Письма к В. В. Розанову, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1912

Мемуары и переписка
Время на прочтение: 67 минут(ы)
Скачать в PDF
Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.

Письма А. С. Суворина к В. В. Розанову

I

17 августа 93 г.
Милостивый Государь
Василий Васильевич,
Я прочитал Вашу статью ‘Свобода и вера’ {Было нечто чудовищное предложить подобную статью газете, — и показывает все мое ‘неофитство’ тех лет… Статья была помещена в ‘Русск. Вестнике’ и вызвала ответ Влад. Соловьева — ‘Порфирий Головлев о свободе и вере’. Статью находил тяжелой для чтения Н. Н. Страхов и — односторонней по содержанию, скорее слишком фанатичной и непрактичной, нецелесообразной. Скоро в полемику вступил и Л. А. Тихомиров, а также вторично отвечал Вл. Соловьев. — В. Р.}. Тема очень интересная. Но, во— первых, она не газетная, во-вторых, она изложена не для газеты. О согласии или несогласии с Вами редакции, конечно, не может быть речи, ибо у Вас есть имя. Согласитесь, что читать такую статью на пространстве трех недель, а мы иначе не можем ее печатать, как по одному фельетону в неделю, — почти немыслимо. Всякая связь теряется, и интерес остается разве только для немногих. Вы указываете на статьи Самарина. Но они были ярко полемические, и вопрос, который они разбирали, был доступнее читателям. Я вообще против больших статей в газете, исключая беллетристики. Ни в одной газете мира не делают этого, хотя в них разбираются всякие вопросы. Газетная статья — фельетон, не больше. Если тема удоборазделима на самостоятельные части, тогда и большая статья может быть помещена, но не подобная Вашей, где все связано. Если у Вас найдется что-нибудь менее философское и более ясное и прямое для читателей, я с удовольствием бы принял {Только теперь (в корректуре) замечаю это ясное предложение ‘писать’, — которым я, необъяснимо почему, не воспользовался до 1899 года, т. е. целых шесть лет (смотри дату следующего письма), между тем как эти шесть лет положительно были отравлены (и для писательской деятельности) беспросветной матерьяльной нуждой. Простая догадка писать ‘Заметки’ спасла бы все, но я не умел в то время писать ‘Заметок’, все выходили ‘трактаты’. — В. Р.} на тех условиях, которые Вы назначили. Я говорю ‘ясное’, ибо, признаюсь Вам, мне было трудно читать Вашу статью, и я даже не уверен, понимаю ли я ее так, как следует.
Искренно Вас уважающий

А. Суворин

II

12 авг. 98
Василий Васильевич!
В. П. Буренин дал мне прочесть два Ваших фельетона, которые он не напечатал, потому что ‘не понял их’. Я их прочитал i не понял тоже. Странный афористический язык, пересыпанный текстами из Библии и русских писателей, трудно одолевается. Мысль прячется, точно конфузится показаться на свет Божий, или не хочет явиться в понятной для всех форме. Не то проповедь с церковной кафедры, не то глубокая философия, требующая комментарий. Согласитесь, если Буренин и я — мы не понимаем, то и огромное большинство читателей — тоже не поймут. Я знаю, что Вы способны говорить прекрасные вещи, что иногда Вы ясно видите то, что до Вас никто не видел или не решался сказать, что видел. В Вашем фельетоне о Толстом чуется что-то хорошее, но только чуется. Он должен быть переведен на ясный и простой язык, чтобы его все уразумели. Нельзя на 800 строках говорить загадками, какие бы чудесные отгадки за ними ни скрывались. В деревне я прочел Ваш фельетон о Грибоедове {Статья ‘Горе от ума’ на сцене Кисловодского театра. ‘Прыгающая’ и ‘непонятная’ статья — ‘Около болящих’. Обе перепечатаны в книге ‘Литературные очерки’. — В. Р.}. Там тоже только чуется что-то новое и деликатное, но не в такой мере оно не ясно, как в этих Ваших фельетонах. Делайте с ними что хотите, но в этой форме я не могу их поставить в газету.

