Время на прочтение: 17 минут(ы)
Письма М. О. Меньшикова к О. А. Фрибес
Письма М. О. Меньшикова к О. А. Фрибес / Подгот. Ю. В. Алехин // М. О. Меньшиков: Материалы к биографии: [Сб. материалов]. — М.: Студия ‘ТРИТЭ’, Рос. Архив, 1993. — С. 252—261. — (Российский архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв., Вып. IV).
Письмо Фрибес О. А., 26 ноября 1917 г.
26. XI.917.
Спасибо за газеты, дорогая О. А., но еще лучше, если бы Вы сообщили самые последние новости из газет. Мы не получаем неск[олько] дней никаких изданий — ни Пб., ни Моск[овских], — очевидно, они запрещены. Дожили, стало быть, до железной диктатуры, т. е. до настоящего, не призрачного самодержавия. Вам, а особенно m-me Мордвиновой, должен нравиться этот стиль власти. Свобода по боку. Из древней Троицы революции очередь обожания за Равенством. Во имя Равенства растаптывается и Свобода, и Братство. Стремление к Равенству есть просто-напросто взрыв самого тяжелого человеческого порока — зависти. Зная хорошо, что для подавляющего большинства народного конкуренция с более развитыми и даровитыми классами невозможна, демос выбрасывает конкуренцию из машины общества. Будет ли без этой могучей пружины общество работать, об этом пока не интересуются. Я боюсь, что работоспособность этой машины во всяком случае очень понизится. Напишите, милая, какие газеты выходят и неужели вся буржуазная печать остановлена? Отнятие объяснений убивает печать и вместе то сословие, к которому я принадлежу. Придется пробавляться памфлетами, брошюрами или кустарными ‘дневниками’.
Напишите, если знаете, что Розановы? Где они? Как себя чувствует Вас[илий] Вас[ильевич]? Сообщите ему мой адрес, не откликнется ли хоть открыткой. Есть ли в поле жив человек? Читал приказ об аресте в числе других членов ‘Нов[ого] Вр[емени]’ и бедного Буренина182. 75 лет, тяжелая грыжа — и тюрьма невесть за какую провинность. Что Тернавцевы? Мика сегодня окончил азбуку, сост[авленную] Тернавцевым183. Я убедился еще раз проштудировав с детьми несколько азбук, до чего Россия сгнила. Даже такой религиозно-философский ум, как Тернавцев, не мог составить азбуки иначе, как демократически-светской с оттенком большой пошлости. И крестьянских и некрестьянских детишек спешат набивать, как чучела, трухой из простонародного юмора, цена которому грош. Ясно, что религии наши все выдохлись, как склянка из-под духов: остался раззолоченный ярлык. А между тем здесь, в Валдае, в одиночестве я более, чем когда-либо, ощущаю возможность великой и подлинной веры. Не православной, конечно, и не протестантской.
Письмо Фрибес О. А., 1/2 декабря 1917 г.
1/2 6 вечера.
Только что ушли из моей комнаты четверо стариков. Перевожу им каждый день по две сказки из ‘1001 ночи’. Жаль, что Вы нам не дали ‘избранных’ сказок Шахразады — приходится читать им все подряд. А утром мы сделали чудную прогулку по озеру… Лед еще тонкий и прозрачный, местами виден подводный мир. Ходили на ближайшие острова. Погода солнечная и воздух альпийский. Обед был недурен: гороховый суп, котлеты с картофелем и свекольным соусом и даже с солеными огурцами, а к кофе — по кусочку пирога деревенского. Неожиданно пришла почта — за целые три дня! Из ‘Русск[ого] Слова’ узнали многое грустное, что Вам известно… Между прочим, тот самый Азов, куда я собирался спасать семью, дал для учред[ительного] собрания большинство большевикам, а на Донскую Область движутся и с Кавк[азского] фронта и из Черном[орского] флота, и с севера отряды для войны с Калединым184. Какой материал для оперы будущего! Одновременно убийство Духонина185 и интронизация патриарха Московского186! События напоминают предсмертный бред. Умирающая Россия сразу припоминает все страстное, чем жила: и смуту, и вольницу, и тиранию, и пугачевщину, и патриаршество, и самозванство.
Вы пишете, что читаете Тургенева, — я, несчастный, забыл Тургенева в Царском! Впрочем, некоторое время я решил не читать вовсе русских романов, а читать только франц[узские], английские и немецкие по методе Ле-Бона. Не можете ли мне прислать то, что у Вас есть одновременно по-русски и по-английски? Ежели Сю, например, или Дюма?
