Письма журналиста Лазаря Кармена Корнею Чуковскому
Письма журналиста Лазаря Кармена Корнею Чуковскому
1.
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
10.
11.
Примечания
Примечания
Письма Лазаря Кармена Корнею Чуковскому, Кармен Лазарь Осипович, Год: 1909
Время на прочтение: 39 минут(ы)
Одесский журналист Лазарь Осипович Кармен (Коренман, 1876-1920) давно и прочно забыт, о нем вспоминают разве что как об отце знаменитого кинооператора Романа Кармена. Главной причиной забвения стала ранняя смерть, и хотя друзья и родственники два-три раза переиздали его рассказы, поместили несколько мемуарных очерков о нем — эти издания не смогли актуализировать его творчество. Отчасти это удел всех журналистов, деятельность которых полностью подчинена злобе дня, и бесполезно сетовать на это. Но для истории журналистики небесполезно воcкресить судьбы этих людей, и среди них — Лазаря Кармена, далеко не последнего среди журналистов, начинавших свой творческий путь в Одессе.
Имя героини оперы Ж. Бизе несомненно было выбрано по созвучию с собственной фамилией, и известность в читательских кругах компенсировала его гендерную нестыковку с тем, кто подписывал им свои фельетоны. В одесских газетах было принято подписываться звучными псевдонимами. Как писал Дон-Аминадо, ‘Лоэнгрин, Барон Икс, Железная маска, Незнакомец… — все это тоже было данью времени, эпохе, условным требованиям литературной моды и тогдашним российским нравам’1. Избранное имя во многом определило и литературную судьбу — если главной темой Кармена-журналиста была жизнь обитателей и тружеников одесского порта, то жизнь местных Карменсит также постоянно находилась в поле его зрения. Их судьбам были посвящены многие рассказы и очерки Кармена, взывая к ним, была написана повесть ‘Берегитесь!’, где на примере деревенской девушки Нади он рассказывал о том, куда ведет этот скользкий путь. Издана она была на средства одесского отделения Российского общества защиты женщин, состоящего под председательством принцессы Е.М. Ольденбургской и открывалась патетическим обращением Кармена: ‘Берегитесь! Я обращаюсь к вам — женщины! Берегитесь страшного чудовища, имя которого — проституция! Обходите старательно расставленные на вашем пути капканы и соблазны! Защищайтесь до последней капли крови и не давайте закоренелому врагу вашему победить. Ибо горе побежденным. Горе! Горе! Чудовище скомкает вас и безжалостно разобьет вашу жизнь’2.
В начале 1900-х гг. Лазарь Кармен входил в своеобразный триумвират, который образовывали начинавшие почти одновременно на страницах газеты ‘Одесские новости’ журналиста — Владимир Жаботинский, печатавший фельетоны под псевдонимом Altalena3, Николай Корнейчуков, прославивший себя под псевдонимом Корней Чуковский и сам Кармен. В ‘Повести моих дней’ Владимир Жаботинский вспоминал об этом времени: ‘Когда мы входили с ними в кафе, соседи перешептывались друг с другом: может, было бы лучше, если бы мы не слышали, что они шептали, но, поверьте мне, они пели нам дифирамбы, и Кармен подкручивал кончики своих желтых усов, Чуковский проливал свой стакан на землю, ибо его чрезмерная скромность не позволяла ему сохранить спокойствие духа, а я в знак равнодушия выпячивал свою нижнюю губу, хотя и знал, что в этом не было надобности — она и без того была достаточно выпяченной от природы…’4.
Из них Кармен был старший по возрасту и обнаруживал явную склонность к репортерству. Вслед за М. Горьким он открыл для себя тему одесского ‘дна’, он вошел в историю журналистики как бытописатель обитателей порта. ‘Никто с такой силой, — вспоминал позднее не менее прославленный одессит — Валентин Катаев, — еще не рисовал картину знаменитых одесских катакомб, которые во времена Кармена назывались каменоломнями: там в нечеловеческих тяжелых условиях добывался камень ракушечник, из которого построен город. С неменьшей силой изобразил писатель в своем рассказе ‘Мурзик’ так называемые ‘беспорядки’ в Одесском порту, когда на рейде стоял легендарный броненосец ‘Потемкин»5.
Репортажи Кармена были написаны в приподнято-романтическом духе. Да и сам журналист в душе оставался романтиком, о чем говорят и публикуемые письма к К.И. Чуковскому. Один из его поклонников, также сотрудничавший в газете ‘Одесские новости’, — критик Василий Львов-Рогачевский — так описывал свои впечатления от первого знакомства с Карменом: ‘Когда я встретил в редакции газеты этого горячего и преданного друга обездоленных, <,…>, я не верил своим глазам: передо мною стоял хрупкий и кроткий человек с серо-голубыми глазами романтика, с нежно-девическим лицом и светло-золотистыми кудрями… Он был воплощением простоты, искренности и нежности’6.
Примерно также позднее описывал своего друга Лазаря Кармена, ‘талантливого сотрудника одесских газет’ и Корней Чуковский в воспоминаниях о днях, связанных с броненосцем ‘Потемкин’: ‘Кудрявый, голубоглазый, румяный, сентиментальный, восторженный, он бросается меня обнимать <,…>, Я разделяю его энтузиазм вполне. Он близко связан с рабочими одесских предместий. В порту у него много друзей среди ‘босяков’ и грузчиков’7.
Публикуемые письма в основном относятся к началу 1900-х гг., когда литературная деятельность Чуковского только начиналась. Если Кармен и Жаботинский к этому времени занимали в газете ‘Одесские новости’ достаточно прочное положение, то Чуковский находился еще в стадии самоопределения. Начав свой путь литературного критика длинными статьями полуфилософского содержания, Чуковский в 1903 году по совету Вл. Жаботинского поехал корреспондентом в Лондон8. Пребывание в Лондоне сыграло огромную роль в жизни Чуковского, оно помогло его интенсивному творческому росту, именно в эти годы произошло его окончательное самоопределение как критика9.
К периоду пребывания в Лондоне Чуковского и относится большая и наиболее интересная часть публикуемых писем Лазаря Кармена к нему. Они представляют несомненный интерес сразу в нескольких отношениях. Прежде всего, письма Кармена рисуют обстановку в редакции, которая как это свойственно провинциальным газетам, была своего рода ансамблем солистов. Каждый из журналистов считал себя и свою рубрику наиболее важной и зачастую относился к своим коллегам совершенно в духе пушкинской формулы — ‘мы почитаем всех нулями, а единицами — себя’, что отражено отчасти и в публикуемых письмах.
Особенно ценные подробности содержатся в упоминаниях о Жаботинском, такие синхронные биографические свидетельства о нем — большая редкость. Но все-таки самое интересное в этих письмах сама личность Кармена, которая раскрывается необычайно ярко во всей своей необыкновенной открытости, наивности и чистоте. К сожалению, ответные письма Чуковского, скорее всего, утрачены — архив Лазаря Кармена до нас не дошел. Для современного читателя достаточно необычным и, добавим, до некоторой степени поучительным может показаться сам строй этих писем, романтическое отношение к своей невесте, которой предстояло в будущем стать его женой и пережить с ним все трудности и превратности журналистской судьбы. Эти драгоценные штрихи дополняют расхожие представления не только об одесситах, но и о журналистах начала века, среди которых еще встречались подобные романтики.
Вскоре после возвращения Чуковского из Лондона они вместе с Карменом выпустили любопытную книжечку. Содержание ее составляли предсмертные стихи Наума Грановского, одесского мастерового, покончившего с собой, бросившись со скалы в море. Перед смертью он попросил своих близких передать его стихи Кармену, с которым даже не был знаком. Кармен был тронут судьбой и доверием юноши и издал эти беспомощные стихи на собственные средства под заглавием ‘Предсмертные песни’, с биографическим очерком о покойном, автором которого был Л. Аптекарь, и собственным послесловием. Редактировать стихи он поручил К. Чуковскому, и в подготовке этого издания ярко проявилась та дистанция, которая постепенно возникала между Карменом и Чуковским. Чуковский серьезно подошёл к свое задаче и отобрал для сборника и отредактировал то немногое, что действительно могло представлять хоть какой-нибудь литературный интерес. Редакторская деятельность Чуковского не понравилась Кармену, с точки зрения которого качество стихов не имело решающего значения. Это свое мнение он выразил в послесловии, где писал, что его друг ‘выкинул и урезал больше половины стихов. Уважая г. Корнея Чуковского как художественного критика, я, однако, не солидарен с ним. Я лично отпечатал бы все стихи Н. Грановского, ничуть не заботясь об их дефектах’10.
В 1906 году Кармен вместе с женой перебрался в Петербург, куда незадолго до этого уже переехал Чуковский. Этот переезд сыграл в их судьбах далеко не одинаковую роль: Чуковский стал здесь одним из известных и влиятельных литературных критиков, а Кармен, который в Одессе когда-то ‘гремел’, напротив, как-то потерялся. Он так и остался приверженцем романтического стиля, повествований с душераздирающими сюжетами. Но то, что на страницах одесских газет находило отклик, в столице его не получило. Вдобавок Кармен утратил то, что можно было бы назвать ‘своей темой’, и потому составить имя на новом месте ему не удалось. Он общался в эти годы с известными писателями, его портрет попал в альбом ‘Галерея современных писателей’ (СПб., 1910), но печатался он в основном в маргинальных, хотя и имевших большие тиражи, журналах, таких как ‘Пробуждение’, ‘Новое слово’, ‘Журнал для женщин’ и т.п.
