не хочетъ согласиться со мною въ разумности дружбы Гамлета и Гораціо. Гораціо любитъ Гамлета потому, что онъ самъ блдный сколокъ съ Гамлета, онъ также сомнвающійся, глубоко грустный человкъ, ихъ натуры одинаковы. Я ршительно думаю, что отъ этого привязанность Гораціо въ Гамлету возбуждаетъ участіе. Баронъ говоритъ, что Гамлетъ лучше любитъ Гораціо потому, что Гораціо образованне другихъ, но я ршительно стою въ своемъ мнніи.

Что наша журналистика! Ей-Богу, срамъ! Въ Запискахъ напечатана 1-я половина романа Купера, которая занимаетъ ¹/₄ книги: общана 2-я половина. Чортъ возьми! ужь лучше бы цликомъ печатать Вальтеръ-Скотта, Купера и т. д. подъ заглавіемъ Отечественныхъ Записокъ. Мн кажется, что журналистика на подобіе московскаго театра должна падать до невозможности, а тамъ вдругъ счастливый случай — и новая жизнь въ литератур. Но какъ я не знаю индивидовъ для ролей Мочалова, Бантышева, Лаврова, такъ не знаю и индивида, который бы являлся въ литератур съ глубокимъ умомъ, обширными свдніями, пылкою дятельностью и рзкимъ языкомъ и могъ бы возбудить участіе въ публик. А пока пою отходную всмъ нашимъ толстымъ-тоненькимъ журналамъ.

Что-жь Блинскій не напечаталъ стиховъ? Да отчего онъ не напечаталъ давно посланнаго цвтка? Узнай это. Жалко, что твое письмо исчезло, а интересно бы прочесть встрчу Наполеона съ Суворовымъ (которые никогда не встрчались) {Герцена и Блинскаго?}. Ну, прощай. Жму руку Наташ и цлую Сашку. Ты получишь еще записку съ деньгами особо. Прощай.

Salut, amiti et sympatie ternelle.

(Май 1840 г. въ Москв).

Герценъ! Я посмотрлъ внутрь себя и мн стало страшно, страшно моихъ страданій. Они становятся нестерпимы. Я не говорилъ съ тобою, но пишу, потому что, еслибъ я говорилъ, я залился бы слезами. Моя душа распалась на двое. Вражда между дружбою и любовью разорвала меня. Она съ обихъ сторонъ для меня оскорбительна. Не думай, что я нахожусь подъ какимъ-нибудь вліяніемъ. У меня есть своя сила, сила контрактивная, я сосредоточенъ въ себ, въ моей внутренней жизни, и эта жизнь сильна, я себя сознаю ясно. Не думай, чтобъ я не сознавалъ ясно того, чта меня сокрушаетъ. По чистой совсти и изъ глубокаго убжденія я говорю, что я себ ясно опредлилъ мой внутренній и мой вншній міръ. Но исчезла моя свтлая гармонія. Другъ! я страдаю. Боже мой! какъ я мучительно страдаю. Не разсказывай никому, даже никому изъ нашихъ объ этомъ письм. Можетъ быть, слеза пробьется у тебя, читая его. О! какъ я тебя благодарю за эту слезу. Братъ! больно тамъ гд-то внутри. Все горитъ въ груди, то плачется, то все такъ сожмется, что и плакать не могу. Въ жизнь мою я не страдалъ такъ. Но я требую отъ тебя, во имя дружбы, принести мн жертву великую: когда ты придешь къ намъ, отведи Марію въ сторону, протяни ей руку, скажи, что ты просишь забытъ распрю, между вами существовавшую, что другъ и жена Николая не могутъ быть врагами, что вы должны соединиться во имя мое. Вотъ видишь, Герценъ, я и теперь плачу. Я ребенокъ, можетъ быть. Но, во имя дружбы, умоляю тебя, соедини два разорванные элемента моей души. Положивъ руку на сердце, скажу выводъ, сдланный изъ полнаго убжденія: у васъ съ обихъ сторонъ непростительная ошибка. А мн больно, больно, я задыхаюсь. Я хочу, чтобы дружба соединила разрозненное. Пусть ей эта пальма отдается. Моя дружба мн, старый другъ Герценъ, да или нтъ? О! да, да, ты сдлаешь это. Да, я не сомнваюсь. Я для тебя тоже бы сдлалъ и мн легко было бы сдлать. Мн хочется говорить съ тобою. Мн опять грустно станетъ безъ тебя. Когда мы сойдемся en tte tte? Но никому ни слова объ этомъ письм.

(1840 г.)

Теперь не ходи, ни черезъ часъ. Но въ 1-мъ часу я приду къ теб съ тмъ, чтобъ у тебя никого не было, скажись abwesend. Я вчера едва могъ понимать, что происходитъ со мною. Изъ концерта хать домой мн было ужасно, я обрадовался, что меня позвали въ гости къ пошлйшимъ людямъ, и сталъ играть въ деньги. Тревожное чувство замолчало, но едва я пошелъ домой, весь нашъ вечеръ сталъ передо мной какимъ-то призракомъ. Выходъ! Едва ли возможенъ выходъ. Вся зима прошла въ какихъ-то усиліяхъ поддержать внутреннее спокойствіе. Я не могъ ничего длать. Но вы ее такъ же не знаете, какъ она васъ, вы всегда останетесь чуждыми другъ другу, я былъ на пути потерять дружбу и любовь разонъ, тогда бы я застрлился. Вчера я опять нашелъ дружбу. Но внутренняя тишина надолго взволнована. Это не хорошо, тмъ боле, что ладилъ въ послднее время, мн уже казалось, что настанетъ часъ примиренія, теперь все опять разрушено. Объясненіе вчера было не кстати, оно могло быть только между нами двумя, оно не было потому, мн кажется, что выказывать. личныя страданія недостойно, унизительно для человка съ душой, къ тому же, всякое слово и близкаго человка растравляетъ рану, а не лечитъ. И такъ, около часу я у тебя. Ухъ, другъ, тяжело на сердц. Руки холодны и какая-то дрожь въ груди, и тоска мучительная. До свиданія!…

(1840 г.).

Мая 16. Другъ! Вотъ теб на скорую руку записка. Меня не пускаютъ на Кавказъ,— ты знаешь, какъ мн это нужно. Ты знаешь, что я подалъ въ отставку, потому что меня не пустили въ отпускъ. Отставка мн кстати, потому что въ деревн голодъ и совстно мотать въ столиц. Теперь отставку прокуроръ (Маркевичъ) послалъ къ министру на разршеніе, отпуска и на 28 дней не далъ, утверждая, что я переведенъ въ Москву, въ сенатъ, по высочайшему повелнію и безъ высочайшаго разршенія выхать не могу. Не могъ я ему растолковать, что переводъ въ Москву — милость, а не ссылка. Проси, кого хочешь, чтобы мн въ министерств не задержали отставки. Но только хлопочи скоре. Если будетъ черезъ дв недли отъ сегодняшняго числа отвтъ, то еще время хать. Если позже, то я и жена останемся со всми болзнями, которыя могутъ сдлаться и опасными.

Хлопочи скоре и напиши, что ты, какъ пріхалъ, что длаешь?

На конверт написано: прошу васъ какъ можно скоре доставить Александру Ивановичу Герцену.

(1840).

(Рукою Кетчера:)

Rp. Обо мн ни слуху, ни всти. Что писать все то же и то же? А побранить тебя есть за что. Что вы ни говорите, а вся литературная сволочь и въ подметки не годится, не исключая даже и почтеннаго Губера, нелпому Блинскому, а потому теб совсмъ не слдовало тшить былыми домашними остротами надъ нимъ достолюбезныхъ претендентовъ на собаку сълъ въ философіи и поэзіи, каковъ и вышереченный твой новый знакомый, который тасовался съ Цюриковымъ и озадачивали другъ друга, то онъ его Кантомъ, то тотъ его Фихтеемъ, а онъ-то и пришибъ его Гегелемъ. Несмотря на вс уродливости, я, все-таки, совтовалъ бы не расходиться совершенно съ Блинскимъ и не слушать всхъ вздоровъ даже изъ устъ Михайлы Александровича {Бакунина, который въ это время былъ въ одной изъ размолвокъ съ Блинскимъ. Объ этихъ размолвкахъ часто, хотя и не совсмъ ясно, говорится въ книг г. Пыпяна (II, 7 и слд.).}. Вотъ теб за долгое молчаніе. Адресъ мой, если онъ теб нуженъ: на 1-й Мщанской, противъ Набилковскаго училища, въ дом Немиръ. Кланяйся Наташ и поцлуй Сашку или потяни за носъ.

(Рукою Огарева:)

Почтенный баронъ уже побранилъ тебя, за что надо. А надо — car — какъ не стыдно было увлечься гегельствомъ Губера, который, судя по его философскимъ статьямъ, если и читалъ Гегеля, то еще меньше понимаетъ, чмъ Блинскій по наслышк. Недовольно объ этомъ: боюсь подражать барону, т.-е. писать разъ въ годъ письмо, и то для того, чтобъ ругаться. Однако, не могу перейти ни къ чему порядочному sans avoir vid la querelle. Что за продолженіе боя у Каткова съ Бакунинымъ и почему окончаніе дурно! Объясни. Я уже придумалъ: вроятно, одинъ другаго ударилъ въ рожу, а тотъ обтерся. Мн ужасно жалко, что я протянулъ руку помощи этому длинному гаду. Поведеніе его относительно Ботвина такъ низко, что выразить нельзя. Надюсь, что не худо будетъ не только отъ него отстать, но даже напрямикъ отказать во всякомъ остальномъ вспомоществованіи. Это такой человкъ, которому гадко руку протянуть, умно же ты сдлалъ, что не сблизился съ нимъ сердцемъ! Грустно, другъ, а длать нечего — надо сознаться, что наше появленіе въ Москв не доставило намъ хорошаго знакомства. Два умныхъ человка, изъ которыхъ одинъ мальчишка, другой….. — вотъ все, что мы узнали.

Ну, satis — sufficit.

Я не похалъ подышать Италіей — ты это знаешь. Это мн было очень больно, я надялся обновиться тломъ и духомъ, сначала невозможность хать меня жестоко поколебала, но потомъ моя негативная твердость взяла верхъ, и я успокоился. Я хочу быть независимымъ отъ обстоятельствъ, ничто не должно возмущать спокойствіе духовной жизни. Я употреблю съ большою пользой время здсь, употреблю его на саморазвитіе. Много предположеній въ занятіяхъ, сбудутся ли они или нтъ — не отвчаю. Пока я сильно тружусь надъ переводомъ Гамлета и мн кажется, что этотъ трудъ будетъ удаченъ, пока я самъ наслаждаюсь глубоко за этимъ трудомъ. Ты правъ, что мн надо было приняться именно за Гамлета,— это человкъ мн совершенно симпатическій. Но что это за созданіе — ты не можешь себ представить. Въ Шлегел ты хочешь видть только тнь Гамлета, благодаря скверному языку его перевода. Учись по-англійски, учись ради Шекспира. Я живу на дач въ парк (что не измняетъ моего адреса) весьма уединенно. Воды отымаютъ у меня лучшіе часы для занятій, но, по крайней хр, доставляютъ пользу мн и Маріи. Паркъ пустъ до необычайности, намъ ужасно хотлось нанять въ Купцов, но разница 3 перстъ остановила, и такъ довольно далеко на воды. Баронъ является почти аккуратно черезъ день, жизнь идетъ тихо, но недурно. Ты, можетъ быть, будешь недоволенъ моимъ письмомъ, оно и коротко, и сухо, но что длать? за то днемъ раньше. Общаюсь теб на будущей недл написать длинное письмо. А теперь отправлюсь будить жену, чтобъ хать на воды — уже полчаса 6-го утра. Перешли прилагаемые стихи Блинскому для напечатанія въ Отечественныхъ Запискахъ, но не смй отдавать ни въ какой другой журналъ, несмотря на то, что онъ, по разсчетамъ Смирдина, продается по 15 р., и несмотря на то, что Губеръ, который прежде звалъ его нашъ журналъ, за непомщеніе его стиховъ и разбора перевода Фауста, поноситъ его. Эхъ, братъ, не умешь ты ходить за кулисы!

Также попроси Блинскаго не называть меня Иларіономъ, а просто Николаемъ. Стихи же отдай немедля и не слишкомъ гнушайся Блинскимъ. Прощай! Жму руку Наташ, прошу Сашку мн хлопнуть по рук. Прощай до будущей недли. Купи мн 1000 сигаръ, 750 отъ 15—20 р., а 200 по 30 р. Деньги теб на той недл вышлю. Пришли ихъ осторожнй, чтобы не сломались, по почт, или какъ хочешь, лишь бы пришли въ цлости. Прощай!

——

Письма эти заключаютъ въ себ, между прочимъ, интересныя данныя для исторіи отношеній къ Блинскому Герцена и его московскихъ друзей. Какъ мы упоминали, Блинскій и Герценъ встртились и спорили еще въ 1839 г. въ Москв. По показанію Панаева, Герценъ навстилъ Блинскаго въ первый короткій пріздъ свой въ Петербургъ въ январ 1840 г., но въ это время между ними отнюдь еще не могло быть объясненія по поводу статей о Бородинской годовщин и проч., въ которомъ бы Блинскій согласился съ своимъ собесдникомъ и разсказалъ свою знаменитую встрчу съ офицеромъ, отказавшимся съ нимъ знакомиться. Изъ сейчасъ приведеннаго письма видно, что оба собесдника еще сохраняли свои позиціи. Изъ писемъ Блинскаго къ Боткину видно, что Блинскій началъ ‘примиряться съ французами’ только лтомъ 1840 г., а ‘проклинаетъ свое примиреніе съ дйствительностью’ только въ письм отъ 4 октября 1840 г. Очевидно, что только около этого времени могла произойти та ршительная бесда Герцена съ Блинскимъ, которая привела ихъ къ полному соглашенію и дружб. До тхъ поръ посредничество московскихъ пріятелей, особенно литературныя коммиссіи Огарева, поддерживали между ними личныя отношенія (ср. дальнйшія письма здсь, а также книгу Пыпина, I, 306, примч. II, 15, 18, 41, 93—94).

Мста въ письм Огарева, относящіяся къ Каткову и Баку ни) ну, не совершенно ясны. На ссору Каткова и Бакунина въ квартир самого Блинскаго, поведшую за собою проектъ дуэли въ Берлин,— какъ увидимъ, несостоявшейся,— есть указанія въ книг Пыпина (II, 54—55), который, впрочемъ, не проводитъ письма Блинскаго къ Боткину (отъ 12 августа 1840 г.), а только на основаніи его поправляетъ показаніе Панаева, говоря, что ‘поводомъ къ ссор было вовсе не разсужденіе о разныхъ философскихъ вопросахъ, а чисто-личныя отношенія’.

Кто виноватъ былъ въ ссор, или кто былъ больше виноватъ, пока неизвстно. Рзкіе отзывы о Бакунин повторяются и въ дальнйшихъ письмахъ. Они тогда раздлялись всми близкими членами кружка и въ Москв, и въ Петербург, принимавшими ближайшіе участіе въ сердечной исторіи Боткина, въ которой Бакунинъ игралъ роль посредника, каковая, кажется, послужила моделью Тургеневу для изображенія участія Рудина въ юношеской любви Лежнева. Въ письмахъ Блинскаго большое мсто занимала эта исторія и роль въ ней Бакунина, о которомъ Блинскій отзывался довольно рзко (см. у Пыпина, II, 25, 33, 44 и др.). Въ дальнйшихъ письмахъ Огарева упоминается о подобной же исторіи со Станкевичемъ. По всему видно, что разсказъ Лежнева есть обобщеніе цлаго ряда подобныхъ исторій, конечно, мене мрачное, чмъ конкретные приговоры и объясненія поведенія Бакунина въ письмахъ Огарева. Какъ увидимъ, Герценъ не раздлялъ рзкости отзывовъ своего друга, но и онъ въ своемъ дневник еще въ 1843 г. писалъ о Бакунин: ‘талантъ и дрянной характеръ!’. Около этого времени заграничная литературная дятельность Бакунина въ дух философскаго и политическаго радикализма приміряеть съ нимъ его московскихъ товарищей (см., между прочимъ, у Пыпина, II, 162 и слд.).

(1840 г.).

Августа 24. Давно я не писалъ къ теб, другъ! Давно я это чувствую, потому что мн захотлось писать. Почему я не писалъ, опросишь ты? Причина ясна. Нечего было сказать. Жизнь довольно однообразна, ничего особеннаго во вншнемъ, ничего особеннаго внутри. Не могу же я писать такъ, чтобы съ трудомъ выдумывать, что писать — къ теб, по крайней мр. Но теперь есть какое-то влеченіе, что-то шевелится въ душ и просится наружу. Но что — не могу дать себ отчета, это — состояніе, а не мысль. Какое-то стремленіе быть въ созерцаніи идей или образовъ, новое пробужденіе къ духовной дятельности, посл довольно продолжительнаго усыпленія — вотъ мое настоящее состояніе. Но за что приняться — не знаю. Душа полна всмъ, но ничто не обособилось, не опредлилось. Но, какъ бы то ни было, ясно или темно,— я привтствую это расположеніе, какъ моего искупителя. Оно пришло кстати, потому пора глупаго провожденія времени, съ 6-ти часовъ утра за питьемъ цлебныхъ водъ, скоро минуется, и я стану крпко заниматься. Но чмъ боле я думаю о будущихъ занятіяхъ, чмъ боле хочется войти въ область мысли, тмъ чаще приходитъ на память стихъ:

Печально я гляжу на наше поколнье…

Вс мы школьники, Герценъ, недоученые школьники. Сколько мы ни рылись въ Гегел, мы не могли усвоить себ это ученіе, не могли достигнуть до того, чтобы оно стало нашимъ свободнымъ понятіемъ. Я называю свободнымъ понятіемъ то, которое какъ будто бы было найдено ходомъ нашей мысли, а не принято отъ другаго только потому, что онъ поумне насъ. Какъ бы ясне сказать это? Именно, школьникъ принимаетъ мнніе учителя только потому, что онъ самъ не можетъ составить себ мннія., а не свободно, самъ собою, живо понимая истину и принимая тамъ, гд ее находитъ. Мы вс ортодоксисты — истину полагаемъ въ субъективномъ мышленіи Гегеля, а не принимаемъ ее an sich. Даже Бакунинъ, ‘ философъ съ двумя пощечинами, не добрался до того, что значитъ у Гегеля Geist. Что же онъ понялъ посл этого? Признаюсь, до тхъ поръ, пока это слово изъ состоянія предчувствія не сдлается у меня понятіемъ, я ничего не понимаю въ Гегел, и эстетики не понимаю, потому что она вся основана на этомъ слов. Примусь опять за феноменологію, которую оставилъ было еще съ тхъ поръ, какъ Маша похала въ Петербургъ и глубокое сознаніе моей любви къ ней и грусть быть безъ нея перебросили меня въ непосредственную тоску. Но эта тоска давно миновалась и меня Гамлетъ только отводилъ отъ феноменологіи. Кстати, 1-й актъ Гамлета, по мн, удался. Сколько же работы, другъ, сколько работы, и какое чувство силы и дятельности — я давно не былъ въ такомъ свтломъ состояніи. Но кром философіи и Шекспира, сколько другихъ образовъ тснятся въ душ! Когда успть принять одно, произвести другое? Но, какъ бы то ни было, отнын я не боюсь труда и не жалю силъ.

(Приписка Кетчера:)

Пишу сегодняшнимъ геройскимъ подвигомъ Николая Платоновича, сирчь нынче очиненнымъ перомъ, что по недавно развившейся въ немъ хвастливости онъ никакъ не могъ не объявить. Съ душевнымъ прискорбіемъ узналъ я о потери письма, чрезвычайно для меня интереснаго по побоищу и по свиданію. Я не говорилъ, чтобы ты Г. {Губера.} считалъ философомъ и химикомъ, а объ его печатныхъ дйствіяхъ,которыя, все-таки, во всхъ отношеніяхъ нуль передъ, положимъ,часто сумазбродными статьями Б. {Блинскаго.}. Я сейчасъ заглянулъ на предшествующую сей страницу и нашелъ новое доказательство его хвастовства, которое оправдываетъ претонкою штукой, что дескать катексохинъ употреблено ради того, что это твое любимое слово и что его по-русски написать нельзя. А посмотри, кром того, какъ проповдуетъ о смиреніи, называетъ себя невольникомъ и пр., и пр. Надобно покориться, не получая отъ тебя письма, мы думали, что ты разсердился на мои нападки. Прощай! Жму руку Natalie, пишу это по-французски, не какъ Платоновичъ катексихосъ по-гречески изъ хвастовства, а потому, что не хочется писать Наталь Александровн, а Наташ — теб не кажется. За то ужь поцлуй, просто по-русски, Сашку и подразни его языкомъ, да не выучи его длать того же. Прощай!

Еще мн съ недлю осталось терять каждое утро на водахъ, а потомъ я примусь за дло.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.I, 1889

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

*) Русская Мысль, кн. I.

(1840 г.).

Бывали ли у тебя ушибы, которые болятъ только тогда, когда до нихъ дотронешься, или мозоли, которыя наросли, но не болятъ, пока ихъ не прижмешь? Они существуютъ, но нечувствительно,— дотронься — и опять больно, нестерпимо больно. Твое письмо разбередило мозоли, что наросли у меня на душ. Слушай! Он болятъ и душа жалуется. Да! оглянемся назадъ. Я часто гляжу назадъ, но въ такія минуты стараюсь закрыть глаза. Тяжело смотрть и на свтлыя звзды, и на пятна прошедшаго. Но сегодня хочу смотрть съ тобою. Слушай! Моя жизнь шла спокойно, могу сказать, величаво, какъ художественное произведеніе. Мое страданіе была грусть, но никогда не горечь. Во всемъ просвчивала мн дружба и любовь. Въ минуты самолюбія я ждалъ великой будущности, въ минуты любви я врилъ безконечному блаженству. Отъ Воробьевыхъ горъ до молитвы передъ распятіемъ не было ни одного пятнышка на дружб {Передъ распятіемъ съ восклицаніемъ: ‘Христосъ воскресъ! ‘ кинулись Герцевъ и Огаревъ, когда послдній пріхалъ съ женою во Владиміръ къ женатому же Герцену, въ первый разъ посл разлуки 1836 года, въ март 1839 г. Жену Огарева эта сцена больше удивила, чмъ растрогала. Посл она признавалась Г—ну, что находила эту сцену ‘театральною’.}, отъ первой слезы любви и до того же момента не было ни пятнышка на любви. И теперь, если кто меня спроситъ: такъ же ли горяча моя дружба?— я скажу: да! Если кто спроситъ: такъ же ли горяча моя любовь?— я скажу: да! Но ставлю ли я ихъ себ въ жизни такими твердыми оплотами? Нтъ! Въ душ больше одиночества, нередо мной дорога грустна и молча я иду между моими спутниками. Не холодное уединеніе въ самого себя наступило, по словамъ Гегеля, но спокойное разъединеніе съ самимъ собою, тмъ мучительное, что все горькое изъ области чувства переходитъ въ область ума и становится систематическимъ анализомъ горечей, а въ душ безувренность. Кто виноватъ?— спроситъ ты. Я не скажу теб, что не хочу разобрать. Я скажу все, что думаю. Никто не виноватъ. Виноватъ только тотъ, кто поступаетъ по вол. А въ этой драм вс поступали не по вол, а вслдствіе своихъ натуръ. Поврь, мало людей, у которыхъ въ поступкахъ есть разсчетъ, когда это бываетъ, человкъ является или геніальнымъ въ практической жизни, или злодемъ. Разсчета не было ни съ которой стороны. Вс, говорю, дйствовали вслдствіе своихъ натуръ. Еслибъ я былъ человкъ съ сильною волей и столь горячій привязанностью, я бы подчинилъ себ и любовь, и дружбу, и он бы въ соединеніи составили блаженство моей жизни. Но не я владлъ дружбой и любовью: он владли мной. Он не захотли спокойно длить царства и сразились въ своихъ владніяхъ, т.-е. въ моей душ. Если ты читывалъ, что такое поле посл сраженія, то можешь догадаться, что такоа стала моя душа. Есть отношенія, другъ мой, до которыхъ если даже рука друга коснется, то она покажется звриною лапой и оставитъ слдъ когтей. Я молчалъ,— стало, не надо было меня спрашивать, но вызовъ былъ сдланъ, и я повторяю: никто не былъ виноватъ, вс поступали вслдствіе своихъ натуръ. Но если теб надобно увреній въ дружб, если я у тебя изъ дружбы вывелся… Боже мой! до чего я дожилъ? Вотъ теб моя рука, вотъ теб горячее объятье. Изволь, я теб покажу вс узы, которыя связали нашу жизнь неразрывно съ Воробьевыхъ горъ до сихъ поръ, но, вмст съ тмъ, спрашиваю я тебя: разв это простыя нитки, что ты думаешь, не лопнутъ ли он? Стыдно теб, братъ. Еще просьба — забудь темную полосу въ нашей жизни и не поминай объ ней и ни слова объ этихъ отношеніяхъ. Я, врно, не начну. Мн легче не дотрогиваться до болячекъ. А я хочу, чтобъ мн было легко, мн хочется, хотя минутно, врить всему, чему я прежде врилъ — великой будущности и блаженству. Берегись! Не напирай на раны или ты убьешь и эти минуты. Почему ты усомнился въ моей дружб? Холодны, что ли, мои письма? Я пишу мало. Я люблю казать дружб только свтлыя стороны, а показывать сомнительное cренькое небо — не стоитъ труда. Если я мало пишу, то я и говорю мало. И любви моей я люблю казать только свтлыя стороны. Къ чему мучить другихъ мною? Да мн и тяжело говорить о моемъ сренькомъ неб. Оставь все на дн души моей и не вызывай. Захочется — скажу.

Вчера я здилъ верхомъ на Воробьевы горы. Деревья желты. Мужики ругаются возл кабака. Москва печально стоитъ въ тукан. То ли было въ наше время, Герценъ? Ни одинъ нечистый звукъ не доходилъ до ушей, Москва сіяла отъ солнца, и въ душахъ былъ свтъ, гармонія, надежда. Давай поплачемъ надъ прошедшимъ. Есть ли утха слезы? Подавай ее. Честь и слава! Вчная память покойнику! Эта память никогда не умретъ въ насъ. Не правда ли? Покойника нтъ, а дружба ушла — не правда ли? Дай руку! Я будто возл тебя. Твои глаза такъ свтлы, я такъ люблю смотрть на нихъ. Гадка ата жизнь, Герценъ! За дв минуты небеснаго блаженства — 70 годовъ ежедневностей. Какъ это пбшло! Скоро мы увидимся — въ конц января или въ начал февраля я буду въ Петербург до половины мая. Подемъ въ море. Море должно имть что-то безконечное. И въ дружб безконечность, и въ грусти безконечность. Я буду радъ взглянуть на море. До свиданія!

Ты спрашиваешь, въ какихъ я отношеніяхъ съ Барономъ и Сатинымъ. Безмолвно я кладу голову имъ на грудь, жму руки. Чортъ возьми твой вопросъ — да разв я не люблю ихъ? Ты поглуплъ, Герценъ. У меня есть маленькій, усыновленный нами племянникъ Сатина. Какъ хорошъ онъ, когда спитъ, рученки раскиданы на подушк! Мы стояли возл его кроватки, обнявшись съ Маріей. Она мн сказала: это связь между нами’, и мы бросились другъ другу на грудь и плакали и мн было сладко. О! будьте вы тысячу разъ благословенны т, которыхъ я такъ горячо люблю и которые меня любили!

Что-жь еще теб сказать? Чаад. былъ у меня, я былъ у него въ понедльникъ съ Галаховымъ, который остановился у насъ проздомъ въ чужіе края. У Чаад. никого не было, кром Гранов., который очень грустенъ съ тхъ поръ, какъ умеръ Станкевичъ {Въ ночь съ 23 на 24 іюня 1840 г. въ Нови, въ св. Италія.}. У Чаад. была скука невыносимая. Нтъ! на нашей почв не ростетъ ни одного интереса, оттого везд скучно. Былъ у Ботк., не нашелъ я его. И хорошо! Что бы онъ мн сказалъ новаго и утшительнаго? Что бы я сказалъ ему новаго и утшительнаго? Вс мы знаемъ одно и то же, т.-е. ничего, и болтаемся въ пустот. Объ чемъ же говорить другъ съ другомъ?

2-й актъ Гамлета конченъ, кажется, удачне перваго. Баронъ кончаетъ Генриха IV и сидитъ дома, онъ все съ Щепкинымъ. Я очень люблю Щепкина, но съ нимъ очень скучно по большей части. Знаешь ли, отчего такъ скучно почти со всми? Оттого, что вс готовятъ въ своей маленькой кухн и говорятъ про свой именно картофель, который никого не интересуетъ. Еще за Гегеля не принимался: Шекспиръ и лирика отнимаютъ время. Лучшіе мои часы: 1) за лирикой, 2) за Шекспиромъ, 3) въ верховой зд.

За симъ прощай, другъ и братъ! Жму руку Наташ. Не пишу ей особенно, потому что боле особеннаго нтъ въ голов. За ея письмо благодарю много. Маша ей кланяется. Ея здоровье посл водъ поправилось, кажется, очень на короткое время, и я съ уныніемъ вижу, что она порядочно настрадается зиму. Сашку цлую! Прощай! Пиши.— Службу погоди оставлять. Оставь тогда, когда ршительно выхода не будетъ, т.-е. года черезъ три. До тхъ поръ терпи. Скоро увидимся. Обнимаю тебя.

Salut, amiti et sympathie temelle.

Сигары получены. Хороши. Спасибо.

(1840 г.).

Октября 20, Отчего твое послднее письмо навело на меня тоску — долго я не могъ понять. Наконецъ, я сказалъ: да тутъ есть упадокъ силъ. Какая-то безнадежность и безвыходность. Поговоримъ объ этомъ серьезно. Надо сознаться, что, вдь, это наше общее расположеніе. Темно впереди, не видно ни эти — и только. Неужели же нтъ выхода и тьма непроницаема и надо отчаяться въ будущности? Этого не должно быть. Мы виноваты: мы вошли въ жизнь съ энергическимъ сердцемъ и съ ужаснымъ самолюбіемъ и нагородили планы огромные и хотли какого-то міроваго значенія, право! мы тогда чуть не воображали, что мы историческіе люди. Ну, вотъ мы и разуврились и намъ душно, мы не знаемъ, куда приспособить потребность дятельности. Съ одной стороны является дятельность мелочная, мы плюемъ на нее, съ другой — мы видимъ, что мы и не философы, и не поэты, и не практическіе люди, а такъ, всего понемножку, а это всего досадне. Гд же выходъ? Что длать? Да и атмосфера наша удушлива an sich,— какъ съ ней припримириться? Мы не сознали момента, въ которомъ живемъ, и ничто не разршаетъ его загадочности — ни наука, ни фантазія. Душно, душно, невыносимо душно! Да и жизнь зацпила насъ лапками и давитъ самымъ прозаическимъ образомъ. Всякій мелочный соръ хочетъ не хочетъ^ а долженъ занимать, и мы вс твердимъ:

‘Таковъ ли былъ я, разцвтая,

Скажи, фонтанъ Бахчисарая?’

Ну, а, вдь, во всемъ этомъ должно же быть что-нибудь ложное, что именно мшаетъ примириться съ жизнью. Вчера было туманное утро, я похалъ верхомъ въ Кунцово {Тамъ милъ съ отцомъ Огаревъ одно время своего отрочества.}.

‘Туманъ надъ тусклою ркой,

Туманъ надъ дальними полями,

Въ туман лсъ береговой

Качаетъ голыми втвями.

А было время — этотъ лсъ

Шумлъ зелеными втвями,

И солнце съ голубыхъ небесъ

Блестло ярко надъ волнами,

И безконечна и ясна

Долина тихая лежала…

О! помню я — въ т времена

Душа для жизни разцвтала’.

Хороши ли, дурны ли, но эти стихи невольно сбжали съ языка. Отчего же тогда такъ было свтло на сердц? Я скажу теб: тогда мы брали все, что давала жизнь, и наслаждались. Самолюбіе не влзало въ душу, не говорило, что мы должны быть чмъ-нибудь, что-нибудь значить. Мы такъ отдавались всмъ впечатлніямъ, брали извн все прекрасное,— все было наше, что было прекрасно. Другъ, я вижу одинъ выходъ изъ теперешняго душнаго воздуха. Надо быть ничмъ, не искать никакого значенія, а просто наслаждаться жизнью. Ей-Богу, хороша! Даже тревоги жизни хороши! Бери во всемъ поэтическую сторону. Поищи на дн души — право, есть примиреніе съ жизнью, и оно основано на томъ, что въ самомъ-то дл жизнь прекрасна, все въ мір прекрасно. Я иногда это такъ живо чувствую. А порой все же разбираетъ тоска и не видишь выхода, а, вдь, это глупо, никто въ этомъ не виноватъ, кром насъ, которые положились на свое достоинство — и ни съ мста. На вопросъ: что мы и гд мы?— мы не нашли разршенія. Это мучитъ. Да пусть мучитъ, эта грусть такъ безконечна и человчественна, что она и сама по себ хороша и не можетъ отнять силы искать дале. Ей-Богу, она тревожна и судорожна только тогда, когда мы ищемъ въ той загадк самихъ себя, а не разршенія загадки. Тутъ понeвол падаемъ силами, потому что вся смута сводится къ слдующей: я хотлъ быть великимъ и не сдлался великимъ. Да и вовсе не нужно быть великимъ. Попробуемъ съ любовью отдаться исканію истины и поэтическаго наслажденія, попробуемъ съ любовью принимать участіе въ людяхъ, не разсчитывая заране, принесемъ или нтъ имъ пользу — и, право, примиримся съ жизнью. Пусть будутъ труды тяжелые, борьба съ обстоятельствами, съ людьми, да внутри-то будетъ примиреніе, а теперь мы мучимся, даже безъ всякой борьбы съ вншнимъ, потому что мы все хотимъ чего-то для себя. Забудемъ себя, Герценъ, ей-Богу, въ этомъ все зло: насъ меньше занимаетъ вопросъ о дл, чмъ о томъ, что мы для дла. Ins Leben hinaus, ins Leben hinaus! Хватай съ жадностью все, что хорошо, страдай со всякимъ страданіемъ, да живи въ мір съ Божьимъ міромъ. А тамъ все равно, что бы ты ни былъ — великій человкъ или просто человкъ, начальникъ отдленія или коллежскій регистраторъ, все это

‘Schutt und Staub

Umnebelnd Himmelsglt’ *).

*) Изъ Фауста.

Да чего же намъ искать для себя, когда мы знаемъ, что нсколько рукъ протянутся къ намъ съ любовью? Остается жить для истины, для любви, для наслажденія въ прекрасномъ. Съ этимъ направленіемъ, если мы что-нибудь сдлаемъ полезное въ мір гражданственномъ — все хорошо. Пусть иной будетъ министромъ, а другой проживетъ въ деревн — все хорошо, и есть выходъ въ жизни. А захоти быть чмъ-нибудь великимъ, и нтъ выхода въ жизни, и придетъ тоска, которая и поднесь насъ частенько мучитъ.

Изъ сего слдуетъ, что ты можешь взять мсто начальника отдленія, если думаешь, что оно не помшаетъ духовному и душевному развитію. Но если помшаетъ, ради Бога не бери, Герценъ, вдь, ты будешь мученикъ въ самомъ прозаическомъ дл. Будь, чмъ хочешь, но не дловымъ человкомъ. Это убьетъ тебя, а если тебя убьетъ — и меня убьетъ, потому что мн кажется, что твоя жизнь можетъ быть такъ свтла безъ этой грязи, и вдругъ увижу тебя запачканнымъ, худымъ, мученикомъ или, еще хуже, смирнымъ начальникомъ отдленія въ облизанной прическ и съ красною лентой на ше.

Ты жалешь, что мы разошлись съ Бакун., а я, другъ мой, очень радъ. Мн жаль, что этотъ человкъ уменъ и что совстно наплевать на его голову такъ, какъ плюешь на его сердце…

Ты у Гал. обдалъ съ Бреве. Что такое Бреве? Прошу сказать. Вы съ Гал. относились обо мн съ большими похвалами: это мн чрезвычайно лестно. Нтъ! шутки въ сторону — я всегда счастливъ, когда.я знаю, что люблю и что меня любятъ, я счастливъ сознаніемъ, что наша дружба неразрывна.,

За симъ жму руку Наташ и цлую Сашку. Скоро это будетъ и на дл.

Да, да, да, да! Ты пишешь: зачмъ я ду за границу, привезу ли фракъ, или не буду путешествовать en irabecil? Вотъ въ чемъ дло: я поду, 1-е, въ Карлсбадъ ради здоровья Marie, которое меня очень тревожитъ, и ради своего собственнаго, которое меня немножко тревожить (впрочемъ, я человкъ, которому судьбой предназначено жирть и кушать). 2-е, въ Италію поду безъ всякой иной цли, кром слушанія музыки, симпатизированія съ природой и искусствомъ. 3-е, если я не поду за границу по причинамъ мн извстнымъ, но мной непонимаемымъ, я уду на Кавказъ купаться въ нарзан, а Marie нуженъ Карлсбадъ. Что будетъ, то будетъ.

На сей и слдующихъ страницахъ попрошу Риттера и Барона приписать. Что мн сказать новаго о Риттер? Вотъ его теперь нтъ здсь въ комнат, а мн хочется его обнять.

Прощай! часовая стрлка перешла за 11 часовъ, и я начинаю глупть (дале — рука Кетчера):— и вслдствіе того предъугадывать, что я начну въ строку, чтобъ не потерять бумаги, которой, все-таки, останется, а это выбило у меня изъ головы что-то очень многое, что я хотлъ теб написать, а потому ограничиваюсь нижеслдующимъ: согласенъ со многимъ изъ предъидущаго, но не совсмъ, какъ, напримръ, съ какою-то безсознательностью въ дйствіяхъ, по-моему, лучше служить начальн. отдленія, чмъ чмъ-то ни тмъ, ни другимъ, а, впрочемъ, подумавъ да погадавъ, да не пугаясь труда, если есть только что впереди, пуститься и на начальника отдленія {Подчеркнуто, вроятно, Огаревымъ, а къ словамъ этимъ его же рукою выноска: ‘Слогъ нехорошъ! И это пишетъ переводчикъ Шекспира!!!’}. Насчетъ Бакун. подписываю приговоръ. Кланяйся Наташ, поцлуй Сашку. Самая свжая новость для наслажденій: сейчасъ Огаревъ предлагаетъ Сатину идти въ хористы, описывая для большаго обольщенія, какъ они сложатъ руки, разинутъ рты и затянутъ: О, о, о!— до безконечности. А этотъ на это, звнувъ: ‘Чортъ знаетъ это что — крошечная штучка на пятк, а, кажется, я скоро совсмъ не буду ходить’. При семъ онъ скинулъ фланелевые порты, таковые же полотняные, шерстяные носки, таковые же нитяные сапоги Спальные. Огаревъ нагнулся, взглянулъ и ршилъ, что это индійскій прыщикъ. Часовая стрлка перешла за 8 и я продолжаю глупть.

Часовая стрлка переходитъ дале, а Сатинъ поглуплъ совершенно, чмъ яснымъ доказательствомъ Можетъ служить съ душевнымъ прискорбіемъ услышанная мною просьба писать за него. (Рукою Огарева):— Нтъ! не остро. Перев. Шексп. въ самомъ дл поглуплъ, того и гляди, Дьятковскій, къ которому мы съ нимъ сейчасъ подемъ, обругаетъ его.

(7 ноября 1840 г. (?).

Вчера пришло отъ тебя письмо, завтра оказія, и такъ, къ перу. Нчто о твоемъ письм.

Наслаждаться жизнью — вотъ тема. Но, позвольте, я сдлалъ ограниченіе, я сказалъ: наслажденіе поэтическое. Теперь — въ чемъ наслажденіе поэтическое? Съ перваго взгляда можешь увидть, что всякое практическое наслажденіе здсь не иметъ мста. Наслажденіе писать дловую бумагу, работать на сахаркомъ завод, даже раздавать милостыню не иметъ мста. Можетъ быть, посл послдняго ты поставишь крючокъ въ скобкахъ и покачаешь головой, а, между тмъ, это такъ. Помогать ближнему иметъ поэтическій смыслъ только тогда, когда въ душ живо чувства братства, а это чувство рдко живо. Ты даешь денегъ твоей родственниц, потому что она теб родственница,— связь, которая уже носитъ ни себ печать ограниченности, имя основаніе въ обычаяхъ и приличіяхъ, ты поддерживаешь деньгами молодаго человка, который учится, потому что изъ него что-нибудь выйдетъ,— это чувство шире, но не безконечно. Ты подаешь гривну нищему, потому что разсуждаешь: ‘Отчего же и не подать? Меня не разоритъ, ему поможешь’. Ей-Богу, тутъ ни на грошъ нтъ безконечнаго чувства братства, а только оно можетъ сдлать наслажденіе помогать бднымъ поэтическимъ. Объ индустріи и служб говорить нечего,— я тутъ не вижу ни малйшей поэзіи. Можетъ, это личное мнніе, а, можетъ, и объективная истина. Наслажденіе поэтическое только тамъ, гд есть чувство безконечности. Лягъ подъ навсъ и гляди, въ потолокъ — это будетъ глупйшее прозаическое положеніе, иному оно понравится, какъ защита отъ солнца и дождя, но этотъ иной — сухой, прозаическій человкъ. Раскрой крышку и смотри въ сине’ небо. Твой взоръ будетъ теряться, теряться вдали, ты будешь смотрть и стремиться куда-то, куда-то въ безконечность, а душ будетъ любо. Это поэтическое наслажденіе. Вотъ оматеріализированіе моей мысли. Гд есть разсудочное движеніе, тамъ видны границы, гд есть границы, тамъ нтъ поэтическаго наслажденія. Человкъ, который разсказываетъ факты изъ своей жизни, несносенъ, человкъ, который ихъ разсказываетъ, насколько въ нихъ вошла человчность, даетъ наслажденіе. Изъ всего сказаннаго слдуетъ, что, что касается меня, служба къ чорту и индустрія къ чорту,, еще на послднее я долженъ обратить вниманіе, какъ на необходимость скучную, но неизбжную. Остаются для поэтическаго наслажденія: наука и искусство и чувство братства. Я едва ли когда прилплюсь къ наук. Искусство — область, въ которой мн хорошо,. за него я благословляю жизнь и Провидніе. Служба! Боже мой! да если бы еще быть членомъ нижняго парламента,— человкомъ, который сосредочиваетъ въ себ интересы не только своей общины, но цлаго человчества, а то быть коллежскимъ асессоромь (съ чмъ тебя поздравляю), исполнителемъ особыхъ порученій, вроятно, очень неважныхъ, судя по чину,— да это такъ мелко, чортъ возьми, что вотъ вся внутренность переворачивается съ досады. Какое тутъ чувство гражданственности? Какая польза? кому? Вчера приводили къ намъ обезьяну на веревочк, славно пляшетъ, бестія! Конечно, хорошо быть губернаторомъ въ 38 лтъ, а если лтъ въ 70 — еще лучше. Но… но… тутъ очень много но, а главное но въ томъ, что каждый человкъ иметъ свою натуру, противъ которой ни шагу не сдлаетъ. Я далекъ отъ того, чтобъ искать въ натур человка извиненія всмъ пакостямъ, которыя онъ когда ни будь можетъ сдлать, благородство можетъ быть во всякой натур. Но ршительно я никогда не буду практическимъ человкомъ, никогда не буду сердитъ, никогда не буду разсчетливъ, возьми человка съ противуположною натурой — и онъ никогда не будетъ ни мечтателемъ, ни безпечнымъ, ни безхарактернымъ. Слдуетъ, повторю, разобрать: поэтическій ты человкъ или нтъ. Да — нтъ, да — нтъ — загадай на пальцахъ.

Поду ли я въ Италію, Герценъ? Да что я такого сдлалъ, что мн можно отказать? Я хочу здить въ гондол, я хочу только воздуха и синяго неба, и лимонной рощи, и огненнаго лица итальянца, и музыки, пуще всего музыки.

Здсь скучно, Герценъ, даже не грустно, а просто скучно, скверная опера, а въ ложахъ рожи, Боже мой, какія рожи!— ни тни красоты! Оловянные глаза, развороченныя губы, жирные носы. Людямъ съ такими лицами недоступны впечатлнія, а внутри ихъ пусто, они спятъ на яву. Можетъ быть, мн будетъ грустно въ Италіи, но то будетъ грусть въ стремленіи, настоящая Sehnsucht, а не скука, не тоска оттого, что нтъ простора, нтъ стремленія. Глупая жизнь, Герценъ! Я не философъ, я не художникъ, я не практическій человкъ. Что-жь длать? Куда дваться? Ступай въ службу, Герценъ! По крайней мр, будетъ опредленность, будешь губернаторомъ, станешь здить по уздамъ, ругать исправниковъ, которые будутъ твердить: ‘Батюшка, жена, четверо дтей, помилуйте!’ Ну, ты губернаторъ! а я-то что-жь? Съзжу въ Италію, потомъ вернусь, уду въ деревню. Лягу на берегу пруда, буду смотрть на гладкую воду. Тихо, тихо, ни струйки на цломъ пруд, солнце заходитъ, небо ясно, первая звздочка показывается я смотритъ, блдная, грустно. Стадо идетъ черезъ плотину. А у меня въ ушахъ еще итальянскіе напвы. Грустно. Сердце живетъ въ воспоминаніи. Стадо пройдетъ, солнце сядетъ. Засвтитъ мсяцъ. Втерокъ поветъ. Соловей засвищетъ. И мн дома будетъ сладко и грустно, и не хуже, чмъ въ Италіи. Мой прудъ будетъ Lago Maggiore, а музыка будетъ во мн. Вдь, я знаю, что она во мн, звучитъ тамъ гд-то внутри, и сладко слушать, и слеза навернется. Играть не умю, пть не умю, писать не умю, да оно лучше! Инструментъ бы сфальшивилъ, голосъ могъ бы показаться грубымъ, въ нотахъ сдлалъ бы ошибку, а потомъ он показались бы мн измараннымъ листомъ бумаги — не боле. Живи же во мн, моя музыка, и я буду блаженствовать. Мн будетъ мечтаться гимнъ, когда я буду философъ, мн будетъ мечтаться сладкая мелодія, когда я буду любить, мн римы будутъ звучать подъ музыку, какъ волна, когда звучитъ объ волну. Дивный звукъ! Я его люблю до безумія. Я буду все, Герценъ: я буду и философъ, и поэтъ, я буду человкъ, который наслаждается. Если изъ этого иметъ быть польза, то и будетъ.

А есть во мн темная, черная сторона. Это — животныя потребности. Тутъ мн представляются подовые пироги и чортъ знаетъ что. Гадко, отвратительно!

Кстати, къ послднему слово о Бакунин: скажи-жь, пожалуйста, объ немъ послднее слово, этимъ ты меня очень одолжишь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Да, фу, чортъ возьми, Герценъ, или въ теб нтъ души человческой, или ты защищаешь Бакунина противъ себя. Быть не можетъ, чтобы Станк. писалъ къ или о Бакун. Онъ не могъ равнодушно слышать, когда произносили его имя. Да отчего никто не могъ имть съ Бак. задушевныхъ отношеній? Вдь, есть же что-то отвращающее въ этомъ человк. Чмъ онъ умне, тмъ онъ гаже. Грхъ не въ грх, а въ знаніи грха. Dixi.

Ты все говоришь объ очищеніи дурныхъ людей. Не спорю, можетъ быть, они и очистятся. Да теперь они не чисты. У тебя часто бываютъ иллюзіи, ты вдругъ вытянешь человка до небесъ, а онъ и сожмется въ точку, какъ скоро ты на шагъ отступишь. Я увренъ, что въ Пассек тебя восхищаетъ то, что ты ему говорилъ. Бл. я почти не знаю и молчу на его счетъ {Очевидно, Герценъ въ своемъ письм отзывался съ похвалой о Блинскомъ.}. Стихи желаю помстить въ Запискахъ, потому что ихъ получаю и хочу видть моихъ дтей. Да и журналъ-то все же иметъ движеніе и ходъ.

Ноября 8. ‘Ты пріобрлъ врный Standpunkt, ты отдлался отъ субъективныхъ теорій, понялъ объективность’. Hierber ist vas zu sprechen. Въ теб это шагъ больше, чмъ бы онъ былъ воин, если бы я его сдлалъ. Твой характеръ боле пылокъ, ты самолюбиве меня, теб это трудне, субъективность должна была тебя боле увлекать. Но что такое: отдлался отъ субъективныхъ теорій? Я думаю объ этомъ, и мн тотчасъ же представляется 34-й годъ. Я не посылаю проклятія субъективнымъ теоріямъ этого года, можетъ, даже смотрю на нихъ съ грустнымъ сожалніемъ и часто говорю себ: гд они, мои свтлые годы и пылкія мечты? Съ тхъ поръ, другъ, утрачено одно и очень важное: вра въ жизнь, въ себя. Но лучше отречься отъ блестящей будущности, чмъ пребывать во лжи. При послднемъ свиданіи ты далеко не отрекался отъ субъективныхъ теорій, я увлекался ими по памяти, но уже ихъ не было въ сердц, это была натяжка. Теперь какъ же ты отъ нихъ отрекся? Желалъ бы ссть съ тобою у камина и разговаривать. Переписка тянется и не полна. Отреченіе отъ субъективной теоріи должно имть для насъ еще важне послдствіе: самоопредленіе. До этого, откровенно признаюсь, я не достигъ. Что я an sich, что я fr sich, что я fr ein anderer, т.-е. для людей? Не понимаю, и отъ этого скучно, очень скучно, не знаешь, за что приняться. Отъ Гегеля, не знаю почему, я отсталъ, т.-е. давно не читалъ его. Не могъ, не хотлось. Грановскій, съ которымъ я сближаюсь, посовтовалъ приняться за исторію, я схватился за эту мысль и принялся за средніе вка, къ которымъ имлъ и имю особенную нжность. Теперь читаю Stenzel’s Geschichte Deutschlands unter den Frnkischen Frsten. Славная книга! Боюсь увлеченія: я какъ-то потерялъ изъ вида общее и меня боле всего занимаютъ индивиды. Эти крпкіе люди того времени живе занимаютъ мою фантазію, чмъ смыслъ происшествій — мою рефлексію. Мн это не нравится, а не могу отбиться. Я какъ-то больше живу въ непосредственности, въ представленіяхъ, въ образахъ, чмъ въ мір мысли, рефлексіи, спекуляціи. Это даже несвоевременно. Но едва ли должно и едва ли можно принуждать себя къ чему-нибудь. Буду ждать минуты любви къ спекуляціи, и поймаю ее. Недурно пока подготовиться фактами.

Однако, голова моя что-то становится въ разброд. Кончаю.

Прочелъ письмо Сат. Тоже недоумніе. Мн его жаль. Онъ груститъ и страдаетъ, а незнаніе нмецкаго языка и чуждость философіи не мало прибавляетъ горечи въ его жизни. Но я еще врю и въ его, и въ мое, и въ твое примиреніе съ жизнью. Быть не можетъ, чтобъ мы не опредлились. Но съ примиреніемъ должны исчезнуть, даже безъ сожалнія, личная надежда и мечты, къ которымъ были привязаны. Но съ примиреніемъ настанетъ спокойствіе духа, до ко* тораго я добиваюсь. Къ труду, къ труду! чортъ возьми — надоло бездйствіе. Миръ съ жизнью посредствомъ науки и любовь къ жизни посредствомъ поэзіи — вотъ пароль на пропускъ черезъ 60 лтъ, которыя какъ мы проживемъ. Прощай! цлую Сашку. Я и Маша жмемъ руку Наташ. Addio. Пиши.

Еще разъ прошу стихи помстить въ Запискахъ. Современникъ получаютъ 4 человка въ Россіи — только, а именно: Плетневъ, Жуковскій, семейство Карамзиныхъ и Ал. Сер. Ширяевъ.

Баронъ не пишетъ, онъ танцуетъ на бал. Да я его уже нсколько дней не видалъ, а потому онъ письма твоего не читалъ.

Kitter все болнъ.

(1841 г.).

Вотъ теб и еще письмо — съ Галаховымъ. Чмъ больше я знаю этого человка, тмъ больше люблю его. Благородный человкъ, теплый человкъ, ему можно дружески протянуть руку, что ты и сдлай. Я люблю смотрть на этихъ людей, которыхъ внутренній процессъ совершался страдальчески…

Здсь я вчера остановился и больше не хочу писать объ этомъ, а также, къ несчастью, даже не знаю о чемъ писать. Вчера я крпко поцловался съ бутылкой и только что проснулся и ршительный туманъ въ голов. Никогда не стану пить, Герценъ, право, никогда. Нехорошо!… Баронъ и рыцарь у меня ночуютъ. Помнится, Баронъ вчера сказалъ, что не хочетъ писать къ теб, потому что ему не хочется писать вообще. Вздоръ, вздоръ! Человкъ, который написалъ цлаго Іоанна, цлаго Ричарда, цлаго Генриха IV,— человкъ, который написалъ цлаго Мейстеръ Фло и недоконченнаго Кота Мура, который пишетъ первую половину второй половины Генриха IV,— этотъ человкъ не можетъ, не хочетъ писать… Вздоръ! пусть пишетъ.

Прилагаемыя два стихотворенія снеси Блинскому для помщенія въ Отеч. Запискахъ.

Ну, братъ! Ни Баронъ, ни рыцарь не въ состояніи писать, и я также: Жду отъ тебя письма и тогда напишу длинно. Получилъ ли ты мой отвтъ на твое послднее письмо? Прощай, братъ, право не въ состояніи, голова идетъ кругомъ и заставляетъ вс предметы быть моими спутниками. Обнимемся. Обнимаю Наташу и Сашку. Прощай.

Salut, amiti, sympatie ternelle.

(Рукою Кетчера:)

Чортъ знаетъ, что сдлалось съ Огаревымъ: клевещетъ на себя и на насъ безпощадно.

1) Вчера онъ крпко ршительно съ бутылкой не цловался, потому что ихъ было три перемны въ короткое время. И совсмъ не былъ туманенъ, а, напротивъ, такъ свтелъ, что каламбуры такъ и сыпались, развернулъ Гёте и давай переводить его глупйшія Gelegenheits изреченія livre ouvert, какъ, наприм.:

‘И направо, и налво,

На гор и въ середин

И стоятъ и засдаютъ

Здсь и тамъ по половин.

Но на цлое взирай ты

И вотируй, какъ ты знаешь,

Замчай, кого откинешь,

Чувствуй тхъ, кого желаешь’.

Idem:

‘Сатурнъ по прихоти, не бол,

Своихъ дтей сжираетъ,

И безъ горчицы, и безъ соли,

Какъ знаете, глотаетъ.

Съ Шекспиромъ точно то же.

И Полифемъ твердилъ.

Вы дайте мн его же,

‘Чтобъ имъ я закусилъ’.

Idem:

‘Хочешь быть со мною вмстіи,

Оставь за дверью бестіи’.

И въ заключеніе всего приказывалъ Алеш принести сыру, пока юнъ пойдетъ и сдлаетъ поскоре.

(Рукою Огарева:)

Обращаю клевету этого эпилога на автора его, я сказалъ, что не пишу, чтобъ заставить его писать, а не врать, что у него кружится голова. Спиши сіи стихи, отдай Блинскому, да скажи, чтобы они были напечатаны съ полною подписью имени и фамиліи, безъ перекреста въ Иваны, чмъ онъ пресильно оскорбляется.

Нтъ! напечатай — постой! точно напечатай, этотъ переводъ изъ Гёте сдланъ Кетчеромъ, и такъ вели Блин. напечатать:

Н. Кетчеръ (Изъ Гёте).

2) Что и Баронъ, и рыцарь въ состояніи писать, первый теб доказываетъ самимъ дломъ, второй докажетъ тмъ же сейчасъ, а онъ самъ доказалъ съ двухъ пріемовъ и грозитъ доказать третьимъ.

3) Ни голова, ни онъ самъ не ходили кругомъ, а сидли преспокойно на преспокойномъ стул и сейчасъ провозгласили величественную рчь: ну, Наполеонъ, давай конвертъ!

NB. Какъ-то однажды ты спрашивалъ въ письм изъ Петербурга, какъ мой адресъ, а я, какъ человкъ, знающій свтское обращеніе и приличія, не преминулъ удовлетворить твой вопросъ при первой оказіи. Скажи, пожалуйста, что значитъ этотъ вопросъ? Кланяюсь и жму руку Natalie, показываю языкъ и кувыркаюсь Сашк, а что Сашка, началъ ли онъ кувыркаться? Какъ жаль, что изъ Москвы я не могу преподать ему нсколько уроковъ въ этомъ благородномъ искусств. Племяннику Сатина я уже усплъ дать нсколько уроковъ и онъ подаетъ надежды. Прощайте, за симъ слдуетъ доказательство рыцаря.

(Рукою Сатина:)

Могу и я писать! Въ доказательство: здравствуй и прощай. Обнимаю тебя, Наташу и Сашку.

(Рукою Огарева:)

Вотъ видишь ли, какіе негодяи твои друзья! Не хотли писать просто по дружб, а какъ скоро я ихъ назвалъ пьяными, то изъ самолюбія написали 2 ¹/₂ страницы.

Сейчасъ получилъ твое письмо. Еще разъ обними меня, Саша, какъ мы обнимались съ 1826 года. О! я силенъ, но не въ себ,— я самъ по себ слабъ,— я силенъ тми, кого люблю.

(Январь 1841 г.).

Что теб сказать, другъ? Досада, но не отчаяніе. Когда я получилъ твое письмо, я взбсился, а потомъ примирился съ ходомъ вещей {Писано, очевидно, по полученіи извстія о новой невзгод съ Герценомъ, которая окончилась выздомъ его изъ Петербурга въ Новгородъ.}. Не ты первый, не ты и послдній. Частный случай не можетъ навести уныніе за общее. Я привязанъ къ этой земл, въ другомъ мст я буду чувствовать свою ненужность.

Пусть кто-нибудь окреститъ за меня твоего новаго сына или дочь, если я до тхъ поръ не пріду, но все же меня считай крестнымъ отцомъ, назови сына Павломъ, а дочь Маріей.

Bitter переговоритъ съ тобою о многомъ и о Барон, за котораго я трепещу.

Въ Питер или въ Новгород — у тебя.

Дай руку, братъ,

‘На земл все битва,

Но въ теб живетъ покой,

Сила, да молитва’.

Впередъ! Я не боюсь жить, я твердъ и врю. Не такъ ли, Наташа? Дайте вашу руку. Ваша кротость не знаетъ ни досады, ни ненависти, и не знайте этихъ страшныхъ словъ, да и уАлекс. выгоните ихъ. Любовь и вра и, врно, досада на какой-нибудь случай самому себ покажется милостью. Любовь терплива, говоритъ Пав., а вра тверда.

Прощайте! Ваши руки. Увидимся скоро, безъ сомннія.

Гд бы и что бы мы ни были, наша дружба неразрывна.

Addio. Salut, amiti, sympathie.

Деньги 500 p. я отдалъ твоей маменьк.

(Мартъ 1841 г.).

Что-то недоброе надъ нашими головами, Искандеръ,— надъ нашими, потому что мы такъ созданы, что не можемъ отстать другъ отъ друга. Но пусть будетъ, что будетъ,— я думаю, что благородство не состоитъ въ томъ, чтобъ бжать съ поля битвы и гд-нибудь въ тиши кончать никому ненужную жизнь, благородство — оставаться на пол битвы до конца. Бдный мой другъ! Когда я узналъ о смерти моего крестника {Посл тревоги, перенесенной женою Герцена въ декабр 1840 г., она три раза рожала дтей, которыя жили самое короткое время (см. у Пассекъ, II, стр. 320 и 321).}, я впалъ въ тоску, какъ никогда не бывало. Все казалось такъ гадко въ жизни, такъ черно, я не видлъ плодовъ прошедшаго, не врилъ въ будущность,— я страдалъ и насилу выбираюсь изъ этого состоянія. Надо выбраться силою резигнаціи, силою воли, силою мысли — чмъ хочешь. Я выбираюсь силою резигнаціи. Слушай, другъ,— времени говорить мало,— спшу: есть страданія человчески-индивидуальныя, есть страданія человчески-человчественныя. Ты, какъ человкъ, страдаешь по семейственному горю, ты, какъ человкъ историческій, т.-е. явившійся вслдствіе историческаго развитія націи, страдаешь въ другомъ случа. Если бы было гадко отбросить свою человческую силу, чтобъ не знать страданія въ семейств, то также мало мы имемъ права отбросить исторію, чтобы избавиться отъ какого-нибудь страданія. Нтъ, Искандеръ, нтъ, но возьми мою руку и держись. Я не тотъ слабый человкъ, надъ которымъ можно горько улыбнуться, но я человкъ, полный тихой резигнаціи и неизмнной непоколебимости,— а ты не смешь улыбнуться даже изъ сожалнія. Я въ Петербург не могу быть прежде начала апрля — по дламъ денежнымъ. Ты уже будешь вн этихъ жестко-мощенныхъ улицъ. Но мы все же увидимся. Я какъ-то сегодня полонъ жизнью и врой. Еще будетъ блаженство на земл, будетъ, да еслибъ и одно блаженство страданія? Такъ что-жь? Возьми крестъ свой и иди.

Въ твоемъ дом я не могу остановиться, мсяцъ, который я проведу въ Петербург, я долженъ провести въ гостиниц, не имя съ собою повара. Если мн скажутъ: нтъ,— я ду на Кавказъ и въ Крымъ. Я много читаю и пишу. Занимаюсь развитіемъ городовъ Германіи.

Наташа, васъ утшать я не имю права, вы въ душ боле кротки и утшены, чмъ я. Скоре мн протянуть къ теб руки въ минуту тяжелую и просить научить страдать терпливо. Будь здорова для его счастья. Прощай! Marie теб кланяется.

Я долженъ кончить. Слишкомъ поздно узналъ отъздъ Б. {Вроятно, Боткина.} и готоваго письма не было. Баронъ жметъ вамъ руки. Addiо.

(Конецъ первой серіи писемъ).

‘Русская Мысль’, кн.IV, 1889

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

*) Русская Мысль, кн. IV.

——

Письма настоящаго отдла принадлежать по большей части Огареву и писаны имъ по большей же части изъ-за границы, гд онъ пробылъ разъ нсколько мсяцевъ въ 1841—1842 г. и въ другой почти пять лтъ, съ 1842 по 1846 г. Введеніемъ къ этимъ письмамъ служатъ нсколько записокъ, набросанныхъ передъ отъздаы и объясняющихъ обстоятельства, сопровождавшія особенно первый отъздъ. Письма эти адресованы преимущественно Герцену, но нкоторыя Боткину, Грановскому и др. Во всякомъ случа, они назначались для всего кружка и потому характеризируютъ цлый этотъ кружокъ. Нкоторыя изъ этихъ писемъ оказались у насъ, а равно и отвты, писанные Герценомъ, съ приписками другихъ близкихъ лицъ, къ сожалнію, отвтовъ этихъ очень мало. Многія письма Огарева сопровождаются приписками Сатина. Приписки эти, а также письма Фролова, Боткина и Сатина къ Огареву изъ Парижа въ Берлинъ, которыя мы помстили въ этомъ отдл, интересны, между прочимъ, и потому, что поднимаютъ завсу на будничную сторону заграничной жизни нашихъ философствующихъ путешественниковъ того времени,— людей богатыхъ и не стсненныхъ ни сроками, ни обязательною работой,— и вносятъ иногда комическія ноты въ настроенныя почти всегда на возвышенный тонъ письма Огарева. Мы сохранили эти ноты Лепорелло и Ланселота ради тхъ бытовыхъ чертъ, которыя он сообщаютъ. Кром того, письма Сатина показываютъ новыя черты тогдашнихъ русскихъ Гамлетовъ изъ Щигровскихъ уздовъ, людей ‘рефлектирующихъ’, какъ говорили тогда,— ‘грызуновъ и самодовъ’, какъ говорилъ Шубинъ въ Наканун, роман, отмтившемъ ршительную реакцію этому гамлетству.

Впрочемъ, главнымъ образомъ, приводимыя здсь письма говорятъ объ общихъ, умственно-художественныхъ интересахъ путешествовавшихъ членовъ извстнаго кружка и отражаютъ ходъ развитія и всего этого кружка. Въ письмахъ Огарева мы видимъ, какія впечатлнія производили тогда на него памятники европейскаго искусства и все разнообразіе европейской жизни, боле сложной и свободной, чмъ домашняя. Затмъ, мы видимъ, какъ личный опытъ, наблюденіе, общеніе съ представителями западной жизни, изученіе современныхъ европейскихъ философскихъ системъ,— лваго гегеліанства, Фейербаха и, наконецъ, Огюста Конта,— выводили Огарева изъ московскаго гегеліанства 30-хъ годовъ съ его трансцендентальнымъ идеализмомъ на одномъ конц, съ преклоненіемъ передъ ‘дйствительностью’ — на другомъ. Въ цломъ ряд писемъ мы видимъ, какъ Огаревъ, который проповдывалъ въ 1841 г. своему другу резигнацію передъ постигшею его бдой, самъ совершилъ кругъ развитія, который прошли и друзья его въ: Россіи, подъ вліяніемъ западной науки, отголосковъ западной жизни, подъ вліяніемъ родной дйствительности и ея художественнаго 1 изображенія въ появившихся тогда Мертвыхъ душахъ Гоголя {Огаревъ первый привезъ своему другу въ Новгородъ Мертвыя души, по дорог во вторую поздку за границу.}. Вмсто резигнаціи 1841 г., Огаревъ излагаетъ въ письм 1845 г. свою теорію негаціи и вызываетъ сочувственный отвтъ своего я друга, такъ получило свое полное выраженіе то, что названо было, около этого времени западничествомъ.

Но ошибочно было бы думать,— какъ, впрочемъ, думается многими и до сихъ поръ,— что это западничество проповдывало безусловное преклоненіе передъ западно-европейскою жизнью, ‘ношеніе ея ливреи’, какъ выразился славянофильскій поэтъ въ надлавшемъ тогда шуму стихотвореніи. Въ письмахъ Огарева и Сатина изъ-за границы, посл первыхъ увлеченій новою, боле сложною и широкою жизнью, мы видимъ грусть, порою очень острую, по родин, затмъ ироническій анализъ европейской жизни, націоналъныхъ чертъ тамошнихъ народовъ и даже идеализацію своего народа, особенно въ его будущемъ. Многія мста этихъ писемъ напоминаютъ тургеневскихъ ‘западниковъ’, возвращающихся домой, ‘землю пахать’ и защищающихъ ‘народный бытъ’ передъ петер₄бургскимъ бюрократомъ, какъ Лаврецкій, или возстающихъ противъ рудинскаго космополитизма, какъ Лежневъ. Въ большей части патріотическихъ тирадъ писемъ Огарева и Сатина чувствуется не старобрядски-націоналистическое отвращеніе отъ чужаго быта и такое же восхваленіе своего, а мысли и чувства европейца, космополита по идеаламъ, но другаго національнаго склада. Но мстами въ этихъ тирадахъ пробивается явная идеализація своей націи, мечта, что она разршитъ волнующія Западъ проблемы лучше и правильне. Здсь уже видны зародыши того руссофильства, которое развили потомъ Герценъ и Огаревъ въ своихъ заграничныхъ изданіяхъ.

Этотъ видъ руссофильства, какъ и многіе другіе, тсно соприкасался съ славянофильствомъ. Въ письмахъ Огарева и Сатина мы находимъ указанія, что интересъ къ западно-славянскому міру вовсе не составлялъ въ 40-хъ годахъ принадлежности однихъ западныхъ археологовъ или спеціальнаго кружка московскихъ славянофиловъ, у которыхъ славянскія симпатіи связывались непремнно съ византійскими. Мы узнаемъ изъ писемъ Огарева и Сатина, что они въ Германіи читаютъ Шафарика, что Сатинъ, собирается путешествовать но Славоніи, а Фроловъ — хать въ Далмацію. Огаревъ говоритъ о важности славянскаго движенія уже въ виду ‘повсемстности’ его пробужденія въ разныхъ славянскихъ земляхъ. При этомъ, впрочемъ, близкое общеніе съ западно-европейскою жизнью и наукой и отсутствіе византіефильства вносятъ здоровыя начала въ славянофильство нашихъ путешествующихъ западниковъ,— и Сатинъ длаетъ глубокое замчаніе по поводу идеализаціи однимъ славянофиломъ быта черногорцевъ: Сатинъ говоритъ, что въ такомъ случа и европейцамъ пришлось бы проповдывать возвращеніе къ быту Корсики.