Ураган войны, кажется, затихает. Перемирие заключено на 10 дней. Немцы повалили-таки несчастную Россию.
Не слыхали ли Вы чего-ниб[удь] о Гос[ударственном] Б[анке], можно ли оттуда вынуть свои бумаги или нет. Господи, до чего же мне иногда хочется в Пб.! Просто по Невскому хотя бы пройтись. Теперешняя жизнь мне напоминает бурное плавание в Океане и Средиз[емном] море осенью 1878 г. Несмотря на жестокую трепку при 7 узл[ах]хода, мы все-таки жили надеждой добраться до цели, до Италии и Греции. И добрались, и видели их весной и летом.
Будьте же пока здоровы и бодры духом.
Привет Вере Михайловне.
Письмо Фрибес О. А., 10 декабря 1917 г.
10.XII.917.
Поздравляю Вас, милая О. А., с днем солнечного поворота. Все же это, в наших обстоятельствах, желанное событие, ибо керосин и дрова безумно дороги, как все в наше шальное время.
На днях я сделал поездку в глубину уезда за 26 верст в имение ‘Небылицы’ (и название-то какое сказочное!). Ехать туда пришлось ночью, оттуда — с солнечным рассветом, и картины пустынных полей и дремучих боров просто были волшебные. Напомнились мне детские годы, когда езжал бывало на рождественские каникулы за 60 верст к себе в Полубеево. Но в Полубееве была идиллия нищеты, здесь же, в Небылицах, трагедия большого богатства. 5 000 десят[ин] земли, свои озера, огромные леса, сотни голов породистого племенного скота, локомобили, машины и пр. и пр. Все в порядке: старушка-аристократка, рожденная гр[афиня] Веймарн, один дедушка д[ействительный] тайный, другой — генерал-адъютант (Зиновьев187 — воспитатель царских детей). Шесть сыновей, две дочери, четверо внуков и внучек. Дом хоть деревянный, но огромный, — что ни комната, то зал, — что Ни комната, то зал — на всем следы когда-то широкой дворянской жизни. Библиотека с массой старинных франц[узских] книг. Церковь, построенная помещиками, школа, построенная ими же для крестьян, дом для священника, построенный ими же, содержание священника и пр. — все от помещиков, но… помещик не может пойти в церковь, чтобы не нарваться на оскорбление. И вот на четвертые сутки, в 5 часов утра Николина дня, такая история: в кромешной темноте собрались 8 окружающих деревень, бывшая ‘барщина’ и осадила усадьбу под предводит[ельством] большевиков-солдат, приехавших из Пб. Обыск всего поместья, показывай, где бомбы и пулеметы! Выдавай оружие!
Ворвались огромною толпою. Ворвались и в ту залу, где я спал.
— Револьверы, ружья! Хозяйка предупредила, что в этой комнате гость, человек старый и больной: — Околеет, одним буржуем меньше! ответили ей. К сыновьям старушки (инженеры, окончившие курс за границей и здесь) врывались со штыками и браунингами: ни с места!
И затем я был свидетелем, как огромная толпа, приехавшая грабить, лаялась подряд несколько часов и отнимала поместье. Только доброта и благовоспитанность хозяев и полное непротивление всех нас спасло от смерти. Помещики на все соглашались, все отдавали и все-таки на них замахивались кинжалами, ругали из последних слов, наставляли дула браунингов, требовали, чтобы разулись и разделись, чтобы вести их по морозу вдоль деревни, собирались сжечь нас всех вместе с усадьбой и пр. и пр. Кроме благовоспитанности и крайней уступчивости помещиков их спасло два обстоятельства — присутствие старых крестьян, сошедшихся нарочно, чтобы не допустить озорства, да еще одно старое русское… (конец фразы зачеркнут, нрзб. — Ю. А.). Солдаты отстояли усадьбу от разгрома на том основании, что раз она отдана крестьянам, то пришлось бы громить свое же добро, а так как его много и скот дорогой — по тысяче рублей корова и больше, — то нужно от деревни выбрать контрольную комиссию и т. д. Надо было видеть ярость зверя, жаждавшего крови, и вынужденного отступить. В форточку башни я видел лесника, к[ото]рого притащили за 7 верст и собирались поджарить на кух[онной] плите, дабы показал, где у господ спрятаны бомбы… Когда толпа схлынула, мы в 6 ч[асов] след[ующего] утра встали и уехали из милых ‘Небылиц’, родного гнезда для всей этой огромной семьи. Быль оказыв[ается] хуже всяких небылиц!