Ваш А. Суворин

III

Многоуважаемый Василий Васильевич.
Я не могу напечатать эту статью (‘Номинализм в христианстве’). И статья A-та {Владимир Карлович Петерсен, подписывавшийся в ‘Н. Вр.’ ‘А-т’. — В. Р.} подверглась сокращениям и изменениям, а в Вашей я не могу этого сделать и не знаю даже, где сделать. Война — скверное дело вообще, но у нас в церкви и на каждом молебне поют: ‘…победы на супротивные даруя…’, и в каждом манифесте о войне призывают Бога. Я думаю, Он тут ни при чем, как и в вопросах о браках. Я мог бы тут изложить ужасную ересь. Но воздерживаюсь. Что касается чистоты нравов до воинской повинности, то ее никогда не было. В Воронежской губернии, в селах, вдали от столбовых дорог, в начале 50-х годов, можно было купить всякую девственницу за три рубля. Все иностранцы свидетельствуют о разврате русских в XV, XVI, XVII и т. д. веках. Аббат Иоанн, астроном, ездивший в Сибирь в начале 2-й половины XVIII века (он послан был для наблюдения прохождения Венеры под Солнцем), описал русскую свадьбу и обряды и сообщает, что россиянки умеют подделывать девственниц превосходно. Все русские песни прославляют незаконную любовь. Однако все это не резон. Мы не можем касаться вопроса, который Вы разбираете, с такой точки зрения. Провозглашать военное ведомство ‘еретическим, противодействующим Божией тайне’, — этого я не могу. Вообще церковных вопросов я очень не люблю. Тут или — все говорить, или — ничего.

Ваш А. Суворин
26 авг. 98

IV

Василий Васильевич,
Вы, пожалуйста, мне помогите. Вы именно угадали, что надо. Не можете ли Вы мне написать начало совсем связно, отбросив совсем мое. Ваши мысли правильнее. Статьи, конечно, поступок, но не вовсе поступок. Статьи подлежат критике, но не суду чести. Комитет {Никакого у меня воспоминания о самом деле. Это, очевидно, ‘Охранка’, сочиненная под именем ‘Суда чести’ Михайловским и Спасовичем, двумя господами, у которых самого обоняния ‘чести’, ‘добра’ и ‘благородства’ не было, но в их ногтях и когтях было хорошее осязание ‘суда’ и ‘судьбища’, и особенно вот административного суда, с оттенком полицейской расправы. ‘Писатель — птица тщеславная’, — полагали новые охранники, и ‘у писателя честь его есть все его богатство’: по ‘чести’ — принимают, по ‘чести’ читают, по ‘чести’ подписываются на газету или журнал. И вот как ‘теплые люди’ на Сибирском тракте ‘отрезают у купцов цибики с чаем’, так и мы, думали эти охранники, будем отрезать у писателей их ‘честь’, — и посмотрим, как они без ‘чести’-то будут пописывать, искать читателей, искать влияния и значения, издавать журналы и газеты. Из двух таких птиц, как Спасович и Михайловский, легко было сшить третью птицу — Судейкина. Не Дегаева, что слишком ясно и коротко, а вот — Судейкина, чиновника министерства внутренних дел, обдумывавшего ‘устранение’ министра внутренних дел, гр. Д. А. Толстого, и — овладение всеми делами России на подготовленной почве испуга и робости, растерянности и недоумения. Это — и достаточно сложно, и достаточно дальновидно, и, наконец, достаточно талантливо для двух таких умов, как знаменитый юрист-писатель и знаменитый критик-публицист, ‘проходивший 40 лет в одном сюртуке’, т. е. с дальновидностью за 40 лет предвидевший, что этого ‘сюртучка’ не придется снять, он все будет самым удобным и самым ‘чиновным’ на Руси, по крайней мере 40-50-80 лет.
Выводит в люди кто и пенсии дает?
Максим Петрович.
Михайловский, да и Спасович, и уселись в ‘Максим Петровича’ журнализма. А бедный Суворин, честный и пылкий, впечатлительный и подвижный, должен был первым испытать, каково дерет новый коготок и каково клюет новый клюв. — В. Р.} ссылается на ‘охранение добрых нравов среди деятелей печати’ ( 1). Я их нарушил. Стало быть, я противодействую Союзу. Видите, какая штука. Составлял устав Спасович и очень хорошо знал, к чему эти параграфы. М. П. Соловьев все проглядел, что и понятно. На мне Комитет пробует свою силу. Я знаю, что он ее пробовал на других уже не раз, и — с успехом и без протеста. Я не могу ему не протестовать. Но надо, чтобы это было доказательно, хотя бы для этого надо было распространиться. Я не могу, совсем не могу. Вы знаете это. Анонимные пасквили меня не оставляют. Перед заутреней одно из таких произведений глубоко меня огорчило. Никогда я не встречал так Пасху. И я прошу Вас помочь мне. Только Вы и можете это сделать.

