Письма, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1921

Переписка
Время на прочтение: 683 минут(ы)
Скачать в PDF

В. Г. Короленко

Письма

1879—1921

Собрание сочинений в десяти томах. Том десятый
Письма 1879—1921
Подготовка текста и примечания С. В. Короленко
М., ГИХЛ, 1956
OCR Ловецкая Т. Ю.

Содержание

От издательства

Письма 1879-1921

1. Э. И., Э. Г. Короленко и М. Г. Лошкаревой 18 мая 1879 г.
2. М. Г. Лошкаревой и Э. Г. Короленко июнь 1879 г.
3. М. Г. Лошкаревой июль 1879 г.
4. Э. И., Э. Г. Короленко и М. Г. Лошкаревой 30 июля 1879 г.
5. Э. И., Э. Г. Короленко и М. Г. Лошкаревой 25 октября 1879 г.
6. Э. И., Э. Г. Короленко и М. Г. Лошкаревой 29 октября 1879 г.
7. Э. И., Э. Г. Короленко и М. Г. Лошкаревой 24 декабря 1879 г.
8. Э. И., Э. Г. Короленко и М. Г. Лошкаревой 11 января 1880 г.
9. Э. И., Э. Г. Короленко и М. Г. Лошкаревой 29 января 1880 г.
10. Э. И., Э. Г. Короленко и М. Г. Лошкаревой 25 апреля 1880 г.
11. И. Г. Короленко 11 августа 1880 г.
12. Э. И. Короленко и М. Г. Лошкаревой 20 декабря 1880 г.
13. Пермскому губернатору июнь 1881 г.
14. И. Г. Короленко 10 декабря 1882 г.
15. Э. И. Короленко к М. Г. Лошкаревой 11 ноября 1883 г.
16. Ю. Г. Короленко 19 апреля 1885 г.
17. Ю. Г. Короленко 1 февраля 1886 г.
18. В. А. Гольцеву 25 апреля 1886 г.
19. Г. А. Мачтету апрель 1886 г.
20. Ю. Г. Короленко 19 сентября 1886 г.
21. В. А. Гольцеву декабрь 1886 г.
22. А. С. Короленко 13 июня 1887 г.
23. А. С. Короленко 17 июня 1887 г.
24. Н. Ф. Хованскому начало августа 1887 г
25. В. С. Козловскому 20 сентября 1887 г.
26. В. А. Гольцеву 13 октября 1887 г.
27. В. А. Гольцеву 9 ноября 1887 г.
28. С А. и А. С. Малышевым 1887 г.
29. Н. К. Михайловскому 31 декабря 1887 г.— 1 января 1888 г.
30. А. П. Чехову 4 февраля 1888 г.
31. В. С. Козловскому конец мая 1888 г.
32. А. С. Короленко 19 июня 1888 г.
33. П. А. Голубеву 24—25 июля 1888 г.
34. А. М. Евреиновой 28 июля 1888 г.
35. А. Н. Плещееву 1 сентября 1888 г.
36. Г. И. Успенскому 16 сентября 1888 г.
37. В. Н. Григорьеву 18—20 сентября 1888 г.
38. К. К. Сараханову 24 сентября 1888 г.
39. H. И. Виноградову (Раменскому) 25 января 1889 г.
40. М. Е. Селенкиной конец февраля 1889 г.
41. Е. Н. Чирикову 6 мая 1889 г.
42. К. Н. Вентцелю 9 мая 1889 г.
43. К. Н. Вентцелю 15 июня 1889 г.
44. M. M. Абрамовой 17 июня 1889 г.
45. А. С. Короленко 28 июня 1889 г.
46. Н. Д. Городецкой 1 июля 1889 г.
47. С. А. Марковскому 9 июля 1889 г.
48. А. С. Короленко 10 сентября 1889 г.
49. А. С. Короленко 18 сентября 1889 г.
50. А. С. Короленко 29 сентября 1889 г.
51. А. С. Короленко 1 октября 1889 г.
52. А. С. Короленко 3 октября 1889 г.
53. А. С. Короленко 17 октября 1889 г.
54. А. К. Маликову 6 ноября 1889 г.
55. П. С. Ивановской 30 ноября 1889 г.
56. А. И. Эртелю И февраля 1890 г.
57. Ф. Ф. Павленкову 12 сентября 1890 г.
58. М. А. Саблину 21 октября 1890 г.
59. В. С. Соловьеву 22 октября 1890 г.
60. В. С. Соловьеву 1 февраля 1891 г.
61. Н. А. Лейкину 29 ноября 1891 г.
62. А. С. Короленко 6 марта 1892 г.
63. А. С. Короленко 2 мая 1892 г.
64. В. Н. Григорьеву 16 мая 1892 г.
65. А. С. Короленко 18 июня 1892 г.
66. Н. К. Михайловскому начало сентября 1892 г.
67. А. С. Короленко 6 ноября 1892 г.
68. M. M. Стасюлевичу 20 ноября 1892 г.
69. H. E. Эфросу 20 ноября 1892 г.
70. А. М. Скабичевскому 22 ноября 1892 г.
71. И. В. Лучицкому 25 января 1893 г.
72. Г. И. Успенскому 31 января 1893 г.
73. В. Н. Григорьеву 17 февраля 1893 г.
74. С. С. Вермелю 2 марта 1893 г.
75. Н. К. Михайловскому 3 марта 1893 г.
76. И. И. Сведенцову 14 марта 1893 г.
77. А. С. Короленко 12 июня 1893 г.
78. П. С. Ивановской 16 июня 1893 г.
79. А. С. Короленко 22 июня 1893 г.
80. А. С. Короленко 19/31 июля 1893 г.
81. А. С. Короленко 2/14 августа 1893 г.
82. А. С. Короленко 6/18 августа 1893 г.
83. А. С. Короленко 31 августа/12 сентября 1893г.
84. А. С. Короленко 4/16 сентября 1893 г.
85. А. С. Малышевой 14/26 сентября 1893 г.
86. Э. И. Короленко 14/26 сентября 1893 г.
87. Э. Л. Улановской 31 октября 1893 г.
88. Б. Н. Синани 7 января 1894 г.
89. В. А. Гольцеву 11 марта 1894 г.
90. Н. К. Михайловскому 22 апреля 1894 г.
91. М. А. Саблину 4 октября 1894 г.
92. А. С. Посникову и В. М. Соболевскому 22 ноября 1894 г.
93. А. М. Пешкову (М. Горькому) 15 апреля 1895 г.
94. А. М. Пешкову (М. Горькому) 23 апреля 1895 г.
95. А. М. Пешкову (М. Горькому) 12 мая 1895 г.
96. А. М. Пешкову (М. Горькому) 4 июля 1895 г.
97. А. М. Пешкову (М. Горькому) 7 августа 1895 г.
98. А. С. Короленко 30 сентября 1895 г.
99. Э. И. Короленко и М. Г. Лошкаревой 6 октября 1895 г.
100. В. М. Соболевскому 21 октября 1895 г.
101. М. И. Дрягину 14 декабря 1895 г.
102. И. И. Сведенцову 17 января 1896 г.
103. А. С. Короленко 27 января 1896 г.
104. А. С. Короленко 14 февраля 1896 г.
105. И. В. Лучицкому 25 февраля 1896 г.
106. Неизвестному лицу 21 апреля 1896 г.
107. С. К. Кузнецову 30 апреля 1896 г.
108. Н. И. Тимковскому 8 мая 1896 г.
109. А. С. Короленко 29 мая 1896 г.
110. И. Г. Короленко 16 июня 1896 г.
111. А. А. Пиотровской / июля 1896 г.
112. П. Ф. Якубовичу 23 октября 1896 г.
113. Е. И. Егоровой 11 ноября 1896 г.
114. П. С. Ивановской 12 января 1897 г.
115. И. Г. Короленко 24 января 1897 г.
116. А. С. Короленко 5 февраля 1897 г.
117. И. Г. Короленко 22 марта 1897г.
118. В. Н. Григорьеву 27 января 1898 г.
119. Ф. Д. Батюшкову 2 мая 1898 г.
120. В. Е. Жаботинскому 12 мая 1898 г.
121. П. С. Ивановской 24 мая 1898 г.
122. Э. И. Короленко 12 апреля 1899 г.
123. Б. Л. Ширинкину 22 апреля 1899 г.
124. Н. Н. Маслову 3 мая 1899 г.
125. Б. Л. Ширинкину 4 мая 1899 г.
126. С. И. Гржибовской 11 сентября 1899 г.
127. Е. Костромской 20 октября 1899 г.
128. Э. И. Короленко 14 января 1900 г.
129. Э. И. Короленко 8 февраля 1900 г.
130. С. Д. Протопопову 27 марта 1900 г.
131. О. Э. Котылевой 6 мая 1900 г.
132. И. М. Левиту 14 июня 1900 г.
133. Н. Ф. Анненскому 16 августа 1900 г.
134. А. С. Короленко 21 августа 1900 г.
135. А. С. Короленко 28 августа 1900 г.
136. А. С. Короленко 6 сентября.1900 г.
137. Г. Т. Хохлову 3 октября 1900 г.
138. Н. Ф. Анненскому 26 октября 1900 г.
139. Л. Л. Толстому 18 декабря 1900 г.
140. Ф. Д. Батюшкову 6 января 1901 г.
141. Д. Я. Айзману 15 марта 1901 г.
142. В Полтавскую городскую управу октябрь—ноябрь 1901 г.
143. С. П. Подъячеву 14 января 1902 г.
144. Ф. Д. Батюшкову 28 января 1902 г.
145. Ф. Д. Батюшкову 4 марта 1902 г.
146. Е. В. Миквиц 4 марта 1902 г.
147. Ф. Д. Батюшкову 13 марта 1902 г.
148. А. П. Чехову 14 марта 1902 г.
149. А. М. Пешкову (М. Горькому) 14 марта 1902 г.
150. А. Н. Веселовскому 6 апреля 1902 г.
151. А. П. Чехову 10 апреля 1902 г.
152. Ф. Д. Батюшкову 15 апреля 1902 г.
153. А. П. Чехову 29 апреля 1902 г.
154. А. П. Чехову 4 августа 1902 г.
155. И. М. Хоткевичу (Гнат Галайда) 26 сентября 1902 г.
156. А. С. Короленко 8 октября 1902 г.
157. Н. К. Михайловскому 24 октября 1902 г.
158. Н. А. Крашенинникову 29 ноября 1902 г.
159. И. Ф. Волошенко 4 января 1903 г.
160. В. И. Девяткову 12 января 1903 г.
161. П. С. Ивановской 5 февраля 1903 г.
162. Н. Е. Парамонову 21 апреля 1903 г.
163. С. Д. Протопопову 27 апреля 1903 г.
164. С. П. Подъячеву 28 апреля 1903 г.
165. В. Н. Григорьеву 30 апреля 1903 г.
166. Ф. Д. Батюшкову 20 мая 1903 г.
167. В. С. Ивановскому, А. С. Короленко и дочерям 15 июня 1903 г.
168. С. Н. Рабиновичу (Шолом-Алейхему) 17 июня 1903 г.
169. С. А. Малышеву 24 июня 1903 г.
170. А. С. Короленко и дочерям 3 июля 1903 г.
171. А. С. Короленко 15 июля 1903 г.
172. Н. Ф. Анненскому 29 июля 1903 г.
173. А. П. Чехову 29 июля 1903 г.
174. Житомирскому городскому голове конец июля 1903 г.
175. В. Н. Григорьеву 15 сентября 1903 г.
176. М. М. Коцюбинскому 5 октября 1903 г.
177. Л. Н. Толстому 4 января 1904 г.
178. Ф. Д. Батюшкову 8 января 1904 г.
179. Ф. И. Шаляпину 11 января 1904 г.
180. А. С. Короленко 6 февраля 1904 г.
181. А. С. Короленко 10 февраля 1904 г.
182. Н. В. и С. В. Короленко 6 марта 1904 г.
183. В. М. Сухотиной 14 апреля 1904 г.
184. С. В. Короленко 11 мая 1904 г.
185. В ‘Биржевые ведомости’ 8 июля 1904 г.
186. С. Д. Протопопову 5 октября 1904 г.
187. С. В. Короленко 19 октября 1904 г.
188. А. С. Короленко 30 октября 1904 г.
189. А. С. Короленко 15 января 1905 г.
190. С. В. Короленко 16 января 1905 г.
191. А. С. Короленко 22 января 1905 г.
192. А. С. Короленко 26 января 1905 г.
193. А. С., С. В. и Н. В. Короленко 11 апреля 1905 г.
194. И. С. Журавскому 5 мая 1905 г.
195. А. С. и С. В. Короленко 23 сентября 1905 г.
196. Ф. Д. Батюшкову 28 октября 1905 г.
197. Н. Ф. Анненскому 29 октября 1905 г.
198. Н. Ф. Анненскому 4 ноября 1905 г.
199. Н. Ф. Анненскому 19 января 1906 г.
200. В редакцию газеты ‘Русские ведомости’ 18 марта 1906 г.
201. Н. И. Лазареву 7 апреля 1906 г.
202. Ф. Д. Батюшкову 30 июня 1906 г.
203. Ф. Д. Батюшкову 24 октября 1906 г.
234. А. Г. Горнфельду 21 декабря 1906 г.
205. Н. А. Крашенинникову 2 марта 1907 г.
206. И. Г. Короленко 17/30 августа 1907 г.
207. Г. А. Лопатину 19 октября 1907 г.
208. Г. Сенкевичу 25 февраля 1908 г.
209. Л. Н. Толстому 2 апреля 1908 г.
210. X. Д. Алчевской 20 мая 1908 г.
211. С. А. Толстой 28 августа 1908 г.
212. П. Нарбекову 29 сентября 1908 г.
213. С. С. Кондурушкину 4 января 1909 г.
214. О. В. Аптекману 22 апреля 1909 г.
215. С. И. Дурылину 10 января 1910 г.
216. А. В. Каменскому 16 января 1910 г.
217. Л. Я. Круковской 29 января 1910 г.
218. В. К. Прокопьеву 12 февраля 1910 г.
219. М. М. Ковалевскому 22 февраля 1910 г.
220. Л. Н. Толстому 7 апреля 1910 г.
221. С. А. Жебуневу 25 апреля 1910 г.
222. Л. Н. Толстому 9 мая 1910 г.
223. А. С. Короленко 3 августа 1910 г.
224. А. С. Короленко 5 августа 1910 г.
225. Т. А. Богданович 6 августа 1910 г.
226. А. М. Пешкову (М. Горькому) 19 августа 1910 г.
227. Д. А. Абельдяеву 30 октября 1910 г.
228. А. С. Короленко 9 ноября 1910 г.
229. И. В. Голанту 15 ноября 1910 г.
230. С. В. и Н. В. Короленко февраль 1911 г.
231. Политическим ссыльным Туруханского края 25 марта 1911 г.
232. С. Трашенкову, С. Еткаренкову и С. Коноплянкину 17 июля 1911 г.
233. С. Д. Протопопову 17 июля 1911 г.
234. С. Д. Протопопову 9 августа 1911 г.
235. А. С. Малышевой 15 августа 1911 г.
236. А. С. Короленко 18 ноября 1911 г.
237. Н. В. Короленко 24 декабря 1911 г.
238. Н. В. Короленко 13 января 1912 г.
239. А. Курепину 20 апреля 1912 г.
240. В. Н. Григорьеву 24 апреля 1912 г.
241. И. С. Шмелеву 19 июня 1912 г.
242. Е. А. Чернушкиной 9 августа 1912 г.
243. А. С. Короленко 3 декабря 1912 г.
244. А. С. Короленко 4 декабря 1912 г.
245. О. О. Грузенбергу 6 февраля 1913 г.
246. А. Г. Горнфельду 16 марта 1913 г.
247. Н. П. Карабчевскому 19 мая 1913 г.
248. Ф. Д. Батюшкову 21 июня 1913 г.
249. К. А. Тимирязеву 25 июля 1913 г.
250. М. Г. Лошкаревой 31 октября 1913 г.
251. П. С. Романову 19 декабря 1913 г.
252. Н. В. Короленко 30 декабря 1913 г.
253. В. Н. Григорьеву 18 января 1914 г.
254. В. Н. Григорьеву 10/23 июня 1914 г.
255. А. Е. Розинеру 8/21 ноября 1914 г.
256. С. В. Короленко 26 декабря 1914 г. / 8 января 1915 г.
257. С. В. Короленко 18 февраля / 3 марта 1915 г.
258. Я. К. Имшенецкому 4/17 марта 1915 г.
259. М. П. Сажину 18/31 мая 1915 г.
260. К. И. и Н. В. Ляхович 23 мая / 5 июня 1915 г.
261. Н. В. Ляхович 31 мая/13 июня 1915 г.
262. С. В. Короленко 5/18 июня 1915 г.
263. Т. А. Богданович 22 июня 1915 г.
264. С. Д. Протопопову 9 сентября 1915 г.
265. С. П. Подъячеву 27 сентябри 1915 г.
266. А. Ф. Кони 8 октября 1915 г.
267. В. Н. Григорьеву 3 декабря 1915 г.
268. С. А. Жебуневу 4 февраля 1916 г.
269. А. Г. Горнфельду 9 февраля 1916 г.
270. В. Н. Григорьеву 16 февраля 1916 г.
271. А. Г. Горнфельду 19 февраля 1916 г.
272. Б. Д. Гохбауму и Заку 16 апреля 1916 г.
273. А. Ф. Москаленко 26 апреля 1916 г.
274. С. Я. Елпатьевскому 12 мая 1916 г.
275. Н. В. Смирновой 7 июля 1916 г.
276. В редакцию газеты ‘День’ 1 августа 1916 г.
277. А. Б. Дерману 13 октября 1916 г.
278. И. Г. Горячеву 18 октября 1916 г.
279. Алеманову 27 ноября 1916 г.
280. Т. Н. Галапуре 2 декабря 1916 г.
281. А. М. Пешкову (М. Горькому) 9 февраля 1917 г.
282. Н. В. Смирновой 2 марта 1917 г.
283. Г. И. Петровскому 28 марта 1917 г.
284. Журину март 1917 г.
285. С. Д. Протопопову 1/14 апреля 1917 г.
286. М. А. Кудельской 15/28 апреля 1917 г.
287. Председателю Ровенского городского исполнительного комитета 17/30 мая 1917 г.
288. Т. Н. Галапуре 3/16 декабря 1917 г.
289. Н. В. Ляхович 21 марта/3 апреля 1918 г.
290. С. А. Богданович 14/27 мая 1918 г.
291. В редакцию газеты ‘Наша жизнь’ 6/19 июля 1918 г.
292. С. В. Короленко 18/31 июля 1918 г.
293. А. С. Короленко 2/15 января 1919 г.
294. А. С. Короленко 26 февраля / 11 марта 1919 г.
295. В. Ю. Короленко 12/25 июля 1919 г.
296. Н. В. Ляхович 4/17 октября 1919 г.
297. И. Жуку и А. Жаку 16/29 апреля 1920 г.
298. С. Д. Протопопову 16/29 июля 1920 г.
299. С. Д. Протопопову 25 августа 1920 г.
300. М. П. Сажину 4/17 ноября 1920 г.
301. А. Е. Кауфману 18 ноября/1 декабря 1920 г.
302. И. П. Белоконскому 4 января 1921 г.
303. Фабзавкому 2-й госмельницы 4 января 1921 г.
304. В. Н. Золотницкому 15 января 1921 г.
305. А. Е. Кауфману 7 февраля 1921 г.
306. В. В. Туцевичу 6 сентября 1921 г.

От издательства

Избранные письма В. Г. Короленко, публикуемые в настоящем томе Собрания сочинений, охватывают период с 1879 по 1921 год.
Эпистолярное наследство Короленко, по справедливому замечанию А. М. Горького, имеет ‘глубокое историческое и историко-литературное значение’. Вся многообразная деятельность Короленко — писателя, журналиста, критика — нашла в его письмах широкое отражение. По своему содержанию, по высоким достоинствам стиля многие письма Короленко давно стали значительными документами истории, в которых содержится живой и непосредственный отклик современника на многие общественные и литературные явления более чем за сорокалетний период.
Наиболее ранние письма Короленко датированы 1879 годом. В этом году появился в печати первый рассказ Короленко ‘Эпизоды из жизни искателя’, в том же 1879 году писатель был арестован и выслан в Вятскую губернию. С 1881 года началась якутская ссылка писателя, закончившаяся возвращением в конце 1884 года в Европейскую Россию.
Письма этого пятилетия создают живую картину ссыльных скитаний Короленко, его борьбы с административным произволом. Особый интерес представляет письмо Короленко пермскому губернатору от июня 1881 года, излагающее мотивы отказа от присяги Александру III. Это письмо, как известно, послужило причиной ареста и ссылки Короленко в Амгу. В письмах этого периода отражена и творческая работа писателя над рядом художественных произведений, появившихся в печати после возвращения его из якутской ссылки. Своими письмами из Вятской губернии, Перми н Амги Короленко широко пользовался впоследствии, работая над соответствующими главами ‘Истории моего современника’.
В письмах нижегородского периода жизни Короленко (1885—1896) уделено большое внимание творческой работе над художественными и публицистическими произведениями, принесшими их автору широкую известность как в России, так и за рубежом. В письмах заключен материал, связанный с созданием повести ‘Слепой музыкант’, рассказами ‘За иконой’, ‘Прохор и студенты’, ‘Птицы небесные’, ‘Река играет’, очерками ‘В пустынных местах’, ‘Мултанское дело’ и другими произведениями.
Большой познавательный интерес представляют письма Короленко, написанные им во время путешествий по России, а также письма из Америки (1893), сыгравшие немалую роль при работе писателя над повестью ‘Без языка’. Многочисленны письма, посвященные местной жизни и непосредственно связанные с общественной и публицистической деятельностью Короленко.
Со второй половины 80-х годов начинается переписка Короленко с Г. И. Успенским, Н. Г. Чернышевским, А. П. Чеховым, A. М. Горьким, В. А. Гольцевым, Н.. К. Михайловским, занявшая значительное место в истории русской литературы конца XIX столетия. Письма этой поры охватывают многочисленные общественные явления и отражают философские и литературные взгляды Короленко. Заслуживают внимание формулировки Короленко о новом направлении русской литературы, которое, по мысли писателя, должно соединить реализм с героическим романтизмом, соответствующим революционизированию широких народных масс.
Короленко принадлежит право одного из наиболее ранних истолкователей религиозно-нравственного учения Л. Толстого. ‘Учение это,— писал Короленко в письме С. А. и А. С. Малышевым в 1887 году,— характерно тем, что ему Толстой пытается придать вид и форму учения религиозного. Я говорю — ‘пытается’ потому, что в сущности, по моему мнению, оно вовсе не религиозно’. Толстой ‘тщательно скрывает атеистические мысли в религиозной овечьей шкуре’.
Для понимания общественных взглядов Короленко важны его замечания в письме К. Н. Вентцелю от 15 июня 1889 года о сущности ‘нравственного начала’, которое ‘вне и выше… личных импульсов’ и подчинено стремлению общественного характера, а также письмо к А. К Маликову от 6 ноября 1889 года, в котором утверждается мысль о том, что ‘нет силы без материи, нет духа без плоти’. Подобного рода суждения дают яркое свидетельство о плодотворности поисков писателя в области общих философских вопросов.
Письма 1896—1900 годов относятся к петербургскому периоду жизни Короленко. В эти годы Короленко, работает в редакции журнала ‘Русское богатство’ и ведет, как и в предыдущий период, обширную переписку с начинающими авторами.
Полтавский период жизни писателя наиболее продолжительный: в Полтаву он переехал осенью 1900 года и жил во день своей смерти — 25 декабря 1921 года. Письма этого периода связаны с работой писателя над ‘Историей моего современника’ и многими его рассказами и очерками (‘Не страшное’, ‘Мороз’, ‘Государевы ямщики’, ‘Турчин и мы’ и др.). Особое значение приобретают письма, имеющие прямое отношение к таким крупнейшим публицистическим произведениям писателя, как ‘Черты военного правосудия’, ‘Сорочинская трагедия’, ‘Бытовое явление’, занявшие одно из первых мест в русской демократической журналистике начала XX века. О выдающемся общественном значении многих писем Короленко свидетельствует факт опубликования его письма А. Н. Веселовскому (по поводу исключения А. М. Горького из числа почетных академиков) в ленинской газете ‘Искра’.
Эти письма содержат обширные высказывания Короленко по вопросам эстетики и литературы и являются существенным дополнением к его литературно-критическим статьям. Переписка Короленко 1900—1921 годов свидетельствует о широких общественных интересах писателя, о его пристальном внимании к важнейшим политическим событиям этого времени.
Письма Короленко дополняют образ писателя рядом новых черт. Так, только по письмам можно судить о всем объеме работы Короленко как редактора и литературного наставника ряда поколений писателей. Письма Короленко свидетельствуют о его исключительной заинтересованности в судьбах прогрессивной литературы, в развитии искусства, тесными узами связанного с жизнью народа.
Короленко неизменно выступает сторонником идейного искусства. ‘Идея — есть душа художественного произведения’,— писал он К. Сараханову 24 сентября 1888 года. В письмах разных лет мы находим неоднократные упоминания об этом, а также его ссылки на общественное значение, например, творчества Щедрина и других представителей демократической литературы. Большое внимание Короленко уделяет и вопросам ‘воспроизведения идеи’ в художественной форме, темам литературной специфики.
Представляют глубокий интерес высказывания Короленко, содержащиеся в ряде его писем по вопросам реалистического изображения жизни, о героизме в литературе. Отвергая ‘народническую слащавость’ и догматизм, Короленко в своих письмах последовательно развивал мысль о героизме самой жизни, героизме повседневности, всего того, что не видели в русской действительности народнические беллетристы. ‘Теперь уже героизм если и явится, то непременно не ‘из головы’, если он и вырастет в литературе, то корни его будут не в одних учебниках политической экономии и не в книжках об общине, а в той глубокой психической почве, где формируются вообще человеческие темпераменты, характеры и где логические взгляды, чувства, личные наклонности сливаются в одно психически неделимое целое, определяющее поступки и деятельность живого человека’,— писал он Н. К. Михайловскому 31 декабря 1887 года — 1 января 1888 года.
Материал писем уточняет позицию Короленко, которую он занимал в редакции ‘Русского богатства’ по отношению к марксизму. Характерно в этом, смысле письмо В. Н. Григорьеву от 27 января 1898 года. ‘У нас в редакции,— писал Короленко,— я и Николай Федорович [Анненский] составляем некоторый оттенок, стоящий ближе к марксизму. Явление, во всяком случае, живое и интересное. Несомненно, что они вносят свежую струю даже своими увлечениями и уже во всяком случае заставляют многое пересмотреть заново’.
Одной из характерных особенностей эпистолярного наследства Короленко является то, что оно непосредственным образом связано с его художественным творчеством и публицистикой. Многочисленны письма, истолковывающие замыслы его произведений, а порой предвосхищавшие отдельные главы его рассказов и очерков. Многие его высказывания могут быть названы автокомментариями к его произведениям. В письмах находим большое число высказываний Короленко о языке произведения и его композиции, по вопросам литературной техники, представляющих собой своеобразный семинар писательского мастерства.
Невозможно очертить круг лиц, с которыми переписывался Короленко,— здесь рабочие и крестьяне, ученые и писатели, политические деятели и артисты, художники. Такой громадный размах переписки Короленко лишний раз свидетельствует о неустанном интересе к людям самых разных кругов и профессий и о глубоких связях писателя с жизнью страны.
В письмах, как и во всем своем творчестве, Короленко предстает перед нами убежденным демократом, человеком высоких этических принципов. В этой связи должны быть отмечены неоднократные высказывания Короленко о писательской этике, о взыскательности художника, о неустанных поисках совершенства.
Публикация писем Короленко имеет свою историю. Десятки писем были опубликованы при жизни писателя в периодической печати — главным образом в ‘Русских ведомостях’, в газетах Поволжья и Украины. Эти письма носили характер общественных выступлений и являлись по существу своеобразной формой публицистики Короленко. Письма иного характера, адресованные уже частным лицам, а не редакциям газет и журналов, при жизни писателя, за редким исключением, не публиковались. Из прижизненных публикаций следует указать на письма В. Г. Короленко к В. А. Гольцеву в сборнике ‘Памяти В. А. Гольцева’, М. 1910, и в книге ‘Архив В. А. Гольцева’, т. I, 1914.
После смерти Короленко публикация его писем приобрела широкий характер. Письма Короленко к отдельным лицам печатались в 20—30-х годах в газетах и журналах, в том числе в периферийной печати и в специальных сборниках, посвященных памяти писателя (сборники: ‘В. Г. Короленко. Жизнь и творчество’, 1922, ‘Нижегородский сборник памяти В. Г. Короленко’, 1923).
В 1922 году издательство ‘Время’ выпустило под редакцией Б. Л. Модзалевского ‘Письма’ В. Г. Короленко 1888—1921 годов (письма к Н. К. Михайловскому, А. Ф. Кони, Ф. Д. Батюшкову и др.). В следующем году украинский Госиздат, издал два тома писем Короленко 70—80-х годов (Посмертное собрание сочинений, тт. 50, 51). Этим было положено начало научной публикации эпистолярного наследства В. Г. Короленко. Представляют безусловный интерес и последующие публикации писем Короленко.
При подготовке настоящего тома Собрания сочинений были учтены все предшествующие издания и публикации писем. В. Г. Короленко в периодической печати, а также вновь обследованы рукописные фонды. В значительной мере использованы копировальные книги В. Г. Короленко, сохранившие оттиски его писем за несколько десятилетий. Свыше ста писем В. Г. Короленко в настоящем томе публикуются впервые, среди них письма к Г. И. Успенскому, Н. К. Михайловскому, Н. Ф. Анненскому, Ф. И. Шаляпину, С. А. Толстой, С. П. Подъячеву, А. М. Горькому.
Письма печатаются по сохранившимся автографам, копиям с автографов, копировальным книгам писателя, черновикам писем и печатным источникам. Публикация писем по автографам не оговаривается, указывается лишь публикация по другим источникам.
В письмах, не датированных Короленко, даты даются в квадратных скобках, а в примечаниях указываются основания датировки. В квадратных скобках дается также место написания письма, если оно не указано самим Короленко.
Библиографическая справка в первый раз печатается полностью, в дальнейшем в нижеследующем сокращении:
1. Владимир Короленко. Письма. 1879—1887, т. 1. Госиздат Украины, 1923 — ‘Письма’, кн. 1.
2. Владимир Короленко. Письма 1888—1889, кн. 2. Госиздат Украины, 1923 — ‘Письма’, кн. 2.
3. В. Г. Короленко. Письма 1888—1921, под редакцией Б. Л. Модзалевского. Труды Пушкинского дома. ‘Время’, П. 1922— ‘Письма’ под ред. Модзалевского.
4. В. Г. Короленко. Избранные письма, тт. 1 и 2, изд. ‘Мир’, М. 1932 — ‘Избранные письма’, ‘Мир’, тт. 1 и 2.
5. А. П. Чехов и В. Г. Короленко. Переписка. Изд. Чеховского музея в Москве, под редакцией Н. К. Пиксанова. М. 1923 — ‘Чехов и Короленко. Переписка’.
6. В. Г. Короленко. Избранные письма, т. 3, Гослитиздат, 1936 — ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат.
7. В. Г. Короленко. Письма к П. С. Ивановской. Изд. Политкаторжан. М. 1930 — ‘В. Г. Короленко. Письма к П. С. Ивановской’.
Справки о лицах, имена которых упоминаются в письмах, даются только один раз — в первом случае, когда имя данного лица встречается, и в дальнейшем не повторяются. Справка об адресате — также один раз: в примечании к первому из писем, ему адресованных. Если справка об адресате была в примечаниях к тексту более раннего письма, то дается лишь ссылка на это письмо.
Слова, написанные в письмах сокращенно, воспроизводятся полностью. Слова, подчеркнутые в письмах, печатаются курсивом.
Автографы писем Короленко к Л. Н. Толстому хранятся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого, к А. М. Горькому — в архиве А. М. Горького, к С. П. Подъячеву — в архиве Института мировой литературы им. А. М. Горького, к С. Д. Протопопову — в Центральном Государственном архиве литературы и искусства СССР. Автографы всех остальных писем Короленко, публикуемых в данном томе (за небольшим исключением), и копировальные книги писателя хранятся в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина в Москве.

ПИСЬМА

1879—1921

1

Э. И., Э. Г. КОРОЛЕНКО и М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

18 мая [1879 г.], Кострома.

Долго пришлось вам, мои дорогие, ожидать этого письма. Представляю себе, что делалось с мамашей. Дело в том, что из Москвы писать не пришлось1. Пока вышло разрешение, нас уже увезли, далее не было остановки, и таким образом протянулось до сих пор. Однако к делу.
Едем мы в Вятскую губернию. Не плачьте и не пугайтесь, мамаша. Как видите, это все же Европа, да и не так уж далеко. Главное, едем вместе до сих пор и, быть может, попадем даже в одно место на жительство. Есть вероятность, хотя не наверное. Здоровы совершенно, физически и нравственно. Перемена атмосферы тюремного Литовского замка на свежий вольный воздух (вольный-то, впрочем, не совсем, едем с жандармами, конечно), во всяком случае, есть перемена к лучшему. Итак, трижды ура, что наконец вся эта передряга кончается. Устраивайтесь, благо теперь не о ком заботиться в Литовском замке (Николай2 ведь тоже уехал, куда только?). Вероятно, теперь решена уже участь всех.
Теперь мы в Костроме, куда прибыли 15-го числа, вечером. Сколько времени просидим здесь — неизвестно, так как оказалось, что нас не с кем отправить, приходится обождать, вероятно, отправимся (по нашему гадательному расчету) после 20-го3. Итак, не удивляйтесь, если следующее письмо (о прибытии в Вятку) получите не особенно скоро. Пишите нам сейчас по получении этого письма по следующему адресу: в г. Вятку, в канцелярию г. губернатора, для передачи нам. Вещи, которые понеобходимее, пришлете после, когда мы напишем с места. Не забудьте рисовального ящика и кисти.
Повторяю — чувствуем себя отлично, желательно было бы, чтобы вы этому поверили и представили себе это настолько ясно (говорю это мамаше), чтобы чувствовать и себя за нас хорошо. Даже теперешнее место заключения несравненно лучше всех питерских. Комната большая, светлая, воздух чистый, вид из окон великолепный. А в пути-то еще лучше. Впечатлений куча. Правда, хочется, очень хочется поскорее быть на месте, и мы бы с радостию променяли и отличную комнату и великолепный вид — на почтовую телегу и на пыльную почтовую дорогу, но это, конечно, оттого только, что хотелось бы поскорее окончательно определить положение, да еще поскорее бы узнать, что с кем из знакомых делается. Обнимаю всех их. Надеюсь, крепко надеюсь, что дорогой мой Вася4 читает вместе с вами это письмо. Неужели еще нет?
Едем экономно. Деньги есть. Вообще, повторяю еще раз, и Перец5 также: заботьтесь о себе, не посылайте нам денег (помните, что я говорил на свидании), пока не напишем. Если получите от Трубникова6 и за статью 7, то лучше обратить хоть часть на некоторые из долгов (хотелось бы Вол. отдать). Кстати, вот маршрут: из Питера в Москву — сутки, из Москвы в Ярославль, часов 12, из Ярославля в Кострому почта ходит часов 5, но надо считать часов 12 (так как пароходы идут только вечером), да из Костромы в Вятку трои сутки (почта, нам придется ехать на лошадях, а не на пароходе, дней, пожалуй, 5 проедешь). Да. Итак, до Вятки почта идет не менее 5 суток, а оттуда до места нашего назначения, пожалуй, тоже еще сутки 3. Итого 8. Говорю это, во-первых, затем, чтобы вы могли хоть приблизительно рассчитать время переписки, а, во-вторых, затем, чтобы вы сообразили, стоит ли посылать мне статью. Пишите поподробнее, как вы устраиваетесь, между прочим и в материальном отношении. Деньги, деньги! Никогда еще денежные вопросы не интересовали меня так сильно. Есть ли работа? На свиданьях вы все как-то глухо говорили: ‘есть, да, довольно’. Пишите все: какая работа, сколько платят и т. д. Нашлись ли уроки, кроме того временного, о котором вы говорили? Каково-то бедняге Мане: ей ведь пришелся хороший сюрприз. Ну, до следующего письма. Обнимаю всех, всех, не стану перечислять, знаете сами, кого хотелось бы обнять покрепче (надеюсь, никто не обидится за фамильярность). Эх, если бы хоть вы могли обнять побольше. Пишите, пишите, пишите! Веля, пиши правду. Обо всех знакомых подробно. Надеюсь, Юлиан уже вышел и устроился 8.

Ваш Владимир.

— — —

Впервые опубликовано в книге: ‘Владимир Короленко. Письма 1879—1887’, кн. 1, Госиздат Украины, 1923.
Эвелина Иосифовна Короленко — мать, Эвелина Галактионовна Короленко и Мария Галактионовна Лошкарева — сестры В. Г. Короленко (см. 5 том наст. собр. соч., прим. к стр. 23 и 14).
1 Владимир Галактионович Короленко и младший брат его, Илларион Галактионович, были высланы 10—11 мая 1879 года из Петербурга в Вятскую губернию в административном порядке. В Москве пробыли лишь одни сутки. Содержались в Рогожской части.
2 Николай Александрович Лошкарев — зять В. Г. Короленко (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 218). На стене камеры в Рогожской части Короленко увидел запись о том, что Лошкарев был здесь накануне.
3 Из Костромы братья Короленко выехали 25 мая 1879 года.
4 Василий Николаевич Григорьев (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 137). Был арестован в Петербурге в апреле 1879 года.
5 Семейное прозвище И. Г. Короленко.
6 Константин Васильевич Трубников (1829—1907) — издатель газеты ‘Телеграф’.
7 Статьей здесь Короленко называет свое первое беллетристическое произведение ‘Эпизоды из жизни искателя’, напечатанное в июльской книжке журнала ‘Слово’ за 1879 год.
8 Старший брат Короленко, Юлиан Галактионович, был освобожден из Литовского замка 11 мая 1879 г.

2

М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ и Э. Г. КОРОЛЕНКО

[Июнь 1879 г.]. Из Глазова.

Не знаю, дорогие мои сестрицы, где найдет вас это письмо. Вы пишете, что Маня собирается к родителям Николая1, мамаша — в Кронштадт, Веля2 же остается ‘ворочать’ с Юлианом корректуру. И ничего больше! Когда это случится — раз. Адрес Мани — два. Где будет пребывать Веля (на старой квартире или где-нибудь в другом месте, — не у Веры же Константиновны3) — три. Три пункта, относительно которых мы оставлены в полнейшем неведении. Куда же писать? Ну, да, ладно,— пересылайте это письмо друг другу.
Почему это вы так мрачно смотрите на вопрос о том — увидимся ли мы? ‘Едва ли!’ — говорите вы. Почему же едва ли? Господи ты боже мой,— как говорит Василий Николаевич 4,— почему же нам и не увидаться? Я понимаю еще, что мамаша несколько преувеличивает,— но вы почему смотрите так мрачно (вся-то жизнь впереди и не увидаться!) — не понимаю. Впрочем, может быть, и понимаю немножко, тем не менее, отбросив шутки в сторону, говорю серьезно: да, да! увидимся, обнимемся крепко, побеседуем и все такое,— поживем (а почему же нам и не пожить?) — так как не увидаться!
Полно же, милые, дорогие мои,— особенно ты, Машинка 5, зачем ‘минуты полного отчаяния’ (еще и ‘полного’). Справляйтесь, справляйтесь бодрее с своим теперешним положением, да и вперед в будущее заглядывайте прямее да смелее, лишним бы человеком не быть,— а тогда все хорошо и не отчаяние (полное-то, господи!) при всякой разлуке, а хорошее, бодрое чувство явится. Ведь и порознь вместе быть можно (помните?), коли любишь друг друга, да знаешь друг друга хорошо.
Ну, чтобы вы знали хорошо, что с нами делается, какими глазами мы теперь на мир божий смотрим,— да чтоб не вздыхали вы о бедных ссыльных (каково-то им там? и т. д.) — сообщаю в общих чертах обстановку нашей ссыльной жизни.
Глазов — уездный город Вятской губернии (что вам, впрочем, и без меня известно). Вот общий вид: река быстрая, берега круто размытые, зеленые, лес на них потянулся — ельник. У города берег высокий довольно. Церковь на нем торчит, другая тут же строится, несколько домиков лепится тут же, по берегу, все ниже, все меньше — домики переходят в хижинки — это слободка, в коей мы и проживаем. Небольшой, несколько покосившийся домик (двухэтажный, деревянный) — это жилище нашего хозяина (Бородин некто, Александр Павлович), тут же внизу слесарная мастерская хозяина. Во дворе флигелек, во флигельке комната с полатью, около флигелька — сеновал, полати или сеновал служат нам попеременно постелью (в другой комнате помещаются наши квартирные хозяева — некто Стольберг6, ссыльный же рабочий с женой,— Бородин — домовый хозяин), с нами же живут бывшие товарищи по заключению в тюремном замке, двое ссыльных, тоже рабочие7, знакомые Стольберга. Итак, река, лес, сеновал! Каково для здоровья-то после Питера! Харалуг8, да и только. Ну, будем ли мы здесь болеть? Забыл сказать — у хозяина лодка и невод. Катаемся и рыбу ловим (для чего приходится наряжаться особенным образом, между прочим, в лапти,— пришлю может быть, если удосужусь, несколько рисунков, в том числе и рыбную ловлю, —наверное не обещаю). Перчик пристрастился к рыбной ловле, чуть не каждый вечер ‘бродит’ с ‘бреднем’ (невод).
Ну, теперь, в нравственном отношении, да что же говорить? Поставлю два вопроса: живем ли мы изо дня в день, как придется, или есть у нас желание и сила поработать, над собой хотя бы, есть цели впереди? — Есть. Можно ли работать над собой, стремиться и ‘достигать’ в этом направлении в нынешней обстановке, в богоспасаемом граде Глазове? (Вятск. губ.).Можно, можно везде, где есть люди (а здесь даже библиотека имеется, и мы подписались), значит работаем, значит мы вовсе не ‘бедные’ ссыльные и значит не остается места ‘сожалению’ (каково им там? — Да хорошо, конечно). Вот взгрустнется когда об людях дорогих, захочется обнять, поспросить, как у вас, вам каково, что думается, что делается, ну, это дело другое, это бывает, будет, было и не может не быть.
Ну, надеюсь, об нас ‘жалеть’ не станете. Помню, когда я приехал из Вологодской губернии 9, Веля как-то говорила: ‘Пью чай и плачу: есть ли у него чай?’ Теперь заплачешь — помни, что ругаться буду, во-первых, если бы не было — наплевать, а во-вторых — есть чай, вообще жизнь дешева (квартира — 1 р., телятина — 3—4 коп. фунт, говядина 4 к.— сообщаю этот прейскурант — для мамаши), не нуждаемся. Вот рубах ситцевых обещали — пришлите, спасибо скажем, денег Юлиан хочет прислать,— не надо,— самим бы хватило, нужды-то много. Платья также не надо, а сапоги в случае чего и сами вам еще послать можем, да еще какие,— с бересточкой, крепкие, насчет формы-то уж не взыщите, да деготком помазывайте и носите на здоровье.
Ну, что еще об нас? Люди живут с нами, как уже писал в том письме, хорошие, не ссоримся. Правда, у меня есть-таки желание нанять отдельную комнатку,— поработать когда, уединиться, да и вообще больше по нраву, свободнее,— вероятно, сделаю это, когда установится положение, пока же, так как у новых наших товарищей денег нет, да и у хозяев немного,— приходится соображаться с общими финансами, которых, впрочем, вполне хватает, а в скором времени, так как все принимаются за работишку, да и будут нам и им выдавать деньги,— положение установится окончательно,— проживем и комнатку наймем.
Дуне писал, буду ждать ответа. Другой двоюродной сестрице10 и хотел бы — не знаю куда. Поклон, пожатие, поцелуй, как живется-можется? Весточку Василию пишу вслед за этим письмом. Передайте непременно. Передали ли прошедшее письмо? Пусть напишет, хоть через прокурора, всем поклон. Викентию Антоновичу11 передайте поклон и пожелание, чтоб не соврал, сдержал бы обещание написать. Машинка, увидишься с другой парой сестриц12,— передай поклон из Глазова, скажи, что очень, очень хочется знать, что с ними. Знаю из прошедшего письма внешнюю сторону их положения. Этого мне мало, думаю, не покажется назойливостью мое желание. Напомни Надежде Зосимовне наш разговор в один из вечеров за работой. Она рассказывала о том, как она уезжала в Питер. Я предложил тогда вопрос, что было бы, если бы ей не позволили ехать в академию (на курсы), или, вернее, в Питер. Теперь она приехала (или приедет) в Петрозаводск. Повторяю прежний вопрос, в несколько новой форме. Захочет — ответит: скажи, что меня это интересует живо, — даже сильнее, слова не подберу. Узнаешь человека хорошего, так нельзя же, невозможно не интересоваться вопросом, каково этому человеку при подобных условиях. Сообщи адрес мой и скажи, что если сестрицы напишут, большое и хорошее спасибо скажу (и отвечу, само собой разумеется, не пишу первый понятно почему — не знаю куда, а то написал бы). Очень уж много и, главное, очень интересных вопросов хочется предложить. Поинтересуются — дай это письмо, из него они узнают в общих чертах, что делается с их бывшим товарищем по корректуре.
Ну, целую вас всех. Анне Егоровне13 поклон передайте и тысячу пожеланий всего хорошего.

Ваш Влад. Короленко.

P.S. Пришлите краски и готовальню, да поскорее. Чертежи сдайте, как я просил. Юлиану поклон, еще раз: пусть денег не присылает. Кисточек не забудьте. Мои инструменты, нет особенной надобности присылать, если хлопотно14. Обзавелся уже здесь. Если Василий Николаевич уже на воле, то хорошо бы клещи и молоток.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1. Дата определяется предположительно по содержанию письма.
1 Приемные родители Н. А. Лошкарева — Разумник Васильевич и Наталья Гордеевна Туркины — жили в Петрозаводске.
2 Эвелина Галактионовна.
3 Знакомая Короленко.
4 Григорьев.
5 Машинка — семейное прозвище М. Г. Лошкаревой.
6 Карл Федорович Стольберг (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 260).
7 Петербургские рабочие Александр Христофорович Христофоров и Иван Кузьмич Кузьмин.
8 Харалуг — имение в Ровенском уезде, Волынской губернии (см. 5 том наст. собр. соч., главу ‘Гарнолужское панство’).
9 В Вологодскую губернию Короленко высылался в марте 1876 года за участие в студенческих волнениях в Петровской академии.
10 Из конспиративных соображений двоюродными сестрицами Короленко называет Александру Семеновну и Авдотью Семеновну Ивановских (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 213 и 214).
11 Викентий Антонович (Адольфович) Дмоховский — петербургский знакомый Короленко.
12 Надежда и Вера Зосимовны Поповы (‘корректурки’). Сестры Поповы были арестованы в апреле 1879 года, а затем высланы в Петрозаводск.
13 Знакомая Короленко.
14 Речь идет о сапожных инструментах. Сапожному делу Короленко обучился еще в Петербурге (См. 6 том наст. собр. соч., стр. 220).

3

М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

[Июль 1879 г., Глазов].

Дорогая моя Машинка.

Надеюсь, что теперь ты действительно в лучшем настроении, чем то, которое сквозит так ясно в последнем письме. Да, дорогая моя, я знаю, представляю себе, как ты рвешься к Николаю, представляю, как тебе трудно отказаться от этой мысли, понимаю также, что и ему тяжело, однако послушай, что я скажу тебе с полным и искренним убеждением. Во-первых, ехать теперь невозможно, и это, признаюсь, как ни тяжело,— к лучшему. Что было бы, если б ты поехала, откуда средства приехать для окончания курса? Не ясно ли, что поехать теперь значило бы отказаться от всякой самостоятельной работы, от всякой собственной роли в жизни. Не так ли, моя милая, дорогая Маничка. Ведь ты не обвинишь меня в жестокости к тебе за то, что я ставлю вопрос резко и ясно. Итак, невозможно, значит не поедешь, значит надо отложить и работать, надо найти силы, и ты их найдешь. Далее,— письма Николая скоро, наверное, будут значительно спокойнее, и тогда тебе станет легче. Вообще, вероятнейшее будущее, как оно мне рисуется, следующее. Пока ты окончишь, Николай может рассчитывать на перевод, по крайней мере, в Европейскую Россию, тогда можно жить вместе и работать. Ты пишешь, что и тогда неизвестно, можно ли будет раздобыться деньгами на дорогу. Конечно, можно будет, если захотеть этого серьезно. Времени, моя бедная Машинка, еще впереди довольно, можем все постараться общими силами. Итак, береги силы, справляйся с настроением. Я, конечно, не стал бы повторять эти фразы, если бы не был глубоко убежден в том, что с ‘настроением’ можно справляться, как и с зубной и головной болью. Невозможно,— нужно понять это слово, почувствовать его и затем перестать возвращаться мысленно к тому, что признано невозможным, и принять то, что остается, решительно и определенно.
Поцелуй Борьку1, тебя целую крепко, крепко. Пиши, пиши все откровенно.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1. Дата определяется предположительно. Письмо без подписи. На письме пометка глазовского исправника: ‘Рассмотрено’.
1 Сын М. Г. и Н. А. Лошкаревых.

4

Э. И., Э. Г. КОРОЛЕНКО и М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

30 июля [1879 г.], Глазов.

Спасибо, дорогие мои, что распорядились с вещами, квитанцию на посылку мы получили, придется только добывать их из Вятки. Ну, да случаи довольно часто представляются, и мы уже распорядились.
Почему ты, Величка, ничего не пишешь о том, переданы ли мои письма к Василию Николаевичу. Неужели он их не получает и этим объясняется его молчание, которое, признаюсь, очень и очень меня мучит. Ведь я знаю, что он непременно бы написал, если бы знал адрес. Почему же он не пишет,— ведь я не получил от него ни полслова, и ничего об нем не знаю. Непременно напиши об участи моих писем к нему. Спасибо тебе за твои хорошие ободряющие слова. Да, моя дорогая, хорошая Величка, надеюсь и уверен в тебе. Ты счастлива, что в начале твоего пути ты не обременена такими тяжелыми условиями, как моя бедная Машинка. Помни же это и не потеряй сама добровольно этих преимуществ, дорожи ими, становись на ноги, пока свободна. Ну, еще немножко сдержанности посоветую и затем уверен, моя дорогая, что все будет хорошо. Пиши только о Василии Николаевиче, и мы с тобой не будем ссориться.
От Дуни1 получил два письма. К сожалению, то радужное впечатление, в каком вы представили ее положение, совершенно рассеялось при чтении ее второго письма (первое состояло из нескольких слов). Маленький городишко 2, на берегу туманного озера, лес кругом, болота, холод среди лета — вот обстановка, нездоровье, смерть отца и хандра — вот настроение. Вдобавок, очевидно, недостаток средств. Особенно беспокоит меня болезнь, пишет, что лечится. Эх, плохо тут, а я-то за нее радовался.
Вчера прочитал в ‘Новом времени’ рецензию Буренина3. Воображаю, как мамаша, вероятно, возненавидела этого господина. Правду сказать, меня она задела так мало, что, право, мне самому удивительно. Когда, бывало, приходилось читать чепушистые рецензии Ч.4 чужих произведений, и то злился черт знает отчего. А теперь читал ругань по поводу моего, и смешно только. Хорошо бы,— если еще где-нибудь что-нибудь было,— прислать мне те нумера газет или указать нумера журналов, где будут отзывы. Тогда, быть может, пришлось бы ответить, теперь же не знаю, стоит ли. Думаю завтра получится ‘Слово’ в нашей библиотеке, или присланное от вас (кстати, если бы Юлиан, вместо того, чтобы спрашивать, хочу ли я, чтобы он прислал отдельный оттиск моей статьи, выслал бы его прямо, то теперь я уже имел бы его и не приходилось бы недоумевать, откуда Буренин выдернул такие выражения, каких у меня вовсе не было. Якуб превращен в лакея, являются какие-то ‘стихотворения, смягченные (?!) цифрами’ и т. д., которых совершенно нет в моей статье). Интересно бы знать и другие отзывы, если они есть, хотя, правду сказать, меня интересуют в них не столько отзывы о самой статье, сколько та сторона, которая так безобразно развернулась в рецензии Буренина. Неужели и другие разразятся тем же. Характерно! На это, пожалуй, и стоит ответить, даже нельзя бы не ответить, если найдется для этого ответа приют в какой-нибудь редакции. Вероятно, попробую с будущей почтой. Что касается собственно до статьи, то я сам очень невысокого об ней мнения, меня не очень удивляют преувеличенные отзывы редакции (если их еще и Юлиан не преувеличил) , я никогда не считал редакцию ‘Слова’ особенно компетентными критиками, и ее похвалы не перевесят, конечно, других отзывов (не Буренинских, понятно) 5. Даже то обстоятельство, что гг. Буренины разнюхали в ней нечто, приводящее их в исступление, не поднимет ее в моих глазах. Вообще, Машинка, ты напрасно считаешь это ‘началом моей литературной карьеры’. Не говорю, конечно, что ничего не напишу более. Но ‘карьеры’ тут делать, без сомнения, и не попробую.
Ну, целую вас всех, всех, в том числе и Борьку. Помните, что я вам, мамаша, говорил, — ведь наверное крепко привязались вы к мальчишке,— не меньше, вероятно, чем к Оле. Ну еще раз — до свидания.
Юлиану — поклон. Всем знакомым крепкое пожатие.

Ваш Владимир Короленко.

P. S. Мамаша,— чуть-чуть пояснее пишите. Если книги еще не послали, когда придет это письмо,— прибавьте к ним Щедрина: ‘Как мужик двух генералов прокормил’.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1. На письме пометка глазовского исправника: ‘Рассмотрено’.
1 Авдотья Семеновна Ивановская.
2 А. С. Ивановская в то время находилась в ссылке в городе Повенце, Олонецкой губернии.
3 В. П. Буренин (1841—1927) — критик, сотрудник ‘Нового времени’, ярый реакционер. Рецензия Буренина на повесть Короленко ‘Эпизоды из жизни искателя’ напечатана в ‘Новом времени’ 20 июля 1879 года.
4 Кого под буквой Ч. подразумевал Короленко — не установлено.
5 Речь идет, очевидно, об отзыве Салтыкова-Щедрина, который в редакции ‘Отечественных записок’ вернул Короленко ‘Эпизоды из жизни искателя’, сказав, что это ‘зелено очень’.

5

Э. И., Э. Г. КОРОЛЕНКО и М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

25 октября [1879 г.], Глазов.

Получил ваше письмо от 7 числа октября. Несколько раньше получил также от Викентия1 ответ на мое письмо (как видишь, Веля, твое сообщение о том, что он не получил моего письма, несколько запоздало). Я просил его, между прочим, сообщить, что ему известно о вас, о вашей жизни, так как я чувствовал, что вы не совсем искренни в ваших письмах, обо многом умалчиваете, многое скрываете. Он сообщил в общих чертах то же, что вы пишете, наконец, и сами или, вернее, что проглядывает, более или менее ясно,— в вашем последнем письме. Итак, скверно, видно, вам живется во всех отношениях, и в нравственном, и в материальном (уж чего тут, если на деньги из суда пришлось возлагать надежды!). Шила в мешке не утаишь,— зачем только вы скрываете. Даже о болезни Синкуса2 не сообщили. Неужели же вы думаете, что легко убеждаться, как тебя стараются уберечь от знания истинного положения дел, которое ты имеешь право знать в настоящем виде. Наконец,— что же этим достигается? Вот теперь вы несколько времени не заикаетесь о Василии Николаевиче. Если бы я мог быть уверен, что вы сообщаете мне все, что случается,— дурное и хорошее,— я знал бы тогда, что ничего нового нет и потому вы молчите. Теперь же я в этом далеко не уверен и имею полное основание предполагать, что вы опять от чего-нибудь оберегаете меня в этом отношении. Понимаете, как приятна подобная неуверенность. Ради бога, пишите же правду, всю правду.
Мамаша,— неужели и теперь вы все так же небрежно относитесь к своему здоровью? Впрочем,— что и спрашивать. Дело известное. А ведь теперь это особенно важно, важно для всех нас, подумайте об этом хоть. Хотелось бы, дорогая моя, удовлетворить вашему желанию относительно фотографии, но трудно обещать наверное. Во всяком случае не так-то скоро. Фотография здесь есть, хоть и больно плоха, да пока денег на это не найдется. Конечно, мы здесь живем, не испытывая нужды (можете мне верить,— я говорю правду),— но, повторяю, покамест расход в таких размерах еще нам не по карману. Денег нам казенных не выдают. Дело так затянулось, что, кажется, и совсем заглохнет. И бог с ними. Во всяком случае,— выдадут ли (что почти невероятно), или не выдадут (что почти не подлежит сомнению),— постараюсь со временем удовлетворить ваше желание, так как представляю себе, как оно сильно, и надеюсь, что буду в состоянии это сделать.
Вы, мамаша, соболезнуете о том, что мы с Илларионом живем не на одной квартире. Что это за ребячество, право, моя дорогая, милая мамаша. Не огорчайтесь, что я употребляю это выражение,— я пишу это без всякой досады. Мне только смешно, что вы придаете значение подобным пустякам. Быть может, пришлось бы и в разных городах жить, а не то что на разных квартирах,— и это для нас имело бы мало значения. Не век же вместе.
Бодрее, дорогая Величка. Не все же удачи. Главное — работу, будничную и тяжелую работу одолевай,— усидчивость приобрести надо, упорную энергию, а у тебя, кажется, пока все натиском. Ну, да ничего, перемелется все,— хорошая мука будет. Рад, очень рад, что, кажется, Машинка справляется. Действительно, в этих тяжелых, правда, условиях,— одолеваешь часто такие трудности, которые прежде казались бы неодолимыми, и это хороша я школа,— боюсь, что очень уж тяжела для тебя. Конечно, тяжела для всех вас, дорогие мои,— одно и хочется и можется только,— это указать на будущее.
От корректурок — ничего. Дуня писала. Нерадостно, видно, живется.
Илларион обещает писать,— да, по правде сказать, какое же влияние может иметь на его переписку то, что мы живем отдельно. Раньше писал изредка,— и теперь будет то же.
Ну, я писал уже вам, что устроился на новом месте. Вообще доволен. Работается ничего, порядочно. Вся наша колония ходит в сапогах моей работы, в том числе и я сам. К сожалению, пока приходится этим и ограничиться. Заказов мало. Вообще к зиме здесь валенок вытесняет сапоги, и поэтому даже настоящие сапожники принимаются за шитье шапок. Теперь отчасти по этой именно причине перестал ходить к своему мастеру. Нельзя сказать, чтобы мое учение было окончено,— но сапоги, как уже сказал, могу сшить не особенно чисто и изящно, хотя в крепости, пожалуй, не уступят любым. Как бы то ни было, стараюсь помаленьку обзаводиться всем необходимым и начинаю карьеру сапожника.
Ну, пока обнимаю вас всех, всех.

Ваш Владимир Короленко.

От Николая — ничего. Знакомым поклон. Как поживает Анна Егоровна? Переписываетесь ли вы с корректурками? Каково им живется, каковы новые условия?
Еще раз: насчет наших финансов не беспокойтесь (я — помните это — не надуваю, не то, что вы).
Без сомнения, мой ответ Буренину уже запоздал. Бог с ним.
Борьке собираюсь сшить сапоги. Мамаша, пришлите и вы свою мерку,— я думаю, вам будет приятно носить башмаки моей работы. Да все пришлите мерки. Не особенно скоро, но все-таки сошью, как только обзаведусь колодками. Правда, не по-питерски будет сшито, а по-глазовски. Не взыщите.
Василию Николаевичу опять писал, прямо на имя прокурора судебной палаты. От него только одно письмо получил.
Следующее письмо получите уже из другого места жительства. Меня переводят в другое место, того же уезда, чему я очень рад, впрочем. Это согласно с моим желанием. Напишу тотчас по приезде 3.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1. На письме пометка глазовского исправника: ‘Рассмотрено’.
1 В. А. Дмоховский.
2 Синкус — семейное прозвище двоюродного брата Короленко Александра Казимировича Туцевича, психически заболевшего в тюрьме (см. 5 том наст. собр. соч., прим. к стр. 213).
3 Последний абзац приписан, по-видимому, вслед за объявлением Короленко об его высылке в Березовские Починки.

6

Э. И., Э. Г. КОРОЛЕНКО и М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

29 октября [1879 г.], Березовские Починки (Глазовского уезда).

Спешу, дорогие мои, тотчас по приезде на место нового моего жительства побеседовать с вами и успокоить вас относительно этого нового сюрприза. Начну с того, что опять-таки я нисколько не чувствую себя хуже в новом положении, а затем опишу совершенно правдиво все, что случилось со мной в эти несколько дней, что окружает меня в настоящее время и как это все на мне отражается. Нужно ли еще повторять, что я не оставлю, не скрою ничего и что вам нечего читать между строчек.
Во-первых, излагаю только факты, так как причины неведомы мне самому. 25-го утром в мою маленькую комнатку на слободке явился исправник с другими лицами, произведен обыск и затем мне объявлено, что я буду переведен в другое место. ‘Куда?’ — В Бисеровскую волость.— ‘Значит, в Березовские Починки?’ — Что-то вроде утвердительного ответа. Итак, в Починки!
Теперь о Починках. О географическом их положении сказать могу очень мало. Посмотрите на карту, найдите Глазов. От Глазова мне пришлось переехать через Вятку, затем через Каму у села Харина, затем еще через Каму у самого места. Если найдете на какой-нибудь карте реку Старицу 1, впадающую в Каму, то будете иметь довольно точное представление о положении наших починков 2. ‘Починок’, от слова ‘почин’, начало, это зарождающиеся поселения, будущие людные села, быть может, города. Но это в будущем. Теперь это нечто совершенно другое. Но ворочусь к началу.
Час времени дают на сборы. Мало. Два часа. Извещаю наших, прощаюсь с знакомыми, укладываюсь. Хорошо, что этот сюрприз не застиг меня раньше. Теперь я выучился уже шить сапоги настолько, что моего искусства хватит для простых сапог,— хватило бы силы только. Инструментом кой-каким обзавелся. Не беда. Перевоз через Чепцу. Наши вышли провожать, да кой-какие знакомые со Слободки. Попрощались. Тронулись. Дело к сумеркам. Родная кучка, стоявшая на берегу, исчезает из глаз. Затем снежное поле, сугробы, кочки, лес. Вперед и вперед, на северо-восток еще 180 (214?) верст.
Правду сказать, мне хотелось-таки тронуться из Глазова, засиделся, да и не особенно интересное место. Но в Починки! С этим, конечно, можно было примириться, как с неизбежностью, но радоваться было нечему. У нас в Глазове об этих местах составилось самое мрачное представление. Суровый климат, леса кругом, починок от починка в тридцати верстах, за деньги ничего не достанешь, народ суровый, грубый, ссыльные там без вести пропадают (вот какие ужасы!). Провожали меня, точно на тот свет, было даже и слез. Конечно, все это меня не очень пугало само по себе,— знал, что без вести не пропаду, ‘хлеба ржаного нет’ — не беда, ячный есть станем, климат суровый,— я здоров, ничего, вынесу. А вот глушь, — это несколько-таки неприятно, тем более что глушь-то исключительная, без признаков (почти) общественности, это было самое неприятное.
Итак, я ехал вперед, представляя себе Починки в том свете, как они кажутся глазовцам, однако ехал спокойно. Путь стоял недурной, и ехали мы без особых приключений, если не считать того, что я, по непривычке к дровням здешним, на всяком угоре выскакивал с дровней, точно мяч, и весь вывалялся в снегу. Раз сбились с дороги, проплутали по лесу часа два, да попали-таки на дорогу. Места здесь широкие, тихие. Снежные поля, мелкий ельник, порой хороший темный бор, пара полозьев — полузасыпанный снегом след редких проезжающих,— редко, редко попадается навстречу мужичок на лохматой клячонке (вятской мелкой породы), редкие деревни,— вот впечатления первой половины пути. Сначала дворы, куда приходилось заезжать, были довольно зажиточны. Только с Лупьевской (кажется так,— здесь произносят названия так неразборчиво, что немудрено ошибиться) глянула на меня неприветная, холодная беднота крестьянская. Широкая изба, какая-то пустая точно.— Нет ли поесть чего? — ‘Нету-ка’.— Хлеб уродился ли? — ‘Плохо уродился, нету-ка’.— А картофки? — ‘Нету-ка картофки ноне, совсем нету’.— Рыбы нет ли? — ‘Нету-ка,— была ино рыба-то, да выдра всю поизбола’ (изгрызла). — Чего же вы сами-то едите? — ‘А чего! Покормит баба чем,— покушаю, а не то, и так живу. Хлебец коли — лук вот есть…’ И это правда. Нельзя думать, чтобы скрывал. Нет, — мед вот нашелся у него,— сам принес, угощает радушно, и денег брать не хочет.— ‘В починках еще хуже будет’,— говорит провожатый.
Переехали, через Вятку, затем и через Каму ночью перебираться пришлось. Со мной вещи — главное инструменты, перевоза нет, по льду переехать нельзя,— приходилось тащить вещи в руках, по обледенелым мосткам в две или порой в одну доску. Темно, ветрено, морозно, — внизу река темная, льдины плывут. Ничего, перебрались.
За Хариным местность принимает тот характер, который присущ ей вплоть до Березовских Починок. Главная характеристическая черта собственно местности самой, это то, что, куда ни глянешь, особенно с возвышенности какой,— глаз встречает широкую, точно море, полосу лесной черни. Все темные оттенки — буро-зеленый, там бурый, затем черный, затем сизый, наконец, на самом горизонте, неопределенная, мглистая чернь лесная сливается с мглистым же небом. Ближе посмотришь,— холмы, снег, кой-где поросль мелкая или лес же сплошной. Кучи снега по временам принимают какие-то причудливые угловатые формы,— всмотритесь — кой-где среди этих куч проглянет сруб стены, окно. Это деревушка или починок.
Харино (волость) миновали, в Бисерово (тоже волость) приехали к утру. У самой волости Поплавский живет (ссыльный, поляк студент). Указали мне его жилище, дал хозяин лучину (здесь лучиной светят), вхожу в избу. Беспорядок невообразимый. Вообразите себе обстановку студенческой холостой комнатки где-нибудь на Васильевском острове и перенесите эту обстановку, или, вернее, ее беспорядок, в простую деревенскую избу. Табак, папиросы, книга, чайник, сапоги, газета, банка с варением, свечки — все это вместе. В углу, под иконой, кровать. Подношу лучинку. Бледное, худое, болезненное, но очень интеллигентное симпатичное лицо, чисто студенческое, с длинными волосами. Разбудил, поставили самовар, побалакали. Час, другой — приходится прощаться. Прощаемся, точно родные. Не удалось повидаться с другими товарищами. Нарядили лошадь. Катим. Где один (урядник на другой телеге сзади), где с десятниками, где с сотскими, углубляюсь в самую лесную сторону. Переночевал в пути, опять далее. ‘Какова Кама?’ — Ходят ино.— ‘А на лошади?’ — На лошади не переехать.— Вот и Кама. ‘Полая вода-то, гляди’. Нашли место, пробуем топором, нет, не переехать. Лошадь выпрягли, сани спустили на лед, версты полторы на себе тащим, затем оставляем сани с вещами на берегу и идем к жилью за версту. Там берем лошадь и едем далее.
Остановились в одном месте, в починке — бабы сошлись, на меня глядят с любопытством. ‘Опять ссыльный? что это, господи! Хоть бы от нас их увозить стали,— а то все к нам везут. Самим жить негде’. Вообще, очевидно, недовольны ссыльными. Когда урядник советовался с сотским, куда меня поставить,— постоянно возникал вопрос: примет ли? Решили: ‘обязан принять, чего тут!’ Итак, едем до места. Первый починок. Староста живет. Сотский заходит за старостой, я сижу на санях. Через минуту выходит высокий, почтенный, седой старик. ‘Пожалуй в избу’. Захожу. Угощают брагой. Изба хорошая, светлая, встречают приветливо. Оказывается, жил у них Попов (студент из Харькова) и оставил по себе отличную память. Через полчаса собрались, едем со старостой. Старик и старуха (отец и мать старосты) едут тоже на другой телеге к моему будущему хозяину на пирушку. Приехали. Маленькое препирательство. Я вмешиваюсь. ‘Что, мол, вам, хозяин. Я не пью, не буяню, спорить не станем’.— Ладно ино,— ты ученый?— Ученый. Сладились скоро. Разбираюсь с вещами.— Как имя? — Володимер. Окружают меня, смотрят вещи, инструменты. Как-то сразу мы познакомились, и я нашел свое место в простой хорошей семье. Вечер ‘пируем’, то есть пьем брагу, бабы прядут, мужики беседуют. Гостья, мать старосты, все про Попова вспоминает, точно мать об отсутствующем сыне. У Попова так вот было, у Попова то, у Попова другое.
Вышел из избы. Вечер поздний. Мороз, темно. Река (Старица) у самого двора прошла. Место пустое, тихое. Починок — один двор. Влево, за ельниками, за рекой, огонек виден. Вспыхнет, разгорится ярко и опять тухнет. Это лучина светится, разгорается, тускнет, и тогда зажигают новую. На душе спокойно, хорошо. Жить будет хорошо, даром, что изба черная, курная (без трубы), зато люди хорошие, условия интересные,— поземельный вопрос в самой первобытной форме,— отсюда и следует начинать ‘изучение’.
Итак, на душе хорошо. Только от вас, мои дорогие, еще дальше.
Обнимаю вас всех крепко. Пишите, не горюйте, мамаша,— 180 верст немного прибавляют к расстоянию, нас разделявшему. Пишите почаще. Пришлите карточки Саши 3, Дуни, корректурок.
Староста едет в волость. Надо кончать, поэтому некогда писать Василию4. Пишу ему несколько слов, а вы, когда прочитаете, перешлите ему все это письмо. Ну еще раз обнимаю вас крепко.

Ваш Володя.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1.
1 Очевидно позднее, против слов ‘реку Старицу’ на полях письма приписано: ‘Старица — оказалось название протока, старое русло’.
2 В этом месте на полях письма Короленко нарисовал план местности с обозначением местонахождения починков.
3 А. С. Ивановская.
4 В. Н. Григорьев.

7

Э. И., Э. Г. КОРОЛЕНКО и М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

24 декабря 1879 г., Березовские Починки.

Шлю вам, дорогие мои именинницы1, запоздалое поздравление. Невесело прошел для вас в этом году канун рождества. Мане и Веле, пожалуй, пришлось провести его за работой, а каково-то вам было, моя дорогая мамаша.
Оставляю нарочно работу, чтобы побеседовать с вами всеми. Здесь у нас рождество вовсе не считается особенным праздником и едва ли кто-либо особенно удивился бы, если бы я продолжал свою работу не только накануне, но даже в первый день. Кажется, в семье Гаври Бисерова (где я живу) чуть ли не для одного меня сегодняшний день имеет некоторое значение, конечно, потому что сегодня как-то особенно ярко представляю себе вашу квартирку в далеком Питере и вас, и ваши слезы (мамаша). Поэтому я с утра еще торопился докончить сапоги, чтобы вечер отдать вам и знакомым. Баню попросил истопить,— помыться, говорю, надо, дым обмыть да копоть с себя. Праздник ведь завтра.
‘У нас,— равнодушно говорит хозяин,— никакой праздник нет-то. У рожественьцёв праздник’. Здесь праздниками считают чуть ли не одни храмовые. Так, у нас величайший праздник — Фролов день, так как в нашей часовенке, которая теперь стоит пустая, вся занесена снегом, служат молебен. Хозяин молодой уехал с извозом и праздник проведет в дороге, дома ничего необычного тоже незаметно. Один я только работу оставляю не в обычное время. ‘Володимер, видно, праздновать задумал’,— говорит хозяйка.
Пожалуй, что и так. Действительно, эти минуты, когда оставляешь будничную работу и весь отдаешься далеким и дорогим впечатлениям, действительно составляют нечто вроде праздника. Ничего, что эти впечатления далеко не розовые, что праздник скорее грустный, чем веселый. Все-таки — праздник, и эти грустные минуты очень и очень дороги. А там опять будни и опять работа пойдет, и пойдет хорошо.
Эх, если бы и от вас услышать, что будничная работа идет хорошо. Что это ты, Машинка, так уж сомневаешься в своих способностях к делу? Ведь не святые же горшки лепят, и Анна Егоровна ведь такой же человек. Правда, нелегко, — но ведь и вообще всякое дело в жизни не так уж легко. Необходимо одно — уверенность, что рано или поздно, коротко ли, долго ли,— а нужно выучиться,— и выучишься. Я не стану, конечно, советовать тебе что-либо вроде терпения и т. д. Советы не помогут. Помни только, что теперь у тебя в руках случай выучиться самостоятельному делу, случай, который никогда, быть может, не повторится в жизни.
Ты, Величка, все обещаешь написать побольше и все не пишешь. Всякое твое письмо как-то писано, так сказать, ‘на отлете’. Соберись-ка.
Дуне пишу также. Уже около двух месяцев от нее ни слова. Что там с ними деется со всеми?
Надежде и Вере Зосимовнам — при случае пошлите от меня поклон и сообщите, что я послал им письмо (25 ноября) в ответ на их письмо ко мне. Получили ли?

25 декабря.

Еще несколько слов пишу вам, мои дорогие, так как письмо лежит еще неотправленное, да и еще, вероятно, пролежит некоторое время. Перчик писал уже вам, вероятно, как мы распорядились с вашими деньгами. Пожалуйста, не присылайте больше,— ведь мы теперь богаче вас, — кормовые получаем, да и работаем. Если Перчику не представилось особенной необходимости в этих деньгах, то я просил ту часть, какую он оставил для меня, отослать Дуне. Ее здоровье меня сильно беспокоит. В одном из писем ко мне она писала, что уже сама сознала необходимость лечения2. А обстоятельства, к тому же, плохи.
Пришлите ваши мерки, я непременно хочу сшить вам башмаки (маме и Веле), а Мане сапоги, на манер мужских для будущего пути. Не взыщите,— выйдет не щеголевато, зато крепко. Если немного обширны выйдут, тоже не взыщите. Я еще плохо знаком с меркой. Здесь просто на глаз шью, без мерки,— побольше лишь бы, а об остальном не заботимся. Пока пришлете мерки, я уже успею настолько обернуться с делами, что, конечно, на товар у меня хватит. Поскорее присылайте.
Что-то с Василием Николаевичем деется в то время, когда я пишу? Кстати,— едва ли его предположения о причинах моей высылки сюда верны. Сильно сомневаюсь.
Смотрите,— не присылайте больше денег. Честное слово — отошлем назад. Повторяю — мы теперь богаты.
Обнимаю вас всех, мои дорогие. О ком вы писали в прошлом письме, как о единственном человеке, который вас поддерживал нравственно? О ком пишет Василий Николаевич (его cousin3). Теперешний круг ваших близких знакомых для меня начинает быть все более и более неизвестным.
Ване 4 поклон, Анне Егоровне также, да и всем, всем, всем.

Ваш Володя.

Перчик заразился от вас беспокойством о моем здоровьи, и мне приходится в его письмах встречать советы — беречь себя, не отморозить нос, уши и т. д. Теперь он хлопочет о башлыке. Не нужно решительно. Я одет очень тепло и ничего не поморозил и не поморожу.
29-го декабря письмо все еще не отправлено,— нет случая. Наши мужики почти все в извоз уехали. В другое время случаи бывают чаще.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1. На письме пометка глазовского исправника: ‘Рассмотрено’.
1 Мать и младшая сестра Короленко, Эвелина, были именинницами в сочельник.
2 Авдотья Семеновна Ивановская в это время находилась в ссылке в Повенце, Олонецкой губернии, и сильно болела.
3 Кузеном В. Н. Григорьев назвал К. А. Вернера (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 137).
4 И. И. Петров, ученик Короленко.

8

Э. И., Э. Г. КОРОЛЕНКО и М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

11 января 1880 г., Березовские Починки.

Сейчас получил ваше письмо (от 12 декабря), мои дорогие. Давно жданная и довольно-таки редкая теперь для меня радость. Я знаю, что вы, вероятно, пишете часто и что если и вам, и мне приходится долго ждать писем и неаккуратно получать их, то виной этому не лень, а главнее всего,— наша глушь, наши леса и наши дороги. Делать с этим нечего.
Впрочем, должен сказать, что вы уж слишком мрачными красками рисуете себе нашу сторонку. Вы считаете нужным, например, высылать мне газету. Это лишнее. Я здесь не совсем уж в пустыне и состою даже подписчиком (поймите: подписчиком постоянным) библиотеки, стало быть получаю и книги, и газеты, хотя последние, правда, в микроскопических дозах и запоздалые1.
Как живу, — спрашиваете вы. Отчасти вам это уже известно из прежних писем, отчасти же постараюсь дополнить эти сведения теперь.
Я уже писал вам, что здесь в глуши починков в наших лесах народ живет изолированной жизнью. Здесь никогда не было помещиков (Вятская губерния вообще известна, как место исключительно крестьянского землевладения) и господа, или, как здесь называют, ‘бояра’, известны только понаслышке, да в виде заезжих чиновников. Наш же брат ссыльный, понятно, не внушает представления о ‘боярстве’, так что даже различие в одежде и нравах приписывается только месту, из которого мы прибыли, а не сословию. Это, конечно, приятно. Таким образом, я, например, в отношении к починковцам, являюсь таким же мужиком, мое пальто (драповое, самой питерской работы, с Невского проспекта) называется здесь ‘зипуном’ и внушает только удивление своей мягкостию. ‘Глико, у мужика зипун-от, беда сколь мягок!’ Это, конечно, значительно упрощает отношения. Далее, как вам известно, я — сапожник, и это обстоятельство заставляет починковцев смотреть на меня благосклоннее, чем вообще смотрят на ссыльных. Раньше здесь ссыльные составляли настоящую ‘золотую роту’, да и теперь есть еще люди, не пристроившиеся ни к какой работе. Это создало ссыльным весьма плохую репутацию, между тем крестьяне, знающие сельские работы, пользуются уважением. ‘Это, мол, мужики просужие’. Правда, к ссыльным политическим из ‘господ’ также относятся недурно. Я же занимаю середину между мужиками (я грамотен, книжки читаю и т. д.) и между господами (я — сапожник, ‘мужик работный’). Итак: работаю (почему ты, Веля, пишешь: без книг, без работы и без всего было у тебя написано, да последнее слово ты зачеркнула. Нет, дело не так еще плохо, и я не нахожусь далеко в положении человека ‘без всего’, да и работа есть). Порой только (как теперь) в работе происходят перемежки в ожидании товара. Про меня работы хватает, только товар добывать затруднительно. Инструменты же есть все, какие надо, даже с некоторой роскошью, как для здешних мест.
Итак, мои дорогие, как видите, мне здесь, в Починках, живется, пожалуй, светлее, чем вам, в вашей новой квартире, чем другим дорогим людям. Не скажу, конечно, чтобы я был вполне доволен своим положением, чтобы меня не тянуло из Починков на широкий божий свет, не говоря уже о вас, о других, с кем бы хотелось повидаться, обняться, побеседовать. Поймите только, что я не смотрю на свое местопребывание так, как об нем пишет Юлек: ‘Скука, говорит, должно быть смертная. Да может, скоро опять на старое место выпросишься’. Скучать мне некогда, времени, пожалуй, не теряю даром, живу своей жизнью настолько, сколько могу у нее здесь взять. Грустно, правда, бывает, но это не скука. К тому же я здесь не одинок. Как ни устрой свои отношения к починковцам, все же нашему брату, понятно, необходимо душу отвести с своим человеком, не с малоразвитым починковцем. И я здесь, к счастью, не лишен возможности потолковать по душе с людьми, которым понятны не одни непосредственные брюховые интересы, и здесь выпадают хорошие, чистые минуты, когда забываешь и болота и леса и когда удается потолковать об окружающих, порой невеселых впечатлениях, разобраться в них, а там опять станешь свежее и бодрее смотришь на свет.
Здесь, повторяю, я не один. Много залетных птиц из нашей братии налетело в Починки. Есть и земляк — хохол из Киевской губернии и питерский рабочий2 и даже — студентка фельдшерица из С.-П-бурга. Это — Улановская 3, близкая родственница кронштадтских Улановских. Вы ее, впрочем, не знали. Ее мать — ваша соседка,— живет в Питере.
Вы пишете, что сейчас отослали Григорьеву письмо. Какое? Ваше или от меня? Я послал ему несколько писем, на которые еще нет ответа. Не знаю, получает ли.
Ну, до свидания, мои дорогие. Пишите, пишите, да не сокрушайтесь об нас. Не в нас дело,— а в вас. Силы берегите, чтобы было чем встретить и радость, и если пришлось бы, то и горе. А там увидимся снова.
Получили ли корректурки мое письмо?
Ты, Веля, загадала мне очень мучительную загадку, написав о Саше: ‘больна и никакие лекарства не помогут’. Какая болезнь? И ни слова в этом письме!! Правду, правду пиши!4
Адаму5 поклон передайте. Ну, обнимаю вас всех крепко. Борьку особо.

Ваш Володя.

Вы, мамаша, спрашиваете о моих хозяевах6, а также есть ли у них дети? У меня тут два, даже три поколения: старик и старуха, сын женатый и два неженатых парня (12 и 15 лет) и наконец месячный ребенок, дочка. Впрочем, я перехожу в другую избу с трубой, а то весь я и все мои вещи закоптели в дыму (изба курная).
Что значит, что вы, мамаша, пишете: ‘такими жильцами, как мы, не дорожат’. Ведь если за квартиру плотят, то не все ли равно, кто живет? Неужели вы все еще, несмотря на нашу высылку, считаетесь подозрительными, и вас по-прежнему осаждают?
От Василия Николаевича получил письмо и пишу ему.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1.
1 Короленко состоял подписчиком Глазовской библиотеки, откуда книги и газеты ему пересылал Илларион Галактионович.
2 Федор Осипович Богдан и рабочий Федот Лазарев (см. 7 том наст. собр. соч., кн. 3, часть первая ‘Лесная глушь’).
3 Эвелина Людвиговна Улановская (см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 45).
4 Под болезнью Александры Семеновны Ивановской подразумевались ее арест и ссылка.
5 Адам Игнатьевич Бржозовский — петербургский знакомый Короленко.
6 Гавриил Филиппович Бисеров (Гавря) и его семья — хозяева первого жилья Короленко в Березовских Починках (см. 6 том наст. собр. соч., часть пятая, глава ‘Леса, леса!’, и 7 том, кн. 3, часть первая ‘Лесная глушь’).

9

Э. И., Э. Г. КОРОЛЕНКО и М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

29 января 1880 г. [Березовские Починки].

Выдалось время, когда нет обычной работы. Перчик, разбойник, товару долго не шлет, а старый весь издержал. Вздумал употребить невольный досуг на то, чтобы дать вам некоторое наглядное понятие о нашей починковской обстановке. Ведь вы все едва несколько раз были в крестьянской избе, да и то у нас избы совсем не такие.
Всей избы, конечно, не мог изобразить по условиям перспективы. Выбрал ту ее часть, где сам работаю. Остались неизображенными — (влево) печь (обыкновенная ‘русская’), затем так называемая ‘судная лавка’, где хранится посуда, и, наконец, вся задняя стена, с двумя окнами и ‘божницей’.
Итак, вот вам мое новое обиталище (я уже писал, что перехожу в другую избу, с трубой), изба Григорья Филиппова Бисерова или, по-здешнему, просто Гришки Филенка. Темное отверстие на левой стороне представляет дверь в так называемый ‘голубец’, заменяющий погреб. Иногда дверь эта запирается. Два бруса над голубцем — так называемые ‘гряжи’. На них сушат дрова, лучину и т. д. От голубца вправо, во всю избу идет ‘брус’, поддерживающий настилку ‘полатей’. На этот брус всякий входящий в избу кладет ‘зипун’, ‘шабур’, вообще всякую ‘лопоть’ (одежду). Полати вместе с настилкой над ‘голубцем’ и с печью представляют спальную. Места, как видите, довольно (печи здесь громадные). Над полатями — оконце. Оно служит в курных избах для выхода дыма и освещает полати (оно ‘волоковое’, то есть может отодвигаться в сторону). Вдоль стен делаются лавки, а выше, в уровень полатей, вокруг всей избы кладется ‘полица’. Вот и всё, и все избы строятся так же, походят друг на друга, как две капли воды.
Остальное (за малыми исключениями), что вы видите в избе, внесено сюда мною. Окно справа отведено в мое пользование, также и правая часть полатей. Вы видите мою шапку и мою ‘лопоть’, в виде полушубка. На лавке принадлежности моего ремесла, пара только что конченных сапог, колодки и т. д. На полу ‘седуха’, привезенная мною из Глазова, и опустелые почти ящики с товаром. В углу на полатях — ‘крюки’ для вытяжек.
Когда тепло, я тут работаю, тут же на своей ‘седухе’ читаю, пишу и т. д. Когда же холодно (изба у нас холодна, что вы можете заключить из того уже, что место стекол отчасти занимают лучинки), я со всеми своими принадлежностями перебираюсь на полати. Семья у нас малая (хозяин, хозяйка, мальчик лет 8 и девочка маленькая), и на полатях просторно. Как видите, имеются и предметы роскоши — самовар глазовской работы, чайник и т. д., даже газеты и книги.
В настоящее время хозяин у меня в извозе. Хозяйка по утрам работает на гумне, ‘поится’, ‘кормится’ (по-здешнему ‘поитьця’ — значит поить скотину). Мальчик помогает матери, девочка спит, и я, когда сам не помогаю на гуменнике, остаюсь один, с девочкой и с курицами, запертыми в так называемом ‘шестке’ (под судной лавкой). Описание было бы неполно, если бы я не познакомил вас с существом, изображенным на полу. Это не кто иной как девица Варвара Григорьевна Бисерова, одного году и двух месяцев (почти ровесница Бори). Она уже два месяца ходит, почти с самого рождения ест все (капусту, щи, хлеб ржаной и т. д.), пьет брагу и перекликается со мной, когда я работаю на полу, а она лежит в зыбке над голубцем. В данное время она садит на холодном полу и дует себе на похолодевшие руки. Легко представить себе, что мы с ней большие приятели. Может быть, вам покажется жестоким, что я оставляю ее на полу, когда так холодно, что я и сам зябну. Но, во-первых, со времени смерти Оли1 я потерял всякое призвание к роли няньки, а во-вторых, если бы я стал ограждать ее от того, что ей приходится встречать ежедневно, то потратил бы все свое время и оказал бы ей очень плохую услугу, так как в конце концов ей опять пришлось бы стать лицом к лицу с теми же условиями…2

— — —

Печатается по тексту книги Ф. Д. Батюшкова: ‘В. Г. Короленко как человек и писатель’, ‘Задруга’, М. 1922. Письмо написано на обороте собственноручного рисунка Короленко (см. рисунок в 6 томе наст. собр. соч., между стр. 292 и 293).
1 Во время пребывания Короленко под надзором полиции в Кронштадте у его двоюродного брата В. К. Туцевича умерла маленькая дочь Оля. Короленко нежно любил девочку и тяжело пережил ее смерть.
2 Ф. Д. Батюшков, публикуя письмо Короленко, снабдил его в этом месте нижеследующим примечанием: ‘На этом письмо обрывается, т. к., очевидно, не хватило больше места: и сверху, и с боков всякий свободный промежуток бумаги был использован’.

10

Э. И., Э. Г. КОРОЛЕНКО и М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

25 апреля 1880 г., В.П.Т.1

Главную новость из нашей, вообще не обильной новостями, жизни вы уже, конечно, знаете: у нас был князь Имеретинский, член верховной распорядительной комиссии 2. Что касается до меня лично, то более к этому факту прибавить ничего не могу. Я просил сообщить мне, за что я был высылаем ранее и высылаюсь теперь. Оказалось, что князь желает узнать об этом от меня, сам же знает одно: ‘политическая неблагонадежность’. На вопросы,— я рассказал внешнюю сторону своих похождений и на том разговор обо мне лично покончился, и я перешел к другому предмету, который, по-моему, должен бы интересовать князя, как члена верховной комиссии (это дело одного из моих бывших товарищей по ссылке, крестьянина3). Все было записано. Вот и все. Дабы предупредить всякие неосновательные надежды с вашей стороны, скажу кратко: мое дело осталось в том же положении, как и было до приезда князя4.
По всем вероятиям мы скоро тронемся в путь, судя по некоторым признакам,— в первых числах (около 8—10) мая. Судя по предыдущему вашему письму,— нам не увидеться с вами до моего отъезда, да едва ли вы в состоянии будете исполнить и те поручения, какие я просил исполнить, так как, очевидно, денег у вас мало. Поэтому исполните только необходимейшие, а именно, купите по прилагаемому в конце списку те предметы, какие будут отмечены. Остальные не так существенно.
В числе многих просьб, адресованных в верховную комиссию через князя Имеретинского, были просьбы о дозволении взять с собой инструменты, и, вероятно, эта просьба будет удовлетворена, также, кажется, можно будет захватить и книги (вообще, вероятно, отменят распоряжение о 30 фунтах),— это было бы тем хорошо, что не пришлось бы хлопотать по поводу этих вещей, так как вы избавились бы от необходимости получать их отсюда и затем пересылать по назначению.
От Иллариона — ни слуху, ни духу. Ни посылки, ни писем не получаю,— не понимаю, решительно, что это такое.
Напишите мне откровенно, в каком теперь положении ваши дела,— я сильно беспокоюсь, чтобы неприятность, случившаяся с Юлианом5, не отразилась на поездке вашей и Маниной. Как вы теперь справитесь? Помните, что я прилагаю список нужных мне вещей только ввиду того, что не знаю точно вашего финансового положения и что почти все, в нем заключающееся, не так уж существенно, чтобы из-за этого жертвовать деньгами, которые нужны вам для более важного назначения. Список медикаментов прилагаю на всякий случай, к тому же не знаю цен и потому не могу определить количеств, этот список (если будут у вас лишние деньги), подвергните просмотру доктора, он может его изменить, конечно. Нужны, главным образом,— по моему мнению,— слабительные, рвотные и пластыри от ушибов, воспалений и т. д. Если денег не будет, то купите только касторки, хинина, нашатырю и йоду и попросите доктора все-таки исправить и пополнить мой список, с присовокуплением кратких сведений около каждого ингредиента,— об его употреблении (в главных чертах). Конечно, все это присылать сюда не надо, а пошлите уже мне на место. Повторяю,— тем более не следует вам особенно торопиться с покупкой этих вещей, что в Красноярске аптекарские принадлежности тоже ведь можно будет купить, поэтому купите только то, что в Питере продается в аптекарских складах, так как там дешевле.
То же скажу и о сапожных принадлежностях. Некоторые из тех, которые я здесь выписываю, у меня есть, только дурного качества (такие я не подчеркиваю, а которых у меня нет вовсе, те подчеркнуты). Поэтому купите только подчеркнутые, а неподчеркнутые — в случае лишних денег.
Итак, вот списки:

I

1) Касторовое масло. 2) Иод (в кристаллах). 3) Французские горчишники (?). 4) Хинин. 5) Бертолетовая соль. 6) Ипекакуана. 7) Мятные капли. 8) Капли Иноземцева. 9) Квасцы. 10) Полуторахлористое железо. 11) Порошок Довера. 12) Нашатырный спирт. 13) Камфара. 14) Глицерин. 15) Милилотный пластырь (?). 16) Ляпис. 17) Карболовая кислота. 18) Каломель. Список этот, по моим общим указаниям, составлен здесь одним из студентов медиков,— не ручаюсь вполне за его целесообразность. Я имел в виду главным образом возможность заболевания желудком, затем ушибы, нарывы и лихорадочное состояние.

II

1) Два ножа сапожных (кривой и прямой,— важнее кривой). 2) Напильничек полукруглый (небольшой для шильев). 3) Рашпиль полукруглый сапожный для счистки наружных шпильков. 4) Самых маленьких шильев и фарштиков, какие только найдутся, сорта по два. 5) Клещи стальные (для перетяжки) — у меня есть железные — (неудобно), поэтому в крайнем случае можно не покупать. 6) Амбуз. 7) Фуммель. 8) Рант-фуммель. 9) Ленк-фуммель. 10) Колеско (с накаткой). 11) Токмачик (деревянный), если найдется в магазине сапожных принадлежностей или у инструментальщиков. 12) Глечик (пальмовый) — тоже. 13) Кугелъ (стеклянный шар, в который наливается вода, для освещения), — кажется, у нас 2 кугеля было. 14) Хорошо бы купить по паре колодок, совсем отделанных,— пару сапожных и пару башмачных. Наконец (это уж совсем не важно),— пары две заготовок: одну сапожную (для штиблет) и одну башмачную.

III

Необходимо пополнить мою коллекцию книжек. Я уже просил об издании Исакиевской кафедры. Затем пришлите: Суворина, исторические очерки, маленькие книжонки, издания Общества распространения полезных книг (кажется так,— можно купить в книжном магазине ‘Нового времени’, на Невском проспекте). Затем Лермонтова — ‘Сказку о купце Калашникове’, лучшие из изданий Соляного городка (в том числе ‘Отчего бывает день, ночь, осень и зима’ Медера. Тот раз вы прислали 2-ю книгу, а первой нет). Затем Щедрина,— ту же книгу, какую присылали тот раз (‘Как мужик 2-х генералов прокормил’), так как та у меня затерялась. Вообще, что найдется потолковее в этом роде и из новых изданий ‘Общества распространения полезных книг’,— вы, вероятно, помните, какие книги у меня уже есть. Кроме того, Сергей6 просит, чтобы ему сестра послала те же издания.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1. На письме пометка тюремной администрации: ‘Рассмотрено’.
1 В.П.Т.— Вышневолоцкая политическая пересыльная тюрьма.
2 ‘Верховная распорядительная комиссия для поддержания государственного порядка и общественного спокойствия’ — учреждена была указом Сенату от 12 февраля 1880 года после взрыва в Зимнем дворце. Во главе комиссии стоял граф М. Т. Лорис-Меликов.
3 Дело Федора Богдана (см. прим. к письму 8).
4 О результате ревизии кн. Имеретинского Короленко узнал спустя четыре месяца, уже по пути в Восточную Сибирь.
5 Потеря корректорской работы в журнале ‘Слово’.
6 Сергей Петрович Швецов (см. 7 том наст. собр. соч., кн, 3., часть вторая ‘Вышневолоцкая политическая тюрьма’),

11

И. Г. КОРОЛЕНКО

11 августа 1880 г. [Томская пересыльная тюрьма].

Дорогой мой Илларион! Пишу несколько слов наскоро, чтобы известить тебя о том, что я из Томска возвращаюсь назад в Европу, в распоряжение пермского губернатора. Об этом мне объявлено вчера, здесь, в Томской пересыльной тюрьме. В понедельник, 18 числа (августа) я отправляюсь в путь. Скажи или напиши Эвелине Людвиговне, что ее бывшие товарищи по ссылке: Ратнер, Иванайн и Князевский освобождены, с правом выбрать место жительства (кроме столицы) и уже отпущены из острога. Из нашей всей партии в 64 человека (21 оставлены в Тюмени) освобождены вполне или возвращаются (как я) в ссылку, но в Европу, 10 человек. Ратнер, Князевский, Иванайн, Чуйков и Мищенко (женщина) — освобождены. Я, Вноровский, Донецкая и Рогачева (назначены обе в Вятскую губернию) и Осинская (в Вологодскую) — отправимся под конвоем на места назначения. На путь до Перми, быть может, понадобится нам около месяца или меньше (если поедем с жандармами, а не этапным порядком). Итак, через месяц с небольшим буду уже в Перми, не так далеко от тебя. Быть может, тебя освободят или, если не освободят, просись со мною вместе.
Привет мой Эвелине Людвиговне. Пока еще поклон всем знакомым и до свидания или, вернее,— до следующего письма. Теперь некогда, я и Петя1 просили здесь свидания с мамашей и Маней, и его разрешили, но их еще нет в Томске. Ну, брат, хоть один радостный сюрприз. Признаться, не ждал, не гадал, да и никто не ждал, особенно с той минуты, когда ступили на сибирскую почву. На пограничном столбе для нас стояла дантовская надпись: ‘Оставь надежду’. И вдруг, этакой пассаж.

Владимир Короленко.

Каким образом случилось, что я ссылался за побег, когда я никуда не бегал и взят с собственной квартиры в Починках 2. Не знаешь ли? Ну, да дело уж разъяснилось, очевидно.

— — —

Впервые опубликовано в журнале ‘Каторга и ссылка’, 1933, кн. 1.
Илларион Галактионович Короленко (1854—1915) — см. 5 том наст. собр. соч., прим. к стр. 14
1 Петр Зосимович Попов (см. 7 том наст. собр. соч., кн. 3, часть вторая ‘Вышневолоцкая политическая тюрьма’).
2 Короленко узнал, что он ссылается за побег только уже в ссылке, по дороге в Восточную Сибирь от жандармского полковника, сообщившего ему это под большим секретом (см. 7 том наст. собр. соч., кн. 3, часть вторая, гл. X).

12

Э. И. КОРОЛЕНКО и М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

20 декабря [1880 г.], Пермь.

С Новым годом!
Сейчас получил ваше письмо от 26 ноября. Я редко задерживаю ответ дольше 3 дней, а иногда пишу и не ожидая вашего письма. Стало быть, если вы не получаете долго писем, то виновата, вероятно, почта. От Вели также не получаете их по той же, вероятно, причине. Она в свою очередь жалуется на вас за молчание. Юлиан писал вам раза 2—3 и ждет ответа. Один Перчик, вероятно, действительно заленился. Я тоже давно от него писем не получаю. Впрочем, это имеет, быть может, и другую причину: вятского губернатора все тревожат в газетах, и он принял меры, чтобы переписка вся шла через его канцелярию, а там чуть что, — совсем задерживают письма. Я послал Перчику заказное письмо, и если еще несколько дней не будет ответа,— я обращусь с жалобой к министру. Недавно я получил через губернатора 3 рубля от него — без письма, которое, очевидно, задержано.
Мое сапожничество не вывезло: простые заказы исполняю хорошо, но таких мало, а затейливых городских заказчиков удовлетворить не могу. А. главное — работаю тихо. Вследствие этого и из многих других соображений — поступил на железную дорогу1. Жалование — 40 р., за квартиру и стол придется около 20,— стало быть около 20 будет оставаться. Итак, в течение месяцев 3—4 могу присылать вам разновременно известные суммы (начну не раньше 1 февраля). Вообще — это время посвящу финансовым вопросам: докончу несколько очерков, напечатание которых вполне обеспечено. Вам, вероятно, уже писал Юлиан, что мой очерк 2 принят редакцией очень благосклонно (даже тремя редакциями, последовательно сменявшими друг друга в ‘Слове’) [хотя меня это и удивляет, так как я совершенно искренно считаю его очень бледным и мало интересным]3, и я даже нежданно-негаданно получил от ‘Нового обозрения’ предложение постоянного сотрудничества. Я имел в виду несколько тем, которые уже обдуманы,— поэтому на предложение согласился, так как оно представляет для меня удобства особого рода. Оказалось, однако, что ‘Новое обозрение’ выходит под цензурой, первый мой очерк напечатан в ‘Слове’, что обязывает отдать туда и два-три следующие, находящиеся с ним в связи, а тот, который я назначил для нового журнала (теперь уже почти конченный),— может и не выдержать цензурного крещения, стало быть, и его чуть ли не придется отдать в ‘Слово’. Положение мое относительно ‘Нового обозрения’, таким образом, довольно затруднительное. Если в самом деле цензура слишком строго отнесется к моей работе (заглавие: ‘Временные обитатели подследственного отделения’4 — сцены из тюремной жизни, группирующиеся около одного главного лица — сектатора), то придется придумывать нарочно какую-нибудь тему для ‘Нового обозрения’. Дело весьма глупое и настолько несносное, что я еще более утвердился в намерении — никогда не отдаваться специальной литературной работе.
Как бы то ни было,— в материальном отношении выгодно: я уже получил 110 р. Из этой суммы Веля взяла себе 40, остальное я употребил на уплату сделанного здесь долга, на покупку платья, необходимого для получения работы, и наконец — проживу до жалованья, которое получу только 20 января. Значит — будущее очищено от всяких долгов, а проживать буду мало. В течение тех 3—4 месяцев (не более 6 месяцев), в которые буду на службе — могу вам высылать рублей по 15 в месяц — наверное. Кроме того,— надеюсь собрать некоторую сумму, необходимую мне лично для моих планов и наконец — для наших общих планов — также надеюсь запасти хоть часть (для переезда вашего в случае возможности в Европу и т. д.). Вот вам точное положение наших общих дел. Это не предположения, а точные сведения, и я скорее уменьшаю, чем увеличиваю цифры. Одним словом — за это время выжму денег, сколько буду в состоянии.
Почему Петя не написал, по обещанию,— ‘длинного и обстоятельного письма’? Как ему живется,— наверное плохо. Напишите. Впрочем, я рассчитываю на него,— он сдержит, наверное, свое обещание.
Пока — обнимаю вас всех крепко, крепко. Адрес мой: Угол Большой Ямской ул. и Воскресенского пер., дом Фефелина. Или: в Управление Уральской Горнозаводской жел. дор., Влад. Короленко.
Еще раз вас обнимаю. До свидания. От Васи получил на днях письмо: завален работой, все разъезжает. Хочет отдохнуть на праздники, для чего и собирался к своим.

Ваш Владимир Короленко.

Кстати: на ваших конвертах стоит печать Енисейского губернского управления. Не лучше ли и письма адресовать в губернское управление. Не скорее ли будет? А то, вероятно, теперь они от г. полицеймейстера пересылаются ранее в это управление, что требует времени.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1.
1 Короленко был сперва табельщиком железнодорожных мастерских, а затем письмоводителем статистического отделения службы тяги.
2 ‘Ненастоящий город’, напечатанный в журнале ‘Слово’ в ноябре 1880 года.
3 Слова, взятые в квадратные скобки, зачеркнуты Короленко в подлиннике.
4 Рассказ был напечатан в журнале ‘Слово’, 1881, кн. 2. В собрание сочинений изд. А. Ф. Маркса рассказ вошел под заглавием ‘Яшка’ (см. 1 том наст. собр. соч.).

13

ПЕРМСКОМУ ГУБЕРНАТОРУ

[Июнь 1881 г., Пермь]

Его Превосходительству

Господину Пермскому Губернатору.

Сосланного административным порядком

Владимира Галактионовича Короленко

Заявление

Ваше Превосходительство.

Так как я желал бы, чтобы побуждения, руководящие мною при подаче этого заявления, явились в настоящем свете, — поэтому позволю себе восстановить отчасти известную уже Вашему Превосходительству фактическую сторону дела, подавшего к нему повод.
Мне был предложен местной администрацией вопрос, где я принимал присягу на верноподданство. Я ответил, что вместе с другими жителями Перми присутствовал во время панихиды и присяги в местном Соборе1, а также в часовне Уральской железной дороги. Но так как я нигде не подписал формулы присяги, то мне и другим ссыльным выдан присяжный лист для принятия присяги отдельно.
Из этого, я полагаю, видно, что я не смотрел на настоящий случай, как на повод для какого бы то ни было протеста в этой форме, наоборот, я сделал все, что считал возможным, для того чтобы вопрос этот остался просто делом моей совести и не выходил бы из ее пределов. Но раз я, в качестве ссыльного, вызван, так сказать, из ряду и вопрос поставлен передо мною прямо с требованием ответить, — я даю этот ответ согласно со своею совестью.
Я сослан без суда и следствия, без приговора. Вместе со мною сосланы: брат, двоюродный брат, зять2, сестра и мать отданы под надзор полиции в гор. Красноярске, семья, лишенная всех работников, разбита, двоюродный брат, мальчик 19—20 лет, сошел под влиянием ареста и ссылки с ума. Принимая относительно целой семьи такие жестокие и страшные меры, нам не дали возможности не только представить какие-либо оправдания, нам даже не заявили, в чем нас подозревают, и относительно всего этого дела (?!) мне доступны лишь самые смутные предположения и несомненное убеждение, что все основания высылки несомненно ложны… Я полагаю, что если бы кто-нибудь дал себе труд рассмотреть мое дело, то мог бы убедиться, что подозрения против меня давно опровергнуты. А между тем вся семья раскидана по разным углам, и административный порядок продолжал свое дело. Прожив около восьми месяцев в Вятской губернии, где, опять без объяснения причин, испытал ссылку в самые глухие углы, — я наконец был выслан в Сибирь. Все мои вопросы остались без ответа, но на этот раз я понимаю это умолчание, ибо имел дело с административным подлогом. Случайно я узнал, что ссылаюсь за побег с места ссылки, за побег, никогда не совершенный. Я был водворен на жительство местной администрацией, взят с этого самого места присланными за мной жандармами, ни разу нигде не был даже арестован за отлучку с назначенного мне места пребывания — и тем не менее сослан в Сибирь за побег. Я не могу видеть в этом ничего иного, кроме расчета на то, что в инстанции, которые являются окончательными решителями административных приговоров,— достигает голос лишь одной стороны, а эта сторона часто руководится побуждениями личной неприязни и мести.
Возврат мой из Сибири был следствием разговора моего с князем Имеретинским, приезжавшим в Вышний-Волочек для рассмотрения дел ссылаемых административным порядком лиц. Но так как даже князь Имеретинский не имел никаких сведений о причинах первоначальной моей ссылки, то по возвращении из Сибири я опять отдан под надзор полиции. Таким образом, в результате ложного сообщения о моем побеге оказались для меня: пятимесячное строгое тюремное заключение, тяжелый путь под конвоем до Томска и обратно и затем — я возвращен в те же условия, получив как милость то, что составляет лишь акт (неполный даже) справедливости, восстановление ложно нарушенного права. Таким образом, этот опыт, даже при стечении благоприятных для меня обстоятельств, — доказал лишь, как опасно вступать хотя бы в совершенно законные пререкания с Вятской администрацией и как безопасно для последней делать, при настоящих условиях,— ложные донесения.
К сожалению, я не могу смотреть на все, происходившее со мною, как на пример исключительный. Я видел сотни таких же примеров. Тот же приезд князя Имеретинского (явление первое и последнее в этом роде) обнаружил в Вышнем-Волочке факт ссылки за побег из Архангельской губернии человека, который никогда не был ни в Архангельской губернии, ни вообще в ссылке. Я знаю случай, когда полицеймейстер, пред отправлением партии ссылаемых, без дальних околичностей, переправил в списке имя одного из назначенных к высылке, и таким образом Владимир отправлен в Восточную Сибирь вместо Андрея,— для сокращения переписки. Я видел 70-летнего старика, сосланного за проступок, который мог в худшем случае повлечь штраф от 1 до 5 руб. по приговору мирового судьи. Сын этого старика сослан лишь потому, что в ночь ареста ночевал у отца на квартире. Я мог бы привести множество фактов в том же роде, с точным указанием имен и всех данных,— но думаю, что это излишне.
Из этого следует неопровержимый и несомненный вывод: законным властям дано опасное право,— право произвола, и жизнь доказала массой ужасающих фактов, что они злоупотребляли этим правом. Произвол вторгается во все отправления жизни, часто самые честные и законные, и, задушив эти стремления в лучших проявлениях,— отклоняет жизненные течения с пути идейной переработки и закона на путь личных столкновений. Он порождает тот разлад между законным требованием и требованием совести, который я решаюсь выразить в настоящем случае.
Ввиду всего изложенного выше — я заявляю отказ дать требуемую от меня присягу. Я не считаю уместным давать какие бы то ни было указания или ставить условия, но считаю своим нравственным правом указать мотивы, по которым совесть запрещает мне произнести требуемое от меня обещание в существующей форме.
Имею честь просить Ваше Превосходительство дать соответствующее направление моему настоящему заявлению 3.

Владимир Короленко.

— — —

Печатается по тексту сборника ‘Жизнь и творчество В. Г. Короленко’, изд. о-ва ‘Культура и свобода’, Петроград, 1918. Заявление не датировано. Предположительная дата устанавливается на основании сопроводительного донесения пермского губернатора Енакиева департаменту полиции от 23 июня 1881 года.
1 Панихида по убитом народовольцами 1 марта 1881 года Александре II и присяга новому царю Александру III.
2 И. Г. Короленко, А. К. Туцевич, Н. А. Лошкарев.
3 Отказ Короленко от присяги Александру III поступил на рассмотрение директора департамента полиции В. К. Плеве, доклад которого по этому делу был утвержден министром внутренних дел. В результате этого доклада Короленко был арестован и 11 августа 1881 года выслан из Перми в Восточную Сибирь. За участие в проводах Короленко группа местных политических ссыльных получила новые сроки ссылки.

14

И. Г. КОРОЛЕНКО

10 декабря 1882 г., Амга.

Дружище Илларион.

Хотя ты и настоящее бессловесное животное, и мне следовало бы выдержать характер и не писать тебе вовсе,— но так как я получил ‘извещение о сроке’ (еще остается, как и тебе, около двух лет),— то, так и быть, пишу несколько слов, которые предоставляю тебе дополнить всеми возможными ругательствами, какие подскажет тебе твоя собственная совесть.
Ну, можно ли, в самом деле,— не писать столько времени ни одного слова! Впрочем,— в надежде на исправление (конечно, надежда тщетная) — оставляю этот предмет.
Вот тебе, в нескольких чертах, обстановка моей жизни. Якутская область!! Между прочим, вовсе не так уж страшно и даже не так холодно, как можно себе представить. Правда, теперь морозец, кажись, забрался маленько за 40®, но при некоторой привычке, а главное при ватных штанах и теплых ‘торбасах’ (это здешняя обувь) — жить можно, тем более что такие морозы долго не бывают.
В настоящее мгновение — вечер. Мы сидим (с товарищами, мой сожитель — Папин1) в юрте, с наклонными стенами. Это наше почти собственное жилище. Посередине юрты — камелек, в коем трещит неугасимый огонь. В окнах вставлены льдины, что, впрочем, выходит очень мило и дает днем достаточно света (больше даже, чем стекла, которые сильно намерзают). Мы пишем письма (послезавтра — почта) и варим на камельке картошку — произведение собственного огорода.
Зимой я шью сапоги. Летом мы вели земледелие и на сей год довольно успешно. Хлеба нашего хватит на пропитание до нового. Итак — я выучился пахать, боронить, косить и даже жать (последнее плоховато). Все это не так уж трудно. Мы запахали сами 14 пудов (здесь землю меряют пудами, считая в десятине — 3200 саж.— 8 пудов). Собрали с них, а частию с земли, обработанной с найму и из половины,— более 100 пудов разного хлеба. Сена накосили тоже довольно. Косцы мы не из худших, и даже я — новичок — менял уже свой труд (косьбу) с крестьянами на жатву (за мой день давали l Ґ дня жатвы). У меня имеется конь, другой конь принадлежит товарищу (Вайнштейну2), который теперь в городе Якутске отбывает воинскую повинность. Я выучился ходить за ним, запрягать, накладывать возы сена, а верхом теперь езжу как не надо лучше. Как видишь, живется здесь порядочно. Впрочем, это относится к Амге. В улусах — не столь приятно.
Не шутя,— право я себя чувствую превосходно, да ты и легко себе это представишь. Работа, особенно летом,— здоровая. Иногда целые недели живем на покосе, верст за 5 над рекой, в ‘балагане’ из травы и тальника. Правда, иногда приходится тяжеленько — ну да это не беда. Самая тяжелая работа — жатва. Пахать не трудно (особенно если кони приучены). Косьба утомляет очень сильно. Себе мы, положим, косили с прохладцей и притом поочередно, один ежедневно под вечер отправлялся верхом домой ночевать и запасать провизию (стряпаем мы сами, я теперь пеку даже весьма изрядно хлебы). Но когда приходилось косить на крестьянских полях,— то домой мы приходили совершенно разбитые. Зато эта усталость, распределяясь по всему телу, не так несносна, как, например, боль спины при жатве. Кроме этих занятий,— промышляем еще (слегка) в тайге зайцев, посредством так называемых ‘плашек’. Это бревна, пристроенные посредством системы рычажков, как западня. Промысел этот, впрочем, идет больше осенью. Весною ставим в реке ‘морды’ для ловли рыбы. К сожалению, их чаще осматривают татаре (которых здесь очень много),— чем мы.
Особенных приключений — не испытываем. Правда, я падал раза два с лошади, раз сгоряча сунулся верхом вплавь, догоняя убежавшую с покоса лошадь, и мне пришлось возвращаться обратно уже самому вплавь в одежде, держа лошадь за повод. Раз в грозу, когда я городил сено, лошадь испугалась и подмяла меня под телегу, после чего недели две я не мог свободно согнуть спину. Но все эти приключения, во-первых, очень незначительны, а во-вторых, происходили от неопытности. Теперь уже с лошади не падаю, вплавь верхом не пускаюсь, а запряженную лошадь, в случаях остановки, подвязываю. Вообще — приобрел некоторую опытность.
Полагаю, теперь ты составил некоторое понятие о моей жизни. Прибавь к этому два года, по истечении которых отсюда уеду,— и тогда ты поймешь, что я не унываю. Не унывай и ты, дорогой Перчик, хотя Глазов, конечно, не ахти приятное место. Как идет твоя работа?
Пиши, пожалуйста, хоть изредка.
Твой крепко любящий тебя

Владимир Короленко.

P. S. Поклон знакомым. Пишу тебе прямо на твое имя, так как, кажется, у вас теперь нет контроля. Мне пиши: г. Якутск, г. окружному исправнику, для пересылки в Амгу, Влад. Короленко.
Или прямо: в Амгу, такому-то. Авось, до тех пор и я буду освобожден от контроля.
С Новым годом!

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1. На письме пометка: ‘Читал. Исправник…’ (подпись неразборчива).
1 Иван Иванович Папин (см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 153).
2 Осип Яковлевич Вайнштейн (см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 292).

15

Э. И. КОРОЛЕНКО и М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

11 ноября 1883 г., Амга.

Получил письмо ваше, дорогая мамаша, из Красноярска1. Теперь уже, вероятно, все вы съехались. Каково-то устроились? Вряд ли удалось Николаю пристроиться к прежним занятиям. Почему это вы так рвались из Минусинска? Потому ли, что жить труднее (но ведь зато и дешевле все), или условия хуже (в нравственном отношении)? Как хорошо, что уже скоро конец этой проклятой ссылке. Еще годик, и мы будем вместе.
Не знаю, что вам сказать на ваш вопрос,— ждать ли еще сокращения этого срока. Сомневаюсь. У нас еще не было подобного примера. Кажется, придется дожить полностью.
Пишу вам опять на новоселья. Вы знаете, что я перешел на другую квартиру. Теперь я уже и на третьей. Ту пришлось поневоле оставить, так как хозяин дома отдал ее под почтовый станок. Настоящее мое жилище 2 хотя и не так роскошно, но все же довольно удобно, и главное — опять недалеко от товарищей. Теперь я занял уже не весь дом, а одну комнату, с небольшой каморочкой, где у меня мастерская. Рядом пристроена юрта, где живут хозяева крестьяне. Ход ко мне через юрту. За юртой — хоттон (то есть хлев для коров). Вообще после прежних моих палат — здесь мне не очень нравится. Собираюсь белить стены, тогда станет маленько веселее.
Нового у нас — ничего. Теперь я опять получаю казенное пособие. Один из моих соседей, Натансон, женился (к нему приехала невеста Александрова из Верхоленска)3. Вы уже, конечно, знаете, что Н. Г. Чернышевского увезли отсюда (месяца два назад). Куда? — мы не знаем 4.
Ты, Маничка, пишешь мне, что ‘Убивец’ не будет напечатан. Печально, но я не вполне уверен. Нет ли тут недоразумения. В одно время с твоим письмом от 22 июня я получил письмо Васи от 6 июня же, и в нем он пишет об этом, как о вопросе еще не решенном 5. Еще в Перьми я послал несколько набросков о ‘Починках’, так об них Вася пишет, что по нынешним временам они неудобны. Не об них ли писал он и тебе. С 6-го до 22-го слишком мало времени для того, чтобы ему можно было узнать и написать вам.
Попросите, пожалуйста, какого-нибудь сапожника снять с вас мерки. Я давно обещал вам сшить теплые башмаки, да все надувал. Теперь я не буду заниматься работами по хозяйству, да и сапожной работой по заказам также думаю заниматься в самых ограниченных размерах. На свободе сошью вам. Хотелось бы сшить по мерке, а то досадно, если не пригодятся.
Обнимаю вас всех, мои дорогие. Борька, пиши дяде. Николай, видно, осердился и забастовал писать. Ну, да скоро увидимся.

Ваш Владимир Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1.
1 Место ссылки Н. А. Лошкарева менялось: сперва Красноярск, затем Минусинск, затем снова Красноярск.
2 Короленко переехал в юрту Захара Цыкунова, которого он вывел в рассказе ‘Сон Макара’, написанном в Амге.
3 Марк Андреевич и Варвара Ивановна Натансон (см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 357).
4 Н. Г. Чернышевский был увезен из Вилюйска 24 августа 1883 года в Астрахань. По распоряжению из Петербурга были приняты меры ‘к недопущению огласки его проезда’.
5 Рассказ Короленко ‘Убивец’, переданный им в ‘Русскую мысль’, был в редакции утерян. Появился в печати в ‘Северном вестнике’, 1885, No 1, уже после возвращения Короленко из ссылки.

16

Ю. Г. КОРОЛЕНКО

19 апреля [18]85 г., Нижний-Новгород.

Мамаша уже говорила тебе, дорогой Юлиан, что я поступил на пароходную пристань в качестве кассира 1. Занятия эти в первые дни отнимали у меня почти все время, вот почему я не писал тебе так долго. Поверь, дорогой Юлиан, что твое горе — есть вместе и наше общее горе, что твое искреннее доброе отношение ко всем нам, а также доброта твоей покойной жены2, ее бесхитростная родственная привязанность,— все это, особенно в последний год, крепко связали нас с тобой такой хорошей связью, которая, я уверен, никогда уже не ослабнет. Очень тяжело отозвалась потеря твоей Мани на нас всех, и даже Перчик, ее лично не знавший, и как ты знаешь, вообще крепкий нервами и не особенно чувствительный, был огорчен искренно и сильно. Поездка мамаши явилась общим нашим побуждением, мы думали, что тебе, наверное, несколько легче будет в ее присутствии.
Пожалуйста, дорогой Юлиан, не посылай денег. Теперь мы уже выбиваемся. Николай на месте, я тоже. Положим, дня через два-три я это место думаю бросить, но это лишь потому, что могу заняться более выгодным делом. Вчера долго ожидаемый ответ из ‘Волжского вестника’ получился. Издатель рассыпается в извинениях за долгое молчание и заявляет в самых лестных выражениях, что очень дорожит моим сотрудничеством и предлагает высшую плату, какую вообще платит это небогатое издание (4 коп. со строки). Эту плату, говорит он, получает только Мамин (Сибиряк). Таким образом, я легко могу заработать в ‘Волжском вестнике’ рублей 40 в месяц, и у меня останется еще время для других работ, тогда как здесь я не могу решительно писать ничего — целый день приходится торчать у кассы на пристани.
Мы сообщим мамаше точно, когда ей следует выехать в Рыбинск, и постараемся выслать ей на дорогу денег. Крепко вас обнимаю, тебя, Володю3, мамашу. Обнимите за меня также и бедную Величку. Что-то с ее мальчонкой? Пиши поскорее.

Вл. Короленко.

Сейчас узнал (мне пишут об этом из Москвы), что рассказ в ‘Нови’ собираются напечатать4. Пожалуйста, возьмите его,— мне этого сильно не хочется.

В. К.

Пожалуйста — непременно исполните мою просьбу относительно рукописи. Теперь мы далеко не в такой уже крайности, чтобы обращаться к ‘Нови’. Я думаю, Дм. Мих. уже взял рукопись. Прошу непременно это исполнить.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1.
Юлиан Галактионович Короленко (1851—1904) — см. 5 том наст. собр. соч., прим. к стр. 14.
1 Пристань пароходства Зевеке.
2 Марии Ефимовны Короленко.
3 Сын Ю. Г. Короленко.
4 О каком рассказе говорит Короленко — не известно. ‘Новь’ — двухнедельный литературно-художественный журнал, выходивший в Петербурге.

17

Ю. Г. КОРОЛЕНКО

1 февраля [1886 г.], Москва

Дорогой мой Юлиан.

Прости, что мы не ответили на твою телеграмму тотчас же. Мы рассудили, что ответ к тебе попадет не иначе, как часа в 3—4 утра и, конечно, доставит больше беспокойства, чем удовольствия. Я имел, впрочем, твердое намерение написать на следующий же день, но ты понимаешь, конечно, по каким причинам намерение так и осталось намерением. Теперь мы оба с Дуней в Москве, остановились в гостинице, на свободе отдыхаем от сутолоки и суеты, которыми сопровождалась свадьба1. Я хожу днем в библиотеку, а по вечерам уходим куда-нибудь ‘в гости’ вместе с Дуней, так намереваемся прожить недели две, если только мне не придется числа 7—8 ехать во Владимир на разбирательство дела о стачке на Морозовской мануфактуре2 и если к тому времени успею перечитать и сделать в библиотеке выписки из нужных мне сочинений.
Так вот, брат, и я совершил предел, его же не прейдеши. Признаться, когда я ехал в Россию, то и не подозревал, что через год буду женат. Мое чувство к Дуне — давнее, ‘застарелое’ чувство, но еще до высылки из Петербурга я убедился было, что из этого чувства ничего не выйдет, затем я с ним сладил и, вернувшись, думал встретить в ней просто друга и сестру. Вышло иначе и, когда я заметил, что в ней пробудилось другое совсем отношение ко мне,— тогда и во мне старое воскресло с прежнею силой, насколько, впрочем, это допускает солидный возраст. Вот тебе, брат, моя история, то есть собственно история моей женитьбы. Я, конечно, рад, счастлив и т. д., и, главное, — надеюсь на мирное спокойное счастие с ней (конечно, это я говорю только о мире и спокойствии наших взаимных отношений. Остальное — в руце божией).
Ты уже, вероятно, получил оттиск рассказа ‘Лес шумит’ (в ‘Русской мысли’)3. Это собственно художественная безделка, которую, впрочем, здешняя московская публика встретила очень радушно.

2 февраля.

Не успел вчера кончить письма, а затем сегодня опять решительно нет свободного времени. Спешу поэтому обнять тебя, дорогой мой.
Дуня тоже приписывает несколько слов, а я ухожу 4.

Твой Володя.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1.
1 Брак В. Г. Короленко с Авдотьей Семеновной Ивановской состоялся 27 января 1886 года.
2 Известная забастовка рабочих Никольской мануфактуры ‘Саввы Морозова, сына и К0‘ в Орехово-Зуеве. Стачка была объявлена 7 января 1885 года, в ней приняло участие около восьми тысяч рабочих. Тридцать три активных участника стачки были отданы под суд.
3 Опубликован в январской книге журнала за 1886 год.
4 Далее следует приписка А. С. Короленко.

18

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

[25 апреля 1886 г.]. Нижний.

Многоуважаемый Виктор Александрович.

Мне кажется, Вам не будет очень затруднительно исполнить мою просьбу. Если у Вас уже существует такое твердое намерение напечатать у себя ‘Музыканта’ вторично1, то нельзя ли теперь же его Вам перепечатать, а мне прислать корректуру. Я его переделаю в этом виде и дополню. У меня тут растащили номера ‘Русских ведомостей’, и я теперь не могу их собрать. А так как в розничной продаже их нет, то я не в состоянии их собрать. Черновых также нет, так как многие места писаны прямо набело.
Рассказ, о котором я говорил раньше2, еще не окончен, и я, к сожалению, должен его задержать до сентября, октября. Как-то теперь все, что я начинаю, разрастается у меня сверх всякого моего желания. Не взыщите. Вот ‘Северный вестник’, которому я в этом году не дал еще ничего, тоже, кажется, придется надуть. Все у меня начала и продолжения. А концов еще нет. А так как я боюсь теперь отдавать неоконченные вещи, то придется ждать. Да оно и лучше,— ‘полежит, так вылежится’.
Если буду в Москве и получу разрешение, то прочитаю в Обществе Любителей3 часть рассказа, назначенного для ‘Русской мысли’, или того, который назначен для ‘Северного вестника’4. Но так как кажется, что мне лично читать едва ли придется, то я уж попрошу кого-нибудь взять этот труд на себя. Вы, кажется, были так добры — предлагали мне в этом отношении свою помощь.
Я хорошо понимаю, что ‘Музыкант’ несколько скомкан в конце, но вести рассказ так же детально, как вначале,— у меня совсем не было охоты. Такая чисто психологическая работа как-то совсем не в моем вкусе, и потому, наметив вначале основной процесс во всех подробностях и, как кажется, мотивировав его достаточно,— я развязал его несколькими ударами. Добавить несколько штрихов, как Вы пишете, и можно и должно, я так и сделаю, но в сущности для того, чтобы работа была вполне и во всей, так сказать, строгости художественных требований — соразмерна в частях, тут бы нужно, не ограничиваясь несколькими штрихами, развить ее детальнее.
Кстати, буду Вам очень благодарен, если Вы сообщите мне свое мнение и мнение вообще сведущей публики о заключающейся в главе ‘Интуиция’5 психологической развязке инстинктивных стремлений слепого к свету. Конечно, возможность такой развязки есть лишь гипотеза, но мне лично кажется, что художник в подобных гипотезах может чувствовать себя свободнее ученого.
Крепко жму Вашу руку и прошу передать мой привет Вашей жене.
До свидания.

Ваш Вл. Короленко.

26 апреля.

P. S. Пишу Григорьеву, чтобы он внес в Общество Любителей мой обязательный взнос (кажется, 10 р.). Не знаете ли, уехал ли Нефедов 6 или все еще в Москве и до каких пор пробудет?

— — —

Впервые опубликовано в сборнике ‘Архив В. А. Гольцева’, М. 1914. Датируется предположительно.
Виктор Александрович Гольцев (1850—1906) — литератор, редактор журнала ‘Русская мысль’.
1 ‘Слепой музыкант’ первоначально печатался в газете ‘Русские ведомости’.
2 Вероятно, ‘Прохор и студенты’ (см. 4 том наст. собр. соч.).
3 Короленко был избран в марте 1886 года действительным членом Общества любителей российской словесности.
4 ‘Сказание о Флоре, Агриппе и Менахеме, сыне Иегуды’ (см. 2 том наст. собр. соч.).
5 Глава ‘Интуиция’ соответствует VII главе в окончательном тексте ‘Слепого музыканта’ (имевшиеся в журнальной публикации названия глав Короленко заменил нумерацией).
6 Ф. Д. Нефедов (1838—1902) — беллетрист и этнограф.

19

Г. A. MAЧТЕТУ

[Апрель 1886 г.], Нижний. Кизеветтерская, дом Куликовой.

Признаюсь, дорогой Григорий Александрович,— Ваше последнее письмо заставило-таки меня сильно призадуматься, и я до сих пор еще не решил, как мне быть,— согласиться на предложение ‘Русской мысли’ или не соглашаться1. Я Вам ужасно благодарен за сообщение о впечатлении от моего рассказа, но это-то самое теперь и удерживает меня от решительного ответа. К какому (общему) взгляду на искусство я присоединяюсь сам,— Вам говорить незачем,— так как, без сомнения, Вы это знаете сами. Я, правда, безусловно признаю право всякого художника — брать темы не исключительно тенденциозные в смысле запросов минуты, но думаю, что и в этом случае рассказ должен непременно действовать на мысль, говорить что-нибудь уму, нравственному чувству и т. д., а не действовать исключительно ласкающим образом на слух. Таким образом, если действительно в моем рассказе не найдется ничего, кроме ‘богатого языка, красоты’ или хотя бы даже и ‘чувства и правды’, так сказать, беспредметных, говорящих только эстетическим запросам,— то я полагаю, что его незачем будет перепечатывать в журнале, и чем скорее он потонет в ворохе старых газет, тем лучше. Признаюсь, я сам не вполне согласен с таким мнением,— я думаю, что хотя рассказ и далек от тенденций минуты (значение которой, особенно для нас, маленьких писателей, не рассчитывающих на память потомства,— я вполне признаю) ,— но все же в нем я хотел дать не простой перезвон красивой стилистики, а ‘психологический этюд’, то есть я хотел дать ряд художественных образов, связанных общей идеей, в такой работе художественно-творческий процесс тесно связывается и идет параллельно с аналитической мыслью, работающею по строгим приемам научного анализа, только, конечно, художник значительно свободнее в гипотезах. Таким образом, на мой взгляд, такая работа может иметь значение даже просто популяризации научного метода, она иллюстрирует этот метод, заинтересовывает к нему публику, приучает и дисциплинирует мысль в ее попытках объяснить те или другие явления, а это и в интересах нашей ‘спиритической минуты’ далеко не бесполезно. Наконец, я жду конца рассказа (он отослан в редакцию уже давно, еще до получения Вашего письма, и таким образом теперь я уже не виновен в задержках) и постараюсь хорошенько обдумать и взвесить значение всего рассказа. Мне кажется также, что он должен заключать и общую гуманную идею. Правда, я отлично понимаю, что автор — не судья своему детищу, поэтому-то я очень Вам благодарен за Ваши сообщения и попрошу по прочтении всего рассказа — дать мне Ваш отзыв и сообщить мнения публики, с этой же просьбой я обращаюсь еще кой к кому. Кроме всего этого, я думаю, необходимо будет, даже если я решусь на перепечатку,— спросить позволения у ‘Русских ведомостей’. Таким образом, перепечатка, очевидно, не может состояться раньше майской книжки. Без сомнения, рассказ придется сгладить и переделать кой-где, но за очень крупную перестройку — не имею теперь мужества взяться 2.
1еперь сижу за работой для ‘Северного вестника’. Взялся было за ‘рассказы туриста’, но имеющийся в моем распоряжении материал складывается в общую, довольно большую по размерам картину, и потому я откладываю его до осени. Теперь же пишу для них небольшой очерк из заводской жизни 3.
Привет от всех наших Вам и жене. Передайте, пожалуйста, Марии Петровне и Ивану Николаевичу 4 мой искренний привет.
Крепко жму руку.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Печатается по копии с автографа. Впервые опубликовано в альманахе ‘Сегодня’, М. 1927. Датируется предположительно.
Григорий Александрович Мачтет (1852—1901) — в свое время известный беллетрист-народник, сотрудник ‘Отечественных записок’, ‘Русской мысли’, ‘Северного вестника’ и других изданий, автор известной песни ‘Замучен тяжелой неволей’.
1 Журнал ‘Русская мысль’ предложил Короленко переработать ‘Слепого музыканта’ для помещения его в журнале.
2 ‘Слепой музыкант’ был опубликован в июльской книге ‘Русской мысли’ в значительно переработанном виде.
3 Речь идет о незаконченной Короленко повести ‘Табельщик’. Две главы этой повести под общим заголовком ‘На заводе’ были напечатаны в ‘Русских ведомостях’ NoNo 67 и 74 за 1887 год (см. 4 том наст. собр. соч.).
4 Кто такие Мария Петровна и Иван Николаевич — не установлено.

20

Ю. Г. КОРОЛЕНКО

19 сентября [1886 г.], Н.-Новгород.

Дорогой мой Юлиан.

Теперь мы уже знаем все от Вели. Что ж, брат, в таком деле никто не советчик, особенно не зная совсем человека, о котором идет дело. Однако не могу, дорогой мой Юлиан, воздержаться от некоторых замечаний, так сказать, чисто априорных, которые мне приходят в голову, когда я думаю о тебе по этому поводу. — Я совсем не знаю твоей теперешней невесты, и поэтому и ты, и она наверное мне простите, если я выскажу некоторые — не то, что сомнения, но предположения возможностей, которых, может быть, и не будет. Я хочу сказать вот что: без сомнения, память о Мане не может и не должна мешать тебе любить и жить с любимым человеком. Но все же твоя невеста берет тебя теперь не одного: у тебя есть уже обязанности, есть ребенок, и это такая обязанность перед твоей покойницей, которую, без всяких предрассудков, нельзя не считать неотвратимой никакими новыми симпатиями. Таким образом и твоя будущая жена принимает вместе с тобой эти обязанности: она ‘обязана’ стать по возможности для ребенка матерью, а не мачехой. Я знаю твою способность отдаваться всецело чувству к человеку, у тебя (прости мне братскую откровенность) нет достаточно выдержки и умения регулировать свои симпатии, распределяя их в должных размерах: одна страсть всегда берет у тебя перевес над всеми остальными. Вот и я боюсь за Володю, а так как в Володе я люблю тоже тебя (его я совсем не знаю),— то я боюсь за тебя. Я думаю, что человек, которого ты выбрал,— человек хороший, но ведь страсть — плохой судья, и ошибка не невозможна. Помни же, что раньше, чем жениться на ней,— ты являешься отцом, и она станет матерью, став твоей женой. Помни, что не ребенок обязан полюбить новую мать (приказать ему любить ее невозможно), а мать должна сама взять эту привязанность, и в нем, в Володе, будет или суд или одобрение твоего поступка. Если у него будет новая мать,— это хорошо, и ты будешь прав, но если твоя жена станет для него мачехой в обычном значении слова,— и если у тебя не хватит для него любви и ты станешь глядеть ее глазами, — в этом и ее осуждение (она знает, что у тебя ребенок) и твое, между прочим, в этом и будет страшное преступление перед памятью Мани. Ты знаешь, что я человек без предрассудков. Но эту-то связь, эти обязанности, налагаемые мертвым на живого, я признаю во всем их объеме. Вот это только я и хотел тебе сказать, дорогой мой Юлиан, и я думаю, что ты не ошибешься насчет моих побуждений. Я горячо желаю, чтобы ты действительно нашел любящего человека, это тебе необходимо. Но все же я боюсь, и это чувство ты не можешь не признать натуральным, если взглянешь с нашей точки зрения. Покажи это письмо твоей невесте. Я хочу, чтобы наши отношения к ней сразу стали откровенны, это не помешает нашим добрым отношениям, но я хочу, чтобы и она знала, как я (кажется, что я могу сказать: и как все мы) — смотрю на это дело. В Володе — все решение этого дела, а ребенок не может лгать, его нельзя заставить изречь пристрастный приговор. Дело, конечно, не в баловстве, дело — в любви, в любви равной с своими будущими детьми.
А затем шлю и тебе и ей свой привет и пожелания всякого счастия 1.

Твой Влад. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1.
1 Предполагавшийся брак Юлиана Галактионовича не состоялся.

21

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

[Декабрь 1886 г.], Нижний.

Дорогой Виктор Александрович.

Вы меня маленько притесняете. Говорили к 15-му, а теперь начинаете теребить с первого,— а у меня еще не готово1. Чувствую себя весьма плохо, то, что можно бы окончить скоро,— не кончается, а тот рассказ, который уже начат, — не приведен в надлежащий вид. Впрочем, я надеюсь, что к 15-му вышлю листа 2 или около того, но не раньше, как к 15-му, и притом вот какая история: если рассказ примет несколько более значительные размеры, чем я ожидаю,— тогда я рискую к февральской книжке не успеть. Как будет тогда? Эх, какое бы святое было дело, если бы Вы дали мне отсрочку до февральской книжки. Рассказец отстоялся бы, образы скристаллизовались бы на досуге, мило, благородно. Чувствую, что искушаю доброту редакции, но что поделаете, если мой пегас представляет из себя клячу с таким безобразным норовом, что именно тогда, когда я его подхлестываю, он не идет и упирается, а стоит только сказать: тпру! — времени еще довольно, поспеем! — он тут-то и пускается прытче. Подумайте и поищите в своем сердце такие чувствительные струны, которые бы побудили Вас заступиться за меня перед остальными членами редакции. Для первой книжки у Вас есть Григорович и Салов, я наверное даже для второй. Впрочем, если ни в Вашем, ни в сердцах остальных не шевельнется жалость,— что делать. Тогда начну нахлестывать мою клячу-пегаса изо всех сил, боюсь только, как бы он при этом не совершил какого-нибудь неприличия,— но все же как-никак к 15-му постараюсь доставить.
Книжка, на мой взгляд, вышла элегантная 2. Что такое в ней усмотрела строгая цензура?
В письме Василию Николаевичу я приложил список лиц, которым прошу раздать экземпляры. Прошу и Вас принять благосклонно мое детище, другой экземпляр прошу передать Наталье Алексеевне 3.
О какой уступке Вы пишете, что в интересах дела ее советуете не делать: если студентам,— то мне, признаться, приятнее было бы сделать эту уступку.
Мне, если это не затруднительно,— я просил бы выслать теперь экземпляров 30—40. Впрочем, через неделю в Москве будет мой брат, ему можно будет передать. Но все же хоть 20 экземпляров приятно было бы получить теперь же.
Поклон знакомым. Крепко жму руку.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Тотчас же сажусь за работу, но если получу от Вас индульгенцию и отсрочку — поставлю свечку перед иконой святого Виктора.
P. P. S. От Николая Николаевича4 получил письмо. Очень благодарен. Завтра или послезавтра посылаю прошение в департамент полиции 5.
P. S. Нужно, кажется, разослать книжку в газеты, Вы, конечно, лучше знаете, как это нужно.
Авдотья Семеновна кланяется.

— — —

Печатается по тексту сборника ‘Архив В. А. Гольцева’, M 1914. Датируется предположительно.
1 Речь идет о повести ‘Прохор и студенты’, напечатанной в 1-й и 2-й книгах ‘Русской мысли’ за 1887 год.
2 ‘Очерки и рассказы’ В. Г. Короленко, книга первая.
3 Жена В. А. Гольцева.
4 Н. Н. Бахметьев — секретарь редакции ‘Русской мысли’.
5 О разрешении жительства в Москве.

22

А. С. КОРОЛЕНКО

13 июня [1887 г., Н.-Новгород]

Дорогая моя Дуня.

Как видишь, прибыл благополучно1, и пишу уже из дому. Дома тоже все слава богу. Ребята и мамаша скучают о Соньке, Перец растит брюхо.
Не писал с дороги,— работал все время. Романище одолел 2. Опять барыня и опять не годится. Здесь целая груда рукописей уже ждала меня.
Был у Антоныча3. Вот какой несчастный мой приезд: у вас перед моим приездом все сгорело, а у Антоныча обокрали лавку на 70 рублей. Я повидался с ним несколько часов, потом он поехал ловить воров, а я ночевал у него, потом с 6 часов утра и до самого вечера сидел на берегу Волги с рыбаками и своим чемоданом. Слышал много интересных разговоров (и записал), много раз купался, торговал с лодки хлебом (продавая его проезжавшим мимо плотовщикам), вообще день провел отлично и уже хотел сплыть с плотами вниз до Богородска, да побоялся разминуться с пароходом и потерять еще сутки. К тому же рыбак, которому я помогал продавать хлеб, имея на меня свои виды и желая распорядиться моей особой так, чтобы, кроме несущественной помощи при торговле, получить еще вознаграждение за посадку на пароход, — сообщил мне с многозначительным подмигиванием, что ‘они, Промза да Козьмодемьянски, беспременно тебя (то есть меня) сунут в омут, а вещи раздуванят’. Ну, думаю, что же Соньку сиротой оставлять, да еще и наследства лишать. И не поплыл.
А насчет табаку извини. Ей-богу, чорт меня возьми, вовсе из ума вон. Затмение какое-то. И уж так я себя всячески изругал, что и рад бы сейчас повторить, да боюсь, что выйдет похоже на павловские письма 4, которые дамам читать негоже.
Шурку целую, Серегу 5 и Бориса 6 тоже. Поклон Марье Мих.7 и Митяю. Канву пришлю с посылкой вскоре.
Соньку целую, супругу целую,— чорт возьми, ей-богу всех целую. В августе беспременно прикачу. Уж так доволен поездкой, так доволен, что и сказать невозможно. А уж какие раскольники попались (и всех записал, право!).
Ну, пока довольствуйтесь этим глупым письмом. Скоро опять напишу.

Ваш Вл. Короленко.

Вместе с этим только в другом конверте посылаю письма Паши 8.
Здесь были Аркадакские (2 сестры) и еще какие-то Красовские9. Первые едут недели на 2 в Саратов и будут у Хар., вторые не знаю куда едут.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1.
Авдотья (Евдокия) Семеновна Короленко (1855—1940) — жена В. Г. Короленко (см. 6 том наст. собр соч., прим. к стр. 213).
1 Короленко возвратился из Кузнецовки Саратовской губернии, где на хуторе у Малышевых проводили лето его жена и дочь Софья.
2 Вероятно, роман А. С. Шабельской ‘Три течения’.
3 Михаил Антонович Ромась (1859—1920) — товарищ Короленко по сибирской ссылке, живший в то время в селе Красновидове, под Казанью (см. 7 том наст. СОБР. соч., прим. к стр. 319).
4 Письма доктора Павлова к отцу С. А. Малышева, содержавшие непристойные выражения.
5 Александра Семеновна и Сергей Александрович Малышевы — сестра и зять А. С. Короленко. Об А. С. Малышевой (Ивановской) см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 214.
6 Борис Александрович Малышев — брат С. А. Малышева.
7 Жена Б. А. Малышева.
8 Прасковьи Семеновны Ивановской-Волошенко, отбывавшей в то время каторгу на Каре (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 214).
9 Кто такие Аркадакские, Красовские — не установлено.

23

А. С. КОРОЛЕНКО

17 июня [1887 г, Н.-Новгород].

Дорогая моя Дунька.

Как видишь, исполняю обещание и пишу спустя три дня после первого письма, хотя в сущности ничего не случилось такого, что бы стоило сообщать. Просто хочется потолковать. Ты ведь знаешь, что я всегда становлюсь очень нежен, когда тебя нет около меня.
Скучненько-таки мне без вас. Как ни войду в твою комнату,— все думаю,— не разбудить бы Соньку. Кстати, я говорил мамаше и Мане об ней. Они говорят, что дети всегда таким образом чешутся и что вообще тут нет ничего особенного. Только нужно промывать из спринцовки комнатной водой с самым небольшим количеством карболки (не более 3-х капель на стакан, а то даже 2 капли) раза два в день, пока не пройдет, а после по разу все-таки в день, хотя бы чистой водой.
Здесь я застал целую кучу рукописей, которые частью уже просмотрел и некоторые отослал. Кроме того, массу писем. Таким образом, первые дни ушли на просмотр и ответы. Впрочем, два дня еще проездил с Савельевым1 (ездил на Выксу, на завод). Работу брал с собой.
В августе, конечно, приеду, но еще не могу точно сказать, когда именно. Завтра принимаюсь за Прохора и, если пойдет хорошо, то, конечно, отведу себе побольше времени, чтобы побыть в Кузнецовке на лоне природы вместе с вами. При этом должен откровенно сознаться (следуя примеру одного боборыкинского героя) перед Сергеем, что приеду отбивать у него Шурку, ибо чувствую, что в течение кратковременного пребывания в Кузнецовке от этой огневой бабы пали на меня головешки, и теперь я пылаю и сгораю!
Томлюсь и страдаю,
Что делать не знаю.
Тушу себя в Волге по утрам, а то бы и вовсе сгорел.
А все-таки, пока что, должен попенять законной своей супруге Евдокии Семеновне: я уже пишу третье письмо, а от тебя ни одного не получал. Могла бы, кажется, на другой-третий день после моего отъезда излить свои ‘чувства грусти’, и уже теперь я бы получил письмо. Смотри у меня! Веди себя аккуратнее, тогда, отбив Шурку у Сергея, я, пожалуй, согласен буду на двоеженство: а ежели поведешь себя строптиво, тогда мы с Шуркой крошку возьмем, а ты как знаешь.
На днях, ей-богу, посылаю тебе посылку: канвы и там еще чего-нибудь. Скоро постараюсь также выслать немного денег.
Нового у нас ничего. Перец все у Зевеке, Виктору Васильевичу сначала позволили ездить на пароходе, а потом оказалось неудобным, и он теперь без места. Кисляке дали место, которое раньше занимал Сведенцов 2.
Какая прелестная статья в ‘Русской мысли’ Тимирязева ‘Опровергнут ли дарвинизм’3. В него (то есть Тимирязева, а не дарвинизм) я, ей-богу, тоже влюблен просто не меньше, чем в огневую. Дело в том, что среди теперешней умственной реакции и мракобесия не так давно появилась книга Данилевского ‘Полное опровержение дарвинизма’. Не правда ли уже по заглавию видно, что тут имеется значительная доза шарлатанства. Так и вспоминается ‘Полный сонник с открытием тайн белой и черной магии’ или ‘Полное разъяснение адских тайн’ — Леухинского издания. Полное опровержение дарвинизма было подхвачено в литературе черно-белым магом Страховым4, который протрубил об нем, как о славной победе. Даже либеральные органы глубокомысленно хмурили брови. ‘Заслуживает большого внимания… серьезный труд… веские возражения…’ (такой отзыв был — увы! — и в ‘Русской мысли’). И вот выходит Тимирязев, начинает с шуточки и самым неопровержимым образом доказывает, что это дичь и ерунда самого легкого свойства, которой только обычное славянофильское шарлатанство постаралось придать внешний вид солидности. Надо заметить, что и Данилевский и Страхов заигрывают с Тимирязевым, как с ‘самым последовательным дарвинистом’, но его этим не подкупили и не смягчили. Его критика при всей своей иногда даже игривости — положительно беспощадна, и вообще вся статья представляется мне плотиной, которую истинная наука ставит потоку мракобесия. Как не залюбоваться на этого милого Тимирязева! Достаньте ‘Русскую мысль’ и прочитайте. Два-три математические расчета вначале — только простая шутка, и вы смело можете не вникать в их сущность.
Ну, пока до свидания. Крепко тебя, милая моя Дунька, обнимаю вместе с Сонькой, а также Шурку, Серегу и всех.

Ваш Вл. Короленко.

Вить? 5 Подбери губы!
Маня шлет поклон. Перец всех целует.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1.
1 Александр Александрович Савельев (1848—1916) — земский деятель, один из близких знакомых Короленко в Н.-Новгороде.
2 Иван Иванович Сведенцов (см. прим. к письму 76).
3 ‘Русская мысль’, 1887, книги 5 и 6. Тимирязев К. А.— см. письмо 249 и примеч. к нему.
4 Николай Николаевич Страхов (1828—1896) — философ и критик, ярый противник дарвинизма.
5 Виктор, племянник С. А. Малышева.

24

Н. Ф. ХОВАНСКОМУ

[Начало августа 1887 г., Н.-Новгород.]

Милостивый государь

Николай Федорович.

С господином П. я послал Вам письмо, в котором откровенно ответил на сделанные Вами вопросы и высказал свое мнение о газете1 и о том, что мне казалось в ней не совсем согласным с зерном, с сущностию, так сказать, ее направления. Теперь я вижу, что я ошибся, и потому прошу извинить мне мои неуместные замечания. Ваши статьи о Каткове2, Ваша, повидимому, искренняя скорбь об этой ‘утрате’, понесенной русской журналистикой, траур в заголовке одной из статей об нем, подбор отзывов об его плодотворной деятельности,— все это показывает мне совершенно ясно, что ошибались не Вы, подбирая материал для газеты из ‘Нового времени’ и т. д. (что я считал некоторым диссонансом с общим направлением Вашим),— а ошибся я сам, приписывая Вам произвольно то направление, которое я желал бы видеть в газете. Понятно, что мне приходится только попросить Вас забыть мои наивные указания и советы, во-первых, и, во-вторых,— извиниться в том, что я напрасно приписывал Вам некоторую непоследовательность и неопределенность направления.
Однако, именно ввиду этой определенности, я хочу коснуться теперь личного вопроса. Признаюсь, я больше всего ценю и придаю большую важность ясности и постановке каждого мнения. В сфере журнальной этому много способствует определенность в группировке литературных сил. Я лично ко всей деятельности Каткова не могу относиться иначе, как с самым глубоким негодованием. Насколько человек может представлять собою олицетворение всего худшего в наши тяжелые дни,— настолько Катков был именно таким олицетворением. Эта одна из самых мрачных фигур, какими отметится наша нерадостная современность. Талант? Гений? Что это за гений,— который говорил только всеми признанные нелепости по самым крупным общественным вопросам. Полемический талант — несомненно! Но по этому поводу мне вспоминаются слова Наполеона: ‘Легко быть красноречивым на моем месте’. Когда за каждой полемической статьей Каткова следовала гроза административных взысканий — легко ему было оказываться победителем. Но кто тут побеждал: доносчик или литератор? По моему мнению — первый. По моему мнению — русская литература потеряла в лице Каткова только главного прокурора от инквизиции, только главного и талантливейшего из доносчиков на всякое честное и свободное слово, того — кто очень долго служил гасильником мысли. Он умер, но его дело еще живо, и насколько оно живо,— это, между прочим, видно потому, что большинство русской прессы считает деятельность умершего — доблестью и заслугой перед народом.
Все это я пишу к тому, чтобы показать, насколько я должен считать себя неединомыслящим с Вами. А это, понятно, делает самое упоминание о моем сотрудничестве в газете — каким-то недоразумением, нежелательным, я полагаю, и для Вас. Дело сделано. Я — враг всяких излишних заявлений и прошу только о том, чтобы вперед в объявлениях и т. д.— в газете мое имя, как сотрудника, не упоминалось.
Затем с полным уважением остаюсь

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1. Печатается по копии, сделанной Короленко в дневнике, с пометкой ‘Черновик письма’. Датируется по положению копии письма в дневнике между 3 и 19 августа.
Николай Федорович Хованский — редактор газеты ‘Саратовский дневник’.
1 ‘Саратовский дневник’.
2 Михаил Никифорович Катков (1818—1887) — реакционный публицист, издатель журнала ‘Русский вестник’ и газеты ‘Московские ведомости’ (см. 5 том наст. собр. соч., прим. к стр. 160 и 162).

25

ИЗ ПИСЬМА к В. С.КОЗЛОВСКОМУ

20 сентября [1887 г., Н.-Новгород].

…По поводу Вашего вопроса о том, насколько я сам считаю себя романтиком,— ответить пока затрудняюсь. Я слышал уже этот ‘упрек’, мне его высказывали и печатно, и это заставило меня еще внимательнее отнестись к вопросу, который интересовал меня и ранее: в чем сущность романтизма? Я перечитал кое-что по этому предмету, но, признаюсь, ответ только еще начинает складываться в моем уме. Брандес1 в своих ‘Strmungen’ дает в сущности ряд блестящих и очень метких характеристик романтических писателей, дает также и психологические очерки романтического настроения, но самой сущности того, что называется романтизмом — не определяет. Шиллер в ‘Разбойниках’ несомненный романтик — и он революционен. Остальной немецкий романтизм представляет неопределенные томления и реакцию. Французский романтизм в лице самого яркого своего представителя В. Гюго не имеет ничего общего ни с ‘голубым цветком’2, ни с томлениями Тика3 и братии,— и однако он не менее романтичен. У одних реакция против ‘гордыни ума’ в пользу чувства (Wenn die so singen oder kssen, mehr als die tiefgelehrten wissen4), у других титаническая борьба вооруженной знанием мысли… Где же тут то общее, что связывает все эти контрасты в одном определении ‘Романтизма’?
Вот вопрос, который я себе поставил, и хотя пока не могу считать его для себя решенным (для этого намереваюсь обратиться к литературным источникам из периода возникновения и борьбы молодого романтизма с ‘классиками’), — однако ответ отчасти предчувствую, и если он верен, то едва ли я вполне могу примкнуть к романтизму, по крайней мере сознательно (художественное творчество не всегда соответствует, тем или другим убеждениям и взглядам автора на искусство). Однако и крайний реализм, например французский, нашедший у нас столько подражателей,— мне органически противен. В одной из своих заметок (‘О двух картинах’5, ‘Русские ведомости’)— я отчасти тронул этот вопрос. В черновой рукописи у меня он был затронут гораздо больше, но я исключил эти строки, отложив их до другого времени. Там я высказал только, что современные реалисты забывают, что реализм есть лишь условие художественности, условие, соответствующее современному вкусу, но что он не может служить целью сам по себе и всей художественности не исчерпывает. Романтизм в свое время тоже был условием, и если напрасно натурализм в своей заносчивости целиком топчет его в грязь, то с другой стороны, то, что прошло — прошло, и романтизму целиком не воскреснуть. Мне кажется, что новое направление, которому суждено заменить крайности реализма,— будет синтезом того и другого. Вогюэ6 в своих критических этюдах о русской литературе определяет реализм как реабилитацию в искусстве бесконечно малых величин. ‘Мы отказались,— говорит он,— от героев в пользу масс’. Но реализм Золя7 и других идет дальше. Он отрицает самую возможность героизма в человечестве и малое отожествляет с низким. Это уже слишком, и реакция против этой крайности законна. Реакция эта до известной степени идет в сторону романтизма, но только до известной степени, потому что все-таки мы кое-чему научились и у реализма, и не можем отказаться от признания масс, от признания значения малых — в пользу героев. Не знаю, понятно ли я выразил свою мысль. Пока все-таки ограничиваюсь этим — до другого раза.

— — —

Впервые опубликовано в ‘Дневнике’, т. I, Госиздат Украины, 1925. Печатается по тексту дневника ‘1887 и 1888 гг.’ Заголовок: ‘Из письма к В. Станисл. К-му. К вопросу о романтизме’. Год определяется по месту нахождения письма в дневнике.
Владислав-Мечислав Станиславович Козловский (род. в 1858 г.) в то время политический ссыльный в Томске. Позднее польский писатель и общественный деятель. В Сибири прожил с 1880 по 1889 год. Письмо Козловского, на которое отвечает Короленко, сохранилось в архиве писателя с пометкой ‘Отвечено 20 сент.’.
1 Георг Брандес (1842—1927) — известный датский критик и историк литературы, писавший и по-датски и по-немецки. В архиве Короленко сохранилась тетрадь со сделанным им переводом третьей части капитального труда Брандеса ‘Главнейшие течения европейской литературы’.
2 ‘Голубой цветок’ — романтико-мистический символ немецкой литературы. Тоска по ‘голубому цветку’ — стремление к неземному идеалу. Поискам ‘голубого цветка’ посвящает себя герой романа ‘Генрих фон Офтердинген’ немецкого поэта-романтика Новалиса (1772—1801).
3 Людвиг Тик (1773—1853) — немецкий писатель, один из представителей романтической школы.
4 Строфа из романа Новалиса ‘Генрих фон Офтердинген’. В русском переводе З. Венгеровой и В. Гиппиуса: ‘Когда певец или влюбленный узнает больше, чем ученый’.
5 Не точно: ‘Две картины’ (‘Русские ведомости’, 1887, No 102). См. в 8 томе наст. собр. соч.
6 Эжен-Мельхиор Вогюэ (1848—1910) — французский писатель, знавший русский язык, автор ряда работ о русской литературе.
7 Эмиль Золя (1840—1902) — выдающийся французский писатель.

26

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

[13 октября 1887 г., Н.-Новгород]

Дорогой Виктор Александрович.

Просматривая материал для второй книжки1, я решительно вижу, что составить книжку еще нельзя. Загрузить ее такими двумя монстрами, как ‘Слепой музыкант’ и ‘Содержающая’, это варварство. Я ведь не думаю еще о полном собрании своих сочинений и в первую книжку не пихал же я все, мною написанное, за несколько лет я выбрал, что поинтереснее. А в этом году, по некоторым причинам, я больше писал этнографические вещи (‘Содержающая’2, ‘За иконой’) и составить из всего этого книжку значит сделать ее однообразной и скучной. ‘Слепой музыкант’ ее тоже не скрасит. Таким образом мне очень хочется второй том отложить.
Напечатав несколько еще рассказов, я буду в состоянии летом составить даже 2 книжки, и обе они будут интереснее и разнообразнее предполагающейся к изданию теперь. Таким образом нужно ограничиться 2-м изданием тех же очерков и рассказов и, пожалуй, издать отдельно ‘Слепой музыкант’. Это даже лучше. Так как действительно этот рассказ стоит совсем особняком среди моих рассказов, и на него есть особые охотники, то пусть он и идет особо. Листов 10, кажется, выйдет, если не выйдет по расчету, то прибавим чего-нибудь для затычки, а то и цензура ведь ничего с ним не сделает 3. Пущай идет себе с богом.
Вот года, которые нужно поставить под статьями:
1) В дурном обществе — 1885.
2) Сон Макара — 1883.
3) Лес шумит — 1885.
4) В ночь под светлый праздник — 1885.
5) В подследственном отделении — 1880.
6) Старый звонарь — 1885.
7) Очерки сибирского туриста — 1882.
8) Соколинец — 1885.
Я дал Ал. Алексеевичу 4 список,— но боюсь, нет ли там ошибок. Еще просьба:
На странице 334 1-я строка сверху требует следующей поправки:
Напечатано:
тускло заглядывали в юрту мертвые очи якутского мороза.
Нужно:
тускло заглядывал в юрту мертвящий якутский мороз.
Затем крепко жму руку и шлю поклон знакомым.

Ваш Вл. Короленко.

Не забыли ли моей просьбы относительно высылки журнала в Бабадаг5?

— — —

Печатается по тексту книги ‘Архив В. А. Гольцева’. Дата устанавливается предположительно.
1 Речь идет об издании второй книги ‘Очерков и рассказов’ Короленко.
2 Ошибка Короленко — ‘Содержающая’ была напечатана в конце 1886 года.
3 Рукописи объемом свыше 10 печатных листов издавались без предварительной цензуры.
4 А. А. Попов, корректор журнала ‘Русская мысль’.
5 В Бабадаге (Румыния) жил брат А. С. Короленко Василий Семенович Ивановский.

27

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

[9 ноября 1887 г., Н -Новгород]

Дорогой Виктор Александрович.

Совершенно согласен с Вами, что чрезмерная рефлексия — вещь опасная, но что же делать. Таков уж у меня ‘художественный темперамент’. Я пишу немного и главное — никак не могу овладеть моим воображением настолько, чтобы заставить себя писать, когда надо. Иногда все это стоит в голове,— сажусь, пишу… и затем все бросаю. Как будто и все написано, что надо, да не так, как я требовал от себя и от предмета. Мне надо, чтобы каждое слово, каждая фраза попадала в тон, к месту, чтобы в каждой отдельной фразе, по возможности, даже взятой отдельно от других — слышалось отражение главного мотива, центральное, так сказать, настроение. Иногда это мне дается сразу, с одного размаха, иногда подолгу не могу выждать соответственного настроения. Тогда я откладываю работу, пока основной мотив как-нибудь не зазвучит в душе. Вот почему у меня лежат несколько рассказов частию написанных до середины, частию почти законченных,— остается кое-где привести в порядок, кое-где дописать. Надеюсь, что в январе дам,— употреблю над собой всяческие усилия и даже насилия1. Но, право же, Виктор Александрович, иногда я не могу ручаться вполне. Иногда какая-нибудь одна глава может в моих глазах уронить весь рассказ, и я тогда не могу спокойно подойти к столу, в котором этот рассказ лежит. Вот почему я не хочу издавать второй книги,— мне кажется, что некоторые главы ‘Слепого музыканта’ ее совсем испортят. Пусть уж этот увечный ковыляет себе в свет один. В нем есть главы, которые я писал как следует и которые мне тогда очень нравились и теперь, взятые отдельно, тоже нравятся, поэтому я соглашаюсь его издать, но, право, прочитав Ваше сообщение, что Музыкант будет издан,— я почувствовал какое-то разочарование. Я ждал, что вы напишете ‘еще подождем’. Ну, все же я сознаю, что это глупо, и что издать, так уж издать сейчас. Гадостей там нет во всяком случае.
Так вот,— даю Вам слово, что сделаю над собой все, что могу. К декабрю во всяком случае не поспею, к январю имею очень большую надежду.
Что Вы скажете об обозрении Н. М. (о Ремизове2)? Ведь, положа руку на сердце,— правда, эти громадные выписки, эти продолжения пересказов вовсе не замечательных вещей,— разве это критика или хоть рецензия, вообще — это бог знает что.
Ну, крепко жму руку.

Ваш Вл. Короленко,

Надеюсь, Вы не сомневаетесь, что я желаю ‘Русской мысли’ успеха. Однако, мне кажется, Вам незачем бояться ‘относительного неуспеха’ в подписке. Во-первых, нужно принять в соображение, что если бы часть подписчиков и отошла, то неужели это можно приписывать выходу Бахметьева? Ведь вести дело без конкуренции — одно дело, а при таком сильном конкуренте, каков теперь становится ‘Северный вестник’,— совершенно другое. Мне кажется, главное — успех нравственный, а теперь он может быть легче достигнут. Другой успех непременно приложится. Сколько я знаю Лаврова3,— он едва ли способен следить за количеством поступающих рублей, как за единственным балансом успеха или неуспеха журнала. Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что он поймет условия и то, что нельзя гнаться за подпиской во что бы то ни стало. Наконец, что же мог сделать Бахметьев при этих условиях? Чем отразилось пока его отсутствие на журнале в глазах читателя? Я надеюсь, что это отсутствие отразится и довольно сильно, но, во-первых, для этого еще было мало времени, а во-вторых, это может послужить к выгоде и к тому, что если ‘Русская мысль’ и поделится отчасти подписчиками с ‘Северным вестником’, то во всяком случае потеряет их не столько, сколько потеряла бы неизбежно при Бахметьеве. Вот мое искреннее мнение — и искреннейшее пожелание такого успеха журналу.
Затем жму руку.

Ваш Вл. Короленко.

Не забыли ли исполнить мою просьбу о высылке ‘Русской мысли’ в Бабадаг?

— — —

Печатается по тексту книги ‘Архив В. А. Гольцева’. Дата устанавливается предположительно.
1 Вероятно, речь идет о рассказе ‘Груня’, первые наброски которого Короленко сделал летом и осенью 1887 года, однако рассказ не был им закончен. Отрывки рассказа опубликованы в XVI томе посмертного собрания сочинений Короленко, Госиздат Украины,
2 M. Н. Ремезов — член редакции ‘Русской мысли’, ведавший журнальным обозрением и рецензиями о новых книгах.
3 Вукол Михайлович Лавров (1852—1912) — издатель-редактор журнала ‘Русская мысль’.

28

С. А. и А. С. МАЛЫШЕВЫМ

[Вероятно, 1887 г., Н.-Новгород.]

Дорогие мои Серега и Саша.

Долгонько-таки я не мог собраться с духом, чтобы исполнить вашу просьбу — написать о Толстом. Здесь, у нас, вся эта толстовщина до того навязла в зубах и набила оскомину, что, право, как-то перо само падает из рук при мысли, что нужно этот лист заполнить этой надоевшей темой. Однако я понимаю, что для вас дело представляется в ином свете, имеет живой интерес и возбуждает толки, которые у нас вошли уже бесповоротно в свою колею, — безнадежную колею пустых разговоров. ‘О Толстом’ и ‘о погоде’ — это почти одно и то же. Ну, что ж! Для милого дружка и сережка из ушка. А вас у меня милых дружков — двое. Постараюсь.
С писаниями Толстого, я думаю, вы уже знакомы. Они частию вошли в 12-й том его сочинений, частию разошлись в массе рукописных снимков, литографий, гектографии и т. д. Поэтому распространяться о них я не стану и постараюсь только в коротких чертах определить их сущность и причину их широкого распространения. Учение это характерно тем, что ему Толстой пытается придать вид и форму учения религиозного. Я говорю — ‘пытается’ потому, что в сущности, по моему мнению, оно вовсе не религиозно, хотя многие недальновидные люди, не привыкшие к анализу и критике, считают его именно религией. Я знаю случай, когда богобоязненная старушка пришла к одному господину, желая приобрести ‘евангелие’. На обложке она увидела надпись: ‘Евангелие Льва Толстого’. Старушка очень огорчилась и обиделась. ‘Я знаю четырех евангелистов и никогда не слыхала о евангелисте Толстом’. Это, конечно, справедливо, но если бы она попала на другой список, с другим заглавием, то я уверен, что она прочитала бы все с великим удовольствием и сердечным умилением и осталась бы совершенно довольна. Речь всюду идет о вере, смысле жизни, вечной жизни, о Христе, о бессмертии и т. д. За этими словами старушка наверное бы не заметила, что она имеет дело в сущности с совершенно особой условной терминологией. Вера у Толстого— не та наивная вера (‘уверенность в невидимом, как бы в видимом’), с которой мы знакомы и которая действительно умиляет и нередко помогает своему обладателю смотреть на житейскую бестолочь ясным и спокойным взглядом: ‘Все это — дескать — здесь. А там — все будет приведено в порядок и к счастливому состоянию’. Здесь — это на земле. Там — это небо, с лицом бога, с ангелами и т. д. Вера Толстого — гораздо, о гораздо умнее. Это — ‘смысл, придаваемый жизни’. Определение очень хорошее, и с ним можно бы согласиться. Кто успел охватить умственным взглядом все жизненные противоречия, примирить их, свести в известную перспективу,— тот имеет веру. Весь вопрос в том — где эта точка зрения, все объединяющая. Какова она? Человек, который думает с Контом 1, что миром руководят законы разума, строгого научного мышления, — тоже имеет веру. Человек, ‘убежденный’, что все в мире клонится к торжеству принципов ‘равенства людей’, всякого равенства перед лицом закона и имущества, — в этом убеждении тоже обладает верой. Но мы знаем, что эти и множество других мыслителей, осмысливших для себя и для своих последователей сложный калейдоскоп житейской борьбы — не имели ничего общего с ‘религией’. Стремясь к ‘смыслу жизни’ — они откровенно обращались к уму и сердцу во имя истины, действовали логикой, убеждением, оставляя в стороне религию (исключения были, но речь не о них). Толстой же, употребляя слово вера в том же смысле, то есть в смысле убеждения, маскирует этот смысл (неумышленно, должно быть) и старается показать, что у него — вера религиозная, с богом и диаволом, с вечной жизнию и т. д. Но, господи, что это за бог, что это за загробная жизнь! Все это сухие условности, все это логические формулы, прячущиеся за религиозную риторику. Право, будь я искренно верующий в ортодоксальном смысле,— я с полным правом видел бы в Толстом антихриста, так он тщательно скрывает атеистические мысли в религиозной овечьей шкуре! Знаете, что такое бог, бог, который, по мнению всех религий,— стоит над миром, объемлет все собой, все создал (мог бы и не создавать), все сознает, всем руководит, все направляет? Это есть (по Толстому) — ‘разумение жизни’. Когда Иван Ильич 2 перед смертию сознал, что жена у него плоха, что дети плохи, что жизнь его прошла без смысла, что вся его жизнь вообще — сплошная ерунда,— то значит, что в его душу сошел бог (разумение). А затем что? Иван Ильич умер, сознание тоже умерло,— и куда девался толстовский бог — неизвестно. Знаете, что значит вечная жизнь, бессмертие души? По мнению религиозного человека — это есть неумирающее я, это мое сознание самого себя, которое не утратится после смерти. Тело сгниет, а я буду себя чувствовать без тела еще лучше. Телу было холодно,— мне холодно не будет, тело голодало,— я голодать не буду. Потребности тела угнетали душу, от этого на земле я тосковал и страдал,— там, за гробом — я свободен и велик, потому что глупая и инертная материя не имеет власти над моей бессмертной душой. И я стою выше мира, выше всего, что меня приковывало к земле, что закрывало очи души. Теперь я все вижу, все понимаю. Вот это — бессмертие, вот это надежда! Из-за этой надежды простительно, право, загнать рассудок, анализ, критическую мысль в самые дальние закоулки души и сказать им: ‘Молчите, не хочу ничего знать, чтобы не лишиться своей прекрасной надежды!..’ Ну, а у графа Толстого и это все гораздо умнее: бессмертие — только в делах. Если вы потрудились для блага людей, то значит вы часть себя вложили в такое дело, которое не умрет, и значит вы бессмертны. То есть оно как будто не совсем вы, но нечто от вас останется навеки. Отлично, и мы совершенно соглашаемся с графом. Но где же тут бессмертие лица, меня, тебя и т. д. Мы всегда верили и верим в то, что вы открываете как новость,— мог бы сказать самый закоренелый атеист. Да! — идея блага вечна. В конце концов восторжествует именно оно! Но мы откровенно ставим перед собою безотрадную истину: благо будет торжествовать тогда, когда от моего личного существования не останется и следа, как нет следа на поверхности воды от хлеснувшего по ней хлыста, от разошедшегося круга… Мы это говорим и учим людей — бороться за благо несмотря на это, стоять за него бескорыстно. А Толстой предпочитает говорить то же другими словами: ‘Вы умрете, а ваши дела останутся’,— говорит неверующий, ‘Вы сами бессмертны, говорит Толстой, в ваших делах’. Все дело тут в словах, но слова так хитры и замысловаты, что, говорят, один сектант, читавший Толстого,— был очень удивлен, когда из разговора с Толстым убедился в горькой истине: вместо одноверца своего он встретил атеиста, называющего свой атеизм верой в бога. Вот что значит вместо хлеба давать камень, под флагом новой веры, которой так жаждет современный человек, — Толстой проводит старые философские теории, принадлежащие не ему, но им только подкрашенные…3

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 1. Дата устанавливается предположительно.
Сергей Александрович и Александра Семеновна Малышевы — см. примечания к письму 22.
1 Огюст Конт (1798—1857) — французский философ-идеалист, основоположник позитивизма.
2 Из рассказа Толстого ‘Смерть Ивана Ильича’.
3 На этом письмо обрывается.

29

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

[31 декабря 1887 г.— 1 января 1888 г., Н.-Новгород.]

Многоуважаемый

Николай Константинович.

Дня два назад я отослал часть рукописи Шабельской1. Теперь посылаю другую. В обеих вместе должно быть листа три с половиной (в отосланной прежде — страниц 30, в посылаемой теперь — 25 до 28-и). Так как мой рассказ тоже довольно длинен2 (три с половиной листа), то, быть может, нужно будет уменьшить порцию Шабельской. На этот случай я сделал заметки на листках 165 и 191, где кончаются главы. Можно оборвать на любой из этих глав, хотя по смыслу лучше бы закончить там, где указано у меня, то есть напечатать все, мной посланное.
Наконец, если в январскую книжку вошло не все, что мы тот раз назначили, тогда можно и нужно будет закончить тем, что получено дня два назад в редакции. Там, кстати, кончается первая часть романа.
Не знаю уж, что мне делать с той сценой, о которой я писал ранее. Посылать Шабельской для изменения,— неудобно. Если она не вышлет во-время,— мы сядем на мели. Изменять самому — слишком большая ответственность перед автором, потому что эпизод очень существенный. Я думаю сделать так: отдаю сейчас в переписку рукопись, а затем пошлю оригинал Шабельской, сам же подготовлю к печати и исправлю все по списку. Успеет Шабельская вернуть,— хорошо, не успеет,— напечатаем мой вариант, но только оставлять в первоначальном виде крайне неудобно. — Затем покорнейшая просьба: будьте так добры распорядитесь, чтобы оригинал этого романа непременно был сохранен в целости и порядке. Мне пришлось в нем произвести столь сильные опустошения (в посылаемой теперь части я выкинул более трети и изменил порядок изложения),— что я немного боюсь авторского самолюбия. Но все это было положительно неизбежно, и я могу все это мотивировать. Ввиду этого прошу сохранить мне документальные доказательства. (Вот Вам маленький курьез в стилистическом роде: молодой человек любезничает с дамой. Она кокетничает, кидает ему в лицо поднесенный им букет и выбегает из комнаты. ‘Он нагнулся (цитирую), поднял букет, заметил, что у него мокрые панталоны, и побрел в свой кабинет, размышляя, что его любезности с Марьей Семеновной зашли слишком далеко’! Положим, мокрота панталон получает должное объяснение в том, что ранее с букета стекала вода,— но все же ‘слишком далеко зашедшие любезности’ и мокрота панталон — аллюзия, не достойная дамского пера,— и я даже прошу сие письмо дамской части редакции не показывать. Таких ‘наивностей’ в романе немало. Тоже своего рода ‘пища Буренину’3).
Прислано мне из редакции огромнейшее произведение Штаммера 4. Отрывки из этого романа печатались, помнится, в ‘Русском богатстве’5 под заглавием ‘Интеллигенция и народ’. Довольно литературно, но вообще я посматриваю на этого Левиафана со страхом. Не знаю, как выйдет относительно таланта автора. Человек он, кажется неглупый, но боюсь, что выйдет у него нечто хотя и весьма современное по теме (есть даже пропагандисты), но и весьма запоздалое по приемам: что-то вроде ‘Шаг за шагом’ 6, только перенесенное в 70-е года и в Малороссию. Наше время — унылое и весьма скептическое, а эти песни, чтобы нравиться, требовали аккомпанемента в общем настроении,— которое уже прошло. Мы теперь уже изверились в героев, которые (как мифический Атлас — небо) двигали на своих плечах ‘артели’ (в 60-х) и ‘общину’ в 70-х годах. Тогда мы все искали ‘героя’, и господа Омулевские и Засодимские7 нам этих героев давали. К сожалению, герои оказывались все ‘аплике’, не настоящие, головные. Теперь поэтому мы прежде всего ищем уже не героя, а настоящего человека, не подвига, а душевного движения, хотя бы и непохвального, но непосредственного (в этом и есть сила, например, Чехова). Мы идем в этой реакции слишком далеко и отрицаем уже не только выдуманных героев, но и самый ‘момент’, так сказать, героизма, который хотя бы и в микроскопических дозах все же присутствует в человеческих душах и который обусловливает в жизни известные не совсем обычные положения, высокодраматические, а иногда и трагические. В этом отношении яркий образчик — ‘критик’ Оболенский 8, например, который, разбирая рассказы Чехова и мои, находит достоинства первого между прочим в том, что он умеет показать нам ‘извозчика’, улицу, дачу, а мне для произведения впечатления необходима тюрьма, ссылка, якутская юрта. На это можно сказать,— что для меня тюрьма, ссылка и якутская юрта так же реальны, как для г. Оболенского переезд летом на дачу на извозчике, и не для меня одного, а для целой части русского общества, которую реальные условия русской жизни поставили в необходимость считаться с такими обстоятельствами, о которых господа Оболенские не слыхали ни в своем кабинете, ни в своей редакции, ни даже на даче.
Однако я отвлекся (да и заболтался). Я хочу сказать, что реакция к крайнему реализму зашла слишком далеко, но она до известной степени законна.
Теперь уже героизм, если и явится, то непременно не ‘из головы’, если он и вырастет в литературе, то корни его будут не в одних учебниках политической экономии и не в книжках об общине, а в той глубокой психической почве, где формируются вообще человеческие темпераменты, характеры и где логические взгляды, чувства, личные наклонности сливаются в одно психически неделимое целое, определяющее поступки и деятельность живого человека.
Ну, отымаю у Вас время болтовней, простите. А теперь после деловой части этого письма позвольте приступить к его патетической части — и пожелать Вам, дорогой Николай Константинович, всего, всего хорошего в этом и в остальных годах. А знаете что: ей-богу, мне все кажется, что скоро будет лучше. Глупо, быть может,— но мне все чуется что-то в воздухе. Как правительственная реакция шла параллельно с реакцией в глубине массового общественного настроения (я говорю, конечно, не о мужицкой массе),— так теперь она должна будет отхлынуть, с явно поворачивающимся настроением в обществе. Логический круг реакции завершен, и в каждой человеческой душе это сознание живет более или менее темно, более или менее ясно. Оно начнет теперь назревать все более, а так как все человеческие души все-таки более или менее сходны,— то этот процесс захватит и ‘высоких’ и ‘низких’, и настроение изменится.
Так я себе мечтаю в Новый год. Еще раз простите мою болтовню. Крепко жму Вашу руку и прошу обнять за меня Глеба Ивановича 9 и пожелать ему также всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

Кстати: исчеркали мою статью или нет?
Сейчас узнал, что мое письмо, писанное три дня назад в редакцию,— сдано на почту только сегодня и значит первая часть рукописи пришла в редакцию без письма по забывчивости лица, которого я просил снести письмо.

— — —

Впервые опубликовано в книге: ‘В. Г. Короленко. Письма 1888—1921, под редакцией Б. Л. Модзалевского. Труды Пушкинского дома’. ‘Время’, Петербург, 1922. Датировка письма в указанной публикации ’31 декабря 1893—1 января 1894′ неправильная.
Николай Константинович Михайловский (1842—1904) — см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 142. В то время — член редакции ‘Северного вестника’.
1 Речь идет о романе А. С. Шабельской ‘Три течения’, напечатан в ‘Северном вестнике’, книги 1, 2, 3, 4, 5 за 1888 год.
2 Рассказ ‘По пути’.
3 В. П. Буренин — см. прим. к письму 4.
4 Л. О. Штаммер — автор повестей из южнорусского быта. Речь идет о романе ‘Дельцы Костоломовской волости’.
5 Имеется в виду журнал ‘Русское богатство’ до вступления в него Михайловского.
6 Роман Омулевского (псевдоним И. В. Федорова) (1836—1883).
7 П. В. Засодимский-Вологдин (1843—1912) — беллетрист-народник.
8 Л. Е. Оболенский (1845—1906) — публицист, критик, редактор-издатель ‘Русского богатства’ с 1881 по 1891 год. В ‘Русском богатстве’ за 1886 год в кн. 12 напечатал статью ‘Чехов и Короленко’.
9 Глеб Иванович Успенский — см. прим. к письму 36.

30

А. П. ЧЕХОВУ

4 февраля [1888 г.], Спб.

Дорогой Антон Павлович.

Ужасно жалею, что не мог повидать Вас, проезжая через Москву1. Меня вызвали телеграммой, и я принужден был проехать не останавливаясь. Поеду назад — увидимся непременно.
А пока — дело. В редакции ‘Северного вестника’ очень интересуются Вашим рассказом и желали бы знать поскорее,— можно ли поместить его в следующей же, то есть мартовской, книжке 2. Ввиду сего, не вынуждая Вас и не торопя,— просят только сообщить: сколько приблизительно печатных листов и когда можете прислать. Для редакционных соображений это очень важно, и потому, пожалуйста, отвечайте на сей вопрос телеграммой в редакцию. Мне сказали, что Вам предлагали аванс, но Вы отказываетесь, пока не пришлете. Но как только статья будет прислана,— Вы, конечно, не стеснитесь взять таковой аванец.
Пока — крепко жму руку. Ах, если б Вы знали, что цензура сделала с моим рассказом3. Беднягу Залесского совсем распотрошили и потом сшили по ошибке не так, как следовало: кишки положили в голову, а мозг в брюхо. Вышел человек не вовсе сообразный,— ей-богу, не я виноват в таком членовредительстве, а цензура. Он у меня был маленечко нецензурен, а теперь вышел невозможен. Впрочем, Вы и сами заметите, что от него осталось, можно сказать, одно ухо,— а остальное отрезано.
Ну, еще до свидания.

Ваш Вл. Короленко.

Николай Константинович просит во избежание недоразумений прибавить, что если статья не поспеет ко времени, то принуждены будут (быть может) отложить печатание до апрельской книжки. Тем с большей готовностью предлагается аванс.

— — —

Печатается по тексту сборника ‘А. П. Чехов и В. Г. Короленко. Переписка’. Изд. Чеховского музея в Москве под редакцией Н. К. Пиксанова. М. 1923.
Антон Павлович Чехов (1860—1904) — см. статью Короленко ‘Антон Павлович Чехов’ в 8 томе наст. собр. соч.
1 Третьего февраля, проездом из Н.-Новгорода в Петербург.
2 Речь идет о рассказе Чехова ‘Степь’, который он писал для ‘Северного вестника’. Рассказ был напечатан в мартовской книжке журнала.
3 Рассказ Короленко ‘По пути’ (‘Северный вестник’, 1888, кн. 2).

31

В. С. КОЗЛОВСКОМУ

[Конец мая 1888 г., Н.-Новгород]

Многоуважаемый Владислав Станиславович.