Я расскажу при свидании некоторые щекотливые моменты моего обыска. По-видимому, я был на волоске от большой опасности. В Валдай покатил ‘гусем’, на паре все-таки помещичьих лошадок, и был встречен своими человечками с шумной радостью. В Валдае тихо, только хлеб в городе весь вышел и крестьяне не дают ни зерна. Доживем ли до Нового года и как доживем — ни Аллах, ни прочие боги иудейские и христианские, не ведают.
Весьма возможно, что вы в скором времени увидите Марию Влад., к[ото]рая собирается на родины Олечки. Появление внука волнует мою бедную жену, и знаете, в каком отношении? Она завидует своей дочери! Ей самой хотелось бы еще ребеночка-сосунка. Нет, видите ли, выше наслаждения, как запаковать крохотного уродца в пакетик и давать ему грудь. Ненасытна природа и в хищничестве, и в самопожертвовании.
Не слыхали ли Вы что-нибудь о Серг[ее] Пет[ровиче] Фролове188? Приезжал ли Серг[ей] Вал[ерьянович]189? Мне кажется, что я не видел Вас целую вечность. Читали ли Вы ‘Царство Пингвинов’ Ан[атоля] Франса? Я прочел на днях с поучительным, как всегда относит[ельно] этого автора, интересом. А ‘Livre de mon ami’ {‘Книга моего друга’ (фр.).} его же слабовата, как и ‘Le Jard d’Epicure’ {‘Сад Эпикура’ (фр.).}. Впрочем, он один из пророков, и крушение мира, предсказанное для Пингвинии, уже началось.
Христос с Вами. Целую Вас ‘лобзанием святым’, как Павел. Жду известий.
Лидочка с насморком, сидит у замерзшего окна, — и потому дома. Три здоровых в церкви. Маленькие дома. Иду разгребать сугробы снега.
Письмо Фрибес О. А., 22 декабря 1917 г.
22.XII.917. Валдай.
Дорогая Ольга Ал., Грюнман привез прилагательные к нам письма и существительное к ним. Оно спрятано от детей до елки, почему благодарностей от них ждите после праздников. Спасибо, милая, за Ваше внимание к моим ветвям. Знаете, что между прочим напоминает мне это трогательное Ваше — в отношении меня — призвание (быть дружественной и любезной) — Ваша зеленая с цветами скатерть. Мы с Микой ежедневно сидим утром в гостиной vis—vis этой скатерти и пока он тонким голоском выкрикивает: ‘Пох ска-сал Аф-ра-аму’… и пр., я любуюсь удивительным сочетанием пламенного бархата, шелка и парчи на скатерти, на нежно зеленом, как лагуна в Венеции, фоне. Чудный талант критики красок ‘не расцвел, а отцвел в утре пасмурных дней’ Ваших. Судьбы человеческие, подобно Божиим, неисповедимы. Для меня навсегда останется загадкой, как это Вы, будучи тонко-талантливой беллетристкой пали во время оно до ‘Невы’ и как будучи тонко-даровитой художницей-колористкой пали до кукол, хотя бы не лишенных вкуса? Иншаллах! Кысмет! как говорят турки. Знаменитую скатерть Вашу я завещаю Лидочке, но перед этим хочу снять с нее цветную фотографию, когда приедет Самсонов, или попросить Олечку срисовать цветочный бордюр скатерти акварелью.