И только в Одессу он по-прежнему наезжал как триумфатор, о чем вспоминал Валентин Катаев: ‘Я тоже, будучи еще гимназистом и разнося свои незрелые стишки по редакциям одесских газет, однажды увидел Кармена. Он уже в то время был известным столичным писателем, приехавшим в свой родной город и зашедшим повидаться со своими бывшими товарищами — хроникёрами и репортёрами. Вижу мрачную редакционную комнату с огромным столом, за которым обычно наскоро писали на узких полосках бумаги свои материал человек десять низшей газетной братии. Писали они, макая перья в общую чернильницу, толкая локтем друг друга, ставя лиловые кляксы, — не снимая потертых пальто и шляп. Комната была наполнена табачным дымом, запах которого смешивался с тем особым запахом керосина, типографской краски, светильного газа и еще чего-то, свойственного лишь газетным помещениям. Кармен был окружен кольцом своих бывших коллег, взиравших на него как на некоего небожителя, — с чувством любви, восторга и гордости, с легким оттенком печальной зависти. Шутка ли? Столичный писатель, звезда! А ведь был таким же, как они…’11.
К петербургскому периоду относится несколько открытых писем и записок Кармена к Чуковскому, которые мы также публикуем. Поскольку оба они тогда жили в Куоккале — дачном пригороде Петербурга, переписки как таковой между ними в эти годы не было. От этого времени сохранилось несколько стихотворных экспромтов Л. Кармена, записанных в Чукоккалу12, упоминается Кармен и среди посетителей куоккальских сред, которые устраивал Илья Репин у себя в Пенатах13. Но тесное и постоянное общение с Чуковским свело на нет переписку.
В письмах Кармена к Чуковскому подробно описана история его любви к Дине, которой позднее суждено было стать его женой. К сожалению, пока не удалось найти о ней никаких биографических сведений, известно лишь, что Дина Львовна Коренман-Кармен (1889-1938) после смерти мужа занималась переводами с немецкого. В рассказе ‘Сын мой’, обращенном к Роману Лазаревичу, отец писал о ней: ‘Мама твоя, когда я познакомился с нею, была очень молода и нежна, — ты видел ее на портрете. Маму тогда очень волновал рабочий вопрос. Она посещала все собрания, сходки. Однажды она отправилась на сходку далеко за город у заброшенной каменоломни. Мне так не хотелось её отпускать. Я как бы предчувствовал недоброе. Сходку накрыли. Рабочих окружили в темноте здоровенные, откормленные полицейские и полосовали их нагайками и били железными наручниками <,…>, Полосовали нагайками и маму твою, нашу милую, родную маму <,…>, И на другой день, когда я явился в участок, меня не допустили к ней. Её усадили со скверными женщинами, и только на пятый день я увидал ее через толстую ржавую решетку камеры. Лицо у неё было в синяках, измученное. Но я долго не знал, что её били, она скрывала от меня’14.
О последних годах жизни Кармена мы располагаем скудными сведениями. По воспоминаниям В. Львова-Рогачевского, в 1918 г. у Кармена обнаружилась опухоль груди (по другим сведениям — туберкулёз) и семья переехала в Одессу, в которой тогда происходила непрерывная смена властей. Кармен занял пробольшевистскую позицию. ‘…Когда наступил 1917 год, — писал О. Семеновский, — у Кармена не было сомнений: Октябрьская революция была его революцией. ‘Под красной звездой’, — так писатель озаглавил вышедший в Одессе сборник рассказов о первых днях советской власти15 , предварительно они были опубликованы в красноармейской газете ‘Красная звезда’. Обратите внимание: год издания — 1919-й. Так Кармен стал одним из первых советских писателей’16. Единственное упоминание о Кармене этих лет удалось найти в одесской газете ‘Советская власть’, где была опубликована заметка ‘Прогулка детей пролетариата’. В ней описывалось, как дети красноармейцев и рабочих ‘под руководством писателя т. Кармена пошли к морю… и т. Кармен давал им объяснения о значении Одесского порта’ 17.
Среди множества собравшихся тогда в Одессе писателей позиция Кармена не встречала сочувствия. ‘…С Карменом я теперь не кланяюсь и не буду кланяться’, — записал И.А. Бунин18, об этом разрыве вспоминал позднее и Роман Кармен ‘Власть в городе перешла к Советам. Отец ликовал. Как большевистский пропагандист выступал с лекциями, работал в политуправлении 51-й дивизии, активно печатался в советских газетах. Однажды на улице встретил Бунина. Они с отцом были хорошо знакомы, а тот демонстративно отвернулся, не подал руки’19.
О. Семеновский описал и последние дни Кармена: ‘Деникинцы, захватившие Одессу, бросили его в тюрьму. В контрразведке требовали: выступить с призывом помогать Добровольческой армии, публично отречься от большевизма, от рассказов, напечатанных в советских газетах, тогда его освободят. Кармен не отрекся. Его били, истязали голодом, довели до полного изнеможения. Не отрекся. Он вышел из тюрьмы с обострившимся туберкулёзом, еле живой, уже обреченный, вышел незадолго до прихода Красной армии, чтобы вскоре, весной 1920 года, умереть’20.
Скончался Кармен в апреле 1920 г., вскоре после того, как в Одессе окончательно установилась советская власть (7 февраля). В некрологе писателя было сказано: ‘Несколько журналистов, родственников и знакомых проводили в могилу Кармена, народного писателя. Сын служащего торговой фирмы и сам мальчик-приказчик, он полюбил литературу и весь отдался ей. ‘Я был в порту, — говорил мне Кармен, когда провожали уезжавшего из Одессы на Сахалин фельетониста Дорошевича. Проводы его произвели на меня такое сильное впечатление, что я решил во что бы то ни стало и самому стать писателем»21. Позднее в журнале ‘Силуэты’ была помещена заметка о могиле писателя: ‘Четыре года тому назад скончался в Одессе популярный в рабочих кругах писатель Лазарь Осипович Коренман, писавший под псевдонимом Кармен. Один из своих очерков ‘На дне Одессы’ покойный инсценировал также для кино <,…>,. Похоронен писатель на 2-м еврейском кладбище, где могила его почти заброшена. Следовало бы нашим культурно-просветительным органам увековечить память покойного писателя воздвижением на его могиле достойного памятника’ 22.
Памятник был воздвигнут, но само кладбище было снесено в 70-е гг., и, как писала Анна Мисюк, ‘на христианское кладбище напротив перенесли поспешно несколько памятников еврейским писателям, революционерам, основателю службы Скорой медицинской помощи’23. Среди этих памятников был и памятник Лазарю Кармену, который сейчас и находится на Новодевичьем кладбище в Одессе.
Публикуемые далее 11 писем Лазаря Кармена к Чуковскому хранятся в фонде Чуковского в Отделе рукописей РГБ (Ф. 620. К. 65. Ед. хр. 33. л.1-30). Тексты писем публикуются полностью. В хронологическом порядке письма расположены публикатором. Текст печатается по автографам с сохранением авторской орфографии. Приношу благодарность Н.Н. Панасенко за ряд сведений об одесских журналистах и о публикациях, посвященных Л. Кармену в одесских изданиях.
Вступительная статья, подготовка текста и комментарии Е.В. Ивановой.
<,после 16 сентября 1903>,24
Дорогой мой и золотой Колюша.
Много раз собирался я писать тебе, но мне мешала постоянно апатия, которой я в последнее время подвержен. Хотел вначале выругать тебя за то, что ты пишешь свои корреспонденции стилем Сукенникова25, Марка Павловича26 и Теофрасто Ренодо27, но потом, когда ты стал разворачиваться и фельетоны твои стали все живее и живее, например, Солсбери и проч., в особенности ‘в тумане’ (какая прелесть)28, я хотел поздравить тебя. Но опять помешала та же апатия. Я откладывал все в долгий ящик. Теперь только взял себя в руки и пишу. Сперва хочу знать как ты живешь и как поживает твоя молодая супруга? Кстати, — скажи своей супруги, что после венчания, я проникся к ней большим уважением (конечно, я уважал её и раньше). Она выросла в моих глазах намного, и я глядел на неё как на героиню. На такой подвиг — порвать связи со своей религией, сделаться вероотступницей (?) (вопросительный знак в тексте — прим. Е.И.), огорчить родных и все это сделать ради любимого человека, для того чтобы пойти за ним, быть ему поддержкой и утешением, — вряд ли способны многие из одесских пошлых девиц. Цени брат это и не огорчай её! Сестрица твоя говорила мне, что ты страдаешь бессонницей. Отчего? Неужели и в Лондоне водятся клопы?
Коля, почему ты мне до сих пор не черкнул ни единого слова? Не сволочь ли ты после этого? В первое время, когда ты находился в Лондоне, мы — Володя и прочая литературная братия из ‘Одес<,ских>, нов<,остей>,’ беспокоились почему тебя редко печатают и мы думали выступить с протестом. Мы наделали бы скандал, если бы редакция вздумала обидеть тебя. Точно также мы справлялись — аккуратно ли тебе посылают деньги29.
Что писать тебе о себе? Настроение у меня убийственное. Я часто думаю о тебе, так как считаю тебя своим лучшим другом. Ты глубже чувствуешь остальных моих приятелей и больше понимаешь меня.