Ваш А. Суворин
18 апреля 99

Пожалуйста, марайте всюду, где покажется хоть малая неосторожность.

V

Василий Васильевич,
Я прочел Вашу передовую о Мертвой точке. Я думаю, что в этом виде она резка. Но тема была бы хороша для фельетона, — говоря вообще о скуке и развивая те исторические примеры, которые Вы приводите. В фельетоне не будет видно слишком яркого указания на правительство, а скорей на всю нашу жизнь, которая вообще скучна и не наполнена даже делом. Нигде так мало и так беспутно не работают, как у нас, и нигде так не умеют не работать и увлекаться своим ежедневным делом. В Германии тоже скучно, но жизнь идет. Оттуда бегут в Россию, во Францию, в Америку, а все-таки Германия богатеет и развивается. Там в газетах смертельная скука и все в них серьезно и не жалуются. В фельетоне много можно сказать, а в передовой трудно.

Ваш А. Суворин
25 июня 99

VI

29 авг. 99
С. Никольское
Какой Вы прекрасный фельетон написали, Василий Васильевич, о немцах и федосеевцах {‘Федосеевцы в Риге’, — перепечатано в книге ‘Около церковных стен’. — В. Р.}. И гуманно, и очень оригинально, ничего пошлого, изношенного, я бы сказал даже — никакой литературы, а просто глубокая человеческая речь. Но я не согласен ни с Толстым, ни с Вами относительно крестьянского схода. Он тоже бывает очень разумен, но редко без водки обходится, которая портит его. Крепко жму Вам руку.