И Вас и себя считаю по нынешним временам отдаленным потомством Авеля. Мы в разной степени — Вы в большей, я в меньшей — представители все-таки свободной и аристократической культуры. Вы — в области вкуса, я — в области мысли. Мы — последние ‘пастухи стад’, хотя бы человеческих. Старший брат наш, земледелец Каин, воззавидовал острой, доходящей до раскаленной ненависти завистью Вашей скатерти, Вашей ‘Тихой пристани’190, опрятному быту буржуев, их образованию и таланту, Исаакиевскому Собору и Зимнему дворцу. Все это не по рылу копошащемуся в земле и дикому, как земля, первочеловеку. Прирожденному цинику захотелось крови стоика и эпикурейца. И он, будьте уверены, дорвется до этой крови, насытится ею как в 1793 г. Заметьте поведение Божие в истории Каина. Бог ограничился тем, что сказал нравоучительную сентенцию: ‘Грех лежит у порога, но ты господствуй над ним’. Однако побуждений и сил справиться с грехом Он, Всемогущий, не дал Каину, а дал почему-то греху побуждения и силы властвовать над человеком. И затем, когда праведный Авель повалился с раздробленным черепом, Господь высказал порицание убийце — не более, оградив его от самосуда родственников. Что-то нечисто в этой истории, как хотите, Авель мо[жет] быть сделал бы лучше вместо того, чтобы приносить жертвы, дым к[ото]рых шел к небесам, — запасся бы хорошей дубиной против воплощенного дьявола, к[ото]рого Господь послал ему вместо старшего брата. Читая Библию, я что-то не заметил, чтобы Авель воскрес и получил какое-то вознаграждение: что с возу жизни упало, пишите, мой друг, пропало. Поваленное грозою дерево не поднимается. Взамен убитого аристократа Господь создал буржуя — Сифа, но каинисты возобладали и довели человечество до извращения плоти, до потопа. То, что совершается теперь, всегда было и всегда будет, только кажется трагически-жгучим, ибо касается нашей кожи. По-моему всякая социальная и личная несправедливость от каинизма. Народ эту свою черту выразил не только в современной пугачевщине (или в старых бунтах), но и в таких явлениях, как феодальная тирания и опричнина Грозного.
Грюнман вероятно говорил Вам, что тотчас после нашего отъезда их огромная старая усадьба была ограблена, до Шербюлье191 и Анатоля Франса, к[ото]рых я там читал, включительно. Грабила ближайшая — в двух шагах — облагодетельствованная деревня Небылицы из 70 дворов. Растащили все, нужное и ненужное, и частью истребили. Нарядились в барское белье и платье, в золотые часы с цепочками и пошли хвастаться в другую деревню за 12 верст. Те (из зависти!) поколотили грабителей, а может быть и сожгут их. Вот что значит обеспечить Каину безопасность.
У нас в Валдае и кругом неспокойно. Все поговаривают об общем грабеже народа, и как только у нас соорганизовалась некоторая милиция, тотчас же прислали большевиков и красногвардейцев якобы для ‘защиты’ города. Но большевики и красногвардейцы, как рассказ[ывал] Грюнм[ан], — из местных жителей, братья и сваты грабителей… На днях я зашел к городскому голове, инженеру Оранжерееву, — испуганная мать-старуха, и молодая жена сообщили, что Коля арестован и его увезли в П[етер]б[ург]. Тщетно буржуи вопили, что он член Ж[елезно]д[орожного] совета и пр. Единственная вина — та, что он будто бы кадет, т. е. контрреволюционер192. Арестовали также воинского начальника-старичка и намечен ряд других ‘устрашающих’ арестов. Это у нас-то, в Валдае!
Получил из Царского С. от дворничихи своего дома сообщение, что отбираются мест[ным] Сов[етом] Солд[атских] и Раб[очих] депутатов сведения о доме на предмет отобрания ‘частной собственности’. Стало быть и этот корешок, питающий нас, подрублен. Все мои бумаги, как Вы знаете, в Государственном Банке, к[ото]рый тоже отобран. Если в январе не выдадут %, то как мы будем жить — не постигаю. Ни заработка, ни пенсии, ни возможности распродать что-нибудь из бумаг или домов. Вчера в газетах прочел, что на Черномор[ском] берегу объявлена Новороссийская республика. Очевидно и сочинские мои владения улетели в трубу. И все это сделали не татары, не японцы, не немцы, а собственное Отечество в лице современного нам народа-богоносца… Вы видите, дорогая, что как ни тяжело Ваше положение, мое — ужаснее: над собою я еще мог бы поставить точку, но дети!
Невыносимо кричат из детской, — бонна куда-то послана по делам. Глухо кашляет и добровольно читает что-то Мика (удивительно заинтересован грамотой и учит уже свою няньку). Я еще нездоров, но думаю сегодня выйти и поразузнать, что делается в огороде. Зайду к m-me Бодаревской, авось что-либо узнаю.
Христос с Вами, поздравляю Вас с праздничными днями и Новолетием печальной жизни нашей. Молитесь и бодритесь!
Привет Верочке.
Письмо Фрибес О. А., 10 января 1918 г.
10.I.918.