Володя сейчас в Италии30. Он должен скоро приехать. Но я отношусь к его приезду довольно холодно. Я и он — два противоположных полюса. Некоторые обстоятельства показали мне, что он типичный мещанин и человек черствый и бездушный и с большим самомнением. Я ничего не имею против его самомнения, Бог с ним. Но он душит тебя. Временами он больно наступает тебе на мозоль и дает тебе понять, что ты ничтожество, а он гений. Но Бог с ним. Поговорю теперь о Вознесенском31. Это склизко-потерянная сволочь уехала теперь в Москву и будет за 120 р.<,ублей>, корреспондировать оттуда. Скатертью дорога. У этого самомнения еще больше. Мне передавала одна интеллигентная девица, что он заявил ей, что он ‘младший брат Ницше’ 32.
Младший брат Ницше и друг его и приятель — всероссийский талант Илья Абельсон33 он же одесский Сарсэ34 , пишущий рецензии под христианским псевдонимом Осипов, приставали два месяца подряд ко мне, чтобы я прочитал им свою пьесу ‘Репортер Волков’. Я долго не хотел и, наконец, уступил. Прослушав пьесу, Вознесенский нашел, что она никуда не годится, а Абельсон, что пьеса — субъективная. Не можешь ли ты объяснить мне, что такое субъективная пьеса? Отзыв таких великих критиков поверг меня в глубокую меланхолию и я повесился, но по счастью меня заметили и сняли с крючка.
Могу кое-то рассказать тебе и о остальных сионистах из ‘Одес<,ских>, нов<,остей>,’. Золотов35 две недели спасался в Крыму от солдатчины, Поляков36 толстеет, Хейфец возится по-прежнему с Буллером37.
Вчера имел с ним крупный разговор. Он просит убедительно, чтобы я оставил писать о ‘домах терпимости’, так как часть публики ропщет. Я ответил ему, что могу сделать одолжение, но что я сейчас же дам анонсы в газеты о том, что продолжение ‘на дне Одессы’38 буду печатать выпусками по 5 к. Это обстоятельство несколько смутило его, ибо как только выходит мой фельетон, розница повышается на 600 номеров. Ужасно нетерпим одесский обыватель к моим фельетонам. Он не привык, чтобы так открыто писать о проститутках. Мне передавали, что один папаша-угандист39 выразился в одном обществе следующим образом: ‘Я пойду в ‘Одесские новости’, велю вызвать Кармена, дам ему по морде раз, другой, третий и скажу — на тебе сукин сын, шарлатан, карманщик. Чтобы ты не смел писать такие фельетоны, потому что у меня взрослые дочери есть’.
Вот сволочь! Некоторые думают, что я изощряюсь в клубничке. Клянусь, что ничего подобного. Я хочу по возможности шире осветить мир падших, указать обществу, что женщина, которая из-за голода идет на улицу заслуживает оправдания. Что же ей делать? Пойти в служанки? Но разве можно служить, когда хозяйки, дамы устроили из своих кухонь инквизиции, застенки, где пытают человека. Вместе с тем, я хочу указать обществу, что те дамы, замужние, которые продаются из-за нарядов — не заслуживают оправдания, что они суть проститутки форменные.
Могу тебе сообщить Коля новость, что вот уже четыре месяца я влюблен в одну барышню и серьезно. Минутами, когда мне казалось, что она меня любит только как друга, как брата, у меня являлось даже желание покончить с собой… Но о моей любви в следующий раз. Я еще поговорю с тобой. Пока целую тебя тысячу раз дорогой Коля, будь здоров. Низкий поклон твоей супруге. Жду от тебя немедленно письма (иначе не жди от меня никогда ни строчки). Жду также от тебя поручений. Распоряжайся мной.
Кармен.
P.S. Кланяйся Дионео40. От Амфитеатрова41 получил очень теплое письмо.
<,12 октября 1903 года>,42
Дорогой и золотой Колюша.
Час ночи. Не хочется спать. Хочется ответить тебе на твое письмо. Я получил его днем и читал со слезами на глазах. Если бы ты знал дорогой Коля, как я люблю добрых людей. Я хотел бы чтобы все-все были добрые и жили по завету Христа, которому я поклоняюсь и за которым я следую по пятам. А ты такой добрый, славный. С чего начать Коля? Ты забросал меня вопросами и сообщил мне столько хорошего интересного. Буду жарить как попало. Начну с девушки, которую я люблю. Ты спрашиваешь — богатая ли она? На это ничего не могу ответить и это для меня не интересно. Интересно, что она мне нравится, и что я люблю очень. Мне кажется, что судьба свела нас намеренно. Два года тому назад, Коля, я в течение долгого времени встречал на Преображенской улице гимназистку-блондинку с удивительно интересным, милым, открытым, улыбающимся лицом, не похожим на пошлые лица многих одесситок. И я постоянно провожал ее взглядом. Я долго потом вспоминал ее образ. И можешь себе представить мое изумление когда, однажды я встретил (4 месяца назад) её в фойэ городского театра, гуляющей с одним знакомым. Я попросил его познакомить меня с нею, и знакомство состоялось. Она пригласила меня домой. Я не замедлил воспользоваться ее приглашением. Я разговорился с нею и убедился, что имею дело с умной, серьезной девушкой, стремящейся к свету, нетронутой натурой, которой не чуждо современное движение в России. Она с блестящими глазами говорила о людях, которые жертвуют собой на пользу идеи, иронически отзывалась о людях, которые очень узки в своих стремлениях, между прочим, выразила удивление по поводу того, что мы — журналисты стоим в стороне от общего движения и рассказала, что она в настоящее время занимается с 10 фабричными девушками, после этого я стал встречаться с нею часто, и в одно прекрасное утро я проснулся влюбленным. Понимаешь, я, который в жизни не написал ни одной строчки о влюбленных, который смеялся над романами, где говорилось о любви, который пожимал плечами при виде страданий Вертера на сцене городского театра, был влюблен. Я отбился от работы и все думал о ней. И ты думаешь, я досадовал за свое неожиданное чувство? Напротив, — безмерно радовался. Я чувствовал, что у меня выросли крылья и я облагородился. Тоска, мучившая меня, грызшая как зверь, доводившая до слез и вечная мысль о самоубийстве покинули меня. И я стал говорить себе — наконец я нашел человека, который будет мне близок, который поймет меня, который согреет меня, позволит положить голову на свои колени и даст мне возможность выплакать все свое горе, накопившееся годами и все обиды.
Она знала меня давно по фельетонам и относилась ко мне хорошо. Когда я рассказывал подробности из своих наблюдений, она слушала меня постоянно молча. У нее удивительная привычка молчать и мало говорить. Но в то время, когда она молчит, голова ее много работает и она изредка вставляет две-три фразы.
Много для нее ново и мне жаль открывать ей кулисы жизни. Делаю маленькое отступление, для того чтобы вернее охарактеризовать ее. Впоследствии она уехала в Виленскую губернию и написала мне несколько писем. Она пишет сжато и умно. Местами даже литературно и поэтично. В одном месте она писала: ‘Я вчера нарвала в степи васильки и сплела из них чудный венок’. Понимаешь? Она находится в таком возрасте (ей 18 лет), она так еще мало тронута жизнью, что плетет венок. А как много таких нежных существ! И больно когда эти нежные существа, вступая потом в свет, сталкиваются не с васильками, а с ужасной неприкрашенной жизнью, которая обрывает их лепестки и топчет их в грязь… Буду продолжать дальше. Однажды она заявила, что собирается уехать погостить в деревню. Известие это опечалило меня, и я почувствовал сильную боль. Я боялся, что она уйдет от меня навеки и снова настанет для меня прежний мрак, снова мною овладеет моя тоска. Настал канун ее отъезда. Она живет на Дальницкой улице, далеко, далеко. Место, заброшенное, пустое. Города там почти не видно. Мы часто сиживали с нею у ворот до часу ночи, и любовались Б<,ольшой>, Медведицей. Б<,ольшая>, Медведица вообще играла большую роль в нашей любви. Итак, настал канун отъезда. Она говорит мне: ‘Вот я уеду, и мы может быть никогда больше не увидимся’. Я ответил ей: ‘Да’,- и подумал: ‘Всё кончено. Встретились люди и разошлись. А полюби она меня, как хорошо было бы. Её любовь сделала бы меня счастливым. Я вошел бы в бухту и в душе моей воцарился бы мир и тишина. Но не суждено как видно. Сказать ей, что я люблю? Эх, не стоит. Может быть, она не поймет. Да и не надо. Страдать, страдать и страдать вот наш удел. Надеть шапку, попрощаться и уйти… в тёмную даль’.
Она прочитала в моих глазах борьбу и спросила:
— ‘Чего вы такой скучный?’
— ‘Оттого, что хотелось бы многое сказать’.
— ‘Скажите’.
— ‘Не могу’.
Она стала приставать, и я сказал ей, что я люблю её. Она молчала. Тогда я спросил — ‘Может быть вы любить кого-нибудь?’ (надо тебе знать, что вокруг нее, как вокруг свечи, уже вились, привлеченные светом ее удивительно симпатичного лица несколько мотыльков в образе студента — социал-демократа, думавшего ‘взять’ её своими патлами, пренебрежением к современному строю, положительными и трезвыми взглядами на ‘свободную любовь’ и полным презрением к церковным обрядностям и браку, — и еще один ‘пистолет’).
Она ответила, что никого не любит.
Это для меня был сюрприз, так как я думал, что этот патлатый, так неделикатно выражавшийся о браке и расхваливавший удобства свободной любви заполонил её.