Ваш А. Суворин

VII

14 сент. 99. Никольское
Крепко жму Вам руку за Ваше письмо, Василий Васильевич. Вы совершенно правильно оцениваете характер Лели, моего сына. Эта разница наших темпераментов ссорит нас до страшной боли. Чувствуя, что я давно ‘на покое’, я, естественно, желал такого же преемника, как я, который вел бы газету ‘экспансивно с художественными эпизодами’, как Вы хорошо выражаетесь. И этого я в нем не видел, и это меня злило, и мы ссорились. Я долго не мог понять, что мы разные личности, что нельзя требовать того, к чему человек неспособен. Но я в нем ценил прямо высокую честность и упорный труд, который он удваивал ненужно. Я никогда так не работал над чужим текстом, как он. И я думаю, что не надо обезличивать никого, не надо на всех мундир надевать. Против этого я восставал ужасно и думаю, что я прав. Надо больше давать свободы личному мнению и не навязывать своего взгляда. А у сына моего это есть и это недостаток в газетном деле. Газета не есть собрание истин, а собрание мнений. Меня упрекали в том, что я будто бы флюгер. Я совсем не флюгер. Но, будучи человеком, не получившим солидного и серьезного образования {Прелестная скромность (кто из редакторов, да и вообще из больших людей, это о себе скажет?!), тем ценнейшая, что она объективно не основательна. Суворин был ‘без солидного образования’ на тот же манер, как Онегин и Пушкин: т. е. он прошел школу с малою программою, но, зная это, непрерывно потом всю жизнь читал, и читал серьезное, превосходное. По этой-то начитанности С-н, конечно, был из образованнейших людей, писателей, редакторов своего времени. Но, по скромности, совершенно искренно этого не чувствовал. — В. Р.}, принужденный постоянно учиться, постоянно читать и на лету схватывать знания, я давал свободу мнениям и заботился главным образом о литературной форме. В этом отношении я много работал над чужими статьями. Я любил говорить с сотрудниками по целым часам, но не столько об их статьях, сколько по поводу их. Часто мнения, которым я давал место, мне совсем не нравились {Ну, вот и сам в случайном письме формулирует то, что я в нем наблюдал за много лет и на что (не помня этого письма) указал в характеристике его, написанной торопливо сейчас после его смерти (см. выше: ‘Несколько припоминаний об А. С. С-не’). О ‘флюгерстве’ С-на: кажется, это милое словечко принадлежит вице— губернатору (Щедрин), но ко всякому скорее относится это слово, нежели к С-ну: он был безгранично впечатлителен, вот как медицинский термометр, и, говоря с ним о семье, о разводе, об оценке русских, о будущем России, — сплошь и рядом я слышал в конце беседы (т. е. часа через 1 1/-2 разговора на скором ходу) — совсем другие тоны, другие слова, другие симпатии и антипатии, чем в начале разговора. На него произвели впечатление новые примеры, новые факты, новые рассказы, какие вы привели (никогда — рассуждения, ‘соображения’), и он горел совсем новыми чувствами. Нужно иметь какую-то невероятную пошлость души, воистину быть ‘Иудушкой из Щедрина’, — чтобы эту колоссальную впечатлительность и нетерпеливую правду в ‘сейчас’ — наименовать ‘флюгерством’. Только вице-губернатор и был способен так сказать и так определить. — В. Р.}, но мне нравилась форма, остроумие, живая струя. Ручей — не Волга, речка — не океан, но и в ручье и в речке есть поэзия, есть правда природы {Как это хорошо! как благородно и человечно. Вот таких слов в ‘застенке’ наших радикалов не прочтешь, на ‘суде чести’ ихней ее не услышишь. — В. Р.}. Так и в человеческой душе. Лишь бы она была искренняя.
Я никогда не был самоуверенным человеком. Никогда не мечтал о состоянии и о своем будущем. Я только работал и увидал себя человеком состоятельным уже тогда, когда увидал свой закат, когда обрывались силы, когда внутреннее содержание и порывы уменьшились, — и я увидал это состояние, которое не дало мне и сотой доли того, что получал я в своей работе, в этой горячке дела.