Из экономии пишу Вам, милая О. Ал. на поздравлении Лидочки, поднесенном мне на елке. Как видите, ее успехи в немецком недурны для начала. Еще лучше идет дело с французским языком, и даже Лека изумила меня тем, что ‘начинает читать на французском совсем недурно. Все это трудами нашей чудной бабушки. Вот на ком бы мне нужно было жениться — на своей теще, если бы да кабы. Или на горничной Поле, — у той тоже очаровательный характер. Да мало ли на свете мягких женских душ! У меня была кузина Анюта, унаследовавшая, вопреки Шопенгауэру, характер не от отца своего (грубого и жестокого), а от матери, столь же доброй и спокойной. В эту кузину я был влюблен, когда ей было 7 лет, а мне 13. Затем мы много лет не виделись. Когда вновь стали встречаться, ей было 24, мне 30. Оба были совершенно свободны. Установилась дружба, сердечная заинтересованность и т. д., но вот она умирает, в одну неделю пожранная тифом. И только тогда, по глубокой печали, которую я пережил, я почувствовал, что я ее любил несколько серьезнее, чем двоюродный брат. Думаю, что она, как и Елена Фальк, умерла рано, ужаснувшись того, что могло бы быть. Хоть это и нелепо, но мне кажется мы живем и входим в отношения друг с другом вне нашего сознания, — и вот тут-то, за порогом сознания, души рассматривают друг друга в их абсолютной сущности, в прошлом и будущем, а не только в настоящем, и именно тут решают жить им вместе или не жить. Похоже на то, что я разочаровал моих милых девочек, из которых одна, именно Анюта, была ангелом.
К чему я рассказываю Вам этот роман — не только без конца, но и без начала? А так просто. Жутко жить на свете, дорогая, и скоро конец мой. Поэтому наблюдая в своей семье два хороших женских характера — у бабушки и у горничной — я невольно чувствую вздох о том, чего не было и что могло бы быть.
Вы пытаетесь, друг, утешить, убедить в кратковременности наших бед. Спасибо, — но конечно, я держусь другого мнения. Мировая катастрофа еще не кончилась, она только что началась. Уверен, что какое-то новое небо и какая-то новая земля сложится после светопреставления, но едва ли мы доживем до этого. Я лично сильно иду на убыль, худею, чувствую увядание тела и даже духа. Пора! Только дети, как ангелы 90-го псалма193, еще поддерживают немножко на трудном и скучном пути жизни.
Посылаю Вам бандероль В. В. Розанова. Такую же посылку и с той же дружеской надписью получил и я от него. Вероятно, он не знает, где Вы и не может допустить мысли, чтобы Вы — одинокая и свободная — могли добровольно остаться в пасти львиной и пещи огненной. Не знаю, как Вам, — мне ‘Апокалипсис’194 Василия Суеслова показался несколько ниже, чем книга того же названия Иоанна Богослова. Есть несколько красивых арабесок мысли, но в общем гибнущая родина могла бы иметь право услышать нечто более значительное от бывших своих писателей. Чувствую, впрочем, и себя не более как суесловом пред громадной задачей сказать что-нибудь в час смертный, что могло бы остановить окоченение сердца слушателей, что могло бы заставить это средце забиться жизнью…
То сердце не научится любить,
Которое устало ненавидеть.195
Все беды наши — русских людей — те, что слишком много десятилетий (и веков) мы провели во взаимной ненависти, раздражении, точно в клоповнике или осином гнезде. Почитайте Флетчера196, Маржерета197, Олеария198, Герберштейна199. Омерзительно жилось и нашим распрадедам. Стало быть это свойство нашей расы. Народ русский своего рода Анчар, насыщеный ядом, — ‘природа жаждущих степей его в час гнева породила’…
Но ‘журнальчик-с-пальчик’ нашего друга расшевелил все-таки мою инертность. Ведь и я мечтаю об этом! Но я трезвее В. В. и на явную неудачу идти не хочу. Пока же пишу себе да пописываю для одного читателя — самого Меньшикова. В числе разных других начатых вещей знаете, какую я завел тетрадочку? ‘Проповеди’. Когда подкатывает волна настроений моих предков — попов, я воображаю, что мог бы сказать прихожанам, будь я сельским священником. Составится книжка, которую когда-нибудь отпечатаем. Закончил маленький этюдик ‘Страшный Суд’. Есть и еще несколько интересных для меня тетрадочек…
Спасибо милой Вере Мих. за Гауффа (если он по-немецки). Поручаю М. Вл. расплатиться за него. Не забывайте меня, дорогая О. А., ведь в самом деле если не дни, то годы наши сочтены. Газет нынче мы не получаем, — кроме ‘Известий С. Д.’, да и то изредка, ничего не знаем. Сейчас на улице раздался ружейный выстрел… Слышали, какие ужасы в Новогороде? Они возможны и у нас. А потому будем поддерживать общение. Дети пишут отдельно. Христос с Вами.