— ‘В таком случае ответствуйте, прекрасная синьорита, можете ли вы полюбить меня?’
Молчание и любовный взгляд. Я обнял её и прикоснулся к ней устами.
— ‘Чего же вы молчите?’
— ‘Вот Вам лучшее доказательство’ — ответила она.
Она приняла мой поцелуй.
Хорошо светила в эту ночь Б<,ольшая>, Медведица. Вдруг калитка открылась. Вышла ее матушка.
— ‘Пора тебе в комнату’, — сказала она ей.
Матушке в эту ночь не спалось. Она, как будто догадывалась, что с дочерью её что-то должно случиться в эту ночь. Она опоздала. Nous arrivons toujours si tard! 43 Она пришла поздно…
Мы просидели до трех часов ночи. Я лежал головой на ее плече, она играла моими волосами, мы беседовали о том, о сём, кругом было хорошо, тихо, Б<,ольшая>, Медведица улыбалась нам всеми своими семью звездами.
Я никогда не забуду этой ночи. Я буду умирать и буду помнить её…
На другой день она уехала, и я почувствовал, что от меня оторвалось что-то дорогое, близкое, кусок моего тела. Помню, на следующий день вечером я сидел на даче и мне казалось, что меня с нею связывает какой-то пояс в виде большого облака. С каким трепетом я ждал ее первого письма. Письмо было теплое, хорошее. И завязалась переписка.
Но вот мне показалось, что она любит меня только по-братски и я стал сильно страдать. Ты меня не узнал бы — так я осунулся, и никто не узнавал меня. И я стал плакать. Я умолял её в письмах приехать скорее, так как я умру с горя. Она всё обещала, но медлила. Раньше она подписывалась ‘Ваша Дина’, а потом просто — Дина. Она очевидно не хотела, чтобы наша любовь далеко зашла. Я так понял и думал, что она любит меня исключительно братской любовью. Она писала в последнем письме: ‘Я так много пережила, прочитав Ваше письмо. Я не хочу, мне больно причинять страдания человеку, счастье которого для меня дорого, которого я люблю именно как брата, как очень близкого человека’.
Наконец она приехала. Мы стали опять встречаться. Она много говорила о своем желании поехать в Германию, где сестра ее — медичка и я видел в этих разговорах желание дать мне понять, чтобы я на неё не рассчитывал. И я решил — пусть себе едет с Богом, а я забуду про свою неудачную любовь и найду утешение в работе. А я полюбил свою работу теперь горячо. По всей вероятности, думал я, она, опьяненная поклонением с моей стороны, возмечтала о себе слишком много. Может быть, ей хочется выйти за богатого замуж и проч. проч. Я стал так думать с тех пор, как она — скромная, чуждая к мишуре, стала вдруг очень и очень часто заглядывать в зеркало и говорить о жизни: ‘Я жить хочу’. Мне стало казаться, что она говорит, уже не о той идейной жизни, о которой говорила раньше, а о жизни ради жизни.
Итак — я думал забыть про свою любовь, но вышло иначе. Три дня только назад мы окончательно объяснились с нею, и она ответила, что любит меня.
— ‘Как раньше?’ — спросил я её.
— ‘Нет. Раньше было одно, а теперь другое’.
— ‘А вы выйдете за меня замуж?’
— ‘Не будем об этом теперь говорить, — ответила она и добавила, — я хочу уметь работать’.
Я понял, что ей неловко выходить замуж и сидеть у кого-либо на шее. После этого вечера я ее не видел. Последнее объяснение состоялось позавчера. Нет сомнения, что она меня любит.
Но что будет дальше?…
Дорогой Коля. Я поставлен в ужасные условия. Брат, как тебе известно, — солдат и ещё служить ему два года. Два года, стало быть, еще я должен кормить родных и управлять нашим домашним кораблем. Отвратительный корабль. Он протекает с тех пор, как я родился и сколько не затыкаешь его трещины и выкачиваешь из него воду — все же он тонет. Все деньги уходят на него. Но дело не в этом. Дело в том, что не знаю, как отнесутся ее родные ко мне. Родные ее — патриархальные евреи, но славные и гостеприимные. В Одессе у них масса родственников — целая саранча, миллион племянников, кузенов, кузин, дядей и тётушек. Они могут выдать её за одного из её кузенов, оборотливого и коммерческого, который будет её хорошо поить и кормить. Впрочем, родные хорошо относятся ко мне, и её сестра, которая, как кажется, по моим наблюдениям, благоволит ко мне, знает о моей любви и покровительствует.
А если бы согласиться родные не захотели, то она — Дина ведь не такая девушка, которая даст повести себя за рога к венцу за нелюбимого человека. Она послала мне из Вержболова карточку-открытку. На открытке изображен юноша, сидящий в кабинете и окруженный книгами. К юноше в белом облаке спускается прекрасная молодая девушка и говорит ему: ‘иди в долину слёз’. Я сказал Дине — ‘идем вместе туда’. Она согласна. А это — жертва с ее стороны, так как она, благодаря своей красоте и хорошим качествам, могла бы пойти в долину роз, а не в долину слёз. Кроме слёз, я не могу ничего обещать ей. Зато я обещаю ей интересную жизнь. Мы будем гореть, жить страданиями других, жить с пользой и она должна будет считать себя уже удовлетворенной тем, что спасла меня — одинокого, от тоски и быть может, самоубийства. Коля! Верь мне! Я прошёл через страшное горнило нужды, горя, прошёл через тысячу соблазнов, соприкасался со всякой грязью, но пронёс сосуд с чистой водою и не расплескал ни капли. Это чистая вода — душа, любовь ко всем падшим, униженным, оскорбленным (знаешь, какую я часто думу думал: поехать в Америку, в Нью-Йорк или в Англию и расцеловать первого негра и выразить ему свою симпатию. Как много страдали негры!), — и вера в работу свою. Я — не рыжий44. Если бы я на минуту подумал или пришел к убеждению, что я рыжий, я бросил бы работу. Сейчас подлецы в редакции сильно жмут меня. Требуют, чтобы я перестал писать о домах терпимости в угоду десяток буржуев45. Буржуи эти думают, что я задался целью подносить читателю клубничку. Ошибаются они горько. Я задумал большое дело. Я хотел широко осветить, как никто, это тёмное царство, показать, что падшая — наша сестра, и, что если поскоблить с неё грязь, мы натолкнёмся на чудный розан, на чудную душу, чего нет у многих девиц и дам, умащающих свои телеса благовонными маслами. У этих — чистое тело, но на месте души — ком грязи. Многое рассказал бы я тебе о проститутках, но боюсь, чтобы письмо не разрослось в дорогу от Одессы до Лондона. Удивительный народ! Некоторые говорят, — вот их подлинные слова ‘к чему нам это знать?’ т.е. как живут и страдают проститутки. Зачем писать об этом. А одна модная артистка, вся сотканная из лучей, звуков и молитв говорит мне — ‘у вас, Кармен, хорошие струны, но зачем вы занимаетесь гнилью? Пусть гниет. Оставьте её’.
Как ты думаешь — оставить её — гниль эту самую, или иначе всё что в слезах влачит свою жизнь и обливается кровью?!
Да отсохнет моя десница, если я её оставлю!…
Помнишь рассказ мой ‘Моя сестра’46. Ты знаешь, что первые ласки я получил от падшей, проститутки и я никогда не забуду их.
Погоди! Я напишу когда-нибудь рассказ под заглавием ‘Сверх-проститутка’. Молодец Ницше. Если бы он только и сочинил всего одно слово ‘сверх’ и то он был бы гениален. ‘Сверх-проституткой’ я называю даму — семейную, так называемую ‘порядочную’, фотографическая карточка которой находится в альбоме в Колодезном переулке. Если карточка её нравится тебе, хозяйка посылает к даме служанку и та вызывает её. Дама бросает детей, мужа, чай, гостей, садится в дрожки и лупит в Колодезный переулок, получает за свой сеанс 25 руб., и возвращается назад к столу и разливает опять чай. А завтра у неё — новая шляпа, шелковая нижняя юпка и фильдекосовые чулки.
Она, которая продает себя ради шляпки — порядочная, смотрит смело в глаза полиции, а та, которая бродит по улице и продает себя, потому что — голодна, — падшая, непорядочная и т.д.
Сволочи и фарисеи! Не привыкла публика к смелым и правдивым фельетонам, но надо ее приучить.
Ты видишь, Коля, что я не балуюсь и работаю по намеченному плану.
Амфитеатров заинтересовался моим ‘на дне’ и просил выслать все номера.
Он любезно ответил, хвалит мои писания, находит их талантливыми и полезными (вот это меня радует).
Да! Именно полезные. Я верю в их пользу, несмотря на то, что г. Зак47, часто иронизирует надо мной ‘Ну как ваши бордаки поживают?!’ или как Абельсон говорит ‘помилуйте, Кармен забардачил всю газету’.
Вся банда — Инбер48 и прочие, я уверен шипят — помилуйте либеральная газета и бордаки.