Есть одинъ пунктъ въ письмахъ Огарева и Сатина, отзывающійся руссофильствомъ и славянофильствомъ,— пунктъ очень интересный, но довольно неясный, это — указаніе на соприкосновеніе ихъ съ Мицкевичемъ и его лекціями о славянскихъ литературахъ въ Париж. Наши путники говорили объ этомъ темными намеками, очевидно, потому, что самое имя Мицкевича было тогда запрещеннымъ въ Россіи. Но изъ нкоторыхъ сообщеній,— наприм., о томъ, какъ въ Москв на одномъ обд пили тостъ ‘за отсутствующаго великаго славянскаго поэта’,— и изъ нсколькихъ мстъ ‘Дневника Герцена’, упоминающихъ о лекціяхъ Мицкевича въ Париж, можно заключить, что своеобразное славянофильство Мицкевича не оставалось безъ вліянія и на русскихъ. Изъ бглыхъ упоминаній Анненкова въ стать Замчательное десятилтіе (Встникъ Европы 1880 г., I—V) видно, въ какой интимности находился М. Бакунинъ съ польскимъ кружкомъ въ Париж передъ тмъ, какъ онъ явился на славянскомъ създ въ Праг въ 1848 г. Противу австрійскія же славянофильскія манифестаціи Бакунина и въ то время вовсе не оставались безъ отголосковъ въ Россіи.

Таковы черты и явленія, которыя обрисовываются въ приводимыхъ дале письмахъ и которыя характеризуютъ цлое направленіе въ извстной части русскаго общества 40-хъ годовъ. Какъ боле спеціальную нравственную черту кружка, изъ котораго вышли эти письма, слдуетъ отмтить чрезвычайную нжность дружбы, которая связывала членовъ этого кружка и которая пробивается чуть не на каждой страниц данныхъ писемъ. Эта дружба составляла своего рода нравственный капиталъ для взаимнаго застрахованія отъ общихъ тяжелыхъ условій жизни, не говоря уже о личныхъ горестныхъ случайностяхъ, и, въ виду значенія охраняемыхъ ею личностей, иметъ большой историческій интересъ.

Рядомъ съ этими, боле или мене общими, чертами въ приводимыхъ дале письмахъ выступаютъ и боле индивидуальныя, огаревскія. Мы видимъ, какъ постепенно складывалась спеціально огаревская особенность общекружковаго міровоззрнія, отчасти обрисованная уже въ воспоминаніяхъ Анненкова Идеалисты тридцатыхъ годовъ (Встникъ Европы 1883 г., IV, 535—536). Это своеобразный оптимизмъ съ постояннымъ грустнымъ чувствомъ, отдаваніе себя всякой жизненной волн, сопровождаемое рефлекціею, съ возвращеніемъ къ высокому и изящному посл самаго грязнаго соприкосновенія. Слдуетъ думать, что черты эти тоже не были совсмъ исключительно индивидуальными, если он находили симпатію въ окружающихъ Огарева, среди такихъ семействъ, въ которыхъ, по свидтельству Анненкова, существовалъ даже огаревскій культъ.

Выработк огаревскаго міровоззрнія способствовали, между прочимъ, и страданія, пережитыя имъ вслдствіе его отношеній жъ жен, о которыхъ часто идетъ рчь и въ приводимой ниже переписк. Исторія этихъ отношеній разсказана въ запискахъ T. И. Пассекъ и въ стать Анненкова Идеалисты тридцатыхъ годовъ,— въ послдней съ нкоторыми интересными подробностями, между прочимъ, съ отрывками изъ писемъ Огарева, а также друзей его (Герцена, Сатина), хотя и съ нкоторыми неточностями (которыя исправляются нашими письмами), между прочимъ, и съ ошибкой въ двическомъ имени Марьи Львовны Огаревой {Анненковъ зоветъ ее Милославской, между тмъ какъ она носила имя изъ другаго романа Загоскина,— имя Рославлевой.}. Въ первомъ отдл нашихъ писемъ мы уже коснулись этого семейнаго романа Огарева. Но теперь мы снова должны возвратиться къ нему, какъ потому, что о немъ говорится въ письмахъ настоящаго отдла, такъ и потому, что въ самое послднее время мы получили новые, чрезвычайно характерные документы.

Документы эти еще боле убждаютъ насъ въ общемъ интерес этого романа, кстати сказать, многими своими подробностями напоминающаго романъ Лаврецкаго и его жены, только съ психологической стороны еще боле сложнаго. Грустная исторія эта, несомннно, носитъ на себ много чертъ, типическихъ для извстныхъ слоевъ тогдашняго русскаго общества. Это, конечно, не единичный примръ жестокаго столкновенія идеализма съ дйствительностью въ сфер тогдашнихъ семейно общественныхъ отношеній.

Мы уже въ предъидущемъ отдл напоминали о томъ, какое высокое значеніе имла любовь, рядомъ съ дружбой, въ религіозной и потомъ въ философской систем людей кружка Огарева и, конечно, другихъ подобныхъ кружковъ того времени. Здсь кстати вспомнимъ разсказъ Лежнева о своихъ молодыхъ друзьяхъ, которые, подъ вліяніемъ философскихъ рчей Рудина, ‘чувствовали себя какъ бы живыми сосудами вчной истины, орудіями ея, призванными къ чему-то великому’, и о томъ, какъ Лежневъ, полюбивъ двушку ‘съ веселыми ясными глазками и звенящимъ голоскомъ’, открылся Рудину и, наслушавшись отъ него рчей о ‘важности его новаго положенія’, ‘уваженіе къ себ возъимлъ удивительное, видъ принялъ серьезный и смяться пересталъ, помнится, даже ходить началъ тогда осторожне, точно у него въ груди находился сосудъ, полный драгоцнный влаги, которую боялся расплескать’.

У насъ есть нсколько писемъ Огарева къ Марь Львовн, писанныхъ (по-французски) еще до внчанья обоихъ. Въ одномъ изъ нихъ (помчено: А Maleknisse, 1 Mars 1836) онъ объясняетъ Марь Львовн свое душевное состояніе, которое казалось ей непонятнымъ. ‘Понимаешь ли ты,— говоритъ онъ,— человка резигнацій, человка, который отказывается отъ всего: отъ радостей жизни, даже отъ любви къ истин? Онъ проситъ награды за свою преданность, и небо отвчаетъ ему: надйся,— и онъ покоряется (il se resigne). Я былъ такимъ человкомъ. Я овладлъ истиной, по крайней мр, тою, которая въ наше время могла бы послужить для обновленія человчества, я отдалъ все въ мір, чтобы ее осуществить, и я ршился не наслаждаться, но посвятиться. Тогда возникли у меня тысячи противорчій: лность и дятельность, жажда наслажденій и моральная сила, я хотлъ любить и я боялся любить. Въ это время мы встртились. Я тебя полюбилъ, но я хотлъ удалиться, что бы мое присутствіе не принесло несчастія на твою голову. Я хотлъ наложить на себя двойное посвященіе: остаться на предназначенной дорог и не смущать твоего спокойствія любовью, но эгоизмъ любви одержалъ побду… Чмъ боле я тебя узнавалъ, тмъ боле я тебя любилъ. Наконецъ, я сказалъ себ: ‘столь прекрасная душа должна присоединиться къ моему великому назначенію,— она будетъ моею женой!’ Но разъ я теб сказалъ: ‘моя жизнь будетъ бурна, хотите послдовать за мною?’ И ты мн отвтила: ‘Думаете ли, что у меня не будетъ достаточно силы перенести?’ О, Марія! то, что я почувствовалъ въ то время, невыразимо,— то была любовь, возвышенная до религіи, я чувствовалъ, какъ вздымается моя грудь, и я могъ только сказать теб: благодарю! Мн казалось, что ты присоединяешься ко мн, что ты тоже посвящаешь себя святому длу, и мн казалось, что я чувствовалъ въ это мгновеніе надъ нашими головами благословеніе Божіе’. Въ конц письма, впрочемъ, Огаревъ ставитъ личную любовь выше ‘святаго дла’. ‘Теперь, Марія,— говоритъ онъ,— малйшая угроза твоему спокойствію заставляетъ блднть меня… О, другъ мой! я не обманулся, говоря, что я долженъ, быть можетъ, вырвать изъ моей книги страницу резигнаціи. Но что длать?Еслибъ ты не была моя, я не имлъ бы силы выполнить мои планы, ни даже жить… Выйди ко мн на встрчу, когда я прибуду, обними меня съ любовью, и я забуду все: муки, планы, небо и землю,— все для тебя, все для тебя, Марія, все для тебя…’

Въ другой записк Огаревъ восклицаетъ: ‘пусть наша любовь будетъ основой всеобщаго, міроваго благоволенія’ (d’une bienveillance universelle) — и тутъ же прибавляетъ: ‘Marie! я слабое дитя: не много нужно, чтобы разбить меня… Подумай хорошенько о томъ, что ты будешь думать, что ты будешь длать, чтобы не свернуть съ дороги міровой любви (amour universelle), ибо отнын я сдаюсь теб. Твоя любовь для меня боле, чмъ міровая любовь. Боже благости, прости меня! Вотъ, какъ я люблю тебя, Марія’.

Въ особомъ, довольно длинномъ письм, помченномъ 11 Avril, nuit (по всей вроятности, 1838 г., за три недли до свадьбы), Огаревъ увдомляетъ невсту, что онъ печаленъ, что онъ ждетъ для нея страданій въ союз съ нимъ: ‘Прости, Марія, это — неблагодарность, я это чувствую, но пощади, пощади, (grace, grace)! Я думаю, что я помшанъ отъ любви. Видишь ты, къ какому существу ты привязалась, даже любовь его стснительна (gnant). Везд, куда ступалъ я ногой, я оставлялъ слдъ несчастія. Мои друзья разсяны, потому что они мои друзья. Слезы женщины теми, когда я думалъ, что влюбленъ въ нее. И ты, мой ангелъ, котораго я люблю такъ искренно, такъ дйствительно, ты, которая такъ заслуживаешь безграничную любовь,— должна ли ты также страдать? Боже! вс эти черныя мысли собираются сегодня на мою бдную голову, разрываютъ ее. Ты будешь страдать, Марія! Да, ты будешь страдать,— дома, потому что я тебя люблю съ такою страстью, что люди сказали бы: это слишкомъ!— при обстоятельствахъ, которыя придутъ извн, потому что они не дадутъ спокойствія’. Дале поэтъ удивляется, какъ такой ‘ангелъ небесный, который можетъ связать свою душу интимно съ Христомъ,— вся чистота, вся любовь къ Богу’,— связала себя съ нимъ, ‘существомъ нечистымъ, считающимъ нсколько черныхъ пятенъ на своей совсти’, — и затмъ проситъ ‘поцлуя любви’, чтобы ‘вся его душа изошла въ этомъ поцлу’, ‘ты получишь ее всецло, и оболочка ея перестанетъ жить, а идея, которая одухотворяла ее, будетъ твоя, вся чистая, вся святая, вся любовь’… ‘Я печаленъ, я счастливъ, я не зналъ, что со мною’.

23 апрля (1838 г.), за три дня до внчанья, Огаревъ пишетъ своей невст ‘въ 4 часа утра’. Онъ объясняетъ ей, почему онъ вчера былъ печаленъ, какъ никогда. Онъ недоволенъ былъ обществомъ, которое ее окружало и которое называло себя ея друзьями,— особенно одною дамой ‘съ оттнкомъ глупости во взор, и мужчиной съ маленькими и лживыми глазами и съ толстымъ животомъ, съ физіономіей, которая обличаетъ физическіе аппетиты,— скептикомъ въ рчахъ, тмъ боле опаснымъ, что онъ не глупъ. ‘Теперь,— продолжаетъ поэтъ,— прекрасное утро внесло спокойствіе въ мою душу и я могу мечтать о нашемъ будущемъ. Черезъ три дня ты будешь моею женой, Марія, наша судьба будетъ одна. Пойдемъ, Марія, исполнять ее. Я чувствую, что Богъ живетъ и говоритъ во мн, пойдемъ туда, куда зоветъ насъ Его голосъ. Если я имю довольно души, чтобы любить тебя, наврное, я буду имть довольно силы, чтобы идти по слдамъ Іисуса — къ освобожденію человчества. Ибо любить тебя, это — любить все хорошее, это — любить Бога, это — любить вселенную, потому что твоя душа открыта для добра, обширна, чтобы обнять его, потому что твоя душа — вся любовь… Наша любовь, Марія, заключаетъ въ себ зерно освобожденія человчества. Будь горда ею. Наша любовь, Марія, это охрана нашей добродтели на всю жизнь… Наша любовь, Марія, будетъ пересказываться изъ рода въ родъ, вс послдующія поколнія сохранятъ нашу память, какъ святыню. Я предрекаю теб это, Марія, ибо я — пророкъ, ибо я чую, что Богъ, живущій во мн,нашептываетъ мн мою участь и радуется моей любви’.

Такая напряженность душевныхъ струнъ представляла опасность при большомъ сходств натуръ обоихъ супруговъ и при меньшей мягкости характера мужа. Опасность увеличилась при соотвственномъ же натягиваніи струны, предназначенной для дружбы, тмъ боле, что эта дружба была требовательна и даже мнительна. Анненковъ разсказываетъ, что, получивъ всть о предстоящей женитьб Огарева, друзья ‘предостерегали его отъ увлеченія и смотрли на его женитьбу какъ на западню, въ которой могутъ погибнуть вс его начинанія’. Марья Львовна написала свою рекомендацію и profession de foi въ интересномъ письм къ Герцену, которое любопытные могутъ найти въ Встник Европы (1883 г., IV, 503—504). Тамъ она, между прочимъ, писала: ‘Огаревъ принадлежитъ великому длу еще боле, чмъ мн, а своимъ друзьямъ столько же, сколько и своей возлюбленной. Посл этого не протянете ли вы мн руку?’

Въ отвтъ на это ‘дружба’ протянула дв руки,— четыре руки.

Вотъ въ высшей степени характерныя письма Герцена и жены его къ Огаревымъ посл того, какъ послдніе постили ихъ во Владимір 17—20 марта 1838 г. и затмъ Марья Львовна похала въ Петербургъ хлопотать о возвращеніи мужу ея права жить въ Москв, посл чего должна была прохать къ мужу, въ Пензенскую губернію, черезъ Владиміръ же.

Владиміръ, 1839 г.

21 марта. Я общалъ писать теб, другъ, большое письма и вчера хотлъ начать,— но нтъ, чувства мои такъ свжи, такъ горячи, такъ пристрастны, что не могу уловить ихъ на бумагу. Свиданье наше сдлало эпоху. Какая-то юношеская свжесть и полнота силъ кипитъ въ груди мыслями, восторгами. О, Николай, о мой другъ,— это дружба, возращенная нами съ 7-ми лтняго возраста,— это любовь, въ которой выгорло нечистое и себялюбивое начало нашихъ душъ,— вотъ что мы принесли туда, и Духъ велій проститъ все за эти два чувства. Глубоко чувство нашего ничтожества, но есть другой голосъ, примиряющій: а за что же насъ благословилъ Онъ этою любовью, этою дружбой, за что меня — Натали, а тебя — Маріею, за что меня — тобою, а тебя — мною? До какой степени счастіе можетъ поднять человка на земл! И вс могли быть такъ счастливы, вс могли бы въ вчномъ гимн Богу испарять душу? напитанную любовью. Но они дти, дти, имъ еще нужны игрушки. Новый шагъ,— я съ состраданіемъ на нихъ смотрю, а не съ кичливымъ презрніемъ.

Мгновеніе, когда мы пали передъ распятіемъ, это одинъ изъ тхъ высшихъ моментовъ жизни, въ который надобно бы людямъ умирать. И какъ это случилось, когда и кто принесъ знаменіе искупленія? Я вдругъ нежданно увидлъ его на мраморной доск стола. А потомъ он во прах. Он были поражены нашимъ величіемъ. О Боже мой, о Боже, прости мн ропоты былые, прости укоризны, ты награждаешь каждую царапину такъ щедро: Наталіей наградилъ ты за тюрьму, Николаемъ и Маріей за ссылку. Я писалъ сегодня къ Маріи. Я пламенно люблю ее, потому что понялъ, что она тебя успокоила. ‘И азъ успокою васъ’,— сказалъ Христосъ. Вотъ что я писалъ ей, между прочимъ: ‘Слава теб, Марія, Богомъ избранная облегчить жизнь поэта, слава теб’.— ‘Когда мы мучились вс четверо, совершилась великая мистерія присоединенія Наташи къ вамъ и тебя къ намъ’. Это было внчанье сочетающихся душъ, внчанье дружбы и симпатіи.

25 марта. Сегодня мое рожденье. Два года тому назадъ, еще увлеченный мечтаніями о слав, я писалъ Наташ: ’25 лтъ и ничего не совершено’, вотъ ея отвтъ: ‘Какъ, неужели это сознаніе истинное?Теб 25 лтъ, а у тебя есть другъ, есть подруга!’ — впослдствіи это стало краеугольнымъ камнемъ бытія. Да, боги дали залогъ намъ. Намъ ли еще не гордо взмахнуть крылами? Итакъ, 27 лтъ прожито,— можетъ, не больше 27 осталось. О сколько надобно трудиться, трудиться!

Грустишь, чай, ты въ одиночеств. Но, я увренъ, посл нашего свиданія это одиночество именно принесетъ большую пользу. Я самъ сознаю, что какъ-то улучшился взглядомъ и дломъ посл четырехъ дней. Прощай, завтра посылаю записочку объ Эрн.

Марта 26.

Николай, братъ: Христосъ воскресе! Марія, сестра: Христосъ воскресе! Мы неразлучны съ вами, друзья, и Богъ съ нами неразлученъ,— да, потому что мы соединились во имя Его. Дружба наша — лстница къ совершенству, и ею мы дойдемъ до него. Дружба и любовь — ограда душамъ нашимъ,— ограда, постановленная самимъ Господомъ, ничто нечистое, ничто низкое не переступало ее,— и пылинка да не коснется насъ во вки! О, сколько дано намъ, сколько мы можемъ! Ни одинъ мигъ нашей жизни не долженъ быть утраченъ даромъ, да будетъ каждый ступень спасенія намъ и братіи.

Прекрасный другъ, твоя Марія далеко, ты одинъ и грустишь, летла бы утшать тебя! Ахъ, какъ хороша твоя Марія, какъ пространна, изящна душа ея… Ты понимаешь, это не пустая похвала, похвала гостиной, однихъ устъ, — слова эти льются изъ души и я не могу говорить ихъ. Какую святость разлило на насъ посщеніе ваше, мы, кажется, выше стали, кажется, больше любимъ другъ друга! Вчера мы безпрерывно о васъ говорили весь день. Распятіе твое стоитъ у насъ въ изголовь,— воспоминаніе о васъ неразлучно съ нашею молитвой. Прощай, другъ, да успокоитъ тебя Богъ, да навютъ ангелы небесные тихое веселье на душу твою. Сестра твоя Наташа.

И мое Христосъ воскресе, друзья (за этимъ слдуетъ росчеркъ и слово ‘Саша’,— рукою матери).

7 апрля. Давно не писалъ я теб, но ты тутъ со мною. Свиданіе живо, оно разлило столько и столько по душ, что я и сказать не могу. Я какъ-то сталъ добре съ тхъ поръ, еще выросъ. Все это время проведено дятельно. Я писалъ продолженіе къ стать о XIX вк и началъ новую поэму Вильямъ Пенъ, начало ея такъ пламенно излилось, что, я увренъ, оно хорошо. Въ Лициніи явленіе христіанства въ иде, здсь явленіе въ факт — квакерство. Желаю, очень желаю прочесть вамъ обоимъ. А такъ какъ я далъ себ слово первую статью, писанную посл свиданія, посвятить Маріи, то ей Вил. Пенъ… Фу, какая дятельность кипитъ опять въ груди! Nein, nein, es sind keine leere Trume. Прощай.

27 апрля. Двадцать дней — и я теб не писалъ, и нтъ охоты писать, оттого что мысль скораго свиданія, живой рчи сильно борется противъ писанія. Конечно, финикіяне — отличные люди и много одолжили тмъ, что выдумали буквы, но Богъ несравненно больше одолжилъ людей, выдумавши имъ языкъ et vive la langue!

Скоро ли ‘вы, Колинка’, какъ тебя зоветъ Марія, двинетесь?

——

21 же марта Герценъ писалъ одному московскому другу: ‘Ну, братъ, ежели-бъ жизнь моя не имла никакой цли, кром индивидуальной, знаешь ли, что бы я сдлалъ 18 марта? Принялъ бы ложку синильной кислоты. Относительно къ себ я все земное совершилъ’ и т. д. {См. Встникъ Европы 1883 г., IV, 509.}.

Огаревъ, видимо, еще во Владимір написалъ стихотвореніе, посвященное Маріи, Александру и Наташ:

Благодарю тебя, о, провиднье,

Благодарю, благодарю тебя,

Ты мн дало чудесное мгновенье,

Я дожилъ до чудеснйшаго дня…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Любовь и дружба! Вы теперь со мною.

Друзья, такъ обнимите же меня!

Вотъ вамъ слеза — пусть этою слезою

Вамъ скажется, что ощущаю я.

(Внизу: finis. Nichts mehr zu sagen).

Въ декабр 1839 г., уже когда между женой Огарева и его друзьями сталъ обнаруживаться разладъ, Н. А. Герценъ, остававшаяся одна во Владимір, пока мужъ ея здилъ въ Петербургъ хлопотать по своимъ дламъ, писала Огаревымъ и вспоминала первое свиданіе во Владимір. Мы приводимъ здсь это письмо какъ поэтому, такъ и потому, что оно рисуетъ намъ, рядомъ съ Огаревыми, другую женщину, другую, боле гармоничную семью въ этой групп ‘идеалистовъ’.

‘Николай, я заплакала, читая твои строки, ты грустишь, что онъ далекъ, какъ же мн?… Но утшимся, мы скоро увидимъ его! {Надо сказать, что нсколько имющихся у насъ писемъ Огарева, писанныхъ жен во время поздокъ ея въ Москву и Петербургъ въ 1838 и 1840 гг., отличаются грустью совершенно болзненною, доходящею чуть не до галлюцинацій. Въ одномъ пись м о своей разлук Огаревъ выражается такъ: ‘И Богъ не можетъ жить безъ вселенной, и вселенная — безъ Бога’.} Много отрады влилъ ты въ мою душу немногими словами,— столько въ нихъ теплоты, роднаго. Да, ты правъ, мы близки съ тобою, мы хорошо понимаемъ другъ друга. Кто сказалъ теб, что я часто сижу грустна? Саша смотритъ на меня и невольно выманитъ улыбку, я начну разсказывать ему объ отц и, мн кажется, этотъ малютка понимаетъ меня, кажется, никто въ свт лучше не понимаетъ, и онъ отвчаетъ мн на своемъ язык — улыбнется, протягиваетъ ручонки, кричитъ ‘папа!’ И мн станетъ весело, я забываю 900 верстъ, или, убаюкавши его, сижу возл колыбели и душа полна молитвы: да возростетъ изъ этого зерна цвтокъ, достойный своего создателя, а Ты, Всемогущій, орошай его дождемъ благодати своей и согрвай любовью!

Да, другъ, кто сказалъ теб все это? И ты все знаешь, разстояніе не мшаетъ теб видть насъ, ты живешь между нами духомъ. Сынъ твой крестный обнимаетъ тебя, благослови его на новый годъ. Да будетъ и надъ вами благодать Божія! Прощайте, милые друзья, насъ пятеро теперь, обнимемся вс и помолимся на новый годъ!

Н. Герценъ.

Друга Кетчера и друга Сатина благодарю всею душой за ихъ приписку. Жму обоимъ крпко руки — не забыли меня сироту, за то и я васъ помню, милые друзья, и люблю много, много…

Нтъ, Кетчеръ, Саша еще не ползаетъ, а ужь сидитъ и болтаетъ премножество такихъ словъ, которыхъ я и не выговорю, ужасно рзвъ, не могу на рукахъ удержать. Вотъ привезу его, и ты увидишь внука молодца, теперь можно его потормошить, я иногда по нскольку часовъ играю съ нимъ и сама устану прежде его, безъ него мн было бы смертельно грустно, съ нимъ я забываю иногда, что нтъ со мною большаго Александра. За портретъ я сержусь на тебя`въ самомъ дл, и помирюсь только тогда, когда получу его.

Да зачмъ же это, Сатинъ, ты пишешь такую нелпость: вы — Наташа? Я не ожидала отъ тебя этого, мн совстно за тебя, прошу же быть умне. А чтобъ на перепуть захать, да безъ А. теб скучно-бъ было. Скоро увижу я васъ, друзья, скоро и разстанемся надолго. Мн грустно при этой мысли, боюсь Петербурга я,—

‘Городъ пышный, городъ бдный!’

Хотлось бы туда, гд тепле и свтле.

Прощайте, братья! Смотрите-жь, отогрйте Александра и присылайте его скоре сюда,— здсь ждетъ его семья. Будьте веселы, здоровы и счастливы весь новый годъ!

(Приписка сбоку: ‘Это письмо писано 25-го, а посылается 30-го. Александръ въ Москв — ни слова боле! А, можетъ быть, ужь детъ къ намъ…’

Марія! И такъ, вы примирились съ Александромъ… Помнишь ли нашу первую встрчу? О! я любила тебя, еще не видвши, любила много, много мечтала и, какъ дитя, врила этимъ мечтамъ.

Мн казалось, что ближе тебя никто на свт мн не можетъ быть, потому что ты одно съ N., а N. одно съ А. Казалось, что мы не можемъ идти врозь, что наша жизнь стройнымъ гимномъ будетъ возноситься къ небу, что даже матеріально мы не можемъ быть въ разлук. Увидвши тебя, я бросилась къ теб со всею полнотой этой любви, этой вры, прижалась къ теб, какъ къ родной, смотрла на тебя и не могла насмотрться, когда мы были вчетверомъ, мн казалось, все свершилось, полна чаша жизни и счастья, предлъ желаньямъ и мечтамъ, довольно молиться, благодарить Его! Намъ только и недоставало свиданія съ вами. А то мгновенье — о! помнишь ли его?— когда вс четверо мы пали на колна передъ распятіемъ, которымъ N. благословилъ Александра, вс четверо обнялись и слезы восторга, умиленья лились, лились, — о! уврена, ихъ ангелъ вознесъ къ престолу Бога. Такія слезы не часто льются на земл, уврена — самъ Богъ смотрлъ тогда на насъ и благословилъ насъ и нашу дружбу. Это мгновеніе и посл долго свтило на насъ своими лунами, и долго душа держалась высоко и такъ хорошо ей было… Въ это мгновеніе четверо мы составляли одно существо… И вдругъ… о, тяжело говорить о томъ, я не хочу, но оно прошло, Марія, говоришь ты? Дай Богъ!

Грустно провела я праздники, письма большое утшенье, но они не пополняютъ всей пустоты разлуки, но ужь скоро, скоро… ты понимаешь ожиданье!

Да, не вс мечты сбываются, вы остаетесь въ Москв, мы демъ въ Петерб. Александръ пишетъ, что свтлыя майскія ночи мы будемъ встрчать на берегу Невы. Прощайте, и когда увидимся?… Мой маленькій Александръ цлуетъ тебя, не равно надлилъ насъ Богъ: чувство матери теб неизвстно, а въ немъ цлое море наслажденья, оно уничтожаетъ въ насъ вовсе л, заставляетъ обуздывать каждый шагъ, беречь душу отъ малйшей пылинки, потому что она готовится быть источникомъ, изъ котораго будетъ жить другая душа {По поводу писемъ Герцена, жены его и Огарева и ихъ религіозности въ эту эпоху нельзя не сдлать слдующаго историческаго замчанія. Языкъ писемъ этихъ и многія идеи очень напоминаютъ письма Гоголя, особенно въ переписк его съ Смирновой, и письма къ Гоголю этой его ‘во Христ подруги’. Это показываетъ, насколько письма эти характеристичны для своей эпохи Много напоминаетъ Гоголя и отношеніе московскихъ кружковъ Бакунина и Огарева къ ‘страданію’, о чемъ будетъ рчь дальше. Только небольшое число лтъ, проведенное Герценомъ и Огаревымъ и ихъ друзьями въ философскихъ и потомъ соціально-политическихъ студіяхъ, провели ту разницу, которая сказалась въ 1847 году между авторомъ Выбранныхъ мстъ изъ переписки съ друзьями и кружкомъ Блинскаго, судъ котораго объ этой книг составляетъ столь видный столбъ на исторической дорог русскаго развитія.}.

——

Мы знаемъ уже, что упоминаемая въ этомъ письм размолвка Марьи Львовны съ другомъ своего мужа не была послднею. Отношенія къ московскимъ друзьямъ были не лучше. Диссонансы въ дружб усилили диссонансы въ любви, которые должны были возникнуть и сами собою. По разсказу Т. П. Пассекъ и даже Анненкова, вся вина этихъ диссонансовъ падаетъ на Марью Львовну, на ея боле матеріалистическую натуру и стремленія къ ‘свтской’ жизни. Но врядъ ли это объясненіе не односторонне и, вмст съ тмъ, не уменьшаетъ ли оно историческій интересъ семейной драмы Огарева? Доля вины должна была лежать и на ‘идеалистахъ’, особенно яркихъ натур, унаслдованной отъ отцовъ, при ихъ положеніи и національно-бытовыхъ привычкахъ извстнаго времени, наконецъ, на противуестественной претенціозности формулы полнаго тождества жизни не только въ любви, но и въ дружб, да еще дружб не индивидуальной, а семейно-кружковой.

Идеалисты вовсе не каждую минуту были настроены жить въ Бог и Христ. Матеріалистическая сторона жизни пробивалась и въ нихъ. Огаревъ самъ, врный идеалистическому принципу, открылъ себя всего передъ предметомъ любви,— счелъ долгомъ разсказать своей невст похожденія своего сердца до встрчи съ нею. Между этими похожденіями были отношенія, которыя онъ имлъ въ 17 лтъ,— ‘безъ любви съ обихъ сторонъ, постыдный торгъ между неопытнымъ мальчикомъ и публичною двкой, это былъ первый шагъ къ пороку’ {Признаніе это напоминаетъ откровенность, которую считаетъ себя обязавшись сдлать своей невст Константинъ Левинъ у гр. Толстаго.}. Другія открытія въ этомъ род относительно другихъ членовъ кружка могла сдлать Марья Львовна и сама.

Въ то же время, дружба въ кружк сопровождалась непремнно виномъ, и, притомъ, не совсмъ въ умренномъ количеств. Тмъ скоре молодая дама, жена очень богатаго человка, которая говорила о себ въ письм Герцену: ‘Я родилась въ роскоши, сведена была обстоятельствами на скудное состояніе и съ давнихъ поръ жила сиротой’,— могла пожелать взять и свою долю матеріальныхъ наслажденій въ жизни, какъ понимала ихъ она и большинство общества ея времени, она тяготилась оставаться вчно ‘двочкой въ синенькомъ платьиц и въ красномъ платочк’, какъ говорили и Огаревъ, и она въ своихъ письмахъ, вспоминая свои первыя встрчи.

‘Помните,— писала Марья Львовна въ одной французской записочк, изъ тхъ, которыя писались супругами во время размолвокъ,— помните, что вы мн поставили въ преступленіе балъ? А еслибъ я предложила вамъ вопросъ? Еслибъ у меня были друзья, которые бы приходили утшать меня въ ваше отсутствіе, были ли-бъ и вы довольны? Балъ — преступленіе, а вино, съ вашего позволенія, что такое?’ (Le bal est un crime et ce vin, c’il vous plais, qu’est ce?).

Современенъ обнаружились уже и боле серьезныя разногласія между супругами. Передъ нами одна французская же записочка Огарева, которая рисуетъ эти разногласія. Записка эта писана, по всей вроятности, въ 1840 г., во время поздки Марьи Львовны въ Петербургъ:

‘Marie, клянусь, что я тебя не понимаю. За что ты сердишься на меня? Находишь ли ты, что 4 т. такъ ужь мало? Ну, если хочешь, возьми себ сколько хочешь. Я сказалъ — 40 т. на весь домъ. Ну, устраивайся такъ, чтобъ имть на твой туалетъ сколько хочешь. Мн нужно только одинъ фракъ и два сюртука на годъ, да фунтъ табаку на недлю, да 400 или 300 р. на книги,— всего не боле 2,000, а если этого много, то я могу обойтись безъ всего. Если ты сердишься, что я далъ 8 т. Александру, тогда я тебя понимаю еще мене. Я, хочу расходовать 40 т., и не могу дать 3 т. моему брату, человку, который, посл тебя, мн дороже всхъ на свт, да еще въ займы? Да зачмъ же я буду такъ низокъ? Это было бы, какъ Сазоновъ, который не далъ ему 900 рублей на свадьбу, потому что ему нужно было дать обдъ въ 500 р. Еще мене я понимаю, что тутъ дурнаго не брать въ займы 30 т. для покупки совсмъ безполезной, когда дла не въ лучшемъ вид и потому что я хочу освободить своихъ рабовъ? Клянусь теб, что я не понимаю. А давно ли ты говорила, что ты не хочешь брать въ займы денегъ для такой цли? Скажи же, Марія, гд моя вина? Справедливо ли тотчасъ длать все, что захочётся? Клянусь теб, что я тебя не понимаю, ну, какъ себ хочешь, не я перемняю мннія. О, Марія, Марія, дорогой ангелъ, неужели же я долженъ отказаться отъ моихъ плановъ, благородныхъ, гуманныхъ, честныхъ, для того, чтобъ развлекаться всю жизнь? Возвращайся же такою, какою ты была,— моя двочка, которая рада душу положить за людей!’ (подчеркнутыя слова написаны порусски).

Планы (ses projets), о которыхъ говоритъ выше Огаревъ, были, конечно, намренія ‘освободить своихъ рабовъ’. Онъ и составилъ въ 1840 г. договоръ съ крестьянами своей части въ с. Блоомут, Зарайскаго узда, Рязанской губерніи, о переход ихъ въ вольные хлбопашцы. Анненковъ, разсказываетъ объ этомъ договор, рисуя его выгоднымъ для крестьянъ. В. И. Семевскій (Русская Мысль 1885 г., кн. VII: Крестьянскій вопросъ въ царствованіе Императора Николая) разбираетъ оффиціальный текстъ договора и находитъ условія его далеко не легкими для крестьянъ, особенно со стороны ‘идеализма’. Вопросъ объ относительной дороговизн выкупной платы крестьянъ Огарева требуетъ еще пересмотра по мстнымъ подробностямъ. Но, конечно, безотносительную высоту ея слдуетъ приписать скоре денежнымъ потребностямъ Marie, чмъ идеалиста Nicolas, По крайней мр, въ одномъ письм Огарева къ жен отъ 15 апр. (1840 г., вроятно, изъ Блоомута, откуда послано передъ тмъ другое, 21 марта) читаемъ: ‘Сегодня Алеша (?) долженъ выхать изъ М. (Москвы?), съ какимъ нетерпніемъ я жду! Неужели же ты мн напишешь: нтъ? Этого быть не можетъ. Надо, надо кончить это дло, я чувствую, что это будетъ одинъ изъ хорошихъ поступковъ. Разумется, не что-нибудь отличное, потому что я, право, ничего не теряю’.

На такіе скромные размры свелись пророчества Огарева о своей любви и общаніи ‘двочки въ синенькомъ платьиц’ ему и его друзьямъ. Разладъ росъ и сталъ хроническимъ. Нсколько имющихся у насъ записокъ свидтельствуютъ о болзненности его для обихъ сторонъ, Мужъ и жена расходились на разныя половины: то жена узжала на балъ, то мужъ уходилъ изъ дому. Одна изъ записокъ, набросанныхъ посл такого ухода, рисуетъ намъ бытовую московскую картину.

‘Ты очень безпокоилась о моемъ отсутствіи, милое дитя (cher enfant), а я не могъ вернуться домой. Мрачная грусть, безнадежность, ни съ, чмъ несравнимая, овладли мною, и я предпочелъ не показываться. Я блуждалъ три четверти часа по улицамъ, потомъ я встртилъ кое-кого и пошелъ пить. Я хотлъ плакать. Я декламировалъ стихи. Во всемъ этомъ есть очень нечистое, — то, что я презираю все это общество за его глупость и пользуюсь имъ какъ средствомъ убжать отъ призраковъ, которые меня преслдуютъ. Но, по крайней мр, нкоторые изъ нихъ чувствуютъ поэзію. Я декламировалъ Пушкина и Лермонтова. У меня были слезы на глазахъ. Воробьевъ плакалъ. Никто не подозрвалъ, что у меня адъ въ глубин души. Наши крайности (extravagances) помогли ли чему-нибудь? Нтъ. Боже благости! почему я не обратился къ Теб, чтобъ утшиться?’

Нжныя слова, записки, стихи временно устанавливали миръ въ семь, но не надолго. Иногда сама Марья Львовна признавала себя виновной, просила отпустить ее въ деревню, гд общала’начать новую жизнь’, а мужу желала найти ‘какую-нибудь Наташу, боле способную сдлать его счастливымъ’. Но разрывъ еще не созрлъ до этого исхода. Огаревъ ршился на иную мру: хать съ женою за границу, чтобы, по крайней мр, устранить отъ себя видъ разлада жены съ друзьями его. У насъ есть довольно длинное письмо Огарева къ жен объ этомъ. Онъ предлагаетъ ей ухать, чтобъ остаться однимъ, чтобъ возстановить такимъ образомъ гармонію между ними. ‘Счастіе, Марія, — говоритъ онъ подъ конецъ письма,— счастіе есть первое согласіе (l’accord complet) съ тобою, если мы достигнемъ этого когда-нибудь, все будетъ налажено, (accord).

Въ такомъ положеніи Огаревъ началъ хлопоты о поздк за границу, которыми открывается слдующая дальше переписка.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.X, 1889

**Изъ переписки недавнихъ дятелей*).**

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

*) Русская Мысль, кн. X.

(1841 г.)

Другъ! Еще теб нсколько строкъ, предвстниковъ моего прибытія въ Петербургъ. Мы демъ въ чужіе края, если меня пустятъ. Впрочемъ, о подробностяхъ узнаешь отъ Маріи и отъ меня по моемъ прізд. Во всякомъ случа, я черезъ 10 или 11 дней въ Питер. Помогай въ хлопотахъ моей жен. Можетъ быть, эти обстоятельства сведутъ васъ, еслибъ вы разстались друзьями, я былъ бы счастливъ. Вотъ теб моя рука: она благороднйшая женщина — уваженіе къ ней, да! я этого требую. Теперь надо быть дятельнымъ, поздка за границу будетъ внцомъ освобожденія. Конечно, это путешествіе не будетъ науки ради, но поэтическое будетъ наврное. Возстановленіе здоровья чаятельно. Словомъ, я радъ хать, радъ, какъ ребенокъ. Виновникъ моего отпуска генер. губерн.— благородный человкъ. А прокуроръ… честный человкъ. Дистанція огромнаго размра. Но прощай — до скораго свиданія. Жму руку Наташ.

(Май м. 1841 года).

Вчера прибылъ поздно {Въ Петербургъ.} и не совсмъ здорово — и проспалъ. Naturgewalt! {Въ язык кружка это слово было въ ходу. Герценъ пишетъ въ своемъ дневник (12 іюня 1842 г.): ‘Я всегда проповдывалъ противъ Naturjewalt, но гуманность моя идетъ до того, что я прощаю ей, если только въ силу этой Naturgewalt не отрекается человкъ самъ отъ всего человческаго’.}. Ты въ душ можешь отринуть всякую естественную связь,— отринуть, т.-е. стать выше этой связи. Но никто не толкнетъ тебя de facto обломать руки у индивида, съ которымъ нтъ духовной связи, обрубить ноги или даже лишить спокойствія въ жизни. Просто ты неправъ, твоя гуманность молчала, пока движеніе ума доводило до жестокости. Дай же мсто любви, снисхожденію, разв они не войдутъ въ составъ жизни духовной? странное дло! Пока я ни съ кмъ не говорилъ, я внутренно бсился. Съ тхъ поръ, какъ сказалъ, у меня воскресло къ ней влеченіе, ршительно влеченіе. Я все бы ходилъ около нея, какъ около больнаго ребенка, и утшалъ бы ее, ласкалъ бы ее. Неужели я подъ вліяніемъ Naturgewalt? Можетъ быть, но я еще не знаю, благородно ли высвободиться изъ-подъ этой Naturgewalt? Не духовная жизнь замняетъ Naturgewalt, а другая Naturgewalt — самолюбіе. Если это Naturgewalt даетъ мн радикальное положеніе, то это Naturgewalt даетъ внутреннюю жестокость, которой я не хочу ни за какія блага на свт. Опять прихожу къ 1-му направленію: оставить судьбу постепенно рушить Naturgewalt, но не понукать ходъ вещей и не ломать индивидовъ. Ей-Богу, это мягче и человчне. Не способенъ я ломать, да и только. Прощай! До свиданія! Если въ 12 часовъ не буду, то значитъ, что я сплю и что мы увидимся у Краевскаго, куда я пріду въ 11-мъ часу изъ театра. Коммиссію я теб не даю, самъ ее справлю.

Некого было послать. Еще припишу. Я чувствую, что я игрушка der Naturgewalten. Моя другая любовь, другая мечта — тоже Naturgewalt,— внезапная вспышка, произведенная, можетъ быть, моимъ положеніемъ — не боле. Странно! Но я не въ силахъ стать выше. Какъ-то я сравнивалъ себя съ Эдуардомъ изъ Wahlverwandschft — это правда. Даже положеніе подобное, хотя мое гораздо хуже, потому что неоткуда ждать удовлетворенія потребности любить. Мн кажется, мн предстоитъ другой выходъ: отказаться отъ личнаго блаженства и броситься in das Allgemeine.

Одно я вижу, мой вчный другъ, что положеніе тяжело, грустно, минуты сладкія рдки, даже я не всегда къ нимъ способенъ,— arrire pense горечи мшаетъ полному наслажденію… даже когда я съ тобой!

Намедни я прилегъ къ ней на плечо, вспомнилъ все прежнее и записалъ эту минуту, какъ одну изъ послднихъ нашего расшатаннаго счастья, но все же блаженную минуту.

Что длать? Учи человка какъ хочешь,— пока внутри его не живетъ сила сдлать то или другое, ничему его не научишь.

Was Ihr nicht fhlt, Ihr werdet’s nie erjagen.

Такъ и я. Все не въ прокъ,— нитка тянется и не лопается, придетъ время, она лопнетъ. Пришли мн два твои письма. Но, ей-Богу, мы еще не выучились смотрть на людей съ надлежащей точки зрнія и не всегда справедливы, унижаемъ и превозносимъ больше, чмъ можно.

Театра нтъ. Я вечеромъ приду и отправимся къ Краевскому. Устиновъ и его mnage еще больше заставили меня задуматься. Тутъ будутъ въ борьб дв вншнія натуры. Я вижу, что бракъ — пошлость. Мшаетъ жить полною жизнью. Не исключаю никого изъ этого положенія.

Взгляни на Байрона, и ты поймешь, что только человкъ свободный можетъ любить и блаженствовать съ полнотою.

А жалко расторгнуть что-нибудь. Все былое такъ мило, что съ нимъ индивиду такъ же трудно развязаться, какъ народу съ историческими преданіями.

Но я что-то спокойне. Отчего — самъ не знаю. А эти дни я больше люблю ее, кажется, это было бы еще грустне, а нтъ, у меня на душ легче.

Ты, можетъ, станешь гнваться на это письмо. Это будетъ глупо. Лучше протяни мн руку, скажи, что я дитя, а, все-таки, будь моимъ вчнымъ другомъ.

——

Письмо это ярко отражаетъ душевное страданіе Огарева отъ его отношеній къ жен, съ которой онъ не въ силахъ былъ разорвать, и отъ отношеній въ ней его ближайшаго друга, котораго онъ все же хотлъ примирить съ своею женой. Временно, въ Петербург, передъ отъздомъ за границу, онъ въ этомъ усплъ. Какъ бы отвчая на одно изъ писемъ Огарева, Герценъ писалъ уже изъ Новгорода (23 іюля 1841 г.) пріятелю въ Москву: ‘Я забылъ теб сообщить, что передъ отъздомъ Огарева я снова помирился съ Марьей Львовной. Мы право много передъ ней виноваты: въ ней есть такія достоинства,— mais des достоинства! Она почтеннйшая женщина!…(Анненковъ: ‘Идеалисты тридцатыхъ годовъ’, Встникъ Европы 1883 г., апрль, стр. 530).

——

1 іюля и. с. (1841 г.) *).

*) Начиная съ этого письма, вс года, поставленные въ скобкахъ съ правой стороны, означены нами на основаніи хронологическихъ данныхъ, заключающихся въ письмахъ. Годы въ скобкахъ при предъидущихъ письмахъ поставлены А. И. Герценомъ.

Вотъ я и въ Карлсбад. Лечусь. Я заглянулъ въ себя на досуг и нехорошо мн стало. Много мы говорили въ Питер, и все не то. Я недоволенъ не только собой, но даже и нами. А прощанье наше было хорошо. Наше послднее утро было хорошо. Широкое море {Тогда обыкновенно здили изъ Петербурга за границу черезъ Штетинъ моремъ.} да широкая симпатія. Твою записку я долго носилъ при себ, но выдралъ изъ нея клочекъ, который напоминалъ скорбную повсть, частью ложную, частью истинную и о которой ты не долженъ былъ писать въ послдней записк, но объ этомъ и о многомъ мы поговоримъ при свиданіи. Многое здсь мн открылось, много старинныхъ, задушевныхъ истинъ опять всплыло наружу. Я бросился въ объятія общаго и врю въ жизнь, какъ никогда не врилъ. Много понятій уяснилось изъ міра ощущеній, мечтаній, смутныхъ идей, изъ области мысли, даже я пришелъ къ положительному, ищу die That и полонъ надежды. Пруссію я полюбилъ. Ей широкая будущность {Въ молодости и Герценъ видлъ въ Пруссія ‘прогрессивное начало’ и сравнивалъ ее, какъ ‘получившую осдлость въ новое время’, съ Америкой и Сибирью (Анненковъ: ‘Идеалисты тридцатыхъ годовъ’, Встн. Европы 1863 г., мартъ, стр. 144).}. Общее довольство отвратитъ отъ нея бури, но успхъ спокойный, стройное развитіе цивилизаціи будетъ ея удломъ. Да здравствуетъ Германія! Въ природ я нашелъ еще симпатическую сторону жизни. Синія горы, тихія долины, темныя рощи еловыя, тополи прямые, каштановыя деревья, — все это какое-то предчувствіе, какое-то вступленіе въ Италію. Теперь я въ Карлсбад. Недли черезъ три поду въ Эйсъ, потомъ въ Веве (Швейцарія) и, наконецъ, въ Римъ и въ Неаполь. Конечно, я успю бросить очень поверхностный взглядъ на Европу, и только, но и это только хорошо. Въ Карлсбад скучно. Соотечественники наши никуда не годятся, англичане, которыхъ здсь не сочтешь, также. Филистерство въ высшей степени. Я почти ни съ кмъ незнакомъ. Племянникъ John’а Rossel’я — юноша привлекательной наружности, мн хочется съ нимъ познакомиться, но онъ, кажется, такъ молодъ и живетъ aus sich heraus, что едва ли что найду утшительнаго. Галаховъ {Иванъ Павловичъ, котораго не слдуетъ смшивать съ извстнымъ историкомъ русской литературы Алексемъ Дмитріевичемъ.} прибылъ къ намъ слишкомъ дв недли, мы много говорили и мн было хорошо. Сегодня разстались съ нимъ. Воды и образъ жизни, даже вн развлеченій общества, мшаютъ заняться, вгоняютъ тло въ усталость и душу — въ апатію. Это очень скучно, а преобладаніе тла надъ духомъ — досадно. Я нашелъ кое-какія книги занимательныя въ Дрезден. Въ Дрезден все есть, не знаю, есть ли цензура, забылъ освдомиться, но, судя по книгамъ, непохоже, чтобъ что было вычеркнуто. Обратясь къ вещамъ положительнымъ, я ршился заняться здсь предметомъ, для насъ довольно чуждымъ — финансами, и читаю кое-что. Историческое право, которое всюду держитъ людей въ когтяхъ, и въ этой наук крпко царапаетъ здравый смыслъ и правосудіе. Много вещей, безъ всякаго разумнаго основанія, вошло въ науку потому только, что существуютъ въ дйствительности. Нтъ, messieurs, не все, что дйствительно, разумно, но разумное должно быть дйствительно. Лучшая мысль современной германской философіи — die Philosophie der That. Я нашелъ реакцію противъ Гегеля. Но объ этомъ очень долго распространяться, а Гал. детъ черезъ нсколько часовъ.

Ну, гд іы, гд ты? Все ли въ туманахъ свер. столицы или же въ туманахъ сверной провинціи?{Съ 1 іюля 1841 г. Герцевъ былъ уже въ Новгород, гд оставался до 13 іюля 1842 г.}. Гд бы ты ни былъ — сила духа не должна оставлять ни на минуту. Я чувствую, что крпну. Я почти ничего не пишу. Среди чудесной природы стремленіе къ стихамъ, наперекоръ здравому смыслу, меня оставило, а люди въ ихъ положительномъ мір занимаютъ боле, чмъ когда-нибудь. Много мы поболтаемъ при свиданіи. Но гд же увидимся? Пиши ко мн въ сентябр въ Неаполь poste rstante, но не много, разумется. Здсь изъ русскихъ Брянчаниновъ и много, много. Дипломатическій корпусъ здсь: Fahlen, Гурьевъ, Medern (изъ Баваріи, кажется), говорятъ о прізд Тьера, — это интересно. Но что-то не врится. Вс эти люди имютъ какую то таинственность, — газеты и люди предполагаютъ, что у нихъ совщаніе, а, можетъ быть, ничего этого нтъ, и они отдыхаютъ отъ длъ. Но Европа интересна, настоящая минута интересна — будто что-то особенное должно быть.

Дай ручку, Наташа! Теб надобно сказать, что я видлъ Рафаэлеву мадонну, и если мужъ твой восхищался тою, которая въ Эрмитаж, то онъ ничего не понимаетъ. Что за Христа она держитъ на рукахъ! Прізжай въ Дрезденъ когда-нибудь и взгляни на это дивное созданіе. Что твой Саша? такъ же ли говоритъ: не хочется? Будь счастлива, сестра… много дается тмъ, кто много любить уметъ. Цлую Сашку.

Прощайте, друзья. Больше некогда писать. Я доволенъ путешествіемъ — будетъ съ васъ этого, вы должны быть довольны, что я, все-таки, не даромъ създилъ. Addio!

(Помтка Г—на:

‘Съ Галах. 2 сент. 1841, Новг.’).

(11 апрля 1842 г.).

Вчера я перечелъ г. Малиновъ, и мн захотлось къ теб писать {Патріархальные нравы города Малиново — глава изъ очерка Записки одного молодаго человка Искандера, напечатаннаго въ Отеч. Запискахъ 1840—41 гг. Очеркъ, иметъ автобіографическое значеніе.}. Давно я не говорилъ съ тобою, и хорошо сдлалъ, мучимый внутренно, одурлый въ какомъ-то хаотическомъ образ жизни,— что бы я сказалъ теб? Теперь я одинъ {М. Л. Огарева ухала отъ мужа изъ Теплица въ Италію,— ‘и не одна’ (Анненковъ: ‘Идеалисты’, Встн. Европы 1888, апр., стр. 530).}. Болзнь заставила меня вести жизнь однообразную и спокойную, и я усплъ надуматься, придти въ ясность съ самимъ собою и пишу къ теб вслдствіе истинной потребности. Дай руку и слушай!

Я задумался надъ Трензинскимъ {Трензинскій — лицо въ названныхъ Запискахъ — одинъ изъ опытовъ изображеній нашихъ скептиковъ,— съ внутреннею теплотой, человкъ, по его словамъ, ‘посторонній во всемъ, какой-то дальній родственникъ человчества’, а, между тмъ, посвящающій всю свою энергію благосостоянію своихъ случайно пріобртенныхъ крестьянъ.}. Чтобъ создать это лицо, надо было пережить его въ себ. И ты его въ себ пережилъ — это очевидно, и я тоже. Тяжело сказать это, когда вспомнишь наше свтлое прошедшее. Мы развивали въ себ элементъ Трензипскаго на разныхъ точкахъ земнаго шара и при разныхъ обстоятельствахъ. Одно общее въ этомъ развитіи: вліяніе толпы, отъ которой душа леденетъ. У тебя иного скорбнаго столкновенія съ людьми и не было въ жизни. Соціальный интересъ — вотъ была наша точка отправленія, мы увидли, что онъ существуетъ въ немногихъ, что толпа неподвижна, и намъ приходится въ уныніи скрестить руки на груди и повсить голову, ничего не длая. Горькое чувство презрнія должно было необходимо быть слдствіемъ. Потомъ мы видли гнетъ вншней жизни — fatum немилосердный, видли нсколькихъ благородныхъ, около насъ попадавшихъ въ могилы, другихъ еще боле стсненныхъ, чмъ мы сами, результатомъ было презрніе и къ этому fatum’у. У меня примшались совершенно личныя, горькія отношенія (это единое мое превосходство надъ тобою на этой нисходящей дорог). И вотъ кажущееся равнодушіе, холодъ, который ничто иное, какъ жаръ внутренній, ‘колкое презрніе ко всмъ’, сомнніе въ будущности общей и личной — вотъ что на нкоторое время завладло нами. Характеръ Трензинскаго мы пережили въ себ. Остановиться на немъ нельзя, это только моментъ преходящій. Мы чище и сильне должны вынырнуть изъ этой горькой струи. Теперь мы,— по крайней мр я,— еще на степени Трензинскаго. Задача жизни, кажется, разршается такъ: отказаться отъ всякаго огромнаго соціальнаго интереса и удовлетвориться въ маленькомъ круг дйствія, не сердиться на апатію и низость, окружающую насъ, и примириться въ томъ, чтобъ, оттолкнувъ всякаго антипатичнаго человка, заключиться въ маленькій кругъ близкихъ людей, отказаться отъ всякаго притязанія на личное блаженство и удовлетвориться равнодушною независимостью. Горькое чувство, которое этотъ результатъ оставляетъ въ душ, долго не изгладится, долго не привыкнешь глядть безъ презрнія на всякаго человка, живущаго въ тсной рамк, долго будешь смотрть съ горькою улыбкой на всякое движеніе еще юной души. Но это все пойдетъ decrescendo и замолкнетъ, чтобъ дать мсто новому аккорду, громкому и мощному. Если наша 1-я симфонія была die Sehnsucht, а вторая Desperado, то пусть третья будетъ примиреніе, пишу Maestoso на первой страниц и иду твердо и спокойно.

Примиреніе въ наук мало значитъ. Больному не легче, когда онъ изъ физіологіи узнаетъ, какъ изящно создано тло человческое. Примиреніе нужно совершить въ дйствительной жизни. Но какъ? Совершить примиреніе въ мысли ужасно недостаточно, философія останется сама по себ, а жизнь сама по себ. Жизнь будетъ длать частые набги на философію, а философія, стараясь ладить, не сладитъ съ жизнью и не покорится ей,— борьба безплодная и безвыходная. Примиреніе должно совершиться im Gemthe. Можетъ, это теб покажется глупо, а оно такъ. Опытъ жизни разшаталъ великое дло — любовь. Только любовь могла стать выше обстоятельствъ, принимать горечь, не оскорбляясь и не унывая. Было ли, есть ли у насъ настолько любви? Можно ли возродить въ себ любовь? или это чувство непроизвольное? А какже безъ него примириться съ жизнью? Любовь долготерплива,— говоритъ апостолъ. Посмотри: такъ ли Павелъ переноситъ тюрьму, пытки, какъ, наприм., ты свое изгнаніе? Ты скажешь, что вещи слишкомъ разны, что причиной изгнанія не великое дло и что терпніе тутъ не годится. Согласенъ, мы должны кричать противъ гнета, чмъ сильне, тмъ лучше. Но какъ ни финти, а, вдь, это изгнаніе тебя боле или мене вогнало въ уныніе. Возьми вс мои отношенія,— они вогнали меня въ уныніе. А уныніе есть недостатокъ любви, уныніе — самолюбіе. Не думаю, чтобъ это былъ парадоксъ. Трензинскій съ виду равнодушенъ, а внутри его огонь, бъ немъ есть любовь, но мы находимся въ апатіи. Даже то, что ты не дописываешь повсти, есть апатія. Враждебные элементы насъ задавили, силъ нтъ подняться. Гд же выходъ? гд примиреніе? Стало, въ насъ нтъ настолько любви, чтобъ вырваться изъ этого состоянія. Намъ нуженъ вншній толчокъ,— и любовь воскреснетъ, и, полные благороднымъ стремленіемъ, мы станемъ выше всхъ обстоятельствъ. Любовь примиритъ насъ съ жизнью, будетъ связью между примиреніемъ въ мысли съ примиреніемъ въ дйствительности, но не пассивно — изъ этого должно выйти: die That. И для этого-то намъ нуженъ вншній толчокъ. Не знаю, какъ ты, а я это чувствую. До чего мы или я дожили! Въ какую лощину запрятались, сойдя съ Воробьевыхъ горъ! Нуженъ толчокъ, чтобы мы могли длать для цли, которая была и осталась для насъ святою святыхъ! Или ты думаешь, что мы въ самомъ дл что-нибудь длаемъ? Смшно такъ жестоко надувать себя, уврять, что мы статскіе совтники, между тмъ какъ мы носъ — и только {Намекъ на очеркъ Гоголя Носъ.}. Или въ самомъ дл вншній гнетъ такъ силенъ, что нечего длать? Ужь по крайней мр вдвое противъ того, что мы длаемъ — можно. Но бда въ томъ, что силы дйствовать нельзя возродить въ себ, потому что эта сила — любовь къ длу. Мы везд слишкомъ искали себя самихъ и первая неудача насъ осадила. Клевета это или нтъ? Да послужитъ единая возможность упрека тмъ вншнимъ толчкомъ, о которомъ я говорилъ. Нсколько дней я вырабатываюсь изъ безпомощной тоски и чувствую, что любовь къ длу оживаетъ и становится главнымъ чувствомъ. Да не будетъ наша первая встрча, братъ, пуста и да не кончится однимъ счастіемъ повидаться другъ съ другомъ. Можетъ быть, моментъ, въ которомъ мы находимся, важенъ. Приступимъ къ длу ближе, практичне. Тутъ я отрываюсь, все еще, однако, не ршивъ, выйдемъ ли мы изъ душевнаго состоянія Трензинскихъ?

Кром области гражданственности, хочется жить въ другихъ областяхъ жизни, хочется просто жить, хочется блаженства въ жизни. Нтъ вры въ возможность блаженства, а потребность непреодолима. Куда дваться съ этимъ?

——

Между этимъ письмомъ и слдующимъ — промежутокъ боле года. Огаревъ возвратился въ Россію, потомъ въ 1842 г., въ начал іюня, побывалъ у Герцена въ Новгород, по дорог въ Петербургъ, гд усплъ помочь своему другу выхлопотать (черезъ гр. Віельгорскаго) позволеніе переселиться въ Москву, ради здоровья жены, разстроеннаго во время объявленія Герцену о второй ссылк (жена Герцена посл этого преждевременно родила, посл чего послдовали несчастные роды еще два раза). Изъ Петербурга Огаревъ ухалъ опять за границу, намреваясь окончательно разойтись съ женою и постить Италію и Францію съ цлями образованія.

Слдующее письмо, очевидно, записка московскимъ друзьямъ,писанная на корабл.

20 іюня (1842 г.).

Друзья мои, я ду сегодня. Прощайте. Черезъ 4 часа пароходъ меня увлекаетъ, и я увлекаюсь моремъ. А я здсь увлекался янтарною влагой — и сильно увлекался. Право. Хочешь объ закладъ? Ну, прощайте же, души мои, позвольте вамъ влпить безешку.

А дорого бы я далъ, чтобы быть въ Москв. Кто помнитъ Кунцово и Воробьевы горы? Дайте мн руки, спасибо за эти два дня. А есть и еще мста близъ Москвы. Ну, да прощайте!

(1842 г.).

(На цлой страниц большаго почтоваго листа литографія горящаго города, подъ нею подпись:

‘Der Alte Jungferstieg in Flammen,
in der Nacht am 6 May 1842′.

Подъ литографіей написано рукою Огарева: ‘Боткинъ! передай письмо Грановскому или Барону. Здравствуй, братъ! Что твоя лихорадка? Къ теб напишу съ Рейна’).

Карлсбадъ, 19 іюля (1 августа). Давно пора бы писать къ вамъ, друзья мои, да лнь схватила за горло. А, вдь, есть и потребность, и много кое-чего разсказать. Мы такъ давно разстались, что уже я и не помню, когда это было. Въ самомъ дл, я халъ, не зная ни чиселъ, ни дней, и, вмсто 2 недль, прохалъ четыре, а, можетъ быть, и больше. Путешествіемъ я былъ очень доволенъ. Встрчи были отрадныя. Но не могу сейчасъ говорить о нихъ: погодите — вотъ еще распишусь. Теперь скажу нсколько словъ о себ. Жизнь моя легче, чмъ была. Я вижу выходъ. Отнын я свободно буду гулять по свту. Марія — благороднйшій человкъ въ мір, мы всегда останемся друзьями {Узнавъ, о прізд Огарева въ Германію, Марья Львовна поспшила къ нему изъ Италіи, супруги сошлись на ‘дружб’ и похали было вмст на Рейнъ и въ Италію (о страданіяхъ Огарева въ это время см. у Анненкова, указ. соч., стр. 581—532, по письмамъ Сатина и самого Огарева).}. Это твои слова, мой ученый другъ, и ты былъ правъ. Я не думаю, чтобъ вамъ эти строки показались неясными. Вы, кажется, народъ догадливый. И такъ, мои отношенія обрисовались, я былъ откровененъ, сколько могъ. Во всемъ этомъ много горькаго и тяжелаго, но опредленность спасительна и жить хотя не радостне, но легче. Теперь еще одно меня сильно тревожитъ, это какое-то внутреннее броженіе, вслдствіе неугомонной жизни въ продолженіе нсколькихъ мсяцевъ. Жажда наслажденія сбивается на какое-то дикое скиское своеволіе. Я не могу сосредоточиться, и какая-то тоска и пустота владютъ мною. Въ этомъ внутреннемъ хаос мелькаетъ одно свтлое чувство, но и отъ него становится такъ грустно, что подчасъ заплакалъ бы. Все то, что я пережилъ въ послднее время, когда еще былъ съ вами, является мн какимъ-то чуднымъ сномъ, я живу въ этомъ сн и знаю, что тутъ ничего нтъ дйствительнаго. Когда я ясно сознаю, что все это фантазія и ложь, я ужасно страдаю. Вотъ въ чемъ проходитъ мое существованіе. Но лучшія минуты — минуты творческой дятельности. Тутъ вся примсь докучныхъ постороннихъ элементовъ исчезаетъ, даже мое сновидніе получаетъ какую-то особенную свтлую дйствительность, и дикаго броженія нтъ во мн, и я счастливъ. Хорошо ли, дурно ли выходитъ то, что пишу,— въ то время, когда пишу, все равно. Посл иногда взглянешь съ усмшкой на написанное и скажешь: ‘Фу, ты, Боже мой, какая дрянь!’ Это становится досадно. Иногда я думаю, что въ дятельности художника много эгоизма, потому что участіе къ дйствительнымъ людямъ на ту минуту пропадаетъ. Но за то сколько тутъ другой высшей любви,— и когда трудъ оконченъ, какъ тепло пожмешь руку всякому, кто носить имя человка.

Въ Карлсбад ужасно скучно. То ли, что прошлаго года мн было здсь тяжело существовать, то ли, что долговременное пребываніе въ мст мало примчательномъ томитъ, но я ненавижу Карлсбадъ, и люди мн кажутся здсь ужасно скучны. Намедни я познакомился съ m-me Сухозанетъ (Magnolia Отечественныхъ Записокъ, если вы помните). Отвратительная, изжеманившаяся старая баба. Глаза злые. Отчего-жь у нея столько хорошаго въ стихахъ? Жаль, что нтъ ея стиховъ подъ рукою,— мн кажется, что я отыскалъ бы слды женщины, которая ходитъ на ходуляхъ. Или все человческое можетъ храниться такъ глубоко въ душ, что ложь очевидная въ каждой ужимк индивида ничего не доказываетъ? Это было бы утшительно, но невроятно. Я говорилъ упомянутой Magnoll’и о Мертвыхъ душахъ, но что она мн сказала: это, кажется, Гоголь въ первый разъ пишетъ въ проз?’ Я покраснлъ за нее. Но быть eine hohe Dame даетъ право не конфузиться ни отъ какихъ нелпостей. Познакомилъ меня съ ней кн. Одоевскій, съ которымъ мы сошлись въ Лейпциг и съ которымъ мн суждено не разъ встртиться. Хорошій человкъ, но до того совращенный съ свойственнаго ему пути, что кажется пошлымъ, а, можетъ быть, и въ самомъ дл плохъ. Съ княгиней мы въ великой пріязни. Въ ней ужасно много чего-то бабьяго, чего даже не любитъ и Чичиковъ. Кстати о Лейпциг: городъ хоть куда, и сады, и улицы, и студенты, и не-студенты, и caf, въ которыхъ есть charivari и не-charivari. Аула очень красивая, съ барельефами Ретчеля. Барельефы, кажется, имютъ намреніе выразить историческое развитіе человчества. На одной сторон Египетъ, Греція и Римъ, на другой — реформація и наука. Реформація — лучшій барельефъ. Лютеръ и Meланхтонъ превосходны. Но барельефы такъ высоко поставлены, что едва ли могутъ производить эффектъ, если глядть снизу (я смотрлъ съ хоровъ). Статуи тоже имютъ претензію выразить что-то. Вотъ он: Минерва, емида, Вра и Любовь. Я расхохотался, несмотря на изящную отдлку каждой статуи порознь. Съ другой стороны — статуи и бюсты прусскихъ королей. Въ библіотек книгъ много, но я, хотя и изъ ученыхъ, не смотрлъ на нихъ. А замчательны портреты: Лютеръ живой и мертвый (Lucus Cranach), Meланхтонъ живой и мертвый (idem).Меланхтонъ одинаковъ, задумчивый, умный и филистрезный. Лютеръ — bon vivant — vivant mort — сохраняетъ только сардоническую улыбку, къ лицу Байронову Каину. Это меня порадовало: духъ сомннія передовой въ человчеств. Портретъ Гуса — это меланхоликъ и энтузіастъ. Портретъ Лафатера — ein denkender нмецъ. Но Готшедъ превосходенъ. Вотъ филистеръ-то! Вольтеръ пишетъ къ нему письмо (хранящееся въ библіотек) и кончаетъ такъ: vous sans reserve,— это мн понравилось. Теперь слдуетъ говорить о Дрезден. Это теперь будетъ черезъ нкоторое время. Теперь хочу гулять. Marie сегодня больна и лежитъ. Взгляну на нее и пойду бродить.

Моя маленькая драматическая поэма подвигается. Я не вытерплъ, чтобы не прочесть то, что было набросано, Василью Петр. {Боткину.}). Однако, я былъ въ трезвомъ вид, ergo — баронъ не можетъ меня упрекнуть въ неистовомъ желаніи декламировать, происходящемъ отъ излишняго употребленія крпкихъ напитковъ. Я только былъ хорошо настроенъ. То утро я провелъ въ Царскомъ Сел. Мн такъ грустно и хорошо было. Этотъ садъ и прудъ, и лебеди на пруд, и лицей, и воспоминаніе о немъ…

Въ т дни, когда въ садахъ лицея

Я безмятежно разцвтахъ.

Ну, словомъ, я рдко бываю такъ ударно настроенъ. Этому утру я посвящу особую статейку (gereimt, разумется). Вотъ въ эту минуту, когда я къ вамъ пишу, я тоже хорошо настроенъ, а почему, чортъ знаетъ. Я бродилъ по горамъ совсмъ не въ превосходномъ раздумьи, а въ томъ физически-непотребномъ броженіи, которое я самъ ненавижу (и люблю en mme temps). Пошелъ дождь и вымочилъ вашего ученаго друга. Это даю боле душеспасительное направленіе его мыслямъ. Потомъ нкое чтеніе. Жажда писать стала еще сильне, и, странно, для того, чтобы хорошо писалось, мн нужно ясно вспомнить какой-то отъздъ, еще два-три мгновенія, когда было такъ полно на душ. И неужели все это фантазія? Иногда я хочу врить во вс фантазіи, закрывши глаза,— и не могу. Демонскій элементъ пересиливаетъ, сомнніе мучитъ, и мн страхъ какъ тяжело. Помнишь, ученый другъ, когда я тебя звалъ Ромео? Да ты и похожъ на Ромео: ты и любишь дйствительно, и врить можешь, и можешь врить, что ты любишь. Ты почище меня будешь. А я ничему такому совершенно не могу врить — и это меня мучитъ. Я мучусь безсиліемъ. Гамлетовская натура преобладаетъ. Чистая дрянь, эта натура! Ученый другъ находилъ въ моемъ нрав что-то схожее съ покойнымъ Станк. Это обида покойнику. Въ немъ (сколько я могу знать) свтлая сторона преобладала. Во мн ничто не преобладаетъ, кром хаоса, гд все смшано. Мн даже кажется, что едва ли у меня хотя одно созданіе выйдетъ ясно. А бываетъ мн хорошо, только очень рдко. Баронъ! помнишь утро на Воробьевыхъ горахъ?— Куда я ду?— чортъ знаетъ. Душа моя тамъ, около васъ. Я ду par acquis de conscience передъ Европой. ду теперь на Рейнъ, потомъ въ Италію. Marie, вроятно, будетъ купаться въ Эмс. А я буду бродить пшкомъ по замкамъ между Кельномъ и Майнцомъ и долго ли останусь — не знаю. Пишите ко мн въ Геную, гд я буду въ начал нашего сентября (poste rstante). Да пишите ради Бога, мн ваши письма будутъ пища. Пишите о всемъ и всхъ. Баронъ! не будь очень лакониченъ, особенно насчетъ самого себя.