Вы видели меня, как я был угнетен во время похода на меня прошлой весной. Я был иногда жалок самому себе {Не помню и не замечал, — просмотрел, нисколько не интересуясь ‘травлей’. ‘Эти дела мы знаем’ (Вл. Соловьев против меня). — В. Р.}. В первый раз в жизни я искал опоры в других и желал, чтобы меня поддержали. Я Вам давал читать мой ответ ‘Союзу писателей’ и благодарен Вам за Ваши замечания и поддержку нравственную {В ‘травле’ всегда надо замечать, кого травят: и сейчас становиться на его сторону, зная (по философии и по религии), что ‘травимый’ — человек правды и несчастия, а ‘травители’ его передают в себе те черты подлого лица человеческого, черной печени человечества, которая хорошо известна историкам. В полемике тоже хорошо помогает нумизматика (постороннее занятие). — В. Р.}. Я могу теперь критически отнестись к самому себе и знаю, что было хорошо и что надо было сказать иначе. Будущее газеты продолжает меня беспокоить серьезно, и я оттягиваю время, чтобы приехать в Петербург и встретиться лицом к лицу со злобою, завистью и клеветничеством, которые в деревню ко мне не доходят. Кроме ‘Нового Времени’, у меня здесь ‘Петербургская Газета’, ‘Московские Ведомости’ и ‘Русские Ведомости’, которые я очень уважаю за их джентльменство. Была у меня ‘Россия’, но она меня мучила своей наглостью, с какой она искала предлогов к нападкам на меня {Здесь я пощажу, как и С-н пощадил, самолюбие ‘воротил’ тогдашней (1899 г.) ‘России’. Дело в том, что ему и всем крупным сотрудникам ‘Нов. Вр.’ (С-н и они мне не говорили о факте, и я о нем случайно узнал) — известен был один факт, который достаточно было опубликовать в ‘Нов. Вр.’ — с просьбой другим газетам ‘перепечатать’, — чтобы ‘положить под доску’ одного из этих ‘воротил’ и травителей Суворина, положить — и косточки бы его только захрустели (морально, в смысле ‘джентльменства’). И вот то, что Суворин этого не сделал, т. е. пощадил врага, до такой степени его мучившего, пощадил его стыд и имя, и соделывает из личности Суворина то лицо, которое, раз увидев и -узнав, — привяжешься к нему непоколебимой привязанностью. — В. Р.} и газету, и я перестал ее получать. Это тоже уже слабость. Я стал щадить себя, свои нервы, и это уже плохо. Побеждает только тот, кто не щадит своих сил и смело бросается в битву. Очень желал бы, чтобы Вы были правы в том отношении, что теперь другое время и другой надо темперамент. Я с Бурениным. Он сохранил еще свои силы. Его последний фельетон мне нравится. Это говорит независимая литературная сила. Его характеристика Короленки очень правдива. О беллетристе Михайловском и подавно. Я не люблю его и как публициста и критика {Когда Михайловский умер, я написал о нем довольно теплую статью (‘de mortius — bene’) <'о мертвых -- хорошо' -- лат. — Ред.>: и С-н без всякого слова пропустил ее. Мог бы, под предлогами, отклонить похвалу недругу. Вот еще оговорка: Суворин был громадно прям, и я никогда, за 12 лет, не встречал в нем ‘отговорок’. Он говорил ‘да’, ‘нет’, ‘нравится’ и ‘не нравится’. — В. Р.}. Несмотря на свое философствование, он все-таки мелок и страшно многоречив. Многоречие только тогда хорошо, когда оно проникнуто горячностью, пылом, ядом страсти. У Михайловского этого мало. Знаете ли, что прошлой зимою критик Протопопов прислал мне прямо блестящую, полную яда, характеристику Михайловского. Он был справедливо возмущен лично против этого философа. Я не напечатал и отослал назад, говоря ему, что я боюсь, что он будет раскаиваться, и что лучше ему помириться со своим другом, — они были друзья {Впервые перечитываю в корректуре письма, давно полученные, — и сейчас только вдумываюсь во все подробности, тогда (при получении письма, в ‘суете’) только мелькнувшие. Читатель оценит, что это было скрыто, и от всех скрыто, т. е. что он отказал Протопопову, и тем сохранил Протопопову дружбу Михайловского, а к Михайловскому как бы ввел в комнату этого раздраженного, может быть минутно, Протопопова снова как друга. Пусть другие говорят что хотят, но за это деликатное и незлобивое сердце я и в гробу, и у живого бы поцеловал руку. Потому что в ‘житейских отношениях’ это и есть то, для чего стоит жить, что дает собою силу жить. Вот и оправдывается в письмах то, что я по памяти фактов говорил о нем (по смерти) в статье. Писем я совершенно не помнил и сейчас их читаю как впервые. — В. Р.}. Михайловский же напечатает обо мне все и, судя по фельетону Буренина, печатает.