Письмо Ваше и рукопись Вашего знакомого я получил. Сделаю все, что могу, то есть отдам в редакцию и попрошу дать тот или другой ответ поскорее. Должен, однако, сказать, что лично я на успех мало надеюсь. При всей, так сказать, ‘жгучей’ искренности и прочувствованности, какими проникнут рассказ,— он лишен всех свойств собственно художественного произведения. Очень вероятно, что герой рассказа видел описанный сон, во всяком случае автор видел его, когда писал,— но… ведь не всякий сон может представлять общий интерес. Бывает, что сон глубоко волнует, вследствие некоторых условий,— и по прошествии некоторого времени сами Вы не в состоянии понять, что же в этом сне Вас так трогало и волновало. Улетело особое настроение — и те же образы вспоминаются равнодушно и за ними ничего нет. Мне кажется, что и данный ‘сон’ из таких. Я убежден, что автор видел все это в воображении с ясностию галлюцинации и ждет, что с такой же ясностию все станет перед читателями. Но в сущности это порождение настроения настолько исключительного, что для читателя останется совершенно чуждым и непонятным. Как это ни парадоксально,— но необходимо уметь объективировать данное явление или настроение для себя, и только тогда оно может ‘субъективироваться’ в читателе. Я не считаю своего мнения компетентным, и мне даже немного страшно высказывать его после того, как автор пишет мне: ‘От Вашего (то есть моего) отзыва зависит быть или не быть мне писателем!’ Повторяю, что я высказываюсь далеко не так решительно и все сделаю для того, чтобы рукопись прочитали и оценили еще другие. Но считаю также своим долгом сказать, что в данной рукописи не вижу художественного таланта. Уже полное отсутствие непосредственного ‘чутья природы’, которое заставляет автора прибегать к запутанным сравнениям, к чужим выражениям, которые ставятся в кавычках, к физической терминологии (‘напряженные донельзя, колеблющиеся частицы эфира’), к таким, например, описаниям: ‘легкий предприимчивый юноша зефир, играя струйками ‘эфира’ (так и чудится — ‘ночной зефир струит эфир’ и т. д.) — два раза перелетел (какая точность) от Пьера к лодке и обратно’… или к таким уподоблениям, как: ‘прозрачный синий воздух напоминал тончайшую ткань вельветин — фая’ — все это, мне кажется, подтверждает мое мнение. О том же свидетельствует страшная растянутость. Порой так и просятся две-три фразы, которые могут заменить целую страницу и выйдет даже яснее и сильнее. Наконец, и самая мысль аллегорического сна может подать повод ко многим возражениям. Мечты о работе на пользу общую, конечно, симпатичны, точно так же, как и поиски ‘женщины-человека’,— но им отведено сравнительно немного места и притом аллегория ‘града’, который все строят общими усилиями, избита и далеко неясна. Что же касается до остальных мечтаний, которым посвящено так много места, то они далеко не могут быть названы возвышенными: драма Пьера, переделанная для сцены А. Додэ и критиком Вогюэ, в которой почему-то играет Матильда Серао (вовсе и не актриса), лампочки, тоже изобретенные Пьером, воздушный шар тоже его и вдобавок управляет им непременно …….. все это слишком уж тяготеет к лицу, к я самого Пьера. Остается только замысел — человек заснул в глуши, и приснились ему Андалузия, Лиссабон etc1,— тема для небольшого рассказа в печатный лист — пожалуй.
Если добавить, что под конец рассказ становится глаже и образы несколько чище, проще, не так запутаны, то, кажется, характеристика рассказа будет закончена. Если мой отзыв несколько резок, — попрошу автора простить. Оговорившись выше, что далеко не считаю своего отзыва решающим,— затем полную откровенность отзыва вменяю себе в прямую обязанность.
Через пять-шесть дней еду в Петербург и свезу с собой рассказ.
Крепко жму руку.

Вл. Короленко.

P. S. Позволю себе совет, — уже непрошенный. Так как ‘Андалузии’ вроде описанной только и возможны во сне,— то не успешнее ли было бы обратить внимание на ту тихую, неблестящую, но зато подлинную жизнь, которая все-таки струится и там. Сама надпись, над которой Пьер иронизирует, скрывает под собой очень много значения, во……

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге. Датируется предположительно. Неразобранные в оттиске копировальной книги слова заменяются точками.
1 et cetera — и прочее (лат.).

32

А. С. КОРОЛЕНКО

19 июня [1888 г., Н.-Новгород].

Дуняшка, моя милая.

Скушно, голубушка,— без вас до страсти1. Так и поехал бы без дальних разговоров, а никак невозможно. Впрочем, 25-го так ли, сяк ли все-таки выезжаю. С квартирой все еще не покончили. Кажется, придется остановиться на квартире в доме архитектора Лемке, далеко, на Канатной улице,— впрочем, ты ее ведь знаешь.
Нового у нас ничего,— все по-старому. Шатаюсь, высуня язык, по городу в тщетных поисках, прихожу домой сердитый и усталый. Живу в мезонине и в знак глубокой своей горести в разлуке, — не убираю у себя на столе: письма, газеты, лампа, разного рода чернильницы, записные книжки,— все это представляет какие-то вороха,— а я точно Марий на развалинах Карфагена тоскую о своей супруге и дочери. Решил с квартирой покончить так или иначе завтра,— потому что если еще после твоего приезда придется тоже шататься в поисках,— то уж и не знаю, что будет. А тут как раз желание работать есть, что злит меня еще более. Ну, зато уж, когда так или иначе устроимся, — привезу к себе жену и дочь и буду совершенно сибаритствовать. Жена будет сидеть в гостиной, — дочь смирно и благородно поместится около нее. Обе в полной готовности доставить супругу и родителю полное удовольствие. Подошел поцеловал супругу, поцеловал дочку и затем в кабинет работать. А осчастливленные поцелуем супруга и дочка сидят, не шевелясь, и ждут, пока опять осчастливлю. Прочее же время — находятся в благоговейном молчании и не дышат. Вот идеал семейной жизни, да и по писанию так выходит, так как я глава.
Перец уехал. Едва ли осчастливит Вас своим приездом. И без того проездит долго (ведь поехал вплоть до Баку).
Тетка Лиза уехала. Веля ждет тебя с нетерпением. Погода у нас — чорт знает какая. То жара невыносимая, то сейчас же, без всяких приготовлений, ливень. Ты уже мне не отвечай, так как на это и, пожалуй, на предыдущее письмо уже не успеешь мне сюда прислать ответа. 25-го, вероятно, выеду (почти наверное,— разве что-нибудь экстренное задержит).
С досады перечитал все привезенные с собой рукописи и теперь поеду от редакционной работы совершенно свободный. Благо это такая работа, что ни детвора, ни настроение ей не мешают.
Ну, засим крепко обнимаю. Мамаша, Веля, Маня и все — целуем тебя, Шуру2, Неньку 3, Андрюшку 4. Затем — я еще особо всем шлю привет.

Ваш Вл. Короленко.

При сем два Пашиных письма. Две книги ей посланы из тех, какие она просила.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2.
1 Жена и дочь Короленко гостили в Саратовской губернии у Малышевых.
2 А. С. Малышева.
3 Дочь Короленко — Софья.
4 Сын Малышевых.

33

П. А. ГОЛУБЕВУ

[24—25 июля 1888 г., Н.-Новгород.]

Дорогой Петр Александрович.

Чувствую потребность оправдаться перед Вами. Недавно прочел и отверг рукопись Н. Катаева ‘Елена’. Это заглавие и фамилия автора мне смутно напоминали что-то, но только недавно вспомнил, что Вы рекомендовали эту рукопись как художественное изображение эпизода из ‘современного движения’. Батюшка, Петр Александрович! Ей-богу, это не ‘движение’ и не изображение, а очень непродуманная ‘зеленая’ литературная попытка, представляющая собрание невозможнейших противоречий, вовсе не пережитых и не наблюденных, а надерганных из книжек, причем автор не потрудился даже сколько-нибудь примирить различные взгляды различных авторов, а все смешал в одну кучу. На одной странице у него народ — это лес (по Успенскому1 из ‘Власти земли’), где царствует одна ‘зоологическая правда’, беспощадная борьба за существование и беспрестанное поедание сильным слабого, а все учреждения, в коих оптимисты видят ‘правду народную’ — лишь стихийное отражение ‘власти земли’. На другой странице выходят мужички Златовратского2 и начинают толковать о том, что ‘устои наши исконные, мирные, деревенские от фабрики рушатся’ и вообще выражают взгляды об общине и других предметах такие, какие только может выразить человек, сознательно продумавший весь мирской строй. При чем же оказывается ‘зоологическая правда’? И все в том же роде: интеллигент Летов (убеждающий мужиков не выселяться такой, например, фразой: ‘боюсь, чтобы волны горя народного не залили вас’ — чорт знает что такое!) — так этот интеллигент-народник прекрасно устраивается среди народа, но как он этого достигает,— совершенно неизвестно. Оказывается, например, что крестьяне загоняют свой скот в его луга и не дают (силой) выгонять его оттуда. Это ‘от Успенского’. Но те же крестьяне настолько превосходны по Златовратскому, что когда один из них приходит занимать хлеб, то ему просто отдают ключи и говорят: ‘Возьми сам сколько надо, родименький’. Не ясно ли, что если одна сторона (почему бы то ни было) грабит другую, то последняя или будет защищаться, или уступит, и тогда, конечно, о ‘блестящем положении’ ее дел не может быть и речи. Но в данном благодушном произведении дело обстоит иначе: Летова по Успенскому грабят, он по Златовратскому говорит ‘бери, родименький, сколько надо’ и тем не менее богатеет и ставит имение на большую ногу. Это так же возможно, как возможно и описанное в романе переселение. Оно совершается вдруг. Вчера еще не хотели, а сегодня уже телеги готовы и даже крыши разобраны (и за коим чортом переселенцам разбирать крыши?). Как это все вышло, автор, устами ‘умственного мужичка’ дает следующие несовместимые ответы: во-первых, ‘мир порешил, против мира не пойдешь’ (где это мир имеет право посылать в переселение), во-вторых, на миру правды не стало, оттого уходят, в-третьих, ‘всем миром’ идут и, в-четвертых, ‘идут по выбору из разных деревень, кто кому люб, с тем и идет’. Если это изображение какого бы то ни было ‘движения’, а не полный сумбур, то я уж не знаю, что и назвать сумбуром, право. Где это все происходит? Тут новый курьез: девица Елена среди зелени и цветочков беседует с деревенскими детьми и девушками, это все — Мотри, Оксаны, Катри, и поют они малорусские песни, стало быть, девушки — хохлушки, и дело происходит в Малороссии. Но представьте теперь, что когда Летову при менее поэтической обстановке приходится вести беседу с мужиками, то мужики (все Матвеи Ивановичи и т. д.) говорят отчасти языком Златовратского, отчасти на вятском наречии (‘бают’), и у них есть ‘община’, тогда как у хохлов владение подворное и по отчествам они не величаются. Где же это такое место, в котором девицы хохлушки, а мужики великороссы? Уже из этого, я думаю, совершенно ясно, что о произведении господина Катаева нельзя говорить серьезно, и если я так распространился, то лишь потому, что вспомнил о Вашей рекомендации и, пожалуй, потому еще, что не решился бы с уверенностию отрицать у автора всякие признаки таланта. Данное произведение безусловно плохо, и если автор хочет сделать еще попытку, то посоветуйте ему прежде всего изучать характеры, жизнь, да и в книжках разобраться повнимательнее. А широкие изображения ‘движений’ — это дело серьезное и так самонадеянно браться за них — нельзя. Выходит карикатура вместо картины. Вы скажете, что ‘народ изображен плохо, а интеллигенция, быть может,— хорошо’. Уже a priori это невозможно. Движение, о коем идет речь,— есть приложение к народу взглядов и мнений интеллигенции. Но мы видели по части ‘взглядов’ курьезные противоречия у самого автора, что же будет за изображение. И лиц живых нет (все написаны одной краской), девицы заявляют то и дело о том, что они готовы ‘всю себя отдать на служение идее’, и автор уж от себя прибавляет: эта действительно готова, а та нет, так только говорит. Если бы в жизни Вам какая-нибудь девица при первом знакомстве сказала: ‘Я готова всю себя отдать на служение идее’,— это звучало бы странно и дико. Ну, а тут то и дело слышите эту фразу, точно ‘здравствуйте’, ‘прощайте’ или ‘пойдем гулять’. Немного лучше и живее — фабрикант и сестра его,— типы до известной степени отрицательные.
Ну, крепко жму руку и кланяюсь всем. Телеграмму получил, но исполнить не мог,— времени было мало, и я все ездил. Каронину передал 3.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Кстати: ужасно дорогую цену назначили за пустой рассказец ‘Из записной книжки’ 4. У нас ей красная цена — копеек 6—7.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге. Датируется предположительно по положению оттиска. На оттиске пометка Короленко: ‘Елену’ Голубев не рекомендовал. Ошибка’.
Петр Александрович Голубев (1865—1915) — статистик, публицист и литератор. Будучи высланным в Западную Сибирь, редактировал томскую газету ‘Сибирская газета’.
1 Глеб Иванович Успенский.
2 Николай Николаевич Златовратский (1845—1911) — писатель-народник, идеализировавший крестьянский мир и призывавший интеллигенцию учиться у него народной мудрости и смирению. ‘Это было отречение от разума, от критики, от собственной мысли’,— писал Короленко о рассказе Златовратского ‘Мои видения’ в незаконченной статье о Михайловском.
3 О какой телеграмме и каком поручении Каронину — литературный псевдоним Николая Елпидифоровича Петропавловского (1853—1892) — идет речь — не выяснено.
4 По-видимому, имеется в виду отдельное издание рассказа Короленко ‘Из записной книжки’ (‘Черкес’), впервые напечатанного в ‘Сибирской газете’, 1888, No 16.

34

А. М. ЕВРЕИНОВОЙ

28 июля 1888 г., Н.-Новгород.

Многоуважаемая Анна Михайловна.

Прежде всего о бесцензурности. Я от всей души примыкаю к большинству и всеми силами души желаю журналу именно бесцензурности. Положим, это вообще опаснее, чем идти на цензорских помочах. Кроме того, теперь на нас ляжет щекотливая и печальная обязанность самим стать цензорами, но все же это лучше, чем подлежать бессмысленной предварительной цензуре,— и, без сомнения, журнал значительно оживится. Что же касается до опасности,— то она имеет, конечно, место в такой же степени, в какой острая бритва опаснее тупой, но из этого не следует, что тупую следует предпочесть: острой можно порезаться, но зато она бреет, а тупая не сделает ни того, ни другого. Конечно, нам придется (в первое время особенно) соблюдать всевозможную осторожность.
Второй, очень важный пункт, — приглашение Антоновича1. Это безусловно честный человек, с хорошим направлением. Тем не менее,— мой совет по этому предмету,— не вступать сразу в особенно близкие отношения, а предоставить это сближение естественному ходу вещей! Антонович уже давно стоит вне действующей литературы. Короткий же период его участия в журналистике, в конце 70-х и начале 80-х годов, не дает еще возможности, по моему мнению, судить определенно о том положении, которое он займет теперь. Что касается ‘полемической силы’, то признаюсь, если судить по его полемике в ‘Современнике’,— я этого бы не сказал. По-моему, об этой полемике можно вспоминать только с грустию. Впрочем, и сам Антонович в последний период своей деятельности (в ‘Слове’) отступил от прежних своих приемов. Как бы то ни было, шаг этот слишком важный для того, чтобы его делать поспешно. Если мы сойдемся с Антоновичем,— прекрасно, и этому можно будет только порадоваться. Но если придется почему-либо разойтись, то это будет новое ‘колебание’, которого лучше избегнуть. Поэтому, мне кажется, следует просить у Антоновича работ, которые мы встретим с величайшим радушием. Потом, сходясь более или менее постепенно, — обе стороны могут сойтись уже прочно. Впрочем, не могу не заметить при этом, что мне поневоле приходится подавать советы до известной степени ‘со стороны’, что Вы и примите в соображение. Прибавлю также, что Антоновича я и ценю, и уважаю, в этой, так сказать, сдержанности мной руководят исключительно соображения, относящиеся до журнала. Антонович прежде всего человек не только принципиальный, но и ригорист. Это очень почтенная черта в наше время ‘шатания мысли’, но она все же (и даже тем более) обязывает нас предварительно хорошо исследовать ‘почву сближения’. Хотя мы, по определению С.Н-ча2,и ‘староверы’, но ведь всякое староверство тоже имеет границы, а если принять во внимание, что уже с ‘Отечественными записками’ до известной степени Антонович если не расходился, то и не сходился во взглядах и общем тоне,— так вот, принимая это во внимание, как бы не вышло, что и мы в чем-нибудь не сойдемся. Итак, — лучше сближение постепенное, но прочное, чем быстрое, с риском возможного разрыва.
Теперь о составе книжки. Рассказик Елпатьевского3 невелик, помнится страниц 14—15 (меньше листа, у меня написано на рукописи приблизительное число страниц). Рассказ Анненской 4 — 27 печатных страниц. Итого 2 Ґ листа. Аммосича 5 была принята Николаем Константиновичем, с тем, что она требует поправок и некоторых сокращений. Я не решился сделать их сам и послал автору6.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Анна Михайловна Евреинова (1844—1919) — редактор-издатель журнала ‘Северный вестник’. С апреля 1887 по декабрь 1888 года Короленко был одним из редакторов беллетристического отдела журнала.
1 Максим Алексеевич Антонович (1835—1918) — критик, работавший в ‘Современнике’ Некрасова.
2 Сергей Николаевич Кривенко (1847—1906) — журналист, публицист-народник. С 1891 года — редактор ‘Русского богатства’.
3 Сергей Яковлевич Елпатьевский (1854—1933) — врач, беллетрист и публицист, близкий знакомый Короленко по Н.-Новгороду.
4 Александра Никитишна Анненская (1840—1915) — детская писательница и переводчица.
5 Кто такой Аммосич — не выяснено.
6 На этом письмо в копировальной книге обрывается.

35

А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

1 сентября [1888 г., Н.-Новгород].

Многоуважаемый Алексей Николаевич.

Дело считаю решенным, — рассказ попросите, пожалуйста, Марию Дмитриевну1 вернуть автору. Относительно отзыва я кое в чем не согласен. Что тема избита и в начале рассказ представляет мало достоинств — это и мне кажется совершенно верным, но в конце, по-моему, он крепнет и производит сильное впечатление. Правда — перевязки и т. д. кое-где можно бы смягчить, но дело в том, что тут вовсе не Золаизм. Если только писать о жизни отверженных,— то без этой мрачной картины, где больные сходятся, дружатся, плачут, ссорятся, умирают и — кокетничают даже здесь в больнице — не обойтись. Мне кажется, что и пуризм должен иметь пределы.
Ради бога, дорогой Алексей Николаевич, не думайте, что я хочу косвенно этими возражениями опротестовать Ваше решение. Совсем нет,— материалу у нас слишком много (я подсчитал точно — более 30 листов) — и потому будем принимать лишь то, что выдержит ‘двойную перегонку’. Но мне хочется немного заступиться за Дмитриеву2, да кстати ведь и небесполезно иногда чуть-чуть поспорить. Например, мне кажется, что если у нее хозяева, которых встречает героиня,— больше люди хорошие — то это так бывает и в жизни. И все-таки люди гибнут часто. Правда, мотивировать эту гибель легче при допущении случайностей дурных встреч, — правда также, что Дмитриева вовсе не мотивирует, но мне казалось, что я за этими ‘фактами’ читаю и мотивы: ведь как хотите — для девушки, избравшей такую жизненную дорогу, как дорога ‘прислуги’ — возможность ‘семьи’ уже есть исключение, общий же порядок рассматривает их как существа бесполые, двоюродные братцы — это один из пороков горничной, с которым только приходится мириться. Согласен, впрочем, что психологическая мотивировка отсутствует, даны только внешние факты,— но даны они замечательно правдиво и не без таланта.
Так как совместная работа обусловливается далеко не всегда (а, пожалуй, даже — никогда) — полным согласием даже в частных вопросах,— то, без сомнения, нам, дорогой Алексей Николаевич, еще не раз придется поспорить, все дело в том, чтобы уметь подчинять практически свое мнение — нуждам общего дела, и даю Вам слово, что я с абсолютной искренностью соглашаюсь практически с Вашим решением 3, тем более, что не могу не признать за Вами большей опытности. То же и относительно Виницкой 4 — решение за Вами,— а мнение мое Вам, кажется, известно. Автор совершенно не понимает того, что описывает, но вследствие какого-то непосредственного таланта и еще, вероятно, — некоторой родственности своей натуры с натурой героини — госпоже Виницкой удалось нарисовать во весь рост злополучный тип беспомощной психопатической девицы, какого-то мотылька, эфемеры, жизнь которой начинается от первой благосклонной улыбки красивого кавалера и кончается с первой серьезной размолвкой. Освещение же фальшиво и неверно. Представьте, что она написала мне в письме, будто в рассказе изображено ‘развитие общественных инстинктов в двух характерах’. Протестовать против Вашего отрицательного ответа отнюдь тоже не стану.
Наконец — вопль к Вам: ради бога — маленький отзыв о стихотворениях приятеля моего Анания Орлова5. Знаю, что отзыв будет немилостивый, но, ради бога, поскорее.
Жму руку.

Ваш В. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске пометка Короленко: ‘Плещееву о рассказе Дмитриевой ‘От колыбели до могилы’. Датируется по положению среди других писем 1888 года.
Алексей Николаевич Плещеев (1825—1893) — поэт, переводчик. В 1849 году по делу Петрашевского был приговорен к смертной казни, замененной ему сдачей в солдаты и ссылкой в Оренбургский край, где он пробыл восемь лет. Редактировал беллетристический отдел ‘Северного вестника’ вместе с Н. К. Михайловским и Короленко.
1 Марья Дмитриевна Федорова — секретарь редакций ‘Северного вестника’.
2 Валентина Иовна Дмитриева (1859—1947) — писательница. Будучи сельской учительницей, стала писать корреспонденции и рассказы в саратовских газетах. В январе 1888 года в ‘Северном вестнике’ был напечатан ее рассказ ‘Своим судом (из воспоминаний сельской учительницы)’. Рассказы Дмитриевой были популярны в начале 900-х годов.
3 Повесть ‘От колыбели до могилы’ в ‘Северном вестнике’ напечатана не была. В редакторской книге Короленко после его благоприятного заключения о повести отмечено: ‘Плещеевым отвергнуто’.
4 А. А. Виницкая-Будзианик (1847—1914). Речь идет о ее рукописи ‘Сердечные боли’, не принятой ‘Северным вестником’.
5 Ананий Семенович Орлов — товарищ Короленко по якутской ссылке (см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 288).

36

Г. И. УСПЕНСКОМУ

16 сентября [1888 г., Н.-Новгород].

Дорогой Глеб Иванович.

Большое спасибо Вам за Ваше дружеское письмо. Всем нам теперь очень тяжело: девочка у сестры умирает и мучится вот уже очень долго (воспаление легких)1. Ваше письмо, хотя и случайно совпавшее с этими тяжелыми минутами,— мне очень, очень дорого. Я никогда Вам не говорил о том, как я Вас люблю, потому что говорить об этом трудно, а написать все-таки легче.— Когда-то, еще в Якутской области, я тоже, еще не зная Вас лично,— получил от Вас (хотя и не непосредственно) несколько слов, которые меня очень ободрили. Это был Ваш отзыв о моем рассказике ‘Чудная’, который как-то попал Вам в руки. Я тогда как раз решил, что из моих попыток ничего не выйдет, и хотя писал по временам, повинуясь внутреннему побуждению, но сам не придавал своей работе значения и смотрел на нее, как на дилетантские шалости. В это время, через третьи руки, мне пишут, что Глеб Иванович Успенский читал где-то в кружке мою ‘Чудную’ и просит передать автору, чтобы он продолжал. Я по нескольку раз снимал с полки в своей юрте это письмо и перечитывал эти строки, и мое воображение оживлялось. Когда я задумал и писал ‘Сон Макара’, то Ваш хороший отзыв все мелькал у меня в уме.
Ну, будет об этом.
Почему Вы спрашиваете, как будто, остаюсь ли я в ‘Северном вестнике’. Пока еще не случилось ничего, что заставило бы меня думать о выходе из журнала, и мне было бы очень неприятно, если бы пришлось уйти. Я смотрю на каждый журнал, как на общее дело всех вложивших туда свои силы. Ведь ‘Северный вестник’ — не одна Анна Михайловна2. Тут есть частица души и моей, и Вашей, и Николая Константиновича 3, который ушел. Зачем этому всему пропадать? Так же и ‘Русская мысль’ — ведь это не один Гольцев и Лавров. Есть промахи, ошибки, иногда очень несимпатичные,— надо стараться, чтобы этого не было. И пока я могу — буду стараться. Вот разве что-нибудь выйдет экстраординарное. Но кажется, что еще ничего нет. Моя мечта состоит в том, чтобы журнал стал на ноги, чтобы редакция достигла полного ‘самоопределения’, чтобы прекратились шатания и колебания и…— чтобы Михайловский вошел опять в редакцию. Эти свои мечты я ни от кого не скрывал и многократно высказывал их Анне Михайловне в редакции. Были у нас с нею кое-какие разговоры и несогласия, но они уладились, как мне казалось, и кончились взаимным пониманием и согласием. Думаю, что это было искренно и что у Анны Михайловны намерения хорошие. Итак — если Вы дадите рассказ — я лично тоже буду очень-очень благодарен. Пишу об этом Анне Михайловне. Если надо будет доплатить, то, я думаю, она это сделает охотно и сама.— Все наши и Николай Федорович 4 и вообще все мы — кланяемся и обнимаем Вас.

Ваш Вл. Короленко.

Адреса-то Вы и не написали. Мой привет всем Вашим.
Кстати, еще о деньгах. О тридцати рублях последних я не знаю. А прежние 25 рублей — Вы решительно никому не должны. ‘Кутили’ мы вместе, платили почти Вы одни, и деньги, тогда Вам врученные, были только уплатой нашего Вам долга5.

— — —

Впервые опубликовано в ‘Голосе минувшего’, 1915, кн. 10. Печатается по копии с автографа.
Глеб Иванович Успенский (1843—1902) — выдающийся русский писатель (см. о нем статью Короленко в 8 томе наст. собр. соч.).
1 Дочь М. Г. Лошкаревой Женя.
2 А. М. Евреинова.
3 Н. К. Михайловский.
4 Николай Федорович Анненский (1843—1912) — статистик, публицист, общественный деятель. Принадлежал к руководящей группе либеральных народников. Близкий друг Короленко (см. о нем статью Короленко ‘Третий элемент’ в 8 томе наст. собр. соч.).
6 Когда Г. И. Успенский осенью 1887 года уезжал из Н.-Новгорода, уже на пароходе выяснилось, что денег на дорогу у него не осталось (см. указанную выше статью Короленко об Успенском).

37

В. Н. ГРИГОРЬЕВУ

[18—20 сентября 1888 г., Н.-Новгород.]

Дорогой мой Вася.

Вчера мы похоронили Женю. Что же писать тебе больше, дорогой мой. Ты поймешь, я уверен, все значение этого для всех нас. Это была общая любимица, не только наша, но и всех знакомых, и у Мани никогда не заживет эта потеря. Что мы пережили эти дни,— когда-нибудь расскажу, теперь еще не могу. Мучилась девочка долго и ужасно, а Маня и мамаша целые недели держали ее на руках, и им приходилось смотреть, как она гаснет понемногу, точно свечка. Что это был за взгляд… Какое глубокое страдание. Несколько дней ее стон доносился, казалось, на половину уже откуда-то из другого мира и она никого не узнавала, только минутами опять просыпалось сознание, и она опять становилась Женей и ребенком. Когда она забилась у Мани на руках,— я взял ее и сам уже носил и закрыл глаза. Билась она несколько секунд, как подстреленная пташка.
Если бы знать, как это знают наши глупые няньки — кому и зачем это нужно,— Маня говорит, что горе было бы вполовину не так ужасно. И, конечно, это так. Ужаснее всего думать, что так же, как засыпали землей ее тело (в гробу лежала спокойная, красивая, как живая) — что также теперь остается только засыпать мелкими буднями, той же землей,— ее память, что от нее нет ничего и ничем уже не исправишь, не вознаградишь того, чем мы все провинились перед нею, не сумевши оградить ее, уберечь от этих ужасных мучений.
И до конца, до самого конца все она, сколько могла, отбивалась у нас от лекарств. В конце это был только стон и слабый жест головой. Я знаю, что все это (эти лекарства…..1) было нужно тогда. Но теперь, когда видишь результат и когда нужно все оценивать только по результатам,— мы видим, что мы — ее мучители и что эти мучения были напрасны.
Сегодня приезжает Николай2. Он, бедняга, ушел на свой пароход накануне ее смерти, когда положение было уже безнадежно. В Рыбинск мы дали ему телеграмму, и теперь он, бедняга, едет к Нижнему, набирает по дороге товары, сдает товары, командует, а сам только и думает, что в Нижнем не застанет даже и гробика. А любил он Женю ужасно.
Ну, брат,— пора кончить. Маня и мамаша вчера еще просили меня, чтобы я написал тебе, что их Жени нет на свете. Сами они — пока еще держатся, что будет после… И то удивительно, что держатся. Правда, что у нас тут есть прекрасные люди, и все время они были окружены заботой и любовью даже сторонних людей. Это значит много.
Обнимаю тебя, дорогой мой, и все мы. Софье Антоновне3— тоже привет наш. Ах, не дай вам бог пережить такие минуты.

Твой Влад. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. Датируется по содержанию.
Василий Николаевич Григорьев (1852—1925) — см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 137.
1 Одно слово не разобрано.
2 Н. А. Лошкарев, отец умершей девочки.
3 Жена В. Н. Григорьева.

38

К. К. САРАХАНОВУ

[24 сентября 1888 г., Н.-Новгород.]

Простите, что долго не отсылал рукописи. Мне все хотелось прочесть ее и дать отзыв, о котором Вы просили, но обстоятельства разного рода все мешали. Наконец, теперь я в состоянии исполнить Вашу просьбу и свое личное желание.
Впрочем, я не могу сделать это с особенной обстоятельностию: те же причины, какие мешали мне прочесть Ваши статьи, помешали мне и работать, почему работы накопилась масса, и я должен торопиться. Ограничусь поэтому несколькими замечаниями. При этом прошу особенно убедительно не приписывать мне каких-либо претензий на авторитетность моих замечаний. Вы просили сказать мое мнение, я и говорю это, как сделал бы всякий другой читатель. Понятно, что буду вполне откровенен, даже настолько, что не ограничу своих замечаний одной данной статьей.
Начну с того, что статья меня не удовлетворяет. Во всякой критической статье я ищу прежде всего определения основной черты данного художника. Если нет этого,— тогда нужна ясно поставленная идея (будь она публицистическая, художественная и т. д.),— которую критики иллюстрируют анализом частного, так сказать, факта, представляемого произведениями писателя. Основной черты чеховского творчества Вы и не пытаетесь уловить, ограничиваясь указанием некоторых недостатков и некоторых достоинств. Эта часть статьи представляет места верные, но есть также и неправильности. В общем же — очень много лишнего. К рассказу Чехова в две-три странички Вы делаете на нескольких страницах комментарии, которые, в сущности, решительно ничего не прибавляют. Перечитайте, например, на странице 12 анализ сцены между Агафьей и Савкой 1.
‘Психолог подметил эту минуту, а художник изложил ее на бумаге так’ (следует цитата). Что же тут особенно подмечать, уловлять и комментировать. Что любовница, пробравшаяся тайком на свидание и застающая неожиданно постороннего человека,— смутилась и не знает, что сказать? Неужто это такое важное художественно-психологическое откровение? А Вы посвящаете рассказу без малого 4 листка (8 страниц), причем просто пересказываете и разжевываете для читателя то, что и без того понятно. А вывод, который Вы делаете из этих 8 страниц, как раз совершенно неверен: как раз психологического анализа в рассказе нет ни капли, что и отмечено Михайловским. Рассказ замечательно правдив, в нем нет черточки фальшивой,— это правда. Но он написан со стороны, точка зрения помещена вне психики главных героев. За это, по-моему, нельзя осуждать Чехова: это прием очень удобный именно для небольших эскизов, но факт остается фактом: психологический анализ отсутствует в данном рассказе совершенно.
Я не могу согласиться и с некоторыми другими местами статьи, представляющими оценку отдельных достоинств и недостатков. Так я не могу понять, почему случай, описанный в маленьком и, по-моему, чрезвычайно грациозном рассказе ‘На гвозде’, может случиться раз в сто лет. Я думаю, что в чиновничьей среде это мотив самый обыденный. Не могу согласиться и с оценкой Лихарева 2. Что он пошел в народ, не зная народа? — Да как же иначе узнать народ? Вообще Чехов очень верно наметил старый тип Рудина 3 в новой шкуре, в новой внешности, так сказать. А Вы как раз отрицаете внутреннее сходство, ищете различий несуществующих. По Вашему, Лихарев человек дела, Рудин — слова. Но разве и Рудин не жил в землянках, не кидался на ‘дело’, не умер на баррикаде? Более ли в этом отношении сделал Лихарев? Конечно, нет (я говорю о Лихареве чеховском, без обобщений).
Из частностей приведу еще одну: в начале статьи Вы строите следующий силлогизм: ‘наши критики, жалуясь на оскудение литературы вообще, жалуются на убожество критики в частности или даже в особенности’. Не противоречие ли это? Один раз, говорите Вы, критик ‘всенародно заявляет, что он ничего не смыслит в литературе (не то что Белинский, например), а другой раз также всенародно публикует о ничтожестве беллетристики, поэзии. Уж что-нибудь одно: или современная критика ничего не понимает, и тогда вопрос о беллетристике останется открытым, или критика компетентна, и наши беллетристы действительно плохи’.
Следует положительно избегать подобных приемов мысли: ведь это повторение точь-в-точь известного софизма, разобранного в руководствах логики: Зенон (или как его там) критянин утверждает, что все критяне лгуны. Но если все критяне лгуны, то и Зенон-критянин тоже лгун, а тогда он солгал, что все критяне лгуны. Но если критяне не лгуны, то и Зенон не солгал и так далее без конца. Выход из этого ‘ложного круга’ тот, что даже и лгун не всегда лжет, а порой обмолвится правдой. Точно так же, не будучи Белинским (по таланту), все же можно иметь свои взгляды, и взгляды эти не сплошь же ошибочны. Я слишком распространился, однако, и могу лишь немного сказать о главном. Признаюсь,— мне неясны Ваши взгляды на тенденциозность и безидейность. Ваш пример на странице 19 (на обороте), пример ученого, который не свободен, ‘к которому мы считаем себя вправе предъявлять требования’, тогда как от художника — не вправе, совсем неудачен. Тут можно ухватиться за доказательство как раз обратного: наука только тем и двигает ‘жизнь’, что она совершенно свободна. Ученый занят всесторонним исследованием данного ‘сюжета’, ученый всю жизнь посвящает на описание микроскопического животного, ученый наблюдает мельчайшие колебания эфира и все это делает, не считаясь с тем, можно ли тотчас же сделать из наблюдения практическое применение, понятное и доступное ‘толпе’. Ученый свободен, как никто, от немедленных требований, даже более: Менделеев4 потерял много популярности, когда из кабинета, из лаборатории вынес свои анализы на рынок и стал двигать ‘нефтяное дело’. Мне некогда сейчас высказывать мои взгляды на ‘тенденцию’. Скажу лишь, что меня причисляют (например, критик ‘Недели’5) в этом отношении к ‘старой’ школе не напрасно. Я держусь мнения, что идея — есть душа художественного произведения. Но я хочу указать Вам, что это вопрос сложный и что Вы даже не приступили к разрешению его по существу, ограничиваясь аналогиями совсем неудачными. Что такое тенденция в общепринятом смысле, что такое идея? Вот прежде всего в чем надо разобраться. А для этого, повторяю еще раз то, о чем говорил уже Вам лично, нужно поработать над физиологией, психологией и над психологическими критиками (например, Тэном6). Иначе Вы будете часто впадать в такие элементарные ошибки, какие сделали в статье об Арсеньеве7. Вы так категорически отрицаете элемент ‘бессознательности’ в процессе творчества, как будто это аксиома. Аксиома же — как раз обратное. Известен эпизод из жизни Мицкевича8: он написал во сне стихотворение и не мог после объяснить некоторых мест: не понимал сам. Один математик (помнится, даже Ньютон9) решил труднейшую задачу во сне и очень удивился, найдя ее наутро на столе. Державин10 во сне написал последнюю строфу оды ‘Бог’. Эти и массу других фактов Вы найдете у Карпентера11 и, кроме их, найдете у него же положительные доказательства того, что громадная часть наших умственных процессов имеет характер ‘рефлексов’ и может совершаться с замечательной стройностью, помимо сознания. Далее: лунатик встает с постели, одевается, подбирает ключи или отворяет окно, пробирается на высоте по узкому карнизу, направляет все свои действия к известной цели, достигает ее и возвращается обратно. Все это без сознания: крикните, разбудите его, дайте ему сознание его положения на опасной высоте — и он свалится. Тут — пример, который наводит на мысль, что бессознательность даже и намерения не такое уж ‘недоразумение’. А вы с таким снисхождением к невежеству Арсеньева разделываетесь с ним по этому поводу, как будто он говорит какие-то абсурды. Нет, Константин Константинович. Этот вопрос сложный и для его решения — мало отрицать несомненные факты: нужно их изучить, проанализировать. Нужно приняться за точные определения основных понятий. Вы же еще сами не разобрались хорошенько, чего собственно Вы ищете, Вы смешиваете идейность с тенденциозностью, и у Вас выходит, что многие рассказы Чехова — идейны, а Шекспир и даже Шиллер — писатели чуть не безидейные, представители чистого искусства (относительно Шиллера — то это даже и с внешней стороны ужасная ошибка: ему всегда немцы делают упрек прямо в политической тенденциозности).
Я вижу, что ужасно расписался и написал, быть может, слишком резко. Дело в том, что я хотел быть совершенно откровенным. Я не стал бы писать так, если бы не познакомился с Вами. Признаюсь,— по тону Ваших статей я составил себе о Вас худшее впечатление и, познакомившись, увидел, что ошибался. Теперь мне кажется, что этот тон у Вас заимствованный и Вы сможете от него отрешиться. Дело в том, чтобы искать истину, а не показывать вид, что вполне ею обладаешь. Излишняя категоричность и догматизм только прощаются некоторым писателям и то при условии очень больших прав на это. Нужна очень большая ясность логики и диалектики со стороны самого автора, тогда, увлеченный этой ясностию, читатель свыкается с догматизмом выводов и с резкостию отрицания чужих мнений. Кстати же,— что такое Вы говорите на странице 19 (глава III). ‘Когда у нас нет сомнений, все разрешено и мы довольны,— тогда сделай милость занимайся наукой, двигай ее!’ Когда же это у человечества не будет сомнений? Когда умрет вечно вопрошающая мысль? Когда оно будет довольно? Когда умрет само? Потому что полное отсутствие стремлений — это смерть.
Поверьте, что в моей резкости — есть лишь доброжелательство и искренность. Затем крепко жму руку. Поклон от жены Вам обоим (и от меня). Мой адрес: Канатная улица, дом Лемке.
Как поживаете? Как устроились?
Да еще: судьба рукописи от меня не зависит, так как статьи критические пересматривает П. О. Морозов 12. Поэтому я жду Вашего распоряжения, что сделать с рукописью.
Еще мой совет: попробуйте свои силы над какой-нибудь темой, выходящей из рамок рецензии. Возьмите хоть тот же вопрос о тенденциозности и рассмотрите его, не применяясь к той или другой только что вышедшей книге. Последний прием заставляет невольно,— следя за чужим изложением,— разбрасываться и излагать мысли без внутренней стройности. А вы попробуйте развить те же мысли во всей их диалектической полноте. Не мысль пригоняйте к частному факту, а наоборот — частные факты ставьте на их места, сообразно логическому развитию мысли. Это полезно и по существу, да притом же с такого рода статьей гораздо удобнее выступить в журнале. Вы не знаете, сколько присылается рецензий отдельных книг и авторов. Но лишь статья общего, так сказать, критико-философского содержания сразу знакомит читателя не с отдельными мнениями выступающего автора, а с его ‘критерием’, и дает возможность судить о силе его критической мысли. Понятно, что для этого нужно хорошо поработать и главное — ознакомиться с классиками нашей и европейской литератур как в поэзии, так и в критике. Не может быть взглядов, которые бы рождались без связи с предыдущими взглядами и идеями.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге. Датируется по положению оттиска.
Константин Константинович Сараханов (род. около 1864 г.). После административной ссылки в Н.-Новгороде в 1887 году, где он познакомился с Короленко, работал в ‘Казанском биржевом листке’. Впоследствии сотрудничал в ‘Саратовском листке’.
1 В рассказе Чехова ‘Агафья’.
2 В рассказе Чехова ‘На пути’.
3 Рудин — герой одноименного романа Тургенева.
4 Дмитрий Иванович Менделеев (1834—1907) — знаменитый химик.
5 Вероятно, Короленко имеет в виду напечатанную в ‘Неделе’ (1888, No 15) статью ‘Новое литературное поколение’ за подписью Р. Д.
6 Ипполит Тэн (1828—1893) — известный французский историк литературы и искусства.
7 Константин Константинович Арсеньев (1837—1919) — юрист, литературный критик, публицист, впоследствии редактор ‘Вестника Европы’. В 1888 году вышла его книга ‘Критические этюды по русской литературе’.
8 Адам Мицкевич (1798—1855) — великий польский поэт.
9 Исаак Ньютон (1643—1727) — великий английский математик, астроном и физик.
10 Гавриил Романович Державин (1743—1816) — знаменитый русский поэт конца XVIII—начала XIX века.
11 Вильям Бенджамен Карпентер (1813—1885) — английский писатель и ученый. Короленко имеет в виду его работу ‘Основы физиологии ума’.
12 Петр Осипович Морозов (1854—1922) — историк литературы, член редакции журнала ‘Северный вестник’.

39

Н. И. ВИНОГРАДОВУ (РАМЕНСКОМУ)

25 янв. [1889 г., Н.-Новгород].

Милостивый государь.

Я очень благодарен Вам за присылку Вашего ‘Этюда’1 и прочел его с большим удовольствием. Охотно исполняю Ваше желание и сообщаю свое ‘впечатление’ от этого чтения, именно впечатление, не претендующее на какую бы то ни было компетентность и ‘критичность’.
Этюд мне очень понравился. Написан он очень живо, ярко, просто, талантливо. Характер ‘представлен’ полно, видимые несообразности в словах и поступках отнесены к основному мотиву и таким образом портрет доктора Сафонова (Захарьин, конечно?2) схвачен чрезвычайно метко. Вообще — талант для меня не подлежит сомнению, и вопрос теперь — в будущем. Что касается до размеров таланта,— то пусть это решит именно будущее. Счастливая случайность, дар судьбы — талант налагает обязанность работать в пределах своих сил и сообразно с голосом совести. А кто сделает больше, кто меньше — это уже вопрос, который должен стоять на втором плане,— вопрос самолюбия. К сожалению, слишком часто именно этот вопрос заслоняет в душе писателя все остальное, и, к еще большему сожалению,— критика наша в значительной степени способствует этому, нервничая и споря по вопросу об относительных ‘отметках’, которые следует поставить тому или другому писателю. От души желаю Вам избавиться по возможности от этих отвлекающих мотивов и развернуть вполне все ваши силы. Художественная совесть всегда нашептывает художнику об его недостатках. Похвалы и лесть нередко заглушают этот шепот, но только умея прислушиваться к нему — можно и в отзывах критики и в мнениях публики черпать полезные указания. За всеми этими оговорками скажу, что, по моему мнению, если это начало, то начало очень хорошее (мне все вспоминается Ваша фамилия, но не могу вспомнить — читал ли я что-либо Ваше или нет?).
Теперь о недостатках.
Мне кажется, что между началом и продолжением нет достаточной связи. Характер дан вами уже готовый, так сказать в статическом его состоянии, что же касается до попытки объяснить его происхождение, дать его в главных стадиях развития, то, по-моему, попытка эта Вам не удалась. Побуждение мести выдвинуто слишком,— такой решающей роли в жизни Сафонова этот любовный эпизод играть не мог, он должен бы несколько стушевываться общем фоне, который уже в то время определеннее вырисовывал бы самолюбивую, узкую и деспотическую натуру. Между тем теперь в Вашем рассказе эпизод неудачного объяснения является каким-то определяющим, поворотным пунктом.
Далее: в то время, то есть во время юных мечтаний о роли Фауста,— ‘он был достоин и парка, и кровного скакуна, и княжеской дочери’. (Цитирую на память.) Если исключить княжескую дочь, которая является при сем и человеком,— то неужели все остальное, парк и скакун,— такие уж драгоценности? Если мечты Сафонова в то время были чисты, если в княжне он любил не княжну, а человека, женщину,— если он действительно преклонялся перед наукой и тем, что принято называть ‘идеалами’, а не перед самим собой (а мне кажется, что вернее последнее),— то и парк, и скакун, и княжеский титул являются такими пустяками, о которых смешно и говорить.
Прошу простить мне бессвязность и некоторую сбивчивость этих замечаний и затем — желаю Вам от всей души успеха.
В свою очередь посылаю Вам экземпляр моих очерков.

С уважением Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске пометка Короленко: ‘Н. Виноградову (Раменскому) авт. ‘Доктор Сафонов’. Год определяется по положению письма в копировальной книге.
Николай Иванович Виноградов (псевдоним Н. Раменский) — автор романа ‘Братья изгои’ и ряда рассказов: ‘Лихая беда’, ‘Жизнь иссякла’, ‘Замуж’ и др.
1 ‘Доктор Сафонов’. Произведение это было издано автором отдельной книжкой.
2 Григорий Антонович Захарьин (1829—1897) — выдающийся терапевт и клиницист, профессор Московского университета.

40

М. Е. СЕЛЕНКИНОЙ.

Конец февраля 1889 г. [Н.-Новгород].

Теперь к делу1. Мои замечания будут лишь общи и кратки. Начну с того, что прочитал я рукопись с большим удовольствием. В ней видно основательное знание описываемого быта, простота, хороший язык, питающийся местным говором как раз в меру, наконец — задушевность тона. Читая, невольно привязываешься и к Маланье, и к Федору, и к Титу с женой. Это большие и довольно редкие достоинства, но всего важнее то обстоятельство, что у вас нет слащавого народничества и народнического мистицизма.
Таковы достоинства. Есть, мне кажется, и недостатки. План рассказа еще не ясен. То, о чем вы пишете в письме, то есть желание показать, ‘какие формы землевладения’ и т. д.,— еще и не начато. Пока ваши мужики только ‘пьют, едят, работают, живут’ и надо отдать справедливость — делают все это как настоящие живые люди. Признаться ли? Боюсь я очень за их судьбу, как живых людей, при выполнении дальнейшего плана. ‘Формы землевладения’ — это ужасная абстракция, и удержать ее все время на земле, в тысячах конкретных явлений — трудно в высшей степени. И притом боюсь я еще вот чего: вы пишете о ‘разрешении отчуждать землю’. Уже из того, что у вас написано, мне кажется, можно бы заключить, что разрешения и запрещения продавать имеют едва ли особенно важное значение, так же, как запрещения разделов едва ли могли бы остановить их.. Есть более глубокие внутренние причины, побуждающие и разделяться и продавать участки, а запрещение продавать, я так думаю, по крайней мере, едва ли окажет особенное благодеяние. Однако,— это мое личное мнение и весьма, конечно, спорное. Я хочу сказать (и это главное), что боюсь, как бы роман не расплылся, не лишился плоти и крови, не испарился бы в публицистике. Дело в том, что ‘среда’ у вас и теперь бледновата. Маланья, Андрей, Федор, Абросимовна — живые люди, индивидуальности. Но уже Филька бледен, а все остальные Кирилл, Микитич, Степанида теряются на заднем фоне настолько, что об них при чтении приходится справляться, кто они такие. Итак Ваша сила — в личной истории, и центр тяжести рассказа, так мне кажется, должен лежать именно в личных мотивах, за которыми уже будет рисоваться, сколько можно по условиям первого плана,— остальное. Для выполнения же массовых явлений нужно как раз умение размашисто, но резко и глубокими хотя немногими чертами набрасывать толпу. Впрочем, может быть, я и ошибаюсь, а может быть, также, что Ваше чутье уже показало Вам, что писать дальше и куда вести нить рассказа.
Как бы то ни было — мой отзыв совершенно искренен: мне очень нравится рассказ, и я с большим интересом жду его окончания. К сожалению, теперь я не могу уже иметь прямого влияния на прием его к напечатанию 2, хотя с величайшим удовольствием и по чистой совести (по крайней мере судя по 1-й части) возьму на себя — служить посредником. Жаль также, что время теперь несколько неблагоприятное для романа из народной жизни. Самый сюжет будет встречен с некоторым предубеждением. Все это я говорю, чтобы выставить перед Вами все дело в неприкрашенном свете и чтобы Вы видели, что я и не думаю прибегать к искусственным мерам ободрения. Что же касается до внутренних, существеннейших мотивов, то, повторяю: работать стоит, и я надеюсь на успех.
Никаких поправок я не делал и думаю, что они не нужны. Вот разве одно: просмотрите еще рассказ, не найдете ли, что кое-где есть длинноты и лишние эпизоды, не подвигающие рассказа. Только все-таки, если станете сокращать — то весьма и весьма умеренно. Тон Вашего рассказа эпический, спокойный.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске пометка Короленко: ‘Марии Егоровне Селенкиной, Вятка, Владимирская ул., д. наследников Юдниковых (конец февраля 1889 г.)’.
1 Начало письма и конец его в копировальной книге не оттиснуты.
2 В декабре 1888 года Короленко вышел из состава редакции ‘Северного вестника’.

41

Е. Н. ЧИРИКОВУ

6 мая 1889 г. [Н.-Новгород].

Многоуважаемый Евгений Николаевич.

Простите, что не отвечал так долго. Было много и работы и других причин. К тому же Вы и писали сами: ‘Ответьте, когда будет свободная минута’. Теперь минута у меня свободная и отвечаю с удовольствием на поставленный Вами вопрос.
Видите, в чем, по-моему, дело. Когда трактуется известная ‘категория явлений’, то можно брать ее с разных, так сказать, точек зрения и различными приемами. Художник берет явление со стороны ‘конкретной’. При этом, конечно, теоретические познания не помеха, и даже наоборот: они помогают наблюдать, и расширяют, и углубляют наблюдательную способность, но все же главное для художника — образ, предмет. Нужно хорошо знать, так сказать, непосредственно ту категорию явлений, которую хотите описать, чтобы черты ее сложились в типический образ, и нужно отлично ‘вообразить’ себе этот тип, чтобы придать ему значение и осязательность индивидуума. Таким образом, делая упрек в ‘теоретичности’, я имел в виду именно то обстоятельство, что Вы рисуете данное явление, почти ограничиваясь одними теоретическими познаниями об нем. Теперь, какое отношение имеет теоретичность к оригинальности? А вот какое: когда два человека имеют дело с хорошо обследованным и обобщенным явлением, в его отвлечении,— то действие этого обобщения на обоих будет почти всегда одинаково. Оба мы с Вами согласимся, что проституция печальное явление и что не всегда детей кидают в яму злодеи, и если бы нам пришлось обоим писать на эту тему, совсем (беру крайность) не зная живых примеров, то весьма вероятно, что наши сочинения выйдут очень похожи одно на другое, потому что будут вращаться около положений, данных отвлеченною темою. Логику вообще называют безличною. Когда же два человека, даже совершенно сходных убеждений, имеют дело с живым ‘объектом’, то очень редко их оценка будет одинакова. Тут гораздо более простора личным особенностям обоих. Таким образом, когда в произведении преобладают конкретные представления, — то гораздо более вероятности, что в их восприятии и воспроизведении скажутся личные особенности автора (а это-то и есть оригинальность), чем в том случае, когда он исходит не от живого факта, а от отвлеченной схемы. Не знаю, достаточно ли ясно я выразил свою мысль. Прибавлю, что это не отрицание идеи в произведении, а только известная постановка вопроса о форме ее воспроизведения.
Пока — жму руку.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Госиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Евгений Николаевич Чириков (1864—1932) — беллетрист и драматург. Вопрос, на который отвечал Короленко, возник в связи с рукописью Чирикова ‘Тайна помойной ямы’. Короленко писал о недостатках рассказа: ‘Это некоторая теоретичность, отвлеченность, так сказать, всего рассказа и — пожалуй вследствие этого отсутствие оригинальности’. Чириков просил Короленко объяснить связь между теоретичностью и оригинальностью.

42

К. Н. ВЕНТЦЕЛЮ

9 мая 1889 г., Н.-Новгород.

Многоуважаемый

Константин Николаевич.

Прежде всего, простите мне долгое молчание даже после Вашего письма. Дело в том, что рукопись Вашу я прочитал лишь недавно и притом, начав ее незадолго до получения Вашего письма, я рассчитывал окончить ее дня в два и ответить сразу. Оказалось, что разные обстоятельства как-то незаметно для меня самого отодвинули окончание чтения — и я спохватился довольно поздно. Простите, я тоже русский человек, и притом русский человек, у которого за это время было много дела.
Статью Вашу1 я читал не один, а в тесном кружке моих здешних добрых знакомых, и потому могу сообщить Вам отзыв не единоличный, но, так сказать, коллективный. Статья всем нам очень понравилась, все мы сошлись в том, что написана она талантливо и что, будь мы ‘редакция’, то в нашем редакционном собрании она была бы принята единогласно. По существу, конечно, происходили споры и разногласия, как и следовало ожидать, и дальше я уже буду говорить от себя, высказывая свои мнения и те из чужих, с которыми я согласен.
Прежде, впрочем, о некоторых недостатках статьи. Введение Ваше понравилось менее всего остального. Н. Ф. Анненский сделал замечание (с которым я согласен), что оно совершенно напрасно базирует на Спенсеровской схеме. Спенсер2 хороший биолог, но социолог далеко не важный, схемы его слишком условны, а между тем он очень решительно укладывает в них сложные явления. Вообще на введении сказались ярче всего недостатки статьи: некоторая растянутость и отсутствие яркости, выпуклости в изложении. Для журнальной статьи это очень важно: нужно сразу захватить читателя, вовлечь его в самый, так сказать, водоворот данного течения мысли, чтобы он уже не мог вывернуться: иначе он не станет читать длинную серьезную статью. Боюсь, что и в редакции произнесли приговор по введению.
Изложение теории Гюйо3 сделано прекрасно. У нас здесь есть небольшой кружок лиц, собирающихся по временам для того, чтобы потолковать о разных отвлеченных материях. Один из вечеров был занят изложением теории Гюйо. Ваше изложение было для нас уже вторым, и это помогло нам оценить лучше Вашу работу. В оценке морали Гюйо я с Вами далеко не согласен. Статья Ваша в целом мне чрезвычайно симпатична, и я под многими Вашими положениями подпишусь обеими руками. Но должен сознаться, что только с Вашими прибавками излагаемая Вами теория принимает этот симпатичный характер, без них это квинтэссенция буржуазной морали или вернее — буржуазных посягательств на мораль.
Нужно было бы, в сущности, написать очень много, но, чтобы еще больше не задерживать ответа, ограничусь краткими указаниями на те возражения, какие мне представляются по этому поводу. Поставить в основание морали жизнь — мысль справедливая. Нравятся мне также и еще несколько остроумных и не лишенных глубины мыслей Гюйо. Его рассуждение о целях и причинах, о том, что сфера конечных целей, в последнем счете, в центре совпадает со сферою действующих причин — кажется мне очень плодотворною. Она действительно намечает новый мотив в попытках человека примирить свою мысль с чувством, ищущим некоего высшего начала. Я человек мало сведущий в этих вопросах, но я уже довольно давно не удовлетворяюсь так называемыми рациональными системами нравственности. Положительная наука приучает человека смотреть у себя под носом, вокруг, на недалекое расстояние. Это хорошо для индукции, для положительного знания. Но человечество очень долго жило без позитивно поставленной науки и, без сомнения, есть еще очень многое, и будет всегда очень многое,— непокрываемое площадью наших знаний. Я не ставлю предела знанию, я думаю, что развитие его бесконечно, поэтому всякий данный предел может быть перейден, как может быть увеличена всякая данная величина периметра, вписанного в круг многоугольника,— но из этого не следует, что они когда-нибудь совпадут. Тем не менее я признаю, что недавно пережитая нами полоса рационализма привела нас к некоторым увлечениям ‘доступным непосредственному наблюдению’. Мы стали похожи на детей, которым никогда не приходилось еще видеть бумажного змея. Они слышат шум и треск и, привыкшие искать причину где-нибудь тут, на дворе, около себя,— недоумевают и ищут спрятанной трещотки. Поиски, конечно, остаются напрасными, и явление может показаться сверхъестественным. А между тем все дело в том, что надо взглянуть выше. Явление естественно, но оно только парит над тесным кругозором двора,— нужен взгляд кверху. К такому взгляду кверху приглашает (или намекает на приглашение) Гюйо. Мы не хотим мистицизма, мы не хотим старичка с белой бородой, кивающего нам из-за облаков пальцем. Мы знаем, что не мы центр вселенной, что мы — только звено в цепи явлений, той самой цепи, в которую также равноправно вступает где-то, на далеком расстоянии, клеточка и даже колеблющийся атом эфира. Все это мы знаем, но, когда прошло упоение новизной этих познаний, нам захотелось, страстно захотелось все-таки взглянуть кверху. Да, нет у нас ‘особенного’ духа, нет в нас качественного различия от остального бытия, свобода воли есть нечто условное, все причинно… Так пусть же тогда, если я не могу вознестись над всей природой,— пусть она вознесется вместе со мною. Если уж я связался с низшими проявлениями жизни неразрывною связью,— мне хочется тогда думать, что эта жизнь не кончает во мне своего творчества — и я невольно тянусь воображением к формам еще более высоким, к бесконечной эманации явлений, обобщающих и физическую жизнь и всю область, которую принято называть ‘духовной’. Да, если я только ничтожное звено общей цепи явлений,— так пусть же эта цепь будет не ничтожна, если я всюду вижу причину, то для меня имеет большое возвышающее значение,— когда действие этой причины раздвигается вширь и ввысь и когда на нее переходят свойства того, что я называл целью.
Замечаю, что я распространился вширь и ввысь к весьма значительному ущербу ясности. Я вычеркнул бы все это, если бы писал для печати, но мне кажется, что в этом тумане Вы уловите то, что я хотел выразить, потому что, при больших познаниях в этой области,— Вы все-таки настроены, сдается мне, довольно ‘родственно’.
Повторяю,— эта мысль Гюйо кажется мне плодотворной. Но затем — где же собственно ‘система морали’? Мне приходится, поневоле, теперь еще более сократиться, поэтому ограничусь голословными положениями: попытка из нескольких рассуждений о природе морального чувства — сделать ‘систему морали’ — мне кажется неудачной, даже и с оговорками. Когда мне говорили: ‘око за око, зуб за зуб’ — это было основное положение целой системы. Когда затем мне сказали: ‘не мсти, подставляй правую щеку после левой’ — это тоже основание системы новой. Но когда мне говорят: развивай жизнь, вот система морали,— я отвечу вопросом: что есть жизнь? Сказать слишком много иногда значит не сказать ничего. Когда же мне, вдобавок, говорят: ‘развивай интенсивность и мощь именно твоей жизни’, не вдаваясь в метафизику, то я, по зрелом размышлении, пожалуй, взломаю кассу, укачу за границу и там разовью весьма значительную интенсивность моей жизни. В этой части ‘моральная система’ Гюйо мне прямо антипатична. Это, по справедливому замечанию Н. Ф. Анненского, полная параллель в морали — буржуазнейшей теории ‘гармонии отдельных интересов’ в экономической области. Вот почему я говорил раньше, что только с Вашей прибавкой система Гюйо становится симпатичной. Но это уже не Гюйо, потому что там, где начинается хоть сколько-нибудь ‘система’,— у Гюйо стоит именно положение: ‘Ты пуп земли и только себя знай во-первых, остальное приложится’. Это как раз обратно основным стремлениям всякой нравственности. ‘Ты слишком склонен считать себя пупом земли, и без того ты знаешь свои интересы изрядно,— познавай все более широко высшие интересы’ — вот что говорили все моральные системы. В этом смысле утилитарная система гораздо выше системы Гюйо.— Кончаю, хотя далеко не кончил. Может быть, придется еще побеседовать, пока скажу, что искренно желал бы видеть Вашу работу в печати. Мысль Ваша — мысль живая, и, по-моему, она идет куда следует. Совет — позаботиться о форме, об ясности, прозрачности и образности, у Вас симпатичный слог, вдумчивая манера изложения. А для публики нужен голос громкий и резко выпуклые обороты. Жму руку. Простите еще раз.

Ваш Вл. Короленко

P.S. Хотите ли Вы, чтобы я от себя послал статью куда-нибудь? Или сами пошлете? Я сделаю это с большой готовностью. Пишите.

— — —

Впервые опубликовано в ‘Воронежском историко-археологическом вестнике’, вып. 1, 1921. Печатается по оттиску в копировальное книге. Датируется по положению оттиска.
Константин Николаевич Вентцель (1857—1947) — писатель по педагогическим и философским вопросам.
1 Название статьи ‘Мораль жизни и свободного идеала’.
2 Герберт Спенсер (1820—1903) — реакционный английский философ и социолог.
3 Жан Мари Гюйо (1854—1888) — французский философ-идеалист.

43

К. Н. ВЕНТЦЕЛЮ

15 июня 1889 г. [Н.-Новгород].

Многоуважаемый Константин Николаевич.

Не помню хорошенько, сообщил ли я Вам, что рукопись отослана в ‘Северный вестник’1 (уже довольно давно). Теперь я все шатаюсь по разным местам Нижегородской губернии и очень может быть, что упустил из виду необходимость известить Вас об отсылке статьи.
По существу теперь ответить Вам не могу,— нахожусь здесь кратковременно и, так сказать, на отлете. Согласен, что многое в теории Гюйо верно, есть много ‘намеков’ (как и Вы выражаетесь) на очень симпатичные вещи, но я, собственно, имел в виду ‘систему нравственности’, каковая именно, по-моему, отсутствует. ‘Будь нравственным, потому что это есть внутренняя необходимость твоей жизни…’ Ну и прекрасно! Внутренняя необходимость, значит и разговаривать нечего? Значит не о чем и стараться! А тут Гюйо еще подсказывает: старайся сделать ‘твою’ жизнь как можно интенсивнее, остальное приложится. ‘Твоя’ все-таки во главе, в ней исходная точка. Разве это нравственность, разве это система? Нет, по-моему, существеннейшее значение нравственного начала — вот в чем: в человеке сталкиваются разные стремления, самые противоположные иногда влечения, прислушиваясь к голосам этих своих, личных внушений, человек находится в нерешительности, куда идти, на чем сосредоточить усилия. Это распутье, на котором каждый может очутиться чуть не ежеминутно. Тогда-то, в такие моменты из этой мертвой точки должно вывести человека некоторое движущее начало, которое точкой опоры избирает (или, вернее, ‘имеет’) нечто, находящееся вне и выше сталкивающихся личных импульсов. Это-то и есть зерно, сущность нравственного чувства. Христос говорил: ‘не святых я пришел призвать, а грешников’. Вот в том-то и дело. Когда уже есть ‘внутренняя необходимость’ — прекрасно. Но роль нравственного начала, его настоящее проявление именно там, где есть колебание на распутьях жизни, где внутренняя необходимость не чувствуется, где человек обуревается и готов пасть под давлением разных побуждений. Представьте себе, что эта борьба приводит к позору человеческой души, ‘ко греху’. Это тоже ‘внутренняя необходимость’ для данного случая, это непреложный вывод из данных частной, единичной жизни. Но и сам павший и мы все отлично сознаем, что это и ошибка, и преступление против чего-то, лежащего вне ‘данных’ этой единичной задачи, чего-то высшего всех частных случаев. Если бы это что-то стало ясно, точно и осязательно формулированное перед взором колеблющегося на распутьи человека,— быть может, оно пало бы последней гирькой на чашку и вывод был бы иной. Там, где Гюйо говорит о начале жизни вообще, о том, что она далеко не покрывается сферой нашего сознания, что цель есть не что иное, как сознанное стремление, корень которого — в процессах бессознательных, там, где наша жизнь сливается незаметно с необъятной областию вселенской жизни,— он дает нам довольно глубокие и важные философские положения. Может быть, они послужат впоследствии кирпичиками для новой нравственности. Но это еще не система нравственности, а именно общие философские положения. Система нравственности начинается там, где Гюйо говорит колеблющемуся и растерянному современнику: ‘твоя именно жизнь, ее именно интенсивность должны служить для тебя нравственным стимулом и целью’. И отсюда же начинается самая несимпатичная фальшь.
Однако,— я опять увлекаюсь, а времени у меня мало. Извините беспорядочность этих замечаний. Прибавлю еще, что под утилитарианизмом я разумел действительно утилитарианизм Милля 2 и именно его положение: ‘наибольшее счастие наибольшего числа людей’ — вот что должно служить нравственным стимулом человеческих стремлений. Теорию эгоизма я считаю тоже общефилософским, или, если хотите, психологическим, вообще отвлеченным научным прибавлением к утилитарианизму, прибавлением, с которым я совсем уже не согласен.
Пока жму руку. К сожалению, мне приходится еще раз предупредить Вас, что ответ из редакции получится не очень скоро.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в ‘Воронежском историко-археологическом вестнике’, вып. 1, 1921.
1 Рукопись статьи ‘Мораль жизни и свободного идеала’ (см. письмо 42).
2 Джон Стюарт Милль (1806—1873) — английский философ и экономист, занимался вопросами логики, этики и политики.

44

M. M. АБРАМОВОЙ

17 июня [1889 г., Н.-Новгород].

Многоуважаемая

Марья Морицовна.

После нашего с Вами свидания я повидался (случайно) кое с кем из своих литературных товарищей. После разговора с ними я пришел к полнейшему убеждению, что ничего из поднятого Вами вопроса выйти не может и что мне совсем нет цели даже и вступать в объяснение с В. Н. Пастуховым1. Поэтому и посылаю Вам вдогонку настоящее письмо. Скажите, что сами найдете наиболее подходящим.
Надеюсь и хотелось бы думать, что Вы поймете мои побуждения: если теперь В. Н. Пастухов так добивается иметь мое имя, то это потому, что я до сих пор дорожил им и не отдавал его предприятиям, у которых, кроме денег, нет никаких других гарантий. А данное предприятие именно таково: сотрудничество господ Ясинских2 и Бибиковых3 не гарантирует ничего: их Вы встретите во всякой литературной яме, издательство старика Пастухова4 говорит, даже вопиет против издания, а В. Н. Пастухов… Очень верю его добрым желаниям, но ими вымощен ад, во-первых, а во-вторых, ведь он же редактирует ‘Нижегородскую почту’ и у него с души не воротит. Неужели Вы, Марья Морицовна, пожелали бы видеть меня, Вашего старого знакомого лучших времен,— в этом обществе, без малейшей пользы притом для самого дела, если не говорить о пользе, выражаемой в такой-то сумме? Нет, Марья Морицовна! По поводу других предложений я и не разговаривал и если теперь разговариваю и выставляю аргументы, то это потому, что мне приходится иметь дело с Вами, отказывать в Вашей просьбе. Тем не менее я вижу, что всего лучше покончить дело сразу. Скажите то, что я Вам говорил с самого начала: пишу я мало, теперь уезжаю, имею много других обязательств, наконец просто не иду к Пастухову. Я слышал уже и раньше такое соображение: неужели порядочное дело не может идти потому только, что Пастухов сын своего отца? Но ведь тот же вопрос можно повернуть и иначе: неужели для того, чтобы сделать порядочный журнал, достаточно быть сыном Пастухова и иметь деньги? Нет, если на деньги можно в наше время приманить многих даже в литературе, то все-таки еще не всех.
Ну, будет об этом. Откуда Вы добыли эту безобразную карточку мою? Я Вам пришлю другую, гораздо лучше.
Пока жму руку.
До свидания.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2.
Мария Морицовна Абрамова (1865—1892) — артистка, знакомая Короленко по Перми, впоследствии жена писателя Д. Н. Мамина-Сибиряка.
1 В. Н. Пастухов — издатель газеты ‘Нижегородская почта’.
2 И. И. Ясинский (1850—1931) — журналист, литературную деятельность начал в прогрессивной прессе, позднее стал сотрудником ‘Нового времени’, ‘Биржевых ведомостей’.
3 Вероятно, В. И. Бибиков (1863—1892) — беллетрист.
4 Н. И. Пастухов — издатель бульварной газеты ‘Московский листок’, отец В. Н. Пастухова.

45

А. С. КОРОЛЕНКО

28 июня [1889 г., Н.-Новгород].

Дорогая моя Дуня.

Не ругайся,— только вчера вечером вернулся с поездки на Китеж1. Ночевал там, познакомился с целой массой народа, впечатлений набрался — страсть. Назад поехал по Ветлуге, был у Виктора Ивановича Снежневского2, в Благовещенском. Там купил лодочку за три с полтиной и в ней сплыл по Ветлуге (верст 150—170). Плыли мы (я и бабушка3) два дня. Мозоли я натер, устал как собака, но зато, какие виды, какая прелестная река! Плоты уже сплыли, и эти два дня мы были совсем одни, в какой-то водяной пустыне. С обеих сторон две стены глухого, непроходимого леса, кой-где в чаще стучит топор, кой-где на берегу мелькнет человек, вяжущий плот, или караульщик в шалашике и такой он, под этими громадными деревьями, кажется маленький. Эти несколько дней я жил совсем в другом мире, и даже Волга, когда меня вынесла на нее быстрая струя разлившейся Ветлуги,— показалась мне гораздо хуже и менее красивой. Плыли мы целые дни, без гребца, позднею ночью приставали в какой-нибудь деревушке, стучались и просились на ночлег. Бабушка совсем было струсила и, кажется, не надеялась уже выбраться из этой пустыни.
Сейчас еду в Растяпино4. Вчера день спал на пароходе (от Козьмодемьянска), сегодня встал в половине двенадцатого. Усталости как не бывало, чувствую себя отлично и завтра сажусь за работу. Поработаю с недельку, а там — в Гусь5. Если успею, хочу еще таким же манером проехать по Керженцу. Эта река еще глуше. Там верст на 70 уже нет ни одной деревни, а выше — все раскольничьи скиты. Надо только найти товарища подходящего.
Ну, пиши, голубушка, почаще. Как вы там все живете? Что Саша6? Вообще — жду писем.
С вещами — вина моя. На пристани у меня спросил агент,— это ваши вещи? Мои. — Ступайте на пароход, я сдам. Мне и в голову не пришло, что он не знает, куда надо сдать.
Соня,— смотри веди себя хорошо, не шали и не плачь. Тогда я к вам приеду (в июле).
А пока — крепко вас всех обнимаю. Где Сергей7?
Крепко, крепко тебя целую, дорогая моя Дунька.

Твой Володя.

Какую я себе странницкую котомку соорудил,— на диво! Кстати сказать,— на Китеже раскольники принимали меня за эмиссара австрийского толка из Городца, от Бугрова8.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. Письмо адресовано в с. Мариинское, близ Саратова, где А. С. Короленко с детьми проводила лето 1889 года.
1 Китеж — ‘невидимый град’, по народным преданиям находился на дне озера Светлояра, близ с. Владимирского в Макарьевском уезде Нижегородской губернии. 23 июня, в день празднования Владимирской иконы божией матери, на берегу озера происходили диспуты между старообрядцами различных толков. О своих впечатлениях, связанных с поездками на это озеро, Короленко рассказал в ‘Река играет’, ‘Ушел!’, ‘В пустынных местах’ и других рассказах и очерках (см. 3 том наст. собр. соч.).
2 В. И. Снежневский (1861—1907) — исследователь нижегородской старины.
3 Наталия Гордеевна Туркина — приемная мать Н. А. Лошкарева.
4 Дачная местность около Н.-Новгорода.
5 Гусь-Хрустальный, Владимирской губернии.
6 А. С. Малышева.
7 С. А. Малышев.
8 Один из богатейших купцов Поволжья, старообрядец.

46

Н. Д. ГОРОДЕЦКОЙ

1 июля 1889 г [Н.-Новгород].

Милостивая государыня.

Прошу простить мне долгое молчание, но дело в том, что рукописей я получаю немало и, не имея возможности отдавать на прочтение их много времени, — принужден был установить известную очередь, к тому же большую часть времени с весны я провел вне дома, в поездках.
Ужасно трудно высказываться более или менее решительно по прочтении одного очерка. Нередко случается, что автор, описывая тот или другой мотив из личного опыта, — находит и теплоту и краски, которых у него может быть и не хватит для других предметов, для объективных тем. И наоборот,— иногда неудачный выбор первого сюжета портит неуверенные еще шаги действительного таланта. Поэтому, пожалуйста, не ждите от меня решающего отзыва о том, следует или не следует Вам писать. Я могу только сказать свое мнение о данном рассказе.
Рассказ не лишен достоинств. Прекрасный мотив, очень современный, разработанный чрезвычайно симпатично. Лицо Анички, хотя и не особенно ярко, но все же обрисовано искренно и правдиво. Впечатление ненужной жестокости и черствого осуждения лучших побуждений юношеской натуры довольно сильно. К сожалению, остальные лица (за исключением разве еще Кати Домогацкой) совсем бледны и фигурируют лишь в качестве ‘речей без лиц’. Есть еще крупный недостаток — в начале рассказа: узнав о положении бедного студента, об его болезни и близкой смерти и решившись сделать что возможно, Аничка чувствует себя очень счастливой. Я понимаю, что она счастлива от первой попытки самостоятельного почина в добром деле, оттого еще, что она молода, полна неясных надежд, ожиданий, дремлющих молодых сил, создающих золотые перспективы. Но не согласитесь ли Вы, что, хотя и на заднем плане, но виновник сего торжества, с его разбитой грудью, с его чахоткой и близостью могилы, — должен бы кидать некоторую грустную тень на Аничкину радость о том, что вот она для него соберет денег и он поедет на юг… умирать. Это как-то портит впечатление в первой части рассказа, вносит оттенок некоторого самодовольства.
И все-таки, полагаю, ‘пытаться’ еще Вам следует. На меня лично основной мотив рассказа произвел очень приятное впечатление: автор, по-видимому, чувствует хорошо и честно. Хочется думать, что эти чувства найдут еще себе настоящее, выпуклое и осязательное выражение. Ведь Вы, должно быть, еще молоды?
Желаю всего хорошего.

Вл. Короленко

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. На оттиске в копировальной книге пометка Короленко: ‘Наталья Дмитриевна Городецкая ‘Первое предостережение’.

47

С. А. МАРКОВСКОМУ

9 июля [1889 г.], Н.-Новгород.

Многоуважаемый

Святослав Адамович.

Посылаю опять рецензию, в форме фельетона 1. Опять наш нижегородский ‘писатель’, стремящийся стать писателем Поволжья. Невежество, доходящее до безграмотности, и наглость, доходящая до пределов нахальства, вот его ‘данные’. Теперь, пожалуй, на этих коньках можно действительно выехать куда угодно. Хотелось бы думать, что не в литературу все-таки. Господин Демьянов наводнил уже своими книгами книжные магазины, конторы пароходов и самые пароходы. Он мелькает всюду, всюду невежественные ‘капитаны’ и агенты, на основании его же слов, считают его ‘самым первеющим’ писателем и пропагандируют его издания. Да, нахальство все-таки сила, и вот почему мы здесь, в Нижнем, считаем, что не мешает ознакомить Поволжье с истинной физиономией этого ‘литератора’. А насколько он успел уже себе проложить ходы, — видно из того, например, что в одной газете, очень порядочной, по какому-то недосмотру, нашли место его статьи, заключавшие на всяком шагу скрытый пасквиль и впоследствии в той же газете появилась благоприятная рецензия об его книге, подосланная ‘под рукой’ кем-то из его приятелей. Впоследствии редакция, оговорившись, поместила другой отзыв. При этом нужно добавить, что этот бывший помощник исправника, при ‘литературных’ своих встречах, любит рекомендовать себя человеком, пострадавшим от каких-то ‘веяний’, чуть не бывшим ссыльным. Теперь он, интригами и донесениями, сжил одного порядочного человека с места ‘редактора неофициальной части ‘Губернских ведомостей’ и сам занял ее. Пользуясь этим положением и возможностью дешево издавать свою пачкотню, — он наводняет Поволжье своими дрянными писаниями. Вот что за гусь лезет в литературу в лице господина Гронова 2. Удастся ли помешать этому, — посмотрим.
Гонорар (по обычному у Вас расчету за такого рода статьи) передайте как-нибудь моей жене (ст. Мариинская, Андрею Васильевичу Калегаеву, для передачи Авдотье Семеновне Короленко).
Жму руку. Этим летом побываю в Саратове.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. Год определяется по содержанию.
С. А. Марковский — сотрудник газеты ‘Саратовский дневник’.
1 Фельетон Короленко назывался ‘Путеводитель по Волге, сост. Г. П. Демьянов. 1889. Н.-Новгород’. Фельетон был напечатан без подписи в ‘Саратовском дневнике’, 1889, No 135.
2 Вероятно, настоящая фамилия Демьянова.

48

А. С. КОРОЛЕНКО

10 сентября [1889 г., Карабах1].

Дуня, дорогая моя. Сейчас получил твое письмо из Нижнего, напишу и тебе несколько слов. Чувствую какое-то нежелание писать. Происходит это оттого, что я еще и сам хорошенько не разобрался в своих впечатлениях: нравится мне здесь или нет? Хорошо мне или плохо, доволен я или недоволен? — право не знаю. Не знаю даже — здоров я или нездоров. Виды — прекрасные, море чудесное. Еще сегодня мы купались в прибое, — весь берег шумит и грохочет, набегает волна и кидает меня на сажень, бежит над головой и затем шумно сбегает назад. Никогда еще я не купался с таким удовольствием. Погода здесь еще хорошая. Дом стоит на склоне горы, среди кипарисов, магнолий, орешника. Сзади — в облаках вершина Пара-Гильмента, слева Кастель, справа синий Аю-даг (Гурзуф, излюбленный художниками). Теперь 11 часов. Мое окно открыто, в него глядит темная, теплая (сегодня) ночь, ветер стих, но все-таки я слышу внизу шум прибоя. На завтра нанята верховая лошадь. Я с старшим Келлером 2 еду в Ялту. Все это прекрасно, хозяева мои тоже превосходные люди, но все-таки я еще не привык к своему положению и не могу как-то отрешиться от мысли, что оно очень глупо. Приехать за тысячу верст, чтобы купаться в море и есть виноград. Может быть, впрочем, втянусь еще. Моя поездка в Ялту последняя дань неопределенному положению. Пробуду два дня — и за работу. Авось это мне поможет примириться с моим положением.
А пока — пиши, голубушка, почаще обо всем. Неня, милая моя девочка, — пиши тоже о себе и о Наташе, а то папке будет скучно.
Взял я у Вернера3 краски масляные и попробовал писать. Пока сделал только пресс-папье, разрисовавши круглый камушек (таких здесь много на берегу).
Мамашу, Маню и всех крепко обнимаю. Тебя, моя Дуняшка, также. Мамаше тоже напишу скоро.
До свидания.

Твой Вл. Короленко.

Еще раз обнимаю тебя и всех вас, мои дорогие,— на следующее утро. Я собрался ехать, но татарин все еще не ведет лошадь. 7 часов. Утро чудное, — море синее-синее и ни одного облачка. Ну до свидания.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2.
1 Карабах — имение семьи Келлер на южном берегу Крыма.
2 Лев Васильевич Келлер — математик.
3 Константин Антонович Вернер (1850—1902) — товарищ Короленко по Петровской академии, жил в то время в Симферополе (см. 6 том наст: собр. соч., прим. к стр. 137).

49

А. С. КОРОЛЕНКО

18 сентября [1889 г.], Карабах.

Дорогая моя Дуня.

С 11-го по 17-е прожил в Ялте. Вернулся вчера, позднею ночью. Из Биюк-Ламбата пришел пешком, так что никто меня не видел, и пробрался в свою комнату. Признаюсь, первым моим чувством было раскаяние — 7 дней я тебе не писал, и хотя ты знаешь обо мне из письма к мамаше, но все-таки я не сдержал обещания. Между тем, думал я,— у себя на столе застану кучу писем за это время. И вот, нахожу одно, и то от Вернера. Значит, раскаяние мое напрасно,— долг платежом красен. Я все-таки аккуратнее тебя, и еще вчера послал Соньке телеграмму. Придумал это, впрочем, Саблин1, у которого в этот день была тоже именинница, дочь (старшая) Надежда, находящаяся здесь.
А я бездельничаю. В тот же день, как приехал в Ялту, отправился верхом в горы. С дамой! Представь себе картину: горы, туманы, луна, согласный топот двух лошадей и биение двух сердец. У амазонки нехорошо прилажено стремя, кавалер сходит с лошади, находит дамскую ножку (это дозволяется) и ставит ее на место, в стремя. Сажусь в седло и опять скачем при луне, стуча подковами лошадей по камням.
— Как здоровье Авдотьи Семеновны, — спрашивает дама томно (может быть оттого томно, что ее, бедную, кидает жестоко в седле).
— Благодарю вас, ничего, здорова,— отвечаю я, прибавляю еще кое-какие сведения, но замечаю, что моей даме не до Авдотьи Семеновны. Она слушает рассеянно, и видно, что на сердце у нее совсем другое. В этой поэтической обстановке при звездах и луне, tte—tte2 с ‘молодым беллетристом’ она увлечена мыслями о… Викторе Александровиче. Увы! Действительно это было так: ехал я с Натальей Алексеевной 3, и разговаривали мы о своих супругах.
Впрочем, это только в первый вечер. Потом я все катался верхом с Надеждой Михайловной Саблиной. Ты ее немного знаешь, — по крайней мере видела: немножко дикая на вид, молоденькая девочка. Она оказалась, впрочем, очень неглупой, живой и интересной. Для нее-то Саблин и приехал сюда, и мы каждый день отправлялись куда-нибудь. Саблин и одна еще старая дама — в коляске, а мы верхом. Девица, с свойственным этому возрасту эгоизмом, завладела мной, как единственным в настоящее время кавалером для верховой езды. Мое сердце, конечно, в полном порядке, а вот желудок — не скажу. Чувствую себя вообще хорошо, но жил в Ялте неаккуратно.
Пока — всех вас обнимаю крепко. Мамаше писал из Ялты недавно. Пишите.

Ваш Володя.

Неня, напоминай маме, чтоб писала чаще. Еще, дорогая моя Дуня, и Неничка моя, и Наташа — всех обнимаю вас. А ты, Неня, поцелуй бабушку, и Маню4, и Перчика, и всех.
Адрес для телеграмм: Алушта (Таврической губернии), почтой Биюк-Ламбат, госпоже Келлер.
Если бы понадобилось скорей, то просто через Алушту, Карабах, нарочным.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2.
1 Михаил Алексеевич Саблин (1842—1898), статистик, публицист, член редакции газеты ‘Русские ведомости’.
2 Наедине (франц.).
3 Виктор Александрович и Наталья Алексеевна Гольцевы.
4 М. Г. Лошкарева.

50

А. С. КОРОЛЕНКО

29 сентября [1889 г., Карабах].

Дорогая моя Дуня.

Как видишь, пишу не на твоем полулисте. Его я сохраню, как и все письмо твое,— навсегда. Мне стыдно признаться, но у меня слезы на глазах. До того ты меня глубоко оскорбила и обидела. И чем это вызвано? Я уже теперь хорошо не помню, что именно я писал в этом злополучном письме от 18-гo числа. Я прошу тебя усиленно,— сохрани его, перечитай еще, и ты, может быть, никогда больше не сделаешь такой незаслуженно жестокой несправедливости. Я понимаю, Дуня, что тебе тяжело одной, тяжело с больными детишками, и скажись в письме только это, скажись в нем самое сильное раздражение против меня, уехавшего чорт знает за чем и чорт знает куда,— я знал бы все-таки, что это пишет моя Дуня, которая иногда бывает сердита. Но третировать меня, как какого-то пошляка, пишущего на розовых бумажках и вместе с тем, из-за первой попавшейся юбки что ли — забывающего тех, ‘кто до сих пор был дорог’ — да за что же это, за что? Чем и когда я это заслужил? Когда это я тебе подал повод так думать обо мне? Что я написал в письме, — объясни мне это? Что в нем было одно переливание из пустого в порожнее? Я думаю, это еще можно бы простить мужу, который пишет наскоро к жене. Для ‘Русских ведомостей’ — это, может быть, и был бы упрек, но ведь я же тебе писал чуть не на следующий день. Может быть, и это было опять переливание из пустого в порожнее? Но я, просто, хотел, чтобы ты знала обо мне, как я здесь провожу время. А время я провожу попустому, и вся эта поездка, может быть, совсем пустая, чтоб ее чорт побрал совсем! Было несколько дней хороших, и я начал было думать, что было зачем приезжать, но если теперь завтра, послезавтра от тебя не будет письма, в котором я увижу опять мою Дуню, которая не может думать обо мне, как о каком-то хлыще (это что ли слово скрывается у тебя под многоточием?),— то у меня от всего этого Крыма останется только один горький осадок. Ах, Дуня, Дуня! Это несомненная ревность, но не одна ревность. Разве ревность может внушить такое унизительное, презрительное представление о человеке, которого любишь? И к чему же тут может придраться ревнивое чувство? Я, вероятно, упомянул в письме, что у госпожи Келлер очень милая дочь? Или, что в Ялте живет Саблин с дочерью, или уж не упоминание ли о Наталье Алексеевне так тебя разобидело и огорчило? Разве ты не знала, что здесь я не в четырех стенах? Что я здесь буду ездить по разным местам? Или я должен ездить непременно один и тщательно избегать встреч с дамами? Дуня, голубушка,— ведь это же смешно, и из-за этого ты пишешь такие письма, от которых невольно слезы обиды проступают на глазах.

— — —

Дуня, милая, дорогая моя. Написав эти строки, я вышел и долго ходил по террасе перед своими дверьми. Под шум моря я думал о тебе сначала с большой горечью. После мне представилось, что вот я здесь, свободен и без всяких забот, а ты там одна, нездоровая и с больными детишками. И я немного иначе взглянул на твое письмо. Хотя я и теперь не могу его читать без волнения,— но мне не хочется ограничить свой ответ одними словами горечи и обиды. Пусть начало письма остается, как невольный крик боли от твоего очень все-таки жестокого удара. Но мне хочется теперь сказать тебе, моей Душе, той, которая не считала меня прежде пошляком и хлыщом, что я ничем, ни одной мыслью не подал ей повод так дурно обо мне думать. Теперь я могу писать несколько спокойнее. Ну, хорошо, я отвечу тебе еще раз на вопрос о моем здоровьи, хотя отчасти уже писал об этом, а отчасти еще и теперь не могу сказать ничего решительного. Я знаю сам только вот что: сначала я чувствовал себя довольно скверно от двух причин, во-первых, самый Крым производил на меня впечатление какой-то пустыни, красивой рамки, без картины, впечатление пейзажей, которые очень нравились, но в которых я не замечал совсем человека и его жизни. В горах где-то — татары, которых не узнаешь, в Ялте — рестораны и московские знакомые. Я спрашивал у себя, зачем я сюда попал, и ответил — для лечения. Обратился к доктору. Он осмотрел, нашел катар прямой кишки, но я ему поверил не вполне. Впрочем, он сначала — не советовал виноградного лечения, а говорил, что достаточно есть винограду, сколько захочется, купаться в море и как можно больше двигаться. Я сам настаивал на пользе виноградного лечения, и он велел тогда есть по полтора, потом по два и, наконец, до шести фунтов. Я это аккуратно выполнял — был ли здесь, или в Ялте. Здесь уже с утра я находил корзину с виноградом на окне, в Ялте покупал и как дурак ходил по улицам, выплевывая лузгу и косточки в особый мешочек. При этом я встречался с такими же дураками, которых вид один меня и злил и смешил. Кроме усиленного расстройства желудка — ничего из этого не выходило. Я расстраивал себе таким образом и желудок и нервы довольно долго, пока в один прекрасный день не плюнул. И с этого именно дня — я почувствовал себя гораздо лучше. Хотя, конечно, желудок сразу не исцелился, но по крайней мере он стал настолько хорош, как бывал в Нижнем в лучших случаях. Тогда я понял, что мне нужно, и налег на морские купанья и на экскурсии в горы. Это положительно хорошо действовало, и во всяком случае — я почувствовал себя опять не дураком, ко мне вернулась бодрость и общее здоровое состояние. В этом периоде и нагрянуло на меня твое письмо. Я как раз только вернулся с Чатырдага, с трудной и продолжительной поездки. Двадцать часов я был в седле или на ногах, но не устал нисколько и, возвращаясь из Алушты (семь верст) уже пешком (на следующий день), — я часа полтора собирал для Сони камешки на берегу моря и думал о том, как я сейчас сяду тебе описывать свои впечатления. Теперь я уже боюсь писать об этом, потому что тебе и это может показаться пустым переливанием из пустого в порожнее. Не думай, что я хочу кольнуть тебя. Ей-богу,— я говорю искренно и без задней мысли. И теперь я просто мечтаю о том, как когда-нибудь, вернувшись, я расскажу своей Душе, наедине, все свои впечатления, и она их будет слушать, как иногда слушала мои рассказы, несмотря на то, что в поездке участвовали и девушки. Но сейчас ты меня запугала, и я молчу об этом.
Теперь уже ночь (вернулся я сюда и получил твое письмо, когда уже темнело на дворе). У нас ‘ночью спят’. В доме совсем уже тихо,— и я один сижу за этим письмом. Черты ‘дорогих еще недавно людей’ я вспоминаю очень часто и не во сне, а что касается до сна, то (несмотря на то, что я поднялся прошлую ночь в-2 часа и почти сутки был на лошади) один ‘некогда дорогой человек’ своим письмом основательно разогнал всякое желание спать. Дорогая моя Дуня. Поверь мне, что я рад бы и еще десять ночей не спать, чтоб только забыть совсем, как ты могла хоть на несколько часов [так] думать обо мне. Ну,— будет об этом. Завтра на заре отправлюсь в Биюк-Ламбат. Может быть, там найдется для меня несколько слов от моей настоящей Души, и я узнаю, что надолго в ее глазах я не мог оставаться ни хлыщом, ни… многоточием. Надеюсь, Соня и Наташа еще не слыхали, что их папа пошляк и их забыл? А пока — все-таки обнимаю вас всех,— тебя, Неньку мою, мою Наташеньку. Когда приеду,— теперь совсем не могу сказать. И именно после твоего письма. Подумывал пробыть до 8—10-го, так как погода прекрасная и купаться в море можно еще долго. Но теперь — не знаю. Подожду следующих твоих писем. На это-то, не знаю, успеешь ли ответить еще сюда. Ну,— до свидания, моя милая (ни на что не смотря) — женушка.

Твой Влад. Короленко.

P. S. A бумагу с каемками купил на одной из пристаней (кажется, в Бердянске), потому что другой не было. И одно письмо (или два) на ней уже написал тебе раньше, но тогда еще не упоминал ни об одной даме. Отучишь ты меня от откровенности!
Мамашу, Маню и всех наших поцелуй.
P. S. Я в ‘Русские ведомости’ телеграфировал 23 сентября. Надеюсь, ты получила уже деньги. Если мало,— возьми у кого-нибудь ненадолго. По моем приезде тотчас отдам.— Когда я, придя домой и взяв из рук госпожи Келлер письмо, прочитал его, — у меня так сразу изменилось лицо, что она с беспокойством стала меня расспрашивать, что случилось. Я, чтоб сказать что-нибудь, ответил, что в городе коклюш и я боюсь за детей. Добрая старушка забеспокоилась и советует согревать в чайнике терпентин с водой и заставлять детей вдыхать пары во время припадков. На всякий случай передаю совет доброй старушки, так как несомненно он внушен хорошими, добрыми чувствами.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2.

51

А. С. КОРОЛЕНКО

1 октября [1889 г., Карабах].

Ну вот этак-то лучше, милый мой, хороший Дуниар. Что, стыдно-таки стало? Вижу по письму, что стыдно. Пишет мошенница как ни в чем не бывало и только в конце маленькая приписочка: ‘не сердись, не хотела уязвить’. Не хотела! А я до получения настоящего письма только и жил под впечатлением прошедшего и в ожидании следующего. Представляю себе ясно, как ты распечатывала мое письмо, ожидая вновь известий о дамах и о моем легкомыслии. И вдруг, оказывается, что я лазаю по горам за твоими письмами, отвечаю не только аккуратно, но даже слишком часто, и думаю о тебе, скверной злюке. Ах ты, глупая, глупая Авдотья Семеновна. Теперь небось раздобрилась, — сама посылаешь в Бахчисарай. Глупая ты! Но ведь я опять поеду туда с дамами, что ж мне одному таскаться. Только уж теперь — шалишь! Ни за что не признаюсь…
Ну, бог с тобой, Дунешка. Спасибо, хоть скоро написала другое письмо. Несмотря на то, что в нем нет ничего особенного, я (признаюсь тебе, подлая ты душа) — несколько раз поцеловал его. До такой степени мне стало приятно читать простые слова моей Дуни вместо злющих нападок какой-то в….. (это тебе за твои многоточия. ‘Долг платежей красен’). Третьего дня ночью, написав тебе мой ответ, я лег спать, но заснуть положительно не мог: все где-то в груди ворочались разные ‘избранные места’ из твоего письма, и я, задремав, просыпался в каком-то странном состоянии почти испуга. Возвращаясь из поездки, я все мечтал о сне, но этот инцидент угнал сон далеко от глаз. Состояние было настолько скверное, что я опять оделся и пошел в сад. Ночь была чудная, высоко-высоко на небе стояла полная луна и по саду, между деревьев, фантастически мелькали пятна лунного света, шевелясь от ветра и легко перебегая с места на место. И все это меня пугало: и тишина, и подвижные тени, и полотенце, которое висело на кусте и трепалось от ветра, точно кто махал из-за куста белыми руками, и шорох тяжелых сухих листьев, которые бессильно сваливались с верхних веток на нижние и оттуда на землю, и крик совы, которая у нас тут кричит и плачет от зари и до зари. Заметив, что мои нервы слишком уж разыгрались,— я решил взять их в руки и пошел вниз по горе, по пустому саду, среди всех этих неопределенных шорохов и теней. Таким образом я спустился к морю, которое начинало сильно играть. Что это за прелесть, море ночью, при лунном свете. На земле все спит, а на море — таинственная жизнь, сверкание и движение. По всему берегу, далеко-далеко в обе стороны, набегает и кипит белая пена прибоя, шуршат камни, которые катают волны взад и вперед, и скалы стонут и гремят и под ногами и далеко-далеко, в золотистом сумраке брызгов и пены… Я теперь,— вспоминая все это,— чувствую, что это прекрасно. А тогда я ходил по мысу, робкий, испуганный, почти больной, и не знал, куда деваться. Конечно,— тут отчасти действовала усталость, и мое настроение разыгралось на этой почве. Тогда мне захотелось сделать что-нибудь решительное, чтобы одолеть свои нервы. Я сошел по узенькой-узенькой тропочке к морю, сел на камень и стал раздеваться. Волны подбегали к самым моим ногам, а в нескольких шагах они хлестали и гремели в камнях. Через минуту я уже плавал на гребнях и сразу почувствовал себя лучше. Вода свежая, но еще не холодная, она охватывает, подымает и кидается, точно расшалившийся зверь. Правда, шалости на этот раз были довольно резвы, и я вынес на берег несколько весьма приличных синяков. Зато, когда я одевался,— весь берег, и сад, и море — уже явились мне опять в своем настоящем виде. Я мог ими наслаждаться, и ничто меня не пугало. Напротив, меня радовало, что я теперь на всем берегу — один с морем. Я, да еще далеко-далеко на валах виднелся огонь, который то исчезал, то опять появлялся. Это шел пароход в Ялту. Туда он придет на рассвете, как и тот, на котором я приехал. Его, должно быть, сильно качало. После этого, несколько усталый, я вернулся к себе и лег. Через несколько минут я уже спал, решив предварительно, что завтра отправлюсь в Алушту и дам тебе телеграмму с уплоченным ответом, которую ты наверное и получила уже (но в настоящую минуту я еще не имею ответа). Вот что значит море! Вот для чего я сюда приехал, и вот лучшее впечатление, которое я унесу отсюда. Я чувствую, что запасаюсь любовью к нему и надолго еще у меня хватит материала для наслаждения даже в воспоминаниях. Вчера, пославши в Алуште телеграмму, я купался на берегу. Там нет камней и волна не может ушибить, но тем не менее в этот день я купался один, так как прибой усилился значительно. Не бойся. Никакой опасности нет. Правда, несколько раз волна перевернула меня, как бревно, но утонуть может только трус. При малейшем самообладании всегда можно выждать меньший вал и стать на ноги. Вернер сидел на берегу и хохотал, глядя, как меня кувыркает.
Ну, вот тебе опять переливание из пустого в порожнее, но так как в данном случае никакой дамы не было,— то, надеюсь, ты не рассердишься. А пока крепко-крепко тебя целую. Голубушка моя,— не ревнуй ты меня никогда, ради самого бога!
Неньку мою обнимаю крепко. Пусть напишет тиигаму. Мамашу, Маню, другую бабушку1, Перца и всех обнимаю также, а мою маленькую, нездоровенькую Наташеньку — особо. Я ей купил здесь у татарина красные туфельки, впрочем, довольно скверные.
P. S. В ‘Русские ведомости’ я дал телеграмму 23 сентября, значит теперь, наверное, ты получила деньги. Я здесь ничего не сработал, и вижу, что это была глупая затея (работать здесь трудно). Но мы уже сговорились с Саблиным, и после приезда деньги будут.— Теперь, впрочем, начинаю работать понемногу.

Твой Володя.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2.
1 Наталья Гордеевна Туркина, приемная мать Н. А. Лошкарева.

52

А. С. КОРОЛЕНКО

3 октября [1889 г.], Карабах.

Милый мой Дуниар. Вот теперь спасибо,— 1 октября получил письмо, теперь другое, и каждое письмо сгоняет у меня с души последние неприятные облачка, которые так сразу налетели, точно буря, с недавним твоим письмом. Не удивляйся, что оно произвело на меня такое сильное впечатление: есть иногда в твоем голосе ноты, которые (ты знаешь) меня пугают. Мне кажется тогда, что ты меня не любишь, а эта мысль, конечно, не доставляет особенного удовольствия. И никогда еще эти ноты не звучали так резко, как в том злополучном письме. Вдобавок я вернулся физически усталый. Мы ездили с Вернером и целой компанией на Чатырдаг. Выехали в 2 часа ночи, при луне. На рассвете были у самого трудного подъема, в половине горы. Вдобавок две из присутствовавших дам совсем было раскисли, и мне пришлось с ними возиться (смотри, Дунька,— не вздумай опять ревновать и беситься). Вернулись мы совсем поздно вечером в Алушту. Я как-то совсем забыл про усталость, забыл о том, что около суток провел в седле,— такая масса была живых, хороших и светлых впечатлений. Ночевали мы у Вернера, но опять полночи прохохотали и проговорили. На другой день пошли пешком в Карабах берегом, расстояние 7 верст, но дорога очень неудобная. В половине дороги я купался, собирал для ребят камни, и мне в голову не приходила мысль об усталости. Я думал, что дома застану письмо, думал о том, как стану тебе описывать свое путешествие, спутников и спутниц, С. И. Васюкова1, который гарцевал перед барышнями на огромной кляче, одетый в серенькие брюки, желтые ботинки и в громадной панаме. Подскакивал при сем случае к обрывам, надеясь вызвать обмороки у спутниц, хвастал, интересничал, врал… Увы! — по-видимому, миновало уже его время. Хохотали мы все (потихоньку, разумеется) до слез, но обморока ни одного! Скалы, обрывы, пещеры, наполненные человеческими костями, сырые и темные, с дрожащими огоньками свечей в глубине (туда спускаются со свечами), с бледными и сырыми лучами солнца у узкого входа, с сталактитовыми колоннами, которые поблескивают и точно жмурятся от непривычного света, с каплями воды, которые отрывисто и гулко падают где-то в темных закоулках, просачиваясь сверху… Пустынная Яйла, серая и безотрадная, как пустыня на картине Крамского2, с выжженной серой травой, из-под которой скалятся каменные гряды… Восход солнца над морем… Что за чудная, волшебно красивая картина. Еще с вечера мы видели, как мглистые туманы спускались с гор и плыли по морю, затягивая Судакские горы, которыми вдали заканчиваются возвышенности Крыма. Ночью, поворачиваясь назад, мы уже не видели моря: вместо него было что-то мглистое, неровное, таинственное, слабо и неясно игравшее кой-где проблесками золотистого лунного света. Выехав часам к 5-ти из букового леса, мы очутились у подножия скалистой вершины Чатырдага и сошли с лошадей, чтобы отдохнуть и подкрепиться перед подъемом.
Этот чертежик даст тебе приблизительное понятие о том, что такое Чатырдаг 3. Затушеванное место — отлогий склон, покрытый кой-где лесом. Вершина — голый камень, громадный и дикий около версты вышиной. Крестиком обозначено место нашего привала. Сойдя с лошади, пока татаре разводили костер, я взбежал на небольшой холм, налево, и замер от удивления и восторга перед открывшимся отсюда зрелищем. Солнце еще не всходило, но уже его свет, живой и яркий, разливался в синеве неба над морем. А вчерашние туманы, неопределенные, смутные и мглистые,— теперь покрывали сплошь все море снежно-белой волнистой пеленой. От утреннего холода они стали плотнее, сжались, точно гигантское стадо белых овец. Мы все собрались на холмик и не могли оторваться от чудной картины. Гора Кастель, которая кажется мне теперь такой громадной из Карабаха, казалась отсюда маленьким холмиком, затерянным в этом море пушистого, легкого и сверкающего тумана. Есть что-то особенное в этом зрелище облаков, тихо отдыхающих над гладью моря далеко под твоими ногами. Потом стало всходить солнце. Туманы слегка шевельнулись, сквозь них проглянуло синеватое, еще сонное и тихое море, над ними вдруг внезапно сверкнул край солнца, золотя своими брызгами и вершины туманов и тонкие облака, сеткой висевшие высоко в небе. Море пробуждалось, все чаще выглядывая из-под своего белого одеяла. Туман сжимался, отступая от берегов, очищая большие полыньи и отражаясь в них своими белыми краями… Гора Кастель, кудрявый веселый холмик,— висела, казалось, в воздухе, так как ее подножие было отрезано густой пеленой от земли…
И все это — в торжественной удивительной тишине. Здесь очень мало птиц, воробьев совсем нет. Два жаворонка как-то торопливо пролетели мимо нас, да орлы носились высоко над головами против скалистых обрывов Чатырдага…
Вот и теперь я невольно увлекся этим воспоминанием, а тогда, кажется, готов был написать целую поэму в стихах, забыв и усталость, и трудные спуски. Нервная система, своим удивительно-поднятым и гармоническим строем, положительно побеждала физическое утомление, и оно не посмело бы сказаться. Но затем — толчок, и все полетело к чорту, и я сразу почувствовал себя разбитым.
Теперь, милая моя, дорогая Дуня, все это прошло. Я опять читаю твои письма, хорошие и спокойные, и ты ими, точно ласковой рукой, прогоняешь все эти неприятные воспоминания. Дунешка моя. Даю тебе какие хочешь клятвы и обещания, что никогда у тебя нет и не будет оснований для ревности. Люблю я тебя одну, и уж я не мальчик. А если я упоминаю о дамах, если даже может быть (не помню) написал, что некоторые из них мне нравятся, то ведь и тебе нравится же Николай Михайлович Сибирцев4 и многие другие. А разве я ревную? Не ревнуй и ты никогда больше. Правда, теперь, когда я перечитываю твое письмо,— мне думается порой: видно, мошенница, любит, когда ревнует. Но уж лучше какие-нибудь другие доказательства любви, а не такие! Смотри, голубушка, ей-богу, не надо!
Однако будет о чувствах. Надо о делах. Письма твои идут ко мне пять дней. Стало быть теперь уж не только ты мне сюда на это письмо не ответишь, но и я не могу тебе определить, сколько времени ты можешь еще писать. Во всяком случае — напиши Васе, а он мне передаст. Напиши, что ты хотела просить? Глупая! Как же я могу быть без денег. Непременно достану в Москве и уже говорил с Саблиным (он предложил сам).
Пока — обнимаю тебя и всех. Проживу здесь — пока стоит хорошая погода и можно купаться. Едва ли дольше десятого. Только разве напало бы рабочее настроение, тогда еще дня два-три. Поцелуй мамашу, Маню, бабушку, Неньку, Наташу и всех детишек также. А Перцу скажи, что он скотина.
Если станешь показывать это письмо,— оторви или зачеркни мои любовные объяснения. Целую тебя, дрянь ты моя.

Твой Володя.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2.
1 Семен Иванович Васюков (1854—1908) — писатель.
2 Иван Николаевич Крамской (1837—1887) — замечательный русский художник. Очевидно, Короленко имел в виду его картину ‘Христос в пустыне’.
3 В этом месте письма сделан рисунок пером вершины Чатырдага.
4 Н. М. Сибирцев (1860—1900) — известный почвовед, ученик Докучаева. Проводил почвенные обследования Нижегородской губернии, заведывал Нижегородским музеем.

53

А. С. КОРОЛЕНКО

17 октября [1889]. Все еще Карабах.

Дуня, голубушка моя. Так и нет от тебя писем. От этого мне здесь еще холоднее. А уж у нас зима. После бури, о которой я тебе писал, сразу стал холод. Когда ветер наконец стих, тучи разошлись,— выступил горный берег над морем из туманов, и мы увидели на вершинах — снег. Море сразу потемнело, и стало холодно, вчера я с трудом уже купался, по утрам мерзнет вода в лужах. А сад почти весь зеленый: кипарисы, мирты, лавры, магнолии и дубы — все это еще зелено, и только кой-где торчит тополь, голый и печальный, с которого буря оборвала почти все листья, да рябина с красной и редкой листвой, которая то и дело шуршит, сухо и печально. Зима и лето здесь сходятся совсем близко, как и день с ночью.
Я уложился. Мой чемодан уже поехал в Биюк-Ламбат, а я сел на несколько минут, чтобы обнять заочно вас всех и сказать, что я выезжаю. Теперь 12 часов. В 3 часа я, в сопровождении Келлеров, подымусь к Биюк-Ламбату — и попрощаюсь с горами и морем Карабаха. Свадьба, о которой я писал в том письме, отложена до завтра. Я поеду на Ялту, завтра буду шафером, послезавтра — в Севастополе и… дорога!
Ну, крепко обнимаю всех вас, мои дорогие — вверху и внизу 1. До свидания!
Что сказать о Крыме? Теперь, прощаясь с ним, я прощаюсь с некоторой грустью, особенно с морем, но пока жил здесь,— все не мог отделаться от чувства некоторого неудовлетворения: прелестная рама, величавая, яркая, сверкающая, но самой картины как будто нет или ее нельзя разглядеть.
А все-таки, море — чудо! И жаль мне, что я его уже не увижу. Зато — увижу вас всех. Ах, как хочется поскорее.
Жаль также покидать и хорошую семью Келлеров. Они хлопочут теперь, чтобы уложить несколько бутылок вина мне — в Нижний.
Ну, обнимаю.

Твой Володя.

Вчера вечером и сегодня утром набросал целый небольшой рассказец, совершенно фантастический 2. Давно не писалось с таким наслаждением. Правда, что здесь это первая работа. Я до такой степени ленился, что мои записные книжки оказались заплетенными паутиной.
Выезжаю, голубушка, выезжаю, не сердись!

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2.
1 В верхнем этаже дома Лемке по Канатной улице жили Короленко, в нижнем этаже — Лошкаревы и мать Владимира Галактионовича.
2 Рассказ ‘Тени’ (в черновой тетради ‘Тени богов’) (см. 2 том наст. собр. соч.).

54

А. К. МАЛИКОВУ

6 ноября [1889 г., Н.Новгород].

Дорогой Александр Капитонович.

Не сердитесь на меня. Право, я не имел физической возможности прочитать рукопись тотчас по получении ее, то есть перед отъездом своим, о чем и писал Вам, а из Вашего ответа понял, что Вы меня и не торопите. Поэтому я взял рукопись с собой, в Крыму отчасти необычная, развлекающая обстановка, отчасти же трудность, представляемая почерком, помешали мне сразу составить себе цельное представление о Вашем произведении, тем более, что приходилось отрываться от чтения, отчего и впечатление разрывалось. Затем я перечитал рассказ вторично, и теперь он в редакции ‘Русской мысли’. Так как я все-таки не уверен, что Вы не вправе на меня сердиться, то усиленно просил Лаврова, в личное одолжение (мне, конечно, а не Вам) — прочитать повесть поскорее и повнимательнее, чтобы таким образом по моей вине не затянулся ответ, и если недели через 2—3 Вы получите ответ из редакции, то таким образом, объективно, результаты моей провинности будут изглажены. А лично — надеюсь на Вашу снисходительность. Поверьте, мне очень-очень тяжело думать, что у Вас останется то чувство в отношении ко мне, с которым Вы сожалеете в своих письмах о том, что доставило мне ‘столько хлопот’.
Что сказать Вам о самом рассказе? Представьте, я и теперь еще не могу сказать вполне определенно своего мнения. Порой я совершенно увлекался и решал, что это нечто очень сильное и крупное. Некоторые эпизоды с ребенком удивительно трогательны и правдивы, порой читателя невольно увлекает истинное и пламенное чувство автора. Но затем мне начинало казаться, что образы лишены совсем плоти, что это только иллюстрации заранее взятой мысли и что только чувство автора-проповедника светится порой в этих безжизненных автоматах, заставляя на время считать их чем-то живым. Боюсь, что весь рассказ в целом не будет понят, так как это, кажется мне,— произведение чисто философское, а не художественное. Я знаю Вас лично, мне доступен и тот строй ощущении и стремлений, которые затронуты в рассказе, я себе дорисовываю то, на что Вы даете намеки,— и повторяю, я читал рассказ с интересом и по временам с волнением. Но в том-то и задача художника, чтобы сделать исключительные (кружковые, если хотите) настроения — доступными, ясными в целом, осязаемыми для всех, и не живших той жизнью. Удалось ли Вам это, право не знаю. Для меня несомненно, что второстепенные личности — все остальные члены Вашей коммунки — совсем уже не живые лица, но сам Развильнев, его жена порой кажутся мне живыми, порой переходят в отвлечения.
Чувствую, что не напишу Вам теперь всего, что хотелось бы: если приведется увидеться, побеседуем! Очень, очень хотел бы увидеться. За то время, когда мы не виделись,— я сильно изменился во многом. Отчасти, Вы заметили ли, может быть, что мы с Вами сблизились по некоторым взглядам, и вот еще почему я не решаюсь вполне довериться глубокому впечатлению, которое на меня производят некоторые места Вашего рассказа. Но во многом мы увидели бы себя еще дальше друг от друга. Я, как и Вы, как и Развильнев1, теперь подымаю глаза к небу. Для меня, как и для Вас,— жизнь представляется чем-то огромным, таинственным и высоким, и, чтобы отыскать ее законы и ее смысл, мое воображение порывается за пределы, очерченные с одной стороны рождением, с другой — смертью. Одним словом — я признаю начало веры, но я не признаю и никогда не признаю догматизма. Если есть истина в вере, то для меня истина эта представляется огоньком, который затеплился в первой грубой религиозной мысли и затем должен разгораться бесконечно, все меняя формы. Есть постоянное совершенствование в религиозной мысли, как и во всякой другой, и для своего возрождения вера требует сомнения, исследования и усвоения нового материала, представляемого мыслью, познанием. Мне кажется, нет, я уверен, что есть времена, когда истинное, божественное пламя переносится из храмов и алтарей в другие места, когда беспощадный скептицизм является первой ступенькой к храму нового неведомого бога. Приятно опираться на сильную десницу, протянутую свыше, приятно подавить в себе сомнения, погасить огонь, который сжигает детскую веру,— но не в том назначение людей в переходные периоды. Я поясню этот туман следующим сравнением. Человек ищет непрестанно тепла и света жизни, высшего света. На бездорожьи он встречает храм. Входит. Ему тепло и светло, он молится и доверчиво преклоняется перед высшей силой. Но вот у него рождается сомнение. Тот ли это бог, верно ли его понимают в этом храме, может быть, это только искажение того божественного образа, который он неясно носит в душе. И он спрашивает у себя: добр ли, справедлив ли тот, кому здесь курятся жертвы и фимиамы. Что же это? Как понимать это сомнение? Искушение диавола или это божественное начало, свет сознания, вложенного в душу человека истинным, хотя и неведомым богом? И вот ум (и чувство также) говорят человеку, что идея, царящая в этом храме, ясный и определенный образ этого божества,— в некоторых чертах не совпадает с тем неясным, но высоким представлением, которое мелькает в его душе отдельными чертами, эти черты: истина, благо, справедливость… Но бог этого храма — не благ, не справедлив, он не истинен (так ему кажется, и так он сознает с мучением в душе). Человек предпочитает отдельные черты, вечные начала божества — определенному образу, говорит этому образу: тебя нет! — и уходит опять в темноту и холод, и идет один, беспомощный — сквозь эту тьму и холод за новым светом. Вот что постоянно происходит в человечестве, и вот отчего пустеют храмы, в которых человечество, конечно, помещало часть своего познания, часть своей веры, живой, истинной. Но божественное начало все светится в умах и душах, и тогда форма меркнет и темнеет, и человек, истинно служащий божеству, которому он и никогда в этой жизни не сумеет найти подходящую форму — бросает ее, уносит из храма более определившиеся и более совершенные начала в тьму и холод новых сомнений и поисков. И вот, когда в пути его охватит этот холод,— он иногда оглядывается назад и порой готов опять признать идола, потому что он слаб и ему хочется на что-нибудь опереться. И многие уходят назад, для этого приходится, конечно, погасить тот огонь сомнения и познания, который горел раньше. По-моему, это значит отречься от истинного бога, которого я не знаю, но который для меня более живет в истине, в познании, в совести, в правде, чем в кадильном дыму и иконах.
Кроме того, что я столь все-таки неясно здесь высказал,— я думаю, что нет силы без материи, нет духа без плоти, нет веры без дел. Не среда освобождает, это верно. Но живой и верующий во что-то человек только тем и верит, только тем и проявляет свою веру, что воздействует на среду. Эти два проявления так связаны между собой, что решительно не стоит рассуждать, что причина, что следствие. Поэтому, когда ‘неверующий’ якобы Развильнев с душевными муками негодует и борется со средой, придумывает другие формы жизни, ошибается и падает — он для меня верующий (у него есть ма-аленький огонек). Но если он, уже ‘верующий’, плюнет на формы, загонит далеко от себя вопросы ‘среды’ и ‘кичливый ум’ с его сомнениями — то для меня он неверующий, мертвец, потому что если кругом него останется все то же, то Феня опять вправе будет сказать ему: ‘Это опять разговоры, только приправленные ладаном и постным маслом’. А раз надо считаться с формами жизни,— то опять придется обратиться к уму, в котором божественное начало светится не менее, чем в умилении и других душевных движениях.
Ну, однако, об этом можно говорить без конца. Я хотел только наметить основания моих теперешних взглядов. Из этого Вы поймете, почему я не могу совсем объективно высказать свой взгляд на Ваш рассказ. У меня вот уже два года лежит рассказ ‘Чужой ребенок’2, где также есть смерть ребенка и с нею связываются тоже мысли и ощущения такого же рода. И фабула и выводы у меня другие (за исключением общего предвкушения, что ли, веры), но я не отделываю его и не кончаю потому, что сам себе не могу дать в нем ясного отчета.
Жму — руку крепко. Надеюсь — до свидания!
Поклон моим старым знакомым и особенно Моте.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Александр Капитонович Маликов (1839—1904) — см. 7 том наст. собр. соч., кн. 3, часть третья ‘В Перьми’, а также статью Короленко ‘Великий пилигрим’ в 8 томе наст. собр. соч.
1 Персонаж рассказа Маликова.
2 Рассказ ‘Чужой мальчик’ остался незаконченным, отрывки из него напечатаны в XV томе посм. собр. соч., Госиздат Украины, 1923.

55

П. С. ИВАНОВСКОЙ

30 ноября 1889 г., Н.-Новгород.

Дорогая сестра.

Ваше письмецо с выговором — мы получили и почувствовали свою вину. Дуня даже расплакалась от сознания своей вины перед Вами, а я хоть и не расплакался, но все же, как видите, сажусь писать. Порой, право, кажется, что о нашей жизни и писать нечего,— так все это похоже один день на другой, и год прошедший на год настоящий. Но я понимаю теперь, что это ошибка: нам наши будни пригляделись, а Вы их не знаете, и потому Вам все интересно. Я решил теперь — писать Вам обо всем выдающемся и невыдающемся в нашей жизни. Не взыщите, дорогая сестрица: будет и серо и бедно.
Сейчас, например, Дуня уехала куда-то по делам. Я сижу в своей комнате и пишу Вам это письмо, а мне мешает в этом Соня. Она нездорова и лежит у меня на кушетке. Нездоровье пустяшное — нарыв, но все же ей нужно лежать, а заставить трудно. Она то и дело вскакивает, возится с куклой и требует, чтобы я подошел к ней. Отбиваюсь тем, что пишу тете Паше. Она очень хорошо знает Вас и написала уже Вам множество писем. Каждый день она пачкает листик бумаги, кладет в конверт, и я наклеиваю ей старую марку. Отправляясь на почту, я обязан взять ее маранье с собой, и если после того она найдет конверт в моем кармане, то очень сердится, что я забыл отправить ее письмо тете Паше. Она, говорят, очень похожа на Вас. Я видел Ваш портрет, на который она действительно очень похожа, между прочим, над лбом у нее вихрится хохолок волос, с которым нельзя справиться никакой прической,— точь-в-точь, как у Вас. Теперь она все болтает, удивляясь, что я не отвечаю, занятый письмом: папа, что ли ты глухой? Оказывается, она просит написать тете Паше, что у нее маленькая бобошка, и что она тетю Пашу любит, и чтобы Паша приехала к нам. Ей теперь 3 года и 2-й месяц. Младшая, Наташа, прежде сильно хворала. Теперь поправилась, очень резва и бойка. Говорит еще мало.
Это письмо я хочу целиком посвятить нашим будням и ввести Вас в нашу обстановку. Живем мы на окраине Нижнего, в одной из тех улиц, которые открываются одним концом в пустыри и поля,— другим уходят к городу, наша квартира в верхнем этаже (внизу живут Лошкаревы и моя мать). Из моих окон видна церковь в нескольких сотнях шагов от нас, затем сады и дома Нижнего, а вдали — полоска Оки и заокские луга и поля. С нами живет мой младший брат, Илларион, с которым Дуня очень дружна, несмотря на то, что он у нас играет роль строгого дядюшки. Он служит в пароходстве и ежедневно приходит лишь в 5 часов вечера.
Знакомых у нас здесь немного. То есть у меня, собственно, знакомых очень много, но только небольшой кружок близких людей бывает у меня, и мы бываем у них. Остальные знакомства, так сказать, шапочные, деловые и ‘публичные’. Общественная жизнь в Нижнем струится тихо, неслышно. Местной газеты, можно сказать, совсем нет, если не считать ‘Нижегородского биржевого листка’, издаваемого и редактируемого полуграмотным купцом1. Ни я, да и никто из местной интеллигенции в этом органе участия ни малейшего не принимает, и по местным ‘вопросам’ приходится писать в другие приволжские газеты 2. Заседания думы, уездные и губернские земские собрания,— вот наши местные интересы. ‘Быть или не быть’ — теперь этот вопрос навис и над ними, что придает им печать некоторого грустного интереса 3.
Вот Вам пока бессвязные черты нашей здешней жизни. Теперь буду писать почаще и из разбросанных черт, быть может, начнет складываться более ясное представление. О себе, о своих работах — в другой раз. А пока крепко обнимаю Вас, дорогая сестра. Письмо это придет к Вам к новому году. Итак — привет Вам от нас и тысячи пожеланий, которые все вместе, впрочем, сводятся к одному: бодрости, здоровья и надежды!

Ваш Влад. Короленко.

P. S. Соня написала письмо также.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, кн. 2. На письме пометка тюремной администрации: ‘Рассмотрено’.
Прасковья Семеновна Ивановская (1853—1935) — сестра А. С. Короленко, отбывавшая каторгу на Каре (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 214).
1 Сергей Иванович Жуков.
2 Короленко сотрудничал в казанской газете ‘Волжский вестник’.
3 Короленко имеет в виду правительственные гонения на органы местного самоуправления.

56

А. И. ЭРТЕЛЮ

11 февраля 1890 г. [Н.-Новгород].

Большое спасибо Вам, Александр Иванович, за Ваше письмо. Спасибо и за то, что написали его, и за то, что в нем написано. Вы работаете дольше меня и сделали гораздо больше. Поэтому у меня есть больше данных для того, чтобы определить, в чем я с Вами согласен и где пункты, в которых мы расходимся. Этих последних пунктов не мало, и не скажу, чтобы они были на мой взгляд незначительны. Если доведется когда,— то, без сомненья,— найдется у нас о чем поспорить. Но все же и я очень желал бы, чтобы случай, судьба или там что бы то ни было,— свели нас с Вами поближе. Разногласие и споры, при условии искреннего и общего преклонения перед известными началами,— конечно, не помеха.
Один из таких пунктов разногласия наметился даже и в Вашем письме. Не для того, чтобы полемизировать, не для того, чтобы защищать свое произведение (далеко неважное, по моему искреннему убеждению), но лишь для выяснения того, на чем мы с Вами сильно расходимся,— я скажу об этом несколько слов. Нет, я никогда не возводил в правило ‘цель оправдывает средства’. Вы признаете, что бывают ситуации, оправдывающие средства, к которым прибегают по необходимости так же, как иная ложь бывает гораздо лучше иной правды (чтоб не ходить далеко,— укажу на такой случай, когда человек направляет убийц по ложному следу). Из этого, конечно, не следует, чтобы можно было ложь возводить в правило. Но в том то и дело, что, совершенно отвергая очень многие средства борьбы (клевету даже на врага и т. п.), я не признаю силу чем-то дурным самое по себе. Она — нейтральна и даже скорее хороша, чем дурна. Я вовсе не желал сказать своим рассказом, что не нужно вовсе христианской кротости и умения прощать и подставлять ланиту. Но, по-моему, добродетели столь же разноцветны, как и световые лучи. Я не могу считать насильником человека, который один защищает слабого и измученного раба против десяти работорговцев. Нет, каждый поворот его шпаги, каждый его удар для меня — благо. Он проливает кровь? Так что же? Ведь после этого и ланцет хирурга можно назвать орудием зла.
Я хотел тотчас же послать Вам и свои книжки, оказывается, однако, что на станцию Графскую не принимают заказных отправлений. Между тем неоднократный опыт убедил меня, что книжки, отправленные простой бандеролью,— всегда и без исключенья пропадают. Сообщите, пожалуйста, как могу я их выслать.
Затем крепко жму Вашу руку и желаю всего, всего хорошего. О Чехове,— ведь Вы, конечно, разумели его в Вашем письме,— поговорим в другой раз. Пока скажу только, что я крепко надеюсь на его ум, талант и хорошие стороны его сердца (ведь есть же и такие черты и даже не мало в его рассказах). Все это выведет его на дорогу, и дурному делу он служить не будет.
Еще раз жму руку.

Влад. Короленко.

— — —

Впервые (неполностью) опубликовано в книге ‘Письма А. И. Эртеля’ под редакцией М. Гершензона, М. 1909. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Александр Иванович Эртель (1855—1908) — беллетрист, сотрудник ‘Вестника Европы’, ‘Дела’, ‘Русской мысли’. Настоящее письмо является ответом на письмо Эртеля от 19 января 1890 года, в котором он касался рассказа Короленко ‘Сказание о Флоре, Агриппе и Менахеме, сыне Иегуды’ (см. 2 том наст. собр. соч.),

57

Ф. Ф. ПАВЛЕНКОВУ

12 сентября 1890 г., Н.-Новгород.

Дорогой и многоуважаемый

Флорентий Федорович.

Прошу извинить долгое молчание, но я и сам все ждал письма от одного неисправимого надувателя, да так и не дождался. Сей надуватель не кто иной, как Глеб Иванович Успенский, ‘известный русский писатель’,— известный, между прочим, нам, его добрым знакомым, тем, что редко исполняет обещания.
Мне очень хочется написать биографию, о коей идет речь1, но, согласитесь сами, что материала, Вами присланного, более чем недостаточно. Корректурный оттиск — это очень драгоценная страничка для ‘характеристики’, но собственно автобиографический материал, в ней заключающийся, весь сводится к тому, что никакой биографии у Глеба Ивановича нет. А это, конечно, очень мало. Посылку с адресами я получил,— но, конечно, это мало пополняет собственно биографический материал. Канвы-то, канвы самой и не хватает. Необходимы чисто внешние факты.
Я рассчитывал добыть их все-таки от Глеба Ивановича, и он дал мне торжественное обещание. ‘Непре-менно’. И вот, жду, не дождусь. Нельзя ли пробудить в нем дремлющую совесть?
Кстати,— тогда же Глеб Иванович обещал переговорить с Вами об издании рассказов некоего Серафимовича2, печатавшихся в ‘Русских ведомостях’. Рассказы очень хороши и обращали на себя внимание. Теперь он очень нуждается и желал бы издать их книжкой. Можно ли? Если Вам неудобно,— к кому посоветуете обратиться?
Пока — жму руку и желаю всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в журнале ‘Голос минувшего’ за 1923 г. No 1. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Флорентий Федорович Павленков (1839—1900) — известный издатель популярных книг (см. 7 том наст. собр. соч., кн. 3, часть вторая, и там же прим. к стр. 107, 109).
1 Павленков просил Короленко написать биографию Г. И. Успенского для биографической серии.
2 Александр Серафимович Серафимович (Попов) (1863—1949) — известный советский писатель. Первый рассказ его ‘На льдине’ был напечатан в ‘Русских ведомостях’ в 1889 году.

58

M. A. САБЛИHУ

[21 октября 1890 г., Н.-Новгород]

Чувствую, что провинился маленько: задержал рукопись слишком долго1. Дело в том, что я воображал, зная, что у Вас есть еще клок,— что задержка не за мной (прости мне тройное что,— в дружеском письме это дозволительно!). Спасибо за одобрительный отзыв о моем бесконечном путешествии по пустынной реке. Ныне я совершил две превосходные экскурсии, первую по монастырям: 120 верст с посошком и котомочкой по дорогам, по лесам, по полям, ночлеги то на чистом воздухе у деревенского трактира, то в монастырских гостиницах, то в деревенской избе. Очень любопытно. Хотел и даже принялся было обрабатывать эти впечатления,— как вдруг по вдохновению махнул на Керженец, и последние впечатления выдвинулись вперед. Вообще же, кажется, начинаю работать.
Но чем я особенно горжусь, это двумя вещами: во-первых, между литературными делами склеил себе трудами рук своих превосходнейшую коробку для бумаг, которая заслужила одобрение заправских переплетчиков. Это раз. Во-вторых, — наконец научился писать корреспонденции для ‘Русских ведомостей’. Вот уже вторую поместили почти без перемен (с самым легким обзаходериванием2).
До того превосходно, что самому тошно читать. Впрочем, так как дело шло о мошенниках, то это впечатление, пожалуй, и есть настоящее: внушается отвращение к пороку!
Засим обнимаю. Однако вот что, дружище. Хоть на свадьбу ты меня и не позвал своевременно, а все-таки черкни, как и что происходило, кто был (была ли Марья Михайловна? 3) и т. д. А пока — обнимаю еще и еще.

Твой Владимир Короленко.

P. S. Чуть было не забыл очень важное дело: у вас в ‘Русских ведомостях’ печатались прекрасные очерки Серафимовича (‘На дальнем севере’). Автор молодой человек, нуждающийся и очень желал бы их издать. Я обращался уже через Глеба Ивановича к Павленкову, но он отказался издавать, говоря, что за беллетристику берется лишь в крайних случаях. Между тем ты, конечно, помнишь эти очерки,— они очень хороши и стоило бы помочь молодому автору. Он начал у Вас в газете,— помогите же ему издать их или разыщите издателя. Глебу Ивановичу пришла очень хорошая идея: не согласится ли ‘Русская мысль’ перепечатать эти рассказы у себя, под общим заглавием ‘На дальнем севере’. Это бы сразу выдвинуло молодого автора и обеспечило бы затем успех его книжки. Я бы сам предложил это, но теперь между мной и редакцией почтенного журнала то и дело шмыгают черные кошечки,— так, пожалуй, тебе будет лучше. Похлопочи и напиши поскорее.
А бегают-таки черные кошки между Нижним-Новгородом и Леонтьевским переулком!4 Я думаю, тебе жаловался Виктор Александрович5 на мои преступления. Совершил я их, сознаюсь, не мало, но все-таки, кажется, главное из них то, что я, как мерин, которому кажут лукошко с овсом,— не очень-то иду на приманку. Ведь я знаю, что под лукошком узда, знаю также по опыту, что как наденут узду, так и уберут лукошко. Эх, друг ты мой, Михайло, кабы не Крым,— не вполне бы я, пожалуй, верил и твоему сердцу, ибо и ты восседал за редакционным столом, а некоторый опыт ‘редакторской дружбы’ располагает к мизантропии и скептицизму. Редакторская дружба подобна винодельному прессу: крепко сжимает, пока не выжмет, после чего предмет дружбы отдается на поядение животным. Не так ли, друг Михайло Алексеич?
Засим еще раз заключаю в объятия твое необъятное существо.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге. Дата определяется положением письма в копировальной книге.
М. А. Саблин — см. прим. к письму 49.
1 Речь идет об очерках Короленко ‘В пустынных местах (Из поездки по Ветлуге и Керженцу)’, печатавшихся в ‘Русских ведомостях’ с августа по декабрь 1890 г.
2 Шутливый термин. Н. Ф. Анненского в связи с фамилией нижегородского корреспондента ‘Русских ведомостей’ Заходера, очень боявшегося цензуры.
3 М. М. Ширкова — знакомая Короленко по Крыму.
4 В. Леонтьевском переулке помещалась редакция ‘Русской мысли’.
5 В. А. Гольцев.

59

В. С. СОЛОВЬЕВУ

22 октября 1890 г., Н.-Новгород.

Милостивый государь

Владимир Сергеевич.

Я очень благодарен Вам, что Вы не забыли меня в этом поистине добром деле1. Я всегда смотрел с отвращением на безобразную травлю еврейства в нашей печати, травлю, идущую обок с возрастанием всякой пошлости и с забвением лучших начал литературы. По рассказам моего отца — род наш происходит из Запорожья, и дед, и отец мой всю жизнь служили в Юго-Западном крае, где и я вырос и получил образование. Таким образом, мне, может быть, лучше, чем многим другим,— понятны чувства, питаемые темною массой народа к евреям. Если история оправдывает или, вернее, объясняет пороки еврейства — давним угнетением и страданиями, то и у народа есть тоже и такая же история страдания и угнетения, в которой евреи играли роль в свою очередь. Это — две стороны, борющиеся каждая своим оружием во мраке бесправия и племенных предрассудков, а общие обоим сторонам страдания — только раздували пламя этой ненависти. Я знаю также, что в обществе, насквозь проникнутом принципами взаимной эксплуатации,— еврей является наилучше приспособленным (именно потому, что история вгоняла все могучие силы этого народа в одно это русло) — и доводит эти принципы до их логических пределов. Но если, таким образом, более или менее темную массу народа, поддающуюся страсти и слепо направляющую свои удары, можно только жалеть,— для литературы, раздувающей эти страсти, не может быть оправдания. Не может быть оправдания для печати, которая забывает, что единственно верное решение всех самых сложных общественных вопросов есть решение справедливое, а то, что несправедливо,— не может быть решением, а только путаницей. Даже заведомого злодея нельзя наказывать за проступок, в котором он не виновен, и никто не виновен в том, в чем не участвовала его воля. Ни один человек поэтому не должен отвечать за то, что он родился от тех, а не других родителей, никто не должен нести наказания за свою веру,— потому что верность религии, пока не убежден в ее ошибочности,— есть достоинство, а не порок. Это аксиомы, которые должны лежать в основе решения еврейского вопроса. Да и самого вопроса не должно существовать. Бороться нужно со злом, а не с одеждой, в которой оно ходит. Боритесь с эксплуатацией во всех ее видах. Если верно, что евреев эксплуататоров больше, чем христиан… что ж, значит, еврейство в этой борьбе понесет больше урона, и это будет естественным последствием его порока. Таким образом, даже и карающая справедливость будет удовлетворена. А теперь из-за этой борьбы с ‘еврейской эксплуатацией’ слишком уже явно выглядывает эксплуатация российская, распущенная и циничная…
Впрочем — простите это многословие по предмету, Вам лучше меня известному. Я, конечно, охотно прибавил и мое имя к имеющимся уже подписям. Маленькое замечание, которым я, впрочем, ничего не обусловливаю: в конце, если не ошибаюсь, Вашей рукой прибавлены против слов ‘антисемитическое движение в печати’ слова: ‘перешедшее к нам из Германии’. Я недостаточно знаю историю этого вопроса, но… разве у нас такого добра и своего-то мало?.. Впрочем, это только ‘к слову’.
А затем позвольте еще раз поблагодарить Вас за то, что вспомнили обо мне в этом деле, и выразить мое искреннее к Вам уважение.

Владимир Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘В. Г. Короленко. Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’, M. 1932. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Владимир Сергеевич Соловьев (1853—1900) — философ-идеалист, публицист, критик и поэт.
1 В октябре 1890 года Соловьев обратился к Короленко с предложением принять участие в коллективном протесте писателей и ученых против бесправного положения евреев и травли их в антисемитской печати. Под заявлением, написанным Соловьевым, были подписи Толстого, Тимирязева и ряда других прогрессивных писателей и ученых (см. письмо 60 и примечания к нему).

60

В. С. СОЛОВЬЕВУ

1 февраля 1891 г. [Н.-Новгород].

Милостивый государь

Владимир Сергеевич.

Я как раз собрался написать Вам, когда получил Ваше письмо. Дело в том, что, сидя в своей нижегородской трущобе и поглощенный, это время, чисто трущобными делами, я совсем не знаю ничего о судьбе ‘заявления’. До меня, правда, долетали отголоски сыщнического улюлюкания г-на Иловайского1 с братиею, но больше ничего. Я думаю, что одно это обстоятельство не могло еще воспрепятствовать появлению в печати заявления. Совершенно наоборот: если до того времени можно было сомневаться в полезности голого провозглашения своего рода credo по данному вопросу, то после такой травли шаг этот являлся не только несомненно уместным, но и совершенно необходимым. И вдруг — ничего! После того, что Вы пишете мне о появлении текста в заграничной прессе, я понимаю, что препятствием явились обстоятельства чисто ‘внешнего’ свойства. Во всяком случае я буду Вам очень благодарен, если Вы напишете несколько слов с подробностями этой характерной истории.
Что касается до вопроса о напечатании моего письма, то я, конечно, охотно согласен 2. Там есть вначале некоторые личные подробности, для публики вовсе не интересные. Поэтому будьте добры — исключите то место, где говорится о происхождении моего родословного ‘древа’, оставив только,— что мой дед и отец служили в Юго-Западном крае, я вырос и получил воспитание там же.
Надолго ли Вы приехали в Москву? Я надеюсь побывать в Белокаменной около половины февраля. Не застану ли еще Вас? Впрочем, в этом году (а думаю, что еще весной) — побываю и в Петербурге и, значит, не премину воспользоваться случаем для ближайшего знакомства. А пока позвольте пожать……3 .

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, изд. ‘Мир’. Печатается по оттиску в копировальной книге,
1 Д. И. Иловайский (1832—1920) — историк и публицист, крайний ретроград и антисемит. По его проискам, поддержанным всей официозной прессой, главное управление по делам печати запретило печатание протеста писателей и ученых против травли евреев. Он появился только за границей.
2 Соловьев просил разрешения напечатать письмо Короленко в книге по еврейскому вопросу, подготовлявшейся к печати еврейским писателем и публицистом Ф. Б. Гецем. Книга была напечатана под заглавием ‘Слово подсудимому’ с письмами Соловьева, Толстого, Чичерина и Короленко. Цензурным комитетом книга была конфискована.
3 На этом письмо в копировальной книге обрывается.

61

Н. А. ЛЕЙКИНУ

29 ноября 1891 г. [Н.-Новгород].

Многоуважаемый Николай Алексеевич.

Совершенно невольно оказался невежливым. Дело в том, что недели три я прожил в Москве и Ваши письма переслали мне туда уже перед самым моим отъездом. Таким образом, мне пришлось отвечать уже отсюда, то есть по возвращении, а так как второе письмо Ваше помечено 6 ноября, то значит теперь я уже несомненно запоздал. Признаться ли Вам откровенно? — Я немного даже рад этой случайности. Дело в том, что у меня существует неодолимое предубеждение против того рода литературы, к которому Вы меня на сей раз приглашаете1, то есть литературы автографов и кратких речений, в которых главный интерес тот, что их сказал такой-то или такой-то. Это мне кажется хорошо для Пушкиных и Гоголей, да и то после смерти. Очень может быть, что я и ошибаюсь, но кажется мне, что это фрукт не русский и хорошо произрастает только у французов, которые и любят и умеют позировать перед публикой, у нас же он вероятно выйдет чахлым и малоинтересным. Впрочем,— еще раз — может быть я и ошибаюсь, но таково мое личное чувство, и я счел нужным высказать его, чтобы объяснить, почему сие послание должно быть рассматриваемо, как ответ лично Вам на Ваше письмо, а не как автограф, даже в случае, если оно еще не запоздало.
Прошу принять уверение в глубоком моем почтении.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Николай Александрович (а не Алексеевич) Лейкин (1841— 1906) — редактор юмористического журнала ‘Осколки’.
1 Лейкин просил у Короленко дать ему несколько строк автографа для альбома автографов под названием ‘Пером и карандашом’.

62

А. С. КОРОЛЕНКО

6 марта [1892 г., Лукоянов].

Дорогие мои!

Письмо твое, дорогая моя Дуня, — еще первое — получил вчера, вернувшись из Починков. Этот ответ пишу из Лукоянова, куда только что приехал с Белецкого хутора, откуда делал свои экскурсии1. В двух селах составил списки будущих нахлебников и в начале будущей недели (в понедельник, вторник или далее всего в среду) открываю две столовые в селах Елфимове и Печингуши, принадлежащих к одному из сильно нуждающихся участков земского начальника Пушкина. Приехал сюда потому, что завтра здесь заседание продовольственной комиссии, куда я решил заявиться. Очень может быть, что встречу прием далеко не радушный и очень вероятно даже — отказ в допущении, ну, что ж, по крайней мере положение выяснится. А то они же стали бы говорить, что я не сделал даже попытки получить сведения из первых рук.
Положение здесь приблизительно таково, как если бы посланник чужой державы заявился в страну, когда объявлены уже военные действия. Приехавши сюда, я узнал, что Лукояновский уезд окончательно выступил против Нижнего-Новгорода и чуть ли не объявляет себя метрополией2. К счастью, судьба неожиданно посылает мне союзников или, по крайней мере, товарищей по несчастию: приехавши сюда, в прежнюю свою гостиницу, узнаю, что здесь теперь два брата Гучковы3 и остановились в соседнем номере (разбойники,— заняли тот, где я прежде останавливался). Итак, если наподобие державы турецкой — Лукояновская держава заключит нас, посланников благотворительного комитета,— в Семибашенный замок,— так, по крайней мере, мы будем в компании. Хорошо и это! А, говорят, война не на шутку. Лукоянов объявил, что кормить в столовых — одно баловство и даже вредно. Нижний — за столовые, мы представители столового принципа,— изолированные и одинокие во враждебном лагере. А не шутя,— что это, право, за бессердечные люди эти господа. Я лично просматривал списки Пушкина, видел эти села, пробовал хлеб, выслушивал сотни жалоб, которых никак нельзя остановить, как ни уверял я, что это не по моей части. Достаточно сказать, что в селе, в котором не родилось ни озимого, ни ярового,— этот господин выдает полную ссуду (то есть по 30 ф.!) только шести человекам (это на полторы тысячи наличных едоков!). Остальным и то далеко, далеко не всем — по 20 ф. Нет семьи, которая получала бы хоть по 20 ф. на всех своих членов, а с марта многих, вдобавок, вдруг исключил совсем. Ропот ужасный…
Однако,— пока будет об этом. Я записываю много, и мой дневник все растет и растет4. Завтра докончу и познакомлю вас с дальнейшими событиями, с приемом, оказанным мне в комиссии, и т. д. А теперь уже поздно, Гучковы еще не вернулись из какого-то села, и я их еще не видал.
Очень меня обеспокоила болезнь Сони и, главное — то, что, значит, она еще не поправилась. Ради бога пиши почаще. Сколько ты получила моих писем, Дуня? Это, кажется, уже пятое. Как здоровье Ваше, мамахен, и вообще всех наших? Пишите, пожалуйста, почаще. Николаю Федоровичу спасибо за корреспонденцию священника 5. А все-таки,— как стоит вопрос о круговой поруке?6

7 марта, суббота.

О круговой поруке знаю: Гучков сказал вчера, что она не отменяется. Это будет ужасная кутерьма! Ради бога, попросите кого-нибудь описать мне воскресное заседание продовольственной комиссии.
Кажется, сегодня идет почта, поэтому сдаю это письмо, а сам иду к Философову7. Если почта действительно еще не ушла, то… ‘продолжение следует’ (на интересном месте). Обнимаю вас всех крепко. Детишкам Соне и Натаке спасибо за письмо. Леночку 8 поцелуй. Будь здорова и все тоже. До свидания.

Вл. Короленко.

Перец — знакомь меня с событиями.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
1 Короленко совершал поездку по Лукояновскому уезду Нижегородской губернии в связи с организацией им столовых для голодающих крестьян (см. очерки ‘В голодный год’ в 9 томе наст. собр. соч.).
2 Лукояновские уездные власти вели борьбу против оказания какой бы то ни было помощи голодающим — частной и государственной.
3 Александр Иванович и Николай Иванович Гучковы. А. И. Гучков (1862—1936) был в то время студентом Берлинского университета. Впоследствии — октябрист, председатель III Государственной думы, военный министр Временного правительства. Н. И. Гучков — впоследствии московский городской голова.
4 Записи в дневнике легли в основу очерков ‘В голодный год’ (см. 9 том наст. собр. соч.).
5 Н. Ф. Анненский переслал Короленко корреспонденцию сельского священника о тяжелом положении голодающих.
6 Речь идет о круговой поруке всего населения того или иного села или деревни за возврат государству выдаваемой голодающим ссуды.
7 М. А. Философов — председатель Лукояновской продовольственной комиссии и уездный предводитель дворянства (см. ‘В голодный год’).
8 Младшая дочь Короленко.

63

А. С. КОРОЛЕHКО

2 мая [1892 г., Белецкий хутор].

Дорогая Дуня!

Вчера послал только несколько слов, сегодня есть случай написать побольше. Посылаю в Лукоянов на почту возницу, которого мы наняли поденно с лошадью, с ним идет это письмо, сегодня же отправлена третья статья в ‘Русские ведомости’. Вероятно, первая уже напечатана1.
Нас с Перчиком задержал необычайный холод на Белецком хуторе. Я настоял, чтобы не брать из Лукоянова пальто для того, чтобы во всякое время можно было собраться в путь пешком. В Печах мы открывали столовую с ним вместе и, действительно, 7 верст туда и обратно приходилось идти, так как лошадей теперь доставать очень трудно, притом была сильнейшая жара. А вчера налетел пресловутый циклон и сегодня погода октябрьская. Пришлось посылать за чапаном. Теперь дня 3 употребим на объезд столовых, затем откроем еще одну и можно назад. Перец поедет к 8-му, а я, голубушка, несколько еще запоздаю, так как пойду пешком. Не сердись,— мои впечатления необходимо закончить ‘снизу’. До сих пор я был ‘его благородие’, разъезжал и благодетельствовал, причем мужики неудержимо снимали шапки, как ни старался я их убедить, что я вовсе не начальство. Теперь я погляжу и послушаю в качестве простого наблюдателя. Это, впрочем,— между нами. Мне не хочется, чтобы этот мой план огласился и попал в ‘Волгарь’ 2.
Итак, голубушка,— немного терпения. Работать я уже начал, как видишь. Три фельетона посланы, за 4-й уже принялся. С точки зрения беллетристики, вероятно в них будет немного, но предмет интересный. Четвертый фельетон будет уже о столовых, пятый — организации продовольственного дела в губернии и уездах, заседание в Лукоянове и т. д. Шестой — ‘На земском хуторе’ и потом Пралевка. Это уже будут картины. Все это уже написано в дневнике. Потом — весна и запашки и, наконец,— взгляд снизу, впечатления странника. Как видишь,— план необходимо должен быть закончен 3.
Крепко обнимаю тебя, детишек, мамашеньку, Маню и всех. Бабушке тоже мой поцелуй.
Посланный ждет. До свидания уже скоро.

Твой Вл. Короленко.

СОНЮ и НАТАКУ и ЛЕЛЮ ЦЕЛУЮ.

ПАПА.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
1 Статьи эти вошли составной частью в книгу ‘В голодный год’.
2 ‘Волгарь’ — нижегородская газета.
3 Возвращение в Нижний пешком осуществлено не было.

64

В. Н. ГРИГОРЬЕВУ

16 мая 1892 г. [Н.-Новгород].

Дорогой мой Вася. Прости, голубчик, что не ответил так долго на твое последнее письмо (если не ответил). Помнится, я писал тебе несколько слов, но помню также, что сам не считал это ответом, так как набрасывал второпях, именно несколько слов ‘на отлете’. Теперь многое обо мне ты уже знаешь из газет: лукояновская история треплется на все лады,— обычное явление! А между тем я глубоко уверен, что таких Лукояновских уездов — сколько угодно и у нас, и в других губерниях, некому только приподнять завесу над этими крепостническими безобразиями, над этим систематическим мужико-ненавистничеством, которое взяло силу повсюду. Ты знаешь хорошо мое отношение к Баранову1 и то, насколько я могу считаться его союзником. По-моему — он первый виновник всех этих безобразий, которые сам же разводил в губернии. И, однако, теперь я горячо желаю, чтобы он восторжествовал в лукояновской истории. Если, паче чаяния,— его бы удалили,— тогда не только в Лукоянове, но и всюду подымут головы самые невероятные призраки отжившего крепостничества, а уж над Лукояновским уездом прямо захлопнется гробовая крышка. Ты не можешь себе представить, — какие там люди владели и правили: эксплуатация — это что, это еще самое мягкое слово. Нет,— систематическая ненависть и презрение к мужику, возведенные в принцип, затем — террор над остальными, недворянскими классами и полная власть в руках. Над священниками, осмеливавшимися говорить о голоде или указывать умирающих,— наряжались дознания! Когда я собирался в уезд, и Баранов об этом узнал,— он мне почти навязал командировку от Благотворительного комитета, и я очень ему благодарен. Это дало мне, во-первых, возможность вскрыть эти безобразия и вызвать поездку Баранова в уезд, результатом которой было увеличение ссуды на апрель и май, а во-вторых,— сильно ободрило всех порядочных людей, которые охотно, сначала с оглядкой, а потом и без оглядки пошли на благотворительную деятельность. Но зато теперь, когда идет кризис и еще неизвестно, кто восторжествует, Баранов или лукояновцы,— все эти люди находятся в очень неприятном положении. Ты теперь ‘отстал’ от жизни в уездах и едва ли представляешь себе, что значит эта тесно сплоченная кучка полуразорившихся дворянчиков, облеченных властию. Судят и рядят как хотят. А в Лукоянове настоящая шайка, есть даже один червонный валет. Или хоть Пушкин, племянник поэта 2. Прокутился, разорился, потом обокрал опеку родных детей, а посмотри, с каким глубоким презрением говорит о мужике, утаивающем каких-нибудь 2 меры проса! Недавно этот мерзавец устроил у себя помочь. Помочь у земского начальника, это, конечно, повинность, И вот, чтобы выразить свое презрение к этим ‘скотам’ и к людям, кричащим о голоде, он после дня работы выставил мужикам ушат водки, ковш и ничего больше. И это делается открыто, и этим, брат, они в своей среде гордятся. Вот какая атмосфера завелась теперь по уездам. Правда, это гнездо теперь удалось раскопать и расшевелить. Для Баранова теперь вопрос чести и даже более — победить эту шайку, и эта победа имела бы громадное нравственное значение, а поражение — наоборот, деморализует всю губернию и, пожалуй, не одну нашу.
Меня все спрашивают, каково настроение народа. Ты, я думаю, легко себе это представляешь. Мужик не избалован, и тот факт, что ему оказана помощь, помощь широкая и очень значительная,— несомненно вызывает чувство благодарности. Все, близко знающие жизнь деревни, говорят в один голос, что если бы не эта помощь,— то воцарилась бы настоящая анархия, и это не подлежит сомнению. Но теперь все спокойно, и кому доводится умирать,— умирает себе тихо. Нет того подымающего, стихийного, массового сознания общности беды и общности настроения, которое было бы, если бы не эта помощь. Что бы там ни говорили,— а эта жертва со стороны государства огромна, и народ это чувствует. Таким образом, все эти толки об опасности положения — чистая и недобросовестная выдумка, подлое оружие подлых людей (лукояновцы писали в этом смысле доносы). Правда, я видел (в Пралевке и некоторых других местах) толпу, близкую к окончательному отчаянию и озверению, но это было вызвано прямым уже голодом и упорным отказом в помощи. Я полагаю, что в одну из таких минут с кем-нибудь из земских начальников могла случиться неприятность и даже катастрофа. Но стоило удвоить ссуду (губернатор был сам в этой деревне по моему указанию),— и я не узнал после тех же людей. По моему мнению, всякие толки о бунтах к весне, носившиеся одно время,— совершенная ерунда. Все это устранено фактом помощи, во-первых, и угнетенностью народного настроения, во-вторых. Первое — устраняет массовое движение, вторая — отдельные вспышки. Даже преступлений стало меньше. Конечно, это великое счастие. Беда, однако, в том, что, кажется, мы все-таки ничему не научимся из этой катастрофы, и уже теперь всюду слышно сомнение: да был ли в самом деле голод?
Между тем, ‘крестьянство действительно рушится’, и когда после одного-двух урожаев оно увидит, что и урожаи не помогли (а они не помогут), вот когда грозит истинная опасность: угнетенность от стихийной невзгоды пройдет, а сознание безвыходности положения останется. Да еще, пожалуй, эти слепые дворянчики вообразят себя в самом деле властителями мира.
Ну,— однако вдался в публицистику. Я теперь пока в Нижнем. Со своей практической задачей, кажется, справился изрядно: теперь у меня 43 столовых, охвативших почти сплошь большую половину уезда. В два месяца и в совершенно назнакомых местах, — это, конечно, довольно3. И однако, я считаю, что моя поездка в Нижний и доклад, слегка шевельнувший ‘властей’ — сделали гораздо больше всех столовых. Ты, вероятно, читал мой доклад в ‘Русских ведомостях’4. То, что я пишу в конце его — вовсе не фраза: столовые эти пустая игра там, где государственная помощь была сведена на нуль. Один росчерк пера — и выдачей по пуду со включением рабочих — губернатор сделал гораздо больше, чем я со своими столовыми за все время. Правда, факт частной помощи — явление тоже хорошее, но по размерам это, конечно, пустяк, сравнительно с помощью государственной. Ну, да ты это хорошо знаешь. Здесь я до 1-х чисел июня. Я распределил по столовым все частные пожертвования, даже несколько вперед, и считал себя более или менее свободным, тем более, что с весной денег стали присылать как-то меньше. Но теперь пожертвования пошли опять, и мне придется опять запрягаться. Но недели еще две, а может, и три поживу здесь: устал, да и дела свои запустил сильно. Нужно поработать. Это все-таки будет отдых: не ездить в телегах, не собирать сходов, не ходить по больным, не слушать этих жалоб, не видеть слез и, наконец,— не злиться так, как приходилось злиться там. Вот, брат, не шутя, один из элементов чисто революционного настроения. Туда прислан был из Арзамаса исправник, бывший приставом в Петербурге. Волк травленый, служака, полицейский, и притом умный и удивительно сдержанный и осторожный. Вначале он держался так дипломатично и выдержанно, как только может держаться истинно полицейский дипломат. Но через месяц — я его не узнал: горячится, жестикулирует, стучит кулаками по столу, как только приходится заговорить о лукояновских земских начальниках. Меня ты знаешь: я человек довольно спокойный. И однако, если бы мне сказали, что я кого-нибудь там побью,— ей-богу, не стал бы спорить. Такая атмосфера. К счастию, это только в верхних слоях.
Имею в виду ряд очерков в ‘Русских ведомостях’. Кажется, кое-что будет интересно.
Наши все кланяются вам обоим, или вернее — четверым. Всего, всего хорошего тебе и куме моей 5 со чадами. Не сердись и черкни мне. Ей-богу, было как-то не до писем. Получил, обрадовался, хочешь отвечать, а там — поезжай, пойдут разные сцены, впечатления совсем иного порядка,— и все закрылось, и тяжело браться за перо.
Еще обнимаю.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Николай Михайлович Баранов — Нижегородский губернатор (см. в 9 томе наст. собр. соч. очерки ‘В голодный год’).
2 Земский начальник Анатолий Львович Пушкин — племянник А. С. Пушкина.
3 В дальнейшем Короленко открыл еще семнадцать столовых.
4 ‘Поездка в Лукояновский уезд Нижегородской губернии (Доклад нижегородскому благотворительному комитету)’ был напечатан в ‘Русских ведомостях’ в двух номерах — 4 и 10 апреля 1892 года.
5 Жена В. Н. Григорьева, Софья Антоновна.

65

А. С. КОРОЛЕНКО

[18 июня 1892 г., Н.-Новгород.]

Дорогая Дуня.

Не было случая — послать тебе письмо и потому не писал ничего, кроме сегодняшней телеграммы. Фельетон написал и отослал1, еду сегодня (буду смотреть на гору в Чиченине). Тютчев2 сядет в Работках, и поедем вместе.
От Соболевского3 получил письмо по поводу моих фельетонов. ‘Пишите, пишите и пишите!’ Он говорит, что в Москве ‘все читают и все довольны’, думает, что ‘несомненно читают и те, от кого зависит изменение к лучшему изображаемых мною порядков’. Вообще — все письмо самого лестного и ободряющего свойства, и обещает по возможности отстоять все. Говорит, между прочим, что ему особенно нравится общий тон, ‘правдивый, без ламентаций и восклицательных знаков’, производящий ‘впечатление неотразимой правды’, и что в этом тоне можно сказать все. Вот, голубушка, я и расхвастался. А в самом деле — письмо это очень меня ободрило. Ты знаешь,— я вообще не уверен в себе и менее всего — самомнителен. Начал уже подумывать, что, быть может, даже они тяготятся дорогим и неинтересным материалом. Теперь вижу, что это не так.— У нас мамашенька была сильно нездорова. Теперь немного лучше. Башмаки сейчас еду покупать тебе и Наташе. Тебе возьму 2 пары разных NoNo, с тем, что — потом одну переменю.
Ну, до свидания. Боюсь, что ты теперь не купаешься. Правда-таки холодненько. Но как только потеплеет — непременно купайся! Получил я письмо от г-жи Бобрищевой-Пушкиной 4 из Тульской губ. Христом богом просит приехать к ней, говорит, что у них гораздо хуже Лукояновского уезда. Может быть, поеду назад по железной дороге и заверну к ней, но едва ли. Вообще,— числа 26—27 хочу непременно вернуться. Дорогой, думаю, поработать.
Обнимаю тебя, Наташеньку, Лену, поклон всем.

Твой Володя.

— — —

Впервые (неполностью) опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Дата определяется по отметке в записной книжке.
Письмо адресовано в Чиченино, близ пристани Работки, где семья Короленко жила на даче.
1 Вероятно, один из очерков ‘По Нижегородскому краю’.
2 Николай Сергеевич Тютчев (1856—1924) (см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 328).
3 В. М. Соболевский (1846—1913) — главный редактор ‘Русских ведомостей’.
4 Кто такая Бобрищева-Пушкина — не установлено.

66

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

[Начало сентября 1892 г., Н.-Новгород.]

Дорогой

Николай Константинович.

Приехал бы, конечно, но это было совершенно для меня невозможно. В то время, как получилось Ваше первое письмо,— у меня как раз была больна девочка очень серьезно,— воспалением легких. Болезнь очень опасная, бедняга совсем не шла у меня с рук. Потом, когда получилось второе письмо,— она только поправлялась. Нам пришлось везти ее, почти еще больную, в холодную погоду с дачи в Нижний. Переезд был необходим, но угрожал смертью. Теперь все сие кончилось, она поправляется, и я, наконец, на месте. Делюсь с Вами этими шипами семейной жизни, чтобы Вы видели, какие обстоятельства не позволили и не позволяют мне еще теперь быть в Петербурге. А тут с ‘Русскими ведомостями’ — беда. Соболевский уехал, осталась на редакторском кресле одна трусость, и у меня задержали всю работу, боясь печатать два невиннейшие фельетона (говорили мне, что и Ваш один тоже ждет Соболевского). Вчера узнал, что Соболевский вернулся. Все это теперь опять приковывает меня к работе, от которой был оторван болезнью девочки и неопределенностью в ‘Русских ведомостях’.
Я написал в ‘Русскую мысль’, чтобы они тотчас же послали к Павленкову сто рублей от моего имени1, а я с ними уж сведу счеты. Не знаю еще, исполнили ли они уже эту просьбу, но во всяком случае,— исполнят. А уж здесь, кроме того, я потолкую с близкими людьми и увидим, что можно будет еще собрать. Осенью думаю устроить чтение. На посланные мною сто рублей прошу смотреть, как на взнос единовременный, не потому, чтобы он непременно таковым остался, а потому, что определенные обещания могут делать Солдатенков, Морозова2, а не мы, поденщики. А так как и без того будут, наверное, в обещанных взносах прочеты, то я и думаю, что было бы хорошо из таких единовременных взносов образовать некоторый резервный фонд, которым можно бы пополнять нехватки.
Из телеграммы Вы знаете, что я, конечно, согласен примкнуть к Вам и взять на себя ответственность перед Глебом Ивановичем. Разумеется, ничего более не остается, и было бы странно, если бы человек, которому так много обязаны все, а в особенности мы, имевшие редкое счастье знать его лично,— если бы такой человек очутился со своей нуждой точно в пустыне.
Как теперь его здоровье? Пишите, пожалуйста, хоть время от времени.
Теперь о другом: что с ‘Русским богатством’? Правда ли, что Станюкович 3 ушел, что в редакторы литературного отдела приглашен Александр Иванович Писарев4? Что слышно в литературном мире? Как Вы поживаете и что делаете, нет ли чего на горизонте? Кстати: я до сих пор не состою членом Литературного фонда, сам не знаю почему. Будьте добры, предложите меня нынче осенью. Чувствую, что это с моей стороны свинство,— не сделать этого до сих пор.
Крепко жму Вашу руку и желаю всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

Адрес тот же. Для писем можно просто Н.-Новгород мне.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’, под редакцией Модзалевского, 1922. Письмо без даты. На основании содержания письма к Гольцеву, датированного 4 сентября, и письма к Михайловскому от 12 сентября следует, что настоящее письмо написано между 4 и 12 сентября.
1 В фонд для обеспечения больного Г. И. Успенского и его семьи.
2 Кузьма Терентьевич Солдатенков (1818—1901), Варвара Алексеевна Морозова (1850—1917) —известные московские благотворители.
3 Константин Михайлович Станюкович (1843—1903) — известный писатель-беллетрист, был некоторое время вторым редактором ‘Русского богатства’.
4 А. И. Иванчин-Писарев (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 166).

67

А. С. КОРОЛЕНКО

6 ноября [1892 г., Петербург].

Дорогая Дуня. Вчера (5-го) я приехал благополучно в Петербург и вчера же ударился по знакомым: был у Михайловского, видел Александра Ивановича и Сергея Николаевича Кривенко. Видел даже Глеба Ивановича, который приехал на 3 дня. У него — исхудалое лицо, ввалившиеся глаза и нервные движения. Но говорит совершенно сознательно, рассказывает о своей болезни и порой смеется совсем прежним смехом. Доктор Синани (новгородский психиатр) надеется на полное выздоровление. Далее: был в редакционном собрании ‘Русского богатства’. Нероскошное учреждение эта редакция. Она нанимает себе ‘комнату’ в частной квартире! Бедно, и судьба журнала неопределенна. Много, говорят, напортил Станюкович, который получал деньги и ничего не делал. Михайловский нашел груду нерассмотренных рукописей, в том числе рассказ Н. В. Аронского1, который пойдет в одной из ближайших книжек. Статью свою я передал на просмотр Михайловскому, но едва ли она пойдет и здесь 2.
Ну, пока довольно. Об остальном напишу в следующем письме. А пока всех обнимаю и желаю тебе прежде всего быть здоровой. Сегодня с утра отправляюсь с визитами. Завтра буду у Дурново3 (приемный день).
СОНЯ и HАТАКА,— папа вас целует, а также все ваши братцы и сестрицы, и тетя Веля. Передайте их поцелуи и поклоны Верочке, Наде, Марусе и Борису4, Будьте здоровы и слушайтесь маму. До свидания.

Ваш ПАПКА.

Ну, до свидания. Долго не засижусь, но все ж дней 5 еще здесь промотаюсь. Обнимаю тебя и Перчика. Пиши, голубушка. Твое письмо (одно) в Москве получил.

Твой Влад. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Н. В. Аронский (1860—1929) отбывал ссылку с 1881 по 1886 год в Сибири. Впоследствии работал статистиком губернского земства в Новгороде и Полтаве. Литератор, переводчик Ленау.
2 По-видимому, статья ‘По России’, не пропущенная цензурой в октябре 1892 года в ‘Русской мысли’.
3 П. Н. Дурново (1844—1915) — директор департамента полиции. Короленко хлопотал об отмене запрещения А. С. Короленко проживать в Петербурге и Москве.
4 Дети Лошкаревых.

68

М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ

20 ноября 1892 г, Н.-Новгород.

Многоуважаемый

Михаил Матвеевич.

В свою очередь должен поблагодарить Вас за Наумова (Когана)1, письмо которого я застал у себя на столе, после приезда. Молодой человек в окончательном восторге, тем более, что и гонорар превзошел все ожидания начинающего автора. Деньги, конечно, только деньги, но, право, не часто встречаются случаи, когда они были бы так у места и доставили бы такую пользу. Бедняга, действительно, болен: хотя, быть может, и не безнадежно. Теперь он приподнялся от земли и, может быть, это опять окрылит его вдохновение. Я же лично имею и свои причины быть Вам глубоко благодарным. Когда, еще в Ялте, я услышал от Когана изустный рассказ об его Шлеме и уговаривал его написать все это для печати,— то он усомнился, чтобы какой-нибудь журнал это напечатал. Я дал ему слово, что проведу рассказ во что бы то ни стало. Мне казалось просто обидным предположение, что в русской литературе возможно одно только науськивание и кривляние по адресу целого племени. Отказ ‘Русской мысли’ глубоко огорчил меня, оправдывая отчасти пессимизм Когана. Вы рассеяли наши общие опасения, и я ужасно жалею, что пришлось так торопливо (по личным причинам) уехать из Петербурга, не поблагодарив Вас лично. Ну, да этот вопрос недалекого времени, так как, вероятно, еще зимой я буду в Петербурге.
Пока прошу передать мой поклон К. К. Арсеньеву 2 и г-ну Пыпину3 и затем жму Вашу руку.

Влад. Короленко

P. S. Кстати: может быть и излишне прибавлять, что автор не имеет ничего общего, кроме фамилии, с Коганом, судившимся недавно в Москве, хотя тот тоже из Ялты.

— — —

Впервые опубликовано в книге: ‘Переписка В. Г. Короленко и Н. Л. Когана (Наумова)’, ‘Мир’, 1934. Печатается по оттиску в копировальной книге.
M. M. Стасюлевич (1826—1912) — историк, публицист, редактор ‘Вестника Европы’.
1 Наум Львович Коган (псевдоним Н. Наумов) (1863—1893) — автор рассказа ‘В глухом местечке’. После публикации рассказа в ‘Вестнике Европы’ (ноябрь 1892 года) он выходил отдельными изданиями и был переведен на иностранные языки.
2 Константин Константинович Арсеньев (1837—1919) — юрист, публицист, литературный критик, сотрудник ‘Вестника Европы’ (впоследствии — с 1909 по 1913 год — его редактор).
3 Александр Николаевич Пыпин (1833—1904) — известный историк литературы и литературный критик. Сотрудничал в ‘Современнике’, затем в ‘Вестнике Европы’. Академик. Автор большого количества научных трудов.

69

Н. E. ЭФРОСУ

20 ноября 1892 г. [Н.-Новгород].

Милостивый государь.

Прошу простить задержку в ответе. Впрочем — виноваты тут собственно обстоятельства: я только вчера вернулся из Москвы и Петербурга и застал здесь Ваше письмо. С удовольствием исполню Вашу просьбу относительно портрета, который вышлю через несколько дней, и затем — относительно кратких биографических сведений. Что же касается до литературного credo,— то, признаюсь, эта просьба меня сильно затрудняет. Исповедания писателя — в его произведениях, тем более писателя, не ограничивающегося одной художественной областью. Правда, наша судьба — русских писателей — такова, что, сколько ни говори,— всего не скажешь. ‘Даже вполголоса мы не певали, мы — горемыки-певцы’1,— это сказано замечательно метко. Но ведь тем труднее высказаться в сжатом и, так сказать, конденсированном афоризме. Итак,— пусть уж будет без этого. Портрет и внешние биографические данные,— пришлю не позже, как через неделю.
Прошу принять уверение в совершенном уважении.

Влад. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Николай Ефимович Эфрос (1867—1923) — литератор, сотрудник ряда периодических изданий, впоследствии историк театра.
1 Первые строки из стихотворения Некрасова ‘Отъезжающему’ (1874).

70

А. М. СКАБИЧЕВСКОМУ

[22 ноября 1892 г., Н.-Новгород.]

Многоуважаемый Александр Михайлович.

Прошу поверить, что только полная невозможность исполнить обещание раньше — заставила меня только теперь взяться за перо, чтобы набросать, согласно Вашему желанию, эти несколько черточек внешней моей биографии. Только третьего дня вернулся я со своей поездки, причем все время неотложные дела с одной стороны — гоняли меня по столицам, с другой — звали настоятельно домой. Ввиду этого я решительно не мог выбрать минуту досуга, теперь посылаю обещанное, в надежде, что сведения еще не опоздали. Вот краткое curriculum vitae1, впрочем, весьма мало интересное в той части, которую можно обнародовать2.

Владимир Галактионович Короленко.

Родился 15 июля 1853 года в губернском городе Житомире. Отец мой — из дворян Полтавской губернии, чиновник. Дед был директором таможни сначала, кажется, в Радзивилове, потом в Бессарабии. Прадед, по рассказам моего отца,— был запорожец, казацкий старшина. Это, впрочем, уже смутное семейное предание, факт состоит, однако, в том, что отец происходил из чисто малорусской семьи, и еще мой дед, чиновник русской службы, до конца жизни не говорил иначе, как по-малорусски. Мать моя — полька, дочь шляхтича-поссессора. Таким образом, семья наша смешанная, одна из типических семей Юго-Западного края, с его разнородным населением, среди которого, как мне кажется, естественное слитие шло в прежнее время свободнее и успешнее, чем в настоящее.
Первоначальное образование (не считая элементарной грамоты) я получил в пансионе В. Рыхлинского, в свое время лучшем заведении этого рода в нашем городе. Затем, поступив во второй класс, пробыл два года в житомирской гимназии. В это время отец, переведенный сначала в г. Дубно, на место уездного судьи, убитого польским фанатиком, затем перешел на службу в уездный же город Ровно, той же губернии, куда за ним переехала из Житомира вся семья. Я с братьями поступил здесь в реальную гимназию (в третий класс), в которой в 1870 году 3 и окончил курс (с серебряной медалью). Этот небольшой городок, ныне оживившийся после проведения железной дороги,— с полной точностью описан в рассказе моем ‘В дурном обществе’.
В 1868 году (31 июля) умер отец. Это был человек строгой и редкой по тому времени честности. Получив самое скудное воспитание и проходя службу с низших ступеней среди дореформенных канцелярских порядков и общего взяточничества,— он никогда не позволял себе принимать даже того, что по тому времени называлось ‘благодарностию’, то есть приношений уже после состоявшегося решения дела. А так как в те годы это было недоступно пониманию среднего обывателя, отец же был чрезвычайно вспыльчив, то я помню много случаев, когда он прогонял из своей квартиры ‘благодарных людей’ палкой, с которой никогда не расставался (он был хром вследствие одностороннего паралича). Понятно поэтому, что семья (вдова и пятеро детей) осталась после его смерти без всяких средств, с одной пенсией. Я был в то время в 6 классе.
Частию казенному пособию, выданному во внимание к выдающейся служебной честности отца, но еще более истинному героизму, с которым мать отстаивала будущее нашей семьи среди нужды и лишений,— обязан я тем, что мог окончить курс гимназии и затем в 1871 году — поступить в технологический институт в Петербурге.
Здесь почти три года прошли в напрасных попытках соединить учение с необходимостию зарабатывать хлеб. Пособие, с окончанием гимназического курса, прекратилось, и теперь я решительно не мог бы дать отчета,— как удалось мне прожить первый год в Петербурге и не погибнуть прямо с голоду. Беспорядочное, неорганизованное, но душевное и искреннее товарищество, связывавшее студенческую голытьбу в те годы,— одно является в качестве некоторого объяснения. Как бы то ни было,— но даже 18-ти копеечный обед в тогдашних дешевых кухмистерских Елены Павловны 4— для меня и моих сожителей был в то время такой роскошью, которую мы позволяли себе не более 6—7 раз во весь этот год. Понятно, что об экзаменах и систематическом учении не могло быть и речи. В следующем году я нашел работу сначала — раскрашивание ботанических атласов г-на Ж.5, потом корректуру. Видя, однако, что все это ни к чему не ведет, я уехал в 1874 году, с десятком заработанных рублей, в Москву, и здесь поступил в Петровскую академию, где у меня были товарищи. Выдержав экзамен на второй курс, я получил стипендию и считал себя окончательно устроившимся, с этих пор началась новая полоса моей жизни.
Подробно говорить об ней здесь еще не время. Ограничусь поэтому внешними чертами: в 1876 году, как видно из выданного мне академией свидетельства, я исключен с третьего курса ‘за подачу директору коллективного заявления студентов’. Я был выслан, одновременно с двумя товарищами, из Москвы: сначала — в Вологодскую губернию, откуда, с дороги, был возвращен в Кронштадт, где в то время жила и моя семья,— под надзор полиции. Год спустя мы все переселились в Петербург, где я с братьями опять занялся корректурой. К 1879 году относятся первые мои литературные попытки6 и в том же году последовал арест всех мужчин моей семьи. Мы, без объяснения причин, были разосланы в разные места. Я попал сначала в Глазов Вятской губернии, затем в глухие дебри глазовского уезда, откуда, опять по неизвестной мне причине,— высылался в Сибирь, возвращен из Томска в Пермь, оттуда, в 1881 году, выслан в Якутскую область (первый случай, причина которого мне известна7). Из Перми я послал в ‘Слово’ два очерка, которые и были напечатаны8. Вернувшись же из Якутской области в 1885 году — я окончательно отдался литературе, вновь дебютируя ‘Сном Макара’ в ‘Русской мысли’.
Остальное более или менее известно. Теперь я живу в Нижнем-Новгороде, женат, имею трех дочерей. Издал книгу ‘Очерков и рассказов’ в 1887 году (теперь идет 5 издание, в общей сложности это составит около 13-ти тысяч экз.), ‘Слепого музыканта’ (идет третье издание) и в настоящее время издаю ‘Вторую книгу очерков и рассказов’.— Первая книга появилась в переводах: на немецком, французском, английском (Boston, Little Brown and Company) и чешском. ‘Слепой музыкант’, как известно, издан в Лондоне (London: Ward and Downey, 1890) и в Бостоне (Little Brown and Company, 1890). Из отдельных переводов упомяну об армянском (‘Сказание о Флоре и Агриппе’) и затем прошу прощения, что за недостатком времени вынужден ограничиться этими несистематическими и неполными набросками. Кажется, что необходимейшие внешние биографические черты здесь даны все. Если же представится надобность в каких-нибудь дополнениях или более точных библиографических сведениях,— рад служить впоследствии.
Затем прошу принять уверение в полном моем уважении.

Влад. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в журнале ‘Огонек’ за 1948 г. No 39. Печатается по оттиску в копировальной книге. Датируется по положению в копировальной книге.
Александр Михайлович Скабичевский (1838—1910) — критик и историк литературы.
1 Жизнеописание (лат.).
2 Автобиография Короленко была напечатана в ‘Очерках новейшей русской литературы’ Скабичевского, изд. 2, 1893, с пропусками строк об арестах и ссылках и упоминания об армянском переводе ‘Сказания о Флоре’.
3 Ошибка Короленко: в 1871 году.
4 Благотворительные столовые, организованные в Петербурге вел. кн. Еленой Павловной.
5 Учитель гимназии Животовский.
6 Были написаны ‘Эпизоды из жизни искателя’.
7 Отказ от присяги Александру III.
8 ‘Ненастоящий город’ и ‘Временные обитатели подследственного отделения’.

71

И. В. ЛУЧИЦКОМУ

25 января 1893 г. [Н.-Новгород].

Многоуважаемый

Иван Васильевич.

Спасибо большое за устройство перевода1. Полагаю, что это все равно, где его напечатают, я желал бы только получить сколько можно оттисков, для отправки переводчику2. Гонорар — хорошо бы, но можно и без оного. Он просил только, чтобы было сохранено все в том виде и с тем же правописанием. На этом переводчик настаивает, и я не вправе отступить от этого условия.
Насчет ‘Иом-Кипура’ у меня уже раз спрашивали из Киева, и я не могу и теперь ответить ничего другого: у меня насчет этого рассказа есть свой план. Хочу попытаться изложить его по-малорусски сам, потом попрошу добрых земляков поисправить и издам с картинками, которые у меня так вот и стоят перед глазами, да сам не могу исполнить. Поэтому пока что должен отклонить предложение о переводе. Разве уж у меня ничего не выйдет 3. Крепко жму руку.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Иван Васильевич Лучицкий (1845—1918) — профессор Киевского университета, историк и украинский общественный деятель.
1 Перевод поэмы Байрона ‘Шильонский узник’ на украинский язык.
2 Переводчиком был Павел Арсеньевич Грабовский (1864—1903) — украинский поэт и революционер, умерший в Сибири.
3 Намерение Короленко самому перевести ‘Судный день’ (‘Иом-Кипур’) осталось неосуществленным.

72

Г. И. УСПЕНСКОМУ

31 января 1893 г. [Н.-Новгород].

Дорогой наш Глеб Иванович.

Посылаю при сем свою вторую книжицу и, зная, что Вы жалуете далеко не по заслугам ее автора,— нарочито в сию книгу вставил изображение оного. Вспоминайте, любите немножко и почитывайте на здоровье.
Голубчик, дорогой Глеб Иванович! Слышим о Вас хорошие вести и радуемся все, а уж мы-то, Ваши нижегородские друзья,— в особенности. Все, все шлем Вам наши приветствия и добрые пожелания. Писать часто — не решаемся, думаем, что лучше Вам еще маленько отдохнуть от нас всех, но Вы, конечно, знаете, что нет такого месяца, недели даже и дня, когда бы мы Вас забыли и не вспоминали. Этим-то летом, надеюсь, Вы уже побываете у нас, в Нижнем, и опять будем сидеть на откосе и глядеть на Волгу. И уж расскажем же тогда наших новостей,— страсть! — А пока шлю целый ворох поклонов, приветствий и дружеских пожеланий. Николай Федорович1 (вот-то поездило на нем земское продовольствие, страсть устал, теперь отдыхает), и супруга его, Елпатьевский и супруга его, я и супруга моя, Лошкарев (зять мой, толстый капитан, коего Боборыкин изобразил-таки в романе, вместе с Вами 2) и супруга его, моя матушка и все, все мы обнимаем Вас крепко. Один бедняга Перец (мой братишка, если Вы не забыли его кличку) — сейчас в сем хоре приветственном участия принять не может, ибо находится в Москве в положении выздоравливающего от оспы. Угораздило беднягу: поехал в Москву и где-то захватил свирепую оспу, теперь уже всякая опасность миновала, а было время,— боялись мы сильно. Хворал он в квартире брата, и уход был отличный.
Однако я вот и заболтался. Если можно, черкните два-три словечка, дорогой Глеб Иванович, Вашему

Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Н. Ф. Анненский.
2 Петр Дмитриевич Боборыкин (1836—1921) — писатель, беллетрист. Речь идет о его романе ‘Василий Теркин’.

73

В. Н. ГРИГОРЬЕВУ

17 февраля 1893 г. [Н.-Новгород].

Дорогой мой Вася.

Не писал так долго, — по причинам чисто внешним: когда наиболее хотелось ответить, — как раз не мог. А было это тотчас по получении твоего письма. В это время мы уже сказали мамаше1. Она сначала очень испугалась, и даже глаза расширились, но так как все-таки это говорилось уже о прошедшей опасности, то даже не заплакала, и радость о том, что Перец как бы ‘вернулся’ — покрыла все остальное. И только когда я прочитал письма, в том числе от Лизы.2, Юлиана и от тебя, и она узнала, что ты все время приходил и подвергался опасности, что ты не отделил Перчика от своей семьи, в том смысле, что мысль о своих не удержала тебя,— она расплакалась и просила передать тебе, как она тронута и как она тебя любит. Писать она не могла — и я тоже: подлая срочная работа висела надо мной и было совсем некогда отдаться тому чувству, которое овладело и мною. Ну, да ты сам знаешь, как мы тебя любим и как тебе благодарны…
Посылаю на твое имя несколько книг. Одна с буквами В. С. Г. (то есть Василий, Софья Григорьевы) — вам. Остальные — увидишь по надписям. На твое имя посылаю потому, что уж лучше ты передай Юлиану и Саблину,— чем разносить книги из столь ‘опасной’ квартиры. Положим — опасение пустое, а все-таки дело чище.
Теперь же обнимаю тебя, мой дорогой. Надписывал тебе книгу, перечитал твое письмо и вспомнил многое-многое. Вспомнил всю историю нашей с тобой крепкой, испытанной дружбы, наших общих исканий и ‘иллюзий’. Да, брат,— пройден кусок жизни изрядный! Когда-то казалось, что жизнь… это огромная книга, которую мы с тобой так основательно прокорректируем, что настоящий автор и не узнает, какую он ерунду вписал в ней первоначально. А вот теперь — сам накропал тощую книжонку3, подлежащую в свою очередь строжайшей корректуре — и слава те, господи!
Ну, да дело не в этом и еще посмотрим, что в книге (большой) написано дальше. Прочитано много, да не до конца, и много еще осталось. А пока — скажи мне, где Антоныч4. Хоть он и дуется, видимо, за что-то, но мне хочется напомнить ему о себе и о том, что я-то ни за что не дуюсь и люблю его по-прежнему. Сообщи адрес.
Теперь же обнимаю тебя и шлю привет кумушке и крестнице и не крестнице5. Саша 6 и Дуня тоже шлют привет, мамаша целует тебя,— сынка 7,— и внучат с ‘золовкой’ (или со снохой — уж не знаю, как это придется).

Твой Вл. Короленко.

Мамаше теперь стало лучше.

— — —

Публикуется впервые.
1 О том, что И. Г. Короленко был тяжело болен оспой.
2 Елизавета Осиповна Скуревич, тетка Короленко, ухаживавшая за больным.
3 Вторая книга ‘Очерков и рассказов’.
4 Константин Антонович Вернер.
5 Жене и двум дочерям Григорьева.
6 А. С. Малышева.
7 Григорьев называл Э. И. Короленко мамашей.

71

С. С. ВЕРМЕЛЮ

2 марта 1893 г., Н .-Новгород

Милостивый государь

Соломон Самуилович.

Прилагаю при этом письмо Когана1 (вернее половину), из которого Вы увидите, каково его положение. Думаю поэтому, что ему, бедняге, теперь не до щепетильности. Охотно взялся бы еще раз переслать деньги,— но ведь это задержка, и я думаю, что, послав прямо от себя и выгадавши таким образом несколько дней,— Вы поступите лучше. Главное теперь — скорее.
Что касается Вашего вопроса,— должно ли издавать рассказ для народа 2, и будет ли он читаться, то я выработал себе на этот предмет взгляд совершенно определенный. Все хорошее — для народа годится. Пора давно — бросить этот предрассудок и не кормить народ умственной мякиной сюсюкающей и шепелявящей морали, детскими побасенками о добрых и злых мужичках, о погибельности города и о преимуществах деревни даже и в том случае, когда в оной придется пухнуть от голода. Самая большая уступка в этом отношении, которую я допускаю,— это заглавие. ‘В глухом местечке’ — действительно глухо и неопределенно. Я бы поставил просто ‘Жиды’. Пусть знают, о чем идет речь, а прочитают — узнают еще лучше. Пойдет ли сразу и бойко,— не знаю. Бойчее всего идут Милорды и Гуаки 3. Но что это будет ценный вклад в народную литературу, — это несомненно. А мне кажется, что это главное. Думаю, что рассказ найдет свою публику, сначала, может быть, не в деревне, а в городе. Но ведь это неважно.
Крепко жму руку и желаю всего хорошего.