Августа 2 (20 іюля). Сегодня отрываюсь отъ всхъ личностей, можетъ, на цлую страницу, и перехожу къ Дрезденской Мадонн. Мадонны Рафаэля составятъ для меня предметъ особаго изученія и выйдетъ статья (вмсто біографіи Рубенса). Мн хочется показать psichogisch, какъ Рафаэлю уяснялся идеалъ Мадонны и Христа и всего ярче выразился въ Дрезденской Мадонн (до сихъ поръ я такъ думаю, (не) видвъ Мадоннъ въ Ватикан). Странное сходство замтно между всми его Мадоннами и Христами и упаси Боже думать, чтобы Мадонны были копіи съ Фарнарины. Я видлъ Фарнарину въ Эрмитаж: это страстная и сладострастная женщина, совершенная противуположность Мадонн. Я увренъ, что Рафаэль былъ поглощенъ католическимъ ученіемъ о Св. Дв. Онъ стремился создать женщину, въ которой бы вы ясно видли непорочность, незнаніе того, что съ ней совершилось, вмст съ чувствомъ, что совершилось съ ней что-то великое,— слдственно, преданность Богу, любовь, полную смиренія, — словомъ все, что вы можете вообразить, руководствуясь католическимъ ученіемъ о Св. Дв. Къ счастью, Дрезденская Мадонна виситъ рядомъ съ маленькою Мадонной (извстной у насъ подъ названіемъ трехъ радостей,— кажется, Мадонна della Sedia) и, сравнивая ихъ, можно видть, что художникъ стремится выразить одно и то же: 1) въ лицахъ обихъ Мадоннъ дальнее сходство, 2) об держатъ на рукахъ ребенка и въ этомъ положеніи вы чувствуете всю любовь матери, какъ умлъ Рафаэль самую эту обыкновенную позу проникнуть чувствомъ — не могу объяснить себ, но это такъ, 3) об глядятъ не на ребенка, а куда-то неопредленно, 4) лицо Христа на обихъ картинахъ почти совершенно одно и то же,— по крайней мр, сходство съ перваго взгляда разительно. Ergo — стремленіе къ идеалу въ продолженіе всей жизни художника очевидно. На той же стн есть чья-то Мадонна, которая моетъ Христа въ корыт. Вотъ вамъ eine Schnurstracks entgegengesetzte Conception. Конечно, эта Мадонна смотритъ на ребенка съ любовью, но это просто мать, какою можетъ быть всякая женщина, даже и глупая Мавра, которая варитъ Барону кофій. А въ Мадонн Рафаэля она такъ далека отъ ежедневности, что не только не вытираетъ ребенка полотенцемъ, но, поглощенная чувствомъ, неопредленнымъ сознаніемъ, что совершилось съ ней что-то великое, она и не глядитъ на ребенка, а смотритъ куда-то такъ же неопредленно, какъ чувство, которое въ ней господствуетъ. Мн кажется, это великая черта художническаго постиженія, замтьте, что это сохранено во всхъ Мадоннахъ (кром первыхъ, писанныхъ подъ вліяніемъ Перуджино). Куда смотритъ Мадонна — не знаю, на зрителя, на народъ она не смотритъ, взоръ ея полонъ какого-то внутренняго созерцанія, она такъ полна присутствіемъ Божества, что, можетъ, не сметъ взглянуть на божественнаго младенца, она не знаетъ, что такое, ко все въ ней выражается Andacht. Въ какой черт выражена Andacht или непорочность — нельзя указать,— это разлито во всемъ, вся фигура проникнута однимъ чувствомъ. Такъ какъ Мадонна не смотритъ на Христа, любовь материнская перенеслась естественно въ самое положеніе, въ прижатіе младенца руками. Боже мой! все это какъ-то еще темно и у меня въ сознаніи, и, можетъ быть, я выражаюсь неясно, но я могу плакать передъ этою Мадонной и это минута чудеснаго наслажденія. Христосъ — задумчивый, грустный и свыше вдохновенный ребенокъ — уставилъ свои большіе глаза на зрителя, на народъ. Это будущій пророкъ, который станетъ говорить передъ народомъ. Куда же ему и смотрть, какъ не на народъ? Младенецъ полонъ сознанія, онъ уже чувствуетъ свое назначеніе. Вотъ главное, что меня поражаетъ давно, но я самъ себ долженъ еще уяснить это, потомъ проникнуть во вс мелочи. Потомъ высмотрть самую жизнь художника и постоянное стремленіе къ одному идеалу. Какъ надо сжиться съ своею мыслью, чтобъ воспроизводить одни и т же созданія съ постепенно большимъ совершенствомъ!… Въ галлере я былъ съ Одоевскими. Князь смотритъ и чувствуетъ, иногда, слдуя горемычному пристрастію, ищетъ алхимиковъ, но у всякаго свой порокъ. Княгиня несносна въ галлере, она все говоритъ: ‘прекрасно!’ — и совсмъ не смотритъ. Впрочемъ, ее на этотъ разъ заговорилъ Тургеневъ, Александръ Ивановичъ. Я ужасно полюбилъ этого старика, его болтовня очень умна, и въ немъ добродушіе такъ мило смшано съ какимъ-то сумасшествіемъ, что я готовъ болтать съ нимъ 48 часовъ сряду, особенно если онъ охотникъ до рейнвейну (чего я, впрочемъ, не знаю). Между пастелями Рафаила Менгса есть головка, передъ которой я простоялъ полчаса. Сходство удивительно! и нтъ съ нея гравюры!…

Августа 3. Еще очень замчательно католическое направленіе во Франціи. Это ужь, сударь ты мой, просто чортъ знаетъ что такое. Люди порядочные возятся съ чудесами и видніями и впадаютъ въ узенькій асцетизмъ. Читали ли вы Horace G. Sande? Кажется, повсть вышла хорошая безсознательно со стороны автора. Авторъ хотлъ выставить человка, какихъ наиболе встрчается во Франціи, а, между тмъ, выставилъ человка, изобилующаго везд. Horace — это Хлестаковъ, Ноздревъ и все, что вамъ угодно, но съ большимъ образованіемъ. Авторъ испортилъ конецъ желаніемъ выставить типъ француза, и Horace посл всего становится скромнымъ порядочнымъ человкомъ, адвокатомъ своей провинціи, и это такъ неожиданно, такъ мало данныхъ въ Ногасе’ для человка съ тактомъ, что никакъ не приберешь, откуда это могло произойти. Я не спорю, можно было сдлать изъ Horace’а адвоката, но сохранивъ ему весь хлестаковскій характеръ, адвоката съ фразами. М-me Sand нападаетъ на мысль l’art pour l’art и оттого и бываютъ у нея такіе промахи. Напомни Ботвину о Конарович, это — нашъ Horace, Хлестаковъ, Ноздревъ и все, что угодно.

Еще читаю Никласа Фогта. Завтра ду на Рейнъ и отъ Майнца до Кельна исхожу вс замки. Это мн сулитъ много наслажденій. Пробовалъ я трудиться надъ нкоторыми сагами, но никакъ не слажу. Думаю уже, не составить ли статью: Путешествіе по Рейну. Тутъ можетъ войти и кром сагъ много интереснаго. Замтьте, что я пишу на лист съ картиной гамбургскаго пожара. Это можетъ заставить васъ предположить, что я былъ въ Гамбург, и предположить безошибочно: я дйствительно былъ въ город Гамбург и не могу жаловаться на мое трехдневное пребываніе въ ономъ. Мн было весело по многимъ причинамъ. А когда я думаю объ этомъ времени, я становлюсь печальнымъ. Путешествіе иметъ свою холодную сторону — это встрча на минуту. Увидишь человка, тепло протянешь ему руку, потомъ разъдешься, забудешь даже имя его (если усплъ спросить объ имени), и чмъ дале путешествуешь, тмъ больше встрчъ, лица мняются въ памяти и привыкаешь встрчаться безъ радости и разставаться безъ печали. Я люблю женщинъ. Чортъ знаетъ, что я ищу, но интересная наружность женщины влечетъ меня боле, чмъ всякая другая встрча, и влечетъ какъ-то симпатически, я съ участіемъ приступаю къ знакомству и, какъ Галаховъ, стараюсь разузнать, что заключается въ этомъ существ. На пароход хали со мной дв двицы, съ которыми я очень подружился, и мн жаль, что мы разстались посл двухъ дней въ Гамбург. На пароход была одна знакомая дама, которая прославила меня поэтомъ, и я явился передъ экипажемъ съ ореолою великаго или морскаго чудища. Это меня забавляло. Одной изъ двицъ написалъ я стихи, довольно плохіе, они отосланы къ Языкову {Алексй Николаевичъ.}, который интересовался помянутыми двицами, провожая меня въ Кронштадтъ, съ подробнымъ отчетомъ объ этомъ знакомств. Странно было это провожаніе Языкова. Мн такъ сдлалось грустно оставлять Русь, что я готовъ былъ плакать. Одно воспоминаніе преслдовало меня. За бутылкой рейнвейна (т.-е. за второй) я показалъ Языкову кое-какіе стихи, близкіе сердцу, потребность въ чьемъ-нибудь участіи такъ была сильна, что я ничего не выдумалъ лучшаго, какъ намекнуть самыми стихами о возможномъ состояніи души при отъзд. Я не раскаиваюсь въ этомъ, хотя и не одобряю, это все же малодушіе. Но эту минуту я не забуду. Такъ было тревожно, грустно и полно на душ. Къ тому же, Язык. симпатическій человкъ. На пароход халъ со мной Сидоровъ, профес. Казанскаго университета. Ученый человкъ и вокругъ свта здилъ, немножко филистръ, но добродушенъ и съ участіемъ къ людямъ, мы съ нимъ ночи напролетъ просиживали, и я его люблю. Портеръ игралъ у насъ важную роль. Въ Гамбург славныя устрицы и сигары. Льду нтъ и шампанское тепло. Въ Гамбург еще было продолженіе одного очень короткаго знакомства съ парохода. Три дня продолжалось оно. Чортъ знаетъ, отчего я не могу ничего начать и кончить хладнокровно! Это маленькое и ласковое существо довольно сохранилось у меня въ памяти, чтобъ иногда жалть о немъ и съ какимъ-то печальнымъ наслажденіемъ вспоминать маленькую головку съ русыми волосами. Можетъ, въ этомъ существ, при большемъ образованіи, было бы много человческаго. Кто развратилъ ее? Зачмъ женщина низшаго сословія такъ мало иметъ значенія въ глазахъ нашихъ, что ничего не стоитъ обезобразить цлое существованіе ради шутки, ради минутнаго удовольствія? Тьфу, пропасть! Corpo di bacco! Все, что я говорю, и не ново, и не интересно. Простите этотъ элегическій тонъ,— мн въ самомъ дл грустно.

Наконецъ, пора и кончить письмо. Завтра въ путь. Я радъ оставить глупый Карлсбадъ. Съ Рейна напишу къ вамъ. Дайте руки, друзья. Мн безъ васъ тяжело. Одинокое путешествіе томитъ. Скоро я буду и въ дйствительномъ смысл слова путешествовать одиноко. Можетъ, оно будетъ и лучше. Но путешествовать съ кмъ-нибудь изъ васъ — это было бы великое наслажденіе. Хочется что-то еще сказать, да нечего. Я уже, наконецъ, въ тревог отъзда. Стиховъ никакихъ не посылаю, потому что, кром драмы, почти ничего не писалъ, а если писалъ, то скверно. Съ Рейна пришлю. Музыка въ Карлсбад мн страхъ надола. Лабицкій играетъ т же вальсы, что и въ прошломъ году, и я осужденъ слушать ихъ ежедневно. А мн ужасно хочется музыки, особенно сегодня. Итальянской оперы хочется.

Ну, прощайте! Пишите же въ Геную, такъ чтобы въ начал или къ 15 сентября н. ст. было тамъ письмо. Впрочемъ, если оно меня и не застанетъ, то перешлется. У меня тамъ есть протекція. Addio. Обнимаю васъ. Marie вамъ кланяется. Она два дня была тяжело больна, и изумительно. Но медицинскіе разговоры при свиданіи. Вообще она несравненно и здорове, и духомъ спокойне. Ich mgte wieder so sagen, wie frher, aber ich kann es nicht mehr, und ich sage es. Addio!

——

Посл этого письма въ нашемъ собраніи оказывается довольно длинный проблъ. По всей вроятности, Огаревъ затруднялся писать своему ближайшему другу, угадывая, какъ онъ посмотритъ на его примиреніе съ М. Л—ой. И другъ его узнавалъ объ Огарев изъ писемъ Сатина, отрывки изъ которыхъ приведены у Анненкова. Въ Дневник Герцена записано 2 ноября 1842 г.: ‘Письмо отъ Сатина изъ Ганау. Огаревъ опять надлалъ глупости въ отношеніи къ жен, снова сошелся съ нею, поступалъ слабо, обманывалъ, унижался и опять сошелся посл всего бывшаго. Вотъ что я писалъ къ Огареву: ‘Бдный, бдный Огаревъ, я грущу о твоемъ положеніи, но ни слова, когда дружба истощила все, чтобы предупредить, отвратить, ея дло остаться врною въ любви. Дай руку! какъ бы ты ни поступилъ, не хочу быть судьей твоимъ, хочу быть твоимъ другомъ, я отворачиваюсь отъ темной стороны твоей жизни и знаю всю полноту прекраснаго и высокаго, заключеннаго въ ней. У тебя широкія ворота для выхода изъ личныхъ отношеній — искусство, міръ всеобщаго, я не хочу знать жалкой борьбы, отъ которой раны, конечно, будутъ не на груди’.

Изъ интересныхъ въ психологическомъ отношеніи размышленій, которыя слдуютъ дале за этимъ въ Дневник, мы приведемъ только нсколько строкъ: ‘Чмъ та ограниченная, неблагодарная, некрасивая, наконецъ, женщина, противуположная ему во всхъ смыслахъ, держитъ его въ илотизм? Любовью?— онъ не любитъ ея, даже не уважаетъ, абстрактною идеей брака?— онъ давно не признаетъ власть его. Чмъ же? Отталкивающее ея существо такъ сильно, что все, приближающееся къ ней, ненавидитъ ее, везд — на Кавказ, въ Москв, въ Неапол, въ Париж — она возбуждала смхъ и негодованіе. Сожалніе и слабость, безпредльная слабость,— вотъ что затягиваетъ цпь’.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.XI, 1889

**Изъ переписки недавнихъ дятелей*).**

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

*) Русская Мысль, кн. XI.

Римъ, 1843 г., 2 февраля (21 генваря).

Давно пора приняться писать къ вамъ, друзья! Говорятъ, что вы даже побраниваете меня за молчаніе. Впрочемъ, я боле имю причинъ ругаться по этому случаю. Я пишу во 2-й разъ, а вы ни разу не писали ко мн, я долженъ о вашемъ существованіи слышать черезъ третьи лица. Это, безъ всякаго сомннія, очень скверно, особливо, когда человку скучно безъ близкихъ людей даже въ Рим. Онъ бы сейчасъ ухалъ домой, еслибъ здоровье и обязанность не останавливали. Первое весьма расклеилось, полнота и розовость щекъ исчезли, я безпрестанно страдаю ревматическими припадками. Можетъ быть, это и подагрическіе или, по крайней мр, предчувствіе подагры, тмъ это вроятне, что я вс средства употреблялъ съ тхъ поръ, какъ васъ оставилъ, чтобы добыть оную. Кстати! Надо-же вамъ разсказать, какъ я жилъ, какъ я живу etc., etc. Жилъ я, по большей части, скверно. Это нисколько не самообвиненіе, а истина. Неумнье ладить съ обстоятельствами, вчное Zgern при самыхъ лучшихъ намреніяхъ заставляло меня длать самыя дурныя вещи. Дурной шагъ велъ за собою еще такой же. Изъ удрученія внутренняго я искалъ выхода въ стремленіи къ подагр, что влекло изъ худшаго къ худшему. Такъ я провелъ большую часть моего путешествія безплодно, нечисто, остался недоволенъ самъ собою и другими. Въ подробности входить я не стану: покорный общему закону осцилляцій, я имлъ также хорошіе минуты и лучше буду говорить о нихъ. Я даже имлъ хорошія минуты съ самыя трудныя эпохи моего существованія. Вообще, меня спасаетъ то, что на дн души все же что-то свтлое, спокойное, ни чмъ не помрачаемое, любящее, даже полное упованія. Наконецъ, я взялся за умъ и привязываюсь къ этому свтлому элементу моей натуры. Вы, пожалуйста, не смйтесь надъ слдующею диссертаціей: она можетъ быть смшна относительно меня, но an sich нисколько. Я началъ понимать святость жизни. Все, что во мн нечисто, оскорбляетъ меня боле, чмъ когда-нибудь. Я рву нечистыя одежды передъ лицомъ развалинъ Рима. Надо въ жизни стройно, гармонически развить именно то свтлое, спокойное, что мн дано. Этотъ элементъ долженъ проникнуть каждый поступокъ и всю творческую дятельность. Отнын это мой нравственный кодексъ. Это будетъ развитіе des gttliches principsim eingelnen Leben. Даже каждое страданіе, проникнутое внутреннимъ покоемъ, должно гармонически звучать въ цлой жизни. Жизнь будетъ святая симфонія, гд разовьется одна тема черезъ вс возможныя диссонантныя и консонантныя сочетанія звуковъ. Упаси Боже думать, чтобъ это вводило въ Passivitt, гд человкъ, не враждуя ни съ чмъ противорчащимъ, тонетъ въ своей тишин, какъ въ пуховик. Нтъ! внутренній свтъ долженъ быть силой, которая бы въ борьб не допускала метаться, какъ угорлому, но сквозь борьбу выносила бы къ тому, что истинно. А истинно то, что разумно. А разумно то, что проникнуто дйствительною любовью. На этихъ основаніяхъ вашъ другъ желаетъ устроить свое существованіе. Съ самой минуты такой благородной ршимости ему стало легче. Вы слишкомъ меня любите, чтобы скучать при этомъ разсужденіи, потому что оно высказываетъ вамъ то, что меня сильно занимаетъ, хотя и не ново. А еслибъ вы знали, какъ мн къ вамъ хочется! Безъ васъ я даже не могу много писать по чрезвычайному сомннію въ томъ, что пишу. А судей нтъ. Никому не врю. Похвал такъ же мало врю, какъ и порицанію, до тхъ поръ, пока баронъ {Коттеръ.} или г-нъ профессоръ {Грановскій.} не произнесли своего суда. Часто въ моемъ воображеніи является наша зима. Я подъзжаю къ дому Вас. Петр. Вхожу. Вс мы вмст. Лангеръ играетъ на фисгармоник и мн такъ хорошо, что плакать хочется. Еще другой образъ мелькаетъ предо мною и не могу я забыть его. Сколько стиховъ и римъ тснится при этомъ воспоминаніи! То, что, кажется, должно бы входить въ мою жизнь страдальчески,— напротивъ того, для меня, главный элементъ гармоніи, свта, упованія. Я могу дни и ночи проводить въ какихъ-то полусновидніяхъ и врить въ жизнь, и находить въ семъ новыя силы творить и жить. Вотъ третій день, какъ у насъ совершенная весна. Мн это такъ живо напомнило нашъ апрль или начало мая, что я блаженствую, уходя изъ настоящаго въ прошедшее. Можетъ быть, сила воспоминаній сдлалась причиной моего письма,— такъ мн захотлось къ вамъ. Я началъ было писать посланіе въ стихахъ, но что-то длинно шли, а мн хочется скоре написать и отправить. Въ Рим хорошо. Я живу на берегу Тибра. За нимъ поле, деревья вчно зеленыя, горы синія, куполъ Св. Петра, St. Angelo и Ватиканъ. Поутру и вечеромъ освщеніе очаровательно. А ночи какія! свтлыя, тихія, съ крупными звздами. На улицахъ тишина. Въ душ ein Gefhldrang. Еслибъ кто изъ васъ былъ со мной, было бы кому сказать задушевное слово. Я бы совсмъ возродился. Смотрю я немного. Люблю, когда случай натолкнетъ меня на замчательную вещь. А искать ее до смерти не люблю, она теряетъ для меня всякую прелесть. зжу верхомъ. Завтра же отправляюсь верхомъ въ окрестности дня на четыре съ Майковымъ и еще двумя хорошими людьми. Римъ и окрестности Рима имютъ для меня личныя воспоминанія, хотя я здсь никогда не жилъ. Я много слыхалъ и поэтому это перестаетъ быть странно мн. Люблю ходить по развалинамъ. Но на этотъ счетъ столько писано и печатано фразъ, что совстно увеличивать ихъ число. Смотрю галлереи Ватикана. Самъ учусь рисовать!… Читаю Данте. Многіе привыкли думать, что Divina Comedia есть философская система. Итальянцы боле чмъ кто-нибудь полагаютъ въ этомъ какую-то національную гордость. Итальянцы — дти. Все новое образованіе, современная мысль для нихъ совершенно закрытая книга. Я видлъ итальянскаго ученаго, который отъ души сердился, что въ какой-то брошюр емистоклъ былъ выставленъ не совсмъ добросовстнымъ человкомъ, и называлъ это пагубнымъ развращеніемъ юношества, потому что уничтожаетъ въ глазахъ его такого неприкосновенно-великаго мужа. Чортъ знаетъ, въ канонъ столтіи живутъ эти люди! Мы возвратимся въ Divina Comedia. Не знаю, гд изъ современной науки Дантъ могъ почерпнуть образованіе ада или рая. Теологія ему представила три понятія, адъ, чистилище и рай. Образовались же у него эти понятія въ картины чисто вслдствіе фантазіи, а не рефлекціи. Даже вс личности взошли въ это образованіе. Конечно, изображенію суда надъ грхомъ предшествуетъ рефлекція, но рефлекція эта что-то такое неопредленное, что боле отвлеченнаго понятія о правосудіи за гробомъ.ничего не втолкнешь въ нее. А поэма представляетъ рядъ образовъ, которые совершенно принадлежатъ фантазіи, даже довольно необузданной. Даже нтъ аллегоріи, кром какъ въ первой псн, гд папство является въ вид волчицы, мучимой вс МЫ животными похотями. Стихъ удивительный. Да, кстати, о рефлекціи. Не ложное ли понятіе внесла германская школа, осудивъ рефлекцію на прозаизмъ? Разв мысль лишена поэзіи? Разв еофанія Гезіода стала бы выше современнаго понятія мірозданія, въ форм поэмы? Да разв Фаустъ не рефлекція? А, можетъ, я’ вру. Изъ произведеній архитектуры я имю здсь пристрастіе къ Пантеону. Вы, вроятно, знаете его по картинкамъ. Круглое зданіе съ куполомъ надъ всмъ зданіемъ. Свтъ въ отверстіи купола. Фронтонъ и чудесная колоннада. Все вмст представляетъ что-тоспокойное и прекрасное. Мн Пантеонъ всегда кажется также доволенъ тмъ, что онъ выстроенъ, какъ древніе были довольны тмъ, что жили. Все древнее представляетъ какой-то ладъ съ жизнью, а храмъ всхъ боговъ боле, чмъ что-нибудь. Круглыя формы намекаютъ на объемлемость, весь міръ входитъ сюда въ лиц боговъ. На фронтон сидлъ Зевсъ громовержецъ, представленный въ минуту, когда разитъ Титановъ. Чудесная мысль, потому что храмъ, очевидно, долженъ былъ вмщать только однихъ боговъ, все имъ враждебное изгнано у преддверія. Но теперь подъ круглымъ сводомъ ничего нтъ, кром скверныхъ фресковъ. По христіанскій храмъ не иначе, какъ готическій. Рисую я съ бюста Аполлона Бельведерскаго, весьма скверно, разумется, но пойдетъ, можетъ быть, лучше современемъ. За то изучилъ это лицо, въ которомъ съ перваго взгляда узнаешь бога. Въ Ватикан есть еще подобное лицо, это — голова Юпитера.

Статью о Рафаэл я отказался писать, потому что, внимательно разсматривая, долженъ былъ отречься отъ системы, которую сплелъ на его счетъ. Вообще отказываюсь писать статьи, разв въ проз доберусь когда-нибудь до повсти, и то сомнительно. Лирическое стихотвореніе чуть ли не исключительно мн по силамъ. Впрочемъ, я продолжаю драму и піиму. Да еще больше въ нихъ сомнваюсь, чмъ въ лирическихъ произведеніяхъ. Я писалъ довольно много, да теперь не хочется печатать. Пишу четыре цикла лирическихъ стихотвореній: 1) Buch der Liebe, 2) Buch der Kunst, 3) Buch der Weisheit, 4) Buch des Weisheit,— 5 будетъ Buch der Bilder. Баронъ хохочетъ надъ изобиліемъ заглавій, а я покраснлъ отъ стыдливости. Други! не смйтесь, пожалуйста, по крайней мр, не смйтесь пока я самъ люблю свой трудъ. Если бы мы были ближе по разстоянію и переписка шла бы постоянно, я объ этомъ распространился бы, и распространился бы о томъ, что вижу. На письма ходятъ 5 недль и большую часть жизни надо оставить до личнаго свиданія. Теперь скажу нсколько словъ о моихъ обстоятельствахъ: они трудны, для меня мене трудны, чмъ для другихъ, потому что я, наконецъ, чувствую себя довольно сильнымъ, чтобъ держаться моею внутреннею жизнью. Рожь перемелется — мука будетъ. Стараюсь по возможности быть хорошимъ мельникомъ. Съ Риттеромъ я встртился въ самую скверную эпоху {Огаревъ встртился съ Сатинымъ на Рейн во время своего примиренія съ женой (см. у Анненкова указ. мсто).}, огадился въ его глазахъ, но, кажется, онъ посл оправдалъ меня боле нежели я самъ могу себя оправдать. Но все это полуслова, которымъ объясненіе принесу самъ. Видлся съ Фроловымъ {Впослдствіи переводчикъ Космоса Ал. Гумбольдта и издатель Магазина Землвднія. О немъ см. въ Литературныхъ воспоминаніяхъ Панаева, Современникъ 1801 года, No X, стр. 469—477.} и лучше съ нимъ сошелся, чмъ когда-нибудь. Это отличный человкъ. Онъ былъ мое первое и самое дйствительное лкарство даже и заочно — въ письмахъ. Долго здсь я увлекся гульбою нашихъ художниковъ, но доведя съ ними гульбу до-нельзя, отстаю понемногу или, лучше сказать, отсталъ вдругъ. Вообрази, что между ними Матюша Биб. умный человкъ. Но есть исключенія: Штернбергъ — какъ артистъ и какъ человкъ, Пименовъ — скульпторъ, какъ одинъ изъ лучшихъ современныхъ талантовъ по этой части. Ну что же вы длаете, мои милые? Напишите, ради Бога, поскоре. Адресуйте письма въ Римъ на мое имя и confie aux soins obligeants de la lgation Impriale de Russie. Да напишите тотчасъ по полученіи моего письма. Бдный Вадимъ! {Вадимъ Пассекъ умеръ 25 октября 1842 г. Объ отношеніяхъ къ нему Огарева см., кром сказаннаго, въ первомъ отдл писемъ, еще у Анненкова, Встникъ Европы 1888 г., мартъ, стр. 186.}. Я много гршенъ противъ него… Ritter писалъ мн объ немъ и объ изданіи альманаха въ его пользу. Помстите тамъ, что хотите изъ прилагаемыхъ стиховъ, а если стиховъ не печатается тамъ, то въ Отеч. Зап., но не печатайте того, чего не одобрите. Ну, дайте руки. Дай ручку, Наташа! Обнимаю васъ всхъ крпко, крпко. Кланяйтесь Юл. и Іоган. Libretto я еще не начиналъ. Симфонію Юл. можетъ переслать мн въ Римъ тмъ же путемъ чрезъ посольство. Заглавіе я самъ подпишу. Только посылайте скоре и пишите. Я по весн, можетъ, долженъ буду хать ради морскихъ ваннъ въ Неаполь. Хотлось бы посл леченья тотчасъ вернуться къ вамъ. Гоголь здсь, но ни съ кмъ не знается. Вчера я познакомился съ Языковымъ {H. М. Языковъ — поэтъ.}. За симъ прощайте, друзья мои! Пишите же, ради Бога, скоре и обо всхъ и обо всемъ, кто и что меня интересуетъ.

Здравствуйте, Елисавета Богдановна {Грановская.}. Скажите вашему мужу, чтобы онъ не совсмъ забывалъ меня, а ему я даю тоже порученіе относительно васъ. М-me Kenny очень поправилась въ Пиз.

Ну, прощайте!

Пришлите на имя моей жены также черезъ посольство лучшій лексиконъ русско-французскій и французско-русскій, какой только найдется, и сочиненія Лермонтова, если оныя вышли. Она кланяется барону и профессору.

Рдкина {Рдкинъ, юристъ, въ это время извстный профессоръ Московск. университета} еще нтъ здсь.

Кланяйтесь Ав. Пет. Елагиной {Авд. Петр. Елагина, племянница В. А. Жуковскаго, по первому мужу Киревская, мать извстныхъ славянофиловъ, не раздлявшая, впрочемъ, ихъ убжденій.}.

Я буду къ вамъ теперь чаще писать и длинные отвты.

(На оборот):

Александру или барону, или профессору, Боткинъ писалъ 6 мсяцевъ тому назадъ на твое имя. Не знаю, дошло ли письмо. Только никто не вздумалъ мн отвчать.

——

Между настоящимъ письмомъ и слдующимъ значительный перерывъ. Состояніе духа Огарева въ это время было весьма тяжелое. Изъ письма къ нему Сатина (Франкфуртъ, 2 марта) видно, что Огаревъ писалъ ему о необходимости для него ‘выхода’ изъ его отношеній къ жен и о страх ‘разрушить чужое существованіе’. Сатинъ отвчаетъ ему вопросомъ: ‘избгнешь ли ты раскаянія, ежели не разрушивъ, то стснивъ свое собственное существованіе?’ — и говоритъ дальше: ‘впрочемъ, мн кажется, ты нижешь слово разгадки: не рвать нужно, а распутать. Дай теб Богъ успха’.

Изъ этого письма Сатина узнаемъ, что и у него было затрудненіе въ сердечномъ дл, въ которомъ приняли участіе и друзья. Онъ увезъ изъ Россіи чувство къ какой-то М. Б., на которой ‘готовъ былъ бы сейчасъ же жениться, если бы былъ здоровъ’. ‘Но жениться въ моемъ положеніи,— пишетъ онъ,— значитъ прибавить къ проступку преступленіе, а она думаетъ, что я совсмъ забылъ ее, и страдаетъ, да, я это знаю и отъ Нератова (молодой человкъ, который пріхалъ въ Германію и самъ былъ влюбленъ въ М. Б. въ Россіи), и изъ писемъ Кетчера и Герцена, которые ругаютъ меня. Но что толку ругать? Я самъ себя давно ругаю, да, вдь, это не подвигаетъ къ выходу, ты это знаешь по себ. Признаюсь теб, я немножко сердитъ на Кетъ и Гер. и за тебя, и за себя. Они умютъ обвинять, умютъ рубить узелъ, а не развязывать его, и не понимаютъ, какъ этотъ узелъ третъ душу!’

Упомянутый Нератовъ сообщилъ Сатину, что въ Петербург слышалъ, ‘что онъ, Сатинъ и Огаревъ дятельно хлопочатъ о составленіи за границей политическаго общества’. ‘Какъ ни старался я вывдать, отъ кого онъ слышалъ эту глупость,— говоритъ Сатинъ,— онъ отвчалъ мн, что не помнитъ, но только не отъ правительственныхъ лицъ… Подобные слухи могутъ сдлаться весьма непріятными… Признаюсь, я очень подозрваю, что наша общая пріятельница, Анна Ал., наболтала ему l’exes de son amiti pour nous’.

Римъ, 1843 г.,
марта ²⁸/₁₆.

Ваше письмо, друзья мои, оживило меня. Я такъ давно задыхаюсь въ одиночеств, что вы легко поймете, какое впечатлніе произвели на меня ваши] страницы. Мы долго молчали и — вопреки вашимъ увреніямъ — наше молчаніе было совершенная безсмыслица. Разв я желалъ скрыть отъ васъ, что у меня на душ, что въ жизни? Нтъ! а если нтъ, то мое молчаніе было просто глупо и ваше также. Я вамъ завидую, вы еще можете, придавать вещамъ боле важности, чмъ он заключаютъ. А я отвыкъ отъ этого, саrissimi. Откровенный самъ съ собою, я знаю вс пружины, которыя заставляютъ меня дйствовать, и, къ великому моему прискорбію, я, въ самомъ дл, похожъ на машину, которую разныя пружины приводятъ въ движеніе, и она идетъ непроизвольно, покорная ихъ толчкамъ. Конечно, хозяинъ, сирчь сознаніе, понимаетъ, что, почему и какъ, но ничмъ не распоряжается, не останавливаетъ и не двигаетъ, а только смотритъ — больше ничего. Но давайте кончимъ сначала вс разговоры, въ которыхъ можетъ отзываться горечь. Я ребенокъ — это несомннно, вслдствіе этого, несмотря на свтлое сознаніе (котораго дло сторона), я длаю и надлаю тысячи глупостей. Въ эти глупости могутъ войти равныя доли добраго и гадкаго. По я не врю въ безвыходности и не признаю никакого положенія безвыходнымъ {Повидимому, это письмо Огарева вызвало замчаніе въ Дневник Герцена 16 апрля 1843 г.: ‘Письмо отъ Огарева, письмо отъ Блинскаго… Огаревъ понимаетъ, что онъ свое положеніе длаетъ безвыходнымъ именно по нершительности и не длаетъ, однако, ни шагу потому, что самая тягость положенія для него легче, нежели ршиться на что-нибудь. И, все-таки, какъ прекрасны люди, какъ Огаревъ, я, въ другомъ род, какъ Блинскій! Какою любовью и какимъ привтомъ мы окружены!’}. Ergo, я живу съ полнымъ упованіемъ въ жизнь. Какъ вс люди, не имющіе ‘гордаго чела и непреклонной воли’, я приношу въ поступки нершительность, медленность или младенческое своеволіе и не обртаю въ себ силъ стать выше этого. Но если нтъ непреклонности воли — есть непреклонность сознанія. Это есть выходъ, передъ которымъ должны пасть нершительность и своеволіе, и тогда настанетъ время святости жизни. Зачмъ же не сейчасъ?— скажетъ баронъ. Пожалуйста, не подымай бровей и не морщи лба, другъ мой! Это-то и порокъ мой, или порогъ, черезъ который мн такъ трудно шагнуть. Но трудность — не невозможность. А потомъ, баронъ, возьми въ соображеніе исторію моей жизни. Въ исторіи жизни индивида точно такая же послдовательность, какъ и въ исторіи человчества: предъидущее хотя и причина послдующаго, но не скоро уступаетъ ему мсто. Теперь довольно объ этомъ. Я надюсь, что ваши ясные взоры изъ сихъ штриховъ составятъ себ всю картину моей жизни. Одно только еще замчу: отнесите въ моихъ глупостяхъ долю гадкаго къ поступкамъ, а долю добраго къ внутреннимъ побужденіямъ и намреніямъ. Иначе вы меня оскорбите несправедливо. Будетъ съ меня обидъ, наносимыхъ мн самимъ собою. Но также не вините никого въ моихъ обстоятельствахъ, кром меня самого. Изъ двухъ страдающихъ лицъ одно благородно, другое нтъ. Это другое лицо — я. Не сердись, баронъ,— это правда. Узнаешь — повришь. Я думаю, Ritter скорй могъ вамъ задать задачу о гадостяхъ, мною учиненныхъ, чмъ о моей безвыходности. Ты все не вришь, баронъ. Мн кажется, что я похожъ на klein Laehes’а. Все, что дурно сдлаю, не падетъ на меня. Меня спасаетъ въ вашихъ глазахъ моя способность любить и ваша способность любить меня. Ну, теперь, въ самомъ дл, satis, suffleit.

Кстати, я употребилъ слово ш. Это потому, что я не учусь рисовать, сознавъ въ себ предвиднную барономъ неспособность къ этому искусству. Что касается моихъ стиховъ, найденныхъ плоховатыми (вопросъ: зачмъ же было печатать ихъ, когда они были предоставлены на вашъ судъ?), то объ этомъ слдуетъ поговорить. Primo, я самъ не питаю къ нимъ нжности. Secondo, странное дло, я сознаю въ себ упадокъ способности писать стихи. Это меня оскорбляетъ больше, чмъ что другое. Неужели мое содержаніе истощается? Друзья мои, вдь это ужасно! Въ такомъ случа, предвидится близкая смерть. Истощеніе содержанія есть смерть духовная, за которой неминуемо слдуетъ смерть физическая, если въ мір все устроено порядочно. А кром стиховъ, я не знаю, гд же выразится мое внутреннее содержаніе? Ужь не въ жизни ли? Право! Я такой практическій человкъ, что отъ меня этого-то и должно ждать? Чортъ знаетъ! Если я потеряю способность творить, я совсмъ потеряюсь! Это меня коробитъ. Однако, я работаю довольно, напримръ: драмы и поэмы не пишу. Пишу много лирическихъ пьесъ, которыя слишкомъ личны, чтобы что-нибудь значить для кого-нибудь, кром меня, находящаго наслажденіе писать ихъ, порою совсмъ въ нихъ затеряннаго, эти пьесы — des songes creux, я самъ въ нихъ не вижу ни малйшаго литературнаго достоинства. Пишу повсть въ проз, и пишу довольно быстро. Но недоволенъ ею. Содержаніе ея мн до смерти нравится, и оно дйствительно (объективно) хорошо. Но не признаю въ себ способности создать и выразить лица. Отъ этого иныя совершенно субъективны, другія совершенно пошлы. Все вообще какъ-то безцвтно. И такъ, нтъ способности творить. Затерялъ ли ее въ смутахъ жизни, или никогда ея не бывало? Чортъ знаетъ! Безталанность меня мучитъ. Что-жь я буду, наконецъ, длать на свт? Неужели я буду ein spekulativer Philosoph? А гд же способность труда постояннаго, постояннаго вниманія и углубленія въ предметъ? Способность учиться? Нтъ ея. Выйдетъ, наконецъ:

Безъ службы, безъ жены, безъ длъ,

Ничмъ заняться не умлъ.

Удивительный конецъ всмъ широкимъ стремленіямъ! Развалины Рима хороши,— тутъ были дивныя зданія. Но быть развалиной, никогда не бывши зданіемъ,— ужасно!

Изъ этого слдуетъ одно: пора мн къ вамъ, друзья! Я одинъ изнемогаю. Примириться съ мыслью, что я становлюсь inhaltlos, я не могу, да и не врю ей. Но жить и не длить впечатлній — невозможно. А все, что меня окружаетъ, то отчасти, то совершенно антипатично. Я не скажу, чтобы я здсь никого не любилъ или не былъ бы любимъ, но эти люди — большія дти или антипатичныя натуры. Майковъ, котораго Боткинъ знаетъ, талантъ замчательный, но юноша съ дтскимъ самолюбіемъ, которое подчасъ тмъ невыносиме, что не иметъ основы въ его внутреннемъ содержаніи. Однако, я люблю его. Я бывалъ и веселъ за стаканомъ, но вообще моя гульба имла здсь что-то скски-безобразное или скотообразное. Теперь же я посвящаю жизнь на леченье, пью соки травъ цлебныхъ, работаю и жду времени, когда отправлюсь купаться въ мор (такъ какъ это все равно, что читать Данта {Знаменитая фраза проф. Шевырева.}, то я уже и пересталъ читать Данта). Ergo, оставаясь здсь, я жертвую частью здоровью, частью обстоятельствамъ. Надюсь, что не замедлю явиться домой черезъ нсколько мсяцевъ. Когда я получилъ ваше письмо, мн такъ ужасно захотлось къ вамъ, такъ живо вы мн представились, что я готовъ былъ плакать. Я получилъ письмо въ ту минуту, какъ собирался хать за городъ. Два дня шатался по окрестностямъ Рима. Здсь совершенная весна. халъ я огромною поляной мимо разсянныхъ развалинъ: жаворонки поютъ. Кучи цвтовъ мелькаютъ въ трав. Хорошо! Но весна иметъ особенную способность растревожить вс воспоминанія. Такъ хочется любить! Такъ бы васъ обнять хотлось! Вдобавокъ, ваше письмо, въ которомъ такъ много любви, не выходило у меня изъ головы. Да зачмъ же нтъ васъ со мною? Я блаженствовалъ бы, а теперь изнемогаю. Объхалъ я Frascati и Albano. Боткинъ! ты, врно, помнишь эти мста. Ну! склони же голову на бокъ, какъ лилія, и скажи, что помнишь. Гд же бы намъ съ тобою встртиться? Куда бы хорошо было! Дло: въ іюн мсяц на Lago Maggiore. Да? А въ половин іюля я долженъ буду купаться въ мор и, вроятно, въ сверномъ. Lago Maggiore очарователенъ. Подемъ, Боткинъ, чортъ возьми! Не зди смотрть никакихъ рдкостей и давай жить на Lago Maggiore. Можетъ, Фроловъ подъдетъ, если ему, какъ онъ предполагаетъ, можно будетъ отлучиться отъ своей больной, такъ какъ ей теперь несравненно лучше. Чудесно мы проживемъ на Lago Maggiore! Ін давно надо подышать свободно к вотъ какъ вздохну, что у тебя съ умиленія и глазки закроются. А зачмъ же профессоръ не пишетъ, ко мн? Это мн было немного больно и оскорбило мою любовь къ нему. Я о немъ знаю изъ писемъ Ф. и знаю, что онъ грустенъ, и скорбно мн за его потерю. Но все-жь мало было написать. Ну, обними меня, Гр! и загладь проступокъ. Какъ я всхъ васъ вижу въ минуту, когда вы мн писали письмо. Ты, Александръ, сидлъ за письмомъ, полный свтлою дружбой ко мн и скорбью обо мн. Твой дятельный нравъ не можетъ выносить моихъ колебаній и ухожденій въ глубь души, но ты поневол все мн прощаешь, потому что мы другъ безъ друга не полны. Баронъ нахмурился, хотлъ ругаться и поцловалъ меня. И теб, Наташа, спасибо за дв строчки, въ которыхъ все же чувствуешь твою кроткою и нжную душу. Господи ей-Богу, я думаю о васъ и плачу, какъ ребенокъ, непроходимый ребенокъ. Выкурю трубку. Выпейте за мое здоровье, когда получите это письмо. Да вотъ еще порученіе: на Свтлое Воскресенье сходите къ заутрени къ Спасу за золотою ршеткой, что возл теремовъ, и меня вспомните.

Боткинъ! я никакъ не могу себ представить, какъ Языковъ поведетъ подъ руку на Невскій проспектъ свою жену въ синемъ, бархатномъ капот. Дай ему на этотъ случай свой широкій пальто, въ которомъ я щеголялъ въ Павловк, да кланяйся ему и поздравь. Да ужь это не грамматическая ли острота его женитьба? Кланяйся и Виссаріону, и Панаеву. Виссаріонъ мечется, а я ныряю. Кончится тмъ, что я утону, а онъ разорвется, или что я вынырну, а онъ успокоится. Можетъ быть. Всякое бываетъ.

Смотрть я ничего не смотрю въ Рим и большую часть времени провожу въ пол на кон. Бываютъ и хорошія минуты, не рдко. Меланхолическій мой нравъ хотя еще и не сравнивалъ развалинъ Рима съ итальянскою мелодіей, но поля и небеса имютъ сродное впечатлніе, особенно какъ вспомнишь Клару Новелло, которая пла здсь всю зиму. Ея голосъ доставилъ мн не одну блаженную минуту, а ея лицо и весь ея habitus казался мн ein Bild aus der Ferne… Хорошо тогда и было.

Ritter во Франкфурт и, вроятно, долго тамъ пробудетъ, ибо все хромаетъ. Онъ не рдко пишетъ, я тоже. Вроятно, увижусь съ нимъ въ ма въ Германіи, куда поду ребенка ради. Ребенокъ поздоровлъ посл водяной, которую перенесъ прошлою осенью въ Франкфурт. Сашу цлую? спасибо, что онъ меня не забылъ, своего отца крестнаго. Что твой отецъ, Александръ? Ив. Пав. буду писать на дняхъ. Пока обнимаю его крпко. Онъ находитъ разницу во всхъ моихъ письмахъ. Можно найти разницу въ моментахъ ощущеній, ergo, и въ письмахъ, но жизнь идетъ своею дорогой. 9та дорога необходима и разница въ моментахъ ощущеній не доказываетъ, чтобъ я хотлъ одного уврить въ одномъ, другаго въ цугомъ. Отрекаюсь отъ лжи съ вами. Чистъ въ этомъ случа.

Стиховъ, кажется, нтъ,— ergo, не посылаю. Изъ Шекспира переводовъ нсколько постараюсь выслать недли черезъ три. Гоголя не видаю, радъ, что Игроки имли успхъ. Здсь говорили, что ни въ Петербург durchgefallen. Шинель знаю изъ рукописи. Если можно, пришлите мн въ Неаполь на имя Мих. Алекс. Устинова, 2-го секретаря посольства, Лермонтова и Гоголя или пусть Боткинъ привезетъ. Пишите мн въ Неаполь, куда я ду черезъ 4 недли. Прощайте, друзья! Обнимаю васъ крпко. Пишите (оторвано)… пища. Addio.

(Приписка въ начал письма):

Хочется сказать много, а скажется мало. Но чтобы не задерживать письма, отправлю, сколько написалось. Передъ отъздомъ изъ Рима напишу еще. Гд же ты лто проводишь, Александръ Гд же Ал. Ал.? Какъ онъ теб понравился? Прощайте.

(Письмо адресовано Василію Петровичу Боткину).

Римъ, апрля ¹⁸/₆(1843 г.).

(Огаревъ — Грановскому).

Твое печальное посланье

Я принялъ къ сердцу и опять

Въ святую даль воспоминанья

Я взоромъ началъ проникать,—

И стало грустно! Сквозь тумана

Безмолвно прошлое встаетъ,

Больнй и глубже сердце жжетъ

Незатворяемая рана!…

Зачмъ же скорбь, когда въ быломъ

Такъ много счастливыхъ мгновеній

И свтлыхъ лицъ такъ много въ немъ,

И задушевныхъ впечатлній,

И свжей жизнь блеститъ красой —

Цвтокъ подъ утренней росой?

Иль только знаемъ въ горькой дум

О прошломъ мы, что нтъ его,

Что жизнь все гаже и угрюмй

И впредь не видимъ ничего?

Иль все теперь иначе мримъ

И въ прежнемъ счастьи, гор тожь,

Обидную мы видимъ ложь

И даже прошлому не вримъ?

Мечтаній тщетныхъ грустный рядъ,

Надежды, полныя измны,

Да скорбныхъ нсколько утратъ,

Которымъ больше нтъ замны,—

Ужель изъ странствія сего

И все тутъ — больше ничего?

Ужель и вправду тамъ осталось

Одно лишь только, чтобъ душа

Im Allgemeinen затерялась

Для жизни личной, не дыша?

Чтобъ мы бжали ежедневно

Отъ нашихъ чувствъ, отъ нашихъ грёзъ,

Воспоминаній или слезъ,

Ото всего, что задушевно —

Затмъ, что стали мы стары

Въ томъ, что намъ лично жить устали

И насъ болзненной хандры

Волнуютъ смутныя печали?

Да ужь и самый общій міръ

Не есть ли съ жизнью ложный миръ?

Не можетъ быть,— мы юны вчно,

И о быломъ твоя тоска

Не есть нисколько знавъ предтечный

Увядшей жизни старика.

Нтъ! скорбь надъ тяжкою утратой

О прошломъ чувств, прежнихъ дняхъ —

Она любовь у насъ въ душахъ

Къ тому, что въ жизни было свято.

Когда же значила любовь

Не юность сердца? Изъ страданій

Для насъ спокойно встанетъ вновь

Чреда надеждъ и упованій!

Мой другъ, поврь, он не лгутъ,—

Насъ много свтлыхъ ждетъ минутъ.

Но ты, въ столиц философской

Учившись, съ молодыхъ годовъ

Отрекся, можетъ быть, Грановскій,

Отъ дидактическихъ стиховъ.

Прости мн ихъ! Я въ поученьи Хотлъ утшить лишь тебя,

Какъ утшаю самъ себя Среди тяжелаго волненья.

Я, можетъ, правъ,— да дло въ томъ,

Что жизнь-то мучитъ,— и жалешь

Невольно пуще о быломъ,

Его болзненно лелешь,

Какъ мать безумная въ слезахъ

Съ младенцемъ мертвымъ на рукахъ.

Но мн-то что-жь тужить такъ много

О прежнемъ? Свтлаго найти

Что я, скажи мн ради Бога,

Могу на пройденномъ пути?

Что? Дружбу?… Но она есть вчность,

Она была, она и есть

И не пройдетъ. Мы вмст нестъ

Должны всю жизни безконечность.

Еще я тихимъ былъ дитей,

Когда она меня сыскала,

Взяла доврчивой рукой

И пріютила, приласкала,

И первый симпатіи мигъ

Навкъ всю жизнь мою проникъ.

Изъ всхъ же тхъ, что смертью взяты,

Я только матери моей

Глубоко чувствую утрату,

Хотя не зналъ ея. Но въ ней

Привыкъ я видть, будто свыше

Мн кто-то смотритъ въ жизни путь,

И какъ-то легче дышетъ грудь,

И скорби длаются тише.

Привыкъ я съ мыслію о ней

Соединять еще мечтанье,

Что за предломъ жизни сей

Намъ будетъ но$ое свиданье…

Оно, быть можетъ, не умно,

Да такъ мн чувствовать дано.

Воспоминанье жизни дальной

Не о любви-ль мн шлетъ печаль,

И стало череды печальной

Ошибокъ глупыхъ сердцу жаль?

Но укорять себя въ забвеньи,

Будить отжившую мечту

И видть прошлыхъ чувствъ тщету —

Все это, другъ мой, оскорбленье.

Кто виноватъ? Я-ль не обрлъ

Того, чего искалъ такъ нжно?

Иль втренъ былъ и только шелъ

За ложью прихоти мятежной?

Ужель во мн лишь пышетъ кровь

И недоступна мн любовь?

О, нтъ! Ошибки, увлеченье

Во мн не легкій пылъ въ крови,

Но задушевное стремленье,

Потребность истинной любви.

Что-жь длать?… Жаль! Случайно рану

То въ жизни сердцу нанесло,

Что жизни быть внцомъ могло…

Но врить я не перестану!

То было суждено судьбой,

Смшно роптанье и безплодно!

А все же къ двери гробовой

Я не приду съ душой холодной,

Сомнньямъ уха не склоню

И вру гордо сохраню.

Но пусть случайныхъ оскорбленій

Молчитъ болзненный языкъ,—

Ужь нашихъ свтлымъ отношеній

Имъ не одинъ отравленъ мигъ.

Мн въ жизни жаль святыхъ мгновеній,

Когда проснулись вс мечты,

Такъ простодушны, такъ чисты,

Полны надеждъ и убжденій!

Мн жалко радости былой

И даже прошлыхъ жаль страданій,

Знакомыхъ мстъ, любимыхъ мной,

И нашихъ кунцовскихъ скитаній,

Да жаль еще мн новыхъ грёзъ

Подъ склономъ трепетныхъ березъ.

Все это, другъ мой, продолжая,—

Хоть ad absurdum,— наконецъ,

Я пожалю, умирая,

Что нашей жизни есть конецъ.

Пусть я брожу какъ бы усталой,

Пусть мучусь вчною тоской,

Пусть для забвенія, другъ мой,

Я упиваюся марсалой,

Но я теперь попалъ на слдъ

И то скажу, что ужь уныло

Сказалъ любимый нашъ поэтъ:

Все, что пройдетъ, то будетъ мило!

Я въ этомъ тайны, наконецъ,

Иной не вижу, мой мудрецъ!

Съ благоговйною слезою

Благословимъ мы, что прошло,

И передъ урной гробовою

Преклонимъ скорбное чело,

До намъ не надо падать духомъ,

Не надо вры въ жизнь терять

И гласъ грядущаго внимать

Доврчивымъ должны мы слухомъ.

Пускай печали иль порокъ

Дамъ душу ржавчиной покрыли,

Пусть сожалнье и упрекъ

Насъ долго внутренно томили,

Но, духа вчнаго сыны,

Всегда воскреснуть мы властны.

Еще на счастье въ жизни личной

Надеждъ я свтлыхъ не терялъ

И на него въ хандр привычной

Я правъ моихъ не отдавалъ.

Придетъ ли съ свжею улыбкой

Оно когда на встрчу мн,

Иль я признаюсь въ тишин,

Что только былъ знакомъ съ ошибкой?

Все это случай мн ршитъ.

Быть можетъ, жизнь мою тревожа,

Судьба мн бдствіе сулитъ,

Но будетъ смерть моя похожа

На ясный вечеръ посл грозъ,

Улыбку мирную сквозь слезъ.

За стихотворное посланье,

Меня, Грановскій, не брани

И римъ плохое сочетанье

Ты терпливо извини.

Мн нуженъ стихъ, когда тревожно

Пишу я робкіе листы

Туда, куда меня мечты

Влекутъ мучительно и ложно.

Мн также нуженъ стихъ къ теб:

Душевный миръ и сердца муки

Въ твоей душ нашли себ

Такъ странно-родственные звуки,

Какъ будто свыше намъ одна

Обоимъ жизнь была дана.

Мы одинаково здоровы

И одинаково больны

И оба жребіемъ сурово

Одной хандрой надлены.

Я радостно въ твоемъ посланьи

Прочелъ, что говорить со мной

Ты можешь только, да съ женой

О тайномъ внутреннемъ страданьи.

Одно, что я въ себ цню,

Основу дружбы вашей вижу

(Хоть слабость глупую мою

Всегда безплодно ненавижу):

То женски-тихой, нжный нравъ.

Не знаю, правъ я иль не правъ?

Одно пристрастье я съ тобою

Питаю къ Пушкину. И что-жъ?

Съ его больною стороною

Мы, можетъ, дружны? Онъ похожъ

На насъ болзненно. А, можетъ,

Къ нему у насъ пристрастья нтъ,

А просто ни одинъ поэтъ

Души такъ врно не тревожитъ.

Вдь, не болзнь его печаль,

И порицать мы станемъ нын —

Изъ современности — едва ли,

Что находили въ немъ святыней,

Чмъ наслаждались мы въ тиши —

И грусть, и свтъ его души!

А Таня! Милое созданье,

Поэта лучшій идеалъ,

Не разъ ему въ пустомъ блужданьи

Я воплощенія искалъ,—

Такъ онъ мн близокъ! Но, признаться,

Я идеаловъ всхъ моихъ —

Хоть не могу отстать отъ нихъ —

А сталъ ужасно какъ бояться.

Дано въ числ мн Божьихъ каръ

То, что я вмст старъ и молодъ,

Что сохранилъ я юный жаръ,

А жизнь навяла мн холодъ…

Еще довольно скорби дастъ

Мн сей безвыходный контрастъ!

Какъ я живой бы рчи снова

Хотлъ изъ устъ твоихъ внимать

(Которыя, чтобъ молвить слово,

Ты страшно любишь раскрывать)!

При этомъ я желалъ бы кстати

Созвучьемъ усладить хандру,

Тебя за чаемъ поутру

Заставши въ ваточномъ халат.

Твоихъ волосъ увидть тожь

Хочу я грустное спаданье

(Въ чемъ на меня ты не похожъ,

И, несмотря на все старанье,

И сколько ты не берегись,

Какъ Боткинъ, скоро будешь лысъ).

Однако, вижу: ямбъ усталой

Ужь начинаетъ, Боже мой!

Въ строф натянутой и вялой

Хромать измученной ногой.

Но я желаю на прощанье

Еще размренной строкой

Тебя прижать къ груди, другъ мой,

И скорбно молвить: до свиданья!

Прощай! Ну! Кланяйся жен,

Будь здравъ, не пьянствуй слишкомъ много

И, вспоминая обо мн,

Суди меня не слишкомъ строго,

Но, полный мира и любви,

Мой трудный путь благослови.

Перехожу къ проз:

Моцартъ устарлъ, говоритъ В. П., а г. профессоръ обидлся Между тмъ, оба правы. Какъ въ поэт, такъ и въ музыкант есть нчто, чего нельзя назвать жертвой современному вкусу или безвкусно, но что длается подъ вліяніемъ извстной моды. Такъ часто пахабства у Шекспира, которыя иногда и не кстати. Такъ въ Моцарт есть банальности его времени. Банальности могутъ устарть, но художественное произведеніе (начиная съ старца Гомера) будетъ всегда одинаково прекрасно, потому что вчно. Мн очень прискорбно, если мирный В. П. до такой степени ушелъ за вкомъ что отрицаетъ все предъидущее. Хотя Беллини и очень услаждаетъ но нельзя не признать въ немъ нкоторой второстепенности.

В. П.! обратись лучше къ Мейерберу, у него драма, а (у) Беллини только псня. Конечно, и моя голова клонилась съ умиленіемъ на сторону, когда я слушалъ Клару Новелло въ Пуританахъ. Но въ увлеченіи Беллини есть гораздо больше субъективныхъ началъ) болзненныхъ и безотчетныхъ, чмъ высокаго сознательнаго наслажденія. Драма можетъ быть боле, чмъ когда-нибудь въ требованіяхъ современности. М. {Мицкевичъ.} на лекціяхъ говорилъ, что драма новая должна родиться въ мір славянскомъ, драмы-мистеріи, выраженія всего видимаго и невидимаго въ жизни человческой, говорилъ, будто мало для драмы страстей человческихъ, а надо вотъ это проникновеніе всхъ коллизій духомъ (міромъ невидимымъ), и говорилъ еще, что у каждаго русскаго мужика больше драматическаго инстинкта, чмъ во всхъ новыхъ драматич. произведеніяхъ Не знаю, насколько справедливо послднее, но первое мн кажется мысль на ходуляхъ, несмотря на то, что хватила за современности (или потому самому). Если міръ невидимый войдетъ видимымъ дятелемъ въ драму-мистерію, то драма-мистерія будетъ дидактическое уродство, напряженная фантазія въ услугахъ современной маки и нисколько не проникнетъ жизни дйствующихъ лицъ, а будетъ стоять съ ними рядомъ въ вид аллегорическаго развитія философской задачи, что я и нашелъ въ одной современной славянкой драм. Кажется, духъ совершенно проникаетъ лица и проишествія Шекспировской драмы и ясно видишь его pouvoir occulte. Хотя эта драма и не мистерія. Современность такъ хлопочетъ, чтобъ что-нибудь выработать новое, не имя для того достаточной силы, что бросается чортъ знаетъ куда. Меня уже слово мистерія испугало. Тутъ что-то угрюмо-фантастическое. Пожалуй, отшагнешь въ католицизмъ, который мн нестерпимо опротивелъ въ Рим съ своими церемоніями на Страстной недл. Кастраты поютъ скверно. Вс они,старики съ изношенными головами, которые звучатъ отвратительно. А новое поколніе не даетъ себя кастрировать физически, хотя цлая Италія ничто иное, къ умственный кастратъ. Вчера былъ концертъ, на которомъ плъ хоръ изъ Идолиніи Моцарта. Это такая ширь и роскошь, какой не найдешь въ современной музык. Вы, живущіе московскими наблюдателями, кажется, современне самой Европы, съ которой я никакъ не могу сдружиться, не имя возл себя близкаго человка, и если не русскому образованію, то русской натур отдаю великое преимущество передъ всми европейцами. Чортъ знаетъ! Да зачмъ же васъ нтъ со мною? Я въ такомъ припадк дятельности, что проговорилъ бы два дня и дв ночи безъ умолку. А къ вамъ не скоро могу пріхать, по многимъ причинамъ. Я жестоко страдаю нервными припадками и буду употреблять всевозможныя средства, чтобы отъ нихъ избавиться, ибо это иногда доходитъ до обмороковъ и до расположенія къ удару. Говорятъ, что это вліяніе марсалы, но я сидлъ долго и на вод и все не много лучше. Умереть не хочется, да и убжденъ, что еще рано. Вчера получилъ письмо отъ Риттера, которое меня многимъ порадовало, но важной (вырвано) огорчило. У него водяная въ колн и какъ-то онъ побаивается своей болзви. Пишите къ нему, адресуя письма во Франкфуртъ-на-Майн: Dem Herrn Doctor Geisow, Grosse Gallengasse, для пересылки къ нему, гд находится. Наврное не знаю, гд можетъ застать его ваше письмо. Онъ видлся съ Рдкинымъ, который детъ въ Неаполь и Римъ. Странно, что Гр. не получилъ письмо изъ Пизы, ибо <испорчено>., кажется, писалъ къ нему. А хорошо бы, Искандеръ, провести лто вмст! Боже мой! Да зачмъ же ты въ трудномъ расположеніи духа? Зачмъ всхъ насъ что-то такъ гнететъ внутри? Даже баронъ, хотя хохочетъ и кричитъ, а одаренъ отъ Бога самою печальною и мягкою душой. Баронъ, дай руку, пожалуйста! Помнишь ночную прогулку на Воробьевы горы? Господи Боже мой! Съ тхъ поръ я не имлъ ни одной такой чудесной минуты. Скучно, чортъ возьми! Не съ кмъ слова сказать порядочнаго. Даже и Римъ надодаетъ. Является охота въ перемн мста, вслдствіе чего я опять уду на нсколько рей въ Альбано, а потомъ въ Неаполь. А потомъ на Lago Maggiore или въ Сото. Что-жь, В. П. прідетъ іо мн? Жду ршительнаго отвта, иначе іюнь проведу съ Фрол. хоть въ Пиз, гд довольно скучно, но уединенно и потому хорошо. А потомъ поду въ Крейцнахъ къ Риттеру, который тамъ намренъ лечиться. Вотъ барону псня Дездемоны, хлопоталъ за нею нсколько дней и все скверно. Но это такъ мудрено, какъ сочинить фугу для четырехъ трубъ и двухъ барабановъ:

Въ тни Сикимора бдняжка сидла, вздыхала,

Пойте про иву зеленую!

Рука на груди, голова на колняхъ лежала,

Пойте про иву, про иву, про иву!

Струи свжихъ водъ передъ ней ея пени роптали,

Пойте про иву, про иву, про иву!

Горькія капали слезы и камни смягчали,

Пойте про иву и проч.

Пойте: должна быть внкомъ мн зеленая ива!

Его не браните, презрнье его справедливо,—

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Любовь мою какъ-то притворной любовью звала я,—

И что-жь онъ сказалъ мн?

Пойте про иву, про иву, про иву…

Чмъ больше женщинъ онъ возьметъ, тмъ съ мужчинами больше-бъ спала я.

Чувствую, что ужасно скверно. Но чувствую ршительную невозможность переводить что-нибудь изъ Шекспира, кром Гамлета, котораго намренъ кончить. Не все же я стану переводить для барона, совтуя ему, впрочемъ, попросить и другимъ кое-кого: можетъ, кто переведетъ лучше. Стиховъ для печати не имется. Повсть подвинулась и принимаетъ чуть ли не объемистый размръ романа. Можетъ, что-нибудь и выйдетъ. Но, несмотря на то, что пишу пристрастно, очень недоволенъ написаннымъ. Не хочу больше писать письма оттого, что усталъ, оттого, что глупъ и какая-то безпокойная тоска одолваетъ меня. Пойду шляться по всмъ знакомымъ и уду верхомъ за Porta На. Кстати, и время скверное: дождь и широко,— и жить какъ-то до смерти узко. Обнимаю васъ. Простите, что и проза, и стихи ужасно глупы, и пишите въ Неаполь, на имя секретаря посольства Устинова. Да, Александръ, бываютъ трудныя минуты. Откуда берутся, Богъ ихъ знаетъ. Въ начал этой страницы былъ хорошо расположенъ, а теперь нтъ. Неужели внезапное круженіе головы можетъ въ минуту измнить расположеніе духа? Или на дв у насъ всегда такъ пасмурно, что малйшій толчокъ извн вызываетъ все черное наружу? Жму руку Наташ. Передъ отъздомъ напишу еще. Галахову буду писать надояхъ. Прощайте! Пишите чаще. Я съ вашими письмами вожусь по нсколько дней, нося ихъ въ карман. Он мн душевная пища и единственная. Нтъ! Впрочемъ, и здсь много хорошихъ впечатлній. Addio.

Жена теб кланяется, Грановскій!

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.XII, 1889

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

*) Русская Мысль 1889 г., кн. XII.

Изъ письма Герцена къ Огареву.

¹⁸/₃₀ апрля (1848 г.).

(Начала нтъ).

Но и не онъ одинъ. Знаешь ли, что Б—въ влюбленъ и очарованъ? Дай Богъ, но рискъ, но грозный, потрясающій душу примръ твой передъ глазами долженъ бы остановить нсколько. Сверхъ ожиданія, иногда высшая гармонія внчаетъ своимъ бракомъ (какъ меня, какъ Грановскаго, который чудно счастливъ дома), но это удлъ очень немногихъ. Для этого, сверхъ того и сего, нужно духовное развитіе одинаковое и на одной степени, особая законченность всхъ сторонъ бытія. А propos. Я торжественно протестую противъ твоихъ самообвиненій и противъ титула ‘благородное существо’. Какъ ты назовешь существо, которое по сухости души въ состояніи съ утонченнымъ эгоизмомъ давить и тснить семилтняго ребенка? Моего отпущенія тому существу нтъ. Я многое узналъ отъ различныхъ противуположныхъ лицъ. Для меня,— который, самъ унизившись въ собственныхъ глазахъ, готовъ протянуть руку всякому колоднику,— для меня все еще есть вещи, которыя я считаю недостойными меня, которыя презирать я считаю себя вправ. ‘Ты ошибаешься’,— скажешь ты.— ‘Ты ошибаешься’,— скажу я, и (см. выше) разойдемся. А сойдемся на высокой симпатіи, на всеобщихъ интересахъ, въ наук, искусств, даже въ юмор и бокал. Il faut subir мн за анологію въ твоихъ устахъ, теб — мою брань. Кому больне, не знаю.

Впрочемъ, такъ какъ ты дипломатически только связуешься, то теб все равно должно быть. Ты спрашиваешь объ Ал. Ал. Это человкъ, говорящій 2X2 = 40 (это гегелевское замчаніе, что знающій реалистъ, здоровая натура, говоритъ, увидя 2X2 = 4,не будучи скандализованъ, что не 3, и, не страдая, что не 5). Я давно пересталъ идеалогію ставить выше фактологіи. Иванъ Павл. много развился,— добрая, прекрасная натура. ду сейчасъ обдать къ Васил. Петров., гд увижу многихъ изъ общихъ знакомыхъ и друзей.

Посл обда. 9 часовъ вечера.

(Рукою Грановскаго).

Посл обда у В. П. мы говорили о многомъ и я, очень пьяный, говорилъ много. Герценъ далъ мн прочесть письмо къ теб, я и его прочелъ и потому пишу къ теб. Герц. очень хорошо пишетъ, хотя Кетчеръ очень глупо говоритъ. Огаревъ, я чортъ знаетъ какъ люблю тебя и далъ бы два года жизни за часъ съ тобою. За что-жь ты ругаешься, глупый человкъ? Вдь, я писалъ къ теб. Хотлъ было загнуть русское слово, да, говорятъ, неприлично! Прощай, ей-Богу пьянъ. Tuus professor in spe. (Приписка Кетчера): Да, какъ ни много въ теб темныхъ пятенъ, а я не знаю, всегда и везд, какъ-то для насъ тебя недостаетъ. Послднее твое письмо какъ ни мило написано, а, все-таки, оно произвело на меня какое-то грустное впечатлніе. Прізжай,— право, съ нами лучше!

(Приписка Крюкова):

Здравствуйте, Огаревъ! Хотли мы было что-то вамъ сказать, да П. С. не Г. Ногами пишемъ М. и желаемъ знать, какъ вы Ж. Кетчеръ своимъ крикомъ Н. П. разрушилъ. О, какъ А. Б. скученъ. (Дале похожею рукой, но отъ имени Герцена): Это писалъ Крюковъ. Онъ сегодня въ удар, я сказалъ, я утромъ занимаюсь, а Крюковъ говоритъ: Г—въ похожъ на зарю, утромъ занимается, Сюблимъ!