Вы говорите, что нынешнее время вялое, скучное. А мне думается, что начинается некоторое повторение 60-х годов. Те же экивоки и та же слепота. Болото, в котором поднимаются гады и пузырят воду. Мы дождемся чего— нибудь яркого. Я вижу здесь помещиков, среди которых есть просвещенные и умные люди. Один из последних сказал мне на днях: ‘Поверьте, что будет пугачевщина, — не такая, как была, но вроде той, что была’. Отношения помещиков и крестьян — прямо боевые. Обе стороны стоят друг против друга с кулаками. Рабочие и фабриканты — то же самое. В литературе — то же самое. Пока пузыри, холостые выстрелы подземного газа, а потом и настоящие выстрелы. В провинции, в этой деревенской тиши, — виднее, чем в Петербурге. Как и чем живет народ — это ужас! Это рабы, ждущие Спартака. Мало-мальски состоятельный — не идет работать. У помещиков погибли тысячи десятин неубранного хлеба, благодаря дождям, т. е. бедствию, и — вражде. ‘Не пойдем убирать чужой хлеб, когда свой гибнет’. В ‘Мал. Письме’, о котором Вы упоминаете, я с умыслом упомянул о Смутном времени. Я его постоянно изучал и хорошо знаю. Сущность вещей одна и та же. История России в XVII веке есть история среднего сословия, которое одно выиграло во время Смуты. Но сильно ли оно теперь, есть ли в нем настоящие государственные люди, настоящие таланты, есть ли в нем та патриотическая искренность, которая спасла Россию в XVII веке? Ничего этого нет. Есть только один искренний элемент — евреи. К ним и обращают все взоры, и прежде всего правители и все среднее сословие, явно или тайно.
Если б мне было 45 лет, я бы теперь стал не проповедывать, а проклинать. И это всего удобнее было бы в деревне. Вот страдалица, о которой никто ничего знать не хочет. Журналистика мелет о страданиях актера, литератора, адвоката, биржевика, о всякой интеллигентной падали. О страданиях деревни никто не говорит. Маленькие заметки о том, что дожди погубили урожай. Большие статьи и фельетоны о банкротстве Мамонтова и других, о глупой пьесе, о петербургских интересах. А дожди принесут голод. Они отняли миллионы рублей у населения, которое молчит и перебивается, Ты, Господи, видишь — чем. И вечно эта деревня молчала, и все усилия трех веков нашей истории направлены к тому, чтоб она молчала. Ее били помещики, били откупщики, грабила администрация и била, — все били и угнетали, чтоб она молчала. Но она набирается сил, могу Вас уверить, в отдельных личностях. На днях моя дочь гуляла по шоссе (около усадьбы нашей идет шоссе тульско-киевское), встретилась с мужиком из соседней деревни и разговорилась. Что он говорил ей — я повторить не могу. Но ни один из наших литераторов, не исключая Толстого, этого не говорил и не скажет.
Однако я заболтался. Я сижу один. Вся моя семья уехала в Феодосию. В огромном доме тишина. Кругом дома, в деревне, в природе — тишина такая, которую никогда не услышишь в Петербурге. Вы понимаете, что тишину можно слушать {Ага, вот этого не прочитаешь у радикалов. — В. Р} и в ней есть что-то громкое, звучное. Точно Бог говорит, Сам Бог. Я думаю, Он говорит не бурей, не громом, а именно тишиною. Она дает свободу мысли, фантазии, она уязвляет и заставляет думать лучше, правдивее, чем в шуме столицы. Она воспитала Пушкина, Тургенева, Толстого.
Однако будет. Будьте здоровы. Пишите не в газету только, но и мне, если выберется время. Не думаю, что раньше октября я отсюда поднимусь. Разве что-нибудь особенное, от чего сохрани Бог.