Влад. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге: ‘Переписка В. Г. Короленко и Н. Л. Когана (Наумова)’. ‘Мир’. М. 1934.
Соломон Самуилович Вермель (1860—1940) — врач, литератор и общественный деятель.
1 Н. Л. Коган-Наумов, см. письмо 68.
2 Рассказ Когана-Наумова ‘В глухом местечке’.
3 Персонажи из лубочных произведений — ‘Повесть о приключении английского милорда Георга’ и ‘Гуак или непреоборимая верность’.

75

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

3 марта 1893 г. [Н.-Новгород].

Дорогой Николай Константинович.

Упрек Ваш вонзился мне в самое сердце. Но если Вы получили уже мое последнее письмо (которое я писал безлично в редакцию, кому попадет), то, может, в Вас уже проснулась ко мне грешному капелька снисхождения: изнемог под бременем несчастий и астмы {Сегодня уже почти здоров: выздоровел за статьей.}. Сегодня послал остатки1. Получите, значит, 5-го, а в ‘Русскую мысль’ мне случалось посылать к 10-му. Утешьте меня милостивым словом,— ведь наверное книга выйдет в срок. Правда — цензура! Боюсь немного за эту главу. А если эта пройдет,— значит, остальные пролетят пташками! Следующую не задержу. Тем более, что часть уже написана, но я ее пока отменил (ох, боюсь, как бы в типографии не спутали: я сначала послал 12 страниц. Из них должны пойти только 6 первых (и то на шестой несколько последних строк тоже выкидывается), а 5 последних, где идет речь об организации продовольственного дела в старину и теперь — пока отлагаю (7-я и следующие), я вчера послал опять с седьмой. Вообще — организацию продовольственного дела нужно пока изъять и из заголовка. Вместе с сим убедительно прошу прислать мне поскорее корректурные оттиски (они нужны мне для справок при продолжении, так как эта глава большей частью написана вновь и только часть — перепечатка, а черновых у меня нет).
С великим наслаждением прочитал я Вашу статью о Мережковском2 и особенно рад был встретить строки об истинном религиозном чувстве и об истинном идеализме. Вы ведь знаете: я тоже немножко… того. Впрочем — не тоже, потому что и якобы философские идеализмы Волынского3, с реабилитацией гоголевской переписки, и ‘собачьи’ мистицизмы Мережковского 4 — меня глубоко возмущают. Мой взгляд на этот предмет высказан (к сожалению, очень неясно) в ‘Тенях’ 5. Нужно глядеть вперед, а не назад, нужно искать разрешения сомнений, истекающих из положительных знаний, а не подавления их в себе. Всякий — кто служит истине, хотя бы и самой беспощадной — служит и божеству, если оно есть, потому что, если оно есть — то оно, конечно, есть и истина. Бог, который боится Дарвина,— плохонький божишко, и такого лучше совсем не надо. Поэтому-то есть целые периоды, когда истинно религиозные люди — разрушают храмы, а не строят их. Это лучше, чем закрывать глаза на положительные факты и сомнения и строить на песце. Вот меня все Ю. Николаев6 зовет к сослужению с ним соборне. Если бы я мог сказать все яснее,— то, конечно, он бы меня не позвал. Мне интересно, как он разделается с моим Сократом7.
А впрочем — жму крепко руку. Не сердитесь на меня многогрешного.

Ваш. Вл. Короленко.

P. S. Правда ли то, что было напечатано в южных газетах, будто Глебу Ивановичу совсем плохо, и он потерял даже способность речи?

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’ под ред. Модзалевского, 1922.
1 Окончание главы из книги ‘В голодный год’, предназначенной для мартовской книжки ‘Русского богатства’.
2 ‘Русское отражение французского символизма’. Д. С. Мережковский (1865—1941) — реакционный писатель, представитель русского символизма, мистицизма и богоискательства начала 900-х годов.
3 А. Л. Волынский (Флексер) (1863—1926) — литературный критик, сотрудник ‘Северного вестника’.
4 Мережковский писал, что рассказ Тургенева ‘Собака’ выше романов Тургенева.
5 См. 2 том наст. собр. соч.
6 Ю. Николаев — псевдоним Юрия Николаевича Говорухи-Отрока (1850—1897), поместившего в журнале ‘Русское обозрение’ ряд статей о Короленко, изданных в 1893 году отдельной книжкой.
7 В ‘Тенях’.

76

И. И. СВЕДЕНЦОВУ

14 марта 1893 г. [Н.-Новгород].

Многоуважаемый Иван Иванович.

Давно уже собирался написать Вам, но все ужасно некогда. В самом деле: только теперь я понимаю, что значит это слово, потому что устроил себе такую основательную запряжку, только вези! В ‘Русском богатстве’ идут очерки ‘В голодный год’, требующие значительных дополнений и поправок, а в ‘Русской мысли’ веду ‘Текущую жизнь’ (между нами, потому что пока это все-таки еще нераскрытый псевдоним1). А написать Вам хотелось и хотелось, помимо прочих резонов,— еще и потому, что между нами лежит некое крупное и для меня прискорбное недоразумение. Вы спрашивали у меня в одном из Ваших писем,— скажу ли я и теперь, что наше время — не время широких задач? И теперь! Боже мой,— да когда же это я Вам говорил что-либо подобное. Наоборот,— задачи, перед нами возникающие,— чрезвычайно широки и даже более: в обществе все яснее сказывается сознание этой широты задач и серьезности положения! Не место и не время теперь пускаться в детали и подробности, и я не стану препираться по сему предмету. Но мне не хотелось безмолвным согласием поддержать в Вас убеждение, что я думаю нечто в этаком гнусном роде. Все, что я говорил Вам при наших свиданиях,— касалось лишь странного на мой взгляд антагонизма, который полагается между делом большим и делами маленькими. Широта задачи в том и состоит, что она должна охватить множество задач мелких, и нет такого большого дела, которое может быть сделано без и вне маленьких дел. Кому, как не нам с Вами, писателям, понимать это? Литература только и делает, что проводит те или другие, но во всяком случае,— широкие задачи. Но как? Постоянно разыскивая свою идею среди тысячей мелких жизненных эпизодов. Без этого — идея обращается в катехизическую отвлеченность и мораль, которая очень мало говорит уму и сердцу.
Ну, да не стану продолжать. Смотрите на все сказанное выше, лишь как на категорический протест против приписываемой мне мысли о ‘нашем времени’. Продолжение — когда-нибудь впредь.
Как Вам живется? На сколько времени Вы удалены в северные страны и когда вернетесь?
Прошу передать мой привет Вашим. У нас недавно еще была большая беда. Брат Илларион уехал в Москву и там захворал жесточайшей оспой, чуть не умер. Теперь — выздоровел. Послезавтра ждем его сюда. Авдотья Семеновна тоже теперь в Москве.
Жму руку и желаю всего хорошего. Что Вы слышите о жизни Карелина 2 в Вологде?

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Иван Иванович Сведенное, (псевдоним Иванович) (1842—1901) — писатель-народник. Неоднократно подвергался репрессиям. Познакомился с Короленко в Н.-Новгороде.
1 Заметки в ‘Русской мысли’ Короленко подписывал псевдонимом ‘Провинциальный наблюдатель’.
2 Аполлон Андреевич Карелин (1863—1926) — экономист, в молодости народоволец, в последний период жизни — анархист. Знакомый Короленко по Н.-Новгороду.

77

А. С. КОРОЛЕНКО

12 июня [1893 г.], Н.-Новгород.

Дорогая моя голубушка Дуня.

Вчера утром вернулся в Нижний через Москву и здесь застал уже твое письмо,— милое, отличное письмо, которое мне показало, что вы, Ивановские, в разлуке приобретаете стилистические способности. Я так ясно представил себе все, что ты описываешь, и такой любовью вашей пахнуло на меня, что мне стало легче в опустевшей квартире, и я как будто опять с вами, вижу тебя и моих девочек, приносящих цветы к моему портрету, и Петра1 в характеристике Сони. Я увезу с собой твое письмо и буду его перечитывать вдалеке2, и все, что буду видеть, писать, работать,— все это свяжу с вами, все это будет проникнуто мыслию о вас.— Впрочем, и мне следовало начать с другого: не знаю, получаются ли аккуратно мои письма, одно я прислал еще Анне Ивановне 3, но боюсь, что оно получено уже после твоего отъезда. Затем писал еще из Казани, Самары, из Дубровки, потом из Ртищева и наконец — третьего дня — из Москвы. Таким образом, не считая первого (через Анну Ивановну) это будет 6-е письмо к тебе. И если сердобское письмо получено, то ты уже знаешь о Лене 4. Вчера послал еще телеграмму,— значит, едва ли я тебе прибавил поводов для беспокойства, забыл только в прежних письмах сообщить, как Ленка целовала ваши портреты, когда Саша дала ей их в Дубровке. Из разных портретов она присвоила себе тотчас же тот, где ты изображена с Соней и Наташей. Она много его рассматривала, показывала на ножки Наташи и на свои штанишки, что значило, что Наташа без платья, и потом стала целовать. Она умнеет и, думаю, не забудет нас всех в три месяца.
На телеграфе справлялся — действительно не все уездные города принимают заграничные телеграммы. Но что еще хуже,— придется, голубушка, помириться с мыслию, что месяца два мы с тобой будем совершенно отрезаны друг от друга. По телеграфному тарифу каждое слово из Чикаго стоит 83 коп. Это еще ничего,— 10 слов около 8 рублей (это до Нижнего,— к Вам дешевле, но немного). Но из Южной Америки, например, из Чили,— слово стоит,— как бы ты думала? — 8 рублей! Тут много не нателеграфируешь!
У нас тут пока — все благополучно. Я телеграфировал тебе, что в Нижнем остаюсь до 19-го, в Москве приблизительно до 23. Вероятно, это так и будет. Значит, жду еще здесь писем. Пока же крепко вас, мои дорогие, обнимаю, пишите. Работа на меня теперь наваливается, как гора5! Доктора 6 заключаю тоже в объятия.

Твой Влад. Короленко.

Сонечку и Наташу целует папа.
Посылаю портрет Леночки. Вышло плоховато, очень хмурая (жмурилась от солнца). Приблизительно такая она была, когда ехала на ямских лошадях, или когда, на пути к пристани в Саратове, нас мочил проливной дождь. Я ее закрыл, но она все открывалась и хмурилась, не понимая, что это ее бьет по лицу.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1, ‘Мир’.
А. С. Короленко находилась вместе с двумя старшими дочерьми в Румынии у своего брата В. С. Ивановского (‘доктор Петр’).
1 В. С. Ивановский — см. статью ‘Памяти замечательного pycского человека’, в 8 томе наст. собр. соч.
2 В Америке, куда Короленко собирался ехать.
3 А. И. Цомакион — вдова профессора, близкая знакомая семьи Короленко по Н.-Новгороду, жившая в то время в Одессе.
4 О том, что Короленко отвез младшую дочь, Лену, на лето в Саратовскую губернию к Малышевым.
5 В связи с отъездом в Америку Короленко торопился с окончанием очерков ‘В голодный год’.
6 В. С. Ивановского.

78

П. С. ИВАНОВСКОЙ

16 июня 1893 г. [Н.-Новгород].

Дорогая Паша.

Во-первых, посылаю Вам при этом сто сорок рублей. Я в большом затруднении. 11 июня еще я отправил Вам заказное письмо в Нижний Промысел, а на следующий день, 12-го, когда принес Вам же посылку (инструменты, купленные в Москве), то мне показали No ‘Правит. вестника’ с объявлением, что почтовое отделение Карийск (Нижний Промысел) закрыто. Что было делать? Вспомнил, что когда-то мы писали на Усть-Кару, справился, что она только в 15 верстах от Нижнего Промысла, и послал туда посылку, по такому адресу: Усть-Кара (Заб. обл.), для передачи в Нижний Промысел, г-ну Помощнику Коменданта Пол. Т. и т. д. Но у меня теперь сомнение: не значит ли это, что и самое учреждение, и управление, и Вы сами куда-нибудь переведены. Итак, пока приходится посылать на Усть-Кару, в надежде, что, наверное, оттуда все будет отправлено по принадлежности. По этому же адресу посылаю заказными бандеролями 10 книг, а именно: 1. Филатова: Семиотика и диагностика детских болезней.
2. Его же: Лекции об острых инфекционных заболеваниях детей.
3. Карл Шредер: Руководство по женским болезням.
4. Его же учебник акушерства.
5. Феноменова: Оперативное акушерство.
6. Проф. Фогеля: Учебник детских болезней.
Затем Иннокентию Федоровичу1: Дневник Никитенка (три тома) и дневник Башкирцевой 1 том, то есть всего 4 книги (вместе с Вашими десять). Так как посылкой это стоит очень дорого, то мне посоветовали послать их заказными бандеролями, обернутыми в картон, что я и делаю. Пошлю я их, вероятно, в два приема, и Вы мне сообщите, пожалуйста, в каком виде Вы их получите, надеюсь, что они не очень изобьются и не пострадают от такой пересылки. На днях же посылаю Вам полтораста рублей.— Все это делаю, так сказать, на отлете,— так как через три-четыре дня уезжаю за границу, вероятно до октября.
От Дуни получил с места уже два письма и вот содержание последнего: ‘Живем мы пока еще у Петра. Он послал запрос об условиях жизни в нагорной стороне (для Наташи нужен горный воздух), и вот мы ждем ответа. Квартира у брата большая. Мы, то есть я и дети, занимаем большую светлую комнату, по одну сторону спит брат (в ‘салоне’, как принято здесь называть гостиную), по другую — столовая. Ложимся спать рано, дети около 10 уже спят, я немного погодя тоже ложусь. Встаем в 7. Мы с Петром пьем чай, дети — кипяченое молоко. В 12 ч. здесь обед, в 3 ч. чай, в 7 ч.— ужин. С нами каждый день обедает директор здешней гимназии, который очень дружен с детьми, особенно с Натой, она его тормошит, как только ей вздумается. Наташа, отчасти благодаря своему философскому взгляду на окружающее, отчасти — бойкости, завоевывает симпатии людей скорее, чем Соня. Но зато Соню я только теперь начала узнавать: это такое вдумчивое, нежное существо, что я за дорогу и теперь иногда обращаюсь с ней, как с большой, рассуждаю, как с равной. Она часто вспоминает тебя (то есть меня) и плачет потихоньку. Я узнаю, что плачет она о папе: ‘Ему теперь скучно! Он бедный попишет, попишет, да и заскучает. Нет никого, и он один’. Стоит мне сказать: ‘Соня, милая, мне что-то нездоровится’, как она уже старается занять Нату и заглядывает в глаза, стараясь узнать, скучаю я или больна. Сегодня за ужином зашел разговор про воспитание детей. Петро и господин, который у нас ужинал, говорили, что дети были бы лучше, если бы их воспитывали чужие, так как матери их балуют. Когда я Соню и Наташу раздела и стала прощаться, Соня говорит: ‘Мама, разве мы глупые дети?’ — Нет, отчего ты спрашиваешь? — ‘А вот говорили, что без папы и мамы мы были бы лучше. А я думаю, что мы были бы совсем дурные, потому что все бы плакали. Как жить без папы и мамы’.
Я нарочно выписал Вам это в ответ на Ваш запрос о детях. Здесь Дуня замечательно верно охарактеризовала обеих Ваших племянниц. Нужно сказать, что и Вы меня очень удивили Вашими предположениями об их характере, сделанными по их портретам. Как видите, они совершенно совпадают с действительностью. Соня вдумчива, нежна, я даже боюсь несколько ее чуткости и легко вспыхивающего чувства сожаления и симпатии к другим. Боюсь потому,— что это не легкие поверхностные вспышки, а недетская чуткость, которая ей может дорого стоить в жизни. А главное — это порой переходит или может переходить в слабость. Она нервна, легко плачет, хотя зато смех ее — заразителен и чрезвычайно отраден для других. Она уже задается вопросами о боге, о жизни, о первых людях. Накануне пасхи у нее сильно болели зубы, я взял ее к себе, и мы много говорили о Христе. Ее до такой степени захватил этот рассказ, что она забыла о зубной боли. Кроме того, она готова раздать все, что у нее есть, до последнего, и у нее совсем не было периода детской жадности. К физической боли, к холоду, к горечи лекарства — она ужасна чутка и преувеличивает все это воображением. В довершение — она высока, тонкая и худенькая, хотя хворает редко.
Наташа совершенно в другом роде: Соня похожа на Вас, Наташа — на моего брата,— хотя, впрочем, не лицом, а только некоторыми чертами и приемами. Сложена отлично, невысока, крепка, хотя — хворает часто и тяжело. Понемногу поправляется, полна, но румянец пробивается у ней лишь в последние годы. Характер резко обозначился с детских лет, пожалуй месяцев. Взгляд слегка исподлобья, в улыбке — что-то юмористическое (теперь смеется часто и звонко, прежде — очень редко), суждения решительны, очень самолюбива. Прежде была очень жадна, все захватывала и копила. Нам удалось подействовать на ее самолюбие, и, кроме того, она видела, что нам это очень неприятно, а она тоже очень любящая. Поэтому успела победить себя. Копит и до сих пор, но потом все раздает другим. От этого выходит иногда, что Соне (расточительной и быстро уничтожающей все свое) приходится потом получать еще долю Наташи, которая настойчиво раздает назавтра вчерашние свои сбережения. Наташа очень терпеливо переносит боль, если ее предупредить: уже теперь из нее не выжмешь ни малейшего крика, если раз она сказала: ‘не больно’ (дядя Илларион производит порой довольно жестокие пробы). Хину принимает не поморщась и говорит: ‘Дайте еще’. При всем том — ужасная рационалистка и если плачет от легкого ушиба, то всегда на это есть своя причина, чисто логическая: ей покажется, что кто-нибудь ее ударил или толкнул нарочно. Стоит разубедить ее,— и слезы прекращаются. В этом смысле вот чрезвычайно характерный, подслушанный мною разговор. Наташу уронил который-то из братцев (Сашиных мальчиков). Она плачет, Соня утешает тем, что это нечаянно. ‘Ну уж нечаянно!’ — сомневается Наташа, но все-таки продолжает плакать.— Конечно, нечаянно. Правда, что нечаянно? — обращается Соня к виновнику.— Конечно, нечаянно.— ‘А я все-таки ушиблась’,— рассуждает Наташа.— До свадьбы заживет,— говорит опять Соня.— ‘Ну уж заживет! Нет, не заживет’.— Да ведь свадьба-то еще не скоро.— ‘Ну, уж не скоро’.— Через тридцать два года! — ‘Ну уж через тридцать два года. Разве это не скоро. Вот если бы через три!’ — Глупая, да ведь 32-то больше! — ‘Ну уж больше! Нет, не больше’. Приходят ко мне, и Наташа все плачет, пока я не разрешаю спора: 32 гораздо больше трех, и до свадьбы долго. Тогда Наташа сразу смолкает, и все отправляются играть.
Вот Вам целый этюд из детской жизни Ваших племянниц. Остается еще третья, Леля, крепкая, очень похожая на Соню в том возрасте (лицом), флегматичная толстуха, здоровенькая и, к великому моему удовольствию,— не нервная и не особенно рано развивающаяся (говорит еще мало). Я ее оставил на лето у Саши, и только когда уезжал,— она удивила меня внезапным взрывом своей нежности ко мне. Не выпускала из рук и, когда я ехал по степи,— то долго в ушах у меня стоял ее удивительно выразительный крик: — ‘Папа, папа!’
Перед своим отъездом — еще раз Вам напишу. Не знаю, можно ли будет написать с дороги,— постараюсь. Еду я в Америку более с беллетристическими, чем с корреспондентскими целями, хотя дал уже обещание написать в ‘Русское богатство’ о Чикаго и о выставке. Это, конечно, будет ‘общий взгляд’. В Чикаго я буду недолго,— мне очень хочется посетить русские колонии в Америке.
Теперь пока обнимаю Вас, дорогая сестра, крепко-крепко. Как видите, я продолжаю исправляться, пишу нередко и нелениво. Не забывайте и Вы искренно и крепко Вас любящего брата

Вл. Короленко.

P. S. Иннокентию Федоровичу мой привет. Помните, что если напишете вскоре по получении этого письма (около половины августа), то письмо Ваше может уже застать нас в Нижнем.
Недавно вышли ‘Очерки нашего пореформенного хозяйства’ Николая О—на. Вышлю их еще до своего отъезда Иннокентию Федоровичу,— а по приезде буду Вас обоих снабжать с одинаковой аккуратностью — сапогами и книгами. Получает ли Ин. Федорович ‘Русские ведомости’ и ‘Русское богатство’? Адрес, адрес Ваш (точный) не забудьте прислать.
Получено ли письмо мое и Саши, писанное в Дубровке вместе?

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘В. Г. Короленко. Письма к П. С. Ивановской’, изд. Политкаторжан, М. 1930. На письме пометка: ‘Просмотрено. Помощник начальника Акатуевской тюрьмы (подпись)’.
1 И. Ф. Волошенко (1849—1909) — муж П. С. Ивановской. Судился в Киеве по процессу Валериана Осинского в 1879 году, был присужден к десяти годам каторги. За два побега срок наказания был удлинен.

79

А. С. КОРОЛЕНКО

22 июня 5 часов утра [1893 г., Н.-Новгород].

Дорогая моя Дуня.

Сегодня мы1, наконец, выезжаем из Нижнего. Меня задержали отчет и статья для ‘Русского богатства’. Отчет мы кончили при помощи Ник. Федоровича 20-го вечером. Вчера я заканчивал разные мелочи, а с вечера сел за статью. Теперь пять часов, из-за нашей церкви подымается солнце, в открытые окна дует свежий ветер, я дописал последние строчки заключения и не хотел лечь спать, пока не напишу тебе этих нескольких строк, которые, вероятно, отправлю уже из Москвы. Рука у меня устала так, что с трудом пишу (что ты видишь, вероятно, и по почерку), но я сам еще не чувствую усталости и рад так, как радуюсь всегда, когда мне удается спешная работа. 20 страниц (больших) в одну ночь, и притом, кажется, страниц хороших, весьма прилично завершающих мои очерки Голодного года. Это — для июльской книжки, значит, прочтешь только через месяц. К тому, что было в ‘Русских ведомостях’ — я прибавил теперь заключение, где рисуется голодная весна, и — что я давно хотел сделать,— толки об антихристе… Не стану передавать содержания,— прочитаешь. А только кажется, что нечто вышло. Ну, теперь обнимаю тебя и спящих детишек. Эх,— от Лельки у меня нет известий. Правда, беспокоиться тут еще не о чем, а все-таки уезжал бы с более легким сердцем, если бы получилось письмо.

24 июня, четверг.

Кончаю письмо в Москве, у Юлиана. Приехали мы с С. Д. утром. Вчера же побывали в редакции, взяли корреспондентские билеты и затем отправились на Воробьевы горы, к Васе 2. Там нас застиг дождь, и мы ночевали у него. Из Москвы думаю выехать послезавтра на Петербург.
А Саша-то3! До сих пор я не получил ни строчки о Лене. Думал, что, может быть, застану письмо в Москве, нет. Вчера дал телеграмму, с оплаченным ответом, и сегодня, вероятно, ответ будет, а то, просто, не могу уехать, не имея известия. Знаю, что ничего не случилось, а все-таки… Твое пятое письмо получил здесь у Юлиана. Спасибо,— пишешь, большое спасибо, голубушка. Только письмо-то не очень радостное (как прежние!). Ну, да авось лихорадка-то уже отвязалась на новом-то месте. Теперь, с получением этого письма напиши мне так: London (Poste restante Woldemar Korolenko).
A дня через два-три после этого,— Liverpool (Poste restante) и т. д.
Сергей Дмитриевич здоров и собирается писать. Меня дела еще задерживают дня два в Москве, а он едет сегодня в Питер.
Обнимаю тебя и детишек. Письмо пошлю, получивши телеграмму от Саши (адресовал я так: Сердобск, нарочным Дубровку) и 4 рубля уплатил здесь, чтобы их не вводить в расходы.
Тебя, Петра, Соню и Наташу — всех заключаю в объятия. Юлиан, Ольга Петровна 4 и Володя — тоже Вас целуют, а также Саблин.
Разумеется, С. Дм. присоединяет поклон.

Твой Вл. Короленко.

26 июня

Уезжал на время из Москвы, не успевши получить ответа. Сегодня вернулся и застал телеграмму: Здорова, привыкла, не беспокойся. Итак,— теперь все хорошо. Будь только ты, голубка, здорова, весела и, конечно, умна. Вместе с этим письмом ты, конечно, получишь письмо от С. Д-ча. Он выехал днями двумя раньше меня в Питер и тотчас по приезде обещал тебе написать.— Моя статья, не пропущенная было в ‘Русском богатстве’, теперь в сокращенном несколько виде прошла в ‘Русской мысли’ и появится, должно быть, в июльской книжке5.— Ну, еще обнимаю. Сегодня приехал сюда Перчик, и оба дяди, тетя Оля, Володя и папа вас всех целуют.— Еще раз будь здорова и умна. Я благоразумен и здоров.

Твой Владимир.

Прилагаю письмо Паши 6.
(Из Москвы еду завтра, 27, в Питере дня два.)
Петру мой искренний привет, когда его увидишь. Часто ли он вас навещает?

— — —

Впервые (неполностью) опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1, ‘Мир’.
1 Короленко выехал из Н.-Новгорода с Сергеем Дмитриевичем Протопоповым, своим спутником в предстоящем путешествии в Америку.
2 В. Н. Григорьев.
3 А. С. Малышева.
4 Вторая жена Ю. Г. Короленко.
5 Восьмая глава очерков ‘В голодный год’ появилась в ‘Русской мысли’ под заглавием ‘Некоторые особенности продовольственного дела в Нижегородском крае’.
6 П. С. Ивановской.

80

А. С. КОРОЛЕНКО

19/31 июля (понедельник) [1893 г.], Лондон.

Дунюшка, моя дорогая.— Сегодня отправил тебе письмо, писанное третьего дня или вчера утром, и сегодня же принимаюсь опять за письмо, потому что получил новый повод к покаянию: сейчас, вернувшись с обозрения картинных галерей, получил от швейцара твое письмо (от 4 июля). Оно, значит, было на почте (с 16-го числа), но нам его почему-то не выдали, а теперь прислали. Очень вероятно, что разыщется и еще одно (ведь ты писала, что должно быть два письма в Лондон?). Итак, голубушка,— еще раз — забудь об упреке, приписанном наскоро карандашом в моем письме. Эту приписку я сделал в день приезда, в центральном почтамте, получив 2 письма от мамаши и ни одного (очевидно, по недосмотру почтовых чиновников) — от тебя. Итак,— мировая!
Описывать тебе подробно — приезд и четыре дня, проведенных в Лондоне — не стану,— слишком много проплыло впечатлений в эти дни и восстановить их все, как я делал до сих пор,— невозможно. До Лондона — все эти дорожные впечатления, своеобразные порой, но все-таки сравнительно бедные,— я почти целиком укладывал в письма к тебе и мамаше. А Лондон сразу вырвал у меня из рук нить моих дорожных повествований и обдал таким потоком новизны и ярких (при тусклом, впрочем, освещении) впечатлений, что я и не пытаюсь теперь связать хронологической нитью свои заметки. Бог с ними,— буду подхватывать, что дается.
С моим переводчиком1, разумеется, познакомился, видел также старого греховодника Феликса В-го2, — да и немало еще лиц, в том числе англичан и англичанок. Вчера целый день мы провели в окрестностях Лондона и порядочно проголодались — по незнанию местных нравов. Дело в том, что мы совершенно упустили из виду, что вчера — было воскресение. Просидев утро за письмами,— отправились около 12 часов на вокзал подземной железной дороги, с намерением по дороге напиться чаю и поесть в каком-нибудь ресторанчике. Но уже выйдя из отеля,— мы заметили, что это не тот Лондон, какой мы видели вчера. Улицы почти пусты, лавки закрыты, трактиры, рестораны, кабачки,— все это наглухо забаррикадировано и завешано. Обыкновенно очень людные и сплошь залитые омнибусами всех цветов и видов, качающихся, как киты на волнах, по узким улицам и переулкам,— теперь все эти улицы поражали тишиной и сравнительной пустынностию. Одна сотая часть пешеходов и одна пятидесятая омнибусоз,— против вчерашнего дня. Проехавши на Backer-street, где находится вокзальчик,— мы, в ожидании поезда,— долго бродили по улицам, голодные, жадно переходя от вывески к вывеске. Наконец, в каком-то переулке, нас выручил венский еврей, содержатель мелкого dinning-room’a, то есть съестной лавочки, который торгует и не в обычные часы, в воскресение (вечером рестораны опять были открыты)…
День мы провели очень интересно на Harrow (это уже почти дачные места, за Лондоном). Здесь можно устроиться дешево и хорошо. За 500 рублей в год — хозяева наши имеют квартиру из 10 комнат (в трех этажах) с садом. Узнав, что у меня есть дети, хозяйка полушутя, полусерьезно предлагала мне воспитывать их в Англии. И это верно: здесь воспитывают отлично: я посмотрел этих красивых девушек, учившихся в английских школах, мальчишек, румяных и крепких, и что главное — бодрых, веселых, живых, с отличной мускулатурой и физической выправкой,— и мне стало немного завидно. Но если бы мне все-таки пришлось воспитывать здесь детей,— я считал бы это большим несчастием. Дети русских родителей здесь стали совершенными англичанами, мальчишки — ни слова по-русски, девушки (много старше) — говорят, с сильнейшим акцентом и при этом смеются: родной язык им смешон и дик! Это понятно и натурально, и может быть, дети здесь, на свободе, будут счастливее и здоровее. Но мне страшно подумать, что моим детям был бы непонятен мой язык, а за ним и мои понятия, мечты, стремления! Моя любовь к своей бедной природе, к своему чумазому и рабскому, но родному народу, к своей соломенной деревне, к своей стране, которой хорошо ли, плохо ли — служишь сам. В детях — хочется видеть продолжение себя, продолжение того, о чем мечтал и думал с тех пор, как начал мечтать и думать — и для них хочется своего родного счастия, которое манило самого тебя, а если — горя, то опять такого, какое знаешь, поймешь и разделишь сам! А тут — miss с английским языком и манерами. Я думаю, это очень тяжело, это настоящая трагедия отцов и детей. Да и вообще очень много трагического в этой ‘России за границей’… А все-таки Россия хороша и за границей, хороша и интересна в высокой степени.
Однако,— поговорю лучше о более веселых сюжетах. Когда мы возвращались из Harrow,— судьба послала нам интересную встречу. Делясь впечатлениями дня, мы пошли с вокзала пешком, наблюдая вечернее движение улиц. Вечер был свежий и хороший. Ветер ли подхватил и унес эту вечную пелену дыма, которая всегда висит над Лондоном, или она сама разредилась в воскресный день, когда и фабричным трубам дается отдых,— не знаю, но только вечерний воздух был ясен, половина неба чистая, а на другой отчетливо рисовалось большое облако, из-за краев которого глядела луна. Народ шел из своих ‘churches’ (церквей), омнибусы везли возвращавшуюся из-за города гулявшую публику, воскресение тихо отходило, уступая вновь место новой деловой неделе.
На углу Oxford-street’a и какого-то мелкого переулка мы увидели небольшую кучку людей. Над нею, как знамя, возвышался матовый фонарь, на стенках которого (с четырех сторон) резко выступали черные надписи из евангельских изречений. В середине какой-то молодой господин, в кургузом пиджачке, без шляпы, говорил проповедь. ‘Behold, now is the day of salvation’3, — гласила одна из надписей. Я, как и ты теперь,— не понял этой надписи, но слово salvation (сальзешен) указало мне, что это должно быть один из отрядов знаменитой ‘Армии спасения’. И действительно, это небольшой отрядец, остановившись на углу, поднял свое знамя с намерением, на исходе воскресного дня, немного подраться с devil’eм, то есть диаволом, и отнять у него несколько жертв из беззаботно проходившей публики. Разумеется, это заинтересовало меня в высокой степени и, протолкавшись вперед среди окружавшей публики, мы стали в первом ряду. Перед нами на четырехугольнике, огражденном рядом каких-то приличных на вид джентльменов — стоял знаменосец,— молодой мальчишка, в очках, с фонарем, который он поворачивал в руках, дабы каждая из надписей могла произвести на нас свое спасительное действие, а с ним рядом ораторствовал, жестикулировал и волновался проповедник. Когда он кончил,— все раскрыли книги и стали петь псалмы, а затем выступил другой оратор, молодой господин в непромокаемом плаще и стал опять громить дьявола. По его словам (в переводе С. Дм.) дьявол очень хитер на соблазны. Когда-то Наполеон взял в плен английского барабанщика и велел ему бить отбой, чтобы обмануть атаковавших англичан. Но барабанщик ответил, что он англичанин и умрет, а отбоя не ударит (все это с экстатической жестикуляцией). В этаком роде, кажется, рекомендовалось поступать и с дьяволом. Опять гимн. В это время один из этих воинов, заметив, с каким пристальным вниманием я слежу за всем,— протянул мне книгу, полагая, что, быть может, это как раз удобный момент, чтобы исхитить и мою душу из когтей дьявола. Я взял, чтобы не огорчить доброго малого, тем более, что в это время успел уже разглядеть публику: оказалось, что это вовсе не публика, а все солдаты того же отряда. Настоящая публика не давала себе труда даже и останавливаться и беззаботно проходила, устремляясь в кипучее жерло оживавшего города, где дьявол, конечно, уже раскинул свои сети. Из публики здесь, у спасительного фонарика, стояли только три-четыре молодых субъекта, при виде которых я невольно ощупал карманы, да еще мы с С. Дм. затесались в первый ряд атакующей дьявола команды. Между тем, после псалма вышел новый оратор, снял с головы безукоризненный цилиндр и, потешно раскачиваясь на жидких ножках, причем кургузый пиджачишко придавал ему вид совершенной трясогузки,— стал убеждать нас (кажется, только нас с Сергеем Дмитриевичем), чтобы мы покаялись именно сегодня, в воскресение 30 июля, потому что завтра, в понедельник, уже будет поздно: дьявол не дремлет. При этом господин сообщил, что он лично глубоко верит в диавола,— ‘я верю в него, как в медведя или собаку’. Недалеко от меня стоял еще один вояка, с острым носом, небольшой, с изрядным круглым брюшком и острыми глазками. Мне он показался большим плутом, чем-то вроде мельниковского Бориса4 (помнишь: ‘ох, искушение!’) — и тайным союзником devil’я. Я с большим интересом ждал, что он скажет, с своей стороны, но не дождался. Оратор, верящий в чорта, как в медведя, кончил, все пропели еще один гимн (при участии десятков двух мужских и женских голосов это вышло довольно складно) — затем знаменосец потушил свой фонарь, и все стали расходиться. В это время подошел к нам один из расходившихся воителей и обратился ко мне с вопросом.— I don’t speak englisch (я не говорю по-английски), — вынужден был я огорчить бедного малого, и затем между С. Д. и им произошел разговор (который я передаю в переводе С. Д.).
— Спасены ли вы?
Сергей Дмитриевич, на поставленный столь решительно и притом столь щекотливый вопрос,— видимо слегка замялся и затем ответил:
— Не знаю, но — надеюсь…
— Сегодня вечером?
Англичане любят точность, но мы, русские,— никак к точности привыкнуть не можем, и поэтому С. Дм. окончательно ретируется, признаваясь, что он — другой религии.
— Христос один у всех.
Однако С. Д. переходит в наступление и сам предлагает вопросы, на которые воин отвечает уже обыкновенным тоном. Он говорит, что они действительно из Salvation Army5,— хотя не считают себя под начальством генерала Бутса 6 и составляют самостоятельный отряд, с самостоятельной организацией. Затем мы попрощались. Он ушел в переулок, а мы — своей дорогой. За это время вечер спустился совсем, туча расширилась, луна выглядывала только одним краем,— а улицы горели огнями и электричеством, рестораны и трактиры разверзлись, множество девиц с ‘беспокойною лаской во взгляде’ — проходили мимо нас, заговаривая и подманивая к себе. И мне казалось, что подлец devil смотрит сверху, держится за бока и хохочет над бедною горстию своих противников, которые верят в него, как в медведя…
Вот тебе — страничка наших лондонских впечатлений, а затем… эх, как хочется, поскорее повидать вас всех. Не скажу, чтобы дальнейшая дорога в Америку меня не интересовала. Наоборот, а все-таки чувствую, что я теперь не тот путешественник, каким был прежде: все-таки тянет поскорее к вам, и чувства Натаки мне понятны: какой бы круг ни предстояло сделать по свету, все-таки заглядываешь в конец и думаешь: а скоро ли я буду у них? Вот сейчас С. Дм. вернулся из обхода пароходных агентов и рассчитывает путь: кажется, мы выедем не ранее 5 августа (по новому стилю, то есть 23-го), и я думаю: а не дать ли телеграмму, чтобы написала Дунька еще письмо в Лондон… Эх,— беда путешествовать женатому человеку.— А все-таки любопытно,— и пока не жалею, что поехал, хотя ничего не работаю, и письма — мое единственное занятие!
Ну, обнимаю тебя крепко. Хорошо, что ты все исполняешь, будь и вперед умна. Свидимся,— наверстаем разлуку, только будьте все здоровы.
Обнимаю всех: тебя, детей, Петра.— С. Д. кланяется. В последнем (то есть полученном после всех) письме ты его упрекаешь, а он как раз писал тебе (и не раз).
До свидания

Твой Вл. Короленко.

Сейчас пришел Доброжану7, шлет тебе поклон. Вот это — человек! Один из тех, о которых, уже не шутя, можно сказать: был бы женщина — пропал бы. Смотри у меня — не пропади!
Пиши мою фамилию через К (Korolenko), это облегчает поиски, а теперь все приходится смотреть 2 буквы: К и С (второе письмо оттого и было доставлено позже, что написано Corolenco).

Милые девочки.

Папа ваш едет пока все дальше, смотрит все новые места, людей, города и когда-нибудь вам расскажет много нового. А потом папа будет все к вам приближаться, и вдруг явится у вас. Тогда мы все поедем опять в Нижний, папа привезет Лену, и заживем по-старому. А пока надо, чтобы вы стали совсем здоровые и крепкие, и мама также. Любите крепко дядю Петра и слушайтесь его во всем, о папе не скучайте: папа ваш здоров, и ему нужно еще много повидать. А пока я вас, мои милые девочки, крепко целую.

Ваш папа.

Напишите когда-нибудь письмо бабушке (Ваве) 8. Это папе будет очень приятно,— и маме тоже скажите, чтобы написала. Я здесь был в гостях в одной семье: у них папа и мама русские, а дети (две девочки и два мальчика) — англичане и не говорят совсем по-русски!

— — —

Впервые (неполностью) опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1, ‘Мир’.
1 Сергей Михайлович Кравчинский (Степняк) (1851—1895) — революционер, писатель. Перевел на английский язык ‘Слепого музыканта’ (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 216).
2 Ф. В. Волховский (1846—1914) — судился по ‘процессу 193-х’. В 1889 году бежал из Сибири в Америку. С 1890 года жил в Лондоне, редактировал газету ‘Free Russia’ и издания ‘Фонда вольной русской прессы’.
3 ‘Знай, настал день спасения’ (англ.).
4 Не Борис, а Василий Борисович — тип святоши в книге Мельникова-Печерского ‘В лесах’.
5 Армия Спасения (англ.).
6 Вильям Бутс — основатель Армии Спасения (см. 4 том наст. собр. соч., прим. к стр. 479).
7 Константин (Костика) Доброджану Гереа (1855—1920) — политический эмигрант из России. Писатель, критик, публицист. Лидер оппортунистического крыла румынской социал-демократической партии. Был другом В. С. Ивановского, у которого Короленко с ним встречался.
8 Мать Короленко — Эвелина Иосифовна.

81

А. С. КОРОЛЕНКО

2/14 августа [1893 г.], Нью-Йорк.

Дорогая моя Дунюшка.

Хотя это письмо на бланке корабля ‘Урания’,— но, конечно, я пишу тебе уже не с корабля. Вчера (1 августа) мы приехали в Нью-Йорк, сегодня утром я уже бросил тебе письмо, писанное еще на Урании, но уже извещавшее о нашем приезде,— и сегодня же получил твое письмо. Ты все еще не поставила на нем числа, но на конверте почтовый штемпель 21 июля. По-нашему это выходит 9-го! Здесь оно получено еще 3 августа (нового стиля) и, значит, ждет меня здесь 11 дней, и отвечаешь ты только на петербургские письма. Да, вот какие расстояния и какие времена нас теперь разделяют. Я уже почти забыл, когда мы выехали из Петербурга, столько после этого пришлось увидеть стран и городов, а твой ответ возвращает меня к моменту отъезда. Что делать. Сейчас справился со своей книжкой, в которой аккуратно записываю посылаемые тебе письма, и вижу: так и есть, письмо из Петербурга (последнее) брошено мною в ящик 2-го и против него отметка: вероятно, получится 20-го—21-го… У меня все это размечено очень аккуратно, и вот я знаю теперь, например, что вчера или третьего дня (31 июля или 1 августа по нашему стилю) — ты уже прочитала мое письмо из Кинстоуна о выезде из Англии в океан. Затем, правда, дней 14 писем моих не будет, но это — самый долгий промежуток. А мне-то приходится довольствоваться сведениями очень и очень запоздалыми. Впрочем,— это ничего, все-таки каждое письмо меня надолго утешает. Теперь надеюсь получить в Чикаго. А по получении этого письма — тотчас напиши еще одно: в Нью-Йорк (New-York, poste restante, V. Korolenko). Так хочется иметь весточку перед тем, как пуститься вновь в океан, она еще поспеет {Мы предполагаем выехать из Нью-Йорка через месяц, то есть к первых числах сентября. Если мое письмо придет к тебе 17—18 и ты ответишь тотчас, то числа 2-го оно может быть здесь. Напиши небольшое, открытое, чтобы было не жаль, если уже меня не застанет и не беда,— если бы вернулось хоть в Россию.}. Затем напиши хоть несколько слов в Париж. Теперь я все еще удаляюсь, а там стану приближаться и поеду навстречу письмам. Однако, будет о письмах. Сергей Дм. и то посмеивается над моими заботами о переписке. Сегодня мы весь день ходили по Нью-Йорку и отчасти — Бруклину, видели величайший в мире мост, соединяющий эти два города, любовались еще раз статуей свободы, в руку которой можно входить по лестнице внутри,— проехались немало и в омнибусах и по железным дорогам, проложенным над улицами. Едешь внизу, а над головой идут поезда. Нью-Йорк не похож ни на один из городов, виденных нами до сих пор. В постройках есть что-то напоминающее Англию и Лондон, но здесь эта саксонская архитектура как будто вырвалась на простор. Дома светлее, веселее, разнообразнее. В Лондоне — они огромны, до 13 этажей. Но все эти серые закопченные дымом великаны сомкнулись плотно в одну массу и приблизительно все одного роста. Здесь то и дело видишь дома в 15, 16, даже в 17 этажей, узкой башней подымающиеся над 5-ти и 6-ти этажными, которые перед ними кажутся просто небольшими лачугами. Мы приехали в воскресение: как и в Лондоне по воскресениям здесь тихо, лавки закрыты и движения очень мало, и только одни машины свистят и гремят, развозя поезда под землей, на земле, но больше всего — по воздуху, над головами… И весь воздух полон их свистом и грохотом.
Конечно, на другой же день — движения и людей оказалось больше, но свист и грохот машин все-таки господствующие звуки. А затем вчера нас поразило огромное участие в уличном движении детей. Это — целая армия газетных разносчиков. Вчера при нас выпустили в эти потоки уличного движения — газеты New-York Tribune. Переулок, примыкающий к Tribune buildings,— был полон мальчишками, и когда мы поехали оттуда в другое место,— то уже всюду мальчики лет 7—10, 11,— с кипами газеты мелькали, кричали, вскакивали на подножки вагонов, соскакивали на ходу, ныряя между лошадьми. Соне и Наташе было бы очень любопытно посмотреть, какие здесь бойкие мальчики. В одном месте мы увидели толпу около фонтана. Оказалось, что это два уличных мальчика влезли в платьях в бассейн посередине садика — плавают там и ныряют, стараясь достать со дна деньги, которые кидали из публики. Платья на них совсем мокрые. Они смеются, их товарищи кричат ‘ура’, публика тоже смеется.
Мы еще не разобрались хорошенько в здешней жизни, не огляделись, ни у кого еще не бывали. А думаем, между прочим, побывать у нашего консула, затем у главного управляющего страхового общества Equitable, к которому у меня есть рекомендации (агенты этого общества — рассеяны по всей Америке). Читая газеты,— встречаем разные злобы дня, в том числе и русские. Еще продолжают говорить о русско-американском договоре, и газеты приводят разные мнения, часто весьма неодобрительные по отношению к договору (о выдаче политических преступников). Интересно, между прочим, что некоторые защитники договора, как сенатор Эдмондс, опираются на то соображение, что русская нация недостойна свободных учреждений и вообще,— что ей достаточен и деспотизм! Хороша русско-американская дружба, с этакими соображениями! Эта же черта — презрение и к народу, с которым якобы дружат, и — плохо прикрытое пышными фразами презрение также к ныне существующим учреждениям (годным лишь для полудикарей) — встречалась, как ты помнишь, также и в отзывах французов! Чорт их возьми с такой дружбой.
Много также пишут о русско-немецкой таможенной войне1. Наконец — масса происшествий с страшными заглавиями, до которых очень падки здешние газеты. Между прочим,— в Чикаго был пожар в гостинице, кажется с человеческими жертвами. Так вот имей в виду, если эти известия дойдут и до тебя, что до нас это не касается.
В твоем (ливерпульском) письме ты пишешь, чтобы писать еще месяц на Plojesti, a потом на Тульчу. Поэтому я первое письмо (вчера) послал на Тульчу, но теперь усомнился и пишу опять на Plojesti, может ты еще и там.
Ну, а пока — до свидания, до следующего письма. Итак,— сейчас пошли письмецо (открытое) в New-York, a затем— в Париж (не беда, если в Париж пошлешь и два-три). Из Парижа по приезде дам, конечно, телеграмму (это уже не так дорого, как отсюда). Затем обнимаю вас всех. Эх, бедная Наташенька,— и у ней заболели зубы. Заставляй их, голубушка, каждый день непременно полоскать, а также после обеда. Если это будут делать,— наверное боль будет повторяться не так часто.
С. Д. кланяется.

Вл. Короленко.

Петру и Костике мой искренний привет.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1 ‘Мир’.
1 Таможенная война, возникшая между Германией и Россией в июле 1893 года, закончилась 10 февраля 1894 года заключением русско-германского торгового договора.

82

А. С. КОРОЛЕНКО

6/18 августа 1893 г., New—York.

Дорогая моя Дунюшка.

Сегодня, наконец, выезжаю из Нью-Йорка, в котором сидели так долго бог знает зачем. А в это время чорт нанес на меня interviewer’oв, которые уже и напечатали в здешних газетах не мало глупостей. Начать с того, что из Лондона ранее меня сюда прибыла телеграмма, заявившая, что я эмигрировал и намерен окончательно поселиться в Америке. Появилась эта телеграмма в серьезной газете ‘New-York Herald’ и, конечно, станет известна в России. Чорт знает что! Газета прибавила к этому полуфантастическую мою биографию, взятую не знаю откуда. Впрочем — неточности несущественны. Краткое известие в том же роде напечатано было в ‘Tribune’, а затем — в других газетах. Вечером 3-го числа явился репортер ‘The Sun’, но мы уже раздевались, зато 4-го репортер ‘New-York Times»a застиг меня, когда я брал в ‘оффисе’ ключ. Результатом нашей беседы явилась статья в газете, которую я тебе при сем прилагаю. Кто-нибудь переведет тебе эту ерунду, которая превосходит наверное ерунду, напечатанную Гурвичем1 о нижегородских делах. Правда, мой собеседник показался мне приличным и неглупым малым. Но, во-первых, мы вели разговор, не понимая друг друга, через переводчика, а во-вторых, оказывается, что эти пошлые заглавия: ‘Еще новая жертва царя’, или ‘Нувеллист Короленко рассказывает о своих cruel persecutions’ (жестоких преследованиях),— что все это проделывается в газете, независимо от автора заметки, особым специалистом хлестких заглавий. Теперь газета уже в России, и там, конечно, покосятся. Ну, да это что же делать. Не могу же я говорить, что меня не ссылали или что ссылали по суду. А если это по американским нравам считается за cruel persecutions,— то, во-первых, я не виноват, а во-вторых, это немного похоже таки на истину. Но мне ужасно претит вся пошлость этих заглавий. Ты знаешь, что я не очень склонен жаловаться на судьбу и уж во всяком случае не похож на истомленную жертву cruel persecutions! На вопрос: как я перенес такую дальнюю ссылку, я ответил: вы видите, я здоров. А репортер распространяет эту фразу так: я очень здоров и потому мог перенести. Менее здоровый человек мог бы погибнуть! Ты-то, конечно, сразу увидишь, что это не моя фраза и что я не говорил ничего подобного. А глупо как-то выходит.
Ну, бог с ними. Еще один будет что-то печатать, но этот касался общих вопросов и, хотя плохо, говорил по-русски. Должно быть, нагородит за меня тоже изрядного вздора. Теперь буду много осторожнее. А отказывать сплошь тоже неудобно: здесь репортеру, говорят, нет отказа, и было бы странно встретить отказ именно от своего собрата-писателя.
В Чикаго выезжаем сегодня 6-го. Завтра — смотрим Ниагару, и я забываю неприятности Нью-Йорка. Послезавтра будем уже в Чикаго. Сергею Дмитриевичу очень хочется проехать на Кубу, а мне очень не хочется путаться больше без толку: хочется посидеть хоть немного где-нибудь, где бы и я мог что-нибудь понимать. А еще сильнее хочется вернуться обратно, к тебе, повидать Петра (говорят, он и до сих пор не говорит иначе, как по-русски!), потолковать с моими девицами. А там домой — и опять все вместе. Бог с ними, с Европами и Америками! Пусть себе процветают на здоровье, а у нас лучше! Когда мы ехали вначале,— все отмечали, что лучше у других народов. А теперь все ищем, что лучше у нас. И много у нас лучше. Лучше русского человека, ей-богу, нет человека на свете. И за что его, бедного, держат в черном теле!
Вчера я писал девочкам, а теперь обнимаю Петра и тебя и всех. Напиши Паше.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1, ‘Мир’.
1 Вероятно, И. А. Гурвич, политический эмигрант, издававший в Америке русскую газету ‘Прогресс’.

83

А. С. КОРОЛЕНКО

31 августа/12 сентября [1893 г.], Вудбайн

Голубушка моя.

Судьба, очевидно, против нашего слишком скорого свидания. Утром я отправил письмо, где выражал надежду — выехать в субботу. А вот теперь вечер того же дня, и приходится сказать: ‘едва ли’. Да, едва ли, потому что, кажется, будет очень интересно, и грех пропускать такой случай.
Пишу тебе — в маленькой чистенькой комнатке вудбайнского ‘отеля’. В этом отеле в настоящее время — кажется только и есть, что я с моим спутником, хозяин — кругленький немец, с лицом, которое только и может принадлежать ‘хозяину гостиницы’ на какой-нибудь немецкой или голландской картине,— да еще молодой парень, неизвестной нации, очень склонный к беспричинной веселости. Вудбайн — город, но город особенный. В нем около 30 домов, улицы — просеки, недавно прочищенные в лесу и посыпанные песком, есть фабрика, есть 2 школы, post office1 и ‘отель’. Не хватает еще — жителей! Это — город будущего, американский зародыш еврейского города, кругом — 66 фарм — это, так сказать, ‘деревня’. Вопрос состоит в том, разрастутся ли кругом эти фармы, тогда возникнет и город. Если же фармы опустеют, то и городскому ‘отелю’ придется обратиться в руину,— и круглый ‘хозяин’, провожавший нас с великим почетом по пустой лестнице в пустой коридор верхнего этажа,— вынужден будет поискать другого места для своих прирожденных талантов. Он, видимо, встретил нас с радостию, как первых ласточек, и долго светил своим фонарем, стоя в комнате и широко улыбаясь, между тем как его помощник, молодой человек неизвестной национальности,— сочувственно фыркал при каждом нашем слове.
Я уже писал тебе, зачем мы попали в Вудбайн. Это начинающаяся еврейская колония в штате Нью-Джерси, в уезде Сартау. Пенсильванская железная дорога и ее ветка бежит среди мелкого леса, который, очевидно, и жгли и вырубали уже много раз. Но климат здесь благодатный, и лес опять быстро покрывает весь этот необозримый простор. Кой-где видна росчисть — вроде наших в северных губерниях или в Сибири. На росчисти — кукуруза, пшеница, или желтеют спелые дыни, или гнутся деревья от персиков. А там опять — сосна на песке или корявые ветлы на болоте, порой дуб, клен и еще какая-то неизвестная разнообразная поросль. Потом ряды серых домов, просеки, поля. Это ‘город’ — и кругом фармы.
В 6 часов вечера наш поезд, по обыкновению, с разбегу остановился у одного из таких городов и кондуктор, сообщил, что это Вудбайн. Уже ранее — на платформах мелькали еврейские лица. Здесь вся платформа была занята черноглазой молодежью, с любопытством смотревшей на нас, двух незнакомцев, оставшихся на их платформе. Очень скоро, впрочем,— к нам подошел высокий рыжий немец и сказал, что он послан ожидать русского писателя ‘ein Historiker2‘. Это именно меня. Он повел нас тотчас же к Сабсовичу, агроному-еврею, новому Моисею этой обетованной земли. Пока мы сделали несколько шагов вдоль полотна,— наш поезд уже летел, вперед, обгоняя нас, а еще минут через 10 несся навстречу другой, успевший где-то разминуться с нашим. Удивительно это движение, среди далеко еще незаселенной местности,— и вот где видно, как здесь железная дорога сама создает города н поселения, не дожидаясь, пока ее затребуют поселения уже готовые.
На расстоянии около полуверсты перпендикулярно к железной дороге убежала в лес неширокая просека, и наш провожатый объяснил, что это — граница города Вудбайна. Город Вудбайн далеко не достиг еще своей границы, и теперь он едва виднелся в сумерках крышами своих домов, среди зарослей. Только на левой стороне заметно высились 2 фабрики и в одной из них зажигались огни. Сегодня рош-гашана, еврейский новый год — и старики собрались в синагогу, устроенную — увы! — на фабрике, которая бездействует пока вследствие общего кризиса. Пройдя еще с Ґ версты, мы свернули направо, и если ты вспомнишь скромные дачки в Петровском, мелькающие из-за редких деревьев, то представишь себе также жилье вудбайнского Иисуса Навина, Марка Сабсовича, который шел к нам навстречу, радушно приветствуя русских гостей…
Это высокий, худощавый человек, с едва заметным еврейским типом, с слабым голосом, обличающим недавнюю болезнь. Роль нового Моисея — трудная роль: недавно (в феврале) народ божий произвел шум, вроде восстания Дофана и Авирона3, и до сих пор в разных углах Америки среди интеллигентных людей я слышал отголоски вудбайнской истории, причем до сих пор не установилось окончательно мнения, кто прав, кто виноват. Я, может быть, и доберусь до сути,— во всяком случае очевидно и теперь, что Сабсович — человек доброжелательный и хороший. Его семья — из южных евреев (вроде Козловой), и в ней я встретил — приятельницу и родственницу Евгении Яковлевны4. Меня встретили просто и радушно. Сабсович охотно рассказывает о своих планах и затруднениях, и все, что он говорит,— просто, разумно и ясно. Сам он окончил одесский университет, потом — земледельческую академию в Цюрихе. Был управляющим большого имения на Кавказе. Человек дельный, отлично владеющий русским языком, с аттестатом из заграничного учебного заведения,— он успешно занимался своим делом, и никто не задавался вопросами о его происхождении. Но когда он выписал к себе мать,— стало ясно, что он еврей — и скоро пришлось бросить место. Тогда он уехал в Америку. Здесь приходилось очень плохо: с семьей он пробивался уроками, долларов за 10 в неделю, разыскивая занятия по своей профессии. Он рассказывает с большим юмором об этих поисках, причем американцы то и дело спрашивали у него ‘What is your ambition?’ — то есть какова ваша амбиция? Чего вы добиваетесь? Долгое время он считал нужным отрицать в себе всякую ‘амбицию’ — американцы пожимали плечами — и отказывали. А семья была на краю голода, потому что и уроки прекращались. Около этого времени прошел закон, обязывавший штаты заводить образцовые земледельческие фармы и опытные лаборатории. Сабсович разослал во все штаты свои предложения, но без ‘амбиции’ и тут потерял хороший шанс. Наконец, спохватившись, он стал рекомендовать себя учеником знаменитого Майера, у которого действительно слушал лекции. Тогда он получил скромное место на дальнем западе, в Колорадо. Его непосредственным начальником, директором, оказался добродушный ирландец, облегчивший ему первые шаги и вдобавок еще скоро уехавший на 3 недели. Оставшись один, Сабсович заперся в лаборатории, принялся вплотную за химию, проделывал опыты, бил посуду, два-три раза обжегся при неожиданных взрывах и к приезду директора, под давлением необходимости и некоторого страха перед американскими авторитетами — порядочно вспомнил курс земледельческой химии, которую, правда, слушал на лекциях. Между тем, в городе уже шли толки об ученом, который, во-первых, знает французский, немецкий и даже русский языки, а во-вторых, сидит все время за опытами. Когда директор вернулся, лаборатория пошла в ход — и Сабсович увидел с удивлением, что он действительно — единственный человек, сколько-нибудь похожий на ученого, хотя среди его новых знакомых то и дело попадались профессора и академики — разумеется, американские (в Нью-Йорке есть даже академия чистки сапог,— не шутя, а танцклассы называются академиями танцев). Вскоре он стал членом всех (многочисленных) ученых обществ, в том числе политико-экономического и, когда, вспомнив несколько школьных лекций и кое-что прочитанное по этому предмету у Смита, Милля и Маркса,— он прочел несколько лекций, то слушатели были искренно поражены его эрудицией.— О дис ис ссайнс! (это наука!) — говорили восхищенные слушатели, а газеты штата Колорадо громко трубили о великих научных открытиях молодого ученого (революшеи оф ссайнс!). Сабсович, и действительно дельный человек,— здесь увидел себя выросшим в целую знаменитость и вскоре получил выгодное предложение — профессуры в соседнем штате.
А в это время — ему написали из Нью-Йорка, предлагая стать новым Моисеем. Ты знаешь южных евреев,— это уже не талмудисты, не хасиды, не западные евреи из черты оседлости. Сабсович же — студент и европеец — давно отстал от еврейской среды. Но всякое гонение — сплачивает, и в сыне еврейского племени сердце откликнулось на этот призыв. Он бросил уже обеспеченное место и поехал в Нью-Джерси.
— И вот теперь — окончательно, кажется, потерял силы и здоровье,— закончил он…
Что выйдет и что вышло до сих пор — увидим после. А пока я должен сказать, что здесь евреи вообще производят даже и в общем впечатление гораздо более приятное. Молодые люди — крепче, мужественнее. Смешные движения и наружность — стирается, сливаясь с общим тоном. А семья Сабсовича — из ряду вон. Особенно поразила меня старшая дочь, девочка лет 10, красавица, чисто южного типа, уже изъездившая с отцом Европу и Америку. Эта девочка учится в школе старшего возраста, а сама учит, в качестве помощницы учительницы,— в младшем классе. Все опасения матери, все заботы семьи, весь ужас надвигающейся нищеты и все надежды — все это уже знает это детское сердце, и все это светится в этих еще детских глазах, когда она смотрит на отца, рассказы которого то и дело прерываются кашлем.
Часов в 9 мы попрощались до завтра и отправились в свой отель, где нас уже ожидал хозяин… Вечер темный, чисто южный. Дорога чуть белеет под ногами, в спящем лесу стрекочут какие-то кузнечики, вроде крымских цикад, какая-то неизвестная мне птица оглашает тишину ночи неизвестным мне криком. Все спит. Чуть видно мерцают красные фонари железной дороги. Огни на фармах погасли,— сельские жители и здесь ложатся рано, но в городе еще виден десяток светящихся окон. Нас провожал брат Сабсовича, крепкий и энергичный человек, средних лет, совершенно не похожий на еврея. Он жил в станице Прохладной, в Терской области, говорит с сильным малорусским акцентом, не без юмора, и с увлечением вспоминает о Кавказе. Там он занимался хлебной торговлей, отлично изучил все ее приемы и сжился с казаками до такой степени, что когда ему объявили, чтобы он уезжал (в 24 часа, по обыкновению), то станица составила приговор и ходатайство, чтобы его оставили. Он явился к Каханову (атаману Терской области). Тот спросил — в чем дело.
— Не дают жить в станице.
— Как не дают жить? Почему?
— Я еврей.
— А! Вот какой ты чудак. Я вот и не узнал, что ты еврей, а ты хлопочешь! Прими православие и оставайся!
Повернулся и вышел. Сабсович переехал в ‘черту оседлости’, но здесь не житье человеку непривычному,— и он уехал в Америку и здесь — корчует пни и пашет землю. Он очень живо описывает положение человека, распоряжавшегося у себя очень трудным и очень сложным делом и вдруг почувствовавшего себя дураком, без языка, без дела, с одними только руками и даже без головы… Положим, он не пропадет. Он очень силен, привык к тяжелой работе, смышлен и уже здесь устраивает водопроводы и все, требующее смекалки и искусства. Однако все-таки очень трудно — с семьей, в незнакомой стране приучаться к незнакомой работе. И зачем все это? Легко поверить, конечно, что теперь на его месте и на месте других удаленных евреев — на нашем юге водворились греки и другие хищники, не лучше, если не гораздо хуже евреев — и вдобавок освобожденные от конкурентов. А мы рассеяли по свету целые толпы раздраженных людей, которые разносят с собой вражду и непримиримую обиду…
Как бы то ни было,— я пишу тебе это письмо в пустом отеле: светло, пусто и чисто,— и, однако, вот сейчас мелькнула и скрылась тотчас же блоха — первая блоха, какую я видел в Америке… Бог с ней! А в соседней комнате кидается и стонет мой спутник, человек той же расы и потому нервный и беспокойный. В окна глядит тихая ночь, не прерываемая даже грохотом поездов близкой железной дороги. Кажется,— ночью их ходит мало по этой все-таки пустынной ветви… И великий праздник — новый год — спускается над несчастным приютом вечно гонимого племени, разбивающего новые кущи в далеком углу Нового света…
Завтра, часов в 8 за нами зайдет Сабсович — и мы пойдем по фармам. Он предлагает еще проехать подальше на фармы уже существующие, основанные частной и личной инициативой. Оказывается то, что я предполагал a priori,— Сабсович подтверждает из собственных наблюдений. Было бы лучше селить евреев не колониями, а помогать им основывать отдельные фармы. Процент удач в этих предприятиях гораздо больше. Впрочем,— пора спать, уже первый час и завтра — за работу. Кажется, действительно стоит отсрочить отъезд дня на 3—4,— и поездить по фармам, повидать Израиля в новом искании земли обетованной.
Спокойной ночи!

Твой Вл. Короленко.

P. S. 2 сентября.— Вот уже 3-й день я здесь и все-таки сегодня выезжаю в Н.-Йорк. Таким образом — может быть, удастся все-таки выехать 4-го. А интересно!

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1, ‘Мир’.
1 Почтовая контора (англ.).
2 Историк (нем.).
3 Библейское предание.
4 Евгения Яковлевна Козлова, нижегородская знакомая семьи Короленко. Отбывала административную ссылку в Красноярске и Минусинске вместе с родными Короленко.

84

А. С. КОРОЛЕНКО

4/16 сентября [1893 г], La Gaskogne.

Дорогая моя Дунюшка.

Наконец, я опять на пароходе и еду — к вам. Сам удивляюсь своему чувству — необыкновенной радости, в ту минуту, когда, наконец, последний узелок оказался на пароходе и я твердо ступил на палубу. Это было около 7 часов утра. Я думал было еще вчера перебраться на пароход с вечера, но ко мне пришли знакомые, и я должен был еще посетить знакомых,— поэтому решил переночевать еще на своей квартире (18 Str. East, 207, записываю для памяти, — комнаты отдает русский мистер Беляков). С вечера дождь лил ливмя и грохотал гром, светя от времени до времени в наши окна. Я нарочно долго читал газеты в своей спальне. Ты знаешь, что я всегда просыпаюсь тем раньше, чем позже засну. И действительно, в половине шестого я уже одевался и возился с вещами, в полутьме дожливого утра, когда заспанный, в длинной ночной рубашке, M-r Belakoff постучался в мою комнату. All right! Я все боялся с вечера: вдруг проснешься к часам — 8. А в 8 часов пароход уже уходит, пользуясь временем начинающегося отлива! В 6 Ґ я уже вышел с двумя узелками в руках на улицу, еще только просыпавшуюся для движения. По нашей улице ходит конка, это здесь как-то даже странно, наряду с элеваторами, по которым летят поезда, и cable-coch’ами,— тоже поездами, движущимися по канату. Я сел, сказал для верности кондуктору: ‘French-line?’ — Он мне ответил: ‘Jes, sir’,— и в меня вступило сразу чувство радостной уверенности, что я, наконец, на настоящей дороге. Не знаю, каковы покажутся мне теперь наши конки, но здесь эта конка давала впечатление первобытности и захолустья. Вот, наконец, мачты, целый сумрачный лес, затянутый туманом. Я хочу выходить, но какой-то американец, мой сосед, останавливает меня за руку. Not here! (не здесь). Они вообще сдержанны, но чрезвычайно обязательны. Он слышал мой разговор с кондуктором, и когда мы вышли, очень любезно указал мне среди других темный фасад пристани ‘френч-лайна’…
Незадолго перед отходом — я увидел среди публики знакомую фигуру. Это один из наших соотечественников, не успевший попрощаться вчера, поднялся так рано, чтобы проводить счастливца, едущего на родину. Мы крепко обнялись. Мне было так невыразимо жалко этого одинокого человека, остающегося на чужбине, в то время как я весь переполнен радостью возвращения… Звонок, спускают посторонних, подымают блоками сходни, и на них торжественно уносится от нас пристанской матрос,— последняя связь наша с берегом порвана. Огромный пароходище тихо тянется вдоль пристани. Мелькают заплаканные лица, машут платками, около меня какие-то две девушки стараются смеяться, но вместо этого плачут, между тем как какая-то старушка обливается нескрываемыми слезами, на берегу. Еще минута — и только юмористические физиономии ирландцев, выглядывающих из угольных люков на пристани, смотрят на нас совсем близко. Публика кидается к концу пристани, машут шляпами, кричат — а мы уже в заливе,— и моя радость, на время омраченная прощанием с последним из виденных мною русских американцев,— вновь овладевает мною с прежней силой. А между тем, трудно представить себе более тусклое, слезливое и печальное утро. Залив в тумане, мачты как будто намокли и набухли от сырости, пароходы проплывают, будто вялые от невысказанной печали, статуя свободы рисуется чуть заметным серым пятном, со своей приподнятой рукой, а впереди, куда нам ехать, клубится мутная туча, из которой то и дело молнии падают в море. Вдобавок, свисток у Gaskogne — удивительно тягучий и унылый. Я легко представляю себе, как он должен отзываться в сердце этой бедной старушки, отправившей двух дочерей в далекий путь,— но мне все-таки радостно. Я не спал почти всю ночь, но мне не до сна… Еду, еду!..
Теперь уже 11 часов утра, туман как будто расступается, но ненадолго. Полоски американской земли еще чуть-чуть зарисовываются на юго-западе. Погода сверх ожидания — тихая, но едва ли надолго. Все говорят мне, что это время самое бурное — легко встретить равнодейственные штормы.

7 сентября.

Вот уже 4-й день путешествия, завтра уже пойдем вторую половину. Погода туманная, сырая. Сегодня мы миновали нью-фаундлендские мели и густой туман, окружавший нас более 2-х дней,— теперь почти рассеялся впереди, а назади остается в виде густой пелены, лежащей на горизонте. Чувствую себя превосходно, хотя… первый день, который я тебе описывал такими радостными чертами, кончился не вполне благополучно. Усталость от сутолоки последних дней и бессонная ночь перед отъездом,— все это отразилось на мне довольно сильно. А так как вдобавок очень скоро пароход стало покачивать, то я и не заметил, как ко мне подкралась морская болезнь. Голова у меня кружилась от бессонницы и усталости, потом я писал тебе письмо и под конец почувствовал усталость еще сильнее, пошел к себе в каюту и проспал часа 3, до обеда. За обедом совершенно внезапно ‘подкатило’ так решительно, что я сказал только своим соседям (русские инженеры с женами),— ‘однако, я обедать не стану’,— и выбежал на палубу, к борту. Потом опять прилег в салоне, а когда раздевался в каюте,— то Нептун вновь накинулся на меня. В свое оправдание могу сказать только, что мою участь разделила половина пассажиров. На другой день проснулся с головной болью, но уже к вечеру боль прошла, и все остальное время чувствую себя превосходно. Хожу целые дни по сырой палубе, вдыхаю соленый ветер — и, как видишь, не спускался вниз эти дни, даже чтобы написать тебе.— Идем без приключений. На второй день ненадолго стояла ясная, хотя и довольно ветреная погода, и мы видели вдали фонтаны, пускаемые кашалотом.

8 сентября.

Свирепая качка. Море темно, небо темно, палубу поливает сверху дождем, — снизу то и дело волны лезут на палубу, светясь белой пеной. Ветер холодный, сырой. Я сидел долго наверху, под стеной, а теперь спустился, чтобы сказать вам всем спокойной ночи. Я смотрел на море и все думал, что-то делают все мои близкие. Теперь девочки уже спят давно и не знают, что папка думает о них — на темном и бурном море.

13 сентября.

Пишу это письмо в половине второго ночи,— в Париже. Часа в 4 нас высадили в Гавре, часов в 6 мы тронулись оттуда и вот уже часа 2 — путались с багажом и розысками гостиницы. Я говорю ‘путались’, потому что мы остановились здесь вдвоем. Не с С. Дм.,— который пока еще в Америке, а с Николаем Еремеевичем Агапеевым, бравым полковником и добродушнейшим русским человеком из Гельсингфорса, с которым познакомились на пароходе. Нам рекомендовали Htel Terminus,— в одном здании с вокзалом, но так как вся публика с экспресса,— привезшего нас из Гавра,— столпилась в приемной, то комнаты быстро расхватали, и нам остались уже 2 мансарды, где-то очень высоко, в 7 этаже, под крышей, от коих даже воин — Агапеев пришел в ярость. Затем мы разыскали Htel du Calvados, и полковник занял два номера. Один в 5 франков он взял себе, другой рядом в 4 франка назначался для меня или наоборот. Но когда я первый пришел с вещами и разговорился с хозяином, то он, во-первых, выразил восторг от моего французского диалекта, а во-вторых, объявил, что parce que ce monsieur parle trs bien franais et puis il reste pendant une semaine,— je vais lui donner une excellente chambre pour 4 francs1. Я мог бы возгордиться такими ощутительными успехами во французском языке, если бы не видел, что тут же пришел еще voyageur2, который поговорил part3 с плутоватым французом и получил комнату, назначенную для меня. Правда, впрочем, что и моя оказалась очень порядочной, если только здесь нет инсектов. Мой спутник отлично объясняется наполовину или даже на три четверти по-русски, и может статься, что хозяин действительно обрадовался, видя во мне человека, объясняющегося довольно сносно и не прибегающего к жестам, тогда как полковник притащил буквально за руку прислужника на вокзал, будто турецкого пленника. Как бы то ни было,— последних два дня на море были так хороши, что я расстался с палубой La Gaskogne — с истинной грустию,— но теперь,— первые же шаги в Париже навеяли на меня необыкновенную веселость, и мне не хочется спать. Да и Париж, кажется, тоже еще не думает спать: на улицах движение и огни, рестораны открыты, и полковник скитается где-то, разыскивая (по-русски) содовой воды… Отель наш небольшой, с невзрачным входом, с узкими коридорами, с узенькой винтовой лестницей, с огромными кроватями и с старинными гравюрами из Вальтер-Скота…4

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1, ‘Мир’.
1 Поскольку этот господин очень хорошо говорит по-французски и остается здесь на целую неделю,— я хочу дать ему за четыре франка превосходную комнату (франц.).
2 Путешественник (франц.).
3 Стороной (франц.).
4 Письмо обрывается: рано утром 14/26 сентября Короленко получил телеграмму о смерти младшей дочери Лены, оставленной им у А. С. Малышевой в деревне. В тот же день Короленко выехал из Парижа в Румынию.

85

А. С. МАЛЫШЕВОЙ

[14/26 сентября 1893 г.], Париж.

Саша, милая…1 моя.
Знаю. Милая моя. Тебе не менее тяжело, чем теперь мне. Сейчас только получил телеграмму. Еду сейчас же из Парижа к Дуне. Вероятно, уже похоронили мою девочку2. Пожалуйста, будьте добры с кормилицей3, пусть у нее останется только доброе чувство, как память о нашей милой девочке. Как она плакала, когда прощалась со мной. Твоих детишек и Сергея крепко обнимаю. Милая Шурочка, сколько мы тебе доставили горя.

Твой Володя.

Кормилицу все-таки не отправляйте одну. Я напишу, как быть. Может, приеду сам взглянуть на могилку и на то место, где мы прощались с Леной. Скажите кормилице, чтобы она помнила Лену и не беспокоилась о себе. Для нее все будет сделано, что надо. Боюсь, что одна она растеряется в дороге. Нужно, чтобы никто не потерял ничего из-за того, что знал и был с Леной.— Сделайте от меня для детей в Дубровке что-нибудь. Для бедных деток.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. I, ‘Мир’.
1 Край письма оторван, и одного слова на автографе нет.
2 См. прим. к предыдущему письму.
3 Няня ребенка, бывшая раньше его кормилицей. Девочка умерла, заразившись от своей няни дизентерией.

86

Э. И. КОРОЛЕНКО

14/26 сентября [1893 г], Париж.

Мамашенька, дорогая моя, милая. Еду сейчас в Румынию. Дуня ничего не знает о Лене. Не знаю, знаете ли и вы, телеграмму Мани перепутали. Одно ясно, ужасно и неопровержимо: Леночки нет. Милая мамашенька,— не знаю, хорошо ли я делаю, что так прямо пишу. Может, и от Вас еще скрывали,— но ведь надо же узнать правду, все равно не скроешь. Что тут томить. Леночка моя, как она плакала. Милые вы мои, что ж делать, ты, Машинка, сама знаешь хорошо, каково мне теперь. Ну, ничего. Еду сегодня же из Парижа в Румынию. Обнимаю вас крепко,— милые вы мои, так тяжело.

Володя.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1, ‘Мир’.

87

Э. Л. УЛАНОВСКОЙ

31 октября 1893 г., Нижний-Новгород.

Дорогая Эвелина Людвиговна.

Очень рад был получить от Вас хотя и не особенно-то радостное письмо. Ну, да все-таки узнали мы из него, что Вы живы, более или менее здоровы и уже не в тюрьме. Слава те господи и за это. А главное, я надеюсь, что теперь хоть изредка можно обменяться письмом, что до сих пор не клеилось. Отчего? Отчасти виноват и я, отчасти и Вы, но кажется главное,— условия. Теперь,— вчера только вернувшись из дальнего путешествия (в Америку!),— я принялся за кучу писем на столе, ждавших моего возвращения,— и быстро различил на одном из конвертов знакомый и характерный Ваш почерк (надо отдать Вам справедливость,— другого такого почерка не найти!). И вот, сегодня уже пишу Вам. Поступайте и Вы так же,— и может быть, наша переписка опять установится и Вы не станете думать, что я забываю старых друзей. Напишите мне для первого (или, вернее, для второго) раза — с кем Вы живете в Вашей юрте, кто Ваши товарищи, имеете ли газеты и журналы и вообще — побольше подробностей о Вашей жизни. Вы знаете, что я и сам — Ваш земляк по Якутской области, и что меня не перестало интересовать все, касающееся лично Вас,— в этом прошу мне верить. Ко всему этому если еще прибавите какие-нибудь сведения об общих знакомых,— буду очень благодарен.
Чувствую, что, упомянув о своем путешествии в Америку, — вызываю в Вас, обитателях Вилюйских наслегов,— невольную зависть и невольные вопросы: что же там, интересно, хорошо, превосходно. Подробные ответы надеюсь прислать Вам в виде оттисков своих статей, которые думаю напечатать в более или менее близком будущем, а пока вкратце: интересно, это правда. Хорошо? Да, хорошо — для американцев. И все-таки, если бы мне лично предложили жить в Америке — или в Якутской области (разумеется с правом приличного передвижения),— поверите ли Вы, что я бы вероятнее всего — выбрал последнее. Плохо русскому человеку на чужбине и, пожалуй, хуже всего в Америке. Хороша-то она хороша и похвального много,— да не по нашему все. Вот почему там русский человек тоскует больше, чем где бы то ни было, в том числе и такой русский человек, который знавал Якутскую область.
Впрочем, для меня лично, эти американские впечатления омрачены тяжелым горем: у меня умерла в мое отсутствие маленькая дочка, около 2-х лет, маленькое создание, исчезновение которого принесло мне и всем нам огромное горе. Ну, да это бывает всюду и со всеми и к делу не идет.
Живу я по-прежнему в Нижнем-Новгороде (для адреса этого достаточно) и по-прежнему работаю на тощей ниве нашей российской прессы. На днях надеюсь послать Вам свою новую книгу, озаглавленную ‘В голодный год’,— это история моих скитаний по одному из голодных уездов нашего края, а также история уездного междоусобия на этой почве. На днях только книга эта вышла из цензурного чрева китова и еще не поступила в продажу. Полагаю, что Вы получите ее почти одновременно с тем, как она появится в книжных магазинах Петербурга. Это я Вас вперед подкупаю ввиду сухости и малого интереса этих серых картин.
Кстати еще: Вы когда-то интересовались переводом Шильонского узника на малорусский язык1. Было это так давно, что Вы, быть может, и забыли, история этого перевода следующая: во-первых, я послал его в Киев одному малороссу-писателю. Он ответил, что перевод очень хорош, но — странное дело: у нас теперь можно печатать по-малорусски оригинальные произведения, а переводов — нельзя. Поэтому и байроновская поэма у нас печататься не может. Он обещал похлопотать и прочее — но до сих пор я так ничего и не знаю. Наведу еще раз справки, да может, кстати, и это распоряжение уже отменено. Несомненно одно,— что перевод прекрасный.
Ну, а пока жму руку и желаю всего хорошего. Жена кланяется. Мой привет Вашим товарищам,— привет бывшего якутянина.

Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые.
Эвелина Людвиговна Улановская (по мужу Кранихфельд) — знакомая Короленко по Березовским Починкам (см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 45).
1 См. письмо И. В. Лучицкому от 25 января 1893 года.

88

Б. Н. СИНАНИ

7 января 1894 г. [Н.-Новгород].

Многоуважаемый Борис Наумович.

Вероятно, Вам уже известны печальные обстоятельства, сделавшие поездку Глеба Ивановича к нам далеко не удачной. Сначала дифтерит у моей девочки, дезинфекция квартиры по ее выздоровлении, потом скарлатина в семье моей сестры, смерть ее сына, опять новые заболевания,— все это не позволило мне отдать Глебу Ивановичу ни столько времени и внимания, сколько бы было нужно, ни — соответствующего настроения. Правда, все это не произвело на него и того вредного, угнетающего влияния, какого я опасался: он в такой мере поглощен каким-то внутренним процессом, в нем происходящим, что уже меньше откликается на внешние обстоятельства, прежде овладевавшие им слишком, быть может, сильно для его здоровья. Он уезжал от нас, кажется, не хуже, чем приехал, но, признаюсь, этот постоянный шопот, эти внезапные и беспричинные ‘отлучки’ куда-то в себя, среди общего разговора — меня пугают. Мне казалось сначала, что он молится, потом приходилось расслышать отдельные фразы обыденного содержания, как будто он старается дать себе отчет в том, что говорится или о чем он вспоминает. Под конец явилась у меня еще одна догадка: не беседует ли он с ‘инокиней Маргаритой’ и с каким-то еще мудрым ‘старцем’, передавая им, существам другого мира, — содержание мыслей и разговоров, происходящих в нашем мире. Впрочем, Вам это все, наверное, лучше известно, так как Вы наблюдали его долго и дай бог, чтобы Вы были правы в Ваших надеждах. Я же хочу сделать лишь небольшую поправку к письму Саши1. Глеб Иванович вовсе не ругает Колмова. Наоборот, он на все мои вопросы, а иногда и без вопросов — он отзывается о Колмове самым лучшим образом, считая, что все, работающие в Колмове,— работают с любовью… ‘Любовь… удивительная’,— повторял он много раз, с обычным своим выражением. Внешнее устройство тоже хвалит, а о Вас говорит, что с Вами связана вся его жизнь. Но тем не менее — свое внутреннее состояние у Фрея2 он считает моментом наибольшего (мистического) просветления, исчезнувшего в Колмове или, по крайней мере, ослабевшего. Он сообщал мне даже, что у Фрея ему ‘было дано’ проводить особым образом дыхание по всему организму, вследствие чего он был близок к полету. Таким образом и в этом случае — внешние условия жизни и отношения к людям для него отступают на второй план, а на первый выдвигается внутренний процесс, которому он придает особенную цену.
Вы знаете, конечно, что он уехал отсюда 2 января, и у меня не хватало духу — останавливать, так как, при описанных обстоятельствах в особенности — мы ничего не могли дать ему полезного, и я рад, что, по крайней мере,— его положение у нас не ухудшилось.
Что-то будет дальше? Он мечтает о поездке в Тару 3,— может быть, это и хорошо.
Простите, впрочем, что отнимаю у Вас время сообщением мелочей, которые Вам наверное давно известны, и позвольте от души пожать Вашу руку. Мы все глубоко благодарны Вам за Ваши усилья — вырвать у страшной болезни этого всем дорогого человека. Дай Вам бог успеха во всем.
Искренно уважающий

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Борис Наумович Синани (1851—1920) — врач-психиатр, заведовал земской колонией для душевнобольных в Колмове, близ Новгорода, где лечился Успенский.
1 Сын Успенского — Александр Глебович.
2 Лечебница для душевнобольных д-ра Фрея в Петербурге.
3 Тара, Тобольской губернии, место политической ссылки. Успенский выражал желание пожить среди ссыльных.

89

В. А. ГОЛЬЦЕВУ

11 марта 1894 г. [Н.-Новгород].

Дорогой Виктор Александрович.

Принимаюсь за ответы на твои вопросы, а ты прости их необстоятельность и краткость. Дальнейшее течение повести ‘Прохор и студенты’1 должно было представить два смежные типа тогдашнего студенчества: ‘старый’ — представителей широкой натуры, вольного размаха, разгула с оттенком ‘нигилизма’ и ‘писаревского’ реализма и нарождавшееся в молодежи стремление к общественным идеалам в форме народничества. Прохор попадает случайно в среду студентов и испытывает на себе влияние этой среды, которая в свою очередь видит в нем ‘сына народа’ и в этом качестве возлагает на него какие-то наивные и неясные ожидания. Прохор исправляется, перестает жульничать, нанимается на работу в академии, усердно чистит дорожки в парке и на Выселках, в промежутках выучивается читать. Все это обращает на себя внимание его собственной среды. В первых главах я изобразил уже ту, чисто русскую терпимость, с которой Выселки относились к подвигам Прошки на перекрестке. Но та же среда не может простить ему его нового ‘поведения’, которое кажется ей, выражаясь по-нашему,— ‘тенденциозным’. Он не жульничает,— почему? Он перестал пить, не участвует в кулачных боях. Почему? Он начинает читать книжки и отпускает не без важности разные сентенции насчет обывательских безобразий… Все это кажется ‘неспроста’, все это заставляет задумываться и даже бесхитростного обывателя… Этим чувствам придает окончательную форму выселковский политик, жандарм, обязанный ‘следить’ за студентами и по-своему исполняющий эту обязанность. Он в кабаке организует отряд добровольцев, которые доводят до его сведения о каждом слове и движении Прохора и его новых знакомых. Прежний жулик — Прошка, свободно отправлявший свою профессию при благодушной снисходительности односельцев и пользовавшийся репутацией доброго малого и вполне ‘благонадежного’ обывателя,— теперь окружается совершенно особенной атмосферой, в которой и назревает гроза. Необходимо только ‘публичное обнаружение’ неуловимого вредного влияния — и гроза разразится. Она тоже не заставляет себя ждать. Около академии происходят маневры войск. После жаркого боя возвращается отряд гусар, и полковник, выехав из тучи пыли, едет по тротуару. Прошка, на обязанности которого лежит чистка дорожек и тротуаров в этой местности,— загораживает ему дорогу и, не различая в запыленном кавалеристе важного начальства,— требует, чтобы он съехал с тротуара. Когда тот хочет продолжать путь,— Прохор схватывает коня под уздцы и сводит на дорогу. Тогда Прошку окружают несколько конных гусар, и слободка видит воочию осуществление своих предсказаний: Прошка идет по улице под грозным конвоем. Его приводят к старосте, и здесь полковник, спешившись, пишет, положив бумагу на седле, несколько слов, требуя для Прохора примерного наказания. Затем отставший отряд исчезает в туче пыли, а Прохор остается.
В слободке собирается сход,— судят Прошку. Обвинительным актом служит записка полковника, на которой неразборчиво нацарапано несколько слов. Сход — у избы старосты под открытым небом. Невдалеке два-три студента, принимающие участие в судьбе Прошки, с другой стороны — жандарм, принимающий в той же судьбе участие с своей точки зрения. Все происходящее должно подтвердить и укрепить эту точку зрения. Прошка оправдывается. Он говорит о том, что полковник не имеет никакого ‘полного права’ ездить по тротуарам, которые назначены для пешеходов. Сход в других обстоятельствах, может быть, и согласился бы с этим, и кое-какие голоса раздаются в том же смысле (что ‘политик’ относит тотчас же насчет ‘вредного влияния’), но ‘лучшие люди’ — лавочник, трактирщик, два-три мужика побогаче и безличная масса находят, что Прошка слишком высоко о себе понимает, думая, что он может быть прав в столкновении с таким важным начальством. Наконец, слободка привыкла уже к тому, что в таких случаях, когда ‘важные лица’ требовали удовлетворения, Прошка многократно и добровольно становился очистительной жертвой, вынося наказание с шутливым цинизмом отчаянного и потерявшего стыд человека. Теперь не то. У Прошки явилось откуда-то чувство собственного достоинства,— как один из результатов тенденциозного влияния ‘кружка’. Он настаивает на своей правоте, отказывается подчиниться решению схода и на убеждения иконописного старца, местного лавочника, человека уважаемого и строгого,— принести себя, наконец, в жертву за мир, который не может не удовлетворить оскорбленное начальство,— предлагает, если он считает нужным, самому лечь под розги. Это переполняет чащу, на Прошку кидается староста и приказывает привести неоформленный даже приговор в немедленное исполнение. Прохор защищается, один из зрителей студентов — прежнего типа, атлет и забубённая головушка, не раз вступавший в единоборство с ‘прежним Прохором’, когда оба пьянствовали в местных трактирах,— кидается на помощь Прошке, и вдвоем они разносят сход, освобожденный Прошка скрывается в студенческую квартиру, в слободке волнение, а жандарм, которого я имел в виду изобразить человеком вполне добросовестным, правдивым и искренно убежденным в зловредности всего, что связано с самим именем ‘студента’, пишет донесение по начальству, с изложением, совершенно точным, всего происшедшего. Совершенно понятно, что теперь уже возникает весьма серьезное дознание, атмосфера, окружавшая Прошку, сгущается и насыщается электричеством. В одну прекрасную летнюю ночь, полную чарующей прелести, одну из тех ночей, которую молодость населяет смутными ожиданиями и волшебными грезами,— в академию являются ‘власти’, начинается какое-то таинственное движение по дачам, в которых видны огни и движущиеся фигуры,— и коляска за коляской исчезает в ночном сумраке, под робкий шопот притаившихся в палисаднике и меж деревьями выселковцев. Прохор прокрадывается к окнам своих друзей, но его уже ждут. Ночной воздух оглашается криками: держи! лови! Прошка кидается в парк, некоторое время там слышны еще голоса преследователей, но их немного, и Прохор, страшный, с корягой в руках — обращается против них, и они бегут…
После этого спустя год,— на перекрестке двух дорог, известном по началу рассказа,— опять появляется Прохор в прежней роли. Теперь он уже не щадит ‘своих односельцев’. Первый подвергается ограблению лавочник, вторая жертва — жена жандарма, возвращавшаяся из города с покупками. Если нужно было еще какое-нибудь доказательство ‘вредного влияния’ студентов на Прохора — то теперь оно налицо, в тенденциозности этих его грабительских подвигов. Впрочем, убежавши в тот вечер, он долго скрывается в Москве с прежними товарищами ночных подвигов — и судьба уже больше не сводит его со студентами ‘кружка’, которых жизнь идет уже другими своеобразными дорогами.— Вот тебе остов этой истории, многие эпизоды которой уже написаны, но, как видишь, в целом это история нецензурная еще на долгое время. На этой канве я хотел нарисовать то наивное полумистическое настроение народнических кружков молодежи, которое, храня здоровое зернышко истины в глубине,— в целом все-таки не могло бы выдержать ближайшей же проверки в столкновении с действительностью и которому лишь своеобразное, тревожное и подозрительное настроение отчасти среды, но еще более — властей, могло придать значение и возвести его в серьезное политическое ‘происшествие’ нашей жизни. Я очень жалел в то время, что отдал начало повести, когда конца еще не было, тем более, что первоначальная рамка небольшого эпизода неожиданно для меня раздвинулась. Но все же я много написал, когда получил известие, что у вас потребовали, чтобы рассказ был представлен зараз и подвергнут просмотру. Я сам оглянулся на повесть с цензурной точки зрения, и у меня опустились руки. Очевидно, — пройти это не могло… Теперь я все чаще возвращаюсь мыслью к своему Прошке и непременно его закончу,— будь с ним, что будет. Впоследствии бостонская книгопродавческая фирма Little Brawn and C®, издавшая перевод моих рассказов, предложила мне окончить Прохора для них. Но писать для перевода — это не то, что писать для своих читателей. А во-вторых,— другие темы и другое настроение отодвинули эту тему.
Ты спрашиваешь затем, отчего у меня ‘нет женщин’ в моих рассказах? Не знаю, что тебе ответить. Прежде всего это не совсем точно: у меня есть женщины. В ‘Слепом музыканте’ мать и Эвелина, Раиса — в ‘Ат-Даване’, Оксана — в ‘Лес шумит’, не считая более еще эскизных фигур в рассказах ‘За иконой’ и детских (‘В дурном обществе’ — Маруся, и — ‘Ночью’). Думаю, вопрос разрешается другой постановкой: я не избегаю, конечно, женских фигур (теперь у меня почти готов вчерне рассказ ‘Груня’), но я не брал до сих пор сюжетов, где женщина играет главную роль, как женщина. Почему это так вышло,— объяснять не берусь. Отчасти играют тут роль, вероятно, те же обстоятельства, по которым, например, и Глеб Иванович Успенский почти не трогал этих сюжетов. Внимание направлено на другие стороны человеческих отношений. Должен сказать только одно,— что это не по какому-нибудь предвзятому взгляду на тот или другой сюжет. Так пока выходит.
Как я смотрю на задачи искусства и процесс творчества? Я не мало думал об этом предмете, но и теперь затрудняюсь высказать результаты, к которым пришел, в краткой, по крайней мере, формуле. Покойный Чернышевский говорил2: красота присуща явлениям природы, мы только слабые копиисты, подражатели, и потому явление всегда выше изображения. Отсюда — стремление к реальной правде, как к пределу. Гюи де Мопассан находил, что художник — творит свою иллюзию мира, то, чего нет в действительности, но что он создает взамен того, что есть. Когда я думаю об этом предмете, мне всегда вспоминаются эти два полярные мнения. Мне казалось всегда, что Чернышевский не совсем прав: художественное произведение, то есть изображение,— само есть явление природы, и как таковое — оно всегда равно всем остальным явлениям. Вырос цветок,— прекрасное произведение природы, явление. Он отразился в ручье,— новое явление и тоже хорошо. Написано по этому поводу стихотворение. Но разве это, как явление, хуже цветка и ручья? Блеснула молния, загрохотал гром. Прекрасное и величавое явление природы. Раскаты отражаются в ущельях… Но те же раскаты звучат в душе человека, отражаясь целым рядом ощущений. И вот мы силой воссоздающей способности сами вовлекаемся в круг этих явлений. Мы видим эту человеческую душу, в которой отразился гром и небесные огни… Разве это не новая совокупность ‘явлений’ природы, в новом осложнении только. Теперь дальше: мнение пессимиста Мопассана. Может ли быть ‘иллюзия мира’ без отношения к реальному миру? Очевидно, нет. Нужно соединить в одно два эти элемента. В художественном произведении мы имеем мир, отраженный, преломленный, воспринятый человеческой душой. Это не просто беспочвенная иллюзия,— а это новый факт, новое явление вечно творящей природы. — Дух человека вечно меняется. На одну и ту же старинную башню — каждое поколение смотрит новыми глазами. Но и природа вечно меняется,— отсюда ясно, что область художественного творчества, во-первых, бесконечна, во-вторых, находится в вечном движении, создавая все новые комбинации, которые сами, как совокупность ‘явления’ и отражающего явления человеческого духа,— суть живые явления природы.
Теперь, если допустить (а я в это глубоко верю), что вселенная не есть случайная игра случайных сил и явлений, что и ‘детерминизм’ и ‘эволюция’, что все это ведет к признанию некоторого закона, который ‘необходимо’ тяготеет к чему-то, что мы называем ‘благом’ во всех его видах (добро, истина, правда, красота, справедливость), то вывод ясен: мы не просто отражаем явления как они есть и не творим по капризу иллюзию несуществующего мира. Мы создаем или проявляем рождающееся в нас новое отношение человеческого духа к окружающему миру. Совершенно понятно, что вовсе не безразлично, каково это новое отношение. В этом вечном стремлении к совершенству, которое я допускаю как закон,— есть движущая сила и сопротивление: одно рождается и развивается, другое отметается и гибнет. Нужно, чтобы новое отношение к миру было добром по отношению к старому. Хорошая, здоровая и добрая душа — отражает мир хорошо и здоровым образом. Художник запечатлевает это свое отражение и сообщает его другим. Вы видели явление, то же явление увидел художник и увидел его так, и так вам нарисовал это свое видение, что и Вы уже различаете в нем другие стороны, относитесь к нему иначе. И вот, воспринимающая душа человечества — меняется сама.
Я отнюдь не думаю, чтобы эта работа выполнялась исключительно или хотя бы только преимущественно художниками. Мыслитель достигает того же своими формулами. Астроном и математик дали нам числа и пространственные вычисления,— и вот мы на самый свод небесный смотрим уже другими глазами и с другим чувством: вместо хрустального колпака мы уже чувствуем над собою бесконечность, и все наши поэтические эмоции претерпели соответствующие изменения. Меняется и религия, меняются нравственные понятия, чувства, меняется человек. Между отвлеченной формулой и художественным образом помещается огромная цепь, середину которой и занимает иллюстрация отвлеченной мысли, иначе называемая тенденциозным произведением. Что лучше? Это зависит от многих условий. Фет3 — несомненный художник. Он научил нас любоваться хорошо освещенной солнышком барской усадьбой, рощей, которая вся проснулась, веткой каждой, дорогой, по которой ‘вьется пыль’ — в усадьбу едут гости, может быть ‘милая’, везущая с собой счастие обитателя барской усадьбы. За гранью усадьбы — уже нет ничего. Теперь возьмем Беллами 4. Он не художник, но и он тоже старается дать и образ и чувство. Чувство человека, в душу которого заглянуло будущее. Он еще точно не знает, в каких формах оно сложится, он их рисует наугад, даже порой не рисует, а только чертит… И что же? Чье произведение выше? Правда, на это очень часто приводится соображение: многие вещицы Фета будут еще петь и читать, когда Беллами или ну хоть Некрасова — забудут. Это мне кажется еще не критерий. Если у тебя на столе лежит вещица, ну хоть безделка из Помпеи, которая пережила века,— то это значит, что она сделана хорошо и крепко, но вовсе не значит, что она очень ценна. Если даже допустить (чего я отнюдь не допускаю), что Фета будут еще читать, когда забудут даже Щедрина, — то что же из этого? С той точки зрения, которую я приводил выше,— и то и другое является живой силой. А живая сила измеряется массой, приведенной в движение — все равно в какое время. Подсчитайте ту огромную массу новых мыслей и чувств (нового отношения человека к миру), которую в свое время привел в движение Щедрин — и вы увидите, что, проживи поэзия Фета тысячу лет, она не подымет и десятой доли этого…
Ну, прости, если все это длинно и туманно, да еще вдобавок ведет к старой истине, что все роды хороши, кроме скучного. Я, конечно, вовсе не поклонник ‘тенденциозного’ искусства, как не поклонник и ‘чистого’. Я ищу в произведении искреннего, глубокого, нового (оригинального) чувства или строя чувств, новой глубокой, оригинальной мысли или цепи мыслей. Или хоть искреннего чувства одного, или хоть новой мысли одной, если нельзя всего вместе,— и доволен, когда нахожу то и другое где бы то ни было. А тепличные тренькания чистых жрецов чистого искусства, сильно смахивающие на оффенбаховского Калхаса 5 — также скучны и противны порой, как и надутое доктринерство или детская мораль иных ‘тенденциозных’ проповедников.
Ну, вот, кажется, все более или менее сказано, что ты хотел от меня узнать. А пока до свидания. Желаю всего хорошего. Надеюсь, у тебя теперь все уже совсем хорошо в семье. У меня — пока тоже все благополучно. Мой поклон твоим, а также редакции.

Твой Вл. Короленко.

Авдотья Семеновна кланяется Наталье Алексеевне и тебе.

— — —

Впервые напечатано в сборнике ‘Памяти В. А. Гольцева’ М. 1910. Печатается по тексту книги ‘Архив В. А. Гольцева’. Настоящее письмо является ответом на вопросы Гольцева, заданные им в связи с подготовлявшейся Гольцевым лекцией о творчестве Короленко. В Н.-Новгороде лекция была прочитана в декабре 1894 года.
1 См. 4 том наст. собр. соч.
2 Имеется в виду работа Чернышевского ‘Эстетические отношения искусства к действительности’.
3 Афанасий Афанасьевич Фет (Шеншин) (1820—1892) — лирический поэт, проповедовавший ‘чистое искусство’. По своим политическим убеждениям — крайний реакционер.
4 Эдуард Беллами (1850—1898) — автор утопического романа ‘Через сто лет’, вышедшего в Америке в 1887 году.
5 Персонаж из оперетты Оффенбаха ‘Прекрасная Елена’.

90

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

22 апреля 1894 г. [Н.-Новгород].

Дорогой Николай Константинович.

Сегодня послал в редакцию заказной бандеролью небольшой рассказик, озаглавленный ‘Парадокс’1. Не взыщите пока: чем богат. Путешествие мое подвигается тихо. Никогда еще не было мне так трудно справляться с готовым почти материалом. Все записано, частию в записной книге, частию в письмах, но из всякой строчки до такой степени торчит одна горькая мысль (‘лучше бы не ездить’), — что руки опускаются и парение мысли по чужим краям отравлено. Ввиду сего набросал сей немудрящий очерк,— который и посылаю сегодня (вчера получил от Александра Ивановича2 телеграфическое memento3). А там что будет.
Прочитал в ‘Северном вестнике’ новую пулю Волынского4. Не знаю, будете ли Вы что-либо отвечать, думаю, что едва ли. Но на всякий случай, по поводу дореформенной литературы. В том же ‘Северном вестнике’, в записках Смирновой5 приводится мнение Пушкина о литературе его времени. Общая мысль, что Державин, Жуковский, Ломоносов, Крылов, сам Пушкин и Гоголь — только отдельные могучие деревья. Настоящего же леса, состоящего из массы литературных работников, средних, второстепенных, заурядных,— составляющих в совокупности то, что называют литературой культурные народы,— У нас, говорил Пушкин, нет еще. Мы — роща, а не лес. Мне кажется, что сие морсо весьма идет к данному разговору. Лес вырос на реформированной почве.
Не помню, просил ли я Вас внести за меня 10 рублей в литературный фонд. Если не просил,— прошу. У нас тут — тихо и смирно. Впрочем, виноват: арестовали какого-то молодого техника, а затем вчера мы были весьма удивлены небольшим инцидентом: к одному моему знакомому приехал из Орла некто Сотников, погостить. Он успел уехать, когда на квартиру, где он останавливался, явились с поисками. Впрочем, узнав, что его нет уже, ушли, не производя обыска у хозяев. Из сего заключаю, что где-то на святой Руси не спокойно, где-то чего-то ищут. А мы, смиренные нижегородцы, узнаем все сие по поводу заезжих разных городов людишек…
Черкните о редакционных делах. Как подписка и вообще — какие виды у ‘Русского богатства’. Кстати,— поклон всем. Что с моей книгой? 6

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
1 См. 2 том наст. собр. соч.
2 А. И. Иванчин-Писарев.
3 Помни (лат.).
4 Статья Волынского ‘Г. Михайловский и его рассуждения о русской литературе’ (‘Северный вестник’, 1894, No 4).
5 ‘Записки’ А. О. Смирновой-Россет печатались в ‘Северном вестнике’ в 1893—1895 годах.
6 Речь идет о втором издании книги ‘В голодный год’.

91

М. А. САБЛИНУ

4 октября 1894 г., Н.-Новгород.

Друже Михаиле.

Слышах, брате, яко заточися еси в некакой сладостной обители у Троицы-Сергия, душевного спасения ради. Добро зело. Се и аз смиренный потекох во дни юности моея во оную же обитель и видех на посаде цыганку некую, яже поведа ми нечто от житий иноческих. Ей, брате, воистину путь спасения иноческого сладостен и многоприятен. Аще ли тако и ты спасался еси? Обаче, мню тя уже из пустыни сея в мир возвратившегося, а посему внимай суетному моему писанию.
1) Дня три назад я послал в редакцию1 рукопись Пешкова (псевдоним Максим Горький), заглавие ‘Старуха Изергиль’. Я ее читал и послал потому, что нашел вполне литературной, местами красивой и в общем далеко не напоминающей ‘Графа Нелепо’2. Просьба: посмотреть и решить ее судьбу, буде возможно, не в долгом времени. У вас есть еще другой его рассказ. Я его не читал, боюсь, однако, что, по ‘графу Нелепо’ — редакция предубеждена против Пешкова. Это напрасно. Он пишет очень неровно, то нелепо, то очень и очень недурно. Вообще — заслуживает полного внимания.
2) Дело мое личное. Разумеется, ждал я письма В. М. Соболевского, о коем ты писал мне еще в июле, и не дождался. Ввиду сего рассекаю Гордиев узел и завтра, то есть на следующий день после этого письма,— вы получите самую статью о Гацисском3. Так как вы меня с нею не развязали, то я ее значительно сократил, применительно к газете, но все же будет еще фельетона три-четыре. Пеняйте на себя.
3) Денег! Буде сие возможно,— рублей триста пришли и еще буде возможно, то поскорее, то есть прими финансовые мероприятия немедленно по получении сего письма.
Засим — мой поклон и привет наличной и отсутствующей редакции. Кто у вас теперь наличный, не знаю и посему — обращаюсь со всеми моими докуками к твоей святости.
Объемлю.

Твой Вл. Короленко.

Скоро, вероятно, увидимся. Где Надежда Михайловна4 и как поживает?

— — —

Полностью публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
M. A. Саблин — см. прим. к письму 49.
1 Газеты ‘Русские ведомости’.
2 Рассказ Горького ‘Граф Нелепо и все тут’.
3 Александр Серафимович Гацисский (1838—1893) — писатель, этнограф, председатель Нижегородской ученой архивной комиссии. Статья о Гацисском называлась ‘Из истории областной печати’ (‘Русские ведомости’ NoNo 319, 327, 339 за 1894 год).
4 Н. М. Саблина, дочь М. А. Саблина.

92

А. С. ПОСНИКОВУ и В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

22 ноября 1894 г., Нижний-Новгород.

Многоуважаемый

Александр Сергеевич

или Василий Михайлович.

В бытность мою в Москве я говорил о рассказе Пешкова (‘Старуха Изергиль’ — псевдоним Максим Горький). Вы (Александр Сергеевич) тогда уже этот рассказ прочитали и соглашались со мной, что он недурен и может быть напечатан, но желали подвергнуть его еще просмотру другого редактора. Если Вы (Василий Михайлович) или он (Павел Иванович1) или какая-либо еще из редакторских ипостасей уже сей рассказ прочитала, то я был бы глубоко благодарен за сообщение мне окончательного мнения о нем и решении его судьбы. Бедняга автор находится в обстоятельствах весьма печальных, к тому же и рассказчик, по-моему, весьма изрядный, и мне кажется, что хорошо бы поддержать начинающего и несомненно способного молодого писателя. Очень может быть, что Вы решите иначе,— и я во всяком случае буду благодарен за скорый ответ 2.
Крепко жму руку и желаю всего, всего хорошего всей редакции — в лице наличных и отсутствующих членов оной.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Александр Сергеевич Посников (1845—1920) и Василий Михайлович Соболевский (1846—1913) —редакторы ‘Русских ведомостей’.
1 Павел Иванович Бларамберг (1841—1907) — публицист, член редакции ‘Русских ведомостей’.
2 Рассказ ‘Старуха Изергиль’ не был принят редакцией ‘Русских ведомостей’. Рассказ был напечатан в ‘Самарской газете’ в апреле 1895 года.

93

A. M. ПЕШКОВУ (М. ГОРЬКОМУ)

15 апреля 1895 г. [Н.-Новгород].

Многоуважаемый

Алексей Максимович.

Желание Ваше исполняю, то есть пишу вместе с сим Н. К. Михайловскому, с просьбой сказать несколько слов о рассказе ‘Ошибка’ и о причинах отказа. Должен сказать Вам, или, вернее, повторить (так как я говорил об этом и раньше), что, по-моему, рассказ написан сильно, но отказ редакции ‘Русского богатства’ меня не удивляет в такой степени, как Вас. Я ведь и боялся такого исхода ввиду некоторой ‘мучительности’ рассказа, недостаточно, так сказать, мотивированной, до известной степени бесцельной. Если Вы припомните,— я это Вам и говорил, когда мы шли по нашей площади. Я этого, конечно, не писал в редакцию, тем более, что я все-таки бы рассказ напечатал. Но, зная взгляды Н. К. Михайловского в этой области, я боялся, что эта сторона Вашего произведения может помешать. Думаю, что он читал весь рассказ, и очень опасаюсь, что это Вы видели на полях мои пометки, так как я принимался за рассказ в два приема: раз с карандашом, другой раз без карандаша, в постели. Во всяком случае попрошу отзыва. Не сердитесь и не очень вините редакцию. Не можете представить, сколько у них работы. Рассказ же не пропадет: его почти наверное напечатают, если Вы пошлете в другой журнал1. Если Вы читали Михайловского ‘Мучительный талант’ (о Достоевском), то знаете, что он даже Достоевскому не мог простить ‘мучительности’ его образов, не всегда оправдываемой логической и психологической необходимостью. У Вас есть в данном рассказе тот же элемент. Вы берете человека, начинающего сходить с ума, и помещаете его с человеком, уже сумасшедшим. Коллизия, отсюда вытекающая, представляется совершенно исключительной, поучение непропорционально мучительности урока, а образы и действие толпятся в таком ужасном психологическом закоулке, в который не всякий решится заглянуть потому, что это какой-то тупик, а не широкая дорога. ‘Будка спасения’ — немного отзывается натяжкой и не входит как необходимое звено в психоз (именно ‘будка’), а все в целом напоминает ‘Алый цветок’2 Гаршина, где эта форма настроения нарисована с необыкновенной рельефностию и силой. Все это я в такой подробности пишу потому, что в моем устном отзыве Вы, по-видимому, не обратили внимания на эту сторону моих замечаний, и во-вторых, затем, чтобы объяснить (как я ее понимаю) причину неудачи. Она вытекает из взглядов Михайловского на задачи искусства и не может быть поставлена ему в вину. Затем, конечно, повторю и теперь, что рассказ написан сильно и выдержан лучше многих других Ваших рассказов. Думаю, что его примут, так как все-таки свою исключительную тему он развивает отчетливо и правдиво (в общем).
Мне говорили, что, кроме двух прежних писем, Вы мне писали еще какое-то. Но этого третьего письма я не получал.
Н. П. Ашешов 3 был в Нижнем, и я очень жалею, что не довелось повидаться. Посланный с его письмом меня не застал дома, и тотчас я не мог ответить. А потом — возня с больными детишками,— так и прошло время. Очень жаль. Поклонитесь ему.
Жму руку и желаю всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

Думаю, что в этом месяце пришлю что-нибудь в ‘Самарскую газету’. Пока посылаю Вам маленький курьез, в Ваше распоряжение.

— — —

Впервые опубликовано (с пропуском двух фраз после подписи) в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат.
Настоящее письмо, так же как и последующие письма этого года, было послано Горькому в Самару, где он жил в 1895 и 1896 годах, работая в ‘Самарской газете’. В этой газете он писал фельетоны под общим заглавием ‘Между прочим’, подписываясь Иегудиил Хламида и Паскарелло. Ответные письма Горького к Короленко напечатаны в 28 томе собрания сочинений М. Горького, М. 1954.
1 Рассказ напечатан в ‘Русской мысли’, 1895, кн. 9.
2 Рассказ называется ‘Красный цветок’.
3 Николай Петрович Ашешов (1866—1923) — публицист и литературный критик. В 1894—1895 годах редактировал ‘Самарскую газету’, в 1896—1897 годах был редактором ‘Нижегородского листка’.

91

A. M. ПЕШКОВУ (М. ГОРЬКОМУ).

23 апреля [1895 г., Н.-Новгород].

Многоуважаемый Алексей Максимович.

Вчера получил письмо от Н. К. Михайловского. Он один и совершенно завален работой. В общем — его отзыв приблизительно совпадает с тем, что я уже Вам писал. Рассказ кажется ему бесцельным, а психология двух сумасшедших произвольной. ‘Челкаш’, вероятно, появится в июньской книжке1. ‘Автор несомненно талантлив,— пишет Михайловский,— сила есть, но в пустом пространстве размахивать руками, хотя бы и сильными,— нет смысла’. Он выражает желание, чтобы Вы избавились от некоторой искусственности, растянутости и ‘признаков декадентства’ (как в ‘Море’ и ‘Ошибке’). Таков ответ Михайловского, — он всегда несколько резок, но в нем много правды.
Вы, впрочем, уже заранее рассчитались с Михайловским за эту резкость. Правду сказать, я с некоторым огорчением прочитал то, что Вы написали о Н. К. Михайловском 2, тем более, что это совпало с периодом Вашего личного недовольства редакцией ‘Русского богатства’. Мне кажется, что Вы вполне неправы и вообще (жизнь общественного деятеля всегда будет на виду, что ни говорите против этого) — и особенно в частности по отношению к статье Михайловского о Некрасове 3. Не Михайловский раскопал те биографические черты, о которых Вы говорите: об этом была давно целая литература: Минаев 4 написал когда-то едкую ‘пародию’ на эту именно тему, Жуковский и Антонович5 написали против Некрасова брошюру, была целая масса мелких нападок. Михайловскому приходилось или отрицать это, или отказаться совсем от портрета покойного Некрасова. Первое было бы ложью, второе — предоставило бы простор клевете. Он выбрал третье,— он признал правду и сумел защитить память покойного другими сторонами его деятельности. Во всяком случае обвинение в нарочитом ‘раскапывании’ отрицательных сторон сюда не идет нимало, и повторяю — мне было очень неприятно встретить это место Ваших писаний, в особенности теперь.
Несколько дней назад я Вам послал письмо. Не знаю, получили ли Вы его. Нового у нас мало,— только генерал Познанский 6 переведен окружным начальником в Сибирь.
Жму руку.

Вл. Короленко.

P.S. Не рассердитесь на маленький совет, так сказать a propos 7. Я пишу в газетах уже лет десять, в том числе приходилось много раз производить печатные атаки личного свойства. Я не помню случая, когда мне приходилось бы жалеть о напечатанном. Прежде чем отослать в редакцию, я всегда стараюсь представить себе, что человек, о котором я пишу,— стоит передо мною и я говорю ему в глаза то самое, что собираюсь напечатать. Если воображение подсказывает мне, что я охотно повторил бы все, даже может быть резче,— я отсылаю рукопись. Если же, наоборот, чувствую, что в глаза кое-что хочется смягчить или выбросить,— я это делаю немедленно, потому что не следует в печати быть менее справедливым, осторожным и деликатным, чем в личных отношениях.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат.
1 ‘Челкаш’ напечатан в ‘Русском богатстве’, 1895, кн. 6.
2 Короленко имеет в виду статью Горького в отделе ‘Очерки и наброски’ ‘Самарской газеты’ от 18 апреля 1895 года ‘Как ссорятся великие люди’.
3 Воспоминания Михайловского о Некрасове были напечатаны в журнале ‘Русская мысль’, кн. 4 за 1891 год.
4 Дмитрий Дмитриевич Минаев (1835—1889) — поэт и переводчик, сотрудник журнала ‘Искра’.
5 Юлий Галактионович Жуковский и Максим Алексеевич Антонович — сотрудники ‘Современника’. В 1869 году совместно издали книгу ‘Материалы для характеристики русской литературы’, в которой были помещены их статьи о Некрасове.
6 Игнатий Николаевич Познанский — жандармский генерал, посылавший в департамент полиции доносы на Короленко.
7 Кстати (франц.).

95

A. M. ПЕШКОВУ (М. ГОРЬКОМУ)

12 мая 1895 г. [Н.-Новгород].

Многоуважаемый

Алексей Максимович.

Разумеется, очень охотно отказываюсь от своего косвенного упрека в том, что Ваше личное дело отразилось в печатных строках, и даже, конечно, очень рад 1. По существу же вопроса остаюсь при прежнем мнении. ‘Раскапывать личные недостатки умерших’ — одно, а закрывать глаза на общеизвестные и констатированные печатно факты — дело другое. Во всем нужна мера. Бэкон 2 — великий философ, но раз он в качестве общественного деятеля совершает проступок — философия не может давать ему привилегию на общее молчание. Не следует только из-за этого забывать о достоинствах его сочинений. Мера, мера во всем. Это главное: не следует копаться в мелочах, но личность знаменитого поэта не мелочь, и не думаю, чтобы Вы сочли пустяком любовную записку Шекспира. Главное же и непререкаемое состоит в данном случае в том, что личность Некрасова по разным обстоятельствам стала достоянием печати еще при жизни, и отворачиваться от некоторых черт этой личности для человека, как Михайловский,— значило бы лицемерить и подавать повод к преувеличениям врагов.
Ну, да бог с ним.
У нас нового пока ничего, а посему жму руку и кончаю. Впрочем, еще два слова: Вы что-то унываете и оскорбляете самарского обывателя в Ваших письмах огулом. Бросьте, Алексей Максимович. Всюду люди, всюду большинство такое же, как в Самаре, а зато и в Самаре, присмотритесь только,— найдутся люди, перед которыми и мы с Вами весьма спасуем. Да и в большинстве-то найдется вразброс очень и очень много почтенного. А главное — оно есть такое, как есть, надо его таким брать и самому делать свое дело в этой среде. Сказать слишком много,— иногда значит то же, что ничего не сказать. Обвинять среду — тоже значит кидать слова на ветер. Если уж Вы позволяете мне порой советовать, то искренно советую избегать этой ноты и в печати. Мы с Вами люди, стоящие среди других и борющиеся за то, что считаем хорошим, против того, что считаем дурным. Другие делают то же в других сферах, и нельзя противопоставлять газету — остальному миру, себя — обывательской среде вообще и т. д. Все это связано очень тесно. Ирония, сарказм, даже негодование — все это орудия законные, но все это должно бить в определенное место и не расплываться слишком широко. Когда здесь наши с Вами знакомые работали в ‘Листке’3, меня ужасно огорчали некоторые заметки А. Н. Ульянова 4 по адресу, например, земства. Какое-то огульно-насмешливое отношение, как бы с некоторой высоты. Земство не земство, дума не дума. Между тем — земство в общем нимало не хуже печати в общем, нижегородское земство не хуже нижегородской печати, и если есть над чем посмеяться, то укажите, над чем именно, памятуя, что в этом земстве есть люди, которые свое дело на своем месте выполняют, может быть, лучше, чем мы свое.
Ну, а засим окончательно до свидания. Поклон знакомым в редакции.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат.
1 См. предыдущее письмо.
2 Френсис Бэкон (1561—1626) — английский философ-материалист.
3 В ‘Нижегородском листке’.
4 Алексей Николаевич Ульянов, нижегородский педагог и публицист.

96

А. М. ПЕШКОВУ (М. ГОРЬКОМУ)

4 июля 1895 г. [Н.-Новгород].

Многоуважаемый Алексей Максимович.

Посылаю Вам оттиски ‘Челкаша’,— их всего 6 или 7,— столько именно мне прислали из редакции. По расчету, присланному тоже, ко мне, Вам следовало 112 рублей 50 копеек (по 60 рублей за печатный лист). Из этого числа, согласно Вашему желанию, 70 рублей отданы Протопопову 1, остальные 42 рубля 50 копеек отдам Лазареву2 (еще у него не был).
Письмо Ваше (весьма унылое) получил. Имею сделать два возражения. Во-первых, то, о чем Вы пишете, совсем не оправдывает ни Вашего мрачного тона, ни отчаянного пессимизма, с которым Вы относитесь и к прессе, и к обществу в провинции. Если взглянуть на дело именно ‘искренно и просто’, то окажется, что несколько очень порядочных людей, рассорившись с ‘Самарской газетой’, начинают скопом сотрудничать в ‘Самарском вестнике’. Надеются ли они ее улучшить? — без всякого сомнения, иначе Чириков, например, которого я с этой-то стороны хорошо знаю, в газету бы не пошел. Что же дальше? Они полемизируют с ‘Самарской газетой’. Очень жаль. Я не читал статей, о которых Вы говорите, но во всяком случае считаю эту полемику прискорбной. Однако — разве они одни повинны в этом? Разве в ‘Самарской газете’ чуть не в каждом номере нет какого-нибудь заряда по адресу ‘Самарского вестника’? Они провинились, по-Вашему, в том, что пошли в ‘подлую газету’. Для меня вопрос — подлая ли она теперь, когда они там работают. А если судить лишь по прошлому да по издателю — то ведь Пороховщиков 3 тоже негодяй изрядный, а ‘Русская жизнь’4 была вначале гадость полнейшая. И, однако, это не помешало кружку хороших людей войти в нее и сделать то, что теперь, как бы то ни было, именно ‘Русской жизни’ не вычеркнуть из истории русской газетной прессы. С этой точки зрения Вам не следовало недавно работать в ‘Волгаре’5, А. А. Дробышевскому 6 в ‘Листке’ 7 и т. д. и т. д. Что же делать — провинциальная пишущая братия есть пока Израиль, бродящий в пустыне самого пошлого аферистского издательства и взыскующий своего града. А пока — он вынужден толкаться от двери к двери, и, по-моему, если люди добросовестно полагают, что, входя кружком, гарантированы от подлостей во время своей работы, — этого достаточно, и мы уже должны смотреть лишь на печатный лист, а не на богомерзкую фигуру издателя,— ибо мало их не богомерзких-то. А засим остается пожелать, чтобы разные отряды Израиля, ставшие станами по соседству, не кидались зря друг на друга. Но для этого надо оставить всем мелкие счеты и смотреть на полемику, как на вещь очень серьезную, которую всегда надо направлять лишь туда, где она нужна по существу дела. Мне кажется, что и обыватель тоже вправе ожидать большего уважения к своей личности, чем ему оказывает наша братия в большинстве случаев, а уж своя братия и говорить нечего. Очень может быть, что ‘Самарский вестник’ сильно погрешил против этого правила (не читал, повторяю), но едва ли Вы правы, относя туда всю грязь, а на стороне ‘Газеты’ оставляя все светлое. ‘Искренно и трезво’ — выйдет так: порядочные люди из-за кружковых счетов разделились и начинают воевать друг с другом, забывая, что есть в жизни много других предметов и людей, на которых следовало бы направить свои силы и перья.
Второе мое возражение — pro domo 8. Мы с Вами товарищи по перу и ни о каком ‘почтении’, выражающемся в визитах друг другу,— не должно бы быть и словечка. А между тем — это словечко вкралось в Ваше письмо9 и, право, укололо меня очень больно. Откуда оно взялось, и ума не приложу. Ну, да бог с ним.
Желаю всего хорошего. Попробуйте посмотреть на вещи с изложенной выше точки зрения,— многое упрощается. Жизнь мрачна, но была еще мрачнее, а если будет со временем светлее, то, конечно, не от уныния и мизантропии, а от деятельных усилий сделать что можно в той среде, какая есть.
Жму руку и желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

Посылаю книгу. Карточку же,— ей-богу, не снимался с тех пор. У моего отца было отвращение к фотографии. Должно быть передалось по наследству.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
1 Сергей Дмитриевич Протопопов — нижегородский знакомый Короленко и Горького (см. прим. к письму 130).
2 Вениамин Егорович Лазарев — нижегородский знакомый Горького.
3 А. А. Пороховщиков — редактор-издатель газеты ‘Русская жизнь’, автор брошюры ‘Самодержавие на Св. Руси накануне XX века’.
4 ‘Русская жизнь’ — ежедневная газета, выходившая с 1890 года в Петербурге. В январе 1895 года была закрыта правительством.
5 Газета ‘Волгарь’ издавалась в Н.-Новгороде малограмотным купцом И. А. Жуковым, который вел ее в ультрапатриотическом духе. В 1891 году, после смерти Жукова, газета перешла к его сыну, который старался привлечь к работе в ней прогрессивные журналистские силы.
6 Алексей Алексеевич Дробыш-Дробышевский (1856—1920) — газетный работник и журналист, псевдоним Уманьский. В 1880 году был выслан в Восточную Сибирь. С половины 80-х годов поселился в Н.-Новгороде. Переписка между Короленко и Дробышевским поддерживалась до самой смерти последнего.
7 В ‘Нижегородском листке’.
8 Pro domo sua — по личному вопросу (лат.).
9 Горький писал Короленко о том, что не мог посетить его во время своего приезда в Н.-Новгород: ‘Вы не сочтите это за непочтение к Вам’.

97

А. М. ПЕШКОВУ (М. ГОРЬКОМУ)

7 августа 1895 г. [Н.-Новгород].

Многоуважаемый Алексей Максимович.

Нe могу я как-то ничего разобрать в делах ‘Самарской газеты’. С Ашешовым я был знаком и ранее, теперь познакомился ближе. Он мне очень нравится,— человек живой и очень симпатичный. Разумеется, потеря его для ‘Самарской газеты’ очень чувствительна, но ведь мне казалось, что это было необходимо и неизбежно. Это я заключал даже и из Ваших писем ко мне. Теперь же в Вашем письме звучит как будто осуждение за то, что он уехал. Он мне говорил еще вчера (до получения мною Вашего письма), что от Вас здесь не получил ни строчки. Значит, не повинен он и в том, что Вам не отвечал. Я знаю, что он писал Костерину1, и не думаю опять, чтобы это можно было поставить ему в вину. Ведь предполагалось вперед, что Вы остаетесь редактором временно. Он на это так и смотрел и вовсе не в укор Вам писал об ошибках. Это просто было подтверждение необходимости заменить временное положение постоянным. Я знаю, что он относился к Вам очень хорошо и с большой симпатией даже и в самую минуту, когда писал Костерину, и одной из целей этого письма было — вывести и Вас из тяжелого положения. Вы и сами пишете, что оно тяжело. Что в газете стали появляться промахи — это верно. Корреспонденцию, которую Вы прислали, я читал ранее и откровенно сказал Матову2, что она непозволительна. Это указание на то, что ареопаг собрался, ‘когда архиерей служил литургию’, эти Иосели и Янкели, эти указания на Я., недавно симпатизировавшего Пороховщикову,— все это тон и очень дурной, и совершенно нелитературный, который следовало бы оставить в исключительном владении ‘Московских листков’. Матов указывает, что архиерейская служба в Орске — просто обозначение времени. Но это может быть так в Орске, а на столбцах ‘Самарской газеты’ выглядит совсем иначе: архиерей священнодействует, а жиды злоумышляют. При нашем положении прессы, когда многое говорить нельзя, нужно быть особенно осторожным в том, чего говорить не следует, и вот почему и часть публики и в особенности люди, к прессе причастные,— так внимательны к подобным промахам. Вы, конечно, не обидитесь, если я добавлю, что, по моему мнению, да и не по моему только,— Ваши ежедневные фельетоны особенно нуждаются в редакции. Как Вы, например, не заметили, что несколько строк, простодушно посвященных Скукиным3 ‘Слово-Глаголю’ 4,— есть злейшая сатира на одного из главных сотрудников ‘Самарской газеты’. А вы не только поместили, но тотчас же и сами обработали ‘подвернувшегося’ начинателя вплоть до обругания ‘сукиным’. За что же? Разве мы с Вами не посылали тоже в первый раз своих рукописей и разве за то, что стихи плохи,— следует ругать, и разве ‘современная’ поэзия характеризуется наивной безграмотностью, не говоря уже о том, что самые стихи вовсе не так дурны, а письмо, хотя бы и стихотворное, Вы не имели никакого права печатать без воли автора. По моему мнению, фельетоны у Вас могут выходить гораздо лучше, чем они выходят, при некоторой сдержанности и осторожном к ним отношении. А это значит, что тем более для ‘Самарской газеты’ нужен поскорее редактор. Ашешов и мне писал еще из Самары, что он слышал, будто Алексей Алексеевич 5 человек неуживчивый и тяжелый. Я ему тогда же отвечал, что этого не замечал. У Алексея Алексеевича есть, как и у всякого, свои недостатки. Он вел одно время ‘Волжский вестник’ 6, а ‘Казанские вести’7 поставил вместе с Богдановичем 8. Правда, ‘Листок’ и при нем оставался бесцветен, но это потому, что у него не было сотрудников, а сам он более редактор, чем писатель. Думаю, что в ‘Самарской газете’ даже его недостатки будут на пользу: он несколько тяжеловат, а газета в последнее время стала уж слишком легка,— вот и нужен руль и балласт. Я не понимаю, почему г. Костерин так удивляется перемене мнения Ашешова о Дробышевском. Ведь он судил только по отзывам, а теперь познакомился ближе и мнение переменил. Вот и все. Писать от себя издателю — считаю неудобным. Вам пишу потому, что Вы у меня спрашиваете,— а вообще, что я за авторитет в газетном деле, чтобы навязывать свои мнения людям, меня лично не знающим. К тому же трудно пускать советы в потемки. Я вовсе не поручусь, что у Вас дело пойдет хорошо,— но это уже будет по вине общей. А. А. Дробышевский вовсе не тот человек, который создает газету из ничего. Он очень полезен, при хорошем сотрудничестве, и если Вы с ним не споетесь, то у него без Вас тоже ничего не выйдет. Все будет зависеть от общего желания служить делу общими силами, отложив в сторону сторонние и личные соображения. Тогда, конечно, дело пойдет,— и Алексей Алексеевич внесет в него как раз то, чего недостает теперь: выдержанность и литературную опытность. Это может быть и должно бы быть. А будет ли,— это очень многое зависит и от Вас, так как фактически Вы теперь главный сотрудник газеты.
Затем — жму руку и желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

P. S. Кстати: что это за Богомолов, приезжавший в Самару звать Ашешова в ‘Листок’? Здесь эта личность положительно возбуждает недоумение.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
1 С. И. Костерин — издатель ‘Самарской газеты’.
2 А. И. Матов — сотрудник ‘Самарской газеты’.
3 Скукин — поэт. Вспоминая об инциденте со стихами Скукина, Горький в статье ‘В. Г. Короленко’ пишет: ‘В состоянии запальчивости и раздражения я обругал поэта, воспевшего ненавистное мне, приставив к его фамилии — Скукин — слово сын. В. Г. тотчас прислал мне длинное и внушительное письмо на тему: даже и за дело ругая людей, следует соблюдать чувство меры. Это было хорошее письмо, но его при обыске отобрали у меня жандармы, и оно пропало вместе с другими письмами Короленко’. Настоящее письмо и является оттиском с того письма, о котором говорит Горький.
4 Псевдоним фельетониста С. С. Гусева.
5 Дробыш-Дробышевский, которого прочили на место редактора ‘Самарской газеты’.
6 Газета, издававшаяся в Казани до 1891 года Н. П. Загоскиным, а затем Н. В. Рейнгардтом. Короленко сотрудничал в этой газете с 1885 по 1892 год.
7 Газета, издававшаяся Н. А. Ильяшенко с 1890 по 1892 год.
8 См. статью Короленко ‘Ангел Иванович Богданович’ в 8 томе наст. собр. соч.

98

А. С. КОРОЛЕНКО

[30 сентября 1895 г., Елабуга.]

Дорогая моя Дунюшка.

Получил твое письмо во время перерыва1. Отвечаю в суде перед началом последнего заседания, перед речами. Рядом со мной справа — обвинитель, слева, почти надо мной, обвиняемые вотяки, в серых арестантских куртках, под конвоем солдат. Может быть, сегодня,— а то завтра их могут признать человекоубийцами и, может быть, даже людоедами (обвинение доказывает, что они тыкали подвешенного человека ножами ‘для принятия крови вовнутрь’). Теперь крайний из них сидит, почти прикасаясь ко мне, отделенный только решеткой и искоса смотрит на то, что я пишу об них в своей тетрадке, а теперь на листах бумаги. Я пишу к вам, вспоминаю о своих детях и невольно думаю, что их жены и дети с ужасом ждут приговора. Я тоже жду его с большим страхом: обвинение весьма возможно и более чем возможно, что обвинят совершенно невинных. Ну, впрочем, об этом еще придется и говорить и писать, скажу о том, чего печатать не придется. Нас здесь три корреспондента: я, Баранов2, Суходоев, корреспондент ‘Вятского края’, местный житель. Суд отнесся к нам чрезвычайно любезно, но и при этом места мало. Председатель3, наконец, предложил нам устроиться, как мы сами найдем лучшим, и я выбрал себе место между обвиняемыми и прокурором, под окном, за столом защитника. Тут мне все видно и все слышно превосходно.

1 октября.

Вчера выход суда прервал мое письмо, и я его продолжаю уже на следующий день, опять перед заседанием. Зала еще почти пуста, присяжные еще заперты, судьи собираются, а подсудимые только что введены за решетку. Мы писали целых два дня беспрестанно, решив втроем составить полный отчет. После окончания (конец сегодня, на третий день) мы считаем вместе свои записи, и каждый дополнит свои пропуски.

3 октября.

После перерыва, наступившего в моем письме 1-го,— я не мог его продолжать.
Суд кончился полным осуждением всех подсудимых4. Этим ошеломлен был даже и прокурор, ловкая, но совершенно бессовестная каналья5. Приговор, вполне неправильный и глубоко возмутивший всю публику, результат предрассудка улицы и шулерства чиновников. Ну, да дело не в этом. Мы теперь втроем составляем отчет, почти стенографический, всего заседания, который останется навсегда основой для суждения об этом чрезвычайно важном деле. Пишу из Чистополя с пристани. Только что проснулись, идем на телеграф — и опять за работу считки наших записей. Давно я столько не работал и удивляюсь, как мало устаю. Из Чистополя,— ждем только вятского парохода,— еду в самый Мултан. Если бы пришлось очень нужно (надеюсь, что нет), останусь и дольше 7-го. Крестите без меня 6. Я взял на себя перед товарищами задачу — написать на основании отчета статью по делу и как можно скорее. Защита еще раз кассирует. Несчастные вотяки обратились после суда к публике: ‘Братцы, православной: коди кабак, слушай, что говорит, кто убивал. Пожалуйста, слушай, кто убивал…’ Я дал себе слово сделать, что могу, и к ноябрю выпустить статью в ‘Русском богатстве’. Сколько интересного, глубоко захватывающего — страсть.
Ну, милая, до свидания. Ждут товарищи — то есть Баранов и Суходоев (корреспондент ‘Вятского края’).
Всех целую.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Датируется по содержанию письма.
1 Письмо писано во время вторичного судебного разбирательства дела мултанских вотяков (удмуртов) (см. статьи Короленко ‘Мултанское жертвоприношение’ в 9 томе наст. собр. соч.).
2 Александр Николаевич Баранов — журналист, сотрудник газеты ‘Вятский край’.
3 К. А. Ивановский — товарищ председателя Сарапульского окружного суда.
4 Шестеро подсудимых были приговорены к ссылке на каторжные работы от восьми до десяти лет, седьмой подсудимый, глубокий старик, был приговорен к ссылке на поселение в Сибирь.
5 Н. И. Раевский.
6 Предстояли крестины дочери Короленко — Ольги.

99

Э. И. КОРОЛЕНКО и М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

6 октября [1895 г. Пароход ‘Товарищ’].

Дорогая моя Мамахен и милая Машина.

Пишу вам на пароходе Булычева ‘Товарищ’, который быстро бежит в настоящую минуту вниз по реке Вятке, между пристанями Мамадышем (впереди) и Вятскими Полянами (сзади). Как видите, носит меня бог знает где. Третьего дня на ‘Златоусте’ я приехал в Вятские Поляны, где нас ожидал третий попутчик (Осип Михайлович Жирнов1), и втроем мы отправились на двух парах земских лошадей — в Мултан, отстоящий от Вятских Полян в 51 версте ив 150 от Малмыжа и Елабуги. Часов около 12 (дня) вчера приехали к земскому ямщику, вотяку, который сам судился по тому же делу, но оправдан еще в Малмыже. Его сын запряг нам новую пару, и мы поехали по следу (якобы) вывезенного вотяками трупа. Около версты по лесу — ехать нельзя, и мы пошли пешком. Трудно представить себе место более мрачное, угрюмое и печальное, чем эта ‘непроезжая тропа’ между деревней Чульей и Петровским Починком, на которой и найден был труп без головы, легких и сердца. Чахлый ельник, по топкому болоту, мох и кочки, узкая дорожка, устланная бревенником, из-под которого просачивается ржавая вода. По сторонам — почти непроходимая топь. Прибавьте хмурое небо, скучный дождик, обнаженные березки между ельником, в котором грустно свистит ветер,— и вы поймете, с каким чувством брели мы по этой тропе. Нашли остатки шалаша, где сидели караульные, самое место. Ходили, меряли шагами, я нарисовал тропинку и толчею, толкущую невдалеке, на такой же угрюмой полянке — корье,— ложился на самое место, где лежал несчастный нищий, чтобы проверить показания свидетелей. Как видите, теперь уже возвращаюсь ‘незамоленный’ {Поясняю выражение, которое здесь у всех теперь на языке: ‘замолить’ — принести в жертву, зарезать.} вотяками и с глубоким, еще окрепшим убеждением, что судом два раза осуждены неповинные люди. Как зеницу ока берегу я теперь свои записные книги, в которых от слова до слова занесен этот возмутительный процесс. Когда мы втроем считывали свои отчеты и, значит, вникли в то, что прежде только механически записывали,— то просто становится трудно поверить, что все-таки людей осудили так беспощадно. Местные жители кругом — совсем не верят, что мултанцы ‘замолили нищего’. ‘Не полагаем мы, что им это сделать,— народ не такой’. Несомненно, что была пытка, и очень жестокая, со стороны полиции. Товарищ прокурора, руководивший делом,— это просто какой-то Рокамболь2 в судейском мундире. Нужно сказать, однако, что, несмотря на успех, какого он даже и не ожидал (он мне говорил, что, вероятно, двух-трех оправдают),— он теперь смущен. ‘Неужели вы пишете все, то есть все вопросы и все ответы?’ — спрашивал он у меня, наклоняясь с своего стола к моему столику, стоявшему рядом.— ‘До последнего вопроса и до последнего ответа’,— отвечал я,— и мы втроем сдержали слово,— правда, что у меня на пальцах сделались кровоподтеки. Теперь остается издать отчет, и пусть все полюбуются, какие у нас бывают человеческие жертвоприношения! — Ну, да я вижу, что начинаю писать статью вместо письма. Свисток, пароход замедляет ход,— это Мамадыш,— шесть с половиной часов вечера.

7 октября.

Мы шли всю ночь, хотя я и не понимаю, как можно было идти среди такой темноты, какая теперь стоит в этих местах. Как бы то ни было, теперь часа через два-три — ‘Товарищ’ будет в Казани. Если удастся, тотчас пересяду на другой пароход и завтра буду в Нижнем. Письмо это брошу, вероятно, в Казани в ящик.
Ну, до свидания.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
1 О. М. Жирнов — страховой агент Вятского земства и сотрудник провинциальных газет.
2 Ловкий преступник, герой романа французского писателя Понсон дю Терайля (1829—1871) ‘Похождения Рокамболя’.

100

В. М. СОБОЛЕВСКОМУ

21 октября 1895 г. [Н.-Новгород].

Многоуважаемый

Василий Михайлович.

Простите мне мое нетерпеливое письмо, написанное накануне того, как появился отчет1. Я в то время был еще почти сумасшедший человек от всех этих мултанских впечатлений. Если бы Вы слышали стоны, которые раздались вслед за приговором (который ошарашил даже самого прокурора),— Вы бы меня поняли. Теперь, увидя дело уже в печати, я пришел в себя и очень Вам признателен за помещение моего письма без купюров 2 (почти). Но и теперь мне кажется, что я не ошибаюсь и что этому вопиющему делу придаю лишь то значение, которого оно заслуживает. Затем еще раз прошу забыть мое нетерпеливое письмо — и ответить мне поскорее на мой вопрос: судебное следствие я закончил стенографически. Осталась экспертиза и речи. Экспертизу особенно сокращать, пожалуй, незачем, но речи можно сократить сильно. Чувствую, что нельзя завалить ‘Русские ведомости’ этим отчетом, и потому отдаю на ваше усмотрение — сокращать или не сокращать. Черкните только слово, и я пришлю все в сильном сокращении — или же полностью. Но ответ мне необходим,— иначе я и не знаю, в каком виде восстановлять конец. Повторяю: охотно сделаю или то, или другое по вашему желанию. Охотно сокращу даже и речи экспертов (тогда в полном виде восстановлю их где-нибудь в другом месте). Правда, что речь, например, профессора Смирнова не лишена общего интереса.
Так вот — жду ответа.
Искренно уважающий

Вл. Короленко.

При сем прилагаю пока только лист, чтобы закончить допросы свидетелей. С остальным — жду вашего ответа. Должен сказать, что если не сокращать,— то еще много. Затем имею в виду еще одну небольшую заметку по сему же поводу,— и оставлю Вас в покое с этим делом.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по копии с автографа.
1 Печатание отчета в ‘Русских ведомостях’ началось 18 октября. Весь отчет был напечатан в двенадцати номерах.
2 Речь идет о статье Короленко ‘К отчету о мултанском жертвоприношении (письмо в редакцию)’, напечатанной в No 288 ‘Русских ведомостей’.

101

М. И. ДРЯГИНУ

14 декабря 1895 г., Н.-Новгород.

Многоуважаемый

Михаил Ионович.

Сегодня я получил ответное письмо Карабчевского 1. Он пишет, что уже телеграфировал Вам о своем согласии выйти в сенате на защиту вотяков, прибавляя, что знает дело лишь по газетам. Вы, конечно, сделаете все, что возможно, чтобы ознакомить его не с одной только формальной стороной дела, насколько это будет нужно. Если же в сенате дело будет разбираться только в январе, то я еще успею повидать его и лично,— так как в январе буду в Петербурге. Он пишет еще: ‘Пожалуйста, предупредите Дрягина, чтобы он никакого гонорара от них (вотяков) для меня не требовал. Это только отравит мне то искреннее удовольствие, с которым я готовлюсь выступить по этому делу’.
Посылаю Вам номер ‘Нижегородского листка’ с отчетом о новом деле в Елабуге, в котором Вы явились защитником 2. Кто обвинял,— в отчете не сказано. Неужели это — почтенный Микулин? 3 И как это прокурор настаивал все-таки на обвинении,— удивительно!
Выдержки из Вашей второй жалобы я через некоторое время пущу в печать. Пока — я еще воздерживаюсь. Отчет появится отдельными оттисками, вероятно, в начале января. Я прилагаю к нему также оба плана 4. Пришлю Вам, разумеется, как только выйдет. Издание будет неизящное, в количестве 400 экземпляров, для редакций и юристов. По поводу появления отчета — поговорим опять. Я имею основания думать, что кассация произойдет и независимо от газетного шума. Особенно существенным поводом юристы считают необъявление подсудимым о вызове новых свидетелей, а также невызов бывших подсудимых.
Я не понимаю в новой Вашей жалобе намека на то, что на дороге мог лежать другой нищий, а не Матюнин. Мне кажется, что для этого решительно нет оснований и это может только ослабить защиту. Это несомненно Матюнин, и именно он ночевал у Санниковых. Здесь и в Москве врачи говорили мне, что серо-кроваво-красная полоса на шее, в том виде, как она описана в протоколе, спустя месяц после смерти — не убеждает в прижизненном отнятии головы,— это легко может быть большее разложение от прикосновения с воздухом отсепарированной кожи. Я попрошу Манассеина 5,— и, может быть, он согласится разобрать протокол и экспертизу во ‘Враче’. Я прихожу к решительному убеждению, что здесь была ‘симуляция’ вотского жертвоприношения {Тогда понятно, почему ребра отрезаны под кожей, со спины, и кожа опять напущена. Симулятор делал это по нахождении трупа, и ему было нужно, чтобы его работа осталась незаметной.}. Постарайтесь обратить внимание на то, кто стоял в первые дни в карауле (не было ли тут почтенного Ворончихина6, и не участвовала ли в этом даже полиция в лице Соковикова 7, например?) Очень важно расследовать — кто, в какое время оставался около трупа, особенно в первые дни.
Пока — жму руку и желаю всего хорошего. Простите,— забыл имя Вашей жены,— прошу мне напомнить, во-первых, и передать ей поклон, во-вторых.
Что Вы сказали бы, если бы удалось Карабчевского или кого другого склонить к безвозмездному участию в защите и в Казани? Мне говорят, что это возможно.
До свидания. Жду ответа.

Вл. Короленко.

Горинов пишет 8, что встретил на станции Раевского и Шмелева9 — пьяных! Ругали, как извозчики,— корреспондентов вообще, меня же в особенности. На здоровье.— Кстати: в отчете в ‘Русских ведомостях’, в примечании, я вставил несколько мягких слов в защиту Минкевича10. Увы! Это оказалось чуть не единственное место, вычеркнутое редакцией.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Михаил Ионович Дрягин — сарапульский частный поверенный, защитник мултанцев.
1 Николай Платонович Карабчевский (1851—1925) — известный петербургский адвокат. Выступал защитником в ряде крупнейших уголовных и политических процессов.
2 Дело, о котором здесь говорится, слушалось 18 сентября 1895 года в Елабуге. Два удмурта, обвинявшиеся в покушении на татарина Сайфулина, были оправданы.
3 Обвинение удмуртов в убийстве Сайфулина поддерживал товарищ прокурора Микулин.
4 Два плана местности, где был найден труп. Один — фальшивый, составленный земским начальником Львовским, другой — представленный защитником.
5 Вячеслав Авксентьевич Манассеин (1841—1901) — известный терапевт и публицист, редактор журнала ‘Врач’.
6 Никита Ворончихин — крестьянин, лжесвидетель.
7 Урядник.
8 Владимир Адрианович Горинов — нижегородский общественный деятель, близкий знакомый Короленко.
9 Становой пристав.
10 Уездный врач, производивший вскрытие убитого. На суде отрекся от собственного протокола вскрытия и стал свидетелем защиты.

102

И. И. СВЕДЕНЦОВУ

17 января 1896 г., Спб.

Дорогой Иван Иванович.

В Петербург я переехал дня четыре-пять назад и только два дня, как устроился в меблированной комнате. Авдотья Семеновна осталась пока в Нижнем, и адрес ее тот же, что и прежде (Канатная ул., д. Лемке, или просто Нижний-Новгород).
С ‘Кошмаром’ дело не уладилось. В сущности я застал вопрос уже единогласно решенным в отрицательном смысле, и сам только присоединился к этому решению. Вопрос этот очень деликатный, особенно ввиду положения, в которое так называемые марксисты поставлены цензурой: защищаться им негде, их собственный сборник сожжен1, и потому нападать на них нужно весьма и весьма осторожно. Без всякого сомнения, очень многие и именно лучшие из них стали бы горячо протестовать против взглядов и выводов, которые Вы влагаете в уста Вашего героя. Нельзя также закрывать глаза и на то, что их ряды пополняются далеко не одними квиэтистами и индифферентными свидетелями исторического процесса. Признать хотя бы философский детерминизм,— не значит еще стать фаталистом. Признать наступление капиталистической эры совершившимся фактом,— в такой же мере не значит помириться со всеми ее последствиями,— как признание (вместе с В. В.2) бессилия капитализма в России — не знаменует непременно прогрессивности взглядов и радикализма. Вообще же (говорю теперь за себя) — я лично считаю вопрос этот — вопросом о факте, а не о принципах, и полагаю, что в русской жизни найдется много такого, с чем следует бороться прежде, чем с марксистами. А уж если бороться, то, конечно, так, как борются с явлением, родственным по духу и истекающим из тех же побуждений, какие одушевляют и нас. Между тем по форме и исполнению очерк Ваш похож на страстный сатирический фельетон, направленный против людей, которые не могут защищаться тем же оружием.
Итак, — напишите, что сделать с Вашим очерком. Если Вы поручите передать его куда-нибудь,— охотно исполню поручение, но все же для этого нужно Ваше точное указание. Захотите ли Вы, например, отдать его в ‘Новое слово’3? ‘Русские ведомости’, я уверен,— не напечатают, ‘Русская мысль’, полагаю — также.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
1 ‘Материалы к характеристике нашего хозяйственного развития. Сборник статей’. По постановлению Совета министров, в 1895 году сборник был конфискован и сожжен. Содержал статьи П. Скворцова, В. Ионова, А. Потресова, К. Тулина (В. И. Ленина), П. Струве, Г. Плеханова.
2 В. П. Воронцов (1847—1917) — экономист и публицист.
3 Ежемесячный журнал сперва народнического, а с марта 1897 года — марксистского направления. Закрыт в декабре 1897 года.

103

А. С. КОРОЛЕНКО

[27 января 1896 г., Петербург.]

Милая, дорогая Дунюшка моя.

Сейчас получил ваши письма. Ты знаешь, я очень плохо помню и именины, и дни рождения, и все прочее, но это не значит, что я люблю тебя меньше, чем любят другие, все эти помнящие 1. Спасибо тебе, голубушка, за твое хорошее письмо, которое очень много внесло радости в мою одинокую комнатку. Сегодня к Анненским собралось немало нижегородцев, в том числе и Анна Николаевна и Фейт 2. В первый раз выехала также и Людмила Ивановна 3, но я, посидев, оставил всех и пошел к себе, чувствуя, что должно быть письмо. И действительно застал твое письмецо, с письмами тети и детей. Теперь у меня потрескивает печка, сквозь двойные окна слышен лишь изредка гул проходящих паровых вагонов,— и я беседую в этой тишине с моей милой Душей. Десять лет! Крепко обнимаю тебя мысленно с совершенно особенным чувством, которое ты, вероятно, понимаешь. Чуть не каждый день прохожу или по Невскому, мимо проходного двора, в котором мы жили с тобой в 1879 году, или по 4-й улице, где ты у нас жила до того. И сколько воспоминаний встает в уме!
Что тебе сказать нового? Живу все в той же комнате. Помирился с ее недостатками за ее достоинства. Сегодня у меня был приемный день в редакции (от одного часу до пяти), другой приемный день — понедельник. Ко мне не ходит почти никто,— раз только разыскал меня полусумасшедший автор. Я тоже почти никуда не хожу. Хочу сначала поставить себя совершенным нелюдимом, чтобы установить рабочий режим, а там начну выходить в свет. Не был еще ни разу ни в театре, ни в Вольно-экономическом обществе, ни на одной публичной лекции, вообще — ни в одном публичном месте. Знаю только редакцию, квартиру Анненских, да еще изредка заседание литературного фонда.— Работа редакционная не очень мешает. Вот, например, теперь я уже перечитал все приходившиеся на мою долю рукописи и у меня — перемежка впредь до новых. Вообще, переезд окончательный сюда, кажется, следует считать решенным. Начну приглядываться к дачам и квартирам.
Доверенность отдал свидетельствовать, пошлю в понедельник. Из карточек, присланных Карелиным4, мне нравятся две: во-первых, одна — с тобой. Хотя ты и не очень хорошо вышла, но все-таки, как для твоей карточки,— лучше многих других. А затем здесь хороша Наташа. На другой лучше Соня. Меньше всех нравится мне та, где у Сони видны зубы.
Ну, пока обнимаю и кончаю письмо, иначе оно не пойдет уже сегодня. Соне, в день ее рождения (завтра) 5, пишу особо, а также напишу тете6.
Пока целую всех.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Датируется по содержанию.
1 27 января 1896 года исполнилось десять лет со дня свадьбы В. Г. и А. С. Короленко.
2 А. Н. и А. Ю. Фейт — врачи, нижегородские знакомые Короленко.
3 Жена С. Я. Елпатьевского.
4 Нижегородский фотограф.
5 Ошибка Короленко: дочь Софья родилась 28 октября.
6 Е. О. Скуревич.

104

А. С. КОРОЛЕНКО

14 февраля 1896 г. [Петербург].

Дорогая моя Авдотьюшка.

Имею честь донести дражающей супруге моей, что вчера, 13 февраля, в авторник1, мною прочитан был доклад о мултанском деле в Антропологическом обществе при военно-медицинской академии, который доклад принят был весьма благосклонно. Ты не можешь представить себе, что это было. Аудитория очень высокая, скамьи до потолка и два узеньких входа. Зал имеет следующую форму…2 Все это набито битком до такой степени, что публика толпится еще и в коридоре направо, а на скамьях амфитеатром — все головы, головы,— большинство студенты, но много частных лиц и дам. Свой доклад я написал в тот же день (начал с вечера накануне), но с половины бросил рукопись и уже просто говорил,— говорят, это вышло лучше, да и мне проба (ведь может придется говорить на суде). Встречен я был очень радушно долгими аплодисментами, а после доклада что и было — так это страсть. Студенты и публика провожали аплодисментами и в коридорах и даже на улице. В этой молодой аудитории есть что-то необыкновенно захватывающее, и я отчасти оттого бросил читать, что мне приятно было смотреть на эти сотни молодых лиц. Самое важное, однако, то, что, кажется, я расположил факты очень убедительно и, вероятно, заключение Общества последует довольно внушительное. Прения отложены до понедельника. Давка была такая, что с одним студентом случился обморок.
Ну, милая моя, до свидания. Ждет работа. Может быть, доклад мой тоже попадет в февральскую книжку3. Могу сказать, не хвастаясь, что работаю не мало: рассказ около двух листов4, доклад полтора листа, заметка в прошлой книжке, предисловие к изданию и самый конец отчета, все это меньше чем в месяц, не считая редакционной работы. Перед женой-то можно и похвастать, а главное — значит, в Питере работается и переезжать будет не страшно.
Напиши мамаше и Мане. У них все дети больны. Юлиан тоже жалуется, что ты не ответила на три письма (‘значит, говорит он,— забвение!’).
Обнимаю моих детушек и тетю.

Твой Вл. Короленко.

Сейчас получил письмо твое, Сони и Наташи. Кланяйся Гориновым и всем знакомым. Ты спрашиваешь, доволен ли я своим рассказом. Так себе, ничего, но его, кажется, все равно не пропустят5.

— — —

Впервые (неполностью) опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
1 Так написано у автора, очевидно, в шутку.
2 В этом месте в письме нарисован план зала заседания. На плане поставлен крестик с пояснением: ‘Это стою я’.
3 Доклад напечатан не был.
4 ‘В облачный день’.
5 Рассказ был напечатан во 2 кн. ‘Русского богатства’ за 1896 год.

105

И. В. ЛУЧИЦКОMУ

25 февраля 1896 г., Спб., Невский 108, кв. 42.

Многоуважаемый

Иван Васильевич.

Летом я писал Вам об одном южнорусском, точнее малорусском писателе, Федоте Андреевиче Кудринском, прозябающем и увядающем на нашем хладном севере, в роли преподавателя семинарии. Это автор прелестных, наполовину этнографических рассказов ‘Старци’, ‘Замчисько’, ‘Пошисть’ и др., печатавшихся в ‘Киевской старине’ и основанных на чисто местных поверьях, проникнутых насквозь дыханием нашей Киевщины и Волыни. В Нижнем он тоскует и вянет. Кроме того, и семинарское начальство смотрит на ‘светского писателя’ неблагосклонным оком, а в последнее время особенно. Вот мне и кажется, что было бы истинно хорошим делом найти ему место в Киевской или Волынской губернии, где он опять, дыша родным воздухом, набирался бы родных впечатлений. Это сохранило бы местному краю полезную литературную силу и дало бы, полагаю, немало своеобразных произведений, в которых каждая черточка отражает ту или другую черту народного облика. Иначе я не сомневаюсь, что и человек, и талант погибнет. Так вот, нельзя ли, благодаря Вашим местным связям и влиянию,— найти что-нибудь по учебному ведомству, например, инспектора народных училищ. Это последнее дело давало бы Ф. А. Кудринскому возможность и ездить, и видеть, и собирать черты преданий и народного быта. Думаю, что он сумел бы привлечь к делу и учителей.
Прошу, затем, принять уверение в моем искреннем уважении.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.

106

НЕИЗВЕСТНОМУ ЛИЦУ

21 апреля 1896 г., Спб.

Милостивый государь.

Мне совершенно невозможно взять на себя решение поставленного Вами вопроса, да он и не подлежит общему решению. Все зависит от личных способностей и склонностей. Я знаю очень хороших людей, земских врачей, которые сравнительно удовлетворены своей работой, и знаю тоже очень хороших, для которых в ней одно горе и разочарование. Всякая профессия представляет очень много и положительных и отрицательных сторон — и уже вопрос силы, уменья и такта — выдвигать в своей деятельности одно, бороться с другим. Как же Вы хотите, чтобы я указал Вам ту или другую профессию, да еще за глаза, даже Вас не зная. К сожалению или к счастию, это совершенно невозможно и всякий должен сам решать такие вопросы в своей жизни, не полагаясь на указания других. Одно могу Вам сказать вполне определенно: без черной работы в жизни не может быть и работы ‘светлой’. Кто хочет стать в жизни чем-нибудь больше обыкновенных средних работников, бесхитростно ‘выполняющих свою профессию’,— должен прежде всего овладеть хорошо хоть каким-нибудь трудом и стать прежде всего хорошим работником в обыкновенном смысле. Люди же, говорящие о самых возвышенных принципах, но не умеющие приложить рук ни к какому обыкновенному делу,— обречены на полное бесплодие и бесполезность и ничего не сумеют сделать для того, во что, может быть, и искренно верят.
Как видите, все это общо и мало для Вас полезно, но ничего другого сказать не могу: отыскать путь в жизни дело не такое легкое, даже для себя, а прописывать его, как лекарство больному, да еще за глаза — и вовсе невозможно.
Желаю Вам всего хорошего.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске написано рукою Короленко: ‘Студент’.

107

С. К. КУЗНЕЦОВУ

30 апреля 1896 г., Спб.

Многоуважаемый

Степан Кирович.

Вам, вероятно, уже известно из газет, что в просьбе защиты о вызове экспертов и свидетелей по мултанскому делу — вновь отказано. Это, разумеется, равносильно отказу в правосудии для бедных вотяков, еще неизвестно, чем это кончится, но мы все-таки делаем все усилия, чтобы и при самых неблагоприятных условиях доказать невинность этих жертв полицейского усердия и псевдоученого профессорского честолюбия. Не будете ли добры дать защите несколько добрых советов по этнографической части. Что было бы важно прочитать и на что обратить особенное внимание? Я уже кое-что собрал, но, будучи уверен в Вашем участии,— я не так заботился обо всем этом, как это необходимо теперь1. Поэтому буду весьма благодарен за немедленный ответ с несколькими указаниями. М. И. Дрягин, вероятно, уже писал Вам,— но на всякий случай я повторяю просьбу о скорейшей присылке официальных протоколов Томского общества с Вашим докладом. Газет с его изложением, пожалуй, и не допустят к чтению. Послать справки о литературе и пр. прошу на мое имя (Петербург, Лиговка, 29, кв. 12), а протоколы — Михаилу Ионовичу Дрягину — Сарапул. Разбирательство назначено на 28 мая, в Мамадыше.
Я глубоко убежден, что нам удастся спасти не только вотяков, но и суд от этой позорной травли заведомо для всякого образованного человека невинных людей. Я очень признателен Вам за несколько слов о моем отчете по адресу проф. Смирнова. На его наглое обвинение2 я пока ничего не отвечал, приберегая все, что можно сказать,— до известного момента. Во всяком случае — полагаю, этому господину едва ли снять с себя когда-нибудь позорное пятно, наложенное мултанским делом!
Крепко жму руку и желаю всего хорошего.
С совершенным уважением

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’ т. 2, ‘Мир’. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Степан Кирович Кузнецов (1854—1913) — этнограф, уроженец Малмыжского уезда, знал языки марийский, удмуртский и мордовский. В то время состоял секретарем Томского университета и Общества врачей и естествоиспытателей.
1 С. К. Кузнецов в качестве эксперта судом не был допущен.
2 Казанский профессор И. Н. Смирнов поместил в казанском журнале ‘Деятель’ заметку, посвященную отчету Короленко о мултанском деле. При этом он позволил себе оскорбительные выпады по адресу Короленко, якобы фальсифицировавшего отчет.

108

Н. И. ТИМКОВСКОМУ

[8 мая 1896 г., Петербург.]

Милостивый государь Николай Иванович.

‘Маленькие дела и большие вопросы’ — прочитаны Н. К. Михайловским1, который затем передал очерк мне, вместе с Вашим письмом от 7 марта. Общее наше заключение таково, что рассказ может быть напечатан, если Вы согласитесь на небольшие купюры в нескольких местах. Это касается некоторых длиннот, впрочем не особенно значительных. Есть, однако, еще одна черта, за добавление которой или за позволение добавить — редакция была бы Вам очень признательна, если Вы согласитесь с нижеследующими соображениями. В рассказе, несомненно, чувствуется мораль, но она несколько сбивчива. Можно с большим правом признать, что высказываемое пьяным философом резкое осуждение всякой филантропии есть вместе и вывод, подсказываемый автором. Справедливо ли это? Указание на лицемерное ипокритство филантропов и филантропок, на смешные стороны барских филантропических затей, на противное самодовольство людей, закрывающих глаза на ‘большие вопросы’ из-за ‘маленьких делишек’ — все это стало давно общим местом. И тем не менее мы видим, что филантропические организации растут на Западе параллельно с серьезным исканием радикальных средств и широких общественных программ. Некоторые из таких организаций становятся общественной силой немалого значения, логикой вещей выдвигаемою в самую область ‘больших вопросов’. Представьте только, что у нас ‘при прочих равных условиях’ в обществе нет даже попыток филантропических организаций. Не указали бы мы на это, как на признак особенной инертности и мертвенности? Можно много сказать против паллиативов врачебных, но кто же теперь станет отрицать пользу хотя бы земской медицины и кто не признает законным то положение врачебной этики, которое повелевает врачу поддерживать всеми мерами последнюю искру жизни — пока она еще тлеет, хотя бы и среди страданий. Это очень глубокая вещь, начало почти религиозное, и эту же мерку можно приложить к филантропии: она признает, что всякое облегчение (хотя бы и не устранение) страдания — есть уже плюс. А если при этом не забывать, что есть на свете возможности и больших дел, если не тупеть, не обольщаться, не погружаться в самодовольство, и хранить чуткость к человеческому страданью, и искать выхода,— то, конечно, организованная филантропия является очень живой ступенью в движении общества по пути к ‘большим вопросам’.
Простите эту несколько туманную диссертацию. Написал я ее затем, чтобы побудить Вас несколько рассеять впечатление полного и слишком прямолинейного отрицания ‘маленьких дел’ в этой области. Это, кажется мне, сделать нетрудно двумя-тремя штрихами, которые внесут более сложности в общее впечатление. Если Вы согласны сделать это сами, мы пошлем рукопись. Если предоставите мне,— я охотно сделаю это здесь. Наконец, в крайнем случае, ограничимся небольшими сокращениями. Желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге. Дата определяется по отметке в записной книжке об отсылке письма.
Николай Иванович Тимковский (1863—1922) — беллетрист, драматург, писал также статьи по вопросам воспитания и народного образования.
1 Очерк Тимковского ‘Маленькие дела и большие вопросы’ был напечатан в ‘Русском богатстве’, 1896, кн. 9.

109

А. С. КОРОЛЕНКО

29 мая [1896], Мамадыш.

Дорогая моя Дунюшка.

Сегодня второй день заседания, но мне кажется, что уже прошло десять дней. В зале сидит за прокурорами обвинителями — прокурор судебной палаты1 с моим отчетом в руках. Сначала он все проверял, но, вероятно, убедившись, что и теперь многое свидетели повторяют слово в слово — перестал. Было уже несколько очень жарких стычек. Карабчевский сразу успел поставить защиту в положение равноправное. Председатель, впрочем, человек очень приличный 2, прокурор палаты — тоже. Раевский имеет вид очень жалкий. Когда перед самым перерывом сегодня утром я попросил председателя удостоверить, что имя одного подсудимого вставлено ‘составителем обвинительного акта произвольно’,— он был просто жалок. Прокурор палаты (Чернявский, кажется) очень резко и так, что было слышно даже публике, заметил (когда Раевский стал говорить присяжным о том, что имен много и он спутал) — ‘оправдания Ваши неуместны’. Во время перерыва из публики многие пожимали мне руки. Вообще публика почти вся на нашей стороне,— но… перед нами двенадцать сфинксов присяжных. Десять крестьян, один мещанин, один дворянин и эти последние чуть ли не худшие! Особенно зловещим кажется мне огромный сельский торговец, с лицом не глупым, но, по-видимому, пришедший в зал уже с готовым решением. Да еще старый чурбан, толстый, косоротый и расплывшийся, — который то сопит, скосив рот на сторону, то проснется и неодобрительно кивает головой на вотяков. К счастию, это запасный. Меня Карабчевский держит за фалды, а иногда, довольно, впрочем, благосклонно, осаживает председатель. А сдерживаться, все-таки, очень нельзя, потому что два раза, по внезапному вдохновению, мне удалось предложить вопросы в самую центру. Вообще, говорят, в допросах я не путаю, только горячусь. Дело продолжится еще не менее трех дней. Сегодня с утра мы очень торжествовали (полицию уложили в лоск, Шмелев вынужден был признаться в медвежьей присяге3 и в превышении власти, подведенных под манифест, Тимофеев — спутался совершенно и стал утверждать какие-то нелепости, будто у него подменили пакет с волосами). После путаный, битый и сбитый с толку вотяк несколько подгадил, хотя все-таки ничего. Зато мальчишка, сын подсудимого (умершего), отлично прочитал ‘Отче наш’. Ну, а все-таки… все-таки неизвестно, что будет. Если бы хоть треть интеллигентных людей — дело теперь было бы в шляпе, но эти сфинксы,— это просто ужасная вещь.
Голубушка,— большое спасибо за телеграмму в Казани. Я виноват,— не писал отсюда сразу. У меня было много работы. Эти несколько слов пишу в перерыве, когда наш бодзим-восясь4 (Карабчевский) спит, как и другие защитники (нас четверо5). Я теперь как-то не сплю и не устаю. Настроение все подымается,— не знаю, хватит ли так до конца. Впрочем, если завтра (завтра придет почта) получу письмо и все идет хоть недурно,— то хватит. К сожалению, не могу послать этого письма ранее послезавтрашнего дня. Значит, пока до свидания. Сообщу дальнейший ход следствия.
Милой Татьяне Александровне6 мой искренний привет. Простите, голубушка, тоже, что ограничиваюсь несколькими словами, а от Вас жду большого письма. Право некогда и — нельзя. Вот уже начинаю волноваться другими заботами и опасениями,— а нельзя и нельзя. Помните обо мне и пишите. Впрочем — что ж я! Когда это письмо получится, я, может быть, буду уже в пути.
Ах, Дунюшка, если бы ты знала, как я беспокоюсь и подавляю беспокойство7. Детушек крепко обнимаю. Оле напомните папу.

Твой Вл. Короленко.

30 мая

Все боремся с переменным успехом. То сей, то оный на бок гнется. Полиция уложена в лоск. Оказалось, между прочим, что яма с трупом разрывалась и труп вынимали раз или два, а может, и более. Три раза я констатировал на суде передержки обвинительного акта, в четвертый срезался, к сожалению, совершенно случайно, но досадно. Если бы не в Мамадыше, мы были бы уверены в оправдании,— но здесь вернее, что закатают. Зато кассационных поводов масса. Вчера целый ряд слухов, неизвестно откуда исходящих, прошел перед судом. Я просил занести в протокол, что были допрошены свидетели, которым было воспрещено давать показания даже в Елабуге.
Обнимаю всех.
Получил письмо Т. А. Чрезвычайно оно меня ободрило. В благодарность напишу следующее ей. Завтра начало прений.
А как трудно непривычному на суде — страсть!

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
1 Прокурор Казанской судебной палаты А. А. Чернявский, командированный на процесс министром юстиции Муравьевым.
2 В. Р. Завадский.
3 Становой пристав Шмелев заставлял свидетелей удмуртов произносить клятву перед медвежьим чучелом.
4 Главный жрец (удмуртск.).
5 Защитниками на третьем мултанском процессе, кроме Короленко и Карабчевского, выступали М. И. Дрягин и казанский юрист П. M. Красников.
6 Т. А. Криль, племянница Анненских, позднее жена А. И. Богдановича.
7 Уезжая на процесс, Короленко оставил дома тяжело больную младшую дочь — Олю.

110

И. Г. КОРОЛЕНКО

16 июня 1896 г., ст. Куоккала.

Дорогой мой Перчина.

Прости, голубчик, что не писал так долго. Ты сам грешишь этим так часто, что, пожалуй, объяснения излишни, но все-таки скажу, что заслуживаю снисхождения. С января я в Петербурге. Журнальная работа, потом переезд семьи, мултанское дело, редакция — все это совсем закружило меня и захватило. Теперь немного разобрался, а главное — кончен мултанский процесс…
Да, брат, наконец, кажется, кончен. Ты, вероятно, узнал из телеграмм в газетах, так как я не знал, где ты витаешь и куда тебе послать известие. Думаю, ты порадовался и за самое дело и за меня! Для всех моих друзей повсюду это было огромное торжество, так как в огромном большинстве общества было сильное сомнение и масса толков в том смысле, что Короленко ‘увлекся’ и т. д. Между тем, пока еще тут не раскрыта и половина и даже одна десятая доля тех подлостей, которые проделывались над несчастными вотяками, чтобы склеить это якобы ‘жертвоприношение’. Тут просто действовала шайка полицейских, с товарищем прокурора во главе, а как действовала, это видно из того, самого свежего факта, что уже перед самым судом повесился десятский-вотяк соседнего с Мултаном села, от которого урядник домогался какого-то содействия по мултанскому делу. Ты не можешь себе даже представить, какие усилия употреблялись, чтобы добиться опять обвинительного приговора: несмотря на двукратную кассацию,— защите опять во всем было отказано: ни свидетелей, ни экспертов. Обвинение же доставило одиннадцать новых свидетелей. Лгали эти негодяи напропалую. Мы каждый раз просили вызвать наших свидетелей в опровержение или же навести официальные справки о передаваемых случаях. Во всем — отказ! К счастью, у нас был на сей раз Карабчевский (приехал по моей и Дрягина просьбе — бесплатно), не хвастаясь, скажу, что и я был небесполезен. И нам удалось все-таки добиться от свидетелей обвинения кое-чего, очень существенно приподнявшего завесу если не над самым убийством, то над ‘способами его раскрытия’, и над усилиями навязать его неповинным вотякам. Обвиняли: Раевский и прокурор казанского суда Симонов (последний выступал специально против меня — по части этнографической). Руководил баталией — прокурор казанской судебной палаты Чернявский. В числе присяжных было десять мужиков! И однако — мы отбили! Заседание происходило восемь дней, речи заняли два последних дня. Мне пришлось говорить два раза,— и моей речью закончились прения. Все говорят и пишут, что мои речи произвели сильное впечатление. Я это тоже чувствую сам, потому что я глубоко убежден в полной невинности вотяков и как-то во время речи забыл обо всем, кроме этого убеждения. После первой речи прокурор палаты подошел ко мне, пожимал руки и сказал, что ‘если бы наш суд почаще слышал такие речи, то не развратился бы до такой степени, как теперь’. Притом же мне приходилось говорить о ‘темном искании бога’, о ‘тенях богов’, над которыми становится уже понятие о единой творящей и одухотворяющей силе, об эволюции и возвышении религиозного сознания. Ты знаешь, что для меня это не слова, а вера и, кажется, я сумел просто и ясно показать, что и язычество вотяков не так уж низменно, как говорил Смирнов1. Последний играл довольно гнусную и жалкую роль,— и я закидал его цитатами из его же книг. А тут, кстати, Кузнецов 2 подсунул мне чудесную вотскую молитву, которая растрогала даже присяжных. Кончается она просьбой ‘об избавлении от длинных рук (взяточников) и длинных языков (клеветников)’. Ты понимаешь, что это оказалось очень и очень кстати.
Одним словом, на восьмой день — приговор ‘нет, не виновны’. Я последние двое суток спал только два с половиной часа, между прочим, потому, что уже чувствовал неизбежное горе: в это время наша маленькая Оля уже умерла3. Об этом тебе, наверное, пишет Дуня. Да, брат, новое горе. Не знаю, что было бы со мною, если бы еще и мултанцев закатали. Так хоть знаешь, что ездил недаром, и собственное горе смягчалось, когда думал о той волне радости, которая влилась после суда в Мултан.
Теперь еще о делах. С Юлианом, брат, у нас дело плохо. Хлопочем пристроить его в акциз на юге, но — еще неизвестно, не грозит ли ему полная инвалидность. Тогда нам с тобой придется крепко подумать,— как быть. Просто не знаю уж и думать боюсь.— Спасибо тебе, голубчик, за твое предложение относительно ‘Русского богатства’ 4. На одном из заседаний прошлого года постановлено по возможности избавиться от паев и большая часть уже выплачена. Остались почти одни литературные пайщики. Таким образом, ты видишь, что взнос пая принципиально невозможен. Я свой дополняю постепенно вычетами из гонорара. Думаю, что у меня уже более тысячи. Дела наши изрядны: свыше семи тысяч 5 (7200 плюс — минус). Думаем, к концу года или, вернее, к началу будущей подписки дойдем до семи с половиной. Если в будущем году прибавится столько же, сколько в этом, то начнем погашение долгов. Цензура относится к нам так себе, во всяком случае злопыхательства нет. Носились тревожные слухи перед назначением нового директора главного управления по делам печати Соловьева, но он оказался человеком, по-видимому, приличным, и особых скорпионов не применит. Помышляем даже о новом ходатайстве (бесцензурность и перемена официального редактора). Прошлый раз нам расширили программу, не дозволив, однако, судебной хроники. Отчасти, кажется, за нападки на судебную администрацию и за мултанское дело. Теперь оправдательный приговор мултанцам, может быть, изменит и это.— Получаю отовсюду письма, телеграммы, поздравления. Даже наш цензор просил передать его искреннюю радость по этому поводу. Мне очень хочется теперь вывернуть изнанку этого дела,— пусть полюбуются следственными порядками! Негодяй Раевский это уже предчувствует и после речей, особенно Карабчевского и моей — потерял весь апломб и походил на собаку, поджавшую хвост.
Ну, дорогой мой, до свидания. Крепко тебя обнимаю. Пиши. Наш адрес, во всяком случае до половины августа: Ст. Куоккала, Финляндской железной дороги, дача Стур. Дети спят, напишут в другой раз.

Твой Вл. Короленко.

В Петербурге огромная стачка рабочих6. Проходит в замечательном порядке. С. К. Кузнецов показался мне очень милым.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Профессор И. Н. Смирнов (см. прим. к письму 107) выступал на стороне обвинения.
2 С. К. Кузнецов (см. прим. к письму 107) приехал из Томска специально, чтобы присутствовать на процессе.
3 Касаясь этих событий, Короленко 7 января 1898 года записал в дневнике: ‘До этого кризиса я был молод, стареть начал с этого времени, которое провело резкую грань в моей жизни’.
4 И. Г. Короленко хотел оказать помощь журналу внесением денежного пая.
5 Речь идет о числе подписчиков на ‘Русское богатство’.
6 Стачка на петербургских текстильных фабриках продолжалась с 24 мая по 17 июня и охватила до сорока тысяч рабочих.

111

А. А. ПИОТРОВСКОЙ

1 июля 1896 г., Куоккала.

Многоуважаемая

Анастасия Александровна.

Ваш рассказ1 я прочел в последней его редакции и, пользуясь Вашим позволением,— кое-что тронул в конце. Я вижу, как трудно было Вам помириться с Вашей Сашей, оставшейся в живых, и совершенно понимаю побуждение, заставившее Вас приложить и первоначальную редакцию конца, вылившуюся сразу. Но, право, этот конец сильно портил Ваш чудесный рассказец. Надеюсь, Вы согласитесь с этим. Конец Ваш вышел растянут, я его сильно сократил и кое-где, пользуясь очень хорошими контурами действующих лиц,— добавил две-три черточки (все только в конце,— начиная, если не ошибаюсь, с 65 страницы, а всех теперь 71).—Теперь рассказ уже сдан в набор, и я надеюсь, что дебют Ваш в журнале выйдет удачным. Думаю, что появится он в августовской книжке (не позже сентября). Ранее было нельзя, да оно и лучше: летние книжки проходят незаметно.
Вы писали, что испытываете разные затруднения, ввиду этого я просил контору журнала тотчас после набора выслать Вам небольшой аванс, рублей пятьдесят, которые Вы, вероятно, скоро и получите. Итак, в добрый час! Как видите, первая Ваша работа (позначительнее) готова увидеть свет. Как видите также, это дело нелегкое, пусть этот первый успех даст Вам бодрость для упорной дальнейшей работы. Простите мне резкость моего отзыва о Вашей ‘Однане’, который, я знаю, Вас сильно огорчил. Простите также и некоторую медленность, с которой подвигался этот рассказ. Это предохранит Вас от разочарований в будущем: всякий шаг в литературе дается серьезным трудом и сопровождается массой напряжения и горечи.
Вернитесь теперь опять к Вашей повести, пересмотрите ее внимательно, постарайтесь ее переработать, выкиньте все лишнее, все, что покажется Вам натянутым и сомнительным, охватите все одним взглядом, как целое, заполните пробелы — и, может быть, опять у Вас из нее что-нибудь выйдет. Научитесь поправлять свои работы. Это предрассудок,— что ‘сразу лучше’. Гоголь и Пушкин очень много исправляли в своих писаниях,— и это, не значило, что они вымучивают свои произведения. ‘Лишь то читается легко,— писал Пушкин Жуковскому,— что написано с трудом’. ‘Что в час написано, то в час и позабыто’. Нужно развивать в себе вкус мастера, критический взгляд. Я надеюсь, что Ваш рассказ произведет хорошее впечатление. По-моему, он свеж, довольно оригинален, очень правдив. Вы только не совсем правильно оценили действующих лиц, зачем-то подняли ‘студентишку’, а с ним и весь его беззаботный мирок, и слишком поэтому принизили Сашу, приведя ее к мелодраматической развязке, далеко не соответствовавшей положению. Я заключаю из этого, что Вам надо немало и серьезно поработать, почитать лучших наших писателей (не одних художников, но и сатирика Щедрина, и публицистов). Чутье жизни у Вас есть, но слишком непосредственное. Нужно еще уметь овладеть образом и впечатлением, нужно уметь установить известную перспективу,— не искусственно, разумеется, а именно так, как это дается высшим для своего времени пониманием жизни.
Теперь буду ждать от Вас еще чего-нибудь2 и буду очень рад, если могу быть полезен. Не унывайте, если встретится неудача, не очень окрыляйтесь удачей,— и работайте, пока не выяснится окончательно, что из этого может выйти. Пробовать же дальше несомненно стоит.
Крепко жму руку и желаю всего хорошего. Поклон мой Вашим родителям.

Вл. Короленко.

У меня лично за это время была большая радость и большое горе. Радость — оправдание несчастных мултанцев, опутанных очень низкой, но и очень ловкой интригой. Успех этот дался после большого труда. Горе — смерть маленькой дочери девяти месяцев — она умерла, когда я был в Мамадыше…

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Анастасия Александровна Пиотровская — писательница, жительница Тульской губернии.
1 ‘В родном углу’.
2 Рассказ ‘В родном углу’ был напечатан в ‘Русском богатстве’ в 1896 году, другой рассказ — ‘В глуши’ — в 1901 году.

112

П. Ф. ЯКУБОВИЧУ

23 октября 1896 г. [Петербург].

Дорогой Петр Филиппович.