(Рукою Н. А. Герценъ):

Ну, вотъ сейчасъ мы говорили съ Грановскимъ, что надо намъ всмъ говорить другъ другу ты. Г. ршилъ, что надо начать съ Кетчера, и привелъ его, и посадилъ его возл насъ и дверь затворилъ, вотъ мы и пришли съ Лизой {Грановская.} въ большое затрудненіе, а К. говоритъ: ‘ну, что-жь ты церемонишься?’ Право, онъ чудный, мы съ Лизой написали ему чернилами на обихъ рукахъ ты. Представь себ, другъ, живо, живо Боткина комнату и всхъ — шумъ, крикъ, вс съ бокалами, Лиза играетъ на фортепіано, Александръ поетъ, Боткинъ даритъ мн какую-то книжку и надписываетъ мое имя, Грановскій все доказываетъ мн, что Grbelie никуда не годится и что и Александръ понялъ достоинство Ниллинга, но и т. д., а Сашка — ангелъ, дома, чай, спитъ и одинъ, жаль его. Хорошо теб въ Италіи, не хуже бы было здсь. Natalie.

(Рукою Е. Б. Грановской):

(Продолженіе). Мы, чтобы утвердить наше вс обнялись и поцловались. Когда вы прідете, съ вами заключимъ такой же пактъ. Е. Грановская.

(Рукою Е. . Корша):

Герценъ, взглянувъ на пустую бутылку, рекъ: это верхъ пьянства, а Коршъ замтилъ, что это низъ пьянства. А обойдя пьянство, ей-Богу, хорошо, прізжай. И потому Коршъ приписываетъ ниже всхъ. (Рукою Боткина): Спасибо теб за память обо мн. Нечего теб говорить о томъ, какъ часто мы тебя вспоминаемъ, а, слдовательно, пьемъ за твое здоровье. Кажется, ты не скучно живешь въ Рим. Но къ чему, вслдствіе нсколькихъ неудачныхъ стихотвореній, пришло теб въ голову сомнваться въ своемъ поэтическомъ дарованіи? Мн жаль, что ты не прислалъ своимъ теперешнихъ стиховъ. Ты ихъ предполагаешь дурными потому, что они субъективны. А я думаю, что потому-то самому они и хороши. А въ объективномъ ты, кажется, не силенъ. А, впрочемъ, можетъ быть, я и вру. Да твоя субъективность-то очень хороша. Хотлось бы поговорить на эту тему, да не даютъ писать. Жму теб руку отъ всего сердца. В. Боткинъ.

——

Какъ видно изъ слдующаго письма Огарева, это коллективное сочиненіе не было послано, а замнено было другимъ, въ которое, однакожь, вошло нчто и изъ настоящаго. Въ нашемъ собраніи есть только листочекъ, который составлялъ, быть можетъ, только добавку къ серьезному письму Герцена, которое обрывалось передъ воспроизведеннымъ выше и которое, судя по началу слдующаго письма Огарева, заключало упреки ему. Вотъ этотъ листочекъ, довольно характерный, хотя повторяющій иное изъ вышеприведеннаго.

(Рукою, кажется, Корша):

Вчера писали теб много чрезвычайнаго, остраго и забавнаго и до того плнились писаніемъ своимъ, что не ршились разстаться съ нимъ, а нынче что-то не забавится и потому не взыщи, а пріхать теб поскоре весьма было бы хорошо, тмъ паче, что, вдь, все равно, что въ мор купаться, что Данте читать, такъ ты и въ Москв можешь купаться въ мор, читая Данта. Напиши Риттеру, чтобы онъ далъ намъ всточку о себ, выздоровлъ ли онъ и*гд онъ? и куда писать къ нему? Прощай.

(Рукою Боткина):

Спасибо теб за память обо мн. Нечего теб говорить о томъ… (и т. д., почти дословно, какъ выше, въ конц). Я безпрестанно невольно напваю: die Alten Bilder etc. В. Ботк(инъ).

(Рукою Кетчера):

Не упоминая о штрих, а просто по желанію Н. Ал. рисую теб портретъ Василья Петровича, а въ то же время доказываю, что штрихъ у меня хоть куда. Обликъ сей {Тутъ нарисовано яйцо.} снятъ во мгновеніе жаркаго трактата о героической симфоніи, и по сему случаю онъ хочетъ примкнуться и говоритъ, что ты выводишь изъ этого цлую исторію, и въ глубокомъ чувств восклицаетъ, что Бетховенъ переводилъ исторію на музыку. И все заключено велемудрымъ изреченіемъ, что всякій человкъ образуетъ вокругъ себя свою собственную атмосферу, какъ Петрушка у Гоголя.

(Рукою Боткина):

Экстренное, чрезвычайное прибавленіе: я (то-есть Вас. Петровичъ) люблю, ей-Богу люблю класть ассафетиду въ супъ.

(Рукою Грановскаго):

Герценъ далъ мн это письмо съ требованіемъ, чтобы я приписалъ, а я писать не въ дух. Напишу посл длинное письмо. До свиданія. Грановскій.

(Рукою Герцена):

Баронъ написалъ безсмыслицу, а сначала хорошо. На Ог. много пятенъ, а чортъ знаетъ, куда ни повернись, а его недостаетъ. Ну, вотъ все бы на свт далъ, чтобъ онъ былъ тутъ. Прощай, другъ. Можетъ, я къ лту уду въ Крымъ, если того потребуетъ здоровье Наташи. Прощай! Много еще на душ, но не хочется больше писать.

Кстати на оборот портрета. Бот. влюбленъ и не на шутку. Страшно за него. Хоть бы грозный примръ твой ихъ научилъ. Языковъ въ томъ письм написалъ: ‘Я женюсь, стало, ныншнимъ лтомъ будетъ много жито, т.-е. не въ амбар, а въ груди’.

А. Г.

23 апрля./4 мая.

——

Bagni di Lucca, ¹⁶/₃ іюня (1843 г.).

(Огаревъ — Герцену).

И такъ, я осужденъ получать отъ васъ печальныя посланія. Не горечь упрековъ, падающихъ на меня,— упрековъ, можетъ быть, заслуженныхъ,— смущаетъ меня въ твоемъ письм, Александръ, но собственно твое расположеніе духа, какое-то отчаяніе, котораго я бы не желалъ въ теб видть, именно въ теб, потому что предполагаю въ теб силу духа и вру непоколебимую. Неужли изъ всхъ только я, мучимый безсиліемъ воли, взирая на собственную жизнь съ отвращеніемъ, только я ношу въ душ вру въ жизнь и не унываю? И неужели во мн это дтскость? Никогда этому не поврю. Еслибъ мое неунываніе основано было только на младенческой безпечности (отъ которой также не отрекаюсь), я бы поврилъ, что у меня подъ слезой ребячья улыбка. Но нтъ, ей-Богу, нтъ! Я это слишкомъ глубоко чувствую,— у меня подъ слезой не ребячья улыбка, а тишина упованія, спокойствія, можетъ быть, не разумнаго, но задушевнаго убжденія. Вотъ отчего подъ слезой улыбка. Я сохраню эту улыбку не какъ игрушку,которой бы я себя тшилъ, но какъ залогъ всего хорошаго въ жизни. Я не допущу до себя отчаянія. Хороши мы были дтьми и должны быть хороши въ зрломъ возраст. Близка минута, когда я стряхну всю вншнюю горечь жизни, и убжденъ, что еще отыщу въ себ довольно силы, чтобъ жить полно и свято. Wanderjahre кончаются, наступаютъ Selbstberynstseynsjahre,— въ этомъ я убжденъ и за себя, и за васъ. Много, ужасно много хотлось бы говорить съ вами, но писать долго, а живой разговоръ лучше. А, между тмъ, я еще не такъ скоро вернусь, т.-е. не ближе зимы,— по многимъ причинамъ, которыя не могутъ заслужить упрека. Римская жизнь, которую Боткинъ предполагалъ для меня нескучною, была очень плоха, мало было хорошихъ минутъ. Если были, я ими обязанъ Майкову. Бывали поэтическія минуты, но даже и его дтская веселость утшала меня. Хорошими минутами я еще обязанъ римской Кампаньи, гд иногда проводилъ время одиноко и чудесно-хорошо. Какъ я попалъ въ Bagni di Lucca?— спросите вы. Это очень немудрено. Я пріхалъ сюда въ Фролову, и вотъ уже около мсяца мы проводимъ съ нимъ время тихо и мудро. Я совсмъ бы отдохнулъ, еслибъ не зашибъ себ плечо, гуляя съ Майк. въ Остіи, не въ совершенно трезвомъ вид, вслдствіе этого ушиба, я привезъ въ Bagni di Lucca воспаленіе плечеподъемнаго мускула, окружилъ себя піявками и припарками, и страдалъ. Теперь почти здоровъ и посл-завтра ду въ Геную, Миланъ, на Шплюгенъ, Мюнхенъ, Франкфуртъ и Ганау, гд стану лечиться подъ надзоромъ доктора Коппа (прошу не смшивать его съ бывшимъ рестораторомъ). Это письмо можетъ показаться вамъ писаннымъ Богъ знаетъ черезъ сколько времени посл полученія вашего, не ошибетесь,— ваше письмо изъ Неаполя прогулялось въ Римъ, откуда жена мн переслала его сюда. Сегодня четвертый день, и я уже отвчаю. Что касается Риттера, пишите ему во Франкфуртъ, адресуя письма доктору Geisow, grosse Gallengasse, Е., No 5-й. Если онъ не писалъ къ вамъ, то потому, что не могъ. Ему недавно сдлали операцію, которая, кажется, удачна, но посл этого извстія не получилъ еще отъ него всти. Вроятно, онъ скоро напишетъ вамъ. Я съ нимъ съдусь на Рейн въ іюл или август (если Коппъ продержитъ меня весь іюль въ Ганау). Но разстоянія близки,— вроятно, мы увидимся въ іюл. Боткинъ! прізжай на Рейнъ къ августу.

Отвчать ли вамъ на упрекъ? Описывать ли мои обстоятельства?… Я думаю, нтъ. Напишу, когда они положительно устроятся. Напишу изъ Ганау, изъ скромнаго нмецкаго городка Ганау, гд люди не ходятъ но улиц днемъ оттого, что обдаютъ, а вечеромъ оттого, что спятъ. Я убжденъ, что хорошо проведу время въ пустолюдномъ Ганау. Мн нужно нсколько времени совершеннаго одиночества. Нужно омыть душу отъ скверны, приготовиться въ новой жизни, нужно работать, нужно читать и заниматься ботаникой. Баронъ хохочетъ отъ послдней потребности. Длать нечего барону! Выношу твой смхъ, но съ великимъ наслажденіемъ. продолжаю читать Распайля. Есть, многія мста на Рейн, которыя мн непріятны по воспоминаніямъ {Прошлаго года, когда Огаревъ тамъ вновь сошелся съ женою.}, но въ томъ и забота теперь — внутренно такъ очиститься, чтобы стать выше горькихъ воспоминаній и смотрть на нихъ спокойно, какъ обновленный человкъ на дурно прожитое прошедшее, изъ котораго онъ вышелъ чистъ и свтелъ. Даже т минуты, когда я унижалъ свое человческое достоинство, не должны отзываться удручительно,— такъ сильно надо обновиться. Не смйся, баронъ, ты оскорбишь насмшкой твоего друга, т.-е. меня. Да ты, вдобавокъ, совсмъ не скептикъ, и теб, это не къ лицу. Закури лучше трубку и — ни гу-гу. Кстати, нсколько словъ о моихъ трудахъ. Въ великому моему сожалнію, он, большею частью, О. Повсть моя, хотя я и написалъ дв большія главы, мн не нравится. Отлагаю ее до Россіи, не зная, слажу ли когда-нибудь съ нею. И Фролову она не понравилась. Нсколько главъ небольшой поэмы заслужили его одобреніе. Но моего одобренія он не совсмъ заслужили, хотя предметъ мн ясенъ и желаніе кончить сильно. Нисана поэма дантовскимъ трехстишіемъ. Лариса моя совсмъ захромала. Вообще, теперь какъ-то ничего не пишется,— до Ганау. Чудный, стало, городъ Ганау!…

17 іюня. Вчера письмо мое было прервано per una possegiata. Надобно мимоходомъ замтить, что Bagni di Lucca одно изъ самыхъ лучшихъ мстъ Италіи. Порою приходитъ въ голову, что хорошо бы было, еслибъ вс мы съхались гд-нибудь въ Италіи или хотя въ Покровскомъ. Знакомые пейзажи нашихъ полянъ и дубравъ часто отзываются въ воспоминаніи и до смерти хочется вернуться домой. ‘Dnd di alten Bilder…’ (при этомъ Боткинъ склонитъ голову на сторону и тихонько пропоетъ, а Гран. вспомнитъ S. Loewe). Какъ истый скиъ, я начинаю скучать въ Европ, но путешествую par acquis de conscience, но нельзя же пріхать съ вамъ и при синемъ свт жженки ничего не умть разсказать порядочнаго. Кстати, благодарю за бутылки, откупоренныя въ мое воспоминаніе. Жаль, что я самъ себя не могъ вспомнить въ это время съ вами и написать себ письмо, котораго вы мн не послали, найдя, что оно глупо. Но зачмъ же было такъ конфузиться на другой день и видть все въ черномъ вид? Но я становлюсь похожъ на одного пизанскаго профессора. Этотъ профессоръ всегда проповдуетъ мн и Фрол., что нужно намъ быть веселыми, и самъ, дйствительно, одинаково веселъ и похожъ на шарикъ. Но я и Фрол. не внемлемъ и продолжаемъ ходить, повся носъ, и покряхтывать то отъ физическихъ, то отъ душевныхъ страданій. Болзнь Фрол. не важне моей, тмъ боле, что онъ не лечится. Оскорбительны страданія физическія. Дай руку, Алекс.,— въ самомъ дл, лучше мн къ теб хать… Но я не ду не потому, что хочу гулять, хотя ты и пишешь: ‘гуляй’,— но потому, что еще многое не досмотрлъ. Еще много предстоитъ новаго, что, можетъ быть, оживитъ, подниметъ. Ну, нсколько мсяцевъ позже свидимся… Авось ли къ тому времени ты увидишь, что жизнь — не дурацкая шапка, и что то, что видно сквозь туманъ, не всегда не глупо. Въ Крымъ ты, вроятно, не подешь. Крымъ скоре полезенъ на зиму, чмъ на лто, но скупа, одиночество унылое вредне морозовъ. Сестра! выздоравливай въ Москв и жди меня. Благодарю за стихи, которые меня порадовали, въ особенности т, которые Алекс. мн прислалъ. До свиданія,— иду въ ванну.

Штрихъ барона хоть куда, и такъ какъ портретъ Боткина съ надписью, то я ршился узнать его. Но исторіи, положенной на музыку Бетховеномъ, ршительно не признаю. Мн сдается, будто философствованіе слишкомъ увлекаетъ Боткина и заставляетъ искать въ музыкальныхъ произведеніяхъ то именно, что можетъ лишить ихъ музыкальности. Но онъ всегда очень милъ въ своихъ умозрніяхъ и это такъ мн его живо напомнило, что я былъ очень радъ встртить и лицо его, и слова его въ посланіи барона,— посланіи, которое, впрочемъ, какъ вс, отличается особеннымъ лаконизмомъ. Что касается профессора in spe {Грановскій въ это время готовился къ докторскому экзамену.}, то онъ бываетъ лакониченъ черезъ письмо: такъ, напримръ, въ 1-мъ вашемъ письм онъ до такой степени былъ лакониченъ, что ни слова не сказалъ, потомъ написалъ мн длинное письмо, на которое я отвчалъ ямбами, теперь онъ расходился на три строки, а я жду отъ него не мене трехъ страницъ. Ив. Пав. писалъ о всхъ васъ. Я чрезвычайно радъ, что вы сошлись съ этимъ истинно достойнымъ человкомъ.

Также радъ, что вы сошлись съ Ал. Ал. и уразумли, что онъ человкъ славный {Алексй Алексевичъ Тучковъ, сосудъ Огарева по имніямъ, былъ привлекаемъ къ слдствію по длу декабристовъ и остался вн службы, занимаясь хозяйствомъ. На дочери его впослдствіи женился Огаревъ. О немъ см. въ Русской Старин 1886 г., октябрь: Воспоминанія Т. П. Пассекъ.}. Я ему отвчалъ на вс его письма и, вроятно, онъ не получилъ ихъ. Я къ нему писалъ 8 дней тому назадъ или 10,— и еще напишу изъ Генуи. Денегъ я получилъ prima volsa 11 тыс. франк. е doppo 5 тыс. фр. Всего этого давно уже не существуетъ въ моемъ карман, потому что я перевелъ ихъ на разныя большія и малыя дороги, пароходы и паровозы, лавки, остеріи и т. д. {По показанію Анненкова, Огаревъ много давалъ денегъ своей жен. Еще сошедшись съ нею въ Германіи передъ общимъ отъздомъ въ Италію, онъ выдалъ ей вексель на 80 тыс. р. (вроятно, ассигнаціями) и назначилъ ей ежегодное содержаніе (Встникъ Европы 1883 г., апр., стр. 532).}. Но я давно уже писалъ къ Ал. Ал., прося выслать мн въ Неаполь не мене 10 и не боле 20 тыс. рублей, но оныхъ! не получилъ, занялъ въ Рим у банкира Валентина 1,640 рублей я серебромъ, а къ Ал. Ал. писалъ, прося оную сумму выслать Ценкеру-Колли, а мн прислать тысячъ 20 руб. въ г. Франкфурт-на-Майн. Если мое письмо не дошло, пожалуйста, передайте ему это, очень къ спху. А прилагаемую записку передайте Ценкеру-Колли немедленно.

О чемъ же еще поболтать? Какъ-то усталъ физически и ничего въ голову не лзетъ. Не браните, если не найдете удовлетворительнаго отвта на ваше посланіе въ этомъ письм, право, не могу? больше писать. Глупъ сталъ, вышедъ изъ горячей воды. А отправить на почту необходимо сегодня, ибо, какъ сказано, завтра ду къ Риттеру на Рейнъ. Напишу вамъ изъ Генуи или даже ближе. Пишите сейчасъ во Франкфуртъ.!

Перечитываю строки Наташи, и мн грустно стало. Наташа — скептикъ! Я этого сообразить не могу. Не давай себя портить, сестра! Ты лучше можешь чувствовать, чмъ они могутъ понимать. ‘Александръ, — пишешь ты, — недоволенъ собою — и я недовольна собою!’ Herr des meines Lebens! Съ чего же ты недовольна собою? Какіе грхи тяготятъ тебя? Какія пятна у тебя на душ? Нтъ, сестра, ты свтла и чиста, какъ день. Не слушай ихъ,— ты просто можешь не думать о томъ, довольна ли или недовольна ты собою, а продолжай просто существовать и любить, что для тебя одно и то же, и жизнь твоя будетъ прекрасна. А имъ скажи, что если у нихъ на душ есть пятна, то въ душ есть сила очиститься отъ нихъ. Скажи имъ, что я это говорю, я — самый слабйшій, любящій страдать по натур, боле всхъ способный и заниматься, и поглупть. Скоро ли мы вс перестанемъ говорить о разочарованіи и страданіи? Просто — это самообвиненіе и печальный взглядъ на жизнь тшатъ насъ, потому что мы за ними можемъ скрыть отъ себя, что намъ лнь жить сильно и здорово. Яснаго разечета съ самимъ собою ^вслдствіе его, самообновленія — вотъ чего я требую и отъ себя (и мн это трудне, чмъ кому-либо), и отъ другихъ, а не туманныхъ печалей, въ которыхъ человкъ съ наслажденіемъ слдитъ, какъ онъ хорошо и поэтически уметъ падать духомъ. Не правда ли, ужасно смшно, когда я говорю о сил?… А, можетъ, оно и не такъ смшно, какъ кажется.

Но пора кончить. Да, постойте еще: Б. влюбленъ не на шутку. Алекс. проситъ, чтобъ мой примръ излечилъ ихъ. Да зачмъ же, если отъ этого много жито?

Ну, прощайте! Обнимаю всхъ васъ крпко. Наташа проситъ сказать ей, какъ мы хороши любовью и дружбой… этимъ запросомъ она уже доказываетъ, что мы хороши любовью и дружбой. Ваши руки, amici!

Въ заключеніе скажу, что мы длаемъ шарады. Вотъ одна, сочиненная Майковымъ,— типъ всхъ остальныхъ: мое первое лошадь, мое второе я съ како-еркомъ, мое цлое — напитокъ. Не отгадали?

Профессоръ in spe, на ухо скажу теб, что это: коньякъ. Кланяйся жен.

И Гебель {Музыкантъ въ Москв, для ораторіи котораго Гармонія міровъ (Harmonie der Welten) Огаревъ еще въ молодости писалъ либретто (Анненковъ: ‘Идеалисты’, Встникъ Европы 1888 г., мартъ).} умеръ!… Его смерть не поразила меня, но мн стало тяжело: пробиться въ жизни съ недостаткомъ хлба насущнаго и умереть непризнаннымъ талантомъ — оскорбительно. Что Іоганнисъ игралъ надъ его могилой? Прошу сказать мн. А что женитьба Іоганниса?…Надюсь, что онъ вольный козакъ, какъ русскій генералъ, который на дняхъ былъ въ Bagni di Lucca, сдалъ дочь Клеопатр и сдлался вольный козакъ и похалъ черезъ Гибралтаръ въ Берлинъ за бльемъ, которое оставилъ у прачки.

Кланяйтесь Виссаріону. Я думаю, что внутренняя разорванность — переходящій моментъ… Неужели онъ на ней остановится?

——

Объ этомъ письм отмтилъ Герценъ въ своемъ дневник 29 іюля 1843 г.: ‘Письмо отъ Огарева изъ Bagni di Lucca — и хорошо. Главное, въ немъ не видать горизонта. Ничего не можетъ быть странне, когда въ человк виднъ горизонтъ,— въ немъ нтъ полной свободы, нтъ безконечности симпатій’.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.III, 1890

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

*) Русская Мысль, кн. III.

Іюля 21 (3 августа), Kreuznach (1843),
Saline Theodorshalle.

Коппъ отправилъ меня въ Kreuznach, гд я нахожусь въ Saline Tlieodorshalle съ Ritter’омъ. Ritter хромаетъ еще на порядкахъ. Ноги его ходятъ въ желзныхъ сапогахъ, но авось ли скоро поправится. Впрочемъ, онъ здоровъ. Я въ Kreuznach’ пробуду мсяцъ, потомъ отправлюсь въ Швальбахъ на желзныя воды. Лечусь серьезно. Но вс эти воды близко другъ отъ друга, а потому письма ко мн всего врне адресовать во Франкфуртъ am Main poste restante (не иначе). Я дня два тому назадъ писалъ къ вамъ, прося сообщить Ал. Ал., что я нашелся въ крайности и занялъ у банкира и если не буду имть денегъ черезъ мсяцъ или, много, къ 18 сентября новаго стиля, то могу потерять всякій кредитъ im Auslande. Я писалъ къ Ал. Ал. и страхъ боюсь неаккуратности почтъ. Мн необходимо имть не мене 25 тысячъ рублей, иначе жизнь моя разстроится.

Ну, теперь о моей жизни. Я нахожусь solo и, видно, останусь уже solo {Марья Львовна осталась въ Италіи.}. Какое впечатлніе это на меня производитъ, едва ли я могу дать и вамъ, и себ ясный отчетъ. Съ одной стороны, участіе и сознаніе, что поступалось все же не такъ, какъ бы должно, заставляетъ страдать. Съ другой — успокоеніе, развязка заставляютъ надяться на лучшую жизнь. Я убжденъ, что выходъ изъ ложнаго положенія не ограничится самимъ собою, вмст долженъ быть для меня и выходъ изъ праздной, безпутной (почти распутной) жизни. Я убжденъ, что этотъ мсяцъ будетъ временемъ покаянія и сосредоточенія въ самомъ себ и тогда мн будетъ возможно вступить въ жизнь съ новою силой, спокойно и сознательно. Ужели и это мечта и внутренняя разорванность, смшанная съ безпечною дтскостью или, лучше, мальчишничествомъ, пройдетъ со мной до гроба? До сихъ поръ я состоялъ изъ сихъ послднихъ свойствъ, придайте къ этому вялую физическую натуру,— безволіе, слабость будутъ необходимымъ результатомъ. Надо свергнуть съ самого себя иго собственной дрянности. Ты говоришь, Александръ, что никто не можетъ выйти изъ самого себя. Это врно настолько, насколько все хорошее и дурное въ лиц — выражается особенно отъ другихъ лицъ. Отъ личности не отдлаешься. Но чтобъ нельзя было отдлаться отъ дряннаго, von dem bel,— никакъ не могу врить. Неужели личность только потому и личность, что человкъ иметъ такіе-то пороки, недостатки и т. д.? Дрянное точно также обще всмъ людямъ, какъ и хорошее. Лицо равно можетъ проявить на свой особый ладъ и дрянное, и хорошее. Неужели нтъ въ человк довольно силы духа, чтобъ отвязаться отъ перваго? Быть не можетъ. Задатокъ этой силы данъ каждому. Только стоитъ хотть употребить въ дло эту силу. Для этого необходимъ разсчетъ съ самимъ собою за прошедшее, это я называю покаяніемъ. Теперь наступила для меня минута писать автобіографію, что ты мн давно веллъ писать,— тогда я не имлъ ни малйшей потребности, теперь я вижу въ этомъ необходимость. Не помню, почему Руссо назвалъ свои записки Confessions, но названіе удачно. Автобіографія есть исповдь, разсчетъ съ собою за прошедшее. Но это влечетъ новый результатъ. Посл разсчета слдуетъ жизнь изъ сознанія. Повторяю, мы прошли Lehrjahre и Wanderjahre, теперь пора der Selbstbewustseynsjahren. Только отсюда жизнь можетъ быть сильна и полна, безъ безплоднаго сомннія о прожитомъ, безъ отчаянія о будущемъ, жизнь убжденій и упованій, въ которой ни несчастія вншнія, наброшенныя судьбою, ни внутреннія страданія, которыя такъ свойственны душ, можетъ даже такъ святы для души,— ничто не должно сбивать человка съ толку и повергать въ апатію. Пора выйти изъ разорванности, пора прекратить раздоръ между индивидомъ и судьбою. Этотъ-то раздоръ и ввергаетъ въ апатію или въ отчаяніе. Спокойствіе духа во всякихъ обстоятельствахъ — вотъ что нужно. Жизнь изъ сознанія есть примиреніе съ судьбою, а не подчиненіе ей и не безплодный раздоръ съ ней.

Но что толку въ диссертаціи, скажешь ты, и укажешь на великую разницу между сознаніемъ и актомъ. Да эту-то разницу и надо побороть въ себ и привести ихъ къ тождеству. Силъ, что ли, недостаетъ? Вздоръ, баронъ! Не правда ли, что это сущій вздоръ? Только уныніе отнимаетъ силы, а зачмъ же унывать? Баронъ самъ иметъ въ себ много трагическихъ элементовъ. Это онъ часто доказывалъ тмъ, что начнетъ пть за здравіе, а сведетъ за упокой. Но упаси Боже проклинать страданіе. Страданіе свято. Я проклинаю только уныніе. А баронъ не шумомъ и не однимъ размахиваніемъ рукъ стряхаетъ съ себя уныніе. Я увренъ, что онъ въ душ сколько бы ни страдалъ, все же не унываетъ. Скверно счесть себя за человка убитаго и повсить голову. Это все мораль читается для Александра. Вдобавокъ, въ немъ такъ много жизни, можетъ, больше, чмъ въ комъ-нибудь, а онъ унываетъ! Здоровье Наташи его тревожитъ? Невозможность везти ее за границу {Посл случая въ Петербург Н. А. Герценъ была нсколько лтъ въ болзненномъ состояніи, а выздъ ея мужу за границу не разршался до конца 1846 г.}? Есть и другія средства. Боже мой! Да я такъ убжденъ въ необходимости ея существованія, такъ убжденъ, что съ этой стороны несчастье не падетъ на голову Александра, что ни на минуту не отчаяваюсь въ этомъ отношеніи. Успокойся, братъ! Зародыши смерти равно разомъ развиваются и въ физической, и въ духовной природ человка. А я слишкомъ врю въ душевное здоровье Наташи, чтобъ сомнваться въ возможности ея долговременной жизни. Скинь съ себя уныніе съ этой стороны. Ну, позжай въ Крымъ, я туда къ теб пріду на лто. Но теб хочется видть Европу, отдохнуть въ Италіи и подышать Италіей. Я — странникъ-скиъ — скучаю Европой, вижу въ моей Скиіи гораздо боле жизненныхъ началъ, люблю людей моей Скиіи и ея природу. Все это не шутка, а въ самомъ дл. Мн лучше дышется дома, и я съ радостью взгляну, посл роскошной Италіи, на наши печальныя поляны и мн на душ будетъ поэтичне и свтле. Съ нетерпніемъ жду минуты моего возврата. Но я многаго не досмотрлъ и хочу досмотрть заразъ, чтобы уже посл долго не возвращаться въ Европу. Кто изъ васъ будетъ симпатизировать со мной въ стремленіи домой изъ сихъ прекрасныхъ странъ, въ которыхъ я нисколько не ожилъ духомъ? О, авось ли кто-нибудь!… Вчера подъ окномъ кто-то игралъ на гитар. Погода была похожая на осень. Отчего мн лучше стало на душ? Слеза навернулась, такъ пахнуло родиной, такъ сильно захотлось домой, что и пересказать трудно. Дайте руки ваши, мои милые. Къ вамъ хочу и Риттера увезу, но не прежде марта все это, а въ март буду непремнно дома. Хочу съ вами встртить весну. Пожалуй, баронъ, помогу теб гнать мутную воду въ канавахъ, а посл вмст прослушаемъ цлую ночь купцовскихъ соловьевъ и много перескажемъ другъ другу за бутылкой. Давно я хорошо не распивалъ бутылки… А встртимся и разопьемъ, можетъ быть, лучше, чмъ когда-нибудь, какъ пивали въ оны годы, когда всему врили, и опять станемъ врить въ жизнь, а, можетъ, лучше станемъ врить… Я въ томъ убжденъ.

Но перейдемъ отъ Gemth’а къ смшному. Мосенко {Какой-то соотечественникъ, съ которымъ Сатинъ встртился въ Париж и который вспоминается и въ дальнйшихъ письмахъ, гд онъ не безъ остроумія пародируетъ высоко-философскія разсужденія своихъ знакомцевъ о простыхъ вещахъ.} отпустилъ себ козлячью бороду, т.-е. клокъ волосъ на конц подбородка, единственное мсто, гд природа позволила ему ростить волосы, чтобъ различить его отъ кастрата. Замчательно то, что онъ носилъ въ нкоторыхъ частяхъ воду, которую ему выпустили, а до сихъ поръ носитъ на нкоторыхъ частяхъ обильную вегетацію. Но это ему не помшало имть на содержаніи женщину, на которую онъ много тратился и былъ увренъ, что она ему врна, хотя и не имлъ съ ней ни малйшей связи.

А Риттеръ также увренъ, что та же женщина въ то же время была врна ему, Риттеру, хотя онъ, Риттеръ, и имлъ съ ней связь. Эта исторія, право, доставила мн превеликое наслажденіе. Содержалъ Мосенко оную даму для того, чтобъ узнать жизнь иностранныхъ женщинъ. Впрочемъ, Мосенко отчасти поумнлъ за границей, и еслибъ онъ не думалъ, что черезъ-чуръ поумнлъ, то больше было-бъ въ немъ толку. Теперь addio. Кажется, ничего больше не напишется. Обнимаю васъ всхъ отъ души. Addio.

Что-жь? Василій Петровичъ прідетъ ли на Рейнъ? Очень бы не худо. Если сбирается, то я замчу, что изъ Майнца въ Крейцнахъ четыре часа, а въ Швальбахъ полтора часа.

Риттеръ говоритъ, что Fanny Eisler (особенно въ качуч и въ бочи и баядерк) чрезвычайно похожа на Виссаріона {Блинскаго.}. Вотъ вамъ еще новость, которой вы, врно, не ожидали. Попросите Виссаріона хотя на минуту протанцовать качучу и сврьте съ портретомъ Fanny Eisler, и напишите мн, правда ли. Это сходство меня ужасно безпокоитъ.

Да, еще кое-что! Барону въ Питеръ хать вовсе не нужно {Кетчеръ собирался перезжать въ Петербургъ, что и случилось 24 октября 1843 г. О неприспособленности Кетчера къ петербургской жизни съ юморомъ разсказываютъ въ своихъ воспоминаніяхъ Герценъ, Панаевъ и др. Въ 1845 г. онъ уже возвратился въ Москву.}. Если его не будетъ въ Москв, то, по крайней мр, Красныя ворота провалятся. А потомъ его въ Питер надуютъ вслдствіе его добродушія, и онъ будетъ работать за 500 р. то, что стоитъ 5 т., соскучится по Москв, впадетъ въ чахотку и погибнетъ ни за грошъ. Не нужно ему вызжать, ршительно не нужно.

(Рукою Сатина):

Возвратившись въ начал іюля изъ большаго города {Парижа.}, я нашелъ ваше письмо, друзья. Вы долго молчали, наконецъ, Ог. увдомилъ васъ, что у меня водяная, и вы, въ утшеніе мое, написали отчаянное письмо. Спасибо и за него! Между тмъ, водяная моя прошла, надюсь, что и сквозь отчаяніе Александра проглянуло солнышко. Вамъ хочется въ Европу, а мы съ Ог. среди Европы мечтаемъ о русской деревн, о русскомъ хоровод… А въ большомъ город я видлъ геніальнаго человка, который говоритъ, что онъ отказался бы отъ большой части удобствъ европейской жизни для того, чтобы увидть русскаго мужика и побесдовать съ нимъ {Не Мицкевичъ ли это? При всей антипатіи къ историческимъ формамъ общественной жизни въ Россіи, Мицкевичъ высказывался, что мужики среднихъ великорусскихъ губерній представляютъ едва ли не самую умную расу въ Европ.}. И въ кабинет его нтъ другихъ портретовъ, кром портрета смышленнаго русскаго мужичка, и правъ онъ! Право, такого типа не найдете среди другихъ народовъ. Да взгляните хоть около себя: можетъ ли, наприм., какая-либо другая страна произвести на свтъ хоть такое созданіе, какъ ты, баронъ,— созданіе, которое, какъ сфинксъ египетскій, и уродливъ, и милъ? Что сказать вамъ о большомъ город? И Моисей Ив. {Мосенко.} поумнлъ въ немъ, а о прочемъ кое-что поразскажетъ нашъ почтенный другъ и ученый профессоръ. Зимой надюсь опять быть тамъ, если нездоровье не завезетъ въ Италію или тоска по родин не занесетъ въ Россію. Теперь же мы живемъ съ Ог. на соленомъ завод у герцога ГессенъДармштадтскаго, гд, вмсто рейнвейна, усердно пьемъ соленую воду. Судьба Ог. хоть перестроилась, но не устроилась {Для поправленія же здоровья и устройства собственной судьбы Риттеръ выписалъ себ изъ большаго города помянутую въ глав о Мосенк маленькую жену. И то только потому, что докторъ при водахъ оныя вещи запрещаетъ. Ну, вотъ: мы живемъ en famille: я — холостой, а онъ — женатый и играемъ въ мячикъ. Отчего же и въ мячикъ не поиграть? Вдь, Геркулесъ прялъ же. А мы чмъ лучше его? Также играемъ мы въ кольца и въ воланъ. Вообще, ведемъ жизнь мудрую. Примч. Огарева.}. Да, завелся я женой, и очень миленькой, но… я рожденъ для жизни мирной,— игра въ мячикъ прискучила мн. Вообще, я недоволенъ теперешнею моею жизнью: день проходитъ въ исполненіи разнаго рода обязанностей по части леченія и семейства, а вечеромъ… мы грустимъ съ Ог, подъ звуки гитары. Вотъ уже недля, какъ мы вмст, и ни одного истинно свтлаго мгновенія! Неужели мы оскудли духомъ? И не врится, и чувствуется противное.

(Рукою Огарева):

Да и въ самомъ дл существуетъ противное, а если не было свтлой минуты, то это потому, что во мн еще разные слды скорбей тяжело высказываемыхъ не изгладились, а ему мшаютъ помянутыя обязанности. Къ тому же, скверная погода, скучное мсто и глупый образъ жизни. Впрочемъ, не въ упрекъ ему будь сказано, у меня еще все больше времени и на занятіе, съ которымъ душ легче, и на раздумье, отъ котораго хотя и тяжеле, но какъ-то лучше. Да не объ этомъ рчь, я хотлъ приписать вотъ что: когда я вернусь въ Россію, то у меня много уже существуетъ мечтаній насчетъ тамошней жизни, а именно главная мечта на сію минуту то, что я куплю дв верховыхъ лошади — черную лошадь и блую лошадь. Даже, можетъ быть, какъ Присъ, стану здить на обихъ разомъ, впрочемъ, послднее находится еще въ сомнніи. Рыцарь говоритъ, что это замчаніе совсмъ лишнее, и такъ, остаюсь при покупк блой и черной лошади.

(Рукою Сатина):

А вотъ что письмо это уже пишется недлю, и Ог. говоритъ, что пора его кончить, и я того же мннія, а потому кончаю крпкимъ обниманіемъ васъ всхъ и слдующими порученіями:

Александру: Когда онъ будетъ въ Крыму, справиться и, ежели можно, познакомиться съ хромоногимъ докторомъ Майеромъ {) Поздка Герценовъ въ Крымъ не состоялась.}. Въ Пб. Майеръ жилъ два года тому у генерала Раевскаго. Можетъ быть, можно будетъ справиться о немъ и въ Москв, въ дом того же генерала Раевскаго.

Барону: Что ты, баронъ, не скажешь мн ни слова о деньгахъ Ршетникова? Есть ли надежда ихъ получить? Пожалуйста, похлопочи и вышли мн ихъ. Я въ Париж разорился и теперь очень бденъ. Да еще, можетъ быть, на твое имя изъ Тамбова пришлютъ, не знаю сколько, денегъ, въ такомъ случа немедля вышли мн ихъ векселемъ на какого-нибудь франкфуртскаго банкира, адресуя письмо на мое имя въ наше франкфуртск. посольство. Вообще, вс письма и общанныя Александромъ диссертаціи адресуйте ко мн во Франкфуртъ или въ посольство, или въ Htel del’Empereur Romain, или, какъ послднее, на имя Гейхова. Ro Франкфурт моя главная квартира. Черезъ дв недли ду въ Тироль продолжать леченіе. Осень, вроятно, пробуду въ Италіи. Говоря объ осени, вспомнилось, что настаетъ и наша осень, а мы все грустимъ и тоскуемъ.

Въ большомъ город я было поюнлъ и отъ полноты жизни, и отъ того, что вдохновенный голосъ часто твердилъ мн о надежд и… (не разобрано слово) врилось… Въ флегматической Германіи опять обхватываетъ тоска! А вотъ что еще: Ог. васъ проситъ разгадать слдующую шараду: мое первое — половина: хлбъ небесный, мое второе — говоритъ Воробьевъ, возвращаясь отъ Каролины, а мое цлое — съдомо. За симъ прощайте. Еще разъ крпко всхъ обнимаю. Скоро представится оказія и, можетъ, напишемъ еще и я пришлю вамъ мою Надину, которой Ог. и Саз. {Н. Сазоновъ, который остался за границей и былъ вмст съ М. Бакунинымъ, такъ сказать, родоначальникомъ активной русской политической эмиграціи. Раньше ихъ остался за границей Н. И. Тургеневъ.} очень довольны. Барона прошу увдомить меня о Б.,— можетъ быть, къ нему будетъ скоро еще порученіе, но объ этомъ посл. Миръ съ вами!

²⁸/₁₆іюля. Прошу убдительно барона написать мн ршительно о деньгахъ Ршетникова.

(Рукою Огарева):

Рыцарь нарочно оставилъ бленькое мстечко, чтобъ я что-нибудь написалъ. А что — право, не знаю. Вотъ что: прошу барона ршительно написать о томъ, прідетъ ли Вас. Петр., или нтъ, и гд и когда онъ будетъ. Еще прошу ршительно писать ко мн скорй, и не въ посольство, а такъ просто: постъ рестантъ, или: Цумъ Рёмишенъ Кайзеръ во Франкфуртъ, гд моя главная квартира, въ которой я никогда не живу. Да вотъ еще шарада: мое первое — еіи Garten, мое 2-е — не тотъ, а цлое ходитъ на винтахъ {Сат—инъ.}. Addio, цлую васъ всхъ.

Сатинъ проситъ написать что-нибудь поостре. Пожалуй!— Ланцетъ.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.IV, 1890

**Изъ переписки недавнихъ дятелей*).**

*) Русская Мысль, кн. IV.

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

(1843 г.).

(На большомъ лист почтовой бумаги литографированный видъ съ надписью: Hanau. Сбоку рукою Огарева приписано: ‘Примчаніе къ картинк. Моей квартиры тутъ не видать, она между колокольней и слдующею страницей’).

²⁹/₁₇ сентября. Вотъ я уже вс водяные курсы кончилъ и, совершивъ винный курсъ (для отдыха), пріхалъ въ вышеупомянутый городъ на курсъ обыкновенныхъ медикаментовъ въ Коппу. А отъ васъ все ни строчки. Странно! Я уже писалъ раза три. Или вы въ разброд, или вы больны. Въ 1-мъ случа желаю знать, гд вы? во 2-мъ — весьма сожалю. Но можетъ быть 3-й случай: лнь писать. О! въ такомъ случа да обрушатся на вашу голову вс возможныя и невозможныя ругательства, русскія и иностранныя. Мн нужно писемъ отъ васъ. Слышите ли? Я усталъ и странствовать, и жить. Ваши письма должны мн быть отдыхомъ и воскресить меня. Пишите же скорй, ради Бога. Но, виноватъ, теперь не могу продолжать письма, мн только хотлось выругаться, потому что я болнъ тломъ и духомъ, сегодня въ особенности тломъ, меня одоллъ извстный барону припадокъ астма. Я задыхаюсь и сержусь, но такъ какъ совстно ругаться съ кельнеромъ или Stubenmdchen, потому что вообще совстно ругаться изустно, я ршился ругаться съ вами письменно и мысленно. Но теперь довольно. Иду въ casino, а возвратясь, напишу письмо, писанное къ вамъ въ Швальбах, но не посланное за неимніемъ времени…

Швальбахъ въ разныя времена {Прошу извиненія, что форма украдена изъ Journal des Dbats стараго изданія.}:

Хоть веллъ поэта лозою

Высчь Зевсъ за стихъ докучный,

Но писать посланья прозою,

Признаюсь, до смерти скучно.

Гд вы? Въ Питер иль въ Азіи?…

Все равно! все я стихами

При врнйшей сей оказіи (почта)

Поболтать намренъ съ вами.

Мн скучна жизнь заграничная,

Но все-жь долго (это грустно!)

Не увижусь съ вами лично я,

Не промолвлюся изустно,

По пути ли отвердлому,

По морскому ли то лону,

Долго мн по свту блому

Развозить мою персону.

Но, оставивъ край Нмеціи,

Съ міра древняго завсу

Я сниму весною въ Греціи

И вернусь черезъ Одессу.

Тамъ у южнаго прибрежія

Мы въ краю Россіи новомъ

Устрицъ дв-три сотни свжія

Пораздлимъ съ Сат…

А потомъ чрезъ степь печальную

Какъ же весело оттуда

Наконецъ, въ отчизну дальнюю

Я помчуся!… Но покуда:

Теперь я въ Швальбах, друзья!

Живу одинъ, ни съ кмъ не знаюсь,

Но не подумайте, что я

Затмъ людскихъ бесдъ чуждаюсь,

Что я не ловокъ, что меня,—

Когда я съ дамами встрчаюсь,—

Бросаетъ въ трепетъ и тогда

Едва могу я молвить: да?

——

Вы клеветамъ не врьте симъ.

Я homme du monde и не скрываюсь:

Блеснуть желаніемъ такимъ

Въ халатъ поутру одваюсь

И ногти чищу я, какъ Гримъ,

И, какъ Ч… *), умываюсь,

Усы и бороду ношу

И гребнемъ голову чешу.

*) Ча(а)даевъ, извстный своею щеголеватостью.

——

Сюртукъ, конечно, у меня

Не очень новъ… Но это въ мод:

Небрежность гордую храня,

Замтенъ tory ей въ народ.

Еще всегда имю я

Перчатки желтыя (въ коммод)

И тожь костей за table d’hte

Я не кладу руками въ ротъ *).

*) Солгалъ! случается. (Прим. Огарева).

——

Все это значитъ, что я левъ,

По крайней мр, могъ быть онымъ…

Но отъ германскихъ дамъ и двъ

Ихъ сахарно-жеманнымъ тономъ

И разговоромъ на распвъ

Я отвращенъ… Моимъ поклономъ

Ихъ не встрчаю (дло въ томъ,

Что съ ними я и не знакомъ).

——

Но есть изъ нихъ лицо одно…

Оно въ моемъ воспоминаньи

Такъ много разбудило… Но

Свести знакомство нтъ желанья,

Мн было-бъ тягостно,

И только вечеръ весь въ молчаньи

Я передъ тмъ лицомъ сижу

И въ этомъ время провожу.

——

Да это глупо?! Нтъ и да!

Друзья мои, какъ вамъ угодно!

Къ тому же, день мой, господа,

Идетъ не въ праздности безплодной.

Вотъ, напримръ: со сна всегда

Купаюсь въ ванн я холодной

И долженъ зябнуть, радъ не радъ,

Потомъ пью скверный шоколадъ.

——

Antiguas orbis разложивъ,

Читаю я о томъ, что винды,

Богъ всть какъ дальній путь свершивъ,

Явились въ Балтик изъ Инда

И были сятели нивъ *),

Янтарь драгой возили индо

До самой Греціи. А финнъ

То врагъ, то другъ ихъ былъ дружинъ.

*) Огаревъ, а также, какъ увидимъ дале, и Сатинъ, изучали тогда Шафарика, котораго Slavansky Narodopis вышла нсколькими изданіями въ 1842—1843 г. и надлала шуму въ ученомъ мір. Его же Slavanske Starozitnaeti вижла еще въ 1837 г. По всей вроятности, оба эти сочиненія читались въ это время Огаревымъ и его пріятелемъ за границей. Около этого же времени вышелъ въ Москв русскій веревокъ Slav. Narodopisi, сдланный Бодянскимъ. Слав. Древности переведены были Бодянскимъ же уже въ 1848 г.

——

Но винды, венды, анты тожь —

Славяне вс, вашъ родъ начальный.

Увы! на нихъ я не похожъ!

Я просто скиъ: потомокъ дальній

Златой орды — скуластыхъ рожъ

Я образъ сохранилъ печальный,

Лнивый нравъ и дикій вкусъ,

Взявъ отъ славянъ лишь рыжій усъ.

——

Потомъ!… Потомъ, друзья мои,

Я въ мир мой обдъ съдаю,

Увы! теперь съ виномъ струи

Воды колодезной мшаю!…

А тамъ часа на два иль три

Я сномъ глубокимъ засыпаю,

Хоть Ипократа ученикъ

Въ томъ видитъ вредъ, да я привыкъ!

——

Но будитъ музыка меня:

О, страхъ! не ладятъ съ басомъ вторы,

Кларнетъ пищитъ, шипя, звеня…

Я къ небесамъ подъемлю взоры,

Встаю и мигомъ на коня,

И узжаю въ лсъ и горы.

День гаснетъ. Въ свтлой тишин

Я возвращаюсь при лун.

——

Когда я лсомъ при лун

Безмолвно ду на кон,

И проблескъ трепетныхъ лучей

Мелькаетъ робко сквозь втвей:

Какой-то страхъ въ душ моей,

И вмст жажда тайныхъ сновъ.

Въ тни и шорох листовъ

Не знаю самъ, чего ищу,

Какую тайну знать хочу.

Вотъ что-то блое луной

Озарено передо мной.

Быть можетъ, призракъ мертвеца,

Быть можетъ, это тнь отца?

Иль образъ матери моей

Шепнуть мн хочетъ въ мгл втвей

Слова любви или угрозъ?…

Нтъ! Это блый стволъ березъ

Нтъ! Это блдно-лунный лучъ

Блеснулъ между древесныхъ кучъ.

Нтъ! То грозой разбитый пень

На свтлый путь набросилъ тнь…

Чу! тише! точно слышалъ я,

Какой-то голосъ звалъ меня!

Онъ что-то сладко мн сказалъ

И посл страшно замолчалъ…

Нтъ! Это листъ шепталъ съ листомъ,

Колеблясь въ воздух ночномъ,

Нтъ! Это дальняго ручья

Перекатилася струя,

Нтъ! Это птица, пробудясь,

Съ куста на кустъ перенеслась.

Нтъ! То отъ топота копытъ

По лсу глухо гудъ бжитъ

И молкнетъ, молкнетъ и потомъ

Опять безмолвіе кругомъ.

Такъ мн ничто въ лсной глуши

Не явится на зовъ души?

Ко мн не придутъ изъ гробовъ

Родныя тни мертвецовъ?

Какой же тайной ветъ мн

Въ лсу, почившемъ при лун?…

——

Потомъ и ужинъ. Боже мой!

Желудокъ плохъ и мъ я мало,

Съ рулеткой тожь разладъ большой:

Хотя я игрывалъ сначала,

Да счастья нтъ… Иду домой

Стопой лнивой и усталой.

Пора бы спать! Но въ поздній часъ

Не хочетъ сонъ сомкнуть мн глазъ.

——

Тревожна мысль, душа въ тоск,

Въ душ какой-то жаръ и трепетъ

И смутно, будто вдалек,

Мн слышенъ римы тайный лепетъ…

Хочу писать… (но въ язык

У насъ нтъ больше римъ на эпетъ.

Гм! Разв стрепетъ?… Стрепетъ?

Да! Да онъ никакъ нейдетъ сюда).

——

Но я пишу. Бгутъ часы,

Звзда послдняя блднетъ

И ночи темныя красы

Разбродятся. Востокъ алетъ,

Долина влагою росы

Блеститъ и ранній холодъ ветъ.

Глава устала. Нуженъ сонъ.

Ложусь. Но какъ тревоженъ онъ!

——

И то не сонъ, а разв бредъ,—

То кровь кипитъ, то грёзы бродятъ…

Мечта не спитъ и прежнихъ лтъ

Картины дальнія выводитъ,

Зоветъ людей, которыхъ нтъ,

И въ смутныхъ очеркахъ приводитъ

Виднья гршной суеты

Или сердечной полноты.

——

О чемъ пишу въ ночной тиши

О томъ, о семъ… мечты, желанья,

Все, что живитъ меня въ глуши,

Порой спокойныя созданья,

А чаще скорбь моей души —

Все тутъ! Но я въ мое призванье,

Увы! не много врить сталъ:

Созданья смутны, стихъ мой вялъ.

——

И это мучитъ не шутя:

Когда-бъ я внялъ судьбы уроки,

Не врилъ въ призракъ, какъ дитя,

Мои размренныя строки

И звуки римъ забылъ бы я,

Увидя ясно ихъ пороки,

Съ мечтой простился бы на вкъ

И былъ бы дльный человкъ.

——

Я всюду пользы бы искалъ,

Какъ праддъ мой, почившій въ Боз,

Приходъ съ расходомъ бы сврялъ,

Предпочиталъ бы свеклу роз,

Въ агрономическій журналъ

Писать статьи бы началъ въ проз

И, уважая свтскій кругъ,

Остался-бъ доблестный супругъ.

——

Но надъ собою судъ иной

Внутри души свершилъ я строго,

И жизнь моя пошла другой,

Но столь же трудною дорогой.

Пусть, презирая судъ людской,

Я внемлю тайный голосъ, Бога,

Но не увренъ, чтобъ вздохнуть

Спокойно могъ когда-нибудь.

——

Еще во мн есть жажда жить,

Къ блаженству жгучія стремленья,

Я не отвыкъ порокъ любить,

Меня томитъ страстей волненье,—

И очень, очень можетъ быть,

Далеко время примиренья,

Когда сознаніе съ душой

Сдружитъ незыблемый покой.

——

Оно придетъ ли?… Но пока

Еще гнететъ неумолимо

Меня тяжелая тоска,

Отрадный звукъ несется мимо,

А плачъ нисходить съ языка…

Вчера бродилъ я нелюдимо

Въ лсу. Вдругъ плакать сталъ — съ чего?

Такъ, ни съ того и ни съ сего.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Есть слезы! Слезы т невольно

Изъ глазъ себ находятъ путь

Въ т дни, когда душ такъ больно,

Что разорваться хочетъ грудь,

И никого, кто-бъ подалъ руку!

Кому я высказать бы могъ

И сердца жаръ, и сердца муку,

И горечь внутреннихъ тревогъ.

То слезы ль тщетнаго стремленья,

Иль одиночества тоски,

Или пустаго сожалнья?…

Что-бъ ни было — он горьки.

Но имъ пробиться было надо:

Мукъ не вмщала грудь моя!

Такъ съ чаши полной капли яда

Перетекаютъ за края.

Быть можетъ, втеръ светъ слезы

Иль знойный полдень запечетъ,

Души мучительныя грёзы,

Заботы жизни разнесетъ.

Но слезы вчный слдъ въ морщин

Вкругъ устъ иль щекъ пророютъ мн,

И скорбь страданія въ пустын

Осядетъ на душевномъ дн.

Покой, что смнитъ вс волненья,

Похожъ онъ будетъ — тотъ покой —

На равнодушное смиренье

Предъ равнодушною судьбой.

Есть слезы. Втеръ ихъ разветъ

Иль знойный полдень запечетъ,

Но съ ними сердце устаретъ,

По капл жизнь души уйдетъ.

30 е сентября. Этимъ заключилось швальбахское посланіе. Кажется, оно должно было быть гораздо длинне, но не кончилось. А теперь перехожу къ проз. Здоровье мое немного поправляется, asthma ужасно надола. Но я увренъ, что дней черезъ пять буду совсмъ здоровъ, кром хронической болзни, которая едва ли здсь пройдетъ. А можетъ быть! Коппъ — чудесный человкъ. Сегодня мы съ нимъ говорили объ Авд. Петр. {Елагина, мать Киревскихъ.}. Скажи ей это, Гран.! Коппъ находитъ, что она такая чудесная женщина, что могла бы быть отличною королевой. Изъ этого вы можете заключить, какъ и хорошіе люди въ Германіи не могутъ отвязаться отъ нмецкости: ни Hr. Geheimrath Kopp, ни Hr. Geheimrath Goethe не исключены изъ массы людей нмецкихъ. Но скажи отъ меня Авд. Петр., что она изъ тхъ женщинъ, о которыхъ когда вспомнишь, такъ на душ становится свтле. Вслдствіе чего, мн, поговоривши съ Коппомъ, въ самомъ дл стало лучше: я и не сержусь, и не тоскую. Скажи Авд. Петр. мое рукожатіе.

Что же вамъ сказать обстоятельне о себ? Вообще я начинаю приходить въ свою тарелку, боле становлюсь довольнымъ, больше убдился въ истинности происшествій, хотя еще сожалнія тревожатъ, но сознаніе, что иначе не могло быть, приводитъ ихъ въ разумныя границы. Я много виноватъ въ прошедшемъ, но не въ томъ, въ чемъ вы меня станете винить,— не въ томъ, въ чемъ другіе станутъ винить, а только въ томъ, въ чемъ самъ сознаю себя виновнымъ. Но satis! Все это усйетъ переговориться современенъ, современенъ вс мы взглянемъ безпристрастно на ходъ и развязку драмы мучительной, гд много сгубилось жизни и жизней. Теперь все еще свжо и слишкомъ сильно отзывается въ душ. Стану говорить и о томъ, что длаю. Не въ обычай мн — прочелъ кучу книгъ. Кажется, набрелъ на новое занятіе, которое и не слишкомъ чуждо литературному труду, и можетъ мн замнить его, если я, наконецъ, совершенно сознаю мое безплодіе въ мір поэзіи. Это занятіе: филологія (не древн. языковъ, а славян.). Я бы очень распространился объ этомъ, но боюсь, что ваша мудрость осметъ мои бредни, которыя хотя и не сравняются съ диссертаціей о букв а, но имютъ нчто подобное. Вообще мн кажется, что всякій новый трудъ начинается бреднями и развивается, очищаясь отъ нихъ. Что же касается поэтическихъ трудовъ, не шутя, я съ ужасомъ смотрю на собственное безсиліе. Еще до сихъ поръ не умю создать ни одного лица и съ нкотораго времени даже и стихъ все пишется не тотъ (чудесное выраженіе: не тотъ, не та, не то изобртено Майк. въ Рим, поймите все удивительное значеніе этого слова: наприм., вы встрчаетесь съ человкомъ, кажется, что это вотъ такой-то, хоть Кони, а, между тмъ, всматриваетесь: не тотъ!). Страсть писать много и скоро также мшаетъ писать. 1-е, эта страсть уклонила меня отъ лирическихъ пьесъ, а, кажется, на поэмы духу не хватаетъ, хотя работаю. Посылаю все, что есть лирическое, длайте, что хотите, печатайте или бросьте въ печь,— я совершенно не увренъ въ достоинств посылаемаго. Други мои! я безъ васъ и писать не умю, и ничьему суду не врю, ни дурному, ни хорошему, ни даже своему собственному. Теперь у меня бродитъ мысль писать историческія драмы. Историческія лица — какъ данныя лица — легче создадутся въ фантазіи. Начну съ Іоанна III-го или IV-го, когда пріду домой, за неимніемъ здсь матеріаловъ. Впрочемъ, не потому только хочется писать историческія драмы, что будто лица легче создаются въ фантазіи, а потому, что въ нихъ должна выразиться русская жизнь, русскіе люди со всмъ ихъ глубокимъ содержаніемъ или уродливою особенностью. Замыселъ огромный: 1-е, оба Іоанна, изъ которыхъ IV-й будетъ раздленъ на дв части. 2-е, еодоръ (до Годунова боюсь дотронуться), Шуйскій и патріархъ Никонъ. Смшно! Вотъ уже я о планахъ, о которыхъ въ ум едва написалось полстрочки, говорю за 2000 верстъ, какъ о дл. Можетъ быть, это слабость — непремнно нужно болтать о томъ, о чемъ думается im Moment. Надо мн простить желаніе болтать, я такъ давно лишенъ свиданія съ близкими людьми. Bitter уже ухалъ 6 недль и съ тхъ поръ одно посланіе, изъ котораго узнаю, что онъ усталъ съ дороги, а его жена (т.-е. не жена, а femme) ухала домой. Послднему я радъ. Хотя она предоброе существо, но такъ какъ между ними нтъ элементовъ вчнаго сближенія, то, разумется, чмъ раньше разъхались, тмъ лучше. Теперь онъ можетъ лечиться и трудиться. Я ужасно боюсь, что наше (мое и его) far mente произвело въ насъ пустоту, которая отзывается и въ жизни, переходитъ въ безсиліе работать, тоску, онъ не сознается въ этомъ, а я дйствительно боюсь душевной пустоты паче всего на свт. Наше far niente совсмъ не итальянская безпечность, а слдствіе особаго рода эгоизма, свойственнаго лнивымъ людямъ, прибавивъ къ этому, что если вншняя жизнь какъ-нибудь не та, то мы начинаемъ холодть къ жизни, и far niente въ соединеніи съ равнодушіемъ даетъ невыносимую внутреннюю пустоту. Я каюсь, что чувствую, какъ этотъ червякъ постепенно крадемся въ душу, и стараюсь морить его трудомъ. Но привычку пересилить трудно и потому тружусь десятую долю того, какъ бы хотлось. Одно занятіе, которое, кажется, и по сердцу, а подвигается медленно — это автобіографія. Впрочемъ, вообще я больше въ послднее время читалъ. Вообразите, въ 2 мсяца больше шести книгъ, изъ которыхъ одна — Шафарикъ, это для меня міровое происшествіе. Изъ этихъ книгъ иныя навели на меня хандру безвыходную, другія заставили взглянуть на жизнь съ упованіемъ. Странно! Несмотря ни на что, послднее все же остается на дн души,— единый признавъ, почему я думаю, что я не совсмъ опустлъ. Это упованіе не есть дтскость, какъ ты думалъ, Александръ, и не есть нчто разумное, но оно свтло и чисто, какъ вдохновеніе. Оно — моя единая сила. Еслибъ не было этой силы, я давно бы долженъ былъ развалиться, какъ вещь, не имющая внутренной жизненной связи. Это упованіе равно и для общаго, и для личнаго міра. Въ самомъ-то дл во мн хандра нчто прививное, навянное враждебною жизнью,— случайное пятно на картин, которой краски ярки и свтлы…

Баронъ ужасно сталъ бы хохотать надъ другимъ моимъ свойствомъ — самолюбіемъ. Еслибъ Баронъ видлъ, какого труда мн стоило показать или не показать Коппу переводъ бднаго рыцаря, здсь прилагаемый! Смшно! Гран.! покажи этотъ переводъ Авд. Петр. А переводъ изъ Уланда посвящается Гранов. вслдствіе нашей великой симпатіи къ Уланду. Кстати къ Hanau: я читаю Williams Dichten und Trachten Кёнига. Не могу сказать, чтобъ вс лица были хорошо выработаны, даже самъ Шекспиръ. Вообще какая-то натянутость на современное постиженіе Шекспира, но есть что-то, что увлекаетъ. Есть мста, гд Шекспиръ дйствительно Шекспиръ. Если вы еще не читали этого романа, то совтую прочесть, потому что онъ доставитъ хорошія минуты. Въ Швальбах я вздумалъ перечитывать Вильгельма Мейстера и, къ сожалнію, долженъ былъ удовлетвориться первою частью, за неимніемъ 2-ой въ швальбахской библіотек. Съ стыдомъ сознаюсь, друзья мои, что при этомъ перечтеніи Вильг. Мейст. много утратилъ въ глазахъ моихъ. Миньона, старикъ и Филина всегда останутся чудными созданіями. Но Вильгельмъ какое-то смутное лицо (можетъ, онъ такъ и быть долженъ). А что касается понятія Офеліи, я съ нимъ не могу согласиться, и едва ли Шекспиръ хотлъ выразить въ ней двицу, въ которой смутно пробудилась физическая потребность,— вотъ какъ разуметъ Офелію великій Гёте! Я это отношу къ нмецкости Гёте, равно какъ и все нестерпимое отношеніе Вильг. Мейст. къ графу, гд дается спектакль. Прежде чмъ возстанете на такое богохульство, прошу перечесть Мейстера и убдиться собственными очесами въ справедливости моихъ нападокъ. Кто-то изъ писателей замтилъ, что славянскій духъ враждуетъ съ нмецкимъ. Я испытываю это на себ, потому что всегда, когда Гёте перестаетъ быть человкомъ вообще и длается нмцемъ, я начинаю чувствовать къ нему непреодолимую ненависть. Шиллеръ гораздо меньше нмецъ, даже, можетъ, вовсе не нмецъ. А Гёте на каждомъ шагу (кром Фауста, и то Гретхенъ чулокъ вяжетъ: оно очень мило, но едва ли нужно). Вообще, чего всего мене можно бы ждать отъ чувствительнаго нмца, а что, напротивъ, составляетъ его нмецкій взглядъ на женщину — это выразилось въ Фауст: hab Appetit auch ohne das! Гёте, смотря свысока на женщину, не вышелъ ни на іоту изъ-за нмецкой жизни.

1 октября. Романъ Кёнига меня боле и боле увлекаетъ: лица обрисовываются рзче и истинне. Беконъ превосходенъ и Шекспиръ хорошъ. Текла удивительное созданіе, но она наводитъ на меня грусть. Женщина, которая вритъ своей лжи, думаетъ, что чувствуетъ, а, между тмъ, только живетъ въ непрерывномъ чаду и на дн души холодна. Этотъ типъ особенно меня печалить… Прочтите Williams Dichten und Trachten, право, не раскаетесь. Но на меня еще иное впечатлніе сдлалъ этотъ романъ. Онъ возбуждаетъ во мн дятельность, которая растрачивалась въ безплодной тоск. Жажда производить — вотъ что возбуждается. Можетъ, она не будетъ такъ безплодна, какъ до сихъ поръ. Можетъ, я въ Ганау сдлаю что-нибудь, что меня больше удовлетворитъ, чмъ сдлано. Въ такомъ случа, я долго не выду изъ Ганау. Минуты творчества или, лучше, минуты блаженства такъ рдки, что, врно, я не убгу отъ нихъ за тридевять земель, ни даже изъ любознательности. Потомъ мн Ганау нравится. Здсь такъ спокойно, и еслибъ полиція не запрещала курить сигаръ на улицахъ, я почелъ бы Ганау за превосходный городъ. Я беру себ учителя нмецкаго языка или, лучше, нмецкой просодіи. Давно не трудился надъ Пушкинымъ. Переведу все, что помню наизусть, потому что книгъ со мной нтъ. Еще изъ Лермонъ переведу: ‘Когда одно воспоминанье’. Нтъ, чортъ возьми! Если мн поэтическій трудъ не удастся, то я ни къ чему не буду годенъ: онъ одно, что я дйствительно люблю.

2 октября. Сейчасъ кончилъ Williams Dichten und Trachten. Нтъ! плохо — блдный конецъ, въ которомъ авторъ хотлъ только концы свести, все испортилъ, даже впечатлніе хорошихъ мстъ. Надо замтить, что въ литератур ужасное безталаніе. Теперь Германія наводнилась политическими стихотвореніями, которыхъ поэтическое достоинство, по моему мннію, ниже всякой критики. А, между тмъ, стихи и стихотворцы сдлали сенсацію. Изъ этого я вижу только дв вещи: 1-е, что нмцы не доросли въ политическомъ мір, и 2-е, что ихъ Kunstsinn находится въ упадк. Но не надо забыть сказать вамъ о великомъ художест. произведеніи прошлаго года. Это — картина Лессинга (дюссельдорф. школа) Судъ надъ Гусомъ. Картина находится во Франкфуртской галлере. Я долго сидлъ передъ ней и не могъ довольно насмотрться. Колоритъ Лессинга уклонился отъ колорита дюссельдорф. школы, что очень счастливо для искусства. Онъ отсталъ отъ блднаго тона (blaffard) и натянутаго рисунка, въ которомъ нмцы несправедливо видли подражаніе Перуджину. Да если бы, въ самомъ дл, дюссельдорф. школа была подражаніе Перуджину, тмъ хуже для нея, если она хотла списывать произведеніе искусства въ ея младенческомъ состояніи. Но и до Перудж. никогда не возвысилась дюссельдорф. школа. Она взяла только натянутыя линіи (raides) и блдный колоритъ и, несмотря на то, стала манерною, но никогда не выразила того, что въ Перудж. дышетъ какою-то святыней. Да и не могли раціоналисты-націоналисты Дюссельдорфа сдружиться съ глубокою католическою религіозностью Перуджина. Но возвратимся къ Лессингу. Рисунокъ его — вольность, колоритъ его оригиналенъ. Какъ протестантъ, онъ взялъ сюжетъ ему близкій (ansprechend). Гусъ — центръ картины. Онъ стоитъ, положивъ одну руку на книгу, а другую на грудь, и говоритъ. Это такъ ясно, что онъ говоритъ, что онъ одушевленъ убжденіемъ, что это просто поражаетъ. Лицо его правильное, спокойное и, вмст, энергическое, худощавое, блдное, русые волосы, оно напоминаетъ славянскій типъ (и это хорошо, потому что Гусъ — чехъ) и, вмст, напоминаетъ лицо Тиціанова Христа въ картин: Богу — Богови, кесарю — кесареви (Дрезд. галлер.). Я не знаю лучше типа Христа. Кругомъ Гуса сидятъ кардиналы-судьи. Каждое лицо иметъ свой характеръ. Говорятъ, будто Лессингъ представилъ ихъ слишкомъ дурными людьми, я этого не нахожу. Тутъ есть все: и лица, одушевленныя религіознымъ фанатизмомъ, и іезуитскія лица, и попы bon vivants,— словомъ, все, что до сихъ поръ встрчается въ католическомъ духовенств. Жаль только, что нтъ ни одного итальянскаго типа — все нмцы (объ этомъ посл поговорю). Но отдлка лицъ, платья, перспектива, выразительность, типичность,— все чрезвычайно. Въ картин цлость необыкновенная. Я не знаю лучшаго современнаго произведенія. Тутъ есть и прежнія картины Лессинга, и виднъ необычайный успхъ, какъ сравнишь эту съ тми: Лессингъ — человкъ.

(Опять видъ, но на маленькомъ мст, съ подписью Landcnschwalbach. Рукою Огарева приписано: ‘Видъ швальбахскихъ водь, домовъ и проч.’. Сбоку приписано: ‘Три фигуры на 1 план: я, dr. Mller и кёльнская барыня, которая говоритъ ютъ, вмсто gut, и явись, вмсто geviss. А дв фигуры налво — это нмецкая Бетина и московская Бетина-incognito’ {Бетина или Беттина обычное прозвище Елисаветы Арнихъ, урожденной Брентано, нмецкой писательницы, извстной, главнымъ образомъ, перепиской съ Гёте, которую она издала подъ заглавіемъ: Gttes Briefwechsell mit einem Kinde (1886). Нкоторыя письма ея Гёте переложилъ въ сонеты. То же въ большихъ размрахъ сдлалъ Даумеръ, издавъ въ 1837 г. Bettinas Gedichte aus Gttes Briefwechsel mit einem Kinde’ Мы увидимъ дальше частыя упоминанія о Беттин. Кого разумлъ Огаревъ подъ именемъ московской Беттины — мы не знаемъ.}. Дале продолженіе о Лессинг:)

Лтъ 30 съ небольшимъ и еще много сдлаетъ. А эта картина будетъ жить вчно, какъ Meisterwerk.