Из экономии отпускаем бонну и горничную.
Sauve qui peut! {Спасайся, кто может! (фр.).}
Письмо Фрибес О. А., 8/21 июня 1918 г.
8/21.VI.18.
Дорогая О. А., вместо письма посылаю живую говорящую рукопись — мою жену, она расскажет многое невероятно запутанное в нашей жизни, как у плохих романистов. Возможно, что нам или во всяком случае мне придется покинуть Валдай и переметнуться в Москву, — не скрою, что у меня по этому поводу очень тяжело на сердце. Если бы не подлая угроза в недалеком будущем голодной смерти детей, никогда бы кажется не покинул этого земного рая рядом с Обителью Царицы Небесной Иверской (рая — в солнечную, как сейчас — погоду). Вопрос этот еще не вполне закончен, но в Москву, на разведки, все-таки необходимо съездить. Не каждый день сваливаются с луны великодушные поклонники (с предложением прислать несколько тысяч в аванс за конторскую работу, цена которой, конечно, тоже преувеличенная: 1000 р. в месяц). М. Влад. расскажет, в чем дело. И Сытин, желающий переговорить, вероятно, что-нибудь предложит кроме удовольствия поболтать с ним четверть часа. Расставаться с семьей, бросать все гнездо и селиться вновь, как 40 лет назад, в загаженных меблирашках, очень грустно. Но посмотрим, как все это сложится и утрясется. Пишите, дорогая, хоть с М. В. побольше!
Письмо Фрибес О. А., 17/30 июня 1918 г.
17/30 VI.918.
Дорогая Ольга Александровна, пишу Вам вернувшись из Москвы, где я пробыл всего два дня. Познакомился с моими будущими хозяевами, заводчиками Бажановыми: чрезвычайно любезные господа, приняли меня как родного. Занятия предлагают как я сам выберу, не связывая меня ни временем, ни количеством работы. Жалованье пока предлагают тысячу рублей в месяц с обещанием прибавки в недалеком будущем.
Завод расположен в местности почти идиллической, за триумфальными воротами, среди домов, потонувших в зелени. Завод работает холодным способом, без копоти и дыма, электрической энергией и потому воздух очень чистый.
Против моей конторы маленький огород и садик, в котором я мечтаю повесить гамак, если в самом деле решусь переехать в Москву: между нами будь сказано, мне этого очень не хочется, слишком уж я привязался к моим милым ребятишкам. В Москве видел Сытина, и вместо врага, каким я его считал пятнадцать лет, встретил почти друга, и во всяком случае очень расположенного ко мне человека. Он сказал даже, что когда-то воспитывался на моих критических статьях в ‘Неделе’ и что эти статьи будто бы имели огромный успех. К сожалению, Сытин сам теперь накануне полного разорения, ограбленный дочиста революцией. Он говорит, что до того отрезвел за последнее время, что считает и разорение свое, и даже смерть, если бы пришлось пережить ее, заслуженным наказанием за то ужасное ослепление, с каким он столько лет способствовал распространению толстовских и других разрушительных идей… Как Вам понравился такой душевный поворот? Сейчас Сытин до того угнетен раскаянием, что хочет идти в монахи… К счастью, это до сих пор еще столько свежий и сильный старец, несмотря на его шестьдесят семь лет, что весь горит жаждой практического дела. Он рассказал мне о своих широких издательских планах. Он совсем было организовал большую народную газету религиозно-нравственно-культурного направления {куда рассчитывал пригласить меня и Розанова (написано рукой Меньшикова — Ю. А.).}, но большевики сорвали дело. Он предложил мне принять участие в серии морально-религиозных изданий московского кружка писателей: Булгакова, Дурылина, Новоселова и др. Говорит, что я могу начать свою самостоятельную серию брошюр и предлагает издать даже некоторые старые мои сочинения. Согласитесь, дорогая, что в моем отчаянном положении это больше, чем соломинка для утопающего. Мы с Сытиным уговорились было ехать сегодня в Троице-Сергиеву лавру, где хотели навестить Розанова, но его задержал бумажный комитет и мы отложили поездку до моего следующего приезда. Сытин очень советует мне переселиться в Москву, где видимо, хотел бы извлечь из меня остатки содержания… Я этому его замыслу, если он у него есть, конечно, аплодирую, но во глубине сердца жаль менять тихую обитель Валдайскую на шумную и суетную Москву…