Ваш А. Суворин

VIII

8 янв. 900
Василий Васильевич,
прочтите хорошенько корректуру своей статьи, уничтожьте скобки ( ), которые мешают читать, делают это чтение прыгающим, отвлекающим, негармоничным. Они все равно, например, как в игре на скрипке лопанье струны. Я Вас уверяю. Все статьи вообще испещрены этими скобками и знаками ‘ ‘, которые столько же не нужны, как курсив. Это что-то неопрятное, заплаты на новом платье, румяна на свежем лице, губная помада на губах. Зачем это, Христа ради. Прочтите внимательно, и прочь эти румяна, этот песок на зубах. В Москве пелись песни, сказывались сказки. Это и была молодость, оставшаяся молодостью и во время Грозного, и во время Алексея Михайловича. Она и сохранила Русь. Средние века в Европе — преимущественно в городах, замках. У нас — деревня. В этом огромная разница. Повторяю еще раз: внимательно прочтите корректуру. Вам это нужно делать.

Ваш А. Суворин

IX

Здравствуйте, Василий Васильевич. Я прочел в прошлый раз Ибиса {Ибис — один из моих псевдонимов в ‘Нов. Вр.’ (начало моих увлечений Египтом). — В. Р.} с удовольствием, но не догадался, что это Вы. О суде мне нравится идея, но середина статьи не нравится. Она прыгающая, рогатая, недоказательная, все повторяющаяся. Я сделал несколько замечаний на корректуре и кое-что вычеркнул в начале, как ненужное… Что Вы так насели на Катюшу {Маслова — в ‘Воскресении’ Толстого. — В. Р.}, точно любовник. И разве нет разницы между Масловой и Коноваловой? По-моему, огромная. Это две разные женщины. Одна — раба и в бордели, другая — госпожа в проституции кафешантанов. Раба лучше госпожи, которая больше развращена. Поверьте, Толстой не взял бы ее героиней, эту Коновалову. Пусть не она соорудила заговор, но это равнодушие к убийству, этот шнурок из корсета для петли мужу — это возмутительно. За Масловой ничего подобного нет, и присяжные ее осудили. Коновалову я бы не оправдал, но снисхождение ей дал бы. Вы слишком увлекаетесь, говоря об убийцах и предписывая убивать только мясников, резателей и разбойников. Суд должен же иметь в виду факт или не должен? Почему ‘не убий’ относится к ‘небесному’? Моисей убивал тысячи и тьмы и говорил ‘не убий’. Тут что-то очень сложное. Государство не есть что-то неподвижное. Вы сами приводите слова Страхова. Без Петра и Екатерины, после страшной николаевской реакции, общество созрело и двинуло государство. Значит, оно растет и развивается, независимо от Петра и Екатерины. Теперь вместо Петра — литература, журналы, такой писатель, как Толстой, Достоевский, Гоголь, Пушкин. Пушкин очень большой человек, не во гнев Вам будь сказано. Я его перечитываю. Бездна ума, именно ума, не говоря уже о таланте. Восторгаются Сенкевичем — ‘Quo Vadis’ {‘Камо грядеши’ (лат.).}. А перечтите один набросок Пушкина к Египетским ночам, где действует Петроний, герой Сенкевича. У Пушкина ему посвящено несколько строк, а он ярче, чем у Сенкевича. Я даже думаю, что Сенкевич читал это. Вы правильно говорите о значении присяжных, но говорите это, — как для детей, в школе. Статья должна быть повыше школьного преподавания, и в ней должно быть место догадке читателя. Вы должны читать корректуру и исправлять ее, не особенно восторгаясь написанным сразу. Некоторые места я совсем не понял, например для чего Порция и Гамлет. Сравнение присяжных с армией положительно хорошо. Это у Вас самое лучшее. А вся середина скачущая, а потому и мысль только-только сверкает в потемках, но не дает ясности и спокойной убедительности. Убивать нельзя, по— моему. Я прочел, как убивают птичек для дамских шляпок, и возмущался. Убивать человека по меньшей мере так же непозволительно для украшения своей жизни, как это в деле Коноваловой. А потому нельзя ее ставить рядом с Масловой и Отелло. Слишком много чести для этой профессиональной кокотки, очень сознательно присутствовавшей при убийстве мужа. Несовершеннолетие — вздор. Женщина 16 лет — совершеннолетняя {Все письмо глубоко основательно. — В. Р.}.