Кстати, я сегодня расположенъ болтать объ искусств. Бывши въ Рим всегда съ артистами, я присмотрлся къ ихъ работ въ живописи, и это много меня смутило. Я думалъ всегда видть въ картинахъ созданіе, а, между тмъ, большая часть картинъ — портреты. Въ современныхъ картинахъ это поражаетъ меня непріятно. Такъ, наприм., въ картинахъ Вруна, я могу теперь, посмотрвъ, сказать: вотъ это лицо натурщицы, которая живетъ на via Felice за такимъ-то No, зовутъ ее такъ-то, а это — такой-то натурщицы въ… Говорятъ, что и древніе также писали съ моделей. Не врится! Мадонна Рафаэля не можетъ быть списана съ модели. Мадонна Рафаэля (2-й эпохи) — одинъ и тотъ же типъ, съ каждою картиной усовершенствованный и совершенно выраженный въ Сикстинской Мадонн. Тутъ видно, какъ художникъ вырабатывается по своему идеалу. Но художники говорятъ, что они измняютъ лицо модели вслдствіе своихъ идеаловъ,— такъ зачмъ же модель? Для тла я понимаю модель, потому что она помогаетъ воображенію, или, лучше, не позволяетъ уклониться отъ естественности. А для лица — не понимаю модели. Одно изъ двухъ: или портретъ, или созданіе. Есть случай, когда фантазія художника найдетъ свое осуществленіе въ живомъ лиц, тогда портретъ=созданію. Но это рдко или невроятно. Модель сдлала то, что въ картин Лессинга вс кардиналы — нмцы и нтъ ни одного итальянскаго, т.-е. истинно-человческаго типа. Онъ писалъ картину въ Германіи, онъ бралъ натурщиковъ-нмцевъ. Это меня просто оскорбляетъ, потому что свободное созданіе сводитъ на работу. Просто не врю, чтобы древніе, т.-е. итальянскіе, художники такъ писали. Желалъ бы имть какія-нибудь историческія указанія объ этомъ, но ихъ, вроятно, нтъ. Сами современные художники умалчиваютъ о своихъ моделяхъ, втайн, можетъ бытъ, сознавая, что это недостатокъ творчества. Я думаю, что модели сдлались необходимостью со времени фламандской школы, genre дйствительно требуетъ модели. Genre начинается съ паденіемъ религіознаго авторитета и рыцарства, съ паденіемъ спиритуализма, съ позитивизмомъ новаго времени, когда и наука, и государство требуютъ положительнаго, опытнаго (Беконъ и Tiers tat). Искусство также беретъ положительную сторону жизни и требуетъ не только внутренней истинности, но даже вншней врности. Отсюда необходимость моделей наглядна. Современники-художники не могутъ отстать отъ этой вншней врности ради боле глубокой истинности творчества, потому что они собственно не знаютъ, что творить. Скульпторъ хватается за древнихъ, историческій живописецъ за Мадоннъ и даже за чертей, genr‘истъ переходитъ въ каррикатуру (исключая Роберта), одни повторяютъ, подражаютъ, другіе низводятъ искусство до ремесла. Нтъ дйствительно одушевляющей задачи, нтъ истиннаго воодушевленія, нтъ творчества. Я знаю только одно дйствительно современное произведеніе въ скульптур — это памятникъ графа Мерода, а въ живописи — жницы Роберта. Но и то, и другое переходитъ въ genre, но сохраняя глубокое, серьезное содержаніе, это положительная жизнь, схваченная съ ея трагической стороны. Но это ли шекспировскій взглядъ на жизнь? Картина Роберта — одно изъ тхъ произведеній, которыя никогда не забываются. Вы, врно, видли гравюру. Если нтъ, то сходите къ Беккерсу и посмотрите (кстати, такъ какъ это близко отъ Яра, то совтую, посмотрвъ гравюру, выпить бутылочку bourgogne Pommard — самое современное изъ всхъ существующихъ винъ). Картина изображаетъ итальянскихъ мужиковъ, возвращающихся вечеромъ съ работы. Женщина сидитъ на возу, передъ возомъ два крестьянина пляшутъ. Кажется, это забавно. А, между тмъ, чмъ боле вы смотрите на эти фигуры, тмъ вамъ становится грустне, тяжеле. На этихъ лицахъ трагическое содержаніе, тутъ происходитъ вамъ неизвстная драма, на васъ ветъ какою-то тайной судьбы. Это — трагическая сторона положительной жизни. Вотъ чмъ долженъ быть современный genre. Музыка лучше поняла свое назначеніе, чмъ живопись. Самое плохое въ современной музык — религіозная музыка, она всегда выходитъ изъ-за предловъ религіозности, она стремится къ драм. Симфонія Бетховена — драматическое произведеніе, опера современная произвела Гугенотовъ. Драма — вотъ единственная форма современнаго искусства, колоритъ ея — трагическая сторона положительной жизни. Съ тхъ поръ, какъ fatum для насъ выразился въ историческомъ (разумномъ, логическомъ) развитіи, ходъ всякаго происшествія еще необходиме и неумолиме. Трагосъ, заключенный въ разумномъ развитіи происшествія, ужасне изъ всхъ фатализмовъ. А въ самомъ дл вотъ на чемъ мы вертимся. Отсюда живописцы, которые слишкомъ слабы духомъ, чтобы талантъ ихъ могъ свободно развернуться въ этой точк зрнія, впали въ отчаяніе, т.-е. въ genre, каррикатуру.

Я думаю, вамъ мои диссертаціи также будетъ скучно читать, какъ мн весело ихъ писать. Что-жь длать? Потерпите. Я чувствую, что мое писанье будетъ очень тяжело, такъ какъ я его посылаю franco, то я разсчелъ, что оно мн стоитъ бутылку бургонскаго — одну! Слд., очень дешево, особенно какъ вспомню (хотя съ ужасомъ), что мн еще мсяцъ, можетъ быть, нельзя будетъ пить бургонскаго. Того требуетъ разумно-патологическое развитіе моей болзни и планъ разумно-патологическаго леченія, составленный д-ромъ Коппомъ. Однако, чтобъ не слишкомъ утрудить ваши глаза и ваше вниманіе, отправлюсь на берегъ Майна пить кофій. Мой asthm начинаетъ проходить, хроническая болзнь немного измняется.

Какъ бы мн хотлось получить отъ васъ письмо, прежде нежели отправлю это! Богъ вамъ судья, что вы такъ давно не пишете. Иногда такая тоска беретъ, кажется, что, какъ Робинзонъ, заброшенъ на необитаемый островъ, и вс, которыхъ любишь, забыли о твоемъ существованіи. Въ Ганау я не измнилъ швальбахской жизни, и, кром док. Коппа и нмца, съ которымъ упражняюсь въ нмецкомъ язык, ни съ кмъ не знакомъ. Сначала ходилъ за table d’hte, говорилъ съ барономъ непомрной толщины. Баронъ, кажется, любилъ пожить нкогда, а теперь старъ и толстъ, стъ всякую дрянь съ великимъ аппетитомъ, а глупъ онъ, должно быть, потому, что въ дтств нянька зашибла. Еще имлся тутъ старый нмецъ съ удручительною учтивостью, такъ что не знаешь, какъ отъ нея отдлаться. Я пересталъ ходить за table d’hte и покойно обдаю въ комнат. Погода осенняя. Я топлю печку. Когда хожу за городъ, вижу, какъ желтые листья падаютъ. Иногда встрчается береза съ наклоненною головой. Желтетъ, бдная. Грустно смотрть на мою землячку. Она такъ же чужа и печальна между нмецкими деревьями, какъ я между нмцами. Моя великая симпатія къ берез пробуждаетъ во мн такое стремленіе домой, что я начинаю почитать себя узникомъ на чужой сторон, хотя и добровольнымъ, но, право, мн кажется, что я въ тюрьм. Гд вы, что вы, друзья мои? Какъ хочется обнять, болтать съ вами, выпить добрую бутылку вина вмст. И на бду мою — и воздухъ, и печка, и равнина, на которой лежитъ Ганау,— все такъ отзывается роднымъ краемъ, что силъ не хватаетъ переносить одиночество. Наташа! я тебя видлъ во сн намедня и Алекс. и Сашку. Мы вс сидли вмст, ты уколола себ руку ножницами, и кровь брызнула. Прости мн глупость, но это меня цлое утро тревожило. Понукай ихъ чаще, сестра, писать ко мн. Можетъ, я теперь мсяца три писать не буду, но вы вс пишите. Адресъ мой извстенъ: Франкфуртъ-на-М., Htel de l’empereur Eomain.

Сегодня у меня былъ V-й урокъ нмецкаго языка. Я вдругъ ясно взглянулъ въ духъ языка, его этимологическое образованіе. Это занятіе мн чрезвычайно интересно по моей новой любви къ филологіи и ясно указало мн ошибки моихъ переводовъ, но не заставило въ нихъ отчаяться, а, напротивъ, даетъ надежду на успхъ. У меня начинаетъ образовываться страсть къ труду. Потому ли, что я долго одинъ, или потому, что я становлюсь старъ и многое не такъ тшитъ, какъ прежде, не знаю, но знаю, что безпрестанно хочется работать. Другъ! какъ знать, можетъ, еще мн предстоитъ спокойный, свтлый выходъ изъ всего удручительнаго прошедшаго. Я полонъ упованія. Разв ужь очень жизнь пойдетъ не та, и я потеряю силы…Но зачмъ же терять силу? къ тому же, моя сила — не сила воли, а сила любви и упованія. Разв она можетъ пройти? Если я не буду умть сказать грубость ничтожному человку, то, по крайней мр, буду имть силу не разрушиться и остаться врнымъ всему, что составляетъ для меня прекрасное въ жизни… Учитель мой — порядочный человкъ. Но не хочу писать больше. Письмо становится, въ самомъ дл, непомрно и остальныя полстраницы оставляю для приписки черезъ нсколько дней. Прежде 5—6 дней не отошлю письма.

Одно только: Баронъ! если можешь что-нибудь сдлать для моихъ братьевъ — сдлай. Гранов… {О братьяхъ см. дальше.}

(Нсколько строкъ зачеркнуто, потомъ приписано: ‘Что вычеркнуто — не нужно. Я удовлетворяюсь, ибо знаю, тмъ стыдне вамъ писать. Приписка отъ 12 октября’).

2 октября. Еще урокъ мой меня интересуетъ потому, что особенно доступно и что особенно недоступно нмецкой голов. Въ этомъ духъ народа, ergo его отличіе отъ другихъ, отъ нашего, наприм. Этимологія въ удивительной связи съ духомъ народа. Извстный звукъ возбуждаетъ въ русскомъ одно понятіе, въ нмц — другое. Такъ мы широкимъ движеніемъ губъ произносимъ наше п и употребляемъ его въ слов покой (почію), а нмецъ стиснулъ губы я говоритъ pein, а наше энергическое р употребляетъ въ слов Ruhe. Однако, r у всхъ народовъ употребляется энергіи ради, въ другихъ словахъ и у нмцевъ тожь. Какъ же онъ явился въ слов Hube? А вотъ какъ: нмецъ сказалъ энергическое r съ глухою гласной й и придалъ звукъ h, въ которомъ есть что-то останавливающее. Нмецъ не могъ себ представить иначе, какъ остановленное движеніе, звуки сочетались для него для выраженія этого понятія. Русскій понялъ покой самобытне, онъ произвелъ его отъ почію,— слово, въ которомъ отзывается вся духовная таинственность сна. Баронъ хохочетъ и думаетъ, что я въ бреду. Можетъ быть! но il у а du vrai l dedans.

4 октября. Однако, Баронъ, не думай, чтобъ я только на этотъ ладъ занимался языками: грамматикальное развитіе ихъ — вотъ мое благоразумное занятіе. Я нахожусь въ странномъ расположеніи духа: хочется работать, т.-е. писать, и не могу. Видно, одного спокойствія недостаточно для работы, надо, чтобъ было на душ полно. Даже въ тяжелые дни я лучше могъ работать. Теперь, могу читать и — только. И то дло. Читаю могикановъ по-англійски.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.VIII, 1890

**Изъ переписка недавнихъ дятелей *).**

*) Русская Мысль, кн. VIII.

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

Октября… Вдь, вотъ какъ глупо! Не могу ршиться ни отправить письма, ни удержаться отъ приписокъ. Все жду, не придетъ ли письмо отъ васъ. А еще жду,— вотъ ужь никакъ не догадаетесь,— каждый вечеръ жду. Мн вообразилось, что Бот. непремнно долженъ пріхать, и я его жду. Особенно вечеромъ хожу изъ угла въ уголъ по комнат и думаю, что вотъ, когда онъ прідетъ, какъ мы расположимся, о чемъ будемъ говорить, какъ, измни діэт, я разопью съ нимъ одну бутылку шами. во здравіе ваше, и такія чудеса приходятъ въ голову, что еслибъ пересказать, меня сочли бы за безумнаго. А, между тмъ, я увренъ, что Вас. Пет. не прідетъ и что моя фантазія lszt sich auf sich beruhen. Я уже съ недлю счастливъ, просто силы пробудились. Я работаю,— и чортъ знаетъ, страшно сказать!— доволенъ, доволенъ. И всми занятіями доволенъ. Читаю Шекспира — съ учителемъ. Видите, какъ пользуюсь одиночествомъ, англійскаго языка ради. Можетъ, переведу два послдніе акта Гамлета и постараюсь перевести нсколько стиховъ для барона, хотя ршительно, кром Гамлета и нсколькихъ псенъ изъ Гамлета, ничего не въ состояніи переводить изъ Шекспира, о псняхъ изъ комедій и говорить нечего. Случалось просидть утра три безъ толку. Пожалуй, баронъ удовлетворится стихомъ — не тмъ могу перевести, но это можетъ сдлать и всякій школьникъ, который уметъ отличить — U — U отъ U — U —

Въ Ганау русскіе въ большомъ уваженіи. Здсь живалъ Жуковскій, Гоголь, Языковъ, Авд. Петровна Риттеръ и я, вс мы бароны. Нмцы вообще не понимаютъ человка иначе, какъ подъ заглавіемъ. Мой учитель англійскаго языка, къ несчастію, поэтъ и съ каждымъ днемъ мн все меньше нравится. Я начинаю опять любить Гёте, съ тхъ поръ какъ слышу отъ нмцевъ, что Гёте ихъ испортилъ (!!), что съ него начинается въ литератур Nachahmung, der Natur, пропадаетъ всякое лучшее стремленіе etc, etc… Виноватъ. Гёте, что есть на свт такіе необтесанные люди въ 3 аршина ростомъ, какъ мой учитель англійскаго языка. Къ счастію, еще незнаю его стиховъ. Если онъ подражаетъ Шиллеру — горе ему! Шиллеръ неподражаемъ, потому что, чтобъ производить въ его дух, надо имть его натуру, а подобною натурой всего мене одаренъ мой учитель англійскаго языка, котораго имя Hammerschmidt всего боле его выражаетъ. Доцентъ нмецкаго языка боле обтесанъ и иметъ нчто нжное въ пискливомъ голос и вся его толстая фигура будто таетъ, а несмотря на то, онъ лишенъ всякаго поэтическаго Sinn’а, и несмотря на то, что филологъ, не подраздляетъ словъ, годныхъ въ поэтическомъ язык, отъ словъ простыхъ!… Отъ этого я не очень ревностно занимаюсь переводомъ, чтобъ онъ. не заставилъ испортить Пушкина, и особенно съ тхъ поръ, какъ онъ обраковалъ слово, которое ужасно понравилось Бетин. Бетина и Bitter въ Тирол вмст. Коппъ говоритъ, что онъ ей долженъ былъ показаться piquant, оттого что онъ иметъ нчто schwrmerisches. Какъ бы то ни было, а они очень подружились, и я надюсь, что бесда ея будетъ полезна ему для ума и сердца (не хуже дтскихъ книжекъ въ красной обертк). Я жалю, что не вмст съ моимъ безподобнымъ Риттеромъ, котораго я съ нашего послдняго свиданія еще больше люблю, если это можно. Онъ теперь въ Италіи. Опять жалю, что не съ нимъ вмст: 1-е, мн съ нимъ веселе, 2-е, посл Россіи всего больше люблю Италію. Что же касается здшнихъ нмцевъ, вообще я съ удовольствіемъ вижу, что меня преслдуетъ съ Италіи дтскостъ мышленія, и гд же?— у нмцевъ! По крайней мр, то превосходство надъ итальянцами, что нмецъ въ своей спеціальности думаетъ, какъ человкъ, за то пластической красоты и даже понятія о пластической красот не существуетъ. Намедни въ окрестностяхъ Ганау пилъ я кофій на берегу Майна. Kafemdchen — красавица и стройна удивительно. Я вспомнилъ Гретхенъ! А руки у нея красныя и въ различнаго рода наростахъ! Я вспомнилъ, что Гёте женился на своей кухарк и — извстно ли вамъ это?— вотъ какъ было дло: она родила ему сына и приставала, чтобъ онъ на ней женился. Онъ общалъ, но тогда, когда какое-нибудь необычайное происшествіе займетъ міръ такъ, что его женитьбы не замтятъ: онъ внчался во время Іенскаго сраженія. Друзья мои! не правда ли, какъ все это отвратительно? Что касается женщинъ врод Шиллеровой Текли, которой хвастается мой учитель, какъ дйствительно нмецкимъ типомъ, то я онаго въ Германіи не видалъ. Видалъ только m-lle Fromenn, которая больше напоминаетъ московск. Бетину, чмъ что другое. Гёте разъ въ жизни взглянулъ на женщину съ человческой стороны: это въ Оттиліи, потому что былъ влюбленъ въ Оттилію Гёте, жену своего сына. Это меня наводитъ на странное начало (побужденіе писать) многихъ чудесныхъ произведеній. Какъ это все субъективно длается! Какъ нельзя отдлиться отъ своей личности, отъ случаевъ своей жизни! Но прощайте, не хочется больше писать. Впрочемъ, надо замтить, что Гёте не сошелъ съ ума отъ любви, потому что Carns въ новой своей книг о Гёте полагаетъ основою всего ума и характера, всей геніальности Гёте: Gesundheit!

17 октября. Сейчасъ получилъ ваши письма, друзья мои! Какъ я былъ радъ, когда увидлъ ваши знакомыя руки и какъ стало грустно, когда прочелъ письма! Чортъ знаетъ, что съ вами! Невольно прорывается отчаяніе отжившихъ людей, между тмъ какъ все это вздоръ и что въ васъ жизни, можетъ, больше, чмъ во мн. Не понимаю! И ты, Александръ, и твоя живучая натура изнемогаетъ! Мн кажется, что баронъ правъ и что это просто разстройство брюха, а не духа. Въ письм Гран. еще больше просвчиваетъ ясный лучъ невысказаннаго мира души, чмъ въ твоемъ, Александръ, и въ твоемъ, Баронъ! Баронъ, ты, который на словахъ имешь миръ души, оттого, что языкъ безъ костей, а внутри разорванность, оттого, что внутри жизнь, которая состоитъ изъ горечей и страданій, также нераскусимыхъ, какъ кости!

Hanau, 28 окт.

Вотъ эта точка не мене геніальна, чмъ Баронова. Она вышла оттого, что я изорвалъ продолженіе моего письма. А изорвалъ оттого, что ваше посланіе произвело на меня такое грустное впечатлніе, что я разругалъ васъ, всклепалъ на васъ небылицы и на другой день ужаснулся самъ всхъ неистовыхъ бредней, написанныхъ ввечеру, — и изорвалъ ихъ. Я доволенъ пребываніемъ въ Ганау. Много работалось,— я былъ довольне работой, чмъ прежде. Но все же не могу сказать, чтобъ былъ совсмъ доволенъ, и прежнее сомнніе въ самомъ себ нисколько не уменьшилось. Вас. Петр. не бывалъ. Не съ кмъ подлиться трудомъ, который близокъ душ, и не съ кмъ отдохнуть или вздохнуть повольне. Одного человка я нашелъ отличнаго, по время и отдаленность не допустили близко ознакомиться: это — Diefenbach, филологъ. Право, одинъ изъ отличнйшихъ нмцевъ, почище Вердера, многосторонне, живе, одушевленне. Вотъ теб и спеціальность, о Александръ! о ja! der du такъ боишься спеціальности и лучше любишь расплываться въ туман, чмъ сосредоточиться въ свтломъ фокус. Я, видно, въ самомъ дл, становлюсь старъ и требую спеціальности. Дйствительная спеціальность совершенно просвтлна общечеловческимъ и не иметъ ничего унизительнаго, она еще не доказываетъ, что человкъ сдлался Schulmeister, филистръ 1-го ранга, это я ясно высмотрлъ въ Diefenbach’. Онъ только доказываетъ, что человкъ дошелъ до Selbstwustseyn и ограничился по мр силъ и наклонностей. Я имю зубъ противъ тебя, Александръ! Какъ ты дерзаешь называть мою спеціальность свинствомъ и укорять ученаго друга и знаменитаго Барона въ пристрастіи къ крпкимъ напиткамъ? Это просто глупо! И кто-жь пьетъ хересъ, когда можетъ замнить его портвейномъ? Просто я вижу, что вы безъ меня ведете себя неблагопристойно. Мн долго было тяжело съ вашего посланія. Надо признаться, что, несмотря на внутренній свтъ, которымъ я хвастаюсь, im grnde вертятся на ум слдующіе стихи:

Du Thor, du Thor, du prahlender Thor,

Du Kummer gequlter!…

и потому ужасно легко einen jungen Menschen wie ich zu verstimmen einen jungen und unerfahrnen, einen Katzenjammerlichen.

Тмъ боле ваше письмо меня разстроило, что застало меня подъ вліяніемъ другаго письма, которое меня было только что воскресило. Но теперь я и съ вашимъ письмомъ примирился. Отчего — не знаю. Легкомысліе, что ли, или, въ самомъ дл, я сталъ гармоничне, дятельне, больше врю, во что — все-таки, не знаю. Что бы ни было, результатъ: я спокоенъ, а если бы былъ съ вами, даже былъ бы счастливъ. Ухъ! какъ хочется домой. Но проклятая любознательность мшаетъ воротиться до весны. Къ сожалнію, кажется, дла міра сего отвлекутъ меня отъ поздки въ Грецію. Жаль! Я думаю, что въ генвар буду въ Берлин, гд Риттеру будутъ длать вторичную операцію. Я. буду его нянькой. Онъ опять не совсмъ здоровъ,— по крайней мр, такъ писалъ къ Коппу. Что касается моей исторіи, она давно совершенно кончена. Если Риттеръ писалъ вамъ противное, то это только касалось моего внутренняго состоянія, а не до обстоятельствъ. Но я теперь не намренъ объ этомъ говорить. Можетъ, внутренняя разорванность и теперь не устранилась, одно только: мн лучше, свтъ души вырабатывается сквозь безплодныхъ страданій, и я дышу. Я не надивлюсь на собственную дятельность, которой до сихъ поръ въ себ не замчалъ. Для меня это признакъ старости. Это меня, въ самомъ дл, приводитъ къ статьямъ въ проз въ Агрономическій журналъ. Но тутъ намрено кончиться мое посланіе. Пора его отправить. На слдующей страниц стихи, идущіе въ печать, если заслужатъ вашего одобренія. Думалъ послать больше, но, за неудовлетворительностью остальныхъ, храню ихъ подъ спудомъ. Бдный рыцарь тяжело (?), но перевелся, равно какъ der Abschied изъ Уланда… Страсть писать развилась до необычайности и, кажется, рука объ руку съ упадкомъ производить. Глупо!

Ну, прощайте! Въ самомъ дл, довольно. Обнимаю васъ крпко. Будьте спокойне. Врьте больше въ жизнь. Баронъ! твоя потеря меня просто холодомъ обдала {У Кетчера умерла мать.}. Но ты стоикъ, т.-е. стоикъ въ воображеніи. Сквозь твою улыбку видна бездна горечи. Вотъ что меня всего боле поразило въ вашихъ письмахъ. А грустно мн кончать письмо, хотя и пишу вздоръ. Все будто ближе къ вамъ, пока пишется. Други! обнимите меня. Чортъ знаетъ, какъ тяжело безъ васъ. Выпью сегодня за ваше здоровье. Придетъ время — свидимся и всмъ легче будетъ.

Addio!

Прощай, Наташа! Сашку цлую. Кланяйся жен Гранов. Гд Ив. Пав.? Кланяйтесь ему. Жду отъ него письма. Адресъ мой тотъ же: Франкфуртъ, Htel de l’empereur Romain.

——

По поводу этого письма Герценъ отмтилъ въ своемъ Дневник 3 ноября 1843: ‘Письмо изъ Ганау, и еще нсколько писемъ, теплыхъ, симпатичныхъ, воскрешающихъ много хорошаго изъ былаго. Я всегда и везд встрчалъ людей, готовыхъ любить’.

——

Берлинъ, іюня 12 (мая 30) 1844 г.

Сто лтъ прошло, какъ мы не писали другъ къ другу. Гд вы? Что вы? Богъ васъ знаетъ. Сегодня Вердеръ {Вердеръ — профессоръ философіи въ Берлин, пріятель Станкевича, Грановскаго и др. русскихъ того же круга. О немъ см., между прочимъ, письмо Тургенева къ Грановскому въ Русской Старин 1883 г., ноябрь, стр. 421. См. также Анненкова: ‘3амчачельное десятилтіе’, В. Европы 1880 г., февр., стр. 496.} хотлъ просить зайти ко мн твоего зятя {Мюльгаузенъ, потомъ профессоръ въ Москв?}, профессоръ!— который не знаю…

(Дальше въ строку продолжается рукою И. П. Галахова):

Сегодня пріхалъ я въ Берлинъ и неожиданно нашелъ здсь Огарева и Сатина. Можешь себ представить, радъ ли я былъ увидться съ ними! На этихъ двухъ строкахъ прервалъ я письмо къ теб О., чтобы разсказать имъ про васъ, про себя сами напишутъ, съ виду же они оба молодцы. Пусть эти слова свидтельствуютъ, что я добрался сюда благополучно и воспоминаніе о васъ сохраню всегда, какъ о людяхъ любимыхъ и мн близкихъ. Н. А. {Нат. Александровна Герценъ.} усерднйшій поклонъ. Сашу цлую. Посл завтра узжаю, потому что сестра ждетъ.

(За симъ рукою Огарева сбоку: ’12 іюня’ и въ строку): гд живетъ. Между началомъ и концомъ этой фразы пріхалъ Галаховъ. Я такъ обрадовался, что и сказать нельзя. И въ то самое время, когда я обо всхъ васъ думалъ и хотлъ хоть бы слово объ васъ всхъ услышать, стучатся въ дверь (вотъ какъ теперь… что надо?— Здсь квартира отдается въ наймы?— Да, не у насъ…) — и вижу — онъ. Давно я не былъ такъ радъ. Ну, теперь я вижу всхъ васъ, какъ на блюдечк. Теперь и Баронъ съ вами, а я къ нему писалъ въ Питеръ дня три тому назадъ черезъ контору О. З. Баронъ явился праздновать твою золотую свадьбу (хоть и не 50-ти лтнюю, а все золотую) {Въ Дневник Герцена записано 30 мая 1844 г.: ‘проводилъ Кетчера’.}, и вамъ хорошо вмст, и Наташа здорова и весела, и Сашка прыгаетъ. Ты счастливъ, Александръ. Можешь не жаловаться на судьбу. Твой милый міръ устроенъ и счастье домашняго круга допускаетъ спокойное развитіе многосторонней дятельности. И я счастливъ, Александръ! счастливъ, потому что ты счастливъ. Какое дло до меня,— довольно и одного счастливаго, не хочу требовать у судьбы большаго, чмъ она дать можетъ, и не жалуюсь на нее, она устроила одно — и будетъ. Есть эпоха въ жизни, въ которой является резигнація, и неудачу одной половины жизни прощаешь за то, что дано въ другой. Эта резигнація приходитъ трудно, вырабатывается мучительно, но разъ почувствованна — человкъ становится крпче. Блеснетъ ли на мой закатъ печальный любовь улыбкою прощальной — не знаю, блеснетъ — хорошо, нтъ — я не погибну. Есть душ опора среди васъ, мною избравное духовное семейство, да въ самомъ себ, въ свтломъ человческомъ чувств и сознаніи, есть радость среди любящихъ и любимыхъ людей, есть радость

In her (natur’s) summer sun to busk,

To mingle with the quiet of her sky…

и я все же благословляю жизнь за красоту жизни. Дайте же руки, друзья, и твою, Наташа! Празднуйте день свадьбы и не забудь, Александръ, тоста за нашу 20-ти лтнюю дружбу.

13 іюня. Вчера мы провели день съ Гал. и поздно простились, онъ теперь уже на желзной дорог въ Лейпцигъ. Разумется, все было говорено о васъ. Весело было слышать о твоихъ лекціяхъ, профессоръ {Грановскій окончилъ свои публичныя лекціи, надлавшія тогда столько шуму, 22 апр. 1844 г. Лекціи эти были, между прочимъ, предметомъ полемики со стороны славянофиловъ въ Москвитянин, но по окончаніи ихъ западники и славянофилы сдлали опытъ примиренія на общемъ обд (см. Анненкова: ‘Замчат. десятилтіе’, В. Евр. 1880 г., мартъ, стр. 6 и слд.).}. Весело знать, что есть у васъ какая-то жизнь, въ которой вы можете двигаться не безъ толку, или, по крайней мр, не совсмъ безъ толку. Хотя споры съ почтенными москвитянами и не совсмъ плодоносны и подчасъ должны крпко надодать, но все же тутъ люди и разговоры и ein Schein eines Lehens. Жаль только, что они вс, кажется, точно на томъ же мст, какъ тому назадъ два года. Издали вижу, что скука нердко наполняетъ всю атмосферу, въ которой вы вращаетесь. За то unter sich бываетъ лучше. Жаль, что Виссаріонъ также на томъ же мст, какъ tomj назадъ два года, т.-е. въ крайности {Блинскій тогда ожесточенно воевалъ съ московскими славянофилами.}. То же происходитъ и съ Вас. Петр. Надо предоставить ихъ хорошимъ натурамъ выбраться на прямую дорогу. Не знаю, домашнее ли происшествіе {Несчастную женитьбу Боткина на француженк Герценъ описалъ въ очерк Basil et Armance.}, или привязанность къ такимъ строгимъ логическимъ выводамъ, что чуть ли дйствительная жизнь не уходитъ вовсе за абстрактами, но Вас. Петр. много измнился. Его характеръ принялъ странный оттнокъ желчности, и лучшая его натура только изрдка пробивается симпатически, какъ и прежде. Онъ теперь въ Италіи. Пишетъ, что впечатлнія природы не имютъ въ немъ отголоска, чему я не врю, должно быть, онъ натягиваетъ на себя это расположеніе духа. Какъ бы то ни было, онъ страдаетъ. Теперь надо сказать нсколько словъ и о насъ. Мы живемъ въ Берлин, ради операціи, которую будутъ длать Сат., и едва ли доберемся до Россіи прежде конца августа. Я еще долженъ създить на Рейнъ за ребенкомъ и тогда мы явимся домой. Въ Берлин скучно. Погода холодная, небо срое, какъ въ Лондон. Люди — еще мало ихъ знаю. Былъ у Вердера, видалъ Varnhagen’а и вчера былъ у Бетины. Вердеръ — добродушное и глубоко innerliches существо. Мн кажется, что я буду его откровенно любить, но боюсь, что онъ остановился на ортодоксіи въ наук и до такой степени успокоился врой въ грядущее, что вся дйствительность ему кажется призракомъ, о которомъ не стоитъ того и говорить. Varnhagen былъ на минуту у насъ. У него палочка съ золотымъ набалдашникомъ и золотою цпочкой и видъ свтскаго человка, да еще нмецкаго свтскаго человка, наблюдателя нравовъ, немного недоброжелательнаго къ людямъ, но чрезвычайно учтиваго, вообще впечатлніе не совсмъ пріятнаго. Бетина — маленькая женщина съ высокимъ лбомъ, которая иметъ способность говоритъ сряду 24 часа въ сутки, не останавливаясь. Теперь у ней распря съ цензурой, она ругаетъ министровъ, безпрестанно переписывается съ королемъ, помнитъ вс свои письма наизусть и разсказываетъ ихъ, больше она ни о чемъ не говоритъ. Еще о своей книг о бдныхъ {Книга подъ заглавіемъ: Dies Buch gehhrt dem Knige (2 B., 1843).}. Въ ней много любви къ добру, хотя еще больше самолюбія, но, вообще, не худо бы ей поучиться политической экономіи. Она отлично длаетъ чай и салатъ. Я буду ходить къ ней, но рдко, а когда мн можно будетъ сть салатъ, стану ходить, можетъ быть, и чаще. Сейчасъ былъ у меня Вердеръ. Онъ мн съ каждымъ свиданіемъ все больше нравится. У него свтлая и симпатическая душа. Говорили о современной поэзіи. Попали на Reflexionspoesie. Я былъ очень доволенъ, что мы на этотъ счетъ одинаково думаемъ. Я давно пересталъ быть врагомъ Reflexionspoesie, но не могу находить удовольствія въ томъ, гд рефлекція не есть нераздльное съ натурой человка обращеніе на самого себя и на внутри себя происходящую драму, а только готовая теорія, которую ни съ того, ни съ сего облачаютъ въ стихи, замняя внутреннее чувство какимъ-то, право, поддльнымъ Schwung’отъ. Иное дло рефлекція Шиллера или Байрона и иное дло рефлекція Рюккерта и современныхъ пол. стихотвореній. Ну, да Богъ съ ними. Вамъ, можетъ, не лишне будетъ знать, что мы теперь длаемъ. Извольте, скажу: я учусь по-англійски, Сат.— по-нмецки. Кое-что пишу. Иногда, но рдко, надюсь сдлать что-нибудь порядочное, чаще выходитъ плохо, но и это перестало ввергать меня въ отчаяніе, которое одолвало меня прежде. Если я не покорю себ стиха, если черезъ нкоторое время совершенно сознаю безсиліе на пути творчества, я его оставлю съ полною резигнаціей, не стану думать, что жизнь погибла въ самообольщеніи, и примусь за другой трудъ, съ полною любовью и съ полнымъ желаніемъ быть въ немъ полезнымъ. Но пока еще меня преслдуетъ любовь къ римамъ, надежда сдлать что-нибудь не оставляетъ, и я продолжаю работать, и въ этомъ пока жизнь моя. Если сознаніе ршитъ противное и укажетъ на другое, я пожалю, горячо пожалю о рим, но съ полною врой въ мысль стану искать ей другаго выраженія. Я больше спокоенъ внутри себя. Пережилъ эпоху страданій отъ вншнихъ происшествій личной жизни, шрамъ остался посл раны, но я чувствую, что переломилъ боль. Пережилъ также эпоху безумнаго круженія, молодечества, своенравія, и пережилъ ее недавно — и… съ удовольствіемъ! Но не чувствую, чтобъ она оставила дрянь на душ, она была даже полезна, стряхнувъ совершенно всякую возможность возвращаться къ ложнымъ отношеніямъ въ жизни, выходъ изъ которыхъ мн стоилъ столькихъ усилій и даже насилія надъ самимъ собою вслдствіе моего характера, а, можетъ быть, и чувства. Страданіе осталось, но не то враждебное и глупое страданіе, а только человческое страданіе, которое и есть любовь. Любовь въ столкновеніи съ тмъ, что отрицаетъ ее, выражается въ страданіи, эти страданія я сберегу въ себ, какъ святыню сердца. Съ другой стороны, любовь должна покорять человку препятствія и даже людей. Личное блаженство есть время высшаго развитія любви. Стремиться къ нему нельзя перестать. Любовь есть жизнь. Развитіе жизни не остановимъ. Надо покорять себ счастіе. Надо дйствіе. У меня какъ-то ужь не вмщается въ ум различіе личной и общей жизни. Все есть личная жизнь. Das Allgemeine также сдлалось личнымъ, какъ и все другое. Любовь къ женщин и любовь къ человчеству равно составляютъ мой личный міръ, и я равно обязанъ развивать элементы, входящіе въ мою душу? Борьба съ самимъ собою и съ жизнью есть борьба любви съ нелюбовью, съ нелюбовью въ самомъ себ и съ нелюбовью въ людяхъ, съ своимъ эгоизмомъ и съ эгоизмомъ другихъ. Страданіе, возникающее въ этой борьб, свято, грусть есть выраженіе любви, но нужна и побда надъ самимъ собою и надъ людьми, по возможности. Я не убью въ себ ни грусти, ни жажды долга, стремленіе все покорять любви, т.-е. самому себ, своему чистому человческому началу. Ботъ мои внутреннія убжденія, не знаю, ясно ли я сказалъ ихъ, хотлось сказать ясно,— respecter l’intention. Съ другой стороны, и, можетъ быть, вслдствіе того же, я стремлюсь больше сдлаться положительнымъ, т.-е. выйти изъ неопредленностей, въ самомъ себ сдлаться ясне и въ мір искать не фантастическаго, а дйствительнаго. Mehr practisch, practisch seyn, мн кажется, значитъ понять методу, по которой неразумная дйствительность переходитъ въ разумную. Die Praxis ist die Geschichte. Нужно изучать свое прошедшее и длать свою жизнь, свою исторію. Не знаю, куда я выведу свою жизнь, но думаю, что я вамъ надолъ своими разбужденіями, и потому простите мн ихъ великодушно, хотлось поговорить. Какъ бы хотлось поговорить съ вами языкомъ, а не перомъ, и послушать васъ ушами! Писалъ я къ вамъ рдко, а тосковалъ по васъ часто. Чужбина мн не замняетъ васъ и больше и больше длается въ самомъ дл чужбиной, т.-е. такъ тяжело чувствую себя чужимъ и одинокимъ, что не разъ случается впадать въ апатію. Сат. также груститъ, да еще готовится на муку физическую. Но пусть онъ говоритъ самъ за себя. Сказать, гд мн въ Европ лучше — не умю. Везд не хорошо. Я слишкомъ слитъ съ роднымъ воздухомъ, чтобъ вырваться изъ него безъ боли, и думаю, что. дома все еще лучше. Нетерпливо жду минуты, когда буду съ вами. Ты еще будешь въ деревн, Александръ, когда я возвращусь. Я пріду къ теб. Пора быть вмст. Я безъ васъ не полонъ, недостаетъ большей половины существованія. Пріду — будетъ осень. Вечеръ пройдетъ у камина. Приготовь клячи дв, чтобы намъ днемъ здить верхомъ по лсу. Хороши будутъ эти минуты! Хочу вмст жить, чтобы вмст мыслить и страдать. Да вы говорите, что все не такъ пойдетъ, что я привезу съ собой элементъ безпорядка и пойдетъ глупость за глупостью. Ну, я за это не ручаюсь, только едва ли я принесу столько безпорядка, какъ прежде. Я уже пережилъ нсколько эпохъ дикостей, едва ли буду въ состояніи такъ пристрастно заняться ими теперь. А чего добраго? Можетъ быть, на эту минуту говоритъ во мн Цитменъ, а когда заговоритъ герцогъ Монтебелло, — не ручаюсь, что выйдетъ. Я желалъ бы такъ успокоиться, чтобы Монтебелло и иныя герцогини, близкія ему, служили только врачебнымъ средствомъ противъ минутной хандры, а тамъ и прочь ихъ, но съ ужасомъ думаю, что, можетъ быть, хандра-то не минутная, а всегдашняя, то и лечиться надо будетъ безпрестанно. Впрочемъ, на первое свиданіе я предоставляю вину лучшее и благороднйшее назначеніе сдлать все задушевное боле доступнымъ языку, чмъ это бываетъ у меня въ трезвомъ вид. За симъ перестаю писать и передаю листъ Сат. Посл еще припишу.

(Рукою Сатина):

Друзья мои, что сказать вамъ? Какъ часто мы говорили о васъ, какъ сильна становилась потребность видть васъ, какъ радостенъ былъ пріздъ и разсказы Гал.,— все это вы знаете и Ог. уже писалъ объ этомъ, относительно васъ душа моя звучитъ одною нотой съ его душою. Не могу того же сказать относительно самого себя. Я не достигъ до той резигнаціи, о которой говоритъ онъ, да, признаюсь, не совсмъ врю ей и въ немъ, а самъ вовсе не хочу пріобртать ее: не хочу смиряться передъ судьбой, не хочу прощать ей ни одного оскорбленія, какъ бы ни старалась она подмниться ко мн съ другой стороны. Истинная скорбь не можетъ никогда замнить резигнаціи, если время и жизнь длаютъ, что эта скорбь рже прорывается наружу, это только потому, что она глубже осла на душу и уступила верхній слой ея новой жизни, новымъ интересамъ, но коснись только старой скорби, она снова всплыветъ, снова взволнуетъ душу! Неудовлетворенная потребность личнаго блага, потребность любить и быть любимымъ женщиной, во мн теперь, можетъ, сильне, чмъ въ дни юности, хотя и чаще уступаетъ свое мсто не мене сильной потребности жизни въ обществ, жизни въ труд и дятельности, раздлить личнаго и общаго нельзя, ибо ни то, ни другое отдльно не удовлетворяетъ человка, но оттого-то и разсчитывать нельзя и не нужно, крпость духа состоитъ не въ резигнаціи, а въ умньи не потеряться среди своихъ страданій, но, чувствуя ихъ, глядть имъ прямо въ лицо, не жмуря глазъ, не слабя духомъ. И такъ, къ чорту резигнація! Я хочу вчнаго страданія, но для того, чтобъ имть надъ нимъ вчную побду {Въ философскомъ кружк, въ которомъ, по смерти Станкевича, одно время первенствовалъ Бакунинъ, много говорилось, по словамъ Анненкова, ‘о необходимости для человка ошибокъ, паденій, глубокихъ несчастій и сильныхъ страданій, какъ неизбжныхъ условій истинно-человческаго существованія’. Бакунинъ самъ разсказывалъ впослдствіи, что однажды, посл вечера, посвященнаго этой матеріи, собесдники его, большею частью молодые люди, разошлись спать. Одинъ изъ нихъ помстился въ той же комнат, гд опочивалъ и самъ учитель. Ночью послдній былъ разбуженъ своимъ молодымъ товарищемъ, который, съ свчею въ рукахъ и со всми признаками отчаянія въ лиц, требовалъ у него помощи: ‘Научи, что мн длать? Я погибшее существо, потому что, какъ ни думалъ, не чувствую въ себ никакой способности къ страданію’ (Замчат. десятилтіе, В. Евр. 1880, янв., стр. 239—240).}… Прощу ли я судьб, если юна вырветъ у меня истиннаго друга или завтную мечту? Я не хочу ей простить даже моихъ физическихъ страданій, которыя все продолжаются, сегодня длали гипсовый слпокъ съ моихъ ногъ и мои ноги были точно ножки подъ хрномъ, надняхъ будутъ длать операцію въ четырехъ мстахъ, посл которой мсяца черезъ два мн подобаетъ ходить, какъ всему человческому роду… (на письмо сію минуту сли дв мухи и сдлали такое, что Ог. покраснлъ… отъ зависти). Диффенбахъ и Шеплейнъ общаютъ насъ вылечить,— Ог. такъ, чтобъ онъ дйствовалъ не хуже Гуливера на пожар у лилипутовъ, а меня такъ, чтобъ я былъ милъ и рзовъ, какъ десятилтнее дитя. Мы такъ восхитились этимъ общаніемъ, что посл проводили дни наши въ случайныхъ занятіяхъ разнороднаго леченія. Можетъ, и выйдетъ изъ этого толкъ! Ог. писалъ, кого мы видли, только онъ нападаетъ на Бетину, говоря, что она только о себ говоритъ: въ послдній разъ она намъ расказывала много интересныхъ подробностей относительно положенія Силезіи и нсколько анекдотовъ о нкоторомъ лиц, которое все жалуется, что его не понимаютъ, не правда ли, это хитро и наивно? Новаго ничего, кром великолпнаго Campo Santo, который строятъ и куда свезутъ кости всхъ Гогенцоллерновъ, двухъ только не могутъ отыскать, куда двались? Впрочемъ, все тихо, все монотонно, въ Тургартен также нмцы пьютъ пиво, нмки вяжутъ чулки и слушаютъ десять шарманокъ, которыя, играя вдругъ, производятъ довольно странную, ушираздирательную музыку. Вердеръ говоритъ, что жизнь въ Берлин происходитъ по кабинетамъ, а что на улицахъ одни призраки, если это такъ, то немудрено, что эта музыка и проч. не разгоняютъ ихъ. Весело было узнать, что въ Москв все еще есть нкоторая жизнь, которая не запирается въ кабинетахъ. Въ славянскомъ движеніи много истиннаго, это доказывается уже тмъ, что оно пробудилось почти въ одно время во всхъ славянскихъ земляхъ, но вс, какъ наши, такъ и западные славянофилы, умютъ вносить въ свои начала что-то дикое, что отталкиваетъ многихъ. Я видлъ грустные этому примры. Въ Россію детъ еще одинъ горячій славянинъ, Поповъ, съ запасомъ портретовъ и записокъ о Черногоріи. Они выбрали себ эту страну са 100 тыс. Жителей образцомъ и хотятъ моделизировать по нимъ 100 милл. славянъ. Въ Западной Европ есть также стороны, гд сохранились патріархальные воинскіе и пастушескіе нравы (вотъ, наприм., хоть Корсика, которую мы постили съ Фрол.). Не отказаться ли Западу отъ своей исторіи, чтобы возвратиться къ чистому, поэтическому источнику нравовъ Корсики?

Прощайте, друзья мои! Горячо обнимаю васъ, черезъ три мсяца обнимемся дйствительно. Чортъ возьми! Три года прошло, какъ разстался я съ вами! Три года много въ наши лта! Ежели они не совсмъ проведены съ пользою, то, все-таки, окрпла вра, силы, и потребность дятельности чувствительне, боле сосредоточились, теперь пора домой, хочется среди васъ отдохнуть душой, оглянуться умомъ на пройденное… Мы прідемъ къ 26 августа, на твои именины, милый другъ Наташа, непремнно прідемъ, и какъ сладокъ будетъ первый бокалъ вина за ваше, за наше общее счастье {Для точнаго опредленія хронологіи этого письма служитъ слдующая отмтка въ Дневник Герцена 15 іюня 1844 г.: ‘Вчера письма отъ нашихъ изъ Берлина, дутъ обратно къ концу августа, опять соберется старая семья друзей,— давно не видались. Хотлось бы поскоре передать все пережитое и ихъ послушать’.}! И барона постараемся захватить съ собой! Пишите скорй, вдь, изъ Москвы до Берлина письмо приходитъ въ 6-й день. Ботъ нашъ адресъ: Behrenstrasse, No 28. Въ август и Сат. будетъ въ Москв, можетъ, прідемъ вс вмст. Александръ! сдлай дружбу, заглядывай иногда въ пансіонъ, гд мой племянникъ Евгеній, что онъ длаетъ? Не нужно ли ему искать учителей? Распорядись, пожалуйста, до моего прізда. Что Галатея, есть ли надежда? Прощайте, друзья! Еще разъ крпко жму вамъ руки. Ог. еще хочетъ приписывать.

(Внизу рукою Огарева: ‘Александру’. Письмо, значитъ, было послано ‘съ оказіей’).

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.IX, 1890

**Изъ переписки недавнимъ дятелей *).**

*) Русская Мысль, кн. IX.

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

Берлинъ, 8 іюля н. с. (1844).

Сейчасъ получили твое письмо, ergo — и прочли. Думаю, что-жь длать посл этого? По-настоящему слдовало бы пропустить въ глотку бутылку-другую Моэта, отъ того, что онъ моетъ душу и, слд., располагаетъ и еще симпатичне. Но болзни мшаютъ. Сат. лежитъ съ подрзанными жилками и читаетъ Шафарика на двухъ неизвстныхъ ему языкахъ (нмец. и чешскомъ). Что-жь длать? Читать Гегеля. Да ужь нельзя, теперь просто читать не хочется. Вотъ я взялъ листъ бумаги, да и сталъ писать къ теб. А о чемъ — не знаю. Твое письмо погрузило меня въ какое-то неопредленное чувство или смсь разныхъ чувствъ. 1-е — симпатическое стремленіе къ теб, 2-е — жажда комизма, произведенная твоею выходкой о растопырившей ноги собак, 3-е — раздумье, наведенное остаткомъ изорваннаго письма — и мало ли что? Всего ясне досада: отчего же я не попаду въ Покровское къ 26 августа? А вотъ не попаду. Къ 26 Сатинъ едва будетъ ходить на желзныхъ подошвахъ. Прежде сентября не попадемъ въ Питеръ. Стало, къ октябрю въ Москву — и то, какъ Богъ дастъ. Досадно. Куча обстоятельствъ, до меня касающихся, свяжетъ меня на нкоторое вре мя. Случайности!— скажешь ты.— Но побда надъ случайностью не есть отстраненіе себя отъ ней, а въ ней нахожденіе себя тмъ же спокойнымъ духовнымъ существомъ, сохраняющимъ въ несимпатичной жизни глубокую симпатію съ самимъ собою, съ міромъ своего чувства, сознанія и поступковъ. Вотъ чего бы хотлось достигнуть. Покоя духа среди переходящихъ волненій, этого спокойнаго управленія парусомъ черезъ бурныя волны,— вотъ бы чего хотлось достигнуть, вопреки моей великой способности затеряться, и гибнуть въ разныхъ даже извн налетающихъ смутахъ, а ужь. во внутреннихъ броженіяхъ и подавно. Твое сравненіе меня съ Магдалиной очень мило, и я желалъ бы его, но, къ сожалнію, утратилъ способность каяться. Утратилъ способность любви, хочется, чтобъ любящая сила внутренняя была дломъ, проявлялась бы дятельно, а не расплывалась бы въ неопредленной грусти, которая есть фондъ безвыходнаго раскаянія. Если и есть чувство раскаянія, то оно стало только стремленіемъ снять съ себя нечистое, да и къ чорту его, а не пребывать въ наслажденіи своего гореванья а томъ, что поступилъ бы не такъ. Напрасно ты думаешь, что я_уувлекусь абстрактнымъ нмецкимъ примиреніемъ. Не увлекусь имъ, другъ мой, потому что оно за абстрактною формулой скрытое равнодушіе. Сила любви, сталкиваясь съ такимъ примиреніемъ, должна обратиться въ силу ненависти, въ отрицаніе всего равнодушнаго. Отъ этого ты и не можешь читать школы никакой стороны. Я намедни взялъ біографію Гегеля Розенкранца — и предисловіе, очень умно написанное, такъ вотъ и царапаетъ душу, тутъ можешь даже найти упрекъ Фейерб. за то, что онъ требуетъ отъ человка сердца. Упрекъ этотъ со стороны школы очень естествененъ, всякая живая симпатія (т.-е. сердце) вн формализма. Ихъ примиреніе то же, что + — = 0. Вердеръ, котораго я очень рдко вижу, ибо онъ неуловимъ, кажется, примирился въ разумности человческаго развитія. Психологическій процессъ въ этомъ примиреніи очень забавенъ. Развитіе-де разумно. Стало, о чемъ же безпокоиться? Оно и пойдетъ себ своею дорогой. И вотъ душа очень erbaulich наслаждается величественнымъ ходомъ этого развитія. А на дн происходитъ — не то, что не сознанный, а боящійся, стыдящійся признаться — процессъ. ‘Ну, такъ я отстраняюсь, развитіе и или само по себ, а я работаю про себя!’ Къ чорту это формальное примиреніе лицемрящаго себялюбія! Есть другое примиреніе, Герценъ! Я его только предчувствую или чувствую боле, чмъ уяснилъ себ, а потому выскажу его, насколько могу себ уяснить, т.-е. выскажу очень плохо, но все же слушай: это примиреніе есть проникновеніе себя истиной. Истина въ чувств есть любовь, истина въ мысли — разумность. И то, и другое должно проникнуть нравственный міръ человка, т.-е. міръ поступковъ. Проникнуться истиной значитъ быть всегда въ чувств, мысли и поступк ей адекватнымъ, это просто примиреніе съ самимъ собою, т.-е. примиреніе себя, какъ единичнаго, съ собою, какъ духомъ всеобщимъ. Это значитъ внутренно стать выше случайностей, т.-е. сохранить себя адекватнымъ среди измняемостей. Тогда ты въ каждомъ момент найдешь себя цлымъ, вчнымъ и гордо уничтожишь въ своей необъятной цлости всю ограниченность момента. Ты будешь самъ этотъ perfectaccord, въ которомъ разршаются вс диссонансы. Жизнь твоя вытечетъ изъ полноты духа и, переливаясь черезъ вс противорчія, ограниченія, случайности, будетъ безпрерывное пребываніе этой полноты въ себ среди разнозвучныхъ моментовъ. Такъ изъ perfectaccord а вытекаютъ вс диссонансы и возвращаются въ perfectaccord, сохраняя всегда присутствіе гармоніи. Примиреніе только это внутреннее примиреніе, а если ты думаешь, что я ищу примиренія со всякою мерзкою дйствительностью, то ты просто обижаешь меня. Потому что такое примиреніе есть униженіе, гд соглашаешься признать чмъ-то дйствительнымъ, непреложнымъ только ограниченный моментъ и или боишься отрицать его, или лицемришь, такое примиреніе — или слабость, или подлость, или, если оно является какъ равнодушное врованіе въ лучшее,— внутренняя апатія, что есть sui ipsius generis подлость. Я сказалъ теб, что это состояніе для меня только предчувствіе, и не совралъ, потому что до него еще предстоитъ длинный феноменологическій путь, трудная внутренняя работа, цлый рядъ скорбныхъ отрицаній собственныхъ, отчасти романтическихъ призраковъ. А посл… посл жизнь должна быть созданіе, да,— художественное произведеніе, какъ ты выразился, т.-е. свободное развитіе истины человческой натуры въ личной дятельности. По, притомъ, несмотря на то, что слдуетъ отогнать романтическіе призраки, позволь сохранить въ душ романтизмъ и защитить его передъ тобой. Что-жь ты это выругался, назвавши насъ романтиками? Какъ бы не такъ, братъ! Романтизмъ есть святыня чувства и, ergo, весьма глубокій человчный элементъ, котораго я убивать въ себ не намренъ. Если мы вышли изъ романтизма, то еще не значитъ, чтобъ мы его въ себ уничтожили, и романтизмъ, какъ человческій элементъ, въ насъ остался и останется. Das Aufhaben ist zugleich Aufbewahren. Да и позволь мн оставить себ поэтическую прелесть воспоминанія, которое есть романтическій взглядъ назадъ и, слдсти., опять ставитъ насъ въ сферу романтизма. И не убьешь ты его, это одинъ изъ вчныхъ элементовъ духа и необходимъ для того, чтобы человкъ былъ цлость, а не односторонность. И позволь мн въ этомъ романтическомъ мір воспоминанія отыскать твою маленькую комнату въ старомъ дом, тихо свести тебя туда, да подойти съ тобой къ окну, да взглянуть на знакомую свтленькую звздочку. Что-жь? У тебя разв не пробьется теплая задушевная слеза, у тебя, потолствшаго Герцена, такая же задушевная слеза, какъ у худенькаго Герцена?… А что-жь мы тогда были? Чисто романтики. Мы тогда были въ момент женственности. Ушли мы съ тхъ поръ дальше въ своемъ развитіи,— не спорю. Но не отринемъ мы того міра, а примемъ его къ сердцу. Das Aufbaben ist zugleich Aufbewahren. И, вспомнивъ прежнее, душа опять настроится также романтически и женственно. И если бы намъ удалось встртиться въ Покровскомъ, въ желтую осень, въ печальномъ туман,— Герценъ, Герценъ! сколько бы чистыхъ, живыхъ и юношескихъ чувствъ повторилось бы въ насъ и съ тою же полнотой, съ тою же задушевностью, какъ и тогда… Къ чорту диссертацію! Какъ мн захотлось сидть съ тобой въ деревн и послушать далекую русскую псню… Нтъ, братъ, оставь мн романтическій міръ, онъ слишкомъ человчески хорошъ, чтобы помянуть его лихомъ. Вотъ ты, Наташа, станешь разливать намъ чай на балкон. Merci, я выпью изъ учтивости къ теб, да и дерну Александра за полу насчетъ бургонскаго. Онъ человкъ сметливый, пойметъ разомъ. Вотъ тутъ-то мы и будемъ разговаривать о заморскихъ чудесахъ. Жаль только, сестра, что чудесъ-то нтъ на свт. Что для души тайна, то въ явленіи переводится на чудо, а чмъ дальше живемъ, чмъ дальше здимъ, тмъ меньше для души тайнъ — и тмъ меньше чудесъ на свт. Говорятъ, что жирафъ — чудо, да я ее не видлъ, а то, что видлъ и вижу, такъ про сто, что даже скучно. Но когда я буду съ вами, мои милые, тогда мы найдемъ чудо. Душа опять отыщетъ въ себ тайну или, лучше, таинство симпатіи и любви, и минуты, которыя мы проведемъ вмст, будутъ чудомъ. Дай-ка ручку, Наташа! Такъ Сашка находитъ, что Баронъ потому и не профессоръ, что не читаетъ, а ругается?… Это насъ такъ разсмшило сегодня, что мы разъ 30 вспоминали объ этомъ. И смялись. А, вдь, въ самомъ дл-то не смшно, что Баронъ ругается. Языкъ ругается, когда въ душ мучитъ. Это руганіе — страшно. Онъ, онъ, мой безподобный Баронъ… Съ чего онъ взялъ на годъ отъ васъ ухать? Вотъ я его привезу, насильно привезу. А отчего-жь профессоръ in spe все in spe? Врно, диссертаціи не написалъ {Грановскій представилъ докторскую диссертацію въ окт. 1844 г. и защищалъ 21 февр. 1845 г.}. А все-жь лучше ему оставаться in spe. Вдь, вотъ Степанъ Петровичъ не in spe, потому что на него вся надежда потеряна, хотя онъ съ тобой и цловался {Ст. П. Шевыревъ, профессоръ и редакторъ Москвитянина (вм. съ Погодинымъ). На обд, данномъ Грановскому, на которомъ со стороны обоихъ кружковъ,— ‘западнаго’ и ‘восточнаго’,— былъ выбранъ предсдателемъ Юр. Самаринъ, присутствовалъ Шевыревъ. ‘Пиръ былъ удаченъ,— разсказываетъ Герценъ,— въ конц его тостовъ, не только единодушныхъ, но выпитыхъ, мы обнялись (по-русски съ славянами. И. В. Киревскій просилъ меня объ одномъ, чтобъ я вставилъ въ моей фамиліи ы вмсто е и черезъ это сдлалъ бы ее больше русской для уха. Но Шевыревъ и этого не требовалъ., напротивъ, обнимая меня, повторялъ своимъ soprano: (‘онъ и съ е хорошъ, онъ и съ е русскій’. Съ обихъ сторонъ Примиреніе было откровенно и безъ заднихъ мыслей, что, разумется, не помшало черезъ недлю разойтись еще дале’.}. Что-жь профессоръ in spe сдлаетъ изъ своей селезенки? Надюсь, что она придетъ въ порядокъ къ моему прізду, и мы, о мой симпатичнйшій Грановскій, встртимся безъ заднихъ мыслей о болзняхъ, предосторожностяхъ etc… А то, братъ, по слабости человческой, т.-е. отъ застнчивости трезвой головы, душа не такъ развернется: я буду молчать, а ты только, по обыкновенію, растворишь ротъ на подобіе каркающаго грача, да и только. Нтъ, друзья, мн кажется, что мы такъ хорошо встртимся, что каждый эту минуту запишемъ себ на память и Грановск. эту записочку положитъ себ въ бюро возл гадательныхъ картъ, на одной изъ которыхъ написано: любовь наилучшая. Прощайте пока. Буду съ Сат. читать Фауста, не тебя, самозванца, Иванычъ, а поэтическаго, того самаго, который въ Лейпциг вылетлъ на бочк въ окно изъ погреба, гд я пилъ рейнвейнъ съ мистической памяти княземъ Одоевскимъ. Ну! до свиданія. Завтра кое-о-чемъ серьезно напишу.

Примчаніе. Сейчасъ ршено, что когда Сатинъ будетъ ходить въ желзномъ сапог, то онъ будетъ Ritter Nicolaus von Tambu mit den eisernen Fuss., а я, когда совсмъ здоровъ буду, буду — Ritter Nicolaus von Pensovia mit dem eisernen Sih… Нтъ! Pensovia мн не нравится, буду Ritter Nicolaus von Beloomuth или Weiss-sunft {Переводъ имени села Блоомута, родоваго имнія Огарева.}. Впрочемъ, я бы теперь оказался таковымъ рыцаремъ, да только muth у меня не хватаетъ.

9 іюля. Былъ намренъ поговорить еще кое-о-чемъ серьезномъ и не измнилъ этого намренія. Дло вотъ въ чемъ, Герценъ! Прошлявшись два года или, лучше, три года (а, можетъ быть, и больше) безъ толку, разорванный внутренно и вращаясь въ разорванномъ образ жизни, я утомился безполезнымъ броженіемъ и много рефлектировалъ. Съ этою рефлектировкой явилась потребность разумной жизни, потребность знать заговорила сильне, чмъ когда-нибудь, и мое невжество стало для меня убійственнымъ. Я теперь учусь, другъ мой, учусь пристально, страстно. Послднее меня пугаетъ, потому что боюсь, чтобы страстное не было только вспышкой, но не думаю: кажется, на этотъ разъ потребность стала слишкомъ глубока, чтобы быть только капризомъ, а не дйствительною потребностью. Посл долгой рефлектировки, которой процессъ разсказывать слишкомъ долго, я сталъ работать по плану. Скажу только планъ, и ты самъ догадаешься, какъ онъ могъ придти въ голову. Планъ этотъ — прочесть феноменологію и логику {Гегеля.}, и, вмст съ тмъ, читать исторію {Исторію философіи его же.}. Теперь я сижу за феноменологіей и тружусь надъ древнимъ міромъ. Ты назвалъ великимъ орудіемъ логику, съ чмъ я отнюдь не спорю, но ты напрасно не назвалъ также и феноменологію. Эти дв книги — части одного и того же творенія. Замть, что все развитіе исторіи феноменологическое. Это убжденіе заставляетъ меня не раздлять изученія феноменологіи и исторіи. Какъ Мн хорошо пока въ этомъ труд! Сколько новаго открывается для меня! Какъ постепенно мн уясняется жизнь человчества! Трудность не страшитъ меня, лни я не чувствую. Чувствую только, что я выхожу изъ тумана, изъ хаоса въ міръ стройнаго порядка и, вмст, чувствую, что выхожу изъ ребячества въ зрлость. Эта зрлость, которой я еще недавно боялся, какъ чего-то убивающаго юность и свжесть души, эта эпоха зрлости для меня представляется дйствительно возрастомъ мужества — чудесное названіе! Нтъ! Жизнь ничего не разрушила, но приводитъ броженіе въ порядокъ, разбросанныя, разбгавшіяся силы души концентрируются и становятся дйствительными силами. Да, это возрастъ мужества! Надежда не погибла въ сердц, но, вмст съ тмъ, переходитъ въ голову и становится дятельностью, кончается феноменологическое развитіе и начинается логическое. Вотъ что долженъ значить возрастъ мужества. Я вхожу въ него съ благоговніемъ. Развитіе исторіи феноменологическое, сказалъ я. Логика теперь еще книга, которой жизнь впереди. Но не хочу говорить о томъ, что мн больше и больше уясняетъ трудъ, и предоставляю это до свиданія, тогда наболтаемся. Перечитывая еще отрывокъ изъ разорваннаго письма, не могу не поговорить еще о случайности. Что-жь мн длать, если случайность меня не оскорбляетъ? Я не могу враждовать съ міромъ вншнимъ, съ природой. Случаи — отдльныя слова въ книг судьбы, т.-е. во вншней необходимости, я съ ними также мало враждую, какъ съ мыслью, что я умру когда-нибудь, что дерево сгніетъ или что кто-нибудь его срубитъ etc… Случай можетъ навести на меня только глубокую печаль, если касается близкихъ сердцу, или раздумье, но не вражду. Жаль, что двушка въ 18 лтъ умретъ отъ простуды, слеза канетъ на ея могилу, долго душа не опомнится отъ удара и на цлую жизнь наднетъ трауръ и будетъ любить могилу и выроститъ надъ ней цвтокъ, и задумается, но какъ враждовать съ этимъ? Какъ враждовать съ тмъ, что вн міра человческаго, вн возможности борьбы и побды? Тутъ только резигнація, тутъ диссонансъ разршается въ мольный аккордъ. Вражда тамъ, гд есть мсто для борьбы. Вражда только можетъ быть въ мір человческомъ. Я враждую, когда въ человческой жизни моментъ, обреченный на прохожденіе, хочетъ поставить себя истиннымъ, себялюбивое стать выше любви. О! тутъ вражда и вражда непримиримая — и резигнаціи нтъ мста. Диссонансъ, который не хочетъ разршиться, а все длится и длится, становится фальшивою нотой и слухъ мой не можетъ стерпть его, потому что я знаю, что тутъ слдуетъ быть perfectaccord’у. Крейслеръ оскорбляется скверною музыкой, и въ душ его пробуждается гнвъ артиста. Такъ я могу въ себ враждовать съ порокомъ и биться съ нимъ auf Leben und Tod. Вражда только въ мір человческомъ. А полное счастіе, Герценъ! полное счастіе внутри себя, въ этомъ примиреніи съ самимъ собою, о которомъ я говорилъ. Полное счастіе сознательно внимать великой симфоніи жизни и отчетливо и отъ полноты души разыгрывать въ ней свою партію, какъ бы грустно ни тревожили слышимые звуки. А когда знаешь, что не ты одинъ слушаешь и выполняешь, что и другой возл тебя длаетъ то же и мигаетъ теб въ тхъ мстахъ, гд звуки сочетались всего сильне, когда ты знаешь симпатическое сочувствіе, тогда счастіе полно — и обнимемся, другъ мой, и перестанемъ на этотъ разъ говорить объ этомъ. Передамъ листъ Сатину и посл припишу, если вздумается.

(Рукою Сатина):

12 іюля. Пять дней, какъ мн сдлали первую операцію (дней черезъ 10 предстоитъ другая), выдержалъ ее молодцомъ: только два раза крякнулъ, но до сихъ поръ лихорадка и безпокойство во всемъ тл: все хочется ругаться, а ругаться не съ кмъ: Огаревъ, si non sans taches est sans reproches, никакъ не придерешься къ нему. Пришлось ругать случай, о которомъ ты и Ог. написали такія длинныя диссертаціи,— случай, который хотя и измняетъ, и проходящъ (какъ мудро замчаетъ Ог.), но который на этотъ разъ нсколько измняетъ своей натур, т.-е. слишкомъ долго не измняется и не проходитъ. Удалась ли операція? Самъ Богъ этого еще не знаетъ, извстно только, что леченіе мое продлится около двухъ мсяцевъ, да еще потомъ хотятъ послать на воды… Вотъ къ 26-го ужь никакъ не поспешь. Ну, скажи, пожалуйста, какъ же тутъ не ругаться? Да чортъ знаетъ, попадешь ли и въ октябр въ Россію, пожалуй, такой случай случится, что не дерзнешь хать глубокою осенью… Вотъ тутъ и разсуждай о случа… Конечно, случай не вытолкнетъ изъ колеи, принятой сознательно, но, все-таки, натолкаетъ боли порядкомъ. Эти толчки не убьютъ потребности и вры во внутреннее успокоеніе, вры въ святое примиреніе съ самимъ собою, но для этого недостаточно труда и внутреннихъ усилій, нтъ! движенія и исканія духа хотятъ еще другой точки опоры: живаго, симпатическаго сочувствія… Оттого-то такъ хочется къ вамъ, друзья! Свиданіе симпатическихъ людей посл долгой разлуки — эпоха въ жизни, и не для одного только сердца, а для всего человка, для всего духовнаго существа его. Несмотря на мой романтизмъ (за обвиненіе въ которомъ спасибо Александру!), я давно пересталъ врить въ исключительно сердечную симпатію, не сердце мое, а весь я хочу любви и симпатіи. И такъ, я не увижусь съ вами прежде октября или ноября, Ог. можетъ, долженъ будетъ хать въ Рос. прежде меня,— я позавидую ему, но отпущу съ искреннею радостью за него и воспользуюсь удобнымъ случаемъ, чтобы ругнуть хорошенько вовсе неудобный случай. Ог. трудится очень, я — насколько хватаетъ силы и средства, но, все-таки, берлинская жизнь поможетъ сдлать хоть нсколько шаговъ впередъ, при свиданіи сфера дятельности можетъ опредлиться еще боле, дла много и силы, и вра есть. Вчера получилъ письма отъ Фролова и Галахова, первый тоже рвется на родину, а пока собирается въ Далмацію,посмотрть хоть на далматскихъ славянъ. Второй еще новичокъ, передъ отъздомъ въ Италію хочетъ погулять по Рейну и Бельгіи. Кстати, Грановскій, я имю къ теб отъ Фролова связку писемъ Станкевича, имлъ таковую же и къ Неврову {Як. П. Невровъ — другъ Станкевича и Грановскаго, см. его воспоминанія въ Рус. Старин 1883 г., ноябрь, стр. 417 и слд.}, но отдалъ ее ему, когда онъ, дней десять тому, пріхалъ, кажется, въ Карлсбадъ лечить свой единственный глазъ. Еще, Грановскій, скажу теб, что Ог. ходилъ въ 12 No Friedrichstrasse, но знакомыхъ твоихъ тамъ не нашелъ. Боткинъ въ Неапол, давно отъ него нтъ извстій, отъ Сазонова изъ Парижа тоже. Ну, милые мои! такъ вотъ вы какъ: у одного ростетъ селезенка, другой самъ ростетъ горизонтально, третій оттого и не профессоръ, что нечитаетъ, а ругается… Любопытная вещь была бы взглянуть на васъ! А ты, милый другъ, Наташа, ты безпокоишься, что намъ будетъ холодно въ Покровскомъ… Добрая сестра! А меня такъ то безпокоитъ, что намъ не будетъ тамъ холодно, т.-е. что мы не будемъ тамъ вмст! Разцлуй за меня милйшаго Сашку и моего незнакомца и тезку {Сынъ Герценыхъ, Николай, глухонмой, впослдствіи утонувшій въ Средиземномъ мор, вмст съ бабкой, родился 30 декабря 1648 г.}. Надо теб еще дочку Наташу, такъ вотъ мы и повторились бы вс въ твоихъ дтяхъ. Прощайте, друзья мои. Горячо обнимаю васъ всхъ. Отъ Барона имлъ извстія, но, по обыкновенію, самократчайшія, извщайте хоть вы о немъ. Что же за сплавъ литературной дряни затваете вы {Вроятно, эта пріятельская выходка относится къ предполагавшемуся журналу подъ редакціей Грановскаго, о немъ будутъ упоминанія и дальше.}? Прощайте! Ог. пошелъ слушать Донъ-Жуана.