Сволочи! Их беспокоит мой успех. За моими плечами громадная стена читателей. Разносчики умоляют в экспедиции почаще выпускать ‘На дне Одессы’. Каждый номер дает лишних 600 номеров розницы. Я не вру. Мне в экспедиции говорили, разносчики газет выкрикивают на станциях ‘купите Од<,есские>, нов<,ости>,. Сегодня продолжение на дне Одессы!’ Итак, шипят и душат. Но поздно им душить меня. Дураки! Раньше бы задушили, промахнулись. А ты не знаешь новость? ‘Дикари’49 переведены на немецкий язык и изданы толстой изящной книжкой в Дрездене под названием ‘Die Wilden’. Мне сообщают, что она имеется во всех библиотеках Вены и о ней хорошо отзываются. Перевела ‘Дикарей’ с моего согласия некая Юлия Гольдбаум, переведшая Гаршина и Горького. Удивительно хорошо переведено. Она хочет перевести еще на французский язык. Цена книжки два марки. У меня есть один экземпляр. Хотел бы послать, да не могу пока. Он ходит по рукам. Меня поздравляют. Но меня мало тешат все поздравления. Меня беспокоит моё будущее. Что будет со мной? Что ожидает меня дальше в жизни? Будет ли все по-хорошему? Поймет ли меня моя Дина и будет ли она мне утешением? Обрету ли я наконец у неё покой и мир, после стольких страданий и волнений? Она немножко беспокоит меня. Она немножко холодна, не так экспансивна, как я, и не так реагирует на всё. Она затем без талантов. У неё отсутствует артистическая жилка. А может быть это лучше. Что будет дальше?!… Завтра обязательно буду у ваших, с удовольствием выпью у них чайку и поговорю.
За Володю извини. Я не изменил о нем своего мнения и я страстно желал бы чтобы судьба меня отделила, отрезала от него. Чужой он для меня и холодный.
О пьесе своей новой забыл, ну её!
Спасибо, золотой, за приглашение в Лондон. Лондон — моя мечта с 20 лет. Я спал и видел во сне его доки и таверны и Уайтчеппель50 . ‘Но не для меня придет весна…’51 . А хотелось бы посидеть с тобой над Темзой или у славного Дионео в садике. Скажи Дионео, что я воспитывался на его фельетонах, и несомненно и он, как Дорошевич52 , имел большое влияние на мои писания. Поклонись ему и его супруге. Супруге его объясни причину — почему не появляются часто мои фельетоны. Спасибо за анекдоты о Знакомом53 . Вот еще тип, который жаждал моей смерти и душил меня.
Известно ли тебе, что Ляпидус-старший с 15 ноября открывает в Елисаветграде газету ‘Елисаветградские новости’54? Он — редактор <,и>, издатель также! Я буду за 20 руб. посылать ему корреспонденции. В первом номере появится моя физиономия и ноктюрн ‘иди в долину слёз’. Спишись с ним. Адрес: ‘Елисаветград: ‘Елисавет<,градские>, Новост<,и>,» г. Ляпидусу. Можешь лишние 20-30 р. иметь. Попроси авансу. Только политических статей не посылай (ему не разрешено политикой заниматься), а кой-какие картинки. Федоров в Петербурге55 . Сасс кланяется и благодарит. Вот несчастное существо. Она похожа на магнит. К ней льнут со всех сторон, вздыхают вокруг неё и молят чуть не на коленях ее любви. Я в стороне, так как взял свою долю, как пчела в своё время. Татьяна Павловна — именинница. Она готова плясать на радостях, что ты не забыл её.
Вот человек! Я когда жажду иду к ней, как к холодному, чистому ручью и утоляюсь. Она тебя очень любит и желает тебе и твоей милой жёнушке добра.
Читал в последнем моем фельетоне как я задел Зака56?
Ты кланяешься Абельсону. Кстати! Ты не можешь представить себе, как он гордо несёт свою голову. Он говорит, что после Ст<,арого>, театрала57 он первый рецензент. Ко мне относится с полным пренебрежением, да и ко всем. Я забросил его, не хожу и не знаюсь с ним. Тошно.
Увидишь, помяни мое слово, Коля — Абельсон когда-нибудь вынырнет вроде Знакомого, редактором, засядет где-нибудь и будет драчить красным карандашом, будет отмечать на полях рукописей шрифт крупный или мелкий и душить всех, кто попадет в его лапы. Ах! В чьих руках редакторские карандаши! Еще что писать тебе? Продал одному жиду — Козману за 125 р. (100 получил в раздробь) 18 рассказов58. Посвящаю их Дорошевичу. Выйдет книжка — пошлю тебе. В Одессе погоды хорошие. Немедленно вышли мне твою карточку (фотогр<,афическую>,) с супругой (вместе). Умоляю тебя. Я поставлю перед собой на стол, и глядя на Вас, буду писать свои фельетоны. Меня очень радует, что ты хорошо настроен. Дай Бог тебе здоровья и успеха твоей новой статье о Чехове.
Володи нет еще в Одессе. Вознесенский поехал в Москву на долгое жительство и оттуда будет посылать свои творения за 120 р. в месяц. У него — дочь59. Аминь! Низкий поклон и привет твоей славной супруге, которая делает твою жизнь светлой и хорошей.
Целую тебя взасос, милый мой, родной, добрый.
Твой Кармен.
Теперь 4 часа ночи. Ставлю точку. Спокойной ночи!
Сегодня воскресенье. Прочитал твой веселый фельетон об английских гнусных мисс60. Очень хорошо написано. Иду сейчас на почту отправить письмо. Днем буду у Ваших.
<,до 10 ноября 1903>,61
Дорогой Колюша.
Прощаю, но больно, очень больно. Я излил перед тобой, ни перед кем больше, свою душу, думал, что ты сейчас же ответишь… Надеюсь не сегодня, завтра получить от тебя письмо. Виделся с твоей сестрицей. Фельетон твой ‘О буржуазии’62 лежит в запасе и ждет выхода. Прошу тебя дорогой выслать мне её фотографическую карточку. Поклон передай ей. Она тебя тоже знает и уважает. А в самом деле — идея приехать к тебе и жарить каштаны. Только это может быть не раньше, как через 2 года. Брат вернется со службы, приймет от меня бразды домашнего правления и я буду свободен, как чайка.
С Altaleнoй ничего не произошло у меня. Просто, так. Пожалуйста, не говори ему о моем письме и суждении о нем, а также никому о моей любви. Ты и твоя дорогая супруга — больше никто пусть не знает. Вам я верю и Вас люблю и верю в Ваши чистые, добрые и дружеские души. Сегодня я чувствую себя прекрасно. Хорошая погода, она меня любит, повесть моя тянется, я, так сказать, ‘держу в руках’ редакцию… Дай Бог чувствовать себя так всегда. Перечитываю теперь ‘Униженные и оскорбленные’ Достоевского. Читаю и плачу. Хорошая вещь. Она учит прощать, прощать всех и любить всех. Если бы люди научились прощать… Ты знаешь, что если я вижу в каком-нибудь уголке радостные лица и уют — я искренно радуюсь. Радуюсь я от души твоему счастью. Дай Бог тебе и твоей верной подруге долголетья и счастья. Чувствую Коля, однако, что маленькое облачко висит над твоей головой. Это облачко — недостача презренного металла. Но плевать. ‘Много ли нам с тобой нужно?’ — повторяю твои слова. Мы с тобой ‘тренированны’ с детства. Не на шелках родились, не были водимы в городской и детский сады краснощекой няней в сарафане и кокошнике, не обедали десятью блюдами…
Будем жить, будем страдать, будем гореть, любить — любить без конца, плакать и горевать вместе со всеми и умрем чистыми, честными людьми…
Ради Бога, напиши Ляпидусу. Будешь иметь лишние 20-30 р. в месяц. Я уже говорил о тебе с ним. Когда-нибудь напишу, как я провел недавно несколько часов у тебя дома в обществе твоей действительно славной сестрицы и мамы. Я так хорошо чувствовал себя. У вас — уютно, красиво, цветы всюду… Сестрица твоя играла… Завтра, послезавтра опять у Вас буду. Коля — новость! До сих пор я временами думал, что мне 32-33 год<,а>,. Вчера достал документы и проверил. Мне 27 лет и 7 месяцев. Я помолодел на 5 лет. Ура! Кланяйся низко супруге твоей и г-дам Дионео.
Опять — чем могу служить? Готов служить по-братски. В следующий раз напишу больше. Тысячу раз целую. Кармен.
Опять напоминаю — вышли мне ее карточку. Я без карточки не могу жить.
<,Приписка другим почерком>, Крепко Вас целую. Фаня Петровна63.
<,между 3 и 25 ноября 1903>, 64
Дорогой и родной Колюша.
Прости, брат, что не писал тебе так долго. Много неприятностей я пережил за это время. Во 1) цензор именем градоначальника Нейдгарта65 запретил мне продолжать писать ‘На дне Одессы’66 . Мотивы следующие: начальница благородного (?) института Кондыба, начальница мариинск<,ой>, гимназии г-жа Патлаевская67 и еще некоторые начальницы жаловались Нейгарту, что институтки и гимназистки сильно читают ‘На дне Одессы’ и что фельетоны мои находят у них под подушками, в партах и ранцах. Я заявил цензору, что подчиняюсь, похерю все 15 фельетонов о проститутках, которые заготовил и буду продолжать ‘На дне Одессы’ в другом тоне. Он выслушал и сказал, что заголовок ‘На дне Одессы’ не должен больше существовать. Я поэтому продолжаю свою повесть под заголовком ‘В колонии тряпичников’68. Это 1-ое. Во 2) я все время был занят Диной, присматривался к ней, проверял свои наблюдения и теперь ставлю всему точку. Я люблю её, уважаю, она для меня — тот самый огонёк, который я искал всю жизнь, и, которого, долго не находя, я плакал и мучился. Я верю глубоко, что она — мой ангел и вознесёт меня к небу.