Говорила ли Вам Мария Владимировна еще об одной фантастической возможности для меня работать в петербургской печати, устроенной без моего ведома Яшей и уже кажется рассыпавшейся подобно первой?.. Последнее время вижу себя окруженным радужными мыльными пузырями, лопающимися в самый соблазнительный момент. Не скрою, что чувствую около себя промысл, старающийся меня спасти. Посылаю Вам это письмо, писанное для практики на машинке — это второй урок — в немалой тревоге: сегодня здесь распространились упорные слухи о надвигающейся на этих днях железно-дорожной забастовке. Боюсь, как бы моя Марья Владимировна не застряла в Петрограде…
Вы представить себе не можете, дорогая, как больно мне было прочесть известие, что вы были больны и плохо выглядите. Право, подумайте о Валдае, где могли бы хоть временно отдохнуть не стесняя нас. Поговорите на эту тему с Вашей кумой серьезно. Если и в Питере говорят о забастовке, то пусть Маменька наша поторапливается. Дружеский привет Верочке и тысячи поцелуев более или менее опрятных от моих херувишек. Адмирал, везший вам письмо с небольшой посылкой, говорит, что потерял письмо, посылку же будто бы доставил… жаль: письмо мое заключало в себе целый кажется трактат, о чем — хоть убейте не помню. Урок — не вверять своих мыслей писарям из престарелых адмиралов. Христос с вами. Целую вас лобзанием святым, выражаясь словами известного вам автора.
Письмо Фрибес О. А., 3/16 июля 1918 г.
3/16.VII.918.
Не знаю, милая Ольга Александровна, когда дойдет до Вас это письмо и потому заранее поздравляю Вас с днем Ангела. ВОЗМОЖНО, что вы уже слышали о кровавых событиях в Валдае. Произошло маленькое народное восстание в простонародном стиле. Местный совдеп хотел отобрать у Иверского монастыря запас хлеба, народ не дал, главным образом бабы. Тогда совдеп выписал из Демянска 150 человек красноармейцев, которые и двинулись на монастырь ночью, на лодках, с пулеметами и винтовками. Отобрали 48 мешков, оставив самим монахам лишь три мешка. Народ ударил в набат, бросился грабить склады оружия местного совдепа, вытащил винтовки и пулеметы и в свою очередь осадил осаждающих в монастыре. Испугавшиеся красноармейцы отчасти рассеялись по островам, отчасти сдались, вернув хлеб, но было уже поздно. Чтобы выкрутиться из беды, красноармейцы взяли архимандрита, посадили его с собою в лодку и поехали в Валдай, но их встретили выстрелами. Красноармейцы велели архимандриту стать во весь рост: в тебя, мол, отец, палить не будут. Первым же выстрелом из пулемета несчастному игумену разбило три ребра и легкое… Будет ли жив — бог знает. А я всего дня четыре тому назад был у архимандрита, мирно беседовал с ним, пил чай и ни я, ни он не предполагали, что смерть уже витает над одним из нас. Вчера же приехали латыши с пулеметами, ввели военное положение, назначили военно-революционный штаб. Предстоят военные суды и расстрелы… Мы пока в стороне от политики, но сын мой Яша уже втянут в машину этой анархии как заведующий складом оружия, теперь разграбленного. Не знаем, что будет дальше. Голод продолжается, едим хлеб пополам со жмыхом, черный как сажа, но довольно вкусный, к сожалению и того немного. Едим давно впроголодь и все порядочно похудели. Дети пока здоровы и в остальном все благополучно.
Посылаю Вам, дорогая, 2 фунтика масла, чтобы подмаслить немножко именины. К сожалению, ни сахара, ни чего более существенного не имеется. Что Вы думаете — газета ‘Эра’? Читали ли Вы ее? Податель этого письма мой сослуживец Абрамычев хорошо знал Софью Дм. Арсеньеву200 и считает ее своею благодетельницей. Он очень милый и порядочный молодой человек и Ваш сосед (в Валдае лишь на лето, а служит в Никол. военном госпитале).
Христос с Вами. Все Вам кланяются.