——

Берлинъ, 22 августа н. с. (1844 г.).

Письмо, которое я писалъ къ теб давнымъ-давно, давнымъ-давно лежитъ у Сат. въ ящик и нейдетъ на почту. Warum?… должно быть, дожидается этой приписки, которая объяснитъ теб многія и многія обстоятельства, разлучающія насъ еще на нкоторое время, на долгое время, потому что жизнь безъ васъ, мои милые, долга. Но эти обстоятельства не суть съ моей стороны ни подчиненіе der Naturgewalt, ни подчиненіе сердечнымъ воспоминаніямъ, но сознательный поступокъ и потому нисколько не опасны для моей будущности, за это можетъ поручиться и мой ученый другъ Сат. Призываю его поруку не ради оправданія себя передъ вами, но ради успокоенія васъ насчетъ меня. Дло въ томъ, другъ мой, что Marie здсь, въ Берлин, и я скоро буду отцомъ. Этимъ происшествіемъ я займусь спокойно и съ участіемъ. Съ участіемъ благословлю моего ребенка и его существованіе никогда не останется для меня чуждымъ. Но себя я не отдамъ никакому чужому произволу, въ этомъ можете быть уврены. Dixi! Я слишкомъ навсегда отдлался отъ Naturgewalt, привычки и малодушной нжности сердца. Я желалъ бы воспитать въ себ иную нжность, боле свтлую и глубокую, которой начало было бы des Menschen Liebe и которая отсюда обусловливала бы вс мои поступки. Отъ одной Naturgewalt не могу отдлаться — этой нкоего рода младенческой дикости, той, которая заставляла меня скакать съ тобой на тройк въ дождь, а здсь пробавляется другими матеріалами. Когда эта потребность долго не удовлетворяется, я начинаю скучать, а потому еще не имю довольно силы, чтобъ отдлаться отъ всхъ сихъ броженій и предаюсь имъ со всевозможною безпечностью. Вотъ теб исповдь моей настоящей жизни. Для иной лучшей сферы я остаюсь живъ и дятеленъ. Работаю. Стиховъ не пишу или пишу мало и плохо. Читаю. Прочелъ логику, философ. исторіи, читаю исторію философіи. Тружусь мысленно надъ отношеніемъ феноменологіи къ логик* это отношеніе должно дать важные результаты. Логика привела меня къ двумъ заключеніямъ: 1) (это принадлежитъ Вердеру) логика воспроизводить дйствительность, а не создаетъ ее, т.-е. естественное развитіе des Nichts для сознанія, для идеи есть логическое развитіе, 2) въ логик совершенно раскрытіе идеи, а не развитіе. Замть эти два слова, принадлежащія собственно русскому языку, раскрытіе — это die Entwikelung in sich, это настроеніе идеи, какъ она есть ihrer Natur nach — и тутъ логика есть воспроизведеніе дйствительности въ иде. Развитіе, это — die Entwikelung aus sich, это das bildende Leben der Idee, это цлый новый міръ, свободное самопостроеніе идеи въ дйствительности, die freie Verwirklichung der Idee. На первомъ, т.-е. на раскрытіи, остановилась философія. То же въ феноменологіи, которой приложеніе есть исторія человчества, въ дух, въ исторіи совершилось раскрытіе, котораго внецъ логика. А отнын міръ развитія и мы, по словамъ твоей статьи, стоимъ на рубеж двухъ міровъ. Я остаюсь въ Берлин до декабря. Два мсяца, т.-е. октябрь и ноябрь, посвящу на слушаніе лекцій химіи, анатоміи, физіологіи и займусь энциклопедіей. Для`меня существуетъ только одна наука, это — исторія, которая распадается на дв части: исторію природы и исторію человчества. Между натурфилософіей и феноменологіей духа, какъ внецъ одной и начало другой,— ergo, какъ связь обихъ,— стоитъ антропологія. Это-то я и хочу для себя разработать. Тутъ же лежитъ объясненіе важной задачи, на которую въ философіи исторіи мало обращено вниманія,— отношеніе мужчины и женщины. Еще слдуетъ разработать нчто, что еще темно представляется уму: это — одинаковость процесса идеи на разныхъ степеняхъ ея раскрытія, ergo — и развитія. Такимъ образомъ, саго по, я занимаюсь и продолжаю заниматься. Это мн не мшаетъ часто бситься, т.-е. бсноваться. Что же касается того, что держитъ меня въ Берлин, т.-е. Жизнь будущаго ребенка, это, право, для меня серьезно и также нисколько не стсняетъ меня. Жаль только, что долго съ вами не увижусь, carissimi, хотя чувствую въ этомъ не только потребность, но и нужду, необходимость. Но что длать? Фактъ требуетъ съ этой стороны пожертвованія, и я его длаю охотно и сознательно. Напиши мн о займ, о которомъ ты говорилъ, если можно. Постараюсь мсяца черезъ два прислать статьи и стиховъ.

Гран. все въ деревн, акъ мн сказывалъ Milhausen. Потому я не пишу къ нему особо, хотя бы стоило хоть разругать его за то, что мало пишетъ. Къ Барону стану писать надняхъ. Фроловъ въ Венеціи. Ему тамъ лучше, чмъ въ Пиз. Но надо бы дать ему немного боле возможности двигаться, и его благородное самопожертвованіе въ пользу чудеснаго существа хотя и не даетъ мста возраженію, но заставляетъ скорбть о немъ, потому что желаніе его ведетъ его за этотъ кругъ его домашней жизни, и онъ страдаетъ физически и хандритъ. Но едва ли можно измнить это положеніе. А сколько силъ въ этомъ человк, друзья мои! Я не врю, чтобъ онъ пропалъ даромъ. Milh. славный человкъ. Я его, какъ Мефистофель Фауста, водилъ zu den Mttern, и das Schauern, des Menschen besten Theil, было намъ очень пріятно. Вотъ что, caro mio, я никакъ не могу отдлаться отъ пристрастія къ Walpurgisnacht. Впрочемъ, это спасительно.

За симъ прощай, братъ! Прощай, сестра! Пишите скоре. Обнимаю васъ и дтей. Будьте счастливы и вспоминайте о насъ. Пишите, пишите! Ну, Богъ съ вами! Seyd gesegnet.

Галаховъ на Рейн и болетъ ногами, говорятъ, будто это подагра. Если правда, то это черезъ-чуръ глупо. Жду отъ него извстій.

(Рукою Сатина):

Ог. предлагаетъ мое свидтельство, я думаю, въ этомъ случа юно не лишне: я знаю, обстоятельство, удерживающее Ог. въ Берлин, сильно встревожитъ васъ, но слова Ог. и мои да успокоятъ васъ и вра въ друзей да уничтожитъ въ васъ вс опасенія! Вдь, вещи сами по себ ни дурны, ни хороши (говоритъ Гамлетъ), а w, какъ мы на нихъ смотримъ. Ergo… и проч.

Наконецъ, мн сдлали и другую операцію, но леченіе мое протянется, по крайней мр, до ноября, такъ что, вроятно, мы вмст оставимъ Берлинъ. Куда поду отсюда, еще не знаю, но едва ли ршусь зимой возвращаться въ Россію, вроятно, еще разъ проведу зиму въ Париж или протаскаюсь по Славоніи, весной возьму еще курсы водъ и лтомъ ужь непремнно въ Россію, ежели же буду довольно здоровъ, то возвращусь и ныншнею зимой. Увидимъ!

Отъ В. П. имлъ письмо изъ Рима, онъ уже начиналъ стучать Италіей и рвался въ практическій Парижъ, гд теперь и долженъ быть: тревожное состояніе его души не прекращается и сильно измнило его.

Прощайте, друзья мои! Писать не хочется. Проклятыя болзни утомили меня, и утомленіе приводитъ иногда въ состояніе почти апатическое: только и думаешь о томъ, какъ бы поскоре раздлаться съ этою дрянью. Посылаю вамъ стихи на смерть Е. Б. {Евгенія Баратынскаго, умершаго въ 1844 г.} Онъ умеръ въ Неапол въ первыхъ числахъ іюля, и смерть его была намъ чувствительна. Въ Париж мы сблизились съ нимъ и полюбили его всею душой, онъ имлъ много плановъ и умеръ, завщая намъ привести ихъ въ исполненіе. Ежели понравятся стихи, перешлите ихъ Барону.

Прощайте, друзья! Обнимаю васъ всхъ, включая и малютокъ. Пишите скорй! Да и Барону преподайте. Скучно долго не слыхать объ васъ, хотя и знаешь peu prs, какъ течетъ ваша жизнь.

Памяти Е. Баратынскаго.

Въ его груди любила и томилась

Прекрасная душа

И ко всему прекрасному стремилась,

Поэзіей дыша,

Святой огонь подъ хладной сдиною

Онъ гордо уберегъ,

Не оскудлъ, хоть и страдалъ душой

Средь жизненныхъ тревогъ,

На жизнь смотрлъ хоть грустно онъ, но смло,

И все впередъ спшилъ,

Онъ жаждалъ длъ, онъ насъ сзывалъ на дло

И врилъ въ Бога силъ!

О, сколько разъ съ горячимъ рукожатьемъ,

Съ слезою на глазахъ,

Онъ намъ твердилъ: впередъ, младые братья,

Предъ истиной все прахъ!

О, сколько разъ, онъ, старецъ вчно юный,

Нашъ кругъ одушевлялъ,

Дрожали въ насъ души живыя струны,

Согласный хоръ звучалъ

И дружно мы, напня наши чаши,

Ихъ осушали вновь

За все, что есть святаго въ жизни нашей,

За правду, за любовь!

Онъ избралъ насъ, и старецъ, умирая,

Друзья, намъ завщалъ,

Чтобы по немъ, какъ тризну совершая,

Въ борьб нашъ духъ мужалъ.

Берлинъ, 28 (16) іюля.

——

Къ этому письму Огарева, а особенно къ началу ‘приписки’ отъ 22 августа, относится замтка въ Дневник Герцена 28 авг. (ст. ст.): ‘Письмо изъ Берлина. Семейныя дла Огарева никакъ не распутываются. Что за фатумъ надъ нимъ?’ Извстіе о прибытіи въ Берлинъ жены Огарева Герценъ, очевидно, получилъ и отъ другихъ лицъ. 10 октября 1844 онъ писалъ въ Петербургъ: ‘Марья Львовна скоро подаритъ Огареву наслдника, привезеннаго изъ Италіи и le bon mari преміей за такое усердіе признаетъ его и, вроятно, отдастъ имніе. Для чего это?… Всякая всть о немъ глубоко меня огорчаетъ и разстраиваетъ. Да когда же предлъ этимъ гнусностямъ ихъ семейной жизни?’ (Анненковъ: ‘Идеалисты тридцатыхъ годовъ’. Встн. Евр. 1883, апр., стр. 534).

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.X, 1890

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

*) Русская Мысль, кн. X.

Берлинъ, сентября ²⁵/₁₃ (1844).

Сейчасъ получилъ твое письмо, другъ мой! Я былъ радъ, но оно какъ-то меня не одушевило, не воскресило, а какъ будто пришибло. Потому ли, что встртилъ въ немъ нападки на мою особу, обвиненія, въ которыхъ я едва ли повиненъ, или потому, что три страницы онаго сжаты какою-то сухостью, прохватившею тебя на эту минуту. Но, что бы то ни было, я все же радъ ему, какъ другу. Потребность быть съ вами сильна, я не могу быть съ вами не на чистоту, а переписка не высказываетъ всего, да и подчасъ застаетъ въ такой часъ, когда говорить не хочется. Потребность быть съ вами тмъ сильне, что я боюсь впасть во внутреннюю болзненность, которая съ нкоторыхъ поръ набрасываетъ какой-то темный колоритъ на самыя лучшія мои отошенія къ людямъ. Высказать этого чувства я никому не въ состояніи, но много проходитъ безмолвныхъ часовъ самообвиненій въ отношеніи къ другимъ и обвиненій другихъ въ отношеніи къ себ, и обвиненій себя и другихъ въ отношеніи къ истин. Не знаю, почему твое письмо растворило много ранъ, и душа страдаетъ. Я ненавижу въ себ эту болзненность,— она съдаетъ силу, мшаетъ дятельно взять самого себя и толкнуть на работу. А отдлаться отъ нея мн трудно. И тогда становится такъ тяжело и черно, такъ все, что казалось полнымъ въ жизни, начинаетъ казаться неполнымъ, испорченнымъ мною или другими, что просто жизнь въ тягость. Но не хочу больше говорить объ этомъ. Я борюсь съ этимъ чувствомъ, и борьба должна вывести на свтъ Божій. Прости мн эти темныя строки, написались, такъ пусть идутъ къ теб. Давай скажемъ нсколько словъ объ обстоятельствахъ. Прилагаю письмо къ Алексю Алексевичу {Тучкову.} о деньгахъ, я ршительно не знаю, сколько у меня чего. Жду самъ денегъ, потому что нуждаюсь въ оныхъ. Если можно, онъ вышлетъ все, нельзя — то половину. Если же ничего нтъ, то займи 10 т. на годъ, можешь, наприм., у Дм. Павл. {Голохвастова, двоюроднаго брата Герцена.}, а я, пріхавши, заплачу. Что касается моего иного обстоятельства, то, ей-Богу, говорить не хочется, а совсмъ не дипломатизмъ. Я знаю, что я правъ, хотя бы тысячу голосовъ поднялись противъ меня. Я правъ по убжденію и по чувству. Надюсь, что ты въ этомъ случа симпатически дашь мн руку, потому что глубоко врю въ нашу симпатію. А если нтъ, то это будетъ для меня тяжело, оскорбительно, но не перемнитъ моей точки зрнія на мои поступки. Будетъ обо всемъ этомъ. Last untergehen die wandelnden Gestalten.

Съ радостью я прочелъ твою статью о Гран. {Первая статья Герцена о публичныхъ лекціяхъ Грановскаго, начатыхъ 24 ноября 1843 г., была напечатана вскор въ Московскихъ Вдомостяхъ, вторая явилась уже по окончаніи ихъ въ Москвитянин 1844 г., 7, во время перемирія съ славянофилами. Въ этой стать, между прочимъ, ‘западникъ’ Герценъ говорилъ: ‘Нтъ положенія объективне относительно прошедшаго Европы, какъ положеніе русскаго. Конечно, чтобы воспользоваться имъ, недостаточно быть русскимъ, а надобно достигнуть общечеловческаго развитія, надобно именно не быть исключительно русскимъ, т.-е. понимать себя не противуположнымъ Западной Европ, а братственнымъ’ (Анненковъ: ‘Замч. десятилтіе’. В. Евр. 1880 г., мартъ, стр. 14).}. Да что-жь ты не пишешь, мой милый Грановскій? Мы, кажется, такъ тепло встртились и полюбили другъ друга, что разлука не можетъ подлить холодной воды въ нашу дружбу. Чортъ знаетъ! хотлось бы слышать твой голосъ, который иметъ для меня что-то иррезистибельно-симпатичное. Какъ трудно наживаются задушевныя минуты! Какой-то холодъ связываетъ языкъ и душу. Скучно мн сегодня, друзья мои! Лучше брошу писать.

Что сказать о занятіяхъ? Они были прерваны довольно долго ‘скаканіемъ играющей чувственности’ (Надежд.). Но чувственности моей нанесены раны, вслдствіе чего я не скачу, а сижу и глотаю всякую дрянь. Нтъ худа безъ добра. Логику я прочелъ въ мсяцъ (новое изданіе), но нисколько и не хвастаюсь, чтобъ я ее совершенно усвоилъ себ, и въ продолженіе этой зимы примусь за чтеніе прежняго изданія. Прежде надо прочесть исторію философіи и совершенно уяснить себя феноменологію. Что касается 1-го отдла логики vom Seyn, то признаюсь, что онъ мн ясне всхъ прочихъ, и по правд я дальше его дйствительно не ушелъ, хотя и прочелъ дальше. Я даже имю влеченіе зассть надолго на этомъ отдл, вер его разомъ съ натурфилософіей и съ исторіей древней философіи. Исторія философіи одна изъ лучшихъ книгъ Гегеля, и я ее читаю съ увлеченіемъ. Это тоже развитіе логики, взятое въ цпи трудовъ прошедшихъ мыслителей. Гегель удивительно сжился съ Греціей. Въ философіи исторіи Греція разработана превосходно, да вообще весь древній міръ. Средніе вка и христіанство представляютъ съ его стороны усильное исканіе въ нихъ примиренія всеобщаго и единичнаго, между тмъ какъ все ихъ развитіе есть неснятый Gegensatz. А ужь что касается новаго времени, то мое почтенье, онъ или боится сознаваться, или находится in der Befangenheit. Въ книг Розенкранца {Біографія Гегеля.} (не знаю, съ чего ты взялъ, что я хвалилъ предисловіе) вс отрывочныя мысли Гегеля о древности просто восхитительны, но какъ придешь къ теологіи, такъ и скажешь: вотъ оно куда пошло! Въ энциклопедіи я сталъ на одномъ мст, дальше котораго не иду, и въ логик не нахожу этому разршенія, и въ энциклопедіи тоже, и нигд. И этотъ вопросъ для меня тайна. Или я не понимаю, или дйствительно тутъ нтъ достаточныхъ основаній, нтъ необходимости проистеканія, установленія положенія,— назови, какъ хочешь. Длю вотъ въ чемъ: я чувствую, что это вопросъ, который неминуемъ, безъ котораго никуда не выйдешь и объ который можно расшибить себ голову.

На другой день. Сегодня я въ лучшемъ расположеніи духа и письмо твое кажется уже мн инымъ, я имъ больше доволенъ. Я даже радъ и его пространнымъ диссертаціямъ, и нападкамъ на меня, прямо высказаннымъ. Сегодня я въ послднихъ вижу святую чистоту и великодушіе дружбы, и потому намренъ писать обо всемъ, что заключено въ твоемъ письм и въ твоихъ статьяхъ. 1-е, упомяну о моей скупости. Сколько ни разбираю себя, не нахожу въсеб ни одного чувства, подходящаго въ оной, и съ великою радостью сообщаю теб это извстіе, еслибъ такое гадкое чувство закралось въ меня, я, ей-Богу, сошелъ бы съ ума. А, между тмъ, я признаю въ себ кучу иныхъ эгоистическимъ мелкостей, которыя ничуть не лучше, но не эту. Два мелочныхъ чувства были бы для меня удручительны, еслибъ я ихъ допустилъ до себя,— скупость я зависть. Черезъ послднюю мн случалось проходить, но я пересилилъ ее, съ этой стороны я очистился. Можетъ быть, это единая внутренняя побда, которую я надъ собою сдлалъ, единая сторона характера, гд объективная истина просвтила мою личность. Что касается скупости, я могъ казаться скупымъ въ иныя минуты моей жизни, но многіе жалкіе поступки съ этой стороны заключаются въ не мене медкомъ и постыдномъ чувств, но въ безсиліи и робости. Но сколько я въ этомъ случа побдилъ свою натуру — не знаю, кажется, долженъ сознаться въ одномъ непреодолимомъ порок, въ какой-то лни разсчитывать, которая меня самого бситъ. Основа этого — необыкновенное легкомысліе, которое подчасъ, можетъ, веселость, молодечество и т. п. Вотъ теб моя моральная исповдь. Други мои! осуждайте меня, пожалуйста, тамъ, гд я повиненъ, а не тамъ, гд я неповиненъ. Кривое осужденіе иногда меня Тяжело оскорбляетъ, и я не всегда могу его вынести, не впавъ въ непроходимую тоску, между тмъ какъ прямое осужденіе меня поднимаетъ, я же всегда сознаюсь въ томъ, что есть. Сегодня меня одно удручаетъ и оскорбляетъ — это болзнь Сатина, который такъ страдаетъ головною болью, что не поднимается съ постели, Я просто ругаюсь и проклинаю и дикую власть природы, и непобдившую ее медицину. Что онъ переноситъ, нашъ бдный рыцарь, то уже давно бы заставило лопнуть въ иномъ комъ всякое терпніе. А я, глупый человкъ, не умю даже порядочно развлечь его и чмъ-нибудь усыпить физическія страданія. Или самъ тоскую и сижу, какъ пень, что иногда должно бсить его. Хорошо, теперь я лечусь, слд., видъ мой, по крайней мр, не оскорбляетъ его. А то я чувствую, что часто раздражаю его, возвращаясь въ нетрезвомъ вид или пропадая долгіе часы съ погибшимъ, но милымъ созданіемъ, Я это чувствовалъ и не умлъ поставить себя въ границы. Забылъ пословицу, est modus in rebus и категорію des Masses. Все это глупо, саго пно. Жаль, что нчто вншнее ограничило меня теперь, а не я самъ. Моисей Иваненко, проживающій въ город Берлин, по причинамъ, никому и даже ему самому неизвстнымъ, также не развлекаетъ нашего страдальца. Вообще этотъ маленькій человкъ не глупъ, даже уменъ въ первый день свиданія, а потомъ наводитъ пустоту, звоту скуки, чуть не сонъ, и бситъ педантизмомъ и Мелочностью разсчетливой натуры. А, право, въ немъ много хорошихъ человческихъ, элементовъ. Что губитъ ихъ?Чортъ знаетъ! Иногда я обвиняю насъ, что не умемъ отыскивать, вызывать въ людяхъ человческое, и, вмсто любви, даемъ пренебреженіе, а подчасъ кажется, что, право, и нельзя иначе. Въ Берлин вчера былъ праздникъ. Король возвратился. Городъ былъ убранъ цвтами, вечеромъ была иллюминація. Что касается иллюминаціи, она была вовсе не завидная. Но почтенные бюргеры съ удивленіемъ и наслажденіемъ останавливались передъ окнами, гд, вмсто четырехъ свчъ, горло шесть. О, достолюбезная Германія! У насъ бываетъ Бетина, даже одна изъ ея дочерей — невста Сатина. Бонъ оно куда пошло! Бетинаславная женщина, но у ней сумбуръ въ голов. Такъ, она находитъ, что Гегель взялъ свою систему изъ философскихъ афоризмовъ Новалиса и вообще эта система вещь убійственная и безполезная. Бетина не вритъ въ чорта, а вритъ въ явленіе мертвыхъ и въ гомеопатію. Но Бетина вообще благородная и симпатичная женщина, и подчасъ у ней такія свтлыя мысли, что просто не знаешь, откуда он берутся. Но вражда съ системой и, слд., съ діалектикой останавливаютъ вс эти мысли на мст и, кром разсыпанныхъ блестокъ, отъ нея ничего не добьешься. О Вердер я уже много разъ писалъ. Это homo изъ тхъ, которые примирились, ergo сидятъ и ждутъ и очень довольны и, въ добавокъ, gefhlvoll. Вотъ уже это gefhlvoll чистая болзненность. Тутъ gefhl даже не удручаетъ, а такъ себ, погрущиваетъ, и я, дескать, также говорю: Poor Iorick! Вердеръ читалъ студентамъ Канта и хвастался мн, что читаетъ не по-просту, а развиваетъ жизнь Канта и его систему, и какъ изъ этой жизни истекла эта система, и какъ они другъ друга обусловливали,— словомъ, онъ представляетъ живого индивида и построеніе его мысли. Я было и поврилъ, но, но достоврнымъ извстіямъ, о живомъ человк ни слова не было, а только о мертвой систем, а тотъ былъ только у него въ ум. Ахъ! нмцы, нмцы! Право, люблю ихъ очень, но бсятъ они пуще всхъ народовъ на свт. Фантастическое здсь царствуетъ всюду, пропитанное Mehlspeise, пивомъ и сквернымъ табакомъ. Повши разъ десять на день, нмецъ уходитъ въ міръ фантазіи, то-есть представляетъ себ то, чего нтъ, и совершенно теряетъ изъ вида дйствительную жизнь.

Morgen wenn ich aufstehe pfieg’ich Gthe zu lesen,

Abends wenn ich schlafen gehe, Schiller! les’ich in dir (Knig v. Bayern).

Твоею статьей {О диллетантизм въ наук, напечатана въ первыхъ книжкахъ Отеч. Записокъ 1843 г.} я очень доволенъ, я давно просилъ ее у тебя, и былъ бы еще довольне, еслибъ ты ее не такъ разбросалъ, а обдлалъ бы послдовательне и не вмшивалъ бы слишкомъ много фигурныхъ выраженій, сравненій и т. п., что иногда не объясняетъ мыслй, а затмеваетъ ее. Да потомъ, пожалуйста, поменьше греческихъ словъ. Вдь, что хвастаешь? По-гречески ни гу-гу не знаешь, а нашему брату нельзя же держать при себ покойника Ивашковскаго, хорошо, что я обзавелся греческимъ лексикономъ для справокъ, а то бы…

27 сентября. Вчера кто-то прервалъ, а сегодня не помню, что хотлъ сказать, а, должно быть, что-то хорошее было. Сатинъ все болнъ. Мое здоровье все въ одномъ положеніи. Какъ хорошъ въ ист. философіи Сократъ! Право, хотлось бы сдлаться грекомъ. Да Моисей говоритъ, что нашъ міръ и долженъ премириться съ древнимъ, и находитъ великій недостатокъ въ человк, который весь вкъ любитъ одну женщину, а истинная любовь, по его мннію, должна быть къ женщин вообще, а потомъ въ дйствительности все перемна. Также Моисей составилъ систему о сырахъ: швейцарскій относится къ классическимъ, а стильтинъ и лимбургскій въ романтическимъ, т.-е. не имющимъ порядка ни въ форм, ни во вкус. Онъ удивляется, какъ такіе умные люди, какъ мы, смемся надъ такими великими истинами. Напиши-ка еще статейку о диллетантахъ-формалистахъ {Герценъ написалъ еще въ март 1843 г. статью о Буддизм въ наук, которая была напечатана въ 12 кн. Отеч. Записк. 1843 г., и какъ бы заране исполнялъ заказъ Огарева.}. Эти люди имютъ не одну неподвижную формулу, всюду ими прикладываемую, а нсколько не имющихъ между собою никакой связи и прикладываемыхъ въ разныхъ, случаяхъ по произволу. Какъ это длается, саго по, что у нихъ являются, въ одно и то же время, одни и т же требованія? Ты хочешь приняться за естественныя науки, и я намревался съ открытія лекцій слдовать по оной же части (лишь бы не по-латыни читали). Я хочу эти занятія соединить съ чтеніемъ энциклопедіи. Бда вотъ въ чемъ: я еще долго не стану на ту ступень свтлаго сознанія, изъ котораго можно бы со всею полнотой мысли и внутренней жизни перейти въ міръ практическій. Личность моя страждетъ недостаткомъ силы воли, и эту силу я могу себ выработать только силой убжденія, т.-е. посредствомъ науки. А чмъ больше входишь въ науку, тмъ огромне становится предстоящій трудъ, и гд этому конецъ? По крайней мр, когда я дойду до достаточной связи, до яснаго объема цлаго? А блужданіе кое-какихъ мыслишекъ въ мір практическомъ обусловливаетъ только блужданіе моей особы въ жизни, доводитъ до нелпостей, наводитъ на капризность, s все это — хаотическое движеніе, смсь Naturgewalt и благородныхъ порывовъ,— словомъ, что-то уродливое. Entbehren и аскетизмъ ничему не помогутъ, а, между тмъ, я рабъ жизни. Я приношу въ жизнь душу впечатлительную, а не напечатлвающую. Отъ этого и блаженство вещь недоступная — и все одна разорванность. Все это было бы смшно, когда бы не было такъ грустно. Трудъ долженъ быть спасеніемъ. Но когда вижу, какъ онъ впереди растягивается ни годы и годы, становится просто страшно. Да еще будетъ ли желаемый результатъ?

Разныя житейскія потребности прерываютъ. Прощайте пока! Передаю письмо Сатину. Посл припишу.

(Рукою Сатина):

3 окт. Сегодня утромъ пріхалъ нежданный Панаевъ. Много разсказывалъ о всхъ васъ. Хоть самъ знаешь, какъ вы живете, и что не узнаешь ничего новаго, а слушать любопытно и весело… Отъ барона краткая записка съ ругательствами, пропитанными нжностью… 7 окт. На семъ мст прервалъ пріздъ Фролова, онъ пробылъ у насъ два дня и отправился въ Парижъ. Если журналъ вашъ {Грановскаго, объ этомъ журнал въ дневник Герцена говорится еще съ іюля, что, наконецъ, 37 декабря получено извстіе, что ‘Государь не соизволилъ г. Грановскому издавать журналъ’.} устроится, увдомьте не медля. Фроловъ предлагаетъ писать кое-что о Париж, онъ пробудетъ тамъ всю зиму, ежели нездоровье м-е Керру не вызоветъ его въ Венецію, гд пока остался Галаховъ. Огаревъ ршается остаться до весны въ Берлин и заниматься, а я въ ноябр или декабр отправлюсь въ Парижъ и надюсь провести тамъ нсколько мсяцевъ съ пользою, весной съдемся гд-нибудь на водахъ, а лтомъ явимся къ вамъ непремнно. Здоровье мое поправляется съ нкотораго времени довольно быстро, только слабъ и утомленъ. За статью твою спасибо, но длаю теб тотъ же упрекъ: языкъ ея черезъ-чуръ фигуренъ и въ этой стать ты имлъ неудачу перещеголять предъидущія, удержи немного коней своихъ. Прощайте. Писать не хочется и рукамъ холодно, а письмо лежитъ давно,— пора отправлять. Вышли новыя стихотворенія Гейне, въ которыхъ много хорошаго {Neue Gedichte вышли въ 1844 г.}, а изъ новыхъ стихотвореній Ог. и моихъ ничего хорошаго не вышло, оттого! ничего и не посылается. Прощайте! Горячо обнимаю васъ всхъ. Разбойникъ баронъ! Не пріхалъ же въ Берлинъ, а, вдь, право, это не мудрене, чмъ създить въ Москву.

(Рукою Огарева):

10 октября. Приписываю нсколько строкъ. Вчера жена родила мертваго мальчика. У него не было ни глазъ, ни мозгу. Лицо такое жалкое и печальное, что я не могу забыть его. Больше приписывать ничего и не хочется.

Вотъ что еще: Ал. Ал. письма не напишу черезъ васъ, а напишу прямо къ нему дней черезъ 15, потому что въ продолженіе этого времени надюсь получить изъ Москвы извстіе денежныя, по которымъ буду писать о высылк теб денегъ такъ или иначе, изъ такого-то источника или изъ такого-то. Во всякомъ случа, надюсь, что ты меня боле не станешь оскорблять сомнніемъ.

Мое нездоровье требуетъ курса водъ на будущее лто, ergo, я еще долго не возвращусь. До лта остаюсь въ Берлин и хожу на лекціи. хать никуда не хочется. Стану заниматься систематически. Вотъ моя будущность на слдующее полугодіе. Грустно было разставаться съ Фроловымъ. И Панаевъ ухалъ: Скоро еще напишу къ теб. Но теперь не хочется. Прощай! Спасибо за твои строчки, сестра. Ей-Богу, ты самое чистое созданіе. Дай ручку и поцлуй Сашекъ, большого и маленькаго. Прощайте. Пишите скоре.

——

Объ этомъ письм замтилъ Герценъ въ Дневник 15 окт. (ст. ст.) 1844 г.: ‘На-дняхъ получилъ прекрасное письмо отъ Огарева, несмотря на вс странности, на вс слабыя стороны его характера, я ршительно не знаю человка, который бы такъ поэтически, такъ глубоко и врно отзывался на все человческое. Я совершенно примирился съ нимъ, а то были минуты, въ которыя я негодовалъ, и очень. Женщина эта мучитъ его, преслдуетъ и не выпускаетъ изъ рукъ добычи. Онъ ее не любитъ, а, между тмъ, не можетъ отказаться отъ нея,— психическая задача. Долго ни онъ, ни Сатинъ не прідутъ, и прекрасно для нихъ, пусть надышатся европейскимъ воздухомъ’.

Самъ Огаревъ писалъ 17 окт. другому московскому пріятелю: ‘Мое намреніе быть отцомъ рушилось… Жена здорова. Странная діалектика судьбы — мняетъ жизни, разрушаетъ возможности нравственнаго прогресса etc… Но ты самъ все это знаешь и знаешь, какъ много надо внутренней силы, чтобы становиться выше случайностей’ (Анненковъ:‘Идеалисты’. Встн. Европы 1883 г., стр. 534).

6 ноября/24 октября (1844 г.).

Сначала о длахъ: 1) Тучкову я уже писалъ, я думаю, недли дв тому назадъ о высылк 10 или 5 т. Напиши къ нему самъ. Я не предвижу возраженій и думаю, что онъ вышлетъ вс 10 т. Но пиши самъ, а то онъ не поспшитъ. Я ему писалъ также о другомъ большомъ оборот, разв это затруднить, но не думаю, потомъ я, помнится, категорически изъявлялъ въ этомъ мою волю, даже если бы это и затруднило дла. Ergo, пиши къ нему. 2) Я къ теб адресую моихъ братьевъ {Вроятно, это были побочные братья.}. Поговори съ ними, чмъ они недовольны, и отъ чего ихъ Mangel, и отклони ихъ отъ вступленія въ университетъ, Богъ бо крпко ограничилъ ихъ умственныя способности, и посовтуй имъ идти въ commis къ хорошимъ купцамъ и помоги имъ искать мста, а если они въ самомъ дл Mangeln, то отпиши о нихъ Тучкову. 3) Не можешь ли дать мн взаймы 50 рублей ассигнаціями? Если можешь, то сходи на Тверскую, въ домъ Матвева (наискось отъ аптеки), въ магазинъ de Modes М-me Ren {Gegensatz къ М-me Semeurt.}, ‘проси тамъ въ ученьи находящуюся двицу Софью Нмчинову и вручи ей 50 руб. асс. вышереченные отъ меня, Это весьма нужно. Вотъ и кончилъ. Теперь давай говорить о чемъ-нибудь порядочномъ, т.-е. о себ самомъ, —

Предметъ достойный, ничего

Любезнй, врно, нтъ его.

Отчего, когда прочтешь письмо отъ васъ, сколько бы оно утшительно ни было, становится ужасно грустно? Это оттого, что грустно быть врозь, и оттого, что грусть въ воздух, во всемъ личномъ и неличномъ, и стоитъ только глубоко затронуть душу, чтобы оживить въ ней всю ея безконечную скорбь. Истина дается путемъ отрицанія, это въ жизни переводится словомъ: скорбь. Съ первыхъ строкъ ты коснулся кое-чего, что наполняетъ меня самою трудною скорбью, особенно съ нкоторыхъ поръ эта скорбь преслдуетъ меня, какъ ide fixe. Вотъ твои слова: ‘Бываютъ тяжелыя минуты, въ которыя кажется, что касаешься въ каждой личности до ея ограничивающихъ предловъ…’ Иногда я даже ни въ себ, ни въ другихъ ничего не могу видть, кром, этихъ ограничивающихъ предловъ, и вижу ихъ съ тяжелымъ отвращеніемъ. ‘Освободить близкую душу отъ этихъ ограниченій’… Саго по! я еще больше уважаю благородство твоего предыдущаго письма. Какъ трудно освободить отъ ограниченій и освободиться. Люди цпляются за свои ограниченія, какъ будто только они-то и составляютъ ихъ личность. Иногда расшибить свои границы, кажется, значитъ расшибить самого себя. Намекнуть на границы большею частью значитъ разсердить человка или лишить его всякой бодрости. Это оттого, что скорбь бываетъ… (оторванъ кусокъ бумага)… рдко, но вотъ та дйствительная скорбь, которая… (оторвано)… сила отрицанія и, слдовательно, переходъ къ новой зиждущей эпох жизни. Какъ надоло бродить въ мір маленькихъ скорбей, маленькихъ сожалній, маленькихъ непріятностей, маленькихъ радостей, in allem dem Spukhaften микроскопическаго міра! Я намренъ эту зиму жить самъ съ собою, самъ въ себ, иначе я не соберу силъ, не выработаю силъ на крпкую жизнь. Иному эта сила дается естественно, я ее долженъ себ выработать, я слишкомъ чувствую свои границы, я могу сломать ихъ только путемъ внутренняго durch und durch прочувствованнаго убжденія. Что касается личныхъ происшествій (я не знаю, какъ и какія подробности ты знаешь), я отъ души жалю, что не набросилъ на себя цпи. Что это была бы цпь (хотя и не такая, которая бы связала два несвязуемые), я въ этомъ не сомнвался, но я принималъ ее добровольно, я ее принималъ съ доброжелательствомъ, съ горячимъ желаніемъ успокоить одного индивида и спасти новаго,— и искренно жалю, что судьба не набросила на меня этой цпи. Теперь, разумется, все это прошло, какъ скверный сонъ, оставившій для воспоминанія только тусклую картину хаотическихъ движеній. Lex talionis существуетъ для сознанія. Въ природ одна unempfindliche Nothwendigkeit. Отъ этого для насъ такая разница между нашими гробиками {Намекъ на троекратные несчастные роды жены Герцена.}.

Т, которые обо мн жалли, имли полное право обо мн жалть, и я благодаренъ и за эту симпатію, если ты не жаллъ обо мн, то я теб еще больше благодаренъ: это доказываетъ, что ты чувствовалъ за меня дйствительную скорбь. Вотъ когда я такъ истинно знаю нашу связь, мн приходитъ въ голову ссть въ Eilwagon, да и ухать къ вамъ. Но я не могу теперь хать,я не долженъ теперь хать. Я былъ бы даже недоволенъ, если бы какое-нибудь обстоятельство вызвало меня домой. Мн нуженъ трудъ и уединеніе. Теперь еще — по вншнимъ обстоятельствамъ — съ самаго времени несчастныхъ родовъ я не могъ вполн предаться ни тому, ни другому и, вроятно, еще около мсяца пройдетъ въ озабоченіи и, слд., трудъ будетъ половинный. Но потомъ я совершенно ему отдамся.

Сейчасъ получилъ письмо отъ Ив. Павл., который выздоравливаетъ въ Венеціи и спрашиваетъ о васъ. Отъ Фролова имлъ извстіе съ дороги. Напиши ему, чтобы онъ готовилъ статьи. Я не готовлю статей, это происходитъ изъ глубокаго сознанія, что я не созрлъ ни до одной статьи, хотя проектовъ на статьи очень много. Прежде всего разработаю статьи о музык, но не ближе, какъ къ лту. Писать о путешествіяхъ? Да что же прикажешь писать о путешествіяхъ? Личныя впечатлнія можно вычитать въ письмахъ русскаго путешественника, propos совтую перечесть ихъ, будетъ занятіе почтенное. А писать что-нибудь существенное о Европ… ну! Я не созрлъ для этого. Для себя я думаю въ продолженіе зимы написать еще вещь — разборъ Фрбха {Фейербаха. Съ этимъ философомъ Огаревъ познакомился еще въ первую поздку за границу и въ проздъ черезъ Новгородъ далъ другу своему, который тогда боролся и съ преданіемъ, и съ Гегелемъ, Das Wesen des Christenthums Ф-ха. ‘Прочитавъ первая страницы,— говоритъ другъ,— я вспрыгнулъ отъ радости. Долой маскарадное платье, прочь косноязычіе и иносказанія, мы свободные люди, а не рабы Ксана, не нужно намъ облевать истину въ миы!’ Чтеніе Ф-ха отравилось въ стать Дилетантизмъ въ наук. Подобное же впечатлніе произвели идеи Фейербаха и на Блинскаго. Огаревъ же, какъ видимъ, дольше оставался вренъ ортодоксальному гегеліанству.}. Я съ нимъ не сближаюсь. До сихъ поръ мн кажется, что его человкъ не носитъ въ себ своего процесса и результаты являются ex machina. Что касается дуализма, то я совершенно къ нему не причастенъ. Но до сихъ поръ мн лучше, отрадне bibere ex ipsa fonte, а школа меня не утшаетъ. Объ Аристотел я теб не писалъ, потому что не читалъ его. Слъ на Платон. Намренъ прочесть Парменида въ Шлейермахеровомъ перевод.

Кланяйся Крюкову. Бдный Крюковъ! {Крюковъ, профессоръ Моск. университета, былъ тогда уже тяжко боленъ.} Сейчасъ письмо отъ Фрол., онъ на мст. Видлъ В. Петр. и Сазон…. (оторвано)… будто не оглядлся еще.

Слушаю Вердера и вращаюсь въ абстрактныхъ сферахъ. Великіе хлопоты съ Werden. Вердеръ придумалъ нчто, чего нтъ въ Гегел, а именно онъ налегаетъ на различіе des Seyns und Nichts, котораго въ Гегел нтъ, полагая различіе въ томъ, что das Seyu ist aus sich selber, и опредляясь, какъ Nichts, этимъ положеніемъ себя какъ des Nichts, снимается въ Werden, иначе, говоритъ Werder, нтъ Werden и aus Nicht wird Nichts. Позвольте поговорить объ этомъ. Nichts тревожное дло. Еслибъ можно это Nu, этотъ мигъ Платона разлагать на предъидущее и послдующее, то эта реальность aus sich selber принадлежитъ по праву dem Nichts. Абстракція, неудовлетворенная формой саморефлекціи: Ich-ich — на дн отыскала безрефлективное das Seyn. Торжество этой чистой неопредленности des Seyns mit dem Nichts но есть Definition des Seyns. Это слово Definition показываетъ, будто бы, уже этотъ абстрактъ: das Seyn начинаетъ двигаться изъ себя, но das Nichts отыскалось тою же силой абстракціи въ Seyn, которой Seyn отыскалось въ Ich. Das Nichts составилось, какъ prius, чистйшій абстрактъ. Движеніе начинается изъ Nichts. Das Nichts ist und ausser dem ist gar nichts. Позвольте такъ обернуть положеніе елеатовъ. Вотъ тутъ-то великое тождество des Nichts und Seyns:Das Nichts ist. Das Nichts есть отрицаніе самого себя, потому что оно бытіе, это первоначальная Negation der reinen Negation и есть движеніе — das Werden. Это мн ясно — а das Seyn aus sich selber — никакъ не могу понять. Aus sich selber seyn есть форма рефлекціи, это sum, а sum есть рефлекція, есть уже Wissen, а не то абсолютное ‘wo das Wissen aufhhrt Wissen zu seyn’. Das Nichts negirt sich als nichts und ist d.h.ist Seyn,— сліяніе этихъ двухъ абстрактныхъ опредленій и есть Werden, моментъ (сторона) бытія, который опять оборачивается въ Nichts и даетъ въ результат ewiges Werden im Daseyn, т.-е. ewiges Entstehen und. Vergehen. Daseyn есть вчное разложеніе des Werdens, мгновеніе мига. Съ Daseyn начинается дв категоріи — Qualitt и Quantum. Daseyn prius есть пустота пространства и времени. Гд же вещество, саго по? Гд дйствительный Etwas? Пока — не знаю. Принять міръ за фактъ et le subir. Subir — ne peut se rapporter qu’ quelque chose de pnible, qui pse et borne. Духъ не можетъ удовлетвориться словомъ subir. Потомъ еще: das reine Seyn und das reine Gedanke — одно и тоже. Да! das reine Seyn ist der reine Gedanke, aber fr den Begriffe, а не von sich. Отъ этого-то и надо ему совершить путь природы. Еслибъ Seyn было Gedanke an sich, то Daseyn сказалось бы какъ sum. Но до субъективности путь длиненъ, надо пройти черезъ аггрегатъ неорудной природы, черезъ индивида безъ субъективности природы органической. Субъективность тамъ, гд самосознаніе, Begriff, идея, гд есть sum, гд реальность дошла до слова.

Теперь за… (оторвано)… и идти на лекцію анатоміи. Mller человкъ… (оторвано)… читаетъ отлично, но — ‘одинъ порядочный человкъ прокуроръ, да и тотъ свинья’. Онъ поставилъ у дверей сторожа, чтобъ смотрть билеты у студентовъ, опасаясь госпитантовъ. Экой скареда! Слушаю химію у Bose. Олицетворенная путаница эмпиризма этотъ человкъ. Будущею твоею статьей о естествозн. и философ. я тоже заране доволенъ {Очевидно, это относится къ II-й стать изъ Писемъ объ изученіи природы, которая была писана лтомъ 1844 г.}. Стихи просто принесли мн такую радость, какой я давно не имлъ. Это chef d’oeuvre. Я уже ихъ наизусть знаю, только, къ сожалнію, не пью еще водки, а какъ скоро начну, то передъ каждою рюмкой буду повторять ихъ во всю мою жизнь.

Милый мой проф. in spe! Твои строки меня… ну, что?… Да не знаю, какъ сказать,— ну, просто, меня тронули. Больше ничего и сказать не умю. Длинное письмо напиши, когда захочешь, но пока я и нсколькими строками доволенъ. Я такъ былъ радъ имъ, что мн стало.грустно. Сіе мое длинное письмо прими и на свой счетъ. Что врозь писать? Вдь, сказать захочешь одно и то же. Обнимаю тебя настолько крпко, чтобъ не задушить.

(Приписка Сатина):

И я крпко обнимаю тебя, Грановскій.

(Опять рука Огарева):

Отъ твоего письма, писаннаго въ кружокъ, cara sorella, произошелъ у меня оптическій обманъ. Мн казалось, что я верчусь,а листъ на одномъ мст. Но все же я прочелъ, хоть голова и закружилась. Ахъ ты, моя славная! И начала ты, поставя въ середин я. Вотъ что значитъ ознакомиться съ философіей, такъ все и развивается средибжно изъ абсолютнаго. Дай-ка ручку! Святыя минуты не проходятъ, потому что хранятся въ воспоминаніи, только рдки он, Наташа, прощай! Еще мы наживемъ ихъ вмст.

И я Сашку цлую. Хорошо, что пишетъ почтенный младенецъ Будетъ писателемъ. Только не будь ни писцомъ, ни писакой. Посылаю теб мое благословеніе. Ну, прощайте, друзья мои!

(Приписка Сатина):

Я къ вамъ на сей разъ напишу немного, друзья мои: здоровье мое потихоньку поправляется, какъ скоро поправится еще на нсколько градусовъ, такъ поду въ Парижъ, гд пробуду до весны И гд предполагаю много занятій, равно какъ… (неразборчивое слово)… начатыхъ здсь. Не хочется разставаться съ Ог., но чувствую, что на этотъ разъ это нужно, весной съдемся и явимся къ вамъ. Только бы съ здоровьемъ справиться. Прощайте. Буду писать изъ Парижа. Пожалуйста, Александръ, заглядывай!

7 ноября. Надо еще нсколько словъ прибавить въ диссертаціи: я, кажется, ошибся. Seyn aus sich selber не предполагаетъ самосознанія, а только Sage не durch ein Anderes. Но надо замтить, что это было бы все же опредленіе, котораго in dem Restimmungs-losen не лежитъ. Въ немъ лежитъ только das Nichts. А съ этимъ опредленіемъ надо, какъ Вердеръ, принять eine Spring Kraft in Seyn, которая ставитъ его, какъ Werden, что отчасти вводитъ въ міръ представленій. Одно возможное опредленіе для Seyn das Nichts. И опять если можно бы ставить prius въ совершенно безразличномъ, то prius des Nichts, которому необходимо принадлежитъ das Seyn, потому что оно есть. Но въ этомъ безразличномъ Seyn и Nichts — нтъ prius. Они, вслдствіе своего безразличія, prius als Werden, если этотъ мигъ разлагать на Entstehen und Vergehen, то das prius des Nichts очевиденъ, потому что первое Entstehen есть Vergehen des Nichts.

——

Вчера перечиталъ письмо Фролова. Весь тотъ міръ мн представился такъ живъ, что мн стало тяжело. Чувство границъ сильно давитъ. А вс движенія почтенныхъ друзей въ большомъ город привели меня къ воображенію ихъ границъ. Вс эти усилія жить, что-нибудь значить или въ чемъ-нибудь забываться такъ и пахнутъ границами. Неужели ни Саз., ни В. П. не сойдутся совершенно съ Фроловымъ? Отчего не разгадать бы все глубоко симпатичное въ этомъ человк? Все глубоко истинное, живое, человческое въ этой личности? Или имъ ненужно этого сближенія? Не тянетъ ихъ неотступно въ родной душ? Неужели сильная и широкая личность одного все побросаетъ въ міръ совершенно личныхъ, себя и самолюбивыхъ интересовъ? И мягкая личность другаго станетъ на ходули своей неумолимой логики, также будетъ гнаться за проявленіемъ своего самолюбія и изъ мягкой превратится въ желчную, но не мене слабую? Мн кажется, они вс будто щетинятся въ отношеніи къ Фролову. Какъ можно не вдругъ принять къ сердцу человка, отъ котораго ветъ присутствіемъ чистой, сильной и глубокой души! Non la capisco. Скучно, друзья мои. Прощайте!

Иногда… (нсколько словъ неразборчивыхъ)… а ежели что нужно, сдлай или, по крайней мр, увдомь меня не медля.

Да что ты ни слова о барон!

Тебя, добрый другъ Наташа, благодарю за приписку. Форма ея напомнила мн чертежъ системы Коперника, который (чертежъ) находится вмсто эпиграфа на моей астрономической диссертаціи… А содержаніе а fait venir l’eau la bouche поскоре причаститься тхъ святыхъ минутъ, о которыхъ говоришь ты. Прощай, разцлуй дтей нашихъ. Приписку почтеннаго младенца спрячу, будетъ великимъ человкомъ — автографу не будетъ цны.

——

Берлинъ, декабря ²⁹/₁₇ (1844).

Пишу лежа, потому что нездоровъ. Не вздумай безпокоиться, болзнь пустая, прими только лежаніе за извиненіе, если скверно будетъ писано,— неловко лежа писать. Сегодня мы получили твое письмо, а и уже давно собираюсь писать къ теб, даже было поллиста написано, но брошено. Чортъ знаетъ, какъ бы хотлось тебя видть! Такъ много надо бы говорить съ тобой и даже трудиться вмст. Но объ этомъ рчь впереди, сперва о твоемъ письм. Опять рчь о границахъ. Эта рчь, caro mio, такъ глубоко залзла въ душу, что только начни, и пойдетъ рефлектировка на цлые часы. Я не знаю, насколько Гран. aus einem Guss, вотъ что значитъ давно не видться. Мн кажется, il subit la spcialit, для того чтобы не растратить силъ и сохранить всегда свжую дятельностъ, не пропадающую даромъ. Но взгляни на интенситетъ — его желанія полноты въ жизни, и какъ это разршится въ грусть — увидишь, что Guss не конченъ и что онъ, можетъ быть, отъ этого пьетъ, какъ гусь. Милый профес. spe! Разцлуй его за меня. Что же касается нашего Guss, который не ein Guss, а только das Giessen, и объ этомъ я не мало рефлектировалъ и довольно безплодно. Энциклопедизмъ, хватаніе за ту и другую науку, отъ того, что энциклопедизмъ, какъ просто сумма наукъ, не адекватенъ философіи, а философія (по крайней мр, та, которую мы знаемъ) не дала разршенія. Я намренъ сегодня серьезно говорить о Гегел. энциклопедіи, по посл, дай прежде досказать о границахъ. границы намъ всегда ощутительне, когда мы станемъ сравниваться другъ съ другомъ. Если бы могли слиться въ одну личность, безъ самолюбія, была бы превосходная личность. Въ нашихъ различіяхъ мы всегда можемъ указать наши границы, наше сходство составляетъ въ насъ истинную сторону духа. Вотъ почему мы и развиваемся параллельно… глупое слово!… одинаково — простй и лучше. Энергическая слабость моей практической жизни убійственна, она всегда меня перебрасываетъ изъ глупости въ жесткость или жестокость. Не смйся надъ этимъ. Это черта слабыхъ характеровъ. Милый Вас. Пет. самый рзкій примръ. Во мн это не такъ рзво, по крайней мр, не является въ ежедневной жизни, а только въ необыкновенныхъ случаяхъ, гд ршиться на что-нибудь необходимо, гд ты поступишь благородно и прямо, а я глупо и жестоко. Да знаешь, что это дв крайности въ слабыхъ характерахъ не только въ практической жизни, но и въ наук. Слабый характеръ долженъ сдлаться или мистикомъ, или матеріалистомъ, по крайней мр, всегда близокъ къ одной изъ крайностей. Сильный характеръ — созданіе въ наук и въ жизни. Есть граница и самымъ границамъ, есть границы слабости и силы и характеры являются mintes. Одинъ изъ самыхъ сильныхъ людей, одинъ изъ самыхъ близкихъ мн по духу и по душ — Фроловъ, а иногда и этой сил непереступимая граница. Есть у насъ спорные пункты. У него близкое существо на томъ свт. Случай, несчастіе, оскорбленіе природою святыни душевной заставляетъ искать jenseits. Право’ чувство границъ, зависимость отъ случая тревожитъ меня болзненне всего на свт. Духъ оскорбляется и тутъ рождается столько негодованія, страданія и убійственнаго состраданія, что подчасъи самыя силы духа слабютъ и опятъ хандра,— хандра, которую ненавижу, потому что дйствительно любилъ ее, пребывалъ въ ней съ мучительнымъ наслажденіемъ, и которая, какъ гнилой туманъ, сндаетъ здоровье, силы. На-дняхъ я принялся писать стихи. Плохо я пишу, Герценъ, но стихи навели меня на фигуру Мефистофеля. Близость Мефистофеля оскорбительна, какъ spleen. Эхъ, братъ, подумалъ я, да дло въ томъ, что Мефистофель не есть негація. Мефистофель — чистое безсиліе, а негація — чистая сила. Неадекватность личности и идеи, страданіе духа изъ личнаго безсилія, эмпиризмъ, несовладающій съ понятіемъ и въ жизни нисходящій до животности, мрящій истину пальпабельностью изъ безсилія обнять ее изъ Geiste — вотъ онъ Мефистофель. Это больше жалкій уродъ, чмъ чортъ.

Теперь товарищъ мн иной дулъ отрицанья,

Не тотъ насмшникъ черствый и больной,

Но тотъ всесильный духъ движенья и созданья,

Тотъ вчно юный, новый и живой!

Онъ губитъ весело, ему не жаль развалинъ,—

Изъ праха ихъ онъ строитъ вновь и вновь… etc.

(дальше площе)

Замть, что смшиваніе Мефистофеля и негаціи гибельно, заставляетъ отчаяваться въ правд и въ жизни. Ложь, которую нашептываетъ собственная недостаточность, принимается за опытность, за то, что В. П. называетъ смотрть чорту въ глаза, что вообще называется горькими истинами.

Пребывай въ сознаніи этихъ горькихъ истинъ, принимая егоза великую жертву, приносимую истин — и всегда Mephisto неотвязчивъ и всегда будетъ дрожать передъ нимъ. Не то сила негаціи. Она убиваетъ Мефистофеля,, она снимаетъ истины эмпиризма, возводя человка въ практичность. Эмпиризму позволено искать отъ скуки, какъ бы найти наслажденьице. На этихъ наслажденьицахъ онъ останавливается, цпляется — такъ и жизнь проходитъ. Но сила негаціи — практичность, т.-е. безпрерывная манифестація самого себя, блаженство въ жизни. Мы не достигаемъ блаженства оттого, что скрываемъ, робемъ высказаться. Сила негаціи ведетъ къ энциклопедизму въ наук, не допускаетъ остановиться на отдльномъ, она создала міръ и требуетъ его воспроизведенія для сознанія. Наше бросаніе изъ угля въ уголъ въ наук доказываетъ, что сила негаціи въ насъ запала, но мы ее не усвоили. Ея присутствіе только судорожно поразило насъ, и она въ насъ выразилась тревожно maasslos and zwecklos. Это наши общія границы, за которыя нужно перешагнуть, сколько бы труда ни стоило. Для энциклопедизма нуженъ планъ и держаніе себя im Maasse, только тогда почувствуется дйствительно сила негаціи и жизнь станетъ развитіемъ, а не броженіемъ.

Энциклопедизмъ и философія! Вотъ гд Widerschpruoh,— эмпиризмъ и идеи. Исторія движется, чтобы примирить илъ. Дйствительная наука только тогда, когда идеализмъ и эмпиризмъ, философія и энциклопедизмъ будутъ адекватны. Боюсь впасть въ нелпость, но съ тобой coeur ouvert: логика все же абстрактное, а не живое дло. Да кто же далъ право вынуть мысль изъ міра, поставить особо, а потомъ строить прикладную логику, т.-е. натурфилософію и философію исторіи? Если мысль соприсносуща міру, какже, когда вы слдуете за развитіемъ мысли, она становится для вашего сознанія особо и вмст съ нею не развивается передъ вами самый міръ, и вы только посл сводите мысль въ конкретную жизнь, прикладываете ее? Отъ этого неизмримая Kluft между логикой и натурфилософіей, и въ этомъ процесс вы тормошите ваши эмпирическія свднія, чтобы подвести ихъ, и тормошите мысль, чтобы навести ее. Мысль съ природой aus einen Guss. Дайте мн не прикладную, а конкретную науку. Вердеръ говоритъ, что логика lsst sich nicht so in der Natur durchfhren, что, зная логику, можно только имть въ натурфилософіи mehr originalle Gedanken. Вотъ ad absurdum доведенный раздлъ эмпиріи и идеализма, des Seyns und des Denkens. Этотъ раздлъ консеквентенъ у Спинозы, а у Гегеля онъ едва ли консеквентенъ. А, между тмъ, эта Kluft zwischen Seyn und Denken чувствительна въ энциклопедіи. Посл построенія логики я не вижу, зачмъ иде бросаться въ природу, ins Auseinanderseyn,— это выходитъ идея Prestabilitt’а. А идея Prestabilitt’а дуализмъ и именно Kluft zwischen Seyn und Denken. Также я не вижу, почему логическій Etyras не есть вещественность. Вдь, это понятіе der Realitt, das Etwas пришло изъ міра эмпиріи, представленіе и доказываетъ — не то чтобъ въ развитіе мысли вмшался чуждый элементъ, а только нераздльность мысли и природы. Зачмъ бояться представленій? Можно бояться привидній, бояться наглядокъ (Wahrnehmung), а мысль только тогда и жива, когда она есть представленіе. Въ области сознанія мысль только тогда и жива, когда она ясна до представленія. Идея se prestabilitt’а и не есть длимое на низшее и высшее въ ход своего развитія. Она тотальна въ каждомъ своемъ момент… какъ человкъ весь въ каждомъ своемъ дйствіи. Она развивается вся (въ атомъ ея вчность), и отъ этого она не jenseits, а соприсносуща міру. Логика, оставаясь схемой, есть наука абстракціи, а не живая scientia uni ver si. Если вру, Герценъ, объясни мн, насколько знаешь. Я мало себ врю, врю только, пока говорю объ этомъ, потому что это меня бросаетъ въ какую-то экзальтацію. Также напиши отвтъ и на то, что напишу на слдующей страниц. Да напиши поскоре.

Дло пойдетъ собственно о 2-й части энциклопедіи. Многое мн темно. Я недавно началъ читать ее. Самое вещество сильнйшій камень преткновенія… Дай подумать и разсказать по систематичне: 1) Я, кажется, vom Seyn und Nichts кое-что теб навралъ въ послднемъ письм. Что — не помню, но помнится, будто занесся, т.-е. заврался. Теперь я, кажется, живе понялъ ихъ нераздльность. Абстрактное Seyn есть das Absolut-Affirmative и, вмст съ тмъ, das Absolut-Negative, оно есть и вмст есть отршенность отъ всего сущаго — das Nichts. Die Wahrheit beider ist das Werden, wo das Seyn und das Nichts, das Affirmation und Bleibende mit dem Negativen und beweglichen zusammen gefallen sind. Отнын негація и бытіе, движеніе и существованіе — нераздльны. 2) Das Daseyn, als unbestimmtes, ist das Leere. Das Leere ist so wenig das Nichts, als das Null. Das Leere ist nicht Null, weil Null gar nichts ist, eine totale Abwesenheit zwei — entgegensatzten, die durcheinander zu Grunde gegangen, das Leere aber ist bloss das unbestimmte. Das Leere ist nicht das Nichts, weil es nicht die Absolut-Negative ist, sondern eine Bestimmtheit (Qualitt). Das Leere ist die unbestimmte Bestimmtheit,— das Dasein berhaupt, oder das Daseyn berhaupt ist leer. Ferner ist das Daseyn als Realitt, als daseyndes und somit als Nichtseyn (nicht nur seyn) mit der Negation behaftet. Das Leere hat seine Realitt im Raum, dessen Negation die Zeit ist. Hier ist das Daseyn das was es in Wahrheit ist. 3) Вотъ я чего не понималъ въ Гегел, что отношеніе мста и времени есть движеніе., говоритъ онъ, теперь пространство, но пространство, какъ продолженіе, есть das Nebeneinander des hier и не условливаетъ движенія, мсто равнодушно и не движется, оно теперь dasselbe — негація, которую время совершаетъ подъ пространствомъ квалитативно. Отношеніе времени въ мсту длаетъ его zum Daseynden, zum Etwas. Въ этой негаціи неопредленности, негаціи, длаемой временемъ, есть движеніе квалитативное, это Negation der Negation, это сила, которой сущность заключается въ еамонегаціи (Selbstbewegung). Самонегація необходимо Andersseyn и есть вещество. Das Etwas въ природ сила существующая, какъ вещество. Das Etwas ist nicht gleich gltig gegen sein Anders, es giebt sich dem andern hin, ist selbst das Anders seyn. Qnalitt начинается тогда, когда das Etwas становится единицей, а in Continuitt ist das hier eine blosse Grenze, Quantun отношеніе des Etwas, als fr sich seyender hier, zur Continuitt. Квантитативное, механическое движеніе есть отношеніе единицы къ мсту, времени, есть ‘перемна мста какой-нибудь единицы. Природа также мало начинаетъ съ квантитета, какъ и логика. 4) Не понимаю ни репульсіи, ни атракціи, т.-е. атракціи не понимаю. Continuitt никакъ не даетъ результатомъ атракцію, а только Nebeneinander seyn. Вообще это не Repulsion, а Expansion.

Теперь пойду спать. Усталъ — поздно. Не пойду спать, а просто на сну, потому что лежа въ постели мн почти спать невозможно. Завтра еще кое о чемъ и о длахъ, и о братьяхъ. До свиданія! Прощай, Герценъ! Помнишь, какъ мы къ утру прощались до завтра я при первомъ свт смотрли на Волховъ? Какъ-то лучше было вмст. Нтъ, намъ разлука не можетъ быть равнодушною. Мы иногда не думаемъ о ней, но не забываемъ ея.

20 декабря. Сегодня всталъ съ постели. Но здоровье, должно быть, еще съ мсяцъ не придетъ въ порядокъ. Квалитативное движеніе и есть то, что называется Vernderung или, лучше, Verwandlung. Metamorphosis процессъ природы. То, что эмпиризмъ назвалъ силой, потому что не могъ взвсить и признать за вещество, это нчто, что есть и сила, и вещество, или просто Anderseyn и Vernderung-Bewegung der Materie, Negation des Etwas, вообще негація какъ душа самосотворенія природы, эта сила въ своихъ метаморфозахъ, въ стремленіи стать адекватно иде, изъ чистой эспансивности (соотвтствующей der Continuitt) доходитъ до различій въ самой себ, становится для себя живымъ цлымъ, квалитативною единицей. Metamorphosis einer Urmaterie, die aus der blossen Expansive zum chemischen Unterschiede in sich kommt — вотъ жизнь неорудной природы. Но природа, какъ das Auseinanderseyn der Raums und der Zeit, отрицая низшій моментъ, lsst съ ira Auseinander vorfanden sein. Отъ этого въ самомъ органическомъ тл, гд движеніе вещества вызвалось durch Verwandlung zur Lebenskraft, низшіе моменты sind vorhanden, организмъ, кром того, что онъ организмъ, есть химическій процессъ, а также гальваническій процессъ. Я убжденъ, что голова и coccyx полюсы гальванической цпи, которой разлагающая среда мозгъ, а нервы — проводники къ вншнему Міру, но все это aufgeheben als Lebenskraft (или Lebenshewegung, Lebensprocess, если олово kraft не нравится). Любопытно сдлать опытъ надъ изолированною кошкой, покажетъ ли электрометръ разные полюсы у головы и хвоста. Можетъ, я вру страшную гиль, а, можетъ, и нтъ. Животная химія Либиха, очевидно, показываетъ въ организм чистый процессъ нотаціи, гд питаніе и ростъ есть сгораніе элементовъ (оксидація). Кости въ организм суть кристализація хряща (Chondria), представители неорудной природы, которая первоначальная основа, первоначальный моментъ вещественнаго міра.

C48N12H50^о28.