Очень виноват перед Вами, что так надолго задержал ответ. Это произошло, во-первых, потому, что теперь нет здесь ни Николая Константиновича, ни Писарева, и у меня было очень много работы, между тем, во-вторых,— мне хотелось хорошенько разобраться в собственных впечатлениях, чтобы ответить Вам как следует, что я думаю1.
Вам уже писал Н. К., что, по его мнению, необходимо отбросить эпилог-пролог. По-моему, это также совершенно необходимо. В самом деле, лица эпилога говорят о том, что ‘нет нашего романа’, того романа значит, которому эпилогом служат места отдаленные и который разыгрывался с большей или меньшей интенсивностью среди целого поколения. После этого устный рассказ (тоже неудобно,— форма устного рассказа не может быть выдержана в таких размерах) Елены Дмитриевны, записанный для печати, — выступает как бы с вполне определенным обещанием: заменить недостаток, дать, по крайней мере, пролог к Вашему роману, эпилог которого известен. А это совершенно неудобно и с внешней стороны и еще более — с внутренней. Все школьные воспоминания, все эти непосредственно детские шалости, весь этот ‘школьный демократизм’ невольно теряют в глазах читателя свою непосредственность, как бы приподымаются: вот, дескать, начало, пролог к известному эпилогу. А между тем, так ли это в самом деле? И в самом ли деле то ‘определяющее’, что вело затем на определенные пути,— лежало еще в ранних школьных годах? Едва ли. Мне кажется даже, что наверное нет. У большинства определяющий душевный процесс, когда более или менее ясно складывается, так сказать, ‘тип убеждений’,— наступает позже. Я, лично, пережил его уже вне гимназии — наверное — и Вы, знаю, что и многие другие. Видишь, как поворачивается что-то в душе, как соответственно перекладываются и сложившиеся ранее отношения, как с болью порываются школьные связи, расходятся пути. А ведь и у нас были свои ‘демократы’ и ‘аристократы’. Только после многие демократы стали отличными чиновниками или офицерами, а с бывшими аристократами приходилось встретиться, как с истинными товарищами. То же самое совершенно ясно и в конце рассказа: Елена Дмитриевна говорит, что в серьезные минуты ее жизни она встретила больше участия среди бывших школьных противниц. Кружок распадается, Нися выходит за нелюбимого человека, Мохначев оказывается зауряднейшим чиновником и т. д. Очевидно, значит, что для будущего ‘нашего романа’, с его эпилогом,— надо искать нового пролога уже за стенами гимназии, что призывный голос, зовущий Савлов нашего времени,— раздается попозже и что школьное деление на кружки — просто детская, ничего еще не определяющая игра. Между тем, взгляд на нее, как на ‘пролог’ ‘нашего романа’ — сразу извращает перспективу и очень суживает рамки самого рисунка: детские шалости приобретают характер каких-то задатков героизма и с поля зрения выпадают все, кроме кружка.
Итак,— очевидно и я не могу не присоединиться к мнению Николая Константиновича об эпилоге-прологе. Но затем Николай Константинович считает возможным ограничиться этими купюрами, между тем как Вы уже, вероятно, видите из предыдущего, что я в этом случае являюсь до известной степени адвокатом Diaboli. Разумеется, если бы дело шло о ком-нибудь для нас стороннем, я с чистой совестию присоединился бы к мнению Николая Константиновича, мы бы, с согласия автора, отрезали что нужно, а остальное напечатали, и у нас все-таки была бы вскоре же (а теперь нам особенно важно иметь что-нибудь поскорее) очень недурная вещь, с несколькими живо набросанными фигурами и эпизодами. Но так как это написано Вами, и вы хотите знать мое чистосердечное мнение, то я скажу, что, по-моему, было бы полезно еще раз пересмотреть Вашу работу. Внешним устранением эпилога и пролога еще достигается не все: остается все-таки в самом тоне рассказа особенное освещение, которое только подчеркивалось эпилогом. Первая половина особенно нуждается в пересмотре. Здесь есть некоторые длинноты, в рассказе о детских шалостях мало непосредственности, рассуждение, например, о подавлении всякой инициативы немного странно встречать тотчас же за описанием попытки обсыпать голову старой девы надзирательницы — резаной бумагой. Далее — фигуры учителей нужно или дорисовать, или же сильно сократить. На них видно, что Вы писали с чужих слов, поэтому они вышли бледны, комизму их приходится верить на слово. Со второй половины все вырастает, становится интереснее, лучше, очевидно, потому, что здесь вмешиваются уже определяющиеся личные мотивы главной фигуры. Является очень симпатичный лиризм, очень хороша ‘проблематическая’ девица, хорош и Ленька Доманский. Но здесь особенно ясно оттенена ошибочность ‘школьной перспективы’ — гениальная девица не идет далее жены околоточного. Это правдиво и характерно, но вот относительно бедного Леньки — кое-где странно встречать, во-первых, такие фразы: ‘…читал Писарева, изучал Бокля, Дарвина и принимал самое деятельное участие в гимназических кружках саморазвития. Поэтому через него я стояла в уровень как с мировыми событиями и идеями времени, так и со всеми кружковыми интересами’ (13 лист, страница 4). Да и вообще фигура Леньки, писаревца и разрушителя авторитетов, немного анахронистична: дело ведь идет о конце семидесятых годов, а уже в начале семидесятых (мои первые годы студенчества) писаревщина была uberwundener Standpunkt2 и о ‘мыслящем реалисте’ Писарева уже почти не говорили, так как сцену заполняло деятельное народничество. Таких черточек есть немало и, если Вы согласитесь с высказанной мною выше основной мыслью (по поводу эпилога и вытекающего из него освещения), то Вы легко разыщете и эти черточки.
Теперь Вы имеете перед собой два мнения: во-первых, Николая Константиновича, во-вторых, мое. Нечего и говорить, что первое гораздо авторитетнее, уже потому, что это Михайловский прежде всего, а затем — критик. Но, конечно, теперь всего важнее Ваше собственное мнение. Боюсь, что я не успел ясно высказать то, что хотел. Но Вы должны принять в соображение, без излишней скромности, Ваше непосредственное ощущение после проверки всего сказанного. Если Вы почувствуете в этом правду,— переделайте, как найдете лучшим. Если нет,— присылайте обратно в том же виде. Вы сами мастер и Ваша художественная совесть указатель очень важный.
Кстати,— думали ли Вы о том, почему в самом деле нет ‘нашего романа’, что мы жили особенною жизнию, резко отграниченной от остальной,— а сами еще не можем посмотреть назад с достаточным спокойствием и (sit venia verbo3) ‘объективностью’.
Впрочем,— об этом в другой раз когда-нибудь, так как чувствую, что уж слишком злоупотребил первым же днем, свободным от сутолоки, сопряженной с выпуском журнала (выходим завтра). А мне нужно еще сказать Вам о Николае Константиновиче.
Мы были очень встревожены состоянием его здоровья: у него появились головокружения, захватывавшие его врасплох — за рабочим столом, на улице и т. д. Теперь из Крыма пишут, что ему хорошо. Теперь (сегодня) и он, и Алекс. Ив. уже оттуда выехали. Ждем к двадцать седьмому. Надо надеяться, что это временный результат утомления и пройдет. Разумеется, теперь мы уже не допустим его работать столько, как прежде, и притом — черной работы.
Крепко жму Вашу руку. Простите, бога ради, долгое молчание, но мне было очень трудно написать то, что я хотел, и одно письмо я изорвал. Надеюсь, Вы получили мои книги. Большое спасибо за Вашу 4.

Ваш Вл. Короленко,

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Петр Филиппович Якубович (1860—1911) — революционер, поэт, беллетрист и переводчик. Как поэт Якубович был известен под псевдонимом П. Я. Как прозаик Якубович стал известен под псевдонимом Л. Мельшин своими очерками ‘В мире отверженных’. По ‘процессу 21-го’ был приговорен к смертной казни, замененной восемнадцатилетней каторгой. Короленко писал ему в Курган, Тобольской губернии, где Якубович жил после каторги. —
1 Речь идет о рукописи Якубовича ‘Юность’.
2 Пройденный этап (нем.).
3 С позволения сказать (лат.).
4 ‘В мире отверженных’, первый том.

113

Е. И. ЕГОРОВОЙ

11 ноября 1896 г. [Петербург].

Милостивая государыня

Елизавета Ивановна.

Ваш рассказ без заглавия, по моему мнению, написан хорошо, литературно и проникнут искренностью. Если, все-таки, мы не сможем его напечатать, то этому мешает, во-первых, довольно избитый основной мотив и особенно — этот лиризм самоубийства, которым рассказ проникнут. Наше время и без того богато унынием, в литературе тоже немало мрака,— чтобы еще давать эту лирику случайного, чисто личного горя и личной тоски. Это настроение — есть настроение бесплодное, и я охотно прочитал бы еще что-нибудь Вами написанное. По этому первому опыту судить ни в ту, ни в другую сторону нельзя. Простите лаконичность этого отзыва, — она вызвана необходимостью,— писать приходится много.
Благодарю Вас за Ваши добрые строки, адресованные лично мне,— и желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.

114

П. С. ИВАНОВСКОЙ

[12 января 1897 г., Петербург.]

Дорогая моя Паша. Вы так извиняетесь, что меня немного обругали за молчание, что мне даже совестно. Ведь в сущности-то я, все-таки, бываю виноват и сам себя ругаю порой хуже, чем Вы меня. Не этот,— так другие разы, все-таки, заслуживал,— значит, зачту себе. Теперь сажусь, как только прочел Ваше письмо, это значит — опять намерен исправляться. Что Вам сказать о себе? Живем в Питере довольно скучно. Я его не люблю, Дуня не терпит, дети вспоминают о Нижнем. Ну, да, не так живи, как хочется. Хуже то, что я довольно сильно хворал. Кажется,— это просто усталость. Я, помнится, писал уже Вам, что мне очень много времени, нервов и настроения стоило мултанское дело, а также — что мое пребывание на суде совпало со смертью нашей девочки. Потом — лето в работе усиленной,— и вот осенью среди спешной и усиленной работы над рассказом, который цензура заставила кончить поскорее1 (иначе не соглашались пропустить начало),— на меня напала бессонница, хандра и всякая дрянь, от коей только еще теперь оправляюсь. Завтра даже уезжаю недели на три в Нижегородскую губернию. Надеюсь после этого небольшого отдыха вернуться совсем здоровым.— Вы удивляетесь, зачем Михайловский возится с Медведскими и прочей дрянью2. Эх, голубушка! Что делать! Мы здесь и не с такой дрянью порой вынуждены считаться. Этот раз, нужно сказать, работа оказалась хоть и грязная,— но нужная и удачная. В лице этого негодяя доносу в прессе нанесен жестокий удар, сам он выбит со своего места (его удалили из ‘Русского вестника’), вся пресса возмутилась с неожиданным единодушием, и создался хороший прецедент, а то ведь от этих негодяев одно время просто житья не было. Теперь на некоторое время присмирели.— Девочки мои растут, Соня очень велика,— в Ивановскую породу, Наташа поменьше. Сейчас она сидит и пишет Вам письмо, спрашивая зачем-то,— через сколько времени оно может дойти? Она у нас ужасная любительница писать. Пишет быстро, что взбредет на ум. Соню я начал учить кататься на коньках. Она выучилась в несколько дней.— Напишите, голубушка, получили ли Вы посланные Вам деньги? А также были отправлены еще весной часы — стальные,— в магазине очень хвалили эту систему и ручались за верность хода. Получены ли и каковы оказались? Как-то Вы теперь насчет обуви? Пожалуйста, пришлите мерки, а то раз, помнится, оказались малы, раз попали, но теперь в Питере уже по этому номеру не подберешь. Ну, обнимаю Вас, Иннокентия Федоровича и маленькую мещаночку3.

Ваш В л. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘В. Г. Короленко. Письма к П. С. Ивановской’. Датируется по содержанию.
1 Рассказ ‘Художник Алымов’, однако, когда рассказ был уже набран, Короленко отказался его печатать (см. 3 том наст. собр. соч.).
2 К. П. Медведский, критик и поэт, по характеристике Короленко в дневнике, ‘недавний полурадикал, потом юдофоб в ‘Наблюдателе’, потом доносчик в ‘Русском вестнике’. В июльской книге ‘Русского вестника’ за 1896 год Медведский поместил донос на ‘Русское богатство’ и на Михайловского, названного им ‘надпольным анархистом’. Михайловский ответил статьей в ‘Русском богатстве’ за 1896 год, кн. 9.
3 Так Короленко называл дочь П. С. Ивановской. Лишенных всех прав состояния, после отбытия ими каторги, приписывали к мещанам.

115

И. Г. КОРОЛЕНКО

24 января [1897 г.], село Вача.

Дорогой мой Перчина.

Сегодня уезжает из Вачи в Ирбит Сергей Дмитриевич Кондратов1, а так как я теперь в Ваче, то и пользуясь случаем написать тебе, думаю, что так письмо всего скорее достигнет назначения.
Прежде всего — почему я в Ваче. Приехал сюда немного отдохнуть и поправиться. Оказалось, что, начиная с осени запрошлого года, то есть с начала мултанского дела и до осени прошлого — ко мне незаметно подкрадывалось довольно-таки сильное нервное расстройство, как результат переутомления. Осень 1895 года была вся поглощена составлением отчетов, писанием статей и нервным возбуждением, а затем единственный отдых, которым я воспользовался в этом году,— была опять поездка в Мамадыш на 7 Ґ дневное заседание, в конце которого со мной случилась острая бессонница. Летом, как ты знаешь уже, захворал Михайловский и уехал с Ал. Ив.2 в Крым (вернувшись с первой поездки), — таким образом и лето прошло в усиленной работе по журналу. Ну, в ноябре, когда, вдобавок, пришлось, по требованию цензора,— кончать наспех рассказ3, назначенный на ноябрь и декабрь (первую половину я отдал в печать и думал, отдохнув, приняться за окончание, но цензор потребовал все), — я рассказ докончил среди повторившейся опять острой сплошной бессонницы,— и захворал довольно сильно. Главным образом — нервы. Чрезвычайное недовольство собой, работой (рассказ так и не пустил после, уже я сам, и теперь все еще не могу к нему вернуться,— отшибает), всею своею жизнию за последние годы. Бессонница продолжалась долго, я исхудал так, что на меня и теперь ахают знакомые, но чувствовал, что тут лекарства ни при чем. Меня давно гнали на отдых, но и тут я опять сознавал, что у меня отдыха от моих мыслей не будет. Поэтому я сидел в Питере, продолжая даже усиленно работать над редакционными рукописями, чтобы не чувствовать себя окончательно поддавшимся, и написал статью (о дуэлях последних годов, пойдет в феврале, если пропустит цензура). Понемногу поправлялся, а главное — восстановил некоторое доверие к самому себе, после чего уже не боялся пуститься в путь, чувствуя, что это будет действительно отдых. Цель моей поездки главная именно отдых, тишина снежных полей, спокойствие и отрешение от обычной обстановки. Но затем, заодно хочу кое-что еще досмотреть в Ваче и Павлове и приготовить к изданию свои Павловские очерки 4. Теперь я и сам кое-что додумал по этому предмету, да и приходится ко времени: нужно разобраться в этих вопросах. Не знаю, как быстро подвинется эта работа, но вот уже два дня работал не без удовольствия и написал вступительную главу совершенно по-новому. Надо думать — оживу, а было очень плохо, и в голову лезли такие мрачные мысли, что, казалось, ниоткуда не видно просвета. Может быть, пройдет этот кризис и не без пользы: много я понял своих ошибок, которые, в мрачные минуты, казались мне просто преступными. Правда, поправлять все это нелегко. Нужно многое изменить и в своей жизни и в своем отношении к жизни. А, между тем, менять трудно. О журнале5 многое, что ты пишешь, совершенная правда, но не все. Не я один,— все мы тянемся для него из всех сил, и бросить теперь — просто бесчестно. Но и не нужно: ведь все-таки это дело хорошее, нужное, да и нужно, наконец, свои силы пристроить во что-нибудь, что останется, когда силы уйдут. Но только нужно также и жить, и присматриваться к жизни, и участвовать в ней. Мне стало страшно, когда я, оглянувшись, увидел, что целых десять лет я только сражался с мелочами и ‘описывал’, почти совсем не живя. Это чисто репортерски писательское отношение ко всему — ужасно. Я заменял жизнь суррогатами, инстинктивно кидаясь на боевую часть литературы, но это все-таки не замена… А тут ко всему в этот год прибавилась новая смерть нашей девочки и положение Юлиана, которое действовало на меня очень сильно, и я почувствовал как-то, что жизнь начинает бить со всех концов, а во мне ни прежней уверенности, ни силы для борьбы…
Ну, да, кажется, начинает это рассеиваться. Правда, проходит с некоторыми колебаниями и возвратами. Проездом через Москву я почувствовал опять острый припадок нервности,— главным образом от вида Юлиана и мыслей, связанных с его положением. С ним было еще ухудшение. Теперь ходит с костылем, исхудал страшно. Характер его ты знаешь: мучит всех, а так как Маня и мамаша всех ближе, то им и достается всего больше. Он теперь рад бы взять всякое место, но я начинаю бояться, что едва ли он способен к работе. Гучков6 обещал с февраля дать что-то,— но он его видел до последнего ухудшения. Всякая неудача в приискании работы Юлиана волнует и еще усиливает его болезнь, а жить нечем уже и теперь. Ведь как хочешь, а на сто рублей едва-едва пробьешься в Москве втроем. Я переслал ему уже двести рублей за последние месяцы, но теперь к началу февраля у него опять не будет ни копейки. Между тем, в ‘Русской мысли’ я к осени сам был должен 1135 рублей, а в ‘Русском богатстве’, понятно, тоже задалживаюсь, потому что на 150 рублей в месяц не проживешь. Теперь-то все-таки на это я не смотрю так мрачно,— вернулось бы здоровье,— как-нибудь справимся. Но в минуты упадка нервов — просто берет отчаяние и опускаются руки. А вид Юлиана,— исхудалый, жалкий, с пытливо устремленными на меня глазами,— еще более меня расстраивал. Он ждет от меня помощи и ободрения, а я сам сломан и уныл. Ну,— прости, голубчик, за это унылое письмо. Повторяю, — начинаю, кажется, оправляться, и может быть, все это на пользу. Если удастся этот раз опять выбиться вполне,— то уже не повторю прежних ошибок. Буду надеяться, что удастся,— и тогда, может быть, буду благодарен этому острому кризису. Подкрадывался он уже давно, но я его плохо сознавал.
Ну, надо кончать. Ты далеко неправ в определении причины нашего как бы взаимного отдаления. Мне кажется, что я и мое неправильное отношение ко всему в последние годы — виноваты в этом гораздо более. Ну, да еще поговорим. Надо только, чтобы этого не было.

Крепко тебя обнимаю. Твой Вл. Короленко.

Не знаю, писала ли тебе Дуня. Она тебя очень любит. Теперь нездорова,— я нагнал мрак на весь дом.
Пошли Юлиану сколько-нибудь денег. Теперь очень нужно, а я здесь ничего не могу.

— — —

Публикуется впервые.
1 С. Д. Кондратов — владелец ножовой фабрики в селе Вача, в доме которого жил Короленко.
2 Иванчин-Писарев.
3 ‘Художник Алымов’.
4 Речь идет об отдельном издании ‘Павловских очерков’ (см. 9 том наст. собр. соч.).
5 ‘Русское богатство’.
6 Н. И. Гучков (см. прим. к письму 62).

116

А. С. КОРОЛЕНКО

5 февраля [1897 г., Павлово].

Дорогая моя Дунюшка.

Прости, что целых три дня ты не получала писем. В Павлове время у меня было очень глупо занято, и я не успел оглянуться, как прошло два дня, а сегодня хотя и пишу, но письмо пойдет только завтра, так как почта уходит в девять часов утра. Я — ничего. Правда, в Павлове ко мне опять подкралась один раз бессонница, вследствие отчасти сутолоки, отчасти же довольно тяжелых впечатлений, но чувствую я себя, несмотря на это,— бодро, и мрачных мыслей нет. Видно, чужое горе расстраивает как-то по-иному, чем свои передряги. Третьего дня я был опять на зимней скупке1. Приехал сюда нарочно, чтобы посмотреть скупку при более спокойном настроении рынка (тогда был кризис) и думал, что придется смягчить краски. Представь, что вышло наоборот: ничего смягчать не пришлось. Кризис длится с тех пор для большей части Павлова (замочников) и опять точь-в-точь те же разговоры, и те же картины, и та же ужасная нужда. И замечательно, что это именно в той части (замочной), где фабрик совсем нет, а ножовые фабрики не помешали ножовщикам занимать сравнительно привилегированное положение. Но особенно тяжелое впечатление произвел на меня Штанге2 и его артель. Бессонница случилась именно после вечера, проведенного в артели. Пустое и тяжелое дело,— так мне показалось. Может быть, еще впечатление это изменится, но вчера я много думал об этом и еще больше чувствовал,— сколько тут самообмана и фальши. Главное — взгляды самого Штанге на ‘удачу его дела’ — просто удивительны. Он при мне экзаменовал своих рабочих, и, между прочим, знаешь, что ему ответили на вопрос,— что было бы, если бы они трое (Штанге и два помощника) умерли или потонули? — Мы бы, говорят, пошли к земскому начальнику, чтобы правительство нам опять приставило таких же. Штанге с удовольствием смеется! Это после пяти лет труда и усилий! Я с ужасом думаю, какое разочарование готовится этим шестидесяти человекам, привыкшим уповать на Штанге. Он, по-видимому, устал, его молодые люди — тоже. Впрочем,— это пока только для тебя и близких я пишу эту горькую истину. Нужно еще самому убедиться. Сегодня еще похожу по Павлову, а завтра, может быть, уеду еще дня на два-три в Вачу, как в тихое убежище. Там я разъезжал по деревням, ходил по ‘фабрике’, но далеко не видел того, что пришлось видеть здесь в три дня. Шестнадцать часов труда и голод. Штанге так ко всему пригляделся, что его это уже не занимает.
Ну, до свидания, голубушка. Если уеду отсюда завтра,— дам телеграмму. Вчера получил телеграмму от Перца, пишет из Ирбита, чтобы я отдыхал побольше, и что он на твое имя переводит пятьсот рублей. Спасибо ему, но, конечно, я долго не останусь. Страшно тянет, только не хочется уехать без результатов и не досмотревши хоть бегло, что наметил. Не тревожься обо мне,— я теперь поднялся уже настолько, что меня одна ночь не ушибет. Приеду много лучше, чем уехал. Обнимаю моих девочек и тетю.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
1 См. ‘Павловские очерки’.
2 А. Г. Штанге, организатор артели кустарей в Павлове.

117

И. Г. КОРОЛЕHКО

22 марта 1897 г. [Петербург].

Дорогой мой Перчина. Большое тебе спасибо и за письмо, и за твою заботливость. Да, брат, чорт его знает, что-то во мне разладилось. Главное, кажется, в настроении. Психиатры (пока меня исследовали Якобий 1 и Аптекман 2) находят, что сердце у меня в порядке, рефлексы почти правильны, почерк, как видишь, не изменился, читать могу много, по временам, когда на меня найдет самонадеянность, — могу и писать, но на другой же день настроение меняется и то, что я начал в одном тоне, приходится или бросить, или начинать в новом. Все окрашивается очень мрачными, совсем мне до сих пор не свойственными оттенками. Может быть, это последнее обстоятельство вызывалось просто бессонницей, которая еще не прошла, хотя все уменьшается. Проходит иногда несколько дней, я поправляюсь, в голове рождаются планы, прежние планы облекаются формами и красками, но — что-нибудь волнующее — и я опять срываюсь, опять начинаются (через день) бессонные ночи и т. д. Правда, теперь промежутки больше и хандра все меньше. В апреле еду в Добруджу, там отдохну, авось пройдет. Главное, что меня угнетает, это невозможность писать. Правда, статья о дуэли (февральская книга) закончена3, можно даже сказать написана уже во время болезни,— и, кажется, вышла ничего,— но для беллетристики непременно нужна устойчивость настроения, а ее-то и нет. Ну, да как-нибудь будет. Спасибо, голубчик, за деньги. Они помогут мне пока обойтись без особенных забот, а там, надеюсь, буду в состоянии вернуть их в сокровищницу, только бы поправиться. У меня план — издать книжку заграничных очерков (‘Без языка’, ‘В борьбе с дьяволом’, ‘Драка в доме’ и несколько мелочей4) — тогда опять разбогатею. Весь вопрос о поправке летом. Ну, а вот если два месяца мне не вернут способности работать… Впрочем,— это пустяки и не может быть. Даже и здесь, занятый довольно сильно редакционной работой,— я, все-таки, чувствую, что подымаюсь постепенно. О газете я уже тебе сообщал. О даче — пишет Дуня. Это. брат, пустяки. Нужно хорошо высмотреть, а не так, на уру! Я тоже подумываю, в случае чего, о каком-нибудь Монрепо, но мне-то нужно где-нибудь недалеко от городка с гимназией. Ну, да и это еще впереди. — Ты знаешь, что у Саши умер Шурка 5. Она убита ужасно.— С Юлианом пока — по-старому, и что будет — неизвестно. Спасибо за поддержку,— а то я просто от одного этого сходил с ума,— что делать с ним. Эх, поправиться бы поскорее — иногда кажется — все стряхнешь с себя, и опять по-старому все будет не страшно! Ну, а иногда — хоть со свету вон.
Ну, пока до свидания, дорогой Перчина.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Петербургский психиатр.
2 Осип Васильевич Аптекман (1849—1926) — товарищ Короленко по якутской ссылке. После ссылки закончил свое медицинское образование и некоторое время работал врачом в Петербурге.
3 ‘Русская дуэль в последние годы’ (‘Русское богатство’, 1897, No 2).
4 План этот осуществлен не был. Отдельным изданием вышел только рассказ ‘Без языка’ в 1902 году.
5 У А. С. Малышевой умер сын.

118

В. Н. ГРИГОРЬЕВУ

27 января 1898 г. [Петербург].

Дорогой мой Вася.

Рукопись мне доставлена кумушкой1, но сделать с ней ничего нельзя. Она же мне сообщила, будто перевод был передан в ‘Журнал для всех’, где и напечатан. Я ходил в ‘Журнал для всех’ и узнал, что перевод они получили вовсе не из ‘Нового слова’, а для них перевели самостоятельно еще в декабре. Кроме того, ‘Христа’ 2 была переведена еще два раза. Почему-то этому рассказу повезло особенно. Нам тоже доставлен еще один перевод, но напечатать неудобно ввиду других переводов, уже появившихся ранее.— Твой знакомый у меня был один раз. Я посоветовал ему, что мог, но увы! — помощи в прямом смысле слова оказать был не в состоянии. Не знаю, чего ему удалось добиться.
Что сказать о себе? Мне становится лучше, лечусь у Черемшанского3, лечения, конечно, никакого в сущности нет, но он посоветовал мне все-таки некоторую комбинацию разных простых средств, которая помогает мне бороться с болезнию. Здоровым себя считать никак не могу,— и, по мнению Черемшанского,— должно еще пройти несколько месяцев в колебаниях. Но все-таки таких безобразных припадков уже нет. Периоды болезни слабее, и здоровые промежутки все больше. Редакционную работу справляю без затруднения, в голове все больше начинают оживать разные планы, но настоящего рабочего настроения надолго все еще удержать не могу. Наташа поправляется, Соня ходит в гимназию и учится хорошо. Дуня скрипит и чувствует себя эти дни все не по себе. Вот тебе краткий очерк нашей настоящей минуты. Серо и скучновато. Доезжают меня еще разные заседания, суды чести и литературный фонд. Когда кончится мой срок — решительно удалюсь от этого дела. Толку мало, а времени требует.
Как ты поживаешь и как твое здоровье? Ты об этом почти не пишешь,— должно быть неважно.
Поцелуй, пожалуйста, всех твоих. Дуня и дети кланяются.

Твой Вл. Короленко.

P. S. Ужасно интересно было бы повидаться и потолковать. Любопытно также и о марксизме. У нас в редакции я и Николай Федорович составляем некоторый оттенок, стоящий ближе к марксизму. Явление, во всяком случае, живое и интересное. Несомненно, что они вносят свежую струю даже своими увлечениями и уж во всяком случае заставляют многое пересмотреть заново. Есть, однако, и любопытные проявления узкой дикости. Кажется, в этом-роде у Вас в Москве Булгаков 4, а в ‘Самарском вестнике’ они договорились раз до того, что мужика (буржуа этакого!) и учить-то бы грамоте не надо.

— — —

Публикуется впервые.
1 С. А. Григорьева (1864—1928) — жена В. Н. Григорьева.
2 О переводе какого произведения идет речь — не установлено.
3 А. Е. Черемшанский (1838—1907) — известный петербургский невропатолог.
4 С. Н. Булгаков (род. в 1871 г.) — вначале экономист марксистского направления, в 900-х годах — идеалист и мистик, с 1918 года — священник, эмигрант.

119

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

2 мая 1898 г. [Петербург].

Многоуважаемый

Федор Дмитриевич.

Мне кажется, что Вы не совсем верно поняли меня относительно врача, г-на Чигаева. Я писал не о том, что Черемшанский проверит его метод, а только о том, что он уже лечит меня больше полугода и хорошо знает ход моей болезни. Я имею большие основания быть ему благодарным за его советы — и весьма противоречило бы этой благодарности, если бы я, не посоветовавшись с ним, обратился к совершенно иным приемам лечения. А так как вибрационный способ ему еще неизвестен, то он хотел узнать о нем, чтобы дать хорошо известному ему пациенту совет в этом случае. Вот и все. Теперь, хоть и медленно, болезнь моя улучшается — и этим я, несомненно, обязан вниманию ко мне А. Е. Черемшанского. Во всяком случае, повторяю—я очень обязан и Вам, и доктору Чигаеву, который как врач наверное поймет мои побуждения — так сказать ‘пациентской лояльности’.
Теперь о другой операции — над моим ‘Слепым музыкантом’.
Если вообще в таких случаях уместна благодарность со стороны писателя критику, — то, конечно, ничего, кроме благодарности, Ваша заметка вызвать не может своей оценкой моего труда 1. Признаюсь Вам, я долго не решался на переделку, но, с другой стороны, — совесть всегда мучила меня при всяком новом издании. Дело в том, что ‘Слепой музыкант’ первоначально писался в фельетонах ‘Русских ведомостей’. Я совсем не могу так работать, и на второй части повести, по моему мнению, это отразилось особенно сильно. Многое, что нужно было сказать образами,— было сказано формулами. Художественная совесть терзала меня за это очень сильно, и первоначально я долго не решался приступить к отдельному изданию. Легкая переделка, произведенная над первоначальной редакцией,— меня не удовлетворяла, а затем прибавился эпизод на колокольне. Теперь во время болезни (не нога — а нервное расстройство), когда пришлось приступить к шестому изданию, я стал особенно чуток к этим упрекам совести и потому, читая сам корректуру и дойдя до второй половины,— я просто приостановил печатание, к которому типография приступила еще в ноябре (а вышла книга 28 марта). Уже то, что я сам читал с некоторым интересом первую половину (я ее давно не читал) и прямо запнулся на второй, показало мне, что тут есть что-то неладное. И я поэтому взялся за перо. Вы видите, что я должен был это сделать,— ну, а как вышло — дело другое. Мне нужно было оформить, дать образ тому внутреннему давлению, которое у звонаря сказывается непосредственно — раздражительностью и злобой и которому мой Петр придает сознательность анализа. Непосредственная боль выливается у него в форму протеста против своей судьбы. Я такой, потому что и этот звонарь такой, потому что мы все должны быть такие. Вы, кажется, напрасно не хотите признать естественным — сходство Петра со звонарем. Мне тогда же бросилось это сходство моего звонаря с одним слепым, которого я имел случай наблюдать ранее. Это не сходство черт, а сходство выражений, какое можно подметить часто даже и у горбунов. Есть несомненно внешние черты, объединяющие какой-то общей печатью людей, пораженных общим недугом, и выделяющие их из остальной массы человеческих лиц.
Однако я расписался. Когда-нибудь поговорим, если захотите. Желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’ под ред. Модзалевского, 1922.
Ф. Д. Батюшков (1857—1920) — историк литературы, критик, член редакции журнала ‘Мир божий’ (позднее ‘Современный мир’), автор книги: ‘В. Г. Короленко как человек и писатель’.
1 Речь идет о статье Батюшкова ‘По поводу нового издания ‘Слепого музыканта’ В. Г. Короленко’ (‘Вестник Европы’, 1898, май).

120

В. Е. ЖАБОТИНСКОМУ

12 мая 1898 г. [Петербург]

Милостивый государь.

Вашу сказку ‘Анца’ я прочитал, как и послесловие к ней. Рассказ произвел на меня впечатление сложное. Полагаю, что в нем есть довольно ясные признаки литературного, пожалуй, даже точнее: художественного дарования, но для меня также несомненно, что Вы применили его плохо и что главная цель, которую Вы себе поставили,— требовала иного отношения. Дело не в том, что Вы взяли форму ‘сказки’, вне тех или других конкретных этнографических условий, отчего она вышла похожей на перевод,— с греческого, что ли,— а в том, что все условия, которыми Вы свою задачу обставили, — исключительны. Сама героиня уже в двенадцать лет наделена ясными признаками эротомании в худшей форме (с стремлением к мучительству), причем автор считает возможным характеризовать ее мечты в этом направлении — ‘стыдливыми и чистыми’. Мысль о ‘праве торговать своим телом’ — более смела, чем верна, так как в таком случае права и другая сторона, участвующая в осуществлении этого права. Вообще рассказ производит впечатление не то, какого Вы, судя по Вашему послесловию, от него ждете, и не назидание, а нездоровый порнографический осадок получается от страниц наиболее ярких. Я вовсе не приверженец сухой художественной дидактики, но — ‘тон делает музыку’, не менее важен тон и в художественном произведении, и вот именно тон у Вас неверный и, пожалуй, нездоровый.
Пишу Вам с такой резкостью именно потому, что, по-моему, у Вас видно дарование,— но едва ли из него выйдет что-нибудь, если Вы направите его этой дорогой. Реализм — не в одной этнографии и протоколе. Здоровый реализм — в правильной гармонии цветов, теней и света,— какова она и в жизни. У Вас же видна какая-то экзотическая изысканность, атмосфера Вашего очерка сразу пресыщена какой-то пряностью, изысканной и нездоровой.
Указать Вам орган, где Ваш очерк может появиться,— не могу, да едва ли он может быть напечатан по условиям цензуры. Но, если Вы захотите прислать еще что-нибудь, — я охотно и со вниманием прочитал бы Ваши новые попытки в надежде, что указанные мною отрицательные черты — случайная принадлежность данного очерка.
Желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске в копировальной книге пометка: ‘Вл. Жаботинский. Поклонник Верлена. Очень неглупое послесловие в несколько декадентском вкусе’.
Владимир Евгеньевич Жаботинский (род. в 1880 г.) — в то время студент, позднее писатель-журналист.

121

П. С. ИВАНОВСКОЙ

24 мая 1898 г. [Петербург].

Дорогая Паша.

Я теперь в полном одиночестве: Дуня с Наташей еще в Крыму. Вы, наверное, знаете уже от Дуни, что у Наташи после брюшного тифа был еще плеврит. А для нее это очень опасно, и потому врач непременно гнал из Петербурга, от этой весны, на юг. Дуня страшно там скучала, да и Наташа пишет Соне, что Ялта — город с войной и что ‘не чего хорошего в ней нет’, кроме, впрочем, журавля и барана у их домовой хозяйки. Теперь этот искус уже кончается, и, вероятно, сегодня они уже двинулись обратно,— сначала в Москву, а потом в Нижегородскую губернию в деревню Растяпино, на дачу, где проведут лето вместе с Лошкаревыми. Я, к сожалению, могу освободиться от редакционных работ только к концу июня и тогда присоединюсь к ним.
Соня уже там, с Лошкаревыми. Она теперь перешла в третий класс и значит — наслаждается своими первыми каникулами. Сначала предполагалось, что и она поедет в Крым, куда собирались наши добрые знакомые, обещавшие свезти ее к матери. Но они переменили намерение, а мне везти Соню и дорого, и некогда. Поэтому, к великому огорчению особенно Наташи, она не увидит достопримечательностей Крыма, то есть ‘журавлей и барана’. Но зато в вознаграждение — она поехала в Москву ‘без старших’ — только со своей двоюродной сестрой (Никитиной) и гимназистом же Никитиным. Это первое самостоятельное путешествие — закончилось вполне благополучно.
О моем здоровьи Вы беспокоились напрасно. Эти подлые газеты непременно все разнюхают! Вдобавок, все это преувеличено. Дело в том, что от бессонницы мне посоветовали как можно больше движения и в том числе — велосипед. Я выучился ездить, и действительно это действовало прекрасно. ‘Выдержав экзамен’ (да, пришлось на старости еще один экзамен держать) и получив право ездить по улицам,— я стал пользоваться этим правом — и тут-то на третий же день был настигнут судьбой — в виде серого рысака в яблоках. Выскочив из-за угла, он наскочил на меня сзади в то время, как я пересекал улицу. Велосипед попал под колеса, а я отделался переломом небольшой кости в ступне1. Мне сделали в тот же день повязку, а затем лечили по новому способу — ежедневным массажем и теплыми ваннами. Через неделю я ходил, хотя и понемногу. Теперь и я, и велосипед вполне вылечились, и опять езжу.
Гораздо серьезнее этого была моя бессонница, продолжавшаяся, а отчасти еще продолжающаяся — вот уже второй год. Почти год глотаю сульфонал и всякую дрянь, стараясь, по возможности, не злоупотреблять наркотиками. Теперь, начиная с весны, заметно значительное улучшение, которое особенно резко в последний месяц. Лечит меня Черемшанский, и, кажется, эти каникулы (июль — август) помогут мне окончательно стать на ноги. Тогда опять примусь за работу. Теперь, кроме редакции и пустых заметок — не делал ничего, — если не считать еще участие в работе нашего ‘Союза писателей’2 и суда чести. — Не знаю, доходят ли до Вас вести об этих учреждениях. ‘Союз взаимопомощи’ существует уже два года. В числе его ‘прав’ — есть и право ходатайства о нуждах литературы. На этом основании союз выбрал ‘юридическую комиссию’ для разработки вопросов о нуждах литературы, в которую вошли несколько выдающихся юристов и писателей (Спасович3, Арсеньев4, Таганцев5, Минцлов6, Бильбасов 7, Дерюжинский 8 и др.). За отказом Арсеньева — председателем этой комиссии выбрали меня, и уже в этом году мы представили весьма обширную работу о нуждах печати. На мою долю досталось — положение печати провинциальной. Теперь ходатайство уже представлено9 и… Конечно, дальше ничего неизвестно. Впрочем, выдержки из этого ходатайства напечатаны были в ‘Спб. ведомостях’ и перепечатаны в ‘Русских ведомостях’. Может быть, это и будет пока единственным непосредственным результатом нашей работы.
Адрес наш будет (до 1 сентября) такой: ст. Черное, Нижегородской железной дороги. Оттуда в деревню Растяпино, Евдокии Семеновне Короленко.
Теперь еще по поводу Вашего письма и телеграммы. Впрочем, тут писать нечего. Я бы спрашивать Вас не стал и предпринял бы то, что бы мог (немного),— если бы не страх оказать медвежью услугу 10. Но как же, однако, Вы думаете быть, когда надо будет учить Надюшу11? Впрочем, — еще времени много.
Повидаемся ли? В этом году, конечно, нет. А там — это наше горячее желание, и тогда бы, конечно, нас не остановило лишних двести — триста верст. Так как уже расписался, то еще по поводу чьего-то упрека, будто я смотрю на народ, как на скотину. Это несправедливо. И в ‘Голодном годе’ и в мултанском процессе я старался защищать народ против огульных обвинений. Если бы Вы видели, какие письма порой писали мне во время мултанского процесса люди даже ‘либерального’ образа мыслей. И до сих пор есть многие, уверяющие, что я ‘идеализирую’ народ и что каннибализм в земледельческом населении весьма вероятен. Мне это дело стоило много нервов и утомления, — но на эту борьбу, гораздо более трудную, чем кажется со стороны, меня подвинула уверенность в невозможности таких фактов. Но… можно ли отрицать, что и без людоедства и человеческих жертвоприношений — есть масса темноты, невежества и грубости в народной среде? К сожалению, это факт. Но что еще важнее и что, может быть, именно и чувствовал Ваш собеседник, — это то, что у меня (очень давно) нет преклонения перед ‘народной мудростью’, того цельного представления о ‘народе’ едином и цельном, которое было в семидесятых годах и которое даже в диких и темных народных глупостях хотело видеть проявление чего-то глубокого и только нам непонятного. Бедный Витя Пругавин12, еще до полного помрачения, говорил мне с улыбкой человека, ‘понимающего’ то, что непонятно нам, гнилым интеллигентам: ‘Разве вы не можете понять, что и кулак (деревенского мужа) является орудием бытовой гармонии?’ Этого давно, давно у меня нет. Впрочем, в этом также давно неповинен и Михайловский, всегда ставивший задачей деятельности ‘народные интересы’,— но никогда не требовавший смирения перед народной мудростью и ‘народным мнением’.
Ну, пока до свидания или — до следующего письма. Посылаю Вам одновременно 75 рублей, но еще не знаю, пошлю ли с этим письмом или просто переводом по телеграфу, так как не знаю, можно ли послать по телеграфу в Усть-Кару. Это выяснится в главном почтамте.
Крепко обнимаю Вас, дорогая Паша, а также Иннокентия и Вашу Надю.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Ваши письма посылаю Дуне, а она, вероятно, пересылает Саше.
P. P. S. Так как сегодня и завтра праздники, то деньги придется выслать только во вторник. Ввиду этого посылаю это письмо сейчас — без денег. Вероятнее всего, что можно переслать по телеграфу переводом.
Сейчас вскрыл пакет, так как получил Ваше письмо от 15 апреля. Вы пишете, что в конце мая уже будете на месте. Сейчас даю телеграмму по новому адресу и в случае получения ответа деньги перевожу туда.
Книги постараюсь послать вскоре.

— — —

Впервые опубликовано в книге: В. Г. Короленко ‘Письма к П. С. Ивановской’.
1 Случай этот произошел 23 марта 1898 года.
2 ‘Союз взаимопомощи русских писателей’ был основан в 1897 году. При Союзе были суд чести и юридическая комиссия.
3 В. Д. Спасович (1829—1906) — известный юрист и критик.
4 К. К. Арсеньев (1837—1919) — публицист, критик, редактор журнала ‘Вестник Европы’.
5 Н. С. Таганцев (1843—1923) — юрист.
6 Р. Р. Минцлов (1845—1904) — юрист.
7 В. А. Бильбасов (1838—1904) — историк, редактор газеты ‘Голос’.
8 В. Ф. Дерюжинский (род. в 1861 г.) — профессор и писатель.
9 В Главное управление по делам печати.
10 Речь идет о возбуждении ходатайства о переводе П. С. Ивановской, отбывавшей каторгу в Усть-Каре, в другое место.
11 Дочь П. С. Ивановской.
12 В. С. Пругавин (1858—1896) — земский статистик и экономист, к концу жизни душевнобольной.

122

Э. И. КОРОЛЕНКО

12 апреля 1899 г. [Петербург].

Дорогая Мамахен.

Мы все более или менее здоровы. Дня два немного поскрипывает Дуня, но ничего особенно важного — обычное недомогание. Моя бессонница, кажется, опять отошла. Вообще сейчас все благополучно, но несколько дней наша редакция была под грозой, которая миновала лишь третьего дня.
Дело было вот в чем: в мартовской книжке была в хронике статья о Финляндии1. Цензор ее пропустил. Но затем очень обиделся финляндский генерал-губернатор Бобриков2, который прислал в Главное управление М. П. Соловьеву 3 бумагу, или, вернее, секретное письмо. В статье нашей было сказано, между прочим, что ‘форма правления’ 1772 года была подтверждена нашими законами, а Бобриков написал, что это есть ‘извращение истины’ и что никогда этот ‘шведский закон с высоты Престола подтвержден не был’. Далее говорилось, что такие статьи поддерживают финский сепаратизм и даже мешают осуществлению благих намерений его величества. Одним словом, бумага была свирепая. Соловьев пригласил к себе нашего редактора 4, вместо которого, конечно, поехал я, — и посоветовал ‘дружески’, чтобы мы в следующей книжке от себя напечатали поправку,— дескать, мы или наш сотрудник ошибся и т. д. Я отвечал, что мы справимся, если генерал Бобриков прав, то, конечно, напечатаем поправку, но так как мне и теперь довольно очевидно, что прав наш сотрудник, то, конечно, от нас не потребуют извращения истины. Оказалось, что от нас требовали именно этого. На следующий день у меня с Соловьевым произошло довольно горячее объяснение, причем я наотрез отказался печатать от редакции что бы то ни было, а он грозил самыми серьезными последствиями для журнала. Я настоял, однако, чтобы он перед докладом министру принял письменное объяснение от редакции. Он сначала отказывался, но потом весьма охотно согласился. Мы с Николаем Федоровичем препроводили ему объяснение, в котором указали, что ‘охотно признали бы свою ошибку, если бы не такая-то статья законов’, в которой Император Александр II совершенно ясно подтвердил основные законы Финляндии. Ссылка была неопровержима. Кроме того, за нас стал председатель Цензурного комитета, которому я сообщил свой разговор с Соловьевым, и просил еще раз подтвердить Соловьеву, что мы не напишем ни одной строчки в опровержение. Третьего дня князь Шаховской (председатель Цензурного комитета) пригласил меня и сообщил, что все прошло, и Соловьев признал, что закон действительно ясен и было бы просто скандалом приостанавливать журнал за цитаты из законов. Так это и прошло мимо. Кажется, это еще в первый раз редакция имела возможность представить письменное возражение прежде, чем ее постигла кара. У нас, после уныния, наступило торжество. Книжку…5

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по оттиску в копировальной книге.
1 ‘Финляндские дела’ (Хроника внутренней жизни, ‘Русское богатство’, 1899, кн. 3). Появление статьи было вызвано изданием ‘Основных положений о составлении, рассмотрении и обнародовании законов, издаваемых для Империи со включением вел. кн. Финляндии’. Эти положения явились нарушением финляндской конституции и глубоко взволновали финнов. Финляндский сенат и общины направили в Петербург депутации к Николаю II, но депутации не были приняты.
2 Н. И. Бобриков (1839—1904). Назначенный в 1898 году финляндским генерал-губернатором, проявил себя жестоким обрусителем. В 1904 году был смертельно ранен сыном сенатора Шаумана, тут же на месте застрелившимся.
3 М. П. Соловьев (1842—1901). С 1896 года состоял начальником Главного управления по делам печати. В дневнике Короленко имеется запись: ‘Соловьев человек недоброкачественный, ненавистник литературы и, кроме того, полусумасшедший’.
4 Официальным редактором журнала числился до 1900 года П. В. Быков (1843—1930) — библиограф, автор многих биографических очерков. В редактировании ‘Русского богатства’ фактически участия не принимал.
5 На этом письмо в копировальной книге обрывается. 5 мая в ‘Правительственном вестнике’ было объявлено о приостановке журнала ‘Русское богатство’ на три месяца. Подписчики журнала получили ‘Сборник ‘Русского богатства’.

123

Б. Л. ШИРИHКИHУ

22 апреля 1899 г. [Петербург].

Милостивый государь.

Решительно не могу представить себе, что я могу сделать, чтобы помочь в деле, о котором Вы пишете! Времени немного, но, кроме того, и это главное, — я далеко не уверен, что даже очень убедительные статьи могли бы подействовать на военный суд. Во всяком случае — всего лучше было бы, если бы Вы сразу же (или хоть теперь, немедленно) составили статейку, заметку, корреспонденцию, — что хотите, — и прислали бы мне, а я бы постарался где-нибудь напечатать. Согласитесь, что мне лично, почти ничего не зная, очень мудрено сказать что-нибудь убедительное. Мултанское дело я изучил в суде и на месте, исследовал и место происшествия и его окрестности, имел в руках все дело, открыл в нем целый ряд искажений, почти подлогов. Тут можно было выступить с чем-нибудь определенным. А по делу, о котором Вы пишете,— у меня только Ваше письмо и никакого материала. Напишите скорее, как можете и сумеете. Постарайтесь, чтобы было убедительно и по возможности не длинно. Может быть, успеем еще напечатать в газетах (имею в виду ‘С.-Петербургские ведомости’). Но все-таки,— главное, нужно было бы подействовать на официальные сферы, прикосновенные к военному суду, а тут у меня никаких связей нет.
Поторопитесь прислать, что можете. Я тоже сделаю, что могу, но могу очень мало, говорю Вам вперед.
С совершенным уважением

Вл. Короленко.

P. S. Может быть, на основании Вашего письма я составлю небольшую заметку для ‘Сына отечества’ или другой газеты. Это будет лишь предварительная корреспонденция1. Пишу я на основании Вашего письма, — в уверенности, что сведения Ваши точны. Было бы очень вредно для самого дела, если бы могло последовать опровержение.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Борис Леонидович Ширинкин, житель города Грозного, обратился к Короленко с письмом по поводу смертного приговора, вынесенного Грозненским военным судом чеченцу Ильясу Юсупову. Он писал: ‘Я не родственник и не знакомый Юсупова, но у меня сердце надрывается, когда представляю, что через какой-нибудь месяц человека ни за что повесят’ (см. ‘Черты военного правосудия. Дело Юсупова’, 9 том наст. собр. соч.).
1 Эта заметка появилась (без подписи) в ‘С.-Петербургских ведомостях’ от 25 апреля 1899 года под заглавием ‘Грозный, Терской области (от нашего корреспондента)’.

124

Н. Н. MАСЛОВУ

3 мая 1899 г. [Петербург].

Милостивый государь

Николай Николаевич.

Вас, вероятно, удивит это письмо совершенно Вам незнакомого человека, но я позволяю себе прибегнуть к этому, как к единственному выходу из чрезвычайно для меня тяжелого положения.
Я имел случай, будучи только писателем, принять участие в судебном деле, в котором, по моему глубокому убеждению, были осуждены невинные. Оно окончилось кассацией приговора и оправданием подсудимых1. С этих пор нередко ко мне обращаются с указанием на случаи, в которых, по мнению моих корреспондентов, тоже произошли судебные ошибки.
Ни одно из этих указаний не производило на меня такого впечатления, как письмо частного лица о деле чеченца Ильяса Юсупова, осужденного военным судом в гор. Грозном и ожидающего теперь кассации или смертной казни. Кроме газетных корреспонденции (в том числе прилагаемой из ‘Терских ведомостей’ — отчет которых просмотрен председателем суда), я получил еще письмо одного из присутствовавших на суде, глубоко потрясенного исходом дела, разделяющего убеждение местных жителей в невинности осужденного и указывающего мне на обязанность, в качестве гражданина и писателя, сделать все возможное для спасения Юсупова от смерти, его семьи от ужасного горя и, наконец, общества — от ужасной судебной ошибки. К сожалению, провинциальный корреспондент мой преувеличивает значение печати. Я же лично хорошо знаю его более чем скромные пределы, а в настоящее время по разным причинам чувствую это особенно сильно2.
Из всего этого Вы, вероятно, поймете мои побуждения: я не в состоянии сделать что-либо, но вместе с тем чувствую себя до известной степени прикосновенным к роковой судьбе несчастного, неведомого мне Юсупова, над которым уже месяц тяготеет страшная неизвестность. Когда я рассказал все это Николаю Платоновичу Карабчевскому, моему доброму знакомому, который мне раз оказал уже неоценимую услугу в подобном же случае, то он, к сожалению, мог лишь навести справку: оказывается, что дело Юсупова, по кассационной жалобе, назначено на этой неделе, в четверг. Но, кроме этой справки, он еще дал мне совет — обратиться к Вам, ручаясь, что в Вас я найду человека, который в мнении печати и общества не усмотрит лишнего обвинительного мотива и на которого — скажу просто — я могу свалить ту долю ответственности, которая так тяготит теперь меня без всякой возможности осуществления. У Вас эта возможность есть, и, вслед за Н. П. Карабчевским, хорошо Вас знающим, я уверен, что Вы захотите обратить внимание на это дело. А так как, вдобавок, Вы не судья, а прокурор, то этим ‘косвенным’ обращением я не совершаю ничего неудобного…
Не позволил себе просить у Вас личного свидания, думая, что письменное изложение удобнее и отымет у Вас меньше времени. На всякий случай, однако, прилагаю свой адрес и готов, если Вы найдете нужным, дать личные пояснения 3, в пределах для меня доступных и заключающихся в полученных мною письмах.
Прошу принять уверение в глубоком уважении

Вл. Короленко.

5 Рождественская, д. No 4, кв. 18.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается с черновика письма.
Николай Николаевич Маслов (1846—1912) — генерал, главный военный прокурор.
1 Имеется в виду мултанское дело.
2 Короленко намекает на репрессии на журнал ‘Русское богатство’ за статью о Финляндии.
3 Свидание Короленко с главным военным прокурором состоялось.

125

Б. Л. ШИРИНКИНУ

4 мая 1899 г., Петербург.

Милостивый государь

Борис Леонидович.

Все, что мог с своей стороны, я сделал. По справкам дело назначено на пятницу 7 мая. Знающие юристы говорят, что на кассацию приговора никакой надежды нет, совсем, конечно, другое — относительно просьбы о помиловании. Тут есть надежда, хотя, конечно, не полная уверенность: все будет зависеть от доклада военного министра. Если — на что все-таки можно надеяться — бедняга будет помилован, тогда уже можно просить о пересмотре дела. Но для этого необходимы ‘новые обстоятельства, не бывшие на усмотрении суда’, или новые свидетели, которые подтвердили бы какие-нибудь важные обстоятельства. Особенно это важно относительно alibi 1. Для этого время будет. Кассационный суд может отменить приговор лишь по основаниям чисто формальным, то есть вследствие прямого нарушения закона. Неявка Денишенков 2 — законна, так как они живут в Закаспийской области и правонарушения тут нет. Не стану в подробностях излагать Вам, на чем основываются мои надежды на помилование несчастного, и попрошу Вас вообще не говорить об этом деле посторонним. По опыту знаю, что большая огласка в таких случаях скорее вредит, чем помогает.
А вот, если можете, сообщите Юсупову или вообще лицам, заинтересованным в его судьбе, что теперь надежда только на помилование (ах, если бы кто-нибудь мог попросить об этом Голицына!3), а уж после на новые обстоятельства и новых свидетелей.
Посылаю Вам корреспонденцию в ‘С.-Петербургских ведомостях’. Думаю, что на месте ее показывать едва ли полезно. Вмешательство ‘корреспондентов’ только раздражает обыкновенно местных деятелей и настраивает в обратном смысле.
Будем надеяться 4.
Жму руку.

Вл. Короленко.

О том, что Вы писали мне и что идут хлопоты,— чем меньше будет толков — тем лучше. Повторяю еще раз и настоятельно.
Петербург, 5 Рождественская, д. No 4, кв. 18.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по оттиску в копировальной книге.
1 Нахождение обвиняемого в момент, когда совершалось преступление, в другом месте (лат.).
2 Основные свидетели обвинения.
3 Князь Г. С. Голицын (1838—1907) — главноначальствующий на Кавказе с 1897 по 1904 год.
4 Расследование, предпринятое по хлопотам Короленко, выявило невиновность Юсупова, и он был помилован.

126

С. И. ГРЖИБОВСКОЙ

11 сентября 1899 г. [Петербург].

Милостивая государыня Софья Ивановна.

Пишу вам несколько слов, чтобы выяснить одно недоразумение, которое, по моему мнению, является причиной многих для Вас огорчений. В литературе существуют разные ‘направления’, и каждое из них представляет более или менее цельную систему взглядов, чувств, желаний. По разным причинам у нас эти направления более обособляются, чем где бы то ни было,— не стану распространяться почему это так. Это факт, с которым надо считаться. Вы пишете рассказы, в которых постоянно стремитесь провести ту или другую мораль,— но совершенно не разобрались еще с общественными течениями. В чисто художественном рассказе, где преобладает образ,— это неважно или не так важно… Но когда образ стоит на втором плане, только отчасти покрывая то или другое нравоучение, вывод, мораль, то знакомство с общественными течениями необходимо и по существу и практически. Пресса существует не для писателей только, а для общества. Нельзя принимать во внимание лишь интересы автора, написавшего рассказ,— мы служим истине, как ее понимаем, и печатаем то, что, по нашему мнению, поддерживает и развивает основные начала этой истины. Представьте себе, что я, по убеждениям, ну хоть рационалист и не признаю чудотворности икон. Почему я должен печатать рассказ, где проводится взгляд противоположный? Вы скажете, что это, может быть, искренно. Совершенно верно. Но искренни и штундисты 1, которых за эту искренность ссылают в Сибирь. Я не могу защищать их искреннего взгляда,— который, допустим, есть и мой взгляд. Понятно, что я остерегусь вводить публику в заблуждение, печатая то, что не согласно с моим убеждением и основными положениями защищаемого мною мировоззрения. Это пример грубый, но он уясняет дело. В действительности разница взглядов сложнее и запутаннее, чтобы участвовать в борьбе, нужно во всем этом разобраться. Нужно перечитать очень внимательно Добролюбовых, Чернышевских, западников, славянофилов, нужно ознакомиться с современными течениями мысли и стать на какую-нибудь сторону или — выработать что-нибудь свое en connaissance de cause2. Тогда и Ваша собственная мысль уяснится, и, может быть, найдутся ясные образы, и Вы будете знать, куда идти. Вот и теперь Вы присылаете опять рассказ, в котором, после довольно живого внешнего описания Москвы и Кремля, идет нечто туманно-славянофильское и мистическое. ‘Умом России не понять, аршином общим не измерить… у ней особенная стать…’ 3 За этим стихом стоит целая история литературной борьбы. Многие думают, что эта теория ‘особенной стати’ — вредна, что русские — люди и все человеческое им не чуждо, что нам предстоят, в главном, те же пути, как и ‘гнилому’ якобы Западу, и что вся эта теория ‘особой стати’ стремится несознательно удержать старую гниль под прикрытием самобытности. Что нужно трудиться на пользу родины… это знают все. Но если бы Гречан (какая ужасная фамилия!) спросил Вашу ‘чудную женщину’ — где, как и что делать,— она стала бы в тупик: идти ли назад в допетровщину или вперед, навстречу Западу? Она не скажет, вероятно, потому что и Вы сами, по-видимому, в этом не разобрались. Между тем у Вас стремление к дидактике, к выводу, к морали покрывает образы. Вот откуда Ваши огорчения. Вам нужно еще много работать, читать, разбираться. Иначе Вы все будете стучаться не в те двери и, что главное,— самая работа Ваша будет слаба, спутанна, неясна.
Передать куда-нибудь Ваш рассказ не могу: во-первых, ко всему, что идет в редакцию из другой редакции устанавливается предубежденное отношение (‘почему же сами не поместили?’), а во-вторых, у нас столько дела с рукописями, что мне просто трудно взять на себя еще посредничество с другими изданиями: рукописи теряются, пропадают и т. д. Если захотите попытаться пристроить рассказ,— то пошлите его, пожалуй, в ‘Ниву’ 4 или в какое-нибудь ‘нейтральное’ издание, сделав подзаголовок (‘святочный рассказ’, например). Там, очень может быть, рассказ пойдет.
Все это я написал потому, во-первых, что Ваш рассказ был уже напечатан у нас, и что, по-видимому, никто еще Вам этого не говорил, а это служит источником Ваших огорчений и недоумений: Вы, по-видимому, вините людей и редакцию в том, в чем они не виноваты.— Желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге. Сведений об адресате не имеется.
1 Название евангелическо-баптистской секты, возникшей в России в середине прошлого столетия.
2 Сознательно (франц.).
3 Строки из стихотворения Тютчева.
4 Иллюстрированный еженедельный журнал, издававшийся в Петербурге с 1870 по 1918 год.

127

Е. КОСТРОМСКОЙ

20 октября 1899 г. [Петербург].

Милостивая государыня.

Вы хотите непременно слышать окончательный, так сказать решающий отзыв. Но и на этот раз я Вам его дать не могу,— кроме, впрочем, следующего: по-моему, Вам необходимо перестать писать на год или на два. Так работать нельзя. У Вас все торопливо, лихорадочно и спешно,— начиная с почерка. Я думаю, что если Вы все Ваши опыты посылали в редакцию в таком же виде, то очень вероятно, что их не читали. И были правы: жестоко заставлять людей, читающих много рукописей по обязанности,— разбирать порой совершенные иероглифы. Кроме того,— это просто нецелесообразно: читать такую рукопись крайне тяжело и невозможно отделить, какая часть этой тяжести уходит на механизм чтения, а какая должна быть отнесена на счет изложения. Нескольких слов я так и не разобрал. Очевидно, Вы написали это сразу, не дали себе труда ни перечитать, ни вдуматься, ни исправить, как будто не оглядываясь летели прямо к какой-то цели. Это нехорошо, и, повторяю, так работать нельзя. Нужно самообладание и сдержанность, нужна работа над собой и над своим произведением. Неужели у Вас нет настолько любви к своим детищам, чтобы прибрать их, выпуская в люди? Я пишу уже много лет, но я никогда не дал бы никому прочесть свою рукопись в таком виде, — просто даже из сожаления к своему рассказу. А Вы не потрудились даже отделить как следует разговоры, разбить рассказ на периоды,— как это делается в печати. Эта спешная безоглядность отражается и на самой работе. Что-то намечено, но не додумано, не додержано, не дорисовано. Что же Вам сказать? В таком виде рассказ напечатать нельзя, и я настоятельно советую Вам пока отложить и не писать некоторое время совсем. Постарайтесь победить это страстное нетерпение, работайте над собой в другом направлении так, как будто это вопрос окончательно решенный. Да это и верно, что из такой работы ничего выйти не может. А там, после значительного промежутка времени (непременно значительного),— если захотите попробовать и сумеете взять себя в руки,— я опять к Вашим услугам. Надеюсь, что следующая Ваша работа будет более выдержана и обработана. Теперь эта вещь все еще незначительная.
Вот все, что могу сказать.

С совершенным уважением

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске пометка: ‘Е. Костромская (?)’. К фамилии адресатки в указателе сделана приписка: ‘(фам., очевидно, вымышленная. Нач. авт.)’.

128

Э. И. КОРОЛЕНКО

14 января 1900 г. [Петербург].

Дорогая моя Мамахен.

Как почтительный сын, спешу известить Вас об одном касающемся меня событии раньше, чем Вы получите его из других источников. Вчера узнал (и, кажется, достоверно), что я, к своему удивлению, избран ‘почетным академиком’ по разряду словесности1. Это избрание, к счастию, только почетно, не должность и не синекура: жалований никаких не полагается, посещения заседаний не обязательны, хотя в соответствующих заседаниях дается совещательный голос. Одна неприятность все-таки неизбежна: придется, кажется, хоть раз взять напрокат фрак и сделать визит (вернее — представиться) президенту академии. Избрано девять человек — Л. Н. Толстой, Чехов, Жемчужников 2, К. Р. (великий князь — поэт) 3, я и еще четверо, фамилий которых я не знаю 4. Это вчера уже говорил (пока еще по секрету) А. Н. Пыпин Михайловскому. А так как Пыпин сам академик, то известие достоверно. Вот я и спешу, дорогая Мамахен, сообщить Вам об этой неожиданности, пока еще не напечатано в газетах.
Засим — все мы остаемся здоровы. Девочки в гимназии. У нас тихо, и на дворе стоит настоящий петербургский день: двенадцать часов дня,— но, пожалуй, впору зажечь лампы.
Перчика поцелуйте. Вчера девочки, вернувшись из гимназии, все искали его по комнатам и не хотели верить, что он уехал. Наконец, убедившись, Соня чуть не расплакалась. Да и сам он, видно, заскучал дорогой. Видно, пора дураку возвращаться в лоно семейства, а то теперь, как поедет от Вас в Сибирь — и вовсе заскучает.
Ну, до свидания, дорогая Мамахен. Постараюсь писать теперь аккуратнее, а то… во-первых, вы волнуетесь свыше всякой меры, а, во-вторых, Маня ругается, как извозчица или как член петербургского дамского клуба. Каждую неделю, а уж по меньшей мере три раза в месяц — ждите письма. Верно! Окончательно! В чем и подписуюсь:
Почтительный сын и российской
де-сьянс5 академии почетный член

Влад. Короленко.

— — —

Впервые (неполностью) опубликовано в брошюре А. Б. Дермана ‘Академический инцидент (История ухода из Академии наук В. Г. Короленко и А. П. Чехова)’, Крымиздат, 1923.
1 Разряд изящной словесности при Втором отделении Академии наук был учрежден высочайшим указом от 29 апреля 1899 года. 8 января 1900 года состоялись первые выборы почетных академиков в этот новый разряд.
2 Алексей Михайлович Жемчужников (1821—1908) — поэт.
3 Константин Константинович Романов (1858—1915) — поэт (псевдоним К. Р.), президент Академии наук с 1889 по 1915 год.
4 Кроме указанных в письме, были выбраны еще А. Ф. Кони, К. К. Арсеньев, А. А. Потехин, А. А. Голенищев-Кутузов и В. С. Соловьев.
6 Де-сьянс — наук (франц.).

129

Э. И. КОРОЛЕНКО

[5 февраля 1900 г., Петербург.]

Дорогая Мамахен.

От Перчика Вы уже знаете подробности о наших планах. Кажется, мы окончательно останавливаемся на Полтаве. Немного далеко,— зато хороший климат, жить дешево и, может быть, даже осенью и весной у нас будет проживать Мамахен — так как весна там чудесная и ранняя. Сюда недавно приезжал полтавец, М. И. Сосновский1, обещавший всякое содействие по приисканию квартиры и т. д. Я теперь только мечтаю о том времени, когда отрешусь от всех здешних сутолок и стану опять самим собой, свободным писателем!
На лето, кажется, мы поедем в Уральск. Я наконец хочу исполнить давний свой план — поездить по Уралу, и это очень удобно соединить: в Уральске (в десяти верстах) нам предлагают дачу знакомые — родители подруг Сони и Наташи — Каменские 2. Значит, у меня тут будет главная квартира, откуда буду совершать поездки в разные стороны3. Вы видите, дорогая Мамахен, что это причина очень важная и что она заставляет отступиться от растяпинского летнего плана.
Время это у меня было — временем всяких решений, и это немножко отразилось: конечно, ничего подобного прежнему не повторяется, но все-таки сон стал хуже, чем недавно. Пишу Вам это, чтобы не утаивать ничего, но даю Вам слово, что это не серьезно, и как только освобожусь,— все окончательно соскочит, как с гуся вода.
Ну, до свидания, дорогая Мамахен. У нас тут были морозы по двадцать градусов. Теперь прошли, но дня три кружит метель и снег. Обнимаю всех.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Михаил Иванович Сосновский (1863—1925) — бывший политический ссыльный, по возвращении из Сибири поселился в Полтаве.
2 Художник М. Ф. Каменский и его жена А. Я. Каменская.
3 Поездки намечались в связи с задуманной Короленко работой — историческим романом из времен Пугачева.

130

С. Д. ПРОТОПОПОВУ

27 марта 1900 г., Петербург.

Дорогой Сергей Дмитриевич.

Вот какое дело: есть на Сормовском заводе рабочий Григорий Савельев Иванов, которому на работе оторвало большой палец правой руки и повредило остальные. Некоторое время он лежал в больнице, теперь выписался, и, разумеется, ‘интересы промышленности’ (по крайней мере, сормовской) состоят в том, чтобы он убрался со своей изуродованной рукой просить милостыни. Нечего и говорить, что интересы Григория Иванова идут в направлении как раз обратном. Этот бедняга и без того уже пострадал изрядно: в 1896 году он был выслан из Петербурга после стачки у Паля1. У него семья. Одна из его дочерей учится в школе, учительница которой и обратилась ко мне. Я в свою очередь обращаюсь к Вам: наверное в Нижнем найдется кто-нибудь из общих знакомых адвокатов, который согласится оказать ему юридическую помощь в этом деле. Присоедините к моей просьбе свою — и наверное дело выгорит. Может быть, Ещин 2, а может, и другой кто — Вам на месте виднее.
Хотел еще прибавить просьбу, но вижу, что она скорее относится к Владимиру Адриановичу3. А впрочем: есть в Нижнем некто Юков, человек, ‘отягченный в семействе своем количеством членов’, но лишенный работы. Видно с горя — он стал посылать мне свои стихи, в которых звучит вопль души. На мой отзыв об этих стихах (посоветовал бросить) — он признался, что его посягательства вызваны тяжелой нуждой от безработицы. На этот раз уж именно ‘нужда песенки поет’. Так вот: нельзя ли через кого-нибудь узнать об этом Юкове, навестить его, что ли, и, буде его оправдание в писании стихов правильно,— дать ему где-нибудь, как-нибудь, какую-нибудь работишку. Было бы это доброе дело и доказало бы, может быть, еще раз, что и поэзия может на что-нибудь пригодиться {Передайте эту просьбу Влад. Адр. Горинову вместе с нашими поклонами и моим поцелуем кумушке 4.}.
Что Вам сообщить нового? Все у нас ни шатко, ни валко. В Вольно-экономическом обществе опять выбрали Гейдена 5, несмотря на сильную агитацию экономических местодонтов и чиновников — за Корфа 6. Я был раз в заседании академии: было скучновато и, пожалуй, глуповато. А дальше что бог даст: уеду в Полтаву, и горя мало. Вчера были выборы в Союзе. Я опять избран в ‘судьи’. Хотел отказаться, да стало зазорно: на носу суд между двумя князьями 7 и еще кое-что. И опять думаю: отделаюсь от ближайших дел и — в Полтаву! Тоже и по поводу разных чтений. Одним словом — Полтава земля обетованная!
Авдотья Семеновна имеет Вам написать нечто по делу о ‘земле’ 8 и связанных с нею вопросах и ‘привилегиях’. А я пока обнимаю Вас, Гориновых и вообще друзей. Привет добрым знакомым.

Ваш Вл. Короленко.

Теперь адреса: 1) Юков, Дмитрий. Студеная ул., д. Петрова, No 7.
2) Адрес Иванова до сих пор мне еще не доставлен. Из-за него я задержал письмо на целую неделю и теперь, не дождавшись, решаю послать так. Пришлю после. Вы все-таки переговорите с кем надо.

С наступающими праздниками!

4 апреля 1900 г.

— — —

Полностью публикуется впервые.
С. Д. Протопопов (1861—1933) — горный инженер, юрист, журналист, один из близких знакомых Короленко по Н.-Новгороду. В 1893 году они вместе ездили в Америку. С. Д. Протопопову принадлежит ряд статей и воспоминаний о В. Г. Короленко.
1 В 1896 году в Петербурге произошел ряд забастовок, охвативших около тридцати тысяч рабочих. Забастовками руководил Петербургский союз борьбы за освобождение рабочего класса.
2 Евсей Маркович Ещин — член редакции газеты ‘Нижегородский листок’.
3 В. А. Горинов.
4 Мария Павловна Горинова, жена В. А. Горинова.
5 Петр Александрович Гейден, граф (1840—1907) — деятельный участник земского движения, с 1895 года — президент Вольно-экономического общества.
6 Барон П. Л. Корф — член Государственного совета.
7 Суд должен был быть между В. В. Барятинским — издателем газеты ‘Северный курьер’ и Э. Э. Ухтомским — издателем ‘С.-Петербургских ведомостей’.
8 Вероятно, здесь имеется в виду проект приобретения И. Г. Короленко совместно с С. Д. Протопоповым земли в Джанхоте.

131

О. Э. КОТЫЛЕВОЙ

6 мая 1900 г. [Петербург].

Многоуважаемая

Ольга Эммануиловна.

Право, мне очень жаль, что я огорчил Вас своим отзывом, но — что же мне делать. Я легко могу ошибаться, почему и советовал Вам попробовать отдать рукопись в другое место, но руководствоваться я могу лишь своим мнением — правильно оно или ошибочно, и я Вам его высказал откровенно. Дело не в кличках — символизм или не символизм. Дело в тех недостатках, которые я связываю с этой характеристикой: приподнятость тона и отсутствие ‘реальности’, то есть отсутствие той близости к действительной жизни, которая дает ощущение убедительности и правды. Мы знаем, например, как даже картины великих, величайших живописцев действуют на зрителей. Мы уносим с собой в душе известное ощущение, которое присоединяется к другим навсегда или надолго. Никто, однако, не сходит с ума от ужаса при виде картин Сальватора Розы или от любви к женским образам Мурильо, Тициана, Рафаэля. У Вас уже с первого момента чувствуется какая-то экзажерация, преувеличенность настроения. Ваш молодой человек только посмотрел на неоконченную картину и уже готов, как собака, сидеть у дверей комнаты, где находится эта картина. Затем — при всем значении, какое мы придаем живописи,— нужно все-таки признать, что от нее можно ждать определенности образа, но определенность ‘мысли’ достигается трудно и лишь до известной степени. У Вас художник диктует зрителю, что он должен чувствовать. Вот жизнь. Она прекрасна, но не смей очень ею увлекаться. Я тебе покажу вдали, на заднем плане смерть — и ты обязан признать, что она ‘примиряет’ и т. д. Вообще таких картин ‘не бывает’. Между тем, у Вас и реальные впечатления Ваших действующих лиц расположились в схему, поясняющую эти два образа. Это я и назвал символизмом. Символы — вещь вполне законная, но почему-то выработался же термин ‘символизм’. Дело в том, что символ должен занимать свое место, когда же для символа искажается действительность,— когда он выступает на первый план, а остальное располагается согласно его сухой схеме,— это и будет символизм, в его современном значении. То, что вы написали — можно бы, пожалуй, изобразить в коротеньком, сжатом очерке, явно фантастическом, сразу захватывающем и гипнотизирующем своей явной условностью, одним словом в небольшой фантастической сказке, аллегории,— как хотите. Но аллегория, по моему мнению, не должна принимать размеров повести: надолго загипнотизировать читателя трудно, и тем скорее он устает и от приподнятого тона, и от этой напряженной чувствительности, и от условности, и этих нездоровых метаний от настроения к настроению. Эти недостатки я и старался Вам указать.
Совершенно искренно говорю, что есть указания на некоторую литературную способность автора: образы запоминаются, значит есть изобразительная способность. Муки творчества, связанный с ними эгоизм (своего рода эгоизм ber-Mensch’a1) — все это намечено сильно. По моему мнению только — ни эти черты, ни некоторое ‘настроение’ не искупают недостатков правдоподобия и реальности лиц, действий, побуждений. Это мнение мое. Могут быть и другие взгляды: ‘настроение’ — дороже всего. Вот почему я и говорил о других журналах в виде предположения (конечно, не ручаюсь за успех и в этом случае). Желаю всего хорошего. Если Вас не обескуражит моя резкая откровенность и Вы напишете еще что-нибудь — принесите.

Вл. Короленко.

P. S. Есть один способ апелляции в ‘Русском же богатстве’: передайте рукопись Н. К. Михайловскому и попросите его прочитать. Если бы оказалось, что у него будет другое впечатление, тогда… Впрочем, я думаю, что едва ли.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге. Сведений об адресате не имеется.
1 Сверхчеловека (нем.).

132

И. М. ЛЕВИТУ

[14 июня 1900 г., Дубровка]

Взгляды мои на еврейский вопрос до известной степени высказаны печатью. Кроме публицистических заметок в ‘Русском богатстве’, могу указать на ‘Судный день’ (во втором томе Очерков), а также отчасти на ‘Павловские очерки’, появившиеся в ‘Русской мысли’.
Я родился и жил в юности в Западном крае, евреев знаю хорошо, с некоторыми из них меня соединяли отношения юношеской дружбы, с другими судьба сводила в трудные минуты жизни, и до сих пор я дорожу завязавшимися в то время крепкими товарищескими связями. Это, конечно, относится к людям интеллигентным, но и этого было бы достаточно, чтобы сделать меня горячим противником всякой антиеврейской исключительности. Масса еврейская состоит из трудящихся классов, и если все-таки в так называемом ‘национальном характере’ евреев можно заметить (в сгущенном, пожалуй, виде) черты, отличающие весь уклад современной жизни, основанной на конкуренции и эксплуатации, то, во-первых, это все-таки черты не специфически еврейские, а во-вторых, их интенсивность в значительной степени объясняется исключительностью и общим бесправием. Бороться нужно с самыми явлениями, а не с их национальной или иной оболочкой, и я не могу забыть, как на моих глазах павловские ‘скупщики’, самый хищный и жестокий тип из природы ‘торгового человека’,— настойчиво ходатайствовали о выселении евреев из Павлова. Сами кустари были на этот счет совсем другого мнения, и несомненно, что высылка торговцев евреев не ослабила, а значительно усилила самую эксплуатацию рабочего. Только эта эксплуатация теперь оставалась ‘чисто русской’.
Мне приходится ограничиться этими несколькими строками по вопросу, о котором можно было бы написать томы.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по черновику, хранящемуся в архиве Короленко. На листке пометка: ‘Из письма И. М. Левиту (послано на запрос Левита в июне 1900 г.)’. Датируется на основании отметки в записной книжке.

133

Н. Ф. АННЕНСКОМУ

16 августа [1900 г], Уральск.

Дорогой Николай Федорович.

Это не свинство? Написали одно неосновательное письмишко и затем — ни слова. Не сообщили даже, нашлась ли рукопись1 и где именно? О журнале и делах тоже ни словечка!
А я тут, кстати, теперь скучаю весьма основательным образом: Авдотья Семеновна уехала, живу в опустевшей нашей хибарке, у окон шумят кусты, стучат ставни, ночи темные, хотя и теплые. Сижу над архивными делами и читаю мелкие казачьи дела и проступки. Еще осталось работы изрядно. Особенно ярко интересного пока в архиве ничего. Интересен общий вывод: среди множества дел, которые я пробежал, а отчасти отметил,— почти совсем не встречается преступлений пугачевцев. Тогда как верные слуги Екатеринушки были народ ой-ой вороватый. В общем все-таки любопытно и небесполезно: познакомился с природой, людьми и их будничными делишками. Кроме всего прочего — совершил очень интересную поездку по верхней линии до границы Уральского войска, в Илек. Оттуда поехали мы ‘Бухарской стороной’ Урала, то есть киргизской степью. Ездил я с илецким казаком учителем, на собственной купленной лошади довольно убогого вида и в таковой же тележке. Ночевали на дворах, на пашнях, на ‘базах’ (навесы для скотины) и сеновалах. Разумеется, казаки нас не стеснялись, и пришлось слышать много любопытного. Записал две записные книжечки путевыми набросками. Был у киргиз в кибитках и наконец запутался в степи без дорог и ‘без языка’ — ‘орда’ не говорит по-русски. Кое-как мы пробились к Уралу и с половины дороги опять поехали русской стороной. Посылаю один снимок из своих дорожных. Это группа киргиз на Кара-Чаганакском базаре, толкующих (о политике, вероятно, и китайской войне), которую я снял невзначай для них. Таких снимков сделал немало,— в том числе один и с ‘правителя’ в треухе, и расшитом кафтане. Вообще, если далеко не всю, то часть своей программы выполнил и лето не прошло напрасно. Теперь немножечко заскучал в одиночестве над архивными делами. Хочу еще съездить на Узени и в Таловую. А там — айда в Полтаву. Если ответите немедленно, то письмо еще меня наверное застанет. О дне выезда в Полтаву дам заблаговременно телеграмму в редакцию.
Всем мой привет. Огорчился, не увидав Южакова 2 в последней книжке (июльской). Теперь не дать политического обозрения — огромный пробел. Надо что-нибудь предпринять.
Крепко обнимаю всех друзей. Если увидите Ф. Д.3 — привет. Скоро ему напишу.

Ваш Вл. Короленко.

Напишите же. До 28-го—30 я еще наверное здесь, а может, и дольше.

— — —

Публикуется впервые.
Н. Ф. Анненский — см. прим. к письму 36.
1 О какой рукописи идет речь — не установлено.
2 То есть статьи С. Н. Южакова, члена редакции ‘Русского богатства’.
3 Ф. Д. Батюшков.

134

А. С. КОРОЛЕНКО

21 августа 1900 г. [под Уральском].

Дорогая моя Дунюшка.

Так привык начинать день с того, чтобы поздороваться с тобой, что и сегодня, прежде чем сесть за работу,— принимаюсь за письмо, хотя… что же тебе написать после вчерашнего письма? Все у нас по-старому. Сегодня моросит теплый, почти летний дождик, хотя вода в Деркуле — очень холодна. Я встал, вероятно вследствие пасмурной погоды, поздно (хотя лег вчера рано), выкупался, мы напились наверху чаю — и вот я скребу письмецо, чтобы хоть письменно поздороваться со всеми вами.
Впрочем,— вчера у нас была маленькая тревога. Пропала было моя лошадь. Третьего дня, как я тебе писал, мы ездили на ферму. Вернулись оттуда около десяти с половиной часов. Часов в двенадцать, когда уже все легли, я пошел к ней, отвязал и вывел за наши воротца. Мой конек с места припустил рысью и побежал в луга. Наутро пошли его ловить (Миша Род. попросил его у меня съездить в город) — но его не оказалось: лошадей Каменских пригнали,— моего нигде в нашей луке не оказалось. Это, конечно, было бы неприятно, но я далеко уж не так огорчился, как, по-видимому, все сначала предполагали. К вечеру оказалось, что мой рыжка присоединился к косяку и наутро перекочевал с ним на озера. Я уже тебе, кажется, писал, что я его все-таки представил к косяшнику, еще ранее. Киргиз обошел его кругом, внимательно осмотрел и среди трех или четырех сот лошадей сразу узнал, что это именно мой. Вечером он его опять пригнал к нам в луку, и мы успели съездить на ферму, провожая Ал. Петровича, который у нас ночевал и сегодня придет опять. Назад мы ехали опять кругом: мимо лагеря, к железной дороге. Ночь была темная. На железнодорожный мост, сверкая фонарями локомотива и рядом освещенных окон, всползал тихонько пассажирский поезд, отражаясь всеми огнями в воде. А мы в это время ехали внизу, по деревянному чаганскому мосту (у самой насыпи,— помнишь, вероятно?),— и я опять пожалел,— отчего мы так мало ездили по этим местам вместе?
Вчера ночью я опять спустил своего конька, и, вероятно, подлец опять удерет с косяком. Сегодня, впрочем, никто не едет (и письмо это пойдет только завтра). Пусть побегает. Он начал заметно поправляться, и к поездке, вероятно, станет гораздо лучше, чем был, когда мы его купили. Уже теперь бежит без кнута отлично.
Я втянулся. Тоска первых дней значительно смягчилась. Читаю дела и выписываю. С первым томом пугачевских бумаг справился дня в два-три. Второй том оказался гораздо содержательнее. Выписок приходится делать много. Это задерживает. Зато картина встает довольно полная. Между прочим — четыре длинных письма к Симонову1 Нурали-хана и Айчувак-султана. Интересны. Нурали рассказывает происшествия в орде 2 за шесть месяцев пугачевщины. Оказывается, что третий султан Дусали прямо присоединился к Пугачеву и нападал с пугачевцами на крепости. Картина убогих форпостов на низу, охваченных кругом восставшей ордой, как бушующим морем,— встает очень ярко и, кажется, в чертах, еще никем не оглашенных. Дело кончилось трагической смертию старшины Никиты Бородина в Кулагинской крепости, которую взяли киргизы вместе с несколькими пугачевцами под предводительством Толкачева. Канва для моей будущей работы все расширяется. Мелочи и крупные факты действительных событий все более и более выясняются. Это, конечно, именно только канва, своего рода рамка, на которой придется вышить свой узор. Но некоторые детали уже теперь просятся на бумагу почти в готовом виде. А, во-вторых, знаю, что в историческом отношении теперь не навру, колорит времени и места передам, а в некоторых подробностях, быть может, будет кое-что новое даже и для историков.
Все это меня утешает и дает силу сопротивляться тоске разлуки, за которую я себя очень упрекал (испорченный человек,— говорю ведь) и которая все-таки значительно отступила. А то боялся, что вернется бессонница. Тогда пришлось бы сложить оружие и малодушно бежать с поля.
Ну, пока до свидания, дорогая моя Дунюшка. Очень целую моих дорогих девочек и тетю.
Да,— вчера получил твое коротенькое письмо уже из Полтавы. Что касается моей комнаты, то не очень важно, если не поместятся все вместилища и комната не велика. Всего важнее некоторая удаленность и уют. Шкапы и некоторые полки можно поставить в других комнатах. Мне нужен стол, кушетка, одна (узкая хотя бы) книжная полка, ‘вместилище’ над столом и место для платья. Остальное можно вынести в столовую, гостиную,— куда хотите. Значит,— можно и ту комнатку, если только она достаточно отделена. На той полке, которая будет в моей комнате, поставь энциклопедический словарь и новые журналы (за текущий год). Если можно,— то еще бы в моей комнате пристроить шкапчик (с билетиками на ящиках) — вообще то, что мне часто нужно иметь под рукой.
Ну, еще целую и обращаюсь к моим ханам.

Твой Вл. Короленко.

P. S. Картина человеческой неправды и подлости с одной стороны, неясные инстинкты дикой воли, картины разгула и разнузданности этой дикой воли, с другой стороны, и среди этих темных разбушевавшихся сил — мечта о какой-то будущей правде, как звезда среди туч,— вот как мне рисуется основная нота моей повести. Но в плане все-таки еще много неясного. И работы много. Придется отрываться часто для других вещей. И читать еще, читать много. Нужно ознакомиться с бытовыми мелочами екатерининского времени.
Получил сейчас (пришел Пав. Як.) письмо от Перчика. Письмо длинное и требующее ответа, поэтому сейчас его не посылаю, а пошлю тебе дня через два, после того, как отвечу. С. Дм. из компании вышел 3.
Ну, до свидания еще. Уже вечер, и, значит, спокойной ночи всем вам.

Твой Вл. Короленко.

Писал сегодня (выписки) весь день, даже несколько заболела рука. Но все-таки, как видишь, пишу твердо,— того, что прежде бывало, нет.
Пожалуйста, Дунюшка, чтоб у вас все было хорошо.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1, ‘Мир’.
1 Полковник Симонов, комендант Яицкой крепости во время пугачевщины.
2 Киргиз-Кайсацкая орда.
3 С. Д. Протопопов отказался участвовать в приобретении имения Джанхот.

135

А. С. КОРОЛЕНКО

28 августа [1900 г.], Уральск.

Дорогая моя Дунюшка.

Пишу опять из Уральска, куда вернулся вчера вечером. Поездка в общем вышла очень удачная. Место ‘умета’ разыскал с полной точностью и третьего дня стоял над речкой Таловой, на том самом клочке земли, где был постоялый двор и где Пугачев начинал свое дело 1. Остановились мы на ночлег на постоялом дворе в поселке, и я снял внутренний вид и наружность этих дворов самого первобытного и очень оригинального вида. Более чем вероятно, что умет Оболяева 2 имел такой же вид, ни на какие российские заезжие дворы не похожий. Жизнь этого поселка тоже очень оригинальная, и все вместе сильно действует на воображение. Возвращаясь степью, я точно перенесся в те времена, встречал по дороге тех людей и даже встретил, между прочим, Мартемьяна3, ехавшего на Иргиз, на богомолье, с женой.
Жена — бедное забитое создание, а сам он — суровый казак с повелительными манерами и шельмоватым выражением лица. В дороге ему повстречался не я, а старик уметчик и иногородний купец, с острым взглядом и наружностью, обращающею невольное внимание. Мартемьян велел казакам остановить встречных и привести, к нему. Время было уже тревожное. Но, узнав уметчика и услышав от Пугачева, что он знает игумена Филарета4,— он отпускает обоих. Однако, когда телега с встречными едет далее, Мартемьян оглядывается и видит, что ‘купец’ тоже смотрит ему вслед своими острыми странными глазами. Проехав еще далее,— он оглядывается еще раз. С этого места, с вершины небольшого ‘сырта’ — видны уже верхушки церквей в Яицком городке. Купец расспрашивает о чем-то уметчика. Тот показывает ему кнутовищем — далекий Яик, синеющий своими лесами, бухарскую степь на дальнем горизонте, и обе фигуры резкими силуэтами рисуются на ясном небе. По движениям видно, что купец, с помощью уметчика, изучает окрестности Уральска. Мартемьяну что-то не по себе. Он инстинктом казака угадывает в купце не купеческую, а казацкую повадку. Ему хочется вернуться, но тройка несет его по степи все дальше, по бокам скачет конвой из нескольких казаков — в пути за Таловой опасно: шалят и свои, и башкирцы, поэтому богатые люди и старшины ездят с конвоем.
Мартемьян не доволен собой. Спустившись с возвышения, он едет речкой Казачьей. Там и теперь (то есть уже в наше время) видны следы землянок над яром. А тогда в землянках жили разные странные люди. Только что, когда мимо ехали в возке Оболяев с Пугачевым,— они выползли из землянок и следили за едущими беспокойными и жадными глазами. Пугачев хватается за винтовку, но Оболяев останавливает лошадь и спокойно идет к землянкам. У него здесь знакомые,— которые живали и на умете. Один из них, беглый солдат, весельчак и балагур, узнает ‘дядю Курицу’5 и начинает шутить с ним, но тотчас вытягивается, когда к ним, выйдя из телеги, подходит Пугачев. Он начинает расспрашивать каждого бродягу, вглядываясь в лица. Ему могут понадобиться эти люди. Он уже маниак захватившей его идеи. А на них этот деловой, почти строгий допрос производит впечатление несколько пугающее: чувствуется повелительность, значит — вроде начальства. Весельчак трусит первый и начинает даже тревожно оглядываться, но затем Пугачев, узнав, что ему было нужно, отходит. Солдат тихо спрашивает у уметчика, тот ничего ему о своем странном жильце сказать еще не может: живет, обо всем расспрашивает.
— Не фискал?
— Ни боже мой. Старшин не любит, расспрашивает про обиды казакам и народу…
Пугачев опять сидит в тележке и смотрит вдаль. Жарко. Солнце садится, в степи играет марево. Ветер шевелит волосы на висках у Пугачева, а в его воображении — свое марево. Эта степь, эти толки, это тревожное время, эта невольная общая почтительность и страх перед ним… все это овладевает им самим все сильнее. Оболяев остается еще: у него дело. Надо на умет двух-трех работников. Лето кончается, к осени начнется движение: умет лежал на старо-московской дороге, по ней ездили купцы за рыбой,— к осенней и весенней плавне, к багренью,— тянули обозы, и на это время ставились пикеты. Остальное время было глухо и пусто (тоже почти и теперь). Оболяев обходился собственными силами, с помощью проходивших беглецов, которые работали по неделе, по две. К осени нужно больше. Он приглашает двух жителей землянок. Разговор чисто деловой,— Оболяев не разбойник, а хозяин умета, и сделка к обоюдной выгоде. Живя на умете, бродяги ничего не украдут и не сшалят,— как теперь на заимках в Сибири. Он еще разговаривает, когда с тележки его окликает Пугачев.
— Курица! Что заболтался?
Оболяев (старый солдат) вздрагивает и отвечает:
— Слушаю. Сьчас вот тут…
И затем бежит.
После встречи Пугачева и Мартемьяна (ты понимаешь, что я рассказываю сейчас немного беспорядочно) — на дороге видна пыль, — бродяги уходят в свои норы и следят оттуда за приближающимся поездом Мартемьяна. Пыль большая, в пыли видны силуэты всадников. Тут, конечно, не до ‘жадности’ — не тронули бы самих. Поровнявшись с яром и речкой, Мартемьян подзывает казака и спрашивает:
— Тут, что ли?
— Тут, Мартемьян Михайлович.
— Гони!
Жена просит оставить:
— Мартемьян Михайлович, для бога! На богомолье ведь едем, оставь.
— Не твое дело. Ну, что стали!
Казаки оцепляют землянки и гонят бродяг, как сурков из ям. Выбегающих бьют нагайками. Какой-то старик падает под ноги лошадей, беглый солдат, как заяц, пробегает под градом ударов и кидается в талы над речкой. Через четверть часа — землянки разломаны, избитые люди лежат на земле, частию, конечно, прикидываясь бесчувственными. Мартемьян приказывает обыскать талы. Выводят солдата и еще какого-то беглого с бритой головой. Мартемьян приказывает одному из казаков отвести их в город. Казак спешивается, снимает с арчака длинный ремень, связывает обоим руки и, сев на лошадь, гонит их перед собой на своре, по временам, когда они отстают, подталкивая их древком пики. Мартемьян уезжает далее молиться. Он успокоился: если бы не чувство, возбужденное в нем Пугачевым,— он бы не тронул бродяг. Теперь ему кажется, что он сделал что-то нужное. Только жена, красивая казачка, с грустным лицом — вызывает в нем опять досаду: она на своей половине принимает странников и бродяг, и теперь, видимо, не одобряет его поступка. Он думает, кроме того, что напрасно женился на казачке: если бы женился на дочери одного из приходящих в Яик московских полковников — мог бы пойти далеко…
Через полчаса пыль скрывается вдали. На дороге к городу видны темные точки: казак гонит арестованных, а еще дальше тихо катится тележка: Оболяев едет с грузом.
Казак обгоняет тележку. Связанные бродяги глядят жалкими испуганными глазами. Пугачев окликает казака, и тот невольно останавливается. Начинаются расспросы. Казак несколько удивлен, но отвечает с невольной почтительностью. Особый тон Пугачева действует и на него. Он с удивлением смотрит на уметчика, который тоже почтительно обращается к своему скромному спутнику. Жалкие арестанты снимают связанными руками шапки и приносят жалобы: у одного разбита голова, у другого плечо проколото, рубаха в пыли и крови. Глаза у Пугачева вспыхивают, он поворачивается к казаку, но тотчас же, как бы спохватившись, велит Курице ехать далее. Он говорит что-то про себя, и Курице, и даже казаку слышится как будто:
— Не пришло мое время.
Казак едет тише. Через некоторое время он сходит с коня и ослабляет веревки.
— Нам что,— говорит он.— Хоть трава не расти! Начальники приказывают, что станешь делать. Нам уж и самим от старшин да есаулов…
Дальше казак и арестованные идут некоторое время рядом и вступают в беседу. Говорят о Мартемьяне: строг, сам в чиновники лезет. Пьяный на улицах бьет старых казаков… Говорят о странном купце и об его словах: время не пришло… Подъезжают казаки охотники. Все вместе садятся в степи, пускают коней и разговаривают. Опять те же разговоры о Москве, о старшинах и т. д. Один прибавляет, что на Волге, говорят, появился царь, да его захватили. Арестованные принимают участие. Один из них бурлачил до Саратова: видел — вдоль лугового берега вели лодку, шла большая команда. В лодке лежал связанный человек, закрытый с головой, так что лица не было видно. Солдаты шли обратно, говорили, будто везли важного колодника. Кто говорил — генерал провинился против царицы, а кто — будто сам царь. Далее говорят еще о причинах, почему Петр разошелся с Екатериной и т. д. Одним словом, идет степная политика. Один из охотников расспрашивает беглых, кто они. Солдат отшучивается. Старик рассказывает историю своей жизни, которая производит на казаков сильное впечатление. Разговор о крепостном праве. Старшины на Яике уже заводят и себе крепостных: у Мартемьяна по хуторам уже работают из-под нагайки: у него куплены калмыки, а порой захвачены и русские люди. Бегущих ловят и возвращают к хозяевам.
Когда разговоры истощаются,— один из казаков предлагает конвойному казаку — свести арестантов самому.
— Ой ли?
— Мне что!
— Да ты упустишь.
— Упущу — мой ответ. Не впервой,— говорит молодой казак.
Конвойный соглашается и, вскочив на коня, пускается вдогонку за Мартемьяном. Казаки вообще в то время на службу смотрели просто. Оставшийся за конвойного спокойно садится на коня и, ударив нагайкой солдата, говорит: айда, подлец!
— Куда?
— Куда хочешь.
— Что ты, Чика 6, в уме ли? — говорят другие.— Аль спина по плетям соскучилась?
— И то,— беспечно отвечает Чика,— давно не секли. Да я, братцы, и сам с ними уйду, право. Не житье на Яике. Куда, молодцы?
— На умет к Курице.
— Ну, не далеко же,— говорит Чика презрительно.— Шваль народ…
— Они к купцу наймутся,— шутит другой казак.
— Дело. Узнать бы и нам, что за человек купец этот. Слышали тоже… Эх,— говорит Чика, тряхнув головой.— Кабы теперь Разин или Некрасов…7 Да нет!
Он вытягивает нагайкой своего коня, конь вьется, не зная, что нужно хозяину, и потом несется в степь. Казаки смотрят вслед и качают головами: неладно с Чикой. Задумываются. Вообще неладно (происшествия в городе, по степям являются привидения. Видели какого-то безумного, который ходит и плачет). Казаки тихо едут по дороге. Через некоторое время в стороне слышится топот, и из сумрака опять выезжает на дорогу Чика, как будто испуганный… Казаки едут вместе.
Давно уже вечер, над степью стоит луна. Внезапно все опять останавливаются: кто-то едет навстречу во мгле, и слышно что-то странное. Через минуту — все казаки кидаются врассыпную: по дороге на исхудалой лошади едет исхудалый оборванный человек, качается, как пьяный, и что-то поет, причитает или плачет… Из группы казаков остался один Чика, который тоже со страхом ожидает на дороге. Он приглядывается и кричит вслед встречному:
— Никеша!.. Выровщиков!.. {Семья Выровщиковых еще до пугачевщины была наказана за мятеж, вместе с другими. Отец казнен, его братья сосланы в Сибирь. Об этом будет раньше…} Куда едешь?
Странный встречный человек оглядывается и останавливает коня. Глаза у него впалые, лицо бессмысленное.
— В Питер еду,— говорит он глухо.— К царю. Об отце просить.
Чика свистнул.
— Батьку, брат Никеша, давно карги на колесе расклевали, а в Питере,— с насмешливой ласковостью говорит Чика,— не царь, а царица. Отец твой ходил к царице, попал на плаху…
— К царю я,— отвечает тот и едет дальше.
Чика поворачивает коня и под влиянием внезапного побуждения кричит с насмешкой:
— Никеша! А, Никеша! Поезжай на умет. Туда к Курице царь приехал…
— Где?
— Да он бесперечь у Курицы и живет на умете.
Безумный повернул коня и, хлестнув его нагайкой,— понесся по дороге назад.
Чика свистнул. Из лощин к нему подъезжают рассыпавшиеся казаки и с любопытством расспрашивают, кто это.
— Никеша Выровщиков.
— Что ты?
— Чай оборотень… Ну, и Чика, бесстрашный какой. Говорил ты с ним?
— Говорил.
— К добру или к худу?
— К царю, бает, еду…
— К царю? Чудное дело. Ведь у нас царица.
— А гляди, не просто что-то.
— А ты ему что?
— Я-то?.. Я мол: поезжай на умет к Курице…
— Зачем?
— Ну, он помчал. На Мартемьяна наткнется.
— Эх, Чика, Чика…
— Ну, что выйдет, дело не наше.
Далее — безумный действительно едет на умет и встречается лицом к лицу с Мартемьяном. Однако — что из этого вышло,— о том продолжение следует, так как и то вместо письма — выходит конспект главы, которая мелькала у меня все время в дороге. Как видишь,— это уже не из ‘истории’. Все это, конечно, чистый вымысел, но, я думаю, нигде от исторической правды не отступлю. Это только сухой конспект, который я разовью впоследствии в картины. А пока — не взыщи. Перед этим и за этим еще много.
А пока, дорогая моя Дунюшка,— докладываю тебе, что я здоров, очень доволен последней поездкой и еще сделаю небольшую экскурсию на Усиху, где в первый раз Пугачев развернул свое знамя.
Зато — в фотографическом отношении эта поездка довольно неудачна. Присланные из Саратова пластинки оказались плохи, и виды вышли неважны. Хотя некоторые все-таки дают понятие о месте и о характере постройки умета. Восстановить можно.
Сейчас принесли твое письмо. Распечатываю.— Прочитал. Конечно, Дунюшка, и мне так хочется, так хочется быть вместе, просто страсть. Да ведь надо кончить здесь. На Узени уже не поеду, а дочитать кое-что в архиве и побывать на Усихе хочется до отъезда. Придется писать кое-что об Уральске (современном) — я еще не знаю, как это выйдет: кое-что об учуге и затем о бунтах казаков нужно взять тоже из архива. (Пугачевские дела кончил.) Пожалуй, примешься за работу и потом пожалеешь, что не потерпел несколько дней.
А уж как не терпится, страсть хочется к вам всем, хочется обнять и расцеловать мою Дуньку.
Детишкам спасибо за письмо. Нехорошо, что так скоро у вас минорный тон. Все будет хорошо, когда ближе познакомитесь с подругами и гимназией.
До свидания. Тетю целую. Каменские кланяются. Сегодня уезжает Мих. Мих. и Наташа,— остаемся вдвоем с Алефт. Як.8. Ветер, холод, тучи и шум в саду. А уж холодно — страсть. Хоть топи! Владимир Як. с женой уехал в Питер, Павел Як. переехал в город9.
Ну, до свидания.

Твой Вл. Короленко.

Я перечитал сейчас то, что тебе набросал, и вижу, что ты едва ли что разберешь: торопливая пачкотня и едва ли дает представление о том, что у меня стоит в голове. Ну да все равно. Я рад, что рассказал тебе то, что еще только наметилось. Дальше будет ночь, умет, в котором расположились казаки с Бородиным, появление сумасшедшего Выровщикова {Интересно вот что: помнишь, я тебе говорил еще в Петербурге, что мне рисуется молодой казак, едущий ночью и плачущий. Я хотел этой фигурой изобразить нервное состояние, в котором тогда был народ на Урале. Теперь нашел краткое указание в пугачевском деле: командировались казаки в Оренбург отвезти ‘найденного в степи шатающего безумного и безгласного человека’, который оказался казаком Сакмарской станицы. Кажется, с моим представлением о том времени — я на настоящей дороге.}, который ломится на умет и спрашивает царя. Скопляется ряд недоразумений, которые все бьют в одно место. Создается атмосфера, которая сама окружает Пугачева ореолом таинственной важности… Запрошлую ночь я ночевал на Таловой на постоялом дворе,— стоял шум, говор, споры (артель с подрядчиком), и мне все теперь чудится беспокойный ночлег Бородина на той же Таловой. Бородин сам встревожен и сам не прочь придавать словам сумасшедшего особое значение. Но он сам виноват в смерти отца Выровщикова, и вообще для него — царь гроза, тогда как для казаков он — надежда… И т. д. Опять распишусь.
Ты хотела иметь фотографии тех мест, где я бываю теперь. Вот тебе, во-первых,— скит на озерах над Уралом. Мы ездили туда, когда мне было очень скучно после твоего отъезда с детьми. Вторая — Никольский монастырь (с пещерами), около которого закопался живьем Лукьянов (кажется, так фамилия). Третья — дома над речкой Таловой, на тракту (не характерно,— это уже в новом вкусе). Направо улица с настоящими строениями (мазанки из земляных кирпичей). Прежде тут строились (недавно) еще проще: вздерет сохой борозду, накладет этих валов друг на друга, проткнет ‘чилигой’, чтобы держались друг с другом, потом обмажет глиной — и все, дом готов.
Сейчас напечатал речку Таловую, как раз около места, где был умет. Вышло изрядно. Ну еще до свидания.

29 августа.

Миша и Наташа уезжают только сегодня. День опять хороший. Здоровье мое по-прежнему хорошо. В дороге спал маловато, зато сегодня, например,— десять часов спал как убитый.
Посылаю письмо Верочки 10.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1, ‘Мир’.
1 Умет (постоялый двор) этот находился в шестидесяти верстах от Уральска (Яицкого городка). Летом 1772 года Емельян Иванович Пугачев (ок. 1742—1775) жил на этом умете, выдавая себя за приезжего купца.
2 Сюда к Пугачеву явились первые участники восстания.
3 Мартемьян Бородин, станичный атаман, современник Пугачева.
4 Раскольничий игумен Филарет, пользовавшийся громадным влиянием среди старообрядцев.
5 ‘Еремина Курица’ — прозвище Степана Оболяева.
6 Чика (Зарубин), яицкий казак, один из вождей пугачевщины. Казнен в Уфе в 1775 году.
7 Степан Тимофеевич Разин, донской казак, предводитель народного восстания 1667—1671 годов, Некрасов (Игнат Некраса) — донской казак, сподвижник атамана Булавина. После булавинского восстания (1707—1708) увел восставших против Петра I донских казаков-раскольников на поселение в Турцию.
8 Алефтина Яковлевна Каменская.
9 Владимир Яковлевич и Павел Яковлевич Шелудяковы, братья А. Я. Каменской.
10 В. Н. Лошкарева.

136

А. С. КОРОЛЕНКО

6 сентября 1900 г., Уральск.

Дорогая моя Дунюшка.

Вчера в час ночи поставил последнюю точку в выписках из огромного архивного дела. Оказалось, кроме семи прежних, еще восьмое — о киргизах, в котором совершенно для меня неожиданно (я взял было лишь для очистки совести, думая, что не найду ничего) — оказался цельный и стройный материал по участию киргиз в пугачевщине. По-видимому, данные совершенно новые, очень интересные, и выписки (очень значительные,— сегодня посмотрел и удивился, сколько их успел извлечь) — годятся прямо в исторический журнал. Но я пока не отдам: пусть лучше в моей повести, романе, исторической хронике или как еще там будет называться,— появятся эти данные в виде картин впервые. Так как ты уже знаешь моих Нурали-ханов и Айчувак-султанов, то скажу тебе, что один день ушел у меня уже не на пугачевщину, а на конец их биографий. И все это по большей части в письмах за приложением ханских печатей (Нурали — полумесяц, звезда и сабля) и чрезвычайно своеобразных. Теперь, уезжая отсюда, буду знать, что увожу с собой полную картину пугачевщины в области Яицкого войска. Одну главу дадут мне киргизы: русское правительство призвало их к нападению на ‘изменников’, приставших к Пугачеву. Неожиданно явилась вся орда, даже из Хивы (был даже один предводитель из хивинских ханов), и залила все низовье Урала, прорвалась к Волге. Рапорты начальников на форпостах — это какие-то вопли утопающих, заливаемых волнами разбушевавшегося океана. Кончается это мрачной трагедией. Через степь примчались гонцы Пугачева, в том числе Михаил Толкачев, который ударил в этот хаос, как гром, и сумел дать ему некоторое направление: в Кулагинской крепости разыгралась трагедия: захватили старшин, офицеров, есаулов послушной стороны. Рапорты с форпостов прекратились, а еще через некоторое время — Толкачев кинулся на Уральск… Одним словом — во всех мелких деталях — картина может быть одного из наиболее мрачных и грозных эпизодов Пугачевщины. Из глубины взволнованного общества выглянули на свет совершенно первобытные стихийные силы… Много еще лет спустя начальство не могло разделаться с последствиями своей неосторожной меры…
Как бы то ни было,— я засиделся страшно и теперь, когда все это кончено, оглядываюсь в некотором ужасе: нужно еще быть у атамана, попрощаться с Савичем1, отдать разным лицам книги и рукописи и т. д. Много мелких хвостиков, которые меня держат на месте еще дня три. Рассчитав все, вижу, что еду не позже, но едва ли и раньше субботы. Но уж в этот-то день решил увозить неотданные книги и рукописи или хоть даже деньги чужие — и все-таки ехать. Рад, что за собой недоделанного необходимого не оставляю.
Дня три тебе не писал: все думал, — вот кончу и съезжу в город, но не замечал, как приходил вечер, а у меня все еще было не кончено. Сидел эти дни с утра и до вечера,— и все-таки бессонницы нет.
Ах, Дунюшка, как уже хочется домой. Да и совесть терзает: в доме все еще не прибрано, все ждут, а я тут сижу, все в том же саду. Алефтина Яковлевна все еще тоже здесь: тоже доделывает дела, думала уезжать в город сегодня, но тоже все еще хвосты разные, да и расклеилась немного. Уезжает завтра. Я, вероятно, поселюсь на день-два в номере и затем — в субботу, в субботу!
Крепко обнимаю тебя и детишек. Что это — откуда у Наташи желтуха взялась? Соничка на этот раз написала свои впечатления правильно. Должен вас, девочки, огорчить: ваша ученица не выдержала 2: спросили что-то, чего она не учила, и — срезали. Очень это жалко.
Тетю поцелуйте. Дунюшка, еще обнимаю крепко.

Ваш Вл. Короленко.

В одном пункте моих розысков постигла меня курьезная неудача, о которой, впрочем,— в другом письме.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1, ‘Мир’.
1 Кто такой Савич — не установлено.
2 Летом С. и Н. Короленко занимались с соседской девочкой.

137

Г. Т. ХОХЛОВУ

3 октября 1900 г. [Полтава].

Многоуважаемый

Григорий Терентьевич.

Простите, что несколько замедлил с ответом: дела задержали меня в Уральске дольше, чем я предполагал. Теперь я уже дома и Вашу рукопись прочитал1.
В ней придется сделать некоторые сокращения и сильно исправить слог или, вернее, — некоторые неправильные выражения. Я думаю сделать из нее довольно значительные выдержки в своей статье, с указанием, что это писано казаком таким-то. За все эти выдержки, сколько их будет напечатано, Вы получите плату по расчету страниц. Кроме того, не пожелаете ли Вы издать все Ваше путешествие отдельной брошюрой2, уже без пропусков. Тогда в ноябре, когда я буду в Петербурге, я бы постарался устроить Вам это дело. Думаю, что для многих Ваше путешествие представится интересным, а после того, как об этом будет сказано в журнале, издатель найдется, вероятно, без труда. С своей стороны я позабочусь, чтобы вознаграждение за Ваш труд было подходящее.
Теперь, значит, дело стоит за концом. Будьте добры, пришлите его мне по возможности в скором времени, по следующему адресу:
Полтава
Александровская ул., д. Старицкого
Владимиру Галактионовичу Короленку.
Затем желаю Вам всего хорошего и прошу передать мой поклон Александру Осиповичу Токареву 3 и его семейству.

Влад. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Григорий Терентьевич Хохлов — уральский казак-старообрядец.
1 Рукопись, в которой Хохлов описывал путешествие вместе с двумя другими казаками в страну ‘Беловодию’. Легенда о существовании такой страны, где сохранилась ‘правая вера’, была широко распространена в раскольничьем мире.
2 В 1903 году Русское географическое общество напечатало эту рукопись под заглавием ‘Г. Т. Хохлов. Путешествие уральских казаков в ‘Беловодское царство’ с предисловием В. Г. Короленко.
3 Учитель в Кирсановской станице, в доме которого Короленко познакомился с Хохловым.

138

Н. Ф. АННЕНСКОМУ

[26 октября 1900 г., Полтава.]

Дорогой мой Николай Федорович.

Очень грустно мне было читать Ваше письмо (за которое, все-таки, большое спасибо). Знаю, что причин для такого настроения много, но — так как Вы искони отличались не только твердостию, а и веселием в бедствиях, то надеюсь, что теперь опять пришли в свое нормальное состояние. Обо всем, что Вы писали, поговорим при свидании, которое…
Я еще сам в точности не знаю, когда оно может произойти. Мои дела в следующем положении. Лето я провел, как уже писал, хорошо и очень производительно: много себе выяснил и собрал любопытные материалы для предположенной своей работы. Кроме того, видел любопытные места и сделал в записных книжечках немало набросков в пути. Вы знаете мои планы и мечты относительно Полтавы: полная свобода в образе жизни и в работе. Мне хотелось прежде всего разобраться в своих ‘началах’ и ‘продолжениях’, потом подготовить ‘Павловские очерки’ и третью книжку1, чтобы таким образом войти в прежнюю свою атмосферу и затем продолжать как хочу и что хочу. Часть этой программы, касающаяся Полтавы, выполнена. Время — мое, первый натиск местного общества, с разными запросами на мою личность и с приглашением читать ‘в виде исключения’ в пользу разных полезных начинаний — отражен с беспримерным мужеством, и неприятель отступил. Теперь местное ‘общество’ выражает неудовольствие: приехал, сидит в норе, читать не хочет. А я рад. Постепенно начну заводить связи и знакомства, оставаясь хозяином положения. До сих пор круг моих знакомых очень ограничен: председатель уездной управы — полтавский Савельев 2, в доме которого мы живем. Человек хороший. Затем доктор Будаговский3, тоже прекрасный человек. Михаил Иванович Сосновский и два-три статистика. Было у меня еще два-три человека, которым отдал или еще отдаю ‘визиты’ — вот и все. Были попытки вытянуть меня для декорации на ‘торжества’ разных открытий,— но я наотрез отказался.
Итак с этой стороны благополучно. Далее: петербургский мой друг Н. Ф.4 (или, вернее, П. Ф.5) еще летом писал мне, что нужно, необходимо и т. д. нечто для журнала. Приехав в Полтаву и устроившись (Вы представите себе, что это было не так легко),— я отложил со вздохом свои первоначальные планы — разложиться на досуге с беллетристическим багажом и приняться за издание. Вместо этого — принялся за то, что было под рукой, то есть за впечатление летней поездки. Это хоть не совсем беллетристика, но может быть любопытным. Принялся я горячо, и в настоящее время у меня написано уже более двух листов 6. Правду сказать, я надеялся кончить к 23-му вчерне для одной книжки и до 10 ноября закончить и все. Должно было выйти листа четыре, но эта надежда не оправдалась. Вмешалась некоторая история отчасти романического свойства. Тетя, приехав сюда раньше нас,— наняла кухарку. У кухарки муж — ‘личный гражданин’, сторож при церкви, молодой, красивый и изрядный негодяй. Сначала шло ничего, но затем оказалось, что он страшно ее колотит. Сначала это он производил у себя, потом стал бить и у нас. Я потребовал, чтобы он перестал ходить, он потребовал, чтобы мы ее удалили. Разумеется, было бы прямою жестокостью выгнать женщину на прямое увечье (она вдобавок беременна). Поэтому Авдотья Семеновна, которая была не особенно довольна этой кухаркой,— решила ее оставить, пока она не выхлопочет отдельный паспорт. Я ей написал прошение, а он стал нас держать в прямой осаде. Недели две у нас двери стояли на запоре и днем и ночью, и прислуга боялась выходить (даже горничная). Наконец, все это завершилось изрядным происшествием. Пьяный ‘личный гражданин’ ворвался в квартиру и погнался в комнаты за женой. К счастию, я был дома, страдая легким нездоровьем. Перед этим я рубил дрова, и у меня сделался легкий ‘пострел’. Услышав крики, я выскочил в коридор — как раз вовремя, чтобы схватить и остановить буяна. В течение трех-четырех минут я держал его в коридоре, пока кухарка успела выбежать на улицу, а со двора ко мне подоспели сикурсы как раз вовремя, так как он очень силен и уже почти высвободился. Вы легко представите при этом испуг моей престарелой матери, нежной супруги, чувствительной тетки и одного из невинных младенцев (а именно Наташи,— Соня была в гимназии). К счастию, помощь подоспела вовремя, и буяна вытащили на двор, а впоследствии и в часть, причем он оказал мужественное сопротивление четырем городовым, едва с ним справившимся. Последствием этой истории было то, что кухарке обещали в самом скором времени выдать отдельный вид (от губернатора) — и она уехала. С этих пор у нас тишина и спокойствие, осада кончилась, а ‘личный гражданин’ написал ‘вседобрейшему семейству’ извинительное письмо, над которым мы хохотали до слез. Но вследствие моих героических усилий при удержании буяна — пострел обострился, и несколько дней я мог только лежать или ходить,— ни стоять у конторки, ни сидеть за столом не мог. Да и вообще в периоде осады моя работа была прервана.
Теперь дело стоит так. Я оправился и принимаюсь вновь. Вчерне половина (кажется, меньшая) работы сделана. На другую нужно месяц. Очевидно, на ноябрь — декабрь уже нельзя, тем более, что я твердо решил — не сдавать начала, пока хоть вчерне не будет конца или я не буду совсем к нему близок. План моей работы такой: первые впечатления, путь от Саратова степью и курьезная застава (рыбо-пошлинная) под Уральском (это есть уже начисто). Потом Уральск и вокзал: два городка — один бытовой центр казачества, с его старинным укладом, другой — первая брешь в этом строе. Железнодорожная полоса — первая земельная собственность в области. Около вокзала растет промышленный городок. Затем — Учуг, единственное учреждение в своем роде, перегораживающий в реке ход рыбе — и всякому судоходству, оплот казачьей самобытности (эти главы тоже почти уже начисто). Затем — посещение двух полуразвалин в старом городе: бывший дворец Пугачева и дом его ‘царицы’ Устиньи Петровны. По этому поводу — глава о ‘пугачевской легенде на Урале’ 7. Она у меня тоже написана и, по моему мнению, составляет лучшую и самую интересную главу из написанного до сих пор. Материалом для нее послужили отчасти печатные работы казака Железнова 8, отчасти же собранные мною от старых казаков предания и частию — войсковой архив. Интересно то, что в то время, как ‘печатный’ исторический Пугачев до сих пор остается человеком ‘без лица’ — Пугачев легенды лицо живое, с чертами необыкновенно яркими и прямо-таки реальными, образ цельный, наделенный и недостатками человека и полумифическим величем ‘царя’. Меня самого поразило, это, когда я собрал воедино все эти рассказы. Нечего и говорить, что до сих пор его считают настоящим царем. Между прочим, я был у правнука Устиньи Петровны и описываю также это немного курьезное посещение. Эта глава вчерне тоже готова. Затем есть материал довольно любопытный о религиозном брожении на Урале (в том числе рукопись казака, путешествовавшего в фантастическую ‘Беловодию’ в поисках истинной церкви. Был, между прочим, в Индии и Китае!) и наконец — описание поездки моей по казачьим станицам до Илека — и обратный путь киргизскою степью. Это опять две большие главы, еще не написанные.
Теперь Вы видите, в каком положении мои дела. Работаю, но чтобы дать скоро — есть одно средство: отбросив остальное, сейчас же сесть и отделать главу о ‘Пугачевской легенде’, которая может быть выделена в цельный очерк. Это бы, пожалуй, можно сделать к декабрю. Но тогда цельность до сих пор написанного сильно нарушится. В противном…9

— — —

Публикуется впервые. Датируется на основании отметки в записной книжке об отсылке письма.
1 Очерков и рассказов.
2 П. П. Старицкий, напоминавший Короленко председателя Нижегородской земской управы А. А. Савельева.
3 Александр Викентьевич Будаговский, в доме которого семья Короленко жила с 1903 года.
4 Анненский.
5 Якубович (Мельшин).
6 Речь идет о работе над очерками ‘У казаков’.
7 См. 8 том наст. собр. соч.
8 И. И. Железное (1824—1863) — уральский казак, писатель, автор очерков о быте уральских казаков в первой половине XIX века.
9 Конец автографа утерян.

139

Л. Л. ТОЛСТОMУ

18 декабря 1900 г. [Полтава].

Многоуважаемый Лев Львович.

Прочтение Вашего романа (‘Начало жизни’) заняло несколько больше времени, чем я предполагал сначала, что, впрочем, понятно при размерах около 40 печатных листов. Читал я его с тем большим вниманием, что сначала мне казалось совершенно возможным его появление в ‘Русском богатстве’. К сожалению, дальнейшее привело меня к противоположному заключению, с чем, я думаю, Вы согласитесь, приняв во внимание нашу точку зрения.
Ваш роман имеет характер ярко дидактический и отчасти полемический. Вы не просто изображаете своего Колю, но на протяжении всего романа делаете его как бы мерилом одних теорий и проповедником других. Это, разумеется, прием совершенно законный, но он выдвигает на передний план вопрос о согласии или несогласии с той проповедью, для которой нам пришлось бы отдать 40 печатных листов журнала. Вот тут-то и выходит затруднение. Мы, как Вам известно, не ‘толстовцы’, но, во-первых, не можем все-таки не признать, что у этого учения есть последователи более искренние, честные и умные, чем выведенные Вами ‘темные’. Во-вторых,— и это-то собственно решает дело,— мы преклоняемся перед тем настроением, которым проникнуты все призывы Льва Николаевича, перед этой постоянной чуткостью совести, обличающей страшные неправды всех сторон жизни, грехи не только отдельных человеческих душ, но и всего человеческого строя. Пусть при этом Лев Николаевич порой посягает не только на дела рук человеческих, но и на самые законы природы. С этим, конечно, можно спорить. Но Ваш герой, как бы из реакции против учения о ‘безбрачии’ и протестующем ‘неделании’,— впадает в худшую, по моему искреннему убеждению, крайность — полного примирения и даже безразличия ко всему, что выходит за пределы семьи и отношений к ближайшим соседям. По моему мнению, Ваш Коля изображен психологически верно, но вся дидактическая часть романа, прибавленная к этому изображению, играет такую большую роль и занимает в нем такое большое место, что игнорировать ее мы не можем. Не можем также и согласиться с нею.
Роман я послал уже вчера почтой (ценная посылка в Тулу, на Ваше имя, как вы и говорили). Прошу поверить, что, если нам еще придется встретиться на литературном пути,— я был бы этому очень рад.
Желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

P. S. Так как мне приходится писать в Ясную Поляну, где, быть может, в настоящее время находится и Лев Николаевич, то пользуюсь случаем, чтобы попросить Вас передать ему чувства искреннего и глубокого моего уважения к нему.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат.
Лев Львович Толстой (1869—1945) — сын Л. Н. Толстого. Был в резкой оппозиции к Л. Н. Толстому. Печатался под псевдонимами Л. Львов, Яша Полянов и под своим именем.

110

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

6 января 1901 г. [Полтава].

Дорогой

Федор Дмитриевич.

Поздравлять Вас с Новым годом не приходится, так как мы его встретили вместе у нас и на речке Ворскле, о чем у нас осталось прекрасное воспоминание. Девочки во всех своих письмах неизменно сообщают о том, что ‘к нам приезжал Ф. Дм. и что мы его провожали ночью на вокзал’.
Письмо Ваше с дороги мы получили — спасибо. Совет Ваш исполню, когда придется издавать очерк1 (с другими). Теперь уже поздно. После Вашего отъезда я несколько опять впал в бессонницу, на которую так рассердился, что, встав среди ночи, затопил в гостиной камин, поставил у камина стол и принялся кончать известный Вам ‘Мороз’2. Вы были правы: конец занял гораздо больше, чем я предполагал, точнее — пришлось написать несколько больше, чем уже было написано, и я поставил точку уже в середине дня. Утром, еще в сумерки, знакомая Вам горничная Дуняша вошла в гостиную убирать и смертельно испугалась, неожиданно наткнувшись на зрелище: огонь в камине, свечи и кто-то сидит. Она чуть не закричала, к счастию, я вовремя повернулся к ней… Конец очерка уже отослан. Значит, на январь все, и я от этого срока отбился… Во дворе у нас почти готов каток. Мы втроем — Наташа, Соня и я — занялись этим так усердно, что замутили всю воду в колодце, таская ее ведрами. Этим, главным образом, занимались Софья и Наталья, а так как веревка обледенела и скользила в руках, то одна стояла у самого блока, а другая брала конец веревки на плечо и отправлялась с ним чуть не в конец двора. Таким образом ведро наконец подымалось, но одной из девиц приходилось проходить каждый раз в горизонтальном направлении столько же, сколько ведро путешествовало из глубокого колодца в вертикальном. Как бы то ни было, скоро будем кататься.
Ну, как видите, у нас с Вашего отъезда новостей мало. Сейчас пришел знакомый студент и принес новость, которую Авдотья Семеновна слышала и вчера, на одном вечере: будто бы Л. Б. Яворская…3 выслана из Петербурга. Наверное чушь.
До свидания или, вернее, до письма. У Вас новостей, наверное, куча, и в этом отношении мои надежды почиют на Вас. Ник. Фед. разразился на один раз большим письмом и теперь, наверное, считает себя свободным от эпистолярного дела до будущего нового года.
Мой привет холостой квартире и ее обитателям.

Ваш Вл. Короленко.

Все наши очень кланяются.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’ под редакцией Модзалевского, 1922.
1 Речь идет об очерке ‘Государевы ямщики’. Батюшков советовал Короленко этим очерком начать печатание ряда сибирских рассказов.
2 См. 1 том наст. собр. соч.
3 Известная артистка (по мужу кн. Барятинская).

141

Д. Я. АЙЗMAHУ

15 марта 1901 г. [Полтава].

Милостивый государь.

‘Алтын’ 1 — по крайней мере в этом виде — не пойдет. Замысел хороший, в истории художника есть черты интересные, но исполнение ‘оставляет желать очень многого’. Прежде всего нельзя изображать Пташникова таким чурбаном — иначе он не сумеет так тонко раскрыть свой душевный процесс. А затем — тон рассказа какой-то ужасный. ‘Носом кишки повылазют’, ‘живу курку зубами скубти’, ‘Важное цобе’, ‘громоотводно раскапустисто’. ‘Ерцем-перцем’… Дама, которая ‘ездит в Ригу’, да еще в клозете!.. Очень может быть, что в каком-нибудь одесском кружке когда-нибудь были в ходу такие словечки и обороты, но на обыкновенного читателя это должно произвести странное впечатление. И дело не в одних отдельных выражениях. Нужно рассказать все это проще, именно без этих ‘вывертов’ (выражение, кажется, Вашего Пташникова), проще, сжатее, короче, я сказал бы задушевнее. ‘Сыпь’ тоже, думаю, дело случайное и лишнее… Одним словом, по моему мнению, над рассказом нужно поработать. Я отчеркнул кое-где, остальное должно Вам подсказать чувство меры и некоторый вкус. Но поработать надо внимательно. Теперь тон какой-то режущий ухо, скребущий и неприятный. Может быть, Вам удастся все это сгладить. В замысле, а кое-где и в исполнении Вы все-таки значительно подвинулись против первых рассказов, но — простоты, простоты побольше и — вкуса.
Желаю всего хорошего

Вл. Короленко.

P. S. Заглавие я бы тоже изменил 2.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Давид Яковлевич Айзман (1869—1922) — беллетрист. Первым произведением Айзмана, напечатанным в ‘Русском богатстве’, был рассказ ‘Немножечко в сторону’.
1 Рукопись рассказа ‘Алтын’ записана в редакторской книге Короленко с отметкой: ‘Недурно задумано. Шарлатан художник. Ужасно безвкусно написано. Возврат, автору для переделки’. Позднее к этой записи сделана приписка: ‘Впоследствии напечатана, сильно переделанная автором (‘Приятели’)’.
2 Рассказ под заголовком ‘Приятели’ напечатан в ‘Русском богатстве’, 1902, кн. 7.

142

В ПОЛТАВСКУЮ ГОРОДСКУЮ УПРАВУ

От Комитета Городской общественной библиотеки.

[Октябрь — ноябрь 1901 г., Полтава].

Обращаясь к Городскому общественному самоуправлению с настоящим ходатайством, Комитет Полтавской городской общественной библиотеки 1 руководствуется следующими соображениями.
Известно, что, параллельно с деятельностью художников слова, разъясняя и дополняя ее, идет деятельность литературной критики. Без этого литература не может считаться органически цельной и полной. Образы даже крупнейших художников общественное сознание воспринимает ярче, полнее и глубже после критического исследования и освещения. ‘Художник,— писал один из классиков новейшей русской литературы, И. А. Гончаров,— часто и сам увидит смысл и значение своих образов лишь при помощи тонкого критического истолкователя, какими, например, были Белинский и Добролюбов’ {Соч. И. А. Гончарова ‘Лучше поздно, чем никогда’.}.
Едва ли нужно распространяться более для доказательства тесной органической связи между художественной и критической литературными областями. И вот почему совершенно так же, как в области художественной над уровнем мелких, подлежащих забвению литературных явлений, — выделяются крупнейшие имена и творения, переживающие свое время,— так же и в области аналитической мысли и критики возносятся над современностью лучшие, наиболее проникновенные и глубокие критики. Таковы несомненно два писателя, имена которых И. А. Гончаров связывает непосредственной преемственностию в приведенной выше цитате и утрату которых отмечает с глубокою скорбию.
К сожалению, над сочинениями обоих этих критиков в большей или меньшей степени тяготели разного рода частичные изъятия. И если относительно Белинского предубеждение в настоящее время уже рассеялось (его сочинения введены уже в состав фундаментельных библиотек средних учебных заведений),— то над собранием сочинений Добролюбова все еще сохраняет силу изъятие из общественных библиотек и читален, и таким образом огромный контингент русских читающих людей лишен возможности ознакомиться с лучшими критическими толкованиями лучших произведений целого литературного периода.
В свое время и Белинского считали только разрушителем. Но кто же теперь поставит в вину резкие статьи против давно забытого Кукольника — критику, угадавшему великое значение и давшему лучшую оценку таких титанов родной литературы, как Пушкин, Лермонтов, Гоголь? Такое же значение имеет отрицательная критика Добролюбова. Со дня его смерти скоро истекает сорок лет, и время в большинстве случаев доказало справедливость отрицательных его отзывов о многих современных ему явлениях. А наряду с этим до сих пор сохранили полную жизненность и силу статьи Добролюбова о Гончарове, Островском, Гоголе, Белинском, Достоевском, Полонском, Тургеневе, Писемском и др. Углубленное понимание смысла и значения образов, данных этими крупными мастерами художественного русского слова,—………2 и навсегда связано с проникновенным анализом Добролюбова.
Ввиду всего изложенного, а также принимая во внимание истекающее сорокалетие со дня смерти Н. А. Добролюбова,— комитет Полтавской городской общественной библиотеки имеет честь просить Городскую думу возбудить в установленном порядке ходатайство об отмене изъятия, тяготеющего над полным собранием сочинений Добролюбова, и о разрешении выдавать их подписчикам общественной библиотеки.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге. Датируется предположительно, по содержанию.
1 Короленко был председателем Комитета.
2 Одно слово в копировальной книге не разобрано.

143

С. П. ПОДЪЯЧЕВУ

14 января 1902 г., Полтава.

Многоуважаемый Семен Павлович.

Ваши очерки я уже пересмотрел и подготовил к печати, хотя все еще не могу сказать, когда именно они появятся1. Несколько затруднил меня в конце эпизод с сумасшедшим. Вначале он у Вас выставлен совсем помешанным, а затем свою биографию рассказывает с такими подробностями и стилистическими украшениями, что это совсем не вяжется с первоначальным образом. Я даже подумывал всю эту биографию исключить, но потом оставил вторую половину (эпизод с сынишкой). Если не ошибаюсь, в этой биографии вымысла больше, чем в остальном Вашем рассказе?
Желаю всего хорошего

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Семен Павлович Подъячев (1866—1934) — писатель-крестьянин. Переписка Подъячева с Короленко, начавшаяся в 1901 году, длилась до 1917 года. В архиве Короленко сохранилось около девяноста писем к нему Подъячева. Короленко не только редактировал рукописи Подъячева, но проявлял и живое участие ко всем сторонам его жизни и заботился об издании его произведений.
1 ‘Мытарства. Очерки московского работного дома’ записаны в редакторской книге Короленко в апреле 1901 года с пометкой: ‘Не всегда грамотно, но интересно. Кажется, есть дарование. Исправлено и послано в редакцию 31/VII— 1901 (посылкой)’. ‘Мытарства’ были напечатаны в ‘Русском богатстве’ за 1902 г. NoNo 8—9.

114

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

28 января 1902 г. [Сумы].

Дорогой

Федор Дмитриевич.

Пишу Вам это письмо из города Сумы. Сижу в грязноватой гостинице (‘Тихий уголок’), на грязной кушетке, а за окном начинается слякоть и тоже грязное утро… Попал я сюда третьего дня, и, так как вы читаете газеты, то догадаетесь, что приехал я на разбирательство дела ‘павловцев’ 1. Приехал еще третьего дня вечером, и уже вчера выяснилось, что в суд попасть решительно нельзя. Говорят даже о каком-то высочайшем повелении, коим снабжен будто бы председатель,— не допускать никого — ни родственников, ни знакомых, ни судебного персонала. По-настоящему, мне сегодня надо бы уехать, и поэтому-то я и встал еще до свету. Но потом раздумал. Председательствует Чернявский 2, мой знакомый (немного) по мултанскому делу, и я хочу повидать его и узнать из первого источника, действительно ли так уж строго. Положим, есть еще средство — взять на себя защиту, что мне и предлагают молодые присяжные поверенные (здесь Маклаков, Муравьев 3 и еще третий, фамилию которого сейчас забыл). Но я решительно отказался: дела не знаю, сидеть в качестве столба в таком деле — мучительно, взявши на себя хотя бы и формальную только ответственность… да и вообще — причин много. Вдобавок, кроме упомянутых,— я видел вчера целую армию защитников (еще из Харькова), и все это на пять подсудимых (остальные от защиты отказались). Можно сказать, и без меня слишком много защитников.
Дело, между тем, в высшей степени интересное, и в центре стоит фигура (Тодозиенко или Федосиенко) — не то сумасшедший, не то провокатор,— совершенно загипнотизировавший эту толпу. Они шли разбивать церковь, как на праздник. Женщины поднимали на руках детей, мальчики и девочки хлопали в ладоши и кричали: ‘Правда идет, правда идет!’ Очевидцы рассказывают изумительные вещи: переломанными руками они все еще трясли решетку и бегали на сломанных ногах, пока не происходило полное смещение костей. Очевидно, боли не чувствовали. Загадочным представляется то, что этому Тодозиенку начальство позволило фанатизировать павловцев, собирать собрания, ходить по селу толпой и т. д., в то время как до тех пор им запрещали собираться в одной избе даже по четыре человека — сейчас составлялся протокол, и земский начальник штрафовал на 50 рублей. Таким образом их фанатизировали с двух сторон. Сначала — страшными стеснениями, потом внезапной и совершенно необъяснимой свободой проповеди Тодозиенка… Темнота тоже изумительная: он уверил их, что к ним скоро придет сам царь, с которым Тодозиенко беседовал запросто, и т. д. Вообще — фантасмагория полная. Почва для всяких толков самая благодарная. А тут — закрытые двери… Разумеется, воображение разыгрывается еще больше. Очень может быть, что поблажки этому Тодозиенку простая случайность, российская непоследовательность и халатность. Но это мог бы выяснить только гласный суд. Теперь укрепляется убеждение в провокации. Тодозиенко одни называют сознательным, другие бессознательным ее орудием.
Ну, вот,— я и сижу по этому случаю в гостинице ‘Тихий уголок’ и свободное время заполняю этим письмом к Вам.
Через час пойду к председателю, выясню вопрос окончательно, потом постараюсь хоть повидать подсудимых, когда их повезут в суд, а завтра — домой. Пока — до свидания. Всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’ под редакцией Модзалевского.
1 Дело сектантов, названное так по имени слободы Павловки, Сумского уезда, Харьковской губернии.
2 А. А. Чернявский во время мултанского процесса был прокурором Казанской судебной палаты (см. статью ‘О суде, о защите и о печати’, в 9 томе наст. собр. соч.).
3 В. А. Маклаков, Н. К. Муравьев — московские адвокаты.

145

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

4 марта 1902 г., Полтава.

Дорогой

Федор Дмитриевич.

Не удивляйтесь, получив от меня внезапно (посылкой) рукопись. Это приведенная в порядок и переписанная рукопись казака Хохлова 1. Вы тогда (в мое пребывание в Петербурге) высказали мнение, что можно бы издать от Географического общества и что тогда обойдется без цензуры. Мне кажется, и так цензуре почти не на что посягать, и можно бы издать без предварительной цензуры (кажется, листов десять наберется). Во всяком случае, может быть, и Вам и Петру Петровичу 2 будет любопытно посмотреть это путешествие в полном виде. Поэтому я и посылаю рукопись на Ваше имя. Если Петру Петровичу действительно это интересно, то пусть посмотрит, а я пока снесусь в общих чертах с Фальборком 3, чтобы иметь в виду оба способа издания. Не знаю, что скажет Петр Петрович и найдет ли нужным и удобным издавать это путешествие. Сам автор не прочь издать этим способом, чтобы избежать купюров. Но конечно, как человек практический, он не прочь извлечь и возможную от издания выгоду.
Смерть Александры Аркадьевны4 поразила нас ужасно. И главное это опять была неожиданность. В последних письмах мы получали известия сравнительно успокоительные. И вдруг — телеграмма Богдановича… А милый был человек и женщина — во всяком движении и побуждении. Так и стоит ее улыбка и ласкающий взгляд — в памяти. Что-то теперь в ‘Мире божием’? Что гласит завещание (то, о чем Вы писали?)
У нас все были лихие болести. У Сони после кори — лихорадка. Меня инфлуэнция держала дольше, чем я предполагал, хотя теперь уже перешел на положение здорового. Приписываю интенсивность ее двум причинам: первое, что уже больной пошел неодетый рубить дрова, а второе — стал уже с головной болью читать Шенрока 5 (письма Гоголя). Заинтересовался кое-какими перспективами и окунулся в эту страшную душевную муть. Никогда, кажется, в жизни не испытывал такой головной боли, как после этого чтения во время инфлуэнции. В качестве противоядия стал читать первую часть ‘Мертвых душ’, ‘Ссору’ и другие рассказы того же Гоголя. А все-таки одолел все четыре тома переписки. Кажется мне, что я все это понял, то есть вижу некоторую связь и цельность душевного процесса 6.
У нас все теперь тихо 7. Без всякого сомнения все эти события и должны были еще улечься, это судорожные вспышки, глухие раскаты более важных событий в будущем. К сожалению, едва ли у нас способны понимать предостережения. Эти вспышки поймут, как настоящую революцию, подавленную энергией и усиленной охраной. Отсюда вывод — нужна еще большая прижимка, то есть как раз то, что будет усиливать энергию будущих вспышек. А симптомы уже и теперь серьезные. — Наши все кланяются Вам очень. Я шлю привет Вам, Як. Ник.8 и всем добрым знакомым.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’ под редакцией Модзалевского.
1 См. прим. к письму 137.
2 Петр Петрович Семенов-Тяньшаньский (1827—1914) — выдающийся русский географ и путешественник, вице-председатель Русского географического общества.
3 Г. А. Фальборк (род. в 1864 г.) — литератор, деятель по народному образованию.
4 А. А. Давыдова (1849—1902) — издательница журнала ‘Мир божий’.
5 В. И. Шенрок, редактор ‘Писем Н. В. Гоголя’ в 4-х томах, изд. А. Ф. Маркса.
6 См. статью ‘Трагедия великого юмориста’ в 8 томе наст. собр. соч.
7 В предыдущем письме Короленко писал Батюшкову о демонстрации и арестах в Полтаве.
8 Яков Николаевич Колубовский (род. в 1863 г.) — писатель, философ, сосед Батюшкова по квартире.

146

Е. В. МИКВИЦ

[4 марта 1902 г.], Полтава, Александровская ул.,

д. Старицкого.

Милостивая государыня

Елизавета Владимировна.

Переводы моих рассказов ‘Ночью’ и ‘Огоньки’ на немецкий язык, Вами посланные, я получил. Очень благодарен. Я, к сожалению, не знаток немецкого языка. Читаю, но о тонкостях языка мне судить трудно. Мне показался перевод хорошим. Вообще при переводах простонародных говоров я держусь правила, что их не следует переводить простонародными же другого языка. Это, по-моему мнению, еще более удаляет от оригинала. Поэтому я думаю, что такие места лучше передаются по возможности простодушными, но не простонародными оборотами речи. Это единственное замечание, которое мне пришло в голову в конце перевода ‘Ночью’. Но повторяю — мне судить трудно, а мое впечатление в пользу перевода. Желаю Вам всякого успеха.
Уважающий

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге: ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге. Датируется на основании отметки в записной книжке.
Елизавета Владимировна Миквиц перевела ряд рассказов Короленко, а также первую часть ‘Истории моего современника’ на немецкий язык. Переводы помещала под псевдонимом Heinrich Harff. Переводы этих рассказов были напечатаны — ‘Ночью’ в газете Frankfurter Zeitung, 1901, ‘Огоньки’ в приложении к газете Berliner Tageblatt, 1901. Рассказы Короленко в ее переводе вышли отдельным изданием в Германии в 1904 году.

147

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

13 марта 1902 г. [Полтава].

Дорогой

Федор Дмитриевич.

Получил вчера Вашу телеграмму, а вечером и письмо. Из телеграммы вижу, что Вы меня не совсем поняли. Прочитав краткое известие о кассации выборов 1, я думал, что будет заседание специально по этому поводу. Меня очень озадачило слово ‘дознание’, которое ведь не есть ‘следствие’ и — выборных прав не лишает…
Что касается другого пункта (уже из письма Вашего), то, конечно, фактически эти слухи совершенно неверны. Меня ‘не тревожили’, хотя об этом почему-то носятся слухи, и, одновременно с Вашим письмом, я получил известие, что и в Харькове прошел слух среди студентов. Откуда сие,— совсем не знаю, думаю, что просто в воздухе носятся ‘репрессии’. Да, пожалуй, может слухи идут и из ‘влиятельных сфер’. Ведь стоит кому-нибудь из этих сфер сказать с гримасой: ‘Короленко… гм, гм… Знаем мы кое-что о Короленке’, чтобы это уже пошло гулять. Ну, а обо мне многие говорят с гримасой. Вот к Вам наведываются обо мне какие-то загадочные незнакомцы (помните барыню из Новой деревни?2). Теперь узнаю, что моя переписка пользуется усиленным вниманием, и то и дело оказывается, что мне писали письма, которых я не получал. Таким образом пропало два письма, которые мне были посланы из Сум, по поводу дела павловцев. Я сначала подумал, что это, так сказать, специальная забота о павловском деле. На днях, однако, приехала знакомая из Харькова, которая спрашивает, получил ли я такое письмо,— а я его не получал. Подозреваю пропажу и своих собственных писем. Одним словом, чувствую, что вокруг меня носятся какие-то глубокомысленные соображения ‘государственного порядка’, что какие-то Шпекины 3 заняты моей перепиской, и все это завершилось на днях уже совсем простодушным образом: у меня знакомые бывают по субботам вечером (чтобы устранить постоянную, так сказать, толчею,— мы отвели один вечер в неделю, когда ‘бываем дома’). И вот, когда стали выходить, оказалось, что на крыльце некий городовой стоит на ступеньках крыльца, заглядывает в лица и записывает в книжечку. Когда мне сказали, я вышел и спросил номер. Тогда городовой через четверть часа (я вышел прогуляться) подошел ко мне и стал божиться, что он не записывал, а только смотрел свою инструкцию. Конечно, врет. Я собирался по этому поводу поговорить с кем-нибудь из ‘властей’, чтобы они свой ‘тайный надзор’ производили потоньше. Когда-то, по поводу таких же историй в Нижнем, я говорил с директором департамента полиции (тогда был Дурново), и это устранили. Теперь история начинается снова, и так будет, вероятно, до конца моих дней.
У нас все здоровы, кроме матушки моей, которая немного простудилась, но и у нее сегодня температура нормальная.
Все очень кланяемся. До свидания.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’ под редакцией Модзалевского.
1 Кассация выборов Максима Горького в почетные академики.
2 Однажды к Батюшкову явилась неизвестная барышня, расспрашивавшая о Короленко. Адрес, который она оставила, так же как и ее имя оказались вымышленными. Короленко подозревал, что она была подослана жандармским управлением.
3 Шпекин — почтмейстер в ‘Ревизоре’ Гоголя.

148

А. П. ЧЕХОВУ

14 марта 1902 г., Полтава.

Дорогой Антон Павлович.

Давно уже мы с Вами и не виделись, и не писали друг другу. Теперь хочу Вам написать сразу по двум поводам,— один, так сказать, чужой, другой — свой собственный. Начну, по-христиански, с чужого.
Здесь, в Полтаве, ‘на родине Гоголя’ возникла мысль о сборнике, посвященном его памяти и имеющем предметом — Малороссию1. Должна войти сюда беллетристика, стихотворения, публицистика, этнография и т. д. Теперь Вы понимаете, куда клонит дело. Меня просили обратиться к Вам и к М. Горькому с просьбой дать что-нибудь небольшое для этого сборника и, во всяком случае, ответить, можно ли рассчитывать на какую-нибудь вещицу из знакомой Вам жизни юга (в ‘Степи’, например, у Вас есть много черточек малорусских). Срок — до первого ноября. Итак?..
Теперь другое и труднейшее. Мои товарищи по журналу очень огорчены тем, что у нас никогда нет ни строчки Вашей и — винят в этом меня. Не знаю, правы ли они, то есть являюсь ли я в какой-нибудь мере прямой или косвенной причиной этого обстоятельства, но, во-первых, и меня оно очень огорчает, а, во-вторых,— вспоминаю, что Вы когда-то даже обещали мне прислать рассказ. Итак, если у Вас нет никаких специфических причин не появляться в ‘Русском богатстве’, то всем нам вообще, а мне в особенности, было бы очень приятно видеть Вас у себя. Мне это было бы приятно вдвойне — не только как издателю (что есть совершенная фикция), но и как В. Г. Короленку. Итак, жду, во-первых, ответа, а во-вторых?..
Вы помните, вероятно, что я был болен. Нервное расстройство и бессонница в Петербурге меня не оставляли. Теперь я переехал в Полтаву и здесь почти все уже прошло. Как теперь Ваше здоровье?
Ну, затем крепко жму Вашу руку и желаю Вам всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Что за чушь вышла с ‘кассацией’ выборов Горького? Какой смысл кассировать выборы, все значение которых только в факте почетного избрания? А ведь факта этого уничтожить нельзя. Вообще — гадость.

— — —

Печатается по тексту сборника ‘Чехов и Короленко. Переписка’.
А. П. Чехов (1860—1904) — см. статью ‘Антон Павлович Чехов’ в 8 томе наст. собр. соч.
1 Издание сборника было задумано в связи с пятидесятилетием со дня смерти Гоголя, осуществлено не было.

149

A. M. ПЕШКОВУ (М. ГОРЬКОМУ)

14 марта 1902 г. [Полтава].

Многоуважаемый

Алексей Максимович.

Пишу Вам по двум поводам. Первый состоит в том, что в Полтаве задумали издать сборник в память Гоголя на русском и малорусском языках. Меня просили обратиться к Чехову и к Вам с просьбой — прислать что-нибудь небольшое, касающееся хорошо знакомого Вам юга (малороссы особенно вспоминают ‘Ярмарку в Голтве’ и питают надежду, что Вам нетрудно будет найти что-нибудь прямо подходящее к предмету сборника: предмет этот — жизнь Малороссии во всех ее проявлениях). Срок присылки статей — до 1 ноября. Очень просят ответить несколькими словами (на мое имя) — можно ли рассчитывать на небольшую вещицу от Вас.
Теперь другое дело, с коим обращаюсь к Вам уже в качестве ‘издателя журнала ‘Русское богатство’. Вы, вероятно, знаете, что издательство это для меня чистая фикция, приносящая мне, однако, тысячи разнородных терзаний. В числе последних есть и такое: мои товарищи по журналу, огорченные тем, что у нас не появляетесь ни Вы, ни Чехов — винят в этом меня. Не знаю, правы ли они и в какой мере. Знаю только, что самого меня это очень огорчает (уже не только в качестве ‘издателя’, но и как Короленка), и я очень желал бы видеть в ‘Русском богатстве’ Ваше имя. Я слышал, что прежде у Вас было какое-то обязательство относительно ‘Жизни’1. Теперь оно уже не существует. Хочется думать, что никаких специфических причин не появляться в ‘Русском богатстве’ у Вас нет.
Как Вы себя чувствуете в Крыму? Я наконец в Полтаве избавился от своих бессонниц, и вообще здесь — ничего. Зимы, правда, скверные, лета — жаркие до духоты. Но очень хороши весны и очень недурны осени.
Прочел в телеграммах о ‘кассации’ выборов. Ничего пока не понимаю и тотчас написал в Петербург, прося разъяснения. Во всяком случае — ясно одно: сущность почетного выбора — в самом выборе. Ни чинов, ни жалованья, ни обязательств он за собой не влечет, а факта избрания ничем уничтожить нельзя. Удивительная ‘кассация’!
Жму Вашу руку и желаю всего хорошего. Передайте мой поклон Вашей жене2.

Ваш Вл. Короленко.

Адрес мой: Полтава, Александровская ул., д. Старицкого.
P. S. Чтобы покончить с вопросом (о сотрудничестве), прибавлю, что относительно гонорара Вы сообщите сами, сколько Вам платят другие журналы. Рукопись, конечно, буде надумаете,— следует посылать в редакцию, но ответьте, пожалуйста, возможно скорее по приложенному выше адресу — мне.
P. P. S. Еще одна просьба: сообщите мне, пожалуйста, что это за дознание, под коим Вы состоите, когда оно началось, когда и в какой форме Вам об этом объявлено, предъявлялись ли какие-нибудь обвинения?3 Простите этот — тоже своего рода допрос, но с моей стороны это не праздное любопытство. Если не трудно,— письмо пошлите заказным.

— — —

Впервые опубликовано в журнале ‘Летопись революции’, 1922, No 1.
1 ‘Жизнь’ — литературно-политический журнал. С 1898 года фактическим редактором был В. А. Поссе, при котором ‘Жизнь’ стала органом русских марксистов. В июне 1901 года ‘Жизнь’ была закрыта по постановлению четырех министров. Несколько номеров ‘Жизни’ вышло за границей.
2 Екатерина Павловна Пешкова, урожденная Волжина.
3 М. Горький привлекался к дознанию в апреле 1901 года. Ему было предъявлено обвинение ‘в сочинении, печатании и распространении воззваний, имевших целью возбудить среди рабочих в апреле и мае текущего года противоправительственные волнения’.

150

A. Н. ВЕСЕЛОВСКОМУ

6 апреля 1902 г. [Петербург].

Глубокоуважаемый

Александр Николаевич.

В конце прошлого года я получил приглашение участвовать в выборах по Отделению русского языка и словесности и Разряду изящной словесности и, следуя этому приглашению, подал свой голос, между другими, и за А. М. Пешкова (Горького), который был избран и, как мне известно, получил обычное в таких случаях извещение о выборе.
Затем в ‘Правительственном вестнике’ и всех русских газетах напечатано объявление ‘от Академии наук’, в котором сообщалось, что, выбирая А. М. Пешкова-Горького, мы не знали о факте его привлечения к дознанию по 1035 статье и, узнав об этом, как бы признаем (сами) выборы недействительными.
Мне кажется, что, участвуя в выборах, я имел право быть приглашенным также к обсуждению вопроса об их отмене, если эта отмена должна быть произведена от имени Академии. Тогда я имел бы возможность осуществить свое неотъемлемое право на заявление особого по этому предмету мнения, так как, подавая голос свой, знал о привлечении А. М. Пешкова к дознанию по политическому делу (это известно очень широко) и не считал это препятствием для его выбора. Мое мнение может быть ошибочно, но и до сих пор оно состоит в том, что Академия должна сообразовываться лишь с литературной деятельностью избираемого, не справляясь с негласным производством постороннего ведомства. Иначе самый характер академических выборов существенно искажается и теряет всякое значение.
Выборы почетных академиков по существу своему представляют гласное выражение мнения Академии о выдающихся явлениях родной литературы. Всякое мнение по своей природе имеет цену лишь тогда, когда оно независимо и свободно. Отмене или ограничению могут подлежать лишь формы его обнаружения и его последствия, но не самое мнение, которое по природе своей чуждо всякому внешнему воздействию. Только я сам могу правильно изложить мотивы моего мнения и изменить его, а тем более объявить об этом изменении. Всякая человеческая власть кончается у порога, человеческой совести и личного убеждения. Даже существующие у нас законы о печати признают это непререкаемое начало. Цензуре предоставлено право остановить оглашение того или другого взгляда, но закон воспрещает цензору всякие посторонние вставки и заявления от имени автора. Мне горько думать, что объявлению, сделанному от имени Академии, суждено, впервые кажется, ввести прецедент другого рода, перед сущностью которого совершенно бледнеет самый вопрос о присутствии того или другого лица в составе почетных академиков. Если бы этот обычай установился, то мы рискуем, что нам могут быть диктуемы те или другие обязательные взгляды и что о перемене наших взглядов на те или другие вопросы (жизни и литературы) может быть объявляемо от нашего имени, совершенно независимо от наших действительных убеждений. А это — величайшая опасность в глазах всякого, кто дорожит независимостью (и значит) искренностью и достоинством своего убеждения. Смею думать, что это — величайшая опасность также для русской науки, литературы и искусства.
Ввиду изложенных, по моему мнению, в высшей степени важных, принципиальных соображений, я считал необходимым обратиться к Вам с просьбой известить меня о времени заседания Отдела и Разряда по этому поводу. К сожалению, моя просьба запоздала, и уже тогда, к крайнему моему прискорбию, я предвидел, что мне останется только сложить с себя звание почетного академика, так как по совести я не могу разделить ответственности за содержание сделанного от имени Академии объявления. Но я считаю своей нравственной обязанностью перед уважаемым учреждением прежде изложить свои соображения в собрании Отдела и Разряда, которое, быть может, указало бы мне другой выход, согласный с моей совестью и достойный высшего в нашем отечестве научного учреждения. Оставаясь при этом мнении, я прошу Вас, глубокоуважаемый Александр Николаевич, сообщить мне, находите ли Вы возможным созвать в ближайшем времени собрание Отдела русского языка и Разряда изящной словесности для выслушания моего заявления, которое я в таком случае буду иметь честь представить.
Примите и пр.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в газете ‘Искра’ 1 июня 1902 года. Публикации письма предпосланы были следующие слова: ‘Академия наук и М. Горький. Нам прислан следующий интересный документ’. Заканчивалась публикация вопросом редакции ‘Искры’: ‘Как же думает поступить Академия наук?’
Печатается по авторской копии, хранящейся в архиве Короленко.
Александр Николаевич Веселовский (1838—1906) — академик, историк литературы, председатель Разряда изящной словесности Академии наук.

151

А. П. ЧЕХОВУ.

10 апреля 1902 г., Петербург.

Дорогой Антон Павлович.

Из копии моего письма к А. Н. Веселовскому (нашему председателю) Вы увидите сущность академического инцидента, как я его понимаю. Фактические дополнения состоят в следующем: после выборов три раза были созваны заседания Академии. В первом объявлено, что государь чрезвычайно огорчен выбором Пешкова. Во втором, что выборы отменяются, в третьем,— предписано пересмотреть и изменить устав, дабы впредь такие случаи были невозможны. Все это было Академией выслушано, а затем, придя со второго заседания, академики прочитали уже в газетах известное объявление. Это сделано было тоже по высочайшему повелению. В первой редакции (в ‘Правительственном вестнике’) не было заголовка ‘от Академии наук’, и, говорят, государь лично приказал исправить эту ‘ошибку’. Вышло таким образом, что высочайшее повеление объявлено от нашего имени, как принадлежащее нам (то есть Академии), между тем как Академия не могла даже обсуждать его содержание! Не имея возможности попасть ни на одно из этих трех заседаний (они следовали быстро друг за другом), я приехал сюда и 6 апреля подал Веселовскому свое письмо, которое он передал президенту. Веселовский лично хотел назначить заседание в начале мая (не позже 15-го), но он еще не знает, что скажет князь1 (который, сказать кстати, 6 апреля, уже по прочтении моего письма, не позволил академику Маркову2 коснуться в общем собрании этого вопроса).
Кажется,— в кратких чертах — я изложил всю сущность инцидента. Поклонитесь Горькому, покажите это письмо и передайте один экземпляр моего заявления. Возникали разные планы ‘улажения’ конфликта. Один — устранить 1035 статью и произвести новые выборы, но, по зрелом размышлении, я вижу, что план этот невозможен в полном виде, а в ‘неполном’ неудовлетворителен… Состоял он в том, чтобы сначала устранить действие 1035 статьи, то есть хлопотать об окончании дела, а потом назначить опять выборы и выбрать вторично. В конечном пункте,— то есть достижении, несмотря на все, той же цели,— план казался заманчив, но осуществление вызывает много возражений.
Я был бы очень Вам признателен за несколько слов по существу об этом деле. Думаю, ничего неудобного нет и в прямой переписке, так как дело это ‘публичное’. Я лично свою линию уже определил письмом к Веселовскому: если будет назначено собрание — я в нем приведу те же соображения, подкрепив их указанием на характер самой 1035 статьи и надзора. Не будет собрания — я ухожу. По-видимому, некоторые академики желали бы найти выход, разрешающий и принципиальный вопрос. Но удастся ли это?
Я очень тороплюсь (сегодня уезжаю в Полтаву) и поэтому пишу Вам одному, а уже Вы при свидании передайте, пожалуйста, мой привет Горькому и экземпляр моего заявления. Третий экземпляр посылаю на случай: не решаюсь послать прямо Льву Николаевичу, так как ему, конечно, не до того 3. Но если бы ему стало лучше и, по Вашим соображениям, он проявил бы интерес к этому вопросу, то передайте ему один экземпляр и вместе мой душевный поклон и пожелание скорого и полного выздоровления.
Крепко жму Вашу руку и желаю всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко,

Напоминаю полтавский свой адрес: Полтава, Александровская ул., д. Старицкого. Можно и кратко: Полтава.

— — —

Печатается по тексту сборника ‘Чехов и Короленко. Переписка’.
1 Вел. кн. Константин Константинович Романов — президент Академии наук.
2 Андрей Андреевич Марков (1856—1922) — известный математик.
3 Л. Н. Толстой в то время находился в Крыму, в Гаспре, и был сильно болен.

152

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

15 апреля 1902 г. [Полтава].

Дорогой

Федор Дмитриевич.

Пишу на второй день пасхи. У нас все спокойно, только по улицам ходят патрули из солдат, да, говорят, выписана сотня казаков. Разумеется, все слухи, как и можно было ожидать, оказались пустяками: никто на Полтаву не идет. Движение в уездах оказалось довольно широким, построенным на фантазиях, составляющих обычную подпочву крестьянского миросозерцания, но еще более — на голоде1. Меры Сипягина 2 относительно ‘народного продовольствия’ достигли цели: никто и не знал, что подкрадывается голод, господа земские начальники считали все благополучным, а мужикам нечего было ни есть, ни сеять. И как всегда,— жестокость усмирения во много раз превзошла жестокость бунта. Крестьяне (и то только ‘говорят’) в одном месте ранили управляющего или приказчика. А крестьян нескольких убили, нескольких привезли израненных в больницу и пороли, пороли… Оболенский 3 в своей укротительской ревности вторгся в пределы чужой губернии и порол полтавцев. О ‘нашем’ Бельгарде 4 говорят, что он действовал ‘умеренно’, и все-таки все передают, что он запорол на смерть старосту, который сказал, что его сечь нельзя (у него были медали и кресты, и он думал серьезно, что закон что-нибудь значит). Передают, что он не явился на зов губернатора. Ему сначала дали 80 ударов, потом еще 40. Так действовали ‘умеренные и благоразумные’ люди. Да, мне все вспоминается на первый взгляд парадоксальное мнение мое,— что ‘водворители порядка’ всегда почти по сумме жестокостей превосходят ‘бунтовщиков’. И били-то по усмирении, то есть без надобности, отплачивая за свой испуг. Страх — ужасно подлое чувство, рождающее жестокость.
Сейчас получил Ваши два письма. Спасибо большое. Мнение Таганцева 5 значит много в вопросе юридическом, но… в данном случае все-таки идет речь о том, что я знал и я не считал препятствием, а значит, никто за меня не мог и объявлять о моем незнании. Притом — я полагаю все-таки, что ‘дознание’ не следствие, и для Академии не обязательно.
Пока крепко Вас обнимаю и пересылаю привет от всех наших и от Анненских.

Ваш Вл. Короленко.

Привет также Як. Николаевичу6 и Вас. Дмитриевичу7. Пишу на клочке — почтовая бумага вышла, а купить в праздник негде.
Пожалуйста, когда А. Н. Веселовский вернет ‘путешествие’ 8, задержите его пока у себя.

— — —

Печатается по тексту сборника ‘Письма’ под редакцией Модзалевского.
1 Речь идет об аграрных волнениях в Полтавской и Харьковской губерниях весной 1902 года.
2 Д. С. Сипягин (1853—1902) — министр внутренних дел с 1899 года.
3 Кн. И. М. Оболенский — харьковский губернатор.
4 А. К. Бельгард — полтавский губернатор.
5 Н. С. Таганцев (1843—1923) — известный криминалист, почетный академик.
6 Я. Н. Колубовский.
7 Брат Ф. Д. Батюшкова.
8 Рукопись Г. Т. Хохлова о путешествии в ‘Беловодское царство’.

153

А. П. ЧЕХОВУ

29 апреля 1902 г., Полтава.

Дорогой Антон Павлович.

Мне было очень грустно узнать, что Ольга Арнольдовна1 (кажется я не перевираю имя-отчество Вашей жены) — заболела в дороге. В Петербурге я видел ее слабой, но не больной. В Москве мне показалось, что она мелькнула мимо меня, но когда я пошел искать ее в публике, то не нашел. Передайте ей мой поклон и пожелание здоровья. Она напрасно огорчается, что забыла мои слова,— в них не было ничего существенного: все нужное написано.
Опасаюсь, что мне нельзя будет приехать в Ялту. К тому же — Веселовский что-то ни словечка не пишет о назначении нашего собрания. Он обещал мне созвать отделение не позже 16 мая, а теперь я получил только извещение о ‘торжественном собрании’ в память Жуковского (вероятно, уже получили и Вы). Я ему пишу и прошу ответить определенно о дне предполагаемого заседания. На ‘измор’ я не согласен. Возможно, что никакого заседания он не созовет, тогда придется, по-моему, просто послать отказ — и делу конец. Если же, наоборот, заседание будет назначено в первой половине мая, то Вы, конечно, тоже получите извещение. Если можно будет мне заехать до Петербурга,— заеду, но вернее, что нельзя 2. Тогда напишите, что Вы думаете. Я, правду сказать, исхода не вижу. С нами поступили, как с нашалившими мальчишками. Назад этой своей глупости наверное не возьмут. Значит — или примириться, или уходить. Я ни в коем случае не примирюсь и, значит, уйду. Если Веселовский хочет назначить наше заседание после 12-го (то есть после торжественного заседания), то, очевидно, это будет своего рода покрытие известным лоском всего инцидента. Академия приступит ‘к обычному порядку дня’. Поэтому-то мне и хочется получить ответ до этого заседания. Кажется мне, дорогой Антон Павлович, что мы с Вами будем только вдвоем. Но — ведь это все равно по существу дела. Если заседание все-таки состоится и Вы захотите передать мне Ваше мнение, то напишите в общих чертах, что сочтете нужным, и пришлите мне. Я, по обстоятельствам, тогда и передам Ваше заявление вместе со своим3.
Крепко жму Вашу руку. Еще раз — привет Вашей жене. Надеюсь, ей теперь лучше?

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Печатается по тексту сборника ‘Чехов и Короленко. Переписка’.
1 Ольга Леонардовна Книппер-Чехова (род. в 1870 г.) — артистка Московского Художественного театра, народная артистка СССР.
2 Короленко приехал в Ялту для свидания с Чеховым 24 мая.
3 Заседание не состоялось. Свои заявления о выходе из Академии Короленко и Чехов послали в разное время.

154

А. П. ЧЕХОВУ

4 августа 1902 г. [Джанхот].

Дорогой Антон Павлович.

Пишу это письмо по московскому адресу, хотя теперь Вы уже наверное в другом месте. 17 июня я Вам телеграфировал, что заявления своего в Академию еще послать не мог. Написал я его еще в Полтаве, но показалось оно мне слишком сердито, и я отложил. Потом мы переехали сюда, в Джанхот, и в первые дни я впал в совершенную прострацию от жары, а затем как-то занялся работой — и таким образом пропустил тот срок, когда Вы были в Москве. Теперь мой выход — уже совершившийся факт1. Вот копия с моего письма.
‘В Отделение русского языка и словесности и Разряд изящной словесности Императорской Академии наук.
6 апреля текущего года я имел честь обратиться к председателю II Отделения с нижеследующим письмом’.
Следует полная копия известного уже Вам письма моего к А. Н. Веселовскому, и затем:
‘К сожалению, официальное заседание, о котором я просил и которое могло бы прийти к какому-нибудь определенному решению, состояться не могло, и вопрос отложен на более или менее неопределенное время.
Ввиду этого к первоначальному моему заявлению мне придется прибавить немного. Вопрос, затронутый ‘объявлением’, не может считаться безразличным. Статья 1035 есть лишь слабо видоизмененная форма административно-полицейского воздействия, игравшего большую роль в истории нашей литературы. В собрании, считающем в своем составе немало лучших историков литературы, я не стану перечислять всех относящихся сюда фактов. Укажу только на А. И. Новикова 2, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Аксаковых. Все они, в свое время, подвергались административному воздействию разных видов, а надзор над А. С. Пушкиным, мировой славой русской литературы, как это видно из последних биографических изысканий,— не только проводил его в могилу, но длился еще тридцать лет после смерти поэта {Уже в 70-х годах истекшего века генерал Мезенцев потребовал, по вступлении своем в должность шефа жандармов, списки поднадзорных и вычеркнул из них имя титулярного советника А. С. Пушкина.}. Таким образом начало, провозглашенное в объявлении от имени Академии, проведенное последовательно, должно было бы закрыть доступ в Академию первому поэту России. Это в прошлом. В настоящем же прямым его следствием является то, что звание почетного академика может быть также и отнимаемо внесудебным порядком, по простому подозрению административного учреждения, постановляющего свои решения без всяких гарантий для заподозренного, без права защиты и апелляции, часто даже без всяких объяснений.
Таково принципиальное значение начала, провозглашенного от имени Академии. Я не считаю уместным касаться здесь общего и юридического значения статьи 1035 и тех, лежащих за пределами литературы соображений, которыми вызвано на этот раз ее применение. Во всяком случае, однако, представляется далеко не безразличным — вводится ли то или другое начало категорическим распоряжением власти, или же оно возлагается на инициативу и нравственную ответственность учено-просветительного учреждения, призванного руководиться лишь высшими интересами литературы и мысли.
Ввиду всего изложенного,— то есть:
что сделанным от имени Академии объявлением затронут вопрос, очень существенный для русской литературы и жизни,
что ему придан вид коллективного акта,
что моя совесть, как писателя, не может примириться с молчаливым признанием принадлежности мне взгляда, противоположного моему действительному убеждению,
что, наконец, я не нахожу выхода из этого положения в пределах деятельности Академии,—
я вижу себя вынужденным сложить с себя нравственную ответственность за ‘объявление’, оглашенное от имени Академии, в единственной доступной мне форме, то есть вместе с званием Почетного Академика.
Поэтому, принося искреннюю признательность уважаемому учреждению, почтившему меня своим выбором, я прошу вместе с тем исключить меня из списков и более Почетным Академиком не числить.

Вл. Короленко’.

Недавно у меня был Ф. Д. Батюшков (которого Вы тоже знаете). Он указал мне неправильность в форме этого письма: нужно было направить его не во II отделение, а к президенту. Это совершенно верно, и объясняется полным моим невежеством в области ‘форм сношений’. Ну, да это, конечно, простительно, и II отделение, разумеется, должно уже само направить к президенту. Федор Дмитриевич осуждает также и мое прибавление к первому письму3, то есть то, что я пустился в рассуждения о внесудебном воздействии и его значении в литературе, не ограничившись первоначальным мотивом, то есть бесцеремонным обращением с нашим мнением и нашими именами. Это объясняется уже моими личными чувствами в отношении ‘административного порядка’. К тому же — дело ясное, о чем тут идет речь, и я не вижу, почему бы мне и не сказать этого. Во всяком случае — факт совершился, и я теперь уже ‘бывший’.
Очень жалею, что вы не исполнили своего (правда, проблематического) предположения и не завернули к нам, в Джанхот. Теперь здесь очень хорошо и, главное,— тихо. Кричат только сверчки и цикады (и то совсем не так разнузданно, как в Крыму), да шумят деревья. Людей в нашей щели почти нет. Уезжаем мы отсюда (с сожалением) 17 августа.
Ольге Леонардовне мой поклон. Жму руку. Всего хорошего.

Ваш. Вл. Короленко.

— — —

Печатается по тексту сборника ‘Чехов и Короленко. Переписка’.
1 Заявление в Академию с отказом от звания почетного академика Короленко отправил 25 июля.
2 Описка Короленко — Н. И. Новикова. Николай Иванович Новиков (1744—1818) — выдающийся публицист XVIII века, издатель сатирических журналов. 1792 году был арестован и заключен в Шлиссельбургскую крепость, где пробыл до смерти Екатерины II.
3 Первым письмом Короленко называет заявление, поданное А. Н. Веселовскому 6 апреля (см. письмо 150).

155

И. М. ХОТКЕВИЧУ (ГHAT ГАЛАЙДА)

[26 сентября 1902 г., Полтава.]

Милостивый государь.

Мне кажется, Вы не совсем правы. За агрессивные взгляды и приемы русской цензуры по отношению к малорусскому языку передовая русская журналистика ни мало не ответственна, и для ее ‘логики’ — обязательны только ее же посылки. Факт состоит в том, что малорусский язык не есть только особый говор (как вологодское или ярославское наречие), а самостоятельная ветвь старого славянского ствола. Поэтому-то русскому трудно все-таки понимать малорусскую книгу. Трудно это и рецензенту, а судить о произведении, не вполне понимая оттенки языка,— было бы недобросовестно. Вот почему в библиографических отделах журналов очень редки отзывы о малорусских новых изданиях. Гораздо удобнее знакомить с движением литературы и с новыми явлениями в ней посредством обзоров,— статей, сразу рассматривающих широкую область литературы в разных ее проявлениях, а не по отдельным вновь выходящим изданиям. Но это уже была бы обязанность не русских рецензентов, мало знакомых с малорусским языком, а малорусских писателей, знающих оба языка. Так поступают, например, провансальцы во Франции. Для этого, конечно, нужны выдающиеся произведения и любящая даровитая критика, которая знает, хочет и умеет пропагандировать свое, родное. А вы, господа малорусские писатели, только обвиняете писателей русских, что они не делают того, что собственно составляет вашу обязанность.
В Вашем письме и в надписи [на книге] Вы затрагиваете один личный вопрос, который затрагивают многие: почему я не пишу по-малорусски. Вот почему. Первая причина та, что я не знаю малорусского языка настолько, чтобы свободно передавать на нем свои мысли и чувства. А ломать себя и коверкать язык не желаю. Во-вторых, я не считаю, что национальность есть долг. Это только факт. Я родился от матери польки, отец мой (в третьем поколении) был русский чиновник. Первый язык, на котором я говорил, был польский, первые впечатления детства — восстание поляков и споры отца с матерью по этому поводу. Поляки несомненно боролись за свою свободу и национальную независимость, русские отстаивали свое право завоевания, малороссы мужики живьем закапывали в землю взятых в плен ‘панов’, жертвовавших жизнию за свое отечество. Я и теперь не могу сказать, на чью сторону я ‘должен’ был стать в этом споре и какая национальность — отца, матери или предков отца являлась для меня обязательной. Полагаю, что всего правильнее то, что вышло: разные национальные начала нейтрализовались во мне, и, после разнообразных романтических увлечений,— я увлекся глубоко человеческими мотивами русской литературы, той именно, которая оставила в стороне национальные споры и примирила их в общем лозунге: свобода. Свобода от национальных утеснений, свобода от ‘панов’, как бы они не назывались: Вишневецкие, Меньшиковы или Кочубеи, свобода от всего, что вяжет и народы, и личности. Полагаю, что я прав. Национальность — не цепи. Наша родина там, где сформировалась наша душа, выросло сознание. Никто не назовет Парнелля 1 изменником, хотя он — англичанин по происхождению — боролся и погиб за свободу ирландцев, а Кошута2 только очень узкие фанатики могут называть изменником славянам, подавлявшим вместе с австрийцами и Николаем 3 конституционные стремления мадьяр. Никто также не вправе упрекать нашу общую знакомую, С. Ф. Руссову (урожденную Линдорфс) 4 за измену шведским симпатиям, когда ее симпатии малорусские составляют основной факт ее жизни. Наконец, третья причина, почему я не пишу по-малорусски: по моему мнению, малорусская литература может только пострадать от писателей, прикидывающихся ‘щирыми’ малороссами, но только коверкающими и язык и мотивы малорусской поэзии и литературы. Правду сказать, и без меня их не мало.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по черновику. Дата определяется по отметке в записной книжке.
Игнатии Мартынович Хоткевич (род. в 1877 г.) — украинский писатель-модернист, псевдоним Гнат Галайда.
1 Чарльз Парнелль (1846—1891) — ирландский политический деятель, один из лидеров борьбы за автономию Ирландии.
2 Людовик Кошут (1802—1894) — один из вождей революции 1848 года в Венгрии.
3 Император Николай I послал армию в помощь австрийцам для подавления венгерской революции.
4 Софья Федоровна Руссова, украинская общественная деятельница.

156

А. С. КОРОЛЕНКО

8 октября [1902 г., Полтава].

Дорогая моя, милая моя Дунюшка.

Из твоего письма от 28 сентября (из Красноярска) я заключаю, что ошибся на целый день в своем путевом расчислении. Я думал, что ты будешь в Иркутске в воскресение, и в этот день дал телеграмму Станиславу 1. Значит, он выезжал напрасно. Теперь жду твоего письма из Иркутска.
Наталья здорова, может быть завтра уже пустим ее в гимназию, тем более, что погода у нас стоит хорошая. Пыли нет, но довольно тепло и дожди редки. Сегодня рано утром уехал Илларион, приезжавший на полторы сутки. Третьего дня приехал, сегодня в шесть часов уехал. Он здоров. Очень целует тебя, Сашу и Пашу. В остальном тоже все благополучно.
Третьего дня ко мне зашли адвокаты, возвращавшиеся из Константинограда, с защиты крестьян2. Там повторилось то же, что и в Валках. То есть некоторые из адвокатов отказались от защиты, мотивировав отказ запрещением председателя касаться вопроса о способах усмирения или, вернее,— о понесенном уже подсудимыми наказании. Ввиду этого защитники подали в суд следующее заявление (в особое присутствие Харьковской судебной палаты).
‘Защита убедилась, что подсудимые, прежде чем были преданы суду по обвинению в предписываемых им деяниях, потерпели за них следующие наказания:
1) Были подвергнуты тяжкому телесному наказанию розгами.
2) В местах жительства подсудимых был назначен постой войск, причем мужчины подвергались со стороны солдат и казаков побоям, а женщины — изнасилованию.
3) На счет подсудимых содержались расквартированные по селам и деревням войска.
Защита находит, что по основному положению уголовного права никто не может быть дважды наказан за одно и то же, между тем подсудимые за деяния, составляющие предмет настоящего дела, подверглись карам, которые несравненно превышают кары, налагаемые за те же деяния по уголовным законам.
Защита полагает, что выяснение тех наказаний, которым уже подверглись подсудимые, должно было бы повлечь за собою освобождение их, в случае признания виновными, от нового вторичного наказания за одно и то же деяние. Значение наказаний, понесенных подсудимыми по распоряжению административной власти, отчасти разъяснено и указано Правительствующим сенатом в решении по делу Алимова 1873 г., No 32.
Защите воспрещено г. председателем касаться обстоятельств, клонящихся к выяснению понесенных подсудимыми наказаний. Таким образом, из рассмотрения Особого присутствия палаты устранены доводы и соображения, которые должны были бы иметь решающее влияние на приговор. Это равносильно лишению возможности защищать подсудимых, а потому мы, нижеподписавшиеся, заявляем об отказе от дальнейшего нашего участия в деле в качестве защитников и настоящее заявление просим приобщить к делу.— Присяжный поверенный Н. Тесленко.— Присяжный поверенный Ник. Конст. Муравьев.— Кандидат прав Самуил Еремеевич Кальманович.— Присяжный поверенный Ник. Морев.— Присяжный поверенный Е. Рапп.— Присяжный поверенный Алексей Федор. Стааль.— Помощник присяжного поверенного Федор Волькенштейн.— Помощник присяжного поверенного А. Белорусов’.
Говорят, заявление произвело сильное впечатление на суде. Это было в Валках. В Константинограде подобное же (в иных выражениях) подали Гонтарев и Куликов3 (харьковские). Другие все-таки защищали. Вечером у меня были представители и того, и другого мнения, причем произошел горячий спор. Одна сторона доказывала — и не без основания, что все-таки нельзя оставлять подсудимых без поддержки и защиты до конца. В конце концов — так оно и вышло: одни отказались, другие защищали и защищают.
Эти дела — главная наша новость, заполняющая все разговоры. 14 и 29 будет сессия в самой Полтаве, разумеется, при закрытых дверях.
Ну, а затем — крепко обнимаю тебя (очень крепко!), моя милая Дунюшка. Жду теперь твоего письма из Иркутска,— еще когда-то придет из Горячинска с изложением твоих намерений.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые.
Письмо было послано А. С. Короленко в Забайкалье, куда она уехала для свидания с сестрой, П. С. Ивановской. Год и место написания письма определяются по его содержанию.
1 Станислав Рыхлинский (см. в 5 томе наст. собр. соч., гл. XII, и прим. к стр. 110).
2 Участников аграрных волнений 1902 года.
3 Григорий Григорьевич Гонтарев, Борис Павлович Куликов — харьковские адвокаты.

157

Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ

24 октября 1902 г. [Полтава].

Дорогой

Николай Константинович.

Я не совсем согласен с Вами относительно заводских очерков Измайлова1. Нам то и дело присылают очерки из фабрично-заводской жизни, остающейся как-то вне литературного внимания. К сожалению, все это малограмотно и очень плохо. Пишут сами рабочие и еще мрачнее, чем Измайлов. Я выбрал эти миниатюры именно потому, что они касаются живой темы и написаны сравнительно недурно (может быть, я ошибаюсь, поддавшись относительному суждению, после чтения других рукописей, но во мне они оставили впечатление полной литературности). Что касается их мрачности, то, во-первых, что же делать, а во-вторых, мы можем сгладить это впечатление. Мне принес свою рукопись Влад. Беренштам2. Это — записки рабочего адвоката, которые он вел изо дня в день, по свежим впечатлениям, живя на Шлиссельбургском тракту. В художественном отношении это, конечно, неважно, да автор на это и не претендует. Но тут есть много интересного, и записки вносят как раз некоторую струю — борьбы за право и за свое человеческое достоинство. Он очень просит только — напечатать еще в зимнем сезоне и не изменять сколько-нибудь значительно. Я пересмотрел. Конечно, это материал сырой, но, по-моему, очень живой и интересный. Рукопись я завтра посылаю в редакцию вместе с другими, а через несколько дней будет в Петербурге и сам Беренштам. Можно будет пустить эти очерки, а за ними (с промежутком или без оного) — Измайлова. Тогда перспектива в журнале будет соблюдена.
Как Вам показались рецензии Столпнера? 3 Он просит не ограничивать присылку одной философией в тесном смысле слова.
Как Ваше здоровье? Крепко жму руку.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’ под редакцией Модзалевского.
1 В. Измайлов, ‘Заводские очерки’. Напечатаны в ‘Русском богатстве’, 1903, кн. 4.
2 Владимир Вильямович Беренштам (род. в 1870 г.) — адвокат и писатель, автор книги ‘В. Г. Короленко как общественный деятель к в домашнем кругу’ (1922). Очерки Беренштама, о которых пишет Короленко, были напечатаны в ‘Русском богатстве’ за 1902 г. No 11 под названием ‘За право (Из наблюдений адвоката)’.
3 Борис Григорьевич Столпнер — автор статей по философии, переводчик, в то время отбывал ссылку в Полтаве. Его рецензия ‘Генри Джордж, запутавшийся философ’ была напечатана в ‘Русском богатстве’, 1902, No 8.

158

Н. A. КРАШЕНИННИКОВУ

29 ноября 1902 г. [Полтава].

Многоуважаемый

Николай Александрович.

По моему мнению, ‘Катька’ — рассказ довольно слабый. Параллель между рекой и матерью — натянута и искусственна. Это можно, пожалуй, употребить как метафору, но развивать в параллели, как Вы это делаете (когда Ваша Катя во время купания чувствует материнское одобрение или неодобрение реки сообразно ее поведению) — не следует. Описание мастерской — довольно шаблонно.
Второй рассказ (‘Впервые’) по литературности не уступает ‘Рабе’. Вообще, насколько я теперь могу припомнить, из всего, что Вы мне присылали,— эти два рассказа выделяются очень резко. В них настроение передается правильно и цельно, без фальшивых нот, присущих другим Вашим рассказам, вообще — в теме, затронутой этими очерками, Вы как будто более всего являетесь хозяином: отдельные эпизоды располагаются естественно вокруг центрального, основного мотива. Но и о рассказе ‘Впервые’ мне приходится сказать то же, что о ‘Рабе’. Это тема не наша. Хорошо это или неправильно, — но так уже сложилось, что мы мало интересуемся разработкой так называемого адюльтера, изолированного от других сторон жизни.
Как бы то ни было,— повторяю, в обоих рассказах есть ноты, взятые верно и выдержанные правильно. И если Вам удастся расширить темы, оставаясь верным правде,— то… я должен буду признать, что несколько спешно высказал категорические советы бросить литературу.
Желаю успеха.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по копии.
Николай Александрович Крашенинников (1878—1941) — беллетрист.

159

И. Ф. ВОЛОШЕНКО

4 января 1903 г., Полтава.

Дорогой Иннокентий Федорович.

Спасибо за письма (получили через Сашу и Сергея 1, — и в свою очередь пересылаем и им).
С новым годом! Правда, когда Вы получите это письмо, он уже несколько пообносится, да, правду сказать,— и родился он тоже старичком: все идет по-старому, хотя издали может казаться, как будто что-то и меняется. Да оно, конечно, и меняется, только не там, где кажется. Вы уже прочли речь министра Плеве. Каково: даже ‘перемены в порядке управления’. Все это,— как говорил покойный Успенский,— одна пустая словесность. Дело, вероятно, идет о перестановке каких-нибудь столов в канцеляриях, в существе же думают, по-видимому, совсем не о том, что принято подразумевать под этими словами. Недавно, например, произошла характерная история в области прессы. Как вам известно, 3 января предполагалось праздновать юбилей периодической печати 2. Так как, в сущности, праздновать пока еще нечего, то либеральная печать устранилась от участия в сем ликовании, не смешиваясь с ликующими Комаровыми3 и Пастуховыми4 {Между прочим, и я был выбран с другими в общий комитет, но отказался.}. Но потом, правда, уже довольно-таки поздно,— решили не устраняться, а устроить сепаратно ‘банкет’, на котором и высказать свой взгляд и свои пожелания. Форма окончательно еще избрана не была, но был оглашен в газетах состав комитета, человек около сорока (я, Горький и Вересаев5 — попали в комитет из жителей провинции). Оказалось, однако, что ‘начальство’ нашло такое сепаратное чествование угрожающим чему-то. Были призваны Н. К. Михайловский и П. И. Вейнберг6 к министру (Плеве), и тот ‘в очень деликатных выражениях’ дал понять, что никаких облегчений печати ждать нельзя, а на всякую попытку демонстрации со стороны печати правительство ответит репрессиями. Еще несколько человек (Фальборк7, Чарнолусский 8, Рубакин9 и др.) были вызваны в департамент полиции, и там Лопухин10 уже просто пригрозил ‘не высылками, как до сих пор, а прямо ссылками’. Не довольствуясь всем этим, — перед новым годом были приняты уже прямо полицейские меры, чтобы ‘сборище’ опасных литераторов состояться не могло. На этом обрывается то, что я знаю сам. Таким образом, если и можно ждать ‘изменения в порядке управления’, то, очевидно, такого, при котором за всякие (невинные в сущности) ‘пожелания’ будут следовать ‘не высылки, а ссылки’. А ведь это — история старая.
В своем последнем письме Вы пишете, что нашли квартиру и устроились. Даже описываете самую квартиру,— что, конечно, очень хорошо. Но нехорошо, что адреса все-таки не приложили.
Недавно я послал ‘Без языка’. Вышел уже и третий том ‘Очерков и рассказов’, но я еще сам его не получил и потому пошлю по получении.
Жму Вашу руку. Крепко обнимаю Пашу. Привет всем добрым знакомым.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма к П. С. Ивановской’.
И. Ф. Волошенко — см. прим. к письму 78.
1 Малышевых.
2 По поводу двухсотлетия существования периодической печати в России.
3 В. В. Комаров (1838—1907) — редактор черносотенной газеты ‘Свет’.
4 Н. И. Пастухов (ум. в 1911 г.) — редактор-издатель бульварной газеты ‘Московский листок’.
5 Викентий Викентьевич Вересаев (1867—1945) — писатель.
6 Петр Исаевич Вейнберг (1830—1908) поэт, переводчик, в течение ряда лет был председателем Литературного фонда.
7 Генрих Адольфович Фальборк — см. прим. к письму 145.
8 Владимир Иванович Чарнолусский (1865—1934) — деятель по народному образованию.
9 Николай Александрович Рубакин (1862—1946) — библиограф, писатель по педагогическим вопросам, издатель книг для народа и самообразования.
10 А. А. Лопухин (1864—1927) — в то время директор департамента полиции.