Я воздерживался от писаний тебе до получения результатов своих наблюдений. Теперь я пишу тебе.
Одновременно с моим письмом ты получишь письмо от Дины. Её письма я не читал. Ты сообщишь мне содержание его. Она отвечает тебе на твоё письмо, полученное мною полтора месяца назад кажется (последнее), в коем ты развиваешь свои взгляды на одесских девиц. Ответь ей немедленно по моему адресу.
С Ляпидусом вышла история — мне, Вознесенскому и др. нашим сотрудникам Эрманс запретил писать в его газете. В Рождественском номере прочитаешь фельетон ‘Зимние мотивы’, посвященный тебе — Колюша мой славный69.
На днях выйдет моя книга, посвященная Дорошевичу, 18 рассказов70. Пока тяжело писать больше. Я всю неделю писал, занят был по горло и перо еле ходит по бумаге.
Целую тебя горячо и кланяюсь низко твоей славной, дорогой и милой женушке. Дай Вам здоровья и счастья милые, славные мои. Кармен.
Напиши мне что-нибудь. Жду твоего письма, как бальзама. На душе у меня теперь легко и хорошо. Дина крепко любит меня и твердит всегда, что жаждет моего счастья.
<,январь-февраль 1904>,71
Дорогой и бесценный Коля. Прости за такое долгое молчание. В свою очередь прощаю тебя за то, что ты ни звуком не обмолвился по поводу моего рождественского рассказа, который всем так понравился. Кланяется тебе и твоей доброй супруге моя дорогая Динусенька. Какой ты скверный, Коля! Она ждала от тебя отдельного ответа на ее письмо. Ради Бога, напиши ей веселое жизнерадостное письмо. Сейчас, в данный момент, чувствую большой подъем духа. Хочу работать и работать, а также приблизиться к тому идеалу, который я себе наметил. Я хочу быть чистым, без единого пятнышка. И я достигну этого. Моя любовь к Дине крепнет не с каждым днем, а с каждой минутой. Если бы ты знал, как я люблю ее? И она любит меня. Можешь себе представить? Дина открылась сестре, шурину и матери, что любит меня и думает выйти за меня замуж. Правда — смелая? Но какой пассаж? Родные относятся ко мне с уважением, но до того, чтобы согласиться на наш брак, далеки.
Как Дина созналась мне — мамаша ее мечтает о принце для нее. За нами теперь ревниво следят. Мешают уединяться, хотя принимают меня довольно ласково, кормят вареньем и бисквитами. Дина очень печальна. Ее удручает эта история. Я также удручен. Но она всячески подбодряет себя и утешает меня. Во всяком случае, если бы ‘дело’ наладилось, Дина говорит, что раньше 2-х лет, до окончания ею зубоврачебной школы, она замуж не выйдет. Но ее можно уломать.
Опять повторяю — я страшно люблю ее. Если я не вижу её день, мне кажется, что прошла целая вечность. Единственный мой маяк теперь, единственный спасительный крест — это она.
Дорогой Коля. Ну, как твои дела? Как самочувствие? Как супруга? Твое письмо получил и читал с Диной. Пусть супруга приедет, и я буду служить ей, как преданный слуга, дореформенных времен. Во мне и в Дине она найдет лучших друзей. Бываю у Вас дома и отдыхаю душой. У вас дома тепло, уютно, чистенько, нигде ни пылинки, везде цветы, ем варенье, пью чай и вспоминаем тебя… Я испытываю желание написать что-нибудь большое. Главная тема, на которой я помешан, это ‘растлевающее влияние современного города на человечество’. Коля! Город это страшная гидра. Она калечит столько народу! И если мы слышим о чудовищных поступках людей, то винить в этом ни под каким видом нельзя последних, а исключительно город. Разрушить бы его динамитом до основания!..
Хейфец72 сейчас серьезно болен. У него — желтуха. Он похож на малайца, лежит в постели и его заменяет Сиг73. Хейфец будет лежать наверное месяц. Заработался человек. Дальше в редакции все обстоит благополучно, только Володька поссорился в театре с приставом Панасюком74 и тот составил протокол. Володьке грозят административным взысканием — 200-ами рублей штрафу или 1 мес. аресту. Володька по сей причине навострил вчера лыжи в Киев, а оттуда хочет эмигрировать в Италию.
Надеюсь, история ничем не окончится, и он вернется в наши палестины. Что еще? Напиши, о чем ты теперь думаешь, над чем работаешь и что готовишь? Какие у тебя планы? Я скоро прочитаю на Молдованке в клубе Южно-рус<,ского>, музык<,ального>, общ<,ест>,ва доклад ‘о босяках’. Эрманс75 мною доволен. Вознесенский носится среди нас, как ‘житель не от мира сего’, ерошит волосы, смотрит на нас — мелюзгу с сожалением и выдает себя за ‘младшего брата Ницше’. Это, мне кажется, то же самое, что и ‘отставной от козы барабанщик’. В Одессе чувствуется уже дыхание весны. Снег весь растаял, и частенька выглядывает солнце.
Я не поздравил тебя еще с Новым годом. От души и всего сердца желаю тебе и твоей дорогой супруге, здоровья, хорошего настроения и счастья.
Пожелай, прошу, всего хорошего г.г. Дионео.
Твой преданный Кармен.
<,ранняя весна 1904 года>,76
<,отрывок из письма без даты. Начало отсутствует>,
… сделаться социал-демократом. Попробовал я прочитать три революционные книжки и несколько прокламаций. Скажи — какие бездарности составляют их?.. Пока, должен тебе заявить, я не чувствую еще необходимости делаться социал-демократом. Я сделаюсь им тогда, когда потребность вырастет во мне, а поддаваться только одному влиянию не имею охоты, ибо не желаю быть гнусной девицей, которая всем заявляет в глаза — а знаете? у меня чуть-чуть вчера не был обыск?! А знаете, я вчера была на одной сходке?…
Теперь о Дине. Она тебе кланяется и супруге твоей. Вот, Коленька, единственное существо, единственный, в настоящее время, мой огонек, поплавок, якорь. Если бы не она, я с ума сошел бы от тоски и незнания куда деться. Мы любим друг друга, как брат и сестра и дай Бог, чтобы эта дружба была вечная.
Послал на днях в ‘Еврейскую жизнь’ первый очерк (Красная кукуруза — молдавская легенда). Я построил эту, надуманную мною лично, легенду на материале из истории Кишиневской бойни77 . Она тебе понравится. Если только там напечатают. Господи! Коля! Как ты ненавидишь англичан. Я иногда не могу удержаться от улыбки — ты так чистишь их, так донимаешь. Я думаю не даром — они вероятно, действительно, такой гнусный народ.
Ну, как поездка твоей супруги?78 Мы ждем её. Коля, дорогой — скажи ей, что мы будем ухаживать за нею, как за родной, как за славной милой сестрой. Пусть только приедет…
Скучно, Коля. — Одна Дина. Одно моё утешение.
Будь здоров дорогой крепко целую тебя, и обнимаю.
Твой Карменсита.
Напиши мне немедленно ответ. Сколько раз я думал послать тебе гостинец какой-нибудь — да безденежье полное. Живем в обрез и питаемся соломой. Чувствую себя нехорошо. Ослабел. Недаром видно прошла для меня прошлая жизнь, полная борьбы, огорчений, слёз, проклятий…
Но пустяки! Я верю в весну. Верю, что когда-нибудь мы все — понимающие друг друга и глубоко чувствующие соберемся вместе, и жить будет веселее. А пока до свиданья.
<,середина августа 1904 года>,79
Колька! Завернул вчера к тебе домой с больной рукой. У меня на руке вскочил Эрманс, то есть фурункул, и я сейчас форменный калека. Женушка твоя встретила меня, как по обыкновению очень любезно, угостила маком, пирожками, ватрушками, чаем и Эдгаром Поэ. Она в восторге от моих знаний английского языка и предложила вместе переводить Поэ. Пот у меня градом катился. Nevermor80 потел я так. Кончилось тем, что я опрокинул стакан чаю на скатерть и ‘Ворона’. Залитая скатерть была моментально заменена новой, и мне было предложено продолжать переводить Поэ. Но я отклонил это милое предложение… Твой наследник цесаревич спал81 . Ему что-то неможется. С радостью узнал, что ты написал отповедь Эрмансу. Только очень уж оно деликатное. Впрочем, так и надо было. Тебе нужны деньги на проезд. А то попросту можно было послать его к хуям.