А Хондринъ = углеродъ — 50,740

водородъ — 6,904

азотъ — 14,692

кислородъ — 27,659

Но не въ квантитет дло, а въ натур элементовъ, которые насъ вводятъ въ область газообразнаго, чисто-элементарнаго вещества, гд властвуетъ экспансивность, Bewegung die nicht in sich zuruckdefhrt ist. Если разобрать роль, которую электричество играетъ въ газообразныхъ соединеніяхъ, мы, можетъ, дойдемъ до того, что покажемъ Verwandlung der Elektricitt in gasfrmige Krper. Животный организмъ — чудесный аналитическій путь къ изученію міроваго процесса, только преслдуй анализисъ до крайнихъ консеквенцій. Мн бы хотлось съ тобой работать. Я одинъ неловокъ, могу ошибаться по неловкости и увлекаться фантазированіемъ въ абсурдумъ. Во всякомъ случа, т.-е. вру ли я или нтъ, отвчай мн на все поскоре, я черезъ это въ такомъ тревожномъ и напряженномъ состояніи, что ты себ вообразить не можешь. Замть еще, что химическое соединеніе, въ которомъ эмпирическая теорія откровенно не можетъ высказать различія отъ простаго смшенія, есть ничто иное, какъ Metamorphosis. Будетъ теперь. Чай, я уже надолъ теб. Что-жь длать — что у кого болитъ, про то и говоритъ. Ну, теперь домашнія дла. Marie ухала въ Италію. Не хочу ничего больше говорить объ этомъ,— скучно {Въ письм къ другому пріятелю, писанномъ въ половин декабря 1844 года к приводимомъ Анненковымъ, Огаревъ говорилъ: ‘Marie на-дняхъ ухала. Позволь уже не говорить объ этой печальной комедіи. Развязка была суха: для меня прискорбна, для нея мучительна. Я ожидалъ лучшаго. Но я и самъ не выдержалъ и не могу считать себя правымъ: равнодушіе доходило во мн до эгоизма. Я не предполагалъ въ себ такого колода и недоволенъ имъ. Впрочемъ, все обошлось по наружности спокойно, только внутренно я недоволенъ самимъ собою, недоволенъ. Но едва ли могло быть иначе. Я бы зналъ это напередъ, если бы умлъ откровенно измрить въ себ, насколько температура ниже 0. Затмъ конецъ ложнымъ отношеніямъ’ (Вст. Евр. 1883 г., апрль, стр. 634). Дальше мы увидимъ, какія денежныя обязательства взялъ на себя Огаревъ относительно жены.}! Какъ, ты хочешь, чтобъ я братьевъ помстилъ въ Гамбург? Да кто-жь ихъ приметъ и какъ я поручусь за ихъ способности etc…

Говоря о торговомъ поприщ, я не столько думалъ о банкирств, сколько о commis по какой-нибудь отдльной внутренней торговл оптоваго купца, торговл извстнымъ матеріаломъ или извстными матеріалами, наприм., бухгалтерія или суббухгалтерія у Боткина или у кого другаго по части чая ничуть не хуже чисто-банкирской бухгалтеріи. Я не намренъ ссужать ихъ капиталомъ, пока они не раскусятъ образъ торговли. Что же касается помщенія ихъ, если нужно 2 или 3 тысячи, я не прочь. Поговори, пожалуйста, съ Ал. Ал. хорошенько объ этомъ. Если легко помстить въ контору — помсти, а нтъ, то на особенную коммерцію. На счетъ денегъ я высылаю Ал. Ал. довренность на взятіе съ блоомутскихъ мужиковъ, сколько нужно {По договору Огарева съ блоомутскими мужиками, послдніе, кром принятія на себя долга опекун. совту (310,000 р. асс.), уплатили ему сразу 57,142 р. и обязались уплатить 86,714 р. с. въ десятилтній срокъ (Р. Мысль 1885 г., кн. VI).}, а потому онъ во всякомъ случа будетъ имть возможность хотя до 5 т. вручить теб. Доставь ему не медля приложенное письмо. Да! братья позадолжали. Мн не хотлось бы давать имъ на прожитокъ боле 150 руб. въ мсяцъ на обоихъ, если въ самомъ дл это мало, пусть прибавитъ немного, но баловать не нужно, не вижу causa sufficiens, чтобы сдлать изъ нихъ крезовъ, но въ средствахъ сдлаться (чмъ-нибудь) посредствомъ собственнаго труда не отважу. Что-жь это журналъ-то?… Поздравляю съ Новымъ годомъ. Лтомъ онъ насъ сведетъ. Весной мн нужно быть на водахъ. Еслибъ ты сюда пріхалъ, Герценъ, я еще бы годъ остался за границей. Хочется домой, и не знаю что (кром работы) удерживаетъ, какъ будто что-то тяжелое должно запасть въ душу дома. Но это чистая романтика!… Что касается славянофиловъ московскихъ, — ихъ представитель буква ъ, надутая, а между тмъ ничего {Въ это время разладъ кружка Герцена съ ‘славянофилами’ принялъ острый характеръ вслдствіе распространенія стихотворенія Н. Языкова ‘Не наши’, въ которомъ лично обруганы были Чаадаевъ, Грановскій и Герценъ. Подробности объ этомъ и самыя стихотворенія см. въ стать Жихарева о Чаадаев въ Встник Европы, 1871 г., сент., стр. 43 и слд., и въ Русскомъ Архив 1875 г., No 5, стр. 111 и слд.}. Здравствуй, Наташа! дай ручку! Старый другъ желаетъ теб хорошаго Новаго года. А Сашку благодарю за поздравленіе и замчу, что онъ покрупнй тебя пишетъ. Сейчасъ пронесся въ Берлин слухъ о смерти Людовика-Филиппа.

(Приписка Сатина):

Въ Парижъ я, какъ видите, не ухалъ, можетъ, и вовсе не поду, здоровье все плохо,— и мое, и Ог: Надоло! У Ог. есть новая поговорка: когда вещь ему очень нравится, то онъ говоритъ, что она сама просится въ офицерскія… Горячо обнимаю васъ всхъ. Addio!

(Рукою Огарева):

Адресъ нашъ теперь: Universittstrasse, 3.

Если журналъ осуществится, пришлите хоть одну книжку.

P. S. Перечитывая и передумывая мое посланіе, вижу, какъ много неяснаго, т.-е. неяснаго потому, что я самъ не ins Klare geworden. Вотъ границы, которыя меня мучатъ чуть ли не боле границъ моего характера,— это границы капаситета. Стремиться трудиться — и не доразвиться и лопнуть объ невозможность, которая можетъ иметъ zum grnde такъ или иначе образованный черепъ!… Tichtre! тутъ резигнація не утшитъ. Я навралъ о квантитет. Но дло въ томъ, что нтъ квалитета безъ квантитета, они въ природ разомъ, какъ внутреннее и вншнее, или, лучше, какъ das Ansich und die Beziehung gegen welche das Ansich und welche gegen das Ansich gleichgltig ist. Ихъ примиреніе im Maasse, отъ этого количество и играетъ такую важную роль въ химіи. Химія! Займись химіей, Герценъ! Но дай ей другое значеніе. Не ограничивай ее процессомъ и результатомъ, полученйымъ въ стклянкахъ лабораторіи. Она должна дать исторію образованія вещества въ тхъ формахъ, въ которыхъ оно является въ природ. Она 1-е — геологія, 2-е — исторія органическаго процесса. Чудесно! Какъ всюду проведенъ процессъ оксидаціи! Сотвореніе есть горніе. Vive la ngation!

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’. кн.VI, 1891

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

*) Русская Мысль, кн. VI.

31 декабря. Завтра здсь Новый годъ. Кое письмо придетъ къ теб къ вашему Новому году. Вроятно, ты съ проф. выпьешь гд-нибудь у васъ дома, такъ какъ онъ теперь въ качеств семьянина не здитъ въ благородное собраніе на этотъ день. А мн нельзя ни выпить, ни на балъ…

детъ мимо лодочка,

Чижъ въ жестокомъ сплин

И не пьется водочка

По этой причин.

А выпилъ бы я за ваше здоровье и поговорилъ бы съ другомъ Сат. о томъ, о семъ… если бы, по крайней мр, отправился въ Krollsgarien {Увеселительный садъ въ Берлин.} совершить Walpurgisnacht. Да нельзя. Глупо! Ты спрашиваешь, насколько Сат. поправился, а онъ, лнивецъ, не пишетъ къ теб объ этомъ. Ну, я скажу. Ходить онъ на пяткахъ, т.-е. на всей подошв, но не совсмъ вольно, а пятки все болятъ нервозно. Но, несмотря на то, къ нему ходить бюргеринъ такая, что сама въ офицерскія просится. А я съ другой имю платоническую связь и жду моего выздоровленія, чтобы выйти изъ границъ платонизма. Вотъ, саго по, наши личныя занятія. Сат. он надодаютъ, а мн, par malheur, нтъ, что мн досадно, потому что я чувствую, что это Сатину должно быть досадно, а, между тмъ, бросить — скучно будетъ. Легкомысліе еще одна изъ границъ моихъ. Тло-то таки тяжеловато, а душа-то… т.-е. втрена.

А навралъ я теб объ отношеніяхъ логики и натурфилософіи. Чувствую, что навралъ и fate piacere, простите. Право, это изъ ненависти къ абстрактнымъ людямъ.

А здсь есть одинъ человкъ, котораго я съ каждымъ днемъ уважаю все боле и боле. Этотъ человкъ не человкъ, а женщина, этотъ человкъ Беттина. Чистое, благородное, живое, дятельное, симпатическое созданіе. Это лучшій человкъ въ Берлин, несмотря на нкоторый Wirwarr, чрезмрную говорливость и безграничное самолюбіе. Varnhagen принадлежитъ къ числу умныхъ людей, иного названія и не придумаешь, въ этомъ названіи — отсутствіе всякой теплоты и геніальности, но стараніе показать и то, и другое и въ особенности необычайную тонкость и прозорливость. Werder чудесный профессоръ логики, потомъ хорошій родственникъ (онъ ухалъ на праздники къ тетушк въ Штетинъ), потомъ глубоко vernnftiger und zuweilen mit tiefen politischen Sinn begabter Mensch, но совершенный трусъ передъ дйствительностью. Въ натурфилософіи онъ говоритъ: ja! die Natur das ist ganz was anders, и больше ничего не добьешься,— онъ боится прикоснуться даже къ дйствительности природы. Въ нравственномъ мір онъ говоритъ: ja! Das wird schon werden: was sie da sehen — das ist gar nicht, das wahre, das ist so im Stillen. И что всего больше меня бситъ, мн кажется, что онъ доволенъ, въ йенъ вра убила силу. Дло въ томъ, что это не вра, а выстроенный вокругъ своей особы огородъ. Лучшее его выраженіе это то, что онъ любитъ слдить на себ, можетъ ли онъ въ какую-нибудь минуту своей жизни обойтись безъ какого-нибудь логическаго момента — и радъ, что не можетъ. Экое занятіе! Факирство! Скучно, Герценъ! Все фарисеи, да факиры. Неужели они счастливы? Heuchelei не можетъ блаженствовать.

Прощай, Герценъ! Пора кончить. Обнимите меня, мои милые. Какъ хочется къ вамъ сегодня! Пора бы къ вамъ. Сердце жить хочетъ… Прощайте!

——

Гегель правъ. Сила — Reflexions-bestimmung, сила — Stoss, дло вншнее. Только движеніе въ этомъ существенное. Да и Stoss ничто иное, какъ собраніе im Grade движенія, такъ что его Wirkung можно принять за продолженное движеніе.

А что-жь профес.? Напишетъ?Вдь, я отъ того хочу его письма, что давно не слыхалъ его голоса, его настоящаго внутренняго голоса.

(Приписка Сатина):

Герценъ! сейчасъ начинается 45-й годъ. Помнишь ли, что давно ты назначилъ въ этомъ году свиданіе въ Женев? {См. письмо Г—на къ Огареву, отъ 11 февр. 1841 г., напечатанное Анненковымъ въ Встник Европы 1883 г., апр., стр. 517—18.}. Нехорошо не держать общанія! А мы вотъ что сейчасъ выдумали съ Огар.: не назначить ли свиданія-то на Кавказ? Врно, здоровью Наташи это будетъ полезно, а для меня и для Ог. Кавказъ почти необходимъ и, кажется, мы на это ршимся, особенно если бы надялись встртиться съ вами. Какъ думаешь?

(Приписка Огарева):

Какъ думаешь? На Кавказъ — почему же, принцъ! Съ хорошимъ человкомъ и на Бавказъ хорошо създить. А объ квантитет-то я правъ. Еонтинуитетъ даетъ только Grenze и Richtung. Etwas und schlechte Unendlichkeit не даютъ квантитета. Только das Eins даетъ квантитетъ. Природа начинаетъ mit dem Etwas, welches immer das Andere — mit… (не разб. слово) Expansivitt. Для атракціи уже нуженъ + и — , нужна единица и квантитетъ. Seyn und Nichts, Daseyn als unbestimmt, Raum und Zeit соприсносущіе абстрактные моменты in Etwas, но Etwas начинаетъ реальность міра.

При семъ Ал. Ал. письмо и довренность.

—-

Письмо это, свидтельствующее о ршительномъ выход Огарева изъ философіи идеалистической въ боле реалистическую, касалось многихъ вопросовъ, которые трогалъ и его другъ въ печатавшихся въ то время Письмахъ объ изученіи природы. И языкъ этого письма напоминаетъ языкъ этихъ статей. Герценъ самъ потомъ цитировалъ замчаніе профессора-математика Перевозчикова, который называлъ этотъ языкъ птичьимъ, и самъ говорилъ, что въ немъ русскія слова выглядывали странне нмецкихъ. Огаревъ, какъ видимъ, просто писалъ цлыя строки по-нмецки.

Вышеприведенное письмо очень понравилось другу Огарева и онъ написалъ въ своемъ Дневник 3 января 1845 г.: ‘Въ самый Новый годъ длинное письмо Огарева, онъ развивается и, притомъ, одинаково со мной, съ нами. Впрочемъ, сверхъ близости души, одна атмосфера современной мысли обнимаетъ насъ’.

Тотчасъ же по полученіи этого письма Огарева Герценъ сталъ писать ему слдующій отвтъ:

Герценъ — Огареву.

1/12 января 1845 г. Москва.

Сегодня для Новаго года ваша грамотка. Она застала меня въ одну изъ минутъ, когда человкъ чувствуетъ, что у него въ душ ясный день, когда облака прошли, другіе не пришли — небо ясно, прозрачно etc. Пожалуйста, не ошибитесь: вдь, это ясный-то день внутри меня, а на двор-то въ самомъ дл никакія облака не сошли, а сидятъ себ и мшаютъ порядкомъ разсвтать и сердятъ меня туманами, холодомъ. Ну, да, впрочемъ, и въ Берлин-то не больно Италія. И такъ, ваше письмо застало меня на сей разъ въ хорошей погод. На-дняхъ у меня родилась дочь {Наталія А. Г. родилась 18 декабря 1844 г. ‘Мн хотлось дочь,— писалъ на другой день Г. въ своемъ Дневник,— если наша семья не уменьшится… она какъ-то теперь цла, замкнута. Надобна была двочка, чтобы въ ней повторилась мать, чтобы былъ элементъ des Weiblichen, мягкости, кротости. Если бы я могъ быть счастливъ въ одномъ домашнемъ счастіи, если бы я имлъ эгоизмъ людей, называемыхъ добрыми отцами семействъ, я былъ бы вполн счастливъ. И теперь, когда черныя мысли о безвыходности, о бездйственности, объ утрат всхъ упованій найдутъ на душу, одно утшеніе семья и двое, трое друзей. Оно врачуетъ, это правда, но врачеваніе есть само по себ актъ скорбный’ и пр. Дальше въ Дневник есть много почти дословно сходнаго съ настоящимъ письмомъ.}. Все окончилось хорошо, давно, а, можетъ, и никогда я не испытывалъ такого кроткаго, спокойнаго чувства обладанія настоящимъ, настоящимъ хорошимъ, исполненнымъ жизни. Мы ужасно виноваты передъ настоящимъ,— все воспоминанія да надежды, sui generis абстракціи, а жизнь течетъ между пальцами незамтная, неоцненная. Нтъ, стой, хорошій мигъ, дай мн изъ тебя выпить по капл! Минута истиннаго восторга безпамятна и безнадежна, потому что она полна собой. Въ самомъ дл, настоящее никогда не бываетъ одно, все былое, жизнь наша отражается въ немъ, хранится, но только оно не должно подавлять. Я говорю объ этомъ не столько для васъ, сколько для себя, я не могу держаться на этой высот реально-практической, если я не подверженъ романтически-заунывнымъ грюбелеямъ {Нмец. Grbelei. Такъ звали въ кружк грустно-пессимистическій анализъ, которому особенно была подвержена жена Герцена во время своей трехлтней болзни. См. выше приписку ея о Грановскомъ.}, то я подверженъ трусости передъ будущимъ, мое наслажденіе часто тускнетъ отъ холодной мысли: а, можетъ, завтра я утрачу его? Мало ли что можетъ быть? Такъ думать — надобно быть сложа руки и подогнувъ ноги, а, все-таки, приходитъ на умъ. Человкъ всего мене можетъ сдружиться съ чрезвычайною шаткостью, непрочностью всего лучшаго, что у него есть. Дло-то, кажется, простое: чмъ прочне вещь, тмъ она каменне, тмъ дале отъ насъ. Именно въ этомъ мерцаніи des Schwebenden, въ этомъ нжномъ, шаткомъ послднее слово, послднее благоуханіе жизни, потому что прочное неподвижно, апатично, а нжное — процессъ, движеніе, энергія, das Werden. Высшее проявленіе жизни слабо, потому что вся сила матеріальная потрачена, чтобы достигнуть этой высоты, цвтокъ умретъ отъ холоднаго втра, а стебель укрпится. Мускула рукой не перервешь, а мозгъ? Знаешь ли ты, что, слушая анатомію, я не могъ ни разу равнодушно взглянуть на мозгъ, на эту трепещущую, мягкую массу, какое-то благоговніе въ душ, и дерзкимъ пальцемъ, которымъ дотрогиваешься до трупа, боишься прикоснуться къ мозгу, кажется, онъ живъ еще, и ему будетъ больно. Но возвращаюсь къ мнительности. Разумется, кто не хочетъ трепетать передъ будущимъ, а подчасъ страдать въ настоящемъ, кто отстранилъ отъ себя полжизни, устроивъ покой въ другой половин, тотъ или эгоистъ, или абстрактный человкъ, т.-е. человкъ, который можетъ жить въ одной всеобщей сфер. Но такая жизнь неестественна. Доля сердца, души должна лежать на людяхъ, близкихъ намъ. Августинъ говоритъ, что человкъ не долженъ быть цлью человка. Оно такъ, онъ не долженъ быть исключительною цлью, но чортъ ли въ томъ стертомъ лиц, которое любитъ только безличное? Это нравственные кастраты и скупцы. Надобно одйствотворить вс возможности, жить во вс стороны,— это энциклопедія жизни, а что будетъ изъ этого и какъ будетъ, за это я не могу вполн отвтить, потому что бездна вншнихъ условій и столкновеній. Горе закапывающему талантъ, а развившій въ себ все, насколько умлъ, правъ! Ну, вотъ вамъ маленькая длинная диссертація изъ практической философіи. Теперь обращаюсь къ твоей спекулятивной философіи. Все, что ты пишешь въ послднемъ письм, по-моему чрезвычайно дльно, дльне писаннаго въ прошломъ, только ты варварски выражаешься, для человка, который не живетъ въ Берлин, такой языкъ страшно труденъ (а еще на мои статьи нападалъ). Au reste объ этомъ завтра. Утро вечера мудрене. А на сонъ грядущій скажу теб, что журнала Гран. не будетъ, и потому у Ал. Ал., вмсто 10 т., возьму 5 т. Онъ здсь. Чудесный человкъ. О Нимвродахъ {Нимвроды — братья Огарева.} будетъ по писанному. Ал. Ал. ихъ пожурилъ крпко, кажется, имъ это не понравилось. Дло въ томъ, что и онъ не взялъ въ толкъ, что они не стоятъ на той точк образованія, съ которой понимаютъ то, что онъ говорилъ.

2 января. Перечиталъ твое письмо. Все, что ты пишешь о негаціи, такъ понятно и близко мн, такъ много и много разъ въ разговорахъ тми или иными словами выражалось, что я не новое, а близко родное встртилъ въ томъ, что ты пишешь. Однакожь, la justice avant tout,— это не столько дипломъ въ пользу нашего философскаго смысла и параллельнаго развитія, сколько доказательство, что мы живемъ въ одной и той же интеллектуальной атмосфер’ подвергаемся ея вліянію. Я вовсе не имю самобытности мышленія, ни даже иниціативы, но я имю быстрое соображеніе и консеквентность. Stimulus у меня всегда вншній. Я ненавижу абстракцій я не могу въ нихъ долго дышать (оттого при всхъ усиліяхъ я всегда былъ дурной математикъ, никогда не могъ отъ души заняться ни астрономіей, ни механикой, ни даже физикой], оттого у меня еще недостатокъ, который, можетъ, и выкупается живымъ пониманіемъ, но теоретически недостатокъ спекулятивной способности чистаго мышленія. Меня безпрестанно влечетъ жизнь — физіологія и исторія, единственное конкретное достояніе науки. Но только, для полной живости ихъ, физіологія должна начаться въ химіи, а исторія въ физіологіи. Ты оговариваясь пишешь: ‘логика все же абстрактна’, да, само собою разумется, этою высотою наджизненной она и ниже жизни. Прочти въ моей IV стать {Письма объ изученіи природы, ст. IV, пис. въ декабр 1844 г.} объ этомъ. Я прямо сказалъ это. И ты совершенно правъ, что естествовдніе отъ того и кобенится, что логика хочетъ задавить своимъ всеобщимъ элементомъ частно-вольную природу. Напрасно сознательная мысль хочетъ стать передъ природой, какъ prius. Это логическая перестановка, логика результата. ‘Логика хвастается тмъ, что она priori выводитъ природу и исторію. Но природа и исторія тмъ велики, что он не нуждаются въ этомъ, еще боле он сами выводятъ логику posteriori’,— сказалъ я въ новой стать.

Ты пишешь: ‘посл построенія логики я не вижу необходимости иде раскрыться природой’. Безъ сомннія, это также смшно, какъ человкъ, который бы, написавъ эмбріологію, окончивши, пошелъ бы опять въ смянную жидкость и давай родиться. Причина этому, все таки, гордость идеализма, а не выношенный дуализмъ, который у Гегеля побжденъ теоретически, но остался на дл. Физіологія должна привести къ необходимости раскрыться иде разумнымъ организмомъ, а не наоборотъ. Что касается твоихъ замчаній о II части энциклопедіи, объ этомъ писать не буду, для этого надо самому перечитать книгу, да и наэлектризоваться опять абстрактными токами. Одно я провижу и чувствую, (но) покамстъ не могу ясно изложить и понять: вещество — такая же абстракція внизъ, какъ логика абстракція вверхъ, ни того, ни другой нтъ собственно въ конкретной дйствительности, а есть процессъ, а есть взаимодйствіе, борьба бытія и небытія, есть Werden — вещество субстратъ, дятельная форма (Аристотел. опред.). Оно мерцаетъ въ однократныхъ явленіяхъ, безпрестанно влечется ринуться во всемірную морфологію (а еслибъ оно не ринулось, его бы не было), оно есть на сію минуту какъ частность, какъ индивидуальность, какъ столкновеніе и результатъ, но его уже и нтъ, потому что въ этомъ круговорот ничто остановиться не можетъ. Лейбницъ говоритъ: вещественный міръ безпрестанно мняется, какъ вода подъ каждою ладьей, сохраняя свой видъ, онъ похожъ на Тезеевъ корабль, который аиняне безпрестанно чинили’.Превосходное сравненіе. А ты, мой разберлинецъ, стадъ защищать представленія, да, вдь, только у васъ тамъ на Мишлетщин, да на Вердеровщин боятся сенсуализма образовъ и мыслей. Что такое чистая мысль въ самомъ дл? Это привидніе, это т духи безплотные, которые видлъ Дантъ и которые хотя не имли плоти, но громко расказывали ему флорентинскіе анекдоты. Ты коснулся великаго значенія химіи. Здсь есть у меня одинъ знакомый, который только въ ней и ищетъ ключа къ физіологіи и логик. Я мало знаю химію, что зналъ нкогда, перезабылъ, но прочтенное мною въ Либих точно удостовряетъ, что химія скоре что-нибудь объяснитъ, нежели первыя главы Гегелевой энциклоп., т.-е. II части. А, впрочемъ, я съ тобою совершенно не согласенъ на разграниченіе твоей органической природы отъ неорганической. Это тоже старый силлогизмъ, основанный на страсти ставить грани. Природа не любитъ индійскихъ кастъ. Химія и физіологія имютъ предметомъ одинъ процессъ, физіологія есть химія многочленныхъ соединеній, тогда какъ, наоборотъ, химія — физіологія двуначальныхъ соединеній. Соединенія двуначальныя стремятся тотчасъ къ результату, но соединенія многоначальныя какъ будто {Примч. Герцена: ‘Какъ будто’. Это manire de dire. Дло въ томъ, что какъ только связываются сложные радикалы, такъ необходимо задерживается конечный реяультатъ, телеологія не вслдствіе теоріи, natura ipsa eibi invenit vias, non ex rati one,— говоритъ Гиппократъ. Займись эмбріологіей, безъ нея ли анатомія, ни органическая химія не приведутъ къ длу. Совтую теб пріобрсти Smаring: ‘Von Ban des Menschlichen Krpers’. Это не Земеринга сочиненіе, а въ одну кадру вставленныя превосходныя монографіи. Да нтъ ли у васъ чего-нибудь дльнаго по натурфилософіи?’} для того принимаютъ третьяго дятеля (сложнаго или простаго, все равно), чтобъ удержать процессъ, чтобъ сложною борьбой затянуть дло вдаль, и въ этомъ баланс, колебаніи возникаютъ эти многоначальныя ткани, которыя безпрерывно сжигаются и возстановляются и полны дятельности. Матеріальный результатъ процесса побды двуначальности, гніеніе или побда абстрактной многоначальности — волосы, ногти, кости, полуживыя части (это мысль не моя, не хочу plagiat, вникни, она превосходна). Внецъ многоначалія — мозгъ и нервная система. Либихъ въ одномъ мст говоритъ: нельзя себ представить ни одного сильнаго чувства, ни одной сильной дятельности безъ измненія въ квалитативномъ состав мозга. Это далеко не то, что говорили французы XVIII вка: ‘мысль — секреція мозга’. Нтъ, это только показываетъ намъ человка von einem Guss. Прочти у Гегеля отношеніе химизма къ органик и самую органику, тамъ онъ превосходенъ. Больше о философіи не хочу говорить. Алекс.

(Приписка Грановскаго):

Я не люблю писать писемъ и диссертацій, вотъ почему я такъ рдко пишу къ теб и такъ долго остаюсь профессоромъ in spe. А, между тмъ, мн иногда мучительно хочется поговорить съ тобою, думаю: напишу ему то и то, приготовлю въ голов огромное по* славіе, но изъ головы оно не выйдетъ. Потребность какъ будто усыплена или не удовлетворена и я спокойно ожидалъ другой. (Дальше нтъ).

Огаревъ — Герцену.

Берлинъ, 2 февраля н. с. (1845).

Пишу in-8^о. Іи-4* несноснй Раумера, котораго я никогда не видлъ. Поздравляю васъ съ дочерью, carassimi fratello е sorella! Пусть не даромъ нашла на тебя свтлая минута. Другъ мой! я врю въ твоихъ дтей! Они одни даютъ мн знать, что я имю семейство. А ты трусишь будущности! Это съ твоей стороны романтизмъ на изнанку. Sensa abstractione, — сознаніе связи mit dem Allgemeinen мшаетъ мн бояться будущности, да и ваше существованіе, carissimi, мшаетъ мн бояться ея. Я не предвижу, чтобы кто-нибудь изъ насъ могъ умереть глупо. Глупыхъ случайностей я не жду. Ein fr allemal: природа не ставитъ глупыхъ случайностей, она вольно играетъ ими, но это вольное — разумно и, слд., не безсвязно. Это вольно-случайное — фантазія природы, по крайней мр, природа движется въ этомъ, какъ движется фантазія въ художественномъ произведеніи,— вольно, но стройно, безгранично, но zweckmssig. Конечно, хочется сдунуть самое легкое пятнышко съ жизни близкаго человка, но я не имю достаточно презрнія къ индивидуальностямъ, чтобы думать, что они вырваны изъ цлаго и принадлежатъ zvecklosen luflligkeiten. Я въ твою внутреннюю силу больше врю, чмъ ты самъ. А глупыя происшествія, глупыя несчастія бываютъ только съ тми, съ кмъ они могутъ случиться {Все это вступленіе представляетъ поразительный возврата къ прежнему, боле даже религіозному, чмъ философскому идеализму, — только въ новыхъ формахъ натурализма.}. Впрочемъ, объ индивидуальности посл. Теперь обращаюсь къ проф. in spe. Вдь, я, душа моя, очень хорошо знаю, что ты не aus einem Gusse, а представляешь собою das ewige Giessen. Я знаю, чмъ ты страдаешь, и знаю, что у тебя есть сила на скорбь. Негація и скорбь — это однозначительныя слова. Скорбь — негація сердца, негація — скорбь ума. А, вмст съ тмъ, и то, и другое есть сила созидать свою жизнь in der Wahrheit. Да ты уже и живешь въ негаціи исторіи. Да и какой исторіи! гд два тысячелтія проводится Gegensatz des Allgemeinen und des Einzelnen, гд всеобщее стоитъ, какъ грозное непреложное ученіе, а народы берутъ точкой отправленія конечную личность, конечный произволъ и, ограничивая личность личностью, не могутъ ни до чего добраться, какъ только до абстрактной свободы — der abstrakten Persnlichkeit {Интересное начало скептическаго отношенія къ чисто-политическому европейскому либерализму, современное съ началомъ ‘русскаго соціализма’, возникшаго при вліяніи западнаго какъ у Герцена, такъ и у Хомякова и друг., о чемъ много говорится у Анненкова: Замчательное десятилтіе.}. Тутъ и помимо твоей личной жизни бездна скорби и негаціи. А сила истины требуетъ, наконецъ, den Gegensatz aufzuheben. И будто у тебя не хватитъ этой силы? Будто ты не переступилъ самой тяжелой скорби — отказаться отъ привидній? Все это вздоръ. Если бы я усомнился въ твоей Schwungkraft, я бросилъ бы трудъ и пошелъ бы сложить голову въ битв или буйств. Что ты романтикъ, да что-жь изъ этого? Зачмъ ты отрекаешься? Романтизмъ ничто иное, какъ женственность, т.-е. самое изящное въ мір. Не отрекайся отъ этого. Если бы въ теб порвалась эта важная струна въ твоей жизни, ты былъ бы или изломанная скрипка, или абстрактное существо. Такъ, какъ ты есть,— я тебя люблю. Я тебя люблю bis zum Rhrenden. Мы вс не логическія, а физіологическія явленія, но потому-то мы и хороши. Скорбь объ утрат близкихъ должна остаться глубоко, скорбью всей жизни, отъ этого-то я и ненавижу утшенія посредствомъ Jenseits. Они мшаютъ скорби, они облегчаютъ чувство утраты, они трусость передъ страданіемъ. Храни свято всю силу скорби о безвозвратномъ мертвомъ, только тогда ты въ самомъ дл почтешь его память, и онъ будетъ живъ у тебя въ сердц. Хотлъ бы я съ тобой выпить. Выпьемъ бургонскаго, caro mio! Славное, энергическое вино! Мн надо энергическое вино, оно возбуждаетъ во мн энергію, которой у меня все же нтъ въ характер. Мой врагъ не прошедшее, не будущее, а настоящее, въ которомъ я не умю ршаться. Вотъ моя близость съ Гамлетомъ, вотъ мой червякъ, котораго я не могу вытащить, какъ ни хлопочу. А тоже трусость. Всю жизнь стану бороться съ этимъ чувствомъ, но стану! Водя и сознаніе должны дать искусственную бодрость.

Впрочемъ, друзья мои, я больше двухъ недль не пьянствую. Я замтилъ, судя по-лтамъ, довольно поздно, что vita brevis, ars longa, и еще, что двухъ длъ разомъ нельзя длать и alles hat seine Zeit,— сказалъ Соломонъ. А еще такъ много труда, и этотъ трудъ ростетъ, чмъ больше въ него вдаешься. А трудъ этотъ не абстракція, а столько же конкретная потребность, какъ и потребность любви etc… ‘Горе закапывающему таланты!’ — пишетъ Гер… Да-съ! Горе закапывающему въ себ свое человческиличное: чистосердечіе наша неика и дйствительное блаженство. До сихъ поръ я чистосердеченъ за бутылкой,— горькое доказательство внутренней трусости! Я съ нетерпніемъ жду моего стакана за вашимъ столомъ. Подчасъ мн хочется бжать изъ этого Берлина и прямо къ вамъ. Но мы демъ на Кавказъ. Сат. необходимо, мн полезно. Въ август увидимся. Пора. Я чувствую, что пора.

А, между тмъ, я благодаренъ Берлину и за то, что онъ скученъ, и за то, что я болнъ (впрочемъ, почти здоровъ). Я здсь почти никого не вижу и ничего не знаю. Не выхожу изъ комнаты и даже вс лекціи утратилъ. Но во мн сдлался странный переворотъ. Я не знаю, откуда, а здсь получилъ силу опредлить себя себ самому, опредлить трудъ и стремленіе. Я хочу работать Zwekmssig и хоть еще не всегда умю удержаться отъ метанія изъ угла въ уголъ, но чувствую, что и это могу преодолть и идти мрнымъ шагомъ. Этотъ годъ еще боле или мене хаотиченъ, но основа работы положена, и я употреблю вс усилія, чтобы удержать себя на этомъ пути. Я врю въ трудъ, потому что онъ сталъ мн опредленнымъ. Съ этимъ стремленіемъ я въ глубин, души помолодлъ и полонъ упованія. Это стремленіе — не абстракція, потому именно, что въ немъ лежитъ энциклопедія жизни. Право, мн кажется, что я хвастаюсь. Да что-жь мн длать? Я чувствую себя durch und durch begeistert. Если наши занятія и образъ воззрнія совпадаютъ, Герценъ, то мы можемъ быть еще вдесятеро довольне, узнавая съ каждымъ днемъ, какъ этотъ образъ воззрнія становится боле и боле общимъ. Это доказываетъ, что мы in der Zeit и можемъ смло сознавать, что мы не находимся въ isolement. Въ Париж явился новый человкъ или, лучше, вновь явился извстный человкъ, Auguste Comte, и, читая курсъ популярной антропологіи, въ предварительныхъ лекціяхъ развиваетъ систему de philosophie positive, которую и напечаталъ въ 6 томахъ. В. П. съ восторгомъ слушаетъ и Фр., кажется, также. Я достану книгу и сообщу теб, какъ и что. Фр. занимается естественными науками. Видишь, какъ везд стремленіе опредлить себ антропологію, науку о конкретномъ человк, какъ везд чувствуется, что безъ этого ни шагу не сдлаешь въ исторіи! Да, правъ ты, что имлъ свтлую минуту, гд чувства прошлаго и будущаго слились въ чувств прекраснаго значенія настоящаго. Взгляни на твоихъ дтей и подумай, какъ широко можетъ въ нихъ выразиться die Zeit, и въ этомъ сознаніи твоего настоящаго тебя охватитъ такое упованіе въ будущее, что ты перестанешь бояться его и благословишь жизнь quoi qu’il puisse arriver.

Надо подчасъ заглядывать въ старыхъ писателей. Чтобы дать пищу твой нжности къ мозгу, выписываю теб нсколько строкъ изъ Боннета: ‘J’ai donc t forc de supposer des fibres appropries chaque espce de sensation. Si la fatigue cesse lorsque Гаше change d’objet, c’est qu’elle agit par d’autres fibres…— Si chaque sens а за mcanique, chaque espce de fibre sensible pourrait avoir la sienne… J’ai considr chaque fibre sensible comme un trs petit organe, qui а ses fonctions propres, je juge que le jeu et l’effet de la fibre doit rsulter de sa structure primordiale. Puisque nos ides de tout genre se rappellent les unes les antres immdiatement ou mdiatement… Une intellegence qui connaitrait fond le mcanique du cerveau, qui verrait tout ce qu’у se passe, у lirait comme dans un livre. Ce nombre prodigrieux d’organes infiniment petits, appropris au sentiment et la pense, serait pour cette intelligeance ce que sont pour nous les caractres d’imprimerie’ (Bonnet: ‘Palyngnesie’).

Какъ изященъ путь предчувствій въ наук! Какъ хорошо благоговется передъ этой im Werden begriffenen Selbstbestimmung des Gedankens! Отсюда перехожу къ натурфилософіи. Съ тхъ поръ, какъ я писалъ къ теб, я еще нсколько дней мучился сомнніемъ, правъ ли я въ понятіи отношенія логики къ натурфилософіи, и былъ уже вполн убжденъ въ истин, когда получилъ и съ радостью прочелъ твой отвтъ. Да, реальный міръ предшествуетъ логик, какъ природа предшествуетъ человку. Реальному міру надо было собраться aus der Continuitt zur Subjectivitt, denn die Subjectivitt ist die Wahrheit des Allgemeinen. Гегель убилъ природу, нашедши въ магнетизм выраженіе des Urtheils, а въ химическомъ процесс выраженіе des Begriffs. Это значитъ сдлать изъ природы символъ. Нтъ, природа — живая жизнь, а не символъ, не египетскій іероглифъ. Соприсносущность понятія и природы везд, но выражается она поистин только Frsichseyn, im Subject, im Gedanken. Завтра я дойду до органики. Что я до сихъ поръ почерпнулъ изъ натурфилософіи? Память мн измняетъ, Герценъ! Къ концу книги я мало, съ трудомъ помню предъидущее, долженъ переглядывать или пропускать, это мой органическій порокъ. Но все же я почерпнулъ методу самоопредленія природы, которая заключается въ натурфилософіи Гегеля, хотя и не высказана или иначе высказана имъ. Эта метода есть то, что движеніе негаціи не есть продолженіе одного изъ другого по прямой линіи, но ein in sich gehen {Примч. Огарева: ‘Замть ростъ въ органн. мір, гд клтка развивается внутри клти’.}. Безразличный Continuitt ставитъ въ себ различія, углубляется въ себя и, доходя до своей цли, до субъекта (прошу замтить различіе индивида и субъекта), только доходитъ до своего начала, и оно становится принципомъ, идеальнымъ принципомъ, нигд не лежащимъ и везд соприсносущнымъ, а въ человк соприсносущнымъ, какъ само сознаніе, какъ мысль. Die Natur bringt es hervor, was in ihr ist und sezt es nun ideell so gut wie usser sich. Aber in Wahrheit ist es nicht usser ihr — dies wre nure… Conseption es ist nichts ander als das Frsichseyn. Вникните въ это слово: Subject и Frsichseyn.

Dio Santo! кто же сказалъ, что внецъ всякаго движенія логика? Логика, какъ и все другое. Subject есть das Frsichseyn всей полноты, всей роскоши природы in sich. То, что въ природ отношеніе,— въ субъект любовь, что въ природ случайность,— въ субъект фантазія, что въ природ das Wesen,— въ субъект Begriff, то въ природ форма, въ субъект слово. Вникни во все это чудесное единство логоса и реалитета, и тогда только раскроется идеализмъ, такъ какъ онъ есть по истин, т.-е. ни спиритуализмъ, ни матеріализмъ, а отсутствіе всякаго дуализма, великое Eins-seyn идеи и природы. Полнота des Frsichseyns есть основа антропологіи и всего соціальнаго. Физіологія есть путь къ антропологіи, она въ такомъ отношеніи къ антропологіи, какъ анатомія въ ней. Физіологія беретъ человка, какъ фактъ, антропологія, какъ движеніе этого факта въ жизни. Пока мы не раскусимъ антропологіи, мы — слпцы въ соціальномъ мір. Какъ я полюбилъ человка съ тхъ поръ, какъ отказался отъ превосходства логики надъ тотальною жизнью! Какъ глубоко чувствую важность и святость отношеній къ лицамъ, никогда меня не покидавшую важность дружбы! Да, только изъ понятія полноты des Frsichseyns, только изъ антропологіи можетъ развиться Fraternitt.

Не хочу теперь говорить объ этомъ. Иногда я такъ полонъ solcher Gedanken, что слезы навертываются. Это слабость нервовъ, скажешь ты, и сила вдохновенія тоже слабость нервовъ,— прибавлю я. Но возвратимся къ Гегелю. Метода des Insichgehens явствуетъ у него изъ ложнаго раздленія на Mechanik, Physik und Organik. Явствуетъ какъ 2+2=4. А, между тмъ, раздленіе ложно. Да кто же сказалъ, что можно поставить систему химическаго процесса? Этакъ тяготніе выйдетъ абстракція. Вещество нигд не иметъ абстрактныхъ переходовъ и движеній безъ своего квалитативнаго процесса. Кто сказалъ, что тепло въ физическихъ явленіяхъ можно разсматривать въ натурфилософіи отдльно? Природа начинается съ квалитета, которому Quantitt равнодушенъ, пока не становится мрою (Maass). Начиная съ квалитета, природа начинаетъ съ процесса, и тло въ физическомъ опредленіи формы, цвта etc… есть результатъ. Das Insichseyn, которое Гегель стремился высказать, совершается тмъ, что процессъ-то въ самомъ себ есть ein Zveckmssiges, движеніе выразить всю истину, которая заключается im Unmittelbaren. Отсюда движеніе aus der Continuitt vermittelst des Unterschiedes — zum Subject, процессъ безпрерывнаго собранія безпредльнаго, въ пространств въ Subject, въ безпредльности мысли {‘Безпредльность бытія въ безпредльности негація? Или ужъ слишкомъ смло?’ (Примч. Огарева).}. Переходя къ частностямъ, я не вижу, чтобъ свтъ у Гегеля могъ производить какое-нибудь химическое вліяніе, хотя опытъ и показываетъ то (это?), а, между тмъ, удивительно симпатизирую съ теоріей свта Гегеля. Это недоразумніе относится къ моему невжеству.

(Рукою Огарева надписано: 2).

9 февраля. Было еще написано, но предано уничтоженію. Почему? Потому что говорилось о томъ, что еще самому неясно, и впало въ путаницу. Теперь же не могу ничего писать порядочнаго и спшу только привести письмо къ концу. Сатинъ детъ черезъ три дня на Западъ. Я остаюсь solus, здоровье мое совсмъ поправлюсь и скоро начну выходить изъ дому. Потребность воздуха посл двухмсячнаго заточенія сильна, но жажды кутить едва ли имю. Еще застану мозгъ въ анатоміи, стану ходить въ анатомическій кабинетъ. Если я что себ выработалъ въ эту зиму — это только скелетъ. Память много мшаетъ мн въ изученіи анатоміи. Я помню только то, что съ римами, а анатомія, какъ теб небезъизвстно, пишется безъ римъ, разв признать за риму musculus и processus. Но странно! Этотъ годъ весь я провелъ въ началахъ. Въ логик мн ясна только I часть: das Seyn. Въ анатоміи — скелетъ. Въ химіи имются только предчувствія. Моя неспособность къ математик хуже твоей: ein Lehrbuch der Physik я не имю возможности читать,— скучаю и не понимаю. Химическія вычисленія для меня неодолимая работа. Аппараты понять не могу. Это меня бситъ, потому что имю страстный порывъ собственноручно работать въ химіи. Надо это въ Москв какъ-нибудь устроить. Кстати, скажи мое уваженіе человку, занимающемуся химіей для физіологіи. Вотъ теб новости: 1) въ Париж Coste преподаетъ эмбріологію и доказываетъ изъ яйца, что такое-то яйцо не можетъ произвести иное животное, какъ то, которое производитъ, и еще классифицируетъ животныхъ рядами, основываясь на эмбріологіи, 2) брошюра: Beweisfhrung dass die Lehre der neueren Physiker vom Drucke des Wassers und der Luft falsch ist, von Fr. von Drinberg. Достань и прочти. Наконецъ, человкъ освобожденъ отъ столба въ 3,000 фунтовъ, который его давилъ до сихъ поръ, хотя онъ этого и не чувствовалъ. Въ самомъ дл, давленіе иметъ мсто только, когда тло находится въ сред боле легкой, чмъ оно само. Вода иметъ давленіе въ воздух, но вода въ вод не иметъ давленія или, лучше, есть неутрализація всякаго давленія въ себ. Тоже и воздухъ. Доказано опытами. Мысль эта принадлежитъ древнимъ: Аристотелю, Герону, Архимеду. Авторъ провелъ ясно всю негативную половину своей брошюры, но для объясненія явленій инымъ образомъ прибгнулъ къ natura abhorret vacuum, и тутъ мн стало тошно. Все мистическое сдлалось мн неимоврно противно, и я не могу безъ отвращенія видть предположенія чисто-нравственнаго качества въ природ, какъ abhorrere. Что бы ему было попасть на Cohsius losigheit всякой неутральной среды, какъ вода и воздухъ, и на дятельную Expansivitt газовъ. Я и прежде не могъ примириться съ давленіемъ воздуха и просто не понималъ его, я былъ убжденъ, что атмосфера — произведеніе планеты aus sich heraus и повинуется: 1) сил верженія и 2) тяжести, что взаимно неутрализируется и не иметъ нужды давить бдныя созданія земли. Но все же многое трудно понять. Геологія занимаетъ меня, т.-е. я думаю о ней, но не тружусь по этой части. Образованіе моря и материка должно многое объяснить въ тяготніи. Предчувствіе меня влечетъ вотъ къ чему: есть только два простыхъ тла — сгораемое и сжигающее, водотворъ и кислотворъ. Они являются въ двухъ сочетаніяхъ: 1) неутрализація — вода и 2) процессъ des Vergehens — горніе. Горніе даетъ углеродъ и материкъ. Вспомни, что кристалъ-діамантъ есть чистый углеродъ. А если давать въ неорудной природ важность dem Habitus,— какъ не принять свинца за видоизмненіе графита? Растеніе, организмъ, не отдлившійся отъ почвы, иметъ главнымъ дятелемъ углеродъ и форму клтки — многоугольникъ. Съ азотомъ является клтка въ форм яйца. Азотъ принципъ животности. Но откуда онъ — и фантазировать не смогу. Методъ химическихъ сочетаній или превращеній дйствительно производитъ образы рядами, такъ что сочетаніе тхъ же элементовъ, но mit einer anderen Bestimmtheit, даетъ новый рядъ существъ. Дло въ томъ, что развивается одна и та же Allgemeinheit des Daseyenden,— вещество и каждый моментъ въ развитіи einesDaseyendesH остается какъ Gattung, другой моментъ начинаетъ новый рядъ, новую Gattung, въ природ все приходить и ничто не проходитъ, вс ея моменты вещественно высказаны и сохраняются. Ты правъ, вещество — результатъ борьбы des Seyns und des Nichts, но только не какъ простое Werden, а какъ Gewerdenseyn, для котораго Werden становится Vernderung, Werden prias просто Anfang. Но ты не вырвался изъ Urmaterie!

Пожалуй, не дли химіи на орудную и неорудную. Я тоже не нижу надобности длить природу. Но будто только два сочетанія составляютъ неорганическія тла? Кажется, ты ошибаешься. Но если принять какіе-нибудь періоды въ исторіи природы, то, разумется, начала субъективнаго міра, начала новаго періода. Я намренъ лтомъ заняться грибами и наиболе трюфелями, т.-е. грибами, изъ земли не выходящими, и подсмотрть переходъ неорганической природы въ органическую {Это замчаніе о грибахъ, еще боле, чмъ предъидущія разсужденія, показываетъ, какъ легко наши натурфилософы того времени вносили формально-діалектическіе пріемы мышленія даже въ свои попытки занятій точными науками. Ср. дальше отзывы Фролова о такой натурфилософіи.}. Замть мимоходомъ сродство растенія и воды, животнаго и горнія. Животное и горніе — процессъ, въ себ совершающійся. Растеніе питается водою, его питаніе только absorbtion. Ему нужно жить неутральнымъ элементомъ, оно само неутральный индивидъ, неутрализація всеобщности и субъективности.

Но будетъ, пора приводить дло къ концу. Какъ бы я желалъ ухать съ Сатин., но мн не нужно туда хать. Рано. Тамъ еще я опять могу предаться броженію и увлеченію вншнему и, наконецъ, недостойному. Я не врю въ себя настолько, чтобъ хать. Не могу прекращать занятій перездомъ. Въ апрл мы съдемся съ Сат. въ Венеціи и подемъ на Кавказъ. Увижу Грецію и Константинополь и Одессу. Corpo di bacco! Только длинно ужасно. Какъ здить надоло! Ив. Павл. {Галаховъ.} вамъ всмъ кланяется, извиняется, что не пишетъ. Онъ васъ много любитъ. Brisez la glace — напишите къ нему въ Венецію. Онъ будто боится занять васъ своею личностью. Вотъ я его за это! Полно же любить въ человк абстракцію. Пора любить конкретнаго человка. И самое всеобщее die Idee des Menschen не есть голое абстрактное, а содержитъ въ себ всю полноту живаго человка, даже незнакомыхъ людей нельзя любить, какъ абстракцію, а близкія личности,— dio Santo! да за личность мы ихъ и любимъ. Ботк. тоже много васъ любитъ и кланяется {Боткинъ въ это время былъ въ Париж.}.

Недавно я имлъ чудесную минуту, радостную и, вмст, глубоко скорбную, но вообще истинно хорошую. Но говорить теперь не хочется и разскажу современемъ. Напомни {Въ этомъ мст поставленъ (*), котораго объясненіе см. дальше.}.

Какъ книги теб выслать? Есть старыя и новыя, историч. въ почтенныхъ старыхъ переплетахъ, есть надрзанныя и позатасканныя,— in der Naturgeschichte vieles. Куча порядочная. Напиши поскоре. Я думаю вс обрзать, какъ переплетенныя, а переплесть въ бумагу.

Съ братьями же покончите, пожалуйста. Полно имъ шляться. На-дняхъ самъ напишу имъ.

Капитанъ, т.-е. Клык. {Кликовъ.}, иметъ процессъ въ police correct, съ одною лореткой и, говорятъ, очень занятъ онымъ и радъ {Разсказомъ объ этомъ скандальномъ процесс Панаевъ, по его словамъ, очень забавлялъ Грановскаго и его друзей (Современникъ 1861 г., X, стр. 468).}. О, милйшій Capitano! Жаль, что я не увижу его на banc des accuss. А какой онъ славный человкъ!

Прощайте, больше не приберу, что писать.

Обнимаю васъ крпко, друзья мои. Ich sehne mich zu euch! Наташа, поцлуй Сашку и благослови за меня маленькую Наташу. Addio.

(Рукою Сатина):

10 февр. Здравствуйте. Поздравляю васъ съ дочкой, друзья мои! Это я теб напророчилъ ее, милая Наташа! Ежели бы я могъ завидовать вамъ, я бы позавидовалъ, но я давно отказался отъ собственнаго семейства и привыкъ его видть въ вашемъ. Великая обязанность лежитъ на насъ относительно дтей — отдалить отъ нихъ т противорчія, которыя мучили и долго еще будутъ мучить насъ, извлечь ихъ изъ душной сферы неоткровенности. Вдь, мы каждый день лжемъ, каждый день празднуемъ, трусимъ… даже, какъ замтилъ Ог., и за вашимъ столомъ нужна бутылка! ду посл завтра въ П. {Парижъ.}, Ог. съ собою не беру, боюсь, что дитя испортится, оставлю его здсь на попеченіи химіи, анатоміи etc. А самъ не умю сказать, зачмъ именно ду, ибо два мсяца слишкомъ мало для всякаго опредленнаго занятія, но жизнь влечетъ меня туда. Мы, современники, не отдаемъ достаточной справедливости всему великому, совершающемуся около насъ: наше нетерпніе достигнуть результата заставляетъ насъ не замчать важности процесса. Вс нападки на нашъ вкъ — или признакъ близорукости, или своего рода романтизмъ, мы живемъ въ великую эпоху, хотя до сихъ поръ не можемъ указать пальцемъ ни на что великое. ду въ И. не отъ того, чтобы бжать Германіи, которую обвиняютъ изъ тхъ же началъ близорукости или романтизма sui generis, а потому, что тамъ жизнь боле наружи, и, слд., легче, свободне обхватываетъ. Беттина даетъ мн письмо къ G. Sand, черезъ пар. пріятелей коснусь другихъ круговъ, другихъ интересовъ. ду, хоть и грустно разставаться съ Ог., но въ апрл съдемся и не раздлимся до васъ, первое свиданіе должно быть обще: и барона выпишемъ, это свиданіе должно быть эпохой въ нашей жизни и ршитъ многое. Прощайте, друзья! Горячо обнимаю васъ и дтей нашихъ. Изъ П. напишу.

(Опять рукою Огарева):

Я ршился отправить это письмо по окказіи. Хотлъ бы еще кое-что прибавить. Но, кажется, ничего не будетъ. Герценъ! а, вдь, дома жить нельзя. Подумай объ этомъ. Я убжденъ, что нельзя. Человкъ, чуждый въ своемъ семейств, обязанъ разорваться съ своимъ семействомъ. Онъ долженъ сказать своему семейству, что онъ ему чужой. И если бы мы были чужды въ цломъ мір, мы обязаны сказать это. Только выговоренное убжденіе свято. Жить не сообразно съ своимъ принципомъ есть умираніе. Прятать истину есть подлость. Лгать изъ боязни есть трусость. Жертвовать истиной — преступленіе. Польза! Да какая-жь польза въ прятаньи? Все скрытое да будетъ проклято! Въ темнот бродитъ разбойникъ, а люди истины не боятся дня. Наконецъ, есть святая обязанность быть свободнымъ. Мн надоло все носить внутри, мн нуженъ поступокъ. Мн — слабому, нершительному, не практичному, den Grbelnden — нуженъ поступокъ! Что-жь посл этого вамъ, боле меня сильнымъ? Или мы, амфибіи нравственнаго міра, можемъ жить поперемнно во лжи и истин? Чистосердечно я не вижу возможности трансакцій. Подумай объ этомъ, Герценъ, и напиши мн: да или нтъ. Твое ‘да’ удесятеритъ мн жизненныя силы. Твое ‘нтъ’ ввергнетъ меня въ. скорбь, но ни на волосъ не пошатнетъ моего убжденія и упованія.

Мн только одного жаль — степей и тройки, березы, соловья к снговой поляны. Жаль этого романтизма, котораго я нигд и’ находилъ и не найду. Это привязанность къ дтству, къ прошлому, къ могиламъ. Миръ вамъ, дды! И перехожу къ дтямъ. Васъ, друзья, мн не придется жалть. Я не могу представить, чтобъ мы были не вмст.

Будущность! Неужели она страшна? Неужели вмсто того, чтобъ быть членомъ святаго семейства, придется сдлаться поэтомъ отчаянія или просто смолкнуть въ непроходимомъ одиночеств? Нтъ, нтъ! Прости мн минуту сомннія. Да или нтъ, Герценъ?

То be or nos to be?

Что журналъ проф. in spe? Какая тутъ spe? ‘Спи’,— не спится,пей опій.

Зачмъ опять темно на душ? О друзья мои! пойдемте на свтъ Божій, т.-е. въ міръ дйствительно человческій!

При семъ статья {Бакунина въ La Reforme.}, къ которой относится выше поставленный^). Вотъ вамъ возможность выйти на свтъ даже изъ униженія самого себя, возвыситься до высоты святаго поступка. Addio!

——

Къ этому письму относится слдующее мсто въ Дневник Герцена отъ 2 марта 1845 г.: ‘Большое письмо изъ Берлина, всти о Париж… Между прочимъ, статья Бакунина въ La Reforme,— вотъ языкъ свободнаго человка, онъ дикъ намъ, мы не привыкли къ нему. Мы привыкли къ аллегоріи, къ смлому слову intra muros, и насъ удивляетъ свободная рчь русскаго такъ, какъ удивляетъ свтъ сидвшаго въ темной конур. Огаревъ пишетъ о томъ, что нельзя жить дома, да мы знаемъ это получше его. Слабость, что ли, надежда ли, а что-то держитъ. Будемъ думать, да думать, да почти ничего не длать, а жизнь будетъ идти, да идти’.

Интересно, что въ этомъ письм Огаревъ сталъ (только нсколько радикальне) на ту точку зрнія, къ какой уже былъ близокъ другъ его въ 1841 г., посл распоряженія о высылк его изъ Петербурга. Тогда Огаревъ проповдывалъ ему’резигнацію’ передъ ‘частнымъ случаемъ’. Въ отвтъ на это письмо, напечатанное Анненковымъ (Идеалисты тридцатыхъ годовъ, въ Встн. Европы 1883 г., стр. 517—518). Герценъ возстаетъ противъ ‘резигнаціи’ и пр., совтуетъ Огареву хать за границу на пять лтъ и общаетъ Omni casa 1 января 1845 г. встртиться съ нимъ въ Женев. ‘Ты любишь ‘эту землю’,— говоритъ онъ подъ конецъ письма.— Понятно. И я любилъ Москву, и жилъ годъ въ Петербург, да ду въ Новгородъ! Попробуемъ полюбить земной шаръ — оно лучше. Куда ни позжай тогда — все будешь въ любимомъ мст’.

——

Мы видли выше, въ письмахъ Огарева отъ 2 и 9 февраля, сообщенія о. научныхъ новостяхъ изъ Парижа и мелочи изъ жизни тамошней его русскихъ пріятелей. Сообщенія эти, очевидно, длались на основаніи писемъ изъ Парижа отъ Фролова и Боткина. Скоро въ Парижъ отправился во второй разъ и Сатинъ, а затмъ черезъ нсколько мсяцевъ и Огаревъ {Не беремся ршать, въ первый ли разъ, или во второй. Изъ разсказа Анненкова (Идеалисты и пр., въ Встн. Европы 1888 г., стр. 633) видно, что Огаревъ предполагалъ въ 1843 г. ‘пробраться (съ Рейна) въ Парижъ на зиму’, выше въ текст Анненковъ говоритъ и объ ‘усиліяхъ Огарева заглушить духовное сиротство въ безконечномъ шум пировъ и праздниковъ’, между прочимъ, и ‘на бульварахъ и балахъ Парижа’, но прямыхъ указаній на эту поздку Огарева въ Парижъ въ письмахъ на’ихъ нтъ: он показываютъ намъ Огарева въ 1843—44 гг., посл Италіи, только на Рейн и въ Берлин.}. Парижъ представлялъ тогда для нашихъ соотечественниковъ интересъ, какъ мсто занятія научными вопросами боле холоднаго и точнаго направленія, чмъ въ философско-метафизической Германіи,— направленія, къ которому примыкала и начинавшая тогда входить въ извстность система Огюста Конта, а рядомъ съ этимъ, какъ мсто горячей парламентской борьбы и такой же литературы по спеціальнымъ вопросамъ, наконецъ, какъ мсто, гд русскіе встрчались съ открытою постановкой одного изъ домашнихъ вопросовъ — польскаго…

Но вмст со всмъ этимъ Парижъ и тогда имлъ значеніе ‘новйшаго Вавилона’, въ которомъ кружились головы богатыхъ иностранцевъ, идеалистовъ, какъ и матеріалистовъ.

По всему этому было бы очень желательно имть побольше свдній о парижской жизни нашихъ соотечественниковъ въ 40 е годы. Но пока, къ сожалнію, свдній этихъ въ нашей печати немного. Романы Тургенева рисуютъ намъ жизнь нашихъ путешественниковъ почти исключительно въ Германіи. Только воспоминанія Анненкова (Замчательное десятилтіе) дають нсколько любопытныхъ указаній и на парижскую жизнь, въ частности именно личностей, которыхъ касаются и наши матеріалы: Огарева, Фролова, Боткина, Сазонова, Бакунина и др.

Къ счастью, въ нашей коллекціи нашлось нсколько писемъ изъ Парижа отъ Фролова, Боткина и Сатина къ Огареву, которыя нсколько пополняютъ указанный выше проблъ. Приводимъ ихъ на этомъ мст, между прочимъ, и потому, что они, видимо, оказывали вліяніе и на письма Огарева, который, до извстной степени, являлся посредникомъ между пріятелями, жившими въ Париж и остававшимися въ Россіи.

Относительно Фролова, письма котораго мы помщаемъ первыми, напомнимъ, что Анненковъ ставитъ его рядомъ съ П. И. Кудрявцевымъ въ числ иностранцевъ скромныхъ, которые держались въ сторон отъ разгула парижскаго, занимаясь спеціальными работами(Встникъ Европы 1880 г., V, стр. 25, прим.). И Панаевъ, человкъ довольно циничный и охотно разсказывавшій скандальные анекдоты о пріятеляхъ, говоритъ, что Фроловъ жилъ въ Париж монахомъ (Современникъ 1861 г., X, стр. 470). Въ двухъ слдующихъ письмахъ, написанныхъ языкомъ тяжелымъ и не совсмъ правильнымъ (лучше ли писалъ онъ по-французски, какъ его родственникъ Галаховъ?), Фроловъ является мене талантливымъ и широко идейнымъ, но и мене разбрасывается, чмъ другіе товарищи.

Н. Г. Фроловъ — Огареву.

Парижъ, 22 генваря 1845 г.

Благодарю тебя, Огаревъ, что скоро написалъ о себ. Едва взглянулъ ты на природу, уже нартурфилософія дала теб крылья и фантазія, милый твой спутникъ, увлекла тебя играть и шалить въ стихіяхъ, гоняясь за лучемъ свта, уловляя звуки. По твоему вызову едва я не заглянулъ въ Гегеля, чтобы отвчать теб, на посл опять образумился и сказалъ себ, что еще не время. Едва узнаю названіе вещей, нкоторый порядокъ ихъ,— вижу, какъ химія есть современная наука по преимуществу, но еще не совладлъ со всмъ этимъ матеріаломъ, въ которомъ можно совсмъ заблудиться и завязнуть хуже, нежели въ метафизик. На твои запросы не могу сказать ничего утвердительнаго, нашъ зоологъ, разбирая глазъ, какъ и ухо, описывая разныя части ихъ, признавался, что наука не дошла до познанія объ употребленіи нкоторыхъ изъ этихъ частей. И мннія, и предлы знанія тутъ различны. О свт и звук отсылаютъ къ физик.

Изъ этого ты видишь, что у насъ идетъ возня съ сырымъ матеріаломъ. За то ужасно хлопочутъ объ улиткахъ, и микроскопъ, снабдивъ человка новымъ орудіемъ для наблюденія, приводитъ, наконецъ, къ истинно ученымъ заключеніямъ. Таковы, наприм., лекціи Коста (Coste) объ эмбріологіи: преслдуя зародыши отъ самой первой животворной пыли яйца или кельи (въ растеніи, какъ и въ животномъ), онъ утверждаетъ систему, по которой существа являются не цпью, но рядами, въ которыхъ каждое существо, проходя въ извстную минуту своего развитія или заключая въ ней существо, мене развитое, въ себ самомъ, съ самаго зерна своего носитъ возможность сдлаться только этакимъ существомъ, а не какимъ-либо другимъ, и человкъ въ яйц уже своемъ есть человкъ, а не другое какое-либо твореніе. Это Coste намъ берется доказать съ математическою точностью. Вмст съ этимъ Auguste Comte, написавшій важную книгу: Курсъ положительной философіи, открылъ публичный курсъ объ астрономіи, но первыя пять лекцій посвятилъ на изложеніе своей системы. По ней человчество, проходя періодъ богословскій и метафизическій, приблизилось къ періоду положительной философіи, въ которой конечная цль есть наука соціальная, слдующая такимъ же законамъ, какъ и науки положительныя. Любопытно услышать изложеніе его системы. Въ первой лекціи онъ представился умомъ строгимъ, математическимъ, но, вмст съ тмъ, и возвышеннымъ. Съ этимъ толпа бжитъ хлопать Quinet и Michelet, которые твердятъ молодежи, что к ей нужно жить и дйствовать, что она дитя революціи, а церковь уже три вка не въ состояніи принести людямъ что-либо живое и питательное. Вмст съ этимъ пріятели наши наслаждаются лоретками и только, кажется, благодаря этимъ дамамъ, веселятся. Только Поповъ (?), я думаю, еще можетъ веселиться, какъ ты, и безъ нихъ, припрыгивая и припвая: какъ я молодьи свжъ!… Онъ желалъ бы, если вы серьезно дете въ Константинополь, хать туда же съ вами, спишитесь объ этомъ. Прямо ли ты дешь изъ Берлина въ Венецію и когда? А Сатинъ не хотлъ ли захать въ Парижъ? Напишите объ этомъ. Не знаешь ли, въ Москв состоялся ли журналъ друзей нашихъ? Долженъ идти въ Сорбону. Оставляю перо. Обнимаю тебя и Сатина крпко-крпко. Тайный совтникъ опять поднимаетъ голову, ты только буйно, какъ и заносчиво не бросай свою, вообще береги себя. Наше поколніе не должно же вымереть въ напрасныхъ усиліяхъ, въ однихъ только отрицаніяхъ. Но теб опять нужно синее море, высокія горы. Ступай, да не пропадай по дорог. Напиши поскорй. Твой Н. Фр.

Фроловъ — Огареву.

Парижъ, 8 марта 1845 г.

Ты блажишь, милый Огаревъ. Подавай теб и того, и другаго, и полное знаніе, и полную жизнь,— на дорог натолкнешься на кабачокъ или тянетъ къ… и всюду тошно или не то, въ наук недоволенъ теоріей атомовъ, когда она въ ней не истина, а предположеніе, на основаніи котораго сдланы врныя комбинаціи и соображенія, и наука вообще есть дло относительное. Стоитъ только быть поискренне и признаться, что и того, и этого мы не знаемъ, но или предполагаемъ, или доискиваемся постепенно, узнавая постепенно трудомъ, усиліями, продолжая, наполняя свое существо до неизвстнаго намъ конца или начала. Въ дл же самой жизни отдли какой-нибудь актъ и въ немъ останется или тупой механизмъ, или смшное движеніе, внутренняя связь исчезаетъ, и можно шевелить его по прихоти своей мысли и фантазіи. Какъ намъ спастись отъ этой умственной болзни, которая съдаетъ наше поколніе,— отъ этого броженія мысли, въ минуту готовой строить и разрушать міръ и не внушающей ни сильныхъ, ни плодотворныхъ подвиговъ, ни истинно живыхъ ощущеній и дйствій, связныхъ, глубоко обозначающихъ себя?… Посл всхъ этихъ разборовъ, преній, криковъ и возгласовъ, которыми наполнено наше время, съ какою тоской возвращаешься въ свой уголъ, бросаешься на постель въ безсиліи и изнеможеніи! Одно меня поддерживаетъ и утшаетъ въ этомъ угрюмомъ взгляд на наше безплодно-бьющееся поколніе, что сзади насъ подростаютъ боле живые и свжіе умы и сердца и собою веселе, а крпче, утвердительно созидая, будутъ продолжать наши глухія усилія. Отъ нихъ, этихъ усилій, мы, все-таки, не можемъ, не должны отказаться, какъ ни скудна жизнь (?) отвлеченностей, отрицаній и ежеминутно возобновляющихся попытокъ, это степень наша,— какъ ни горько сознавать, но, сознавъ, опредлишь границу свою, быть можетъ, найдешь, окрпнешь и поймешь свои усилія, какъ и надежду свою, и прозрешь свтле въ будущее, оцнишь лучше и настоящее. Скажу теб: Богъ помочь теб! Не переводи и не распложай этого понятнаго выраженія, въ немъ и жаркое желаніе, и живая надежда, что ты собою исполнишь обты сердца и души, будешь подвигаться и въ истин, и въ добр,— слдственно, въ счастіи! Аминь. Не пишу много теперь. Отвтовъ бы стало на тетради. На-дняхъ закрываются наши лекціи, т.-е. на будущей недл. Некогда расписаться. Съ началомъ весеннихъ дней намренъ ходить въ ‘Садъ Растеній’. Лтомъ долженъ буду създить на свиданіе съ Галах. Но еще не знаю, на какія воды пошлютъ его,— оттого, пока опредлятся его движенія, хочу удержаться въ Париж,— благо на мст. Страстное желаніе на родину, хотлось бы ближе увидть, чмъ живутъ, къ чему идутъ, къ чему готовы кровные, притомъ, и личныя свои отношенія съ крестьянами нужно регулировать. По ходу же своихъ занятій и работъ нужно бы было хоть годъ еще остаться за границей, чтобъ не съ пустыми руками возвратиться во-свояси, и если не принесешь съ собою дла, то хоть слова надежды и утшенія. Сатинъ дня два тому назадъ писалъ,— слдственно, про него знаешь. Верхомъ еще не здилъ, но сбирается объ этомъ поручить капитану, излишествъ еще некогда было длать. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пока Сат. здсь, не слишкомъ можетъ быть скучно, потому что онъ самъ не знаетъ, для дла ли онъ здсь, или развлекаться и веселиться, или отдыхать, или… Пока ш-me May посылаетъ ему кроватки. Будь же здоровъ и силенъ духомъ и тломъ — и пиши всегда все искренно,— все и всегда принимаю отъ тебя къ сердцу. Твой Н. Фр.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Русская Мысль’. кн.VII, 1891

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

(Матеріалы для исторіи русскаго общества).

*) Русская Мысль, книга VII.

Нижеслдующее письмо Боткина писано имъ въ томъ состояніи, въ которомъ онъ находился сейчасъ посл своей неудачной женитьбы въ Москв на француженк, которая, по словамъ Анненкова, вначал и сама не разсчитывала ни на что другое, кром временной связи, и на которой Боткинъ женился изъ идеальнаго уваженія къ женщин {Въ посмертныхъ сочиненіяхъ Герцена (Базиль и Армансъ) исторія эта разсказана съ нсколько другимъ оттнкомъ, впрочемъ, ‘рефлекція’ Боткинъ тутъ выступаетъ еще ярче.}. По свидтельству Анненкова, Боткинъ въ это время за границей ‘весь предался сенсуальной жизни, окунулся въ самый омутъ парижскихъ любовныхъ и всяческихъ приключеній, дополняя ихъ раздражающими впечатлніями искусства, въ которомъ кропотливо рылся… Онъ отрывался отъ него, но временамъ, чтобъ освжить голову отъ хмля одуряющихъ наслажденій, и возвращался къ нимъ съ еще большею энергіей. Плодомъ такихъ гигіеническихъ перерывовъ была его поздка въ Испанію и прекрасная книга его Письма объ Испаніи. Изъ того же (?) источника проистекали и его занятія соціальными и политическими вопросами’.

Не знаемъ, слдуетъ ли оговариваться, что мы даемъ мсто разсужденіямъ Боткина о религіи, какъ историческому документу. Что касается его политико-соціальныхъ мнній, выраженныхъ въ нижеслдующемъ письм, то интересно, что авторъ его не надолго сохранилъ ихъ. По словамъ Анненкова, онъ испугался, какъ никто, переворота 1848 г. и затмъ, на склон жизни, съ ослабленіемъ силъ, когда самъ сдлался значительнымъ капиталистомъ, занялъ видное мсто въ рядахъ нашей ‘ультраконсервативной партіи, причемъ мотивировалъ свои доктрины ученіемъ Карлейля объ авторитет великихъ людей и Шопенгауера о ничтожеств толпы и презрнности философскаго умничанья’. (Встникъ Европы 1880 г., май, стр. 25).

Вас. И. Боткинъ — Огареву.