160

В. И. ДЕВЯТКОВУ

12 января 1903 г., Полтава.

Милостивый государь

Василий Иванович.

Очерк Ваш ‘Рассказ бывшего рабочего’ не будет напечатан в ‘Русском богатстве’. Это еще ничего не предрешает относительно будущего. Может быть, в дальнейшем у Вас что-нибудь и выйдет. Нужно только стараться писать проще, яснее, без ненужных мудреных слов и разных кудреватостей в слоге. Нужно, чтобы каждая фраза выражала мысль или образ и притом, по возможности, точно и полно. Таких фраз, как: ‘пляшущая оргийная сутолока начинает меня злить, раздражая в душе своим нахальством того Цербера, который прикован, как у врат ада, к чувствам моего человеческого достоинства крепкими цепями нервов, присущих каждой человеческой шкуре’ и т. д.— следует решительно избегать, потому что тут нет ни мысли, ни картины, а только набор высокопарных фраз. Следует тоже избегать постоянных повторений, как, например, на страницах 4 и 5 (‘пасть гиганта’) и на страницах 6—7 (‘бешеный танец’). Затем нужно вообще писать спокойнее и проще. Читая ваше описание завода, получаешь впечатление какого-то горячешного метания. Все как будто носятся в ‘бешеном танце’, ‘по орбитам зала’ (выражение неправильное: орбита — путь кругообразно движущегося тела, зал неподвижен, поэтому и ‘орбиты зала’ не бывает), то и дело раскаленными щипцами выхватывают куски мяса и кидают их в печи. Все это не дает ясного представления о том, что Вы хотите описать, а на странице 14 я совсем не понял, что тут произошло и кого и почему унесли в больницу. Люди у Вас тоже все на одно лицо (‘двуногие тени’ и кончено), мать все только улыбается… Одним словом — рассказ слаб, и писать так не следует. Если хотите пробовать дальше,— постарайтесь писать как можно проще, без вычурностей. Заводская жизнь может дать темы для интересных рассказов, но нужно описывать так, чтобы люди были людьми (Иваны, Петры, старики, молодые, грустные, веселые и т. д.), а явления вставали бы перед глазами ясно. Кроме того, язык у Вас еще не выработан и не всегда правилен. Литературная работа дело серьезное и трудное. Если захотите попробовать еще — пришлите 1. Гонорар платится за первые (напечатанные) рассказы, как и за дальнейшие, но я советую Вам не строить еще никаких планов на литературном заработке.
Желаю всего хорошего

Вл. Короленко.

P. S. Рукопись будет ждать Вашего распоряжения в редакции.

— — —

Впервые опубликовано в книге А. Б. Дермана ‘Писатели из народа и В. Г. Короленко’, Харьков, 1924. Печатается по оттиску в копировальной книге.
В. И. Девятков — бывший рабочий, позднее сельский учитель. В редакторской книге в январе 1903 года записано: ‘…есть какое-то настроение, но бывший рабочий стремится наворотить как можно больше мудреных слов. Совет описать попроще что-нибудь из заводской жизни и не очень рассчитывать на удачу’.
1 Вторая рукопись Девяткова записана в редакторской книге в карте того же года также с отрицательным отзывом.

161

П. С. ИВАНОВСКОЙ

5 февраля 1903 г., Полтава.

Дорогая моя Паша.

Спасибо, голубушка, за телеграмму. Хотя она содержала только три слова и притом таких, которые напомнили мне мою вину, но мне так приятна была на ней самая подпись ‘Паша’ и то, что она шла непосредственно от тебя.
Эти дни я сильно занят. Вот уже недели три все ‘кончаю’ один рассказ, который, вероятно, появится в феврале и марте1. Начал я его еще в прошлом году (при Саше2), но затем это течение мысли перебилось, и я опять взялся за него только теперь. Рассказ странный, не в обычном моем роде, но захватил меня сильно, и работаю я над ним долго, потому что не хочется вставлять ни одной строчки ‘от себя’. Ведется он (наполовину) от лица некоторого чудака, который меня интересует не меньше, чем то, о чем он рассказывает. Тема — бессмысленная сутолока жизни и предчувствие или ощущение, что смысл есть, огромный, общий смысл всей жизни, во всей ее совокупности, и его надо искать. Не знаю, что из этого у меня вышло, знаю только, что это, быть может, самое задушевное, что я писал до сих пор. Ощущение это, по моему мнению, разлито теперь в воздухе. Недавние марксисты кидаются к идеализму, Туган-Барановский 3 (правда, вскоре после смерти первой жены и еще до знакомства со второй) при мне развивал философию Зосимы (из братьев Карамазовых) и оправдывал вечную казнь за преступления сей краткой жизни. То же самое — Булгаков 4, недавний ярый ‘материалист’. Мережковский5 основал журнал 6, где (после недавнего преклонения перед Венерой и язычеством) воскуряет ладан и толкует об ересях, за которые громит Толстого… Все это — часто очень нехорошо, потому что люди обращают свои поиски назад и хотят выкинуть за борт то, что человечество уже узнало и никогда не забудет. Но самое чувство, побуждающее искать широких мировых формул,— я считаю нормальным, неистребимым и подлежащим бесконечной эволюции. Все это, однако, между прочим, и в рассказе Вы этих рассуждений не найдете. Это только — его психологическая подкладка. Я думаю, что лучше ясно поставить вопрос, чем давать туманные и неясные решения… Теперь рассказ подъезжает к концу и завтра отсылаю первую половину. А затем дня через три-четыре еду в Петербург, где пробуду недели три-четыре. Ранее еще заеду в Чернигов7, чтобы собрать кое-какие черты к биографии Гл. Ив. Успенского (он учился в черниговской гимназии).
Пока до свидания, голубушка Паша. Крепко обнимаю тебя. Передай мой привет всем знакомым. Иннокентия Федоровича обнимаю.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма к П. С. Ивановской’.
1 Рассказ ‘Не страшное’ начат был Короленко еще в 1901 году, закончен в феврале 1903 года и тогда же напечатан в ‘Русском богатстве’ (см. 3 том наст. собр. соч.).
2 А. С. Малышева.
3 Михаил Иванович Туган-Барановский (1865—1919) — экономист, легальный марксист.
4 Сергей Николаевич Булгаков — см. прим. к письму 118.
5 Дмитрий Сергеевич Мережковский — см. прим. к письму 75.
6 ‘Новый путь’ — ежемесячный журнал, издававшийся в Петербурге с 1903 года.
7 Поездка Короленко в Чернигов не состоялась.

162

Н. E. ПАРАМОНОВУ

21 апреля 1903 г. [Полтава].

Многоуважаемый

Николай Елпидифорович.

Что касается вопросов издательской, так сказать, техники, цены брошюры и т. п. — то это я предоставляю на усмотрение издательства. Поступайте, как найдете лучшим. Но не скрою, что присланные Вами иллюстрации доставили мне истинное огорчение. Присутствие картинок в народных изданиях я считаю существенным. Во-первых, этого требует покупатель из народа, а во-вторых,— сносная иллюстрация много прибавляет к рассказу. Наконец,— одна из задач интеллигентного издательства — наряду с улучшенным текстом вводить в народ и улучшенный рисунок вместо лубочной мазни. Орехову я поставил условием — во втором издании устранить безобразные иллюстрации к ‘Лес шумит’, а теперь в совершенно новом издании пришлось бы выпускать нечто еще худшее. Мне очень жаль, что Вы не показали мне предварительно иллюстрации к ‘Приемышу’1. Я посоветовал бы Вам тогда попросить позволения у Елизаветы Меркурьевны Бем2 и у Переплетчикова 3 [использовать] их иллюстрации к первому изданию (посмотрите в этом издании лицо девочки). А уж о ‘Черкесе’ 4 не может быть и речи. Даже и я, автор, не сразу догадался, что это фигура, похожая на бабу с челкой, должна изображать ‘Черкеса’. На облучке скачущей тройки вместо ямщика в дохе сидит комический карлик в каком-то легком и довольно фантастическом одеянии. Вообще — о помещении этих иллюстраций не может быть и речи.
Я высказывал Вам свои опасения,— что едва ли это раздробление издательства народных книг полезно. Всякое дело прежде всего должно быть сделано хорошо. Я понимаю, что в Ростове-на-Дону трудно найти иллюстратора. Тогда не надо издавать в Ростове-на-Дону, а лучше издавать в другом месте. Ничтожные крохи, которые можно получить от издания для доброго дела,— не могут оправдать понижения уровня изданий. Простите мне эти замечания, но это потому, что меня действительно огорчили Ваши иллюстрации. Как с этим быть — подумайте, но так выпускать ‘Черкеса’, и другие рассказы нельзя 5.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Николай Елпидифорович Парамонов — руководитель издательства ‘Донская речь’ в Ростове-на-Дону. Организованное в 1903 году издательство выпускало социально-политическую и художественную литературу. В 1907 году, по постановлению правительства, было закрыто.
1 См. 3 том наст. собр. соч., стр. 143—152.
2 Е. М. Бем (1843—1914) — художница, известная своими рисунками детей.
3 В. В. Переплетчиков (1863—1918) — художник-пейзажист.
4 ‘Черкес’, см. 1 том наст. собр. соч.
5 Иллюстрации к ‘Черкесу’, о которых писал Короленко, в печати не появились.

163

С. Д. ПРОТОПОПОВУ

27 апреля 1903 г., Полтава.

Дорогой Сергей Дмитриевич.

Повинную голову меч не сечет. Моя голова очень повинна перед Вами и другими нижегородскими моими друзьями. Как это вышло? — Да как часто у нас выходит: все собирался ответить. Был в Петербурге и все кипел в разных делах и делишках, торопясь покончить, чтобы скорее ехать в Полтаву: здесь у нас плохо. Мамаша очень больна. Трудно произносится это слово, но, кажется,— безнадежно. Доктора говорят, что у нее горловая чахотка. Я долго думал, что они ошибаются (это уже бывало), но во всяком случае,— чахотка ли, маразм ли — все плохо, и улучшения не видно: слабнет с каждой неделей, силы падают. Мы надеялись на весну и на воздух, но теперь у нас весна давно, погода прекрасная, вывозим ее ежедневно в сад,— но есть вещи, которых не остановишь…
Ну, будет об этом… Спасибо Вам за Ваше письмо. Неужели только присылка книг убедила Вас, что я Вас помню и люблю. Дело, Сергей Дмитриевич, идет к старости (пожалуй, и пришло уже), новые дружеские связи заводятся все труднее, зато все крепче старые. Если бы когда-нибудь Вы заглянули в Полтаву,— то убедились бы, что у Вас тут есть старые друзья, которые и не переставали Вас помнить. Не загляните ли, в самом деле? До июня мы во всяком случае все еще будем здесь. Потом хочу Авдотью Семеновну с детьми отправить в Тульчу. Сам останусь с мамашей (вероятно, подъедут еще кто-нибудь из наших). Если бы собрались — напишите.
Есть у Вас в Нижнем некоторый чудак Михаил Аркадьевич Сопоцко, который прислал мне нижегородский крестовый календарь. По-видимому, это какой-то маниак. Он уже лет 8—10 заботится о моем спасении, присылая свои брошюры, а иные и посвящая мне. Теперь прислал календарь — с условием переплести оный — и прислать автору свои сочинения. Ввиду этого — хочу ему вернуть его календарь обратно. По-видимому,— маниак довольно зловредный и исступленный. Если кто-нибудь из Вас видел этого субъекта, то опишите мне его. Меня эти господа интересуют.
По поводу ‘дворянства’. Собственно я себя скорее причисляю к разночинцам: дед и отец чиновники, прадед какой-то казачий писарь. Крепостных у нас никогда не было, земельных владений тоже. Что касается до ‘неумения устраивать свои дела’,— то это, может быть, правда, хотя тоже с ограничениями. Я никогда не был особенно ‘в моде’ и никогда по возможности не допускал в свою душу мыслей о соперничестве в популярности. Мне хотелось и хочется сказать кое-что, что было бы моим собственным и что я считаю нужным. Есть еще много из этого не выполненного, и передо мной еще вереница планов. Вопросы денежные для меня всегда стояли на втором и даже на третьем плане. Впрочем, — книги мои идут не хуже, чем в первые годы,— и это, конечно, мне приятно. Что касается журнала, то в нем я — заурядный пайщик, то есть один из совладельцев проблематических доходов в более или менее отдаленном будущем. Теперь журнал идет хорошо, мы начинаем уплачивать старые долги, а затем, в нынешнем году, вырабатываем окончательно паевую конституцию в среде ближайших сотрудников, которая снимет если не всю, то значительную долю материальной ответственности в случае краха с меня и Николая Константиновича 1. А там — каждый следующий год будет уменьшать и остающуюся долю. Значит, и с этой стороны все более или менее благополучно, и я рад, что, по существу, я не был и не буду журнальным предпринимателем.
Не так давно я прочитал в ‘Нижегородском листке’, что Соед. клуб 2 собирается отметить день моего рождения, и притом почему-то 15 июня. Хотя 50-я годовщина совсем не такое событие, которое приятно праздновать и отмечать особенным образом, но, если уж это неизбежно и кто-нибудь из моих бывших сочленов по клубу захотел бы меня поздравить с этим мало замечательным происшествием,— то я должен сказать, что родился я не в июне, а именно 15 июля, на св. Владимира, когда в Нижнем подымаются ярмочные флаги. В нашей семье был обычай — не обижать святых и давать имена по святцам: какой святой приходился в день рождения,— того и приглашали в покровители. Таким образом отец мой получил имя Галактиона, его брат попал на созвучного святого и всю жизнь щеголял редким именем Никтополион. Мои братья получили Юлиана и Иллариона, и, родись я в день святого Псоя,— то быть бы мне Псоем Короленко. К счастью, я родился на Владимира, одного из благозвучных и приятных святых, и таким образом избег остальных.
Как видите,— расписался сразу так сильно, что до известной степени искупил долгое молчание. Не мстите и пишите тоже. Передайте мой привет всем добрым знакомым и — кроме того, извинение мое Владимиру Адриановичу и Марье Павловне3. Впрочем, я им пишу несколько слов особо.
Крепко обнимаю Вас.

Вл. Короленко.

От всех наших привет.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Михайловский.
2 Не Соединенный, а Всесословный клуб, членом которого был Короленко. Короленко принимал близкое участие в организации библиотеки клуба, которой позднее было присвоено имя Короленко. Адрес, поднесенный клубом В. Г. Короленко к его пятидесятилетию, висит в библиотеке.
3 В. А. и М. П. Гориновы — см. прим. к письму 167.

164

С. П. ПОДЪЯЧЕВУ

28 апреля 1903 г., Полтава.

Многоуважаемый Семен Павлович.

Очерки Ваши ‘По этапу’ 1 я уже проредактировал и отправил в редакцию. Если опять не встретятся цензурные препятствия, то они появятся, пожалуй, в скором времени. Вижу, что я был к ним несправедлив. Правда, в первой части действительно много повторений, иной раз даже уже слишком напоминающих ‘Мытарства’, но теперь, после некоторого промежутка, это не так бьет в глаза, и, кроме того, я эти повторения по возможности искоренил. Зато вторая часть гораздо сильнее, а старик очень хорош. Итак — постараемся провести и вернее всего — пройдет. Если нужен будет некоторый аванс — напишите.
Всего хорошего.

Вл. Короленко.

P. S. Сейчас принесли Вашу новую рукопись2 и письмо. Тем лучше,— все-таки сначала пустим ‘По этапу’. Вторую эти дни еще читать не стану,— потерпите: у меня и дела теперь, и забот по горло 3.
А торфа жду 4. Это должно у Вас выйти хорошо. Избегайте повторений: в ‘По этапу’ у Вас то и дело встречаются эпитеты: ‘люди странного и страшного вида’, а также после каждого описания: ‘У меня на душе стало гадко, тоскливо и грустно. Хотелось плакать. Было жаль себя и их’ и т. д,

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
1 Рукопись ‘По этапу’ записана в редакторской книге Короленко в мае 1902 года со следующими замечаниями: ‘…годилась бы при переделке только 1/3 часть: этап пешком. Возвр.’. Здесь же приписано позднее: ‘Неверное впечатление: я написал автору, чтобы прислал опять, устранив повторения. Пойдет 1903’. Очерки ‘По этапу’ были напечатаны в пятой книге ‘Русского богатства’ за 1903 год.
2 Рассказ ‘Раздор’.
3 В это время умирала мать Короленко.
4 Подъячев намеревался отправиться на торфяные болота, чтобы описать жизнь рабочих на этих промыслах. Замысел осуществлен не был.

165

В. Н. ГРИГОРЬЕВУ

30 апреля 1903 г. [Полтава].

Дорогой мой Вася.

В шесть с половиной часов сегодня умерла мамаша. Последние дни ей было очень тяжело, но умерла тихо, точно заснула.
Нет, брат, нашей общей мамаши. Маня 1 здесь. Застала ее часа еще на три.
Крепко тебя обнимаю и всех твоих.
Твой брат

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 М. Г. Лошкарева.

166

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

20 мая 1903 г., Полтава.

Дорогой

Федор Дмитриевич.

Все мы не знаем просто, как благодарить Вас и потому… остаемся вовсе неблагодарными. Но, поверьте, это только одна видимость. Не хочется даже и повторять, сколько места Вы занимаете в семье Короленков.
Все, связанное со смертью мамаши, теперь уже как бы ликвидировано, но только — осталась, и думаю на всю жизнь с одинаковой свежестью, болящая пустота. Конечно, мы были подготовлены, и горечь этого сознания, распределенная на продолжительное время,— притуплялась. Но только когда все это кончилось, я почувствовал, сколько горя в этом, ставшем совершенно неизбежным, конце. Я удивлялся, как могла она дорожить этой мучительной жизнию, но теперь часто, глядя на ее кресло, которое и теперь стоит в ее комнате, я чувствую острое сожаление, что не могу опять поднять ее исстрадавшееся, измученное тело, посадить в кресло и везти в сад. Прося Вас купить это кресло, я, правду сказать, думал, что едва ли придется употреблять его: меня просто пугала эта процедура. Но потом я привык и брать ее, и усаживать, и возить. И теперь, кажется, готов бы вернуть хоть эту степень жизни, хоть на несколько месяцев, чтобы еще договорить с ней многое, что осталось недосказанным. Теперь — приходится только заканчивать похороны, то есть ставить решетки, памятники и т. д.
Вчера получил длинное письмо от Николая Федоровича, которого я считал давно переехавшим в Куоккалу. Письмо длинное и обстоятельное, значит — надолго. Надеюсь, Вы не оставите меня известиями.
Соня кончает экзамены второго июня. Четвертого или пятого они хотели бы уехать1. Я, кажется, провожать их не буду, но еще окончательно своих планов не определил…
Кстати — жду корректуры Казацкой беловодии2, — и не могу дождаться. Отчего это? Неужели (теперь приходит мне в голову) — раньше от меня ждут предисловия. А я как раз хотел сделать некоторые ссылки при вторичном чтении уже выправленных раз гранок. Писал Сергею Федоровичу 3, но ничего не получаю.
Крепко жму руку.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Разумеется, Ваши новые ‘мнительности’ столь же мало основательны, как и старые. Но с ‘Марусей’4 действительно мне тоже не везет. Я сел за нее с карандашом, но вижу, что мне очень трудно идти по намеченной дороге. Как зацепишь карандашом, так он и полезет в сторону. Сначала все разговорный язык кромсал, а теперь уже начинает залезать и в сценарий. А на это сейчас ни времени, ни настроения. Простите, дорогой Федор Дмитриевич, но пока действительно лучше оставим. Может быть, потом, на досуге для обоих, вернемся к этому предмету. Я дошел теперь до Абрашки — и остановился: не могу примириться с тем, что его бьют и что он является комическим персонажем. В доказательство своих добрых намерений — шлю Вам (бандеролью) первые сцены. Простите — бесцеремонное кромсание.
Забыл прибавить о посылке через Ганейзера 5: почти все дубликаты — нарочно для Варвары Петровны 6 и Елизаветы Меркурьевны 7. При выборе мы с девочками не гнались за изяществом, а только за характерностью (например, свистульки в виде дам, с юбками в виде горшечной поливы!8).

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’ под редакцией Модзалевского.
1 Жена и дочери Короленко уезжали в Румынию, Короленко уехал туда позднее.
2 ‘Путешествие уральских казаков в Беловодское царство’ Хохлова. См. письмо Хохлову от 3 октября 1900 года.
3 Академик С. Ф. Ольденбург.
4 Драматическая переделка Батюшковым рассказа ‘Марусина заимка’ (см. 1 том наст. собр. соч.).
5 Е. А. Ганейзер (1861—1938) — беллетрист и публицист. В 1904 году был членом редакции газеты ‘Сын отечества’.
6 В. П. Шнейдер — художница.
7 Е. М. Бем — см. прим. к письму 162.
8 Посылались глиняные игрушки, изделия полтавских кустарей.

167

В. С. ИВАНОВСКОМУ, А. С. КОРОЛЕНКО и ДОЧЕРЯМ

15 июня 1903 г., Одесса.

Дорогие мои.

Пишу вам на этот раз из Одессы. Вчера выехал из Кишинева 1. На Раздельной встретил Иллариона и не устоял от соблазна завернуть в Одессу, чего делать не намеревался вовсе. До трех с половиной часов ночи пропутались на вокзале в Раздельной, часа два поспали в вагоне и здесь немножко доспали. Сейчас едем повидаться с Гориновыми и Анной Ивановной 2, а вечером еду, наконец, в Полтаву.
Пребывание в Кишиневе произвело на меня впечатление очень тяжелое: антисемитизм загадил всю жизнь. Есть небольшой контингент людей порядочных и незараженных этой гадостию, но остальное почти сплошь. Достаточно сказать, что на улице меня встретил бывший мой товарищ по Петровской академии, очень мне обрадовался, зашел ко мне и приехал провожать на вокзал и даже нарочно проводил две станции. Хранит, как какую-то святыню, карточки (мою, Григорьева и Вернера) из эпохи нашей ‘истории’…3 И дорогой отводит меня на площадку вагона и передает привет мне от — ‘нашей редакции’, то есть от ‘Бессарабца’, газеты Крушевана4! Это что-то вроде измаильской5 встречи! Правда,— далеко не все таковы были встречи в Кишиневе (между прочим, увез я с собой первый адрес по случаю своего пятидесятилетия, который привезли мне перед моим отъездом.— Не думал, что это будет именно в Кишиневе). Народ есть хороший, но основной тон жизни ужасен.
Завтра (16-го) в 12 часов ночи буду в Полтаве.
Пока обнимаю вас всех.

Вл. Короленко.

Илларион тоже целует.
Получила ли ты, Дуня, мое письмо из Кишинева, адресованное уже в Тульчу? Это письмо No 2 (ставь и ты номера на своих).

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
Василий Семенович Ивановский (1845—1911) — брат жены Короленко, врач, политический эмигрант (см. о нем статью Короленко ‘Памяти замечательного русского человека’ в 8 томе наст. собр. соч.). А. С., С. В. и Н. В. Короленко летом 1903 года находились в Румынии у В. С. Ивановского.
1 Короленко ездил в Кишинев в связи с имевшим там место еврейским погромом (см. в 9 томе наст. собр. соч. очерк ‘Дом No 13’).
2 Владимир Адрианович и Мария Павловна Гориновы и Анна Ивановна Цомакион — знакомые семьи Короленко по Н.-Новгороду.
3 См. в 6 томе наст. собр. соч. ‘Волнения в Петровской академии’.
4 Паволакий Крушеван — погромщик, организатор черной сотни.
5 В августе 1897 года на обратном пути из Румынии в Россию Короленко в Измаиле встретился с товарищем по Ровенской гимназии, оказавшимся полицейским приставом.

168

С. Н. РАБИНОВИЧУ (ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМУ)

17 июня 1903 г. [Полтава].

Милостивый государь Соломон Наумович.

Пока приходится ограничиться разрешением напечатать главы из ‘Слепого музыканта’ в Вашем переводе. Ваше приглашение застает меня в такую минуту, когда я решительно не могу обещать что-нибудь новое,— едва могу справиться с тем, что предстоит сделать в ближайшее время.
Что сказать о кишиневском погроме? Казалось бы, тут не может быть двух мнений: все должны бы слиться в одном чувстве. Это какое-то стихийное пробуждение диких переживаний, прорывающее, как вулканическое извержение, тонкую кору нашей культуры. Давно уже я не испытывал таких тяжелых минут, как в несколько дней, проведенных в Кишиневе.
Желаю успеха Вашему сборнику1.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по черновику, написанному на обороте письма Шолом-Алейхема. Настоящее письмо является ответом Короленко на просьбу еврейского издательства ‘Тушия’ принять участие в сборнике в пользу пострадавших от кишиневского погрома евреев и высказаться по поводу этого погрома.
Соломон Наумович Рабинович (1859—1916) — известный еврейский писатель (псевдоним Шолом-Алейхем).
1 Сборник, о котором идет речь в письме, в печати не появился.

169

С. А. МАЛЫШЕВУ

24 июня 1903 г. [Полтава].

Дорогой Сергей.

Саша говорила мне как-то, что ты не прочь был бы пройтись со мною куда-нибудь летним делом. Я теперь именно предпринимаю одну из своих экскурсий. Как тебе известно, предстоит ‘открытие мощей’ Серафима Саровского1 (с 15—19 июля). Я у этого старичка уже когда-то бывал, но теперь, пожалуй, любопытно побывать опять. С этой целью приеду к вам числа около пятого, отдохну один день и потом тронемся. Сначала в Пензу, потом наметим сообща пункт, с которого пойдем пешком. Для этого нужно следующее:
1. Строжайший секрет. Ты никому не должен говорить, что я приеду и куда мы отправимся. А то я теперь нахожусь в деликатном положении: по случаю моего (увы! пятидесятилетнего) юбилея каждый мой шаг попадает в газеты и, кроме того, все покушаются ‘чествовать’. Недавно собирался съездить в Чернигов по делу. И вот в ‘Русских ведомостях’ уже появилась корреспонденция, что в Чернигове ‘ждут писателя Короленко’ и местная интеллигенция собирается чествовать оного. Поэтому я в Чернигов не поехал. Итак — нишкни.
2. Нужно для дороги: а) по котомке. Котомку нужно сделать из толстой парусины и клеенки (последняя, конечно, сверху). Закрываться должна клапаном. В том месте, где пришиваются ремни, нужно подложить изнутри еще парусину втрое или вчетверо, чтобы от тяжести не вырвало то место, где будет пришито. Швы нужно сделать толстыми нитками, чтобы держали хорошо.
Моя котомка, уже испытанная, имеет десять вершков длины, семь вершков ширины и два и три четверти вершка глубины.
б) По виксатиновому плащу,— непременно, потому что ночевать, вероятно, придется все время на открытом воздухе.
в) Длинные сапоги и по паре каких-нибудь туфель, на случай хорошей погоды и жары, когда в сапогах тяжело.
Это главное. Остальное пустяки.
Если захочет пойти Вася 2, то я, конечно, ничего против этого иметь не буду.
Вот пока все. Главное — пожалуйста, никому не говори. Если это попадет в саратовские газеты, то будешь во мне иметь врага на всю жизнь.
Дуня с детьми уже в Тульче, а может быть, и в Сланике. Я получил от них одно только письмо из Тульчи, в котором она пишет, что, вероятно, скоро уедут в Сланик. После этого — ни слова не было. Вероятно,— переехали.
Мы переехали на другую квартиру: Мало-Садовая, дом Будаговского.
Ну, до свидания. Что есть интересного, расскажу при свидании. Шашеньку3 крепко целую. Васю и Рюшу4 тоже.

Твой Вл. Короленко.

Смотри,— не говори никому.
Хорошо еще иметь шведскую куртку.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1, ‘Мир’, 1932.
1 Серафим Саровский (1759—1833) — монах Саровского монастыря в Тамбовской губернии, прослывший святым. ‘Открытию’ его мощей царское правительство старалось придать характер всенародного торжества. ‘Мне захотелось тряхнуть стариной, — писал Короленко 12 июля 1903 года П. С. Ивановской,— и опять смешаться, как бывало прежде, с этим людским потоком и присмотреться к этому движению народной веры. Меня это интересовало всегда, а в последние годы в народном настроении являются некоторые новые черты… и я надеюсь увидеть много любопытного’.
2 В. Д. Чесноков, племянник Малышевых.
3 А. С. Малышева
4 Андрей, сын Малышевых.

170

А. С. КОРОЛЕНКО И ДОЧЕРЯМ

3 июля 1903 г. [Полтава].

Дорогая моя Дунюшка и девочки.

Сегодня пришла ваша карточка (Сони и Наташи) — из Синаи тете1. Как видите, я ее еще успел прочитать здесь и очень рад за вас. Гуляйте и будьте здоровы.
У нас тихо. Только мой затяжной юбилей все продолжается, близясь к своему кризису, 15 июля. С величайшим удовольствием думаю о том, что в этот день буду слушать шум берез на какой-нибудь большой дороге…
Вот какую телеграмму прислала мне газета ‘Волынь’: ‘Приветствуя с пятидесятым днем рождения и двадцатипятилетним юбилеем литературной деятельности, редакция ‘Волыни’ чтит Вас, как отзывчивого ко всему доброму писателя идеалиста, честного общественного деятеля, политически твердого, определенного человека. От души желаем дожить до необходимого и столь желанного обновления русской жизни, до того счастливого момента, когда для людей без языка станут доступны глубокая мысль, изящная поэзия и тихая грусть ваших произведений. ‘Волынь’ счастлива, что она исполняет свою просветительную миссию на месте Вашей родины’.
Не знаю, была ли эта телеграмма напечатана в самой ‘Волыни’ или в другой газете, но она обратила внимание более других и на нее ссылаются в письмах ко мне. Прилагаю в вырезке мой ответ, который я послал в виде ‘письма в редакцию’, а они зачем-то напечатали в виде передовицы.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Вчера отослал в ‘Русские ведомости’ статью, носящую несколько странное заглавие: ‘Из переписки с В. С. Соловьевым’. Несмотря на то, что дело идет о переписке с умершим уже человеком,— содержание в сущности самое современное. Это моя попытка уплатить дань еврейскому вопросу хоть в этой форме. Надеюсь, что ‘Русские ведомости’ напечатают, хотя, конечно, ‘надежда иногда обманчива бывает’2. Если нет,— попробую провести в ‘Русском богатстве’, но только через месяц, а то теперь у нас опять ‘летний цензор’, который черкает без всякого смысла.
Н-ну, еще раз обнимаю мою Дунюшку кррепко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Е. О. Скуревич.
2 Статья ‘Из переписки с В. С. Соловьевым’ в 1903 году напечатана не была. В 1909 году в ‘Русских ведомостях’ No 5 была напечатана статья ‘Декларация В. С. Соловьева’ (см. письма 59 и 60).

171

А. С. КОРОЛЕНКО

15 июля 1903 г. В Понетаевском монастыре.

Дорогая моя Дунюшка.

Вчера бросил тебе письмецо в почтовый ящик на Лукояновском вокзале. Не знаю, где придется сдать это письмо, но во всяком случае мне захотелось начать им день 15 июля.
Вчера мы1 прошли восемнадцать верст со станции Шатки, на Хирино, Корино (иначе называемое Вонячкой) и Понетаевку. С нами, за нами, перед нами — тянулись массы народа. Между прочим — много лукояновских мужиков. На наши вопросы они объяснили, что они охрана, идут к Сарову держать пикеты и кордоны. По всей линии около Лукоянова и Арзамаса стояли такие же пикетчики, а также солдаты и полиция. У всех мостков — эти наряды особенно усилены. По дороге всюду говорят, что Саров оцеплен кругом и что теперь уже никого туда не допускают, то есть в самый монастырь. Богомольцы расположились на несколько верст в окружности. Прежде селились в бараках, которые будто бы приготовлены были на двести тысяч человек, но их давно не хватило. Живут под открытым небом, в лесах. Считают, что собралось до полумиллиона!.. Я с некоторым страхом думаю о том, что будет, когда после 20—21-го вся эта масса, накоплявшаяся в течение месяца, сразу двинется обратно. Не хватит никаких поездов (и теперь хватает с трудом), да, пожалуй, может не хватить и провизии. А между тем это так и будет. Все ждут конца торжеств, и обратных путников почти совсем не видно. Поезда из Арзамаса на Тимирязево идут огромные, но пустые: вагоны нужны только в одну сторону.
Вчера часть пути мы сделали с нагнавшей нас ‘охраной’. Охрана эта состояла из лукояновских мужиков и частию мордвы, и я очутился в атмосфере 91 года 2: разговоры о знакомых земских начальниках: Пушкин (старик теперь уже умер), Ахматов, Горсткин и т. д., знакомые деревни, где у меня были столовые… Сначала нас сильно жарило солнце, потом мы едва успели спастись от дождя в попутной деревнюшке, но затем ливень застал нас все-таки перед Понетаевкой. Мы с Сергеем отчасти спаслись под плащами, богомольцы прятались по оврагам, над обрывами. В Понетаевку мы пришли усталые и порядочно измокшие. Предстояло или поселиться в ‘черной’, переполненной совершенно, или искать чего-нибудь получше. Мы зашли сначала в ‘купеческую’, но тут оказалось тоже полно. Наконец, благодаря моей ‘бывалости’ я нашел помещение, о каком мы и не мечтали. Монахини, оказывается, отвели целый корпус со своими кельями для публики почище. Сначала меня, пыльного, грязного и мокрого,— мать Феофания, заведующая этим корпусом, сомневалась причислить к чистой публике. Затем согласилась пустить в большой общий номер, без кроватей. Потом нерешительно сказала, что есть номерок с тремя кроватями, но она держит его про запас:
— Может, кто-нибудь приедет ночью с поезда.
— Может быть, вы, матушка, согласитесь признать и нас за кого-нибудь, приехавшего с поезда,— сказал я.
Она покраснела и ответила очень любезно:
— Я вас считаю не за кого-нибудь, а за дорогих гостей нашей обители… Пожалуйте, милости просим.
Я пошел на купеческую, где в столовой ожидали Сергей и случайно приставший к нам спутник,— мелкий торговец из Аткарска, и мы внедрились в чистенький, светлый номер, келейку какой-нибудь ‘сестрицы’. Мать Феофания, очень красивая монахиня лет тридцати, с тонкими аристократическим чертами, то и дело наведывается к нам,— не нужно ли чего. А вчера угостила монастырским ужином: тюря из квасу, с огурцами и сныткой (трава, которою питался Серафим), щи, конечно постные, и отличная пшенная каша. Все это нам подавала молоденькая послушница, замечательно красивая в своей белой монашеской накидке,— ученица живописных мастерских. Лицо тоже тонкое, интеллигентное, как и у Феофании. Я остался бы в убеждении, что обе они — какие-нибудь аристократки, ушедшие от мира в такую обитель, если бы в первом разговоре, поправляя свой словесный промах ‘о ком-нибудь’, она не сказала, что иной раз приезжают барыни ‘великатные’, которым нельзя в общей, а юная художница на мой вопрос,— много ли им хлопот,— сказала: — Теперь такая время подошла,— раньше двух часов не ложимся.
Как бы то ни было, обе очень красивы, изящны, милы и предупредительны. Сейчас около семи часов, слышен звон колокола и мать Феофания в приоткрытую дверь сообщает нам, что ‘заблаговестили к обедне’. Наш спутник уже ушел, Сергей поднялся позже всех и находится в затруднении: ‘уборная’ одна и теперь переполнена женщинами в черных и иных одеяниях. Я избег этого неудобства тем, что встал гораздо раньше, чтобы написать это письмо, и воспользовался уборной (с общим умывальником), когда движение в ‘номерах’ еще не началось.— Сейчас идем к обедне, осмотрим иконописные мастерские и, часов в одиннадцать, двинемся далее — к Дивееву. День пасмурный, не жаркий, с задумчиво нависшими тучами, как будто еще не решившими окончательно,— как им поступить с нами. Во всяком случае,— ночи прохладные.
Итак — все благополучно. Я очень доволен экскурсией, на дороге успел еще пересмотреть (в вагоне) статью3, которую отослал в ‘Русское богатство’ из Рузаевки. Теперь никаких забот у меня пока нет, дневника не веду (только самый краткий) и только вам пишу подробнее4. Много и очень интересного останется просто в памяти. Теперь меня интересует тот момент, когда мы, вместе с другими богомольцами, подойдем к Сарову…
Ну, дорогая моя Дунюшка, до свидания. Крепко обнимаю тебя, моя голубушка, девочек, Петро. Сергей тоже шлет поцелуй вам всем.

Твой Владимир.

12 часов дня.

Идем дорогой. Понетаевка скрылась из виду. Впереди за холмом церковь села Успенского, как ближайший путеводительный маяк среди полей и холмов.

3 часа дня.

Отдыхаем в тени, у дороги. Провожу этот день, как и предполагал. В Полтаву теперь приходят юбилейные телеграммы. Кажется, затевалось какое-то чтение, Михаил Иванович 5 готовил мою биографию и реферат, и все это мне пришлось бы воспринимать 6. А теперь над головой у меня шелестят деревья, над дорогой шевелится овес. Чудесно. По дорожке прямо на нас валит толпа мужиков, целый отряд. Оказывается, опять ‘охрана’ из-под Починков. Гонят их за село Глухово (на тракту из Арзамаса в Саров). Недавно мы встретили странника, который шел из Глухова.— ‘На тракту не дают остановки. Хотел переобуться,— гонят. Ступай подальше, переобувайся. Пастуха со скотом не пропускают…’ А я было думал в этом Глухове, если там есть почтовая станция, бросить это письмо.

16 июля.

Вчера ночевали в деревне Зерновке, в крестьянской избе, вповалку с мужицкой ‘охраной’. Наслушались всяких легенд и разговоров самого удивительного свойства, в том числе о ‘студентах’. То, что по этому предмету толкуют наши хохлы,— еще истинная премудрость в сравнении с толками этих мужиков. Они поднялись еще до свету, а мы вышли в 5 часов. Теперь сидим в избе, в селе Глухове, на большом тракту из Арзамаса в Саров. Уже издали мы увидели пикеты, шалаши, караульных. В селе масса полиции, казаки, всякое начальство. Белого хлеба мы едва достали,— пришлось нашему спутнику выхватывать чуть не из печки. Народ дожидается, как у жел.-дорожных касс. Воды в колодцах не хватает: одних лошадей приходится поить около 400. ‘У хлебников силы-те не хватает’,— говорят местные жители. Во всяком случае интересно. Что только будет, когда вся эта масса двинется сразу назад!
12 часов. Отдыхаем в ложочке, в тени кустов. Трава, кусты, овражек и синее небо с белыми облаками — вот теперь весь мой кругозор. А невдалеке пролегает дорога, по которой, согнувшись под котомками, валит богомолец. Сейчас шли версты две с харьковскими хохлами: старик, весь обросший, как вий. У него две котомки, палка с копьем на конце и на палке плетеная корзина с сухарями. Был в Иерусалиме. Хочет еще дойти до царя: ‘Буду прохать (просить), щоб вин унистожив базари у воскресение’. Такие среди хохлов редки. Начетчик, только особого рода. Великороссы приводят все святых отцов, а этот ссылается на притчи и апокрифы. Все зло от того, что народ работает в воскресение. Вот за одно воскресение — кузька, за другое — жучок.— ‘Так нiчого й нема’. Сын тоже отцовского типа — строгий, худощавый и фанатичный.
Идем теперь по дороге с телефоном, провели тоже для царя. Версты обозначены, и мы наблюдаем время (13Ґ минут идем версту). У мостков на припеке сидят бедняги солдаты: ‘как бы кто не спортил моста’. Между Глуховом (где пили чай) и Пузой мы шли с двумя солдатами, которые обходят овраг патрулем. Один, очень разговорчивый, жаловался на службу.
— Эх, землячок, вот я двадцать два года ходил по земле. Пришел на службу: не умеешь, говорят, ходить. Не так, говорят, ноги ставишь… Да меня ходить-то еще мать научила. Ничего, ходил. А тут — не умеешь…
Через некоторое время мы расстались. Они пошли осматривать, чтобы не было злоумышления в деревенском овраге, а мы выбрались на возвышение и пошли по жаре и солнцепеку. Между прочим, они говорят, будто перед проездом царя ‘на 4 часа запрут все деревенские дома и чтоб никто не смел выходить’. Наверное чепуха: мужиков гонят на охрану и мужиков же запрут в избах. Во всяком случае толков все это вызывает массу… По дороге, среди богомольческого люда, то и дело попадаются официальные лица. Едут, а иногда и шагают урядники, скачут земские начальники, сегодня проехал жандармский полковник, искоса поглядев на нас, троих странников, в городском костюме и не ломающих перед ним шапки. Но толки о строгостях по тракту оказались пока преувеличенными: в Глухове у нас не опросили паспортов и урядник любезно оказал нам содействие (советом) при разыскании помещения, где бы напиться чаю.
Теперь Сергей и третий наш товарищ спят в тени, а я, вместо обычного дневника, пишу тебе это письмо. Я решил не вести подробного дневника, так как пошел просто для отдыха и для случайных впечатлений. Это решение и сказывается тем, что я пишу тебе это бесконечное письмо, которое сдам неизвестно где и когда (в Глухове почты не оказалось).
Идем пока благополучно, только я набил на левой ноге мозоль. Вчера она мне докучала сильно. Сегодня хозяйка в Глухове, славная, очень моложавая старуха, сказала мне: ‘Я бы тея, странничек, полецила, да ты цай не послухашь’. Я послухал, она принесла лагун с дегтем и мазилку и вымазала мне дегтем всю ‘лапосню’, то есть подошву. Представь,— стало много легче. Теперь в четырех верстах над жнивьем виднеется с нашей дороги церковь села Елизарьева, где мы собираемся пить чай, и я опять себе смажу ‘лапосню’.— ‘Пойдешь назад, зайди, скажи спасибо’,— говорила мне баба. Если пойдем на Глухово,— то непременно зайду. Но, кажется, на Глухово мы не пойдем. И теперь уже мужики жалуются, что ‘все колодцы высушили’. Из Сарова шел человек, говорит: ‘чистая гибель’. Потерял жену, искал три дня, нашел, и айда назад. Бог с ним, с Серафимом.
— Заварил батюшка Серафим кашу,— говорила та же хозяйка.— Не знаем мы, чего и будет.
— Если Серафим заварил,— пошутил я,— так должна быть вкусна.
— То-то, вот, не знам мы,— с сомнением закончила она.
И действительно, каша может выйти бедовая. Так как нашим маленьким караваном распоряжаюсь я, то я и решил: завтра идем из Дивеева в Саров с крестным ходом, посмотрим, что там делается, может быть переночуем, а на другой день, не дожидаясь ни царского приезда, ни других торжеств,— по добру, по здорову обратно на Арзамас, или на Ардатов, Досчатое и по Оке — в Растяпино. В Нижнем теперь Анна Николаевна 7. И хочется, и нужно повидать ее… Товарищи проснулись. Надеваем сбрую и в путь. По тракту опять звенит колокольчик. Наверное скачет еще какое-нибудь начальство, только ни нам оно, ни мы ему не видны…
Прошли Елизарово, где пили чай в чайном обществе трезвости. Когда мы кончили, к маленькой чайной привалила целая толпа. Между прочим,— священник из Саратова с двумя иконами и с ним масса народа. Заняли чайную и все пространство кругом. Мы рады были, что убрались вовремя. Пришли в Дивеево еще рано. В монастырских гостиницах все занято. ‘Негде яблоку упасть’,— говорила мне какая-то счастливица, устроившаяся ранее. Я надеялся разыскать мать Дорофею, свою знакомую по первому посещению Дивеева, но ‘она стала уже слабенькая’ и живет в монастыре на покое. Устроились мы, поэтому, в селе, в тесной каморке сапожника. Кроме нас здесь остановились хоругвеносцы. Это — особое общество, состоящее преимущественно из купцов. Они платят взносы, шьют себе кафтаны с позументами и, в случае каких-нибудь духовных торжеств, являются и носят хоругви. Народ дюжий и довольно порой курьезный. Форма их только кафтаны. Идут без шапок, поэтому головных уборов их форма не предвидит. Мы имели случай видеть вчера дюжего молодца купчину, торжественно шествовавшего через площадь в боярском кафтане, из-под которого топырилось тоже боярское брюхо. А на голове у него была шелковая шапочка велосипедиста.
Здесь есть почтовое отделение. Кончаю и посылаю тебе это длинное послание. Пожалуй, это будет первое с сотворения мира письмо из Дивеева — в Сланик. Крепко обнимаю всех вас.

Твой Владимир Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 1, ‘Мир’.
1 Короленко с С. А. Малышевым.
2 Описка Короленко: он работал на голоде в Лукояновском уезде в 1892 году.
3 Очерк ‘Дом No 13’.
4 Записи, относящиеся к экскурсии 1903 года, с заголовком ‘Дивеево, Саров, Понетаевка. О царе. Мужицкие желания и т. д.’ перенесены в тетрадь с надписью на обложке: ‘Книга с выписками из старых записных книжек и из разных сочинений, нужных для статей’.
5 М. И. Сосновский (см. прим. к письму 129).
6 Пятидесятилетний юбилей Короленко в Полтаве был торжественно отпразднован в городском театре.
7 А. Н. Фейт — старинная знакомая семьи Короленко по Н.-Новгороду.

172

Н. Ф. АННЕНСКОМУ

29 июля 1903 г., Полтава.

Дорогой Николай Федорович.

Спасибо вам всем, моим друзьям, за привет в столь горестную минуту, как день исполнившегося пятидесятилетия. День этот я провел на дороге из Понетаевского монастыря в Дивеево. В первый раз ‘по возобновлении’ (от своих бессонниц) совершил я опять эту экскурсию и очень доволен. Во-первых, убедился, что опять ‘могу’: физическая усталость уже нимало не отражалась на сне. А, во-вторых, видел и слышал много любопытного — три дня шел пешком, то с богомольцами, то с охраной, ночевал с мужиками в избах и на сушилах, сутки провел в толпе, в Саровском лесу, где и ночевал под сосной, причем заснул на земле так крепко, что проснулся с насморком. Попытался из Дивеева послать заметку в ‘Русские ведомости’, но мне теперь явно не везет: или конфисковала почта, или редакция побоялась печатать несколько умеренных, трезвых слов среди кликушеских воплей остальной прессы.
Огорчила меня судьба ‘Дома No 13’1. А тут еще я забыл попросить, чтобы мне прислали хоть корректурные оттиски (и Вы тоже не догадались!). Как бы и вовсе не погибла рукопись. Пожалуйста, похлопочите, чтобы оставили два-три оттиска, а один пусть пошлют с надписью ‘корректура’ мне в Плоешти. Кстати, адрес: D—lui Соstica Dobrogeanu Plojestl Romania Pentru W. Korolenko.
Ваши предположения относительно ‘кутузки’, как видите, не сбылись: нигде у меня даже не спросили паспорта. Очевидно,— обладаю наружностию, внушающей доверие. Как всегда, я пошел в обыкновенном своем костюме, нимало не переряживаясь, за исключением, конечно, длинных сапогов. В Сарове, расположившись под сосной, — писал и пытался рисовать. Вообще — держал себя, как дома. Говорят, были случаи арестов ‘подозрительных лиц’, но прибавляют, будто это были ‘шпионы’. Бог его знает, правда ли, но слышал от многих.
Напишите, когда именно Вы предполагаете выехать. Авдотья Семеновна с детьми вернутся к первому сентября. Значит, и я с ними, а там — могу немедленно ехать Вам на смену. Рад бы застать Вас хоть дня на три.
Ну, еще до свидания. Пишите, пожалуйста. Всех обнимаю, начиная с теточки и кончая младшей из закадык2.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Насилу разобрался с юбилейной литературой. Вчера здешние знакомые произвели подсчет: 310 телеграмм, не считая писем и ‘адресов’. Признаться, я не ждал такого потока. Некоторые приветствия меня очень трогают: видно, что действительно в людях шевелилось что-то. Николай Константинович3 из Костромы прислал пожелание: прожить еще столько и еще полстолька. Из этого вижу, что он, должно быть, в хорошем настроении. Я ему написал, но без точного адреса: наугад в Кострому. Чехов, кроме подписи на телеграмме ‘Русской мысли’, прислал отдельно: ‘Дорогой любимый товарищ, превосходный человек. Сегодня с особенным чувством вспоминаю вас. Я обязан вам многим. Большое спасибо. Чехов’. Это одна из особенно приятных для меня телеграмм, потому что я его давно люблю (кстати: читали ли вы его ‘Дуэль’? Я как-то прежде пропустил. Если не читали,— прочтите. Не пожалеете). А человек он правдивый. Что он разумеет под словами ‘многим обязан’ — положительно не знаю.
Ну, окончательно до свидания,

Вл. Короленко.

Уезжаю завтра, в шесть часов утра, на Одессу.

— — —

Публикуется впервые.
1 Очерк не был разрешен к печати цензурой.
2 Закадыками (закадычными друзьями) Короленко называл трех дочерей Т. А. Богданович.
3 Н. К. Михайловский.

173

А. П. ЧЕХОВУ

29 июля 1903 г., Полтава.

Дорогой Антон Павлович.

Вернувшись в Полтаву, я нашел среди других две телеграммы с Вашим именем. Одну — вместе с редакцией ‘Русской мысли’, другую — просто от Чехова. Эта вторая мне особенно дорога, потому что я отношу ее не к пятидесятилетию и не к юбиляру, а просто к Короленку, который Чехова любит давно (с Садовой-Кудрино!) 1 и искренно. Крепко Вас обнимаю. Вы тоже, пожалуйста, примите это не как ‘ответ на приветствие’. Мы как-то мало встречаемся, но мне не раз хотелось сказать Вам то, что говорю теперь. Всего Вам хорошего.

Вл. Короленко.

Передайте мой привет Вашей жене и сестре 2.— Я только что вернулся от Серафима Саровского. Провонял, бедняга, как Зосима у Достоевского 3, а старик был хороший. Ехал я в поездах, битком набитых богомольцами, потом три дня шел пешком и наконец ночевал в Саровском лесу, в толпе (где нажил изрядный насморк). Много есть умилительного в этом потоке темной веры, и, несомненно, было немало ‘исцелений’. Но меня все время не оставляла мысль о том, что наука не только умнее, но и много добрее: требует меньше, дает больше. В Рузаевке одно из первых моих впечатлений было: отец, истомленный и исстрадавшийся, несет на руках довольно большую девочку в поезд. Это они ехали за исцелением. Последнее мое впечатление была такая же группа в Арзамасе: муж, среднего возраста, выносил с поезда на руках больную жену. Это они возвращались, после страшных трудов и усилий,— без всякого результата. Я никогда не забуду их лиц. Сколько таких страданий и отчаяний приходится на несколько ‘распубликованных’ исцелений… А сколько ухудшений болезни от усталости и лишений, наконец, сколько прямо преждевременных смертей…
Ну, еще обнимаю.

В. К.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Чехов и Короленко. Переписка’.
1 С 1886 по 1890 год Чехов жил в Москве на Садово-Кудринской улице, 6. Здесь в 1887 году с ним познакомился Короленко.
2 Мария Павловна Чехова (род. 1863 г.).
3 В романе ‘Братья Карамазовы’.

174

ЖИТОМИРСКОМУ ГОРОДСКОМУ ГОЛОВЕ

[Конец июля 1903 г., Полтава]

Милостивый государь.

Вернувшись в Полтаву, я застал здесь любезное сообщение Ваше о том внимании, которым городскому самоуправлению родного мне Житомира угодно было почтить мою скромную литературную деятельность. Много причин соединилось вместе, чтобы сделать мне это приветствие особенно дорогим и приятным. Жизнь кидала меня далеко от места рождения, но память о родных местах сохранилась во мне живо и ярко. Затем — я глубоко чту идею, лежащую в основе местного самоуправления, и меня приятно волнует мысль, что представители этой идеи в родном городе пожелали выразить сочувствие скромному литературному работнику, а значит и строю мыслей, которые он по мере сил старался провести в жизнь. Наконец я глубоко тронут тем, что думе угодно было связать мое имя с делом просвещения в родном городе1. Прошу Вас передать Житомирской думе это выражение искренних чувств, вызванных ее приветом. В ответ на добрые пожелания позволю себе, в свою очередь, пожелать родному городу дальнейшего процветания и развития, тесно связанных с развитием и расширением деятельности органов его самоуправления.
Позвольте прибавить к этому выражение искреннего уважения к Вам как представителю города.
Житомирский уроженец,

писатель Владимир Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в ‘Киевской газете’, 1903, No 181.
Печатается с авторской копии. Дата устанавливается предположительно.
1 В Житомире в ознаменование пятидесятилетия Короленко в четырех народных училищах были учреждены стипендии имени Короленко.

175

В. Н. ГРИГОРЬЕВУ

15 сентября 1903 г., Полтава.

Дорогой мой Вася.

Думал было, что скоро увидимся, так как предполагал, что в сентябре придется ехать на смену Анненскому. Теперь получил отсрочку до конца октября. Значит отсрочивается и наше свидание.
Спасибо тебе за твой привет и твое пожелание особенно. Знаю, брат, хорошо, что надо бы быть не совсем таким, как был ‘до сих пор’. Но… теперь уже вижу, что надо идти до конца, стараясь сделать, что можно, досказать, что хочется, не борясь уже с самим собою. Было время, когда я вступал в эту борьбу, было время, когда многое в себе и переделал. И в этом из всех людей ты мне всех больше помог в критическое и решительное время. Не знаю,— был ли бы я тем, что я есть и теперь,— если бы когда-то, в хороший весенний день судьба не свела меня на дворе и в аллеях Петровской академии с молодым офицериком. Наверное нет. И много раз я примерял свои поступки и даже настроение и мысли с тем,— что ты сказал бы и как отнесся бы к тому или другому. И часто это представление, одно представление о тебе — освещало мне выбор и дорогу, а твоя дружба подымала меня в собственных глазах и придавала решимость и силу. Ну, да это все ты знаешь. Теперь пора внутренней ломки и выработки не только ‘взглядов’, но и самого себя — назади. Новые взгляды, конечно, еще приходят и будут приходить, но нового себя уже не сделаешь. Я уже махнул рукой и чувствую, что все буду до конца метаться в разные стороны, перебегать с одной тропинки на другую, вместо того, чтобы окончательно сосредоточиться на ‘художественной’ работе. И спасибо тебе, мой дорогой старый друг и брат, что ты понял и это. Так я понимаю твое пожелание.
Читал ли ты заметку в ‘Русской мысли’ обо мне? Она одна пытается сказать не одни лестные вещи, но и отрицательные. По-моему — правда — в самой этой попытке и в ‘количественной’ оценке. На звание очень крупного художника я никогда не претендовал, и указание на многие недочеты в этой области находит отклик в моем внутреннем чувстве. Но ‘качественно’, мне кажется, он не прав: никогда я не ставил ‘границ’, и мое мировоззрение далеко не так узко. Не прав и в том, что я ‘не вижу’ своих лиц, но это второстепенное. Главное в том, по-моему, что за ближайшим достижимым для меня не стена, а бесконечность, и поэтому Альд1 совсем не упоминает о ‘Тенях’, ‘Ночью’, ‘С двух сторон’, ‘На Волге’, которые бы нарушили целость его схемы, и очень односторонне упоминает о ‘Стукальщике’2, ‘Марусе’3 и последних сибирских рассказах. В ‘Морозе’, например, нравственная оценка факта совсем не в достижении определенного результата и не в жалости. А если бы мой Микеша4 даже достиг цели своих стремлений (в тюрьму!), то ведь за этим опять целая бесконечность стремлений. Также и за теми горами, которые теперь загораживают нашу дорогу, — есть и тюрьмы, и опять горы, и вообще — трудный, бесконечный путь. Я только верю, что впереди будет все светлее, что стремиться и достигать стоит, что, кроме нашего маленького смысла, есть еще бесконечно большой смысл, который, однако, преломляется в наших капельках смысла и в наших стремлениях. И я думаю, что эта вера нисколько не глупее и не ниже пессимизма. Но, кроме этого, я еще убежден, что тот же великий смысл и стремление к бесконечному отражаются также и в наших попытках ставить и решать все новые конечные задачи — правды человеческих отношений. А автор, по-видимому, намекает, что мои ‘Огоньки’ — конституция, а затем — я удовлетворен, и искать мне больше нечего. Мне кажется,— что это тоже своего рода схема и автор обрезал у меня многое, что под нее не подходило.
Крепко обнимаю тебя, дорогой мой Вася, а также и всех твоих. Всего тебе хорошего. Будь здоров.
Дуня и дети тоже целуют.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Ю. Альд (Юлий Исаевич Айхенвальд) (1872—1928) — литературный критик — импрессионист, автор трехтомного сочинения ‘Силуэты русских писателей’. В данном случае имеется в виду его статья о В. Г. Короленко, напечатанная в 8 книге ‘Русской мысли’ за 1903 год.
2 ‘Временные обитатели подследственного отделения’, позднее — ‘Яшка’ (см. I том наст. собр. соч.).
3 ‘Марусина заимка’ (см. 1 том наст. собр. соч.).
4 Из рассказа ‘Государевы ямщики’ (см. 1 том наст. собр. соч.).

176

М. М. КОЦЮБИНСКОМУ

5 октября 1903 г., Полтава.

Многоуважаемый

Михаил Михайлович!

Очень Вам признателен за письмо и за сообщенные в нем сведения. Я очень рад, что, значит, в Чернигове те биографические данные, какие только можно добыть относительно Глеба Ивановича,— теперь не будут лежать под спудом и увидят свет. Жаль, конечно, что ждать еще долго, но что же делать. Меня это интересует, во-первых, как искреннего почитателя и друга покойного Глеба Ивановича, а, во-вторых, еще и потому, что душеприказчики Павленкова обратились ко мне с просьбой написать биографию Успенского для их биографической библиотеки. Разумеется, приступать к этой работе без всяких почти данных — очень трудно. Хотелось бы думать, что имеешь в руках хотя бы все, что можно иметь в данное время. Для этого я и предпринял поиски в Чернигове и других местах и, конечно, могу только радоваться, что встретился на этом пути с архивной комиссией. Разумеется, придется подождать, пока материалы эти появятся.
Желаю Вам всего хорошего. Вместе с этим шлю Вам на добрую память три свои книжки.

Вл. Короленко.

P. S. Если доведется быть в Полтаве,— ‘не мынайте нaшоi хаты’ (кажется, так?). Я очень жалел, что не повидался с Вами вторично. Прилагаю письмо моей жены с некоторой просьбой к Вам.1

— — —

Впервые опубликовано в журнале ‘Печать и революция’, 1927 г. No 5. Печатается по копии с автографа присланной музеем M M. Коцюбинского в Чернигове.
Михаил Михайлович Коцюбинский (1864—1913) — выдающийся украинский писатель-демократ и реалист. Знакомство Короленко с Коцюбинским состоялось в Полтаве во время открытия памятника Котляревскому осенью 1903 года. Письмо это является ответом на сообщение Коцюбинского, что материалы для биографии Г. И. Успенского, собранные Черниговской архивной комиссией, предполагается опубликовать в одном из ближайших выпусков ‘Трудов’ комиссии.
1 А. С. Короленко просила Коцюбинского прислать его сочинения для библиотеки-читальни им. Гоголя в Полтаве.

177

Л. Н. ТОЛСТОМУ

4 января 1904 г., Полтава.

Глубокоуважаемый Лев Николаевич.

На днях я прочитал в газетах, что у Вас были уральские казаки, с которыми Вы вели беседу о ‘Беловодии’. Быть может, Вам будет интересно прочитать путешествие в эту сказочную страну, изложенное одним из казаков, совершивших это путешествие1. Если я правильно угадываю инициал Вашего посетителя, то это должен быть Логашкин, некоторые сведения о нем Вы найдете на стр. 14—15 книги (‘Путешествие уральских казаков в Беловодское царство’), которую я посылаю одновременно с этим письмом. В главе IX (стр. 78 и др.) есть эпизод, показывающий, какое глубокое значение для этих темных, правда, людей имеет данный вопрос. Краткую его историю я изложил в предисловии. Их поездка к Вам есть как бы продолжение того же путешествия в Беловодию с целью разобраться и найти истину по вопросу, имеющему для них и отвлеченное, и самое насущное значение 2.
Искренно уважающий

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
1 См. письмо 137.
2 Л. Н. Толстой ответил Короленко письмом от 20 января 1904 года, в котором выражает благодарность за присланную ему книгу.

178

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

8 января 1904 г., Полтава.

Дорогой

Федор Дмитриевич.

В свою очередь Ваше письмо меня тоже очень обрадовало. Из Петербурга Вы один мне пишете о тамошних ‘замечательных происшествиях’, а происшествие с кишиневскими мерзавцами поистине замечательное и для меня очень радостное1. Пусть знают подлецы, как на них смотрит интеллигентная Россия. Чудесно!
Не огорчайтесь очень выпадом Энгельгардта 2. Во-первых, гром не из тучи. Во-вторых,— я, правда, думаю, что полемика с нововременцами на их жаргоне вещь неблагодарная. Во-первых,— в ругательствах они несомненно сильнее, а во-вторых, этим их и не проймешь. Но в данном случае по существу — Миклашевский не совсем неправ. ‘Неделя’ еще при старике Гайдебурове потеряла облик порядочного органа. На совести ‘старика’ был уже Дедлов 3, который писал в той же ‘Неделе’ всякие мерзости, на его же совести было теоретическое, якобы ‘народническое’ юдофобство, он же во благовремении писал (или печатал) статьи против ‘господско-правового порядка’, угождая, на якобы народнической подкладке, порядку полицейскому. Вообще — серьезно можно бы поговорить и о прежней ‘Неделе’, хотя, конечно, с точки зрения тактической, в данное время этого делать не следовало, потому что все-таки для ‘теперешних’ Меньшиковых 4 и Энгельгардтов и отожествление с прежней ‘Неделей’ — много чести.
Не очень также огорчайтесь нападками этих рыцарей лично на Вас. Это тот же прием, какой употребил Буренин по поводу В. Г. Подарского, нападая на В. Г. Короленко 5. Как видите, В. Г. Короленко от этой канонады нимало не ущербился, да и вообще — лучше встречать свое имя в ‘Новом времени’ в сопровождении ругательств, чем — сохрани бог — похвалы. В первом случае обругиваемый оказывается в компании довольно блестящей. Ну, а во втором… Одним словом — не дай бог.
Теперь о нас. Все здоровы. Девочки начали уже ходить в гимназию. Они все порывались дать Вам телеграмму: ‘приезжайте на елку’, но оставили это предприятие ввиду безнадежности и обещания Вашего приехать на масленицу. Я тоже здоров, принялся довольно плотно за работу. Пишу новый рассказ 6, который меня очень интересует и идет хорошо. Кроме того, в виде отдыха, написал две-три рецензии, которые появятся, вероятно, в январской книжке. Вообще — чувствую себя хорошо.
Николай Федорович — ни строчки не написал после моего отъезда из Петербурга. Хотел через Вас передать ему несколько теплых слов, но ввиду всем известной Вашей деликатности,— боюсь, что Вы передадите не совсем точно.
Привет от всех нас.

Вл. Короленко.

P. S. Простите, что пишу на клочках. Добился до того, что нет ни одного цельного листка!
Ахшарумова зовут Дмитрий Дмитриевич 7. Письмо передам. Вчера его видел. Он очень просит оттисков не меньше 25-ти. Имя отчество вписал и в письме, и на конверте.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’ под редакцией Модзалевского.
1 В письме от 4 января Батюшков сообщил Короленко об изгнании двух подстрекателей кишиневского погрома со съезда деятелей по техническому образованию.
2 Н. А. Энгельгардт — сотрудник ‘Недели’ и ‘Нового времени’. Речь идет о нападках Энгельгардта на Батюшкова за помещенную в журнале ‘Мир божий’ статью Неведомского (Михаила Петровича Миклашевского) — критика марксистского направления. В этой статье были допущены резкие выражения по адресу П. А. Гайдебурова (1841—1893), редактора ‘Недели’ с 1876 года.
3 В. Л. Дедлов (Кигн) (1856—1908) — журналист, беллетрист, сотрудник ‘Недели’.
4 М. О. Меньшиков (1859—1919) — публицист, сотрудник сперва ‘Недели’, а затем ‘Нового времени’.
5 В. П. Буренин — критик и журналист, сотрудник ‘Нового времени’. В No 9030 ‘Нового времени’ за 1901 год была напечатана пародия Буренина на рассказ Короленко ‘Мороз’, в которой заключались выпады Буренина против критика В. Г. Подарского (псевдоним Русанова-Кудрина), а попутно против Короленко. 28 апреля 1901 года Короленко писал жене: ‘Подарский разнес в мартовской книжке Суворина, его юбилей и ‘Новое время’. А так как Подарский подписывается В. Г., то Буренин вообразил, что это непременно я… Между прочим, удивляется, какие это (разумей глупые) критики хвалили ‘Слепого музыканта’. Если бы стоило, я мог бы указать, что этот глупый критик был сам Буренин. Но, разумеется, я отвечать не буду’ (см. в 8 томе наст. собр. соч. рецензию ‘В. П. Буренин. Театр’).
6 Вероятно, рассказ ‘Феодалы’.
7 Д. Д. Ахшарумов (1828—1910) — петрашевец, автор воспоминаний, частично напечатанных в ‘Мире божьем’ (1904, книги 1, 2, 3). В это время жил в Полтаве.

179

Ф. И. ШАЛЯПИНУ

11 января 1904 г., Полтава.

Милостивый государь

Федор Иванович.

По поручению моих земляков, украинцев, позволяю себе обратиться к Вам с нижеследующей просьбой. В половине февраля, приблизительно около 17-го, в Петербурге предполагается концерт, посвященный известному композитору Лысенку 1 и составленный из его произведений. Устроители считали бы большим залогом успеха этого вечера (во всех отношениях), если бы могли заручиться Вашим согласием — исполнить в предполагаемом концерте несколько номеров из лысенковских композиций. Своим согласием Вы заслужили бы признательность многочисленных почитателей Николая Виталиевича и помогли бы им усилить значение предполагаемого чествования этого заслуженного работника на родственной и Вам ниве. Лично я буду очень признателен за возможно скорый ответ по следующему адресу: Полтава, Мало-Садовая, дом Будаговского, Владимиру Галактионовичу Короленко.
Примите уверение в искреннем уважении

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге. На полях оттиска отметка Короленко: ‘Послано заказным. Ответа не удостоили!’
Федор Иванович Шаляпин (1873—1938) — известный артист.
1 Николай Витальевич Лысенко (1842—1912) — крупнейший украинский композитор, автор опер ‘Наталка Полтавка’ и ‘Тарас Бульба’, собиратель украинской народной песни.

180

А. С. КОРОЛЕНКО

6 февраля 1904 г., Петербург.

Дорогая моя Дунюшка.

На этот раз имею сообщить не совсем обычные и довольно неприятные новости. Вчера, в семь часов утра, явились к Анненскому с обыском. Мы все еще или спали, или были в постелях. Ко мне в комнату вошла Александра Никитишна 1 и сообщила о приходе этих гостей. Ко мне они не являлись довольно долго. Я успел одеться, посидел у себя, потом вышел в комнату Николая Федоровича, где старик пристав, двое околодочных и еще какой-то штатский господин шарили в бумагах. Продолжалась эта история до двенадцати и трех четвертей. Обыск происходил от охраны, причем Николаю Федоровичу сразу было предъявлено распоряжение ‘о задержании его при охранном отделении’. После Николая Федоровича обыскали комнату Ал. Никитишны, а затем и мою. У Николая Федоровича нашли пятнадцать номеров ‘Освобождения’ 2, писанное произведение Л. Толстого ‘Царю и его помощникам’, первый номер журнала ‘Жизнь’, заграничного издания 3, и еще два-три таких же пустяка. В середине обыска приехал еще один полицейский и, отозвав пристава в сторонку, пошептал что-то, и затем они предъявили мне требование — явиться в охранное отделение в три часа дня. В двенадцать часов Николая Федоровича от нас увели…
Ты легко поймешь, какое впечатление все это произвело на нас… В два часа была панихида по Николае Константиновиче4, народу было далеко не так много, как раньше, но все-таки порядочно, и публика была под впечатлением уже двух потерь…
В три часа я отправился в охранное отделение (Мойка, 12). Помещается оно в том самом доме, где умер Пушкин!.. Поднявшись по грязной лестнице, в коридоре я увидел, как мне показалось, шубу и шапку Николая Федоровича на вешалке. Затем, посидев в приемной, был вызван в отдельную комнату, где молодой, очень приличный и вежливый жандармский ротмистр произвел мне допрос не то в качестве свидетеля, не то, отчасти, обвиняемого…
Оказалось следующее, довольно-таки удивительное дело: Николай Федорович обвиняется в произнесении речи зажигательного характера на могиле Николая Константиновича! А удивительно это потому, что в действительности ни я, ни он не говорили ни одного слова. Ты знаешь, как часто говорит он при разных случаях. А тут, как раз, не говорил. Он был сильно утомлен, нервен, наконец — просто Николай Константинович нам был слишком дорог, и оба мы боялись, что разнервничаемся. Поэтому мы стояли даже не у могилы. Николай Федорович раз попытался было проникнуть в толпу, но ему сделалось дурно, и мы его увели. И вот,— единственный раз, когда Николай Федорович не произнес ни слова в таком случае, когда все ожидали его речи,— его арестуют именно за речь!.. Когда, очень удивленный этим обвинением, я написал свой ответ, офицер прочитал, замялся и сказал: ‘Вам, извините, нужно еще ответить на вопрос: какую речь Вы произнесли сами? У нас есть донесение и об Вас’. Я, конечно, ответил и о себе. Офицер объяснил мне это ‘недоразумение’ тем, что в толпе во время речей называли наши имена: — Кто это говорит? — Анненский.— А это кто? — Короленко.— А затем чье-то восклицание, может быть, просто из толпы о ‘политической свободе’ — и приписали ему, а быть может, дескать, не он,— так евоный друг. Недоразумение тем более возможное, что даже в некоторых газетах приводили наши имена: ‘говорили Вейнберг 5, Короленко, Анненский’. Между тем и Вейнберг тоже не говорил ни слова.
Итак — пустое недоразумение,— и человека без церемонии схватили… Офицер обнадежил, что, как только выяснится дело,— его отпустят. Вчера вызвали еще Вейнберга, который дал подробные показания о речах, которые слышал, и потом подтвердил все, что говорил и я. Да, разумеется, и выяснить все это не трудно: дело было днем и публично!
Теперь ждем,— что будет дальше, и при каждом звонке оба с теточкой 6 обращаем взоры к дверям, в надежде увидеть в них освобожденного узника.
Вот какие дела. Это, разумеется, окутало мое личное положение еще большим туманом, так как теперь уже фактически вся редакционная ответственность лежит на мне. Впрочем, надеюсь завтра сообщить тебе о возвращении Николая Федоровича.
Твоих писем получил три. Одно — с некоторым запозданием, потому что писано на редакцию и попало в два дня праздников. Другое и третье своевременно, но… в них очень мало о ваших полтавских делах. Мне все интересно.
Подписка идет отлично, и с внешней стороны все благополучно. Я здоров. Сначала нервничал, просыпался часа в четыре-пять, а иногда и не мог после этого заснуть. Теперь опять укрепился. Пиши, Дунюшка, твое письмо, слова (даже, между нами,— твои ошибочки) — мне теперь особенно нужны, милы, дороги. Время, Дунюшка, трудноватое.
Обнимаю тебя крепко. Девочкам за письма, хоть и коротенькие, спасибо. Тете мой поцелуй.
Еще и еще крепко обнимаю.

Твой Вл. Короленко.

P. S. В департаменте полиции не знали об аресте Анненского. Это самостоятельное распоряжение охраны.

— — —

Публикуется впервые.
1 А. Н. Анненская.
2 ‘Освобождение’ — зарубежный журнал, издававшийся в Штутгарте П. Б. Струве.
3 После закрытия журнала русских марксистов ‘Жизнь’ в 1901 году несколько номеров его вышло за границей.
4 Н. К. Михайловский скончался 27 января 1904 г.
5 П. И. Вейнберг.
6 Теточкой в семье Анненских и Короленко называли А. Н. Анненскую.

181

А. С. КОРОЛЕНКО

10 февраля 1904 г., Петербург.

Дорогая моя Дунюшка.

Дела плохи: Николая Федоровича не отпустили и, по всему видно, — не хотят отпустить, придравшись к случаю и сводя еще какие-то счеты. И случилось это как раз в такое время, когда Николай Федорович собирался сам избавиться от всяких посторонних дел и заняться исключительно редакцией ‘Русского богатства’. Он мне это сказал положительно, да иначе было и невозможно. Теперь как раз его взяли и, кажется, не оставят в Петербурге.
Ты, конечно, понимаешь, как все это меня волнует, тем более что неизвестно ничего относительно дальнейших намерений начальства. Да если даже вышлют и недалеко,— все равно в редакции он не будет, и здесь лишь я да Александр Иванович1. Хочу собрать товарищей и потолковать серьезно о положении журнала. Но пока — Дунюшка, ты мне очень, очень нужна. К счастию, все это стряслось в такое время, когда моя болезнь в значительной степени (если не совсем) миновала. Но все же я чувствую, что нервы начинают разыгрываться. Я придумал: завести правильный режим, выйти из пребывания ‘на бойком месте’ и поселиться самостоятельно. Если тебе можно,— приезжай (только, ради бога, побереги здоровье). Поселимся в гостинице, и я примусь настоящим образом за журнальную работу, а ты, Дунюшка, и поможешь мне (в корректурах и т. п.), и поддержишь. Минута жизни теперь — трудная, и я жду мою Дунюшку. Вместе — как-нибудь одолеем все это. Я даже до твоего приезда не строю никаких планов. Девочки, думаю, поймут, почему я отнимаю у них еще и тебя, а я мечтаю о том, как мы с тобой встретимся, все обдумаем и будем вместе работать. Эта мысль меня успокаивает и придает бодрости. Соберись недели на три, в Москве остановись на день и телеграфируй о дне выезда и приезда.
А пока — до свидания. Целую всех.

Твой Владимир.

— — —

Публикуется впервые.
1 А. И. Иванчин-Писарев.

182

Н. В. и С. В. КОРОЛЕНКО

6 марта 1904 г. [Петербург].

Дорогие мои девочки.

Мама вчера, наконец, побывала у доктора. Нужно побывать еще раз, а затем — она помышляет и об отъезде. Я выеду только 23-го, так как у меня 22-го собрание пайщиков ‘Русского богатства’. Оба мы — здоровы.
Я очень жалел, что вы не ездили с нами в Ревель1. Город очень интересный, с очень сильным историческим колоритом. На горе, охваченной когда-то кругом валами или защищенной отвесными скалами,— до сих пор сохранились старые башни, части валов, церкви того времени (и даже дома) — когда здесь жили рыцари. Любопытно, что эта история как-то, не прерываясь, дошла до нашего времени, и многие нынешние бароны живут в тех же домах, где лет 300—400 назад жили их предки, носившие латы и плащи с крестами. Улицы узенькие, кривые, перепутанные, по бокам то и дело тянутся каменные стены, ворота низенькие, с окованными воротинами, в стенах еще сохранились толстые кольца: это когда-то улицы по заходе солнца запирались цепями… Так и кажется, что вот-вот из какого-нибудь старого двора выедет отряд латников. В одной церкви (когда-то католической, потом перешедшей, после реформации, к лютеранам) есть ниша, в рост человека. Там за железной решеткой помещались еретики. Нишу открывали во время богослужения, и набожные молящиеся католики могли видеть мелькающую из-за решетки фигуру и бледное лицо отступника. Под этим кремлем, внизу был расположен другой город — мещанский и купеческий. Такой же старинный, с такими же улицами и тоже обнесенный стенами. От внешних врагов оба города защищались сообща и, кроме того, постоянно воевали друг с другом. Рыцари ездили в купеческий город не иначе, как со свитой. В полугоре, господствуя над нижним городом, стоит башня, которая называется Kick in die Kck. Это значит — ‘смотри в кухни’. Говорят, из этой башни хищные кнехты наблюдали за городом, расстилающимся внизу. Если у богатого горожанина была свадьба, пир, жарили, например, быка,— то ворота башни внезапно отворялись, толпа кнехтов, а может, и бедных рыцарей кидалась вниз, хватали, что было можно и опять скрывались в ‘вышгороде’… В нижнем городе есть клуб черноголовых — это старинное купеческое братство, основанное в Риге и в Ревеле святым Маврикием (этот святой был негр) для защиты мирных торговцев. Теперь это просто — коммерческий клуб, заседающий в том же доме и в той же зале, где когда-то купцы собирались и обсуждали планы защиты от хищников рыцарей… Когда-нибудь непременно съездим с вами туда, особенно если Николай Федорович будет там жить долго.
Ну, до свидания, милые мои девочки. Будьте здоровы. Спасибо тете за ее письма. А вы, мошенницы, что-то не очень пишете.
До свидания. Всем знакомым привет.

Ваш Вл. Короленко.

Мама еще спит, а я хочу отправить письмо, чтобы пошло сегодня.

— — —

Публикуется впервые.
Софья Владимировна Короленко (род. в 1886 г.) — литературовед, редактор сочинений Короленко, директор музея Короленко в Полтаве. Наталья Владимировна Короленко-Ляхович (1888—1950) — литературовед, редактор сочинений Короленко.
1 Короленко с женой приехали в Ревель 29 февраля 1904 г. для свидания с высланным туда из Петербурга Н. Ф. Анненским.

183

В. М. СУХОТИНОЙ

[14 апреля 1904 г., Полтава.]

Милостивая государыня.

В свою очередь готов согласиться с Вами относительно некоторых из Ваших замечаний общего характера. Мне трудно, разумеется, пускаться в подробности относительно того, насколько эти замечания подходят или не подходят к данному, частному случаю, вернее — насколько данное произведение соответствует выработанной Вами общей формуле. Да это и не нужно. Я признал и ранее, что в Вашей работе есть очень заметные элементы художественного дарования. А все его недостатки, кажется мне, истекают из основного мотива, который Вы сами выразили в письме: ‘если бы я страдала честолюбием, стремилась к этой, как бишь ее,— гласности, то, вероятно, я стала бы писать иначе, стала бы применяться ко ‘вкусам публики’ и отложила бы в сторону самоудовлетворение’. Между честолюбием и ‘гласностью’, между работой для публики и применением к ее дурным вкусам — нет решительно ничего общего. Когда-то английское психологическое общество спросило лучших артистов, что они испытывают, играя на сцене,— полное ли забвение всего окружающего или сознание своего положения. Огромное большинство действительно лучших артистов ответили, что в самые сильные моменты подъема — они особенно ясно ощущают свою связь с человеческой массой, с зрителями, подымают эту массу и сами получают от нее своего рода подымающие импульсы. То же и оратор, и музыкант, и писатель. И это потому, что слово дано человеку не для самоудовлетворения, а для воплощения и передачи той мысли, того чувства, той доли истины или вдохновения, которым он обладает,— другим людям. И это до такой степени органически связано с самой сущностью слова, что замкнутое, непереданное, неразделенное,— оно глохнет и умаляется. В Ваших словах мне чувствуется некоторый умственный аристократизм, который прежде всего вреден для Вашей же работы. Слово — это не игрушечный шар, летящий по ветру. Это орудие работы: он должен подымать за собой известную тяжесть. И только по тому, сколько он захватывает и подымает за собой чужого настроения,— мы оцениваем его значение и силу. Поэтому автор должен постоянно чувствовать других и оглядываться (не в самую минуту творчества) на то,— может ли его мысль, чувство, образ — встать перед читателем и сделаться его мыслию, его образом и его чувством. И вырабатывать свое слово так, чтобы оно могло делать эту работу (немедленно или впоследствии — это вопрос другой). Тогда художественные способности растут, оживляются, крепнут. Замкнутые в изолированном самоудовлетворении, они все утончаются, теряют силу и жизненность, хиреют или обращаются на односторонние, исключительные настроения, чисто экзотического характера. Угождение вкусам толпы — это значит стремление взять у толпы ее вкусы и усилить их своей передачей. Это, конечно, низость. Но она не имеет ничего общего с процессом обратным: стремлением воплотить и передать массе то задушевное, что свободно и искренно выросло в собственной душе, независимо от того, принадлежит ли оно исключительно Вам или есть также и у других в той или другой мере… В Вашей работе, наряду с несомненными, по моему мнению, признаками дарования, есть и эта ослабляющая экзотичность. И это, думаю, потому, что, по тем или другим причинам, Вы относитесь так презрительно к ‘этой,— как бишь ее,— гласности’.
Я Вас совсем не знаю и, конечно, при этих условиях советовать что-нибудь неуместно. Но я могу пожелать Вам — начать работать именно для гласности, для печати, что-нибудь хоть не особенно тонкое, но непременно такое, что может быть сразу понято и воспринято. Впоследствии, испробовав всю здоровую сторону такой работы и такой связи с живым делом, можно, все не теряя этой связи, утончать эту работу все более и более, не рискуя остаться в пустом пространстве.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по черновику письма. Датируется на основании отметки в записной книжке об отсылке письма. В редакторских книгах Короленко записаны в 1903 году четыре рукописи В. М. Сухотиной. Излагая кратко их содержание, Короленко отметил: ‘Подробности очень ярко порой остаются в памяти, но целое спутано’. Произведения Сухотиной в ‘Русском богатстве’ напечатаны не были.

184

С. В. КОРОЛЕНКО

11 мая 1904 г. [Петербург].

Дорогая моя Сонюшка.

То, о чем ты пишешь,— очень серьезно, и об этом придется много переговорить. В общем — я за тебя: конечно, хорошо в промежутке посмотреть жизнь и попробовать свои силы. Тут дело только в том, что деревня для учительницы не то, что для других. Это — страшный, утомительный труд при очень тяжелых условиях. Во всяком случае — переговорим об этом подробно, и я первый очень порадуюсь, если это можно будет устроить. Ах, Софьюшка, — здоровья, здоровья! С ним человек и сильнее, и свободнее.
Ну, до свидания! Спасибо и Наташеньке за недавнее письмо. Поцелуйте тетю.

Ваш В. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Настоящее письмо является ответом на письмо старшей дочери Короленко — Софьи Владимировны, в котором она писала о своем намерении сразу после окончания гимназии поехать в деревню учительницей.

185

В ‘БИРЖЕВЫЕ ВЕДОМОСТИ’

[5 июля 1904 г., Джанхот.]

М. Г.

Вы желаете знать, какое впечатление производит на меня настоящая война. Вопрос имеет огромное значение, и я не вижу причины для уклонения от ответа, тем более, что впечатление мое, как, думаю, и многих еще русских людей, разных профессий и положений, совершенно определенное: настоящая война есть огромное несчастие и огромная ошибка. Приобретение Порт-Артура и Манчжурии я считаю ненужным и тягостным для нашего отечества. Таким образом даже прямой успех в этой войне лишь закрепит за нами то, что нам не нужно, что только усилит и без того вредную экстенсивность наших государственных отправлений и повлечет новое напряжение и без того истощенных средств страны на долгое, на неопределенное время. Итак — страшная, кровопролитная и разорительная борьба из-за нестоящей цели… Историческая ошибка, уже поглотившая и продолжающая поглощать тысячи человеческих жизней, — вот что такое настоящая война на мой взгляд. А так как для меня истинный престиж, то есть достоинство народа, не исчерпывается победами на поле сражений, но включает в себя просвещенность, разумность, справедливость, осмотрительность и заботу об общем благе, — то я, не пытаясь даже гадать об исходе, желаю прекращения этой ненужной войны и скорого мира для внутреннего сосредоточения на том, что составляет истинное достоинство великого народа.
Вопрос о том, отвлекает или не отвлекает война наших писателей от ранее намеченных работ, — считаю, ввиду огромного и мрачного значения войны для настоящего и будущего нашего отечества,— столь маловажным, что, простите, распространяться о нем не стану.
Прошу принять уверение в совершенном уважении

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по черновику письма. Дата определяется на основании авторской даты в сопроводительном письме к редактору ‘Биржевых ведомостей’. Настоящее письмо является ответом на обращение редакции газеты к Короленко от 14 июня. Письмо Короленко в газете опубликовано не было.

186

С. Д. ПРОТОПОПОВУ

5 октября 1904 г., Полтава.

Дорогой Сергей Дмитриевич.

Спасибо за письмо и за письма. И меня, и Авдотью Семеновну интересуют маленькие нижегородские события, и мы всякий раз прочитываем письмо вместе.
У нас тоже маленькое семейное событие: Соня, как Вы знаете, кончила в этом году гимназию и захотела год провести за работой учительницы. Я ничего против этого не имел, Авдотья Семеновна тоже (хотя и скрепя сердце). И вот четыре дня назад наша Соня поехала уже в Пирятинский уезд, в глухое село. Ей 17 лет, и это первая самостоятельная поездка в ее жизни. Мы получили от нее письмецо еще с дороги, с железнодорожной станции Яготин, где ей пришлось нанять лошадей и ехать еще 20 верст… А затем — незнакомые люди, незнакомое место и новое дело. Маленький жизненный подвиг (в ее условиях — конечно), и я думаю, что он будет ей полезен. По слабости родительской мы ее уговаривали взять место поближе к Полтаве, в селе, где есть знакомые, хорошие люди. Но она не согласилась ни на какие смягчения и не позволила матери проводить ее до места. А между тем даже билет в кассе железной дороги брала себе первый раз в жизни!.. Впрочем, поехала весело и с интересом. Теперь получили одно письмецо с дороги и ждем другого, — уже с места…
О газетных проектах я уже знаю и еду с тем большим интересом в Петербург, хотя… Бог знает еще, что из этого всего выйдет. Скабичевский — старая развалина (между нами сказать), Южаков 1 стоит между лагерем ‘Русского богатства’ и правым крылом туманного народничества. Воронцов 2 — самый центр последнего. Если так,— меня в ‘Сыне отечества’3 не будет, но я думаю, что Вы ошибаетесь. Мне о газете этой писал Пешехонов 4, человек другого склада, и я думаю, что линия заканчивается Южаковым и не идет далее в неопределенное пространство. Все это я пишу только Вам. Не хочется, чтобы прежде времени шли толки, может быть, и не имеющие оснований. Приеду в Петербург (вероятно, еще в октябре) и тогда разберусь во всем этом. Будет, впрочем, очень глупо, если и газеты начнут спорить об ‘идеализме’ вместо того, чтобы бороться с реальным произволом. Дело это, во всяком случае, не газетное.
Крепко жму Вашу руку, Авдотья Семеновна тоже.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Сергей Николаевич Южаков (1849—1910) — народник, публицист, член редакции ‘Русского богатства’, в котором вел иностранное обозрение.
2 Василий Павлович Воронцов (1847—1918) — экономист, публицист-народник.
3 Ежедневная газета, выходила в Петербурге с 1862 года.
4 Алексей Васильевич Пешехонов (1867—1934) — статистик, публицист, член редакции ‘Русского богатства’.

187

С. В. КОРОЛЕНКО

19 октября 1904 г., Полтава

Дорогая моя Сонюшка.

Прочел я здесь твое письмо к маме и Наташе, где ты пишешь о ‘трудности учения’1. Я много думал об этом. Все теперь, что до тебя относится, так сильно занимает мои мысли, как мои собственные дела и дальше больше. Отсюда — мои советы, которые, может быть, тебе и надоедают. Ну, что ж,— что не идет к делу, брось. А может, что и пригодится.
Теперь меня занимают две вещи. Я здесь говорил с докторами. Говорят, что эта боль губ 2 может означать и сифилис. А это опасно. Вы, как учительницы, обязаны заботиться не только о себе, но и о детях. Поэтому необходимо послать деда с запиской к фельдшеру и попросить его написать, что это и не опасно ли для детей. Ведь пьют все из одной кадки и одним ковшом.
Второе — о дисциплине. Ее ввести необходимо. Разумеется, это не легко, но и не так уж трудно, нужно захотеть и проводить настойчиво, хоть и мягко. Не было ли бы полезно произвести рассадку: отсадить второгодников отдельно. Значит, у тебя отделится группа, которая уже должна понимать, как сидеть в классе. Затем — всем объявить, что теперь уже ты требуешь тишины, что пора уже понять, где они, и следить за теми, кто кричит больше других. Вообще, деточка, обдумай, какую реформу произвести, и начни ее проводить. Если ты скажешь себе, что это нужно и возможно, то уже половина сделана. Необходима обдуманность и спокойствие. Чтобы справиться с толпой, нужно так приглядеться к ней, чтобы для тебя это уже была не толпа. ‘Раздели и повелевай’. Отдели второгодников, если нужно — отдели девочек, если еще нужно — отсади шалунов. Не будет ли полезно завести, например, перекличку. На это время они должны сидеть тихо, отзываться по одному, объяснять толково и опять без шума, кого нет и почему. В это время ты и можешь приучать их к порядку. Попробуй вызывать некоторых к доске, и пусть тебе пишут или складывают буквы. Остальные должны следить молча, отвечать только на вопросы. Вообще — необходимо придумывать и изобретать способы — непременно приучить их к порядку и из толпы зверьков делать сознательную толпу, следящую за учением и добивающуюся сообща результатов. Тогда и тебе, и им станет легче. Запускать этот беспорядок опасно, — после будет труднее. Ведь сидели же они тихо, когда думали, что я — инспектор 3. Нужно ввести это в привычку. И притом, не надеясь только на ход вещей, а и сознательно, усилиями самой учительницы. Только и за собой следи, чтобы при этом не раздражаться. И людьми, и лошадьми нужно управлять, владея прежде всего собой. Хотя пишет человек, которого лошади били, но… все-таки это верно.
Ну, будет. От Верочки4 пришло письмо, тоскует в Одессе. Да оно и понятно: квартиру надо менять, и она ждет, пока Перец это сделает. Целые дни одна и без дела…
Завтра или послезавтра я уезжаю в Петербург. По приезде от тебя застал здесь письмо: зовут не менее, чем на месяц. Там теперь интересно, и я, конечно, сообщу тебе тамошние новости. А ты, деточка, тоже пиши, а то и я затоскую в Питере, как Верочка в Одессе. — Поклон Марье Васильевне 5 и — прощальный поцелуй тебе.

Твой

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 С. В. Короленко в это время работала в качестве помощницы сельской учительницы в деревне Демки, Пирятинского уезда, Полтавской губернии.
2 У школьного сторожа.
3 Короленко навестил свою дочь в деревне и присутствовал на ее уроках.
4 В. Н. Лошкарева, старшая дочь М. Г. Лошкаревой.
5 Учительница в Демках.

188

А. С. КОРОЛЕНКО

30 октября [1904 г., Петербург].

Дорогая моя Дунюшка.

Вчера получил твое письмо из Полтавы. Я считаю, что все идет изрядно. Конечно, всего того, о чем мечтала Соня, идя в учительницы, она в этот год не получит. Но если она приобретет опыт, овладеет работой и выйдет из нее с уверенностью в себе, — то это будет так много, что больше нельзя и желать. Остальное придет потом. Конечно, здоровье сохранить очень важно, но я надеюсь, что она о себе будет заботиться, — она дала слово, и я ей еще об этом напомню.
Я здесь, — скажу тебе откровенно, — в эти несколько дней сильно устал. О бессоннице нет и речи, но все же чувствую себя так, как будто меня посадили внутрь огромного волчка и пустили кружиться. Несколько дней я именно кружусь. Правда, есть тут и много интересного. Теперь в Петербурге только и речи, что о ‘земском съезде’1. Состоится он или не состоится. Я видел третьего дня утром Крэна 2. Ему Святополк-Мирский3 сказал лично, что съезд отложен, а вчера в ‘Руси’ 4 слухи о том, будто съезд отсрочен, — опровергались из ‘самых компетентных источников’… Это — игра довольно неосновательная, указывающая на колебания и нерешительность там, где нужна огромная твердость, чтобы все прошло по возможности спокойно… Толки, предположения, планы… одним словом, Петербург похож на муравейник, в который ткнули палкой.
Просьба наша о бесцензурности еще не подана. — Зверев5 приедет только первого числа, а пока на его месте старая премудрая крыса — Адикаевский6. Человек умный, но служака старого закала, тяготеющий к привычным приемам. В общем — нас жмут не меньше, чем прежде, так как цензура не решается ни запрещать бесцензурные издания, ни отпустить вожжи над подцензурными… У нас пропали две статьи целиком: Южакова (‘Не пора ли перестать?’) и Пешехонова — тоже о войне…
Признаюсь, я мечтал было о том, что ко мне приедет сюда супруга моя Евдокия и что мы поживем вместе в меблированных комнатах, где на свободе, вдвоем, и поработали бы и отдыхали бы от сутолоки. Но, конечно, это не необходимость, а своего рода мечтательная прихоть, и я не стану оспаривать тебя у Сони. Только… когда же это у нас в Полтаве установится санный путь?
Поищи, пожалуйста, в одной из папок заметку мою о Герцле7 (на отдельных листках, но, кажется, сшито) и пришли ее сюда. А также пришли желтую книжечку о мултанском деле (в шкапу с моими сочинениями).
А затем крепко-кррепко обнимаю тебя и Наталку, которой спасибо за письмецо (от Сони). Поцелуй — тете. Знакомым привет.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые. Год определяется содержанием письма.
1 Первый съезд земских деятелей состоялся в Петербурге 6 ноября 1904 года.
2 Крэн — американец, путешественник и писатель, издававший книги о России. Короленко познакомился с ним в 1893 году во время своего пребывания в Америке.
3 П. Д. Святополк-Мирский (1857—1914) — князь. После убийства Плеве был назначен министром внутренних дел. За временем его управления утвердилось ироническое название ‘весны и эпохи доверия’.
4 Газета, издававшаяся в Петербурге А. А. Сувориным.
5 Н. А. Зверев (1850—1917) — начальник Главного управления по делам печати.
6 В. С. Адикаевский — правитель дел Главного управления по делам печати.
7 Теодор Герцль (1860—1904) — писатель, основоположник сионизма.

189

А. С. КОРОЛЕНКО

15 января [1905 г.], Петербург.

Дорогая моя Дунюшка.

Пишу на следующий день по приезде. Итак, — Николай Федорович опять взят, а также Пешехонов, Мякотин1 и Александр Иванович (!). О причинах можно лишь догадываться. Факт состоит в том, что писатели, еще накануне (так как всем было отлично известно о готовящейся петиции рабочих) ездили к Святополк-Мирскому и Витте2 с намерением убедить правительство не прибегать к кровопролитию. Святополк-Мирский не принял, Витте принял и говорил по телефону с Святополк-Мирским, но тот ответил, что все распоряжения на следующий день уже сделаны и больше говорить не о чем. На следующий день большая группа интеллигенции, находившейся в страшном возбуждении (так как они опасались кровопролития и видели, что все их попытки предупредить столкновение ни к чему не привели),— собралась в публичной библиотеке. Здесь, между прочим, Николай Федорович убеждал и убедил публику не выходить на улицу и не присоединяться к чисто рабочему движению, которое и сами рабочие желали совершенно локализировать, отстранняя всякое участие студентов. ‘Политические требования’ рабочих сводились, конечно, на ‘участие выборных’. Это требование понятно всем. Искусственно было пристегнуто, по-видимому Гапоном3, отделение церкви от государства. Рабочие шли без оружия, в полной уверенности, что депутатов от них примут и выслушают…
Итак — кажется все-таки главное обвинение против Николая Федоровича и других, — что они ‘руководители’. Это опять явная нелепость, и надо думать, что это рассеется. Но пока — все в тумане. Конечно, как всегда, было немало нелепостей и отдельных истерических воплей. Каким-то умным головам показалось даже, что это полная революция и что необходимо ‘временное правительство’. Эти явные нелепости выкрикивались там и сям, и авторы их даже не взяты. А зато — на ‘посредников’ свалено все, и, по старому русскому обычаю, ‘депутация’ захвачена вся (кроме перечисленных — еще И. Гессен4). В Риге был арестован Горький, но, говорят, уже будто бы выпущен (тоже был в депутации)…
Вот опять краткие и бессистемные сведения. Тороплюсь очень. Типографии уже приступили к работе, и приходится гнать книжку, бегать в цензуру, устроить получение с почты денег для журнала. И пр. и пр.
Поэтому — обнимаю и спешу. Это второе письмо из Петербурга. Буду ставить номера. И ты делай тоже.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Венедикт Александрович Мякотин (род. в 1867 г.) — историк, член редакции ‘Русского богатства’.
2 Сергей Юльевич Витте (1849—1915) — в то время председатель Совета министров.
3 Священник Георгий Гапон (1870—1906) — агент царской охранки, провокатор, организатор шествия рабочих к Зимнему дворцу 9 января.
4 Иосиф Владимирович Гессен (род. в 1866 г.) — юрист, один из лидеров кадетской партии.

190

С. В. КОРОЛЕНКО

16 января 1905 г., Петербург.

Дорогая моя Сонюшка.

Третьего дня я благополучно приехал в Петербург, хотя по дороге говорили, будто уже кое-где прервано железнодорожное сообщение. — О здешних событиях ты уже знаешь из газет1, но, разумеется, размеры их в официальных сообщениях значительно уменьшены: упорные слухи единодушно называют цифру убитых до тысячи человек. Это было невиданное еще в России столкновение и общество страшно взволновано. О рабочих и говорить нечего.
Теперь о печальных последствиях собственно для нашей среды. Так как весь Петербург знал уже накануне о готовящейся петиции рабочих, то накануне же группа писателей избрала из своей среды депутацию, чтобы убедить правительство не проливать крови. Это легко можно было сделать: остановить толпу, предоставить ей выбрать из своей среды представителей, и уже эту немногочисленную группу, хотя бы и под соответствующей охраной, представить царю или хоть министрам. С этим поехали к Святополк-Мирскому, который депутацию не принял, и к Витте, который принял и пытался говорить с Мирским по телефону. Но тот ответил, что это все уже кончено, меры на завтра приняты и ничего изменить нельзя. В депутации были: Н. Ф. Анненский, Мякотин, Пешехонов, Гессен, Арсеньев, Горький… Когда на следующий день разыгралась бойня,— то еще через день — ‘миротворцев’ всех арестовали, и теперь наш Николай Федорович — в крепости. Зачем-то еще арестовали у нас и Александра Ивановича, что нас ввергло в большое удивление, а вчера взяли также и Мельшина2. Произвели обыски и аресты в ‘Наших днях’ 3 и ‘Нашей жизни’ 4 и бедняга Ганейзер 5 теперь тоже в клетке. Горького арестовали в Риге 6, куда он уехал, но, говорят, уже выпустили. Надо думать, что и остальных скоро начнут выпускать, так как аресты совершенно нелепы. В Петербурге сравнительно спокойно, газеты начали выходить вчера. В нашей типографии тоже работают, и мы, оставшиеся от разгрома, теперь усиленно подготовляем январскую книгу журнала. Третьего дня мы еще вели редакционные совещания с Мельшиным, а вчера пришла его жена с известием, что наш редакционный кружок и еще уменьшился. К нам являются то и дело разные лица из литературных кругов с предложением услуг на время нашего малолюдства, но пока мы справляемся еще и книжка подвигается, так что даже и не очень запоздаем против обычного.
Вот, моя дорогая Сонюшка, та атмосфера, в которой приходится жить теперь. В обществе особенного ‘уныния’ не заметно. Петербургская дума ассигновала 20 тысяч на помощь пострадавшим рабочим.
Будь здорова, моя девочка, и работай. Обо мне не думай и не беспокойся. Я здоров, нервы совершенно крепки, чувствую прилив сил и бодрости. Анненскому тоже не бесполезно отдохнуть от волнений ‘на спокое’. Беспокоимся о Мякотине: у него грудь пошаливает.
Маму пока не выписываю. Пиши, Сонюшка, хоть понемногу. Среди усиленной работы это для меня будет большой поддержкой.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
1 О событиях 9 января 1905 года.
2 Мельшин — псевдоним П. Ф. Якубовича (см. прим. к письму 112).
3 ‘Наши дни’ — ежедневная газета. Первый номер вышел 18 декабря 1904 года, последний — 5 февраля 1905 года.
4 ‘Наша жизнь’ — ежедневная газета, основанная в Петербурге проф. Л. Б. Ходским в ноябре 1904 года.
5 Е. А. Ганейзер— см. прим. к письму 166.
6 Горький был арестован после 9 января, причем его обвиняли в призыве к вооруженному восстанию. Весть об его аресте произвела огромное впечатление в Европе, где распространился слух, будто Горькому угрожает смертная казнь. По всей Европе собирались митинги протеста, организовывались комитеты защиты Горького, в адрес царя и министров шли телеграммы с просьбами об освобождении знаменитого писателя. После нескольких недель заключения Горький был освобожден.

191

А. С. КОРОЛЕНКО

22 января 1905 г., Петербург.

Дорогая моя Дунюшка.

Вот сколько времени терпел и не звал тебя сюда, хотя… чувствую, что терпение истощается и — решил наконец вызвать супругу Евдокеюшку на подмогу. И сразу же почувствовал, что буду опять считать дни… Однако ты не торопись, справь все дела, столкуйся с плотником и тогда выезжай, предварительно давши телеграмму. Не сегодня, так завтра, надеюсь, придет от тебя ответ на мой запрос: как бы ты предпочитала устроиться: у Александры Никитишны1 или — в нашем прежнем гнездышке? Как напишешь, — так и сделаю…
Третьего дня вернулся Александр Иванович. Брали его… в качестве свидетеля, спросили пустяки, вернули все бумаги и извинились за беспокойство… А Николая Федоровича и Пешехонова держат… Работы много, и я решил, что работа у нас вдвоем пойдет лучше, и даже, может быть, я напишу наконец и одну из своих статей. Но для этого нужно почувствовать себя оседлым и — ну, и иметь тебя здесь… Совесть меня не мучит, потому что знаю — и на тебя Петербург действует хорошо…
Звонок. Пришла сестра Мякотина с хорошей вестью: брата отпустили домой. Теперь есть уже большая надежда и на выход Николая Федоровича. Это очень хорошо, но — ты все-таки приезжай. Бог еще знает, действительно ли отпустят (время бестолковое), а если отпустят, то не будет ли грозить высылка и затем — не придется ли мне еще остаться зараз на собрание пайщиков, чтобы уже не ездить в марте. Итак — жду свою жену Евдокею (и притом жду с нетерпением). Собирайся.
Перед отъездом, если успеешь и не очень трудно, то сделай вот что: убери в ящики все конверты с газетными вырезками, приблизительно по содержанию2. Например, в один ящик: полиция, земские начальники, администрация. В другой: духовенство, сектанты, веротерпимость. В третий: пресса, цензура и разные фигуры (Грингмут3, Мещерский 4 и т. д.). Затем земство, думы и т. д. И пусть тебе помогает Наташа на тот случай, если вдруг понадобится, так чтоб и она могла найти тот или другой конверт. В каждом ящике тоже, конечно, класть нужно в порядке, по предметам и ящики надписать. Но это я так, на всякий случай. Если долго, — не надо.
Горький сидит еще, тоже и Семевский 5, но надо думать тоже скоро отпустят.
Ну, крепко обнимаю и несу письмо.
До свидания! Крепко обнимаю Наталку. Пиши, Наташка. Поцелуй тетю.

В. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 А. Н. Анненская.
2 В архиве Короленко сохранилось огромное количество газетных вырезок, собранное им почти за сорок лет.
3 В. А. Грингмут (1851—1907) — реакционный журналист, редактор ‘Московских ведомостей’. Один из организаторов черной сотни.
4 Кн. В. П. Мещерский (1839—1914) — издатель реакционной газеты ‘Гражданин’.
5 В. И. Семевский (1848—1916) — историк.

192

А. С. КОРОЛЕНКО

26 января 1905 г. [Петербург].

Дорогая моя Дунюшка.

Даю тебе сегодня телеграмму, чтобы ты перед выездом меня известила. По-видимому, теперь уже несомненно Николая Федоровича скоро освободят. Как только он будет дома, — сейчас же и выяснится — останусь я или нет. Если будет решено через неделю-две сделать собрание1, и будет готов отчет, то, конечно, я предпочту остаться. Если это нельзя, то уеду лучше домой, так как тут будет кому работать, а я сделаю больше в Полтаве. Об этом и извещу тебя. Вот почему просил тебя ждать моей телеграммы.
У нас тут ‘все спокойно’, вроде того, как ‘на Шипке’. Все как-то сдержанно. Прием депутации рабочих был обставлен такими условиями, что это все произвело действие совершенно обратное тому, какого ожидали 2. Говорят, будто рабочие не берут денег, отпущенных государем… Вверху растерянность и отсутствие какого бы то ни было единства. Сегодня появились размышления комитета министров о печати. Нечто изумительное по убогости и, главное, полному незнакомству с делом. В пункте третьем, например, рекомендуется дозволить редакциям приостановленных изданий удовлетворять подписчиков другими изданиями. Но это и никогда не воспрещалось и всегда делалось… Очевидно, от комитета министров ждать нечего.
Посланные тобою два пакета я получил, но это не все. И о русском собрании, и о славянском обществе, и о военных должны быть еще пакеты. Посмотри в столах (особенно в левом столике), потом у себя, потом в папках над кроватью, в большом шкафу с ящиками и в маленьком шкапике и, если найдешь,— захвати с собой. Сюда уже по почте не посылай, чтобы мне с ними не разминуться.
Деньги тебе (150 рублей) посланы сегодня.
Сегодня же решится участь моей статьи о ‘9 января в Петербурге’. Если пойдет в цензурный комитет, то он, вероятно, отошлет к Трепову3. Тогда делаем аншлаг о ‘независящих обстоятельствах’ и выходим без хроники. А будет жаль, кажется, вышло недурно, хотя и без резких мест…
Итак, дорогая моя Дунюшка — пока все еще до свидания в неопределенном будущем. Надеюсь, так или иначе,— скоро, и, может быть, это письмо еще не успеет дойти, как я уже пошлю тебе или вызов сюда, или известие о своем выезде.
Крепко тебя обнимаю вместе с Наталкой. Совсем ли поправилась тетя, и выходит ли?

Твой Вл. Короленко.

Наталочка — пиши. От Сонички получил две открытки. О Шарапове 4 есть материалы и в отдельных конвертах и вместе с другими. (Грингмут, Мещерский, Шарапов и другие.)
Целую еще и еще.
Писала ли Марья Александровна3. Пришли мне ее адрес (ее открытки лежат среди других писем, над столом налево).
Сейчас принесли твою открытку (седьмую) от 23 января. Адрес Афанасия:
Ст. Гремячее (Орловской губернии) деревня Пасеркова (Волковской волости).
Афанасию Сергеевичу Жарикову6.
Сейчас заходил в типографию. Статья моя пошла в комитет, и судьба ее решится сегодня. Вероятно — погибнет 7.

— — —

Публикуется впервые.
1 Собрание пайщиков ‘Русского богатства’.
2 Речь идет об организованной полицией депутации рабочих к царю 19 января.
3 Д. Ф. Трепов (1855—1906) — петербургский генерал-губернатор, облеченный в то время широчайшими полномочиями.
4 С. Ф. Шарапов (1855—1911) — реакционный публицист, ‘неославянофил’.
5 М. А. Коломенкина — близкая знакомая семьи Короленко, издательница дешевых книг для народа.
6 Плотник, строивший дачу Короленко в Хатках.
7 Статья Короленко ‘9 января в Петербурге’ была напечатана в январской книжке ‘Русского богатства’ за 1905 год.

193

А. С., С. В. и Н. В. КОРОЛЕНКО

11 апреля 1905 г., Петербург.

Дорогие мои.

Я все еще не кончил свои дела. Вчера получил от Сонюшки телеграмму из Кононовки. Спасибо, моя девочка, что вспомнила. Вчера же пришло и твое, Дунюшка, письмецо. Итак, вы уже все в сборе и ругаете престарелого мужа и родителя. Не ругайте, а лучше посочувствуйте его злополучиям. Четыре дня тянулся съезд писателей. Один день заседание длилось восемь часов подряд. Приехав сюда, я неожиданно узнал, что мне ‘предоставлено’ сказать некое вступительное слово. Пришлось написать (оно вчера появилось в ‘Праве’1 и, вероятно, будет перепечатано в газетах). За четыре дня заседания я устал очень, и не потому, чтобы принимал особенно деятельное участие (наоборот, я больше слушал, иной раз с любопытством), а потому, что… чувствую, все это не по мне. Мало еще связано с настоящей жизнью, забегает далеко вперед и начинает вращаться в безвоздушном пространстве. Конечно, много было любопытного и нужного: без этой практики взаимных столкновений и уступок (на это мы очень туги) — невозможно общественное движение вперед, — но для этого всего нужен особый темперамент, и я еще более укрепился в стремлении к перу. Перо теперь орудие очень нужное… Когда я начал писать свою речь, построенную на сравнении двух эпох,— то должен был после написания очищать ее от ‘беллетристического’ элемента, и совесть говорила мне, что это бы должно быть уже сказано и именно в беллетристической форме и уже сидело бы теперь готовое в десятках тысяч умов…
Теперь мне предстоит: закончить собрание по ‘Русскому богатству’2, потом устроить пожертвование рабочих3, потом окрестить Богдановичевского ангеленка4, и — выеду 14-го!! Повторяю: не ругайте, я и сам себя ругаю, хотя и не за то, что в данном случае запаздываю. Это — неизбежно.
Глядя по сторонам, вижу, что съезд дал все-таки кое-что любопытное и нужное. Особенно интересны были представители окраин, а из них — кавказцы. Между прочим, все единогласно заявляют, что об ‘отделении от России’ — нигде нет и речи и не может быть, но значительная автономия провозглашена уже фактически кавказским наместником, созывающим ‘выборных’. Итак — областной сейм уже явился ранее центрального!..
Ну, скоро увидимся. Всех, всех крепко обнимаю.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
1 ‘Современное положение и печать. Речь, произнесенная на съезде журналистов в Петербурге 5 апреля 1905 г.’ (‘Право’, No 14 от 10 апреля 1905 года). В собрании сочинений изд. А. Ф. Маркса военная цензура этой речи не пропустила.
2 Собрание пайщиков.
3 Деньги, поступившие в редакцию ‘Русского богатства’ для семей рабочих, убитых и раненых 9 января.
4 Сына писателя Ангела Ивановича Богдановича.

194

И. С. ЖУРАВСКОМУ

5 мая 1905 г., Полтава.

Многоуважаемый

Исай Савельевич.

Не знаю, право, что посоветовать Вам относительно рукописи. По-моему, лучше всего пока отложить и вернуться к ней со временем. Под узостью кругозора я разумел вот что. Вы пишете в письме: ‘явления жизни рисуются человеку в такой перспективе, какими он смотрит глазами: либералу, например, они рисуются так, консерватору — иначе’. Это относится не к явлениям жизни, а лишь к одной их части, к той категории, которая охватывает часть общественных отношений. Для художника есть еще целая огромная область, лежащая вне этих взглядов или, вернее, — охватывающая и поглощающая их, как одну из своих частностей. Валериан Кравчинский1, впоследствии убивший Мезенцева, во время студенчества был благонамереннейший человек и противник радикализма. Лев Тихомиров2, теперь ханжествующий в ‘Московских ведомостях’,— был прежде террористом. Вот и охватите их психологическую, так оказать, основу такими категориями, как радикализм или консерватизм. Может быть, я и ошибаюсь, но, по моему впечатлению, весь Ваш рассказ (даже повесть) рассматривает явление жизни в узеньком луче ‘работы’ комитета. Все то, что из ее пределов выходит,— неясно и сбивчиво. Такая определяющая человека вещь, как отношение к любви и женщине,— у Вас трактована, как мелочь между делом, и поэтому невозможно разглядеть, что это у Каманина такое: дряблость и безволие (связь одновременно с двумя хорошими девушками), негодяйство или ‘убеждение’, что раздача листков дает право обманывать девиц и срывать цветы удовольствия. Не надо, конечно, морализирования и приговоров, но нужно, чтобы изображаемое было понятно и видно. Я не имею возможности подробно мотивировать сказанное и вынужден ограничиться просто изложением своего впечатления, которое, конечно, может быть и ошибочно. Согласно этому впечатлению в настоящем виде повесть печатать и нельзя (по цензурным условиям) и не стоит по неясности, сбивчивости и непродуманности основного содержания.
С совершенным уважением

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. В редакторской книге Короленко записано: ‘В тисках’ И. С. Журавского. Повесть недурно написанная, но очень зеленая по содержанию. Некоторые фигуры (рабочий Волк) обнаруживают дарование. Возвр.’.
1 Описка в имени: Сергей Михайлович Кравчинскпй, псевдоним Степняк (1851—1895) — см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 216.
2 Лев Александрович Тихомиров (1850—1923) — см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 246.

195

А. С. и С. В. КОРОЛЕНКО

23 сентября 1905 г. [Полтава].

Строго держась правила, — пишу вам, мои дорогие, через день, хотя бы и ничего достопримечательного не произошло. Впрочем, — вчера отчасти произошло и достопримечательное: в моей квартире около двух часов дня вручена Головне1 одна тысяча рублей, как аванс в уплату за газету. Два дня уже ходит в редакцию Д. О. Ярошевич2 и Констанция Константиновна 3, а с первого октября — газета уже официально перейдет к новому издателю Смагину4… Не обойдется без шероховатостей на первое время, но — авось, установится, и в Полтаве будет порядочная газетка. А ведь это — один отвоеванный пост. Не сердись, Дунюшка, и не сомневайся: моя работа двигается, несмотря на все. А ты, Софьюшка, заступись за престарелого родителя. Знаю, что в этом у нас разногласия не будет.
В своей работе сегодня заканчиваю седьмую главу 5, в которой идет речь об освобождении крестьян. Ввел я сюда отрывок ‘Щось буде’, когда-то напечатанный в ‘Киевской старине’, но там было много ‘чистой беллетристики’, от которой в своих воспоминаниях воздерживаюсь. Правда, — выходит все-таки беллетристика, но строго на почве того, что я сам чувствовал и видел. Много пришлось поэтому выкинуть, но еще больше прибавить. Теперь этот отрывок уже введен, и я иду дальше. За этой главой пойдет ‘Пансион’, ‘Польское восстание’, ‘Гимназия’, ‘Детская любов’, ‘Деревня’ и затем — конец первого периода. А там — студенчество и новая полоса жизни, о которой думаю просто с жадностию. — Как бы то ни было, — жду мою супругу Евдокею с чистою совестью хоть… завтра!
Наталка, по обыкновению, в гимназии. Пропускает очень мало (кажется, только раз). По вечерам мы с ней гуляем по темным улицам, беседуем, вообще живем дружно.
Ну, обнимаю вас обеих. Всем добрым знакомым привет. Федору Дмитриевичу посылаю ‘Дом No 13’, вышедший на днях в издании Раппа. Вам не посылаю: скоро будете здесь. (Дальше всего через девять дней? Так?)

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Василий Яковлевич Головня — издатель газеты ‘Полтавщина’, которую он основал в 1904 году.
2 Дмитрий Осипович Ярошевич (1873—1918) — редактор газеты ‘Полтавщина’ с 1905 года, близкий знакомый Короленко.
3 К. К. Лисовская (1860—1920) — полтавская общественная деятельница, секретарь газеты ‘Полтавщина’.
4 Александр Иванович Смагин (1860—1929) — земский и общественный деятель, близкий знакомый Короленко.
5 ‘Истории моего современника’.

196

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

28 октября 1905 г. [Полтава].

Дорогой

Федор Дмитриевич.

Откликнетесь, как здоровье и не испытали ли каких приключений? У нас тут погром висел, да отчасти еще висит над головами. Несколько дней было очень напряженных, так как, кроме прочего, у нас еще ‘еврейский вопрос’. Пока — удается избегнуть столкновений и огромного несчастия1. Несколько сел и уездных городов разгромлены. В Полтаве очень беспокойно, но погрома нет, и напряжение слабеет. Я выбился из колеи. Приходилось говорить перед многотысячной толпой. Хожу с кучкой гласных и хороших людей из общества по базарам, говорим, успокаиваем. Губернатор 2 держится хорошо и старается устранять поводы для столкновений. Туча разряжается, но еще не ушла. Огромную услугу оказали железнодорожные рабочие, действовавшие разумно, гуманно и сдержанно. Еще несколько дней, и все успокоится, если не выйдет неожиданности.
Обнимаю Вас. Наши тоже все шлют привет. Напишите.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’ под редакцией Модзалевского.
1 Короленко вел борьбу с погромными настроениями устно и в печати. Он обратился к населению с тремя воззваниями: ‘Призыв’, ‘Новый неверный слух’ и ‘Христианам и евреям г. Полтавы’, получившими широкое распространение. В записной книжке Короленко имеется запись: ‘Началась общая забастовка. Газета не выходила, но наборщики согласились печатать мои обращения к населению с опровержением лживых слухов и погромных призывов’.
2 Кн. Николай Петрович Урусов (см. статью Короленко ‘Г. г. полтавские губернаторы’, ‘Русские ведомости’, 1913, No 56).

197

Н. Ф. АННЕНСКОМУ

29 октября [1905 г., Полтава].

Дорогой Николай Федорович.

Очень жду от Вас письма. Мне важно, как думают товарищи о современном положении. Я здесь пережил очень бурную полосу и, — так уж мне это на роду написано, — стоял среди разных элементов, заботясь о предотвращении погрома. Приходилось говорить на базаре, среди очень враждебно настроенных хулиганов и черной сотни, потом с театрального балкона перед той же толпой базарной публики в несколько тысяч, и я понял настроение обеих сторон (между прочим, в двух шагах от меня уже принимались бить беднягу Аронского1, приняв его за еврея). Конституционная монархия стала фактом, и это надо теперь проводить в сознание огромной массы народа, развертывая формулу в деталях. Работа трудная2, но необходимая, требующая напряжения всех сил.
У нас спокойнее, но еще напряжение не миновало, и товарищи поймут, почему я ничего не мог дать для первой бесцензурной книжки3. Пишите, жду.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
1 Николай Викторович Аронский (1860—1929) — полтавский, ранее нижегородский статистик, бывший политический ссыльный.
2 Этой задаче были посвящены статьи Короленко ‘Письма к жителю городской окраины’ (‘Полтавщина’ NoNo 272, 276, 280, 289, 290). Вышли отдельным изданием ‘Русского богатства’ в 1906 году и в том же году в Саратове.
3 Одиннадцатая книжка ‘Русского богатства’ за 1905 год впервые вышла без предварительной цензуры.

198

Н. Ф. АННЕНСКОМУ

4 ноября 1905 г., Полтава.

Дорогой Николай Федорович.

Вчера получил Вашу телеграмму, сегодня — телеграмму Ашешова 1. Признаюсь, мне было очень трудно настроиться на ответ. Я теперь так же чуток к вопросам высшей политики и ее разветвлений, как может быть чуток к отголоскам симфоний человек, стоящий среди грохочущего по мостовой обоза. С самого ‘манифеста’ мне приходится здесь заниматься азбукой, состоящей из нескольких букв. ‘Не надо погрома, убийств, грабежей’. ‘Свобода дело необходимое и полезное’. Вот что мне приходится долбить и долбить на собраниях и печатно. В первый же день после манифеста кучка молодежи ворвалась в открытые уже (для выпуска политических) ворота тюрьмы. Произошло побоище, начинался погром. Я потребовал у губернатора, чтобы меня впустили в тюрьму, где, как говорили, много, убитых и раненых. Меня впустили, я обошел всюду, раненого нашел только одного и, выйдя, ходил по площади и рассказывал, что видел. На площади избито и ранено несколько десятков… Затем начались митинги около театра (по несколько тысяч). Так как главный контингент слушателей были отлично, хотя и наскоро сорганизованные социал-демократами железнодорожные рабочие,— то все ораторы чувствовали себя в своей тарелке. Тут были и крики ‘долой царя’, и ‘царская псарня’, и предложение многотысячной толпе разграбить оружейные магазины, и т. д., и т. д. … Все это слушали и горожане, — и темная масса приходила в бешенство. Выступили на сцену хулиганы. Сорганизована ‘манифестация’, и к концу дня, в сумерках, почти на моих глазах, кинулись ‘бить жидов’… Город спасен железнодорожной рабочей охраной, которая вела себя замечательно. На другой день с утра я и несколько гласных провели несколько часов на базаре. Одно время (часа два) я был почти один, если не считать несколько малоизвестных людей: гласные ушли на экстренное заседание, рабочие на свое собрание с приезжими делегатами. Этих двух-трех часов я никогда не забуду. Вначале мне, с одним еще гласным, удалось прекратить попытку избить юношу еврея, — под конец я чувствовал, что скоро изобьют меня. Вечером многотысячная толпа опять собралась у театра, причем на балконе, откуда недавно говорилось о республике, теперь рядом со мной и двумя товарищами стояли черносотенцы, а снизу по нашему адресу несся рев и возражения. К счастию (на этот раз), один из черносотенных ораторов диким возгласом вызвал панику, началась давка, крики… Мне и товарищам удалось это успокоить, и наше влияние возросло. Но главный мотив успокоения было заявление, что манифест не отменяет монархию, а только на место монархии чиновничьей вводит монархию народоправную. Кончилось благополучно. Между хулиганством и темной массой образовалась трещина, которую мы теперь стараемся всячески углубить и расширить. Несколько дней я и кружок деятельных людей из гласных и частных лиц метались между базарами и губернатором (последний, после некоторого инстинктивного сопротивления,— пошел все-таки навстречу нашим требованиям). Теперь город успокаивается. Мы собираем частные собрания, организуем союзы (все это трудно и медленно), а во вторник я еду в село…2 И, конечно, в этом селе на большом мужицком собрании мне придется говорить не о республике, а о началах конституционного режима. Мы теперь стремимся здесь внедрить в умы понимание начал, провозглашенных манифестом, и доказать их необходимость. А уже затем — придется разбираться в недостатках.
Теперь я не только знаю, но и вижу, слышу, осязаю, что такое эта неразвитость и темнота народа. Какая тут к чорту республика! Вырабатывать в народе привычки элементарной гражданственности и самоуправления — огромная работа и надолго. Образовать в этой стихии очаги разумных стремлений, союзы для отстаивания своих прав и интересов, приобщать ее к практике гражданской деятельности и борьбы на новой почве, — это теперь задача и ближайшего и еще довольно отдаленного будущего… До свидания. Зовут… Телеграмму посылаю.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Н. П. Ашешов — см. прим. к письму 93.
2 Село Васильевка, Васильевской волости. Как это видно из отметки в записной книжке, Короленко был там 8 ноября и выступал на большом крестьянском сходе.

199

Н. Ф. АННЕНСКОМУ

19 января 1906 г., Полтава.

Дорогой Николай Федорович.

Вчера я послал в редакцию, во-первых, случайную заметку ‘Новый гулльский иницидент’1, а во-вторых, рукопись ‘Истории моего современника’ на февраль, а может быть, часть и на март. Очень прошу, чтобы меня известили о получении — это во-первых, а во-вторых, прислали корректурные оттиски (в двух экземплярах). Сегодня, вероятно, пошлю еще материал на март.
Ну, на этом кончаю с делами, да, признаться, мне и не до них. Вы, вероятно, знаете уже из газет, что вчера в одиннадцать часов дня, на людной улице убит наповал статский советник Филонов, которому я адресовал ‘открытое письмо’2. Я этого опасался, это носилось в воздухе. Я надеялся только, что после моего письма партия оставит его в покое. Я поставил это дело гласно и широко, я хотел сделать этот случай предметом большой тяжбы между гласностию и беззаконием, и,— могу сказать, — по первым шагам мне это удавалось. В нашем крае письмо производило огромное впечатление: чиновничество всполошилось, как муравейник, общество (за исключением правового порядка3) и крестьянство ободрялось. ‘Полтавщина’ выпустила на второй день новое издание в увеличенном размере, перепечатали две киевские газеты, одна уездная (‘Зеньковец’), наверное откликнулись бы столичные. От ‘Донской речи’ я получил по телеграфу просьбу разрешить отдельное издание. Я собирался написать об этом за границу, — одним словом, я взял этот случай, как типичный, и намеревался всенародно или добиваться правосудия, или освещения нашего бесправия перед всеми. И отделаться от меня им было нелегко… Теперь господа террористы4 им в этом помогли… Я старался, чтобы мой план стал широко известен, и не думаю, чтобы об нем не знали… И однако — наплевали на все, считая, очевидно, что палить и палить, не разбирая даже обстоятельств, — единственная панацея.
Вы поймете и мое настроение, и мое положение: выходит, что из моей статьи господа террористы сделали только свой обвинительный акт. Теперь я должен был приняться за других Филоновых, подражателей его примеру. Конечно, — я этого уже не сделаю, потому что не хочу делаться прокурором для смертных приговоров… Одним словом, я, как писатель, совершенно парализован.
Это показывает мне еще раз и с особенной ясностью, как необходимо мне, в качестве писателя, — отгородиться ясной и определенной чертой от партии с подобной тактикой. И я это так или иначе непременно сделаю. Я хочу быть самим собой, и теперь буду очень дорожить устранением всяких двусмысленностей и недоразумений в этом отношении. У них своя линия, чужих приемов борьбы они признать не хотят, — ну, а я считаю, что могу кое-что сделать своими приемами, и не хочу, чтобы кто-нибудь их смешивал с ‘тактикой партии’. Это для меня теперь вопрос важный и существенный, и я хочу, чтобы мои товарищи знали это мое очень устойчивое настроение. Недавно Венедикт Александрович5 и Алексей Васильевич6 испытали неудобство таких недоразумений на себе. Теперь я очень сильно чувствую неудобство совпадения моей писательской линии с чужой тактической… Вдобавок — и органически мне это чуждо.
Ну, пока до свидания. Еще придется поговорить об этом, и, может быть, из этого вытекает для меня лично многое. Крепко обнимаю.

Ваш Вл. Короленко.

Мое личное положение теперь тоже очень неприятное: Филонов еще не похоронен, а уже местный черносотенный орган ‘Полтавский вестник’ мечет на меня громы и молнии 7.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
1 Статья называлась ‘Наши ‘государственные люди’ и новый гулльский инцидент’, ‘Современные записки’, 1906, No 1.
2 См. ‘Сорочинская трагедия’, 9 том наст. собр. соч.
3 Черносотенная организация ‘Партия правового порядка’.
4 Убийцей Филонова был Д. Л. Кириллов, член боевой организации партии эсеров.
5 В. А. Мякотин.
6 А. В. Пешехонов.
7 ‘Полтавский вестник’ открыл против Короленко ожесточенную кампанию, обвиняя его в подстрекательстве к убийству Филонова.

200

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ ‘РУССКИЕ ВЕДОМОСТИ’

18 марта 1906 г., Петербург.

Милостивый государь господин редактор.

В газетах появились известия о том, что партия конституционалистов-демократов в Полтаве выставляет меня кандидатом в выборщики. Для избежания недоразумений и в ответ на обращенные ко мне запросы считаю нужным сделать следующие разъяснения:
1) К партии к.-д. я не принадлежу, как не принадлежу и ни к какой из действующих ныне политических партий. По многим причинам я уже ранее решил не выставлять своей кандидатуры в нынешней избирательной кампании, оставаясь внепартийным писателем того направления, которому служу уже много лет.
2) Понимая и ценя побуждения, которыми руководились члены полтавской группы партии народной свободы, внесшие мое внепартийное имя в свой избирательный список по городу Полтаве, я, однако, по многим причинам, должен остаться при прежнем решении, навстречу которому идут, вдобавок, и чисто внешние препятствия: как известно, по законам, определяющим ‘свободу выборов’, лица, состоящие под следствием, не могут участвовать в выборах1. По законам же, определяющим ‘свободу печати’, я состою под судом по литературному делу, в качестве редактора журнала ‘Русское богатство’2. Судебное разбирательство назначено на 24 апреля, и, значит, решение состоится лишь за три дня до открытия Государственной думы. Таким образом, уже по совокупности обеих ‘свобод’, я, вместе со многими (и даже очень многими!) из моих собратьев, лишен возможности осуществлять свое выборное право.
Примите и проч.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в газете ‘Русские ведомости’ No 79 от 22 марта 1906 года. Печатается по тексту газеты ‘Русские ведомости’.
1 Короленко состоял под следствием по делу о напечатании ‘Открытого письма статскому советнику Филонову’ (см. ‘Сорочинская трагедия’, 9 том наст. собр. соч.).
2 Имеется в виду дело о перепечатке в декабрьской книжке ‘Русского богатства’ за 1905 год ‘Манифеста Совета рабочих депутатов’. Судебное разбирательство по этому делу состоялось 15 мая 1906 года.

201

Н. И. ЛАЗАРЕВУ

7 апреля 1906 г. [Петербург].

Милостивый государь

Николай Иванович.

Если бы я прочел Ваше письмо ранее рукописей, то последних читать бы не стал, и просто вернул бы их Вам нечитанными и без всякого отзыва. Вы поступили нехорошо и не подумали, во что обратится журнал, если редакция будет печатать статьи не по их литературному достоинству и содержанию, а под давлением угроз со стороны авторов, что они лишат себя жизни в случае неудачи.
Но так как я уже прочел ‘Кошмар’, то и решаюсь ответить. Очерк написан недурно и, полагаю, может найти место в каком-нибудь журнале. Но у нас уже был помещен рассказ, близкий по содержанию и даже с тем же заглавием (‘Кошмар’ Муйжеля, ‘Современные записки’), и потому Ваш ‘Кошмар’ нам не подходит. Что касается очерков ‘Три года в монастыре’, то они не подходят по содержанию. В них есть наблюдательность, но все-таки Вам не удалось сделать из отдельной киновии художественно-типичного явления. Кроме того,— очерки растянуты, и теперь едва ли удалось бы остановить внимание читателя, ошеломляемого рядом бурных событий,— на буднях заброшенного в ущельях монастырька. Кроме того, очерки не отделаны. Полагаю (судя по некоторым страницам этих очерков и по ‘Кошмару’), что писать Вы можете. ‘Кошмар’ попробуйте пристроить в какой-нибудь журнал,— думаю, что надежда есть. Помните только, что рукопись должна говорить сама за себя, так как ни один журнал не вправе да и не в состоянии считаться ни с чем другим. Литературная работа — серьезный труд. Одна удача или неудача еще ничего не решают, нужно напряжение воли, усилия, наблюдения жизни и упорная работа. По двум опытам делать вполне определенное заключение трудно, но некоторые данные у Вас есть.
С совершенным уважением

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается с черновика, написанного на обороте письма Лазарева с пометкой Короленко: ‘Автор грозит застрелиться, если не будет напечатано’.

202

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

30 июня 1906 г., Полтава.

Дорогой

Федор Дмитриевич.

Мне захотелось получить от Вас известие: как Вы поживаете и где Вы поживаете? Я проживаю в Хатках, но вчера приехал в Полтаву по особому случаю: 29, 30 и 1-го (июля) в Полтаве происходят торжества с иконами. По этому поводу, разумеется, тревога: где ходят христианские иконы, там ‘добрые чувства’ возбуждаются до такой степени, что все ждут погрома. Много толков, дума приглашает гласных быть в толпе, обращается к благомыслящим людям и т. д. Рабочие заявили, что они организуют ‘мирную оборону’, хулиганы несомненно готовятся произвести нечто, и весь вопрос,— найдется ли их достаточно, и как отнесется полиция и войско. Губернатор — новый, Князев 1, ручается за порядок и не прибегает даже к совещаниям с представителями общества. Он здесь лишь несколько дней, и это с его стороны, пожалуй, отчасти самонадеянно. Казаки, разумеется, только и ждут случая пограбить, да и казаки у нас — команда дикая: кроме донцов, еще осетины, терцы — в старых азямах, с дрянным оружием, но с дикими бегающими глазами, жадно выглядывающими добычу. Вчера один акт этой трилогии прошел благополучно: перенесли местную икону снизу в собор. Сегодня она пойдет навстречу своей белее знаменитой тезке, которую встретит у кладбища на окраине города. Тут две иконы прикладывают друг к другу: они как бы целуются, и затем торжественно идут в монастырь, через весь город. Тут-то момент наиболее удобный для провокаторов. История эта будет сегодня, днем, часа в четыре до шести. Когда Вы получите это письмо, то по газетным телеграфным известиям или по их отсутствию будете знать, прошло ли у нас все благополучно, или нет. Общее мнение,— что все пройдет благополучно, так как губернатор несомненно не желает погрома и выразил это весьма недвусмысленно. Кроме того, настроение ельцев (Елецкого полка), по-видимому, не только антипогромное, но и оппозиционное, и от значительных групп солдат печатались в этом смысле письма в ‘Полтавщине’. Газета разоблачила, кроме того, двусмысленные донесения и проделки полицейских, как бы вперед объяснявших будущий погром. Лица, упомянутые в этом ‘секретном’ донесении, как источники полицейских сведений, ответили, что они ничего подобного не говорили полицейскому, который, наоборот, сам приглашал их бить евреев. Полицмейстер (Иванов — погромщик из Кременчуга) — сконфужен. Вчера распространились слухи, будто в одной еврейской квартире найдена бомба. Слухи идут от полиции (полицмейстер говорил это ‘по секрету’ городскому голове и члену управы и ‘по секрету же’ это напечатано в ‘Полтавском вестнике’). ‘Полтавщина’ получила от полиции же сведения, что бомб при обыске не найдено. Разумеется, одинаково возможно и то, и другое,— так как евреи, конечно, вооружаются для самозащиты… Одним словом — настроение напряженное, масса евреев выехала из города, улицы вчера были пусты, сегодня — тем более… Я все-таки почти уверен, что погрома не будет, и завтра утром уеду обратно к себе: завтра уже остается самый неэффектный акт трилогии, в котором участвует лишь небольшое количество городской публики. Сегодня валит деревня. Но деревня, по-моему, больше гадает о ‘Думе’, чем о погромах евреев. Весь вопрос в провокации, а на резкую провокацию, пожалуй, не решатся. Говорят, помощник полицмейстера человек ‘порядочный’ и уже арестовал несколько мелких агитаторов.
Ну, вот, я Вам написал целую корреспонденцию. Напишите о себе, да, пожалуй, и о Питере вообще. От Николая Федоровича имел письмецо из Бад Наугейма. Там же и мой брат 2. Лечатся и чувствуют себя изрядно. Наши в Хатках тоже живут по-летнему. Немного прихварывает, по обыкновению, Авдотья Семеновна и, по обыкновению, ничего не предпринимает. С нами там же и Прасковья Семеновна3. Я немного принялся за работу, но все-таки и жара, и поводы вроде настоящего — несколько и даже сильно разбивают настроение.
Обнимаю Вас. Привет Вашим.

Вл. Короленко.

Адрес: Мест. Сорочинцы (Полтавской губ.), откуда в Малый Перевоз.

— — —

Печатается по тексту книги ‘Письма’, под редакцией Модзалевского.
1 В. В. Князев, бывший екатеринославский вице-губернатор (см. статью Короленко ‘Г.г. полтавские губернаторы’ в газете ‘Русские ведомости’, 1913, No 56).
2 И. Г. Короленко.
3 П. С. Ивановская.

203

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

24 октября 1906 г., Полтава.

Дорогой

Федор Дмитриевич.

Писал я Вам 29 сентября по делу (отчасти), теперь пишу ‘без дела’. Как поживаете и как подвигается Ваше ‘дело’?1 Года два-три назад,— что бы это было за событие,— закрытие журнала и привлечение (по 129). А теперь как будто и ничего: все под этим ходим. А все-таки,— напишите, пожалуйста. Нас это интересует, да отчасти и беспокоит. И Вы человек непривычный, и Ваши наверное очень огорчаются. Особенно, вероятно, Дмитрий Николаевич 2.
Мое ‘дело’ здешнее3, по-видимому, решительно направляют к прекращению. Сегодня мне уже объявили об окончании следствия. Я потребовал, чтобы был допрошен местный цензор Ахшарумов по вопросу о подлинности ‘Открытого письма Филонова Короленку’. Теперь уже все здесь знают, что письмо это — подлог, приноровленный вдобавок ко дню похорон. Препроводительное письмо в редакцию при подложной рукописи писано именно этим Ахшарумовым. Теперь, после приобщения к делу рукописи и после допроса вдовы Филонова и Ахшарумова,— в подлоге не остается ни малейших сомнений. Тот же Ахшарумов должен был признать, что в Кривой Руде Филонов действовал так, как было описано в газете. И они тянули дело семь месяцев, делая вид, что меня привлекают… И это называется правосудие! — Более всего меня в этом деле возмущает именно холопская готовность судебных властей приходить на помощь администрации такими якобы судебными передержками. Между прочим: у прокурора окружного суда, а также у прокурора судебной палаты есть донесения товарища прокурора, совершенно подтверждающие мое письмо. Товарищ прокурора, присутствовавший при первом моем допросе, признал в разговоре, что такое донесение есть, но — это, дескать, секрет. На мое требование — приобщить это донесение к делу — он шесть месяцев молчал, а теперь на мои настойчивые повторения,— ответил, что такой переписки нет. Это заведомая официальная ложь. Тут уж им, конечно, не до суда, на котором я гласно могу все это вывести. Они и торопятся как-нибудь это ликвидировать…
Газету у нас закрыли. На днях, вероятно, появится по этому поводу моя статья: ‘Слова министра — дела губернаторов’ 4. В журнале она бы, конечно, потерялась, и потому я ее отослал в газету. Здесь она доставит мало удовольствия чиновничьим сферам.
У нас тут сыро, туманно и тихо. Реакция в настроении несомненная. Чиновники подняли головы и обнаглели необыкновенно. В этом — трагедия самодержавия: когда водворяется относительное спокойствие,— они сейчас же за старое. Если прочтете мою статью,— увидите, до чего дошел у нас произвол: газеты закрывают простыми словесными распоряжениями. Губернатор весь во власти кружка чиновников губернского правления и двух полицмейстеров: бывшего и настоящего. Урусова5 тоже хвалить было не за что, но тот, по крайней мере, был хоть что-нибудь. А этот — простая пешка.
Илларион теперь в Меране. Жене его лучше, но все-таки хворает. Софья6 пишет, что много занимается и не скучает. Боюсь, чтобы не пересолила и не заработалась.
Напишите. Крепко жму Вашу руку и шлю общий наш привет.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется по тексту книги ‘Письма’ под редакцией Модзалевского.
1 О закрытии редактировавшегося Батюшковым журнала ‘Мир божий’.
2 Отец Ф. Д. Батюшкова.
3 По поводу ‘Открытого письма ст. сов. Филонову’.
4 Статья напечатана в No 265 ‘Русских ведомостей’ за 1906 год.
5 Кн. Н. П. Урусов, бывший полтавский губернатор.
6 С. В. Короленко.

204

А. Г. ГОРНФЕЛЬДУ

21 декабря 1906 г., Полтава.

Дорогой Аркадий Георгиевич.

Я оставил в редакции перевод рассказа Коцюбинского ‘Он идет’ (вернее: оставил у Николая Федоровича для доставления в редакцию). По-моему, можно бы принять1. Речь идет о погроме, но тут больше психологии, даже, можно сказать, одна психология, без распоротых животов и тому подобного. Есть известная художественная мера и такт. Вот разве речь еврейки к Христу… Думаю, что ничего ‘антицензурного’ и она не заключает.
Читаю я теперь Теккерея2, в довольно плохом переводе, но дело не в этом. У него есть ряд литературных портретов: Свифт, Драйден, Конгрев, Фильдинг, Смоллет и т. д. Между прочим, мне и пришло в голову: кажется, из Фильдинга3 русская публика знает только ‘Тома Джонса’. Между тем у него есть еще ‘Джозеф Эндрью’ и ‘Капитан Бут’, которых Теккерей ставит значительно выше. Из Смоллета 4, кажется, у нас не переведено ничего, между тем Теккерей считает его величайшим английским романистом (‘Родерик Рандом’, ‘Перегрин Пикль’, ‘Приключения атома’ и в особенности ‘Гемфри Клинкер’), Когда-то Лесевич5 предложил нам перевод из Дефо 6 (‘Молль Флендерс’) и написал статью, в которой вспомнил афоризм Тэна 7: ‘Печатается много новых книг, недурно бы вспомнить иные старые’. В этом случае выбор был крайне неудачен, но афоризм все-таки верен. Мне приходит в голову,— не дать ли что-нибудь из этих английских классиков, почему-то совершенно неизвестных русской публике (если не в журнале, то в виде отдельного издания). ‘Том Джонс’, которому у нас посчастливилось, кажется, еще недавно вышел новым изданием. Помыслите о сем и выпишите Фильдинга и Смоллета для ближайшего ознакомления.
Крепко жму руку. Всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма В. Г. Короленко к А. Г. Горнфельду’, ‘Сеятель’, Л. 1924. Публикуется по копии с автографа.
Аркадий Георгиевич Горнфельд (1867—1941) — литературовед и литературный критик, член редакции журнала ‘Русское богатство’.
1 Рассказ в переводе Л. Ш. напечатан в ‘Русском богатстве’, 1907, кн. 1.
2 Уильям-Мэйкпис Теккерей (1811—1863) — знаменитый английский писатель, сатирик.
3 Герберт Фильдинг (1707—1754) — основоположник английского реалистического романа.
4 Тобиас Смоллет (1721—1771) — писатель реалист.
5 В. В. Лесевич (1837—1906) — см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 242.
6 Даниель Дефо (1660—1731) — знаменитый английский романист, автор ‘Робинзона Крузо’ и других романов.
7 Ипполит Тэн (см. прим. к письму 38).

205

Н. А. КРАШЕНИННИКОВУ

2 марта 1907 г., Полтава.

Многоуважаемый

Николай Александрович.

Роман Ваш ‘Дети’ я прочел. Впечатление — совершенно отрицательное. Прочел я только три четверти сплошь, остальное только пересмотрел, но в том, что прочел,— не нашел ни одной художественно-правдивой странички, не исключая и того, что приложено в гранках ‘Русских ведомостей’. Все искусственно, надумано, нигде не чувствуется, чтобы автор видел в воображении то, что описывает, нигде нет органической цельности, внутренней связи и внутреннего развития. Начиная с первой сцены — шаблон: добродетельный студент, чудесные девицы и чуть не рыкающий злодей, конечно, в полицейском мундире, и, конечно, влюбленный в героиню и ревнующий. Разговоры — удивительно шаблонны и книжны, описания длинны и нехарактерны, а между тем разные детали и сторонние мелочи — занимают большую половину романа. Прием у губернатора, например, занимает очень много места и кончается сообщением, что ‘дело производством прекращено’. Где? Очень часто бывает, что суд прекращает, а тут еще жандармы, полиция, охрана… У Вас же как сказали: ‘прекращено’, так Алексей уже и дома. Самое характерное исчезло, а канцелярия и чиновники описаны с ненужной подробностью. На первой странице второй части говорится, что ‘Владимир оказался замешанным в студенческом движении’. Это заставляет брата с женой мчаться из-за границы, а — Владимир оказывается даже не арестованным. Что же значит фраза ‘оказался замешанным’? Да какой же студент в 900-х годах не был ‘замешан’. Просмотрите еще раз первую главу второй части. Тут ужасно все спутано. Во-первых, выходит, что студенческое движение тогда только ‘вспыхнуло’ (уже после крестьянских волнений и грабежей?). Между тем, уже с 90-х годов студенческое движение не затихало.
Затем описывается бойня в Петербурге на улицах с утра 8 января. Ведь этого не было. Все описания толпы, массы у Вас постоянно сопровождаются такими фразами: ‘толпа вдруг вскрикнула’, вдруг ‘все вскрикнули как один человек’ и т. д. Это с толпой бывает только в театрах под капельмейстерскую палочку, или в строю солдат. На странице третьей и следующих в печатном оттиске — нечто непонятное и совершенно мелодраматическое. Влюбленность Ленева в Тасю так скоро после его свадьбы с Зиной тоже мало или совсем не мотивирована: на прогулке она готова свалиться в пропасть, и он, конечно, спасает ее,— это считалось необходимым в повестях тридцатых — сороковых годов. И т. д. и т. д. Одним словом — мое впечатление таково, что весь роман совершенно неудачен и сразу взят в тоне искусственном и неверном.
Я сделал кое-где на полях отметки карандашом. Их легко стереть.
Желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по копии с автографа.

206

И. Г. КОРОЛЕНКО

17/30 августа [1907 г.], Lipik1.

Дорогой Илларион.

Твои наставления прочел,— не скажу, чтобы с удовольствием. Что нужно сосредоточиться для серьезной работы,— это верно и давно пора. Но что при сем надлежит и вообще отказаться от участия в той борьбе нового и старого, которая теперь происходит,— с этим не согласен. Для меня это уже вторая натура, и когда серьезно войду в работу, то именно тогда больше времени будет идти и на публицистические экскурсии. Долго ли мне прослужит воображение для художественной работы, — не знаю, но мечтаю о том, что до конца жизни буду воевать пером. А пятка — чорт с нею. Дело не в пятке. Полтаву со временем, может быть, и брошу, но этой осенью в выборах участвовать буду. Знакомые пишут, между прочим,— что там даже среди октябристов — недовольство и многие готовы вотировать за меня. Я, положим, свою кандидатуру не поставлю2, но симптом,— если наблюдение верно, — довольно интересный. Сельское духовенство тоже обнаруживает оппозиционный дух. На недавний епархиальный съезд по Полтавской губернии не выбрали ни одного благочинного, ни одного протоиерея… Мне кажется, что третья дума не будет сильно левой, но оппозиция в ней будет в количестве значительном. И если это случится, если некоторые признаки не обманывают, то это будет оппозиция довольно неожиданная, со стороны даже ‘благонамеренных’ слоев населения… А впрочем,— поживем, увидим. А увидеть во всяком случае интересно.
Насчет Полтавы, Перчина, не беспокойся. Никто там меня убивать не будет. Фарс с ‘охраной’ у моего дома устроен полицией с явно шпионскими целями. Правда, и теперь обо мне все справляются, но я-то хорошо знаю, что никаких поводов для каких-нибудь серьезных шагов со стороны начальства не подавал и не подам. Я дорожу своей писательской работой и не хочу усложнять ее никакими сторонними моментами. Воюю только пером, открыто и прямо. За кулисами ничего у меня нет: все наружу.
Скоро возвращаемся. Пятка все еще немного побаливает, но не так, чтобы это действовало на нервы, как прежде.
Общий наш привет Нине Григорьевне3. Осенью в Москве надеюсь познакомиться. Обнимаю.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
1 Курорт в Славонии.
2 На выборах в III Государственную думу. В письме от 7/20 августа к Д. О. Ярошевичу Короленко писал: ‘Не прельщает меня даже благосклонность гг. ‘октябристов’, которых не умею отличить от черной сотни’.
3 Жена И. Г. Короленко.

207

Г. А. ЛОПАТИНУ

19 октября 1907 г., Полтава.

Дорогой Герман Александрович.

Вернувшись из деревни, где прожил 3 недели, застал здесь Вашу открыточку. Очень обидно, что письмо Ваше от 5 июня, очевидно, пропало. Дело в том, что 6 июня я выехал за границу, оставив на почте адрес poste rest. Очевидно, при пересылке письмо затерялось, хотя некоторые письма пересылались аккуратно.
Есть у меня теперь к Вам просьба: мне поручили составить биографию Ип. Ник. Мышкина 1 для 11-го сборника шлиссельбуржцев. Статьи и воспоминания о Мышкине есть, но биографических данных очень мало, если не считать книжки Каллаша2, в которой биография составлена на основании статьи Е. К. Брешковской3. А эта статья в свою очередь — сколько-нибудь точных данных не содержит. Ввиду этого я обращаюсь к людям, знавшим Мышкина, с просьбой сообщить, кто что знает. Между прочим, мне указывают особенно на Вас, как на человека близкого с Мышкиным и хорошо его знавшего. Итак, будьте добры ответить по возможности на следующие вопросы:
1. Где именно родился Мышкин?
2. Кто был его отец (солдат — из кантонистов? Русский? Из крестьян? И т. д.)
3. Его мать?
4. В какой именно школе кантонистов учился И. Н. Мышкин? Жил ли безвыходно в этой школе или бывал и у родителей? Не вспоминал ли о школе? Как? С удовольствием или враждой?
5. Не вспоминал ли об отдельных учителях или надзирателях? И в какой форме проникало туда ‘влияние 60-х годов’?
6. Когда окончил?
7. Куда затем поступил. Кажется, в межевое училище,— какое именно? Когда кончил?
8. У какого генерала, занимавшегося стенографией, был ординарцем (Каллаш, Брешковская).
9. Не говорил ли об аудиенции с этим генералом у Александра II по вопросам стенографии.
10. Сколько времени был правит, стенографистом и где именно?
11. Какое влияние оказал на него нечаевский процесс. Между прочим, он стенографировал для ‘Московских ведомостей’. Был ли в это время человеком известного ‘направления’ или еще нет?
12. С архангельским кружком встречался ли уже сложившимся в радикальном смысле или был ‘распропагандирован’?
13. Что Вам известно об эпизоде с освобождением Чернышевского (кажется, это Вы знаете лучше всех. Нет ли неточностей в печатных изданиях об этом?).
14. Не замечали ли в нем признаков неуравновешенности, легкой возбудимости, может быть — галлюцинаций.
15. Как относился к религиозным вопросам? Был ли атеистом и материалистом? Может быть, даже страстным? Или, наоборот, в душе, в виде психологического резерва, так сказать,— оставалось религиозное настроение?
Очень буду признателен за сообщение ответов по возможности скоро. В начале ноября я буду в Питере, где должен быть не позже десятого. Адрес мой здесь: Полтава, М. Садовая, дом Будаговского (значит тот же). А в Петербурге, вероятно, остановлюсь у Анненского Ник. Фед. (Широкая, 16). Постоянный адрес для писем также — ‘Русское богатство’.
Крепко жму Вашу руку. Не увидимся ли в Питере?

Ваш Вл. Короленко.

Жена тоже очень кланяется. Передайте привет и брату4.

— — —

Впервые опубликовано в журн. ‘Огонек’ No 2 за 1956 г. Печатается по копии с автографа.
Герман Александрович Лопатин (1845—1918) — один из виднейших народников (см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 215).
1 Ипполит Никитич Мышкин (1848—1885) — см. в 6 томе наст. собр. соч., прим. к стр. 196, и в 7 томе главу ‘Ипполит Никитич Мышкин’ (стр. 250—259).
2 Владимир Владимирович Каллаш (1866—1919) — историк литературы и педагог
3 Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская (1844— 1934) — см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 329.
4 Всеволод Александрович Лопатин — см. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 215.

208

Г. СЕНКЕВИЧУ

25 февраля 1908 г. [Полтава].

Monsieur!

Вы желаете знать мое мнение о прусской политике относительно прусских поляков. Охотно отвечаю на Ваш вопрос.
Я не принадлежу к числу тех, кто считает институт земельной собственности абсолютно неприкосновенным. Все в мире меняется, исчезает, заменяется новыми более совершенными формами. Необходимо только, чтобы принцип каждой перемены был высшим, чем тот, который отменяется. Стоит приложить этот критерий к насильственной политике торжествующего прусского большинства, чтобы ответ стал ясен, как дважды два. Пруссаки лишают поляков родной земли только затем, чтобы взять ее себе. Здесь нет даже иллюзии высшего права. Здесь открыто выступает примитивное насилие большинства, говорящего по-немецки, над меньшинством, которое желает говорить и молиться так, как в течение веков говорили и молились сотни поколений, обливавших эту землю своим потом и часто — своею кровью. Если бы можно было любому пруссаку, голосовавшему за предложение канцлера Бюлова, внушить хоть на мгновение идею, что речь идет об экспроприации немецкого меньшинства (например, в Остзейском крае) — иноплеменным большинством, то без сомнения краска негодования залила бы его лицо, и он тотчас же нашел бы те самые аргументы, которыми осуждается теперь поведение пруссаков…
Голое насилие, к сожалению, выступает слишком непринужденно и не в одной Пруссии. Но с еще большей ясностию в наше время выступает вопрос: является ли такое насилие признаком настоящей человеческой и общественной силы.
Привет немцам, которые имеют мужество поднять голос против ослепленного низменными страстями большинства своей страны.

Владимир Короленко.

Милостивый государь.

По случайным причинам этот ответ посылаю довольно поздно, быть может слишком поздно для того, чтобы он мог появиться в печати1. Во всяком случае отдаю его в Ваше распоряжение и прошу принять уверение в уважении к Вам лично и сочувствии к Вашему делу.

Вл. Короленко.

— — —

В русской печати публикуется впервые. На черновике пометка Короленко: ‘Послано 25.11.08’. Сенкевич обратился с письмом к ряду видных общественных деятелей с просьбой высказать свое мнение по поводу законопроекта канцлера Бюлова об отчуждении польских земель в пользу немцев.
Генрих Сенкевич (1846—1916) — известный польский писатель, автор романов ‘Камо грядеши’, ‘Семья Поланецких’, ‘Крестоносцы’, ‘Огнем и мечом’ и др.
1 Ответ Короленко появился в заграничной печати в марте 1908 года. В письме к жене от 23 марта 1908 года Короленко писал: ‘В ‘Биржевых ведомостях’ появилась телеграмма, передающая его [ответа Короленко] содержание в очень оглупленном виде (очевидно, оно уже появилось за границей)’.

209

Л. Н. ТОЛСТОМУ

2 апреля 1908 г., Петербург.

Глубокоуважаемый Лев Николаевич.

Приехав в марте в Петербург, я застал в редакции ‘Русского богатства’ статью М. П. Новикова1 (‘Старая вера’), а также письмо г. Гусева2, в котором он просит ответ адресовать Вам. Это я и исполняю, ознакомившись с содержанием рукописи и ознакомив с ним товарищей по редакции.
К сожалению, встречаются значительные препятствия, мешающие появлению рукописи М. П. Новикова в ‘Русском богатстве’, а также (опасаюсь) и в других журналах. Одно из них — цензура или, вернее,— определенные статьи закона, ограждающие господствующую церковь от такой критики. Но это не одно и даже не главное. Можно бы уладиться также и с довольно существенными разногласиями (вроде приравнения школ, больниц и библиотек к убийствам и грабежам). Важнее то, что по основному своему содержанию статья совершенно для журнала не подходит. Автор с чрезвычайными подробностями, часто с излишнею растянутостью и повторениями, изображает процесс мысли, направившейся на отрицание обрядностей и суеверий ‘старой’, то есть церковной веры. Если бы эта статья в каком-нибудь виде попала в среду читателей, еще всецело находящихся во власти этих суеверий, то, конечно, могла бы, несмотря на недостатки изложения, вызвать некоторое движение мысли. Но журналы распространяются в среде читателей, которым выводы автора давно известны, а доводы его стучатся в давно открытую дверь. Здесь статья не только не вызовет никакого движения мысли, но просто останется неразрезанной и представит в журнале мертвый балласт. Те, кому она будет доступна на страницах журнала,— ею не заинтересуются, а те, кому она могла бы сказать нечто новое,— в журнале ее не найдут. А вместе с тем она потребовала бы у журнала около 6 печатных листов.
Мне хочется думать, что вы, глубокоуважаемый Лев Николаевич, признаете основательность этих резонов, мешающих нам, несмотря на все желание,— напечатать статью, в которой вы приняли участие3.
Искренно и глубоко вас уважающий

Вл. Короленко.

P. S. Рукопись вскоре высылается.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат.
1 Михаил Петрович Новиков (род. в 1871 г.), крестьянин деревни Боровково, Тульской губернии. Познакомился с Толстым в 1896 году и с тех пор находился в близких отношениях с ним. Автор ряда рассказов из крестьянской жизни и статей полупублицистического характера, появившихся в печати в Англии, в издании ‘Свободного слова’.
2 Николай Николаевич Гусев (род. в 1882 г.) — секретарь Л. Н. Толстого в 1907—1909 годах.
3 Очерк М. П. Новикова ‘Старая вера’ был позже напечатан в ‘Материалах к изучению русского сектантства и старообрядчества’ под редакцией В. Бонч-Бруевича (вып. 3, СПБ. 1910).

210

X. Д. АЛЧЕВСКОЙ

[21 мая 1908 г., Полтава.]

Многоуважаемая

Христина Даниловна.

Из ‘Русского богатства’ мне переслали Ваше письмо и книгу ‘Терновий вiнок’1. Согласно Вашему желанию, спешу сообщить о получении книги, с которой, впрочем, еще не успел ознакомиться. Очень Вам благодарен за внимание и в свою очередь посылаю свою последнюю книжечку ‘Отошедшие’ 2.
Известным сторонам украинского движения я искренно сочувствую и, конечно, далек от того, чтобы всю современную украинскую литературу обвинять в ненавистническом национализме или приписывать ей огулом исторический романтизм. Мне только кажутся странными постоянные жалобы на русскую литературу, которая ‘мало сочувствует’… Такие вещи, как широкое сочувствие, не требуются, а берутся, и не жалобами и нытьем, а яркой и сильной работой в своем направлении. Смешны также притязания на личность и душу ‘российских письменныкiв’, фамилии которых кончаются на енко. Это — нечто вроде того, что было с приволжскими татарами: числишься по спискам православным — молись нашему богу, называешься емком — давай сюда душу! Недавно в ‘Раде’ была статья 3, вызванная моей ‘Историей современника’. Написано совершенно литературно, без вылазок известного тона,— но все же автор говорит о каком-то ‘отречении от национальности’ и притом еще ‘в сторону наименьшего сопротивления’. Это значит, что автор читал ‘Историю’ и не захотел увидеть главного: три племенных чувства парализовали друг друга и в конце концов не было ни одного. Потом пришла русская литература и взяла растущую душу себе. Чем? Великороссиянством? Какие пустяки! Нет,— именно тем, что влекло в 70-х годах юные кадры и кавказской и украинской молодежи в общерусское движение: широкой демократичностью, отсутствием национализма, широкими формулами свободы. ‘Сторона наименьшего сопротивления’ для меня лично оказалась только Вяткой, Пермью, Якутской областью (за отказ присягать тому ‘великорусскому’ порядку, который одинаково давил украинца, кавказца, костромича и поляка). Но для других, уже чистейших украинцев, как Лизогубы4, Лозинские5, Попки6 — ‘сторона наименьшего сопротивления’ оказалась виселицей или каторгой. В том-то и дело, что вопрос шире чисто литературного. Дело не в том, почему некоторые енки пишут по ‘российскому’. Иначе не умеют,— вот и все. А вот вопрос: почему целое поколение шло в общерусское движение, которое требовало и давало простор молодому самоотвержению вне национально племенных рамок, которые поэтому и отрицались.
Ну, да это вопрос, о котором в беглом письме не выскажешься.
Жму Вашу руку и желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по оттиску в копировальной книге. В архиве Короленко имеются три текста данного письма: первый, черновой, со многими исправлениями, второй, переписанный начисто с пометками на нем: ‘К украинск. движ.’ и ‘Не отослано (послано другое)’, и третий, оттиснутый в копировальной книге. По-видимому, письмо было отослано в этой последней редакции, в которой оно здесь и дается. Отсылка письма X. Д. Алчевской отмечена в записной книжке-календаре 1908 года под 21 мая, в копировальной книге дата не оттиснута.
Христина Даниловна Алчевская (1841—1920) — украинская общественная деятельница, руководительница Харьковской воскресной школы. При участии Алчевской был составлен указатель книг ‘Что читать народу’. X. Д. Алчевская состояла в переписке с Короленко с 1886 года.
1 ‘Терновий вiнок’. Лiтературно-артистичный альманах. Пiд редакцiею Олекси Коваленко. Киiв. Видання Iв. Самоненко. 1908.
2 ‘Отошедшие. Об Успенском. О Чернышевском. О Чехове’, изд. ‘Русского богатства’, СПБ. 1908.
3 Статья О. Бiлоусенко ‘Шевченко в освiтленню pociйcкого письменника’ (‘Рада’, Киiв, 1908, No 87).
4 Д. А. Лизогуб (1850—1879) — см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 141.
5 М. П. Лозинский (ок. 1855—1880). За распространение прокламаций к крестьянам и солдатам был арестован, пытался бежать, приговорен в феврале 1880 года киевским военно-окружным судом к смертной казни и 5 марта повешен.
6 Г. А. Попко (1852—1885) — землеволец. Судился по ‘процессу 28-ми’, приговорен Одесским военно-окружным судом к бессрочной каторге, умер от туберкулеза на Каре.

211

С. А. ТОЛСТОЙ

28 августа 1908 г., Хатки.

Глубокоуважаемая

Софья Андреевна.

Из глухой деревушки, где нет ни телеграфа, ни почтовой станции, я присоединяю свой привет к тому потоку восхищения и восторга, который стремится теперь в Ясную Поляну со всех концов света, приветствуя великого художника и честного искателя правды. К этому позволяю себе присоединить выражение глубокого сочувствия также Вам лично и всей семье по поводу той, без сомнения, огромной тяжести, какая выпадает на долю семьи в эти торжественные, но и очень трудные дни, когда вместе с выражениями преклонения и восторга изливается столько яду и незаслуженных обид, не щадящих ни великого писателя, ни его близких. От души желаю и Льву Николаевичу и всей семье, чтобы искренний голос всех честных и культурных людей заглушил в их воспоминании об этих днях все то, что не заслуживает доброй памяти. И пусть лишь судьба еще на много лет сохранит всем дорогую жизнь.
Прошу верить глубокой искренности, продиктовавшей мне эти строки. К этому приветствию присоединяется и вся моя семья.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается с черновика. Письмо написано по поводу восьмидесятилетнего юбилея Л. Н. Толстого. На это приветствие С. А. Толстая ответила письмом от 2 сентября с выражением благодарности от имени Л. Н. Толстого и своего.
Софья Андреевна Толстая (1844—1919) — жена Л. Н. Толстого.

212

П. НАРБЕКОВУ

29 сентября 1908 г.

Милостивый государь.

Мне кажется, что Ваше письмо вызвано недоразумением. Во всяком случае оно направлено не против того, что говорится в моей статье1. Предлагал ли Л. Н. Толстой голодать вместе с голодающими, отрицал ли он мелкую благотворительность в деле помощи голодным — мне неизвестно. В моей статье приводится обмен мнений не о существе благотворительности и не о ее значении, а только о форме помощи в данном случае, то есть о форме той же благотворительности. При этом ‘городской служащий’ (будем называть так) говорит: я могу отдать несколько рублей из жалования своего голодным, но Вы говорите: деньги зло. Следует ли поэтому давать. А Толстой отвечает: лучше поезжайте на дачу в голодающие местности, вместо того чтобы ехать на дачу под Петербургом или Москвой. И Толстой, и городской служащий оба стоят на одной почве: оба признают, что в данном случае благотворительность уместна. Только городской служащий может уделить с некоторым самоограничением рублей пять в месяц, а Толстой думает, что ему ничего не стоит поехать с семьей за тысячу верст ‘на дачу’. В этом я и вижу пример непонимания самого положения людей, которые — не баре, не помещики-богачи, но и не пахари. Мне кажется, что в моей статье это выражено довольно ясно.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске письма пометка: ‘Нарбекову (толстовец?)’.
1 ‘Лев Николаевич Толстой’, ‘Русское богатство’, август 1908 года (см. 8 том наст. собр. соч.).

213

С. С. КОНДУРУШКИНУ

4 января 1909 г., Полтава.

Дорогой Степан Семенович.

Не знаю уже, застанет ли Вас это письмо еще в Константинополе. По получении Вашего письма с адресом, у меня было много довольно тяжелых хлопот: умер мой свояк, Иннокентий Федорович Волошенко. Сегодня хороним, и мне было эти дни трудно писать Вам отзыв, которого Вы ждете. На всякий случай — несколько слов привета в пути и краткий ответ на Ваш вопрос. Очень мне жаль прибавлять к трудностям пути — еще некоторое огорчение, но… мне ‘Моисей’1 не понравился. При встрече поговорим подробнее, теперь скажу только, что главный недостаток: недостает Моисея. Есть много описаний, иногда хороших, иногда несколько растянутых и однотонных, но главной фигуры — самого Моисея — нет. Того Моисея, который убил египтянина в юности, потом навлек на Египет 12 казней, потом не вел, а влачил народ через тысячи бедствий, а когда народ бунтовался, то он приказал левитам: ‘возьмите мечи и пройдите через весь стан от одних ворот до других трижды (кажется так) и пусть каждый из Вас убьет своего брата, и своего отца, и мужа своей сестры’ (цитирую неточно, но эпизод верен). И уже тогда уходил к богу на дымную гору, дрожавшую в огне и облаках, и там плакал и предлагал богу изгладить его самого из книги жизни, но пощадить будущее этого народа,— Моисея, который в гневе швырнул на землю и разбил скрижали, которые для него только что написал сам бог. Этого Моисея нет, а есть добрый старичок, на которого налепили шутовские побрякушки, плюют на него, а он их только жалеет.— Это не Моисей.
Есть одна черта, которую хочу отметить, потому что она относится не к одному ‘Моисею’. Через даль веков и тысячелетий можно усматривать общие очертания великих событий, но давать излишние детали не следует или следует очень в меру (если картина не определенно бытовая). Вы слишком часто изображаете, как играет луч на макушке головы, как ходят тени светильника на лицах заговорщиков (кстати, самый заговор Корея, Дафана и Авирона направлен был, главным образом, против господства левитов)… Теперь в Вашей корреспонденции из Турции я встретил ту же черту: мы ждем указания — каковы особенности турецкой революции 2, нам нужны ее характерные черты, линии, идущие от прошлого к будущему. И вот мне вдруг врезалась в память черточка: ‘мимо меня мелькнула розовая ноздря серого жеребца’. Это режет ухо явным нарушением перспективы. К чорту ноздрю,— хочется сказать. Здесь не скачки, а события огромного масштаба. Вам нужно проникать к действующим людям, давать живые картины того, что пробивается, и того, что этому пробивающемуся противостоит. Одним словом, вы теперь художник-корреспондент, а не фотограф случайно мелькающих явлений, до ноздри включительно.
Не сердитесь на меня, что пишу резко. Но я старый писатель и старый корреспондент, и мне хочется дать Вам совет: составьте себе программу, по ней добивайтесь сведений и группируйте их. Основная ось программы: обновляющаяся жизнь и борьба с нею старого. Детали должны располагаться по этой оси.
Засим крепко жму вашу руку. Всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Степан Семенович Кондурушкин (1874—1919) — писатель. В течение пяти лет работал в школах в Палестине и Сирии учителем. По предложению Короленко написал ‘Сирийские рассказы’, печатавшиеся в 1902 году в ‘Русском богатстве’. В 1908 году ‘Сирийские рассказы’ вышли отдельной книгой с посвящением: ‘Владимиру Галактионовичу Короленко от литературного крестника’.
1 ‘Моисей’ был напечатан в сборнике т-ва ‘Знание’ за 1908 год.
2 Летом 1908 года турецкий султан Абдул-Гамид II был низвергнут, власть перешла к младотуркам (партия ‘Единение и прогресс’), и Турция превратилась в конституционную монархию.

214

О. В. АПТЕКМАНУ

[22 апреля 1909 г., Полтава]

Статья Ваша1 нам в общем совершенно подходит. Первая часть никаких возражений не встречает (личные наблюдения). Вторая, во-первых, несколько растянута, отчасти специальна, но главное не в том. Я надеюсь, Вы разрешили бы кое-где сократить повторения и особенно ‘приступы’ (вроде: мы уже изложили то-то, теперь изложим то-то. Это как бы недоверие и к себе, и к читателю. Или автор излагает неясно и нужно повторять, или читатель туп и не вспомнит содержания только что изложенной главы). Но, повторяю,— важно не это. Наиболее возражений встречает та глава, где Вы пытаетесь усиление болезненных признаков поставить в причинную связь с неудачей народовольческого движения. Что этот мотив мог быть одним из мотивов, влиявших вместе с другими,— это так. Но Вы выдвигаете его почти как единственный, и тут, простите, психиатр в Вас отодвинут назад человеком партии. Это — партийный эскамотаж и сужение широкой души Успенского. Мне Успенский говорил: ‘до писательства никакой биографии не было’. До писательства, а не до народной воли. Апеллирую к Аптекману-психиатру против Аптекмана-народовольца. Успенский начал писать в 1862 году (‘Старьевщик’ в ‘Зрителе’). Написал в это десятилетие (с начала шестидесятых до начала семидесятых) ‘Нравы Растеряевой улицы’, ‘Разорение’ и др. Это расцвет, можно сказать ‘разгул’ молодого таланта, и не доказывает ли он, что Успенский вовсе не дожидался ‘движения семидесятых годов’, чтобы ‘выпрямиться’ и стряхнуть тяжкие признаки наследственности. То обстоятельство, что он, как писатель, мог вылить в образах все тяжелое, накопившееся в душе с детских лет,— разве не следует считать огромным, преобладающим моментом оздоровления души. В десять лет — 1863—1873 — Успенский уже весь сложился, как писатель, и в семидесятые годы он вошел готовый, с той же любовью к правде и даже с той же рефлексией. Вспомните, что знаменитая в свое время полемика ‘Недели’ (П. Ч.) 2 и ‘Отечественных записок’ (главным образом Михайловский) возникла из-за ‘неверия Успенского… в народ!’ Шестидесятые годы, с их общим пробуждением (далеко еще не народовольческим и не деятельно-революционным) дали так много мотивов ‘пробуждения совести’ и правды, которые противопоставляются мраку и тьме. Борьба интеллигенции семидесятых годов была для него наиболее ярким эпизодом этого пробуждения. Но сказать, что с этого начинается и этим кончается здоровый период творчества Успенского (который охватит тогда лет шесть-семь) — значит частностью покрыть общее, и очень сузить вопрос. Много также можно возразить против несколько расширенного отожествления самого Успенского с его героями, от имени которых иной раз ведется рассказ. По большей части это верно, но в некоторых случаях требовало бы оговорок и подтверждения. Затем Вы совершенно игнорируете такие личные факторы, как необходимость работать из месяца в месяц, что и на крепкие нервы производит разрушительное действие, и т. д.
Практический вывод. Первую часть (личные наблюдения и воспоминания) мы напечатали бы охотно и без оговорок. Вторая требует или переделки или… не знаю уж как?.. Не согласитесь ли разбить статью на две. Первая имеет совершенно самостоятельное значение. Вторую Вы бы еще пересмотрели, и она могла бы составить самостоятельную работу. Относительно этой мы бы предпочли считать обе стороны пока не связанными. Там есть, правда, много интересного, но много и такого, что вызывает возражения, и мы бы охотно пересмотрели ее вторично. Итак,— ответьте,— может быть, даже телеграммой. Если согласитесь, то предоставьте мне разделить. Первую часть я отошлю в редакцию — вторую Вам3. Обычный наш гонорар — 75 рублей. Аванс рублей сто под принятую статью можно выслать немедленно по получении Вашего согласия.
Крепко обнимаю Вас

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Отвечайте поскорее: Полтава, Мало-Садовая, 1.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге без обращения и даты. Дата определяется по отметке в записной книжке.
Осип Васильевич Аптекман — см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 322, и прим. к письму 117.
1 ‘Страница из ‘скорбного листа’ Гл. И. Успенского’, напечатана в ‘Русском богатстве’ No 7 за 1909 год.
2 П. Ч.— псевдоним Петра Петровича Червинского (род. в 1849 г.). Публицист-народник, земский статистик, печатался в ‘Неделе’ с 1875 по 1882 год. Статьи П. Ч. в ‘Неделе’, посвященные деревне, вызвали полемику с Н. К. Михайловским и П. Н. Ткачевым.
3 Продолжение статьи Аптекмана было напечатано в девятой книге ‘Русского богатства’ за 1909 год.

215

С. И. ДУРЫЛИНУ

10 января 1910 г., Полтава.

Милостивый государь.

Прошу простить замедление в ответе, вызванное разными уважительными причинами. Впрочем, должен, к сожалению, сказать, что никаких особенно ценных и характерных сведений сообщить не могу. Я жил в те годы в Нижнем и в Петербурге бывал только наездами. Гаршина1 видел только три раза в жизни, на очень короткое время и никаких сколько-нибудь значительных разговоров с ним не вел. Писем от него тоже не получал. Талант Гаршина я ставлю высоко. Как ни мало он написал в свою короткую жизнь, прерываемую периодами болезни, но в этом немногом дал много характерного для своего времени и своего поколения.
С уважением

Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Сергей Николаевич Дурылин (1877—1954) — литературовед, историк литературы и театра.
1 Всеволод Михайлович Гаршин (1855—1888) — см. в 8 томе наст. собр. соч. статью ‘Всеволод Михайлович Гаршин. Литературный портрет’.

216

А. В. КАМЕНСКОМУ

16 января 1910 г., Полтава.

Многоуважаемый

Андрей Васильевич.

Я разобрал любезно предоставленную Вами переписку Глеба Ивановича 1 с Вами за 1876—1889 года. Прежде я предполагал приобщить ее к другим письмам, которые должны были собраться в ‘Русском богатстве’. Но дело это по разным причинам и в собирании материала, и в его обработке затянулось. Поэтому я решил использовать эти письма, как отдельный эпизод, тем более, что история сотрудничества Глеба Ивановича в ‘Дешевой библиотеке’ и то участие, которое он в ней принимал и со стороны редакционной, как-то мало известны (Рубакин2, например, собравший много биографических материалов, о ней, кажется, совсем не упоминает). Я прежде всего, конечно, обратил внимание на ‘Оживленный край’ — рукопись, назначавшуюся для ‘Дешевой библиотеки’ и запрещенную цензурой. Кажется, в этом виде она так и не появилась 3. Правда, что это как бы только первоначальный набросок, разработанный впоследствии гораздо более подробно и гораздо более ярко в ‘Книжке чеков’, но все же это вариант, на мой взгляд, заслуживающий внимания. Думаю, что в феврале мы его поместим, а затем в том же феврале или в марте — и письма4. При их разборке возникают некоторые вопросы. Если бы Вы были добры черкнуть несколько, слов от себя об истории ‘Дешевой библиотеки’ и степени участия в ней Глеба Ивановича,— я был бы Вам глубоко признателен.
Со стыдом вспоминаю, что до сих пор не прислал Вам свою книжечку ‘Отошедшие’. Исправляю это теперь. (Посылаю ее заказной бандеролью.)
Крепко жму Вашу руку и желаю всего хорошего.
Искренно уважающий

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Андрей Васильевич Каменский — редактор журнала ‘Библиотека дешевая и общедоступная’, издававшегося в Петербурге в 1875—1876 годах.
1 Успенского.
2 Н. А. Рубакин — см. прим. к письму 159.
3 Рукопись Успенского была напечатана в февральской книжке ‘Русского богатства’ за 1910 год под заглавием ‘Оживленная местность’. Пояснения от редакции написаны Короленко.
4 Письма Г. И. Успенского в ‘Русском богатстве’ напечатаны не были.

217

Л. Я. КРУКОВСКОЙ

29 января 1910 г., Полтава.

Милостивая государыня

Людмила Яковлевна.

Я не совсем ясно представляю себе, о каком очерке Вы пишете? В ‘Истории моего современника’ рассказаны лишь факты из детства и ранней юности. В биографическом смысле это страница или две, много три. Ведь собственно биография писателя или общественного деятеля начинается в сознательном периоде, а к этому ‘История современника’ только еще подходит. Кроме того, главное содержание моего ‘жизнеописания’ до литературы состоит в изложении студенческого и потом народнического движения, в арестах, тюрьмах, этапах, ссылках. Можно ли из этого сделать книгу для детей? Наконец, без всякой излишней скромности,— думаю, что едва ли уместно делать жизнеописание Короленка предметом детской книги. Я знаю работы в этом роде Авенариуса 1. Они касаются Гоголя, Пушкина. Нет таких жизнеописаний Тургенева, Достоевского, Чехова. Из живущих — Толстого (для чего, между прочим, в работах Бирюкова 2 есть прекрасный и богатейший материал). Простите, но мне кажется, что при таких условиях ‘жизнеописание Короленка’ для детской литературы было бы некоторым нарушением перспективы.
Это, разумеется, лишь предварительные замечания, как мне это дело представляется a priori. Может быть, я неясно представляю себе характер Вашей работы. Так мне кажется на первый взгляд. А вот относительно Толстого — подумайте. И материал богатый, полный, законченный, и никого не удивит появление такой книги для детей при жизни самого писателя.
С совершенным уважением

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Людмила Яковлевна Круковская (1859—1948) — писательница и переводчица.
1 Василий Петрович Авенариус (1839—1919) — писатель для детей и юношества, автор книг ‘Отроческие годы Пушкина’, ‘Юность Пушкина’, ‘Гоголь-гимназист’ и др.
2 Павел Иванович Бирюков (1860—1931) —друг и биограф Толстого.

218

В. К. ПРОКОПЬЕВУ

12 февраля 1910 г., Полтава.

Многоуважаемый

Вячеслав Константинович.

Очень жалею, что и мне приходится Вас разочаровывать. ‘Нездешняя’ не подходит для ‘Русского богатства’. Горький Вам писал, что повесть написана ‘по-старинному’. Мне кажется, что он имел в виду вот что. В шестидесятых и семидесятых годах писалось много так называемых ‘тенденциозных’ романов и повестей, где выводились ‘новые люди’ вообще и порой революционеры в частности. Так как условия тогдашней цензуры были очень строги, да и революционные стремления еще недостаточно ясны,— то авторы о самых стремлениях, их характере почти не говорили. Они просто изображали ‘очень хороших людей’, честных юношей, прекрасных девушек, а затем намекали читателю, что это — революционеры. По прочтении повести оставался вывод — революционеры очень хорошие люди. В свое время некоторые из этих произведений имели некоторый успех, хотя в художественном отношении и тогда признавались слабыми. Это были не изображения, а апологии. Дорожили в них указанием на что-то новое, еще только начинающее пробиваться в жизни.
Теперь так, ‘по-старинному’, писать нельзя. И самое явление, и его типы уже не новы, сказались достаточно ясно даже по газетным отчетам со всеми своими разнородными, порой прямо враждебными оттенками. А между тем Ваш рассказ написан именно ‘по-старинному’. Революционеры очень хорошие люди,— только это у Вас и рисуется. Наташа и Сережа — составлены из одних добродетелей. Алеша, наоборот,— сам старается изобразить себя отчаянным негодяем, состоящим из одних доносов и погромов. От этого личностей, то есть живых индивидуальностей, в Вашем рассказе совсем нет, а есть собрание всяких элементарных положительных качеств с одной стороны и такое же собрание элементарного негодяйства с другой. Самые стремления, живые, настоящие (то есть то, к чему человек приходит после тяжелой душевной борьбы и что отстаивает среди сомнений и противоречий) тоже отсутствуют. Перечитайте с этой точки зрения хотя бы митинг в лесу. Один оратор говорит толпе что-то зажигающее (что — неизвестно). Потом выходит Сережа, заявляет просто, что это ‘не так’, и говорит свое. Что — опять неизвестно. Автор ограничивается уверением, что говорит он очень хорошо, как ручей в знойной пустыне. Затем вместо живого и характерного изложения — рисуется картина: знойная пустыня, истомленные путники, освежающие струи родника. Представьте теперь, что кто-нибудь из другого лагеря тоже описывает митинг. Он опровергает самого Сергея. Ведь такой черносотенный даже автор может взять у Вас метафору и целиком приложить к речи своего героя. Это его слова — освежающий ручей в пустыне. Это не только не изображение, а даже и не попытка доказательства. Голый дифирамб. А это делает рассказ совершенно неприемлемым и с цензурной точки зрения, превращая его в прямое и исключительное ‘восхваление’…
Как видите, и исправить тут ничего нельзя, потому что грех в самом приеме.
Вы раз уже присылали несколько очерков. В одном из них мелькали живые черточки (работа на железной дороге перед приходом поезда). Там, очевидно, была ‘натура’, живое наблюдение. Здесь как бы данная вперед задача.
Очень жалею, что не могу ответить иначе. Таково мое впечатление, возможно, разумеется, что и ошибочное.