Сволочи они. Они смеют сравнивать тебя с дядей Яшей — Соскиным82 . Кстати, в одном доме с успехом подвизается небезызвестный тебе Шапира, который выдает себя теперь за дядю Яшу. Девицы и мамаши от него в восторге, кормят его вареньем и кажется собираются отвалить ему приданое. У Вас такой фрукт в Лондоне сошел бы за Чемберлена83 . В запасе плачут твои красивые очерки об одном английском поэте и еще что-то84 . Их квасят и предпочитают печатать лучше ‘Досуги’. Теперь тебе ясны вкусы Хейфеца. Дяде Яше и Осипову он дает ход, а нас с тобой душит. Я написал сказку ‘на вершинах’ 85 . Скоро вторая неделя на исходе, а окончание они не печатают. Хорошо было бы нам молодежи скопом бросить эту лавочку. А Сиг в фаворе и почёте. Он сейчас заменяет Хейфеца ‘ведет’ газету (одесский термин с еврейской улицы), распространяет parfum на столбцах ‘Од<,есских>, нов<,остей>,’ и комментирует с большим апломбом Суворина и Мещерского86 . Осипова нельзя узнать. Ходит задравши голову. Еще бы! Скрыпач, первая скрыпка. Собирается написать первую литературную критическую статью (литературную). В Одессе гостил Свирский87 . Хорош парень и много вынесший на своих плечах. Чудак. Геккера88 он окрестил ‘радикалом без ног’, а прочих одесских либералов ‘либералами-бомбоносцами’. Носят до гробовой доски под пиджаком бомбы. Наш распроталантливый гостил в Одессе. Сионист Altalena. Встретил меня как король, продемонстрировал 30 воротников и сказал мне два слова: ‘в Петербурге климат скверный’. Не больше. Фасон страшный. Ну и хуй морде его. Обиден мне был такой прием, но касторка утешила меня. Вспоминаю тебя часто и люблю тебя за что ты демократ. И люблю я ходить с тобой по улице. Тебе ничего не стоит неожиданно сорвать со своей головы и шляпу и хлопнуть о мостовой. ‘Дескать, срать на всю почтенную публику, на благовоспитанность и проч. проч’. Читал твои воспоминания в одном из писем, адресованных домой, там, между прочим, упоминается о моей меланхолической палке. Она кланяется тебе и шлет поклон со дна морского. Я провожал зимой арестантов на ‘Ярославль’ и уронил ее в воду. Вижу Раю Лифшиц89 . Зондируют мою почву и думает перетянуть меня в лагерь социал-демократов. Когда будут меня тянуть за …. (отточие в тексте — прим. Е.И) не пойду. Захочу, сам пойду. Написал две вещицы, не подлежащие ведомству цензурного комитета. Ходят по рукам и говорят, что я могу далеко уйти, туда, где чуть чуть из белого снега виднеются черные трубы хат… Что тебе еще сказать. Моя любовь. Вычитал из твоих воспоминаний.
‘My dear. А помнишь, как я (Коля) считал тебя сильной, недосягаемой, высокой, иногда слабой, а себя и т.д.’ То же самое переживаю и я. Обижен на тебя. Ты говоришь, что любовь Ваша — единственная. Моя тоже единственная. Еще что писать? В конторе — грязь. Читал Златовратского — ‘Несколько кольев’. К кулаку-толстопузу является мужичонка и просит несколько кольев на хату. Тот говорит — пройдись колесом — дам. — Как же так, старику, мне ведь под 70. — А то не дам. — И стал старик колеса выделывать…
Нам приходится перед Ишаком Шоломоновичем90 тоже колеса выделывать, для того, чтобы заполучить два-три рубля. А <,нрзб>, Эрманс живет в санатории, катается в собственном экипаже, проигрывает 1000 рублей в ночь и проч.
Вот почему мне дорог больше социализм, чем сионизм. Бей такую сволочь и никаких.
Ну-с будь здоров — Жду приезда. Дина кланяется.
Кармен.
P.S. перед отъездом попроси у г. Дионео для меня с его автографом его книгу. Непременно. Это будет для меня дорогим подарком. Без книги не приезжай.
10 октября 1908, Сиверская91
Дорогой Коля! К большому удовольствию моему получил деньги. Все благополучно. Собираемся в город к 15-му. Намерены воспользоваться твоим гостеприимством на несколько дней, пока снаряжу Дину в дорогу, а себе подыщу комнатку.
Поклон Маше. Ждали её.
Твой Кармен.
16 декабря 1909, Петербург
Коля! Если ты не полетишь немедленно к нам и не возвратишь калоши нашему квартиранту — плакали мои денежки. Надо будет заплатить ему три рубля. Ты оставил свои 15 N, а взял 13.
Пожалуйста, Коля — утешь и меня и квартиранта.
Как жизнь была бы прекрасна и легка, если бы не квартиранты и галоши. Привет твоему дому.
Дина кланяется.
Кармен.
10 августа 1915 н.ст., Иматра92
My dear! Припёр сюда с Римой93 на велосипеде. Рима устроился сзади на подкорки. В семи километрах — вдруг сзади треск. Лопнула шина, и мы дошло до водопада пешком, собирая по пути землянику и чернику. Сидим над Иматрой, и думаем, что если бы швырнуть в эту толчею Маяковского? С нашим удовольствием.
Привет Вашему соседу по даче — Корнею Ивановичу.
Целую ручки.
Кармен.
Б/д
Дорогая Марья Борисовна94.
Посылаю вам Ваше кимоно. Рима приехал на ослике к Вам, в саночках. Захватите с собой лыжи, садитесь и поезжайте с Римой к нам. Право.
Покружимся немного на лыжах. Ваш Кармен.
На отдельном листке стихотворение без даты:
Коля и Маша
Вот повесть наша:
К Сно95 не пошли,
Так как ключа от дверей не нашли.
Думали мы, думали гадали
И к себе на квартиру сбежали.
Ну как ваши дела?!
Дала Чюмина96 или не дала?!
Был Лернер97 и в книгах твоих рылся.
Посидел, поговорил о Пушкине и скрылся.
Кстати видел Омегу98 с женою,
Очень они довольны тобою
Обещали завтра к тебе зайти
И Цитрона99 с собой привести.
Кармен
<,Приписка рукой Д. Кармен>, Взяла Андреева. Завтра принесу. Маша, извините. Дина.
1. Дон-Аминадо. Поезд на третьем пути. М., 1994. С. 529.
2. Кармен. Берегитесь! (Доброе слово к женщинам). Одесса. 1904. С. 4.
3. Altalena (итал.) — качели.
4. Жаботинский В. Повесть моих дней. Иерусалим. 1989. С.35-36.
5. Катаев В. Предисловие // Кармен Л.О. Рассказы. М., 1977. С. 6.
6. Львов-Рогаччевский В. Предисловие // Кармен Л.О. Накануне. М., 1927. С. 4.
7. Чуковский К. 1905, июнь // Чуковский К. Собр. Соч. В 15-ти тт. Т. 4. С. 527.
8. Подробнее о роли Жаботинского в судьбе Чуковского см.: Чуковский и Жаботинский. История взаимоотношений в текстах и комментариях. Автор и составитель Евг. Иванова. М.-Иерусалим. 2005.
9. Подробнее см.: Иванова Евг. Неизвестный Чуковский // Чуковский К. Собр.соч. В 15-ти тт. Т. 6.
10. Кармен Л. Послесловие // Грановский Н. Предсмертные песни. Издание Кармена. Под редакцией К. Чуковского. Одесса. 1904.С. 49.
11. Катаев В. Предисловие. С. 9.
12. См.: Чукоккала. Рукописный альманах Корнея Чуковского. М., 1999 (по указателю автографов).
13. См.: Репин И.Е., Чуковский К.И. Переписка. 1906-1929. М., 2006 (по указателю).
14. Кармен Л. Сын мой. // Кармен Л. К солнцу! М., 1923. С. 66-67.
15. К сожалению, обнаружить этот сборник не удалось.
16. Семеновский О. Отец и сын // Роман Кармен в воспоминаниях современников. М., 1983. С. 105.
17. Советская власть. 1919. 11 июня.
18. Дневник Буниных // Нева. 1991. N 6. С. 151.
19. Цит по ст.: Семеновский О. Лазарь Кармен // Кармен Лазарь. Дикари. Из жизни обитателей Одесского порта. Одесса. 2005. С. 10.
20. Семеновский О. Отец и сын. С. 105.
21. Б/п. Памяти писателя // Известия Одесского совета рабочих и красноармейских депутатов. 1920. 21 апреля.
22. Г-Р. М. Памяти писателя Кармена // Силуэты. 1924. N 4. С. 3.
23. Мисюк Анна. Кармен из Одессы. …Его все знали в Одессе, знали и любили. И… Забыли? // Мигдаль. Еврейский журнал для всех. Одесса. 2000. N 4. С. 13.
24. Датируется по упоминанию фельетонов Чуковского (см. далее в письме и комментариях), последний из которых опубликован 16 сентября 1903.
25. Сукенников Михаил Александрович (1877-1948) — журналист и перевродчик, на страницах ‘Одесских новостей’ публиковал корреспонденции из Берлина. Подробнее о нем см.: Азадовский К.М. ‘Летающий репортёр. Штрихи к биографии Михайла Сукенникова // Русский Берлин. 1920-1945.М., 2006. С.263-285.
26. Марк Павлович — псевдоним журналиста, сотрудника ‘Одесских новостей’ Михаила Лазаревича Вельтмана.
27. Теофраст Ренодо (1585/3-1653) — основатель первой французской газеты ‘La gazette’, его имя в качестве псевдонима использовал журналист И.И.Дмитриев, который печатал корреспонденции из Парижа на страницах ‘Одесских новостей’ в начале 1900-х годов. Позднее издавал газету на русском языке в Париже.
28. Фельетон Чуковского о кончине лорда Сольсбери (скончался 8 (21) августа 1903) опубликован — Одесские новости, 14 августа 1903, фельетон ‘В тумане’ — Одесские новости, 16 сентября 1903.
29. О публикации фельетонов Чуковского и о высылке гонораров ему хлопотал и Жаботинский — см. его письмо Чуковскому — Чуковский и Жаботинский. С. 67-73.
30. После сионистского конгресса в Базеле, который проходил 9-23 августа ст. ст., Жаботинский поехал в Рим, где пробыл до ноября.