P. S. В народе уже говорят, что архимандрита ранили не из пулемета, а большевик бацнул ему в бок из револьвера. Жалеют очень.
Письмо Фрибес О. А., 4/17 июля 1918 г.
4/17.VII.918. Валдай.
Милая Ольга Александровна, пишу еще несколько строк в дополнение ко вчерашнему: ночь прошла спокойно, по улицам мирного городка бродили патрули из латышей, моего сына подняли рано утром и заставили идти с военным отрядом в соседнее село для отобрания разграбленных ружей и пулеметов. Экспедиция не лишенная опасности, но к счастью обошедшаяся без кровопролития. Что-то будет дальше. Архимандрит еще жив и есть даже надежда на его выздоровление, если не будет перекардита, температура пока нормальная, но слабость велика. Если выздоровеет, то Вы обязаны приехать в Валдай и навестить этого праведного монаха, который чуть было не сделался мучеником за народ и церковь. Опасность еще не прошла и, может быть, в следующем письме я помяну вместе с Вами раба Божия Иосифа. Что еще написать Вам интересного. Из всех слабых сил стараюсь пристроить себя какой-либо литературной работе, пишу для Сытина, но все выходит так скучно, что хоть брось… Когда-нибудь вы все-таки прочтете кое-что из моих теперешних писаний. Дождемся ли, дорогая, лучших времен? Ну-с, прощайте.
Целую Вашу милую руку и жду весточки.
Письма М. О. Меньшикова к О. А. Фрибес подготовлены к печати и прокомментированы Ю. В. Алехиным по материалам ЦГАЛИ (Ф. 2168, оп. 1, ед. хр. 27).
182 Буренин Виктор Павлович (1841—1926), литературный и театральный критик и поэт.
183 Тернавцев Валентин Александрович (1860—1940), религиозный философ, богослов, секретарь Святейшего Синода, один из — ‘члено-учредителей’ Религиозно-философских Собраний, в которых участвовал и Меньшиков (1901—1903).
184 Каледин Алексей Максимович (1861—1918), генерал от кавалерии, с 1917 г. — атаман Донского казачьего войска. Покончил с собой.
185 Духонин Николай Николаевич (1876—1917), генерал-лейтенант, в ноябре 1917 г. — главнокомандующий, убит солдатами.
186 Свт. Тихон (Белавин Василий Иванович) (1865—1925), патриарх Московский и всея Руси с 1917 г. Канонизирован в 1989 г.
187 По-видимому, речь идет о братьях Зиновьевых — Иване Алексеевиче (1835—1917) и Николае Алексеевиче (1840—1917).
188 Фролов Сергей Петрович (1850—?), дворянин Смоленской губернии, крупный землевладелец, тайный советник, шталмейстер, сенатор. Активно поддерживал Всероссийский Национальный Союз (1908).
189 Воейков Сергей Валерианович (1860—?), член III Государственной Думы от Тамбовской губернии.
190 Речь идет о повести О. А. Фрибес ‘В тихой пристани’, напечатанной в ‘Русском Вестнике’ за 1894 г.
191 Шербюлье Антуан (1797—1869), швейцарский экономист.
192 Оранжереев Николай, начальник 9-го участка пути Николаевской железной дороги, кадет. Организовал в Валдае Комитет Общественного Спокойствия.
193 11-й стих 90-го псалма гласит: ‘Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих’.
194 Речь идет о выпусках ‘Апокалипсиса вашего времени’ В. В. Розанова (Сергиев Посад, 1917—1918, вып. 1—10).
195 Заключительные строки стихотворения Н. А. Некрасова ‘Замолкни, Муза мести и печали!’
196 Флетчер Джайлс (ок. 1549—1611), английский дипломат. Автор книги ‘О государстве Русском’.
197 Маржерет Жак (ок. 1550 — после 1618), французский авантюрист. Служил у Бориса Годунова, Лжедмитрия I и Лжедмитрия II. Автор книги ‘Состояние Российской державы… с 1590 по сентябрь 1606’.
198 Олеарий Адам (1603—1671), немецкий путешественник. Автор книги ‘Описание путешествия в Московию…’
199 Герберштейн Сигизмунд (1486—1566), немецкий дипломат. Автор книги ‘Записки о москвитских делах’.
200 Арсеньева Софья Дмитриевна, дочь вице-адмирала, начальника Николаевской морской Академии, члена Государственного Совета Д. С. Арсеньева, знакомая М. О. Меньшикова.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