С уважением Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
В. К. Прокопьев стал присылать свои очерки Короленко в 1908 году. Все они записаны в редакторскую книгу с отрицательными отзывами. Кроме рукописи ‘Нездешняя’, в редакторскую книгу Короленко в 1910 году занесена еще одна рукопись Прокопьева с резко отрицательным отзывом.

219

M. M. КОВАЛЕВСКОМУ

22 февраля 1910 г., Полтава.

Глубокоуважаемый

Максим Максимович.

Я имею честь состоять членом организационного комитета писательского съезда, которого Вы председатель. В настоящее время по поводу утвержденной программы съезда в писательской среде возникли разногласия, которые вынуждают меня сложить с себя это звание. Не становясь на бойкотистскую точку зрения и оставаясь, как и мои ближайшие литературные товарищи, на почве чисто делового обсуждения вопроса, я считаю все-таки, что нет такого вопроса в области литературного быта, который не приводил бы неизбежно к обсуждению правового положения русской печати. А так как этот именно центральный пункт изъят из обсуждения, то я не могу разделять ответственности за созыв с разных концов России товарищей писателей без малейшей гарантии, что сколько-нибудь серьезное обсуждение хотя бы только профессиональных вопросов может в действительности состояться.
Прошу принять уверение в глубоком моем уважении.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Максим Максимович Ковалевский (1851—1916) — ученый, юрист и общественный деятель, председатель Юридического и Вольно-экономического общества. В январе 1910 года правительство разрешило съезд писателей в Петербурге, урезав при этом его программу и исключив вопрос об общем правовом положении печати. Съезд состоялся под председательством не Ковалевского, который от председательствования отказался, а журналиста Г. К. Градовского. Съезд был малочислен и не авторитетен.

220

Л. Н. ТОЛСТОМУ

7 апреля 1910 г., Алупка.

Дорогой Лев Николаевич.

Товарищи из ‘Русского богатства’ переслали мне в Алупку, где я нахожусь в настоящее время, Ваше доброе письмо1. Не стану распространяться о том, какое чувство оно во мне возбудило и с какой благодарностию к Вам я его читал. К этой теме я приступал со страхом: столько уже писано. И что в сущности можно прибавить к ужасу этих ежедневных газетных известий, а к ним так привыкли. Ваше письмо говорит мне, что кое-что нужное сказано, и тема не профанирована. Главная тут заслуга — того безвестного человека, который в тюремной каморке собирал этот материал. Я старался только не закрыть своими чувствами того внутреннего ужаса, который заключен в этом явлении и отразился в непосредственных записях. Ваше письмо говорит мне, что это в известной мере достигнуто, и это дает мне тем большее удовлетворение, что (поверьте — это не условная фраза) во время работы я думал о Вас и решил послать Вам ее в оттисках по окончании. Вторая статья появится в апреле2. Собираю материал для третьей 3. На непосредственный, практический результат этого ряда статей, то есть на восприимчивость ‘хозяев жизни’, я не надеюсь (или, скажу точнее: почти совсем не надеюсь). Вскоре после Вашего письма я получил письмо от какого-то военного судьи. Он ухитрился вычитать у меня восхваление преступников, возведение разбойников ‘на пьедестал борцов за свободу’. Меня это письмо отчасти обрадовало: значит, все-таки, задело и его. Но как легко этот человек (кажется, даже не злой, хотя он и пишет: ‘мы присуждаем’), как легко он отмахнулся от самой сущности вопроса. Ну, а высшие или совсем не прочтут, или отмахнутся еще легче. Но мне кажется,— нужно бороться все-таки с той ‘привычностию’, которая отравляет людские совести. А там что будет…
Еще раз от всего сердца благодарю Вас, дорогой Лев Николаевич, за Ваш душевный отклик, желаю Вам здоровья и продолжения той бодрости, с которой Вы следите за жизнию и воздействуете на нее. Присоединяю также душевный привет Софье Андреевне и Вашей семье.
Искренно Вам благодарный

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Толстой и о Толстом. Новые материалы’. Сборник второй. Редакция В. Г. Черткова и Н. Н. Гусева, Толстовский музей. М. 1926,
1 Письмо Л. Н. Толстого от 27 марта 1910 года (см. в 9 томе наст. собр. соч., прим. к ‘Бытовому явлению’).
2 В апрельской книжке ‘Русского богатства’ были напечатаны три заключительные главы ‘Бытового явления’.
3 Продолжением статей о смертной казни, объединенных в ‘Бытовом явлении’, явились статьи ‘Дело Глускера’ и ‘Черты военного правосудия’ (см. 9 том наст. собр. соч.).

221

С. А. ЖЕБУНЕВУ

[25 апреля 1910 г., Алупка.]

Дорогой Сергей Александрович.

Вы строги, но не всегда справедливы. Это я по поводу Жилкина и Аникина1. Вы вот в восторге от Пешехонова2. Я действительно с ним не во всем согласен, но очень его люблю. А читали ли Вы его обозрение ‘Сугробы’ (или иное заглавие, но содержание характеризуется этим словом)3. Ведь там говорилось как раз о Жилкине и Аникине, работавших тогда в ‘Слове’. Сии бывшие ‘трудовики’ (истинное недоразумение была эта партия) и национальное лицо показывали с легкой руки Струве4 и от китов промышленности ждали спасения. Ну, как же можно бы свести этих двух писателей с Пешехоновым и вообще с ‘Русским богатством’. Вдруг бы Жилкин нам доставил свой превыспренний фельетон о московском миллионере, аскетически изнемогающем под бременем самоотверженного служения родине своими капиталами. У него роскошнейшие палаты, но ему лично ничего, ничего не нужно! При Жилкине ему принесли завтрак. Это был один маленький пирожок, завернутый в несколько бумажек. Это ему достаточно от своих миллионов. Остальное — тяжкая служба отечеству. Конечно, может есть и такой купец в Москве, но… надо об этом говорить немножечко умнее. Пирожок так пирожок. Может, аскетизм, а может, катар желудка. Во всяком случае благоговеть и млеть нет никакой надобности, а надо изучать и смотреть в оба. Вы скажете, что в ‘Русское богатство’ он бы этой приторной маниловщины не принес. Верно. Это писано по Струве и по Федорову, издателю ‘Слова’ 5. У нас он стал бы писать по Пешехонову или даже по Мякотину. Но какое же это было бы привлечение новых сил…6 Винавер7 в книге ‘Конфликт в первой Государственной думе’ рассказывает, что после разгона Думы Жилкин еще с кем-то подошли к группе кадет, и Жилкин сказал: ‘Ну, теперь ведите нас!’ Это ведь замечательно: ругали тех же кадет за нерешительность, за то, что они не верят в революцию, слишком берегут Думу и т. д.,— а когда приходилось доказать собственную решительность и ‘веру в революцию’, они бегут к тем же кадетам и просят: ведите нас. И готовы даже с правейшими кадетами ‘показывать национальное лицо’ и ‘идти на выучку’ к Крестовникову 8. Я человек далеко не из самых крайних в тактике и понимаю, что политическая деятельность невозможна без компромиссов. В этом я часто не согласен с Пешехоновым. Но такие компромиссы в идеях,— слуга покорный. Охотно уступаем обоих ‘трудовиков’ ‘Вестнику Европы’ 9.

— — —

Публикуется впервые. Печатается с черновика, на котором нет ни даты, ни подписи. Вверху черновика отметка Короленко: ‘К заметке по истории бурного года (‘трудовики’)’. Датируется на основании отметки в записной книжке.
Сергей Александрович Жебунев (1849—1924) — народоволец, судившийся по ‘процессу 193-х’, неоднократно подвергался тюремному заключению и впоследствии. С 1910 года жил в семье Малышевых в Саратовской губернии.
1 И. В. Жилкин и С. В. Аникин — члены I Государственной думы и основатели группы ‘трудовиков’.
2 А. В. Пешехонов — см. прим. к письму 186.
3 Короленко имеет в виду статью Пешехонова ‘Сумятица’ (‘Русское богатство’, 1908, кн. 10).
4 Петр Бернгардович Струве (род. в 1870 г.) — бывший ‘легальный марксист’, позднее кадет и националист.
5 М. Федоров был издателем ‘Слова’ с 1906 года.
6 Одно слово не разобрано.
7 Максим Моисеевич Винавер (1863—1926) — член I Государственной думы, один из лидеров кадетов.
8 Г. А. Крестовников — крупный промышленник, член Государственного совета.
9 С 1909 года Жилкин и Аникин работали в журнале ‘Вестник Европы’.

222

Л. Н. ТОЛСТОMУ

9 мая 1910 г., Полтава.

Дорогой, искренно уважаемый

Лев Николаевич.

Второе письмо Ваше опять пришлось присылать мне вдогонку (я на днях вернулся в Полтаву), и только теперь могу ответить на Ваш запрос об издании. Вчера я уже отправил слегка просмотренные и исправленные оттиски моих статей в редакцию ‘Русского богатства’ и надеюсь, что они скоро появятся в отдельном издании, если этому не помешают какие-нибудь ‘независящие обстоятельства’1. Я хотел было издать их после того, как появится еще одна часть (о казнях без суда и по ошибке2), но для этого нужен еще кое-какой материал, а дело это не ждущее. Можно будет дополнить в следующем издании, если первое разойдется.
Вы, конечно, уже знаете, что письмо Ваше ко мне появилось в газетах3. Я не позволил бы себе распоряжаться таким образом и во всяком случае не решился бы сделать это без предварительного Вашего согласия. Но… каждая Ваша строчка становится общественным достоянием как-то стихийно. Я еще не успел ответить на запросы редакций, как письмо появилось уже в ‘Речи’. Нечего и говорить о том, какую услугу оно оказало этому делу, и в какой мере усилило внимание печати и общества к ужасному ‘бытовому явлению’, о котором Вы заговорили еще раз после ‘Не могу молчать’ 4.
Надеюсь скоро прислать Вам свою брошюру5.
Очень признателен Вам за указания на книгу Griffith’a 6. He знаю, позволит ли ее объем поместить ее всю в журнале. Во всяком случае будет полезно ознакомить с нею читателей в извлечениях или в подробной рецензии.
Шлю искренний привет. Глубоко Вас уважающий

Вл. Короленко.

P. S. На первое Ваше письмо я ответил из Алупки.

— — —

Печатается по тексту того же сборника, что и письмо от 7 апреля 1910 года. В архиве Короленко имеется черновик настоящего письма. При переписке письма Короленко внес небольшие стилистические исправления.
1 См. в 9 томе наст. собр. соч. прим. к ‘Бытовому явлению’.
2 ‘О казнях по ошибке’ Короленко писал в статьях ‘Дело Глускера’ и ‘Черты военного правосудия’.
3 Письмо Толстого к Короленко от 27 марта 1910 года появилось 18 апреля в газетах ‘Речь’ и ‘Современное слово’. Номера газет с этим письмом были конфискованы.
4 Статья Толстого ‘Не могу молчать’ появилась в русских газетах в извлечениях 3 июля 1908 года. Полностью была напечатана в России лишь в 1917 году.
5 Короленко прислал Толстому ‘Бытовое явление’ с надписью: ‘Льву Николаевичу Толстому от бесконечно ему благодарного за великую нравственную поддержку Вл. Короленко’.
6 Грифитс, секретарь Лиги тюремных реформ в Лос-Анжелосе, автор книги ‘Преступления и преступники’. Книга была посвящена Л. Н. Толстому. Толстой в своем письме от 26 апреля 1910 года писал об этой книге: ‘Книга очень смелая и интересная. Я думаю, что хорошо бы было напечатать ее’.

223

А. С. КОРОЛЕНКО

3 августа 1910 г.

[в дороге между Петербургом и Москвой].

Дорогая моя Дунюшка.

Ты теперь подъезжаешь к Полтаве, а я к Москве. Вчера Анненские и Татьяна Александровна1 проводили меня, обедали мы вместе, а затем попрощались на вокзале. Через час увижу Иллариона, завтра побываю у Мани2, послезавтра хочу выехать из Москвы. На днях (в субботу) был у меня Сергеенко 3 и очень уговаривал, чтобы я заехал на день к Толстому. Говорил, что Толстой этого очень желает (‘Меня потянуло к Короленку, а он не едет’). Ориентируюсь в Москве и, может быть, действительно еще на день отсрочу наше свидание. Пожалуй, потом пожалеешь, что не побывал. Здоров. Всех вас крепко обнимаю. До скорого свидания.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Т. А. Богданович.
2 М. Г. Лошкарева.
3 Петр Алексеевич Сергеенко (1854—1930) — писатель, автор книги ‘Как живет и работает Л. Н. Толстой’ и ряда очерков о Толстом и Чехове.

224

А. С. КОРОЛЕHКО

5 августа [1910 г., Москва].

Вчера послал телеграмму С. А. Толстой и получил ответ: ‘Все будут рады Вас видеть, приезжайте. Толстая’. Итак, это дело решенное: еду. Сегодня, вероятно, буду ночевать в Туле. Завтра утром в Ясной Поляне. Не знаю, удастся ли выехать оттуда завтра к вечеру. Это еще отсрочивает наше свидание, но я все-таки рад, что решился на эту поездку. Да и ненадолго. Вчера был у Мани. Очень хорошее местечко, в лесу, хотя в нескольких саженях от железной дороги, но как-то уютно и тихо. Были с Илларионом у Надюши1. Она была нездорова. Познакомились с семьей ее мужа. Он на меня произвел недурное впечатление. Получена телеграмма: Нина Григорьевна 2 приезжает завтра утром.— Пишу на почту, чтобы более писем не пересылали, но вы подтвердите еще с своей стороны. Обнимаю всех крепко. Тороплюсь бросить письмо, чтобы пошло сегодня. До свидания.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Надежда Николаевна Лошкарева, племянница Короленко.
2 Жена И. Г. Короленко.

225

Т. А. БОГДАНОВИЧ

6 августа 1910 г.

Дорогая Татьяна Александровна.

Когда увидите Корнея Ивановича1, скажите ему, пожалуйста, что я не надул. Набросал в поезде заметочку (тему Вы знаете2). Только сомневаюсь, — годится ли: не уложится меньше 80—100 строк. А это, кажется, не то, что нужно по его замыслу. До Полтавы, может, еще придумаю что-нибудь более краткое и афористичное, а Вы все-таки спросите, пожалуйста, у него, явится ли такой размер препятствием, и черкните мне об этом в Хатки. Мне будет так приятно увидеть Ваших несколько строчек, узнать, как все вы живете и что делается на дачке Коуку и на ‘морском’ берегу, где еще бродит моя тоскующая тень… Письмо это пишу в поезде между Москвой и Тулой. В Туле разузнаю, как пробраться в Ясную Поляну. А завтра в 4 часа дня опять двинусь в дальнейший путь из Тулы на Харьков.
Целую всех, начиная с Володи3, по восходящим степеням, кончая теточкой и дядей 4. Маргарите Федоровне5 и фрейлен с домочадцами тоже привет.
Не поленитесь прислать несколько строчек, милая Татьяна Александровна, не очень откладывая. Меня это обрадует.

Ваш Вл. Короленко.

Доехал до Тулы. Хотел бросить это письмецо в ящик, а потом подумал,— что лучше сделать это завтра, ‘после Толстого’. Поезд, с которым я сюда приехал, сворачивает на Челябинск. Зато готов отойти ‘дачный’. На нем до Козловой Засеки. Оттуда, кажется, придется идти пешком. Говорят, недалеко.
Продолжаю, сидя на груде камней между Засекой и Ясной Поляной. Сзади на возвышении видны здания станции в лесу. Впереди — широкая просека, в конце ее — на небольшой горочке Ясная Поляна. Тепло, сумрачно, хочет моросить. У меня странное чувство: ощущение тихого сумеречного заката, полного спокойной печали. Должно быть — ассоциация с закатом Толстого. Едет мужик на плохой клячонке. Плетется старик с седой бородой, в стиле Толстого. Я подумал: не он ли? Нет. Какие-то двое юношей, один с аппаратом. Пожалуй, тоже пилигримы, как и я. Трое мужиков,— впрочем, в пиджаках,— с сетями и коробами на плечах. Идут ловить птицу. Спрашиваю дорогу в усадьбу Толстого.— А вот, скоро ворота направо. Там еще написано, чтобы сторонним лицам ни отнюдь не ходить.— Проходят. Я царапаю эти строчки. Моросит. Над лесом трещит сухой короткий гром. Пожалуй, вымочит. Не обещаю вам систематического interview, но набросаю по нескольку отрывочных строчек, вот так, где попало, под дождем, в усадьбе Толстого, в поезде на обратном пути.
Продолжаю уже в постели, в Ясной Поляне, после обеда и вечера, проведенного с Толстым. Встретили меня очень радушно.
— Господин Короленко — вас ждали,— сказал лакей в серой ливрее, когда я, мокрый и грязный, вошел в переднюю. Застал я, кроме Льва Николаевича и Софьи Андреевны, еще дочь Александру Львовну (младшую), очень милую и, видно, душевную девушку, потом невестку (вторую жену Андрея Львовича) и еще какую-то добродушную молодую женщину (кажется, подругу Александры Львовны), и наконец,— Льва Львовича, который меня довольно радушно устроил на ночлег рядом с собой.
Софья Андреевна встретила меня первая из семьи и, усадив в гостиной, сразу высыпала мне, почти незнакомому ей человеку, несколько довольно неожиданных откровенностей. Видно, что семья эта привыкла жить под стеклянным колпаком. Приехал посетитель и скажет: ну, как вы тут живете около великого человека? не угодно ли рассказать?.. Впрочем, чувствуется и еще что-то. Не секрет, что в семье далеко от единомыслия. Сам Толстой… Я его видел больного в Гаспре в 1903 году6, и теперь приятно поражен: держится бодро (спина слегка погнулась, плечи сузились), лицо старчески здоровое, речь живая. Не вещает, а говорит хорошо и просто. Меня принял с какой-то для меня даже неожиданной душевной лаской. Раз, играя в шахматы с Булгаковым7 (юноша секретарь) ,— вдруг повернулся и стал смотреть на меня. Я подошел, думая, что он хочет что-то сказать.— Нет, ничего, ничего. Это я так… радуюсь, что вас вижу у себя.— Разговоров сейчас передавать не стану, это постараюсь восстановить на досуге. Очень хочется спать. Скажу только, что Сергеенко прав: чувствуются сильные литературно-художественные интересы. Говорит, между прочим, что считает создание типов одной из важнейших задач художественной литературы. У него в голове бродят типы, которые ему кажутся интересными,— ‘но все равно, уже не успею сделать’. Поэтому относится к ним просто созерцательно.
Ну, пока спокойной ночи.

7 августа

Опять в поезде уже из Тулы. Утром встал часов около шести и вышел пройтись по мокрым аллеям. Здесь меня встретил доктор и друг дома, Душан Петрович 8, словенец из Венгрии,— фигура очень приятная и располагающая. Осторожно и тактично он ввел меня в ‘злобы дня’ данной семейной ситуации, и многое, что вчера говорила мне Софья Андреевна,— стало вдруг понятно… Потом из боковой аллеи довольно быстро вышел Толстой и сказал: — Ну, я вас ищу. Пойдем вдвоем. Англичане говорят: настоящую компанию составляют двое.— Мы бродили часа полтора по росе между мокрыми соснами и елями. Говорили о науке и религии. Вчера Софья Андреевна сказала мне, что противоречия и возражения его раздражают. Поэтому сначала я держался очень осторожно, но потом мне стало обидно за Толстого и показалось, что он вовсе не нуждается в таком ‘бережении’. Толстой выслушивал внимательно. Кое-что, видимо, отметил про себя, но затем в конце все-таки свернул, как мне показалось, в сторону неожиданным диалектическим приемом. Затем мы пошли пить чай, а потом с Александрой Львовной мы поехали к Чертковым9. Она очень искусно правила по грязной и плохой дороге и с необыкновенной душевностью еще дополнила то, что говорил Душан Петрович. Я был очень тронут этой откровенностью (очевидно,— с ведома Толстого),— и почувствовал еще большее расположение к этой милой простой девушке.
После этого с Толстым мы наедине уже не оставались, а после завтрака он пошел пешком вперед по дороге в Тулу. Булгаков поехал ранее верхом с другой лошадью в поводу, я нагнал Льва Николаевича в коляске, и мы проехали версты три вместе, пока не нагнали Булгакова с лошадьми. Пошел густой дождь. Толстой живо сел в седло, надев на себя нечто вроде азяма, и две верховые фигуры скоро скрылись на шоссе, среди густого дождя. А я поднял верх, и коляска быстро покатила меня в Тулу. Впечатление, которое я увожу на этот раз,— огромное и прекрасное.
Ну вот,— начал я с Корнея Ивановича, а закончил бестолковейшим отчетом о свидании с Толстым. Так как даже голое указание на серьезное разногласие в семье не должно распространяться в публике, то значит Вы так с этим письмом и поступайте. Разумеется, на дачке Коуко оно не секрет, но затем — отдаю его Вашему ‘редакторскому’ такту и усмотрению. Можно опасаться, что, как все, относящееся до Толстого,— и эти семейные обстоятельства станут достоянием публики, но, конечно, не от меня. Между прочим,— когда мы с Александрой Львовной возвращались от Черткова,— нас остановил какой-то молодой человек с любезным предупреждением о поездах железной дороги ‘для Владимира Галактионовича’. Это оказался ‘специальный корреспондент’ ‘Русского слова’. Живет в крестьянской избе и собирает сведения о семье Толстых. Смотрят на этого беднягу с нескрываемой (и понятной) враждой.
Последние строки дописываю уже на Харьковском вокзале. Еще всем привет.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Пример Толстовской диалектики. Речь идет о знании. Я говорю: познание мира изменяет понятие о боге. Бог — зажигающий фонарики для земли,— одно. Бог — создавший в каждом этом огоньке целый мир и установивший законы этого мироздания,— уже другой. Кто изменил это представление — Галилеи, смотревшие в телескопы с целью познания, чистого и бескорыстного, то есть научного. На это Толстой, сначала как будто немного приостановившийся,— потом говорит: ‘Как это мы все забываем старика Канта. Ведь этих миров в сущности нет. Что же изменилось? — ‘Наше представление и изменилось, Лев Николаевич’… На вопрос,— думает ли он, что нет ничего, соответствующего нашим представлениям,— Толстой не ответил.— О личностях и учреждениях говорить не привелось. Времени было досадно мало.
P. S. Часа через три поезд отправляется в Полтаву… Мне хочется прибавить, что из-за впечатлений Ясной Поляны, этого пути, близкого приезда — на меня так живо смотрит Куоккала, финляндские поезда, улицы, переулочки, Мертие, берег, сестрорецкие огни, и моя маленькая картонная комнатка… Спасибо Вам, милая хозяюшка этой дачки.
Посылаю это письмецо заказным. Так не хотелось бы, чтоб потерялось. Пусть оно бессвязно и поверхностно, но в его складочках, кроме капель дождя, столько непосредственных ощущений и — живых воспоминаний и чувств, к ним примешивавшихся.
Вспоминайте иногда Вашего недавнего жильца. Расцелуйте детишек.

— — —

Полностью публикуется впервые. Печатается по копии с автографа.
Татьяна Александровна Богданович (1873—1942) — детская писательница, переводчица, автор биографии Короленко и воспоминаний о нем.
1 К. И. Чуковский (род. в 1882 г.) — писатель, литературовед, переводчик.
2 В газете ‘Речь’ предполагалось опубликовать ряд коротких статей против смертной казни. Короленко написал для ‘Речи’ заметку ‘Один случай’, появилась она в печати в апреле 1911 года.
3 Сын Т. А. Богданович.
4 А. Н. и Н. Ф. Анненские.
5 М. Ф. Николева, близкая знакомая семьи Анненских.
6 Ошибка Короленко: он виделся с Толстым в 1902 году, когда ездил в Крым для свидания с Чеховым по поводу ‘академического инцидента’.
7 Валентин Федорович Булгаков (род. в 1886 г.) — секретарь Толстого.
8 Д. П. Маковицкий (1866—1921) — словак, врач, один из ближайших друзей Толстого. С 1904 по 1910 год жил в Ясной Поляне. Автор воспоминаний о Толстом ‘Яснополянские записки’.
9 Владимир Григорьевич (1854—1936) и Анна Константиновна (1859—1927) Чертковы — друзья Толстого. В это время жили в имении Телятинки, вблизи Ясной Поляны.

226

А. М. ПЕШКОВУ (М. ГОРЬКОМУ)

19 августа 1910 г. [Хатки].

Дорогой Алексей Максимович.

Меня просят написать Вам по следующему поводу. Возникла мысль дать при газете ‘Речь’ 1 полоску, посвященную смертной казни. Предполагается лишь несколько (5—6) заметок, по возможности коротеньких, лапидарных (афоризм, коротенькое рассуждение, небольшая картинка). Инициаторы обратились к Толстому, обращаются (через меня, как видите, хотя я не инициатор) к Вам, будет еще Андреев 2, Репин 3 и я. Не знаю, кто еще, да и будет ли еще кто, кроме названных выше.
Я, как Вы, может быть, знаете, в ‘Речи’ не сотрудничаю, и наш журнал с нею часто полемизирует. Но я считаю, что вопрос о смертной казни выходит за пределы наших споров, и я, право, был бы душевно рад, если бы Вы присоединили свое имя к этой маленькой противосмертнической литературной демонстрации. Нужно, необходимо шевелить этот вопрос, чтобы не создавалась привычка. Во всяком случае, ответьте, пожалуйста4 (мой адрес ниже).
Читал в газетах, будто Вы делаете некоторые шаги, чтобы вернуться на Волгу. Правда это? Что тянет,— этому верю. Я вот живу в Полтаве (летом в деревне), и то часто еще снится Волга 5.
Посылаю Вам мою последнюю книжечку6 и желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

Мест. Сорочинцы (Полтавской губ.), дер. Хатки.

— — —

Впервые опубликовано в журнале ‘Летопись революции’, 1922, No 1. Письмо было послано М. Горькому на Капри.
1 Ежедневная газета, центральный орган к.-д. партии. Выходила в Петербурге с 23 февраля 1906 года при ближайшем участии П. Н. Милюкова и И. В. Гессена.
2 Леонид Николаевич Андреев (1871—1919) — известный писатель.
3 Илья Ефимович Репин (1844—1930) — выдающийся русский художник.
4 М. Горький отказался выступить в ‘Речи’ хотя бы даже по вопросу о смертной казни.
5 В своем ответе М. Горький пишет, что никаких шагов к возвращению не делал и не намерен делать.
6 ‘Бытовое явление’.

227

Д. А. АБЕЛЬДЯЕВУ

30 октября 1910 г., Полтава.

Многоуважаемый Дмитрий Алексеевич.

Вы выдвинули против меня целый обвинительный акт. Признаю Ваше право на это, но думаю, что Вы не правы по существу. Вы приводите то, что я нахожу положительного в Вашем произведении, и спрашиваете: разве этого мало? Да, мало. Этого было бы, может быть, достаточно для рассказа, для повести, но для романа 1 таких огромных размеров и с такой широкой задачей остается еще слишком много места для очень существенных недостатков. В художественном произведении образ говорит сам за себя, и можно помириться с теми или другими выводами автора даже при несогласии с ними. У Вас есть такие образы, которые говорят сами за себя, что я Вам и высказал. Но кроме этих отдельных образов в картине с такими задачами и такого масштаба, как Ваша, есть еще сложный образ, в который должны слиться отдельные детали. Это вопрос перспективы, то есть вопрос тоже художественный, и тут-то, на мой взгляд, у Вас есть большой грех, сильно подчеркиваемый еще нехудожественным обилием рассуждений. Всюду Вы говорите о жизни в ее широком значении и даете картину исключительного, экзотического, искусственно обстроенного уголка жизни, какую-то теплицу, где взращиваются ‘вне времени и пространства’ три цветка одновременной любви Абашева. Рисуете какого-то римского Петрония в российской Абашевке и в рассуждениях постоянно прибавляете: во всех невзгодах нашей жизни виновато христианство. Но, во-первых,— мне это представляется не жизнью, а теплицей с слишком пряной атмосферой (говорю ‘пряной’, конечно, не в эротическом смысле), а, во-вторых, Петроний был язычник, а пришел к тем же выводам. Таким образом, рассуждения остаются сами по себе, образы сами по себе. Правда, можно сказать, что эти рассуждения должны характеризовать умонастроение Абашева. Но для этого они слишком длинны и детальны. Если бы в романе был выведен, положим, математик, то пришлось бы дать характерные черты его ‘математического’ ума. Но едва ли было бы правильно приводить целиком его докторскую диссертацию, как бы она ни была интересна в своем месте. Красота языка, литературность многих бесед тоже по временам превосходят меру и переходят в излишнюю изысканность, что la longue 2 дает довольно устойчивое отрицательное (не художественное) впечатление. Таким образом, мне кажется, что противоречия у меня нет. Похоже на то, как если бы к перевозчику привезли гору всяких вещей, среди которых есть несколько очень ценных. Признавая, что они действительно ценны и сделаны талантливой рукой,— он не может перевезти их со всем антуражем в своей небольшой лодке.
Есть в Вашем письме место, на которое, простите, Вы уже не имели права. Вы обвиняете меня и в том, что я ‘ставлю Вас под дуло револьвера’. Вместе с Вашим романом мне пришлось читать еще два тоже очень больших произведения. Одно из них тоже экзотическое: из прошлого карпатского разбойничества. Если бы все три романа могли быть напечатаны (по содержанию), то мы все равно не могли бы их поместить вследствие физического недостатка места. А между тем и этот автор возлагает на меня ответственность за положение, создающееся для него от отказа в приеме романа. Правильно или неправильно мы судим по существу,— это, конечно, вопрос. Но если редакция отнеслась к произведению автора серьезно и со вниманием,— то это все, чего от нее можно требовать. В этом отношении я себя упрекнуть не могу (и Вы тоже не упрекаете).
Что делать с романом? Искренно желал бы помочь Вам в этом отношении. Думаю, что прежде всего вам следует обратиться в ‘Вестник Европы’. Если не испугаются тоже огромных размеров, то, мне кажется, по содержанию там пристроить его было бы всего легче. Ваш общий тон к ним подходит более, чем к другим журналам. Затем ‘Русская мысль’ и наконец — ‘Современный мир’. Важно, чтобы не испугались первой тетради, в которой всего более длинных трактатов, а действие движется всего медленнее 3.
Мы издать романа не можем. Наше книгоиздательство не коммерческое дело, связей в этом мире у нас мало, и, если бы мы издали Ваш роман,— он бы наверное сел. Если не удастся с журналами,— думаю, Вам следует обратиться в ‘Знание’ или ‘Шиповник’,— вообще к более ходким издательствам. Наконец, есть еще прием для того, чтобы проложить дорогу: отобрать отдельные эпизоды, имеющие сколько-нибудь цельный характер, и напечатать в виде отрывков в двух-трех изданиях. Делать это нужно умеренно, чтобы не обесценить целое, но это может принести пользу. Фамилия примелькается, и содержание может возбудить интерес. Автору, о котором я писал выше, я посоветовал послать отрывок в ‘Русские ведомости’, что он и исполнил с успехом.
Желаю всего хорошего и надеюсь, что предмет нашей размолвки — не единственный Ваш дебют в литературе.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Д. А. Абельдяев (род. в 1865 г.) — беллетрист.
1 Роман Абельдяева ‘Тень века сего’.
2 В конце концов (франц.).
3 ‘Тень века сего’ была принята ‘Русской мыслью’, но журнал оборвал ее печатание, не доведя до конца.

228

А. С. КОРОЛЕНКО

9 ноября 1910 г. В дороге.

Дорогая моя Дунюшка.

Проехал Курск. Свечерело. Судя по всему, Толстого уже похоронили. У меня с утра страшно разболелась голова. (Заснул днем, и прошло.) В поезде не интересно (во втором классе), а третий битком набит: рабочие стоят в проходах и все думают только о том, как бы получить место (без плацкарт только один вагон, а в плацкартных — та же второклассная публика). На душе пасмурно и печально, но я почему-то не жалею, что поехал. Наоборот: тянет хоть взглянуть на могилу. Проеду, конечно, в Тулу, а оттуда уже утром в Ясную Поляну. Письмо это, вероятно, по примеру прежних, придет уже после моего возвращения в Полтаву, но — почему-то мне хочется написать тебе, кажется более для себя, чем для тебя. Ну, до свидания.

Твой Вл. Короленко.

Со мной едет какой-то кобелякский землевладелец и читает Короленко.

— — —

Публикуется впервые.

229

И. В. ГОЛАНТУ

15 ноября 1910 г., Полтава.

Многоуважаемый

Илья Владимирович.

Благодарю Вас за присылку Вашей брошюры. Что касается до вопроса ‘о черте оседлости’, то, право, как-то даже совестно доказывать, что нельзя воспрещать людям, несущим наравне со всеми общественные тяготы,— ‘пользоваться правом всякого живого существа жить на поверхности земного шара, где ему удобно и желательно’ {Слова в кавычках принадлежат Л. Н. Толстому.}. Это аксиома, то есть самоочевидная истина, признанная всеми культурными странами. К нашему несчастию, доказывать все-таки приходится, так как наша социально-политическая практика заботливо наставила всюду на место самоочевидных истин столь же самоочевидные абсурды. Тут, однако, мы сразу выходим ‘за пределы черты оседлости’.
Желаю Вам успеха в Вашей работе. С совершенным уважением

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Илья Владимирович Голант — заведующий русским отделом венской газеты ‘Neue freie Presse’. И. В. Голант в своем письме к Короленко просил высказаться по поводу ‘черты еврейской оседлости’.

230

С. В. и Н. В. КОРОЛЕНКО

[Февраль 1911 г], Полтава.

Дорогие мои дочки.

Сегодня наконец я закончил свою срочную статью1. Завтра утром пересмотрю и отошлю вместе с этим письмом, а затем, правда ненадолго, почувствую себя свободным. Ждут опять масса писем, адресов 2 и т. д., на которые нужно отвечать, и затем… Ну, да что говорить: как только засядешь за работу настоящим образом, так все и кажется, что работы все больше. Не знаю, как мои дочки найдут мою новую статью. Вышло не так, как я себе представлял, садясь за работу, но фигура интересная 3. Почувствуете ли вы то, что я хотел передать: мечта юности, которую человек осуществляет стариком. Формы для вас непривычные: юношей — член общества или точнее ‘союза благоденствия’, потом… городничий, наконец губернатор, остающийся в душе членом ‘союза благоденствия’. Между прочим: родной брат виленского вешателя 4.
Александр Викентьевич Будаговский5 страшно захвачен вашими волнениями 6. Только об этом и говорит при встречах и все требует от меня статьи по этому предмету. Дорогие мои девочки. Вы, конечно, знаете, что я и сам бы хотел написать об этом, и теперь, когда я снял шоры с глаз (пока не дописал статьи — не мог, вернее, не должен был ни о чем думать) — пущу в голову эту тему. Но — сложится ли? Не знаю. Очень это трудно. Я могу писать изрядно, только если говорю искренно и без оглядки. А ваше дело такое, что тактика данной минуты — одно дело, суждение по существу — дело, другое. И одно другому мешает. Станешь говорить, что думаешь, а тут: не повредить бы им. Ну, все-таки буду думать, хотя определенно еще не вижу…
Спасибо вам обеим, что пишете. Вы, может быть, и представляете себе, с каким нетерпением мы разбираем почту. Когда, после работы, с отяжелевшей головой, я сажусь иногда за пасьянс,— то гадаем: будет ли письмо? И — приедет ли завтра Соня?
Пока обнимаю вас крепко. Письма получаем, ‘бумаги’ тоже получили. Да,— нехорошо все-таки ругаться и незачем было указывать на ‘большее влияние’. Я не могу себе представить, как это многие глубоко порядочные люди в конце концов доходят до возможности читать лекции под охраной городовых. А все-таки знаю, что люди эти порядочные, и все это доставляет им массу душевного горя. Можно сильно выразить свое настроение и свое негодование и при признании этого факта. Ну, до свидания, мои дорогие дочки. Привет всем в вашем гнезде и вне оного.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Датируется по содержанию.
1 ‘Легенда о царе и декабристе’, напечатана в февральской книжке ‘Русского богатства’ за 1911 год.
2 В связи с двадцатипятилетием свадьбы Короленко.
3 Нижегородский губернатор генерал-майор Александр Николаевич Муравьев, бывший декабрист, член ‘Союза благоденствия’.
4 Виленский генерал-губернатор M. Н. Муравьев, жестоко подавивший польское восстание 1863 года.
5 Полтавский врач и владелец дома, в котором жили Короленко.
6 Речь идет о студенческих волнениях, охвативших в 1911 году высшие учебные заведения страны.

231

ПОЛИТИЧЕСКИМ ССЫЛЬНЫМ ТУРУХАНСКОГО КРАЯ

25 марта 1911 г. [Петербург].

Милостивый государь.

Адресую это письмо на Ваше имя, так как оно стоит первым под приветственным письмом от 3 февраля, которое я получил на днях. Прошу Вас принять и передать Вашим товарищам выражение моей искренней признательности за их привет и за добрые пожелания. Хотя юбилейная дата приурочена не вполне точно1, но это не изменяет тех чувств, которые во мне возбуждает ваш сочувственный отклик из дальней ссылки. Шлю всем вам ответные пожелания — поскорее дождаться свободы, и для вас лично, и для всей России. Вот уже больше тридцати лет движение то с запада на восток, то с востока на запад ‘беспокойных’ элементов страны — знаменует возрастающую тревогу и неустойчивость в глубинах русской жизни, напоминая первые движения в закипающей жидкости. Огромное большинство из вас еще молоды, и, я верю, вы еще увидите лучшие дни.
Еще раз — всего хорошего.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается с черновика письма, хранящегося в архиве Короленко. В записной книжке под 25 марта отмечена отправка письма: ‘Мансветову (ссыльным на юбил. привет)’.
1 Приветственное письмо от ссыльных было написано в связи с двадцатипятилетием возвращения Короленко из ссылки (фактически прошло более 26 лет).

232

СЕМЕНУ ТРАШЕНКОВУ, СОЗОНТУ ЕТКАРЕНКОВУ

и СЕМЕНУ КОНОПЛЯНКИНУ

17 июля 1911 г. [Хатки].

Письмо ваше (уже второе) я получил и на первое ответил вам через Сергея Александровича 1. Может быть письмо мое пропало на почте, так как я вижу, что не все письма доходят.
К адвокатам за советом вам обратиться следует. Я уже писал о вашем деле двум саратовским адвокатам, и они согласились повести ваше дело. Один из них Владимир Николаевич Поляк. Адрес его можно узнать в окружном суде.
Я писал вам в прежнем письме и теперь повторяю: так как дело ваше уже двинулось законным порядком, то вам следует стоять твердо, но держаться спокойно и законно, не прибегать ни к какому самоуправству над вашими обидчиками. Но и отступаться не следует. Адвокаты Вам скажут, что нужно делать. Обвинительных актов вы не получите, потому что обвиняют не вас. Вы будете свидетели и получите вызов в суд (или раньше к судебному следователю). Может быть — адвокат посоветует вам подать гражданские иски об убытках. Только в таком случае на суд будет допущен и ваш адвокат. Это все уже он вам и скажет, так как он эти дела и законы знает лучше меня. Я не адвокат и не чиновник. Если вы считаете, что я какое-нибудь важное лицо и от меня зависит все дело, то ошибаетесь. Я только писатель и все, что мог, сделал: огласил о насилиях, которые вы потерпели, и о вашей обиде в газетах, чтобы все об этом узнали. Теперь уже от вас самих зависит отстаивать свое право и свою честь. Человек не скотина, которую можно бить, сколько угодно. Человек имеет права и должен их отстаивать для себя и для других. На этот раз и закон за вас. Нужно, значит, довести дело до конца, чтобы подобные насильники узнали, что им не все дозволено проделывать над мужиками. Тогда и другие остерегутся, видя, что и мужики не бессловесны, что и они иной раз умеют добиться своего права. Думаю, что за это вас поблагодарят и другие крестьяне, потому что это дело не только ваше, но и общее.
Желаю вам всякого успеха и прошу передать мой поклон другим, которые меня знают.

Владимир Короленко.

Адрес мой в летние месяцы такой: (Сорочинцы и т. д.). Если будете писать, то пошлите заказным, чтобы не пропало.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по черновику, приложенному к письму крестьян.
С. Трашенков, С. Еткаренков и С. Коноплянкин — крестьяне села Кромщина Саратовской губернии, сыновья которых подверглись истязаниям со стороны полиции (см. статью ‘В успокоенной деревне’ в 9 томе наст. собр. соч.).
1 С. А. Малышев.

233

С. Д. ПРОТОПОПОВУ

17 июля 1911 г., мест. Сорочинцы (Полт. губ.).

Дорогой Сергей Дмитриевич.

Письмецо Ваше из Петербурга получил в Хатках по возвращении из Москвы. А в Москву ездил по возвращении из Бухареста. Таким образом, почти все лето прошло у меня в поездках и возвращениях. В Москве (вернее — в Крюкове) был у Иллариона, в санатории д-ра Вырубова. Ему гораздо лучше, и в санатории пока он остается, чтобы окрепнуть. Какая у него была болезнь,— точно неизвестно.
Да, арест на VI книжку утвержден 1, и я, значит, по всей вероятности, буду привлечен и по 128 и по 129. Но встречаю я это совсем не с теми чувствами, какие Вы, по-видимому, во мне предполагаете. Из Вашего письма выходит как будто, что мои товарищи, пользуясь моим благодушием, пишут бог знает что, а я пассивно за это ответствую. К счастью, это совсем не так, и особенно это не так в настоящее время, когда нет речи ни о ‘бойкоте’, ни о кадетоедстве. Перед вопросами, которые теперь стоят на очереди,— мы все глубоко солидарны. ‘Опасные’ статьи я читаю, как и другие товарищи, и мне не только не приходится жаловаться на товарищей за ‘неосторожность’ по отношению ко мне, но, наоборот, часто они задерживают статьи, которые я пропускаю. Рукопись Табурина2, за которую задержана предпоследняя книжка (из арестованных), читал первый я, и я уже послал ее товарищам с положительным отзывом. Еще перед этим книжка была задержана (хотя арест и снят) за мои ‘Черты военного правосудия’. Как видите, винить моих товарищей в том, что они якобы неосторожничают за мой счет,— нет ни малейших оснований. Наоборот,— если прежде были некоторые ‘тактические’ разногласия, то теперь я счастлив, что могу искренно признать полную идейную солидарность не только с Анненским, но и со всеми товарищами по журналу. Все мы видим в журнале не доходную статью, и все согласны, что если уже издавать журнал ли, или газету, то только для того, чтобы стоять в том месте, где будущее встречается с прошлым. Ну, а тут всего больше и ударов. Считаю для себя за счастье, что они не минуют и меня. Вы видите: Елпатьевский и Петрищев3 уже отсидели (Елпатьевский скоро выходит), Пешехонов и Мякотин уже присуждены… Как же можно сказать, что они воюют, прикрываясь мною. Я-то все еще цел.
Этому письму суждено быть полемическим. Я считаю не совсем правильным и Ваши (в последнее время очень частые) желчные нападки на ‘левых’. Россия — страна политически отсталая, в ней нет зрелых, сложившихся партий, политических группировок, приемов и традиций. Это грех, общий для всей России. Но если вся Россия не окитаилась и еще политически не умерла, то, конечно, это благодаря в значительной степени (если не всецело) ‘левым’, то есть людям, которые среди общей апатии и унылой покорности — все-таки проявляли жизнь, сознание политического достоинства, гражданский темперамент. Это делалось часто не так, как следовало, но все же не напрасно. При возникновении первой российской конституции общее движение было движением благодарности к тем разнообразным группам людей, которые погибали, но не гнулись. Группы эти я понимаю очень широко, не исключая и земцев, и писателей, и третий элемент, и так называемых ‘крайних’. И совершенно не понимаю, почему теперь, когда ‘движение’ потерпело неудачу,— вину в этом возлагают на этих ‘левых’. Все люди, все человеки — это верно. Сделано много глупостей. Но хуже всяких глупостей — мертвая пассивность, неподвижное спокойствие. А уж в этом-то они менее всего повинны перед российской историей. Уже тем, что они не мирятся с разными ‘печальными необходимостями’ вроде военно-скорострельной юстиции (как это сделали октябристы), — они являются живым элементом будущего. Лучше с ними проигрывать, чем торжествовать с теми, кто освящает и поддерживает бесправие.
Простите,— я, может быть, увлекся далее, чем следовало, и опровергаю более того, чем Вы станете защищать. Но мне и в Ваших письмах почуялась эта желчная нотка и склонность к излишнему осуждению ‘левых’ (я причисляю сюда и кадет).
Теперь я в Хатках пытаюсь присесть за работу, пока не придется опять сниматься и ехать куда-нибудь.
Всего хорошего. Авдотья Семеновна тоже шлет поклон Вам обоим.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Шестая книжка ‘Русского богатства’ была арестована за статью Семевского ‘Кирилло-Мефодиевское общество’.
2 За рассказ Табурина ‘Жива душа’ был наложен арест на одиннадцатую книжку ‘Русского богатства’ в 1910 году.
3 Афанасий Борисович Петрищев — член редакции ‘Русского богатства’.

234

С. Д. ПРОТОПОПОВУ

9 августа 1911 г., мест. Сорочинцы (Полт. губ.), деревня Хатки.

Дорогой Сергей Дмитриевич.

Прежде всего отвечаю на вопросы: здоровье нашего ‘доктора Петра’1 плохо. Организм необыкновенно сильный, борется с циррозом печени. Вот уже несколько месяцев приводит в удивление докторов: не лучше, но и не хуже. Воду выпускали два раза. Она медленно набирается вновь. Надежды мало.
У Иллариона болезнь странная, не поддающаяся диагнозу. Сердце у него давно плохое, но тут прибавились еще загадочные припадки гастрического характера: захварывает внезапно, повышается температура, худеет, теряет в весе, очень угнетен, не двигается, лежит в постели. Потом проходит. Когда я приехал к нему, то застал его совсем молодцом, не похожим на больного. Но со мной он суетился, немного отступил от режима и после моего отъезда опять захворал. Теперь, кажется, опять нехорошо. Что это? — доктора не знают. Адрес его: ст. Крюково (Никол, ж. д.), санаторий д-ра Вырубова (или просто Санаторий).
Письмо, о котором Вы пишете, я за границей не получил. Последнее Ваше письмо была открытка. Авдотья Семеновна чувствует себя не очень важно: за эти три месяца за границей очень устала. Девицы мои вернулись (Соня позже Наташи). Обе чувствуют себя средне. Я здоров. Подагры не чувствую. На велосипеде езжу меньше (работаю). Вчера пешком с Соней и Наташей ходил в Сорочинцы.
Кажется, на вопросы Ваши ответил все. С другой частью Вашего письма глубоко не согласен. Что значат слова: ‘метать бисер перед свиньями’ в применении к данному вопросу,— не понимаю. Мужественно заявлять свои убеждения, не считаясь с последствиями? Глупым этого признать не могу, в русских условиях особенно. Совершенно не согласен и с мнением, будто ‘левые’ сначала сделали, а потом погубили революцию. Не они сделали, и не они погубили. Вы сами пишете, что революцию подготовили и Крылов, и Ломоносов, и Никитенко2. Все это слишком широко и неопределенно. Но если так, то почему же и в неудаче не повинны Никитенки, а ‘левые’? Они (‘левые’) кого-то оттеснили? Кого? Кто эти оттесненные, ‘более умеренные’? Ведь первая дума была кадетская. Или и кадеты еще недостаточно ‘умеренные’ и напрасно оттеснили октябристов, которые так умеренно одобряли все гнусности, вроде полевых и военных судов? Ну, что ж: в третьей думе были господами октябристы, а ‘левые’ в это время уже были (как с.-д. 2-й думы) на каторге и в ссылке. Оказалось, что Столыпину3 нужны еще более ‘умеренные’ — националисты. Что ж, значит, и октябристов надо винить в излишествах? Нужно было и им еще более приспособляться? ‘Дураков сыграли’ не одни левые, а вся Россия, и может быть, октябристы всех больше. Бороться и быть побежденным — это вовсе не глупо. Но угождать, поддерживать ‘печальные необходимости’, применяться к желаниям торжествующей реакции с потерей достоинства и все-таки быть вышвырнутыми — это, действительно, далеко не умное положение, и каким образом можно в этом винить ‘левых’ — никогда не пойму. Вообще — не ошибается лишь тот, кто ничего не делает, но — он-то, пожалуй, и ошибается всех глубже.
Не помню теперь, по какому поводу я говорил, что вычеркнул бы кое-какие слова из какой-то статьи. Это бывает. Но еще чаще бывает вот что: я проредактировал статью и посылаю Николаю Федоровичу. Он вычеркивает места, которые мне казались допустимыми, а Пешехонов пишет мне, что он вытравил еще кое-что. У каждого свой взгляд, в том числе и цензурный. В наших взглядах есть различия, но мы согласны в основном до такой степени, что я считаю для себя за честь быть представителем кружка, в котором работает Николай Федорович. И с другими товарищами нас объединяет сильное общее чувство. Какое?..
Много бы еще надо сказать об этом, но… будет. Довольно полемики, и некоторые фразы Вашего письма относительно умных и ‘глупых’ — предпочитаю не истолковывать слишком (или даже не слишком) придирчиво.
Желаю всего хорошего. Наши кланяются Вам обоим.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 В. С. Ивановский.
2 Александр Васильевич Никитенко (1805—1877) — историк русской литературы, цензор, академик.
3 Петр Аркадьевич Столыпин (1862—1911) — председатель Совета министров, организатор дворянской реакции и правительственного террора при помощи военно-полевых судов и виселиц.

235

А. С. МАЛЫШЕВОЙ

15 августа 1911 г., Хатки.

Дорогая Саша.

Должен сообщить тебе печальное известие, пришедшее из Бухареста: больному почему-то сделалось сразу хуже, и нашего Петра1 уже нет. Еще восьмого числа Арборе2 писал, что после некоторого ухудшения стало опять лучше. Ходит по комнате, стал веселее. И вдруг телеграмма: умер. Двенадцатого похороны. Телеграмма дана в день похорон. Как это вышло, что болезнь повернулась так резко,— мы еще не знаем. О том, чтобы приехать на похороны, не могло быть и речи: пока брать паспорта, пока что. Если бы сообщили и днем-двумя ранее,— все равно я бы уже не поспел. Очень нас это известие опечалило. Дуня получила телеграмму без меня (я был в Полтаве). Туда мне телеграфировал Стере3 (‘еду в Бухарест’). Я уже предполагал, что, верно, дело плохо. Приехал в Хатки, и при взгляде на заплаканное лицо Дуни — понял остальное. Эх, Петруха, Петруха…
Мы сейчас в сборе в Хатках. Вспоминаем, как приятно было в прошлом году с Вами обоими. Девицы в первых числах сентября уезжают в Питер.
Обнимаю крепко тебя, Шашенька, и твоих. Пишите пока в Сорочинцы. Мы с Дуней собираемся здесь прожить довольно долго.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 В. С. Ивановский.
2 Земфирий Константинович Ралли-Арборе (1847 — умер после 1911 г.) — участник революционного движения 70-х годов. С 1879 года — политический эмигрант в Румынии.
3 Константин Стере (род. в 1864 г.) — политический эмигрант в Румынии, адвокат, депутат парламента.

236

А. С. КОРОЛЕНКО

18 ноября 1911 г., Петербург.

Дорогая моя Дунюшка.

Я дал тебе сегодня телеграмму с просьбой обождать этого письма. Очень мне жаль, если это тебя остановило, но, может быть, ты и без того 19—20 не уехала бы. А нужно мне непременно получить материалы о ритуальных убийствах. Они в конвертах, которые надписаны так: ‘Ритуальные убийства’ или ‘Дело Ющинского’. Они могут быть или отдельно, в столах (внизу налево), или в каком-нибудь шкапике с ящиками, или в больших конвертах с надписью евреи. Мне это необходимо теперь особенно. Дело Ющинского разгорается и уже меня втягивает: вчера с большим огорчением узнал, что киевские газеты, а за ними ‘Русские ведомости’ уже напечатали сообщение о том, что В. Г. Короленко выступает в деле Бейлиса. Я еще не дал окончательного согласия, а адвокатура уже считает, что я запряжен, и начинает меня подхлестывать. Я вчера сказал об этом Грузенбергу1. Он уверяет, что сказал только своим товарищам по защите и то под большим секретом. Но тут же начинает уверять, что это, в сущности, необходимо, что это даже якобы может сдержать слишком уж бесцеремонные поступки судебных властей и т. д. Через час я буду у него и объяснюсь по этому поводу. Скажу прямо, при каких условиях могу и при каких не могу взяться. Он меня уверял, что дело предстоит месяца через два. Тогда можно. Если через две-три недели, то откажусь наотрез, потому что это значило бы взвалить работу по журналу на Николая Федоровича, О том, что выйдет после этого разговора,— припишу тебе в этом же письме. Дело не легкое. Вчера Замысловский 2 разослал депутатам целый список ‘ритуальных убийств’, начиная с четвертого века 3. Придется знакомиться и собирать материалы для опровержений и разъяснений. Исподволь я это сделаю. Погрузиться весь в эту одну работу — не могу.
Во всяком случае мне необходимо получить все, что только есть у меня по этому вопросу, и вот почему я тебя задержал. Поищи, Дунюшка, пособи своему отягченному опять сторонним, но важным делом супругу. Если попадется тебе под руку при поисках также и папка (небольшая) с надписью: ‘моя речь’ (мултанское дело), то пришли и ее со всем, что в ней. Это ведь дела однородные, и кое-что мне придется взять из той своей речи. Ох, боюсь, что мне все-таки придется еще приехать самому, чтобы отобрать нужные материалы. Никак сразу всего не вспомнишь.

— — —

У Грузенберга был. Оказалось, ошибка: он назначил не утром, а вечером. Я на него очень сердит и еще не знаю, как решу дело, хотя… дело, конечно, не в Грузенберге, и отступить трудно. Сейчас был Брауде4 (помнишь его?). По собственной инициативе принес мне только что вышедшую книгу, относящуюся к этому же вопросу.
До свидания, дорогая моя Дунюшка. Будь здорова и лиши.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Оскар Осипович Грузенберг (род. в 1866 г.) — известный петербургский адвокат, многократно выступавший по крупнейшим политическим и литературным делам.
2 Георгий Георгиевич Замысловский (род. в 1872 г.) — член Государственной думы, крайний реакционер, видный член черносотенной организации ‘Союз русского народа’. Выступал в Думе с запросом по делу об убийстве Андрея Ющинского. Впоследствии, во время процесса Бейлиса,— гражданский истец со стороны матери Ющинского.
3 Список ритуальных убийств был напечатан в газете ‘Земщина’ 26 июня 1911 года.
4 Александр Исаевич Брауде — заведующий отделом Петербургской публичной библиотеки (ныне библиотека им. Салтыкова-Щедрина).

237

Н. В. КОРОЛЕНКО

24 декабря 1911 г., Петербург.

Дорогая моя Наталочка.

Письма твои уже из Тулузы получаем. Спасибо. На клочках (с дороги) тоже пришло и — читал его именно престарелый родитель, для которого ты, кажется, его и не предназначала. Ничего — экстренные обстоятельства. Спасибо и за клочки.
Мама и Соня уезжали на два дня в Финляндию. Вчера вернулись. Я, как видишь,— в Полтаву не поехал, так как двенадцатого января меня будут судить1, и надо приготовиться. А здесь все война: после ‘ритуальных убийств’ разыгралась история в псковской тюрьме2. ‘Россия’3 схватилась за меня и поместила большую статью, в которой вспоминает филоновскую историю4. Заметили ли вы в ‘Речи’ мои статейки по этому поводу. Сегодня (я номер уже бросил в ящик) — довольно пространный мой ответ 5 — сразу и о тюремных порядках и об этой клевете 6.
Вчера пришла открытка Константина Ивановича7 уже с морского берега. А адресовать все-таки в Тулузу?
Наталочка. На клочках с дороги ты иронически вспомнила о ‘наставлениях’. Милая моя,— я бы тебе не читал наставлений, что совсем нельзя в дороге разговаривать с мужчинами, которые ведут себя прилично. Но вот тебе еще одно мое наставление: теперь, когда тебе приходится решать так много,— забудь все наши наставления и слушайся своего собственного сердца и собственного ума и мысли.
Кончаю пока письмо и понесу его. Если мама вскоре придет, то припишется. Деньги вышлю уже числа 29-го.
Обнимаю тебя и Костю.

Твой Пап.

P. S. Деньги (50 рублей) Косте посланы были 11 декабря. Теперь, конечно, получены.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Как редактора ‘Русского богатства’, за помещенную в этом журнале в 1907 году статью С. Я. Елпатьевского ‘Люди нашего круга’.
2 Голодовка политических заключенных из-за жестокого режима и истязаний.
3 Газета, издававшаяся в Петербурге с 1905 года. Официоз Министерства внутренних дел.
4 См. ‘Сорочинская трагедия’ в 9 томе наст. собр. соч.
5 ‘О ‘России’ и о революции’ (см. 9 том наст. собр. соч.).
6 ‘Россия’ повторила старую клевету о том, что Короленко своим открытым письмом статскому советнику Филонову преследовал цель убийства Филонова.
7 К. И. Ляхович (1885—1921) — политический эмигрант, впоследствии муж Н. В. Короленко.

238

Н. В. КОРОЛЕНКО

13 января 1912 г. [Петербург].

Дорогая моя Наталочка.

Получили твое большое письмо. Спасибо, моя доченька,— оно нас очень обрадовало, правду сказать, мы думали, что ваша горная прогулка даром не обойдется. Боялись мы и за Костю, и за тебя, а так как писал это время больше Костя,— то мы и подумали, что, может, ты нездорова. Все хорошо? Правда? Пиши, Наталочка, правду,— мы не будем преувеличивать.
Вчера меня судили1. Весь день мне пришлось провести в суде, так как назначено было в одиннадцать, а началось мое дело в семь вечера. Я сначала было стал уставать и нервничать. Потом прошло, и уже во время самого суда я был совершенно спокоен. К приговору относился совершенно равнодушно, хотя ждал тюрьму месяца на четыре. Оказалось — две недели. По-видимому, двое судей были за полное оправдание, и судейское совещание длилось больше часу. Один был не то, что злющий, а вообще — враждебный. Это некто Кессель, он был обвинителем по делу Засулич (в семидесятых годах), причем присяжные Засулич, стрелявшую в Трепова, оправдали. Говорят, с этих пор он упорно воюет с политическими и литературными подсудимыми. Он был докладчик и, должно быть, старался внушить судьям, что статья зловредная.
Защищал Грузенберг. Я сказал небольшую речь. На суде была публика (немного, но все-таки места для публики были заполнены, зал небольшой). Были: Маня с Любой 2, какие-то их родственники, Яковенко3 с сестрой, Крутовский 4 (помнишь?), Татьяна Александровна 5, Русановы 6, Петрищев 7, Пантелеева 8, наши хозяйки 9, еще кое-кто из знакомых, а затем молодежь и незнакомая публика. Из всех знакомых я волновался всех меньше, так как в сущности, если бы даже назначили месяца четыре, то… ведь еще будут процессы посерьезнее, и это наказание будет поглощено. Наказание это минимальное (полагается по пункту шестому, первой части 129 статьи от двух недель до одного года четырех месяцев).
Мама на суде не была,— у нее сильный насморк, и мы боялись простуды. Я приехал около десяти часов с известием о двух неделях. Она все-таки огорчилась, да и по пасьянсу выходило, что оправдают. В публике после приговора раздалось несколько аплодисментов. Это оттого, что после долгого совещания публика нервничала и была настроена пессимистически. Впрочем — хлопки тотчас смолкли. Да и глупо. Грузенберг воевал изо всех сил, и приговор его огорчил.
Я здоров, после суда спал, как убитый. Мама к вечеру тоже почувствовала себя лучше. Сегодня, вероятно, уже будет здорова.
В ‘Речи’ найдешь короткий отчет о деле.
От Сони было письмо из Москвы. В один день успела обегать всех родных. Вообще она здорова, и проводы у нас были веселые. Мама всплакнула уже только, когда поезд отошел от платформы. Кроме нас и Мани,— провожали Маргарита Федоровна 10 с Татьяной Александровной.
Николаю Федоровичу лучше. Вчера уже вставал. Но слабость все-таки есть. Дней через десять поедет. Еще не вполне решено — куда, но, может быть, и на Ривьеру. Тогда, конечно, повидаетесь.
Обнимаю тебя, дорогая моя Наталочка, крепко. Получила ли ты мое довольно большое письмо? Я писал эти дни мало: болезнь Николая Федоровича, редакционная работа, суд… Но думаю о тебе постоянно и почему-то все как-то радостно. Будь здорова, моя дорогая детка. Передай мой поцелуй Косте.

Твой старый Пап.

P. S. Не пропадают ли письма? О посылке денег я, помнится, писал. Как ваш бюджет? Насколько хватит? Когда и сколько присылать? Наталка, стань на время финансисткой.
Мама спит.
Так как мама все еще не встала, то отправляю это письмо без нее (чтобы пошло сегодня).

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 См. письмо 237.
2 М. Л. и Л. Л. Кривинские — близкие друзья семьи Короленко.
3 Валентин Иванович Яковенко — публицист, статистик и книгоиздатель.
4 Владимир Михайлович Крутовский — красноярский врач, участник революционного движения. В 1897 году жил в Петербурге, где его семья встречалась с семьей Короленко.
5 Богданович.
6 Николай Сергеевич Русанов (род. в 1859 г.) — писатель, сотрудник ‘Русского богатства’, где печатались за подписью ‘Н. Е. Кудрин’ корреспонденции Русанова из Франции.
7 А. Б. Петрищев — сотрудник ‘Русского богатства’.
8 Вероятно, жена издателя Л. Ф. Пантелеева.
9 Квартирные хозяйки Короленко, зубные врачи.
10 М. Ф. Николева — знакомая Короленко, преподавательница литературы, приятельница Т. А. Богданович.

239

А. КУРЕПИНУ

20 апреля 1912 г. [Петербург].

Милостивый государь.

Вы спрашиваете: правы ли Вы, или не правы. И если не правы, то почему? В чем правы? Если речь идет о несправедливости такого строя, при котором на долю одних (немногих) приходится и богатство, и образование, а другие живут в бедности и не могут развить природных дарований,— то, конечно, Вы правы. Да, такой порядок несправедлив. Но когда Вы думаете, что это может и должна исправить печать, открыв особые отделы для печатания хотя бы и слабых произведений, принадлежащих ‘писателям из народа’,— то совершенно не правы. Этим путем ничего исправить невозможно. Плохие произведения от этого хорошими не станут, а авторы, стремясь к недостижимому, только будут себе портить жизнь. Литература не может признавать другого критерия, кроме своего, литературного, художественного. Мы не напечатаем плохого, на наш взгляд, произведения, хотя бы автор был светлейший князь. Но не напечатаем его и только потому, что автор крестьянин.
Что касается Вашего стихотворения, то оно только посредственное, то есть такое, каких в редакции присылают множество. Есть два недурных стиха:
Я без устали шел, но ведь кто ж под луной
Неустанно свой путь совершает:
Океан в тишине отдыхает волной,
Ураган между гор затихает.
Остальное — по теме избито, по исполнению серовато.
Адреса московского суриковского кружка1 я не знаю, но пишу своим знакомым в Москву, чтобы Вам сообщили, если он действительно продолжает свое существование. Были и еще кружки писателей из народа, но они успеха не имели и едва ли кого выдвинули, потому что, если попадалось что-нибудь талантливое,— оно находило место в журналах (не только, например, Горький, но и Петров-Скиталец 2 и другие). А то, что печаталось в ‘сборниках самоучек’, ‘писателей из народа’ и т. д.,— было очень плохо и никого заинтересовать не могло.
Если захотите прислать что-нибудь в редакцию,— пришлите на мое имя, напомнив эту нашу переписку. Прочту и отвечу откровенно, что думаю.

С уважением Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге А. Б. Дермана ‘Писатели из народа и В. Г. Короленко’. Книгоспiлка, 1924. Печатается по черновику, на котором имеется пометка Короленко: ‘К статье о писат. самоучках’.
А. Курепин прислал Короленко стихи при обширном письме: ‘Сотни раз я уже обращался в редакции, но, конечно, напрасно. Что я должен после этого предположить?.. Только тогда народ начнет писать сам о своих нуждах, начнет и ценить литературу, когда все журналы и газеты, относящиеся с истинным уважением к искусству и стремящиеся принести пользу народу путем литературы, учредят у себя такие отделы или общими силами оборудуют специальное издание, в котором и будут иметь возможность печатать свои произведения авторы, вышедшие из народа’. Письмо заканчивается вопросом: ‘Если я не прав, будьте добры сказать почему’.
1 Суриковский кружок — кружок писателей из народа, основанный известным поэтом-самоучкой Иваном Захаровичем Суриковым (1841—1880).
2 Степан Гаврилович Петров (псевдоним Скиталец) (1868—1941) — беллетрист и поэт.

240

В. Н. ГРИГОРЬЕВУ

24 апреля 1912 г. [Петербург].

Дорогой мой Вася.

Письмо твое застал, вернувшись из Полтавы, куда ездил (на шесть дней) на праздники. Вернулся, опять вошел в лямку и — не успел оглянуться,— вижу,— ты уже должен быть давно в Москве, а я тебе еще не ответил.
Очень меня порадовало известие о Лёке1. Конечно, то, что ты пишешь о нем, дает гораздо больше плюсов. Модернизмы — налет, скачки, как спорт, а не как тотализатор — даже хорошо, особенно, когда не мешают и своей работе. Одним, словом — мне нравится, и я от души шлю свой привет им обоим. Любовь да совет, да жизнь, да вам с Софьей Антоновной… внуков. Дедушка и — бабушка! Для мужчин это всегда звучит гордо… Для женщины — правда, Софья Антоновна? — с некоторым ‘осложнением’… Так, чуть-чуть?
О себе: сижу в Питере, работаю черную журнальную работу, пишу урывками. Сначала, попав в Питер (это для меня всегда плохо), да еще сразу в разные переделки (болезнь Анненского, суды, ‘воззвания’2, полемика3) — немного заскучал. Начиналась даже бессонница. Но — приехала Дуня, зажили мы с ней в двух комнатках по-студенчески, и прошло. Теперь уже (пока) и без Дуни здоров и даже привык ложиться в час, а то и в два ночи.
‘Судами’ оброс, как корой: на две недели присужден 4 и еще ждет суд за пять статей 5. Да все 129, 128 и тому подобные страшные статьи. Чувствую, что из ‘совокупности’ не выскочу без приговора к году или хоть полугоду крепости. И признаться, — ничего. Даже — хорошо бы: отрешиться от газет, рукописей, хлопот и поработать только свое — из головы… Ничего, право.
Очень нас напугал Анненский, и время я пережил тревожное. Одну ночь все боялись плохого исхода. Один я в него не верил, и оказался прав. Теперь за границей много поправился, но… угроза все-таки висит…
Очень мрачно сдвигаются невзгоды с разных сторон. С Николаем 6, по-видимому, довольно плохо: Нерви ему только повредило. Теперь Маня везет его в Тироль. У меня сердце просто сжимается от горя и страха, когда о них подумаю. Что-то будет? (Семья в Москве еще не знает, что положение угрожающее. Не говори.) Иллариону было ‘много-много лучше’,— так писала Маня. Даже одно время не похож был на больного. Теперь разнервничался по поводу отъезда Мани, и — Нина 7 пишет — опять хуже. Одним словом, мрак и беда.
Соня моя в Бузулукском уезде8, в отряде Екатерины Ивановны Орловой. Работают они там страшно, но приезжавшие оттуда говорят, что Софья держится молодцом. Земский врач оттуда был у меня. Рассказывал, что они, земские скептики, с удовольствием слушали ее оптимистические рассказы о мужике. Мне писала в том же роде, пока не наткнулась на случай: почтенные мужики-уполномоченные воровали у своей же голодной братии. И ей, девчонке, пришлось уличать солидных мужиков, сменять и т. д.! После этого немного загрустила, но справилась. В ее заведывании десятки столовых. Ездит, проверяет, составляет отчеты, собирает сходы (!) и открывает столовые все в новых местах.
Наташа слушает в Тулузе лекции, изучает французский язык, рисование и скульптуру. По-видимому, серьезно. Перед пасхой на конкурсе получила отличие (в числе трех из 330-ти) по рисовальному классу. Рисунок ее оставлен в школе, за что ей выдали (первый художественный заработок) 50 франков.
Вот более или менее внешние факты нашей жизни. И хорошо, и плохо, и иной раз отрадно и часто — тяжело и страшно (особенно за Лошкаревых). Я — старый дурак — опять собираюсь начать ‘новую жизнь’: после этого года даю себе слово отдаться своему делу. Кстати — и тянет сильно. Ну, — надо кончать. Крепко обнимаю и тебя, и Ниночку, и Софью Антоновну 9. Будьте все здоровы и вспоминайте Вашего

Вл. Короленко.

P. S. Тебе будет интересно: в декабре ко мне обратились семейные Лагунова10, стрелявшего в Забайкальи в негодяя-тюремщика Высоцкого (из-за которого отравился Сазонов11). Лагунов явился под видом инженера и ранил Высоцкого. Судили в Чите. Мать ничего не знала. Ну,— для меня начался опять период тревоги: совался по разным местам и лицам. Встретил содействие даже там, где этого ожидать было трудно. Но все же шансов было мало. Тогда я послал (в самый новый год) письмо А. И. Гучкову12. Тотчас же получил ответ. Поблагодарил за память и сообщил, что тотчас же телеграфировал командующему войсками, потом генерал-губернатору.
Лагунов не казнен (смертная казнь заменена 18 годами каторги). Правда,— интересно?
Пошлю тебе номер ‘Недели современного слова’ (редактирует Татьяна Александровна Богданович, племянница Анненских). Я принимал участие в составлении этого номера и, как увидишь,— есть тут кое-что мое 13. Дань нынешнему голоду. Некоторые иллюстрации — из Бузулукского уезда.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Дочь В. Н. Григорьева — Елена Васильевна, речь идет о ее замужестве.
2 Имеется в виду написанное Короленко воззвание ‘К русскому обществу (По поводу кровавого навета на евреев)’, напечатанное в ‘Русских ведомостях’ 30 ноября 1911 г.
3 В ответ на выпады Замысловского Короленко напечатал два ‘письма в редакцию’, помещенные в газете ‘Речь’ NoNo 332 и 340.
4 За статью С. Я. Елпатьевского ‘Люди нашего круга’.
5 Суды предстояли: за рассказ Вл. Табурина ‘Жива душа’ в одиннадцатой книге ‘Русского богатства’ за 1910 год, за статью А. Б. Петрищева о М. А. Сырокомле-Сопоцько (сперва толстовце, затем черносотенце) в той же книжке журнала, за статьи: А. В. Пешехонова ‘Не добром помянут’ (о Столыпине) и С. Мстиславского ‘Помпонная идеология’ (об армии) в десятой книге 1911 года и за рассказ Л. Н. Толстого ‘Посмертные записки старца Федора Кузьмича’ во второй книге 1912 года. Суд по делу Сопоцько (обвинявшего А. Б. Петрищева и В. Г. Короленко в клевете) состоялся 13 декабря 1912 года в Петербургской судебной палате и закончился оправдательным приговором. Суд за рассказ Л. Н. Толстого, состоявшийся 27 ноября 1912 года, также закончился оправданием. По остальным делам судебное преследование было прекращено в связи с амнистией 1913 года.
6 Н. А. Лошкарев.
7 Н. Г. Короленко, жена И. Г. Короленко.
8 С. В. Короленко работала в то время на голоде в Самарской губернии.
9 Дочь и жена Григорьева.
10 Борис Исакович Лагунов (род. в 1880 г.) — бывший студент Киевского политехникума. В 1910 году был приговорен к ссылке на поселение в Иркутскую губернию. В августе 1911 года произвел покушение на жизнь начальника Зерентуйской тюрьмы Высоцкого.
11 Егор Сергеевич Сазонов (1879—1910) — член партии эсеров. 15 июля 1904 года убил министра внутренних дел В. К. Плеве. Каторгу отбывал сперва в Шлиссельбурге, затем в Зерентуе. В знак протеста против жестокого режима начальника тюрьмы Высоцкого Сазонов вместе с рядом других политических заключенных покончил с собой.
12 Александр Иванович Гучков (см. прим. к письму 62).
13 В ‘Неделе ‘Современного слова’ 23 апреля 1912 г. были напечатаны статьи Короленко ‘Удар господен’, ‘Солнце не лжет’ и ‘Голодная весна’.

241

И. С. ШМЕЛЕВУ

19 июня 1912 г., Петербург.

Многоуважаемый Иван Сергеевич.

Мы уже с Вами переписывались. Если не ошибаюсь, ‘Под небом’ был Ваш первый рассказ, напечатанный в журнале, и именно у нас. Помню также, что, наряду с достоинствами этого рассказа, мне лично пришлось отметить и крупные недостатки (например, смешение былинного стиля и модернизма), с чем Вы согласились (и переделали). Позвольте же мне и теперь поговорить с Вами откровенно.
Право, Вы, господа молодые писатели, слишком обидчивы.
Вот и Вас наша рецензия уже задела и Вы оскорблены1. Чем? Чтение в сердцах? Где оно? ‘Ободренный успехом первой книги…’ Ну, подумайте, Иван Сергеевич, хладнокровно, много ли нужно потратить проницательности на расшифрование сердечных иероглифов, чтобы сказать, что молодой писатель ободрен хорошим приемом его первой книги и что это может служить стимулом для выпуска второй? А ведь ‘чтение в сердцах’ термин жестокий, с которым обращаться следует осторожно, не кидая его так легко.
Вы сомневаетесь в законности самого рода критической литературы, называемой рецензиями. Напрасно. Этот подвижной род, так сказать, легкая критическая кавалерия,— оказывает огромную услугу авторам и читателю. Подумайте сами, что было бы, если бы были допустимы только: или критический трактат, или… молчание о новой книге. На трактат — кто еще и когда соберется, а в десятках рецензий читатель уже встречает живой разговор о новом явлении. Нужно, конечно, чтобы это была все-таки критика. Чтобы читатель, встречая не математическое доказательство, а именно отзыв, впечатление, мнение, кидаемое под живым ощущением прочитанного, имел основание доверять его искренности и основательности, то есть чтобы летучее мнение было дано человеком сведущим, образованным, знакомым с литературой. Это уже дело журнала и доверия к нему.
Вы вот находите, что наш рецензент не знает крымской жизни 2 и судит, значит, о предмете ему незнакомом. Положим, что, когда идет речь о художественном произведении, то для суждения о нем нет надобности в знании описываемой местности (если критика не касается вопросов специально бытовых или этнографических). Но и тут Вы ошибаетесь: он рос в Крыму и знает его не хуже, если не лучше Вас (ведь Вы были там только наездом).
Не стану опровергать Вас и защищать своего товарища (которого очень уважаю) по пунктам. Это потребовало бы именно трактата. Скажу лишь, что и я (да наверно и всякий читатель) считал, что у Вас выведен именно земский начальник3, судя по его функциям (сбор недоимок, ‘совместные действия в целях поступления рассроченных, просроченных и т. д. платежей’). Оказывается — податной инспектор. И это Вы считаете критическим грехом? В каком же смысле это важно?
‘Горлинка’… Вы приписываете эти слова автору (себе), а не девушке. Но рецензент приписал их не девушке, а татарину и имел на это право. По ходу изложения — это мысли героя, а не автора4. Не согласитесь ли Вы, что в таких случаях словесные краски должны быть взяты из тех, которые психологически присущи описываемому лицу. Иначе это выйдет если не прямая фальшь, то некоторая безвкусица (правда, часто встречаемая в литературе). Коран, простите, тоже помогает очень мало. Наши школьники тоже изучают священное писание, а семинаристам оно известно получше, чем коран заурядному татарину. Из этого, однако, не следует, что любовное объяснение семинариста с епархиалкой нужно для колорита обставить оборотами и образами Песни песней. Право, это всегда более индивидуально. Молодой индус не станет при этом вспоминать о ведах, еврей не потревожит Соломона, а мусульманин корана.
Постарайтесь не сердиться на все, что я Вам говорю так откровенно, но у Вас и теперь попадается порой безвкусица, и ее-то отметил рецензент. Поверьте: никто не хотел сделать неприятности, никто не проявляет к Вам пристрастия. Да и почему бы? Мы только держимся в отзывах ‘среднего регистра’, не примыкая к экспансивностям противоположного характера. Теперь повелось уж как-то так, что критика по отношению к замеченным уже авторам считает нужным какой-то дифирамбический тон, сплошные похвалы и превознесения. А потом наступает другая крайность. Право, гораздо честнее то, что делает наш рецензент: отмечать и то, что хорошо, и то, что считаешь слабым. Только это в сущности истинно доброжелательно. В этом полезное предостережение: дорожите своим дарованием, не поддавайтесь соблазнам успеха и — берегитесь безвкусицы. Этих черточек теперь не замечают, потом заметят и не простят.
Не думайте, что это я говорю о себе. Нет, рецензию писал не я, а один из моих товарищей, которого я очень уважаю. Но и я сказал бы Вам: Иван Сергеевич! Только года три назад Вы еще признали, что в ‘Под небом’ допустили безвкусицу. Считаете ли Вы себя теперь настолько гарантированным от таких промахов, что всякое указание на них является в Ваших глазах результатом невежества или пристрастия?
Жму Вашу руку и прошу Вас поверить, что и я лично, и мои товарищи по ‘Русскому богатству’, и даже критик, написавший рецензию,— относимся к Вам совершенно доброжелательно. Поверьте, что это так.

Вл. Короленко.

P. S. Еще раз извиняюсь в замедлении ответа. Два мои товарища — в крепости5. Третий серьезно заболел6, и работа по журналу лежит на сильно уменьшившемся составе редакции. Теперь не знаю даже, — застанет ли Вас это письмо на прежнем месте? Мне было бы очень неприятно, если бы это письмо пропало7, и Вы считали бы, что я Вам не ответил.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Иван Сергеевич Шмелев (1875—1950) — беллетрист. Печататься стал с начала 900-х годов в ‘Русских ведомостях’ и различных журналах.
1 По поводу рецензии на второй том рассказов Шмелева, помещенной в отделе ‘Новые книги’ в мартовской книжке ‘Русского богатства’ за 1912 год, Шмелев прислал Короленко очень взволнованное письмо.
2 Рецензию на второй том рассказов Шмелева написал А. Г. Горнфельд, уроженец Крыма.
3 В рассказе ‘В норе’.
4 Имеется в виду рассказ ‘Под горами’.
5 А. В. Пешехонов и В. А. Мякотин.
6 Н. Ф. Анненский, вскоре умерший.
7 Письмо Короленко было Шмелевым получено, и 5 июля Шмелев ответил Короленко, благодаря его за внимание и доброту и сожалея, что писал ‘слишком нервно и опрометчиво’.

242

Е. А. ЧЕРНУШКИНОЙ

9 августа 1912 г., Куоккала.

В очерке ‘Огоньки’ я не имел в виду сказать, что после трудного перехода предстоит окончательный покой и общее счастие. Нет,— там опять начнется другая станция. Жизнь состоит в постоянном стремлении, достижении и новом стремлении. Такого времени, когда все без исключения люди будут вполне довольны и счастливы,— я полагаю, не будет вовсе. Но на мой взгляд человечество уже видело много ‘огней’, достигало их и стремилось дальше. Когда были освобождены крестьяне,— русская жизнь сильно осветилась, но остановиться не могла. И теперь опять мы на трудном пути, и впереди новые далекие огни. Самое большее, на что можно надеяться, это — чтобы у людей становилось все больше силы желать, стремиться, достигать и опять стремиться. Если при этом люди научатся все больше помогать друг другу в пути, если будет все меньше отсталых, если на пройденных путях будет оставаться все больше маяков, светящих вперед, если формы взаимной борьбы будут становиться все более человечными, а впереди будет все яснее,— то это и значит, что счастья будет все больше. Потому что счастье только в жизни, а жизнь вся — стремление, достижение, новое стремление. Так я думаю, и ничего другого не могу ответить на Ваш вопрос.
Желаю Вам всего хорошего.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по черновику, на котором имеются три авторские пометки: ‘Запросы’, ‘Отв. на письмо Ек. Алексеевны Чернушкиной’, ‘Оставить к статье’.
Екатерина Алексеевна Чернушкина прислала из Томска письмо, в котором спрашивала Короленко о том, что он хотел сказать своим очерком ‘Огоньки’.

243

А. С. КОРОЛЕНКО

[3 декабря 1912 г., Петербург.]

Дорогая моя Дунюшка.

Вчера не писал. Дни эти были довольно трудные: от Иткиной1 получилась телеграмма,— ‘приговор утвержден, делайте последние усилья за меня, я не в силах…’ и т.д. В тот же день пришли и протоколы дела и кассационная жалоба, которую Воронцов-Дашков не пропустил2. Из нее видно, что действительно вероятность ошибки огромная. Ну, остальное ты себе представишь. Удастся ли спасти, — неизвестно, может, уже и казнили. Но удалось добиться меньше чем в сутки телеграмм от депутатов, от Родзянко3 и даже от Коковцева 4. Большей частью это делалось ночью, с помощью милейшего Владимира Ивановича Дзюбинского5. Больше ничего сделать было невозможно. Воронцов-Дашков и то засыпан телеграммами…
Я за это поплатился меньше, чем ожидал, и даже в самую тревожную ночь немного спал. Значит,— видишь: окреп.
Уступаю перо и листок Соне, которая сейчас лепит (чудесно) детскую головку за другим столом.

Твой Вл. Короленко.

Тетю целую.
27-го, в день суда 6, письмо тебе я послал. Оно начато было до суда, закончено после. Может, ты все-таки получила 30-го? А то, значит, пропало.
О моем участии в деле Ирлина в печать не должно проникнуть ничего.

— — —

Полностью публикуется впервые. Датируется по штемпелю на конверте письма.
1 X. Иткина, жена Веньямина Ирлина, присужденного Бакинским военно-окружным судом к смертной казни за якобы совершенное им убийство полицейского.
2 И. И. Воронцов-Дашков (1837—1916) — граф. В феврале 1905 года был назначен наместником на Кавказе и главнокомандующим войсками Кавказского военного округа.
3 М. В. Родзянко (1859—1924) — председатель III и IV Государственной думы, октябрист.
4 В. Н. Коковцев (род. в 1853 г.) — граф, министр финансов, позднее председатель Совета министров. Согласился препроводить кавказскому наместнику телеграмму группы депутатов Государственной думы.
5 В. И. Дзюбинский (род. в 1860 г.) — член III и IV Государственной думы от Тобольской губернии, трудовик.
6 По делу о напечатании в ‘Русском богатстве’ рассказа Л. Н. Толстого ‘Посмертные записки старца Федора Кузьмича’.

244

А. С. КОРОЛЕНКО

4 декабря 1912 г., Петербург.

Дорогая моя Дунюшка.

Сегодня опять удручил тебя телеграммой: мне нужно письмо Иткиной, потому что придется теперь написать об этом деле. Посмотри номер ‘Речи’ от 4 декабря (333-й), там есть телеграмма ‘Смертная казнь’ и заметка под ней: ‘Безуспешные ходатайства’. В этой заметке говорится прямо, что всю кутерьму поднял собственно я, и значит я теперь обязан дать отчет об основании для ‘безуспешных ходатайств’. Так выходит, да я и не прочь 1. Теперь у меня уже есть протоколы и кассационная жалоба защитника, и я могу доказать, что это во всяком случае вопиющее нарушение права защищать свою жизнь в законном порядке. Обо мне не беспокойся, Дунюшка. Были волнения, была и нервность, но гораздо меньше, чем можно было ожидать при таких обстоятельствах. Было бы хуже, если бы не было сделано все, что было можно. Эх, если бы эта бедняга Иткина была потолковее и прислала мне сведения ранее. Бумаги я получил в тот же день, как и ее телеграмму, что приговор утвержден.
Нужно мне еще письмо Шмелева 2. Мне казалось, что я его взял, но, по-видимому, оно осталось на столе, на полке или — в кармане какого-нибудь пиджака. Прости, Дунюшка.
Соня со мной и сейчас спит. Я пишу рано утром, при электрической лампе, потому что днем надо работать, идти в редакцию и т. д. Может, Соня и припишется еще.
А пока Дюнюшку свою обнимаю крепко. Будь здорова, вернее — поправляйся. Что пишет Наташа? Как живется им там всем? Мы получили здесь одно письмо от нее.

Твой Владимир.

Еще удручение: не найдешь ли вырезку из газеты с заметкой Хирьякова3 о цензурных мытарствах ‘Федора Кузьмича’ Толстого. На ней вероятно написано синим карандашом Цензура. Была она в октябре и где-нибудь находится среди последних неразобранных вырезок.
А Дорошевич 4 все еще собирается отвечать мне 5. Если бы ответ появился,— то на случай, что я могу пропустить (хотя покупаю ‘Русское слово’), ты последи с Анной Михайловной 6.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Статья Короленко по поводу казни Ирлина осталась незаконченной и при жизни писателя в печати не появлялась.
2 См. прим. к письму 241.
3 Александр Модестович Хирьяков (род. в 1863 г.) — журналист, один из редакторов посмертного издания произведений Л. Н. Толстого.
4 В. М. Дорошевич (1864—1922) — журналист, фельетонист газеты ‘Русское слово’.
5 На статью ‘Крест и полумесяц’, напечатанную в ноябре 1912 года в ‘Русских ведомостях’ (No 269), в которой Короленко критически высказывался о Дорошевиче.
6 А. М. Куликова — преподавательница русского языка, соседка семьи Короленко.

245

О. О. ГРУЗЕНБЕРГУ

6 февраля 1913 г., Полтава.

Глубокоуважаемый и дорогой Оскар Осипович.

Написал я Вам на днях просьбу, касающуюся судьбы одного лица в связи с амнистией 1. Простите, но у меня является теперь по ассоциации одна идея, вызванная Вашим обычным участием к моим злоключениям. Думаю, именно, что, если бы представилась возможность (что, впрочем, кажется, сомнительно вообще) оказать в этом отношении некоторое влияние и на мою судьбу 2, то Вы бы, вероятно, от этого не отказались. Не правда ли? Так вот я и хочу (на всякий случай) убедительнейше просить Вас ни под каким видом этого не делать. Всякое облегчение, которое бы последовало не чисто автоматически, то есть не в порядке общего приложения манифеста, меня бы глубоко огорчило и даже скажу прямо — при моих условиях, оскорбило бы. И это не вследствие даже необходимости каких бы то ни было просьб и ходатайств, а просто самым фактом какого-либо личного изъятия по сравнению с другими. Может быть, все эти предупреждения и излишни. Тогда простите и вмените сие послание, яко не бывшее.
Крепко жму Вашу руку и прошу передать мой привет Вашей семье. То же и от Авдотьи Семеновны.
Искренно Вас уважающий

В. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’. Печатается по копии с автографа.
Оскар Осипович Грузенберг — см. прим. к письму 236.
1 Амнистия ожидалась 21 февраля 1913 года в связи с 300-летием дома Романовых. Лицо, о котором писал Короленко,— П. С. Ивановская, в то время находившаяся за границей.
2 Короленко находился под судом по целому ряду литературных дел, грозивших ему заключением в крепость. См. прим. к письму 240.

246

А. Г. ГОРНФЕЛЬДУ

16 марта 1913 г. [Полтава].

Дорогой Аркадий Георгиевич.

Посылаю Вам два стихотворения И. Эренбурга1. Они были присланы на мое имя в ‘Русское богатство’. Потом путешествовали ко мне с другими рукописями. Теперь идут опять к Вам. Как видите, я приделал общее заглавие. Может быть, в таком виде — напечатаете. По-моему, очень хороши и ко времени 2 первые строчки:
Значит, снова мечты о России
Лишь напрасно приснившийся сон.
Значит, снова — дороги чужие…
И по ним я идти обречен.
Конец как-то слабее. Но, может быть, характерно и это: на чужбине мечта не о каких-нибудь возвышенностях. Хоть бы опять побывать на Плющихе да на Девичьем Поле. Это бы было лучше — в марте. Но кажется, можно и в апреле. Некоторые недостатки стихов публика простит за трогательность темы.
Пожалуйста, напишите, как решите этот вопрос. Я должен ответить автору 3.
Жму руку.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма В. Г. Короленко к А. Г. Горнфельду’.
1 Илья Григорьевич Эренбург (род. в 1891 г.) — известный советский писатель и общественный деятель. С 1909 по 1917 год был в эмиграции во Франции.
2 Эти стихи были вызваны неосуществившейся надеждой на широкую амнистию в 1913 году.
3 Стихи Эренбурга были напечатаны в четвертой книге ‘Русского богатства’ за 1913 год.

247

Н. П. КАРАБЧЕВСКОМУ

19 мая 1913 г., Петербург.

Дорогой Николай Платонович.

Очень Вам благодарен за Вашу добрую память, хотя должен сказать, что в мае я никогда не рождался1. Один раз случилось родиться, но это было 15 июля. Положим, ошибка небольшая. Вы меня состарили всего на два месяца.
Прочитал я также заметку в ‘Биржевых ведомостях’2. И здесь тоже имею сделать небольшие поправки к Вашим мемуарам. ‘Мы его бережно отвели после приговора’. Гм… гм!.. Мне эти минуты представляются в несколько ином виде. Мне что-то помнится, как будто один знаменитый адвокат совсем не пошел в суд слушать вердикт, а вместо этого разделся, лег в постель и спрятал голову под одеяло. После вердикта я как будто первый прибежал на нашу ‘защитную’ квартиру. Знаменитый адвокат высунул голову из-под одеяла и робко спросил:
— Ну… что?
— Всех оправдали!
После этого мне вспоминается что-то бурное. Какой-то смерч. Одеяло сразу полетело на пол, из-под него мелькнуло что-то большое, белое, и я не успел отдать себе отчета в происходящем, как знаменитый адвокат, в одном белье, висел у меня на шее. По той тяжести, которую я при сем чувствовал, мне кажется даже, что его ноги отделились от пола и в благодарность за добрую весть он чуть не свалил меня на пол… Вот ведь как разно память рисует одно и то же событие двум его участникам… 3
Как бы то ни было, дорогой Николай Платонович, я очень тронут и Вашим поздравлением и тем добрым чувством, с каким Вы отнеслись ко мне и в те давние времена и теперь. Всего, всего Вам хорошего. И в том числе успеха по делу Бейлиса.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
Николай Платонович Карабчевский — см. прим. к письму 101.
1 Н. П. Карабчевский поздравил Короленко с шестидесятилетием.
2 Воспоминания Карабчевского о мултанском деле, напечатанные в ‘Биржевых ведомостях’ 16 мая 1913 года.
3 В своих воспоминаниях Карабчевский писал: ‘Короленко, потрясенный, рыдал в наших объятиях. И мы бережно, как дорогую святыню, доставили его домой, среди общего шума и ликований’.

248

Ф. Д. БАТЮШКОВУ

21 июня 1913 г. [Хатки].

Дорогой

Федор Дмитриевич.

Да, действительно, мне было бы чрезвычайно неприятно всякое вперед организованное ‘торжество’1 с организационными комитетами, с предварительными приглашениями ‘присылать приветствия по такому-то адресу’ и прочим тому подобным. Но, конечно, какое же у меня основание мешать тем или другим органам печати писать обо мне и о моих (увы!) шестидесяти годах. Не имею также ничего против, если Вы захотите написать воспоминания о том или другом эпизоде нашего знакомства и приведения выдержки из моих писем о… Помните ли Вы только довольно ясно центральный эпизод? Да, точка зрения, с которой Вы поневоле вынуждены были рассматривать все тогда происходившее,— была слишком уже колеблющаяся и зыбкая, что едва ли способствовало устойчивости и прочности воспоминаний… Моя роль могла Вам показаться слишком уж спасительной, а в действительности она состоит лишь в том, чтобы верно и вовремя бросить веревку…2
В июльской книжке появится небольшой эпизод о Николае Федоровиче, под заглавием (вероятно) ‘Третий элемент’3. Речь идет о голодном годе, о роли статистики и Николая Федоровича, как ее руководителя и истинного представителя ‘третьего элемента’. А вот о более систематических ‘воспоминаниях’ я как-то сомневаюсь. То, что я писал в ‘Русском богатстве’, в значительной степени теперь потеряло значение: ведь я сообщал там биографические черты, которые теперь так превосходно даны в изложении Александры Никитишны 4. А когда я думаю о том, чтобы написать в этом роде (то есть как моя статья в ‘Русском богатстве’), то вижу, что ничего не могу. Я еще не в состоянии вынуть его, так сказать, из моей жизни и выделить в особый образ. Еще много раз придется говорить о нем, но все это вплетется тесно во всякие другие мои воспоминания.
Пишу Вам из Хаток. Ах, дорогой Федор Дмитриевич. Если бы выдалось у Вас несколько дней, чтобы заглянуть к нам сюда, это для нас всех была бы большая радость. Но… пишу это и мало верю в возможность и сбыточность этого.
Крепко Вас обнимаю и шлю привет от всех наших. Теперь мы в сборе, а на днях приедет еще сестра (Мария Галактионовна) и В. Н. Григорьев, мой друг и товарищ.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’ под редакцией Модзалевского.
1 15 июля 1913 года Короленко исполнялось шестьдесят лет.
2 Происшествие, о котором идет речь, состояло в том, что Батюшков, гостивший у Короленко летом 1901 года в Джанхоте, едва не утонул, он был спасен Короленко. Об этом эпизоде Батюшков рассказал в статье ‘В Джанхоте у В. Г. Короленко’ (‘Солнце России’, 1913, No 29).
3 См. 8 том наст. собр. соч.
4 В ‘Русском богатстве’ (NoNo 1 и 2 за 1913 год) были напечатаны воспоминания А. Н. Анненской ‘Из прошлых лет (Воспоминания о Н. Ф. Анненском)’.

249

К. А. ТИМИРЯЗЕВУ

25 июля 1913 г. [Хатки].

Дорогой, глубокоуважаемый

и любимый Климент Аркадьевич.

Из тех годов, о которых и Вы вспоминаете в Вашей телеграмме, когда судьба свела нас, учителя и ученика, в Петровской академии — я вынес воспоминание о Вас, как один из самых дорогих и светлых образов моей юности. Не всегда умеешь сказать то, что порой так хочется сказать дорогому человеку. А мне в моей жизни так часто хотелось сказать Вам, как мы, Ваши питомцы, любили и уважали Вас и в то время, когда Вы с нами спорили, и тогда, когда Вы нас учили ценить разум, как святыню. И тогда, наконец, когда Вы прошли к нам троим, арестованным, в кабинет директора1 и когда после до нас доносился из комнаты, где заседал совет с Ливеном 2, Ваш звонкий независимый и честный голос3. Мы не знали, что Вы тогда говорили, но знали, что то лучшее, к чему нас влекло неопределенно и смутно,— находит отклик в Вашей душе, в другой более зрелой форме.
Дорогой Климент Аркадьевич. Поверьте глубокой искренности этих строк. Ваш привет светит для меня среди многих, частью шаблонных, но большей частью искренних юбилейных обращений,— особым светом… Он из тех, которые особенно трогают и особенно внятно говорят об ответственности за этот почет и об его незаслуженности. Много лет прошло с академии. Время делает менее заметной разницу возрастов. Но для меня Вы и теперь учитель в лучшем смысле слова. И читая задушевные строки Вашей телеграммы, я чувствую то же, что чувствовал порой, уходя с удачного экзамена, когда совесть говорила о том, что было не готово. И теперь, получив Ваш привет за то немногое, что удалось сделать,— я живо чувствую, как это мало и сколько не сделано. И теперь, как встарь, Ваш привет говорит мне, что и в мои годы все надо учиться и становиться лучше.
Крепко, от всей души обнимаю Вас, дорогой мой учитель и истинно дорогой человек.

Любящий Вас Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в примечаниях ко второму тому ‘Истории моего современника’ в издании ‘Academia’, 1930.
Письмо написано в ответ на нижеследующую приветственную телеграмму К. А. Тимирязева в связи с шестидесятилетием Короленко: ‘Дорогой Владимир Галактионович. Еще на школьной скамье вы завоевали не только любовь, но и уважение наших учителей. Теперь славный художник, чье каждое слово является делом, вы владеете любовью и уважением бесчисленных читателей. Примите сердечный привет того, кто с радостью считает себя тем и другим. Тимирязев’.
Климент Аркадьевич Тимирязев (1843—1920) — великий русский ученый, автор книг: ‘Жизнь растения’, ‘Чарльз Дарвин и его учение’, ‘Основные задачи современного естествознания’ и др. За свои революционные взгляды был в 1892 году уволен из Петровской (ныне Тимирязевской) академии, где более двадцати лет преподавал ботанику и физиологию растений. В 1911 году, в знак протеста против реакционной политики министра народного просвещения Кассо, Тимирязев ушел из Московского университета. Великую Октябрьскую социалистическую революцию принял целиком и без колебаний, был депутатом Моссовета, активно работал в ряде научных учреждений.
1 Студенты Петровской академии В. Г. Короленко, В. Н. Григорьев и К. А. Вернер были арестованы за подачу директору академии коллективного протеста студентов.
2 Товарищ министра государственных имуществ.
3 Несмотря на возражения Тимирязева Совет академии 20 марта 1876 года по требованию Ливена постановил исключить Григорьева и Вернера из академии без права поступления в какое-либо высшее учебное заведение навсегда, а Короленко — сроком на один год. Шестнадцатого апреля 1877 года Короленко в прошении на имя Совета Петровской академии писал (публикуется впервые):
‘Совету известно, что в прошедшем году в марте месяце за подачу незаконного заявления, по распоряжению г-на товарища министра и по решению Совета академии, я исключен из числа студентов этого заведения. В свидетельстве, выданном мне из канцелярии академии, об этом сказано следующее: (Владимир Короленко) с 20 марта 1876 года, по распоряжению г-на товарища министра гос. имуществ, за представление коллективного заявления студентов, исключен из академии на один год без права поступления в течение этого времени в какое-либо высшее учебное заведение’. Таким образом, по точному смыслу этого решения, я исключен временно, сроком на один год, и у меня не только не отнято право быть по истечении этого времени зачисленным в число студентов, но и самое исключение действительно только в продолжение известного времени, по окончании которого я становлюсь студентом, даже без собственного о том прошения, просто в силу истечения срока, на который распространено исключение. Если я и ошибаюсь в подобном толковании точного смысла приведенного решения, то во всяком случае мне кажется несомненным, что, по внутреннему его смыслу, последствия подачи незаконного заявления в отношении ко мне ограничены исключением на срок, с тем, что по его истечении разумеется предоставление мне возможности опять вступить в число студентов академии.
Ввиду этого честь имею представить на рассмотрение Совета нижеследующее: по обстоятельствам, от меня не зависящим, я не смог явиться в академию тотчас по истечении годичного срока исключения, так как параллельно с приведенным решением в отношении ко мне были приняты административные меры, действию которых (обуславливаемому тою же властью, которая распорядилась о временном моем исключении) также, вероятно, предполагалось придать временный характер. Я подал в свое время прошение об освобождении меня из-под надзора полиции и хотя и не имею причин сомневаться в благоприятном исходе, тем не менее до сих пор не мог еще воспользоваться предоставленным мне правом вступить в число студентов академии, по обстоятельствам, от меня не зависящим. На основании всего вышеизложенного, а именно:
1) что по точному смыслу исключавшего меня решения я становлюсь студентом академии по истечении годичного срока даже без особого об этом прошения,
2) что по внутреннему, несомненному его смыслу не имеется в виду лишить меня права поступить в академию,
3) наконец, что нет статьи в уставе, которая бы запрещала принимать в число студентов лиц, состоящих под надзором полиции (от которого я вдобавок на днях, вероятно, буду освобожден) — честь имею просить Совет вновь внести меня в список студентов.
Затем, ввиду того, что: а) по не зависящим от меня обстоятельствам я не мог в течение года слушать курса и вообще в это время был лишен возможности заниматься своей специальностью, б) что в настоящее время, хотя и буду иметь скоро возможность явиться в академию лично, но пребывание мое в академии в течение экзаменов, к которым я не имел возможности подготовиться, было бы бесполезно,— честь имею просить сверх прежнего, если Совет найдет возможным считать меня в числе студентов академии,— позволить мне явиться к слушанию курса в начале следующего года (1877/8 учебного), то есть до того времени считать меня в отпуску.
Высланные мне из канцелярии бумаги, в случае благоприятного исхода прошения, буду иметь честь препроводить без замедления.
Честь имею просить во всяком случае о возможно скором уведомлении о результате прошения и в случае решения благоприятного о выдаче мне свидетельства.
Сын Надворного Советника

Владимир Короленко.

1877 г. 16 апреля.
Адрес, по которому можно меня уведомить:
Г. Кронштадт, на Сайдашной улице в д. Цепова, кв. 7′.
Рассмотрев прошение Короленко, Совет академии постановил зачислить его в число студентов, но по протесту директора академии министерство гос. имуществ не утвердило это постановление Совета и в приеме Короленко было отказано.

250

М. Г. ЛОШКАРЕВОЙ

31 октября 1913 г., Киев.

Дорогая моя Машинка.

Пишу еще из Киева. Процесс кончился1, но у меня еще кое-какие дела: ты уже знаешь, что ‘Речь’ и ‘Русские ведомости’ конфискованы за мои статьи (‘Господа присяжные заседатели’). Состав присяжных несомненно фальсифицирован, и я собираю тому доказательства. Буду рад суду,— но суда, вероятно, не будет2: дело ясно. Подделал состав не суд, а комиссия, заготовлявшая списки. За своего брата не бойся: не осрамлюсь. Писал не наобум. Осторожные адвокаты, сначала очень меня удерживавшие,— теперь признают, что я был прав. Пусть только срок кассации для Бейлиса пройдет,— я этот вопрос выдвину и независимо от суда.
Приехал я сюда порядочно еще нездоровый, но рад, что все-таки приехал. Несмотря на все волнения, я уеду отсюда лучше, чем приехал. Странным образом, я даже в ожидании приговора нервничал не очень сильно, а после приговора мое состояние резко улучшилось. Теперь чувствую себя значительно поправившимся против Полтавы. Уверен, что в Полтаве я бы изнервничался хуже. Вначале я действительно и уставал, и задыхался, и нервничал. В газетных известиях была доля (и даже изрядная) правды. А если бы я ввязался в защиту, то наверное не дотянул бы до речей и вынужден был бы позорно ретироваться.
Оправдание произвело здесь огромное впечатление. Радость была огромная. Улицы кипели. Со мной чуть не случился скандал. Едва мы вышли с Дуней,— тотчас же нас окружила толпа. Я уговорил разойтись, и даже послушались. Но тотчас же собралась другая (конечно, преимущественно учащаяся молодежь). И произошло это на рельсах трамвая… Беготня, свистки полиции, одним словом — скандал. Мы поспешили в гостиницу, из окна которой на уличный скандал смотрела Соня с подругами, не подозревая, что центром скандала 3 являются ее родители.
Уезжаем завтра или послезавтра. Пиши в Полтаву.
Все крепко обнимаем вас.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 2, ‘Мир’.
1 Процесс Бейлиса закончился 28 октября на тридцать четвертый день суда.
2 Короленко был привлечен к судебной ответственности, но самый суд, откладывавшийся несколько раз, не состоялся: произошла февральская революция.
3 ‘Скандалом’ Короленко называет устроенные ему на улице овации.

251

П. С. РОМАНОВУ

19 декабря 1913 г., Полтава.

Многоуважаемый

Пантелеймон Сергеевич.

Повесть Вашу ‘Писатель’ я прочел. По сравнению с ‘Судом’ в том виде, как Вы мне его присылали, новая повесть представляет значительный шаг вперед. В ней есть хорошие фигуры, но есть еще и значительные недостатки. Первый из них — некоторая растянутость. По сравнению с предметом чувствуется несоответствие между размерами и содержанием. Есть и поважнее. Женские фигуры Ваши удачны, но мужские и особенно главный персонаж — сам ‘Писатель’,— плохи, а писатель даже и очень плох. Это страшно портит впечатление: трудно представить себе, чтобы умная Ольга могла увлечься таким — извините — оболтусом. Женщины Ваши живы,— писатель совершенно мертв. Точно Ольга играет на сцене с манекеном: играет хорошо, выразительно, но все ее чувства, слова, жесты направлены на пустое место.
Вы скажете: это бывает. Очень часто значительные и умные женщины увлекаются пошляками и не видят их пустоты. Да, и это уже особая трагедия. Автор должен и сознавать тогда именно это задание. Но в данном случае ‘писателем’ увлекается не только Ольга и Софья Ал.,— автор тоже разделяет иллюзии. Правда, в отношении любви и чувства к женщине его роль — очень жалкая. Но все же он выставлен человеком значительным в других областях. Он — выдающийся писатель, прокладывающий какие-то новые пути, создающий какую-то органическую связь интеллигенции с народной стихией. Его признают ‘и модернисты, и народники’, он будит энтузиазм и т. д., и т. д. Но когда он появляется в повести, то сразу же является какая-то карикатура. Прежде всего поражает младенческое незнакомство с народом, стихию которого он якобы чувствует так правильно и глубоко. Он якобы изучил ее, а между тем не умеет заговорить с встречным человеком. Вопросы его показывают полнейшее непонимание и отсутствие чутья. Его ‘гребень бабы яги’, утверждения, будто где-то около Светлояра он видел ‘царство первобытного Ярилы, где девушки, не стыдясь, сходятся по праздникам с мужчинами’, неумелая наивность, с которой он сует мужикам модернистские доктрины относительно отношений полов… Вопросы, которые он предлагает, элементарнейшие ответы, которые заносит в свою записную книжку,— все это прямо карикатурно и рисует не крупного писателя, а наивнейшую подделку, точно вместо ‘писателя’ приехал какой-то Хлестаков и самозванец, взявший на себя чужую роль и играющий ее очень неумело (чего стоит одно утверждение, что он прошел пешком пять тысяч верст). Все это создает резкое противоречие. Нельзя представить себе, что этот человек мог завоевать признание всех партий в литературе и притом откровениями из народной жизни. А во-вторых, трудно также поверить чувству Ольги.
Мой совет: совершенно переписать фигуру писателя. Тогда и все остальное встанет на место, потому что, повторяю, женщины у Вас хороши, драма Ольги дана чертами правдивыми и захватывающими. Вся концепция тоже правильна. Испорчена только фигура, около которой вращается вся драма.
Итак, попробуйте еще поработать над повестью и, если захотите это сделать,— пришлите еще раз в редакцию ‘Русского богатства’. Мне хотелось бы, чтобы ее прочли мои товарищи и очень вероятно появление ее в ‘Русском богатстве’.
Желаю успеха.

Вл. Короленко.

Некоторые сцены пришлось бы тоже немного посократить в подробностях эротического свойства. Важны ведь не они.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге.
Пантелеймон Сергеевич Романов (1884—1938) — беллетрист.

252

Н. В. КОРОЛЕНКО

30 декабря 1913 г. [Полтава].

Дорогая моя Наталочка.

Ты напрасно думаешь, что я переделываю все свои рассказы 1. Конечно, нет. То, что уже выходило в отдельных изданиях,— остается без перемен. Я прочитываю все только потому, что накопились понемногу ошибки, переходившие из издания в издание. Кое-где исправляю отдельные фразы. Все это давно уже установилось. Я переделывал в свое время и уже, можно сказать, окончательно выработал текст. Исправляю теперь только то, что еще не было в отдельных изданиях, чем был недоволен. Ты многого из того, что я исправляю, даже и не знаешь. Помнишь ли ты, например, рассказ ‘Смиренные’2 (дело идет о Растяпине)? Прочтешь, как совершенно новый рассказ. Сильно также переделан рассказ ‘Феодалы’3. Будет переделано ‘Не страшное’4 (сделал половину). Большую часть только слегка пройду в стилистическом отношении. Кое-что подвергнется сильной переработке.
Дорогая моя, милая доченька, Наталочка моя. Письмо это я начал раньше. А затем пришло твое, и все мои соображения сразу потонули в том огромном и важном, что ты сообщила5. Милая моя, ты знаешь, с каким чувством мы встретили твое известие, знаешь, что я ждал этого, что это для меня,— если преодолеть некоторую тревогу о твоем здоровий,— большая радость. Оба вы пишете, что здоровье хорошо. Пишете вы правду? Мне хочется вам верить. Я говорю себе, что самый этот факт свидетельствует, что ты поздоровела, но все же так хочется быть теперь с вами. В этом письме я не стану ничего говорить о планах (как ты и пишешь). Все это обдумается завтра. А пока я полон этим вашим известием, и хочется сказать вам, как оно нам важно и дорого. Сейчас вечер. Мама прочитала письмо первая. Потом мы заперлись у себя, и я еще прочел для нас обоих. Мама, конечно, всплакнула о том, что она не с тобой… Ну, обсудим, как все это сделается. А пока обнимаю вас, мои дорогие, крепко обоих. Наталочка, милая! Помни теперь, что ты особа важная и должна думать уже не только о себе. Ни малейшей неосторожности. Здоровье, хорошее настроение и бодрость.
Еще раз крепко, крепко обнимаю.

Твой крепко любящий престарелый Пап.

Поцелуй крепко за меня Костю.
Мы здоровы. Я работаю, а когда устаю, то делаю роздыхи. О нас не беспокойся. Я тебе пишу самую чистую правду.

— — —

Публикуется впервые.
1 Имеется в виду работа над подготовкой полного собрания сочинений в издании А. Ф. Маркса.
2 См. 3 том наст. собр. соч.
3 См. 1 том наст. собр. соч.
4 См. 3 том наст. собр. соч.
5 Н. В. Короленко-Ляхович сообщила, что она ждет ребенка.

253

В. Н. ГРИГОРЬЕВУ

18 января 1914 г., Полтава.

Дорогой мой Вася.

На днях мы уезжаем за границу. Побываем у Наташи, а затем Дуня останется с нею, а мы с Соней устроимся где-нибудь, где тепло и сухо. Мечтаю, что недели три пробуду в полном отдыхе, а там — опять за работу. Эта ‘Нива’ обойдется мне довольно дорого1. Я даже не думал, что придется так много работать. Написал я, оказывается, немало, если считать с публицистикой и литературными статьями (больше 400 листов формата ‘Очерков и рассказов’). Для ‘полного собрания’ нужно ввести если далеко не все,— то все-таки важнейшее из этой области, что могут вспомнить читатели. А есть немало и таких, что знают и мою публицистику. Получаю напоминания: а будет ли то-то? Все это требует пересмотра, выбора, многого даже из беллетристики я не вводил в прежние издания: был недоволен. Ну, одним словом — теперь все это навалилось и именно в то время, когда нужен бы отдых. Много помогла Соня,— не знаю, как бы я без нее справился. Теперь немного отбились, хватит запаса на переезд и маленький роздых. А там — опять. Беру с собой за границу.
Получил письмо от Мани: очень тоскует и о Николае2, и о том, что нет работы. Вообще настроение у нее очень тяжелое, и кажется ей, что она оброшена. Между тем, чувствует также, что с работой еще бы справилась: она ведь человек энергичный и способный.
Крепко тебя обнимаю. Обними за меня Софью Антоновну и, когда увидишь, Нину и Лёку 3 (пусть еще будут для меня так).
Еще и еще обнимаю.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Собрание сочинений Короленко печаталось приложением к журналу ‘Нива’.
2 Н. А. Лошкарев скончался в 1912 году.
3 Жена и дочери Григорьева.

254

В. Н. ГРИГОРЬЕВУ

10/23 июня 1914 г., Lardenne1.

Дорогой, милый мой Вася.

Вот только когда отвечаю на твое письмо. Ну, да ты простишь. Почему не писалось,— объяснять не стану. Одна из главных причин — конечно, ‘Нива’. Появляется книжка — значит, садись за другую. Для меня каждое отдельное издание — это большое дело. Все, что я писал на сроки, от фельетона к фельетону, под давлением редакции — все это меня не удовлетворяло и лежало на моей совести. ‘Слепой музыкант’, например, который я писал для фельетонов ‘Русских ведомостей’, я впоследствии переделал два раза. А теперь накопилось этого много, и нужно сделать все одним духом. То, что было уже издано отдельно,— конечно, идет без перемен (нужно все-таки пересмотреть: от издания к изданию вкралось много ошибок). А над остальным работы много. До сих пор идет изрядно. Вероятно, благодаря тому, что я совершенно отошел ото всего, думаю только об одной этой работе,— она у меня и идет. Товарищи сняли с меня на это время мою долю редакционного дела. Газет читаю мало, и с некоторым удовольствием переживаю прежнее. Моя задача появиться перед двухсоттысячной аудиторией без неряшливости, во-первых, а во-вторых, по возможности лучше и полнее досказать то, что должно быть сказано уже окончательно.
Две трети работы уже сделано (даже больше,— осталось собственно семь книг из двадцати семи). Правда,— настояще поправиться от своего сердечного утомления пока не могу. Спасибо Ривьере и Тулузе,— хорошо и то, что держусь ‘на мере’, что не становится хуже. Думаю, что Наугейм меня подправит значительно, а окончательно (то есть, конечно, насколько возможно) выправлюсь на полном отдыхе, то есть сдав последнюю книжку.
Условия здесь отличные. Ты, вероятно, знаешь, что Наташа беременна. Ждет ребенка в конце августа. Сначала чувствовала себя неважно. Но в Болье оправилась и теперь держится прекрасно. Доктора находят, что все отлично. Соня тоже очень поправилась и теперь в Одессе долечивается на лимане (от своих железок). Все это, как видишь, тоже условия благоприятные. Что касается Дуни, то она совсем молодцом. Живем в деревне, под Тулузой. Кругом виноградники. Трам (до Тулузы двадцать минут), тишина. Живем уединенно. Изредка приедет кто-нибудь из товарищей Кости из города. Остальное время занимаемся своими делами. Я пишу. Наташа (за отъездом Сони) немного мне помогает приводить в порядок материалы, рисует и… с матерью готовят ‘приданое’ для ожидаемого гостя. Костя держит экзамены.
Ну, вот,— о нас приблизительно все, или главное. Прибавлю, что Наташа теперь М-me Lechowitch (Ляхович). Вопрос с переменой фамилии разрешен в этом смысле, и они повенчались в Ницце. Наташе хотелось, чтобы ребенок оставался Короленком. Но… убедил ее (косвенно) консул, объяснив, что они не могут родившихся здесь ‘незаконных’ детей даже вписать в паспорт матери. Это, вероятно, в конце концов пустяки, но наверное было бы много хлопот. Я думаю, что женщины в этом вопросе очень искренни, и им труднее проходить через условные формальности.
Как ты? И как у тебя? В последнем письме ты писал, что все было тогда хорошо. Надеюсь, что и теперь тоже? Если, не помня моего долгого молчания,— напишешь, то буду очень рад. Обнимаю тебя, Софью Антоновну. Привет всему твоему разросшемуся семейству.

Твой Вл. Короленко.

Наташа просит передать и ее привет. Дуня, конечно, тоже. Думаю, что она захочет приписаться.

— — —

Публикуется впервые.
1 Пригород Тулузы (Франция), где Короленко жил у дочери Н. В. Ляхович.

255

А. Е. РОЗИHEPУ

8/21 ноября 1914 г., Lardenne.

Многоуважаемый

Александр Евсеевич.

Известие о цензурном вмешательстве в издание огорчило меня до глубины души: запрещены самые значительные мои публицистические работы1. Жду с величайшим нетерпением Вашего письма с более подробным изложением этого инцидента. Между прочим: какая это цензура? Военная? Но ведь тут не было ничего, касающегося войны. ‘Бытовое явление’ уже вышло двумя изданиями. ‘Черты военного правосудия’ в свое время были, как мне это достоверно известно, на просмотре у специального военного цензора, и он не нашел ничего, подлежащего запрещению с военной точки зрения. Если же это запретила цензура не военная, а общая,— то почему статьи эти попали ей на предварительный просмотр? Или теперь уже введена в России предварительная цензура? Пожалуйста, сообщите мне все подробности. Между прочим, придется, конечно, сделать соответствующее заявление читателям. Статьи эти многим памятны, и отсутствие их в ‘полном собрании сочинений’ покажется странным. Итак, жду письма!!
Вчера же получил пять корректурных листов девятого тома. С удивлением вижу, что ‘Птицы небесные’ 2 почему-то оборваны в начале. По моему расчету в этом рассказе три листа, а у вас оборвано на второй главе и затем в четвертом листе идет начало очерков. Между тем я послал весь оригинал и притом, как Вы могли заметить, я всегда сшиваю листы, так что раз получено начало, то получен и конец. Как же вышло, что рассказ сверстан без конца и никто этого не заметил? И неужели возможно, что книга так бы и появилась с неоконченной статьей? Сегодня посылаю Вам об этом телеграмму во избежание скандала.
Почему от Вас совершенно нет писем. Неужели от меня Вы получаете только телеграммы? Но ведь доходят бандероли, и я получаю письма из Петербурга. Между тем я давно уже напрасно жду ответов на несколько вопросов, посланных в заказных письмах.
Боюсь, что последние книги выйдут очень небрежно. Я был болен, очень устал и потому просил еще из Royat3 обратить особое внимание на посылаемые оригиналы. Теперь в присланных листах встречается такое крупное недоразумение, как с ‘Птицами небесными’ и масса ошибок, искажающих смысл. Между тем корректуры присылаются мне поздно, не по мере набора, и, вероятно, мои поправки уже запоздают.
Еще раз — жду письма в возможно скором времени.
С уважением

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается с черновика письма.
Александр Евсеевич Розинер (1880—1940) — заведующий издательством А. Ф. Маркса ‘Нива’.
1 Цензурой был запрещен ряд публицистических работ Короленко: ‘Бытовое явление’, ‘Черты военного правосудия’, ‘О свободе печати’ и др.
2 См. 3 том наст. собр соч.
3 Курорт во Франции, где лечился Короленко.

256

С. В. КОРОЛЕНКО

26 декабря 1914 г./8 янв. 1915 г., Lardenne.

Дорогая моя Сонюшка.

Вчера получили твое письмо, на котором сей раз есть даже дата (6-е, конечно, декабря). Спасибо, Сонюшка, за обстоятельное письмо. Ты писала прошлый раз о том, чтобы я выслал чек, но… на текущем счету у меня почти ничего уже нет. Спасибо Якову Кондратьевичу1, что выручил. Мы с мамой крепко думаем, как быть дальше с деньгами. Между прочим, ведь мы и Юлии Васильевне2 не платим уже чуть не год.
Итак, ты надумала ехать в Питер. Благословляю, желаю моей дочке успеха и надеюсь на него. Ах, Сонюшка. А мы тут еще засели. Доктора здесь решительно не разрешают мне ехать, находя, что я еще не оправился настолько, чтобы выдержать без опасного утомления долгий путь, сопряженный, быть может, со всякими неожиданностями, и угрожают новым рецидивом, еще более опасным. А у меня было их уже столько, что я действительно чувствую, что надо уже выбраться подальше от этой скользкой границы, с которой я все оступаюсь. Значит, Сонюшка, с огорчением приходится отложить еще наше свидание.
В остальных отношениях у нас все по-прежнему. Несколько дней Наташа выглядела хорошо. Теперь немного опять стала хуже выглядеть, но наверное это временно. Погода стала опять лучше дня два (вчера было 23 на солнце), и девочка гуляет.
В ‘Киевской мысли’ было известие о том, что я был якобы арестован. Это пустяки. Я вам писал как-то, что нас с мамой задержали было на улице (давно), как иностранцев, но в мерии тотчас отпустили. Я, вероятно, пошлю по этому поводу в ‘Киевскую мысль’ заметку.
Настроение у нас теперь в Vert Bocage в общем отличное. Живем все очень дружно. Костя ездит в университет, я пока не принимаюсь ни за какую работу, читаю газеты и исторические книги, подбираю кое-какой материал, изредка делаю наброски будущих статей и заметки, а то… кладу пасьянс с мамой. От двенадцати до трех иногда провожу в саду с Соней3. Она спит в коляске, я иногда тоже дремлю на скамейке, но больше читаю. Так и живем тихо под шум военной непогоды. По мере того, как мне становится лучше, является аппетит к работе, но… пока воздерживаюсь. Александра Никитишна советует мне приняться за ‘Современника’, но меня больше зовут некоторые вопросы минуты. И именно хочется среди этой свалки подслушать голоса будущего и человечности4.
Ну, дорогая моя Сонюшка, до свидания. Пишу это письмо и не знаю, опять-таки,— застанет ли оно тебя еще в Полтаве. Где бы ты ни была, очень крепко тебя обнимаю. Привет всем нашим, сестрам Кривинским и вообще всем.

Твой Вл. Короленко.

Поздравительная открытка здешней Соне от тети 5 получена. Она очень благодарит прабабушку за внимание, и ей очень совестно, что еще не умеет писать.

— — —

Публикуется впервые.
1 Я. К. Имшенецкий (1858—1938) — член I Государственной думы, участник выборгского воззвания. Один из близких знакомых Короленко полтавского периода.
2 Ю. В. Будаговская — домовладелица, у которой жили Короленко.
3 Внучка Короленко.
4 Материалы, которые Короленко собирал, живя во Франции, пропали во время его возвращения на родину. Позднее, уже в 1917 году, Короленко написал статьи ‘Война, отечество и человечество’, где изложил свои взгляды на патриотизм и войну. Статьи были напечатаны в ‘Русских ведомостях’ (5 фельетонов NoNo 186—196).
5 Е. О. Скуревич.

257

С. В. КОРОЛЕНКО

18 февраля/3 марта 1915 г. [Lardenne].

Дорогая моя Сонюшка.

Вчера у нас день, счастливый на письма. Кроме твоего письма (от 31 января), получена еще открытка от Иллариона, от тети и письмо от Григорьева. Открытка от Иллариона обрадовала меня чрезвычайно: я тебе писал по получении известия от Нины Григорьевны, и ты, конечно, понимаешь, как сильно мы здесь беспокоились. Оказывается, после этого Илларион поправился и даже довольно быстро. Маня собиралась ехать к нему, но он успел ее удержать телеграммой. Впрочем, она все-таки собиралась ехать к нему, как он пишет, ‘недельки через две’, а письмо его от 28 января, значит, теперь она уже гостит у него.
Твое письмо нас всех очень обрадовало тоже, хотя мы и знали уже, что ты устроилась у друзей и что тебе хорошо. Об нас ты тоже можешь не беспокоиться: все идет благополучно. Правда, я медленно двигаюсь вперед: ты ведь помнишь, как долго и основательно я утомлялся после того, как еще в Киеве мне был предписан полный отдых. Конечно, оправиться вдруг и вполне — невозможно. Но важно то, что все-таки поправляюсь,— ‘медленно, но четко’. Собственно, Сонюшка, не думай, что у меня сейчас плохое состояние. Одышка много-много меньше, чем даже было в Болье, на вид здоров. Все дело в неустойчивости и в невозможности пока нормально работать: скоро устаю. Но и это явно начинает понемногу проходить: ходить могу все больше, за столом тоже просиживаю дольше безнаказанно, в голове роятся мысли и новые планы, и когда немного перехватишь в том или другом, то последствия уже незначительны и проходят скорее. Сон давно уже хорош. Значит, весь вопрос лишь в том, чтобы теперь закрепить эти результаты, и тогда можно вернуться в Россию, без опасенья, что волнующая и требующая напряжения работа вновь собьет меня с позиции. Конечно, беречься надо будет всегда, но работать смогу, а это главное.
Недавно мне Сажин прислал счет за 1914 год1, — счет для меня на первый взгляд очень оптимистический: ‘Русское богатство’ должно мне около двух тысяч. Но увы,— когда я рассмотрел его, то оказалось, что это оттого, что товарищи считают мне за этот год и редакторское жалование, и полностью гонорары за то, что было напечатано в прошлом (1914) году. Но я для журнала ничего не делаю, а статьи, кроме двух, составляли перепечатки старого материала. Я, конечно, на такую щедрость за счет журнала согласиться не могу и послал свои поправки, после которых, увы,— сам остаюсь должен журналу. Но это, конечно, не беда. Дело поправимое, и помни, Сонюшка, что тебе уж слишком экономить на себя не надо.
Послал я статейку в ‘Русские ведомости’2. Кажется, впрочем, я уже писал тебе об этом. Ношусь с нею, как курица с яйцом, потому что это — первая статья после обострения моей болезни. Кажется, у вас на Манежном ‘Русские ведомости’ не получают, но ты можешь достать в ‘Русском богатстве’. Боюсь только, что ее, пожалуй, не напечатали: она теперь, пожалуй, не в тон. Я пишу свои заметки здесь и когда-нибудь напечатаю свои впечатления за время войны. Но мне хотелось бы и сейчас возразить против легкости, с какой и у немцев и у французов, да, пожалуй, и даже наверное, у нас подхватываются о противниках самые изуверные слухи. Это очень вредно уже потому, что ожесточает и усиливает взаимную ненависть. Наша медицинская академия тоже, можно сказать, отличилась в этом смысле,— не хуже разных французских и немецких кумушек, изобретающих самые изуверные басни. К сожалению, слишком достаточно и того, что во время войны действительно производится войсками, и немцы доставляют для этой скорбной хроники слишком много материала, чтобы еще нужно было придумывать лубочные ужасы даже о деятельности врачей.
Здешняя Соня вполне благополучна. На днях тебе пришлют новое ее изображение. На нем она уже сидит, вообще взрослее, смеется. Лицо очень смуглое и грубоватое. Между этим и предыдущими снимками надо взять среднее: она не такая беленькая, как на тех, и не такая деликатная чертами, но и не такая негритянка, как тут. Впрочем, я пока еще не видел на бумаге.
Передай мой самый сердечный привет теточке, Татьяне Александровне, всему клану. Как-нибудь напиши,— кого видаешь из знакомых, как поживают.
Письмо посылаю с Костей: Наташа собирается писать особо, с карточкой.

Твой Вл. Короленко.

Как здоровье Татьяны Александровны после ее болезни. Оправилась ли? Как теточка? Дети? Почему никто ничего не пишет о Марии Александровне3. Оправилась ли после путешествия? Ответь на все вопросы систематически.

— — —

Публикуется впервые.
1 Михаил Петрович Сажин (Арман Росс) (1845—1934) — участник баррикадных боев во время Парижской Коммуны. В 1876 году, при возвращении в Россию, был арестован на границе, заключен в крепость, судился по ‘процессу 193-х’. По отбытии срока каторги отправлен на поселение в Сибирь, где провел около шестнадцати лет. В 1915 году Сажин заведывал хозяйственной частью ‘Русского богатства’.
2 ‘Отвоеванная позиция’ (‘Русские ведомости’, 27 февраля 1915 г.).
3 М. А. Коломенкина (см. прим. к письму 192).

258

Я. К. ИМШЕНЕЦКОМУ

4/17 марта 1915 г., Lardenne.

Дорогой Яков Кондратьевич.

К сему ultra деловому письму Евдокии Семеновны прибавляю несколько не столь деловых строк. Поправляюсь. Подумываю о Полтаве. Тренируюсь. Увы! — с велосипедом, по-видимому, распрощался навсегда и тренируюсь в ходьбе. Сегодня уже прошел зараз пять верст. Увы! — теперь и этим приходится хвастать. Надеюсь делать успехи и в течение месяца или полутора подвинуться еще. Работать тоже приходится ‘приучаться’, но — и в этом есть успехи. Что делать,— век живи, век учись. А приедешь в Рассею и окажешься дурак-дураком. Одну кадетскую воинственность никак не возьму в толк. Лезет Павел Николаевич1 на стену: давайте ему и то, и другое, и знать не хочет, что еще немцы не побиты, а уже от нашего аппетита у друзей союзников колики делаются в животе. Не знаю,— может это и ‘трезвая политика’, но мне противно от нее до тошноты. Наряду с благородными возгласами о защите, об ‘освобождении малых народностей’, и вдруг такие, еще ничего не видя, притязания, что у всех малых народностей на Балканском полуострове сразу делается столбняк. Резон,— традиция. ‘Мы об этом давно мечтали…’ Многие мечтали о многом. И немцы тоже давно мечтают, но это не резон, чтобы эти мечты называть освободительными, а не завоевательными. И к чему это еще приведет. Если это общекадетская программа,— то пусть Павел Николаевич протянет руку Струве2 и прекратит полемику о пустяках, так как в существенном полное согласие.
Ну, простите эту внезапную политическую импровизацию. Признаюсь, ничего я не смыслю в иностранной политике, но нутром чувствую, что это неправильно и нехорошо. И уж во всяком случае честнее говорить прямо, ‘реально’, то есть циничнее, без романтизма.
У нас тут весна совсем. Тепло, светло, цветет миндаль, начинают распускаться почки каштана. Пора бы, пора домой! Ну, да авось, еще немного, и приеду на милую родину прямо… под суд за статью о ‘присяжных заседателях’ 3. Вообще — простительно немного еще укрепить нервы.
Привет всем Вашим, а также добрым знакомым.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
Яков Кондратьевич Имшенецкий (см. прим. к письму 256).
1 П. Н. Милюков (1859—1943) — лидер конст.-демокр. партии (кадетов).
2 См. прим. к письму 221.
3 См. письмо 250.

259

М. П. САЖИНУ

18/31 мая 1915 г. [Lardenne].

Дорогой Михаил Петрович.

Завтра 19 мая (старого стиля) мы выезжаем в Марсель, откуда послезавтра, в четыре часа дня, с пароходом уезжаем в Россию. Маршрута еще точно не знаем, но недели через две надеемся быть уже в Полтаве, если не наскочим на какую-нибудь шальную мину…
Пишите, пожалуйста, тотчас по получении этого письма по нашему полтавскому адресу и туда же пошлите, какие есть письма на мое имя. Затем обнимаю Вас и товарищей.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
М. П. Сажин — см. прим. к письму 257.

260

К. И. и Н. В. ЛЯХОВИЧ

23 мая/5 июня 1915 г. Пароход ‘Моссул’.

Дорогие мои.

Третий день нашего фактического путешествия. Едем вполне благополучно. Первую ночь в Марсели провели без движения парохода (я вам после этого писал). Вторая — после чудесного спокойного движения,— прошла превосходно. Оба мы чувствовали себя прекрасно. Вчера день был тоже довольно спокойный. Под вечер мы шли мимо скалистых (или во всяком случае гористых) берегов Сардинии (Корсики не видали). Под вечер стало чуть-чуть (очень немного) покачивать, и явилась специфическая тревога: спустившись вниз к своей каюте, я увидел группу греческих дам в коридоре, о чем-то шептавшихся с тревогой. В середине стоял могучий грек, которого мы про себя называем Одиссеем или Агамемноном, толстый и вдобавок облаченный в спасательный пояс. Я спросил после у девушки-прислуги, в чем дело, и она довольно почтительно объяснила мне, что господа пассажиры боятся: мы идем мимо берегов итальянских владений. Итальянцы могут ошибиться и пустить в нас мину: des precautions au cas chant 1. Я засмеялся, но бедняга относилась к этому довольно серьезно. И была жестоко наказана: мы с мамой и наша компания (пароходные знакомые) выспались эту ночь чудесно, а компания греков (вероятно, только дам) не спала всю ночь и заставила эту девушку не спать с ними. Сегодня бедняга ходит, как сонная муха, и горько мне жаловалась на гречанок. Ночь была пасмурная, моря почти не видно под облаками, нигде ни огонька, и действительно наш ‘Моссул’ точно прокрадывался в темноте. Утром, проснувшись, я почувствовал, что нас покачивает, но сначала чувствовал себя удивительно бодро: гулял по палубе и не испытывал ничего. После чаю немного помутило,— и этим ограничилось. Весь день чувствовал себя опять отлично,— о маме и говорить нечего. Правда,— и качка пустая, но все-таки были белые гребни, и у нас есть уже страдающие. В других отношениях тоже хорошо. Вообще — нимало не беспокойтесь. Даже в случае настоящей качки,— никаких экстренных страданий, очевидно, не будет.
Но, кажется, ехать придется дольше, чем мы думали. Завтра утром (6-го, в воскресенье) будем в Мальте, где простоим часа четыре. Оттуда — первая остановка в Пирее. Потом зайдем еще кое-куда и, наконец, уже из Дедеагача вернемся в Салоники. Кое-кто из пассажиров уверяют, что можно из Пирея ехать прямо в Салоники на местном пароходе и что этим можно выгадать три дня. Но я думаю, что есть какие-нибудь неудобства в этом сокращении. Посмотрим на месте.
Ну вот в каком положении застает нас близкий закат солнца в субботу 5 июня. Небо слегка туманное, ветер тише, и зайчики на волнах меньше. Шесть часов. Первый звонок к обеду…
Утром, проснувшись сегодня, я вспомнил наше утро в Ларденнах и так ясно представил себе Сонюшку, как ее вносит Викторина2 и я беру ее к себе,— что прямо почувствовал прикосновение ее щечки и точно увидел ее беззубую улыбку.
Ну, кончаю письмо. Завтра, вероятно, припишу несколько слов в Мальте. А пока — спокойной ночи…

Ваш Вл. Короленко.

Получили ли наши три письма (одно с деньгами)?

24 мая/6 июня, десять с половиной утра.

Видна Мальта. Письмо это мы хотим опустить там, но… на ‘Моссуле’ есть ящик для писем, а английских марок достать нельзя. Если спустят на берег, то письмо бросим лично, но… и там, говорят, марок можно не найти: воскресенье, все у англичан запирается, а до почты, может, и не доберемся. Пароходы постоянно проезжают через Мальту, и французы не догадались купить для своих пассажиров английских марок!
Мама заскучала, но здоровье — ничего. Я в шахматы играю мало: по одной, по две партии в день. Здесь доктор превосходный игрок и постоянно с кем-нибудь сражается, а я больше смотрю.
Два с половиной часа. Стоим у Мальты. Английские чиновники визируют паспорта пассажиров, остающихся в Мальте. Потом, говорят, можно будет сойти и нам. Но так как приходится переплывать на берег в лодке, то мама отказывается. Мальта — сплошной камень из скал и зданий.
Спускают на берег без затруднений. Дописываю в лодке. До свидания.

— — —

Публикуется впервые.
1 Предосторожности ради (франц.).
2 Кормилица внучки, француженка.

261

Н. В. ЛЯХОВИЧ

31 мая/13 июня 1915 г., Цариброд.

Дорогая Наташенька.

Мы уже в Болгарии, в Цариброде. По Сербии проехали не без приключений. Увы! Мой желтенький чемоданчик — пропал. Со всеми моими заметками, рисунками и прочим. Может быть, еще найдется, но — надо быть готовым к худшему. И это — благодаря отчасти любезности сербов. Дали очень любезно билет первого класса. Мы было уже совсем уселись во втором. Я имел слабость принять любезность, вышел на станции, чемоданчик остался в пустом купе и… исчез. Знакомые сербы подняли много шуму… Теперь если не пришлют в Бухарест, то… значит все мои заметки и материалы улетели. Едем изрядно, хотя, конечно, не то, что на ‘Моссуле’, который, бедняга, странствует еще по архипелагу… Обнимаем всех. Привет от нас обоих Терезе1, Викторине, всем добрым знакомым.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Кухарка, француженка.

262

С. В. КОРОЛЕНКО

5/18 июня 1915 г., Бухарест.

Дорогая Сонюшка.

Пятый день уже мы сидим в Бухаресте. Причина та, что у меня в Сербии пропал чемоданчик со всеми моими рукописями. Я тогда же заявил на ближайшей станции, были приняты все меры, но до сих пор еще никакого ответа нет. Отсюда тоже посланы телеграммы и сербским, и русским посольством. Сегодня, вероятно, последует какой-нибудь ответ: или найдено, или уже нет надежды. Если найдено, то пришлют сюда, в посольство. Тогда придется остаться еще дня два-три в ожидании. Телеграммы идут долго. Официальные в Сербию попадают через два дня, неофициальные — еще дольше. Ужасно досадно: пропало все-таки много материала и, кроме того — сидим здесь, когда уже так хотелось бы доехать домой и повидать вас всех. Ведь мы ничего не знаем,— даже где ты в настоящее время. Предполагаем почему-то, что тетя 1 уже в Хатках, а ты еще в Полтаве.
Последнее твое письмо было от 3 мая. Оно еще успокаивало относительно положения Александры Никитишны. А теперь я уже знаю об ее смерти 2. Узнал только здесь — из последней книжки ‘Русского богатства’, которую получил у Арборе3. Мама знала раньше, но мне не говорила. А я еще из Мальты послал ей небольшую открыточку…. Сонюшка моя. Представляю себе, как тебе было тяжело, и так уже хочется поскорее обнять тебя и узнать все о последних минутах бедной Теточки. Значит, теперь нет уже их обоих.
Мы с мамой довольно здоровы. Дорога морем подействовала отлично. Железные дороги по Греции, Сербии, Болгарии, Румынии, конечно, утомили, но не так, как можно было думать. Теперь целые дни толчемся среди румынских друзей и знакомых, порой чувствуем усталость, но не ту зловредную, какая бывала у меня прежде. В общем — дорога не только не повредила, но, по-видимому, помогла.
Вчера я дал тебе телеграмму. Очень жалею, что не могу также дать телеграмму Наташе, но отсюда это совершенно бесцельно: после выступления Италии телеграфные сообщения через Италию и Швейцарию прекращены и телеграммы идут по десять-двенадцать дней. До тех пор к ней уже дойдут наши письма из Салоник и Сербии. Значит, беспокоиться она не должна.
Итак — до скорого свидания. Точно обозначить день не могу. После Унген дадим телеграмму. Здесь в Румынии довольно спокойно. Здешние социалисты стоят за нейтралитет. Правительство сильно колеблется. Прежде совсем склонялось к союзу с Россией и Францией, теперь медлит и,— чем чорт не шутит,— пожалуй, перекинется на другую сторону. В этом (впрочем, мало вероятном случае) социалисты будут вести борьбу против войны с Россией, как теперь ведут ее против войны с немцами. Во всяком случае, мы проедем, по-видимому, вполне спокойно через этот последний этап нашего долгого путешествия.
Обнимаю еще раз тебя, тетю (если она здесь). Привет знакомым.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Е. О. Скуревич.
2 А. Н. Анненская скончалась 6 мая 1915 года.
3 См. прим. к письму 235.

263

Т. А. БОГДАНОВИЧ

22 июня 1915 г. [Полтава].

Дорогая Татьяна Александровна.

Немедленно после приезда я послал Вам коротенькую открытку. Теперь вот уже десять дней, как мы в Полтавщине. Были в Хатках, теперь в Полтаве. Меня известили тотчас после приезда, что на 25 июня назначено в Москве разбирательство моего дела (о статье ‘Присяжные заседатели’). Но так как я не получил не только повестки в суд, но даже и обвинительного акта, то, к великому моему удовольствию, Грузенберг меня известил телеграммой, что дело не состоится и я могу в Москву не ехать. Еще бы. Интересно было бы, если бы пришлось прямо из вагона после двадцати трех дней путешествия являться на скамью подсудимых. Это было бы нечто вроде потопления подводной лодкой без предупреждения. Знаю, что придется все-таки потерпеть судебное крушение, но хочется все-таки и самому немного пострелять, прежде чем пойти ко дну. Мне немного досадно, что так вышло. Может быть, именно теперь процесс оттенялся бы довольно ярко, да и то, что можно бы сказать, было бы особенно кстати. Но… пришлось бы сесть на скамью подсудимых совсем безоружным.
Я Вам писал, что о смерти Александры Никитишны я узнал только в Бухаресте. Авдотья Семеновна, узнавшая раньше,— мне ничего не сказала в пути. Ужасно больно. Так стремился я приблизиться, наконец, к родным берегам, и там в родных туманах мне, между прочим, светилось еще свидание с нею. Известия о ее болезни, приходившие раньше, не давали повода к таким опасениям. И, как всегда в таких случаях, кажется, что столько осталось в отношении к этому человеку недосказанного и недоделанного. И только теперь столько просится нежных слов, которые надо было сказать раньше. Знаю, что наверное и у Вас есть теперь это чувство.
Пожалуйста, дорогая Татьяна Александровна, напишите обо всех вас. Как приняли дети эту потерю? Как живут без нее? Впрочем — детство счастливый возраст: все такие рубцы затягиваются быстро. На могилках порастают живые цветы… Вот в моем возрасте это труднее. Все рубцы болят долго.
Ну,— простите, что навожу печаль.
Путешествие прошло благополучно. Море было чудесное, и хотя мы ехали с двумя аэропланами, сотнями пудов бензина и множеством снарядов (все для Сербии),— я давно не спал так крепко, как на ‘Моссуле’, прокрадывавшемся в темные ночи без огней с тщательно занавешенными окнами. Сушей было много труднее: битком набитые душные вагоны, медленное движение, остановки… А тут еще этот злополучный чемоданчик с рукописями. Кстати. Г-н Протасов, сообщивший сведения о сем происшествии в газетах, — все переврал. Никто тут не виноват, кроме меня, ротозея, да любителя чужой собственности неизвестной национальности. И было это не на румынской границе, а на станции Ускюб в Болгарии.
Недели две думаю пожить в Полтаве,— а там точно еще неизвестно, куда отправлюсь. Нужно бы к Иллариону, на Кавказ.
До свидания. Привет всему клану (с Маргаритой Федоровной 1 включительно). Напишите.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 М. Ф. Николева.

264

С. Д. ПРОТОПОПОВУ

9 сентября 1915 г., Джанхот.

Дорогой Сергей Дмитриевич.

Пишу Вам из Джанхота, куда мы приехали вчера перед вечером. Илларион случайно подъехал в Геленджик, когда мы собирались уезжать, и мы приехали вместе. Он совсем молодцом, и эта благополучная полоса длится уже порядочно. Погода здесь приятная, и мы с удовольствием и даже пользой намерены прожить здесь числа до 18—20. Илларион говорит, что послал Вам и Ольге Васильевне приглашение заехать в Джанхот. Вот бы хорошо, если бы собрались теперь, пока мы еще здесь. Пожили бы вместе и потолковали бы. Завтра он пошлет Вам телеграмму, и, может быть, Вы склонитесь на наши убеждения. А уж отсюда в Сочи. Крюк небольшой.
Вы, вероятно, прочли моего ‘Джексона’1. Так ли его звали,— я, конечно, не помню. ‘Моего соотечественника’ не называю, так как он — лицо обобщенное, да и в беседе с Джэксоном я свел не только один Ваш разговор с ним, но и еще одну беседу в том же роде, какая у нас была с другими американцами на обратном пути. Но сущность эпизода Вы, вероятно, припоминаете?
Вы хотите знать мое мнение о немецком социализме? Социализм вообще явление очень серьезное, а немецкий социализм, быть может, серьезнее других. Явление это только до известной степени (так сказать, в идее) интернациональное, и оно слишком самонадеянно объявило упразднение наций. История до сих пор идет еще стихийно национальным путем и, когда эта стихия хлынула,— все ‘постановления’ интернационально-социалистических конгрессов разлетелись, как пустые плотники под напором моря. Это была огромная неудача наивных надежд, но немецкий социализм виноват тут не более, чем другие. И, если хотите,— тот протест, на который оказалось способным меньшинство немецких социалистов2,— представляет все-таки явление замечательное и более значительное, чем кажется. И я думаю, что оно еще не сказало последнего слова.
Приезжайте,— поговорим и на эту, и на другие темы. Давно, давно я не видал Гориновых, много давнее, чем Вас, и очень хотелось бы повидать. Сегодня, здесь, я увидел, между прочим, фотографию, на которой снят и Владимир Адрианович (в Джанхоте), и так на меня хлынуло хорошими воспоминаниями. Так хотелось бы знать, чем он теперь живет, кроме своего сочинского хозяйства3?
Завтра Илларион едет в Геленджик и свезет это письмо. Ваше письмецо, со штемпелем Пб. 25 сент., пришло в Геленджик 29-го, значит на 5-й день. Мое к Вам отправится 9-го, значит будет у Вас 13—14-го. А мы тут пробудем недолго. Если поездка сюда будет вызвана этим письмом, то… нужно очень торопиться. Дайте телеграмму: Прасковеевка, Черноморская, нарочным Джанхот, Короленко. Эта станция новая, и, может быть, не примут. Тогда: Геленджик, нарочным Джанхот. Но, может быть, выедете и по телеграмме? Тогда это письмо Вам уже дошлют…
До свидания. Авдотья Семеновна, я, Илларион очень кланяемся Вам обоим. Приезжайте!

Ваш Вл. Короленко.

P. S. С делом М. И. Селитренникова 4 произошли перемены, о коих я Вам уже кратко сообщал, но, если приедете, сообщу подробнее. Его освободили после очень любопытного разговора моего в жандармском управлении, а теперь ‘временно’ даже приняли опять на земскую службу. Может быть, это последнее — уже результат петроградских воздействий5, а может быть, и нет. Об этом я узнал лишь в последние дни, а об его освобождении Вы бы должны уже знать. Впрочем, теперь письма очень часто пропадают, и не ‘почему-нибудь особенному’, а просто почта не справляется (кажется, об этом заявлялось даже в Гос. думе).

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 ‘Мнение американца Джексона о еврейском вопросе’ — очерк напечатан в восьмой книге ‘Русских записок’ за 1915 год.
2 Имеется в виду голосование левых социал-демократов в рейхстаге против военных кредитов.
3 В. А. Горинов переехал из Н.-Новгорода в Сочи.
4 М. И. Селитренников — земский работник, был казначеем политического Красного креста. По распоряжению полтавского губернатора летом 1915 года Селитренников был снят с работы и арестован за связь с ‘неблагонадежными элементами’.
6 О снятии Селитренникова с работы Короленко писал Протопопову в Петроград еще летом, прося принять участие в его судьбе.

265

С. П. ПОДЪЯЧЕВУ

27 сентября 1915 г. (В дороге Джанхот — Полтава).

Многоуважаемый Семен Павлович.

Рассказ Ваш (‘Через псов в люди вышел’) я прочел. Отправляю в редакцию с отметкой ‘принять’. Заглавие я изменил: слишком уж напоминает хроникерские заглавия уличных газеток, вроде: ‘самовар понадобился’ или ‘чужая шуба приглянулась’.
Это, конечно, пустяки, а вот что важно, и об этом я, кажется, уже подробно писал Вам один раз: надо лучше отделывать изложение. Вы страшно растягиваете. Тема для небольшого наброска в Ґ листа, ну в Ў печатного листа, у Вас разогнана больше чем на два. Одно из важных требований от художественного произведения — чувство меры, сжатость изложения. Если слов много больше, чем требуется для отчетливости образов,— то рассказ, даже живой по теме, становится вял и скучен. Внимание невольно притупляется и тускнет: выжмите из него воду,— и он оживает, становится сразу ярче. Самая выразительная форма — всегда почти и самая краткая. Не следует, конечно, засушивать, изгонять нужные оттенки,— но нужно истреблять длинноты и повторения как в слоге, так и вообще во всем изложении. У Вас это очень неряшливо. ‘Замахнулся Калистрат на Бобика, ударил его маленько, стеганул только, а он заметь анафема проклят до чего избалован был: как завизжит вдруг на весь дом… батюшки светы! Да прямо к ея превосходительству в спальню! Орет, воет, точно его режут. Калистрат этот самый сам не свой, испугался. ‘Бобик, Бобик! Что ты, Христос с тобой’. А он от него хвост поджал, да прямо в спальню…’ Выходит, что Калистрат замахнулся, ударил, стеганул, а пес в спальню кидается два раза, и два раза описывается дальше испуг Калистрата. Это пустяк, взятый наудачу. Таких много. Но важнее еще повторения: приступ к рассказу никогда не должен быть слишком грузен. Ваш Захар Федорович раза три ругается с кухаркой (помнится, точь-в-точь то же было уже в другом Вашем рассказе). Не достаточно ли для характеристики личности и одного раза? Да и все остальное Вы дублируете, повторяете по два раза без всякой надобности. Собака генеральшу кусает два раза, Харлампа тоже. Два раза Ваш Захар Федорович ‘гоняет’ к доктору, два раза подробнейшим образом описывается поездка в аптеку. Два раза принимаются (опять весьма пространно) морить собаку. Наконец, капитан колотит Захара Федоровича тоже в два приема: сначала хлещет по щекам и кидает с лестницы, потом необыкновенно подробно избивает на кухне. Если бы это продолжить еще, заставить Захара убежать, например, в сад, потом спрятаться за колодец, потом на конюшню, и капитан бы его ловил и все колотил разными способами, то рассказ принял бы размеры романа, но содержания в нем не прибавилось бы ни на волос. Можно бы также ив аптеку, и к доктору ездить не по два раза, а по четыре раза… Но тогда дочитать рассказ до конца стало бы совсем невозможно.
Зачем я Вам пишу все это? А вот зачем: необходимо самому следить за изложением. Написав вчерне,— нужно еще прочитать все тщательно, посмотреть — нет ли повторений, длиннот, которые можно выкинуть и сократить. Это очень вырабатывает слог, делает рассказ более ярким и, наконец,— избавляет беднягу редактора от излишней работы. Я был сильно болен и теперь еще только принимаюсь за работу, поэтому у меня было больше времени. Не знаю, был ли бы рассказ принят1, если бы пришлось читать и редактировать его в другое, более горячее время. Если Вы перечитаете его в печати, то увидите, сколько пришлось мне поработать, чтобы его сжать и сократить. И все-таки, по-моему, он и еще несколько растянут.
Ну,— мне все-таки приятно, что могу послать Вам благоприятный ответ. В редакции, по-видимому, сомневались, и потому прислали еще мне. У меня был сравнительный досуг. Я жил это время у брата 2, в том самом месте, где когда-то читал первый Ваш очерк (‘В работном доме’). Теперь возвращаюсь в Полтаву и письмо это шлю с пути.
Жму Вашу руку. Всего хорошего

Вл. Короленко.

Адр.: Полтава, М. Садовая, No1.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Рассказ напечатан в 1915 году в ‘Русских записках’ под заголовком ‘Карьера Захара Федоровича Дрыкалина’.
2 Иллариона Галактионовича.

266

А. Ф. КОНИ

8 октября 1915 г., Полтава.

Глубокоуважаемый

Анатолий Федорович.

Позвольте мне, отсталому провинциалу, присоединить к многочисленным голосам, приветствовавшим Вас в Вашу годовщину1, и мой несколько запоздалый голос. Есть много сторон Вашей работы на почве русского правосудия, вызывающих уважение и благодарность2. Мне лично по разным причинам пришлось особенно сильно почувствовать в Вас защитника вероисповедной свободы. В истории русского суда до высшей его ступени — сената, Вы твердо заняли определенное место и устояли на нем до конца. Когда сумерки нашей печальной современности все гуще заволакивали поверхность судебной России,— последние лучи великой реформы еще горели на вершинах, где стояла группа ее первых прозелитов и последних защитников. Вы были одним из ее виднейших представителей. Теперь, в дни ритуальных процессов и темных искажений начал правосудия,— трудно разглядеть эти проблески. Хочется думать, однако, что закат не надолго расстался с рассветом. Желаю Вам увидеть новое возрождение русского права, в котором Россия нуждается более чем когда бы то ни было.
Искренне Вас уважающий

Вл. Короленко.

— — —

Печатается по тексту сборника ‘Письма’ под редакцией Модзалевского.
А. Ф. Кони (1844—1927) — известный судебный деятель, писатель. Личное знакомство Короленко с Кони состоялось в 1895 году в связи с мултанским делом (см. ‘Мултанское жертвоприношение’ в 9 томе наст. собр. соч.).
1 Письмо написано по поводу пятидесятилетия общественно-служебной деятельности Кони.
2 См. 6 том наст. собр. соч., прим. к стр. 206.

267

В. Н. ГРИГОРЬЕВУ

3 декабря 1915 г., Джанхот.

Дорогой мой Вася.

29 ноября, в воскресенье, мы похоронили нашего Перчика. Смерть была совершенно неожиданна и спокойна. Как раз эту осень он чувствовал себя лучше многих предыдущих годов, не ждал и не говорил о смерти, строил планы, много суетился и ездил в Геленджик и Новороссийск. В Геленджике, кажется 21 ноября, участвовал в собрании местного кооперативного общества, много спорил и волновался. Но 24-го чувствовал себя хорошо, весело провел вечер, а наутро его застали ‘тихо спящим’, без признаков страдания.
Похоронили на Джанхоте, недалеко над домом, несколько выше и правее,— в сосняке. Все кончено! Лежит наш Перчик среди своих владений. Вчера мы задерновали могилу. Дети смотрят на всю процедуру последних дней с любопытством и всего ее значения не понимают. В последние годы, то есть в годы, когда они росли, Илларион был уже болен, раздражителен, слишком многое им запрещал и они чувствовали себя легче, когда он уезжал. Теперь ‘уехал’ совсем, это приблизительно все. Впрочем, старший, говорят, был огорчен и, вероятно, испуган в первый день. Теперь это, по-видимому, прошло. А впрочем… трудно знать, что происходит в детской душе. Жоржик (младший), благополучный, здоровый мальчишка, имеет беспечно радостный вид и взбирается по тропинкам к могиле, улыбаясь встречным…
…Крепко обнимаю тебя. Вспоминается так много, много, что пережито сообща нами и тобой… Ну, одно действующее лицо сошло со сцены…
Здесь со мной Соня (Дуня была простужена и поехать не могла). Есть также Маня и Маруся 1. Все мы шлем привет тебе и твоим всем. Будьте здоровы. Берегись, брат. Просматривая письма Иллариону, я нашел свое письмо с советами Иллариону, на которое он ответил, что признает их справедливость, но…
Еще крепко, крепко обнимаю. Письмо это привезет тебе (вместе с копией дополнительного завещания) Маня, которая едет завтра.

Твой Вл. Короленко.

Забыл упомянуть, что две тысячи рублей завещано Литературному фонду2. Впрочем, ты это все увидишь из завещания.

— — —

Публикуется впервые.
1 М. Г. и М. Н. Лошкаревы.
2 Литературный фонд учрежден был в 1859 году для помощи нуждающимся писателям.

268

С. А. ЖЕБУНЕВУ

4 февраля 1916 г. [Полтава].

Дорогой Сергей Александрович.

Отвечаю опять с опозданием. Вы уже знаете, что я был болен. Теперь поправляюсь, но пока врачи держат меня под домашним арестом.
Статью доктора Алмазова1 получил. Спасибо. Хотел отдать выдержки из нее в местную газету, но неожиданная болезнь приостановила все мои намерения. А теперь уже запоздало, тем более, что, быть может, история имела продолжение, которое могло внести какие-нибудь изменения и существенные дополнения к первоначальным сообщениям.
Статью Вагнера1 не читал. Весьма допускаю, что дух германской школы (не прусской ли в частности?) весьма неприятен. Увы! Были тоже статьи, рисующие и французский школьный дух не весьма приятными чертами. Можно кое-что сказать наверное и о нашем педагогическом духе. И увы! — нельзя много хорошего ждать от предстоящей милитаризации школы во всех странах. Немцы только раньше вступили на этот путь. Есть превосходный немецкий роман Генриха Манна 2 ‘Верноподданный’, где автор немец рисует культ Вильгельма и прусское ‘верноподданничество’ удивительно яркими и сильными чертами. Это все-таки должно напоминать нам и о другой стороне ‘немецкого духа’, который в лице Маннов и Либкнехтов3 умеет бороться за другие, общечеловеческие идеалы.
Победит ли Германия Европу? В начале войны я этого больше боялся, чем теперь. Считал бы это большим несчастием в конечном выводе из разных, довольно сложных обстоятельств современной исторической минуты. Но теперь мне кажется эта победа менее вероятной, чем прежде. Теперь есть вероятность, о которой мне говорили в прошлом году кое-кто из румынских приятелей: пожалуй, победителей в этой войне не будет, а все (даже формально выигравшие последние сражения) окажутся побежденными. И это будет, может быть, самым сильным аргументом против войны вообще и в пользу ‘человечности’, за которую станет и сила вещей. И тогда всех воевавших история будет судить с этой высшей точки зрения. А пока все-таки приходится делать усилия, чтобы немец не проглотил Европу, но при этом нельзя забывать и общей вины в страшной катастрофе всего международного строя. Ах, дорогой Сергей Александрович. Не один тут немец виноват, далеко не один.
Крепко жму Вашу руку и желаю всем дубровцам всего… 4

— — —

Публикуется впервые.
1 О каких статьях Алмазова и Вагнера пишет Короленко — не выяснено.
2 Генрих Манн (1871—1950) — немецкий прогрессивный писатель.
3 Карл Либкнехт (1871—1919) — выдающийся деятель германского и международного рабочего революционного движения, один из основателей Коммунистической партии Германии.
4 Конец автографа письма утерян.

269

А. Г. ГОРНФЕЛЬДУ

9 февраля 1916 г. [Полтава]

Дорогой Аркадий Георгиевич.

Получил Ваше письмо от 4 февраля и почувствовал великое раскаяние. Представляю себе, как тяготит Вас и вся эта возня с рукописями, особенно с теми, которые тяжело возвращать, и все эти переговоры с авторами. А тут еще я пристаю с Лозино-Лозинским1, о котором Вы уже высказали совершенно определенное мнение. Перечитал прошлое Ваше письмо о том же предмете и… раскаялся сугубо. Простите мне это приставание по поводу ‘поэта’, о коем Вы высказали столь бесповортное мнение, тем более, что я не могу в конце концов не присоединиться, хотя и не столь, может быть, бесповоротно. Как-то жаль всегда ставить крест над предполагаемыми возможностями.
Теперь — как быть дальше с работой, которая налегла на Вас таким досадным бременем. Ясно, что Крюков2 ‘с пикой или без пики’ теперь не редактор. Я тоже только числюсь, а в сущности являюсь фикцией. Очень меня озабочивает мысль, можно ли сделать так, чтобы мне быть действительно помощником. Главное тут — войти действительно в интересы беллетристического отдела, то есть иметь во всякую данную минуту ясное представление о составе портфеля, о рукописях уже принятых, имеющихся в виду и подлежащих прочтению в данное время. Как это сделать? Вот у меня есть сейчас рукопись Т. Л. Сухотиной (Толстой) 3. Я вам о ней писал. Знай я истинное положение портфеля, я бы не затруднился с нею. Но теперь невольно является нерешительность. Я помню, как в ноябре 1896 года у нас с Николаем Константиновичем были только два маленьких, довольно ничтожных рассказа и оба ‘сибирские’. С другой стороны — под влиянием таких опасений посылал в прошлом году некоторые рукописи и — получил лишь иронические ответы Крюкова: дескать, до того еще не дошло. А бог знает, до чего у Вас теперь дойдет. Вот и сомневаешься.
Как-то писал мне Подъячев, что он послал рассказ в ‘Русское богатство’. Вы о нем ничего не пишете. Что Вы скажете о том последнем рассказе его, который был напечатан у нас? Считаете его сколько-нибудь приличным? Я очень сильно его обгладил и не даю себе теперь ясного отчета. Спрашиваю затем, что считаю себя до известной степени специалистом по редактуре Подъячева. Уже в первом чтении сразу вижу его обычные неуклюжести, длинноты, предвижу повторения и, уже читая,— редактирую. Если нужно это и теперь,— сделаю охотно…
Но… все-таки вижу, что вопроса это не решает, и серьезно подумываю, как быть, то есть как превратить мою синекуру — в дело. И возможно ли это? То есть возможно ли извести Вашу душу из чистилища при каком-нибудь моем действенном участии?
Выставкиной4 еще не получил. Жду с интересом. К тому, что Вы написали о ней, прибавьте еще два слова: в какой степени автор согласен на редакционные изменения. Если об этом речи не было, то спишусь сам (был бы только адрес).
Да, воображаю теперь Крюкова. У нас тут есть только щепки из порубленного галицийского леса, и то… Воображаю, каково на месте.
Вы как-то сказали несколько слов по поводу одной моей фразы в письме о смерти моего брата. Вы назвали ее глубоко пессимистической. Я не могу считать себя пессимистом в истинном смысле. Встретил я однажды в своей жизни такого истинного пессимиста. Это был поляк, немолодой, романтик, участник польского восстания. Его я отчасти имел в виду в своем рассказе ‘Мороз’ 5. Он пришел к убеждению, что в мире ‘торжествует зло’. Есть еще дружина добрых, которые борются и погибают. Он решил, что лучше быть с погибающими, и потому приехал из Галиции в Россию, чтобы присоединиться к русским террористам. Примкнул он к этому делу, не внося в него ни луча надежды, чтобы погибнуть в обломках добра в этом обреченном на зло мире.
Вот это я считаю истинным пессимизмом. Общая формула, которая кидает зловещий свет на все частности. У меня этого нет. Частности кажутся мне порой чрезвычайно зловещими, но общей формулы они не покрывают.
Ну,— простите сию экскурсию (совершенно неожиданную) в область философии. Я все еще на положении больного, и это обстоятельство порой тоже способствует пессимизму… Но, стоя теперь в тени, я помню, что был и на свету и что в эту самую минуту есть много людей, стоящих на свету. Много и в тени,— но в смене света и теней — вся картина жизни.
Крепко обнимаю Вас. Будьте здоровы и давайте придумывать, как рассеять тени, нависшие над Вами от этой тучи редакционных забот.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Авдотья Семеновна шлет Вам тоже сердечный поклон. Одновременно пишу Мякотину. Собираюсь писать Пешехонову.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма В. Г. Короленко к А. Г. Горнфельду’.
1 А. К. Лозино-Лозинский (1886—1916) — беллетрист и поэт. Его рассказ ‘Меланхолия’ был напечатан в ‘Русских записках’ (переименованное в связи с закрытием ‘Русское богатство’) No 6, 1916, стихотворения напечатаны не были.
2 Федор Дмитриевич Крюков (1870—1920) — писатель, член редакции ‘Русского богатства’, по происхождению донской казак, был призван в действующую армию.
3 О какой рукописи Сухотиной идет речь — неизвестно. В ‘Русских записках’ ее рассказ напечатан не был.
4 Выставкина — псевдоним Е. В. Бровцыной. Ее роман ‘Амазонка’ был напечатан в ‘Русских записках’ в 1916 году, NoNo 4—9,
5 См. 1 том наст. собр. соч.

270

В. Н. ГРИГОРЬЕВУ

16 февраля 1916 г., Полтава.

Дорогой мой Вася.

Очень был рад получить от тебя известие уже с Сочи. Лиха беда была больному проехать на край света, а там уж наверное поправишься быстро. Рад также, что вы устроились у Гориновых1. Как охотно я бы примкнул к Вашей милой компании… Да — нельзя.
А у нас тут загнула настоящая зима, чему, конечно, можно только радоваться: хуже слякоть и гниль. Вот только не вполне гармонирует это с ‘дровяным вопросом’, который и в нашей, брат, маленькой губернской думе вызывает тоже и столкновения, и борьбу страстей — хищнических и противухищнических. Не поручусь наверное, что, будь я здоров,— я тоже не был бы уже в водовороте этих местных страстей. Но — многое делает меня благоразумным и заставляет экономить силы.
Начинаю тоже ‘восстанавливаться’. Разрешили уже выходить не только на балкон, и я с истинным наслаждением пользуюсь этим разрешением: хожу по сверкающим белизной дорожкам и дышу морозным воздухом — с удовольствием и пользой. Понемногу принимаюсь и за работу. Редакционная работа меня нимало не удручает. Вся производительность в России, кроме военной, как известно, сократилась, в том числе, конечно, и художественно-литературная. Поэтому рукописей мало. Писатель тоже ударился на фронт и пишет, может быть, и не мало, но все под барабан. Господи! Какие при сем ворохи пошлости извергают некоторые пишущие люди. Например, Григорий Петров2. Точно превратился в зеленого фендрика, только что выскочившего из кавалерийского училища, да и то не теперь, а еще до войны. ‘Гнилой тыл’, ‘слюнявый’, ‘распустившийся’, ‘ноющий’ и ‘воющий’… Это отзывы его о всей не находящейся на фронте России. Положим, и всегда был пустозвон. Будем надеяться, что отложится много глубокого и серьезного, когда эти тучи схлынут, но пока — с каким наслаждении перечитываю ‘Севастопольские очерки’3 Толстого.
Ты, должно быть, да и вообще вы все в благословенном углу юга — ведете себя умно и газетами пользуетесь умеренно. А то — стоит ли уезжать так далеко, чтобы и там кипеть в том же котле? А ты-то лично,— и без того, кажется, слишком скоро окунешься в дровяные, продовольственные, беженческие и другие неотложные вопросы (не отпускайте, Софья Антоновна, слишком скоро).
Письмо Чаянова 4 с твоей припиской получил. Тема заманчивая, но… по зрелом размышлении вынужден от сего соблазна уклониться. Ты уже знаешь мое настроение: стар уж я разбрасываться, а теперь в особенности. Мечтаю о возможности опять взяться за продолжение прерванной сначала смертию Иллариона, а потом болезнью, работы. А тут и еще надвигаются темы. То и дело зовут к участию то в том, то в другом очередном сборнике. Точно в самом деле стоишь на каком-то фронте и нужно выскакивать по каждому тревожному сигналу… Не могу (о чем сообщаю и Чаянову).
Крепко обнимаю тебя и Софью Антоновну. А вы обнимите за меня (соответственно) Владимира Адриановича и Марью Павловну. Привет также всем знакомым. Все наши, конечно, к этому привету присоединяются. Будьте здоровы, и желаю Вам, чтобы с моря к Вам не доносились отголоски канонады. Недавно был у меня Щербина5 и рассказывал, что у них в Джанхоте порой дрожат стекла… Не от канонады, положим, а от того, что порой о камни взрываются шальные пловучие мины.
Итак — до свидания.

Ваш. Вл. Короленко.

(Марии Павловне вопрос part: играет ли и с кем теперь играет в вист? Эх, я уже и забыл, как раздают карты.)

— — —

Публикуется впервые.
1 Владимир Адрианович Горинов — близкий знакомый Короленко по Н.-Новгороду, был издателем ‘Нижегородского листка’. Мария Павловна Горинова — его жена.
2 Григорий Спиридонович Петров (1867—1925) — военный корреспондент ‘Русского слова’, бывший священник.
3 ‘Севастопольские рассказы’.
4 А. В. Чаянов (род. в 1888 г.) — экономист, зять Григорьева.
5 Ф. А. Щербина — статистик, сосед И. Г. Короленко по имению в Джанхоте.

271

А. Г. ГОРНФЕЛЬДУ

19 февраля 1916 г. [Полтава].

Дорогой Аркадий Георгиевич.

Вскоре посылаю в редакцию несколько рукописей, из коих три беллетристические, относительно которых я без колебаний высказываюсь за принятие. Первая из них Вам известная рукопись г-жи Выставкиной без заглавия. Я бы предложил назвать ее как-нибудь вроде эпизода из женской жизни или просто ‘Женская жизнь’1. Если бы автор захотел разбить на части и дать отдельные заглавия,— вышло бы более стройно и подошло бы по форме к повести. Но и так я высказываюсь за самым положительным и даже настойчивым образом. Все роды хороши, кроме скучного. Я бы прибавил ‘и глупого’. А это произведение, как его ни назовите — повесть, роман, автобиография,— не принадлежит ни к одному из этих родов. Читается с захватывающим (по моему впечатлению) интересом и написано с большой искренностью, дарованием и умом. Как это я ничего до сих пор не встречал г-жи Выставкиной. А она, по-видимому, профессиональный писатель. Вам представляется, что автобиография местами несколько ‘нелепа’. Я думаю, что если это можно сказать, то разве в том смысле, что в ней отразилась нелепость самого нашего времени в области женского вопроса. Помните у Гейне дружеский отзыв кардинала д’Эсте о ‘Неистовом Роланде’ Ариосто: ‘Людовико, Людовико. Как в уме твоем великом мог нелепости столь дикой отвести ты столько места’. Понятно, я сравниваю не по ‘великости’, а только по ‘нелепости’. В этой нелепости отразилось время. И тут тоже есть ‘неистовство времени’, неистовство пола в данных обстоятельствах и условиях интеллигентной жизни. Подозреваю, что многие привычные наши читатели найдут, что это не в тоне и не в традициях журнала. Но я считаю, что это правдиво и хорошо. Мы совсем не трогаем этой области, предоставив ее Саниным 2 и героиням Винниченко 3 и Вербицкой 4. И они имеют громадный успех. Почему? Потому что они тронули живое. Тронули, правда, отвратительно. Сущность разврата состоит в отщеплении механизма половой любви от ее психологического субстрата. Любовь в душевном смысле ходит очень часто отдельно от других половых актов. Упомянутыми писателями этот факт возводится в правило. Они не только рисуют, но и проповедуют это отщепление, то есть проповедуют скотство, идеализируют его. Санин после своих подвигов и тирад символически ‘идет навстречу солнцу’, соскочив с поезда. У Винниченко ‘героиня’ приходит в гостиницу и посылает коридорного ‘за мужчиной’. Да, это скотство. Правда — все мы по условиям воспитания и жизни — скоты в большей или меньшей степени. Животное в человеке очень сильно. Но человечество идет от примитивного скотства к большому очеловечению, то есть ‘одушевлению’ (не совсем удачное выражение, но понятно, что я хочу сказать) всех процессов. Это путь долгий, исходить приходится от факта. Но ведь и эта борьба со скотством есть тоже факт. Автор этой повести (или автобиографии) так и берет дело. Она с большой искренностью и смелостью подходит к этой стороне вопроса, не боится признания, что у этих красивых (в разных смыслах) созданий тоже сильно животное, но она, смело подходя к факту, нигде не переходит художественных границ. У нее нигде нет не только уже проповеди скотства, но нет и цинического изображения его. Эпизод с Алексеем Ивановичем просто прелестен по смелости признаний и по удивительному чувству меры. Ощущается, что трагический процесс, который наверно шевельнется в тысячах женских и девичьих душ при чтении этих страниц, — происходит и в хороших, чистых душах, реальных, а не идеализированных. То есть я говорю индивидуально-чистых по натуре, но проходящих через огонь, воду и медные трубы современной женско-интеллигентной трагедии. Нет,— я решительно и бесповоротно за напечатание этой повести. Читать ее местами очень тяжело (но не трудно), местами наоборот — читаешь с истинным наслаждении. Не приходится верить на слово: ‘Таня или Маша были умны и оригинальны’. Это видно из действия и диалога. В одном месте редактор Шатилов говорит Маше Богдановой об ее повести: ‘Я назвал бы вещь опасной, если бы я был моралист. Но я не моралист’. Мы тоже не должны быть ‘моралистами’ в кавычках и должны напечатать это. Замалчивать явление нельзя. А если говорить о нем, то нужно говорить так смело и в конце концов так чисто, как сказано здесь. Это не решение вопроса, но это честное и яркое раздумие над его человечным решением.
Вот видите,— как я разболтался. Уже из этого Вы увидите, что повесть меня сильно заинтересовала, и я очень настаиваю на ее появлении именно у нас. Если Вы не согласитесь со мной и передадите на решение редакционного синклита, то я все-таки, независимо от решения товарищей, останусь при особом мнении. Эх, если бы еще кто-нибудь, как это когда-то делал Михайловский, захотел параллельно критически комментировать эту ‘автобиографию’ или эту повесть… Она несомненно дает огромный художественный материал к вопросу огромной важности.
Затем — еще два маленькие, совсем маленькие рассказика, которые мне лично были принесены юным студентиком с просьбой сказать свое мнение. Они были помещены не то в рукописном, не то в гектографированном студенческом журнальчике, и автор (Татьяна Викторовна Фидлер) пожелала, чтобы я их прочел. Я прочел и попросил студента, чтобы он написал автору, что мне очерки очень понравились, и я предлагаю их напечатать. Я поставил бы общее заглавие ‘Молодое’ и затем I. Мгнонения, II. Дома {Можно и наоборот. Пожалуй, даже лучше. В ‘Доме’ юное настроение еще полно. Во-втором,— ноты рефлексии и молодого современного ‘разочарования’. Второй, мне кажется, лучше, выдержаннее.}. Это совсем юное щебетание, но такое хорошее, что, я уверен, Вы не будете иметь ничего против 5. Дарование, по-моему, несомненно. Автор — юная курсистка.
Ну, кончаю. Я теперь еще не на положении вполне здорового. Работаю очень мало, и, может быть, поэтому, дорвавшись до литературного все-таки вопроса,— так разлетелся. Допускаю, что в тоне сказалась отчасти и та нервность, которая еще мешает мне много работать. Но, право, в значительной степени это дань достоинствам самой повести.
При этом еще — подумайте, на сколько времени это обеспечивает нас материалом в дни нашей скудости.
В последнее время мне, кажется, повезло. Если мне удастся убедить Вас,— я буду гордиться, что это я доставил большую рукопись. Затем две маленьких. Кроме того, встретил я феноменального автора. Серия его очерков была принята в ‘Мире божием’. Первый напечатан, но… он не понравился самому автору, и он потребовал другие очерки обратно. Несмотря на уговоры Кранихфельда 6,— он не согласился оставить уже принятые очерки, взял их обратно, решил переделать и обратился ко мне. Я при встрече с ним в Джанхоте (он статистик, работал у Щербины) — поощрил это намерение. Рукописей еще не читал. Но самый автор, не правда ли — феномен?
Крепко жму Вашу руку.

Вл. Короленко.

P. S. Прилагаю письмо Блювштейна 7. Примите к сведению то, что относится к переводческой части. Может, и пригодится. Затем он предлагает еще статьи. По этому поводу я ответил обычным — если что пришлет, будет прочитано в редакции со вниманием.

— — —

Кто такая г-жа Выставкина? Вы с нею знакомы? Где она живет? В Москве? Имел бы некоторые частные замечания, если повесть будет окончательно принята.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма В. Г. Короленко к А. Г. Горнфельду’.
1 Повесть Выставкиной была озаглавлена ‘Амазонка’.
2 Санин — герой одноименного романа М. П. Арцыбашева (1878—1927), произведения которого являлись образцом упадочной, аморальной литературы.
3 Владимир Кириллович Винниченко (род. в 1880 г.) — украинский писатель. Его повести и романы были насыщены эротикой, доходящей до порнографии.
4 А. А. Вербицкая (1861—1928) — писательница, автор ряда романов, проповедовавших ‘свободную любовь’.
5 Очерки Т. Фидлер ‘Молодое’ напечатаны в ‘Русских записках’, 1916, No 8.
6 В. П. Кранихфельд — член редакции журнала ‘Современный мир’ (бывш. ‘Мир божий’).
7 Я. И. Блювштейн — журналист, в то время жил за границей и работал как переводчик.

272

Б. Д. ГОХБАУМУ и ЗАКУ

16 апреля 1916 г. [Полтава].

Многоуважаемый

Борис Дмитриевич.

Вы и Ваш товарищ, г-н Зак, просите меня написать письмо, в котором я бы выразил сочувствие и доверие к Вашему предприятию (изданию журнала, который бы ‘объединил литературные силы средних учебных заведений’). Вы это письмо пошлете князю Львову1 с просьбой принять начинание под свое покровительство и дать на него средства от Всероссийского земского союза.
Сделать этого не могу, потому что сам ни особенного сочувствия, ни доверия к осуществимости Вашего журнала не питаю и не считаю целесообразным тратить на это деньги союза.
Причин очень много. Не пускаясь в критику технической стороны проекта, приведу одну главную. Я — старый и давний редактор. Ко мне присылают свои произведения сотни молодых людей, в том числе учащихся в средних учебных заведениях. Многие рукописи даже более взрослых авторов сопровождаются фразой: ‘Я страстно предан литературе. Пишу стихи (или рассказы, или реже — статьи) с восьми, девяти, двенадцати, тринадцати, шестнадцати лет, и многие их хвалят’. Встретив такую фразу, я всегда или почти всегда считаю рукопись безнадежной. Раннее писание, особенно страстная преданность такому писанию — не полезна, а очень вредна. Она побуждает юношу ‘творить’, когда у него нет еще достаточно развитого вкуса и самокритики. Она развивает самоуверенность и способность писать много, но поверхностно, невдумчиво и плохо. Порой видишь даже, что, быть может, некоторая способность была, но она уже погибла и превратилась в безоглядную графоманию. Стихотворец не приобрел чутья стиха и рифмы, рассказчик гоняется за ближайшими ‘литературными’ эффектами. Одним словом — бывшая, может быть, когда-то искорка совсем угасла.
Поэтому даже молодым людям с признаками дарования я советую не торопиться в печать, а достигать ближайших целей, которые введут его в жизнь, сделают работником в какой-нибудь области, дадут опыт. Существует предрассудок, согласно которому многие, при суждении о достоинствах литературного произведения, прибавляют: ‘Но ведь это писал ученик третьего, четвертого, пятого класса’, или: ‘Но это писал крестьянин, почти неграмотный’. И даже создаются органы для помещения детских произведений или произведений полуграмотных крестьян, причем к фамилиям прибавляют: ‘гимназист пятого класса’ или ‘рабочий’. Это род литературы бесплодный и вредный. На общее внимание имеет право только то, что его заслуживает само по себе, а не потому, что его пишет гимназист или рабочий.
Это не значит, что я отрицаю всякое значение гимназических местных журнальчиков. Наоборот: я считаю их живым средством пробуждения литературных и общественных чувств и интересов. Но они имеют цену лишь как местные очажки обсуждения близких, чисто своих явлений. Тогда в них есть непосредственность, искренность — главное, что ценно в литературном произведении. Тут может вспыхнуть искорка будущей сатиры, пли лирической поэзии, или даже публицистики. Потому что это будит живой, близкий, непосредственный отклик, хотя и в узких пределах. Переходя за доступный той же молодежи кругозор,— все это становится отвлеченным, головным, надуманным и мертвым. И приучает не к литературе, а к графомании. В этом общем смысле ‘литературных сил’ в среднеучебных заведениях вовсе не существует и объединять тут нечего.
Не думаю, чтобы Вас убедили мои аргументы, но когда-нибудь вы их вспомните.
Желаю Вам всякого настоящего успеха в жизни.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по черновику письма. На черновике пометка Короленко: ‘Чернов. Послано 16/IV 1916 г. К ст. ‘Авторы’ (гимназисты)’.
1 Кн. Г. Е. Львов, в то время председатель Всероссийского земского союза.

273

А. Ф. МОСКАЛЕНКО

20 апреля 1916 г. [Полтава].

Многоуважаемый

господин Москаленко.

Письмо Ваше я получил. Благодарю за привет и доброе слово. К сожалению, я это время хворал затяжной и продолжительной болезнию, от которой и теперь еще не вполне избавился. Вот почему я так мало откликаюсь в печати на происходящие события и на великие вопросы, ими поставленные. В письме, конечно, это тоже неудобно. Я и теперь, как и прежде, ‘милитаристом’ отнюдь не стал, думаю только, что ‘перед лучшими русскими людьми’ вопрос стоит не так упрощенно. То, что теперь происходит, так огромно и широко, что мерка, заключающаяся в ‘поведении части германской социал-демократии’ — или хотя бы ее огромного большинства,— совершенно неприложима. Никак нельзя думать, что обращать взгляды в ту сторону, откуда гремят выстрелы и где рекой льется кровь,— значит ‘увлекаться внешней политикой’. Когда центр Европы идет против ее востока и запада и весь мир содрогается от этого великого национального извержения,— то оставаться равнодушным к значению этих событий нельзя и интерес к происходящему не может считаться простым ‘увлечением внешней политикой’.
Для Бельгии, например, эта ‘внешняя политика’ уже давно вторглась в самое сердце страны, так же как и для Сербии, где внутренней политики уже нет вовсе, а есть лишь порабощение, или одно время — для Галиции, когда в ней хозяйничали Евлогии1 и Дудыкевичи…2 Если бы немцы заняли Петроград или Москву, то и для нас эта внешняя политика стала бы самой внутренней из всех внутренних вопросов, и надолго стремление к освобождению от внешнего порабощения отодвинуло бы все другие стремления.
Впрочем, виноват. Я не имел в виду пускаться в разрешение вопроса по существу и взялся за перо лишь с целью ответить на Ваш вопрос: получено ли Ваше письмо.
Желаю всего хорошего и прежде всего — освобождения.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается с черновика, на нем сверху надпись Короленко: ‘О войне (ссыльному)’.
1 Евлогий — архиепископ люблинский, известный обруситель. В период занятия русскими войсками. Галиции прославился жестокими гонениями украинцев-униатов.
2 Дудыкевич — галичанин, агент русского правительства, организовал агитацию, направленную против галицийского украинства. В печати были раскрыты злоупотребления, хищения и жестокости в период заведования Дудыкевичем общежитием для беженцев галичан в Ростове-на-Дону.