31. Вознесенский [Бродский] Александр Сергеевич (1880-1939) — с 1902 года сотрудник газеты ‘Одесские новости’, псевдонимы Илья Ренц, Комар, Люцифер. Окончил гимназию в г. Николаеве, в 1897 г. поступил на медицинский факультет Московского университета, затем перешел на 4 курс юридического факультета и в 1902 г. оставил университет в связи с женитьбой на актрисе В.Л. Юреневой. В ‘Одесских новостях’ печатал воскресные фельетоны и обозрения литературных новинок. Позднее сотрудничал в сатирическом журнале ‘Жало’ (1905), а с 1913 — в ‘Сатириконе’ и ‘Новом сатириконе’. После революции занимался преимущественно кино, репрессирован, умер в ссылке с. Новая Шульба Семипалатинской области.
32. Увлечение Ницше отразилось в некоторых его фельетонах, опубликованных тогда же на страницах ‘Одесских новостей’. К примеру см.: Вознесенский Ал. Так молчал Заратурстра // Одесские новости. 1903. 26 ноября. N 6148. Позднее это увлечение отразилось в его стихотворениях ‘Пан’, ‘Агасфер’, ‘Фр. Ницше’ и др., опубликованных в сборнике Вознесенского ‘Путь Агасфера’ (CПб, 1913). Последователь Л. Андреева, в 1916 г. намеревался выпустить книгу стихов ‘Богодьявол’.
33. Абельсон Илья Осипович (Эльяш Иосифович, 1866 -1920) — журналист и драматург, печатался в ‘Одесских новостях’ под псевдонимом Осипов И., Осипов Н., И.О. и др. В полицейских донесениях упоминалось о посещениях Чуковским Абельсона. См.: Чуковский и Жаботинский. с. 50.
34. Сарсэ (Sarsey) Франциск (1828-1899) — французский театральный критик.
35. Золотов он же Сиг — псевдонимы рано скончавшегося журналиста ‘Одесских новостей’ Семена (Самуила) Израилевича Гольдельмана (ум. в 1907 году). В 1903 году вел рубрику ‘Около жизни’. В некрологе Лазарь Кармен писал, что он ‘последние три года жил в Петербурге’ (‘Одесские новости’, 1907, 28 сентября). Автор книги: Паволакий Крушеван. С предисловием А. Вознесенского. Одесса. 1903.
36. Поляков Владимир Абрамович (1864-1939, Париж) — управляющий конторой ‘Одесских новостей’. В 1920 эмигрировал в Париж, в 1924-1926 участвовал в издании художественного журнала ‘Жар-птица’, издавал с М.М. Винавером еженедельник ‘Звено’, заведовал отделом объявлений в газете ‘Последние новости’.
37. Слово неразборчиво, возможно: Пуллером, тогда это неустановленное лицо. Но возможно, что имеется в виду Буллер Редверс Генри (1839-1908) — английский генерал, одно время — главнокомандующий британской армией в Южной Африке во время Англо-бурской войны.
38. Рубрика, которую Кармен вел на страницах газеты ‘Одесские новости’.
39. То есть сионист, поддерживавший план переселения евреев в Уганду.
40. Дионео — псевдоним журналиста и писателя Исаака Владимировича Шкловского (1864-1935), в 1890-е гг. сотрудника ‘Одесского листка’. С 1896 г. жил в Англии, являясь лондонским корреспондентом газеты ‘Русские ведомости’. Постоянно публиковал до 1918 г. ‘Письма из Англии’ на страницах народнического журнала ‘Русское богатство’.
41. Амфитеатров Александр Валентинович (1862-1938) — писатель и публицист, позднее напечатал хвалебную рецензию о книге Л. Кармена ‘На дне Одессы’ (Русь. 1905. 8(21) февраля), имевшую посвящение: ‘Посвящается Александру Валентиновичу Амфитеатрову’, и примечание к нему: ‘автору ‘Марьи Лусьевны’ и ‘Женские настроения».
42. Датируется по упоминанию о фельетоне Чуковского в воскресном номере ‘Одесских новостей от 10 октября.
43. Мы всегда поспеваем так поздно! (франц.)
44. Кармен имеет в виду фельетон В. Жаботинского, о котором он позднее вспоминал: ‘Однажды — и это была, кажется, единственная из всех статей этого периода, которую стоило бы спасти от погребения, — я назвал себя и всех остальных своих собратьев по перу черным по белому ‘клоунами’. Статья была направлена против одного журналиста из конкурирующей газеты, человека достойного, спокойного и безликого, не умного и не глупого, анонима в полном смысле этого слова, который стал для меня своего рода забавой и над которым я потешался при всякой возможности и без всякой возможности, просто так. Однажды я обратился к нему прямо и написал: разумеется, без причины и нужды травил я тебя и буду травить, потому что мы клоуны в глазах бездельника-читателя. Мы болтаем, а он зевает, мы желчью пишем, а он говорит: ‘Недурно написано, дайте мне еще стакан компоту’. Что делать клоуну на такой арене, как не отвесить пощечину своему собрату, другому клоуну?’ (Жаботинский В. Повесть моих дней. Иерусалим. 1989. С. 39). Какой точно из своих фельетонов вспомнил Жаботинский — установить не удалось, в целом ряде фельетонов 1903 г. он отзывался с неприкрытой иронией о профессии журналиста, например, в фельетоне, помещенном в ‘Одесских новостях’ 4 мая 1903 года, эпиграфом к которому стали слова из арии Риголетто ‘Смейся, паяц!’, с иронией о профессии журналиста он писал в своей постоянной рубрике ‘Вскользь’ 26 июня, в фельетоне, опубликованном 22 июля называл себя скоморохом. Эти публикации, вероятно, задели Кармена лично, отсюда все негативные высказывания о Жаботинском в этом и последующих письмах.
45. Так в тексте.
46. Отдельное издание этого рассказа ‘Моя сестра’ вышло под заглавием ‘Одна из многих’ в книге: Кармен. Ответ Вере. Одна из многих/ С предисловием Altalena. Одесса. <,1903>,.
47. Зак Самуил Семенович (Шмуйло-Ицко Израилев, 1868-1930?)- упомянут в воспоминаниях С.Борового: ‘Главным теоретиком у одесских эсеров был С.С.Зак. В 1908 г. он опубликовал монографию ‘Промышленный капитализм в России’ и прослыл в Одессе большим знатоком экономических проблем. Кстати отметим, что В.И.Ленин ‘удостоил’ эту книгу таким отзывом: ‘теоретическая позиция автора книги достойна полуграмотного конторщика, а не писателя, желающего слыть социалистом'(ПСС. Т.24, с.62). Один из сотрудников ‘Одесских Новостей’, он регулярно печатал статьи на экономические темы, обзоры и т.д. Краснобай, любитель выспренних оборотов, он как-то в споре с Альталеной <,…>, сказал: ‘Мы встретимся на баррикадах.’ С тех пор Жаботинский при встречах с ним преследовал его приглашением на баррикады» (Боровой Саул. Воспоминания. Москва-Иерусалим. 1993.С. 65-66).
48. В ‘Одесских новостях’ сотрудничали два брата Инбера — Натан Осипович, будущий муж поэтессы Веры Инбер, урожденной Шпенцер, и Осип Абрамович. Здесь имеется в виду последний, поскольку он занимал в редакции видное положение.
49. Кармен. Дикари (Из жизни обитателей Одесского порта). Одесса. 1901.
50. Бедный район Лондона, где в тот период жили преимущественно евреи, и среди них — много выходцев из Одессы. См. об этом фельетон Чуковского ‘Уайтчеппель’ — Одесские новости, 1904. 8 августа.
51. Слова известного романса на стихи А.Ф. Вельтмана (автор музыки, по одной версии — П. Булахов, по другой — А. Алябьев).
52. Дорошевич Влас Михайлович (1865-1922) — известный журналист и публицист, сотрудничал в ‘Одесском листке’.
53. Под этим псевдонимом в одесских газетах публиковался журналист Абрам Евгеньевич Кауфман (1855-1921), который в целом ряде изданий исполнял редакторские функции, в том числе в 1889-1904 был фактическим редактором ‘Одесского листка’ и в 1895-1899 — ‘Одесских новостей’.
54. Газета ‘Елисаверградские новости’ выходила в Елисаветграде (Херсонской губернии) с 14 ноября 1903 года.
55. Федоров Александр Митрофанович (1868-1949, умер в эмиграции в Болгарии) — одесский поэт и переводчик, покровительствовал многим литераторам-одесситам. Корней Чуковский вспоминал о нём: ‘… Он был очень трудолюбивый писатель: круглый год не покладая рук сочинял стихи, и романы, и пьесы, и повести, перевел ‘Свет Азии’ Арнольда и даже несколько сонетов Шекспира. В Одессе его очень любили. Там была у него приморская дача, в которой каждый столичный гость, принадлежавший к литературному или театральному цеху, находил радушный прием и пристанище. На его даче подолгу гостили и Бунин, и Куприн, и Найденов, и Овсянико-Куликовский, и Тинский, и Ходотов, и каждый из них — даже Бунин — относился к нему с дружеским чувством’ (Чуковский К. Две королевы // Чуковский К. Собр. Соч. В 15-ти тт. Т. 4. М., 2001. С. 520).
56. Возможно, имеется в виду фельетон Кармена ‘В столовой’, помещенный в его постоянной рубрике ‘На дне Одессы’ (Одесские новости. 1903. 13 октября. N 6109). В фельетоне цитируется некая работа о наказаниях, которые применялись в прошлом по отношению к содержательницам публичных притонов, может быть она принадлежала Заку.