Парижъ, 17 февр. 1845 г.

Вс эти дни я полонъ непреодолимаго желанія писать къ теб, мой милый Николай Платоновичъ, а до сихъ поръ не соберусь. Такъ скверно случилось: надобно прочесть нсколько вещей, которыя нужно отдать. А мн писать хочется къ теб вотъ почему: со иною случилось словно перерожденіе, словно съ души спала кора, и я нашелъ себя посл долгой, долгой потери. Теперь мн все хочется уединенія, чтобы привести хоть немного въ какой-нибудь порядокъ эту безсознательно стремящуюся полноту души. Мн кажется, что я выбрался изъ длиннаго, душнаго подземнаго прохода — и не надышусь свжимъ воздухомъ. Засохнувшая душа подаетъ признаки жизни и съ любовью, хотя и стыдливо и съ робостью, смотритъ на все, чмъ прежде дорожила, къ чему стремилась и отъ чего оторвана была потокомъ горькихъ обстоятельствъ. Можетъ быть, это мучительное чистилище и нужно было, но оно, все-таки, было такъ тяжело, такъ долго продолжалось, что страшно подумать, что я могу снова впасть въ него. Причина его была не одна только практическая, но всего боле теоретическая. Разрушеніе всего прежняго міросозерцанія, полное, искреннее отрицаніе такъ называемаго бога, жалкій жребій человка, преданнаго произволу силы и случайности, шаткость или, точне сказать, разстройство большей части прежнихъ моральныхъ и мнимо-нравственныхъ законовъ,— словомъ, полный Untergang всего, на чемъ держится практически и теоретически современное общество,— охватывая постепенно душу и умъ, погрузили ихъ въ хаосъ и выбили изъ нормальной колеи. Я чувствовалъ, что я потерялся, ибо не чувствовалъ подъ собою никакой основы, я внутренно слдовалъ только одному закону — закону произвола. Чувство долга я потерялъ даже изъ созерцанія, aucune de mes sentiments et mme de sensations n’avaient ni intensit, ni intimit {Надо замтить, что французскія слова у Боткина написаны иногда съ ошибками въ правописаніи. Эта мелочь характерна, въ виду стараній Боткина ‘офранцузить’ себя, о которыхъ говоритъ Анненковъ (В. Евр. 1880 г., апр., стр. 464, прим.).}, все внутри не шло, а переваливалось какъ-то механически, мысли апатически сидли въ голов и не переходили въ сердце, жизнь была и казалась…

Сейчасъ былъ у меня Альфенслебенъ и перервалъ мое письмо. Онъ звалъ было меня къ себ прослушать свою симфонію, но пришелъ извиниться тмъ, что приглашенъ сегодня на одинъ концертъ, гд будутъ играться два квинтета Felicien David. А сегодня же даютъ въ бенефисъ Гризи Норму съ Лаблашемъ и новымъ теноромъ Basa-donna (котораго Фроловъ очень хвалить) и 1-й актъ Сомнамбулы. Я уже взялъ билетъ прежде. Квинтеты Давида интересны, а Норма и Сомнамбула очень любовны для души и перетянули на свою сторону. Кстати, я постоянно посщаю концерты консерваторіи и слышалъ ужь симфоніи героическую Е мольную и А-дурную. Что за исполненіе! Надобно, однакожъ, признаться, что есть музыка, которая отрадно, упоительно дйствуетъ на нервы и на раздражительную сторону нашего организма, и есть другая, которая движетъ глубину души, озаряетъ ее какимъ-то могучимъ, громоноснымъ свтомъ и освжаетъ весь нашъ организмъ, одна относится къ благородно-идеальнымъ стремленіямъ человка и заставляетъ глубже чувствовать величіе и красоту достоинства природы человческой, другая смягчаетъ жестокость ежедневности, набрасываетъ нжный, фантастическій флеръ на мелочи жизни, вливаетъ въ сердце сладострастную нжность ко всему созданію и даетъ отрадную слабость любить все и всхъ, одна — Пророкъ, зовущій на подвигъ, другая — Баядерка (Гёте). Изъ этого слдуетъ, что мое первое опредленіе не ложно, и потому ты можешь замарать его и замнить его другимъ, боле врнымъ. Мн давно смшны споры о преимуществ той или другой музыки,— зачмъ эти односторонности? Съ тхъ поръ, какъ я сталъ чувствовать итальянскую музыку, моя душа стала легче и доступне всему человческому. Но я продолжаю прерванное: жизнь казалась мн, какъ говорить Гамлетъ, пустымъ полемъ, покрытымъ изсохшею травой, надъ которымъ носится смерть, какъ самый отрадный другъ. Страшно, Огаревъ, такое состояніе, я томился, чувствуя на себ каніято тяжкія и неуловимыя оковы, мн было душно — и въ душ никакихъ потребностей, никакой вры, никакой надежды. Я отдалъ бы жизнь свою за грошъ, за пустую ссору, отдалъ бы свою будущность первой….., которая бы мн полюбилась… въ чувствахъ были только желчь и сарказмъ. И въ такомъ состояніи промаялся я цлый почти годъ. Экая живучесть во мн мерзости! Прошу посл этого имть обо мн порядочное мнніе!

Давича оставилъ письмо, одлся и пошелъ сдлать визитъ Мельгунову, который мн очень нравится, а теперь воротился изъ Нормы, по дорог зашелъ къ Тортони, сълъ sorbet au rum — и хочется сказать теб, какъ хороша была Гризи въ Норм. Истинно трагическая, страстная пвица. Странное дло — или, точне, дло совсмъ понятное — когда не одушевлена, голосъ у нея крикливъ, незвученъ, холоденъ. Какъ скоро пришла сцена драматическая, она вдругъ встаетъ въ трагическомъ величіи, и ея голосъ потрясаетъ мою душу. Посл каждой драматической сцены къ ней летлъ дождь букетовъ и внковъ, вся авансцена была усыпана цвтами. Я сидлъ одинъ въ партер, некому было руки пожать отъ духовной полноты. Сосдъ мой все интересовался вечернимъ курсомъ на бирж и подпвалъ аріи, такъ что я вынужденъ былъ попросить его замолчать… Да! Сегодня прихожу обдать въ скромный ресторанъ и вдругъ вижу Клыкова съ Сатинымъ! Я ему очень обрадовался и заговорились мы съ нимъ такъ, что я насилу отыскалъ мсто въ партер. Онъ мн разсказалъ много радостнаго о Германіи. Германія не спитъ. Нтъ, философія не даромъ прошла по Германіи, конечно, теоретическая смлость далеко не есть еще практическая, но важно то, что Германія воспиталась теоретическою отвагой, а это необходимо должно вести къ практической отваг, особенно когда Германія убдится, что философія не сама себ цль, и отдльный философствующій субъектъ не есть еще воплощающій міровой духъ, что цль ея сдлать свободнымъ не субъекта (и что важнаго во внутренно-абстрактной свобод?)…

Теперь не то: вчная проблема снова становится во всей своей неумолимой дикости, и человкъ выступаетъ изъ фантастическаго царства своего въ свою тяжкую человческую сферу и въ ней долженъ завоевывать свое положительное царство и достоинство. Вотъ какая скверность: о чемъ хотлось поговорить съ тобою,о томъ едва усплъ намекнуть,— знать, до другого письма. Ты одинъ теперь, мой хорошій Огаревъ, авось, соскучась, вздумаешь взглянуть на насъ, а ужь какъ мн хочется поцловать тебя! Врно на-дняхъ пришлю теб статью Литтре о Конт. В. Б.

Спшу отослать теб письмо, а то залежится или затеряется. Крпко обнимаю тебя. Хочется написать теб о привязанности и любви въ женщин. А у меня теперь вовсе ея нтъ. На-дняхъ схожу въ 68 и разскажу теб.

Сатинъ — Огареву.

8 марта (1844 г., Парахъ).

Вчера, возвратившись въ полпьяно съ капитанскаго завтрака, нашелъ твое письмо, мой нжный другъ. Мы читали его вмст съ Фрол., и Фрол. въ первый разъ крпко обнялъ меня, какъ бы понявъ истину словъ твоихъ, что нужно приласкать меня. Весь проникнутый глубокою нжностью твоего письма и немножко взволнованный виномъ, пошелъ я слушать Пуританъ. Огаревъ! я давно не былъ въ такой экзальтаціи: слезы безпрестанно подымались изъ глубины сердца, вмсто браво, вырывались рыданія… Но, признаюсь теб, Огаревъ, я не думалъ о теб въ это время, я весь былъ полонъ жажды любви въ женщин… Женщину, женщину звала душа моя, vieni, vieni fra questo braccio {in questi bracd.}… Я готовъ былъ прокричать это, вмст съ Артуромъ, съ такою страстью, съ такими страданіями, что этотъ вопль разорвалъ бы грудь мою… Я вышелъ изъ театра, въ сняхъ, прислонясь въ колонн, съ ногъ до головы окутанная блымъ бурнусомъ, стояла блокурая двушка, и остановился поодаль и не могъ свести съ нея глазъ. Какъ хороша она была, Огаревъ! Мн казалось, что она тоже вышла растроганною изъ театра, что ее тоже томила жажда любви, что ежели бы въ эту минуту изъ груди моей вырвалось ‘vieni’, она бы упала въ мои объятія и прошептала бы сладкое: caro! Огаревъ! зачмъ же я удержался, зачмъ я не подошелъ къ ней и не сказалъ, что люблю ее? Въ эту минуту въ моихъ словахъ и въ моемъ голос было бы столько истиннаго, что никто не дерзнулъ бы принять меня за сумасшедшаго, и она… О, она дйствительно бы упала въ мои объятія. Проклятіе! Огаревъ! Ни на что я не гожусь, я не могу даже истинно насладиться хоть на одно мгновеніе безъ того, чтобы не отравить этого мгновенія холодомъ рефлекціи! Я оглянулся: съ другой стороны, не замчая меня, стоялъ Боткинъ и тоже съ грустною улыбкой впился глазами въ эту двушку. Я подошелъ къ нему… Милый Боткинъ, его волновали т же чувства, т же страданія! ‘Милое свтлое видніе’,— сказалъ онъ.— ‘Да, и мы должны смотрть на него какъ падшіе ангелы на врата рая!’ Боткинъ сжалъ мою руку: ‘Я плакалъ, Сатинъ, я давно такъ не плакалъ, какъ ныньче, зачмъ васъ не было подл меня, зачмъ чуть нтъ Огарева?’ Мы замолчали и снова смотрли на наше видніе, наконецъ, она вышла, сла въ карету съ двумя старушками и исчезла. Боткинъ проводилъ меня до дому, и мы разстались, крпко обнявшись и не сказавши двухъ словъ въ продолженіе получаса.

Вечеръ. Сазоновъ прислалъ сказать, что онъ получилъ извстіе о смерти Полуденскаго. Сейчасъ мы были съ Фроловымъ у Сазонова. Онъ дйствительно разстроенъ: жалетъ Полуденскаго, жалетъ сестру и отчасти испуганъ мыслью о смерти. Я сжалъ ему руку и отъ души простилъ ему многое… Все-таки, я люблю, его. Можетъ, ты скоро увидишь его, онъ надется выхать недли черезъ три.

Ночь. Былъ званъ сегодня вечеромъ къ Тургеневымъ, но не пошелъ,— слишкомъ заговорился съ Фрол. и Ботк. Признаюсь теб, я не могу согласиться съ Фрол. и я еще не понимаю его. Мн кажется, онъ слишкомъ вдался въ вопросъ о самовоспитаніи и отвлекся отъ общихъ интересовъ, потому ли, что онъ не чувствуетъ въ себ права судить о нихъ. Да, вдь, это вздоръ, Огаревъ! Мы вс имемъ на это право, мы съ молокомъ всосали въ себя эти интересы, они наши, они интересы каждаго мгновенія нашей жизни… Ежели мы говоримъ о Бог, о безсмертіи души и соціальномъ движеніи, то это не для того, чтобы выказать наше личное мнніе мы силу діалектики, а единственно потому, что эти вопросы касаются самыхъ интимныхъ струнъ нашей человчности. Зачмъ же говорить Фрол.: ‘меня не занимаютъ эти вопросы, я — студентъ’! Вдь, это неправда, Огаревъ! Какъ будто въ наше время и въ наши лта можно быть студентомъ? Какъ будто можно взяться за растеніе, не коснувшись человка?… Съ другой стороны, я понимаю, что дйствительно эти толки большею частью превращаются въ празднословіе, а потому я не могъ согласиться и съ Боткинымъ, который сдлалъ свою жизнь изъ этихъ толковъ.

1 марта. Ты обвиняешь меня въ недовріи къ самому себ… Душа моя! радъ бы въ рай! По на чемъ же основать это довріе, чмъ оправдать его? Меня оскорбляетъ въ Боткин это довріе, не оправданное поступками. Это своего рода безсиліе и самонадуваніе. Самоопредленія — вотъ чего недостаетъ мн, я не могу привести въ порядокъ своего внутренняго міра, въ немъ хаосъ мучительный, Огаревъ.

Вчера въ разговор съ Боткинымъ и Фрол. я былъ несогласенъ съ обоими и, между тмъ, я не смлъ рзко противорчить имъ. Я знаю, что я не удовлетворюсь расплытіемъ въ общихъ интересахъ, знаю, что я не могу исключительно предаться никакому частному вопросу… а дальше? Дальше я ничего не знаю, дальше мракъ и страданіе, среди котораго я принимаю не довольно живое участіе въ общихъ интересахъ и ничего не длаю въ частности. Сейчасъ (говорилъ) отчасти объ этомъ съ Фрол. Бажется, въ вчерашній споръ вмшались нсколько личностей: Фролову надоли эти толки безъ толку,— въ этомъ отношеніи онъ правъ, но онъ говоритъ не такъ. Во Фролов есть кое-что, съ чмъ не могу согласиться и чего на могу выразить, хочу съ нимъ объясниться, но онъ поспшилъ на лекціи. Да, Огаревъ, я не могу истинно сойтись ни съ однимъ изъ здшнихъ пріятелей и не могу еще объяснить теб, что именно разводитъ насъ, но я длаю вс усилія, чтобы уяснить это и черезъ то уяснить самого себя. George Sand права, Огаревъ! Въ наше время экспатріація несчастіе, даже для русскаго. Я въ этомъ убдился, смотря на всхъ нашихъ пріятелей и знакомыхъ въ Париж. Попытался бывать кое-гд въ обществ {Французовъ.}, но, кажется, перестану. Я не умю принять участія въ разговор, и мое положеніе въ обществ часто тяжело и глупо. Тутъ просто оскорблено мое самолюбіе и недостаточно удовлетворено мое любознаніе.

5 м. Discours sur l’esprit positif, par Aug. Comte, Quai des Augustin, 39 et 41. Выпиши себ эту брошюру или даже хоть всю книгу: Cours dAstronomie populaire, къ которой этотъ Discours служить введеніемъ.

Фрол. сейчасъ получилъ твое письмо. Онъ крпко обнимаетъ тебя и будетъ писать на-дняхъ. Я перечелъ ему, что пишу о немъ къ теб, думалъ вызвать его на объясненіе, да онъ отклонилъ его. Фр. не любить, когда противорчать ему, и споры раздражаютъ его.

Душа моя! я теб что-то не врю, чтобы ты былъ здоровъ, какъ быкъ. Мн кажется, ты пренебрегаешь своимъ здоровьемъ: зачмъ же у тебя насморкъ? Посл твоего долгаго леченія для тебя важна малйшая простуда. И зачмъ же ты глотаешь лкарства? Неужели еще для тайнаго совтника?

Прощай, мой другъ! Иду къ Кино и хочу отправить это письмо, завтра начну другое. Признаюсь, я не очень радуюсь, что М… (имя неразборчиво написано) детъ для Стоя. {Столыпинъ — родственникъ жены Огарева. Повидимому, это тотъ больной ребенокъ, о которомъ упоминается выше въ письмахъ Огарева и Герцена.} Привыкши къ независимой жизни, едва ли онъ займется ребенкомъ, а мы не будемъ умть напомнить ему объ этомъ. Поговори также хорошенько съ Дифенбахомъ о Кавказ, полезенъ ли онъ намъ обоимъ, или, можетъ быть, онъ найдетъ какія другія воды еще посильне.

Прощай, мой нжный другъ. Горячо обнимаю тебя. Спшу.

Сатинъ — Огареву.

2 апрля (1846 г., Парижъ).

Другъ мой! твое долгое молчаніе начинало нсколько тревожить меня, но и письмо, которое я получилъ сейчасъ, не успокоило меня. Напротивъ, прочиталъ это письмо, и мн стало оскорбительно больно за тебя, какъ иногда бываетъ больно за самого себя. Огаревъ, Огаревъ, когда же мы будемъ людьми? Когда мы твердо станемъ на ноги? Неужели никогда? Я думалъ ныншнею зимой, что пребываніе въ Берлин составить эпоху въ твоей жизни, въ томъ смысл, что трудъ, которому ты тогда такъ ревностно предавался, сдлается необходимостью твоей жизни. Ничего не бывало! Онъ былъ случайностью! Ты былъ болнъ и ты трудился, ты здоровъ и ты ничего не длаешь! И мы хотимъ дйствовать, Огаревъ, и призывать другихъ на дйствіе! Да кто же поврить въ насъ и можемъ ли мы даже поврить сами въ себя? Мы — слабыя дти, которыя безпрестанно клюемъ носомъ въ грязь. Огаревъ! ты говоришь, что ты наслаждаешься, но умалчиваешь о томъ, какъ ты страдаешь отъ своего наслажденія. Я хотлъ бранить тебя — и не могу, хотлъ ласкать — и тоже не могу, я смотрю на тебя глазами, полными слезъ, и не знаю, что сказать. Не хочу вызывать тебя изъ Берлина, потому что ты хочешь бжать оттуда, а бгство (слово неразборчивое) та же слабость, трусость, но и не уговариваю оставаться въ Берлин: ужь лучше бжать, чмъ (слово неразборчивое) раздавить себя. Понимаешь ли, Огаревъ, не любовь твоя къ Марихенъ (?) пугаетъ меня: это — вздоръ, привидніе, которое не пыльче, такъ завтра исчезнетъ…

Помшали — и тмъ лучше. Чувствую, что все, что сказалъ теб, и глупо, и пусто. Отмахнись отъ привидній и прізжай къ намъ. Лучше этого я ничего не могу сказать, одиночество не годится для насъ, оно съдаетъ насъ. Здсь тебя ждетъ истинная симпатія, истинная ласка. Прізжай. Не нахожу ничего сказать боле: я въ разброд, въ волненіи… Завтра, можетъ, напишу еще, теперь прощай, поду верхомъ.

Въ эту минуту, можетъ, съ тобой Панаевъ. Обними его. Онъ ухалъ отсюда сильно разстроенный и, вроятно, повритъ теб причину. Его мучитъ другаго рода привидніе, дай ему силу отмахнуться отъ него.

Вс обнимаютъ тебя и ждутъ съ нетерпніемъ. Прощай.

——

На письмо это Огаревъ отвтилъ, между прочимъ, и припиской Фролову въ отвтъ на его замчаніе: ‘Ты блажишь’ и проч. (см. выше). Въ своей записк по этому поводу Фроловъ опять старается, хотя нсколько нескладно, отстоять мысль, что ‘истина достигается трудомъ человчества… только постепеннымъ трудомъ… путемъ тяжкихъ обмановъ и сомнній’, и что нечего ‘гнваться’ на то, что единичному человку не дается ни ‘полнота жизни, ни истина’.

Сатинъ приписываетъ о прізд въ Парижъ Мельгунова. Это, вроятно, H. А. М—въ, тогда довольно богатый помщикъ, знакомый съ московскими кружками и въ 60-е годы игравшій нкоторую роль въ московской журналистик. Сатинъ отзывается о немъ такъ: ‘Право, прекрасный, теплый, ищущій человкъ. Онъ отказывается отъ своего положенія и во всемъ высказываетъ истинное желаніе пристать къ нашему. А, Огаревъ! вдь, въ нашемъ-то пониманіи есть что-то дйствительное, живое. Вс люди, въ которыхъ есть жизнь, идутъ къ намъ и отказываются отъ своихъ современниковъ… Въ прошедшемъ Барат., нын Мельгуновъ…’

Огаревъ — Герцену.

Берлинъ, 31 марта (1845 г.).

Весь день нахожусь подъ вліяніемъ твоего письма. Къ сожалнію, не имю боле бумаги, какъ этотъ листокъ, и многое отложу до завтра. Если я теб нуженъ, то и ты мн не мене нуженъ въ сію минуту. Если ты въ лихорадочномъ состояніи {Въ это время умеръ пріятель Герцена, профессоръ-эллинистъ Крюковъ (4 марта ст. ст.), а жена Г—на опять было заболла.}, то и я не мене, хотя, можетъ, отъ разныхъ столкновеній. Primo скажу, что мы оба на Кавказъ не демъ, но я узжаю на Западъ, какъ скоро получу деньги (въ которыхъ имю огромную нужду, ибо живу въ кредитъ). Это путешествіе считаю необходимымъ тмъ боле, что мн предписаны морскія воды. Сат. же будетъ гд-нибудь около Рейна на водахъ. Вотъ теб les vnements, теперь поговоримъ о настоящемъ. Я немдого сбился, т.-е. перешелъ изъ науки въ жизнь и увлекся безъ мры… глупо, но хорошо. И объ этомъ не хочу говорить. Но въ этомъ можешь отыскать великую разницу моего письма отъ какого-то марта и прежнихъ. Можетъ быть, напряженность, а, можетъ, и истинное Selbstgefhl заставляетъ въ жизни придавать многимъ фактамъ боле цны, чмъ они, дйствительно, имютъ, но я и мои похожденія принимаю за переломъ, и за такой переломъ, въ которомъ побда останется на моей сторон. Я отчасти для насъ много перелома не признаю. Этотъ переломъ уже и тмъ даетъ мн побду, что черезъ него я выхожу изъ чистой романтики и, теряя уваженіе къ міру im Blauen выстроенному, получаю еще большее уваженіе къ человческой натур и большую жажду снять съ нея вс вншнія границы, вс случайности, которыя просто невыносимыя несчастія и бьютъ въ зародыш все прекрасное. Никогда я не имлъ столько случаевъ встрчаться лицомъ къ лицу съ клеветой, и что же сказать теб въ результат?… Я раскаиваюсь въ моемъ пожертвованіи Плаут(инымъ) {Плаутины — родственники Огарева.}. Можетъ быть, оно принесетъ пользу дтямъ, я думаю, ты не сомнвался, что я на это мтилъ, но они могли обойтись безъ этого. Тутъ съ моей стороны порывъ, а не консеквентность. Господи! сколько въ каждомъ человк, даже совершенно забитомъ и уничтоженномъ жизнью, прекраснаго! Да какже не личности дороги?— разумется, личности! Таланты… вотъ что скажу теб на этотъ счетъ: есть пвицы, которымъ, можно удивляться (admirer), есть пвицы, которыхъ голосъ и не такъ хорошъ, но въ этомъ голос столько симпатичнаго, что можно расплакаться и любить ихъ. Въ этомъ голос симпатичное — личность и ничто иное, какъ личность. Не знаю, ясно ли сказалъ. Для меня это ясно. Пожалуй, ищи тутъ das Algemeine, оно тутъ есть безспорно, но какой же неуродъ могъ любить когда-нибудь den Begriff berhaupt?

Нсколько строкъ мы прописали о Крюков съ однимъ пріятелемъ изъ нмцевъ,— боле чмъ пріятелемъ, однимъ изъ задушевнйшихъ людей, котораго существованіе мн съ каждымъ днемъ становится дороже. Я мало зналъ Крюкова, но, тмъ не мене, для меня скорбна его потеря. Я, братецъ, нервный человкъ, но и не тряпка какая, и потому могу горе чувствовать не сантиментально, а дйствительно. Если ты меня выругалъ оттого, что у тебя было черно на душ, я не сержусь. Да и ни за какое ругательство съ твоей стороны я не сержусь. Мы другъ для друга — иика. Нтъ, не сержусь, но каждый упрекъ принимаю къ сердцу, какъ свой внутренній голосъ, обвиняющій меня въ нарушеніи живой дйствительной любви къ людямъ. Отъ этого я уже прежде твоего письма былъ согласенъ, что мой поступокъ относительно Плаут. былъ idealiter, а не realiter. Отъ этого я не знаю, что я обязанъ отчетомъ въ трат. Если бы ты зналъ, какъ ты мн теперь нуженъ! Да съ чего же ты вздумалъ, что твое ‘да’ не есть конкретное ‘да’? Для меня и мой вопросъ былъ выхожденіемъ изъ антиноміи и твое ‘да’ только мн подтверждаетъ, что то, что я принимаю за истину, дйствительно истина. Если Гран. говоритъ ‘нтъ’, я это понимаю, хотя и сомнваюсь, чтобъ онъ самъ въ своемъ ‘нтъ’ не сомнвался. Вдь, и баронъ ругается за естественныя науки, а едва ли онъ врить своему ругательству. Ты также не правъ въ отношеніи къ барону. Только переступи его первые пріемы, и ты увидишь, что онъ ничего не мнётъ, а только противорчить, чтобъ не задохнуться отъ боли. Прости мн, если я сегодня бгаю отъ предмета къ предмету. И говорить хочется обо всемъ, и какъ-то разорванъ самъ въ себ. Вотъ это хотлъ еще сказать: не сердись на записочку Сазонова. Онъ все же остается человкомъ, котораго я глубоко люблю. Сегодня получилъ отъ него записочку на десяти страницахъ. Други, други! умйте переступать шероховатости и недостатки въ личностяхъ, за все то, что въ нихъ истинно-прекраснаго и чему цны нтъ, потому что это безконечно-прекрасное. Когда я слушаю симфоніи Бетговена и заглядываю въ душу близкаго человка, я въ знакомомъ уже, кажется, все въ томъ же, нахожу вчно новую красоту. Чортъ знаетъ, сколько бы наговорилъ съ тобою въ эту минуту! Но кончу эту страничку весьма неожиданно слдующимъ: какъ она хорошо спитъ! Прощай, Герценъ!

15 апрля. Отыскалъ еще листокъ. Весна, утро, солнце…хорошо. Только не знаю самъ, чего хочется: я думаю, просто хочется къ вамъ хать. Хочется сегодня за городъ, но не успю. Утро работать по части химіи съ однимъ изъ величайшихъ филистеровъ, произведенныхъ въ жидо-германскомъ поколніи. Вечеръ у русскихъ. Вчера познакомился съ Сальниковымъ. Славный человкъ, онъ друженъ съ Мюльгаузеномъ, котораго, не знаю, проф. in spe знаетъ ли хорошо, несмотря на близкое родство, надюсь, что знаетъ его, какъ одного изъ отличнйшихъ юношей. Чортъ знаетъ, carissimi, несмотря на антипатію къ славяноманіи, долженъ сознаться, что въ русскомъ человк есть ширь, о которой нмцу и не грезится, но есть дикость, въ которой самъ каюсь, но которой съ нкотораго времени проглотить не могу и въ самомъ себ ненавижу. Пойду сегодня, увижу нашихъ Studiosi, любопытенъ и жалю, что прежде не вздумалъ этого. Перейдемъ къ наук. Я такъ убжденъ, что мы внутренно совершили одинъ и тотъ же путь, только ты съ большею отчетливостью, а я съ фантазированіемъ (что къ моей чести не относится), такъ убжденъ, что если мы чего другъ въ друг не допонимаемъ, то это недопонятіе исчезнетъ, когда свидимся. Порой скверно выразиться въ письм и покажется непонятнымъ, weiter liegt gar nichts. Скоро опять начну дятельно работать. Отдохнулъ, пожилъ, даже наслаждался — satis, пора за дло, хотя чувствую, что оторвусь отъ наслажденія mit wundem Herzen. Но оторвусь, какъ умю, т.-е. уду, иначе силъ не хватить оторваться. А смшивать два ремесла также не выучился. Мое послднее письмо къ теб {Письма этого нтъ въ нашей коллекціи.}, кром вліянія бродячей жизни, было писано въ смутную минуту, я перечитывалъ старые романы и былъ поглощенъ всею силой хандры, которую они мн навяли. Я принялся за нихъ, какъ за дло, и теперь еще думаю писать статью объ этомъ, но не выстоялъ самого себя и впалъ въ ихъ сомнніе и отчаяніе. Насилу наткнулся на Шатобріана, который мн всю эту разорванность такъ опошлилъ, что я образумился.

Сейчасъ послалъ въ Allg. Preuss. Zeitung извстіе о смерти Крюкова. Кажется, мало его зналъ, а разъ 30 на день его вспомнишь, а вотъ Крюкова и нтъ, и темно станетъ на душ, и кажется, что все кругомъ какъ-то рвется, рвется. Вызываешь въ себ обычное упованіе, но оно похоже на конфортативъ.

На-дняхъ напишу еще длинное посланіе. Теперь спшу дать теб коммиссію. Доставь прилагаемую бумагу черезъ братьевъ въ Бло омутъ. Да похлопочи, чтобъ мн скоре выслали деньги, не мене 12 т. руб. ас., т.-е., пожалуй, и мене, но съ тмъ, чтобы черезъ мсяцъ или полтора выслали остальное. Иначе я не могу раздлаться съ чужими краями. Если еще деньги не высланы, то пожалуйста поскоре попроси Ал. Ал. выслать, иначе мн и существовать нечмъ, и ухать нельзя, это главное, а я чувствую, что мн ухать надо, иначе я потрачу много силы и времени. Пожалуй, смйся и называй меня моллюскомъ, но мн трудно entbehren тамъ, гд Genuss безпрестанно зоветъ въ сторону. Я бы и не желалъ ухать, еслибъ въ этомъ похожденіи видлъ что-нибудь истинное, но это все ложь и надо оторваться.

Что же сказать на скорую руку въ заключеніе письма? Обнять тебя и всхъ васъ, мои милые! Увидимся мы въ іюл, никакъ не позже, можетъ, раньше. Я въ мор купаться ду изъ боязни эпилепсіи. Не безпокойся объ этомъ, пока еще ничего, но впередъ не намренъ подвергаться болзнямъ,— чувство самосохраненія стало для меня свято и, вмст, я мене трусъ, чмъ былъ прежде. Странно, но, несмотря даже на нкоторое моментальное удаленіе отъ опредленной дороги, я чувствую, что я нсколько окрпъ и врно, что могу современенъ вовсе преодолть Trgheit и трусость моего характера.

Не могу писать — мшаютъ. Прощай! Ваши руки. На-дняхъ еще пишу.

Адресуйте письма ко мн въ Берлинъ на имя книгопродавца Schroeder, Unter den Linden, 23. Если бы оно меня здсь не застало, то онъ перешлетъ. До 15 апрля во всякомъ случа пробуду.

——

Посл этого мы не имемъ другихъ писемъ Огарева къ московскимъ друзьямъ до самаго начала 1846 г., когда онъ, посл поздки во Францію, опять возвратился въ Берлинъ. Быть можетъ, нкоторыя изъ писемъ его затерялись. Въ дневник Герцена не находимъ указаній на эти письма посл 2 марта (1845 г.), да и самый дневникъ этотъ прерывается на 25 марта. Онъ возобновляется 3 октября, чтобы совсмъ прекратиться 29. Подъ 3 октября записано: ‘На первомъ план скитаніе Огарева и вс всти, приходящія объ этомъ скитаніи, ибо самъ онъ не пишетъ. Вра въ способность его ко всему прекрасному и высокому не можетъ Потрясена быть во мн, но это же въ одной возможности, когда же наступитъ пора дла, что за противорчіе между жизнью rentier, безцльной, безъ занятій, и этими слезами симпатіи ко всему прекрасному! Я не токмо не противъ заграничной жизни, но допускаю въ извстныхъ случаяхъ экспатріацію, но не для того, чтобы жить тамъ праздному и проживать все свое состояніе пошло,— такое употребленіе богатства въ наше время преступно. Да и такая жизнь заграницей — безнравственное бгство. Видно, пора перестать слишкомъ много класть въ голову индивидуальностей. Охъ, Спиноза правъ!’

Анненковъ сообщаетъ, что Панаевъ, возвратившись изъ-за границы, разсказывалъ скандалезные анекдоты изъ жизни въ Париж Боткина и Огарева. Но мы должны замтить, что, какъ видно изъ письма Сатина, Панаевъ еще засталъ Огарева въ Берлин.

Въ числ находящихся у насъ писемъ Огарева къ Марь Львовн есть одно на французскомъ язык, помченное: Парижъ, 10 ноября (1845 г.), адресованное въ Римъ. Въ немъ Огаревъ пишетъ своему ‘дорогому другу’ (chere amie), что онъ бралъ морскія ванны въ S.-Malo (въ Бретани) и теперь находится наканун отъзда въ Россію, ожидая только денегъ. О намреніи самой М. Л. хать въ Россію онъ отзывается отрицательно, предсказывая ей непріятности отъ ‘свта’ и родныхъ, впрочемъ, предоставляетъ ей поступать, какъ знаетъ. Во всякомъ случа, онъ общаетъ ей устроить ея дла такъ, чтобы она была ‘ограждена отъ случайностей и капризовъ его самого’, общаетъ не забыть и ея отца. Во второй половин письма онъ выражаетъ удовольствіе, что какіе-то Georges et Annette еще не ухали, и общаетъ, какъ только получитъ деньги, прислать, ‘чтобы они не могли жаловаться’, а самъ собирается захать въ Франкфуртъ ‘ради Станислава, чтобы отвезти его въ Россію’. Онъ вполн одобряетъ желаніе жены не встрчаться съ нимъ въ Россіи: ‘Ты права,— говорить онъ,— не надо намъ мучиться. Странныя судьбы! Но надо имть силы довести ихъ до конца и, слдовательно, избгать всякихъ растратъ этихъ силъ’.

О себ самомъ въ первой половин письма Огаревъ говорить, что онъ ‘сомнвается, чтобы ему можно было ждать чего-нибудь въ жизни со стороны привязанностей’ (сердечныхъ). ‘По временамъ изученіе, по временамъ трудъ еще боле симпатическій, то жизнь бродячая и даже немного дикая,— вотъ все, чего я жду для себя, и покоряюсь’ (et je me rsigne),— говорить онъ. Во второй половин письма онъ жалуется на неполученіе денегъ и говорить, что онъ жаждетъ ‘хать, хать’. ‘Я хотлъ бы увидть вновь родную землю, чтобы почувствовать, что я живу вновь интересами, которые составляютъ основу моей жизни, и тмъ боле скучаю, чувствуя себя бродячимъ путникомъ, безъ любопытства, безъ цли, безъ удовольствія’.

Изъ этого времени мы имемъ нсколько писемъ къ Огареву въ Парижъ отъ Сатина изъ Барежа въ Пиренеяхъ. Письма эти даютъ понятіе о жизни и состояніи духа Огарева, о его слабости, а, вмст, о новыхъ планахъ и идеяхъ, возбужденныхъ, очевидно, именно въ Париж, и тутъ же передаютъ новыя бытовыя черты о нашихъ путешественникахъ того времени,— между прочимъ, маленькій, казалось бы, совсмъ неожиданный романъ самого Сатина. Быстротою своего возникновенія и развязки романъ этотъ очень напоминаетъ тургеневскую повсть Ася.

Сатинъ — Огареву.

(1845 г.) 11 августа, Барежъ.

Душа моя, ты просишь у меня прощенія… у меня тоже много гршнаго! Но я принимаю просьбу твою, ибо ты виновне меня, а виновне потому, что боле можешь, чмъ я. Но, Огаревъ, сознай всю важность вины своей и стряхни, наконецъ, съ себя капризъ, я не могу врить, чтобы у тебя не стало на это силы. Ты виноватъ передъ всми нами, ты виноватъ передъ своими убжденіями и передъ истиной… Ты жалуешься (и справедливо) на безсоюзіе, въ то время, когда съ малою частицей воли ты могъ бы быть крпкою, симпатическою связью между всми нами… Да, Огаревъ, въ теб есть дивная сила атракціи: никто изъ насъ такъ не любимъ, какъ ты, ни въ кого такъ безотчетно не врятъ, какъ въ тебя, несмотря на твои усилія поколебать эту вру. Какъ же ты употребилъ эту силу атракціи? Ты эгоистически смакуешь наслажденія любить и быть любимымъ, а самъ отдаешься произволу перваго подувшаго втерка… Ты жалуешься на безсоюзіе, а сдлалъ ли ты хоть единый шагъ въ союзу? Лично никто ее перестанетъ любить тебя, врить въ тебя, но какъ дло дойдетъ до соединенія, до дйствія, вс близкіе теб сперва по симпатіи бросятся къ теб, но потомъ или поникнуть годовою, или пойдутъ искать своего занятія, кто оскорбленный, кто опечаленный хаосомъ твоей жизни. ‘Какое соединеніе, съ кмъ соединеніе?’ — говаривалъ Фроловъ, смотря на тебя, и это говаривалъ онъ не изъ равнодушія къ соединенію. Ты говоришь, что такъ безпорядочно жилъ оттого, что вдругъ почувствовалъ себя лишеннымъ всякой споры… но зачмъ же ты самъ въ своемъ страданіи не искалъ быть опорою другихъ, а предпочелъ себялюбиво топить свои страданія въ вин и въ двкахъ? Отчего же ты не боялся испугать’ насъ тмъ, что въ насъ испугало тебя? Неужели ты серьезно говоришь, что уважительне ничего не длать, чмъ заниматься школьно? Я не защищаю школьныхъ занятій, но думаю, что и эпитетъ уважительне не клеится съ словомъ ничего.

14 авг. Сейчасъ возвратился изъ Cauterets и Гаворни, пробылъ тамъ два дня съ Мил. и изъздилъ, по крайней мр, 100 вер. верхомъ, можешь представить, какъ усталъ. Пиренеями я недоволенъ: они не имютъ ни величія Швейцарскихъ, ни красоты Тирольскихъ горъ. А Барежъ — гнуснйшая дыра, и что за общество! Ни одной порядочной рожи. Докторъ жидъ и глупъ, ванны едва ли сдлаютъ мн пользу, ибо вода, кажется, далеко не такъ сильна, какъ кавказскія. Я ни съ кмъ не знакомился: все какія-то антипатичныя фигуры. Съ Мил. провелъ два дня очень пріятно: жаль, что такъ далеко!.. М-е Авг. очень мила своею наивностью и добродушіемъ, но, сидя подл нея, я спрашивалъ себя: былъ ли бы я счастливъ, если эта женщина меня любила? И ршительно отвчалъ, что нтъ. А потому подл нея мое сердце покойно. Можетъ, създимъ на нсколько дней въ Испанію, тутъ граница въ 4 часахъ. Боткинъ и Typ. {Ив. Серг. Тургеневъ.} проводили меня до Барежа, Typ. шляется по Пиренеямъ, а Боткинъ, пробывъ со мною два дня, отправился въ Испанію. Мы очень веселились въ Бордо, купались въ океан около Байоны и вообще совершили это путешествіе очень недурно.

——

Огаревъ, я, признаюсь теб, не очень доволенъ тмъ, что ты остаешься въ Париж, потому что не врю, чтобы ты выдержалъ тамъ жизнь свою: тамъ слишкомъ много увлеченій и случаевъ, а ты, что ни говори, душа моя, ты человкъ случая и увлеченій боле даже, Нежели человкъ каприза. Капризъ самоволенъ, иногда энергиченъ, а ты, просто, увлекаешься случаемъ. Если бы Герценъ былъ около Парижа, ты бы бросился къ нему со всмъ нетерпньемъ, со всею горячностью твоей любви къ нему, но случись теб на дорог встртить гуляющихъ пріятелей и выпить нсколько стакановъ вина, и я не ручаюсь, что ты не ночуешь въ…. а свиданіе съ Гер. отложишь до завтра. Такъ ты мало господинъ самыхъ глубокихъ чувствъ души своей!

Зачмъ ты не похалъ въ Германію — не понимаю. Чмъ тебя пугаетъ влеченіе, которое ты чувствуешь къ Марихенъ? Если это влеченіе истинно, возьми ее и вы оба будете довольны. Ежели оно ложно, ни ты, ни она не будете отъ этого несчастне, ибо ты убдишься въ ложности ложнаго, а для нея всякое (?) новое положеніе, какъ бы оно ни было худо, будетъ, все-таки, лучше ея теперешняго. Впрочемъ, я отчасти утшаюсь тмъ, что ты теперь одинъ въ Париж, разв Саз. {Сазоновъ, см. о немъ ниже.} будетъ увлекать тебя, ну, да нельзя же удалиться въ пустыню, да и не надо бгать врага, а биться съ нимъ. ‘Quand la force morale m’chappe,— il n’y a pas deux routes choisir, Stenio: il faut se tuer!’

Право такъ, Огаревъ! Эта мысль мн часто приходить въ голову, когда я чувствую, что нравственная сила слабетъ…лучше убиться, чмъ влачить жизнь свою по грязи…Неужели и хорошей жизни ждать отъ случая: буду жить, авось что-нибудь и хорошее сдлать случится! Нтъ, Огаревъ, это слишкомъ оскорбительно.

Сатинъ — Огареву.

(1846) 21 авг., Барежъ.

Вчера возвратился изъ Cauterets, гд, вмсто нсколькихъ часовъ, пробылъ два дня, порядочно измучился и простудился, гуляя, съ барышней около ледниковъ Гоба, всю ночь не могъ заснуть, нын сижу у камина и пью бузину. Уже и такъ нервически разстроенный, получивши вчера письмо твое, хотлъ отвчать тотчасъ, но не могъ, а нын, вмсто того, чтобы писать къ теб, хотлось бы положить больную голову на твое плечо. Огаревъ, я много виноватъ передъ тобою. Я недовольно любилъ тебя въ Париж, я имлъ слабость часто будировать тебя и слишкомъ оскорбляться твоимъ поведеніемъ, нисколько не будучи лучше въ моемъ собственномъ (ты только былъ откровенне меня). Но что длать? Я на тебя надюсь боле, чмъ на самого себя, твои слабости оскорбляютъ меня (?) боле, чмъ мои собственныя… Про себя я моту сказать, какъ G. S: ‘je puis marcher avec mes amis, comme le chien qui voit son matre partie avec le navire et qui se jette la nage pour le suivre, jusqu’ ce qu’il meure de fatigue. La merest grande, о mes amis, et je suis faible… mais je vous suivrai!’ Мн надоло рыскать по пустынному берегу, я бы радостне погибъ въ волнахъ океана и я жду, не дождусь, чтобъ вы отчалили. Куда? Разв Колумбъ такъ врно зналъ свою дорогу? Одно убжденіе, что земля кругла, привело его къ новому міру. Неужели убжденіе, что человческое достоинство каждую минуту оскорблено, никуда не приведетъ насъ?Разв потому никуда, что мы слишкомъ. оскорблены, какъ друзья, и недовольно негодуемъ, какъ люби. Мы не знаемъ, чего именно хотимъ мы, что именно можемъ мы… Да разв рабъ можетъ знать, что такое свобода, что онъ будетъ могучъ, сдлавшись свободнымъ? Пока онъ врно знаетъ одно, что онъ рабъ, пока онъ можетъ одно — негодовать на свое состояніе и рвать свои цпи. Это ему единственный путь. Ежели въ цпяхъ своихъ онъ будетъ мечтать о свобод, онъ составитъ непремнно абстрактное понятіе о ней, между тмъ какъ при каждой порванной цпи онъ ощутить живое, дйствительное чувство свободы. Зачмъ не признаться откровенно, что мы не знаемъ, или не можемъ знать, чего именно хотимъ мы, кром того, что мы не хотимъ быть рабами? Зачмъ выдумывать?

22 авг. Я продолжаю быть больнымъ, боюсь, что это помшаетъ моему леченію, смерть не испугала бы меня, но всякаго рода новое страданіе пугаетъ и отнимаетъ послднюю энергію. Нездоровье и облава, которыя третій день ходятъ по Барежу, навели на меня сплинъ, я думаю и передумываю, на что я годенъ, и нахожу, что я во всемъ какой-то недоносокъ,— я не умю даже любить. Прощай! Просто, не могу писать…

(Приписка съ боковъ):

Пора быть отъ тебя еще письму, буду ждать его, чтобъ отвчать обстоятельно. Писалъ ты къ Бекеру?

Денегъ мн пока достаточно, но, пожалуйста, распорядись такъ, чтобы было съ чмъ безъ задержки выхать изъ Парижа и дохать до Россіи. У меня 2,500 фр. долгу въ Париж, и ежели не вс, то хотя часть надо будетъ уплатить.

Сатинъ — Огареву.

(1845 г.) 28 авг., Барежа.

Душа моя, вчера получилъ письмо твое и недоволенъ имъ: ты, кажется, опять успокоился, прежде чмъ почувствовалъ подъ собою твердую землю, ты говоришь, что ты начинаешь усматривать ее… да земля ли это? Смотри, завтра же скажешь, что это призракъ. И съ чего ты взялъ, что ты человкъ реальности, а я чистоты и идеализаціи? Ну, если мн надо развивать въ теб чистоту, а теб во мн чувство реальности, не далеко уйдемъ мы оба! Цли, надежды, которыя ты приписываешь мн, увы, ежели бы он и были во мн, я не придаю имъ никакой цны до тхъ поръ, нова он не стали бы желаемою реальностью, лишь жалки эти порывы, когда человкъ самъ ни съ мста, точно также, признаюсь, я не боле придаю цны и тому, когда ты говоришь, наприм.: ‘человкъ долженъ носить въ себ чувство человческой важности и силы и изъ него развивать страсть и проч.’. О, другъ мой, такихъ афоризмовъ можно написать сотни, да что же изъ этого? Человчне ли мы? Не говори мн, чмъ человкъ долженъ быть (объ этомъ и Бак. (?)’ хорошо говоритъ), а покажи мн, что человкъ есть. Въ прошломъ письм ты самъ боялся найти успокоеніе въ теоріяхъ, и вотъ, въ самомъ дл, тебя такъ и тянетъ къ теоріямъ. Страсти! И я уважаю ихъ, но я не понимаю страсти безъ дйствія, также какъ ты не понимаешь дйствія безъ страсти, страсти недятельныя — не страсти, а дурныя привычки. Таковыхъ у насъ съ тобой много, но настоящей, живой страсти я ни въ теб, ни въ себ не знаю ни одной. Въ прошломъ письм ты пишешь на мн, что ты ршился остаться въ П. и работать, нын ты пишешь, что почти ршился хать въ Ж. {Въ Женеву, какъ видно изъ письма Or. къ М. Л., худа, впрочемъ, Ог. не похалъ.} и что все въ жизни можетъ развивать хорошія стороны души, даже и своеволіе. Это новое ршеніе и этотъ новый эклектизмъ даютъ мн предчувствовать, что въ теб не произошло новаго серьезнаго переворота съ тхъ поръ, какъ мы разстались. Прости, что я опять ругаюсь. Я въ дурномъ расположеніи духа и послднее письмо твое не просвтлило его.

Прощай, до завтра. (Продолженіе утеряно, что оно было, видно и изъ помтки 1 на первомъ полулисточк).

Сатинъ — Огареву.

11 сент. (1845 г.), Баіона.

(Писано карандашомъ на маленькомъ кусочк).

Вотъ третій день, какъ я одинъ въ Байон. Два дня я былъ въ жестокой тревог. Я врилъ, что я люблю, что я любимъ, когда теб писалъ сочиненное съ ней письмо и стихи… Ныньче, проснувшись, я изорвалъ и то, и другое, ршивши, что я даже не влюбленъ, что ничего бы не было, если бы тутъ не замшалась глупая ревность, и теперь я спокойне и возвращаюсь ныньче въ Барежъ. Спасайтесь… ce nest pas le mot: вчера среди моей тревоги я былъ счастливъ, ныньче я испуганъ приговоромъ, который я произнесъ надъ моею двухдневною любовью, отъ сердца оторвалось что , то тяжелое, но, вмст, неообходимое въ моей жизни, ныньче я истинно, страдаю среди моего пустыннаго успокоенія. Такъ всегда со мною бывало, такъ вчйо оставаться мн безъ любви женщины!

Какъ больно, что тебя нтъ со иной, мн бы хотлось все подробно разсказать теб. Можетъ быть, ты бы понялъ мое сердце лучше, нежели я его понимаю. Писать объ этомъ я не смю, боюсь даже писать эту записку, изорви ее и да останется это тайной между нами.

Прощай до Барежа. Пришли скоре денегъ и увдомь, куда къ теб пріхать къ 1 октября. Прощай.

—-

Въ начал 1846 года мы видимъ и Сатина, и Огарева, въ Берлин на дорог въ Россію. Огаревъ пишетъ оттуда Герцену слдующія два письма:

Огаревъ — Герцену.

Берлинъ, ¹⁰/₂₂генваря (1846 г.).

Пишу на-скоро. Вотъ письмо, полученное мною отъ Саз. Коммиссія не очень пріятная, но, вдь, нельзя же питаться однимъ сахаромъ. Сходи поскоре къ помянутому банкиру или найди человка, который зналъ бы его и могъ бы поручиться. Сходи хотя къ Подуденской, но обдлай дло непремнно. Надо выручить этого человка, котораго, sauf le respect que je vous dois, я съ гордостью назову своимъ другомъ. Разъ запутавшись въ денежныхъ длахъ, онъ просто повернуться не можетъ и отъ этого не могъ съ нами ухать. Я какъ пріду, такъ найду денегъ для удовлетворенія банкира {Николай Сазоновъ принадлежалъ еще къ юношескому кружку Герцена и Огарева. Первый посвятилъ ему главу въ своихъ воспоминаніяхъ (Русскія тни. Сазоновъ и Энгельсонъ). Мимоходомъ о немъ упоминаетъ и Анненковъ. Н. Сазоновъ, вмст съ Кетчеромъ, остался на свобод, когда другіе члены кружка были арестованы, я, по желанію матери, похалъ въ Италію, воротившись и проскучавъ нсколько лтъ въ свтской жизни въ Москв, ухалъ за границу въ начал 40-хъ гг., гд провелъ большую часть времени въ Париж, кутя и разговаривая въ кружкахъ радикальной оппозиціи и польскихъ эмигрантовъ. Онъ принималъ участіе въ разныхъ французскихъ газетахъ, выходившихъ подъ редакціей Прудона, Мицкевича, Ламене, но скоро бросалъ ихъ и умеръ въ бдности въ Женев въ 50-хъ годахъ. Сынъ богатыхъ родителей, Салоновъ получалъ не мани деньги отъ родныхъ (Герценъ говоритъ, что въ 40-е годы сестры посылали ему до 20,000 франк. въ годъ), но вчно былъ въ долгахъ, беря взаймы у друзей и враговъ, по словамъ Герцена, и въ 1847 г. попалъ даже въ Клиши, откуда его выкупили сестры. Особенной симпатіи между Герценомъ и Сазоновымъ никогда не было. Сазоновъ говорилъ даже, когда Герценъ халъ въ Ватку, что изъ него выйдетъ ‘лихой чиновникъ’ (Анненковъ въ Встн. Евр. 1888 г., апр., стр. 129). Герценъ изображаетъ Сазонова, какъ человка, совершенно безплодно растратившаго силы.}. Вотъ мы {Съ Сатинымъ.} и въ Берлин. Ждемъ твоего посланія съ 2,000 руб., о которыхъ писали изъ Парижа, надюсь, что ты уже ихъ выслалъ. Намъ сидть на дорог вовсе не весело. Хотя посл твоего послдняго посланія и боюсь оскорбить тебя, сказавши, что хочу тебя видть, но не могу и удержаться, потому что знаю, насколько это правда. Впрочемъ, я сегодня въ сплин. Мн Германія ужасно нравилась, когда я былъ во Франціи, а здсь она мн кажется невыносимо скучна и пуста. Почти глупо повторять старый вопросъ: гд истина? Но чтобы вы, зрлые люди, сдлали какой-нибудь шатъ для его разршенія, несмотря на труженичество,— сомнваюсь.

Сат. пошелъ къ Бетин. Бетина, вроятно, также мало перемнилась, какъ и самый городъ Берлинъ, вслдствіе чего я не вижу ни малйшей надобности ее видть,— знаю безъ того. Прошлаго года у нея былъ любимый тезисъ изъ политической экономіи, что люди даромъ тратятъ дары природы, длая матеріи, которыя слишкомъ скоро изнашиваются. Убжденъ, что она развиваетъ все ту же тему. Къ Вердеру также не пойду и миную Варгагена. Вотъ все, что я сдлаю въ Берлин {Довольно обычный способъ у русскихъ ‘поддерживать отношенія’, даже симпатичныя, каковыми были, по словамъ прежнихъ писемъ, отношенія Огарева къ Бетин. Ср. въ Дворянскомъ гнзд сцену прощанія между Лаврецкимъ и нмцемъ-музыкантомъ.}. А все же я люблю Берлинъ, все же онъ столица! Я ужъ за то его люблю, что могу на него злиться.

Прощайте, друзья! Если твои деньги придутъ завтра, то мы посл-завтра удемъ. А если ты вовсе ихъ не выслалъ? Какъ быть? Плохо! По крайней мр, тогда вышли поскоре, да ужъ не 2,000, а 2,500, а то не разочтешься. Но, признаюсь, 100 на сто далъ бы, чтобы не оставаться здсь мсяцъ. А придется,— пусть такъ! Какъ-нибудь улажусь и буду писать, хотя, помимо всхъ географическихъ ограниченій, нахожу удобне жить на мст, не думая, что завтра выдешь, а день пройдетъ и ждешь опять. Такъ я безъ копйки прожилъ 3 мсяца въ Париж. А все же я доволенъ Парижемъ, и жаль людей, съ которыми тамъ былъ близокъ. Парижъ одно сдлалъ — далъ мн опытъ, котораго мн недоставало. Спасибо и за этотъ померанецъ.

Addio же, надюсь черезъ дв недли обнять васъ.

Займись же дломъ Саз.

Берлинъ, 27 генв. (1846 г.).

Вчера пришло твое письмо и общаніе субсидіи черезъ пять дней. Вчера я читалъ Отечественныя Записки, твою 3-ю статью и проч. {Письма объ изученіи природы.} Какъ-то благодтельно повяло на меня отовсюду, и даже злоба на Берлинъ, которая было озлобила меня на все на свт, ослабла. Я вошелъ въ свою тарелку и смюсь самъ надъ собою, что могъ на три дня отчаяваться berhaupt. Давай же покончимъ за глаза разныя недоразумнія. Я не хотлъ писать теб жесткаго отвта на твое письмо и, я думаю, онъ такъ показался, потому что былъ писанъ подъ другими впечатлніями, кром твоего письма, и многое должно было быть неясно, свиданіе sine ira объяснить насъ другъ другу. Милйшая записка барона, въ которой онъ весь самъ, даетъ мн ожиданіе, что онъ еще разругаетъ меня порядкомъ. Дружба даетъ право ругать другъ друга, но еще больше даетъ право на проникновеніе въ психологическое развитіе другъ друга, что гораздо ближе къ сердцу и боле нравоучительно, чмъ самое прекрасное нравоученіе, заране сдланное. Наши требованія другъ отъ друга даютъ право на, судъ, но не осужденіе, для осужденія нужно еще иное: нужно, чтобы требованіе чего-нибудь отъ человка стерлось съ души, а этого быть не можетъ, потому что мы и сами имемъ требованіе отъ самихъ себя. Это еще не доказываетъ, чтобъ я находился въ непрерывномъ раскаяніи, потому что, къ сожалнію… или нтъ, долженъ признаться, что ни малйшаго раскаянія не чувствую. Многое для меня скорбно, но, конечно, не по раскаянію, а по опыту надъ самимъ собой и надъ людьми. Но этотъ опытъ, вмст съ тмъ, даетъ свтъ и потому не отнимаетъ силы. Если бываетъ упадокъ духа (какъ то здсь приключилось со мной), то это слишкомъ мгновенно и зависитъ отъ впечатлній, которыхъ не вдругъ умешь взвсить. А, впрочемъ, и опять бодрый станешь. Я знаю, что съ вами я найду не только отдыхъ, но самый опытъ займетъ въ жизни свое настоящее мсто, т.-е. станетъ силой, опредляющей жизнь. Въ этомъ я пойму дйствительное совершеннолтіе, Александръ, т.-е. безбоязненность взгляда на самихъ себя, другъ на друга und berhaupt, неутраченность любви, и силы, и одушевленія, несмотря на все пережитое и переживаемое. Въ этомъ нравственное совершеннолтіе. Что касается совершеннолтія интеллигенціи, я не вижу ея ни въ теб, ни въ себ: тутъ просто принципъ неясенъ. Да дло въ томъ, что весь современный міръ не достигъ въ этомъ случа совершеннолтія. Фактически покажу теб, что везд есть только усилія поставить принципъ на ноги, а что онъ далеко не поставленъ. Проздъ по Германіи боле всего мн доказываетъ это. Апатія и хаосъ смняются довольно безотрадно. Одно, что непреложно и даетъ бодрость, это — сознаніе дйствительнаго движенія мысли, со всми ея исканіями и страданіями. Баронъ разсердится на послднее слово, потому что онъ видитъ въ немъ безсиліе, противъ чего я съ нимъ не спорю. Милый баронъ! Я что-то не врю, чтобы ты состарлся, мн кажется, что даже твоя физіогномія не могла перемниться. Я съ своей стороны только потолстлъ и намренъ черезъ годъ перегнать Александра на этомъ центробжномъ поприщ. Черезъ три дня, по разсчету, получится субсидія и ergo много черезъ пять мы пустимся въ путь. Съ Вас. Пет. въ Тангеръ {Въ Африк, худа перехалъ Боткинъ изъ Испаніи.} прощаться не подемъ, онъ же въ добавокъ детъ въ Римъ. Спросишь, за чмъ? Вотъ ужь это восьмое чудо на свт. Еще разъ о Саз. Я къ теб писалъ на-дняхъ отсюда о его длахъ, т.-е. что онъ хочетъ выслать вексель на 6,000 фр. на имя Marc et Comp, въ Москв и что теб надо попросить тотчасъ Марка акцептировать этотъ вексель, который будетъ уплаченъ къ сроку, за что я порукой. Дло въ томъ, что хотя Маркъ и пересылалъ ему обыкновенно деньги, но его не знаетъ,— вотъ въ чемъ и затрудненіе. Я съ Ценкеромъ могу имть подобныя дла безъ затрудненія и сдлалъ на-дняхъ, имя непреодолимые долги въ Франкфурт. Но это дло казусное, а, между тмъ, иначе можетъ случиться худо, ergo напоминаю теб — хлопочи изо всей мочи. Хорошо, что еще, кажется, вексель не посланъ и потому ты можешь успть предупредить Марка.

Нсколько словъ о твоей стать. Жаль, что я не знаю прежнихъ и потому ходъ цлаго могу только подозрвать. Написана она несравненно лучше, чмъ статья о буддизм и проч. Но жажду знать, на какой точк ты самъ стоишь къ естествовднію, опредлилъ ли ты себ и насколько всю эту Kluft между Seyn und Denken, которую, мн кажется, наука не опредлила и нисколько не вывела отношенія природы (организма) къ мысли, такъ что мысль все еще остается вложенною въ человческую голову не извстно откуда, а въ природ она движется мистеріозно, оставаясь абстрактною сущностью. Subir la mati&egrave,re — такое дло, съ которымъ я вовсе не согласенъ. Гораздо лучше la prendre coeur и найти въ ней живое начало, но пока ты не покажешь, какъ она производить движеніе, Empfindung и мысль,— ты нисколько не покрылъ вышереченной бездны, ты будешь находиться въ дйствительномъ дуализм подъ прикрытіемъ вымышленнаго единства.

Нсколько словъ о повсти: вдь, я теб говорилъ, что она исправима и можетъ быть очень хороша. Желаю теб успха во 2-й, нетерпливо хочу прочесть и ту, и другую {Романъ Герцена Кто виноватъ? былъ начатъ авторомъ еще въ 1841 г. въ Новгород, гд, вроятно, часть его и была читана Огаревымъ. Первая половина его была напечатана въ Отечественныхъ Запискахъ 1845 г., кн. XII, посл отрывокъ (Владиміръ Бельтовъ) тамъ же въ 1846 г., кн. IV, и, наконецъ, весь романъ явился въ приложеніи къ I кн. Современника 1847 г.}. Эхъ, Александръ,— отъ наслажденія стихомъ не отдлаешься и ни отъ чего стихомъ не отдлаешься, равно какъ и стихомъ или повстью. Все это’только же жизненная вещь, какъ и наслажденіе, и страданіе, и мышленіе, все это равно an sich, уже работа или наслажденіе и ни отъ чего не избавляетъ, стихъ ли, статья ли сами по себ столько же фактъ и актъ твоей жизни, какъ и все другое. Да и зачмъ ‘избавляться отъ чего-нибудь? Да и возможно ли?

Ты не можешь ни отъ чего избавиться, пока внутренно съ чмъ-нибудь не разорвался, тогда это только прошедшій актъ твоей жизни. Избавиться другимъ путемъ ты можешь только прежде нежели во что вдашься, по внутреннему разсчету совсти, разсудка, посредствомъ крпости воли, по внутреннему предусмотрнію, а когда ты находишься въ наслажденіи, искусство тебя не спасетъ, ты въ него не спрячешься, а просто, очень просто ты выйдешь изъ наслажденія, когда оно перестанетъ быть для тебя наслажденіемъ. Стихъ и статья, и повсть — это то же для твоей личности, что литература для народа,— врнйшій, полнйшій и очищенный голосъ того, что происходитъ въ жизни, а не уголокъ, куда можно отъ жизни спрятаться. Что касается самаго наслажденія, то и оно, какъ все другое, иметъ свои фазисы въ жизни. Я думаю, вс мы больше или меньше отказались предначертывать себ наслажденія, но если встрчаемъ его, движемся въ немъ и потомъ перестаемъ наслаждаться, это только значитъ, что оно было односторонне, что мы могли принять его въ одну эпоху его жизни, а съ полнйшимъ ея развитіемъ начинаемъ имть другія требованія, и тогда старыя al diavolo! Все это стоитъ всякихъ внутреннихъ бореній, во всемъ происходятъ трагедіи, но въ чемъ же он не происходятъ? Сама логика не великое ли трагическое движеніе мысли? Das Aufzuhebende ist tragisch, aber das Aufgehobene wird komisch. Въ этомъ совершается опытъ, который если не убьетъ человка, то дастъ ему die Besonnenheit избгать всего, что, пройдя, можетъ показаться комическимъ, а въ развитіи идти съ важностью, которая выше самого трагика. Я принадлежу къ людямъ трагическимъ и выше этого не стану, хотя и понимаю возможность, Это непреодолимая граница. Почему непреодолимая? Weil es eine Grenze ist. Прощайте, друзья! Постой! Я еще не поздоровался и (не) прижалъ къ сердцу профессора. Хочу слушать твои лекціи, я убжденъ въ словахъ Александра, что он талантливе даже того, что здсь можно слышать {Почти таково было мнніе и Хомякова, см. у Пыпина: В. Гр. Блинскій, II, стр. 232—233, примч.}, потому что врю во все богатство твоей натуры. Здсь я очень немногимъ врю, профессоръ, да и въ этихъ немногихъ не? совсмъ. Я,— потому ли что люблю тебя, потому ли что это такъ на дл,— признаю тебя вполн и врю, что ты теперь въ полномъ развитіи свжей, здоровой, дятельной силы. А потомъ ты такой симпатичный человкъ, профессоръ, что я и въ искусств pflege zu erkennen твое мнніе. Теперь прощайте. Ergo черезъ дв недля вмст! До свиданія, Наташа, до свиданія, дв души мужскаго и дв души женскаго пола. До свиданія, carissini.

Пр. Сат. не пишетъ, но надваетъ redingotte и идетъ на почту.

——

Это послднее изъ имющихся у насъ заграничныхъ писемъ Огарева отъ 1846 г. Изъ двухъ писемъ Огарева къ Марь Львовн уже изъ Россіи (одно изъ подмосковнаго Соколова, гд Огаревъ прожилъ вмст съ Герценомъ, писано 16 авг. 1846 г. въ Петербургъ, а другое — отъ 8 іюня, вроятно, 1848 г., въ Эмсъ), мы извлекаемъ данныя, которыя можно счесть за заключеніе заграничныхъ его отношеній къ жен, а также за нравственные итоги всего этого періода его жизни. Изъ этихъ писемъ видно, что Огаревъ, тотчасъ по возвращеніи въ Россію, выслалъ М. Л—н деньги, а затмъ, по прізд ея въ Петербургъ, выдалъ ей ‘крпостное заемное письмо’. М. Л. хотла въ 1848 г. протестовать эту бумагу, но Огаревъ объясняетъ ей, что это не нужно, такъ какъ бумага сохраняетъ силу на 10 лтъ, и при этомъ поясняетъ, что онъ обязался выдавать ей 18,000 р. въ годъ, изъ которыхъ 5,000 ея отцу. Огаревъ называетъ эту сумму 6%, почему слдуетъ я у мать, что онъ выдалъ жен своей обязательство на 300,000 р.

Нравственно-философскій итогъ, выведенный Огаревымъ изъ всхъ, изображенныхъ въ вышеприведенныхъ письмахъ изученій и страданій, является въ Соколовскомъ письм въ слдующихъ словахъ:

‘Я читалъ очень внимательно твое письмо и нашелъ тамъ всю тебя, т.-е. доброе сердце и фантастическія идеи. Я желалъ бы, чтобъ страданія, которыя ты испытала въ жизни, были уравновшены ощущеніями счастія,— вещь, которой для себя я не ищу и не жду. Я предаюсь въ теченіе двухъ лтъ изученію естественныхъ наукъ и медицины, вотъ что я выбралъ по вкусу, по страсти и немного, чтобъ наполнить существованіе. И такъ, когда ты говоришь мн о твоемъ сн (de ton rve), я долженъ былъ улыбнуться, милый другъ, такъ какъ я не врю боле въ сны, и все это, связанное съ мистицизмомъ и сомнамбулизмомъ, не возбуждаетъ во мн никакого доврія. Сонъ — пробужденіе мозга, происходящее мало-по-малу и производящее образы смутные, потому что онъ еще не вполн пробудился, и индивидуумъ еще не иметъ сознанія самого себя, какъ въ состояніи полнаго пробужденія. Иногда сонъ производитъ на меня сильное впечатлніе, но разумъ и наука кончаютъ тмъ, что берутъ верхъ. Ich bin nchtern geworden. Я не умю перевести этого нмецкаго выраженія. Это не сухость сердца, но состояніе, въ которомъ чувствуешь реальность во всемъ, въ мысли, какъ и въ привязанности, и въ которомъ опытъ становится необходимымъ условіемъ жизни. Вотъ мы опять пустились въ философію. Я боюсь продолжать, да сейчасъ дутъ въ городъ, и я долженъ торопиться. Врь мн, милый другъ, что во всхъ нашихъ отношеніяхъ я буду справедливъ, честенъ и преданъ, ибо я думаю, что ни ты, ни я — мы не можемъ поступать иначе. Прощай’.

Послдняя фраза обнаруживаетъ намъ ту особенность индивидуальности автора ея, которая вполн объясняетъ, почему могъ существовать у знавшихъ его близко людей огаревскій культъ.

‘Русская Мысль’, кн.VIII, 1891

Изъ переписки недавнихъ дятелей.

Письма Ник. Пл. Огарева и близкихъ его къ Ал. Ив. Герцену.

(1833 г.).

(1838 г.).

(1833 г.).

Изъ переписки недавнихъ дятелей *).

(1836 г.)

(1837 г.)

(1837 или начало 1838 г.).

(1838 г.)

(1838 г.)

Изъ переписки недавнихъ дятелей*).

(1838 г.)

(1839 г.)

(1838 г.?)

(1839 г.)

(1839 г.)

Изъ переписки недавнихъ дятелей *).

(1839 г.).

(1839 г.).

(1839 г.).

(1840 г.).

Изъ переписки недавнихъ дятелей*).

(1839 г.).

(1840?).

(1840 г.)

(1840 г.).

(Май 1840 г. въ Москв).

(1840 г.)

(1840 г.).

(1840).

(1840 г.).

Изъ переписки недавнихъ дятелей *).

(1840 г.).

(1840 г.).

(7 ноября 1840 г. (?).

(1841 г.).

(Январь 1841 г.).

(Мартъ 1841 г.).

Изъ переписки недавнихъ дятелей *).

Изъ переписки недавнихъ дятелей*).

(1841 г.)

(Май м. 1841 года).

(1842 г.).

Изъ переписки недавнихъ дятелей*).

(Огаревъ — Грановскому).

Изъ переписки недавнихъ дятелей *).

Изъ переписки недавнихъ дятелей *).

Изъ переписки недавнихъ дятелей*).

Изъ переписка недавнихъ дятелей *).

Изъ переписки недавнимъ дятелей *).

Памяти Е. Баратынскаго.

Изъ переписки недавнихъ дятелей *).

Изъ переписки недавнихъ дятелей *).

Изъ переписки недавнихъ дятелей *).

Читайте также:

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей*).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей*).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей*).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей*).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей*).**

**Изъ переписка недавнихъ дятелей *).**

**Изъ переписки недавнимъ дятелей *).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**

**Изъ переписки недавнихъ дятелей *).**