274

С. Я. ЕЛПАТЬЕВСКОМУ

12 мая 1916 г., Полтава.

Дорогой Сергей Яковлевич.

Очень виноват и перед ‘Книгоиздательством писателей’ и перед Вами: отвечаю только теперь. Дело в том, что я все еще не свободен от своей болезни и порой мне трудно как-то быть аккуратным в деловой и даже дружеской переписке вообще, а особенно в случаях, требующих того или другого решения. Так как-то: откладываешь и тянешь, хотя совесть что-то и посасывает все время.
Одновременно с этим письмом к Вам отвечаю и Клестову1. Есть у меня некоторое предубеждение против специальных изданий для юношества: ведь это нужно заручаться специальными одобрениями ‘для школьных библиотек’. ‘В дурном обществе’, например, так и идет в десятках тысяч экземпляров дешевых изданий в сокращенном и обкромсанном виде2. А я совершенно не понимаю, почему юношество должно сначала знакомиться с писателем в этом обкромсанном виде, а уже потом получать его в полном. Павленков3, по-моему, совершил настоящее преступление, обкорнав Диккенса. Множество юношей успели получить самое превратное понятие о Диккенсе, и впоследствии мне приходилось разуверять таких читателей, — что Диккенс вовсе не скучный и не сухой моралист.
Я пишу Клестову, прося наметить, что именно они хотели бы ввести в свой семилистовой сборник, и окончательный ответ откладываю до тех пор.
Что сказать Вам о себе. Вспоминаю часто то, что Вы и другой доктор говорили мне в Киеве и чего я не исполнил. Положим, вполне и не мог исполнить: издание ‘Нивы’ уже было решено. Но и, кроме того,— грешен. Несколько раз я восстанавливался почти вполне, но все не мог привыкнуть к режиму старости. Теперь после острого заболевания в начале января (началось с фолликулярной жабы) подымаюсь опять вверх с великими усильями. В ноябре одним духом написал половину повести 4 (три листа), а после этого — смерть Иллариона, поездка на похороны, жаба и т. д.— не дает мне возможности приняться за настоящую работу. И сидишь бездеятельным в такое время, когда нужно бы писать и писать. Читал Ваши статьи о преследовании немцев колонистов и, хотя зависть — смертный грех,— завидовал Вам. Так нужно писать такие вещи и так ужасно мало их пишут…5
Ну, будет роптать. Крепко обнимаю Вас, дорогой Сергей Яковлевич, привет Людмиле Ивановне6 и всем Вашим. Будьте здоровы.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Заступитесь немного за меня и перед Клестовым.

— — —

Полностью публикуется впервые. Печатается по копии с автографа.
С. Я. Елпатьевский (1854—1933) — врач, писатель, участник революционного движения 70-х годов. Близкий знакомый Короленко по Н.-Новгороду и товарищ по журналу ‘Русское богатство’.
1 Николай Семенович Клестов (Ангарский) (1873—1941) — секретарь ‘Книгоиздательства писателей’.
2 ‘В дурном обществе’ издавалось для детей под названием ‘Дети подземелья’.
3 Флорентий Федорович Павленков (1839—1900) — книгоиздатель (см. в 7 томе наст. собр. соч. главу ‘Население В.П.Т.— Андриевский, Анненский, Павленков).
4 ‘Братья Мендель’ (см. 2 том наст. собр. соч.).
5 На тему о преследовании немцев, постоянно проживавших в России, Короленко написал статью ‘О капитане Кюнене’ (‘Русские ведомости’, 1916, No 258).
6 Жена С. Я. Елпатьевского.

275

Н. В. СМИРНОВОЙ

7 июля 1916 г. [Хатки].

Многоуважаемая Нина Васильевна.

Рукописи Ваши получил1 и должен Вам по их поводу сообщить следующее.
Прежде всего они совершенно неудобочитаемы по почерку. По-видимому, это Ваш собственный почерк, и потому мне приходится извиниться за столь суровый отзыв, но он совершенно невозможен. Для примера посмотрите в очерке ‘Добрая’ первую же страницу, на которой я отчеркнул некоторые фразы. Вместо а Вы всюду почти пишете о. И выходит совершенно ясно: ‘Ты бы ушло Любочко отдохнуть’. Или: ‘и какое же оно доброе’.— В той же тетрадке в стихах тоже вполне ясно: ‘Я обенусь в шолк твоих кудрей’ и т. д., и т. д., и т. д. Это еще можно терпеть в коротком письме, но когда таким образом написана целая рукопись, то это уже совершенно невыносимо. Представьте себе, что заика просит Вас прослушать его чтение и станет читать стихи, заикаясь на каждом слове. И затем попросит отзыва о музыкальности своего стиха. Вы, вероятно, откажетесь. Не правда ли? А у Вас целые листы исписаны таким заикающимся почерком. На каждом слове — заминка. Невольно смешивается впечатление от механической трудности процесса чтения с тяжестью слога.
Затем: почему Вы не посмотрели какой-нибудь беллетристический печатный рассказ, как там пишутся разговоры. Когда говорят два или несколько лиц, то слова каждого лица начинаются с новой строки, перед которой ставится знак — (тире). Например:
— Здравствуйте,— весело сказал Федор Иванович.— Куда вы идете?
— Здравствуйте,— ответил Иван Федорович,— я иду домой.
Затем — для печати пишут только на одной стороне листка, оставляя другую сторону белой, а для замечаний и, если нужно, для поправок оставляют поля пальца в два.
Это по поводу внешности рукописи. Она может не иметь канцелярски опрятного вида: ошибку можно зачеркнуть, написать наверху, вставить фразу вверху или сбоку,— лишь бы было вполне удобочитаемо. Но Вам необходимо серьезно позаботиться исправлением почерка, чтобы а, е, д не приходилось смешивать с о, я и б и чтобы добро не походило на бобра. Мне чрезвычайно трудно читать Ваши рукописи. А ведь подумайте: бедному редактору приходится читать рукописей сотни. Можно ли винить его, если, устав после одной страницы разбирать такой кудреватый шифр,— он бросит чтение, поставит надпись: ‘возвратить’ и примется за следующую, более четкую рукопись.
То же можно отчасти сказать и о содержании. Литературная работа не игра, а серьезное и трудное дело. Величайшие писатели обрабатывали свои произведения, исправляли их так, что порой исчеркивали весь черновик и переписывали по несколько раз. ‘Вы не поверите,— пишете Вы,— какая масса у меня написана’. Но, к сожалению, вместо того чтобы внимательно выбрать что-нибудь (один-два небольших очерка), которые считаете лучшими, переписать их внимательно, отделав и закончив, Вы шлете мне незаконченные наброски,— стихи и прозу вместе, с отрывками письма ко мне тут же… Что мне с этим делать? Представьте, что я бы захотел послать куда-нибудь Ваше стихотворение, ну хоть ‘Две грозы’. Прежде всего мне его трудно читать. Затем я должен его еще переписать, потому что оно не на отдельном листе, а в общей тетради с другими. О романе нельзя составить понятия, потому что он внезапно прерывается… ‘Следующая глава начиналось с того, что Феличата без цели бродило но лыжах по лесу’ и т. д. Вообще неудачная мысль посылать отрывки для суждения.
В конце концов будем считать так, что Вы еще не присылали ничего, но у Вас есть много написанного вчерне. Выберите что-нибудь небольшое (два-три очерка), но совершенно законченное, отделайте, как можете лучше, перепишите ясно и четко, с новыми строками, где нужно, и пришлите вновь. Вам это трудно? Понимаю, но иначе нельзя, если хотите узнать правду о том, что это у Вас такое: простая охота писать или дарование. Дарование прежде всего скажется стремлением к улучшению, к совершенству и — умением улучшать. Наоборот, нетерпение и спешность скорее указывает на неспособность идти вперед.
Пока скажу Вам лишь о стихах. Кое-что в них, может быть, и есть, но формой Вы еще не овладели, Вы то и дело нарушаете размер и рифму. Это нужно чувствовать.
Так верить хочется, что в жизни тоже солнце
Улыбкой ясною несчастья мрак скует {*}
И вера в правду, свет и знания…
{* ‘Сковать’ мрак улыбкой — неудачный образ.}
Третий стих совсем не в том размере. Стихи особенно требуют внимания и отделки…
Ну, не взыщите за это брюзжание. Я хочу помочь Вам разобраться в вопросе,— что у Вас: только охота или признаки дарованья. Но без больших усилий и сосредоточенности с Вашей стороны я этого сделать не могу.
В Красноярске издается сибирский журнал. Называется он ‘Сибирские записки’. Я его выписал для Вас. Может быть, Вам интересно его сибирское содержание. Да и Вам легче проникнуть в него, чем в столичную печать. Почитайте, прислушайтесь к сибирской поэзии, внушенной такою же природой, как и Ваша.
И затем — жду новых Ваших опытов в серьезной обработке и хорошо переписанных.
Желаю успеха.

Вл. Короленко.

Ужасно досадно, что к Вам приходится посылать только простые письма. Они легко теряются,— а ведь написать вновь столь обстоятельный отзыв мне будет трудно: у меня переписки много.
А как же с рукописью? Ведь их простою бандеролью не пошлешь.
Мой летний адрес: Великие Сорочинцы (Полтавской губернии), деревня Хатки.
Ваше заказное письмо через Щегловское пришло скоро: на письме у Вас числа нет, но почтовый штемпель 25 июня, а 5 июля уже получено.
Поработайте повнимательнее над типами рабочих вроде Казонина (или Казанин?) или Любоненко. Может, есть и еще. Любоненко немного шаблонно-романтичен. Нужно больше наблюдения.

— — —

Печатается по тексту журнала ‘Сибирские огни’, 1922, кн. 4, где Н. В. Смирнова опубликовала три письма к ней В. Г. Короленко.
Нина Васильевна Смирнова (1899—1931) — писательница. В переписку с Короленко вступила в 1915 году, рукописи прислала в 1916 году. Н. В. Смирнова печаталась в журналах ‘Сибирские Записки’, ‘Звезда’, ‘Октябрь’ и др. Произведения Смирновой выходили и отдельными книгами. Свою книгу ‘Закон земли’ она посвятила памяти В. Г. Короленко (Госиздат, 1927).
1 В редакторской книге Короленко в июне 1916 года записано: ‘Старая сказка’ Нины Вас. Смирновой. Автор — молодая девушка из сибирской глуши. Написала мне письмо. Она из очень бедной семьи, хочет выбиться и дать образование сестре… ‘Типы рабочих’ ее же. Казонин и Филоненко. Кое-что намечается… Немного сентиментально. Написано длинное письмо. Выписал журнал ‘Сибирские записки’.

276

ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ ‘ДЕНЬ’

1 августа 1916 г. [Полтава].

Милостивый государь, господин редактор.

Недавно в газете ‘Речь’ (от 21 июля) было напечатано известие о собрании гг. представителей крупных банков. На этом собрании товарищ председателя Государственной думы А. Д. Протопопов1 заявил будто бы, что он уже заручился моим согласием на участие в пресловутом ‘новом органе’, на который гг. торговцы, промышленники и банкиры ассигнуют пять миллионов. В свое время я послал в газету ‘Речь’ категорическое опровержение этого заявления, явившегося для меня неожиданным и непонятным недоразумением.
Уже после отправки этого возражения я прочитал газетные телеграммы с кратким изложением беседы вашего сотрудника с А. Д. Протопоповым, который заявил определенно, что о моем якобы участии в ‘новом органе’ он в собрании 15 июля не говорил. Это очень хорошо, и я мог бы считать недоразумение ликвидированным, если бы на этом г. Протопопов остановился. К сожалению, дальше он счел нужным все-таки высказаться за меня в вопросе о новом органе, заявив, что Короленко в газете не участвует и что слова эти приписаны ему (г. Протопопову) неосновательно, он тут же считает возможным прибавить, что это неучастие лишь случайно: ‘Короленко болен. А если бы был здоров, то, вероятно, помог бы нам(?) поставить газету, так как мы двадцать лет дружны’.
Не следует ли думать, что и на этот раз в изложение ‘беседы’ вкрались какие-нибудь существенные неточности? Во всяком случае, факт ее появления в газете вынуждает меня еще раз вернуться к ‘новому органу’ и заявить категорически, что предположение г. Протопопова на мой счет совершенно ошибочно. Я считал до сих пор, что даже не очень большого внимания к моей долгой общественно-литературной работе достаточно, чтобы заставить по меньшей мере сильно усомниться в возможности моего участия в органе, о котором шла речь на собрании ‘гг. представителей крупных банков’. Причина, кажется, не требует даже особых разъяснений: новая газета издается на средства гг. торговцев, промышленников и банкиров, которые, конечно, не напрасно решаются тратиться на эту дорогую затею. Газета ео ipso обязана рассматривать вопросы общественной справедливости в зависимости от взглядов щедрых издателей. А я привык работать лишь в независимых органах и не вижу ни малейших оснований изменять этой своей привычке.
Надеюсь, что этим письмом мне удастся, наконец, самым решительным образом отделить мое имя от нового органа 2, как в его недолгом прошлом, так в настоящем и будущем.
Прошу принять уверение в совершенном уважении.

Вл. Короленко.

— — —

Печатается по газетной вырезке. Письмо было направлено в газету ‘День’ и напечатано в ней в No 213 от 5 августа 1916 года.
1 А. Д. Протопопов (1866—1918) — октябрист, член III и IV Государственной думы, с 1916 года до февральской революции — министр внутренних дел. Короленко был с ним знаком через его брата С. Д. Протопопова.
2 Газета ‘Русская воля’.

277

А. Б. ДЕРМАНУ

13 октября 1916 г., Полтава.

Многоуважаемый Абрам Борисович.

К сожалению, у меня лично от Глеба Ивановича Успенского не осталось ничего, чего б я уже не использовал в своих воспоминаниях1. Познакомился я с ним уже по возвращении из ссылки 2, мы виделись каждый раз, когда я приезжал в Петроград, иногда я заезжал к нему в Чудово, иногда он приезжал в Нижний, но деятельной переписки мы не вели, а когда он заболел, то мы уже не виделись, исключая случаев, описанных в моей брошюре ‘Отошедшие’.
Об его пребывании в Колмове есть статья Николая Константиновича Михайловского, написанная после смерти Глеба Ивановича, очень хорошая и обстоятельная, и, кроме того, была (кажется, в ‘Вестнике Европы’) статья О. В. Аптекмана, бывшего помощника старшего врача в больнице. Если Вы не читали этих статей, то Вам необходимо с ними познакомиться. Они рисуют как раз тот период, который имеете в виду и Вы.
С Щербина 3 я уже познакомился. Он человек интересный и, конечно, сказал много интересного и для меня. Но все же я не убедился его доводами по основному вопросу. Он уверяет, что слепорожденный, не знавший света, не может чувствовать и лишения света. Я продолжаю думать, что давление внутренней способности зрения, к которой приспособлена вся психология человека,— должна порождать и порождает смутное, неоформленное стремление к свету и неудовлетворенность. Конечно, не у всех это выливается в формулу: ‘хочу видеть’, для Щербины это стремление выразилось в ряде отдельных достижений, дававших удовлетворение. Но достаточно послушать, когда он говорит, ‘я вполне доволен’ и посмотреть на него в это время, чтобы убедиться, что это довольство и эта радость — под сурдинкой. И эта сурдинка — неудовлетворенность, роковая и неискоренимая. Если на место Щербины, так счастливо наделенного спокойным и реальным темпераментом и попавшего в благоприятные (по-своему) условия,— Вы поставите натуру художественную, в романтическое время и в романтической среде,— то будет совершенно понятно, что стремления романтических поколений, принимавшие формы тоски ‘по голубом цветке’ или исканий ‘синей птицы’,— у моего слепого легко и естественно выливаются в мечту: ‘хочу видеть’. Да не надо и такой художественной изощренности. Эпизод на колокольне, введенный мною в пятое (кажется) издание,— весь целиком срисован мною с натуры.
Я у Вас еще в долгу по поводу письма превосходного священника 4, не могу себе простить, что в свое время не послал ему через Вас привет и отклик на его мысли. Но — я теперь живу в смене разных капризных промежутков, а письмо Ваше попало именно в такую неровную полосу.
Крепко жму Вашу руку и желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по копии с автографа.
Абрам Борисович Дерман (1880—1952) — беллетрист и критик. Первое его произведение было напечатано в ‘Русском богатстве’ в 1903 году. С тех пор близкое знакомство, встречи и переписка Дермана с Короленко продолжались до конца жизни Владимира Галактионовича. А. Б. Дерман — автор ряда работ о Короленко.
1 Воспоминания ‘О Глебе Ивановиче Успенском’ впервые были напечатаны в ‘Русском богатстве’ в 1902 году, кн. 5, затем вошли в брошюру ‘Отошедшие’ (см. 8 том наст. собр. соч.).
2 В 1887 году в Петербурге.
3 А. М. Щербина — доцент Московского университета. Щербина ослеп в двухлетнем возрасте и совершенно не сохранил зрительных воспоминаний. В 1916 году он приезжал в Полтаву и читал здесь лекцию о ‘Слепом музыканте’.
4 А. Б. Дерман переслал Короленко письмо священника Ч., полученное им в связи с появлением в печати статьи Дермана ‘В. Г. Короленко’ (‘Русская мысль’, 1915). В этом письме священник Ч. выражал свою любовь к Короленко и сочувствие его взглядам.

278

И. Г. ГОРЯЧЕВУ

18 октября 1916 г., Полтава.

Многоуважаемый Иван Григорьевич.

Вашу автобиографию я получил. В ней есть кое-что интересное,— но в конце — не совсем то, что нужно. Вы не вполне поняли то, что, по моему мнению, нужно было написать. Не было никакой надобности писать в виде обращения ко мне лично или упоминать о моих ‘хлопотах и участии’. Я действительно хотел Вам помочь единственным действительно рациональным способом: советуя Вам не тратить все силы на литературные попытки, из которых, как Вы и сами теперь видите,— ничего путного, к сожалению, не вышло. Я думал, что у Вас было больше печатных работ, а тогда все-таки можно бы обратиться к литературному фонду. Но — вся Ваша литературная работа ограничивается двумя небольшими очерками… Едва ли фонд признает по этим наброскам Ваши права, как литератора.
Недурно описано у Вас стремление к образованию. Ошибка началась с того, когда Вы слили его с представлением о том, что любовь к книге означает непременно и талант к писанию. В этом виноваты и те, кто Вас поощрял, несмотря на первые неудачи. На мой взгляд, из Вашей автобиографии-исповеди мог бы выйти не лишенный интереса очерк-предостережение другим с такими же склонностями — не гнаться за блуждающими огнями и не переводить из-за этих неверных надежд всю жизнь на литературные рельсы. Но это нужно сделать немного иначе: первую часть можно оставить, как есть. Вторую несколько распространить: как Вы писали запоем, как забросили свою столярную работу… Нет никакой надобности упоминать, что именно я оказывал Вам некоторую денежную помощь. Но думаю, было бы, пожалуй, не лишено интереса то, что я Вас предостерегал и как Вы этим возмущались. У Вас, может быть, сохранились мои письма. Вы могли бы взять из них те места, где были мои советы не бросать свою работу и моя общая оценка. Может быть, в этом виде, если Вы согласны на такую постановку этой темы,— Ваш очерк мог бы быть напечатан или издан особой брошюркой. Если вы представляете, в чем дело, и если согласны,— то напишите мне: я пришлю Вам рукопись и Вы ее дополните в указанном смысле, а затем опять пришлете мне. А я посмотрю, что можно сделать.— На днях я опять послал Вам 15 рублей — надеюсь, Вы их получили.
Желаю Вам всего хорошего.

Вл. Короленко.

Может быть, Вам неприятно писать об этом так, как я Вам советую,— тогда, конечно, не надо1.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по отnиску в копировальной книге.
Иван Григорьевич Горячев (псевдоним Горчаков) — крестьянин-самоучка, по профессии столяр. В переписке с Короленко состоял с 1902 года. В архиве Короленко имеется шестьдесят четыре письма Горячева к нему. Писем Короленко к Горячеву было много, но сохранилось в архиве только несколько черновиков и оттисков в копировальных книгах.
1 И. Г. Горячев переработал свою рукопись согласно указаниям Короленко, и в 1917 году она была напечатана, с вступлением В. Г. Короленко, в ‘Русских записках’, кн. 1, под заглавием ‘Обманчивые огни (Автобиография-исповедь писателя из народа)’. Написав свое вступление, Короленко, еще до напечатания, послал его Горячеву, желая знать его мнение. Горячев ответил Короленко: ‘Я не только доволен вашим вступлением к моей автобиографии, но это — моя желанная мечта. Это — желанная дверь, через которую мне хочется крикнуть из тьмы к свету, излить наболевшую душу…’

279

АЛЕMAHОВУ

27 ноября 1916 г. [Полтава].

Милостивый государь.

Я вполне понимаю чувства, которые продиктовали Вам Ваше письмо. Начиная с самой войны,— все, что происходит теперь,— есть преступление перед высшими началами человеческой жизни. Но я плохо верю в голую проповедь и всегда в том, что писал, исходил из идеи, что обращаться нужно не только к совести, но и к учреждениям, всегда говорил о том, что исправимо такими-то путями, хотя бы пути эти были трудны и отдалены. Вот Вы пишете, что хотели, чтобы Вас приняли в действующую армию. Но ведь война — самое страшное зло и преступление всего человечества и, если бы это зло и преступление можно было остановить проповедью общих идей братства и протеста посредством печати,— то, конечно, в среде всех воюющих народов нашлись бы если не тысячи, то. сотни или хоть десятки людей убежденных и сильных, во всяком случае много раз сильнее меня. Но дело в том, что будь это даже всё Толстые,— и они не могли бы остановить войну, потому что она коренится глубоко не в одних человеческих заблуждениях и пороках, но и в общественных условьях, вследствие которых и люди, совсем не склонные к убийству, видят, что идти защищать свое отечество в этой общей свалке народов приходится, что это нравственно неизбежно. Конечно, не одни немцы виноваты в этой общей бойне. Виновато все человечество, еще не нашедшее других способов для решения международных споров. И если бы Толстой теперь встал из могилы и стал повторять общие формулы: убивать грех, люди братья, то и ему бы ответили: мы это знаем, но я, человек, к совести которого Вы обращаетесь, не хочу, чтобы мой немецкий брат жег, убивал и насиловал в моем отечестве. И немец скажет то же самое о своем русском и французском брате. И оба правы, и оба страшно виноваты. Правы потому, что не могут иначе защитить своих, виноваты потому, что не должны бы убивать и насиловать других. И когда начать искать источника этой трагедии, этой вины без отдельных виновников, то непременно придешь прежде всего к несовершенству общественного устройства, при котором народы слишком мало участвуют в решении таких вопросов и споров. А затем потянется вереница причин, устранять которые нужно будет упорно и долго по наступлении мира…
Так и по отношению к теперешней нашей разрухе обращаться к личной морали дельцов — недостаточно. Один Протопопов с его отсутствием государственного смысла, навязанный нам в руководители, наделал столько зла, что армии проповедников не справиться хотя бы только с одними моральными последствиями его деятельности. И я считаю, что теперь важно и нужно проводить в сознание общества мысли о более совершенных формах государственного устройства, чем проповеднические формулы.
Знаю, что многие думают иначе, и Толстой, например, человек гениальный и морально сильный,— считал, что центр тяжести в миллионах отдельных совестей, а не в учреждениях, и что нужно обращаться именно к проповеди, а не к сознанию необходимости более совершенных общественных форм. Об этом можно сказать очень много. Я ограничусь тем, что я в голую проповедь морали не верю, а значит и не могу быть ‘пророком’ в том смысле, как Вы пишете, хотя, конечно, совершенно сочувствую некоторым Вашим мыслям.
С уважением

Вл. Короленко.

Написав это письмо и обратившись к Вашей подписи для адреса, вижу, что оно едва ли дойдет до Вас. Вы подписались два раза, и оба раза, несмотря на отличный почерк — Вашу подпись я не мог разобрать. Как будто Алеманов, но может быть и совсем не Алеманов (Алемавсов? Алемавский?)

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске отметка Короленко: ‘К статье о войне’.
Кто такой Алеманов — не выяснено.

280

Т. Н. ГАЛАПУРЕ

2 декабря 1916 г., Полтава

Многоуважаемый Терентий Николаевич.

Вы, верно, удивитесь, получив так поздно это письмо, которого, вероятно, перестали уже и ожидать (Вы мне писали в мае). Дело в том, что мне приходится писать много отзывов о присылаемых рукописях. Это большая работа, а если еще писать об одной и той же рукописи по два и по три раза,— то и совсем невозможная. К тому же я был (да и теперь) продолжительно нездоров, поэтому тогда ответить не мог. Отложил на некоторое время, которое и протянулось до сих пор.
Теперь, пересматривая письма, я опять прочел Ваше, и вижу, что хоть поздно, но ответить нужно.
Видите, в чем дело. Поощрение Л. Н. Толстого и его мнение, что у Вас есть дарование,— не доказывает ничего. Он был великий художник, но его суждения о произведениях начинающих писателей, особенно в последнее время — бывали ошибочны. Если он видел в них те взгляды (религиозно-христианские), которые разделял сам, то они ему нравились. Были случаи, что он рекомендовал авторов, а тот или другой журнал по его рекомендации печатал. Но все-таки ничего дальше не выходило. Один вред.
Я считаю, что Ваши стремления — хорошие. Ваша любознательность, любовь к литературе, восприимчивость к красоте ее и к правде — все это показывает, что Вы человек вообще способный и с хорошими стремлениями. Но это не значит непременно, что у Вас есть литературный талант и особенно поэтический. То, что Вы пишете о своем внутреннем инстинктивном стремлении к писанию,— нередко бывает ошибочным. Мне приходится часто читать в письмах авторов (самоучек и образованных) ссылку на это стремление, как на голос призвания, а Вы вот слыхали даже голос свыше. Я знаю пример, что человек, несмотря на мое откровенное предупреждение,— всю жизнь упорно писал и за двадцать пять лет добился этим упорством, что были напечатаны его два-три рассказца в плохоньких журналах. А всю жизнь себе и семье испортил, забросив свое скромное, простое дело. И тут вина не в отсутствии покровительства. Оно, пожалуй, и было,— но в отсутствии таланта.
Вы жалуетесь на то же. Но подумайте: я вот получаю множество рукописей и писем, подобных Вашему, и я отношусь к ним, пожалуй, несколько внимательнее многих других редакторов. Но могу ли я или кто бы то ни было не только читать и оценивать по совести (хотя, быть может, иногда и ошибочно), но еще по поводу каждой рукописи, которую признаю неподходящей,— становиться учителем стихосложения, критиковать подробно и учить авторов писать в надежде, что автор станет потом писать хорошо. Ясно, что это невозможно. Писателей-самоучек теперь множество.
И кроме того: талант есть редкий дар природы. Образование может доставить возможность все-таки писать и даже печатать, хоть и бесталанно. Но при отсутствии образования может вывести в литературу только этот редкий дар природы. Вы указываете на Ваши мысли и чувства при недостатке поэтической формы. Но в поэзии форма имеет огромное значение: можно чувствовать музыку и умиляться ею, но если у самого нет слуха,— то все-таки нельзя давать концертов. Стих — это та же музыка, только соединенная с словом, и для него нужен тоже природный слух, чутье гармонии и ритма. И тут все равно — кто пытается писать стихи: князь или крестьянин. Требование одно и то же,— дарование.
В конце Вашего письма есть просьба: Вы хотите пристать мне один маленький рассказ и хотите, чтобы я его прочел. Хорошо. Пришлите. Я прочту и скажу Вам свое мнение откровенно и честно. Вы кажетесь мне человеком хорошим, стоящим, быть может, на ошибочном пути. По первому Вашему стихотворению мне кажется, что у Вас настоящего дарования нет, и Вы принимаете за талант — свою любовь к литературе и охоту писать. Но, может, я и ошибаюсь (а может, ошибаетесь Вы). Итак, пришлите. Но помните, что рассчитывать на то, что на основании Ваших попыток кто-нибудь может совершить в Вашей жизни чудо, совершенно изменить ее, взять на себя роль того ювелира, который займется специально шлифовкой Вашего алмаза — дарования,— что рассчитывать на это нельзя. Вы говорите,— что у меня, наверное, тоже был покровитель. Не было совсем. И вообще — мнение, что в литературе необходимо покровительство,— пустяки. Многие считают, что благодаря моему покровительству Горький стал писателем. Это басня. Он стал писателем благодаря большому таланту. Я только прочитывал (да и то не все) его первые рассказы и откровенно говорил свое мнение. Это же я делаю для многих, готов сделать и для Вас, если опять пришлете.
Еще одно: Вы пишете, что высшая интеллигенция взяла литературу себе в привилегию. Что образование вообще есть, благодаря общественным условиям,— привилегия,— это верно. Но едва ли можно винить в этом сознательное стремление ‘высшей интеллигенции’. Высшая интеллигенция насаждала школы и просвещение для народа, когда народ сам об этом не думал, а правительство не хотело. ‘Высшая интеллигенция’ не помешала ни Горькому стать знаменитым писателем, ни крестьянам Сурикову1 и Семенову 2 стать писателями средними.
Итак — не сердитесь, что я не отвечал так долго. Мне бывает трудно. Присылайте рассказ и будьте уверены, что я отвечу Вам по совести: может быть, резко, но правдиво. Считаю, что это моя обязанность — говорить неприкрашенную правду.
С уважением

Вл. Короленко.

Ко мне для личной беседы не приезжайте. Больше того, что можно сказать письменно,— я все равно не скажу.

— — —

Впервые опубликовано в книге А. Б. Дермана ‘Писатели из народа и В. Г. Короленко’, Книгоспiлка, Харьков, 1924 г. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске имеется пометка Короленко: ‘К ст. о самоучках’. В редакторской книге записано: ‘Самоучка-крестьянин. Прислал мне (в мае) стихи… Я ответил, что таланта нет, нет образов, стих слаб и однообразен. Автор прислал длинное возражение, в котором полемизирует против моего отзыва. Я не ответил. Но теперь, перечитав письмо на досуге, вижу, что человек хороший и ответить стоило. Очень типичное душевное состояние ложного призвания: автор слышал даже голос свыше: пиши! ‘Какой и зачем сверхъестественной силе нужно было так насмеяться надо мною?’ Просит дозволения прислать еще рассказ. Отвечаю теперь, и если письмо его найдет,— то прочту’.
1 См. прим. к письму 239.
2 Сергей Терентьевич Семенов (1868—1923) писатель-крестьянин, последователь Толстого, автор многих рассказов, повестей и пьес из деревенского быта.

281

А. М. ПЕШКОВУ (М. ГОРЬКОМУ)

9 февраля 1917 г. [Полтава].

Дорогой Алексей Максимович.

Думал я, думал и порешил вот как. Я рад бы был работать в одном деле с Вами, и имена, о которых Вы пишете, внушают мне уважение. Но — во-первых, при моем теперешнем состоянии, было бы с моей стороны слишком самоуверенно ручаться, что мое сотрудничество не останется фикцией. Я мог бы на этом и закончить, но мы знаем друг друга давно и настолько, чтобы не ограничиваться такой отпиской. Поэтому скажу вполне искренно. Если бы я был в Петербурге, то с самым душевным участием откликнулся бы на Ваш зов, постарался бы ознакомиться с начинанием Вашим и Ваших товарищей и внес бы в него ту долю своих согласий и разногласий, которая в конце концов определяет окончательный результат всякой, в том числе и газетной, группировки. Но я этого не могу. А без этого,— как же быть? Очень возможно, что мне и доведется когда-нибудь писать в ‘Луче’. Но если это будет, пусть будет как простое сотрудничество, а не объявленное вперед участие в передовом отряде, выступающем перед публикой со знаменем газеты. Это не соответствовало бы истинному положению вещей. Фактически я в выработке будущей газеты участвовать не могу и, значит, не могу выступать одним из застрельщиков. Чем сплоченнее и однороднее этот первоначальный состав, тем легче и свободнее определяется окончательная физиономия будущего органа, без риска, что возникнут неожиданные разногласия. А ведь можно уважать и даже любить друг друга и все-таки не быть гарантированным от разногласий, особенно в такое бурное и ‘неожиданное’ время, как наше.
Ну, вот, дорогой Алексей Максимович, я и сказал Вам все, что было нужно.
Не подумайте, что это отклик указаний моих товарищей1. Я уже решил про себя, что Вам ответить, когда пришло письмо из Питера. Им кажется только, что газета еще не вполне закончила период самоопределения. Это, конечно, укрепило меня в моих мыслях: мое фиктивное участие в этом процессе только связало бы и Вас, и меня, и, может быть, связало бы напрасно.
Крепко жму руку и от души желаю успеха.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Еще по поводу одного места Вашего письма: едва ли возможно теперь демократическому органу отгородиться от социализма вообще. Да едва ли это и нужно. Но чем меньше газета будет втягиваться в подробности и мелочи партийной борьбы,— тем, конечно, лучше.

— — —

Публикуется впервые.
Настоящее письмо является ответом на приглашение Горького сотрудничать в газете ‘Луч’, которая должна была выходить в Петербурге под редакцией М. В. Бернацкого (издание газеты ‘Луч’ осуществлено не было).
1 Видимо — по редакции ‘Русского богатства’.

282

Н. В. СМИРНОВОЙ

2 марта 1917 г., Полтава

Многоуважаемая Нина Васильевна.

‘В Тайге’ я прочитал. Несколько запоздал с ответом: переписки много, кроме того, работа и прихварываю.
Буду опять ворчать. Вы все-таки не захотели придать Вашей рукописи ‘интеллигентный’ вид. Прочтите опять мое прежнее письмо об этом и постарайтесь внимательнее присмотреться к тому, как пишутся (для печати) разговоры, когда употребляются красные (то есть новые) строки, и ради бога,— знаки, знаки! У Вас из всех знаков признается только точка, и ту Вы ставите кстати и не кстати, и, что всего ужаснее, после точки, как ни в чем не бывало, пишете маленькую строчную букву. И это даже в начале новой строки. Это уже вызывает досаду, следы которой, увы! — Вы увидите на Вашей рукописи в невольных излишних нажимах моего карандаша, а иногда и в нервных замечаниях на полях. Простите: я все еще не совсем здоров и нервничаю. Да и нужно Вам непременно отрешиться от этой внешне-грамматической неряшливости. Некоторые ошибки — не беда. Но такие грубые — недопустимы и очень вредят в редакциях.
Самый рассказ написан так, что виден некоторый успех. Замысел хорош и тонок, в исполнении есть достоинства, но много и недостатков. Ваша задача — нарисовать грубоватую суровость сибиряка. Мать — организация тонкая. У сына есть черты отца и матери. Он тоже не уважает нежности, но невольно тянется к ней. Тут нужна известная мера в тоне. У Вас слишком много нюансов, тончайших подробностей, относительно которых возникает сомнение — доступны ли они даже и этому мальчику, наследовавшему до известной степени более тонкую организацию матери. Кроме того, излишество таких подробностей напрасно затягивает рассказ, разжижая, а не усиливая впечатление. Если бы Вы еще поработали над этим, несколько сжали, устранили все лишнее, убавили немного сентиментальности и вообще сократили и сделали тон более подходящим к описываемой среде, то уже можно было бы попробовать отдать в большой журнал. Значит, поработайте еще и над изложением, и над внешностью рукописи, и пришлите мне опять. Может быть, дело выгорит с ‘Русскими записками’. Я кое-где правил слог, но нужно еще Вам самим. При переписке (надоело небось?) оставляйте поля (на случай еще моих поправок). Поработать стоит: замысел хороший, и можно надеяться на успех.
Если рассказ попадет в ‘Русские записки’, то Вы уже получите гонорар (не менее 100 рублей с печатного листа — 16 страниц). Но свои дела с редакцией ‘Сибирских записок’ улаживайте уж как-нибудь сами1. Он у Вас спрашивал: если, мол, Вам нужны деньги, то… Чего проще было ответить: ‘Да, хоть небольшой гонорар я получить желала бы. Мне нужно на книжки’. Это так просто и ясно. Редакция их, правда, еще бедна, подписчиков мало, но Вы и требуете немного, а рассказ напечатан не из милости, а потому, что он им пригодился.
Очень досадно, что письмо мое пропало. Повторять его мне теперь трудно, да и не к чему: будем смотреть вперед, а не назад. Эх, Нина Васильевна: поучиться бы Вам, и прежде всего — грамоте, грамоте!
Желаю всего хорошего и среди этого всего — терпения.
Искренно уважающий

Вл. Короленко.

P. S. Имею еще добавить: нужно бы еще немного оттенить, что убийство самки оленя для охотника позор и что тут не только сентиментальность, но и сознание своего падения. Тон попроще, без оборотов, усиливающих сентиментальность. Рукопись посылаю ценной посылкой (через несколько дней, опасаюсь, что вследствие событий, происходящих теперь в России, могут происходить неаккуратности на почте).

— — —

Печатается по тексту журнала ‘Сибирские огни’, 1922, кн. 4. В редакторской книге записано: ‘В тайге. Повесть Нины Вас. Смирновой. Успех… Замысел хороший, некоторая неуместная сентиментальность тона. Излишнее обилие оттенков. Отослал’.
1 В ‘Сибирских записках’ был напечатан рассказ Смирновой ‘Пильщики’.

283

ПРЕДСЕДАТЕЛЮ КОМИТЕТА

ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

Г. И. ПЕТРОВСКОМУ

28 марта [1917 г. Полтава].

Глубоко тронут приветом народного собрания. В свою очередь шлю привет знакомым и незнакомым друзьям, желаю, чтобы свет свободы осиял в далеком крае города и села, дальние наслеги и одинокие юрты. Счастливого пути возвращающимся.

Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в ‘Вестнике Якутского комитета общественной безопасности’ 7 апреля 1917 г. Печатается по черновику телеграммы, написанной Короленко на обороте нижеследующей телеграммы, полученной им из Якутска: ‘Дорогой Владимир Галактионович, народное собрание города Якутска приветствует в великие дни вас, воплотившего в себе совесть народа. Вы дали всему миру дивные произведения слова, в них воплотили вы всю красоту души вашей, вобравшей в себя холодную красоту края Якутского, где провели вы годы неволи. Пусть долгие, долгие годы еще длится Ваша жизнь, пусть сон бедного Макара станет явью и бедняк Макар увидит светлое царство на земле. По поручению комитета общественной безопасности председатель, депутат Петровский’.
Григорий Иванович Петровский (род. в 1878 г.) — один из старейших социал-демократов большевиков. В ноябре 1914 года был арестован вместе с другими большевиками депутатами Государственной думы и сослан в Сибирь.

284

ЖУРИНУ

Март 1917 г. [Полтава].

Многоуважаемый господин Журин.

Вы пишете, что моя статья 1 о необходимости защиты родины и ее свободы от германского нашествия больно поразила Вашу совесть, и без того встревоженную происходящим. Вы думали: ‘пусть все лучшие русские люди, вплоть до Кропоткина 2, изменят святым заветам братства, все-таки есть на кого опереться тем, чья совесть не может принять войны: учение Льва Толстого и Владимир Короленко, который только по цензурным условиям не может высказаться…’
Итак, по Вашему мнению, я изменил, под влиянием воинственного увлечения, самому себе и своим убеждениям. Какие же у Вас основания утверждать это? Какие основания причислять мои убеждения к тому кругу непротивленских идей, которые проповедывал Толстой во вторую половину своей деятельности (в величайшем из своих произведений ‘Война и мир’ он, наоборот, проводит ярко противленческие идеи по вопросу о защите родины от чужеземного нашествия)?
Если Вы читали мой рассказ, который называется ‘Сказание о Флоре и Менахеме’ 3, помещенный в третьем томе моих ‘Очерков и рассказов’ и в четвертом томе полного собрания сочинений издания ‘Нивы’, то Вы должны бы видеть, что я с самого начала моей литературной деятельности стоял на точке зрения резко противоположной толстовскому взгляду на эти вопросы и, значит, изменить им не мог. Там, между прочим, есть такое место: иудеи под влиянием малодушных уговоров своих первосвященников еще раз смиряются перед все растущим насилием римлян. Только отряд идумеев со своим вождем проходит гордо между римлянами, как лев между собаками. Римляне сторонятся, а молодые галилеяне, сверкая копьями, смотрят на римлян бесстрашными глазами, готовые к борьбе. И когда они проходят мимо римского лагеря, то старый Авл Катулл, бывший начальник тысячи, разжалованный Флором за призывы к умеренности и справедливости, кричит им вслед:
— Привет сильным, уважение сыну Иегуды!
Авл в своем лагере стоял против насилия и упрекал Флора, и он же приветствует мужественное сопротивление идумеев. Вот мой взгляд на этот вопрос. Любовь к справедливости приветствует сопротивление явному насилию. И этому своему взгляду я не изменил ни разу, ни в беллетристических, ни в публицистических статьях.
Я думаю, верю, убежден, что в идеальном образе человека, по которому должна отливаться совершенствующаяся человеческая порода,— негодование и гнев против насилия и всегдашняя готовность отдать жизнь на защиту своего достоинства, независимости и свободы — должны занимать нормальное место. И когда я мечтаю, что со временем насилие всякого рода исчезнет и народы, как и отдельные люди, станут братьями, то я жду этого от усовершенствования общественных отношений, которые устранят прежде всего насилие. Но человеческий тип, который создается в результате периода борьбы за правду, будет не смиренная овца, которую всякий насильник, если бы он явился, мог бы гнать куда угодно, а именно человек, в душе которого мужество не угашено рабским смирением, а только находит другие применения, потому что насилие уже исчезло из взаимных человеческих отношений. И если это будет когда-нибудь достигнуто, то, оглядываясь на пройденный путь и видя на нем исчезнувшие уже тени насильников и защитников правды и свободы, противопоставлявших насилию силу,— наши дальние потомки, как тысяченачальник Авл, скажут: ‘Привет смелым и в прошлом’.
Я привожу это, как показатель моего отношения к этому вопросу вообще. Оно определилось сразу и с тех пор не менялось. Это не значит, что я не признаю других мотивов в человеческих отношениях и не ценю человеческого братства. Но ‘царство небесное нудится’, а царство будущей любви и братства добывается разнообразными средствами, и одно из них борьба. С сердечной болью должен признать также, что пример Флора и Иегуды не могу приложить целиком к настоящей борьбе.

— — —

Полностью публикуется впервые. Печатается по черновику, на котором Короленко сделана пометка карандашом: ‘Толстовцу’. Точная дата не установлена.
1 ‘Родина в опасности’ (‘Русские ведомости’, 14 марта 1917 г.).
2 Петр Алексеевич Кропоткин (1842—1921) — ученый и революционер, анархист.
3 ‘Сказание о Флоре, Агриппе и Менахеме, сыне Иегуды’ (см. 2 том наст. собр. соч.).

285

С. Д. ПРОТОПОПОВУ

1/14 апреля 1917 г. [Полтава].

Дорогой Сергей Дмитриевич.

Только теперь отвечаю на Ваше письмо от 16 марта. События бегут, не дают сосредоточиться и оглянуться. Писем и, что всего хуже,— телеграмм получаю массу, не успеваю отвечать. Местная жизнь тоже задевает. Порой приходится выступать публично. Мне всего интереснее говорить с простыми людьми. Недавно говорил на митинге на одной из темных окраин города, откуда во все тревожные дни грозит выползти погром. Аудитория была внимательная. Я выбрал взглядом два-три лица с особенно малокультурными чертами и говорил так, как будто есть только они. И это меня завлекало. Когда я видел внимание, а потом и интерес, любопытство и признаки согласия по мере продолжения,— то это возбуждало мысль и воображение. Теперь работаю над популярной брошюркой 1 для народа, в которой показываю, как последний Романов разрушал и разрушил самодержавного идола (выражения другие).— Много и у нас неслаженного и шероховатого. Много выползает мелкого, самолюбивого, честолюбивого, демагогического. Но в общем дело наладится. При всех несовершенствах и противоречиях — крайние партии все-таки организовали массу, и теперь она — не человеческая пыль, а масса, пронизанная по разным направлениям организацией и сознательными стремлениями. Это значит много, и это заслуга.
Часто чувствую старость… Выступать приходится много реже и меньше, чем в 1905/6 году. Поздних ночных прений избегаю. Дома у нас благополучно. Захворала тетя, и боялись, что серьезно. Но теперь поправляется. Авдотья Семеновна лечится. Наташа ходит со мной на все собрания, куда хожу я. Внучка растет потихоньку и щебечет себе под общественные громы. Это вносит особую ноту в нашу жизнь, на этом отдыхаешь.
Крепко жму руку. Наши кланяются вам обоим.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 ‘Падение царской власти (Речь простым людям о событиях в России)’, напечатана в ‘Русских ведомостях’ 2—4 мая 1917 г.

286

М. А. КУДЕЛЬСКОЙ

15/28 апреля 1917 г. [Полтава].

…Что касается той ужасной свалки, которая теперь происходит, то, конечно, она именно ужасна. Но разве Вы не знали, что это бывало много раз. Тридцатилетняя война1 обратила чуть не всю Европу в пустыню, и, однако, никто не отрицает, что и тогда и после в (человечестве было не одно зверство, но и проявления высоких стремлений, и сквозь дым и кровь вошли в жизнь и скристаллизовались идеи реформации. Возможно, что и теперь сквозь дым и кровь пробьются ростки, которыми преобразится на огромном пространстве вся жизнь. Разве Вы не видите, что наряду с величайшей войной идет и величайший протест против войны? Он не смог остановить свалки, и она разразилась еще раз, но то огромное движение протеста против нее, даже при невозможности на этот раз от нее устраниться и не принять в ней участия — является предвестием, что этому общему и длительному преступлению народов будет все-таки положен конец. Ведь если оценивать жизнь односторонне только такими мерками, то и после внимательного чтения мрачных страниц истории следует пустить себе пулю в лоб.
Простите несколько ворчливый тон этого письма. Я тоже устал. Следует все-таки помнить, что после степного пожара опять зеленеют травы, а за погибшими людьми идут новые поколения с своими правами на жизнь. Это — такой же факт, как и смерть. Об нем также следует помнить, как и о ней.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по отрывку письма, занесенному Короленко в дневник под 15 апреля 1917 года.
1 Война в Европе 1618—1648 годов.

287

ПРЕДСЕДАТЕЛЮ

POВЕНСКОГО ГОРОДСКОГО

ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА

17/30 мая 1917 г.

Уважаемый господин председатель.

Я глубоко тронут честью, оказанной мне самоуправлением города, который я считаю родным. С Ровно вообще связаны для меня яркие воспоминания юности1, и многие из них приурочены к Шоссейной, впоследствии Романовской улице, ныне по постановлению городской думы названной моим именем.
В качестве слабого напоминания о моей признательности за это почетное внимание,— посылаю на днях полное издание моих сочинений, а также последние (третий и четвертый) томы ‘Очерков и рассказов’ в издании ‘Русских записок’. Буду присылать также в дар общественной библиотеке все, что еще выйдет впоследствии.
Прошу принять уверение в моем уважении.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по копии, хранящейся в архиве Короленко. Настоящее письмо написано в ответ на извещение о переименовании Романовской улицы в Ровно в улицу Короленко.
1 См. в 5 томе наст. собр. соч. первую книгу ‘Истории моего современника’.

288

Т. Н. ГАЛАПУРЕ

3/16 декабря 1917 г. [Полтава].

Многоуважаемый Терентий Николаевич.

Я раз Вам писал о том, что послал письмо к Ивану Ивановичу Горбунову1 (‘Посредник’), чтобы узнать, продолжается ли его издательство. Ответа долго не получал. Послал второе письмо, уже заказное, но опять ответа долго не было. Наконец вчера получил от него письмо, которое и прилагаю. Как увидите, оно очень неразборчиво, но то, что нужно, я подчеркнул, и Вы разберете. Из этого Вы можете заключить, что я вовсе не обиделся. Просто мне очень трудно в таких случаях посредничать. Писать приходится много по поводу рукописей, а когда еще возьмешь на себя посредничество, то вот так и выходит: то письмо пропадет, то долго не отвечают по уважительным причинам, а другая сторона тоже обижается или приписывает мое молчание обиде. Мне, значит, пришлось бы писать Вам чуть не через неделю: ответа еще не получил.
Ну, вот теперь мое посредничество пришло к некоторому результату. Я от себя отошлю те рукописи, которые у меня, а Вы отошлите ту, которая у Вас. Как видите, Ив. Ив. Горбунов-Посадов обещает Вам ответить и даже, если понадобится, взять на себя пристроить рукопись в другом месте. Значит, теперь сноситесь с ним прямо. Мое мнение Вы знаете: я далеко не уверен, что писательство есть настоящее Ваше призвание. Буду рад, если ошибся, но считаю нужным предостеречь Вас: будьте осмотрительны и не сжигайте своих кораблей,— может, придется искать других пристаней.
Свое мнение об очерке ‘Грозною ночью’ я уже Вам писал. Теперь скажет свое мнение и Иван Иванович. Он написан сжатее первого Вашего рассказа, и это его преимущество. Но, повторяю, он какой-то все-таки недоделанный. Природа описана недурно, люди — недорисованные общие фигуры, пригодные для нравоучительных целей, но не обладающие собственной индивидуальной жизнью. Особенность художественного дарования — несколько черточек делают человека живым.
Что касается публицистических статей, то… не знаю, посылать ли их Горбунову. Не стану диспутировать, в чем я с Вами не согласен. У писателей-самоучек из народа есть одна черта: они думают, что уже самое их положение — ‘из народа’ делает их мнения интересными. Точно они приходят рассказать людям о совершенно неизвестной стране, где ‘не бывала нога европейца’. Но ведь это ошибка. ‘Писателю из народа’ так же нужно знать, что уже писано по этому вопросу, как и ‘писателям не из народа’. Или уж тогда ограничиться живым изложением ярких конкретных наблюдений и фактов. В Ваших писаниях сквозит некоторое высокомерие: о мужицком деле что могут сказать ‘писатели не из народа’. А между тем никто еще не описывал народную жизнь лучше дворянина Тургенева, или разночинца Успенского, или графа Толстого. И о вопросах земли сказано много умного экономистами, никогда не ходившими за плугом.
Вы ошибаетесь также, думая, что для меня было неожиданно то, что у нас случилось, в большей степени, чем для Вас, и что я, как увлекшийся мальчик, готов отречься от всей своей жизни. И Ваш рецепт ‘пороть еще сто лет’ тоже не обладает никакой новизной… В конце концов — публицистические статьи я лучше к Ивану Ивановичу не пошлю. Пусть дело начинается с беллетристики. А там, если завяжутся сношения, пробуйте сами провести и публицистику.
Желаю всего хорошего.

Вл. Короленко.

Значит, отсылаю к Ивану Ивановичу ‘Грозною ночью’, а Вы пошлите другой рассказ. В письме прибавьте, что Вы тот автор, о котором я ему писал. Очень длинных писем не пишите. Рукописи пусть сами говорят за себя.

— — —

Полностью публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге. На оттиске имеется пометка Короленко: ‘Писатель из народа’. ‘К статье’.
1 И. И. Горбунов-Посадов (1864—1940) — писатель, единомышленник Толстого, с 1897 года заведовал издательством ‘Посредник’.

289

Н. В. ЛЯХОВИЧ

21 марта/3 апреля 1918 г. [Полтава].

Дорогая Наталочка.

Соничка1 опять было прихворнула. Были признаки легкой ангины, желудок (немного) и температура до 38,6. Сегодня утром уже только 37 (вчера было утром 37,8). Пришлось опять дать касторку, и Соничка, можно сказать, отличилась. ‘Дека сяма, съёзецки’. И, несмотря на гримасы и видимое отвращение, сама выпила в три приема три ложки касторки! Девица с норовом, но и с характером! Сейчас весело щебечет.
Доклад твоего супруга в думе о зверствах, производимых вступившими в город украинцами, произвел огромное впечатление. Молодец Костя! Ему говорили, что это опасно и для него, и вообще. Но доклад был напечатан в ‘Свободной мысли’ вместе с моей статьей2. Правду сказать, мы ждали репрессий для газеты. Но — номер быстро разошелся в количестве восьми с половиной тысяч и разошелся бы больше, но нельзя было больше напечатать, а сегодня появился ответ офицера украинца, написанный очень страстно (в виде ответа В. Г. Короленку), но обещающий сделать все для прекращения мести. Озаглавлено: ‘Стыдно и нам’. Таким образом, смелый шаг Кости, по-видимому, произвел наилучшее действие, и надо надеяться, что зверства будут прекращены.

23 марта/5 апреля.

Вчера газета закрыта. Украинцы разъярены. Какой-то П. Макаренко (‘член Центральной рады и академик’,— последнее, кажется, самозванство) написал возражение мне, не очень грамотное и скверное, на которое я сегодня ему отвечаю3. Я рад, что спор перешел ко мне и отвлекся от Кости. Зверства, кажется, затихают все-таки.
20 марта (2 апреля) в губернском земстве был банкет в честь немецкого штаба. Сошел довольно жалко, и краткий отчет о нем, чисто фактический, опять вызвал неудовольствие, хотя он совершенно правдив. Оказалось,— во-первых, что не допустили на хоры публику, а во-вторых, что в списке приглашенных значительное место занимают ‘бывшие’, начиная с бывшего губернатора Молова и управляющего его канцелярией.— Сегодня вышла уже вместо ‘Свободной мысли’ — ‘Наша мысль’.

28 марта/10 апреля.

Не писал почти неделю: не было надежды переслать. Теперь надежда является. В городе успокоилось. Кажется, и отдельные случаи гнусных истязаний в Виленском училище прекратились4. Одно время мне и Косте присылали, как в 1906 году, анонимные угрозы, и даже два раза предупреждали, что компания истязателей решила расправиться и со мной и советовали настойчиво — скрыться. Я, конечно, не скрылся, и оба мы с Костей вели себя, как всегда, тем более, что эти негодяи, если у них и было такое намерение,— наверно не решились бы: представители самоуправления резко протестовали против всех этих безобразий, а мои статьи читались солдатами и вызывали сочувствие. Мне об этом сообщили офицеры. Наоборот, статья ‘академика’ Макаренка против меня вызывает в большинстве негодование. Теперь богдановцы ушли: вообще же — если я и считал одно время предостережения довольно основательными, то теперь уже всякая опасность прошла. Не беспокойся и ты.
Сонька опять было прихворнула (я об этом уже писал). Теперь уже гуляет по саду и радуется ‘цитоцькам’. Я здоровею: работаю ежедневно с большим наслаждением. Нервы окрепли настолько, что даже в тот день, когда ко мне прибежала взволнованная женщина, со слезами упрашивая скрыться,— я не перервал работу5.Теперь вчерне написано (вернее ‘продиктовано’) около восьми печатных листов 6. Диктование страшно облегчает работу, и я еще никогда не сделал так много в такое время.— Остальные тоже довольно здоровы.— Крепко обнимаю тебя.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
1 Соничка Ляхович — внучка Короленко.
2 Статья Короленко ‘Грех и стыд’ была напечатана в Полтавской газете ‘Свободная мысль’ 2 апреля 1918 года.
3 ‘Письмо в редакцию’ напечатано в газете ‘Наша мысль’ (переименованная ‘Свободная мысль’) No 10.
4 В здании б. духовной семинарии одно время помещалось эвакуированное из Вильно юнкерское училище, затем — украинский штаб. Сюда доставляли арестованных — русских и евреев, над которыми кучка украинских националистов-офицеров производила издевательства и истязания.
5 Незнакомая Короленко женщина сообщила ему, что его имя стоит в списке приговоренных украинским штабом к смерти.
6 ‘Истории моего современника’.

290

С. А. БОГДАНОВИЧ

14/27 мая 1918 г., Полтава.

Милая моя Сонюшка.

Получил с большим удовольствием твое письмецо и стихи. Исполняю твое желание и пишу, что думаю по поводу стихов.
Литературная способность у тебя, по моему мнению, несомненно есть. Литературная способность — это желание и умение выражать на бумаге черными значками свои чувства, мысли и настроения так, чтобы они становились ощутительны и понятны другим. При этом бывает, что у человека есть и мысли, и чувства, но желания их выразить на бумаге нет. Ярким примером этого служил твой дедушка1: очень богатое содержание — и никакого желания писать. Бывает и другое: довольно бедное содержание — и положительная литературная способность, порой прямо очень яркая. Наверно ты встречала и таких. Теперь, вот видишь, дорогая Сонюшка,— к чему я это веду. Способность к поэтическому творчеству у тебя есть. То настроение, которое ты хотела выразить,— вылилось в стихах, и я сразу же почувствовал мою давнюю маленькую приятельницу и ее теперешнее душевное состояние. И мне теперь очень любопытно, что будет дальше.
А дальше нужно, чтобы содержание росло вместе с тобой. По мере того как ты будешь вырастать, как будет углубляться твоя мысль и твои чувства, должна параллельно расти и поэтическая сила. Тебе предстоит еще много новых мыслей и новых чувств. Пусть они будут для тебя значительны и важны сами по себе. Не вгоняй их в одно определенное русло, не подчиняй определенной задаче служить только поэзии. Раз сами по себе они станут интересны, честны, значительны,— это неизбежно отразится и на их поэтическом выражении. Раз они будут своеобразны и оригинальны — они найдут такую же форму. Сохрани бог гнаться за оригинальностью формы вне зависимости от содержания. Я от всей души желаю тебе стать хорошим и по возможности глубоким человеком, тогда еще детские ростки дарования будут становиться все значительнее… Надеюсь, дорогая моя Сонюшка, ты меня понимаешь. Я тебе говорю все, что думаю. Очень рад, что у тебя проснулась в душе поэтическая струнка, не сомневаюсь в ее присутствии, жду ее роста от твоего собственного душевного роста. Становись умным, хорошим человеком, ищи правды в чувстве и жизни, и дай тебе бог удачи.
Все наши кланяются и целуют тебя. Твоей маленькой тезке2 я передал твой поцелуй. Авдотья Семеновна благодарит тебя за память.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается по оттиску в копировальной книге. Датируется на основании отметки в записной книжке об отсылке письма.
Софья Ангеловна Богданович (род. в 1900 г.) — дочь А. И. и Т. А. Богданович.
1 Н. Ф. Анненский.
2 Внучка Короленко.

291

В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ ‘НАША ЖИЗНЬ’

6/19 июля 1918 г., Полтава.

Милостивый государь,

гражданин редактор.

В местных газетах я прочел известие о тех предположениях, которые некоторыми кружками и учреждениями связываются с шестидесятипятилетием1 со дня моего рождения и сорокалетием моей литературной работы. При этом в одной газете было сказано, что проекты будут предложены на мое обсуждение, чтобы согласовать их с моими пожеланиями.
Если говорить о моих желаниях, то самое искреннее из них состояло бы в том, чтобы никакого юбилея в этот несчастный для нашей родины год 2 не было. Настроение далеко не соответствует какому бы то ни было торжеству. Я понимаю, конечно, что писатель отдает в известной мере себя и свои творения в распоряжение общества, и мое желание решающего значения иметь не может. Я глубоко тронут добрым отношением инициаторов юбилея ко мне и к основным идеям моей работы, но прошу все-таки, во внимание моего настроения и состояния здоровья,— простить меня, если я уклонюсь от какого бы то ни было участия в предстоящих собраниях. К тому же я далеко не уверен, что в этот день мне придется быть в Полтаве.
Прошу принять уверение в моем уважении.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется по вырезке из полтавской газеты ‘Наша жизнь’, No 38.
1 В газете ошибочно напечатано — шестидесятилетием.
2 Украина была оккупирована немецкими и украинскими войсками (Центральная рада).

292

С. В. КОРОЛЕНКО

18/31 июля 1918 г. [Полтава].

Дорогая Сонюшка.

Пишу наскоро несколько слов, так как у меня сидит господин, сегодня уезжающий в Москву.
Мне не хотелось бы огорчать тебя, да собственно так уже особенно огорчаться и преждевременно, но у нас новости неприятные: Костя1 арестован. ‘Нашу жизнь’ закрыли, вместо нее вышла другая газета (‘Свободная жизнь’), редактором подписался Костя. Ее с первого же номера закрыли, а Костю арестовали. Распоряжение немецкое, но рука явно — Ноги2. Первоначальный повод — перепечатка воззвания забастовочного комитета. Но теперь это отпало и выдвигается обвинение — будто бы он сам член забастовочного комитета. Это совершенная ложь, но его держат, собираются судить.
Тебе тоже пришла бумага от ‘Этапной комендатуры германского военного суда’ 3. Тебя вызывают в канцелярию, суда (Колонийская, No 1, епархиальное училище) на 2 августа. ‘Неявка штрафуется’. Как видишь, немцы не шутят. Ну, да не так уж чорт страшен.
После первого твоего письмеца (от 11-го) — более ни слова. Беспокоимся. У нас все остальное благополучно. Юбилей прошел тоже благополучно. Я не думал присутствовать, но случилось так, что мы с мамой все-таки поехали по приглашению и я сказал несколько слов.
Девочка здорова. Наташа4 ‘ходит на свидания’.
Обнимаю тебя и всех. И ждем тебя, и думается,— как бы и тебе Нога не удружил немецкими руками.
Кончаю. Еще привет всем.

Твой Вл. Короленко.

Тебе, Соня, разрешение выдано до 1 августа и вызывают на 2-е. Если не запасешься ‘законной причиной’ (болезнь или невозможность проезда), то оштрафуют (может быть, сильно).
Где Григорьев? В Москве уже или в Сочи?

— — —

Публикуется впервые. Письмо адресовано в Москву, куда С. В. Короленко уехала по литературным делам отца.
1 К. И. Ляхович.
2 Нога был помощником ‘губерниального’ старосты в период гетманщины.
3 С. В. Короленко привлекалась германским военным судом как редактор газеты ‘Наша жизнь’. Назначенный уже суд над С. В. Короленко не состоялся: произошла германская революция.
4 Н. В. Короленко-Ляхович.

293

А. С. КОРОЛЕНКО

2/75 января 1919 г., Полтава.

Дорогая моя, милая Дунюшка.

Сегодня, кажется, вступают большевики. Петлюровцы Полтаву сдают без боя. Дома все благополучно.

3/16 января.

Вчера спросил на почте: письма не идут. Поэтому я это письмо вскрыл и хочу прибавить еще несколько слов, так как мне очень нужно теперь хоть заочно поговорить с гобой.
Минута для меня трудная. Большевики не пришли еще. Петлюровцы не совсем ушли. Часть осталась, в том числе остался военно-полевой суд. Они тут заседают в Grand Htel’e и очень часто казнят. В том же Grand Htel’e заседает военно-полевой суд. Между прочим, арестовали полусумасшедшую Чижевскую (помнишь — раз приходила, чтобы я написал, как все ее обижают. Потом пошла к большевикам). Нам сообщили, что ей грозит расстрел. Все это происходит на виду у всех. Людей держат арестованными в номере гостиницы, потом судят в другом номере, потом уводят в третий и там пристреливают. Люди совсем озверели. Пашенька1 немного знала Чижевскую по ‘красному кресту’. Она пошла в Grand Htel, говорила с председателем (Римским-Корсаковым) и другими, привлекла и мое имя, и Чижевскую ей удалось спасти. Ее отпустили вчера, после того как говорил с ними и я. Но мы узнали, что там есть еще студент из Москвы 2, большевик, почти обреченный. Пашенька не могла примириться с этой мыслью. Вчера я опять поехал в Grand Htel и добился обещания, что меня допустят… защитником. Да, дорогая моя, милая моя Дунюшка, вот в какую историю пришлось мне неожиданно влопаться. Вчера приехал ко мне Ивасенко, председатель ‘красного креста’ (утвержденного правительством не очень давно) и сообщил, что Балбачан (главнокомандующий петлюровской армией) согласился допустить меня защитником. Ты поймешь мое вчерашнее нервное состояние. Но я все-таки поздоровел, вчера на всякий случай принял veronal, проспался и проснулся со свежей головой. Знаю, что им сказать, и не теряю надежды. А сейчас Костя видел Балбачана, говорил с ним, и Наташа передает, что тот отнесся по-человечески. Я хочу сказать им, что пора обеим сторонам подумать, что зверства с обеих сторон достаточно, что можно быть противниками, можно даже стоять друг против друга в открытом бою, но не душить и не стрелять уже обезоруженных противников… 3
Вот я поговорил с тобою и хотя не знаю, прочтешь ли ты даже эти строки и когда прочтешь, но мне уже стало легче. Авось удастся положить маленькое начало задуманному нами кружку, цель которого борьба с озверением. Если бы удалось на этот раз, это дало бы возможность продолжать и при большевиках.
Ну, опять до свидания или до следующего письма. Обнимаю крепко.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Письмо адресовано в Одессу, откуда А. С. Короленко не имела возможности выехать в Полтаву, так как между Одессой и Полтавой в то время проходила линия фронта.
1 П. С. Ивановская.
2 Студент Машенжинов.
3 Выступать защитником Короленко не пришлось, так как, вопреки обещанию, Машенжинов был расстрелян.

294

А. С. КОРОЛЕНКО

26 февраля/11 марта 1919 г. [Полтава].

Этот листок только тебе.
Дорогая моя, любимая женушка, Душа моя, милая моя, как я по тебе уже соскучился и как мечтаю о том времени, когда наконец обниму тебя. Порой это доходит почти до физического ощущения. Я начинаю как-то по-особенному чувствовать тебя. Дорогая моя, как я, старый дурак, люблю тебя,— ты едва ли даже представляешь.
Родионов 1 (ваш посланный) говорит, что ты хотя и прихворнула, но вид имеешь хороший. Значит, пребывание в Батылимане оказало хорошее действие. Но все-таки, Дунюшка, вот моя просьба: если ты хоть немного, хоть чуточку любишь меня и нас всех, пожалуйста, исполни ее. Сходи к хорошему доктору. Воспользуйся тем, что ты теперь в Одессе. Ведь другие нарочно для этого приезжают. Пожалуйста, Дунюшка! Помни, что это будет один из первых моих вопросов при свидании, и я буду очень, очень огорчен, если тебе придется сказать: у докторов не была. Нужно не просто сходить, а полечиться основательно и узнать, что у тебя за недомогания. Помни, что этой просьбе я придаю особое значение, и если ты ее не исполнишь, то я увижу в этом нечто более огорчительное для меня, чем простое невнимание к своему здоровью. Дунюшка, не огорчай тоскующего супруга.
Такая долгая разлука у нас давно не бывала, и я теперь думал много о нашей жизни. Не могу даже понять, как это порой мы раздражались друг на друга, вздорили! Думаешь себе: господи, как мы не умеем ценить привычной радости! Нужно, чтобы она отошла,— только тогда оценишь. Теперь я это так сильно чувствую! Мне кажется: вот, когда моя Душа приедет, я начну за ней ухаживать с таким же чувством, как когда-то в молодости. Эх, Дунюшка!
Ну, разнежился, старый дурачина. Давай теперь о другом. Любочка2 посылает Мане3 рублей, кажется, 300. Говорит, что это для разных надобностей третьих лиц. Но все же, я думаю, что и это лишнее. Ведь у тебя хватит денег? И неужели Маня стала бы стесняться? Она, бедняга, потеряла столько времени и, главное, оказала такую услугу, что было бы слишком невеликодушно с ее стороны вести с нами счеты и стесняться.
В Одессе живет, ты знаешь, Анна Ивановна Цомакион4 и Владимир (Казимирович) Туцевич 5. Может быть, ты бы повидалась? Последний адрес Анны Ивановны (прошлогодний): Княжеская ул., д. 25, кв. 15. Адрес Володи Туцевича: Пироговская ул., д. 19, кв. 13.— Передай от меня поклоны Цомакионам и Туцевичам (Елизавете Ильинишне6, Владимирам — отцу и сыну — и Ксении7).
Ну, заканчиваю письмо крепким хотя и мысленным поцелуем. Твой

Владимир Короленко.

Разумеется, не торопись с отъездом,— подожди до безопасных дорог. Вообще не рискуй…
Между прочим — я теперь почетный председатель Лиги спасения детей. Главная теперь задача — помощь вымирающим детям Москвы и Петрограда. Очень деятелен Дмитрий Осипович 8. Удалось уже при помощи Центросоюза, кооперативов и здешнего сельскохозяйственного общества отправить целый поезд (32 вагона) с продовольствием в Москву на имя Лиги. Скоро посылаем другой. Думаем об эвакуации детей.

— — —

Публикуется впервые. Настоящее письмо было отправлено с нарочным, присланным к Короленко женой из Одессы.
1 Т. Ф. Родионов — нарочный, привезший письмо из Одессы.
2 Л. Л. Кривинская.
3 М. Л. Кривинская была в Одессе вместе с А. С. Короленко.
4 А. И. Цомакион — близкая знакомая Короленко по Н.-Новгороду.
3 В. К. Туцевич — двоюродный брат Короленко.
6 Жена В. К. Туцевича.
7 Дочь В. К. Туцевича.
8 Д. О. Ярошевич.

295

В. Ю. КОРОЛЕНКО

12/25 июля 1919 г., Полтава.

Дорогой Володя.

…Не знаю, читал ли ты, что твой престарелый дядя выдержал налет бандитов и даже — прямую физическую борьбу. Было это 29 июня в 11 часов по новому времени (то есть почти засветло). Во время суетни с эвакуацией совет защиты детей обратился к Лиге1 с предложением — взять на себя заботу о детских колониях, для чего нам оставили два миллиона. Все это делалось наспех, и два миллиона, полученные из казначейства ночью, были мне доставлены утром. Все это не осталось в секрете, и к вечеру явились двое с револьверами. Один остался со мной в коридоре, другой вошел в переднюю и сделал ‘для страха’ выстрел. Увидев, в чем дело, я кинулся в переднюю и быстро схватил бандита за руку с револьвером. Дуня и Наташа кинулись мне на помощь. Во время борьбы последовал другой выстрел. По-видимому, он назначал его мне, но мне с помощницами удалось отвернуть руку — и пуля попала в дверь. Другой в это время мог бы перестрелять нас, но, по-видимому, он сообразил, что это бесцельно: выстрелы могли уже привлечь внимание, и денег унести все равно бы не удалось, тем более, что Соня, выскочив в окно, унесла чемоданчик к соседям. Посему разбойники (по-видимому, совершенно неопытные) поторопились убежать… Конечно, следующие дни мне пришлось расплачиваться за эту ‘победу’ обострением сердечной болезни… Теперь, разумеется, деньги уже переданы в правление Лиги и помещены в безопасном месте. Я, конечно, ни за что бы не согласился на такие примитивные способы передачи таких сумм, но действовала тут молодежь и от совета, и от Лиги… Ну, хорошо все, что хорошо кончается.
Все наши шлют тебе привет. Благополучно кончилось и у Верочки 2. Мне очень досадно только, что она не воспользовалась случаем отдохнуть и подправить Котика 3 у нас…
Обнимаю тебя. Будь здоров.

Твой Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые.
Владимир Юлианович Короленко (1880—1938) — сын Юлиана Галактионовича, московский адвокат.
1 ‘Лига спасения детей’, почетным председателем которой был В. Г. Короленко. Эта общественная организация была основана в октябре 1918 года.
2 В. Н. Лихачева, племянница Короленко.
3 Сын В. Н. Лихачевой.

296

Н. В. ЛЯХОВИЧ

4/17 октября 1919 г., Санатория д-ра Яковенко.

Дорогая Наталочка (а может быть, и Костя).

Мы — на отлете. Засиделись у Яковенков: сначала задерживала моя работа, которая двигалась очень медленно. Было тут и нездоровье. Не то, чтобы что-нибудь особенное, а именно прежнее: только тут я понял, как глубоко засела моя сердечная усталость. Уже в Полтаве я чувствовал, что короткий отдых, например ночь — меня не восстановляет. Здесь обрадовался воздуху и простору, лесам и горам — и стал ходить много. После этого почувствовал, что усталость не уходит. Наутро после сна — ноги точно не свои. Между тем сердце — как будто в порядке. Оказывается — это результат сердечного утомления, долго накоплявшегося. Сам Яковенко больше года находился в таком же положении. Теперь после основательного отдыха — летает по горам как ни в чем не бывало. Я на время прекратил почти совсем хождение: позволял себе только по коридорам и балконам. Результаты хорошие: изменилась походка, окреп голос, кончил работу. Чувствую себя с каждым днем лучше и уже стал опять выходить, умеренно, но без признаков даже одышки. Чувствую, что мне необходим более длительный отдых, и тогда, может быть, верну еще многое. Мама тоже начала поправляться и немножко даже полнеть.
Осень была удивительная. До самого октября было тепло, а по временам даже жарко. Спали мы с открытым окном. Только 27 октября1 явился первый пасмурный и холодноватый день, потом с перемежками дожди и холода, но не большие. С неделю назад начали по-осеннему желтеть листья. Мы было уже наметили сегодняшний день (4 октября) — днем своего отъезда. Но… помешала нам ‘политическая ситуация’. Появились банды. Яреськи заняты добровольческими отрядами, охраняющими мост. До нас сюда проникают разъезды. Говорят,— это от Хорола идут какие-то разбитые банды или отряды большевиков. На Сорочинцы, по слухам, налетел какой-то 2-й полк, загадочной ориентации: черное знамя с надписью: смерть ‘буржуям и жидам’. Помнится, такой уже был при большевиках в Полтаве. Одно время он стоял у Окружного суда, потом — его назначили большевики на фронт, он весь дезертировал, и одно время ждали с его стороны нападения на Полтаву. Теперь тоже его ‘ориентация’ какая-то невыясненная. Называют себя анархистами. Убили в Сорочинцах одного еврея и, говорят,— Малинку2. Но сплошного погрома не было и даже… расплачивались за продукты! Теперь все еще — несколько тревожно, и поезда пока не ходят. Значит — поневоле застрянем. Кажется,— это только ‘авантюра’, и дня через три успокоится. Но вчера с утра была слышна канонада.
Жилось нам тут хорошо. Хозяева очень милые. Нина Дмитриевна, жена молодого Яковенко, хорошая певица, настоящая артистка. Приходит еще из Яресек скрипач, и по вечерам у нас настоящие концерты. Мы с большим удовольствием слушаем игру и пение.
О Полтаве уже соскучились… Известия редки и мало. Как-то они там живут? До сих пор — сведения приходили успокоительные: вы знаете уже, что Надин 3 муж приехал в Полтаву…
Это письмо пошлем уже из Полтавы, и его получение Вами будет означать, что политические облака рассеялись.
Крепко обнимаю тебя, Костю и Соничку. Будьте здоровы.

Твой Вл. Короленко.

Ездили мы с мамой в Хатки и пробыли там четыре дня.

24 октября/6 ноября.

Доканчиваю письмо только 24 октября. Зима, снег. У нас в квартире довольно тепло, но мы мечтаем о том, как отсюда выбраться. Поезда еще не ходят. Сегодня или завтра из Шишак поедут посланные от потребительского общества, и мы просим, чтобы они доставили нашим письмо и от них, если можно, теплые вещи. Были тут в наших местах и анархисты, и бандиты. Теперь спокойно.
До свидания.

Ваш В л. Короленко.

Мама здорова, но тоже рвется домой. Я здесь работал. Кончил статью о земле4 и кончаю первую часть третьего тома ‘Современника’. Кстати, Наталочка, узнай — какие есть журналы. Думаю эту часть, имеющую самостоятельное значение, напечатать в журнале. Не издает ли что-нибудь Дерман в Симферополе 5?

— — —

Публикуется впервые.
Н. В. Ляхович с мужем и дочерью находились в это время в Крыму.
1 Ошибка Короленко: следует — сентября.
2 Крупный землевладелец.
3 Н. Н. Македонская, дочь M. Г. Лошкаревой.
4 Очерки ‘Земли! Земли!’.
5 В 1919 году в Симферополе вышел литературный сборник ‘Отчизна’. В этом сборнике была напечатана глава из ‘Истории моего современника’ — ‘Корректурное бюро Студентского.— Я принимаю внезапное решение’.

297

И. ЖУКУ и А. ЖАКУ

[16/29 апреля 1920 г., Полтава.]

Вы желаете знать мое отношение к предстоящему ‘съезду пролетарских писателей’. События, выдвигающие на передний план тот или другой класс, не могут, конечно, не отразиться и на литературе. Меняется сама жизнь, меняется и ее отражение. Но в течение многих лет, имея дело с редакционной работой, знакомясь в том числе с произведениями так называемых ‘писателей из народа’, я давно пришел к заключению, что происхождение автора играет незначительную роль. Главное дело — искренность и талант. Помещик И. С. Тургенев и граф Л. Н. Толстой — даже второстепенные таланты, как Григорович 1, сказали нам о крестьянстве гораздо больше, чем сотни крестьян и менее даровитых и менее правдивых, которые обращались в редакции, выдвигая вперед свое происхождение, как гарантию своей компетентности. Можно указать на Кольцова, но и тут исключительное дарование играло первенствующую роль.
Итак, мое мнение таково: жизнь испытала большой сдвиг, который наложит печать и на литературу. Но писатель должен остаться прежде всего человеком. Классовое его происхождение дело второстепенное.

Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Избранные письма’, т. 3, Гослитиздат. Печатается по черновику письма с пометкой Короленко: ‘Писатели из народа’. Датируется на основании отметки в записной книжке.
1 Дмитрий Васильевич Григорович (1822—1899) — известный писатель, автор повестей ‘Деревня’, ‘Антон Горемыка’ и др.

298

С. Д. ПРОТОПОПОВУ

16/29 июля 1920 г. [Полтава].

Дорогой Сергей Дмитриевич.

Что-то давненько нет от Вас ни слова. Так как прежде Вы писали довольно часто, то невольно приходит в голову, что письма застревают и, может быть, не случайно. Между прочим, Вы не написали ни слова — получили ли посылочку, направленную через Горнфельда. Из другого источника (от М. А. Коломенкиной) я знаю, что посылка получена, но что цифры полученного не вполне совпадают с теми, что написал я в письмах к тем, кому они назначались. Посылались они с несомненно честными людьми, но путешествовать им приходилось среди подводных рифов теперешнего нравственного уровня. Немудрено, что получилась некоторая утечка. Ну, да слава богу, что дошло хоть кое-что.
Что сказать о себе. Сердце плохо, и лето не принесло заметного улучшения. Даже сапожное дело стало утомительно. До сих пор, в течение двух лет, я им развлекался, а кстати, обувь всей семьи держал в исправности. Теперь с сокрушением сердечным вижу, как на ней появляется все больше изъянов, а пока помочь не могу. Впрочем, настолько-то еще надеюсь справиться, чтобы к этому занятию вернуться.
Порой свожу итоги, оглядываюсь назад. Пересматриваю старые записные книжки и нахожу в них много ‘фрагментов’ задуманных когда-то работ, по тем или другим причинам не доведенных до конца. Такие отрывки выписываю в отдельную большую книгу, чтобы облегчить дочерям работу по приведению в порядок моего небольшого, впрочем, литературного наследства. Вижу, что мог бы сделать много больше, если бы не разбрасывался между чистой беллетристикой, публицистикой и практическими предприятиями, вроде мул ганского дела или помощи голодающим. Но — ничуть об этом не жалею. Во-первых, иначе не мог. Какое-нибудь дело Бейлиса совершенно выбивало меня из колеи. Да и нужно было, чтобы литература в наше время не оставалась безучастной к жизни. Вообще я не раскаиваюсь ни в чем, как это теперь встречаешь среди многих людей нашего возраста: дескать, стремились к одному, а что вышло. Стремились к тому, к чему нельзя было не стремиться при наших условиях. А вышло то, к чему привел ‘исторический ход вещей’. И, может быть, без наших ‘стремлений’ было бы много хуже.
В моей основной работе (‘История современника’) вижу, если не конец вообще, то конец ссылки и начало нижегородского периода. До Нижнего доплыть надеюсь, а там,— кто знает.
Крепко жму руку. Привет от нас всех Ольге Васильевне1. О Ляховиче и Наташе с моей маленькой внучкой давно известий не имеем. Знаем, что живут в Одессе2. Он служит в кооперативах.
Еще до свидания.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Жена Протопопова.
2 Ошибка: семья Ляховичей жила в это время в Севастополе.

299

С. Д. ПРОТОПОПОВУ

25 августа 1920 г. [Полтава].

Дорогой Сергей Дмитриевич.

Третьего дня получил сразу Ваши письма от 18 апреля, 17 июля и открытку от 8 августа. Вы пишете еще в первом из них (от 18 апреля), что недавно подали заявление о розыске заказного письма. Это не очень ускорило доставку этого письма (с апреля шло до августа!), но все-таки не мешает порой справляться.
О своем здоровьи я писал: в общем плохо, но сейчас немного лучше. Лето у нас удивительное. Точно по расписанию,— и тепло, и дожди в известное время. Началась было засуха, это начало беспокоить,— затрудняло пашню под озимь. Но вчера полил прямо ливень и дело поправил, хотя, конечно, этого еще мало и ждем дождей еще.
Вы все спрашиваете, как мы живем. До сих пор не бедствовали. Мои книги все-таки продавались в Москве, и ‘Задруга’ мне выслала деньги по этим продажам, а отчасти, может быть, в кредит за отданное ей продолжение III-го тома ‘Истории современника’. Отчасти это значит жить в долг, но что же делать! Утешает отчасти то, что продолжаю работать. Недавно отдал для ‘Голоса минувшего’ статью ‘Пугачевская легенда на Урале’. Пересматриваю старые записные книжки и нахожу в них немало набросков, которые порой принимаюсь обрабатывать. Затем — поддерживает меня сочувствие рабочей и интеллигентской среды. 15 августа (‘ст. стиля’) 1 на св. Владимира — у меня весь день были депутации разных учреждений. Вместо прежних адресов в дорогих папках на сей раз подношения имели более вещественный характер: кооперативы и разные общественные учреждения подносили муку и т. п. Все это меня трогает и от этого не откажешься. У меня с полтавской рабочей средой давние связи: мы с наборщиками и с железнодорожниками работали вместе еще в дни первой революции 1905 года, вместе говорили на площадях против еврейских погромов и т. д. А один подарок мы с Авдотьей Семеновной получили даже из Одессы, от членов рабоче-крестьянской инспекции. Да вот, даже и сейчас со двора слышно тюкание топоров. Это добрые люди (интеллигенты, превратившиеся в дроворубов) заканчивают заготовку дров ‘для писателя Короленко’, и я начинаю думать, что хоть не все количество, но все-таки хоть часть топлива у меня будет. А и это много. Меня это и конфузит, и стесняет, но отказаться от этого нельзя: предлагается так радушно и чистосердечно.
Ну, вот так и живем, отчасти на общественном иждивении. Между прочим, смотрю я на приемы интеллигентных дроворубов (бывшие учителя) и любуюсь. Вы знаете: я, пока был здоров, тоже много занимался рубкой и пилкой дров. Но таких ловких приемов никогда даже у заправских дроворубов не видел: орудия хорошо приспособлены, и ни одно движение не пропадает зря.
От Горинова и живущего с ним Григорьева из Сочи известий давно не имею. От Горнфельда получил известие о смерти Ф. Д. Крюкова. Очень жалею об этом человеке. Отличный был человек и даровитый писатель. Умер еще Ив. Шмелев 2. Как подумаешь, — так еще, кажется, недавно оба начинали литературную карьеру!
Все наши шлют Вам обоим привет. Желаю всего хорошего.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые.
1 Описка Короленко: день рождения и именин Короленко по старому стилю был 15 июля.
2 См. прим. к письму 241.

300

М. П. САЖИНУ

4/17 ноября 1920 г., Полтава.

Дорогой Михаил Петрович.

Вчера получил Ваше письмо от 23 октября. Большое спасибо. Я как раз теперь, поскольку меня не отвлекают разные текущие дела современности и переписка по их поводу, занят иркутской тюрьмой. Ваши оба письма сильно подвинули мое дело1, и скоро надеюсь двинуться в путь по Лене с Вашим поручением к Смецкой-Шиманской 2, с которой у меня соединено печальное воспоминание. Вы ведь знаете, что и он, и она в конце концов помешались. Он позже, она раньше, хотя, по-видимому, должно было быть наоборот. Уже тогда, когда я был у них в Якутске, он производил на меня впечатление чуть-чуть ‘тронувшегося’. Я думаю, что он-то и дал ей первый толчок. У него уже тогда были признаки мании преследования. Не могу забыть, как драматично он рассказывал о том, как работник-уголовный ночью подходил к их двери, чтобы открыть ее известным ворам способом, и как он со свечой следил за этим. И тем не менее он держался долго, а она, бедняга, пошла быстрее. Помню, как она была у меня в Нижнем и выражала претензию, зачем я написал очерк ‘Божии домы’ 3. Она собиралась как раз переезжать в Арзамас, а тут я как раз напоминаю такие ужасы. Кажется, она думала, что это я написал в угоду ее мужу.
Склонны ли Вы допустить, что случай с Соловьевым 4 был до моего отъезда? Некоторые ошибки в этом отношении, то есть в отношении дат, у Вас несомненно встречаются. Так с Малавским и Долгушиным5 я не был вместе в Иркутске, потому что оставил их в Красноярске. Ромася 6 при мне тоже не было. Не было также Аптекмана 7 и Тютчева 8 с Линевым 9. Их привезли позже, и познакомился я с ними уже в Якутской области в следующем году. Возможна ошибка Вашей памяти и в случае с Соловьевым. Случай, конечно, интересный.
О положении теперь Венедикта Александровича10 мне написал из Петрограда Тютчев со слов Варвары Александровны11. Она ездила в Москву и виделась там с Менжинским12 (заместитель Дзержинского 13). Он ей сказал, что они уважают Вен. Ал., как открытого противника, не прятавшегося за псевдонимы, и обещал освобождение. Это известие меня очень обрадовало. Обе дочери В. А. теперь в Петрограде, их привезла с собой Варвара Александровна.
Знаете ли Вы о смерти Ф. Дм. Крюкова? Мне об этом писал месяца два назад А. Г. Горнфельд и прислал некролог, напечатанный, помнится, в ‘Литературной газете’. Да, много ушло нашей братии. Умер, между прочим, Ф. Д. Батюшков, Овсянико-Куликовский (на юге), Венгеров14, Пантелеев15 (положим, последний дожил чуть не до Мафусаиловых лет).
Еще раз благодарю Вас за то, что, несмотря на множество занятий и на неохоту писать,— все-таки собрались и сообщили сведения о себе. Авдотья Семеновна шлет привет Вам и Вашим. Всего хорошего. Софья сейчас в Харькове.

Ваш Вл. Короленко.

P. S. Я прибыл в Якутск 24 ноября 1881. Сообщаю об этом на предмет соображений об инциденте Соловьева. Ехал я по Лене около месяца. Значит, из Иркутска выехал в конце октября.
Бачина16 видел и помню.

— — —

Публикуется впервые.
1 Речь идет о работе над ‘Историей моего современника’.
2 Надежда Николаевна Смецкая (1850—1905) — участница женевского кружка Сажина, в ссылке вышедшая замуж за польского писателя Шиманского (см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 363).
3 ‘Божий городок’ (см. 8 том наст. собр. соч.).
4 См. 7 том наст. собр. соч., кн. 3, часть пятая, гл. ‘Дело о проломе политической партией тюремной стены’.
5 Владимир Евгеньевич Малавский (1853—1886) — см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 235. Александр Васильевич Долгушин (1848—1885) — см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 234.
6 Михаил Антонович Ромась (1859—1920) — см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 319.
7 Осип Васильевич Аптекман (1849—1926) — см. 7 том наст, собр. соч., прим. к стр. 322.
8 Николай Сергеевич Тютчев (1856—1924) — см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 328.
9 Иван Логгинович Линев (род. ок. 1842 г., умер ок. 1886 г.) — см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 328.
10 В. А. Мякотин, член редакции ‘Русского богатства’, либеральный народник, затем один из лидеров полукадетской народно-социалистической партии. После Октябрьской революции вел контрреволюционную деятельность.
11 В. А. Мякотина, сестра Венедикта Александровича.
12 Вячеслав Рудольфович Менжинский (1874—1934) — старый большевик, видный деятель ВКП(б), крупнейший организатор и руководитель борьбы с контрреволюцией. В те годы — член президиума ВЧК.
13 Феликс Эдмундович Дзержинский (1877—1926) — один из вождей Октябрьской революции, председатель Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.
14 Семен Афанасьевич Венгеров (1855—1920) — историк литературы.
15 Лонгин Федорович Пантелеев (1840—1919) — книгоиздатель.
16 Игнатий Антонович Бачин (1852—1883) — см. 7 том наст. собр. соч., кн. 3, часть пятая, гл. ‘Последние иркутские впечатления. Рабочий Бачин и трагедия Южаковой’.

301

А. Е. КАУФМАНУ

18 ноября/1 декабря 1920 г., Полтава.

Глубокоуважаемый

Абрам Евгениевич.

Я очень благодарен Обществу взаимопомощи литераторов и ученых за внимание и память. Чек на двадцать тысяч я получил, хотя денег еще не получил за оскудением таковых в государственном казначействе. Повторяю, что я очень благодарен Обществу и прошу передать в ближайшем заседании выражение моей признательности, хотя должен сказать при этом, что наверное есть много лиц, нуждающихся более меня. Я пока еще особой нужды не испытываю, имею даже дрова и не голодаю. Советские власти обращаются лично со мной и моей семьей со всевозможной предупредительностью, так что я не испытал пока ни реквизиции, ни подобных других неудобств.
С глубоким уважением к Вам и к Обществу товарищей, которому желаю всякого процветания.

Вл. Короленко.

В дополнение к предыдущему письму отвечаю на поставленные Вами вопросы о моем здоровья, самочувствии и моей литературной работе. Здоровьем похвастаться не могу. Мне изменило сердце, и с тех пор пошли слабости и недомогания, по поводу которых мне приходится обращаться к помощи друзей-докторов. С приходом зимы и морозов мне не стало хуже,— это все, что могу, сказать. Времена теперь для сердца неспокойные, и если не стало хуже, и за то слава богу. Относительно своих работ могу сказать следующее: два года назад в Одессе вышел второй том моей ‘Истории современника’ (первый том вышел давно). Некоторые товарищи предполагали продолжать в Одессе издание ‘Русского богатства’, и это продолжение ‘Истории моего современника’ назначалось для журнала. С переходом Одессы к Советской власти проект издания журнала не осуществился, но мой ‘Современник’ все-таки вышел отдельно, нося на себе явные следы (в пагинации) назначения своего для периодического издания. Теперь это издание представляет, кажется, библиографическую редкость и издается вторично московским книгоиздательством ‘Задруга’. Через месяц или два он должен появиться в Москве, где печатается тоже третий том того же ‘Современника’, над которым я работаю теперь. Во втором томе — студенческие годы и ссылки в разные места Европейской России. В третьем томе продолжение ссылки (в Перми) и высылка в Якутскую область…
Работа отчасти задерживается состоянием здоровья и разными текущими делами, не имеющими литературного значения. Но в общем она все-таки подвигается. Я думаю, что вслед за окончанием ссылки примусь за воспоминания моей жизни в Нижнем и в Петрограде. Удастся ли мне докончить эту работу — не вполне уверен.
Кроме того, харьковский Центросоюз принялся печатать мою работу ‘Земли! Земли!’ — составляющую как бы продолжение моей книги ‘В голодный год’. Может быть, и эта работа моя появится вскоре. К сожалению, она была задержана разными обстоятельствами, от автора независящими, и жизнь, которая несется теперь с быстротой автомобиля, далеко обогнала и оставила за собой ее публицистическую часть (работа была кончена осенью прошлого года), и теперь эта книга сохраняет только историческое значение.
Вот, кажется, все, что Вы желали знать. Кроме того, я пересматриваю разные рукописи, начала, проекты и т. д. из прошлых годов и кое над чем работаю.
Но главная моя работа теперь все-таки ‘История моего современника’.
Жму руку и желаю Вам всего хорошего.
Уважающий Вас

Вл. Короленко.

За присылку номеров газеты буду очень признателен. В Харькове есть у меня приятель довольно известный писатель Иван Петрович Белоконский (Харьков, Мироносицкая, 43). Узнав от меня о существовании ‘Вестника литературы’, он горячо просит меня устроить для него подписку на ‘Вестник’. Мне остается только препроводить его горячую просьбу Вам.

— — —

Печатается по тексту сборника ‘Письма’ под редакцией Модзалевского, 1922.
Абрам Евгеньевич Кауфман (1855—1921) — журналист, председатель общества взаимопомощи литераторов и ученых, редактор ‘Вестника литературы’.

302

И. П. БЕЛОКОНСКОМУ

4 января 1921 г. [Полтава].

Дорогой Иван Петрович.

Опять к Вам с маленькой ‘докукой’, а именно: редакторами ‘Сибири’1 были Нестеров и Загоскин. Один из них был человек язвительный и после первых восторгов после назначения писателя Анучина2 на пост генерал-губернатора Восточной Сибири вступил с ним в борьбу на почве язвительного остроумия. Он, между прочим, пустил в обществе слух, что на действительного Анучина, просвещенного человека и писателя, по дороге к Иркутску напали беглые каторжники, настоящего Анучина убили, и теперь на месте генерал-губернатора сидит беглый каторжник. Эту легенду я слышал еще в Якутской области 3. Так вот,— во-первых, который из двух редакторов был остроумен и язвителен, и, во-вторых, не помните ли Вы отражения этой остроты в печати? У нас, в Якутске, говорили, что после казни якута-учителя (фамилия сейчас временно выскочила у меня из головы) {Вспомнил: Неустроев 5.} в ‘Сибири’ было напечатано известие в отделе хроники, что, дескать, такого-то числа (в день казни) известным беглым каторжником на такой-то горе (место казни) совершено возмутительное убийство невинного человека. И будто полицеймейстером было произведено по этому поводу дознание. Слыхали ли Вы эту историю? Чем кончился арест Левитского4. Надеюсь, что он уже на свободе? Напишите, пожалуйста, и прибавьте на случай некоторые личные сведения.
Засим крепко жму Вашу руку и шлю привет Вам обоим.

Ваш Вл. Короленко.

— — —

Полностью публикуется впервые. Печатается по копии с автографа.
Иван Петрович Белоконский (1855—1931) — земский деятель и публицист (см. 7 том наст. собр. соч., прим. к стр. 155).
1 Газета ‘Сибирь’ издавалась в Иркутске с 1872 по 1887 год.
2 Д. Г. Анучин (1833—1900) — с 1880 по 1884 год был генерал-губернатором Восточной Сибири.
3 См. 7 том наст. собр. соч., кн. 3, часть пятая, гл. V.
4 Владимир Фаустович Левицкий, профессор Харьковского университета.
5 К. Г. Неустроев — учитель иркутской гимназии, был казнен в 1883 году.

303

ФАБЗАВКОМУ 2-й ГОСУДАРСТВЕННОЙ МЕЛЬНИЦЫ

4 января 1921 г. [Полтава].

Товарищи.

Позвольте выразить вам мою глубокую признательность за Ваш подарок 1 и выраженное при этом сочувствие. До сих пор, отчасти благодаря такому сочувствию рабочей среды, я еще ни разу не испытывал нужды с своей семьей. Может быть, мне не пришлось бы ее испытывать в крайней степени и без таких подарков, так как я еще, несмотря на нездоровье, работаю, но меня чрезвычайно трогают те чувства, которые в этом выражаются. Позвольте же еще раз выразить Вам искреннюю мою признательность.

Вл. Короленко.

— — —

Публикуется впервые. Печатается с черновика, хранящегося в архиве Короленко.
1 Рабочие мельницы прислали Короленко муку из своих пайков.

304

В. Н. ЗОЛОТНИЦКОМУ

15 января 1921 г., Полтава.

Дорогой Владимир Николаевич.

Сегодня получил Ваше письмо от 30 декабря. На поставленные в нем вопросы должен ответить, что никого из названных Вами лиц, ‘ходивших в народ’ в Нижегородской губернии, я не знал и вообще до прибытия из ссылки в 1884 году никаких сношений с Нижним не имел. Также, к сожалению, не знаю, в каком именно заведении был А. А. Дробышевский. Но кажется, что в артиллерийском училище он не был. Затем должен сказать, что, живя в Нижнем, я революционным делом не занимался. Мы тогда решили бороться с проявлениями ‘дворянской эры’, и такое значение имела наша общая с Богдановичем и другими корреспондентами кампания против дворянских хищений в Дворянском банке, против Андреева1 и других властителей своего рода ‘диктатуры дворянства’ 2. Сколько мне известно, Николай Федорович Анненский, как и я, тоже делал в Нижнем культурное дело, не вмешиваясь деятельно в революционную технику. Мы считали, что пробуждение гражданского сознания в обществе и народе является очередной задачей времени. Кампания против Дворянского банка и кампания в ‘Голодный год’ имели именно это значение, хотя жандармы (Познанский 3) и придавали нашей деятельности значение технически-революционное. В журнале ‘Былое’ (No 13, июль 1918 года) есть в этом отношении любопытная статья: ‘В. Г. Короленко под надзором полиции’, в которой видно, что во всяком моем шаге жандармы видели революцию. Истина состояла в том, что я просто держался независимым гражданином и не прекращал связей с товарищами, в том числе и революционерами. Правда, что у меня всегда находили приют и гостеприимство проезжающие через Нижний-Новгород и поселяющиеся в нем ‘неблагонадежные лица’. Правда также, что мои литературные произведения были всегда проникнуты оппозиционным настроением, что я служил центром кружка, столь же ‘неблагонадежных’ корреспондентов, который сознательно поставил себе целью дискредитировать ‘дворянскую эру’ и в этом смысле сделал довольно много. Остальное принадлежит к области жандармских фантазий.
Вы спрашиваете, что сделать с моими письмами к А. А. Дробышевскому. Если в них есть что-нибудь заслуживающее внимания, то передайте их в Архивную комиссию. Если нет, то при каком-нибудь случае пришлите их мне. Может быть, если найдете нужным, пришлите мне их заказной бандеролью, и я сам решу, есть ли в них что-нибудь общеинтересное…
Вот, кажется, я ответил на все Ваши вопросы. Не могу поручиться, что напишу что-нибудь для сборника4. Я теперь сильно нездоров и еще более сильно занят ‘Историей моего современника’. Едва ли также удастся мне приехать в Нижний,— теперешние условия путешествия уже не по мне, то есть не по моему здоровью. Всем моим знакомым, а также и Вашей семье прошу передать наш общий привет и искренние пожелания.

Будьте здоровы. Ваш Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в сборнике ‘Памяти В. Г. Короленко’, издание Нижегородского губсоюза, 1923.
Владимир Николаевич Золотницкий (род. в 1853 г.) — нижегородский врач и общественный деятель.
1 М. П. Андреев, председатель Нижегородской уездной земской управы и уездный предводитель дворянства. Короленко посвятил разоблачению преступной деятельности Андреева ряд статей.
2 Статьи Короленко, направленные против дворянских хищений, печатались в газете ‘Волжский вестник’ в 1889, 1891 годах. Восемь статей о хищениях были изданы отдельной брошюрой под заглавием ‘О нижегородском Александровском дворянском банке’ без указания имени автора.
3 И. Н. Познанский — начальник нижегородского жандармского управления.
4 Речь идет об участии Короленко в подготовлявшемся тогда втором томе ‘Материалов по истории революционного движения Нижегородской губернии’.

305

А. Е. КАУФМАНУ

7 февраля 1921 г. [Полтава].

Многоуважаемый

Абрам Евгениевич.

У нас с Вами вышло некоторое недоразумение. Я принял 20 000 от Общества взаимопомощи, как единовременное пособие. При этом у меня была мысль, что, может быть, эти деньги понадобятся здесь кому-нибудь из писателей. Я лично пока еще не нуждаюсь и могу обойтись без пособия товарищей. Оказывается, Общество взаимопомощи имело в виду не единовременное пособие, а пенсию, и теперь я получил почтой еще девять тысяч рублей. Я очень благодарен товарищам из Кассы за внимание, но по совести — не могу принять эту помощь, так как пока в ней не нуждаюсь, и наверное найдется много товарищей, которым эта помощь нужнее. Поэтому прошу, во-первых, прекратить дальнейшую посылку предполагаемой пенсии и, во-вторых, сообщить мне — нет ли у Кассы таких клиентов, которые живут в Полтаве, Харькове или южнее и которым Касса желала бы оказать пособие. Тогда прошу иметь в виду, что для этой цели у меня есть 29 000 рублей, которые я могу переслать по назначению.
Прошу понять это именно так, как я пишу, то есть в том смысле, что я пока не нуждаюсь, что есть много товарищей, нуждающихся более меня. То же самое я пишу Литературному фонду, который, узнав о пособии, принятом мною от Кассы взаимопомощи, ассигновал мне крупную пенсию1. Если меня постигнет действительная нужда, то я не откажусь от помощи товарищей. Но пока этого нет.
Итак, я буду ждать известия о том, нет ли у Кассы каких-нибудь клиентов поблизости от Полтавы или в самой Полтаве.— Мне, например, известно, что здесь жил, а может быть живет и теперь, старый писатель и член Кассы Федор Константинович Греков. Знаю это потому, что он обращался ко мне с просьбой подтвердить перед советскими властями, что он действительно старый литературный работник. Ему выдали пенсию, но в крайне ограниченном количестве, едва ли достаточном для существования при нынешней дороговизне. Может быть, найдутся в наших местах и еще другие члены Кассы взаимопомощи. Я охотно стал бы посредником между Кассой и ее клиентами.
Итак — жду Вашего ответа.

С уважением Вл. Короленко.

— — —

Впервые опубликовано в книге ‘Письма’ под редакцией Модзалевского, 1922.
1 О своем отказе от пенсии Короленко писал Комитету Литературного фонда 24 января 1921 г.

306

В. В. ТУЦЕВИЧУ

6 сентября 1921 г. [Полтава].

Дорогой Володя.

Письмо твоей матери с известием о смерти дорогого нашего Володи 1 застало меня самого больным и больным тяжко. Видно, приходит и на нас, людей того поколения, час расчета. Я несколько моложе твоего отца, но и досталось мне несколько больше, особенно в последние годы. Создалась такая традиция: что бы ни случилось,— беги к Короленку. А в последнее время случалось разное.
Итак, нашего Володи уже нет. Вспомнилось тоже разное. Жили мы дружно, можно сказать истинно по-братски, и теперь многое вспоминается, когда еще тебя (прости эту фамильярность) не было на свете. Нас было трое, и все были дружны с твоим отцом. Мои братья, старший, Юлиан, и младший, Илларион, отправились в неизвестность ранее нас обоих. Не привелось нам поговорить перед смертью с Володей. Было бы чем вспомнить жизнь. Было и веселое, и скучное. Помню год печальный, как мы ехали с дорогим покойником из Харалуга в Ровно, получив известие о смертельной болезни моего отца. Он был почти член нашей семьи и поехал с нами. Как раз это было время бешеного веселья, и мы сразу оторвались от этого веселья, получив печальное известие. Помню, на заезжем дворе. Тихая ночь. Мы сидели среди этой ласковой лунной ночи и впервые были охвачены сознанием серьезности положения. Повторяю,— Володя в эту минуту был с нами. Потом мы много жили в Кронштадте. Из первой ссылки я вернулся в Кронштадт, и год прожил в Кронштадте, хотя и на отдельной квартире. Я вспоминаю об этом в своем ‘Современнике’. К сожалению, жизнь нас разделила так основательно, что последние годы мы виделись очень редко.
Этот ответ относится одинаково к Елизавете Ильинишне2, и к тебе. Дорогой Елизавете Ильинишне выражаю самые искренние соболезнования. Ответил бы ранее, да помешала болезнь. Теперь шлю ей самое искреннее уверение, что это для меня искреннее горе. Обнимаю Вас всех, в том числе Владимира Александровича Мухина 3 и всех членов Вашей семьи.

Ваш Вл. Короленко.

Авдотья Семеновна всей семье шлет искренний привет.

— — —

Публикуется впервые.
Владимир Владимирович Туцевич (1878—1950) — сын двоюродного брата Короленко, Владимира Казимировича Туцевича.
1 Владимир Казимирович Туцевич.
2 Е. И. Туцевич, жена В. К. Туцевича.
3 В. А. Мухин, зять В. К. Туцевича.

УКАЗАТЕЛЬ ПИСЕМ ПО АДРЕСАТАМ

Абельдяеву Д. И.
30 октября 1910 г.
Абрамовой M. M.
17 июня 1889 г.
Айзману Д. Я.
15 марта 1901 г.
Алеманову
27 ноября 1916 г.
Алчевской X. Д.
21 мая 1908 г.
Анненскому Н. Ф.
16 августа 1900 г.
26 октября 1900 г.
29 июля 1903 г.
29 октября 1905 г.
4 ноября 1905 г.
19 января 1906 г.
Аптекману О. В.
22 апреля 1909 г.
Батюшкову Ф. Д.
2 мая 1898 г.
6 января 1901 г.
28 января 1902 г.
4 марта 1902 г.
13 марта 1902 г.
15 апреля 1902 г.
20 мая 1903 г.
8 января 1904 г.
28 октября 1905 г.
30 июня 1906 г.
24 октября 1906 г.
21 июня 1913 г.
Белоконскому И. П.
4 января 1921 г.
‘Биржевые ведомости’
8 июля 1904 г.
Богданович С. А.
14/27 мая 1918 г.
Богданович Т. А.
6 августа 1910 г.
22 июня 1915 г.
Вентцелю К. Н.
9 мая 1889 г.
15 июня 1889 г.
Вермелю С. С.
2 марта 1893 г.
Веселовскому А. К.
6 апреля 1902 г.
Виноградову Н. И. (Раменскому)
25 января 1889 г.
Волошенко И. Ф.
4 января 1903 г.
В редакцию газеты ‘День’
1 августа 1916 г.
В редакцию газеты ‘Наша жизнь’
6/19 июля 1918 г.
В редакцию газеты ‘Русские ведомости’
18 марта 1906 г.
Галапуре Т. Н.
2 декабря 1916 г.
3/16 декабря 1917 г.
Гнат Галайда — см. Хоткевич И. М.
Голанту И. В.
15 ноября 1910 г.
Голубеву П. А.
24—25 июля 1888 г.
Гольцеву В. А.
25 апреля 1886 г.
декабрь 1886 г.
13 октября 1887 г.
9 ноября 1887 г.
11 марта 1894 г.
Горнфельду А. Г.
21 декабря 1906 г.
16 марта 1913 г.
9 февраля 1916 г.
19 февраля 1916 г.
Городецкой Н. Д.
1 июля 1889 г.
Горькому — см. Пешкову А. М.
Горячеву И. Г.
18 октября 1916 г.
Гохбауму Б. Д.
16 апреля 1916 г.
Гржибовской С. И.
11 сентября 1899 г.
Григорьеву В. Н.
18—20 сентября 1888 г.
16 мая 1892 г.
17 февраля 1893 г.
27 января 1898 г.
30 апреля 1903 г.
15 сентября 1903 г.
24 апреля 1912 г.
18 января 1914 г.
10/23 июня 1914 г.
3 декабря 1915 г.
16 февраля 1916 г.
Грузенбергу О. О.
6 февраля 1913 г.
Девяткову В. И.
12 января 1903 г.
Дерману А. Б.
13 октября 1916 г.
Дрягину М. И.
14 декабря 1895 г.
Дурилину С. И.
10 января 1910 г.
Евреиновой А. М.
28 июля 1888 г.
Егоровой Е. И.
11 ноября 1896 г.
Елпатьевскому С. Я.
12 мая 1916 г.
Еткаренкову С.
17 июля 1911 г.
Жаботинскому В. Е.
12 мая 1898 г.
Жаку А.
16/29 апреля 1920 г.
Жебуневу С. А.
25 апреля 1910 г.
4 февраля 1916 г.
Житомирскому городскому голове
конец июля 1903 г.
Жуку И.
16/29 апреля 1920 г.
Журавскому И. С.
5 мая 1905 г.
Журину
март 1917 г.
Заку
16 апреля 1916 г.
Золотницкому В. Н.
15 января 1921 г.
Ивановской П. С.
30 ноября 1889 г.
16 июня 1893 г.
12 января 1897 г.
24 мая 1898 г.
5 февраля 1903 г.
Ивановскому В. С.
15 июня 1903 г.
Имшенецкому Я. К.
4/17 марта 1915 г.
Каменскому А. В.
16 января 1910 г.
Карабчевскому Н. П.
19 мая 1913 г.
Кауфману А. Е.
18 ноября/1 декабря 1920 г.
7 февраля 1921 г.
Ковалевскому M. M.
22 февраля 1910 г.
Козловскому В. С.
20 сентября 1887 г.
конец мая 1888 г.
Кондурушкину С. С.
4 января 1909 г.
Кони А. Ф.
8 октября 1915 г.
Коноплянкину С.
17 июля 1911 г.
Короленко А. С.
13 июня 1887 г.
17 июня 1887 г.
19 июня 1888 г.
28 июня 1889 г.
10 сентября 1889 г.
18 сентября 1889 г.
29 сентября 1889 г.
1 октября 1889 г.
3 октября 1889 г.
17 октября 1889 г.
6 марта 1892 г.
2 мая 1892 г.
18 июня 1892 г.
6 ноября 1892 г.
12 июня 1893 г.
22 июня 1893 г.
19/31 июля 1893 г.
2/14 августа 1893 г.
6/18 августа 1893 г.
31 августа /12 сентября 1893 г.
4/16 сентября 1893 г.
30 сентября 1895 г.
27 января 1896 г.
14 февраля 1896 г.
29 мая 1896 г.
5 февраля 1897 г.
21 августа 1900 г.
28 августа 1900 г.
6 сентября 1900 г.
8 октября 1902 г.
15 июня 1903 г.
3 июля 1903 г.
15 июля 1903 г.
6 февраля 1904 г.
10 февраля 1904 г.
30 октября 1904 г.
15 января 1905 г.
22 января 1905 г.
26 января 1905 г.
11 апреля 1905 г.
23 сентября 1905 г.
3 августа 1910 г.
5 августа 1910 г.
9 ноября 1910 г.
18 ноября 1911 г.
3 декабря 1912 г.
4 декабря 1912 г.
2/15 января 1919 г.
26 февраля/11 марта 1919 г.
Короленко В. Ю.
12/25 июля 1919 г.
Короленко И. Г.
11 августа 1880 г.
10 декабря 1882 г.
16 июня 1896 г.
24 января 1897 г.
22 марта 1897 г.
17/30 августа 1907 г.
Короленко Н. В.
6 марта 1904 г.
11 апреля 1905 г.
февраль 1911 г.
24 декабря 1911 г.
13 января 1912 г.
30 декабря 1913 г.
23 мая/5 июня 1915 г.
31 мая/13 июня 1915 г.
21 марта/3 апреля 1918 г.
4/17 октября 1919 г.
Короленко С. В.
6 марта 1904 г.
11 мая 1904 г.
19 октября 1904 г.
16 января 1905 г.
11 апреля 1905 г.
23 сентября 1905 г.
февраль 1911 г.
26 декабря 1914 г. /8 января 1915 г.
18 февраля/3 марта 1915 г.
5/18 июня 1915 г.
18/31 июля 1918 г.
Короленко Э. Г.
18 мая 1879 г.
июнь 1879 г.
30 июля 1879 г.
25 октября 1879 г.
29 октября 1879 г.
24 декабря 1879 г.
11 января 1880 г.
29 января 1880 г.
25 апреля 1880 г.
Короленко Э. И.
18 мая 1879 г.
30 июля 1879 г.
25 октября 1879 г.
29 октября 1879 г.
24 декабря 1879 г.
11 января 1880 г.
29 января 1880 г.
25 апреля 1880 г.
20 декабря 1880 г.
11 ноября 1883 г.
14/26 сентября 1893 г.
6 октября 1895 г.
12 апреля 1899 г.
14 января 1900 г.
8 февраля 1900 г.
Короленко Ю. Г.
19 апреля 1885 г.
1 февраля 1886 г.
19 сентября 1886 г.
Костромской Е.
20 октября 1899 г.
Котылевой О. Э.
6 мая 1900 г.
Коцюбинскому M. M.
5 октября 1903 г.
Крашенинникову Н. А.
29 ноября 1902 г.
2 марта 1907 г.
Круковской Л. Я.
29 января 1910 г.
Кудельской М. А.
15/28 апреля 1917 г.
Кузнецову С. К.
30 апреля 1896 г.
Курепину А.
20 апреля 1912 г.
Лазареву И. И.
7 апреля 1906 г.
Левиту И. М.
14 июня 1900 г.
Лейкину Н. А.
29 ноября 1891 г.
Лопатину Г. А.
19 октября 1907 г.
Лошкаревой М. Т.
18 мая 1879 г.
июнь 1879 г.
июль 1879 г.
30 июля 1879 г.
25 октября 1879 г
29 октября 1879 г.
24 декабря 1879 г.
11 января 1880 г.
29 января 1880 г.
25 апреля 1880 г.
20 декабря 1880 г.
11 ноября 1883 г.
6 октября 1895 г.
31 октября 1913 г.
Лучицкому И. В.
25 января 1893 г.
25 февраля 1896 г.
Ляховичу К. И.
23 мая/5 июня 1915 г.
Ляхович Н. В. — см. Короленко Н. В.
Маликову А. К.
6 ноября 1889 г.
Малышевой А. С.
1887 г.
14/26 сентября 1893 г.
15 августа 1911 г.
Малышеву С. А.
1887 г.
24 июня 1903 г.
Марковскому С. А.
9 июля 1889 г.
Маслову Н. Н.
3 мая 1899 г.
Мачтету Г. А.
апрель 1886 г.
Миквиц Е. В.
4 марта 1902 г.
Михайловскому Н. К.
31 декабря 1887 г.—1 января 1888 г.
начало сентября 1892 г.
3 марта 1893 г.
22 апреля 1894 г.
24 октября 1902 г.
Москаленко А. Ф.
26 апреля 1916 г.
Нарбекову П.
29 сентября 1908 г.
Неизвестному лицу
21 апреля 1896 г.
Павленкову Ф. Ф.
12 сентября 1890 г.
Парамонову Н. E.
21 апреля 1903 г.
Пермскому губернатору
июнь 1881 г.
Петровскому Г. И.
28 марта 1917 г.
Пешкову А. М. (М. Горькому)
15 апреля 1895 г.
23 апреля 1895 г.
12 мая 1895 г.
4 июля 1895 г.
7 августа 1895 г.
14 марта 1902 г.
19 августа 1910 г.
9 февраля 1917 г.
Пиотровской. А. А.
1 июля 1896 г.
Плещееву А. Н.
1 сентября 1888 г.
Подъячеву С. П.
14 января 1902 г.
28 апреля 1903 г.
27 сентября 1915 г.
Политическим ссыльным Туруханского края
25 марта 1911 г.
Полтавской городской управе
октябрь—ноябрь 1901 г.
Посникову А. С.
22 ноября 1894 г.
Председателю Ровенского городского исполнительного комитета
17/30 мая 1917 г.
Прокопьеву В. К.
12 февраля 1910 г.
Протопопову С. Д.
27 марта 1900 г.
27 апреля 1903 г.
5 октября 1904 г.
17 июля 1911 г.
9 августа 1911 г.
9 сентября 1915 г.
1/14 апреля 1917 г.
16/29 июля 1920 г.
25 августа 1920 г.
Рабиновичу С. Н.
17 июня 1903 г.
Розинер А. Е.
8/21 ноября 1914 г.
Романову П. С.
19 декабря 1913 г.
Саблину М. А.
21 октября 1890 г.
4 октября 1894 г.
Сажину М. П.
18/31 мая 1915 г.
4/17 ноября 1920 г.
Сараханову К. К.
24 сентября 1888 г.
Сведенцову И. И.
14 марта 1893 г.
17 января 1896 г.
Селенкиной M. Е.
конец февраля 1889 г.
Сенкевичу Г.
25 февраля 1908 г.
Синани Б. Н.
7 января 1894 г.
Скабичевскому А. М.
22 ноября 1892 г.
Смирновой И. В.
7 июля 1916 г.
2 марта 1917 г.
Соболевскому В. М.
22 ноября 1894 г.
21 октября 1895 г.
Соловьеву В. С.
22 октября 1890 г.
1 февраля 1891 г.
Стасюлевичу M. М.
20 ноября 1892 г.
Сухотиной В. М.
14 апреля 1904 г.
Тимирязеву К. А.
25 июля 1913 г.
Тимковскому Н. И.
8 мая 1896 г.
Толстой С. А.
28 августа 1908 г.
Толстому Л. Л.
18 декабря 1900 г.
Толстому Л. Н.
4 января 1904 г.
2 апреля 1908 г.
7 апреля 1910 г.
9 мая 1910 г.
Трашенкову С.
17 июля 1911 г.
Туцевичу В. В.
6 сентября 1921 г.
Улановской Э. Л.
31 октября 1893 г.
Успенскому Г. И.
16 сентября 1888 г.
31 января 1893 г.
Фабзавкому 2-й госмельницы
4 января 1921 г.
Хованскому Н. Ф.
начало августа 1887 г.
Хоткевичу И. М.
26 сентября 1902 г.
Хохлову Г. Т.
3 октября 1900 г.
Чернушкиной Е. А.
9 августа 1912 г.
Чехову А. П.
4 февраля 1888 г.
14 марта 1902 г.
10 апреля 1902 г.
29 апреля 1902 г.
4 августа 1902 г.
29 июля 1903 г.
Чирикову Е. Н.
6 мая 1889 г.
Шаляпину Ф. И.
11 января 1904 г.
Ширинкину Б. Л.
22 апреля 1899 г.
4 мая 1899 г.
Шмелеву И. С.
19 июня 1912 г.
Шолом-Алейхему — см. Рабиновичу С. Н.
Эртелю А. И.
11 февраля 1890 г.
Эфросу Н. E.
20 ноября 1892 г.
Якубовичу П. Ф.
23 октября 1896 г.

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ КАНВА

ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА В. Г. КОРОЛЕНКО

1853 г.

15(27) июля в Житомире у уездного судьи Галактиона Афанасьевича Короленко и его жены Эвелины Иосифовны родился сын Владимир.

1863 г.

Владимир Короленко поступает в Житомирскую гимназию.

1866 г.

Переезд семьи Короленко из Житомира в Ровно. Короленко зачислен в Ровенскую реальную гимназию.

1868—1869 гг.

Смерть Г. А. Короленко. Бедственное положение семьи. Первое знакомство Короленко, под влиянием учителя Авдиева, с сочинениями Добролюбова, Некрасова, Тургенева. ‘Я нашел тогда свою родину, и этой родиной стала прежде всего русская литература’ (‘Ист. моего совр.’).

1871—1872 гг.

Короленко оканчивает Ровенскую реальную гимназию с серебряной медалью и поступает в Петербургский технологический институт. Тяжелая борьба с нуждой, случайные заработки. Короленко впервые присутствует на тайном студенческом собраний.

1873 г.

Материальные затруднения заставляют оставить учение в Технологическом институте и заняться корректорской работой.

1874 г.

Короленко поступает в Петровскую земледельческую и лесную академию (ныне им. К. А. Тимирязева) под Москвой.

1875 г.

Участие в студенческих кружках. Встреча и начало дружбы с В. Н. Григорьевым и К. А. Вернером. Чтение нелегальной литературы, статей Ткачева и Лаврова, организация библиотечки запрещенных книг. Знакомство с проф К. А. Тимирязевым — ‘одним из самых дорогих и светлых образов моей юности’, писал о нем Короленко. Знакомство с А. С. Ивановской, впоследствии женой Короленко.

1876 г.

Студенческие волнения в Петровской академии. Исключение 20 марта В. Г. Короленко, К. А. Вернера и В. Н. Григорьева из академии за подачу директору коллективного заявления — протеста студентов. Арест и ссылка (24 марта) в Усть-Сысольск Вологодской губернии. Возвращение с дороги и поселение с 10 апреля в Кронштадте под надзором полиции. Короленко работает в минном офицерском классе в качестве чертежника.

1877 г.

Конец ссылки в Кронштадте. Осенью — переезд на жительство в Петербург. Поступление в Горный институт. Работа в качестве корректора в газете ‘Новости’. Участие в похоронах Некрасова.

1878 г.

Процесс В. И. Засулич, участие 2 апреля в панихиде по Сидорацком. Первое выступление Короленко в печати: заметка ‘Драка у Апраксина Двора’ (‘Новости’, 7 июня), подпись ‘В. К.’. Совместный с братом Юлианом перевод книги Мишле ‘L’oiseau’ (‘Птица’). Подпись ‘Кор-о’. Обыск и арест 4 августа — в день убийства С. М. Кравчинским Мезенцева.

1879 г.

Обыски в квартире Короленко. Арест и ссылка 10 мая вместе с младшим братом Илларионом в Глазов, Вятской губернии. 3 июня приезд в Глазов. Появление в июльской книжке журнала ‘Слово’ первого рассказа Короленко ‘Эпизоды из жизни искателя’. 25 октября высылка Короленко из Глазова в Березовские Починки. Жизнь в курной избе, занятие сапожным ремеслом.

1880 г.

В январе — арест в Березовских Починках по ложному доносу. Скитание по тюрьмам и этапам — Вятка, Тверь, Вышневолоцкая политическая тюрьма. В марте в Вышневолоцкой тюрьме написан рассказ ‘Чудная’. 17 июля ссылка в Сибирь этапным порядком через Москву, Нижний Новгород, Казань, Пермь, Тюмень. На арестантской барже между Тобольском и Томском в первых числах августа написан очерк ‘Ненастоящий город’. Возвращение в конце августа из Томска в Европейскую Россию: выяснилась ложность обвинения в побеге из Березовских Починков. В сентябре поселение в Перми под надзором полиции. С декабря служба в Управлении железной дороги сперва табельщиком железнодорожных мастерских, затем письмоводителем службы тяги. Появление в петербургской газете ‘Молва’ (12 октября) открытого письма Короленко (‘Пермь’) с описанием его ссыльных скитаний. Закончен рассказ ‘Временные обитатели подследственного отделения’, в ноябрьской книжке ‘Слова’ напечатан очерк ‘Ненастоящий город’. Начало работы над рассказом ‘Прошка’ (‘Прохор и студенты’).

1881 г.

Напечатан рассказ ‘Временные обитатели подследственного отделения’ (‘Слово’, кн. 2). За отказ от присяги Александру III Короленко 11 августа ссылается в Восточную Сибирь через Красноярск, Иркутск, Якутск. В дороге Короленко ведет путевой дневник. Приезд и поселение Короленко 1 декабря в слободе Амга Якутской области.

1881 г. (конец) —1884 г.

Пребывание в якутской ссылке. Занятие земледельческим и сапожным трудом. Написаны рассказы ‘Сон Макара’ и ‘Убивец’, вчерне написаны ‘Соколинец’, ‘В дурном обществе’, ‘Бродяжий брак’ (‘Марусина заимка’), ‘Станочники’ (‘Государевы ямщики’), ‘В Березовских Починках’ и ‘Полоса’. В 1883 году ведется дневник — записи имеются в январе, феврале, марте и в августе. Конец ссылки и отъезд 10 сентября 1884 года из Амги через Якутск, Олекму, Киренск, Верхоленск, Иркутск, Красноярск, Томск, Казань в Н.Новгород (декабрь 1884 года), с заездом в Тверь и Петербург. По пути из Якутска до Иркутска Короленко ведет путевой дневник.

1885 г.

Переезд семьи Короленко в Н.-Новгород (около 15 января). 1 февраля арест Короленко и отправка его в Петербург в дом предварительного заключения. Освобождение 11 февраля из-под ареста и возвращение в Н.-Новгород. Кратковременная служба кассиром на пароходной пристани. Появление в печати, в ‘Русской мысли’ и в ‘Северном вестнике’, рассказов ‘Сон Макара’ (март), ‘В дурном обществе’ (октябрь), ‘Соколинец’ (декабрь). В ‘Волжском вестнике’ напечатаны ‘В ночь под светлый праздник’ (30 марта), ‘Старый звонарь’ (26 мая), ‘Глушь’ (июнь—август). Первая корреспонденция в газете ‘Русские ведомости’. Начало широкой литературной известности.

1886 г.

Напечатан рассказ ‘Лес шумит’ (‘Русская мысль’, кн. I). Вступление в брак (27 января) с Авдотьей Семеновной Ивановской. Поездка в Москву. Знакомство с Л. Н. Толстым. Работа над повестью ‘Слепой музыкант’, публикация ее в ‘Русских ведомостях’ (февраль—апрель). Появление в печати рассказа ‘Сказание о Флоре Римлянине’ (‘Северный вестник’, кн. 10), очерков ‘Содержающая’ (‘Русские ведомости’, октябрь — декабрь). Цензурой запрещено печатание в ‘Северном вестнике’ рассказа ‘Федор Бесприютный’. Корреспондентская работа в ‘Русских ведомостях’ и в ‘Волжском вестнике’. Рождение 28 октября дочери Софьи. Избрание в члены Общества любителей российской словесности. Переработка ‘Слепого музыканта’ для ‘Русской мысли’ (кн. 7). Вышло первое издание ‘Очерков и рассказов’, кн. 1.

1887 г.

Появление в печати рассказов ‘Прохор и студенты’ (‘Русская мысль’, кн. 1—2), ‘На заводе’ (‘Русские ведомости’ NoNo 67 и 74). Начало работы в редакции журнала ‘Северный вестник’. Знакомство с Г. И. Успенским в Петербурге. Первый приезд Г. И. Успенского в Н.-Новгород. Поездка в Юрьевец на солнечное затмение. Начало работы в Нижегородской ученой архивной комиссии. Знакомство с Чеховым в Москве. Напечатаны рассказы ‘За иконой’ (‘Северный вестник’, кн. 9) и ‘На затмении’ (‘Русские ведомости’ No 244). Выход в свет отдельного издания ‘Слепого музыканта’ и второго издания 1-й книги ‘Очерков и рассказов’. Записи в дневнике ведутся в течение всего года.

1888 г.

Работа над рассказом ‘Груня’. Поездка в Петербург и Москву. Появление рассказа ‘По пути’ (переработанный рассказ ‘Федор Бесприютный’) в искаженном цензурой виде (‘Северный вестник’, кн. 2). Напечатаны рассказы: ‘Из записной книжки’ (‘Черкес’) в ‘Сибирской газете’ 25 февраля, ‘С двух сторон’ (‘Русская мысль’, кн. 11 и 12), ‘Ночью’ (‘Северный вестник’, кн. 12). Поездка в июне на озеро Светлояр. Рождение 1 августа дочери Натальи. Выход в декабре из редакции ‘Северного вестника’ Разрешение департамента полиции проживать в Петербурге. Поездка с Н. Ф. Анненским, А. И. Богдановичем, С. Я. Елпатьевским в Казань с целью организации Общества писателей и журналистов Поволжья. Записи в дневнике в течение всего года.

1889 г.

В сборнике ‘Памяти В. М. Гаршина’ напечатан очерк ‘На Волге’. Доклад в Нижегородской архивной комиссии. Поездка в Балахну и с. Павлово. Путешествие на озеро Светлояр. Короленко работает в качестве нижегородского агента ‘Общества драматические писателей и оперных композиторов’. Приезд в Н.-Новгород Г. И. Успенского. Свидание 17 августа в Саратове Короленко с Н. Г. Чернышевским. Поездка с 4 сентября по 17 октября в Крым для лечения. Первые наброски рассказа ‘Тени’ (‘Тени богов’). Напечатан рассказ ‘Птицы небесные’ (‘Русские ведомости’, 15—27 августа) Вновь поездка в Павлово. Знакомство с Горьким. В дневнике только записи о кустарных промыслах.

1890 г.

Приезд в Н.-Новгород Г. И. Успенского. Работа над ‘Павловскими очерками’ и ‘Воспоминаниями о Чернышевском’. В ‘Русских ведомостях’ с 4 августа по 23 декабря печатаются очерки ‘В пустынных местах’ (описание путешествия по Ветлуге и Керженцу), в ‘Русской мысли’ (книги 9, 10, 11) —‘Павловские очерки’. Поездка в Арзамас, Дивеево, Саров. Поездка в с. Павлово. Первые наброски рассказа ‘В облачный день’. Напечатано свыше двадцати газетных статей о нижегородских делах, главным образом о ‘дворянских хищениях’. Переписка с В. С. Соловьевым по еврейскому вопросу. Написан ‘Йом-Кипур’. В дневнике записи в марте и с августа по ноябрь.

1891 г.

В связи с работой в архивной комиссии у Короленко возникает замысел исторической повести о Пугачеве. Поездка по Волге и в Уфу на место расположения лагеря сподвижника Пугачева Чики. Напечатаны рассказы: ‘Йом-Кипур’ (‘Судный день’) в ‘Русских ведомостях’, в шести номерах газеты, с 13 февраля по 20 марта, и ‘Тени’ (‘Русская мысль’, кн. 12). Написан рассказ ‘Река играет’. Помещено около сорока газетных статей в ‘Русских ведомостях’ и ‘Волжском вестнике’ о нижегородских делах и о хищениях в Нижегородском дворянском банке. Издана брошюра ‘О Нижегородском Александровском дворянском банке’. В дневнике за год всего две записи.

1892 г.

Рождение 10 января дочери Елены. Работа (с конца февраля до середины мая) на голоде в Лукояновском уезде Нижегородской губернии. Систематическая публикация в ‘Русских ведомостях’ корреспонденции ‘По Нижегородскому краю’ о голоде, переработанных затем в очерки ‘В голодный год’. Напечатаны рассказы ‘Река играет’ (сборник ‘Помощь голодающим’, изд. ‘Русских ведомостей’) и ‘Ат-Даван’ (‘Русское богатство’, кн. 10). Поездка в Саратов. Участие в совещании литераторов — членов нелегальной организации ‘Народное право’. Начало постоянного сотрудничества в журнале ‘Русское богатство’. В журнале ‘Русская мысль’ Короленко ведет отдел ‘Текущая жизнь’ за подписью ‘Провинциальный наблюдатель’.

1893 г.

В ‘Русском богатстве’ (книги 2, 3, 5, 7) напечатаны очерки ‘В голодный год’. Отъезд жены и старших дочерей Короленко в Румынию. Поездка Короленко с младшей дочерью Еленой в Саратовскую губернию, где она осталась на лето у родственников. Отъезд (22 июля) в Америку на Всемирную выставку в Чикаго (Через Финляндию, Стокгольм, Копенгаген, Лондон, Ливерпуль). Приезд 1 августа в Нью-Йорк. Поездка на Ниагару. Пребывание в Чикаго. Первые наброски ‘Без языка’. Посещение еврейской земледельческой колонии Вудбайн. Отъезд 4 сентября из Нью-Йорка. Приезд в Париж. Получение 13 сентября известия о смерти дочери Елены. Отъезд к семье в Румынию (14 сентября). Возвращение в Россию, обыск в Одесской таможне и вызов в департамент полиции. 29 октября возвращение в Н.-Новгород. Выход очерков ‘В голодный год’ отдельным изданием. Приезд Г. И. Успенского. Вступление в члены Литературного фонда. Выход второй книги ‘Очерков и рассказов’. Дневник ведется весь год с февраля.

1894 г.

Короленко заболевает тяжелой формой гриппа, повлиявшей на слух. Написан рассказ ‘Парадокс’. Работа над очерками ‘В Америку’. Газетные статьи в ‘Русских ведомостях’, ‘Русской жизни’, ‘Нижегородском листке’. Вступление Короленко в состав редакции журнала ‘Русское богатство’. Рассказ ‘Парадокс’ напечатан в ‘Русском богатстве’ (кн. 5), очерк ‘Божий городок’ — в ‘Русских ведомостях’ (No 215), ‘Драка в доме’ — в ‘Русском богатстве’ (кн. 11). Объяснения в департаменте полиции по поводу появления за границей ‘Воспоминаний о Чернышевском’. В дневнике записи в течение всего года.

1895 г.

Появление в печати повести ‘Без языка’ (‘Русское богатство’, кн. 1—4) и рассказа ‘В борьбе с дьяволом’ (‘Русские ведомости’ No 145). Присуждение Короленко Комитетом грамотности при Вольно-экономическом обществе золотой медали им. Погосского. Рождение 5 сентября дочери Ольги. 25 сентября поездка в Елабугу на вторичный процесс мултанских вотяков. С этого времени — активное участие в мултанском деле (составление судебного отчета, писание статей, хлопоты о кассации вторичного обвинительного приговора). Свидания в Петербурге с А. Ф. Кони, К. К. Арсеньевым, председателем Юридического общества И. Я. Фойницким. Около тридцати статей в ‘Русских ведомостях’, ‘Самарской газете’, ‘Нижегородском листке’. Статья ‘Мултанское жертвоприношение’ в ‘Русском богатстве’ (кн. 11). 22 декабря кассация второго обвинительного приговора по мултанскому делу. Записи в дневнике в течение всего года.

1896 г.

6 января торжественное чествование Короленко в Н.-Новгороде в связи с переездом его на жительство в Петербург. Ответная речь Короленко (напечатана в ‘Нижегородском листке’ и ‘Волжском вестнике’). В Петербурге — редакционная работа в ‘Русском богатстве’, написаны статьи: ‘Приносятся ли вотяками человеческие жертвы’ и ‘Решение сената по мултанскому делу’. В антропологическом обществе прочитан доклад о мултанском процессе. Выступление в качестве защитника на третьем разбирательстве мултанского дела (в Мамадыше с 27 мая по 4 июня). Оправдательный приговор всем обвиняемым. Смерть младшей дочери Ольги (29 мая). Резкое ухудшение здоровья Короленко в связи с переутомлением и нервным напряжением. В течение года напечатаны очерки: ‘Фабрика смерти’ (‘Самарская газета NoNo 11—13) и ‘Современная самозванщина’ (‘Русское богатство’, кн. 5 и 8), рассказ ‘В облачный день’ (‘Русское богатство’, кн. 2) и ряд статей о мултанском деле. Под редакцией и с примечаниями Короленко вышел отдельным изданием отчет о мултанском процессе в Елабуге. Работа над рассказом ‘Художник Алымов’. Около 10 статей и заметок в отделе ‘Хроника внутренней жизни’ журнала ‘Русское богатство’. В дневнике за весь год одна запись (в октябре).

1897 г.

Болезнь (острая бессонница на нервной почве). Поездка в кустарные села Вачу и Павлово. Работа над ‘Павловскими очерками’ для отдельного издания. 22 апреля отъезд с семьей в Румынию (Тульчу, Сулин, Кытерлез, Плоешти, Сланик). Отъезд 22 августа из Тульчи в Россию с остановкой в Киеве. Напечатан очерк ‘Над лиманом’ из жизни русских выходцев в Румынии (журнал ‘Русское богатство’, кн. 11). Работа редакторская, а также в юридической комиссии при Союзе писателей и в литературном Суде чести. Дневниковые записи — в карманной записной книжке.

1898 г.

Приступы острой бессонницы. Постоянная работа в юридической комиссии Союза писателей и Суде чести, составление записки о правовом положении провинциальной печати. Появление в печати рассказа ‘Необходимость’ (‘Русское богатство’, кн. 11). Художник Н. А. Ярошенко написал портрет В. Г. Короленко. Поездка на Кавказ (Джанхот). Посещение земледельческой колонии Криница. Летом жизнь с семьей под Н.-Новгородом в Растяпине. Написан очерк ‘На даче’ (‘Смиренные’). Путешествие по Волге на пароходе и в лодке. Написан ряд статей, связанных с мултанским делом. Заметки о новых книгах. Напечатаны: пятое переработанное издание ‘Слепого музыканта’, ‘Опись дел Балахнинского городового магистрата’, ряд публицистических и библиографических статей и заметок в ‘Русском богатстве’ и статьи в ‘Русских ведомостях’ о нижегородской ярмарке. Дневник и записи в записной книжке ведутся в течение всего года.

1899 г.

Напечатан очерк ‘Смиренные’ (‘Русское богатство’, кн. 1). Написана сказка ‘Стой, солнце, и не движись, луна’ (сатира на русский самодержавный строй). Цензурой запрещена в мартовской книжке ‘Русского богатства’ статья о студенческих волнениях. Написана первая глава исторической повести ‘Набеглый царь’. Хлопоты по делу чеченца Юсупова, приговоренного к смертной казни в Грозном Терской области (казнь отменена). С июня по август — жизнь с семьей в Растяпине. Написаны рассказы ‘Маруся’ (‘Марусина заимка’), ‘Протекция’ (‘Двадцатое число’) и ‘Таланты’. Выступление на публичных чтениях. Речь на вечере памяти Пушкина. Работа в Суде чести и Литературном фонде. Редакционная и публицистическая работа в ‘Русском богатстве’ (около 10 статей). Ухудшение болезненного состояния — бессонница. Записи в дневнике в течение всего года.

1900 г.

Избрание Короленко почетным академиком по разряду изящной словесности (8 января). Написан очерк ‘Огоньки’. С мая В. Г. Короленко вместе с Н. К. Михайловским ответственные редакторы ‘Русского богатства’. Летняя поездка в Уральск для собирания материалов по истории пугачевского движения, в связи с задуманной исторической повестью ‘Набеглый царь’. Разъезды по казачьим станицам и работа в войсковом архиве с июня по август. Осенью переезд семьи Короленко на жительство в Полтаву. Напечатан рассказ ‘Мгновение’ в сборнике ‘На славном посту’ (обработка рассказа ‘Море’). Работа в Полтаве над очерками и рассказами ‘У казаков’, ‘Государевы ямщики’, ‘Волшебство’ (‘Феодалы’), ‘Мороз’, ‘Последний луч’, ‘Обычай умер’. Поездка в Петербург на юбилей Н. К. Михайловского. Дневник не ведется.

1901 г.

Напечатаны в ‘Русском богатстве’ рассказы: ‘Мороз’ (январь), ‘Последний луч’ (январь), ‘Государевы ямщики’ (февраль), очерки ‘У казаков’ (октябрь—декабрь), ‘Огоньки’ напечатаны в сборнике ‘Помощь евреям’. Редакторская работа, частые поездки в Петербург. Лето проведено в Джанхоте. Работа над рассказом ‘Не страшное’. Семь газетных статей и корреспонденции в ‘Русских ведомостях’, две в ‘Южном обозрении’, несколько заметок о новых книгах, а также заметки в ‘Хронике внутренней жизни’ в ‘Русском богатстве’. Записи в дневнике с января по ноябрь.

1902 г.

Работа над рассказом ‘В ссоре с меньшим братом’. Поездка в г. Сумы на разбор дела о павловских сектантах. Известие о смерти Г. И. Успенского. Отмена избрания М. Горького почетным академиком. Поездка Короленко в связи с этим в Петербург. Работа над повестью ‘Без языка’ для отдельного издания и рассказом ‘Софрон Иванович’. В марте — начало аграрных волнений в Полтавской губернии. Вторичная поездка Короленко в Петербург по поводу отмены избрания Горького, а затем, в мае, в Ялту для совещания с Чеховым. Посещение в Гаспре больного Толстого. Отказ Короленко от звания почетного академика (заявление послано 25 июля из Джанхота). Работа над рассказом ‘Ушел!’. В Полтаве на квартире Короленко и при его участии происходят совещания защитников крестьян по делу об аграрных волнениях в Полтавской губернии. Напечатаны воспоминания ‘О Глебе Ивановиче Успенском’ (журнал ‘Русское богатство’, кн. 5). В ‘Русских ведомостях’ напечатано семь газетных статей и корреспонденции Короленко. Дневник ведется в феврале и апреле.

1903 г.

В журнале ‘Освобождение’, выходившем в Штутгарте, напечатаны статьи ‘Самодержавная беспомощность’ и ‘Суррогаты гласности для высочайшего употребления’. Напечатан рассказ ‘Не страшное’ (‘Русское богатство’, кн. 2). 30 апреля смерть матери В. Г. Короленко Эвелины Иосифовны. В июне поездка в Кишинев в связи с происшедшим там еврейским погромом. Написаны очерк ‘Дом No 13’ и статья ‘Из переписки с В. С. Соловьевым’, не пропущенные цензурой. Переезд в Полтаве на квартиру по М. Садовой ул., No 1, где Короленко прожил 18 лет и где он скончался (ныне улица Короленко). Приобретение усадьбы в дер. Хатки, Миргородского уезда. Отъезд Короленко 9 июля из Полтавы в Саратовскую губ., откуда им совершена пешеходная экскурсия в Саров. Торжественное празднование в Полтаве и во многих городах юбилея Короленко. Огромное количество приветственных телеграмм, адресов, писем. Поездка в Румынию (с 30 июля по 1 сентября). Работа над рассказом ‘Феодалы’. Чествование Короленко в Петербурге (14 ноября). Вышла 3-я книга ‘Очерков и рассказов’ В. Г. Короленко в издании ‘Русского богатства’. Несколько корреспонденции в ‘Русских ведомостях’ и рецензии на новые книги в ‘Русском богатстве’. Записи в дневнике только в июне (во время пребывания в Кишиневе).

1904 г.

Начало русско-японской войны. Смерть редактора ‘Русского богатства’ Н. К. Михайловского и отъезд Короленко из Полтавы на его похороны. Арест Н. Ф. Анненского. С февраля Короленко — ответственный редактор-издатель журнала ‘Русское богатство’. В связи с этим частые и длительные поездки в Петербург, а также к высланным из Петербурга членам редакции — Анненскому в Ревель и Мякотину в Валдай. Лето в Джанхоте. Смерть Чехова. В ‘Русском богатстве’ напечатаны воспоминания: ‘Николай Константинович Михайловский’ (февраль), ‘Памяти Антона Павловича Чехова’ (июль), ‘Воспоминания о Чернышевском’ (ноябрь). Рассказ ‘Феодалы’ напечатан в сборнике Общества доставления средств Петербургским высшим женским курсам. Поездка в сентябре с дочерью С. В. Короленко в Румынию. Участие в полтавском комитете Общественной библиотеки и Общества физического воспитания детей. Смерть брата Юлиана Галактионовича. Цензурой запрещено печатание рассказа ‘Чудная’. В ‘Русском богатстве’ около двадцати рецензий и заметок (отдел ‘Случайные заметки’, подпись ‘О. Б. А.’), в ‘Русских ведомостях’ — статья ‘Заставы’. Записи в дневнике в течение всего года.

1905 г.

Отъезд в Петербург в связи с событиями 9 января и новым арестом Анненского и других членов редакции журнала ‘Русское богатство’. В январском номере ‘Русского богатства’ напечатана статья ‘9-е января в Петербурге’. Участие Короленко в съезде журналистов. Речь Короленко о свободе печати (напечатана в журнале ‘Право’, No 14). Пешеходная экскурсия с дочерьми на озеро Светлояр. Лето в Хатках. Начало работы над ‘Историей моего современника’. Смерть сестры, Э. Г. Никитиной, и отъезд на ее похороны в Петербург. При участии Короленко группой полтавских общественных деятелей приобретена газета ‘Полтавщина’. Манифест 17 октября. Борьба Короленко с погромной агитацией черной сотни в Полтаве. Выступления в городской думе, на городских и сельских митингах. Несмотря на проводимую рабочими типографии забастовку, ими напечатаны воззвания Короленко к населению Полтавы (20, 21 и 23 октября). В конце ноября отъезд в Москву и Петербург. Запрещение ‘Русского богатства’ за напечатание ‘Манифеста’ Петербургского Совета рабочих депутатов, привлечение Короленко, как редактора журнала, к суду. Возвращение из Петербурга в Полтаву 23 декабря. В течение года напечатано около шестидесяти журнальных и газетных статей на общественные и политические темы, из них около сорока статей в ‘Полтавщине’. В 9-й книжке ‘Русского богатства’ напечатана ‘Чудная’ под заглавием ‘Командировка’. Выход отдельными изданиями очерка ‘Дом No 13’ и ‘Писем к жителю городской окраины’. Записи в дневнике — до середины июля.

1906 г.

12 января в газете ‘Полтавщина’ напечатано ‘Открытое письмо статскому советнику Филонову’, руководителю карательной экспедиции в мест. Великие Сорочинцы и других местах Миргородского уезда Полтавской губ., истязавшему крестьян. 14 января приостановлена газета ‘Полтавщина’. 18 января убийство Филонова эсером Д. Кирилловым. Травля черносотенцами В. Г. Короленко. Отъезд в Петербург. Привлечение Короленко к суду за напечатание ‘Открытого письма Филонову’. Оправдательный приговор по делу ‘Русского богатства’ за напечатание ‘Манифеста’ Совета рабочих депутатов. Приостановка ‘Русского богатства’ (вместо него вышли ‘Современные записки’). Напечатание начала ‘Истории моего современника’ (‘Современные записки’, кн. 1). Закрытие журнала ‘Современные записки’ и выход вместо него ‘Современности’ с продолжением ‘Истории моего современника’. Длительное пребывание в Мустомяках (Финляндия), где пишется ‘История моего современника’. Открытие I Государственной думы. Семь ‘Писем из Петербурга’ в ‘Полтавщине’. С мая вновь выходит ‘Русское богатство’. Лето в Хатках. Работа над ‘Историей моего современника’. Обыск в квартире Короленко в его отсутствие. Закрытие газеты ‘Полтавщина’, вместо нее выходит ‘Чернозем’. Закрытие газеты ‘Чернозем’. За год около сорока статей Короленко напечатаны в ‘Полтавщине’, ‘Русском богатстве’ и ‘Русских ведомостях’. Отдельной брошюрой издана статья ‘Слова министра — дела губернаторов’. Конфискация брошюры. Следствие по делу о напечатании ‘Открытого письма Филонову’ направлено к прекращению. Дневник не ведется.

1907 г.

Неутверждение Короленко председателем комитета полтавской общественной библиотеки. Продолжение ‘Истории моего современника’ в первой книге ‘Русского богатства’. ‘Сорочинская трагедия’ напечатана в ‘Русском богатстве’, кн. 4. Участие в предвыборной кампании во II Государственную думу. Избрание Короленко выборщиком. В. И. Ленин в своей работе ‘Проект речи по аграрному вопросу во второй Государственной думе’ упоминает о Короленко как о ‘прогрессивном писателе’. Убийство Г. Б. Иоллоса в Москве, статья об Иоллосе (кн. 3 ‘Русского богатства’). Получение по почте смертного приговора за подписью ‘Комора активной борьбы с жидами и революционерами’. Поездка для лечения с семьей за границу — в Наугейм и Липик (с июня по сентябрь). В отсутствие Короленко обыск в его квартире в Полтаве. Конфискация 9-й книга ‘Русского богатства’ за статью Елпатьевского ‘Люди нашего круга’. Выезд в Петербург. В течение года — около десяти статей и заметок в ‘Русском богатстве’ и газетные корреспонденции в ‘Русских ведомостях’, ‘Киевском курьере’ и ‘Киевских вестях’ В кн. 11 ‘Русского богатства’ напечатан очерк ‘Из рассказов о встречных людях’. Записи в дневнике до начала июня.

1908 г.

Продолжается печатание ‘Истории моего современника’ в ‘Русском богатстве’ (книги 2, 3, 8, 10). Работа над продолжением ‘Истории моего современника’, летом в Хатках закончена 1-я книга. В связи с восьмидесятилетием Л. Н. Толстого напечатаны две статьи Короленко ‘Лев Николаевич Толстой’ (‘Русское богатство’, кн. 8, и ‘Русские ведомости’ No 199). Выход книги ‘Отошедшие. Об Успенском, о Чернышевском, о Чехове’ (в издании ‘Русского богатства’). Напечатано предисловие к книге ‘Речи по погромным делам’. Статьи в ‘Русском богатстве’, ‘Русских ведомостях’, ‘Голосе минувшего’. Дневник не ведется.

1909 г.

Обыск в квартире Короленко. Написана статья ‘Полтавские торжества’ по поводу подготовки к празднованию двухсотлетия Полтавской битвы (напечатана за границей, в венской газете ‘Neue freie Presse’ 11 июля). Напечатаны: статья о Гоголе ‘Трагедия писателя’ (‘Русское богатство’, кн. 4 и 5), ‘К пятидесятилетию Литературного фонда’ (кн. 11) и рассказ ‘Наши на Дунае’ (кн. 12). Около десяти статей в ‘Киевских вестях’ и ‘Русских ведомостях’. В номере 20 ‘Русских ведомостей’ напечатана ‘Декларация В. С. Соловьева’, не пропущенная цензурой в 1903 году. Работа над вторым томом ‘Истории моего современника’. Дневник не ведется.

1910 г.

Работа Короленко над статьями о действиях военно-полевых судов (‘Бытовое явление’ и ‘Черты военного правосудия’). Первые шесть глав ‘Бытового явления’ напечатаны в 3-й книге ‘Русского богатства’, окончание — в 4-й книге. Получены два письма от Л. Н. Толстого (27 марта и 26 апреля) в связи с этими статьями. Выход ‘Бытового явления’ за границей на русском, болгарском, немецком, французском и итальянском языках. Выпуск отдельного издания в России. Свидание Короленко с Л. Н. Толстым в Ясной Поляне в августе. Смерть Толстого. Поездка на похороны Толстого. Статьи ‘Умер’ и ‘9 ноября 1910 года’ (‘Речь’ и ‘Русские ведомости’). Работа над статьей о Л. Н. Толстом ‘Великий пилигрим’. Арест 10-й книжки ‘Русского богатства’ в связи с напечатанием в ней статьи Короленко ‘Черты военного правосудия’. Статья ‘Всеволод Михайлович Гаршин’ напечатана в IV томе ‘Истории русской литературы XIX века’ (изд. ‘Мир’). В ‘Юбилейном сборнике Литературного фонда’ напечатан очерк ‘На Светлояре’. В течение года в ‘Русских ведомостях’ и ‘Киевских вестях’ помещены четыре корреспонденции Короленко. Поездка в конце декабря в Саратовскую губернию к родным жены, Малышевым. Дневник не ведется.

1911 г.

Письмо в ‘Русские ведомости’ по поводу предполагавшейся ошибочно юбилейной даты — двадцатипятилетия возвращения Короленко из ссылки. Получены многочисленные приветственные адреса, телеграммы и письма в связи с двадцатипятилетием со времени возвращения из ссылки и серебряной свадьбой Владимира Галактионовича и Авдотьи Семеновны. 1 февраля возвращение из Саратовской губернии в Полтаву. Выступление Короленко в печати против истязания крестьян сельской полицией (статья ‘В успокоенной деревне’, ‘Русские ведомости’ No 27). Напечатаны статьи ‘Легенда о царе и декабристе’ (‘Русское богатство’, кн. 2) и ‘К чертам военного правосудия’ (‘Русское богатство’, кн. 3). В апреле выезд в Румынию к тяжело больному В. С. Ивановскому. Пребывание в Бухаресте до половины июня. Арест 6-й книги ‘Русского богатства’ за статью Семевского ‘Кирилло-Мефодиевское общество’. Поездка к больному брату И. Г. Короленко в Крюково под Москвой. Работа над статьей ‘Еще к чертам военного правосудия’. Смерть В. С. Ивановского. Статья о нем ‘Памяти замечательного русского человека’ (‘Русские ведомости’, 30 августа). 28 августа речь на открытии памятника Гоголю, в Сорочинцах. Отъезд в Петербург, усиленная работа в редакции ‘Русского богатства’ в связи с отбыванием крепости Пешехоновым, смертью Мельшина и болезнью Анненского — все трое члены редакции ‘Русского богатства’. Хлопоты о Б. Лагунове, стрелявшем в Чите в начальника тюрьмы (смертная казнь отменена). За год напечатано около двадцати статей в ‘Русском богатстве’, ‘Русских ведомостях’, ‘Речи’. В связи с предстоящим ритуальным процессом (дело Бейлиса) написано обращение ‘К русскому обществу (По поводу кровавого навета на евреев)’. Дневник не ведется.

1912 г.

Судебный процесс Короленко, как редактора журнала ‘Русское богатство’, за статью С. Я. Елпатьевского ‘Люди нашего круга’, напечатанную в 1907 году. Короленко приговорен к двухнедельному аресту. Участие в совещаниях в связи с предстоящим процессом Бейлиса. Статья ‘И. А. Гончаров и ‘молодое поколение’ (‘Русское богатство’, кн. 6). И. Е. Репин написал портрет Короленко. Лето в Куоккале с Анненскими. 26 июля смерть Анненского. 28-го — речь на похоронах Анненского в Петербурге. Статья ‘О Николае Федоровиче Анненском’ (‘Русское богатство’, кн. 8). Поездка в Полтаву и Джанхот. Избрание почетным членом Нижегородской архивной комиссии. Хлопоты о приговоренном на Кавказе к смертной казни Ирлине. Казнь Ирлина. Статья ‘Крест и полумесяц’ (‘Русские ведомости’, No 269). Суд за напечатание в ‘Русском богатстве’ рассказа Толстого ‘Посмертные записки старца Федора Кузьмича’. Речь Короленко на суде. Оправдательный приговор. Подписание договора с издательством А. Ф. Маркса ‘Нива’ об издании полного собрания сочинений. Смерть Н. А. Лошкарева, поездка в Москву на похороны. Ухудшение состояния здоровья. Дневник ведется с октября.

1913 г.

Отказ Петербургской судебной палаты в разрешении Короленко выехать за границу для лечения. Лето в Хатках, затем в Крыму в Баты-лимане. Шестидесятилетие В. Г. Короленко, широко отмеченное печатью и общественностью. Статья в ‘Правде’ по поводу шестидесятилетия Короленко. Получение большого количества адресов, телеграмм, писем. Напечатана статья ‘Третий элемент’ (‘Русское богатство’, кн. 7). По возвращении из Крыма тяжелый грипп, резкое ухудшение болезни сердца, заболевание глаз. Запрещение врачей выступить на процессе Бейлиса. Поездка в Киев 11 октября, присутствие на процессе Бейлиса. Статьи и корреспонденции о ходе процесса — всего около пятнадцати,— за одну из которых (‘Господа присяжные заседатели’) Короленко привлечен к суду. Работа по подготовке полного собрания сочинений изд. А. Ф. Маркса. Кроме статей о деле Бейлиса, около тридцати заметок и статей в ‘Русских ведомостях’ и ‘Полтавском дне’. В сборнике ‘Русских ведомостей’ напечатана ‘Черточка из автобиографии’. В дневнике за год несколько записей.

1914 г.

Допрос у судебного следователя в Полтаве по поводу статьи ‘Господа присяжные заседатели’. В 1-й книге ‘Русского богатства’ статья ‘Николай Константинович Михайловский’. 27 января отъезд за границу для лечения (через Берлин, Париж, Тулузу, Ниццу в Болье). Свидание с Кропоткиным, два свидания с Плехановым. Пребывание во Франции в дер. Ларденн, под Тулузой. Поездка в Наугейм (Германия) для лечения сердца. Возвращение в Ларденн. Рождение внучки, С. К. Ляхович. Объявление Германией войны России и Франции. Невозможность возвращения на родину. Напряженная работа по подготовке издания собраний сочинений. Запрещение военной цензурой публикации в собрании сочинений статей ‘Бытовое явление’, ‘Черты военного правосудия’, ‘О свободе печати’. Резкое ухудшение здоровья. Поездка для лечения на французский курорт Ройя. Выход в свет собрания сочинений в девяти томах (тираж 200000) в издании А. Ф. Маркса приложением к журналу ‘Нива’. В дневнике только одна запись — за 16 января.

1913 г.

В ‘Русских ведомостях’ (No 47) напечатана статья ‘Отвоеванная позиция’. Работа над статьей о войне ‘Мысли и впечатления’. 19 мая отъезд В. Г. Короленко с женой из-за границы через Марсель, Средиземное море, Грецию, Сербию, Болгарию, Румынию. В Сербии, в Скопле, пропажа чемодана с рукописями, дневниками, рисунками и другими материалами. Приезд 12 июня в Полтаву. Московский окружный суд 25 июня отложил слушание дела о статье ‘Господа присяжные заседатели’. Свидание с галицийскими заложниками и хлопоты о них. Напечатан очерк ‘Мнение американца Джаксона о еврейском вопросе’ (‘Русские записки’, кн. 8, и сборник ‘Щит’). Лечение в Ессентуках. Поездка в Джанхот к брату Иллариону. Возвращение в Полтаву в конце сентября. Работа над рассказом ‘Братья Мендель’. 25 ноября скоропостижная смерть Иллариона Галактионовича. Отъезд на похороны в Джанхот. По возвращении, в декабре, тяжелая болезнь (приступ грудной жабы). Дневник не ведется.

1916 г.

К февралю улучшение здоровья и возобновление редакторской и публицистической работы. Переезд в Хатки. Ряд статей о беженцах, о галицийских заложниках. Статья ‘О Мариампольской ‘измене’ (‘Русские ведомости’ No 200). В восьмой книге ‘Русских записок’ статья ‘Старые традиции и новый орган’ по поводу газеты Протопопова ‘Русская воля’. Всего за год напечатано до двадцати газетных и журнальных статей. Возобновление работы над ‘Историей моего современника’. Суд за напечатание статьи ‘Господа присяжные заседатели’, назначенный на 24 октября, отложен. Дневник ведется с большим перерывом (с февраля по октябрь), затем возобновляется и продолжается до конца года.

1917 г.

31 января в газете ‘Полтавский день’ цензура не пропустила статью ‘Любопытная оговорка А. Ф. Трепова’. За январь и февраль — около десяти статей в ‘Русских записках’, ‘Русских ведомостях’, ‘Полтавском дне’. Написан очерк ‘Пленные’. 3 марта в полтавской печати опубликованы задержанные полтавским губернатором телеграммы о событиях в Петрограде. 6 марта речь Короленко с балкона театра во время торжественного митинга. Избрание Короленко почетным председателем собрания рабочих и солдатских депутатов. Выступления Короленко в Совете рабочих и солдатских депутатов и на городских и сельских митингах. Речь на учительском съезде. Участие на крестьянском съезде. Смерть сестры — М. Г. Лошкаревой. Лето в Хатках. Выступления Короленко в селах Барановка и Ковалевка. Выпуск брошюры ‘Падение царской власти’. Избрание почетным председателем комитета помощи военнопленным. Работа над очерками ‘Война, отечество и человечество’. С начала революции до конца года около сорока газетных статей и воззваний. Дневник ведется с перерывом (с марта по октябрь) до конца года.

1918 г.

{С этого года даты указываются по новому стилю.}

Ухудшение состояния здоровья. 29 марта вступление в город немцев и отрядов Центральной рады. Истязания в здании военного (‘Виленского’) училища. В полтавских газетах помещены статьи Короленко ‘Грех и стыд’, ‘Два ответа’, ‘Пределы свободы слова’. Цензурой запрещены две главы в статье ‘Что это?’. Продолжается работа над вторым томом ‘Истории моего современника’. Торжественное празднование 28 июля шестидесятипятилетия Короленко. Начата работа над третьим томом ‘Истории моего современника’. Избрание почетным председателем общества ‘Лига спасения детей’. Появление в украинских газетах призыва Короленко ‘На помощь русским детям’. Избрание почетным председателем Политического Красного Креста. 10 ноября речь Короленко в театре на собрании учащихся в связи со столетием со дня рождения Тургенева. Ухудшение болезни сердца. Консилиум врачей. Работа над очерками ‘Земли! Земли!’. Проведение бесед на вокзале с военнопленными, возвращающимися из Германии. Беседы в ‘Заразном городке’, населенном беженцами из западных областей России. Всего за год напечатано около двадцати статей. Дневник ведется с перерывами в течение всего года.

1919 г.

Работа в ‘Лиге спасения детей’ и в ‘Совете защиты детей’. Письмо к председателю Директории украинской республики Винниченко об облегчении формальностей в организации снабжения русских детей продовольствием. Поездки в Украинский штаб с ходатайствами об арестованных украинцами большевиках. 19 января вступление советских войск. Хлопоты о заключенных. 28 июня эвакуация советских учреждений и войск. 28 июля вступление в Полтаву добровольцев. Вооруженный налет на квартиру Короленко с целью грабежа денег, оставленных Советом защиты детей для детских учреждений. Хлопоты об арестованных добровольцами, попытки предотвратить погром. Напечатаны шесть ‘Писем из Полтавы’ в екатеринодарской газете ‘Утро юга’. Два из них напечатаны также в газетах ‘Южный край’ и ‘Рiдне слово’ (‘Мысли о ‘Единой России’ и ‘О разрубании узлов и об украинстве’). Ухудшение здоровья. Пребывание в санатории д-ра Яковенко в Ереськах и в селе Шишаки Миргородского уезда. Работа над третьим томом ‘Истории моего современника’ и очерками ‘Земли! Земли!’. Выход в свет второго тома ‘Истории моего современника’ в Одессе. 10 декабря занятие Полтавы советскими войсками. Записи в дневнике с января до начала августа.

1920 г.

11 января возвращение из Шишак в Полтаву. Продолжение работы над третьим томом ‘Истории моего современника’ и над очерками ‘Земли! Земли!’. Ухудшение здоровья. Консультации врачей. Посещение Короленко А. В. Луначарским. Торжественное собрание в Полтавской Высшей рабочей школе в день рождения Короленко, посещение его рядом депутаций. В ноябре толстовский вечер, на который Короленко прислал доклад ‘К десятилетию смерти Л. Н. Толстого’. Работа над третьим томом ‘Истории моего современника’. В Москве в издательстве ‘Задруга’ вышел второй том ‘Истории моего современника’. Дневник ведется в течение всего года.

1921 г.

Непрерывное ухудшение здоровья. Расстройство движения и речи. В марте консилиум харьковских профессоров. В апреле смерть К. И. Ляховича, зятя и секретаря Короленко. Резкое ухудшение здоровья. Консилиумы профессоров в июне и июле. Продолжается работа над ‘Историей моего современника’. Торжественное собрание в театре в день рождения Короленко. Получение большого количества адресов и приветствий. Телеграмма об избрании Короленко почетным председателем Всероссийского комитета помощи голодающим. Последняя запись в дневнике сделана 31 августа. В ноябре воспаление легких, от которого Короленко оправился. Возобновление работы над ‘Историей моего современника’. 12 декабря приезд из Москвы друга Короленко В. Н. Григорьева и профессора-невропатолога В. К. Хорошко. Написана последняя глава четвертого тома ‘Истории моего современника’. 18 декабря рецидив воспаления легких. 25 декабря в 22 часа 30 минут смерть. Траур в городе. Телеграмма М. И. Калинина семье Короленко: ‘Президиум ВЦИК просит передать семье покойного В. Г. Короленко от имени Всероссийского съезда советов, что все сознательные рабочие и крестьяне с глубокой скорбью узнали о кончине благородного друга и защитника всех угнетенных Владимира Короленко. Советская власть примет все меры к широчайшему распространению произведений покойного среди трудящихся республики’. 28 декабря похороны на городском кладбище.
29 августа 1936 года прах В. Г. Короленко перенесен с городского кладбища на территорию городского парка (ныне ‘Парк Победы’), близ усадьбы, где Короленко жил с 1903 по 1921 год.

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ К 5—10 ТОМАМ

Абаза Александр Аггеевич (1821— 1895), крупный правительственный чиновник — 7.
Абельдяев Дмитрий Алексеевич (род. в 1865 г.), писатель — 10.
‘Тень века сего’
Абрамов Я. В., автор воспоминаний о В. М. Гаршине — 8.
Абрамова Мария Морицовна (1865— 1892), артистка — 10.
Абрамович, околоточный надзиратель — 9.
Абрамович Павел Болеславович, политический ссыльный — 7.
Абренин, крестьянин села Никольского — 9.
Август, римский император (63 до н. э.— 14 н. э.) — 5.
Августович Казимир Иванович, студент Варшавского университета, политический ссыльный — 7.
Августовский, уголовный преступник — 6.
Авдеев Михаил Васильевич (1821—1876), писатель — 5.
‘Подводный камень’
Авдиев Вениамин Васильевич (ум. в 1895 г.), учитель словесности ровенской гимназии — 5, 6.
Авенариус Василий Петрович (1839—1919), писатель — 10.
Авсеенко Василий Григорьевич (1842—1913), писатель — 9.
Агапеев Николай Еремеевич, полковник — 10.
Агафья Парфеновна, хозяйка ‘Домниковских номеров’ в Москве — 6.
Агеев, участник ограбления артельщика Сорокина — 9.
Адикаевский В. С., правитель дел Главного управления по делам печати — 10.
Азеф Евгений (Евно) Фишелевич (1869—1918), провокатор — 7.
Аитов Давид Александрович, артиллерийский офицер — 7, 8.
Айзенберг Лейба, вор — 9.
Айзенберг Перец, ученик зубоврачебных курсов — 9.
Айзенштейн А. Я., присяжный поверенный — 9.
Айзман Давид Яковлевич (1869—1922), писатель — 10.
‘Приятели’ (‘Алтын’)
Айхенвальд Юлий Исаевич (Ю. Альд) (1872—1928), литератор — 10.
Айчувак, киргиз-кайсакский султан — 10.
Акимов (Афанасий Якимов), невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Акимов В. С., дядя В. М. Гаршина — 8.
Акимов Михаил Григорьевич (род. в 1847 г.), министр юстиции — 9.
Акимов Степан, морской офицер, дед В. М. Гаршина по матери — 8.
Акифьевы, семья павловских богачей-скупщиков — 9.
Акмар (Андрей Григорьев), обвиняемый по мултанскому делу — 9.
Аксаков Иван Сергеевич (1823— 1886), писатель, славянофил, сын С. Т. Аксакова — 6, 8.
Аксаков Константин Сергеевич (1817—1860), писатель, славянофил, сын С. Т. Аксакова — 6, 8, 10.
Аксаков Сергей Тимофеевич(1791—1859), писатель — 6, 8, 10.
Акутин Иван, яицкий войсковой атаман — 8.
Александр I, русский император — 5, 7, 8, 9.
Александр II, русский император — 5, 6, 7, 8, 9, 10.
Александр III, русский император — 6, 7, 8, 9.
Александров Диомид Александрович (1850—1925), политкаторжанин — 7.
Александров Николай Павлович, управляющий хутором — 9.
Александров Петр — см. Ивановский Василий Семенович.
Александрова Евгения Петровна, жена В. П. Арцыбушева — 7.
Алексеева, квартирная хозяйка — 9.
Алексеев Василий Иванович (1848—1919), домашний учитель в семье Л. Н. Толстого — 8.
Алексеев Георгий, протоиерей — 9.
Алексеев Георгий Константинович, студент Петербургского университета — 7.
Алексеев Петр Алексеевич (1849—1891), выдающийся русский революционер — 7, 8.
Алексей Михайлович (1629—1676), русский царь — 8, 9.
Алеманов, адресат В. Г. Короленко — 10.
Алкивиад (ок. 451—404 до н. э.), афинский политический деятель и полководец — 9.
Алпатов, приговоренный к смертной казни — 9.
Алфераки Ахиллес Николаевич, управляющий контрольной палатой — 9.
Алчевская Христина Даниловна (1843—1920), украинская общественная деятельница — 10.
Альмквист Карл Ионас Лове (1793—1866), шведский поэт — 8.
‘Мельница в Шельпуре’.
Анастасьев Александр Константинович (род. в 1837 г.), вятский губернатор, член Государственного совета — 6, 9.
Андреев, приговоренный к каторге — 9.
Андреев Леонид Николаевич (1871—1919), писатель — 8, 10.
Андреев М. П., нижегородский уездный предводитель дворянства — 8, 9, 10.
Андреев Семен, перекопский исправник — 9.
Андреевский, судебный защитник П. Айзенберга — 9.
Андриевский Алексей Александрович, учитель русского языка, автор исторических работ — 7.
Андриевский Митрофан Александрович, учитель словесности ровенской гимназии — 5, 7.
Андрусский, учитель истории ровенской гимназии — 5.
Аникин Степан Васильевич, член Государственной думы, трудовик — 10.
Анисимов П., скопец — 7.
Анна Егоровна, знакомая семьи Короленко — 10.
Анна Иоанновна (1693—1740), русская императрица — 8.
Анна Леопольдовна (1718—1746), мать Иоанна VI, ‘правительница’ России в 1740—1741 гг. — 8.
Анненков Павел Васильевич (1812—1887), литературный критик, мемуарист — 8.
Анненская Александра. Никитична (1840—1915), детская писательница, жена Н. Ф. Анненского — 7, 10.
Анненский Николай Федорович (1843—1912), видный статистик, литератор — 6, 7, 8, 9, 10.
Анри, подполковник французской армии — 9.
Антонович, ‘заседатель’ — 7.
Антонович, соучастница убийства Быховских — 9.
Антонович Максим Алексеевич (1835—1918), критик — 10.
Антонович Платон Александрович (1812—1883), попечитель Киевского учебного округа — 5.
Антось, работник у Казимира Туцевича — 5.
Анучин Дмитрий Гаврилович (1833—1900), генерал-губернатор Восточной Сибири — 7, 10.
Апрося, дочь сотского — 6.
Апрянин В. А. лукояновский исправник — 9.
Аптекман Осип Васильевич (1849—1926), политический ссыльный — 7, 10.
‘Страница из ‘скорбного листа’ Гл. И. Успенского’
Араго Жак (1790—1855), французский писатель — 5.
Аракчеев Алексей Андреевич, граф (1769—1834), временщик при Павле I и Александре I — 8.
Арборе-Ралли Земфирий Константинович (1847 — ум. после 1911 г.), политический эмигрант — 10.
Ардасенов Алексей Гаврилович (род. около 1855 г.), политический ссыльный — 7.
Арепа, сотрудник журнала ‘Искра’ — 5.
‘Разговор Чемодана Ивановича с Самоваром Никифоровичем’
Ариосто Лодовико (1474—1533), итальянский поэт — 8, 10.
‘Неистовый Роланд’
Ариатофиди, приговоренный к смертной казни — 9.
Аронский Николай Викторович (1860—1929), народоволец, политический ссыльный — 7, 10.
Арсеньев Константин Константинович (1837—1919), литературный критик — 10.
Артемов, приговоренный к смертной казни — 9.
Артемьев Егор, амгинский старшина — 7.
Артон, участник панамской аферы — 9.
Арцыбашев Михаил Петрович (1878—1927), писатель — 10.
‘Санин’
Арцыбушев (А—в) Василий (Александр) Петрович (1854—1917), политический ссыльный — 7.
Аршеневский Владимир Дмитриевич, студент Петровской академии — 6.
Ауэрбах Бертольд (1812—1882), немецкий писатель — 6.
‘На высоте’
Афанасий, старый солдат — 5.
Афанасьев Александр Николаевич (1826—1871), исследователь русской народной поэзии — 9.
Афанасьев Василий Назарович, школьный товарищ и друг В. М. Гаршина — 8.
Афанасьев Ганя, сын Т. А. Афанасьевой — 7.
Афанасьева Татьяна Андреевна, владелица лавки в Амге — 7.
Ахаткин Александр Алексеевич, отставной офицер, политический ссыльный — 7.
Ахматов С. Н., земский начальник — 9, 10.
Ахметзянов Мухаметзян, рабочий самарского элеватора — 9.
Ахшарумов Дмитрий Дмитриевич (1828—1910), петрашевец — 10.
Ахшарумов Л. И., старший советник полтавского губернского правления — 9, 10.
Ашешов Николай Петрович (1866— 1923), литератор — 10.
Бабичев, убийца Быховских — 9.
Багно, земский фельдшер — 9.
Баженов Н. Н., врач — 8.
‘Болезнь и смерть Гоголя’ — 8.
Баженов А. В., председатель нижегородской губернской земской управы — 9.
Базилевич В., литератор — 9.
Базилевский, ученик житомирской гимназии — 7.
Байрашевский Бронислав (1856—1879), студент Военно-медицинской академии — 6.
Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788—1824) — 5, 8.
‘Дон-Жуан’
‘Лара’
‘Мазепа’
‘Чайльд-Гарольд’
‘Шильонский узник’
Бакирев, казак — 8.
Бакунин Михаил Александрович (1814—1876), основоположник революционного анархизма — 6, 7.
‘Анархия по Прудону’
Балабана Мария Петровна (1820—1901), ученица Н. В. Гоголя — 8.
Балаков, арендатор — 9.
Балакший, стражник — 9.
Балбачан, главнокомандующий петлюровской армии — 10.
Баллод Петр Давидович (1839—1918), политкаторжанин — 7.
Балмашевский Сергей Тимофеевич (Григорий Иванович Тимошевский), учитель словесности в ровенской гимназии — 5.
Балтрушайтис Юргис Казимирович (род. в 1873 г.), поэт, переводчик — 8.
Банькевич Антоний Фортунатович, польский шляхтич — 5.
Банькевич Иосиф, польский шляхтич — 5.
Банькевич Фортунат, польский шляхтич — 5.
Банькевичи, польские шляхтичи — 5.
Барабаш, помощник исправника в Миргороде — 9.
Барабаш Бася, торговка мясом — 9.
Баранников Александр Иванович (1858—1883), политкаторжанин, видный деятель ‘Земли и воли’ и ‘Народной воли’ — 6, 7.
Баранов Александр Николаевич, сотрудник газеты ‘Вятский край’ — 9, 10.
Баранов Дмитрий Осипович (1773—1834), сенатор — 9.
Баранов Николай Михайлович (1837—1908), генерал-лейтенант, нижегородский губернатор — 8, 9, 10.
Баранов Онуфрий Александрович, портной — 7.
Баранович, священник — 5, 6.
Баранцов Александр Алексеевич, начальник артиллерии петербургского военного округа — 6.
Барнум Тейлор (1810—1891), американский предприниматель-рекламист — 9.
Барро Одилон (1791—1873), французский политический деятель — 8.
Барятинский Владимир Владимирович, князь (род. в 1874 г.), писатель, переводчик — 8.
Бася, продавщица материи в разнос — 5.
Батюшков Василий Дмитриевич, брат Ф. Д. Батюшкова — 10.
Батюшков Дмитрий Николаевич, отец Ф. Д. Батюшкова — 10.
Батюшков Федор Дмитриевич (1857—1920), критик, историк литературы — 10.
Бах Алексей Николаевич (1857—1946), народоволец — 8.
Бахметьев Николай Николаевич, секретарь редакции ‘Русской мысли’ — 10.
Бачин Игнатий Антонович (1852—1883), слесарь, политический ссыльно-поселенец — 7, 10.
Башкиров, рабочий, политический ссыльный — 7.
Башкирцева Мария (1861—1884), художница — 10.
‘Дневник’
Бедро И. П., житель мест. Лохвица — 9.
Безак Александр Павлович, генерал-губернатор Юго-Западного края — 5.
Безвиконный Григорий, житель мест. Сорочинцы — 9.
Безобразов Александр Михайлович, статс-секретарь — 9.
Безобразов Петр Алексеевич (1845— 1906), вице-адмирал — 9.
Безь Иван, крестьянин, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Бейвель, учитель французского языка в житомирской гимназии — 5.
Бейлис Мендель, приказчик кирпичного завода Зайцева — 7, 9, 10.
Бек Вильгельм Вильгельмович, профессор, директор горного института — 6.
Беккер Самуэль Уайт (1821—1893), исследователь Африки — 5.
Беклемишев, мировой посредник — 9.
Белавенек, член австрийского рейхстага — 8.
Белавин Александр, студент — 6.
Белинский Виссарион Григорьевич (1811—1848) — 5, 6, 8, 10.
‘Бородинская годовщина’
‘Выбранные места из переписки с друзьями’
‘Народ и царь. (Очерки Бородинского сражения Ф. И. Глинки)’
‘Письмо к Гоголю’
Беллами Эдуард (1850—1898), писатель — 10.
Белозеров, павловский скупщик — 9.
Белоконский, учитель русского языка в житомирской гимназии — 5.
Белоконский Иван Петрович (1855—1931), земский деятель, политический ссыльный — 7, 10.
Белорусов А., помощник присяжного поверенного — 10.
Белый Яков Моисеевич (1847—1922), врач — 7.
Бельгард А. В., начальник Главного управления по делам печати — 3.
Бельгард Александр Карлович (род. в 1854 г.), полтавский, губернатор — 10.
Белюстин Николай Иванович (род. в 1845 г.), товарищ председателя московского суда — 9.
Беляев Иван Дмитриевич, сотрудник ‘Нового времени’ — 6.
Беляков, содержатель меблированных комнат в Нью-Йорке — 10.
Бем Елизавета Меркурьевна (1843—1914), художница — 10.
Бер, карманный вор — 9.
Берви Василий Васильевич (Флеровский Н.) (1829—1918), народнический писатель — 6, 7.
‘Азбука социальных наук’
Берг Николай Васильевич (1824—1884), поэт, переводчик — 8.
Бердников Леонтий Федорович (1852—1936), землеволец, политкаторжанин — 7.
Бердников Николай Федорович, студент Петровской академии — 6.
Бережной, учитель в Уствице — 9.
Беренштам Владимир Вильямович (род. в 1870 г.), писатель — 10.
Берлацкая Хайка, кишиневская жительница — 9.
Берлацкий, приказчик галантерейной лавки, в Кишиневе — 9.
Бернар Клод (1813—1878), французский физиолог — 8.
Бернер, владелец усадьбы, где был обнаружен труп А. Ющинского — 9.
‘Бессарабец’, черносотенная газета — 9, 10.
Бессе, губернатор — 5.
Бестужев Александр Александрович (псевдоним Марлинский) (1797—1837), декабрист, писатель —5.
‘Аммалат-Бек’
Бестужев С. Н., земский начальник — 9.
Бибиков Алексей Алексеевич (1837—1914), участник каракозовского дела — 7, 8.
Бибиков В. И. (1863—1892), писатель — 10.
‘Библиотека дешевая и общедоступная’, журнал — 10.
Бильбасов В. А. (1838—1904), историк — 10.
‘Биржевые ведомости’, газета — 5, 6, 9, 10.
Бирилев Алексей Алексеевич (род. 1844 г.), адмирал, морской министр — 9.
Бирон Эрнест Иоганн (1690—1772), курляндский герцог, временщик в царствование Анны Иоанновны — 8.
Бирюков, преподаватель петербургского коммерческого училища — 6.
Бирюков Павел Иванович (1860—1931), биограф Л. Н. Толстого — 10.
Бирюкова Елена Никтополеоновна, двоюродная сестра В. Г. Короленко — 6.
Бисеров Андрийко (Парфений), сын Гаври Бисерова — 7, 10.
Бисерова Варвара Григорьевна, дочь Григория Бисерова — 10.
Бисеров Гавря (Гавриил Филиппович), хозяин избы в Березовских Починках, где жил В. Г. Короленко — 6, 7, 10.
Бисеров Григорий Филиппович, хозяин второй избы в Березовских Починках, где жил В. Г. Короленко — 7, 10.
Бисерова Лукерья (Вера), жена Гаври Бисерова — 7, 10.
Бисеров Павелко (Павел), сын Гаври Бисерова — 7, 10.
Бисеров Петрован (Петр), сын Гаври Бисерова — 7, 10.
Бисерова Марья (Татьяна), жена Павла Бисерова — 7.
Битмит Николай Егорович (1842—1886), участник народнического движения — 6, 7.
Биэльке (Бельке), корреспондентка Екатерины II — 8.
Благосветлов Григорий Евлампиевич, издатель журнала ‘Дело’ 5, 6.
Блан Луи (1811—1882), французский социалист — 8.
‘История десятилетия’
Бларамберг Павел Иванович (1841—1907), публицист — 10.
Блудова Антонина Дмитриевна, графиня — 6.
Блювштейн Я. И., журналист — 10.
Бобоедов П. Г., земский начальник — 9.
Боборыкин, рабочий в Екатеринославе — 9.
Боборыкин Петр Дмитриевич (1836—1921), писатель — 8, 10.
‘Василий Теркин’
Бобохов, полицейский чиновник в Якутске — 7.
Бобрик, поляк — 5.
Бобриков Н. И. (1839—1904), финляндский генерал-губернатор — 10.
Бобянский Александр Фомич (род. в 1853 г.), член Государственной думы, кадет — 9.
Богаевский, профессор, эксперт на мултанском процессе — 9.
Богацкий, секретарь опеки — 5.
Богдан Федор Осипович, киевский крестьянин, политический ссыльный — 7, 10.
Богданович, генерал — 9.
Богданович Ангел Иванович (1860—1907), публицист и критик — 8, 10.
Богданович Володя, сын Т. А. и А. И. Богданович — 10.
Богданович Софья Ангеловна (род. в 1900 г.), дочь А. И. и Т. А. Богданович — 10.
Богданович (урожд. Криль) Татьяна Александровна (1874—1942), племянница Анненских, литератор — 7, 8, 10.
‘Александр 1’
Богданович Флориан Григорьевич (1845—1894), профессор, политкаторжанин — 7.
Богданович (Кобозев) Юрий Николаевич (1850—1888), народоволец, политкаторжанин — 7.
Боголюбов Архип — см. Емельянов А. С.
Боголюбов Юлий Яковлевич, студент Харьковского ветеринарного института — 7.
Богомолец, врач, начальник санитарного отряда — 9.
Богоспасаев Николай Иванович, псаломщик мултанской церкви — 9.
Богучарский — псевдоним Яковлева Василия Яковлевича (1861—1915), писатель, историк революционного движения — 8.
Бодрышев, присужденный к смертной казни — 9.
Бокало Дионисий Иванович, житель мест. Уствица — 9.
Бокитько, урядник — 9.
Боккаччо Джованни (1313—1375), итальянский писатель — 8.
Бокль Генри Томас (1821—1862), английский историк — 5, 6, 10.
Болдырева, генеральша. — 9.
Болотов Андрей Тимофеевич (1738—1833), помещик, автор воспоминаний — 8.
Бомарше Пьер Огюстен Карон (1732—1799), французский драматург — 8.
‘Женитьба Фигаро’
Бондаренкова, крестьянка с. Бабаи Харьковской губ. — 9.
Бондаржевская Текла (1838—1862), польский композитор — 5.
‘Молитва девы’
Борисенко, начальник почтовой конторы в Амге — 7.
Борисов, крестьянин деревни Новая Мурзиха Елабужского уезда — 9.
Борисов, стражник в деревне Кромщина — 9.
Борн Георг, писатель — 5.
‘Тайны мадридского двора’
Бородин, полковник, начальник казачьего отряда — 9.
Бородин Александр Павлович, хозяин дома в Глазове, где жил Короленко — 10.
Бородин Мартемьян Михайлович, станичный атаман — 8, 10.
Бородин Никита, казацкий старшина — 10.
Бочкарев Иван Иванович, земский деятель — 6.
Бошняк, саратовский комендант — 8.
Брандес Георг (1842—1927), датский критик и историк литературы — 7, 8, 10.
‘Главнейшие течения европейской литературы’
Брауде Александр Исаевич, работник Петербургской публичной библиотеки — 10.
Брешко-Брешковская Екатерина Константиновна (1844—1934), участница ‘процесса 193-х’ — 7, 10.
Бржозовский Адам Игнатьевич, товарищ Короленко — 6, 10.
Бриггс, американец, доктор, участник коммуны Фрея — 7.
Брин, фон, председатель княгининской земской управы — 8.
Британ И. А., присяжный поверенный — 9.
Бродский, Александр, письмоводитель ровенского суда — 5.
Брокер, заведующий лесными работами — 9.
Бронский, земский начальник — 9.
Брюмин, тюремный надзиратель псковской тюрьмы — 9.
Бубякин Федот Петрович, исправник — 7.
Бугленко, свидетель по делу Юсупова — 9.
Бугров, волжский купец — 10.
Будаговская Юлия Васильевна, домовладелица в Полтаве — 10.
Будаговский Александр Викентьевич, домовладелец в Полтаве — 10.
Будзинская, кухарка в семье Короленко в Житомире — 5.
‘Будильник’, сатирический журнал — 8.
Буйвид, ученик житомирской гимназии — 5.
Булавин Кондратий Афанасьевич (1660—1703), казачий сотник, руководитель крестьянского казацкого восстания 1707— 1708 гг.— 8.
Булат Андрей Андреевич (род. в 1873 г.), член Государственной думы, трудовик — 9.
Булгаков Валентин Федорович (род. в 1886 г.), секретарь Л. Н. Толстого — 10.
Булгаков Сергей Николаевич (род. в 1871 г.), экономист — 10.
Булыгин, помощник двинского полицмейстера — 9.
Булычев, волжский купец, пароходовладелец — 10.
Буренин Виктор Петрович (1846—1927), реакционный критик, публицист — 8, 10.
‘Забава Путятишна’
‘Мадонна Беатриче’
‘Мертвые ноги’
‘Ожерелье Афродиты’
‘Театр’
‘Фьяметта’
Буриот Павел Николаевич (род. около 1851 г.), политический ссыльный — 7.
Бурцев Владимир Львович (1862—1936), журналист — 7.
Буткевич, преподаватель в пансионе Рыхлинского — 5, 7.
Буткевич, владелец книжной лавки в Ровно — 5.
Бутович, надзиратель ровенской гимназии — 5.
Бутс Вильям, основатель ‘Армии спасения’ — 10.
Бух Николай Константинович (род. в 1852 г.), политкаторжанин — 7.
Быдарин Алексей Александрович (род. около 1850 г.), политкаторжанин — 7.
‘Былое’, журнал — 7, 8, 10.
Быховские, семья, убитая в мест. Почеп Черниговской губ. — 9.
Бэкон Френсис (1561—1626), английский философ — 10.
Бюхнер Людвиг (1824—1899), немецкий физиолог — 5.
Вайнтрауб, владелец винного погребка — 5.
Вайнштейн Осип Яковлевич (род. в 1855 г.), студент медико-хирургической академии, политический ссыльный — 7, 10.
Валов, член лукояновской уездной земской управы — 9.
Валов Н. Д., председатель лукояновской уездной земской управы — 9.
Валуев Петр Александрович (1814—1890), граф, министр внутренних дел — 6.
Валь Иван Тимофеевич, якутский полицмейстер — 7.
Ванновский Петр Семенович (1822—1904), военный министр — 9.
Варшавский, ученик житомирской гимназии — 5.
Варыпаев Федор Михайлович, павловский старшина — 9.
Васильев, офицер, товарищ В. К. Туцевича — 6.
Васильев А., автор воспоминаний о В. М. Гаршине — 8.
Васильев Николай Васильевич (1845—1888), политический ссыльный, писарь в Амге — 7, 8.
Васильева, жена Н. В. Васильева — 7.
Васильчиков Илларион Илларионович (ум. в 1863 г.), киевский, волынский, подольский генерал-губернатор — 5.
Васюков Семен Иванович (1854— 1908), писатель — 10.
Введенский, заведующий казенными лесными работами в Шутиловской волости — 9.
Вейер Иоганн (род. в 1515 г.), врач, демонолог — 8.
Вейнберг Петр Исаевич (1831— 1908), поэт — 10.
Вейсман Ита, дочь М. Вейсмана — 9.
Вейсман, Меер Зельман, жертва кишиневского погрома — 9.
Веллингтон Артур Уэлсли (1769— 1852), английский полководец — 9.
Венгеров Семен Афанасьевич (1855—1920), историк литературы — 8, 10.
Венедиктов, педагог — 9.
Венский А. В., врач — 8.
Вентцель Константин Николаевич (1857—1947), писатель, педагог — 10.
‘Мораль жизни и свободного идеала’
Венцель, столоначальник — 5.
Венцковский Александр Иванович, сотрудник польской газеты ‘Przeglad Tygodniowy’ (‘Еженедельное обозрение’) — 7.
Вера Константиновна, знакомая семьи Короленко — 10.
Вербицкая Анастасия Алексеевна (1861—1928), писательница — 10.
Верди Джузеппе (1813—1901), итальянский композитор — 6.
‘Травиата’
Вересаев Викентий Викентьевич (1867—1945), писатель — 10.
Верещагин, прапорщик, политзаключенный в вышневолоцкой тюрьме — 7.
Верещагин, эксперт на мултанском процессе — 9.
Вермель Соломон Самуилович (1860—1940), литератор — 10.
Вернадский Иван Васильевич (1821—1884), профессор, экономист — 6, 7, 8.
Вернер Константин Антонович (1850—1902), товарищ Короленко по Петровской академии — 6, 10.
Верховский Владимир Павлович, начальник минного офицерского класса в Кронштадте — 6.
Веселитский (Веселовский) Василий Иванович, студент технолог — 6.
Веселовский Александр Николаевич (1838—1906), академик, историк литературы — 10.
Веселовский Алексей Николаевич (1843—1918), историк литературы — 8.
‘Мертвые души. Глава из этюда о Гоголе’
‘Вестник’, кронштадтская газета — 6.
‘Вестник Европы’, журнал — 7, 8, 9, 10.
‘Смертники’
‘Вестник литературы’, журнал — 10.
‘Вестник Юго-Западной и Западной России’, журнал — 5.
Ветрова, курсистка, политзаключенная — 9.
Виельгорская Анна Михайловна (1823—1861), друг Н. В. Гоголя — 8.
Викторина, кормилица внучки В. Г. Короленко Софьи Ляхович — 10.
Вильгельм. II, германский император — 10.
Вильконецкий, помощник полицейского пристава — 9.
Винавер Максим Моисеевич (1863—1926), член I Государственной думы, кадет — 10.
‘Конфликт в первой Государственной думе’
Виницкая-Будзианик А. А. (1847— 1914), писательница — 10.
‘Сердечные боли’
Винниченко Владимир Кириллович (род. в 1880 г.), писатель — 10.
Виноградов Дмитрий Дмитриевич (род. в 1861 г.), студент Петербургского технологического института — 6.
Виноградов Николай Иванович (псевдоним Н. Раменский), писатель — 10.
‘Доктор Сафонов’
Виппер О. Ю., товарищ прокурора петербургской судебной палаты — 9.
Вирениус, адмирал, начальник Главного морского штаба — 9.
Виташевский Николай Алексеевич (1857—1918), участник кружка Ковальского — 7.
Витгенштейн, князь, крупный нижегородский помещик — 9.
Витте Сергей Юльевич, граф (1849—1915), председатель Совета министров — 9, 10.
Вишневецкий Иеремия, князь (1612—1651), польский магнат — 5.
Вишневецкий Николай Федорович (род. около 1853 г.), политический ссыльный — 7.
Вишняков, директор департамента министерства земледелия — 8.
Владимир, нижегородский архиерей — 9.
Владимиров, жандармский полковник — 7.
Владимиров Сергей Александрович, тобольский полицмейстер — 7.
Владимиров Сергей Петрович, студент Петровской академии — 6.
Вноровская Ольга Ивановна, политическая ссыльная — 7.
Вноровский Устин Устинович, политический ссыльный — 7, 10.
Вогюэ Эжен Мельхиор (1848—1910), французский писатель — 10.
Воейков Александр Федорович (1778—1839), журналист, переводчик, поэт — 8.
‘Военный голос’, газета — 9.
Воинов, студент Петровской академии — 6.
Войнаральский Порфирий Иванович (1844—1898), политкаторжанин — 7.
Войцеховский, врач — 5.
‘Волгарь’, газета — 9, 10.
‘Волжский вестник’, газета — 8, 9, 10.
Волкивна, нищенка — 8.
Волконская Мария Николаевна (1805—1863), жена декабриста — 7.
Володкевич, ученик ровенской гимназии — 5.
Волосков Константин Степанович, рабочий, политзаключенный — 7.
Волохов Петр Михайлович, литератор, политический ссыльный — 7.
‘Панфил Панфилов’ (в тексте ошибочно ‘Панфил Панфилыч’)
‘Провинциальная газета’ (в тексте ошибочно ‘История одной газеты’)
Волошенко Иннокентий Федорович (1849—1909), муж П. С. Ивановской — 10.
Волошенко Надежда Иннокентьевна, дочь П. С. Ивановской — 10.
Волошин, волостной писарь в Уствице — 9.
Волховский Феликс Вадимович (1846—1914), журналист — 7, 10.
Волынский (Флексер) Аким Львович (1863—1926), литературный критик — 10.
‘Г. Михайловский и его рассуждения о русской литературе’
‘Волынь’, газета — 7, 9, 10.
Волькенштейн М. Ф., петербургский адвокат — 7, 10.
Вольтер Мари Франсуа (1694— 1778), французский писатель, философ — 9.
Вольфрам Александр Васильевич, студент Петровской академии — 6.
Вольяшников, балахнинский голова — 8.
Воронин, жандармский майор — 7.
Воронцов Аполлон Михайлович, красноярский полицмейстер — 7.
Воронцов Василий Павлович (1847—1917), экономист — 10.
Воронцова Елизавета, фаворитка Петра III — 8.
Ворончихин Никита, крестьянин — 10.
Воронцов-Дашков Илларион Иванович (1837—1916), граф, наместник Кавказа — 10.
Воскобойников, приговоренный к смертной казни — 9.
‘Воскресный досуг’, иллюстрированный журнал — 3.
‘Восточное обозрение’, еженедельная газета — 7.
‘Вперед’, журнал — 6, 7, 8.
‘Вперед’, газета — 7.
‘Врач’, журнал — 10.
‘Всемирный путешественник’, иллюстрированный журнал — 3.
Вымдонский, капитан-поручик, был прикомандирован для надзора за ссыльной ‘правительницей России’ Анной Леопольдовной — 8.
Вырембовский, бывший политкаторжанин, владелец лавки в Амге —7.
Выровщиков Никеша, яицкий казак — 10.
Вырубов, доктор — 10.
Высоцкий, преподаватель в пансионе Рыхлинского — 3.
Высоцкий, начальник Зерентуйской тюрьмы — 10.
Выставкина (Бровцына Е. В.), писательница — 10.
‘Амазонка‘ (‘Женская жизнь’)
Вюрц, автор учебника химии — 5.
Вяземский Александр Алексеевич, генерал-прокурор — 8.
Вяземский Петр Андреевич, князь (1792—1878), поэт — 8.
‘Вятская незабудка’, сборник статей — 7.
‘Вятская речь’, газета — 9.
‘Вятские губернские ведомости’, газета — 9.
‘Вятский край’, газета — 9, 10.
Габорио Эмиль (1835—1873), французский писатель — 5, 9.
‘Г-н Лекок’
Габсбурги, династия римско-германских и австрийских императоров и испанских королей — 8.
Гаврилов Тимофей, обвиняемый по мултанскому делу — 9.
Гайдебуров П. А. (1841—1893), редактор ‘Недели’ — 10.
Галайда Гнат, см. Хоткевич И. М.
Галайдич, сторож в Уствице — 9.
Галапура Терентий Николаевич, писатель, крестьянин-самоучка — 10.
‘Грозною ночью’
Галкин, приговоренный к смертной казни — 9.
Гальков В., присяжный поверенный — 9.
Гальперин Максимилиан (Мориц) Пинхусович, вольнослушатель Варшавского университета, политический ссыльный — 7.
Гамма, см. Градовский Г. К.
Гамов Дмитрий Иванович, политкаторжанин — 7.
Гандыло (Павел), лакей Г. А. Короленко — 5.
Ганейзер Е. А. (1861—1938), писатель — 10.
Ганеман Самуэль (1755—1843), немецкий врач, основатель гомеопатии — 3.
Ганецкии Николай Степанович (1815—1904), генерал — 9.
Гано А., автор учебника физики — 6.
Гапка, старуха, вдова — 3.
Гапон Георгий (1870—1906), священник, агент царской охранки — 10.
Гарибальди Джузеппе (1807—1882), вождь итальянской революционной демократии, народный герой Италии — 6, 8.
Гарковенко Евстафий, житель мест. Сорочинцы — 9.
Гартман Лев Николаевич (1850—1913), народоволец, участник покушения на Александра II — 7.
Гартман Эдуард (1842—1906), немецкий философ-идеалист — 9.
Гарун-аль-Рашид (736—809), багдадский халиф — 9.
Гаршин Виктор Михайлович, брат В. М. Гаршина — 8.
Гаршин Всеволод Михайлович (1855—1888), писатель — 7, 8, 9, 10.
‘Attalea princeps’
‘Встреча’
‘Денщик и офицер’
‘Из воспоминаний рядового Иванова’
‘Красный цветок’
‘Люди и война’
‘Медведи’
‘Надежда Николаевна’
‘Ночь’
‘Очень коротенький роман’
‘Подлинная история Энского земского собрания’
‘Происшествие’
‘Сигнал’
‘Сказание о гордом Аггее’
‘Сказка о жабе и розе’
‘То, чего не было’
‘Трус’
‘Художники’
‘Четыре дня’
Гаршин Евгений Михайлович, брат В. М. Гаршина — 8.
Гаршин Егор Архипович, дед В. М. Гаршина — 8.
Гаршин Михаил Егорович, отец В. М. Гаршина — 8.
Гаршина Екатерина Степановна, мать В. М. Гаршина — 8.
Гаршина (урожд. Золотилова) Надежда Михайловна (род. в 1859 г.), жена В. М. Гаршина — 8.
Гауптман Гергарт (1862—1946), немецкий писатель-драматург — 8.
‘Потонувшлй колокол’
Гацисский Александр Серафимович (1838—1893), литератор, статистик — 7, 8, 9, 10.
Гдовский, убийца городового Кислова — 9.
Ге Николай Николаевич (1831—1894), художник — 8.
Ге Николай Николаевич (1857—1940) — сын художника Н. Н. Ге — 8.
Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770—1831), немецкий философ — 6, 8.
Гегечкори Евгений Петрович (род. в 1879 г.), член Государственной думы — 9.
Гейден Петр Александрович, граф (1840—1907), президент Вольно-экономического общества — 10.
Гейне Генрих (1797—1856) — 6, 8, 10.
‘Идеи. Книга Ле-Гран’
Геккель Эрнст (1834—1919), немецкий зоолог — 5.
Гелинг, управляющий имением — 9.
Геллис Пинкус Янкелевич (род. в 1858 г.), политический ссыльный — 7.
Генних Иван Иванович, пермский полицмейстер — 7.
Герасименко, директор житомирской гимназии — 5.
Герасимов Василий Герасимович (1852—1892) — политкаторжанин — 7.
‘Питомец воспитательного дома (Жизнь русского рабочего полвека тому назад)’
Гервиц Ицек, служитель кишиневской больницы — 9.
Герд Александр Яковлевич (1841—1888), педагог — 8.
Геринг Сигизмунд Эдуардович, сотрудник польской газеты ‘Przeglad Tygodniowy’ (‘Еженедельное обозрение’) — 7.
Гермоген (1858—1918), саратовский епископ, один из руководителей черносотенного движения в России — 8.
Герц, участник панамской аферы — 9.
Герцен Александр Иванович (1812—1870) — 7, 8.
Герцль Теодор (1860—1904), еврейский писатель — 10.
Гершельман Сергей Константинович, московский генерал-губернатор — 9.
Гершман, купец — 9.
Гессен Иосиф Владимирович (род. в 1866 г.), юрист — 10.
Гете Иоганн Вольфганг (1749—1832) — 5, 8.
‘Фауст’
Гидров Степан, обвиняемый в убийстве сыщика — 9.
Гиероелифов Александр Степанович, журналист — 6.
Гизо Франсуа (1787—1874), французский реакционный политический деятель — 8.
Гиллин Арнольд, журналист — 6.
‘Около чужих миллионов (Рассказ propos)’
‘Отголоски Нового Света’
Гирс Дмитрий Константинович (1836—1886), писатель, издатель газеты ‘Русская правда’ — 6, 7.
Глаголев, присяжный поверенный — 9.
Гладстон Уильям (1809—1898), английский политический деятель — 6.
Глазко Рудольф, заключенный в рижской тюрьме — 9.
Глебов Сергей Иванович, сыщик — 6.
Глускер, кровельщик, бывший приказчик Быховского — 9.
Глухов Павел Яковлевич, крестьянин деревни Кромщина Сердобского уезда — 9.
Глюк, учитель немецкого языка ровенской гимназии — 5.
Говорский Ксенофонт Антонович, издатель ‘Вестника Юго-Западной и Западной России’ — 5.
Говоруха-Отрок Юрий Николаевич (псевдоним Ю. Николаев) (1852—1896), литератор — 10.
Говорюхин Александр Федорович (род. в 1859 г., умер в начале 1900 г.), политический ссыльный — 7.
Гоголь Василий Афанасьевич (1777—1825), отец Н. В. Гоголя — 8.
Гоголь Николай Васильевич (1809—1852) — 5, 6, 7, 8, 9, 10.
‘Авторская исповедь’
‘Вечера на хуторе близ Диканьки’
‘Вий’
‘Выбранные места из переписки с друзьями’
‘Мертвые души’
‘Невский проспект’
‘Нос’
‘Нужно проездиться по России’
‘Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем’
‘Портрет’
‘Ревизор’
‘Сорочинская ярмарка’
‘Старосветские помещики’
‘Тарас Бульба’
‘Театральный разъезд’
Гоголь-Яновская (урожд. Косяровская) Мария Ивановна (1791—1868), мать Н. В. Гоголя — 8.
Годунов Борис Федорович (1551— 1605), с 1598 года царь Московской Руси — 9.
Голант Илья Владимирович, заведующий русским отделом венской газеты ‘Neue freie Presse’ — 10.
Голембиовский, польский шляхтич — 5.
Голенищев-Кутузов Михаил Илларионович (1745—1813), русский полководец — 8.
Голицын Григорий Сергеевич (1838—1907), князь, главноначальствующий на Кавказе — 9, 10.
Голицын Иван Михайлович, князь, заведующий канцелярией по приему прошений, подаваемых на высочайшее имя — 6.
Голов Яков Ефимович, свидетель на мултанском процессе — 9.
Головачев Петр Николаевич, капитан, кронштадтский полицмейстер — 6.
Головенко М., участник вооруженного нападения — 9.
Головизнина Марфа, крестьянская девочка — 9.
Головин Я. Д., священник, профессор богословия Петровской академии — 6.
Головня Василий Яковлевич, издатель газеты ‘Полтавщина’ — 10.
‘Голос’, петербургская газета — 5, 6, 7, 8, 9.
‘Голос’ (‘Glos’), польская газета — 7.
‘Голос минувшего’, журнал — 10.
‘Голос Москвы’, газета, орган партии октябристов — 9.
Голохвастов Дмитрий Павлович (1796—1849), помощник попечителя Московского учебного округа — 8.
Голубев Владимир, председатель киевской черносотенной организации ‘Двуглавый орел’ — 9.
Голубев Петр Александрович (1865—1915), литератор — 10.
Гольденберг Григорий Давидович (1855—1880), народоволец, террорист — 7.
Гольдсмит Исидор Альбертович (1845—1890), редактор-издатель журнала ‘Слово’ — 6.
Гольдсмит (Андросова) София Ивановна, жена И. А. Гольдсмита — 6.
Гольдштейн, судебный защитник П. Айзенберга — 9.
Гольцев Виктор Александрович (1850—1906), публицист, редактор — 7, 8,10.
Гольцева Наталья Алексеевна, жена В. А. Гольцева — 10.
Гомер, легендарный автор древнегреческих эпопей ‘Одиссея’ и ‘Илиада’ — 7.
Гонз, офицер французского генерального штаба — 9.
Гонта Иван, участник гайдамацкого восстания 1768 года —5.
Гонтарев Григорий Григорьевич (1879—1917), харьковский адвокат — 10.
Гончаров Иван Александрович (1812—1891) — 5, 8, 9, 10.
‘Лучше поздно, чем никогда’
‘Обломов’
‘Обрыв’
‘Обыкновенная история’
‘Фрегат Паллада’
Гончарова (Пушкина) Наталья Николаевна (1812—1863), жена A. С. Пушкина — 8.
Гоппе Герман Дмитриевич, издатель ‘Всемирной иллюстрации’ — 6.
‘Всеобщий календарь’
Горбунов-Посадов Иван Иванович (1864—1940), писатель, заведующий издательством ‘Посредник’ — 10.
Гордон Лев Осипович (1830—1892), секретарь петербургской еврейской общины — 6.
Горин, церковный сторож — 9.
Горинов Владимир Адрианович, председатель уездной земской управы — 9, 10.
Горинов Петр Адрианович, управляющий имением — 9.
Горинова Мария Павловна, жена B. А. Горинова — 10.
Горицкий, председатель суда по мултанскому делу — 9.
Горицкий Павел, студент — 6.
Горнфельд Аркадий Георгиевич (1867—1941), литературный критик — 10.
Городецкая Наталья Дмитриевна, начинающая писательница — 10.
‘Первое предостережение’
Городчанинов Филипп, балахнинский промышленник — 8.
Горсткин, земский начальник — 10.
Гортынский Петр Васильевич, студент Петровской академии — 6.
Горша, мурза, предок В. М. Гаршина — 8.
Горький Алексей Максимович (1868—1936) — 8, 10.
‘Граф Нелепо и все тут’
‘Море’
‘Ошибка’
‘Старуха Изергиль’
‘Челкаш’
‘Ярмарка в Голтве’
Горячев (псевдоним Горчаков) Иван Григорьевич, крестьянин-самоучка — 10.
Готлиб Авраам, житель мест. Сорочинцы — 9.
Готлиб Сура — жительница мест. Сорочинцы — 9.
Гохбаум Борис Дмитриевич, адресат В. Г. Короленко — 10.
Гоц, ровенский исправник — 5.
Гош Лазар (1768—1797), французский полководец — 5.
Гоштофт Николай, провокатор — 7.
Грабовский Александр Полидорович, студент медико-хирургической академии, политический ссыльный — 7.
Грабовский Мечислав Полидорович, врач, политический ссыльный — 7.
Грабовский Павел Арсеньевич (1864—1902), украинский поэт — 10.
Градовский Григорий Константинович (‘Гамма’) (1842—1920), публицист — 6.
‘Гражданин’, черносотенная газета — 6, 8, 9.
Гревцов, агент охранки — 9.
Грегорович Ян (1818—1891), польский писатель — 5.
‘Фомка из Сандомира’
Греков Федор Константинович, писатель — 10.
Греченко Владимир, священник — 9.
Гржибовская Софья Ивановна, писательница — 10.
Грибоедов Александр Сергеевич (1795—1829), — 6, 8, 10.
Грибоедов Николай Алексеевич (1842—1901), участник народнического кружка ‘чайковцев’ — 6, 7.
Григорович Дмитрий Васильевич (1822—1899), писатель — 8, 10.
Григорьев, генерал-майор, нижегородский помещик — 9.
Григорьев Василий Николаевич (1852—1925), ближайший друг Короленко — 6, 7, 10.
Григорьева Елена Васильевна, дочь В. Н. Григорьева — 10.
Григорьева Нина Васильевна, дочь В. Н. Григорьева — 10.
Григорьева Софья Антоновна (1864—1928), жена В. Н. Григорьева — 10.
Грингмут В. А. (1851—1907), черносотенец — 10.
Гриневецкий Мирослав Иванович (Негребецкий Сбигнев Адамович), студент технологического Института — 6.
Гриншпун, стекольщик в Кишиневе — 9.
Гриффитс, секретарь Лиги тюремных реформ в Лос-Анжелосе — 10.
‘Преступления и преступники’
Гриценко Семен, житель мест. Сорочинцы — 9.
Градский, студент Петербургского университета — 6.
Гроза Александр (1807—1875), польский писатель — 5.
‘Попель’
Громов, полковник, участник русско-японской войны — 9.
Громов — см. Г. П. Демьянов.
Грузенберг Оскар Осипович (род. в 1866 г.), присяжный поверенный — 8, 9, 10.
Грушевский Михаил Сергеевич, историк, украинский националист — 7.
‘Еще о большом и малом национализме’
‘Гуак, или Непреоборимая верность’, лубочное произведение — 10.
Гузиер, арендатор сыроварни — 9.
Гуляев Г. Н. (о. Григорий), священник — 9.
Гунько, товарищ И. Г. Короленко — 6.
Гурвич И. А., издатель русской газеты ‘Прогресс’ в Америке — 10.
Гуревич Исаак Адольфович (род. в 1860 г.), политический ссыльный — 7.
Гурко В. И., товарищ министра внутренних дел — 9.
Гурьев, гвардии майор, прикомандирован для надзора за ссыльной ‘правительницей России’ Анной Леопольдовной — 8.
Гус Ян (1369—1415), чешский религиозный реформатор — 8.
Гусев Николай Николаевич (род. в 1882 г.), секретарь Л. Н. Толстого — 10.
Гусев Сергей Сергеевич (псевдоним ‘Слово-Глаголь’) (род. в 1854 г.), журналист — 6, 10.
Гусева, владелица имения, где работал Глускер — 9.
Гусятников Михаил, уполномоченный по питейным сборам — 8.
Гутенберг Иоганн (1400—1468), изобретатель книгопечатанья — 6, 9.
Гучков Александр Иванович (1862—1935), крупный московский промышленник, председатель III Государственной думы — 9, 10.
Гучков Николай Иванович, московский городской голова — 10.
Гюгенет, учитель французского языка в пансионе Рыхлинского — 5.
Гюго Виктор (1802—1885) — 6, 8, 9, 10.
‘Ган-исландец’
‘Собор Парижской богоматери’
Гюйо Жан Мари (1854—1888), французский философ — 10.
Давид (конец XI в.— начало X в. до н. э.), еврейский царь, по преданию — автор книги псалмов ‘Псалтырь’ — 8.
Давыдов Денис Васильевич (1784—1839), герой Отечественной войны 1812 года, поэт — 8.
Давыдова Александра Аркадьевна (1849—1902), издательница журнала ‘Мир божий’ — 8,10.
Даль Владимир Иванович (1801—1872), писатель, языковед, этнограф — 7.
Данилевский, земский начальник — 9.
Данилевский Александр Семенович (1809—1888), близкий друг Гоголя — 8.
Данилевский Григорий Петрович (1829—1890), писатель — 5, 8.
‘Село Сорокопановка’
‘Черный год’
Данилевский Николай Яковлевич (1822—1885), реакционный публицист — 10.
‘Дарвинизм. Критическое исследование’
Данилович Михаил Осипович, лекарь, политический ссыльный — 7.
Данте Алигьери (1265—1321), итальянский поэт — 8.
Дантон Жорж (1759—1794), деятель французской революции — 5.
Дарвин Чарлз (1809—1882), великий английский естествоиспытатель — 5, 7, 10.
Дашевский, совершил покушение на жизнь П. Крушевана — 9.
Дворжачек, доктор, участник польского восстания — 8.
Девятков Василий Иванович, начинающий автор — 10.
‘Рассказ бывшего рабочего’
Девятников Яков — рабочий, административный ссыльный — 7.
Дегаев Сергей Петрович (1858—1917), член центральной военной группы ‘Народной воли’ — 6.
Дедлов Владимир Людвигович (псевдоним Кигн) (1856—1908), писатель — 10.
Дейч Лев Григорьевич (1855—1943), один из организаторов Чигиринского восстания — 6, 7.
‘Дело’, журнал — 5, 6, 8.
Делянов Иван Давыдович (1818—1897), министр народного просвещения — 5.
Демаков, заведующий типографией — 6.
Дембицкая Маня, дочь ровенского городничего — 5.
Дембицкий (Дембский), городничий в Ровно — 5.
Дементьева Александра Дмитриевна (1850—1922), жена П. Н. Ткачева — 5, 6.
Демидов А. А., председатель васильской уездной управы — 9.
Демчинский Николай Александрович (1851—1915), журналист — 9.
Демьянов Г. П. (Гронов), литератор — 10.
Денисов, арендатор мельницы в деревне Новая Мурзиха Елабужского уезда — 9.
Денисюк, тюремный смотритель Спасской части Москвы — 6, 7.
Денишенко, владелец хутора, свидетель обвинения по делу Юсупова — 9, 10.
‘День’, газета — 10.
Державин Гаврила Романович (1743—1816) — 8, 10.
‘Бог’
Дерман Абрам Борисович (1880—1952), писатель — 10.
Дерулед Поль (1846—1914), французский политический деятель — 9.
Дерюжинский В. Ф. (род. в 1861 г.), писатель — 10.
Деспот-Зенович, сибирский губернатор — 9.
Дефо Даниель (1660 или 1661—1731), английский романист — 10.
‘Молль Флендерс’
Дешерт, помещик, дальний родственник Короленко — 5.
Джабадари Иван Спиридонович (1852—1913), политкаторжанин — 7.
Джек-потрошитель, известный преступник — 9.
Джордж Генри (1839—1897), американский экономист — 8.
Джулаев И., крестьянин, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Дзержинский Феликс Эдмундович (1877—1926), председатель ВЧК — 10.
Дзюбинский Владимир Иванович (1860—1927), член Государственной думы, трудовик — 9, 10.
Дидонус — см. Дитяткевич.
Дизраэли Бенджамин, лорд Биконсфилд (1804—1881), английский политический деятель — 6.
Диккенс Чаолз (1812—1870), — 5, 10.
‘Домби и сын’
‘Диминяца’, (‘Dimineaza’), румынская газета — 8.
Дитяткевич (Дидонус), надзиратель ровенской гимназии — 5.
Дмитриев Иван Иванович (1760—1837), баснописец — 8.
Дмитриев М., фотограф — 9.
Дмитриев Моисей, обвиняемый по мултанскому делу — 9.
Дмитриева Валентина Иовна (1859—1947), писательница — 10.
‘От колыбели до могилы’
Дмоховская Анастасия Васильевна, мать Л. А. Дмоховского — 8.
Дмоховская София Адольфовна, дочь А. В. Дмоховской — 8.
Дмоховский Викентий Антонович, петербургский знакомый Короленко — 10.
Дмоховский Лев Адольфович (1851—1881), политкаторжанин — 7, 8.
Добровольский, сосед семьи Короленко по дому в Житомире — 5.
Добровольский, невинно присужденный к смертной казни — 9.
Добровольский Павел, обвиненный в убийстве лубенского исправника — 9.
Доброджану Гереа Константин (Костика) (1855—1920), румынский социал-демократ — 10.
Добролюбов Николай Александрович (1836—1861) — 5, 6, 7, 8, 9, 10.
‘Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами’
‘Грустная дума гимназиста лютеранского вероисповедания и не Киевского округа’
‘Жизнь и смерть графа Камилло Бензо Кавура’
‘Из Турина’
‘Когда же придет настоящий день?’
‘Милый друг, я умираю’
‘Несколько слов о воспитании’
Додэ Альфонс (1840—1897), французский писатель — 10.
Долгоногов, директор ровенской гимназии — 5.
Долгополов Нифонт Иванович, врач —7.
Долгорукий Василий Владимирович, князь, царский воевода, генерал-лейтенант — 8.
Долгорукий Юрий Владимирович, брат В. В. Долгорукого — 8.
Долгоруков Василий Андреевич, князь (1803—1868), генерал-адъютант, шеф жандармов — 8.
Долгоруков Владимир Андреевич, князь (1810—1891), московский генерал-губернатор — 6, 7.
Долгушин Александр Васильевич (1848—1885), организатор политического кружка, политкаторжанин — 7, 10.
Долгушин Василий Фомич, губернский прокурор — 7.
Долгушина Софья Васильевна, дочь В. Ф. Долгушина — 7.
Долидзе, журналист — 9.
Долинин Федор Капитонович, корректор газеты ‘Новости’ — 6, 7.
Долинская, гимназистка — 6.
Доллер Александр Иванович (1862—1893), политический ссыльный — 7.
Доманевич, ученик ровенской гимназии — 5.
Домарацкие (братья), ученики ровенской гимназии — 5.
Домбровский, ученик житомирской гимназии — 5.
Домбровский, приговоренный к смертной казни — 9.
‘Донская речь’, издательство — 10.
Донецкая Фекла Ивановна, сельская учительница, политическая ссыльная — 7, 10.
Донецкий Василий Федосеевич, слушатель Петровской академии, политкаторжанин — 7.
Дорофея, монахиня — 10.
Дорошевич Влас Михайлович (1864—1922), журналист — 10.
Дорошенко, генерал, отец А. А. Дорошенко — 6.
Дорошенко Александр Александрович (1861—1883), политзаключенный — 6, 7.
Дорошенко Борис Платонович, помещик и домовладелец в Павлове — 9.
Достоевский Федор Михайлович (1821—1881) — 5, 6, 7, 9, 10.
‘Братья Карамазовы’
‘Двойник’
‘Дневник писателя’
‘Преступление и наказание’
Драве Владимир Иванович, начальник В. Г. Короленко по службе на Пермской железной дороге — 7.
Драгоманов Михаил Петрович (1841—1895), украинский националист, публицист, историк — 5, 7.
Драйден Джон (1631—1700), английский писатель — 10.
Дрейфус Альфред (1859—1935), капитан, офицер французского генерального штаба — 9.
Дрентельн Александр Романович (1820—1888), шеф жандармов, начальник III отделения — 6, 7.
Дрентельн Н. С., школьный товарищ В. М. Гаршина— 8.
Дробыш-Дробышевский Алексей Алексеевич (1856—1920), журналист (псевдоним А. Уманьский) — 7, 8, 10.
Дроздовский И. М., генерал, защитник Ротенберга и Ренкацишека — 9.
Дрюмон Эдуард, французский реакционный публицист — 9.
Дрягин Михаил Ионовнч, сарапульский частный поверенный, защитник на процессе мултанцев — 9, 10.
Дубельт Леонтий Васильевич (1792—1862), жандармский генерал — 8.
Дубле, генерал, председатель военного суда — 9.
Дубовик, управляющий кирпичным заводом на Лукьяновке в Киеве — 9.
Дубровин Александр Иванович (1855—1918), черносотенец, председатель ‘Союза русского народа’ — 9.
Дударев, военный врач, сосед Короленко в Житомире — 5.
Дудыкевич, агент русского правительства в Галиции — 10.
Дужкин Василий. Иванович, павловский кустарь, отец Д. В. Дужкина — 9.
Дужкин Дмитрий Васильевич, павловский скупщик — 9.
Дужкин Семен Васильевич, брат Д. В. Дужкина — 9.
Думбадзе И. А. (1851—1916), ялтинский генерал-губернатор — 9.
Дуняша, горничная у Короленко — 10.
Дураненок Дурафей — см. А. М. Шмырин.
Дураненок Ларивон — см. П. Д. Шмырин.
Дурицкий, домовладелец — 9.
Дурново Иван Николаевич (1830—1903), министр внутренних дел — 9.
Дурново Петр Николаевич (1844— 1915), министр внутренних дел — 9, 10.
Дурылин Сергей Николаевич (1877—1954), литературовед — 10.
Дусали, киргиз-кансакский султан — 10.
Дыскин, бывший приказчик Быховского — 9.
Дьяконов И., реакционный журналист — 9.
Дюжин, хорунжий — 9.
Дюма Александр (Дюма-отец) (1803—1870) — 5.
‘Граф Монтекристо’
‘Двадцать лет спустя’
‘Кавалер de Maison rouge’
‘Королева Марго’
‘Три мушкетера’
Дюняшев, жертва полицейских истязаний — 9.
Дюшатель Шарль, министр внутренних дел в кабинете Гизо (Франция) — 8.
Дядя Петр, родственник Короленко — 3.
Евлогий, люблинский архиепископ — 10.
Евреинова Анна Михайловна (1844—1919), редактор-издатель журнала ‘Северный вестник’ — 8, 10.
Егоров, учитель русского языка ровенской гимназии — 5.
Егорова Елизавета Ивановна, писательница — 10.
‘Еженедельное обозрение’ (‘Przeglad Tygodniowy’), польская газета — 6, 7.
Екатерина II Алексеевна (1729—1796), российская императрица — 8, 9, 10.
Екатерина Григорьевна, ‘нигилистка’ — 6.
Елагин, военный цензор — 9.
Елагин Иван Петрович, павловский крестьянин, кустарь — 9.
Елизавета Ивановна, жена А. М. Наумова — 6.
Елизавета Петровна (1709—1761), российская императрица, дочь Петра I — 8.
Елкин, церковный сторож — 9.
Елпатьевская Людмила Ивановна, жена С. Я. Елпатьевского — 10.
Елпатьевский Сергей Яковлевич (1854—1933), писатель, врач — 8, 10.
Емельянов Алексей Степанович (Боголюбов), политкаторжанин — 6, 7.
Емельянов Николай Николаевич, заключенный в Красноярской тюрьме — 7.
Енакиев Валериан Александрович, пермский губернатор — 7, 10.
Енкуватов Дометий Александрович, брат П. А. Енкуватова — 6.
Енкуватов Пимен Александрович, брат Д. А. Енкуватова — 6.
Ергин Иоанн, священник в Мултане — 9.
Ермаков Николай Андреевич, директор технологического института — 6.
Ермолаев, крестьянин — 9.
Ермолов А. М., земский начальник Сергачского уезда Нижегородской губ.— 8, 9.
Ермолов Петр Дмитриевич (1845—1910), политкаторжанин, каракозовец — 7.
Ершов, врачебный инспектор — 9.
Ершов Василий Семенович, московский вице-губернатор — 9.
Еткаренков Василий Созонтович, сын С. М. Еткаренкова — 9.
Еткаренков Созонт Макарович, крестьянин деревни Кромщина Сердобского уезда — 9, 10.
Ефрем Сирин (около 306—378), сирийский богослов, один из ‘отцов церкви’ — 5.
Ещин Евсей Маркович, член редакции ‘Нижегородского листка’ — 10.
Жаботинский Владимир Евгеньевич (род. в 1880 г.), журналист — 10.
‘Анца’
Жак А., писатель из народа — 10.
Жариков Афанасий Сергеевич, плотник — 10.
Жданов Гаврило, товарищ Короленко по ровенской гимназии — 5.
Жданов, помещик — 9.
Жебунев Сергей Александрович (1849—1924), народоволец. — 10.
Жедринский, помощник Н. M. Ленивцева — 9.
Железнов А. Г., земский начальник — 9.
Железнов Иоасаф Игнатьевич (1824—1863), писатель — 8, 10.
Желеховский Владислав Антонович (род. в 1844 г.), прокурор на ‘процессе 193-х’ — 6, 7.
Желябов Андрей Иванович (1850—1881), член исполнительного комитета ‘Народной воли’ — 6, 7.
Жемчужников Алексей Михайлович (1821—1908), поэт — 10.
Животовский Николай Петрович, учитель петербургской гимназии — 6, 10.
‘Жизнь’, литературно-политический журнал — 8, 10.
Жилкин Иван Васильевич (род. в 1874 г.), член I Государственной думы, трудовик — 10.
Жирнов Осип Михайлович, земский работник, сотрудник провинциальных газет — 10.
Жмакин, племянник Толстопятовой — 9.
Жолкевский Станислав (1547—1620), польский гетман — 5.
Жук И., писатель из народа — 10.
Жуков Сергей Иванович, редактор-издатель ‘Нижегородского листка’ — 10.
Жуковский Василий Андреевич (1783—1852) — 8, 10.
Жуковский Юлий Галактионович, сотрудник ‘Современника’ — 10.
Журавлев, купец — 5.
Журавлев, приговоренный к смертной, казни — 9.
Журавский, надзиратель в житомирской гимназии — 5.
Журавский Исай Савельевич, начинающий писатель — 10.
Журин, толстовец, корреспондент В. Г. Короленко — 10.
‘Журнал для всех’, литературно-художественный журнал — 10.
Заботины, братья, ученики Константиновского военного училища — 6.
Завадский Владислав Ромуальдович (род. в 1840 г.), председатель казанского суда — 9, 10.
Заварзин Федор, сержант — 8.
Завердяев, ученик Константиновского военного училища — 6.
Завилейская-Игнатович Марья Степановна, учительница — 6.
Загибалов Максимилиан Николаевич (1843—1920), политкаторжанин — 8.
Загоскин Михаил Васильевич (1830—1904), педагог и публицист, редактор газеты ‘Сибирь’ — 7, 10.
‘Задруга’, книгоиздательство — 10.
Заец М., крестьянин, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Зайцев, владелец кирпичного завода на Лукьяновке в Киеве — 9.
Зайчневский Петр Григорьевич (1842—1896), организатор революционного кружка — 7.
Зак, адресат В. Г. Короленко — 10.
Зализницкий, помещик — 5.
Замысловский Георгий Георгиевич (род. в 1872 г.), член Государственной думы, черносотенец — 9, 10.
Занд Жорж (псевдоним Авроры Дюдеван) (1804—1876), французская писательница— 8.
Запольский, лжесвидетель по делу рабочего Кузнецова — 9.
Зарубин А. А., нижегородский купец — 9.
Заруднева Лариса Тимофеевна (род. около 1856 г.), политически поднадзорная, служащая Пермского управления железных дорог —7.
Заруцкий, ученик ровенской гимназии, студент — 3, 6.
Засодимский (Вологдин) Павел Владимирович (1843—1912), писатель, народник — 6, 10.
Засулич Вера Ивановна (1851—1919), деятель русского революционного движения — 6, 7, 10.
Захар, лакей Г. А. Короленко — 5.
Захар Васильевич, церковный староста в Павлове — 9.
Захарьин Григорий Антонович (1829—1897), выдающийся врач-клиницист — 8, 10.
Захарьин (псевдоним Якунин) Иван Николаевич (1839—1906), писатель — 8.
Заходер Б. И., нижегородский казенный раввин — 8.
Зверев Д. И., статистик — 9.
Зверев Н. А. (1850—1917), начальник Главного управления по делам печати — 10.
Звонарев Б. Н., петербургский издатель — 8.
Зданович Георгий Феликсович (1855—1917), политкаторжанин — 7.
Зелинский, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
‘Земля и воля’, подпольный орган народнической организации ‘Земля и воля’ — 6, 7.
‘Земщина’, черносотенная газета — 9.
‘Зеньковец’, газета — 10.
Зернов Николай Петрович, организатор ‘складочной артели’ в Павлове — 9.
Зилов, попечитель Киевского учебного округа — 9.
Зилотти, старший адъютант морского штаба — 9.
Златовратский Николай Николаевич (1845—1911), писатель — 6, 7, 8, 10.
‘Безумец’
‘Золотые сердца’
‘Мои видения’
Злобин, жандармский офицер — 9.
Знаменский, студент — 6.
‘Знание’, книгоиздательство — 10.
Золотилов, податной инспектор — 9.
Золотницкий Владимир Николаевич (род. в 1853 г.), нижегородский врач, общественный деятель — 10.
Золя Эмиль (1840—1902) — 5, 8, 9, 10.
‘Debacle’ (‘Разгром’)
‘Зритель’, сатирический журнал — 10.
Зубаревский Петр Данилович, студент-технолог — 6.
Зубов П. П., васильский уездный предводитель дворянства — 9.
Зубрилов Василий Петрович (1851—1917), политкаторжанин — 7.
Зубрилов Михаил Петрович, студент Петровской академии — 7.
Зунделевич Аарон Исаакович (1854—1923), политкаторжанин — 7.
Ибковский Павел, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Ибсен Генрик (1828—1906), норвежский писатель — 8.
Иван, парубок — 5.
Иван, священник в Амге —7.
Иван Иванович, фальшивомонетчик — 7.
Иван III Васильевич (1440—1505), великий князь московский — 8.
Иван IV Васильевич Грозный (1530—1584), великий князь, позже ‘царь всея Руси’ — 9.
Иван 38 лет, бродяга — 7.
Иванаева Прасковья, кухарка у Пугачева — 8.
Иванайнен Карл Адамович (род. в 1857 г.), рабочий-слесарь, политзаключенный — 6, 7, 10.
Иваненко Д., редактор газеты’Полтавский вестник’ — 9.
Иванов, полтавский полицмейстер — 10.
Иванов, член крестьянского присутствия в Глазове — 7.
Иванов, сотник — 9.
Иванов, кассир винной монополии — 9.
Иванов Александр Андреевич (1806—1858), художник — 8.
Иванов Василий, балахнинский священник — 8.
Иванов Гай Владимирович, урядник — 9.
Иванов Иван, бывший каторжанин — 8.
Иванов Иван Иванович, студент Петровской академии — 5, 6.
Иванов Николай, заключенный в псковской тюрьме — 9.
Иванов Григорий Савельевич, сормовский рабочий — 10.
Ивановская Александра Семеновна (по мужу Малышева) (1851—1917), сестра А. С. Короленко — 6, 7, 10.
Ивановская Евдокия (Авдотья) Семеновна — см. А. С. Короленко.
Ивановская Прасковья Семеновна (1853—1935), сестра А. С. Короленко — 6, 7, 10.
Ивановский Василий Семенович (доктор Петр) (1845—1911), брат А. С. Короленко — 6, 8, 10.
Ивановский К. А., товарищ председателя Сарапульского окружного суда — 10.
Иванчин-Писарев Александр Иванович (1849—1916), народоволец — 6, 10.
Иванюков Иван Иванович, профессор Петровской академии — 6.
Иванюшенков, хлеботорговец — 9.
Ивасенко, председатель красного креста в Полтаве — 10.
Игнатович Владимир Васильевич, учитель химии ровенской гимназии — 5.
Игнатович Мария Степановна, жена В. В. Игнатовича — 5.
Игнатьев Алексей Павлович (1842—1906), граф, иркутский генерал-губернатор — 7.
Игнашин Николай, владелец мельницы в селе Шутилово Лукояновского уезда — 9.
Идзиковский, лжесвидетель по делу П. Ибковского — 9.
Иевлев Трофим Степанович, нижегородский комендант — 8.
Иерихонский — уголовный ссыльный, подпольный ходатай в селе Афанасьевском — 7.
Измайлов В., автор ‘Заводских очерков’ — 10.
Иловайский Дмитрий Иванович (1832—1920), историк — 10.
Илюшин Митрофан Степанович, понятой — 9.
Ильенков Павел Антонович, профессор химии Петровской академии — 6.
Ильин, письмоводитель лукояновского предводителя дворянства — 9.
Ильяшенко Николай Алексеевич, издатель ряда казанских газет — 6.
Имеретинский Александр Константинович (1837—1900), князь, генерал, член Государственного совета — 7, 10.
Имшенецкий Яков Кондратьевич (1858—1938), член I Государственной думы — 10.
Иоанн Кронштадтский (Иоанн Ильич Сергиев) (1829—1908), протоиерей Андреевского собора в Кронштадте — 6, 8.
Иоанн VI Антонович, российский император с 17 октября 1740 г. по 25 ноября 1741 г. — 8.
Иоанна д’Арк (1412—1431) — 5.
Ионов Всеволод Михайлович (1851—1922), политкаторжанин — 7, 8.
Иорданский, ученик житомирской гимназии — 5.
Иосельзон Исидор, ученик митавского реального училища — 9.
Иосельзон Юлиус, брат И. Иосельзона — 9.
Иосселиани Игнатий Осипович, руководитель нелегального кружка — 7.
Иохим, кучер Г. А. Короленко — 5.
Ирлин Вениамин, присужденный к смертной казни — 10.
Ирод (73—4 до н. э.), царь иудейский (37—4 до н. э.) — 9.
‘Искра’, сатирический журнал — 5.
Искра Иван Иванович (ум. в 1708 г.), полтавский полковник, друг Кочубея — 8.
‘Исторический вестник’, историко-литературный журнал — 8, 9.
Ита, ‘Васина внучка’ — 5.
Иткина X., жена В. Ирлина — 10.
Итунин Исаак, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Иштыряков, поручик — 8.
Кабе Этьенн (1788—1856), французский социалист-утопист — 8.
Кавур Камилло Бензо, граф (1810—1861), итальянский политический деятель — 6.
‘Казанские вести’, газета — 8.
‘Казанский листок’, газета — 6.
‘Казанский телеграф’, газета — 9.
Казимир III Великий (1310— 1370), польский король — 6.
Кайранские, арестованы в связи с чигиринским делом — 6.
Каллаш Владимир Владимирович (1866—1919), историк литературы — 10.
Кальманович Самуил Еремеевич, кандидат прав — 10.
Каменская Алевтина Яковлевна, жена М. Ф. Каменского — 10.
Каменский Андрей Васильевич, редактор журнала ‘Библиотека дешевая и общедоступная’ — 10.
Каменский М. Ф., художник — 10.
Канабеев Д. И., генерал, военный судья — 9.
Кандин Егор, лукояновский крестьянин — 9.
Кант Иммануил (1724—1804), немецкий философ-идеалист — 9, 10.
Канторович Я., литератор — 8.
‘Средневековые процессы о ведьмах’
Карабчевский Николай Платонович (1851—1925), петербургский адвокат — 9, 10.
Караваева, соучастница убийства Быховских — 9.
Каракозов Дмитрий Владимирович (1840—1866), революционер — 5.
Карамзин Николай Михайлович (1766—1826), писатель, историк — 8.
Карамышев Василий Максимович, служащий экономии в Саратовской губернии — 8.
Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853), знаменитый трагик, артист Петербургского Александрийского театра — 8.
Караулов, управляющий кочубеевскими вотчинами в Нижегородской губернии — 9.
Каращук Григорий, лжесвидетель по делу Коваленко и И. Безя — 9.
Кардашов Степан Мартынович, политкаторжанин — 7.
Карелин, нижегородский фотограф —10.
Карелин Аполлон Андреевич (1863—1926), экономист — 10.
Карл V (1500—1558), испанский король и римско-германский император — 8.
Карл XII (1682—1718),шведский король — 8.
Карлейль Томас (1795—1881), английский писатель — 5.
‘История французской революции’
Кармелюк (1784—1835), руководитель крестьянского восстания на Подолии — 5.
Кароль, крестьянин, изобретатель-самоучка — 5.
Каронин (псевдоним Николая Елпидифоровича Петропавловского) (1853—1892), писатель — 10.
Карпентер Вильям Бенджамин (1813—1885), английский писатель и ученый — 10.
‘Основы физиологии ума’
Карпович, рабочий, приговоренный к смертной казни — 9.
Касперов, чиновник министерства финансов — 9.
Каспржак, приговоренный к смертной казни — 9.
Катаев Н., писатель — 10.
‘Елена’
Катенин Павел Александрович (1792—1853), декабрист, поэт — 8.
Катилина Люций Сергий (ок. 108—62 до н. э.), римский политический деятель — 9.
Катков Михаил Никифорович (1818—1887), реакционный публицист — 5, 6, 7, 8, 9, 10.
Каульбарс Александр Васильевич (род. в 1844 г.), генерал, командующий войсками Одесского военного округа — 9.
Кауфман Абрам Евгеньевич (1855—1921), литератор — 10.
Каченовский Михаил Трофимович (1775—1842), профессор истории Московского университета, цензор — 8.
Качка Прасковья Петровна (род. в 1860 г.), участница народнического кружка — 6.
Квятковский Александр Александрович (1853—1880), видный деятель ‘Земли и воли’ и ‘Народной воли’ — 6, 7.
Кей Эллен, шведская писательница — 8.
Келепова, девушка, убитая в Сорочинцах — 9.
Келеповский, помещик Херсонской губернии — 9.
Келлер, владелица дачи в Карабахе — 10.
Келлер Лев Васильевич, математик — 10.
Кеннан Джордж (1845—1924), американский журналист — 7.
Кенцирский, обвиняемый в убийстве Финанского — 9.
Керсновский, студент Петровской академии — 6.
Кессель, судебный обвинитель по делу В. Засулич — 10.
Кестнер Шерер, вице-президент французского сената — 9.
Кибальчич Николай Иванович (1854—1881), народоволец, участник ряда покушений на Александра II — 7.
‘Киевлянин’, черносотенная газета — 9.
‘Киевская копейка’ — см. ‘Огни’.
‘Киевская мысль’, газета — 10.
‘Киевская старина’, журнал — 10.
‘Киевские вести’, газета — 9.
‘Киевский голос’, газета — 9.
Кизеветтер Александр Александрович (1866—1933), профессор, член Государственной думы — 8.
Кизер Венцеслав Эдуардович (род. около 1860 г.), политический ссыльный — 7.
Киттары Модест Яковлевич (1825—1880), профессор — 6.
Кирьян, староста в Уствице — 9.
Кислов, городовой в станице Лабинской — 9.
Киценко, приговоренный к смертной казни — 9.
Киченко, директор житомирской гимназии — 5.
Кияшко, сорочинский крестьянин — 9.
Кладо Николай Лаврентьевич (1862—1919), литератор — 9.
Клементьев, душевнобольной, заключенный в псковской тюрьме — 9.
Кленов Василий Дмитриевич (1856—1918), участник кружка Ковальского — 7.
Клестов (Ангарский) Николай Семенович (1873—1941), секретарь ‘Книгоиздательства писателей’ —10.
Климкова Мелания, лжесвидетель по делу Коваленко и И. Безя — 9.
Клюгге, директор полтавской гимназии — 9.
Клюшников. Виктор Петрович (1841—1892), писатель — 6.
‘Марево’
Книппер-Чехова Ольга Леонардовна (род. в 1870 г.), артистка Московского Художественного театра, жена А. П. Чехова — 8, 10.
Князев В. В., полтавский губернатор — 10.
Князевский Павел Ефимович, народный учитель, политический ссыльный — 7, 10.
Кобылин Михаил Севастьянович, свидетель по мултанскому делу — 9.
Кобылянский Казимир Александрович (род. около 1858 г.), слесарь, политический ссыльный — 7.
Кобылянский Людвиг Александрович (1859—1886), слесарь, политкаторжанин — 7.
Кобылянский Эразм Александрович (Ян Конописский) (род. в 1854 г.), участник народнических кружков, студент Петербургского технологического института — 7.
Кобяков, судебный защитник Кузнецова — 9.
Ковалев Фил. Сидорович, казак Кругло-озерной станицы — 8.
Ковалевский Максим Максимович (1851—1916), ученый, юрист — 10.
Коваленко, казак, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Ковалик, Сергей Филиппович (1846—1926), политкаторжанин, участник ‘процесса193-х’ — 7, 8.
Ковальский, Иван Мартынович (1850—1878), организатор революционного кружка — 7.
Коверко Семен, житель мест. Сорочинцы — 9.
Ковтун Сергей Иванович, житель мест. Сорочинцы — 9.
Коган Наум Львович (псевдоним Н. Наумов) (1863—1893), писатель — 10.
‘В глухом местечке’
Кожевников, бомбардир — 9.
Кожин Никифор, крестьянин деревни Кромщина Сердобского уезда — 9.
Кожухов Аким Андреевич, политзаключенный в вышневолоцкой тюрьме — 7.
Козакевич Петр Васильевич, адмирал, комендант Кронштадта — 6.
Козел, мясник в Луцке, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Козлинина Е. И., журналистка — 9.
‘За полвека’
Козлов, прапорщик, брат М. Д. Колокольцовой — 8.
Козлов Александр Александрович, помощник петербургского градоначальника — 7.
Козлова Евгения Яковлевна, нижегородская знакомая Короленко — 10.
Козловский Владислав-Мечислав Станиславович (род. в 1858 г.), польский писатель — 10.
Козловский Лев Станиславович, польский критик — 7.
‘Памяти Адама Шиманского’
Козьмин Наум, дворовый человек Н. П. Колокольцова — 8.
Коковцев Владимир Николаевич (род. в 1853 г.), граф, министр финансов — 10.
Коленкина Мария Александровна, политкаторжанка — 7.
Колесниченко Филипп, убийца Бондаренковой — 9.
Колиберский, тюремный священник псковской тюрьмы — 9.
Колокольцев Николай Потапович, титулярный советник — 8.
Колокольцова Мария Дмитриевна, жена Н. П. Колокольцова — 8.
Коломенкина Мария Александровна, близкая знакомая Короленко — 10.
Колосов Иван, студент — 6.
Колотковский, ученик ровенской гимназии — 5.
Колубовский, ученик ровенской гимназии — 5.
Колубовский Яков Николаевич (род. в 1863 г.), писатель — 10.
Кольцов Алексей Васильевич (1809—1842) — 6, 10.
Коляновская, хозяйка дома в Житомире, где жили Короленко — 5.
Коляновский (‘пан коморник’), хозяин дома в Житомире, где жили Короленко — 5.
Комаров Виссарион Виссарионович (1838—1907), участник сербско-турецкой войны, редактор черносотенной газеты ‘Свет’ — 6, 8. 9. 10.
Комарова Марья Васильевна, учительница — 6.
Комиссаров, невинно осужденный — 9.
Комиссаров, жандармский офицер — 9.
Комиссаров Осип Иванович, ‘мастеровой из костромских крестьян’, якобы спасший Александра II при покушении на него Каракозова — 8.
Кон Феликс Яковлевич (1864—1941), видный революционный деятель — 7.
Кон Христина Григорьевна (1857—1942), народоволка, политкаторжанка — 7.
Конан-Дойль Артур (1859—1930), английский романист — 9.
‘Шерлок Холмс’
Конахевич Игнатий, ученик ровенской гимназии — 5.
Конахевич Людвиг, ученик ровенской гимназии — 5.
Конгрев Вильям (1670—1729) английский писатель — 10.
Кондратов Сергей Дмитриевич, владелец ножовой фабрики в селе Вача — 10.
Кондратьев Василий, обвиняемый по мултанскому делу — 9.
Кондурушкин Степан Семенович (1874—1919), писатель — 10.
‘Моисей’
Конецпольский Станислав (1596—1646), польский гетман — 5.
Кони Анатолий Федорович (1844—1927), судебный деятель и писатель — 6, 9, 10.
Коноплянкин Абрам Семенович, сын С. М. Коноплянкина — 9.
Коноплянкин Семен Миронович, крестьянин деревни Кромщина Сердобского уезда — 9, 10.
Константин Николаевич, великий князь, генерал-адмирал, председатель Государственного Совета — 6, 7.
Константин Павлович, великий князь, брат Николая I — 8.
Константинов, рабочий — 9.
Конт Огюст (1798—1857), французский философ-позитивист — 8, 10.
Кописаров, бывший приказчик Быховского — 9.
Копитько, старшина — 9.
Копнин, смотритель новобелгородской тюрьмы — 7.
Кордецкий, ученик ровенской гимназии — 5.
Кордэ Шарлотта (1768—1793), жирондистка, убийца Марата — 8.
Корженевский Владимир Игнатьевич, товарищ Короленко по ровенской гимназии — 6.
Коржениовский Иосиф, польский писатель — 5.
‘Фомка из Сандомира’ — см. Грегорович Ян.
Корнелий Агриппа Нетесгеймский, генеральный адвокат города Меца — 8.
‘De occulta philosophia’
Корнилович, письмоводитель ровенского суда — 5.
Королев Филипп Николаевич, директор Петровской академии — 6.
Короленко Авдотья (Евдокия) Семеновна (Душа) (1855—1940), жена В. Г. Короленко — 6, 7, 8, 10.
Короленко Александра Афанасьевна, тетка В. Г. Короленко — 5.
Короленко Афанасий Яковлевич (1787—1860), дед В. Г. Короленко — 5, 10.
Короленко Владимир Галактионович
‘Ат-Даван’
‘Без языка’
‘Божий городок’
‘Братья Мендель’
‘Бытовое явление’
‘В Березовских Починках’
‘В борьбе с диаволом’
‘В голодный год’
‘В дурном обществе’
‘В ночь под светлый праздник’
‘В облачный день’
‘В пустынных местах. (Из поездки по Ветлуге и Керженцу)
‘Вера отцов’
‘Воспоминания о Чернышевском’
‘Господа присяжные заседатели’
‘Государевы ямщики’
‘Грех и стыд’
‘Грозный, Терской области. (От нашего корреспондента)’
‘Груня’
‘Две картины’
‘9 января в Петербурге’
‘Детская любовь’
‘Дом No 13’
‘Драка в доме’
‘Драка у Апраксина двора. (Письмо в редакцию)’
‘За иконой’
‘Земли! Земли!’
‘Знаменитость конца века’
‘Из истории сб л летной печати’
‘Из переписки с В. С. Соловьевым’
‘Иом-Кипур’ (‘Судный день’)
‘Искушение’
‘История моего современника’
‘К отчету о мултанском жертвоприношении. (Письмо в редакцию)’
‘К русскому обществу. (По поводу кровавого навета на евреев)’
‘Лев Николаевич Толстой’
‘Легенда о царе и декабристе’
‘Лес шумит’
‘Марусина заимка’
‘Мнение американца Джаксона о еврейском вопросе’
‘Мое первое знакомство с Диккенсом’
‘Мороз’
‘На Волге’
‘На заводе’ (‘Табельщик’)
‘На рассвете’ (‘На заре’)
‘Не страшное’
‘Некоторые особенности продовольственного дела в Нижегородском крае’
‘Ненастоящий город’
‘Новый гулльский инцидент’
‘Ночью’
‘О Глеба Ивановиче Успенском’
‘Огоньки’
‘Один случай’
‘Отвоеванная позиция’
‘Открытое письмо статскому советнику Филонову’
‘Отошедшие’
‘Очерки и рассказы’, кн. 1
‘Очерки и рассказы’, кн. 2
‘Очерки и рассказы’, кн. 3
‘Очерки сибирского туриста’
‘Павловские очерки’
‘Падение царской власти. (Речь простым людям о событиях в России)’
‘Парадокс’
‘Пермь. (Письмо в редакцию)’
‘Письмо в редакцию’
‘По Нижегородскому краю’
‘По пути’
‘По России’
‘Поездка в Лукояновский уезд Нижегородской губернии. (Доклад Нижегородскому благотворительному комитету)’
‘Полное собрание сочинений’, изд. А. Ф. Маркса
‘Приемыш’
‘Прохор и студенты’
‘Птицы небесные’
‘Пугачевская легенда на Урале’ ‘Путеводитель по Волге’
‘Родина в опасности’
‘Русская дуэль в последние годы’
‘С двух сторон’
‘Сказание о Флоре, Агриппе и Менахеме, сыне Иегуды’
‘Слепой музыкант’
‘Слова министра — дела губернаторов’
‘Смиренные’
‘Современное положение и печать’
‘Содержающая’
‘Соколинец’
‘Сон Макара’
‘Сорочинская трагедия’
‘Старый звонарь’
‘Судный день’ — см. ‘Иом-Кипур’.
‘Тени’
‘Третий элемент’
‘Убивец’
‘У казаков’
‘Феодалы’
‘Художник Алымов’
‘Черкес’ (‘Из записной книжки’)
‘Черты военного правосудия’
‘Чудная’
‘Чужой мальчик’
‘Щось буде’
‘Эпизоды из жизни искателя’
‘Яшка’ (‘Временные обитатели подследственного отделения’, ‘В подследственном отделении’)
Короленко Владимир Юлианович, сын Ю. Г. Короленко — 10.
Короленко Галактион Афанасьевич (1810—1868), отец В. Г. Короленко — 5, 6, 7, 10.
Короленко Георгий Илларионович, сын И. Г. Короленко — 10.
Короленко Евграф Максимович, двоюродный дядя В. Г. Короленко — 6.
Короленко Елена (1892—1893), дочь В. Г. Короленко — 10.
Короленко Илларион Галактионович (‘Перчик’) (1854—1915), младший брат В. Г. Короленко — 5, 6, 7, 8, 10.
Короленко Мария Галактионовна (по мужу Лошкарева) (1856—1917), сестра В. Г. Короленко — 5, 6, 7, 10.
Короленко Мария Ефимовна, жена Ю. Г. Короленко — 10.
Короленко (по мужу Ляхович) Наталья Владимировна (1888—1950), дочь В. Г. Короленко — 10.
Короленко Никтополеон Афанасьевич, дядя В. Г. Короленко — 5, 10.
Короленко Нина Григорьевна, жена И. Г. Короленко — 10.
Короленко Ольга (1895—1896), дочь В. Г. Короленко — 10.
Короленко Ольга Петровна, жена Ю. Г. Короленко —10.
Короленко Софья (родилась и умерла в 1849 г.), сестра В. Г. Короленко — 5.
Короленко Софья Владимировна (род. в 1886 г.), дочь В. Г. Короленко — 10.
Короленко Эвелина Галактионовна (по мужу Никитина (1861—1905), сестра В. Г. Короленко — 5, 6, 7, 10.
Короленко Эвелина Иосифовна (урожд. Скуревич), (1833—1903), мать В. Г. Короленко — 5, 6, 7, 10.
Короленко Юлиан Галактионович (1851—1904), старший брат В. Г. Короленко — 5, 6, 10.
Король Иван (жил в XVII веке), казачий полковник — 5.
Корф Николай, камергер, был прикомандирован для надзора за ссыльной ‘правительницей России’ Анной Леопольдовной — 8.
Корф Павел Леопольдович (род. в 1837 г.), барон, член Государственного совета — 10.
Корш Евгений Валентинович, адвокат, издатель газеты ‘Северный вестник’ — 6, 7, 8.
Костерин С. И., издатель ‘Самарской газеты’ — 10.
Костин Н. Ф., земский начальник — 9.
Косткин, помощник нижегородского полицмейстера — 9.
Костромская Е., начинающая писательница — 10.
Костомаров Николай Иванович (1817—1885), историк — 5, 8.
Косяровский Петр Петрович, дядя Н. В. Гоголя — 8.
Котель Николай, приговоренный к смертной казни — 9.
Котик, сын В. Н. Лихачевой — 10.
Котляревский, урядник в Сорочинцах — 9.
Котляревский Иван Петрович (1769—1838), украинский писатель — 7, 8.
‘Наталка Полтавка’
‘Энеида’
Котляревский Михаил Михайлович, прокурор — 7.
Котылева Ольга Эммануиловна, адресат В. Г. Короленко — 10.
Коцюбинский Михаил Михайлович (1864—1913), украинский писатель — 10.
‘Он идет’
Кочубей, князь, нижегородский помещик — 9.
Кочубей Василий Леонтьевич (1640—1708), казацкий полковник, генеральный судья запорожского войска — 8.
Кошут Лайош (1802—1894), один из вождей революции 1848 года в Венгрии — 10.
Кравчинский (Степняк) Сергей Михайлович (1851—1895), писатель — 6, 7, 10.
‘Смерть за смерть’ (прокламация)
Краевский Андрей Александрович (1810—1889), публицист — 6.
Крамской Иван Николаевич (1837—1887), художник — 10.
Кранихфельд В. П. (1865—1918), литературный критик, публицист — 10.
Кранц, учитель немецкого языка ровенской гимназии — 5.
Крапивина, учительница в мест. Устивица — 9.
Красников П. М., казанский присяжный поверенный — 9, 10.
Краснов, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Красов, член лукояновской уездной земской управы — 9.
Красовский, пристав — 9.
Красуский, чиновник — 5.
Крашенинников Николай Александрович (1878—1941), писатель — 10.
‘В первые’
‘Дети’
‘Катька’
‘Раба’
Крашенинников Николай Сергеевич, сенатор — 8.
Кремер, инквизитор, соавтор Шпренгера — 8.
Кремянский, учитель духовного училища в Устивице — 9.
Крестовников Г. А., крупный промышленник — 10.
Крестовоздвиженский Александр Андреевич, студент технолог — 6.
Кривенко Сергей Николаевич (1847—1907), публицист-народник — 8, 10.
‘Культурные скиты’
Кривинская Любовь Леопольдовна, близкий друг семьи Короленко — 10.
Кривинская Мария Леопольдовна, близкий друг семьи Короленко — 10.
Кривошеин Александр Иванович (1859—1881), политкаторжанин — 7.
Криль Александр Александрович (1843—1908), литератор, переводчик — 7.
Кроль, подсудок ровенского суда — 5.
Кроль, ученик ровенской гимназии — 5.
Кропоткин Дмитрий Николаевич, князь, харьковский губернатор — 7.
Кропоткин Петр Алексеевич (1842—1921), революционер, анархист — 10.
Круковская Людмила Яковлевна (1859—1948), писательница — 10.
Крутоверцев, рабочий, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Крутовский Владимир Михайлович, врач — 10.
Крушеван Паволакий Александрович (1860—1909), черносотенец — 9, 10.
Крыжановский, архивариус ровенского суда — 5.
Крылов, елабужский уездный врач, эксперт на мултанском процессе — 9.
Крылов Иван Андреевич (1769—1844) — 5, 10.
‘Басни’
Крылов Никита Иванович (1808—1879), профессор римского права, цензор — 8.
Крылов С. В., илецкий казак — 8.
‘Крымский вестник’, газета — 9.
Крыштанович, товарищ Короленко по житомирской гимназии — 5.
Крэн, американский писатель — 10.
Крюков Федор Дмитриевич (1870—1920), писатель — 10.
Крюковский, протоиерей, законоучитель ровенской гимназии — 5.
Кудельская М. А., адресат В. Г. Короленко — 10.
Кудринский Федот Андреевич, украинский писатель — 10.
‘Замчисько’
‘Пошисть’
‘Старци’
Кудрявцев Платон Федорович, семинарист — 7.
Кузнецов, наборщик газеты ‘Новости’ — 6.
Кузнецов, рабочий, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Кузнецов Василий Кузьмич, церковный староста, обвиняемый по мултанскому делу — 9.
Кузнецов Наторий Фелисатович, внук Н. П. Кузнецова — 8.
Кузнецов Никифор Петрович, племянник Устиньи Кузнецовой — 8.
Кузнецов Степан Кирович (1854—1913), ученый, этнограф — 9, 10.
Кузнецов Степан Николаевич, староста деревни Дубровка — 9.
Кузнецова Устинья Петровна, жена Емельяна Пугачева — 8, 10
Кузьма, подрядчик — 6.
Кузьма Иванович (Кузя), художник, жилец Цывенков — 6.
Кузьмин, орловский крестьянин, политический ссыльный — 7.
Кузьмин Иван Кузьмич (род. около 1861 г.), слесарь, политический ссыльный — 6.
Кузьмин-Караваев Владимир Дмитриевич (род. в 1859 г.), член Государственной думы — 9.
Кук Джемс (1728—1779), английский мореплаватель — 5.
‘Описание жизни и всех путешествий английского мореходца капитана Кука’
Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868), писатель — 9, 10.
Кулешевич, служащий Варшавской железной дороги — 6.
Куликов Борис Павлович (1870—1928), харьковский адвокат — 10.
Куликова Анна Михайловна, преподавательница русского языка — 10.
Куликовский (Овсянико-Куликовский) Дмитрий Николаевич (1853—1920), литературовед — 8, 10.
‘Гоголь’
Кулиш Пантелеймон Александрович (1819—1897), украинский писатель, публицист, историк — 5.
‘Про Чуприну та Чортовуса’ (‘Ciчовi гостi’)
Купер Фенимор Джемс (1789—1851), американский писатель — 5.
Курбский Андрей Михайлович, князь (1528—1583), советник Ивана Грозного, в 1564 году бежал в Литву — 8.
Курепин А., начинающий писатель — 10.
Курицын, тверской крестьянин, ссыльный — 7.
Куропаткин Алексей Николаевич (1848—1925), генерал-адъютант, главнокомандующий русской армией в русско-японскую войну — 9.
Курцевич, см. Туцевич.
Кутайсов Павел Ипполитович (1837—1911) граф, нижегородский губернатор — 9.
Кутлубицкий И. П., член нижегородского губернского присутствия — 9.
Кутов, обвиняемый по делу о вооруженном сопротивлении на станции Апреловка — 9.
Кутузов Михаил Илларионович, см. Голенищев-Кутузов М. И.
Кутуладзе, обвиняемый в убийстве сыщика — 9.
Кутьин Степан Егорович, крестьянин деревни Петровки Лукояновского уезда — 9.
Кучальский, товарищ Короленко по пансиону Рыхлинского — 5.
Кюльмаева Дарья, крестьянка деревни Кельдюшево — 9.
Лабори, французский адвокат, защитник Эмиля Золя по делу Дрейфуса — 9.
Лавров, балахнинский городничий — 8.
Лавров Алексей Максимович, чиновник для поручений при министерстве внутренних дел — 9.
Лавров Вукол Михайлович (1852— 1912), редактор-издатель журнала ‘Русская мысль’ — 7, 10.
Лавров В. Н., председатель московского суда — 9.
Лавров Петр Лаврович (1823—1900), теоретик народничества — 6, 7.
‘Исторические письма’
‘Кому принадлежит будущее? Разговор последовательных людей’
‘Наша программа’
‘Счеты русского народа’
Лавронов, приговоренный к смертной казни — 9.
Лазарев Вениамин Егорович, нижегородский знакомый Горького — 10.
Лазарев Николай Иванович, начинающий писатель — 10.
‘Кошмар’
‘Три года в монастыре’
Лазарев Федот, петербургский рабочий, политический ссыльный — 7, 10.
Лазовский, студент — 6.
Лагунов Борис Исакович (род. в 1880 г.), политический ссыльный — 10.
Лангборт, карманный вор — 9.
Ланской Сергей Степанович (1787—1862), граф, министр внутренних дел — 6.
Лапин, приговоренный к смертной казни — 9.
Лаптев Ипполит Павлович, смотритель вышневолоцкой тюрьмы — 7.
Лапчик, писарь — 7.
Лассаль Фердинанд (1825—1864), видный деятель германского рабочего движения — 6.
Латкин В. М. — товарищ В. М. Гаршина — 8.
Латухин Петр Семенович, балахнинский бургомистр — 8.
Латышев Иван Григорьевич, крестьянин Красноречинской станицы — 8.
Лауниц (Фон дер Лауниц) Василий Федорович (1855—1906), петербургский градоначальник — 8, 9.
Лашков Г., собиратель материала к биографии старца Федора Кузьмича — 8.
Лебедев, помощник В. Д. Обтяжного — 9.
Лебедев, обвиняемый по делу о вооруженном сопротивлении на станции Апреловка — 9.
Лебедев П. А., мастер патронного завода в Петербурге — 7.
Лебединский, автор статьи о Подгаевском — 8.
‘Мученик идеи’
Левандовская Леонарда Николаевна (род. около 1863 г.), сестра Ф. Н. Лянды — 7.
Левашов, ссыльный — 6, 7.
Левенгаупт Адам Людвиг, генерал, командир шведского корпуса — 8.
Левинский, руководитель народовольческого кружка — 8.
Левит И. М., адресат В. Г. Короленко — 10.
Левитов Александр Иванович (1835—1877), писатель — 8.
Левицкий Владимир Фаустович, профессор Харьковского университета — 10.
Легкий Евграф Григорьевич (1861—1882), политический ссыльный — 7.
Ледницкий Александр Робертович (род. в 1866 г.), член Государственной думы — 9.
Лейкин Николай Александрович (1841—1906), редактор журнала ‘Осколки’ — 8, 10.
Лемке, архитектор, в доме которого в Н.-Новгороде жили Короленко — 10.
Лемпи, учитель французского языка ровенской гимназии — 5.
Ленивцев Н. M., земский начальник Семеновского уезда — 9.
Ленчик, девушка якутка — 7.
Леонтович, ученик ровенской гимназии — 6.
Леонтьев, профессор судебной медицины Казанского университета — 9.
Леонтьев Константин Николаевич (1831—1891), реакционный публицист — 9.
Лермонтов Михаил Юрьевич (1814—1841) — 5, 6, 8 10.
‘Герой нашего времени’
‘Демон’
‘Журналист, читатель и писатель’
‘Песня о купце Калашникове’
‘Последнее новоселье’
Леруа-Болье Анатоль (род. в 1842 г.), французский историк — 9.
Лесаж Ален-Рене (1668—1747), французский писатель — 9.
‘История Жиль-Блаза’
Лесевич Владимир Викторович (1837—1905), философ — 6, 7, 10.
Лесков Николай Семенович (1831—1895), писатель — 6.
‘Очарованный странник’
Лессинг Готгольд Эфраим (1729—1781), немецкий писатель — 8.
Лещинский Станислав (1677—1766), польский король с 1704 до 1709 г. — 8.
Либкнехт Карл (1871—1919), один из основателей германской компартии — 10.
Ливен Андрей Александрович, князь, товарищ министра государственных имуществ — 6, 10.
Ливингстон Давид (1813—1873), английский путешественник — 5.
‘Путешествие Давида Ливингстона по внутренней Африке с описанием замечательных открытий в Южной Африке, совершенных с 1840 по 1856 год’
Лидваль, международный авантюрист — 9.
Лизогуб Дмитрий Андреевич (1850—1879), один из учредителей ‘Земли и воли’ — 5, 7, 10.
Лизунков, уголовный ссыльный в Березовских Починках — 7.
Лик, гласный нижегородской губернской управы — 8.
Линдгорст Лена (Ландсберг Мария), знакомая Короленко — 5, 6.
Линдгорст Соня (Ландсберг Соня), знакомая Короленко — 5.
Линев Иван Логгинович (род. около 1842 г., умер около 1885 г.), политический ссыльный — 7, 10.
Линовский Николай Осипович (род. в 1844 г.), литератор — 6.
Лисовская Констанция Константиновна (1860—1920), секретарь газеты ‘Полтавщина’ — 10.
Лисовский Славек, знакомый мальчик Короленко в школьные годы — 5.
‘Литературная газета’ — 10.
Лихачева Вера Николаевна, племянница Короленко — 10.
Лихонин Григорий, уполномоченный по питейным сборам — 8.
Личков Леонид Семенович, студент Петровской академии — 6.
Лобов Александр Александрович, штабс-капитан артиллерии, привлекался по ‘процессу 193-х’ — 7.
Логашкин, уральский казак — 10.
Лодыженский Михаил Михайлович, статский советник, главный судья опекунской конторы — 8.
Лозино-Лозинский А. К. (1886—1916), писатель — 10.
Лозинский М. П. (около 1855—1880), казнен за революционную деятельность — 10.
Локоть Тимофей Васильевич (род. в 1869 г.), член Государственной думы — 9.
Ломброзо Чезаре (1835—1909), итальянский антрополог — 8.
Ломоносов Михаил Васильевич (1711—1765), — 10.
Ломтатидзе Викентий Билимович (род. в 1879 г.), член Государственной думы — 9.
Лопатин Всеволод Александрович (р. в 1848 г., ум. после 1917 г.), участник ‘процесса193-х’ — 6, 10.
Лопатин Герман Александрович (1845—1918), видный деятель революционного движения в России — 6, 7, 8, 10.
Лопатин Николай Николаевич (род. около 1856 г.), политический ссыльный — 6.
Лопухин А. А. (1864—1927), директор департамента полиции — 10.
Лопухины,— придворная дама Наталья Федоровна Лопухина (урожд. Балк), вице-адмирал Степан Васильевич Лопухин, подполковник Иван Степанович Лопухин, — участники заговора против императрицы Елизаветы Петровны — 8.
Лорис-Меликов Михаил Тариелович, граф (1825—1888), царский сановник, председатель ‘Верховной распорядительной комиссии’ — 7, 8.
Лотоцкий (Заблоцкий Игнатий Францевич), учитель немецкого языка ровенской гимназии — 5.
Лохвицкий Аполлон Давидович, красноярский губернатор — 7.
Лохманович Якуб, польский шляхтич — 5.
Лохмановичи, польские шляхтичи — 5.
Лошкарев Борис Николаевич, сын М. Г. и Н. А. Лошкаревых — 10.
Лошкарев Николай Александрович (1855—1912), зять В. Г. Короленко — 5, 6, 7, 10.
Лошкарева Вера Николаевна, дочь М. Г. и Н. А. Лошкаревых — 10.
Лошкарева Женя, дочь М. Г. и Н. А. Лошкаревых — 10.
Лошкарева Мария Николаевна, дочь М. Г. и Н. А. Лошкаревых — 10.
Лошкарева Мария Галактионовна — см. М. Г. Короленко.
Лошкарева Надежда Николаевна (по мужу Македонская), дочь М. Г. и Н. А. Лошкаревых — 10
Лубкин Сергей Николаевич (1857—1880), рабочий-печатник ряда подпольных типографий — 7.
Лубяновский Федор Петрович, крупный нижегородский землевладелец — 9.
Луи В. Г., помощник присяжного поверенного — 9.
Луи Пьер (1870—1925), французский писатель-символист — 8.
‘Афродита’
Луи-Филипп (1773—1850), король Франции после февральской революции 1830 года — 8.
Лука Сидорович — см. Петров Л. С.
Лукин Н. Д., лукояновский городской голова — 9.
Лукьянович, почетный мировой судья — 9.
Луппов, яранский урядник — 9.
Лутковский Иосиф Васильевич, петербургский губернатор — 6.
Лухманова Надежда Александровна (1840—1907), писательница — 9.
Лучицкий Иван Васильевич (1845—1918), украинский историк —10.
Луценко, старшина — 9.
‘Луч’, газета — 10.
Лыжин, судебный следователь по особо важным делам — 9.
Лысенко Николай Витальевич (1842—1912), украинский композитор — 10.
Лысогорский Владимир Андреевич, тобольский губернатор — 7.
Львов Георгий Евгеньевич (1861— 1925), князь, видный земский деятель — 10.
Львовский Кронид Васильевич, земский начальник — 9.
Льюис Джордж (1817—1878), английский писатель — 5, 6.
Любатович Ольга Спиридоновна (1854—1917), жена И. С. Джабадари — 7.
Любомирские, старинный польский княжеский род — 5.
Людовик XIV (1638—1715), французский король — 9.
Люксембург Роза (1871—1919), выдающийся деятель германского и польского рабочего движения — 5.
Люня, подруга М. Г. Короленко — 3.
Лютер Мартин (1483—1546), церковный реформатор в Германии — 5.
Лямин, секретарь Красного Креста— 9.
Лянды (Ландо) Станислав Адамович (1855—1915), политический ссыльный — 7.
Лянды Феликсия Николаевна (род. около 1853 г.), жена С. А. Лянды — 7.
Ляхович Константин Иванович (1885—1921), муж Н. В. Короленко — 10.
Ляхович Наталья Владимировна — см. Н. В. Короленко.
Ляхович Софья Константиновна (род. в 1914 г.), внучка В. Г. Короленко — 10.
Ляцковский, чиновник ровенского суда — 3.
Маврофриди Евгений, приговоренный к смертной казни — 9.
Мадзини Джузеппе (1805—1872), итальянский революционер — 9.
Мазепа Иван Степанович (1644—1709), украинский гетман — 5, 8.
Майков Аполлон Николаевич (1821—1897), поэт.
‘Приговор’
Макаренко, генерал-майор, помощник главного военного прокурора — 9.
Макаренко П., член центральной украинской рады — 10.
Макарий, томский епископ — 9.
Макаров, жандармский полковник — 6.
Макаров Николай Иванович (1824—1904), профессор математики — 6.
Макаров Николай Петрович (1810—1890), лексикограф — 6.
‘Французско-русский словарь’
Маклаков Василий Алексеевич, присяжный поверенный, член Государственной думы, кадет — 9, 10.
Маклин Мовша, хозяин дома, жертва кишиневского погрома — 9.
Маков Лев Саввич (1830—1883), министр внутренних дел — 6, 7.
Маковецкая, крестьянка, убита в Сорочинцах — 9.
Маковицкий Душан Петрович (1866—1921), врач, друг Л. Н. Толстого — 10.
Маковский Владимир Егорович (1846—1920), художник — 9.
Максимов Сергей Васильевич (1831—1901), писатель — 8.
‘Год на Севере’
Малавский Владимир Евгеньевич (1853—1886), политкаторжанин — 7, 10.
Маликов Александр Капитонович (1839—1904), религиозный искатель, участник каракозовского дела — 7, 8, 10.
Маликова (Пругавина) Клавдия Степановна, жена А. К. Маликова — 7, 8.
Малинко, домовладелец в Сорочинцах — 9, 10.
Малицкая Зинаида Ивановна, сиделица водочной монополии — 9.
Малышев Александр Сергеевич, сын А. С. и С. А. Малышевых— 10.
Малышев Андрей Сергеевич, сын А. С. и С. А. Малышевых — 10.
Малышев Борис Александрович, брат С. А. Малышева — 10.
Малышев И. Е., товарищ В. М. Гаршина — 8.
Малышев Сергей Александрович, муж А. С. Ивановской — 10.
Малышева Александра Семеновна — см. А. С. Ивановская.
Малышева Мария Михайловна, жена Б. А. Малышева — 10.
Мальская Ева, бабушка В. Г. Короленко — 5.
Мамерик (Мамерт), крепостной мальчик Уляницкого — 5.
Мамикониан Константин Петрович, студент Горного института — 6, 7.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович (1852—1912) — 10.
Манассеин Вячеслав Авксентьевич (1841—1901), редактор журнала ‘Врач’ — 10.
Мандрыка, автор книги ‘Житейский задачник для детей’ — 8.
Манн Генрих (1871—1950), немецкий писатель — 10.
‘Верноподданный’
Маньковский, рабочий, невинно присужденный к смертной казни — 9.
Мариенгоф, земский врач — 9.
Марий Гай (156—86 до н. э.), римский полководец и политический деятель — 10.
Марк Аврелий (121—180), римский император — 8.
Марков, владелец магазина обуви в Станице Лабинской — 9.
Марков Андрей Андреевич (1856—1922), академик, математик — 10.
Марков Николай Евгеньевич (род. в 1866 г.), член Государственной думы, черносотенец — 9.
Марковский Святослав Адамович, журналист — 6, 10.
Маркс Карл (1818—1883) — 7, 10.
‘Капитал’
Марлинский — см. Бестужев А. А.
Мартынкевич, лжесвидетель по делу П. Ибковского — 9.
Мартюшев Федор, рассыльный балахнинского суда — 8.
Маругин, артельщик в Тюмени — 9.
Марцинкевич, содержатель танцкласса — 6.
Марчук Бронислав, обвиняемый по делу о покушении на Гревцова — 9.
Марчук Станислав, невинно присужденный к смертной казни — 9.
Марья, горничная Коляновской — 5.
Марья Васильевна, учительница в селе Демки — 10.
Маслов, крестьянин, невинно осужденный — 9.
Маслов Митрофан, сержант нижегородского батальона — 8.
Маслов Николай Николаевич (1846—1912), генерал, главный военный прокурор — 9, 10.
Матвеев, табельщик — 9.
Матов А. И., сотрудник ‘Самарской газеты’ — 10.
Матюнин Конон Дмитриевич, нищий, убитый в Мултане — 9, 10.
Махайский Ян-Вацлав Константинович (Махаев, А. Вольский) (1866—1927), основоположник ‘махаевщины’, мелкобуржуазного реакционного течения — 7.
Мациевский Евгений Осипович (род. в 1845 г.), генерал-лейтенант, и. д. туркестанского генерал-губернатора — 9.
Мачтет Григорий Александрович (1852—1901), писатель — 7, 10.
‘Два мира’
Машенжинов, студент — 10.
Машкевич, следователь по делу Бейлиса — 9.
Машков, жандарм — 8.
Машуков, приговоренный к каторге — 9.
Медведский К. П., критик — 10.
Мезенцев Николай Владимирович (1827—1878), генерал, шеф жандармов — 6, 7, 8, 10.
Меликов Дмитрий Иванович, ‘беспокойный прокурор’ — 7.
Меллер-Закомельский Александр Николаевич (род. в 1844 г.), барон, рижский генерал-губернатор —9.
Мельников, старшина присяжных заседателей на процессе Бейлиса — 9.
Мельников П. И., автор статьи в ‘Московских ведомостях’ — 9.
Мельников-Печерский Павел Иванович (1819—1883), писатель — 10.
‘В лесах’
Мельшин Л. — см. Якубович П.Ф.
Меморский А. М., гласный нижегородского губернского земства — 9.
Менделеев Дмитрий Иванович (1834—1907), великий русский химик — 10.
Менжинский Вячеслав Рудольфович (1874—1934), член президиума ВЧК — 10.
Меньшиков М. О. (1859—1919), сотрудник ‘Нового времени’ — 10.
Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865—1941), писатель — 10.
Мерцалов Василий Иванович, томский губернатор — 7.
Метерлинк Морис (1862—1949), бельгийский писатель — 8.
‘Intruse’
Мещерский Владимир Петрович, князь (1839—1914), ярый реакционер, редактор газеты ‘Гражданин’ — 8, 9, 10.
Миквиц Елизавета Владимировна, переводчица — 10.
Микеша (Никифор Никонович Лучников), крестьянин Березовских Починок — 7.
Микита, крепостной крестьянин — 5.
Микитьян Иван Гаврилович (род. около 1850 г.), политический ссыльный — 7.
Миклашевский Михаил Петрович (псевдоним Неведомский), критик — 10.
Микулин, товарищ прокурора — 10.
Миллер, майор, прикомандированный для надзора за ссыльной ‘правительницей России’ Анной Леопольдовной — 8.
Миллер Федор Иванович (1705—1783), ученый, этнограф — 9.
Милль Джон Стюарт (1806—1873), английский философ — 5, 7, 10.
‘Логика’
‘Основания политической экономии’
Милюков Павел Николаевич (1859—1943), лидер конституционно-демократической партии (кадетов) — 10.
Милютин Дмитрий Алексеевич (1816—1912), военный министр — 6.
Мина, сторож в житомирской гимназии — 5.
Минаев Дмитрий Дмитриевич (1835—1889), поэт — 10.
Минаков Егор Иванович (1854—1884), политкаторжанин — 7.
Минин Николай Гаврилович (умер в 1861 г.), автор учебников русского языка — 5.
Mинкевич, уездный врач — 10.
Минцлов Р. Р. (1845—1904), юрист — 10.
‘Мир божий’, журнал — 8, 10.
Миртов — см. Лавров П. Л.
Митриенок, кабатчик — 6, 7.
Михаил Николаевич, великий князь, наместник на Кавказе — 7.
Михаил Моисеевич (‘Мишанька’), рабочий у Д. В. Дужкина — 9.
Михайлов, казачий старшина — 8.
Михайлов А. П., член нижегородской губернской земской управы — 9.
Михайлов Адриан Федорович (1853—1929), политкаторжанин, член ‘Земли и воли’ — 6.
Михайлова Александр Дмитриевич (1855—1884), народоволец, политкаторжанин — 7.
Михайлов Михаил Илларионович (1826—1865), поэт и переводчик — 6.
Михайловский Николай Константинович (1842—1904), писатель, теоретик народничества — 6, 7, 8, 10.
‘Дневник читателя’
‘Записки профана’
‘Мучительный талант’
‘Русское отражение французского символизма’
Михайловский Дмитрий Лаврентьевич, чиновник — 5, 6.
Михаловский Дмитрий Лаврентьевич (1828—1905), переводчик — 5.
Михаэлис, родственница жены Н. В. Шелгунова — 8.
Михельсон Иван Иванович (1735—1809), генерал — 8.
Мицкевич Адам (1798—1855), польский поэт — 5, 10.
‘Пан Тадеуш’
Мишле Жюль (1798—1874), французский мелкобуржуазный историк — 5.
‘L’oiseau’ (‘Птица’)
Мищенко, политическая ссыльная — 10.
Мищенко Павел Иванович (род. в 1853 г.), генерал, наказной атаман войска Донского — 9.
Мищук, начальник киевского сыскного отделения полиции — 9.
Млодецкий Ипполит Осипович (1856—1880), вольнослушатель Петербургского технологического института — 7, 8.
‘Молва’, петербургская газета — 7, 8.
‘Молва’, еженедельное приложение к журналу ‘Телескоп’ — 8.
Молешотт Якоб (1822—1893), голландский физиолог — 5.
Молов, полтавский губернатор — 10.
Молоков Хрисанф, жандарм — 7.
Молосная Алена (Кытманова Мария Гавриловна), жена Якова Молосного — 7.
Молосная Ефимиха (Кытманова Мария Клементьевна), мать Якова Молосного — 7, 10.
Молосный (Кытманов) Ефим Герасимович, отец Якова Молосного — 6, 7, 10.
Молосный (Кытманов) Яков Ефимович, староста в Березовских Починках — 6, 7, 10.
Молотков, павловский скупщик — 9.
Мольер (Жан Батист Поклен, 1622—1673), французский драматург — 8.
Мольтке Гельмут (1800—1891), германский фельдмаршал — 9.
Мондштейн Болеслав Эдуардович, врач, политический ссыльный — 7.
Мондштейн Мария Осиповна, жена Б. Э. Мондштейна — 7.
Мономах Владимир Всеволодович (1053—1125), великий князь Киевский — 5, 7.
‘Поучения’
Монтепен Ксавье де (1824—1902), французский романист — 5, 9.
Монтескье Шарль-Луи (1689— 1755), французский писатель — 9.
‘Дух законов’
Монтион Антуан-Оже (1733—1820), французский филантроп — 9.
Мопассан Гюи де (1850—1893), великий французский писатель — 8, 10.
Мордвинов Николай Семенович (1754—1845), адмирал — 9.
Мордовцев Даниил Лукич (1830—1905), историк, писатель — 5, 6, 7.
‘Знамения времени’
‘Политические движения русского народа’
Морев Николай, присяжный поверенный — 10.
Моригеровский А. Н., литератор — 8.
Морозов Петр Осипович (1854—1922), историк литературы — 10.
Морозова Варвара Алексеевна (1850—1917), московская богачка, благотворительница — 10.
Морхель, ссыльный — 6.
Москаленко А. Ф., адресат В. Г. Короленко — 10.
‘Московские ведомости’, газета — 6, 7, 8, 9, 10.
‘Московский листок’, газета — 10.
Мотохова Прасковья Ивановна, дочь священника В. Иванова — 8.
Мочальский Демьян Иванович (1850—1928), товарищ Короленко по ровенской гимназии — 5, 6.
Мошка, шинкарь — 5.
Мощинский, ученик ровенской гимназии — 5.
Муйжель Виктор Васильевич (1880—1924), писатель — 10.
‘Кошмар’
Муравьев, убийца Быховских — 9.
Муравьев Александр Николаевич (ум. в 1863 г.), генерал-майор, нижегородский губернатор — 9, 10.
Муравьев Михаил Николаевич (1796—1866), виленский генерал-губернатор — 10.
Муравьев Николай Валерианович (1850—1908), министр юстиции — 9.
Муравьев Николай Константинович, московский присяжный поверенный — 9, 10.
Муравьев-Амурский Николай Николаевич (1809—1881), генерал-губернатор Восточной Сибири — 7.
Мурашкинцева Клавдия Андреевна (род. около 1861 г.), политическая ссыльная — 6, 7.
Мурильо Бартоломео (1617—1682), испанский живописец — 10.
Муха Герасим, житель мест. Сорочинцы — 9.
Мухин Владимир Александрович, зять В. К. Туцевича — 10.
Мышкин Ипполит Никитич (1848—1885), видный деятель народнического движения — 6, 7, 8, 10.
Мякотин Венедикт Александрович (род. в 1867 г.), публицист — 10.
Мякотина Варвара Александровна, сестра В. А. Мякотина — 10.
Мясников Тимофей, казак — 8.
‘Набат’, народнический журнал, издававшийся в Женеве с 1875 по 1881 г. — 6.
‘Наблюдатель’, журнал — 7.
Набоков Владимир Дмитриевич (род. в 1869 г.), юрист, член Государственной думы — 9.
Навроцкий Александр Александрович (1839—1914), товарищ прокурора — 6.
‘Утес Стеньки Разина’
Навуходоносор, вавилонский царь (604—562/561 до н. э.) — 8.
Надежда Ивановна, сожительница студента Вольфрама — 6.
Надежде Иозеф, румынский публицист — 8.
Надервель, земский начальник — 9.
Надсон Семен Яковлевич (1862—1887), поэт — 7, 8.
Наполеон I, французский император — 5, 8, 9, 10.
Наполеон III, французский император, племянник Наполеона I — 5.
Нарбеков П., адресат В. Г. Короленко — 10.
Настасья Ивановна (Настя), портниха — 6.
Натансон (Александрова) Варвара Ивановна (1852—1924), жена М. А. Натансона — 7, 10.
Натансон Марк Андреевич (1850—1919), землеволец, политический ссыльный — 7, 10.
Натансон Ольга Александровна (1850—1881) — землеволка — 7.
Наумов Александр Михайлович, писатель — 6.
‘Наша газета’ — 9.
‘Наша жизнь’, газета — 9, 10.
‘Наша мысль’ — см. ‘Свободная мысль’.
‘Наши дни’, газета — 10.
Неволин Петр Иванович (род. в 1856 г.), участник ‘процесса 193-х’ — 6.
Негри Теодор Михайлович, артист-декламатор — 6.
‘Неделя’, еженедельная газета — 6, 7, 9, 10.
‘Неделя ‘Современного слова’, литературное приложение к газете ‘Современное слово’ — 10.
Некрасов Николай Алексеевич (1821—1877) — 5, 6, 7, 8, 10.
‘В больнице’
‘Железная дорога’
‘Когда из мрака заблужденья’
‘Кому на Руси жить хорошо’
‘Ночь. Успели мы всем насладиться’
‘Осипу Ивановичу Комиссарову’
‘Отъезжающему’
‘Похороны’
‘Саша’
‘Тяжелый крест достался ей на долю’
Некрасов (Игнат Некраса), участник булавинского восстания (1707—1708) — 10.
Немцевич Юлиан-Урсин (1757—1841), польский писатель — 5
‘Исторические песни’
Ненюковы, крупные нижегородские землевладельцы — 9.
Несецкий Карл, уголовный ссыльный в Березовских Починках — 7.
Неслухатин Дмитрий, рассыльный балахнинского суда — 8.
Нестеров Андрей Павлович (1838—1901), публицист, издатель газеты ‘Сибирь’ — 7, 10.
Нестор Семенович, сапожник в Глазове — 6.
Неустроев Константин Гаврилович (1859—1883), учитель — 7, 10.
Нефедов Филипп Диомидович (1838—1902), писатель — 10.
Нечаев Сергей Геннадиевич (1847—1882), анархист-бакунист — 5, 6, 7.
‘Нива‘, журнал — 10.
Нидермиллер, адмирал, помощник начальника Главного морского штаба — 9.
Нижарадзе, журналист — 9.
‘Нижегородская почта’, газета — 10.
‘Нижегородские губернские ведомости’, газета — 9, 10.
‘Нижегородский листок’, газета — 9, 10.
Никитенко Александр Васильевич (1805—1877), историк русской литературы, цензор — 8, 10.
‘Дневник’
Никитин Иван Саввич (1824—1861) — 5, 6.
Никитин Михаил Ефимович (ум. в 1907 г.), муж Э. Г. Короленко — 5, 7.
Николаев, судебный защитник Кузнецова — 9.
Николаев П. Ф., политкаторжанин — 8.
‘Личные воспоминания о пребывании Чернышевского на каторге’
Николаев Ю. — см. Говоруха-Отрок Ю. Н.
Николай, священник в Амге — 7.
Николай I (1796—1855), русский император — 5, 8, 9, 10.
Николай II (1868—1918), русский император — 8, 10.
Николай Михайлович (1859—1918), великий князь — 8.
‘Легенда о кончине императора Александра 1-го’
Николева Маргарита Федоровна, близкая знакомая семьи Короленко — 10.
Никольский, житель города Зенькова — 9.
Никольский Александр Иванович (род. в 1860 г.), член Государственной думы, кадет — 9.
Никольский Константин, студент Петровской академии — 6.
Никулин Ардальон, студент-технолог — 6.
Нильсон Христина (род. в 1843 г.), оперная артистка — 7.
Нисензон, бухгалтер в Кишиневе — 9.
Ницше Фридрих (1844—1900), немецкий философ-идеалист — 8.
Новалис (псевдоним Фридриха фон Гарденберга) (1772—1801), немецкий писатель-романтик.
‘Генрих фон Офтердинген’
‘Новая Русь’, газета — 9.
Новиков, лжесвидетель по делу Ярового — 9.
Новиков И., крестьянин, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Новиков Михаил Петрович (1871—1939), писатель-толстовец — 10.
‘Старая вера’ — 10.
Новиков Николай Иванович (1744—1818), общественный деятель, писатель, педагог — 8, 10.
Новикова, владелица дачи в Ялте — 9.
‘Новое время’, реакционная газета — 6, 7, 8, 9, 10.
‘Новое обозрение’, журнал — 10.
‘Новое слово’, журнал — 10.
‘Новости’, газета — 6, 7, 8.
‘Новь’, журнал — 10.
Нога, помощник полтавского ‘губерниального’ старосты — 10.
Ножин, жандармский штабс-ротмистр — 6, 7.
Ножин, приговоренный к смертной казни — 9.
Нотович Осип Константинович, редактор газеты ‘Новости’ — 6.
Нурали, киргиз-кайсакский хан — 10.
‘Нью-Йорк Геральд’ (‘New—York Herald‘), американская газета — 10.
‘Нью-Йорк Таймc‘, (‘New—York Times‘), американская газета — 10.
‘Нью-Йорк Трибюн’ (‘New—York Tribune‘), американская газета — 10.
Ньютон Исаак (1643—1727), великий английский математик — 10.
Оболенская — см. M. Н. Волконская.
Оболенский Иван Михайлович, князь, харьковский губернатор — 10.
Оболенский Л. Е. (1845—1906), публицист, критик — 10.
‘Чехов и Короленко’
Оболяев Степан, хозяин постоялого двора — 10.
Обручев (Обручников Николай Семенович), ссыльный по делу ‘Общества друзей’ — 7.
‘Обсервер’, (‘Observer‘), английская газета — 9.
Обтяжнов Владимир Дмитриевич, земский начальник Горбатовского уезда — 8, 9.
‘Общее дело’, журнал — 9.
Овсянико-Куликовский Д. Н. — см. Куликовский Д. Н.
Овсянкин, павловский ростовщик — 9.
Овсянкин, священник — 5.
Овсянкин (Овсянников), заключенный в томской тюрьме — 7.
Огарев Николай Платоновнч (1813—1877), поэт, публицист — 7.
Огинский Михаил Клеофас (1765—1833), граф, польский политический деятель, композитор — 5.
‘Полонез’
‘Огни’ (‘Киевская копейка’), газета — 9.
Оголихин Михаил, балахнинский посадский человек — 8.
Огрызко Иосафат Петрович (1826—1890), участник польского освободительного движения — 7, 8.
‘Одесская почта’, газета — 9.
Одифре (Оливье), учитель танцев — 5.
Одоевский Владимир Федорович (1804—1869), писатель — 8.
Озмидов (О-в) Николай Лукич (1844—1908), близкий знакомый Л. Н. Толстого — 8.
‘Окраина’, сибирская газета — 9.
Окрашевская, содержательница учебного пансиона — 5.
Окрейц (Орлинский) Станислав Станиславович, издатель — 6.
Олейник Ефим Александрович, участник Чигиринского восстания — 7.
Оловянникова Анна Семеновна, дочь С. Ф. Хромова — 8.
Ольденбург Сергей Федорович, академик — 10.
Ольхин Александр Александрович (1839—1897), адвокат, поэт — 6, 8.
‘У гроба’
Ольшанский, ученик житомирской гимназии — 5.
Оля, дочь В. К. Туцевича — 10.
Омулевский (псевдоним Иннокентия Васильевича Федорова) (1837—1883), писатель — 5, 6, 7, 10.
‘Шаг за шагом’
Ончаков, подъесаул — 9.
Оправхата, крестьянин мест. Ковалевка Пирятинского уезда — 9.
Орбелиани — см. Иосселиани И. О.
Ордынский С. П., московский присяжный поверенный — 9.
Орехов Иван Яковлевич, студент Петровской академии — 6.
Орлов Ананий Семенович, политический ссыльный — 7, 10.
Орлов Владимир Федорович (1843—1898), учитель, знакомый Л. Н.Толстого — 8.
‘Пьяная ночь’
Орлов Григорий Григорьевич, офицер гвардейской артиллерии, фаворит Екатерины II — 10.
Орлова Екатерина Ивановна, общественная деятельница — 10.
Орфано Александр Герасимович (1834—1902) — 8.
Осадчий, ученик ремесленной школы — 9.
‘Освобождение’, русский журнал, издававшийся за границей — 10.
Осинская Мария Герасимовна, политическая ссыльная — 7, 10.
Осинский Валериан Андреевич (1853—1879), видный землеволец — 7.
‘Осколки’, иллюстрированный юмористический журнал — 8.
Остафьев Александр Алексеевич (род. около 1855 г.), знакомый И. Г. Короленко — 6.
Островский, инженер, начальник Пермской дороги — 7.
Островский, смотритель красноярской тюрьмы — 7.
Островский Александр Николаевич (1823—1886), драматург — 5, 6, 8, 9, 10.
‘На бойком месте’
‘Отечественные записки’, журнал — 5, 6, 7, 8, 10.
Отрешко, сторож, убит в Сорочинцах — 9.
Оуэн Роберт (1771—1858), английский социалист-утопист — 9.
Оффенбах (Леви) Жак (1819—1880), композитор — 10.
‘Прекрасная Елена’
Очагов, крестьянин села Никольского — 9.
Павел, лакей Г. А. Короленко — 5.
Павел Карпович, жилец Цывенков — 6.
Павел I Петрович (1754—1801), русский император — 8.
Павленко, полицейский пристав — 9.
Павленков Флорентий Федорович (1839—1900), книгоиздатель — 7, 10.
Павлов Александр Павлович (1856—1883), политический ссыльный —7.
Павлов Степан, торговец солью — 8.
Павловский, ученик ровенской гимназии — 5.
Павловский, автор воспоминаний о В. М. Гаршине — 8.
Павловский (Яковлев) Исаак Яковлевич (род. в 1852 г.), участник ‘процесса 193-х’ — 6.
‘En cellule’ (‘В одиночке’)
Падсюк, агент охранки — 9.
Палицын Владимир Александрович (ум. в 1906 г.), генерал-лейтенант — 9.
Паллас Петр Симон (1741—1811), ученый натуралист — 9.
Паль, владелец завода в Петербурге — 10.
‘Памяти Гаршина’, художественно-литературный сборник — 8.
Панин Петр Иванович, граф (1721—1789), генерал-аншеф — 8.
Панкеев Константин Матвеевич, знакомый В. Г. Короленко — 6.
Панков, судья в Уствице — 9.
Панков, убийца Быховских— 9.
Панкратов П., генерал — 8.
Панкратьев Василий Абрамович (род. в 1855 г.), политический ссыльный — 7.
Панов, нижегородский судья — 9.
Пантелеев Александр Ильич (род. в 1838 г.), генерал-адъютант, член Государственного совета — 9.
Пантелеев Лонгин Федорович (1840—1919), книгоиздатель — 9, 10.
Пантелеева, жена Л. Ф. Пантелеева — 10.
Панютин, директор ‘нижегородского дворянского банка’ — 9.
Панютин Лев Константинович (1829—1882), журналист — 6.
Панютин Степан Федорович, адъютант одесского генерал-губернатора — 7.
Панютина Вера Николаевна (род. в 1853 г.), политически поднадзорная, служащая пермского управления железных дорог — 7.
Папин Иван Иванович (1850—1907), политкаторжанин — 7, 10.
Парамонов Николай Елпидифорович, издатель — 10.
Парнелль Чарлз (1846—1891), ирландский политический деятель — 10.
Пасек Ян Хризостом (ум. около 1705 г.), польский шляхтич, автор мемуаров — 5.
‘Хроника’
Паскар Ита, жена М. Паскара — 9.
Паскар Мовша, приказчик в Кишиневе — 9.
Пастер Луи (1822—1895), великий французский бактериолог — 5.
Пастухов В. Н., издатель газеты ‘Нижегородская почта’ — 10.
Пастухов Н. И. (ум. в 1911 г.), издатель ‘Московского листка’ — 10.
Патенко, профессор судебной медицины Харьковского университета — 9.
Пати-дю-Клам, полковник, следователь по делу Дрейфуса — 9.
Патти Аделина (1843—1919), выдающаяся итальянская оперная артистка — 7.
Паутов, присужденный к смертной казни — 9.
Пафнутьев Владимир, заведующий воинковской ремесленной школой — 9.
Пациорковский, владелец типографии — 5.
Пачковский, ученик ровенской гимназии — 5.
Пашковский, учитель математики в пансионе Рыхлинского — 5.
Педашенко Иван Константинович, иркутский губернатор — 7.
Пекарский, заключенный в томской тюрьме — 7.
Пекарский, польский повстанец, ссыльный поселенец в Амге — 7.
Пекарский Эдуард Карлович (1858—1934), землеволец, политический ссыльный — 7, 8.
Пелагея, кухарка — 6.
Переверзев, присяжный поверенный — 9.
Перевлесский Петр Миронович — 5.
‘Грамматика’
Перевозский Фабиан, аптекарь в Сорочинцах — 9.
Перелешин Михаил, лейтенант — 6.
Перельштейн, арестованный в связи с покушением на Булыгина — 9.
Переплетчиков В. В. (1863—1918), художник — 10.
Перетяткевичи (братья), ученики ровенской гимназии — 5.
Перкияйнен, тюремный сторож — 6.
Перовская Софья Львовна (1853— 1881), народоволка, участница покушения на Александра II — 7.
Перфильев Афанасий Петрович, сподвижник Ем. Пугачева — 8.
Перфильев С. С., товарищ председателя московского суда — 8.
Перцов Петр Петрович, литератор — 8.
Песковой Иван Иванович, участник Чигиринского восстания — 7.
Песталоцци Иоганн Генрих (1746—1827), знаменитый швейцарский педагог — 5.
‘Петербургская газета’ — 9.
‘Петербургские ведомости’, газета — 8, 9, 10.
Петефи Шандор (1823—1849), венгерский поэт — 6.
Петипа Мариус Иванович (1822—1910), балетмейстер — 8.
Петр, епископ, автор воспоминаний о старце Федоре Кузьмиче — 8.
Петр I Алексеевич (1672—1725), российский император — 5, 8, 9.
Петр III Федорович (1728—1762), российский император — 8, 10.
Петрарка Франческо (1304—1374) итальянский поэт — 8.
Петрашевский-Буташевич Михаил Васильевич (1821—1866), руководитель революционного кружка — 6.
Петрик, сын Рымашевской — 5.
Петрищев Афанасий Борисович, член редакции ‘Русского богатства’ — 10.
Петро, кучер Г. А. Короленко — 5.
Петров, учитель ровенской гимназии — 5.
Петров, инспектор реального училища в Митаве — 9.
Петров Александр, гимназист, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Петров Григорий Спиридонович (1867—1925), корреспондент ‘Русского слова’ — 10.
Петров Иван Иванович, ученик Короленко — 10.
Петров Лука Сидорович, глазовский исправник — 6, 7.
Петров (псевдоним Скиталец) Степан Гаврилович (1868—1941), писатель — 10.
Петровский Григорий Иванович (род. в 1878 г.), депутат Государственной думы, большевик, политкаторжанин — 10.
Петроний Гай (ум. в 66 г. н. э.), римский аристократ — 10.
Петрункевич Иван Ильич (1844—1928), видный земский деятель, кадет — 6.
Пецик, обвиняемый в убийстве Финанского — 9.
‘Печерский патерик’, сборник — 5.
Пешехонов Алексей Васильевич (1867—1934), публицист —10.
‘Сумятица’
Пешков А. М. — см. А. М. Горький.
Пешкова (урожд. Волжина) Екатерина Павловна, жена А. М. Горького — 10.
Пикар Жорж, полковник, начальник разведбюро французского генерального штаба — 9.
Пиневич Иван Васильевич, исправник — 7.
Пиотровская Анастасия Александровна, писательница — 10.
‘В родном углу’
‘Однана’
Пиотровский, киевский студент — 5.
Пирогов, поручик, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Пирогов Николай Иванович (1810—1881), ученый, врач, педагог — 5.
‘Вопросы жизни’
‘Правила о проступках и наказаниях учеников гимназий Киевского учебного округа’
Писарев Александр Иванович — см. Иванчин-Писарев А. И.
Писарев Дмитрий Иванович (1840—1868), революционный публицист и критик — 5, 6, 7, 8, 10.
‘Бедная русская мысль’
‘Наша университетская наука’
‘Подвиги европейских авторитетов’
‘Русский Дон-Кихот’
[Статья о Шедо-Ферроти]
Писаржевский, кишиневский нотариус — 9.
Писемский Алексей Феофилактович (1820—1881), писатель —5, 10.
‘Monsieur Батманов’
Платон (427—347 дон. э.), древнегреческий философ-идеалист — 9.
Плевако Федор Никифорович (1843—1908), адвокат — 6, 7, 9.
Плеве Вячеслав Константинович (1846—1904), прокурор судебной палаты, затем министр внутренних дел — 6, 7, 9, 10.
Плетнев Петр Александрович (1792—1865), писатель, историк литературы — 8.
Плещеев Алексей Николаевич (1825—1893), писатель — 8, 10.
Плятер, граф, польский магнат — 5.
Победимов, директор тифлисского ремесленного училищ — 9.
Победимцев Сергей, судебный писарь — 8.
Победоносцев Константин Петрович (1827—1907), обер-прокурор синода — 7, 8, 9.
‘Повесть о приключении английского милорда Георга’, лубочное произведение — 10.
Повзик, староста — 9.
Погодин Михаил Петрович (1800—1875), критик, историк — 8.
Погоновский, доктор — 5.
Погоновский, ученик ровенской гимназии — 5.
Погорельский, польский шляхтич — 5.
Подарский В. Г., критик — 10.
Подгаевский, ‘художник-суммист’ — 8.
Подгурский, сын помещика — 5.
‘Подольский еженедельник’, газета — 9.
Подъячев Семен Павлович (1866—1934), писатель — 10.
‘В работном доме’
‘Карьера Захара Федоровича Дрыкалина’ (‘Через псов в люди вышел’)
‘Мытарства. Очерки московского работного дома’
‘По этапу’
‘Раздор’
Познанский Игнатий Николаевич, начальник нижегородского жандармского управления — 9, 10.
Позняк, воронежский вице-губернатор — 9.
Покров Василий, житель мест. Сорочинцы — 9.
Поленов Василий Дмитриевич (1844—1927), художник — 8.
‘Христос и грешница’
Поленц Вильгельм (1861—1903), немецкий писатель — 8.
‘Крестьянин’
Полетава Семен Семенович, павловский мастер, скупщик — 9.
Полетика Василий Аполлонович (ум. в 1888 г.), журналист — 6.
Полонский Яков Петрович (1819—1898), поэт — 7, 10.
‘На пути из гостей’.
‘Полтавский вестник’, газета — 8, 9, 10.
‘Полтавский голос’, газета — 9.
‘Полтавский день’, газета — 8.
‘Полтавщина’, газета — 9, 10.
Поль де Кок (1794—1871), французский романист — 5.
Поляк Владимир Николаевич, саратовский адвокат — 10.
Поляковы, московские фабриканты — 9.
Померанцев, священник в деревне Кельдюшеве — 9.
Помяловский Николай Герасимович (1835—1863), писатель — 5, 6, 8.
‘Очерки бурсы’
Понсон дю Террайль (1829—1871), французский романист — 5.
‘Похождения Рокамболя’
Попко Г. А. (1852—1885), землеволец —10.
Попков, отставной чиновник — 5.
Поплавский Иван Викторович (род. около 1853 г.), политический ссыльный — 6, 7, 10.
Попов, подканцелярист балахнинской воеводской канцелярии — 8.
Попов, подсудок — 5.
Попов Александр Алексеевич, корректор журнала ‘Русская мысль’ — 10.
Попов Андрей Александрович (1821—1898), адмирал — 6.
Попов Михаил Николаевич, административно ссыльный — 6, 7, 10.
Попов Михаил Родионович (1851—1909), политкаторжанин — 7.
Попов Петр Зосимович (1857—1884), студент медико-хирургической академии, землеволец — 6, 7,10.
Попова Вера Зосимовна, корректор газеты ‘Новости’ — 6, 7, 10.
Попова Клавдия Гавриловна (1849—1921), хозяйка явочной квартиры — 7.
Попова Надежда Зосимовна, корректор газеты ‘Новости’ — 6, 7, 10.
Поржицкий, пристав в Риге — 9.
Пороховщиков А. А., редактор-издатель газеты ‘Русская жизнь’ —10.
Портянкин Осип Иванович, крупный скупщик и торговец в Павлове — 9.
Портянкин Семен Семенович, павловский скупщик — 9.
Посников Александр Сергеевич (1845—1920), редактор ‘Русских ведомостей’ — 10.
Посников Н. П., товарищ председателя московского суда — 9.
Поспелов Николай Павлович, политический ссыльный — 7.
‘Посредник’, издательство — 10.
Посьет Константин Николаевич (1819—1899), министр путей сообщения — 7.
Потап Иванович, помощник В. Г. Короленко по службе на Пермской железной дороге — 7.
Потемкин Павел Сергеевич, генерал-майор, начальник тайной комиссии по делу Пугачева — 8.
Потоцкая Мария Платоновна (род. около 1851 г.), судилась по ‘процессу 193-х’ — 6.
‘Правда’, монархическая газета, выходила в Пскове — 9.
‘По поводу порядков в нашей каторжной тюрьме’
‘Россия, Америка и евреи’
‘Правительственный вестник’, официозная газета — 10.
‘Право’, журнал — 10.
Пранайтис Юстин, ксендз ташкентского костела, эксперт на процессе Бейлиса — 9.
Пранцини, итальянец, уголовный преступник — 9.
Предтеченский — см. Успенский.
Прелин, учитель естественной истории житомирской гимназии — 5.
Приклонский А. В., председатель лукояновской уездной земской управы — 9.
Приклонский Сергей Алексеевич (1846—1886), публицист — 7.
Присяжнюк Матрена (Рая), сельская учительница — 9.
Прокопович Николай Яковлевич (1810—1857), один из ближайших друзей Н. В. Гоголя — 8.
Прокопьев Вячеслав Константинович, начинающий писатель — 10.
‘Нездешняя’
Протасов, дядька у Александра I в детстве — 8.
Протасов, корреспондент газет — 10.
Протопопов Александр Дмитриевич (1866—1918), член Государственной думы, октябрист — 10.
Протопопов Сергей Дмитриевич (1861—1933), инженер, юрист, журналист — 9, 10.
Протопопова Ольга Васильевна, жена С. Д. Протопопова — 10.
Пругавин Алексей Степанович (1856—1880), студент Петровской академии — 6.
Пругавин Виктор Степанович (1858—1896), земский статистик — 6, 8, 10.
Пругавина — см. Маликова К. С.
Прус Болеслав (псевдоним Александра Гловацкого) (1847—1912), польский писатель — 6.
Прядилов, старшина в Павлове — 9.
‘Псковская жизнь’, газета — 9.
Пугачев Емельян Иванович (около 1742—1775), вождь крестьянского восстания — 6, 7, 8, 10.
Пугачев Иван Михайлович, отец Емельяна Пугачева — 8.
Пугачева Анна Михайловна, мать Емельяна Пугачева — 8.
Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870—1920), черносотенец, член Государственной думы — 9.
Пустовойтова Анна (1838—1881), участница польского восстания 1863 года — 5.
Пуше Феликс (1800—1872), французский врач и естествоиспытатель — 5.
Пушкин Александр Сергеевич (1799—1837) — 5, 6, 7, 8, 9, 10.
‘Бесы’
‘Борис Годунов’
‘Дорожные жалобы’
‘История Пугачевского бунта’
‘Капитанская дочка’
‘Памятник’
‘Песнь о вещем Олеге’
‘Путешествие в Арзрум’
‘Полтава’
‘Поэт’
‘Поэту’
‘Руслан и Людмила’
‘Сказки’
Пушкин Анатолий Львович, земский начальник — 9, 10.
Пшибышевский Станислав (1868—1927), польский писатель — 8.
‘Homo sapiens’
Пылаев Ефрем Федорович (род. в 1851 г.), политический ссыльный — 7.
Пыпин Александр Николаевич (1833—1904), историк литературы — 10.
Пьянков Иннокентий Павлович (род. в 1855 г., умер после 1905 г.), участник ‘процесса 193-х’ — 6.
Пяст, основатель польской королевской династии, правившей в 1025—1079 и 1295—1370 гг.— 5.
Рабинович, выборный сословный представитель в ровенском суде — 5.
Рабинович Моисей Абрамович, студент медико-хирургической академии, политический ссыльный —7.
Рабинович Шолом Нахумович (Шолом-Алейхем) (1859—1917), еврейский писатель — 10.
Работнев, заштатный полицейский чиновник — 9.
Рагозин Петр, уполномоченный нижегородской губернской канцелярии — 8.
Радищев Александр Николаевич (1749—1802) — 8.
Радомирецкий, учитель латыни в ровенской гимназии — 5.
Раевский Н. И., товарищ прокурора, обвинитель на мултанском процессе — 9, 10.
Разин Степан Тимофеевич (казнен в 1671 году), руководитель народного восстания (1667—1671) — 6, 8, 10.
Разовский Иосиф Исаакович (род. около 1860 г.), революционер, казнен в 1880 г. — 5.
Разумовская Варвара Петровна, жена А. К. Разумовского — 9.
Разумовский Алексей Григорьевич (1709—1771), граф, муж императрицы Елизаветы Петровны — 6.
Разумовский Алексей Кириллович, граф, сын К. Г. Разумовского, владелец крупных поместий в Нижегородской губ.— 9.
Разумовский Кирилл Григорьевич (1728—1803), граф, украинский гетман — 9.
Рапп В. И., харьковский издатель — 10.
Pann E., присяжный поверенный — 10.
Ратнер, политический ссыльный — 10.
Рафаэль Санти (1483—1520), великий итальянский художник — 10.
Рахманов, земский врач — 8.
Рачковский Петр Иванович, директор департамента полиции — 9.
Реде Иосиф, приговоренный к смертной казни — 9.
Редигер Александр Федорович (род. в 1853 г.), генерал-лейтенант — 9.
Редкий Петр Георгиевич (1808—1891), профессор энциклопедии права — 6.
Редкобородый Матвей, учитель ремесленной школы — 9.
Редько А. М. (1866—1933), литератор — 8.
Рейнгардт Н. В., редактор ‘Волжского вестника’ — 8.
Рейнштейн Николай Васильевич, шпион — 6, 7.
Ремезов Митрофан Нилович (1835—1901), писатель, цензор — 7.
Реми (Ремигиус), судья в Лотарингии, инквизитор — 8, 9.
‘Daemonolatria’ (1598) — 8.
Ремизов M. Н., член редакции ‘Русской мысли’ — 10.
Ренкацишек, невинно присужденный к смертной казни — 9.
Ренненкампф Павел Карлович (1854—1919), генерал, ярый монархист, начальник ряда карательных экспедиций — 9.
Реншельд (Рейншильд) Карл Густав, барон, шведский генерал — 8.
Репин Илья Ефимович (1844—1930), художник — 6, 8, 9, 10.
‘Бурлаки’
‘Запорожцы’
Репнин-Волконский Николай Григорьевич (1778—1845), князь, царский сановник — 8, 9.
Репнины — см. Репнин-Волконский Н. Г.
Речицкий (Логинов) Иван Федорович, землеволец — 7.
‘Речь’, газета — 9, 10.
Решетилло Д. Ф., доктор, помощник врачебного инспектора — 9.
Решетин, бывший солдат — 9.
Решетников Федор Михайлович (1841—1871), писатель — 7, 8.
‘Подлиповцы’
Ржевский (смотритель тюрьмы) — см. Островский.
Ржевский (В. П. Афанасьев), московский исправник — 6.
Римский-Корсаков, председатель петлюровского военно-полевого суда — 10.
Рогальский Сигизмунд (Самуил) Осипович, студент Варшавского университета, политический ссыльный — 7.
Рогачев Дмитрий Михайлович (1851—1884), политкаторжанин — 6, 7.
‘Записки пропагандиста’
Рогачева Вера Павловна, жена Д. М. Рогачева, административно ссыльная — 7, 10.
Рогов Иван, студент, товарищ Веселитского — 6.
Родзевич, военный писатель — 9.
Родзянко Михаил Владимирович (1859—1924), председатель III и IV Государственной думы, октябрист — 10.
Родионов Т. Ф., знакомый А. С. Короленко — 10.
Родичев Федор Измаилович (род. в 1856 г.), член Государственной думы, кадет — 9.
‘Родник’, иллюстрированный журнал для детей — 6.
Рождественский (‘Жертва’), студент, политический ссыльный — 7.
Рождественский Зиновий Петрович (1848—1909), адмирал — 9.
Роза Сальватор (1615—1673), итальянский художник — 10.
Розинер Александр Евсеевич (1880—1940), заведующий издательством А. Ф. Маркса ‘Нива’ — 10.
Рокогон, начальник сыскного отделения — 9.
Романов Константин Константинович (псевдоним К. Р.) (1858—1915), великий князь, президент Академии наук — 10.
Романов Пантелеймон Сергеевич (1884—1938), писатель — 10.
‘Писатель’
‘Суд’
Романовский, студент — 9.
Ромась Михаил Антонович (1859—1920), политический ссыльный — 7, 10.
‘Россия’, газета, правительственный официоз — 8, 9 10.
‘Прокламационная литература’
Россов, лесничий — 9.
Ротенберг, невинно осужденный к смертной казни — 9.
Рошфор Анри (1830—1913), французский политический деятель — 9.
Рубакин Николай Александрович (1862—1946), писатель — 10.
Рубеко, соучастница убийства Быховских — 9.
Рубинский, лукояновский исправник — 9.
Руднева — см. Заруднева Л. Т.
Ружицкий Эдмунд, полковник, один из организаторов польского восстания 1863 года — 5.
Рукавишников Михайло, ратман, племянник П. С. Латухина — 8.
Рукавишников Федор, балахнинский судья — 8.
Руман, приговоренный к смертной казни — 9.
Руман Александр, брат казненного Румана — 9.
Русанов Николай Сергеевич (род. в 1859 г.), публицист — 10.
Русинов Н. И., литератор — 9.
Русинова А. И., организатор столовых для голодающих — 9.
‘Русская воля’, газета — 10.
‘Русская жизнь’, газета — 9, 10.
‘Будничные истории в Лукояновском уезде’
‘Русская мысль’, журнал — 7, 8, 10.
‘Русская правда’, газета — 6.
‘Русская речь’, журнал — 6.
‘Русская старина’, журнал — 8, 9.
‘Русские ведомости’, газета — 7, 8 9, 10.
‘Русские записки’ — см. ‘Русское богатство’.
‘Русский вестник’, журнал — 9, 10.
‘Русский мир’, газета — 6.
‘Русское богатство’ (‘Современные записки’, ‘Современность’, ‘Русские записки’), журнал — 5, 6, 7, 8, 9, 10.
‘Русское знамя’, черносотенная газета — 9.
‘Русское слово’, газета — 9, 10.
‘Русское слово’, журнал — 8.
Руссо Жан Жак (1712—1778), французский писатель, философ — 9.
‘Новая Элоиза’
Руссова Софья Федоровна (урожд. Линдорфс), украинская общественная деятельница — 10.
‘Русь’, газета — 8, 9, 10.
Рутницкий К. Г., полковник, уполномоченный особого комитета помощи голодающим — 9.
Рущевич Степан Яковлевич (Сущевский Яков Степанович), инспектор, а затем директор ровенской гимназии — 5.
Рыжова, лжесвидетель по делу рабочего Кузнецова — 9.
Рымаилевская (‘баба Люба’), кухарка у Коляновских — 5.
Рысаков Николай Иванович (1861—1881), народоволец, участник убийства Александра II — 7.
Рыхлинская Марыня, дочь В. Рыхлинского — 5.
Рыхлинский Валентин, содержатель учебного пансиона — 5, 7, 10.
Рыхлинский Ксаверий Валентинович, участник польского восстания 1863 года —5, 7.
Рыхлинский Станислав Валентинович (умер в 1904 году), участник польского восстания 1863 года — 5, 7, 8, 10.
Рыхлинский Феликс Валентинович, участник польского восстания 1863 года — 5, 7.
Рябов Михаил Петрович, павловский кустарь-замочник — 9.
Рявкин, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Ряхин Федор, ратман — 8.
Саблин Михаил Алексеевич (1842—1898), член редакции газеты ‘Русские ведомости’ — 10.
Саблина Надежда Михайловна, дочь М. А. Саблина — 10.
Сабсович Марк, агроном — 10.
Савелий, гимназический сторож — 5.
Савельев, мальчик — лжесвидетель по делу Решетина — 9.
Савельев Александр Александрович (1848—1916), председатель Нижегородской земской управы — 8, 10.
Савицкая, хозяйка ученической квартиры — 5.
Савицкий, ученик ровенской гимназии — 5.
Савоськин Максим, крестьянин деревни Пралевка — 9.
Сажин Михаил Петрович (Арман Росс) (1845—1934), участник ‘процесса 193-х’, политкаторжанин — 7, 8, 10.
Сазонов Егор Сергеевич (1879—1910), эсер, убил Плеве — 10.
Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич (1840—1908), русский писатель — 8.
‘Пугачевцы’
Салов И. А. (1835—1902), писатель — 10.
Салтыков Николай Иванович (1736—1816), князь, воспитатель Александра I — 8.
Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович (1826—1889) — 5, 6, 7, 8, 10.
‘В среде умеренности и аккуратности’
‘Господа Головлевы’
‘Губернские очерки’
‘Запутанное дело’
‘За рубежом’
‘История одного города’
‘Как мужик двух генералов прокормил’
‘Непочтительный Коронат’
‘Письма к тетеньке’
‘Пошехонская старина’
‘Пошехонские рассказы’
‘Современная идиллия’
Самаревич, учитель географии ровенской гимназии — 5.
‘Самарская газета’ — 9, 10.
‘Самарский вестник’, газета — 10.
Самсонов Кузьма, обвиняемый по мултанскому делу — 9.
‘Сан’ (‘The Sun’), американская газета — 10.
Сандецкий, генерал — 9.
Санников Николай Тимофеевич, сын Т. Санникова — 9.
Санников Тимофей, крестьянин деревни Кузнерка — 9, 10.
Санниковы, братья, вятские крестьяне, политические ссыльные — 7.
‘Саратовский дневник’, газета — 10.
‘Саратовский листок’, газета — 9.
Сараханов Константин Константинович (род. около 1864 г.), литератор — 10.
Сарсэ Франциск (1828—1899), французский публицист и театральный критик — 8.
Сахаров Виктор Викторович (1848—1905), генерал-лейтенант, военный министр — 9.
‘Сборник центрального статистического комитета’ (1891) — 9.
С-в — 6, 7.
Сведенцов Иван Иванович (псевдоним Иванович) (1842—1901), писатель — 10.
‘Кошмар’
Свентоховский Александр (род. в 1849 г.), польский публицист — 6, 7.
Свириденко Н., участник вооруженного нападения — 9.
Свистунов Григорий Васильевич (род. в 1856 г.), политический ссыльный — 7.
Свифт Джонатан (1667—1745), английский писатель — 10.
‘Путешествие Гулливера’
‘Свободная жизнь’ — см. ‘Наша жизнь’.
‘Свободная мысль’, газета — 10.
Святогорец (Семен Авдиевич Веснин) (1814—1853), духовный писатель — 5.
‘Письма к друзьям своим о святой горе Афонской’
Святополк-Мирский П. Д. (1857—1914), князь, министр внутренних дел — 10.
‘Северная пчела’, газета — 8.
‘Северный вестник’, газета — 6.
‘Северный вестник’, журнал — 8, 10.
Сёдерберг Яльмар (род. в 1869 г.), шведский писатель — 8.
Секки Анджелло (1818—1878), астроном — 7.
‘Единство физических сил. Опыт естественно-научной философии’ — 7.
Селенкина Мария Егоровна, писательница — 10.
Селитренников М. И., земский работник — 10.
‘Сельцо Отрадное’, брошюра — 7.
Селявко, присужденный к смертной казни — 8.
Семевский Василий Иванович (1848—1916), историк — 10.
Семен, бывший крепостной А. А. Фета — 9.
Семенов, городовой в Глазове — 6.
Семенов, уголовный заключенный в тобольской тюрьме — 7.
Семенов М. Н., переводчик — 8.
Семенов Сергей Терентьевич (1868—1923), писатель — 10.
Семенов-Тян-Шанский Петр Петрович (1827—1914), выдающийся географ и путешественник — 10.
Семушкин Трифон, начальник артели лесных рабочих — 8.
Сенкевич Генрих (1846—1916), польский писатель — 5, 6, 7, 10.
‘Семья Поланецких’
Сен-Пьер Жак Анри Бернарден де (1737—1814), французский писатель — 9.
‘Павел и Виргиния’
Сен-Симон Анри Клод де Рувруа (1760—1825), французский философ, социалист-утопист — 6, 8.
Серао Матильда (1856—1927), итальянская писательница — 10.
Серафим Саровский (1759—1833), монах — 10.
Серафимович (Попов) Александр Серафимович (1863—1949), писатель — 8, 10.
‘В тундре’
‘Месть’
‘На дальнем Севере’
‘На плотах’
‘Под землей’
‘Прогулка’
Сербинов, учитель арифметики в житомирской гимназии — 5.
Сербинович, учитель математики ровенской гимназии — 5.
Сергеев, товарищ прокурора петербургской судебной палаты — 8.
Сергеев Николай Иванович, землеволец —7.
Сергеева (Брещинская) Мария Антоновна, землеволка, жена Н. И. Сергеева — 7.
Сергеенко Петр Алексеевич (1854—1930), писатель — 10.
Серебрянник Навтула, лавочник в Кишиневе — 9.
Середа Николай Акимович, начальник московского губернского жандармского управления — 7.
Серошевский Вацлав Леопольдович, студент, политический ссыльный — 7.
Серяков Алексей Иванович (род. в 1855 г.), политкаторжанин — 7.
Сеченов Иван Михайлович (1829—1905), великий русский физиолог — 5.
‘Сибирские вопросы’, журнал — 7.
‘Сибирские записки’, журнал — 10.
Сибирцев Николай Михайлович (1860—1900), почвовед — 9, 10.
‘Сибирь’, газета —7, 10.
Сибиряков И. М., благотворитель — 9.
Сигизмунд III (1566—1632,) польский король — 5.
Сидорацкий Григорий Петрович, убит в 1878 году при столкновении с жандармами — 6.
Сидорцев, убийца Быховских — 9.
Сикорский Иван Алексеевич, профессор-психиатр — 8.
Симановский Николай Петрович (род. в 1854 г.), профессор отоларинголог — 6.
Симанская, владелица имения — 7.
Симанский, студент-технолог — 6.
Симонов, прокурор казанского суда — 9, 10.
Симонов Иван Данилович, полковник, комендант Яицкой крепости — 10.
Симский, бывший офицер — 7.
Симха, товарищ В. Г. Короленко по гимназии — 5.
Синани Борис Наумович (1851—1920), врач-психиатр — 10.
Сипягин Дмитрий Сергеевич (1853—1902), министр внутренних дел — 8, 10.
Сиу С, владелец кондитерской фабрики в России — 9.
Скабичевский Александр Михайлович (1838—1910), историк литературы — 6, 8, 10.
‘Мысли по поводу текущей литературы. Николай Алексеевич Некрасов как человек, поэт и редактор’.
Скалозубов Николай Лукич (род. в 1861 г.), член Государственной думы, кадет — 9.
Скалон Евстафий Николаевич (род. в 1845 г.), варшавский генерал-губернатор — 9.
Скальский, крестный отец В. Г. Короленко — 5.
Скворцов Василий Михайлович, чиновник особых поручений при обер-прокуроре св. синода — 9.
Скворцова Олимпиада Ивановна, земский врач — 7.
Скитский Петр Леонтьевич, брат С. Л. Скитского — 9.
Скитский Степан Леонтьевич, казначей полтавской консистории — 9.
Скотт Вальтер (1771—1832), английский романист — 5
‘Айвенго’
Скукин, поэт — 10.
Скуревич Агния (урожд. Рыхлинская) (умерла в конце 80-х годов), бабушка В. Г. Короленко — 5.
Скуревич Анжелика Иосифовна (по мужу Заблоцкая) (род. около 1835 г., умерла в годы первой мировой войны), тетка В. Г. Короленко — 5.
Скуревич Брунон Иосифович (умер в 90-х годах), дядя В. Г. Короленко — 5, 6.
Скуревич Генрих Иосифович (умер в начале 70-х годов), дядя В. Г. Короленко —5, 6.
Скуревич Елизавета Иосифовна (1840—1927), тетка В. Г. Короленко — 5, 10.
Скуревич Иосиф Казимирович (1798—1853), дед В. Г. Короленко — 5, 10.
Скуревич Каролина Иосифовна (по мужу Туцевич) (1819—1894), тетка В. Г. Короленко — 5.
Слезкин Иван Львович, начальник московского губернского жандармского управления — 7.
Слепцов, ‘заседатель’ — 7.
Словацкий Юлиуш (1809—1849), польский поэт — 5.
‘Слово’, журнал — 6, 7, 10.
‘Слово’, газета — 9.
‘Слово Даниила Заточника’ — 5.
‘Слово о полку Игореве’ — 5.
Смагин Александр Иванович (1860—1929), полтавский земский деятель — 10.
Смецкая (по мужу Шиманская) Надежда Николаевна (1850—1905), бакунистка, политическая ссыльная — 7, 10.
Смирнов И. Н., профессор, эксперт на мултанском процессе — 9, 10.
Смирнов Николай Михайлович (1807—1870), калужский, а затем петербургский губернатор, муж А. О. Россет — 8.
Смирнов Н. Н., врач — 9.
Смирнова (урожд. Россет) Александра Осиповна (1810—1882), фрейлина императрицы, находилась в дружеских отношениях с Жуковским, Пушкиным, Гоголем — 8, 10.
‘Записки’
Смирнова Нина Васильевна (1899—1931), писательница — 10.
‘В тайге’
‘Две грозы’
‘Добрая’
Смит Адам (1723—1790), английский экономист — 7, 10.
‘Теория нравственных чувств’
Смоллет Тобайас (1721—1771), английский писатель — 10.
‘Гемфри Клинкер’
‘Перегрин Пикль’
‘Приключения атома’
‘Родерик Рандом’
Смолников Макар, россыльщик балахнинского магистрата — 8.
Снегирев Иван Михайлович (1793—1868), профессор латинской словесности Московского университета, цензор— 8.
Снежневский Виктор Иванович (1861—1907), археолог — 10.
Собичевский Василий Тарасович, декан Петровской академии — 6.
Собкевич, учитель рисования житомирской гимназии — 5.
Соболевский Василий Михайлович (1846—1913), главный редактор ‘Русских ведомостей’ — 10.
‘Современники, журнал — 8, 10.
‘Современное обозрение’, газета — 9.
‘Современное слово’, газета — 9.
‘Современность’ — см. ‘Русское богатство’.
‘Современные записки’ — см. ‘Русское богатство’.
‘Современный мир’, журнал — 10.
Соковиков, урядник — 9, 10.
Соколов, председатель схода в Павлове — 9.
Соколов Николай Васильевич (1832—1889), публицист, сотрудник ‘Русского слова’, эмигрант, бакунист — 6.
‘Отщепенцы’
Соколов Николай Матвеевич, цензор — 9.
Сократ (469—399 до н. э.), древнегреческий философ — 6.
Солдатенков Кузьма Терентьевич (1818—1901), московский богач, благотворитель — 10.
‘Солдатское чтение’ (‘Солдатская беседа’), журнал — 5.
Соловьев, подпоручик — 7.
Соловьев Александр Константинович (1846—1879), участник покушения на жизнь Александра II — 6, 7.
Соловьев Александр Феоктистович, чиновник особых поручений при Восточно-Сибирском генерал-губернаторе — 7, 10.
Соловьев Владимир Сергеевич (1853—1900), писатель, философ — 10.
Соловьев Дмитрий Иванович, поручик — 7.
Соловьев Михаил Петрович (1842—1901), начальник Главного управления по делам печати — 10.
Соловьев Сергей Михайлович (1820—1879), историк — 8, 9.
Соломон (10 в. до н. э.), еврейский царь, по преданию автор Экклезиаста, одной из книг Библии — 8.
Сольский, законоучитель — 5.
Сомов Афанасий Николаевич (род. в 1824 г.), тверской губернатор — 7.
Сопоцко Михаил Аркадьевич, издатель календаря — 10.
Сорока Анна, жительница Сорочинец — 9.
Сорокин, артельщик — 9.
Сорокин Николай Петрович, представитель партии павловских богачей — 9.
Сорокин Семен, житель мест. Сорочинцы — 9.
Сорокин Степан Александрович, автор воспоминаний — 7.
‘Уголовная карьера купца Степана Александровича Сорокина’
Сорокина Лукерья Петровна, балахнинская мещанка — 8.
Сосновский Михаил Иванович (1863—1925), политический ссыльный — 10.
Спаре Алексей, шведский генерал — 8.
Спасович Владимир Данилович (1829—1906), публицист, адвокат — 6, 10.
Спенсер Герберт (1820—1903), английский философ — 10.
Сперанский Михаил Михайлович (1772—1839), видный государственный деятель — 6.
Способный Иван Васильевич (род. в 1864 г.), присяжный поверенный, член Государственной думы —9.
Стааль Алексей Федорович, присяжный поверенный — 10.
Стамболов Стефан (1854—1895), председатель регентского совета в Болгарии — 9.
Станиславский, священник — 9.
Станкевич, знакомый В. К. Туцевича — 7.
Станюкович Константин Михайлович (1843—1903), писатель — 6, 10.
‘Грозный адмирал’
Старицкий П. П., председатель полтавской уездной управы — 10.
Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826—1911), редактор ‘Вестника Европы’ — 10.
Стахорский, учитель рисования ровенской гимназии — 5.
Степанов Дмитрий, обвиняемый по мултанскому делу — 9.
‘Степка-растрепка’, детская книжка — 5.
Стере Константин (род. в 1864 г.), политический эмигрант — 10.
Стефанович Яков Васильевич (1853—1915), один из организаторов Чигиринского восстания — 6, 7.
Стецкий, киевский помещик — 7.
Стефановский Иаков, батальонный священник — 9.
Столпнер Борис Григорьевич, литератор — 10.
Столыпин, лукояновский землемер — 9.
Столыпин Петр Аркадьевич (1862—1911), председатель Совета министров — 9, 10.
Стольберг Карл-Август Федорович (род. около 1852 г.), слесарь, политический ссыльный — 6, 10.
Стоцкий, товарищ Короленко по пансиону Рыхлинского — 5.
Странден Николай Павлович, политкаторжанин, каракозовец — 7, 8.
Страхов Николай Николаевич ( 1828—1896), писатель, философ-идеалист — 6, 10.
‘Стрекоза’, художественно-юмористический журнал — 8.
Стрельников Федор Ефимович (1838—1882), генерал, военный прокурор — 5, 8.
Стриндберг Август (1849—1912), шведский писатель — 8.
‘Высшая цель’
‘Легенда о С.-Готарде’
‘Соната призраков’
Стройновский (Петр Хойновский), офицер генерального штаба, участник польского восстания 1863 года — 5.
Стронг, английский журналист — 9.
Струве Петр Бернгардович (1870—1944), экономист, публицист — 10.
Струговщиков А. А., земский начальник — 9.
Струговщикова Е. Н., жена А. А. Струговщикова — 9.
Студенский Алексей Осипович, заведующий корректорским бюро — 6.
Ступишин, нижегородский губернатор — 8.
Суворин А. А., редактор газеты ‘Русь’ — 9.
Суворин Алексей Сергеевич (1834—1912), редактор-издатель газеты ‘Новое время’ — 6, 8.
Суворов Александр Аркадьевич (1804—1882), князь, петербургский генерал-губернатор — 8.
Суворов Александр Васильевич (1730—1800), великий русский полководец — 9.
Суворов Аркадий Дмитриевич, вологодский полицмейстер — 6.
Судейкин Григорий Порфирьевич, жандармский полковник — 6.
Сумароков Александр Петрович (1717—1777), писатель — 8.
Сура, продавщица — 5.
Суриков Василий Иванович (1848—1916), художник — 8.
‘Боярыня Морозова’
Суриков Иван Захарович (1841—1880), поэт — 10.
Сурин, ученик в пансионе Рыхлинского — 5.
Сурков, приговоренный к смертной казни — 9.
Суровцев Дмитрий Яковлевич, студент Петровской академии — 6.
Сухановы, братья, ученики в пансионе Рыхлинского — 5.
Суходоев В. И., корреспондент газеты ‘Вятский край’ — 9, 10.
Сухоруковы — см. Перовская С. Л. и Гартман Л. Н.
Сухотина В. М., начинающая писательница — 10.
Сухотина (Толстая) Т. Л., писательница — 10.
Сучков Владимир Николаевич (род. в 1852 г.), товарищ Короленко — 5, 6.
‘Сын отечества’, газета — 5, 10.
Сырокомля (псевдоним Владислава Кондратовича) (1823—1862), польский поэт — 5.
Сыромятников Михайло, выборный судья от балахнинского купечества — 8.
Сицянко Александр Осипович (1860—1898), политический ссыльный — 7.
Сю Эжен (1804—1857), французский писатель — 5.
‘Вечный жид’
Сюльван, профессор литературы Гетеборгского университета — 8.
Табурин Владислав Амосович, писатель — 10.
‘Жива душа’
Таганцев Николай Степанович (1843—1923), сенатор — 10.
Тальма, обвиняемый в убийства генеральши Болдыревой — 9.
Тамерлан (1336—1405), завоеватель, создатель огромной среднеазиатской империи — 6.
‘Тан’ (‘Temps’), французская газета, правительственный официоз — 9.
Танин Василий Филиппович, понятой — 9.
Таннер Адам (род. в 1572 г.) профессор теологии Инсбрукского университета — 8.
Тапнер Джон Шарль, убийца-грабитель — 9.
Татаров Дмитрий Егорович (1857—1906), провокатор — 7.
Таширев, елабужский исправник — 9.
Теккерей Уильям Мэйкпис (1811—1863), английский писатель — 10.
Телнов Григорий, пятидесятский — 8.
Телятников, журналист — 9.
Теплов Николай Никитич, артиллерийский офицер — 7.
Тереза, кухарка Короленко в Ларденнах — 10.
‘Терек’, газета — 9.
Теремнов Василий, поверенный — 8.
‘Терновий вiнок‘, украинский литературный альманах — 10.
‘Терские ведомости’, газета — 10.
Тесленко Н., московский присяжный поверенный — 9, 10.
Temmay фон, барон, немецкий военный писатель — 9.
‘Куропаткин и его помощники’
Тик Людвиг (1773—1853), немецкий писатель — 10.
Тимашев Александр Егорович, министр внутренних дел — 5, 8.
Тимирязев Климент Аркадьевич (1843—1920), великий русский физиолог — 6, 10.
‘Опровергнут ли дарвинизм’
Тимковский Николай Иванович (1863—1922), писатель — 10.
‘Маленькие дела и большие вопросы’
Тимофеев, становой пристав — 9, 10.
Тит Ливий (59—17 до н. э.), римский историк — 9.
Титов Михайло, крестьянин удмурт — 9.
Тихомиров Дмитрий Иванович (1844—1917), педагог, литератор — 9.
Тихомиров Лев Александрович (1850—1923), народоволец, позднее ярый реакционер — 7, 10.
Тихонравов Николай Саввич (1832—1893), литературовед, историк литературы — 8.
Тициан Вечеллио (1477—1576), великий итальянский живописец — 10.
Ткачев Петр Никитич (1844—1886), народник, публицист — 5, 6, 7.
‘Задачи революционной пропаганды в России. Письмо редактору журнала ‘Вперед’ П. Л. Лаврову’
Ткаченко Мартын, крестьянин, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
‘Товарищ’, газета — 8.
Товстолужский, агент охранки — 9.
Тодозиенко, обвиняемый по делу павловских сектантов — 10.
Токарев, рабочий в Екатеринославе — 9.
Токарев Александр Осипович, учитель — 10.
Толкачев Михаил, сподвижник Пугачева — 10.
Толстая Александра Львовна, дочь Л. Н. Толстого — 10.
Толстая Софья Андреевна (1844—1919), жена Л. Н. Толстого — 10.
Толстая Татьяна Потаповна, сестра Н. П. Колокольцова — 8.
Толстой Алексей Константинович (1817—1875), поэт, драматург — 8.
‘Двух станов не боец, но только гость случайный’
Толстой Андрей Львович, сын Л. Н. Толстого — 10.
Толстой Александр Петрович (1801—1873), граф, один из близких друзей Гоголя — 8.
Толстой Дмитрий Андреевич (1823—1889), министр народного просвещения, затем министр внутренних дел — 5, 8.
Толстой Лев Львович (1869—1945), сын Л. Н. Толстого, писатель — 10.
‘Начало жизни’
Толстой Лев Николаевич (1828—1910) — 6, 7, 8, 9, 10.
‘Анна Каренина’
‘Власть тьмы’
‘Война и мир
‘Воскресение’
‘В чем моя вера?’
‘Евангелие’
‘Исповедь’
‘Не могу молчать’
‘О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая’
‘Посмертные записки старца Федора Кузьмича’
‘Севастопольские рассказы’
‘Сказка об Иване-дураке’
‘Смерть Ивана Ильича’
‘Царю и его помощникам’
Толстой Николай Николаевич, старший брат Л. Н. Толстого — 8.
Толстопятова, прислуга Быховских — 9.
Томме, автор учебника ботаники — 6.
Торховский, присяжный поверенный — 9.
Торговкин Константин Андреевич, балахнинский посадский человек — 8.
Торговкина Агафья Петровна, жена К. А. Торговкина — 8.
Тотлебен Эдуард Иванович, одесский генерал-губернатор — 7.
Траубенберг Михаил Михайлович, генерал-майор, убит яицкими казаками в 1772 году — 8.
Трахимовский Николай Алексеевич, прокурор варшавской судебной палаты — 6, 7.
Трашенков Павел Семенович, сын С. У. Трашенкова — 9.
Трашенков Семен Устинович, крестьянин деревни Кромщина Сердобского уезда — 9, 10.
Трегубов, городской голова в Полтаве — 8.
Тредьяковский Василий Кириллович (1703—1769), писатель — 5.
Трепов Дмитрий Федорович (1855—1906), петербургский генерал-губернатор — 10.
Трепов Федор Федорович (1803—1889), петербургский градоначальник — 5, 6 ,7, 10.
‘Трибюн’ — см. ‘Нью-Йорк Трибюн’.
Тройницкий Николай Александрович (род. в 1842 г.), вятский губернатор — 6, 7.
Троцын А. А., священник в Уствице — 9.
Трошка, уголовный ссыльный в Березовских Починках — 7.
Трощинский Дмитрий Прокофьевич (1754—1829), царский сановник, родственник Н. В. Гоголя — 8.
Трубецкая Екатерина Ивановна (ум. в 1854 г.), жена декабриста С. П. Трубецкого — 7.
Трубецкой, князь, адъютант московского генерал-губернатора — 9.
Трубников Константин Васильевич (1829—1907), издатель и редактор газеты ‘Телеграф’ — 5, 10.
Трущелев, приговоренный к смертной казни — 9.
Туган-Барановский Михаил Иванович (1865—1919), экономистов — 10.
Тужилкин Михаил, ординарец Мартемьяна Бородина — 8.
Тун Альфонс (1853—1885), писатель, экономист — 7.
‘История революционного движения в России’
Тургенев Иван Сергеевич (1818— 1883) — 5, 6, 7, 8, 9, 10.
‘Бежин луг’
‘Два помещика’
‘Дворянское гнездо’
‘Записки охотника’
‘Затишье’
‘Литературные и житейские воспоминания. Казнь Тропмана’
‘Накануне’
‘Новь’
‘Отцы и дети’
‘Рудин’
‘Сфинкс’
Туркениц Мовша, владелец столярной мастерской в Кишиневе — 9.
Туркин Разумник Васильевич, приемный отец Н. А. Лошкарева — 6, 10.
Туркина Наталья Гордеевна, приемная мать Н. А. Лошкарева — 10.
Турчанинов Александр, камер-лакей, участник заговора против императрицы Елизаветы Петровны —8.
Туфанов, медицинский эксперт на процессе Бейлиса — 9.
Туцевич Александр Казимирович (род. в 1856 г.), двоюродный брат В. Г. Короленко — 5, 6, 10.
Туцевич Владимир Владимирович (1878—1950), сын В. К. Туцевича — 10.
Туцевич Владимир Казимирович (1849—1921), артиллерист, двоюродный брат В. Г. Короленко — 5, 6, 7, 10.
Туцевич Елизавета Ильинишна, жена В. К. Туцевича — 6, 10.
Туцевич Жозефина Казимировна (род. в 1854 г.), по мужу Франковская, двоюродная сестра В. Г. Короленко — 5.
Туцевич (Курцевич) Казимир (1806—1878), ‘дядя капитан’ — 5, 7.
Туцевич (по мужу Богдановская) Казимира Казимировна (род. в 1852 г.), двоюродная сестра В. Г. Короленко — 5.
Туцевич Ксения Владимировна, дочь В. К. Туцевича — 10.
Туцевич Оля, дочь В. К. Туцевича — 10.
Туцевич (по мужу Остринская) Софья Казимировна (род. в 1860 г.), двоюродная сестра В. Г. Короленко — 5.
Туцевич Ян, брат Казимира Туцевича — 5.
Тысс (Цысс) Степан Иванович, учитель математики ровенской гимназии — 5.
Тьер Луи Адольф (1797—1877), французский политический деятель, крайний реакционер — 8.
Тэн Ипполит (1828—1893), французский историк литературы и искусства — 5, 10
Тютчев Николай Сергеевич (1856—1924), политический ссыльный — 7, 10.
Уваров Сергей Семенович (1786—1855), министр народного просвещения — 8.
Улановская Эвелина Людвиговна (1860—1915), народоволка, политическая ссыльная — 7, 10.
Ульянов Алексей Николаевич, публицист — 10.
Уляницкий, сосед Короленко в Житомире — 5.
Унтербергер Павел Фридрихович (род. в 1842 г.), командующий войсками Приморской области — 9.
Урусов Николай Петрович, князь, полтавский губернатор — 8, 9, 10.
Урусов Сергей Дмитриевич, князь (род. в 1862 г.), бессарабский губернатор — 9.
‘Записки губернатора’
Успенская Александра Ивановна, вдова нечаевца П. Г. Успенского — 8.
Успенский, лесной таксатор — 6.
Успенский Александр Глебович, сын Г. И. Успенского — 10.
Успенский Глеб Иванович (1843— 1902), писатель — 6, 7, 8, 9, 10.
‘Будка’
‘Взбрело в башку. Из записок деревенского обывателя’
‘Власть земли’
‘Волей-неволей. (Отрывки из записок Тяпушкина)’
‘Живые цифры’
‘Квитанция’
‘Книжка чеков’
‘Нравы Растеряевой улицы’
‘Оживленный край’
‘Разорение’
‘Смерть В. М. Гаршина’
‘Старьевщик’
‘Три письма’
Успенский М. П., присяжный поверенный — 9.
‘Уссурийский край’, газета — 9.
Устимович, заключенный в Басманной части — 7.
Устимович, чиновник для поручений при Полтавском губернаторе — 9.
Устимович, прокурор — см. Трахимовский Н. А.
Устинья Петровна — см. У. П. Кузнецова.
‘Устои’, журнал — 8.
‘Утро России’, газета — 9.
Фаворский, организатор ссудо-сберегательного товарищества в Павлове — 9.
Фадеев, генерал, участник сербско-турецкой войны 1876 года — 8.
Файар, парижский издатель — 9.
Фальборк Генрих Адольфович (род. в 1864 г.), литератор — 10.
Фаресов Анатолий Иванович (1852—1918), писатель — 7, 8.
‘Один из семидесятников’
Фаусек Виктор Андреевич (1861—1910), профессор Петербургского университета — 8.
Федор Алексеевич (1661 —1682), русский царь — 8.
Федор Кузьмич, старец — 8.
Федоров, городовой — 6.
Федоров М., издатель журнала ‘Слово’ — 10.
Федоров Федор, дворовый человек — 8.
Федорова Мария Дмитриевна, секретарь редакции ‘Северного вестника’ — 10.
Фейт А. Ю., врач — 10.
Фейт Анна Николаевна, врач — 10.
Феклуша (Стефанида), дочь Микеши (Н. Н. Лучникова) — 7.
Фененко, следователь по делу Бейлиса — 9.
Феноменов Николай Николаевич (1855—1918), профессор, выдающийся русский акушер и гинеколог — 10.
‘Оперативное акушерство’
Феофания, монахиня — 10.
Феофилактов Н., художник — 8.
Фет (Шеншин) Афанасий Афанасьевич (1820—1892), поэт — 6, 9, 10.
‘На заре ты ее не буди’
Фигнер Вера Николаевна (1852—1942), видный деятель русского революционного движения — 6, 7.
Фигнер Евгения Николаевна (1858—1931), жена М. П. Сажина — 7.
Фидлер Татьяна Викторовна, писательница — 10.
‘Молодое’
Филарет, раскольничий игумен — 10.
Филатов, уполномоченный Нижегородского благотворительного комитета — 9.
Филатов Нил Федорович (1846—1902), профессор, один из основоположников русской педиатрии — 10.
‘Семиотика и диагностика детских болезней’
‘Лекции об острых инфекционных заболеваниях детей’
Филенок Васька (Бисеров Василий Филиппович), крестьянин Березовских Починок — 7.
Филенок Гришка — см. Бисеров Григорий Филиппович.
Филипп, кучер Г. А. Короленко — 5.
Филипцевич Степан, крестьянин села Ляховка, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Филонов Ф. В., статский советник, начальник карательной экспедиции — 9, 10.
Философов М. А., уездный предводитель дворянства в Лукоянове — 8, 9, 10.
Фильдинг Генри (1707—1754), английский писатель — 8, 10.
‘Джозеф Эндрью’
‘История Тома Джонса, найденыша’
‘Капитан Бут’
Финанский, инженер — 9.
Фиркс Федор Иванович (Шедо-Ферроти), писатель, агент царского правительства — 7.
Фишер Куно (1824—1907), немецкий философ-идеалист — 6.
Флеровский Н.— см. Берви В. В.
Фогель, профессор-педиатр — 10.
‘Учебник детских болезней’
Фогт (Фохт) Карл (1817—1895), немецкий естествоиспытатель — 5.
Фомин (Медведев) Алексей Федорович (1852—1926), политкаторжанин — 7.
Фонвизин, полтавский вице-губернатор — 8.
Франк, артиллерийский офицер — 6.
Фредерикс А. А., барон, Нижегородский вице-губернатор — 9.
Фрей, врач-психиатр — 10.
Фрей Вильям (Гейне Владимир Константинович) (1839—1888), организатор коммунистической общины в Америке — 7, 8.
Фридлендер Исаак, ученик митавского реального училища — 9.
Фрунзе Михаил Васильевич (1885—1925), виднейший деятель Коммунистической партии — 9.
Фуженков, крестьянин деревни Новая Мурзиха Елабужского уезда — 9.
Фурсов Василий Васильевич, секретарь петербургского градоначальства — 6.
Фурье Шарль (1772—1837), французский философ, социалист-утопист — 6, 8.
Хабалов, полковник, военный прокурор — 9.
Хаботин (Заботин) Василий Григорьевич, ссыльный поселенец в Амге — 7.
Халтурин Степан Николаевич (1857—1882), выдающийся революционер, организатор Северного союза русских рабочих — 7.
Харизоменов Сергей Андреевич (1854—1917), народник — 6.
Харла, ссыльный — 6.
‘Харьковские губернские ведомости’, газета — 9.
Хачатуров, участник шайки грабителей — 9.
Хирьяков Александр Модестович (1863—1946), журналист, близкий знакомый Л. Н. Толстого — 8, 10.
Хованский Николай Федорович, редактор газеты ‘Саратовский дневник’ — 6, 10.
‘Очерки из истории г. Саратова и Саратовской губ.’
Холевинский, польский шляхтич — 5.
Хоминский Станислав Фаддеевич, вологодский губернатор — 6.
Хорн Эккарт (Эндель), эстонский журналист — 9.
Хорольский, провокатор, агент охранки — 9.
Хоткевич Игнатий Мартынович (псевдоним Гнат Галайда) (род. в 1877 г.), украинский писатель —10.
Хохлачев Ананий Иванович, казак — 8.
Хохлов Григорий Варламович, подводчик — 9.
Хохлов Григорий Терентьевич, уральский казак — 10.
‘Путешествие уральских казаков в Беловодское царство’
Хохлов Лаврентий, крестьянин деревни Дубровка — 9.
Хромов Семен Феофанович, томский купец — 8.
Хрулев Степан Степанович, начальник главного тюремного управления — 9.
Хрущов (Троицкий) Николай Егорович, политкаторжанин — 7.
Хумова, горничная в семье Короленко в Житомире — 5.
Царевский Иван Денисович, студент Петровской академии — 7.
Цветков Яков Яковлевич, профессор физики Петровской академии — 6.
Церпицкий, генерал — 9.
Цицерон Марк Туллий (106—43 до н. э.), римский оратор, писатель, государственный деятель — 9.
Цицианов Александр Константинович (1850—1885), политкаторжанин — 7.
Цогель, слесарь, ссыльный — 6.
Цомакион Анна Ивановна, близкая знакомая Короленко — 10.
Цукерман Лазарь Иосифович (1852—1887), политкаторжанин — 7.
Цибульский Александр Иванович (‘Дитё’), политзаключенный — 6, 7.
Цывенко Мавра Максимовна, хозяйка квартиры в Петербурге, где жил В. Г. Короленко — 6, 7.
Цывенко Федор Максимович, хозяин квартиры в Петербурге, где жил В. Г. Короленко — 6.
Цыкунов Захар, амгинский крестьянин — 7, 10.
Цыкунова Лукерья, жена Захара Цыкунова — 7.
Цыплов (Гарманов) Иван Николаевич (род. около 1842 г.), каторжанин — 7.
Чайкин Александр Семенович, павловский скупщик — 9.
Чайковский Михаил Станиславович (Садык-паша) (1808—1886), польский писатель — 5.
Чайковский Николай Васильевич (1850—1926), руководитель политического кружка ‘чайковцев’ —7, 8.
Чарнецкий, гетман — 5.
Чарнолуский Владимир Иванович (1865—1934), деятель по народному образованию — 10.
Чарушников Александр Петрович (1853—1913), книгоиздатель — 6, 7.
Чаянов А. В. (род. в 1888 году), экономист — 10.
Чеберяк Валя, дочь В. В. Чеберяк — 9.
Чеберяк Вера Владимировна, содержательница воровского притона — 9.
Чеберяк Женя, сын В. В. Чеберяк — 9.
Чеберяк Люда, дочь В. В. Чеберяк — 9.
Чеботарев А. Ф., управляющий земским хутором в Лукояновском уезде — 9.
Чеботарева Е. А., заведующая столовой в деревне Петровке Лукояновского уезда — 9.
Червинский, доктор, гомеопат — 5.
Червинский Петр Петрович (псевдоним П. Ч.) (род. в 1849 г.), публицист — 10.
Черевин Петр Александрович (1837—1896), генерал-лейтенант — 6.
Черемухин, заведующий столовой — 9.
Черемшанский А. Е. (1838—1907), врач-невропатолог — 10.
Черенков Георгий, автор воспоминаний о казни пяти солдат — 9.
Черлениовский Петр Иванович, начальник псковской каторжной тюрьмы — 9.
‘Черниговские губернские ведомости’, газета — 9.
‘Черноморское побережье’, газета — 9.
Чернушкина Екатерина Алексеевна, адресат В. Г. Короленко — 10.
Чернышев, крестьянин деревни Яковлева Елабужского уезда — 9.
Чернышевская (ур. Васильева) Ольга Сократовна (1833—1918), жена Н. Г. Чернышевского — 8.
Чернышевский Николай Гаврилович (1828—1889) — 5, 6, 7, 8, 10.
‘Другим нельзя’
‘Знамение на кровле. (По рассказу очевидца)’
‘Мастерица варить кашу’
‘Письма без адреса’
‘Что делать?’
‘Эстетические отношения искусства к действительности’
Чернышев Павел Феоктистович, студент, один из обвиняемых по ‘процессу 193-х’ — 6.
Чернявская Александра Владимировна, знакомая В. Г. Короленко по Якутской ссылке — 7.
Чернявский, подъесаул — 9.
Чернявский Александр Андреевич, прокурор казанской судебной палаты, затем председатель суда —9, 10.
Чернявский Иван Николаевич, знакомый В. Г. Короленко по Якутской ссылке — 7.
Черняев Георгий Федорович, якутский губернатор — 7.
Черняев Михаил Григорьевич (1828—1898), генерал, издатель газеты ‘Русский мир’ — 6, 8.
Черткова Анна Константиновна (1859—1927), жена В. Г. Черткова — 10.
Чертков Владимир Григорьевич (1854—1936), друг Л. Н. Толстого — 8, 10.
Чертков Михаил Иванович, Волынский губернатор — 5.
Чесноков В. Д. (Вася), племянник А. С. и С. А. Малышевых — 10.
Чехов Антон Павлович (1860—1904) — 8, 10.
‘Агафья’
‘В сумерках’
‘В цирульне’
‘Дуэль’
‘Иванов’
‘Именины’
‘На гвозде’
‘На пути’
‘Огни’
‘Палата No 6’
‘Пестрые рассказы’
‘Святою ночью’
‘Сказки Мельпомены’
‘Степь’
‘Умный дворник’
‘Хмурые люди’
Чехов Михаил Павлович (1865—1936), брат А. П. Чехова, юрист, писатель — 8.
Чехов Николай Павлович (1858—1889), художник, брат А. П. Чехова — 8.
Чехова Евгения Яковлевна (1835—1919), мать А. П. Чехова — 8.
Чехова Мария Павловна (род. в 1863 г.), сестра А. П. Чехова, педагог — 8.
Чигаев, врач — 10.
Чижевская, арестованная петлюровцами большевичка — 10.
Чижов Дмитрий Иванович (род. около 1853 г.), капитан минной роты — 6.
Чика (Зарубин) (ум. в 1775 г.), яицкий казак, сподвижник Пугачева — 10.
Чикалов Андрей Архипович, зять П. Трашенкова — 9.
Чикалов Григорий, крестьянин деревни Кромщина Сердобского уезда — 9.
Чириков Евгений Николаевич (1864—1932), писатель — 10.
‘Чтения в Обществе истории древностей российских’, сборник — 9.
Чувакова Наталья Яковлевна, вдова — 8.
Чуйков, политический ссыльный — 10.
Чуковский Корней Иванович (род. в 1882 г.), писатель — 10.
Чулков Георгий Иванович (1879—1939), писатель — 8.
‘В тайге’
‘Тайга’
Чурин, солдат дисциплинарного батальона — 9.
Шабельская А. С., писательница — 10.
‘Три течения’
Шавров, учитель словесности в житомирской гимназии — 5.
Шаганов Вячеслав Николаевич (1839—1902), политкаторжанин — 8.
‘Н. Г. Чернышевский на каторге и в ссылке’
Шаляпин Федор Иванович (1873—1938), артист — 10.
Шамарин Константин Яковлевич (1854—1902), политический ссыльный — 7.
Шамиль (ок. 1797—1871), вождь националистического движения на Кавказе — 8.
Шарапов С. Ф. (1855—1911), черносотенный журналист — 8, 9, 10.
Шафранов, автор статей ‘Неурожаи хлебов в России’ в ‘Русском богатстве’ — 9.
Шаховские Казимир и Ульяна, муж и жена, свидетели обвинения на процессе Бейлиса — 9.
Шаховской Н. В., князь (ум. в 1906 г.), председатель цензурного комитета — 8, 10.
Шашникова, лжесвидетель по делу Решетина — 9.
Шварц Александр Николаевич (1848—1915), министр народного просвещения — 9.
Шварцкоп, карманный вор — 9.
Швецов Сергей Порфирьевич (1858—1930), политкаторжанин — 7, 10.
Шевченко, приговоренный к смертной казни — 9.
Шевченко Тарас Григорьевич (1814—1861), поэт — 5, 6, 7, 8.
‘Гайдамаки’
‘Кобзарь’
Шедо-Ферроти — см. Фиркс Ф. И.
Шеин Алексей Семенович, боярин, царский воевода — 8.
Шекспир Вильям (1564—1616) — 5, 6, 7, 8, 10.
‘Гамлет’
‘Отелло’
Шелгунов Николай Васильевич (1824—1891), публицист и общественный деятель — 8.
Шелудяков Владимир Яковлевич, брат А. Я. Каменской — 10.
Шелудяков Данила, сподвижник Пугачева, ‘крестный батюшка’ — 8.
Шелудяков Павел Яковлевич, брат А. Я. Каменской — 10.
Шелудяковы, сподвижники Емельяна Пугачева — 8.
Шенрок Владимир Иванович (1853—1906), автор ряда исследований о Н. В. Гоголе — 8, 10.
Шерр Иоганн (1817—1886), немецкий историк-идеалист — 6.
‘Комедия всемирной истории’
Шестеринин Василий Вонифатьевич, родственник Д. Е. Шестеринина — 9.
Шестеринин Дмитрий Евдокимович, богатый мужик деревни Кромщина Сердобского уезда — 9.
Шестеринин, двоюродный брат Д. Е. Шестеринина — 9.
Шестеринин, сын Д. Е. Шестеринина — 9.
Шестеринины — 9.
Шешель, писарь полицейского управления в Балте — 9.
Шибанов Василий, стремянный князя Курбского — 8.
Шилин, невинно приговоренный к каторжным работам — 9.
Шиллер Иоганн Фридрих (1759—1805) — 5, 8, 10.
‘Дон Карлос, инфант испанский’
‘Мария Стюарт’
‘Разбойники’
Шильдер Николай Карлович (1842—1902), историк — 8.
Шиманский Адам Иванович (1852—1916), политический ссыльный, польский писатель — 7, 10.
‘Сруль из Любартова’
Шимко, портной — 6.
Шинкаренко, генерал, командующий войсками в Никольск-Уссурийске — 9.
‘Шиповник’, книгоиздательство — 10.
Ширинкин Борис Леонидович, житель города Грозного, адресат Короленко — 9, 10.
Ширкова Мария Михайловна, знакомая Короленко — 10.
Ширяев Петр Григорьевич, политический ссыльный — 7.
Шиханов Абрам Евграфович (‘Шиханенок’), рабочий, член ‘Общества друзей’ —7.
Шишаков, приговоренный к смертной казни — 9.
Шлейермахер Фридрих Даниель Эрнст (1768—1834), немецкий философ — 6.
Шлиппе Виктор Карлович (1834— 1911), тульский губернатор — 9.
Шлоссер Фридрих (1776—1861), немецкий историк — 5.
Шмаков А.С., представитель гражданской истицы на процессе Бейлиса — 9.
Шмелев, становой пристав — 9, 10.
Шмелев Иван Сергеевич (1875—1950), писатель — 10.
‘В норе’
‘Под горами’
‘Под небом’
Шмит Петр Петрович (1867—1906), лейтенант флота, руководитель Севастопольского восстания —9.
Шмырин Алексей Максимович, отец Ларивона Дураненка — 7.
Шмырин Павел Дорофеевич, житель Березовских. Починок — 6, 7.
Шнейдер Варвара Петровна, художница — 10.
Шницлер Артур (1862—1931), австрийский писатель и драматург — 8.
‘Женщина с кинжалом’
Шолом-Алейхем — см. С. Н. Рабинович.
Шопенгауэр Артур (1788—1860), немецкий философ-идеалист — 8.
Шпановский Конрад, ученик ровенской гимназии — 5.
Шпе Фридрих фон (род. в 1591 г.), член ордена иезуитов — 8.
Шпильгаген Фридрих (1829—1911), немецкий писатель — 5, 6.
‘Между молотом и наковальней’
‘Один в поле не воин’
Шпренгер Якоб, профессор теологии, доминиканец, инквизитор — 8.
‘Malleus maleficarum’ (‘Молот ведьм’ ) (1489)
Шредер Карл (1838—1887), немецкий ученый, один из создателей оперативной гинекологии — 10.
‘Руководство по женским болезням’
‘Учебник акушерства’
Шрейер Юлий Осипович, газетный репортер — 6.
Штаммер Л. О., писатель — 10.
‘Дельцы Костоломовской волости’ (‘Интеллигенция и народ’) — 10.
Штанге А. Г., организатор артели кустарей в Павлове — 10.
Штевен, земский начальник — 9.
Штейнман, приказчик — 9.
Штраус Давид Фридрих (1808—1874), немецкий философ — 6.
Шульгин Василий Витальевич (род. в 1878 г.), черносотенец, депутат Государственной думы — 9.
Шумилова Фекла Ивановна, ростовщица — 8.
Шумович, ученик житомирской гимназии — 5.
Шуримов, приговоренный к смертной казни — 9.
Шушакова, свидетельница на мултанском процессе — 9.
Щапов Афанасий Прокофьевич (1830—1876), профессор, историк, за революционные связи сосланный в Сибирь — 8.
Щегловитов Иван Григорьевич (1861—1918), министр юстиции — 9.
Щеголев Павел Елисеевич (1877—1931), историк литературы — 8.
‘Отец Гоголя’
Щедрин — см. Салтыков-Щедрин M. E.
Щепетильников Яков, балахнинский полицмейстер — 8.
Щепкин Михаил Семенович (1788—1863), великий драматический актер — 8.
Щербина А. М., доцент Московского университета — 8.
Щербина Николай Федорович (1821—1869), поэт — 8.
Щербина Ф. А., статистик — 10.
Щетинкин Аверьян Иванович, павловский кустарь — 9.
Щетихин, сотник — 9.
Щупов Ивам Михайлович, рабочий у Д. В. Дужкина — 9.
Щуров Андрей, балахнинский нотариус — 8.
Эдемский Александр Тихонович, студент Петровской академии — 6.
Эдмондс, американский сенатор — 10.
Эйнем, владелец кондитерских фабрик в России — 9.
‘Экономист’, журнал — 6.
Эльгарт, полицейский агент — 9.
Энгельгардт Н. А., сотрудник ‘Нового времени’ — 10.
Эндауров Александр Меркурьевич (род. около 1851 г.), студент технологического института — 6.
Эрбштейн, земский врач — 9.
Эренбург Илья Григорьевич (род. в 1891 г.), писатель — 10.
Эртель Александр Иванович (1855—1908), писатель — 9, 10.
Эстергази, майор французской армии, международный шпион и авантюрист — 9.
Эфрос Николай Ефимович (1867— 1923), литератор — 10.
Южаков Сергей Николаевич (1849—1910), народник, публицист — 7, 8, 10.
‘Не пора ли перестать?’
Южакова Елизавета Николаевна (1852—1883), политическая ссыльно-поселенка — 7.
‘Южное слово’, газета — 9.
‘Южный край’, газета — 9.
Юков Дмитрий, безработный в Нижнем-Новгороде — 10.
Юрасов Дмитрий Алексеевич, политкаторжанин, каракозовец — 7, 8.
Юргенс Николай Данилович, действительный член Русского географического общества — 7.
Юрковский (‘Сашка-инженер’), Федор (а не Александр) Николаевич (1852—1896), политкаторжанин — 7.
Юровский, пристав — 9.
Юсупов Ильяс, чеченец, невинно присужденный к смертной казни — 9, 10.
Юфан, яснополянский крестьянин — 8.
Юханцев, казначей Общества взаимного поземельного кредита — 6.
Ющинский Андрей, ученик Киево-софийского духовного училища — 9, 10.
Яворская Л. Б., артистка — 10.
Ягужинская (во втором браке Бестужева-Рюмина) Анна Гавриловна, графиня, придворная дама — 8.
Ядринцев Николай Михайлович (1842—1894), этнограф, публицист, редактор ‘Восточного обозрения’ — 7.
Языков Николай Михайлович (1803—1846), поэт — 8.
Якимов Василий, гоф-маклер петербургской биржи, отец И. В. Якимова — 6.
Якимов Иван Васильевич, студент — 6.
Якобий, петербургский врач-психиатр — 10.
Яковенко Валентин Иванович (1850—1900), литератор, издатель — 7, 10.
Яковенко Нина Дмитриевна, певица — 10.
Яковский, участник шайки грабителей — 9.
Якубович, сорочинский пристав — 9.
Якубович Петр Филиппович (псевдонимы: Л. Мельшин и П. Я.) (1860—1911), революционер, писатель — 10.
‘В мире отверженных’
‘Юность’
Якушкин Павел Иванович (1820—1872), этнограф, собиратель народного творчества — 8.
Янкевич, уголовный ссыльный — 7.
Янкевич Ясь, гимназист — 5.
Янкель, шинкарь — 5.
Янковский Бронислав (Станислав Григорьевич Франковский), студент — 5.
Яровой, невинно приговоренный к смертной казни — 9.
Ярошевич Дмитрий Осипович (1873—1918), редактор газеты ‘Полтавщина’ — 9, 10.
Ярошенко Николай Александрович (1846—1898), художник — 8.
‘Кочегар’
Ясенский, временный генерал-губернатор Терской области — 9.
Ясинский Иероним Иеронимович (1850—1931), журналист — 10.
Яскульский, невинно приговоренный к каторге — 9.
Яснов, балахнинский ювелир — 8.
Яструбинский, священник — 9.
Яшка-Стукальщик, сектант — 7.
Короленко Владимир Галактионович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Два письма, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1919
  2. В. Г. Короленко и журнал ‘Русское богатство’, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1920
  3. Неотправленное письмо A.B. Луначарскому, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1920
  4. Письмо в редакцию ‘Русского Богатства’, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1913
  5. (О переводе), Короленко Владимир Галактионович, Год: 1906
  6. Письмо к В. Л. Бурцеву, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1913
  7. Переписка с Н. Л. Коганом (Наумовым), Короленко Владимир Галактионович, Год: 1894
  8. Письма к П. С. Ивановской, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1917
Электронная библиотека