Ваш А. Суворин
6 июня 900 Чернь.
Село Велие Никольское

X

Здравствуйте, Василий Васильевич. С приездом и обновлением. Надеюсь, кроме восхищения Италией, Вы укрепили свое здоровье. Я читал с удовольствием Ваши статьи, — не все, но большую часть. Я завидовал Вашей впечатлительности и вспоминал, как я в Милане, в день празднования юбилея Пия IX, рыдал от умиления {Этого радикалы не умеют, да и вообще в литературишке не водится. Поистине, С-н был писатель и человек, а вовсе не ‘литератор’ (ремесло). — В. Р.} во время службы в чудесном Миланском соборе. Мне очень понравились Ваши статьи о Пасхе и католической церкви. Так никто не говорил. Вздумал я Вам написать вот почему. Меня все смущают слишком радикальные статьи в ‘Новом Времени’ о школе. Я классическим языкам не учился, но почему-то у меня есть уважение к классическому миру. Смарать всю классическую школу — надо ли это? Пробегите в No 46 ‘Гражданина’ — ‘Дневник’. Мещерский говорит именно об этой смарке и смеется над ‘Новым Временем’ — т. е. над Ванновским, именно над ‘национальной школой’. Мне кажется, что в ‘Новом Времени’ этот вопрос ставится неясно. Все говорят о скверных сторонах классической школы, но если обнаружатся такие же скверные стороны национальной {И, конечно, — ‘обнаружатся’. Говорят, гимназия Русского Собрания, — ‘национальная’, — прескверная. У нас, русских, слаб воспитательный талант, талант обучать и растить, и надо было эту сторону критиковать, а не ‘систему гимназий’, как мы десятилетия делали, ‘скосив глаза на министра’ и приговаривая по его адресу: ‘Кот Васька вор’ и т. д. У нас школа только начинается, мы только начинаем это дело (мудрейшее!!) ‘уметь’. — В. Р.} школы? Ведь это возможно при нашем колоссальном невежестве и нашей склонности к отрицанию. Нас хлебом не корми, но только отрицай. В этом наше утешение за климат, режим, бедность, отсталость {Гениально. — В. Р.}. В том же ‘Дневнике’ грубая статья о женщинах в университете. Я бы стал восставать против Высших женских курсов, совершенно бесцельных, где ничему не учатся, но не против допущения студенток {Суворин здесь судит, не зная осязательно университета (и это относится вообще ко всем его суждениям, на протяжении всей жизни, о студенческих делах), — ‘втемную’. Студенты и курсистки одни учатся ‘как дай Бог всякому’, другие — не учатся, одни ‘сидят на коленях’, другие — вовсе не сидят. Об этом нельзя ни утверждать, ни отрицать, — не нужно и не стоит. Об одной провинциальной гимназии мне говорила бывшая гимназистка, касательно своей двоюродной сестры, что она обычно, на свиданиях, просила офицера (была в него влюблена) ‘поискать у нее крест за пазухой’. Отцы приходили ко мне здесь, в Петербурге, с жалобами, что их дочери, которых они пустили на Курсы (из провинции), — уже имеют ребенка. Это — вечное. Это не ‘Курсы’ и не ‘не-Курсы’, не Петербург и не провинция, а это — человеческое. У моего бывшего ученика (в гимназии) жена — бестужевка, а сестра — кончила здешние Медицинские курсы (теперь земский врач). От жены и от сестры он слышал, что курсистки не только имеют (иногда) детей, но и бывает, что они выходят в темную ночь на улицу и ‘случается что случается’, притом — не со студентами, а с гвардейцами (по их, женскому, выбору). Но и это — вечное, еще записанное на страницах Библии, и ни малейшей охулки на Курсы или университет не кладет и не кассирует их величайшего (где случится) целомудрия. ‘Как так?’ — спросит читатель. А вот и ‘так’, — отвечу я: рассказывавшие-то мужу и брату сами были ‘курсистками’ и подругами своих подруг, которые ‘гуляли’, и, между тем, своим мужьям и ‘не подумают’ об измене хотя бы в виде легкого флирта. А, с другой стороны, в ‘пушкинские времена’, и притом в дворянских семьях, ‘случалось’ такое же, как на Курсах. Вопрос может быть о ‘проценте с тысячи’, а не — о существе. Рядом с ‘гуляющей’ сидит Татьяна Пушкина: и Татьяна Пушкина до скончания веков останется, как до скончания веков останется ‘гуляющая’. Это — натура, а не ‘Курсы’, вечность — а не ‘наш век’. Целомудрие — не изгибнет, как не изгибнет и разврат. У молодежи есть другой грех: жестокость, сухость, грубость души. Вот это — грех. А ‘живот’ и ‘дети’ (нужно или не нужно) — еще большой вопрос и большая философия. …Оставляю все дело на положении ‘многоточия’. Здесь об этом не место рассуждать. — В. Р.}. Господь с ними! Скорее теперь студентки Высших курсов сидят на коленях у студентов, чем стали бы они сидеть, когда были бы допущены в университет. Можно вместе танцовать, играть в игры, кататься на велосипедах и т. д. и нельзя вместе учиться. Это абсурд. Мне понравилось возражение Меньшикову, вероятно Ваше, относительно героев. Я в это время перечитывал ‘Войну и мир’. Да, вот она — наша Илиада, вот наши ‘положительные герои’. Лев Николаевич Толстой настоящего времени очень отошел от русского исконного характера, ударившись в ту сторону, в какую отошел Гоголь, с тем же христианским чувством, но не как православный, а как раскольник самого крайнего толка. Но Лев Николаевич времени ‘Войны и мира’ и ‘Анны Карениной’ настоящий гениальный русский человек, окрепший необыкновенно, это его апогей. Теперешние его сражения с Св. Синодом меня не привлекают и не занимают. Может быть, и это имеет значение, но Толстой ‘Войны и мира’ куда выше. Это творец, а тот полемист и разрушитель, ставящий на место религии что-то несуразное. Вот Вы, говоря о героях, пропустили героев ‘Войны и мира’. Здесь есть именно положительные герои, ‘создающие’ русскую жизнь, и положительные героини.
Мне думается, с Мещерским надо бы поспорить, и серьезно. Писать, как он, юмористические заметки — очень нетрудно, но надо серьезно говорить о школе. У нас {В ‘Нов. Вр.’? — В. Р.} К. Толстой невероятную чепуху городил и договорился до того, что в школе надо допустить искреннюю проповедь всяческого патриотизма. Вот было бы хорошо. Печать, в самом деле, наговорила множество самой глупой чепухи о школе. И мне думается, что нам следовало бы выработать свой определенный взгляд и держаться его, — и, выходя из него, полемизировать. У нас совсем почти полемики нет. А она именно необходима. Мне думается, что вы ничего не читаете, кроме ‘Нового Времени’, а другие сотрудники читают только свои статьи. Потому у нас Вы полемизируете с Меньшиковым, Proctor с К. Толстым. Я бы Вас попросил обратить внимание на статьи Мещерского и вообще на этот поворот в классической школе. Ведь она нужна {Это слово в письме неразборчиво, по-видимому, какое-то другое слово, а не ‘нужна’. — В. Р.}. Бросаемся из одной крайности в другую и воображаем, что это дело. Все облегчаем науку. Можно опасаться, что мы облегчим ее до степени невозможной, когда мальчикам останется только в чехарду играть, а учителям играть в винт во время классов. Будьте здоровы. Мне трудно писать. Чувствую себя нехорошо, слишком старчески, и в голове мало просвету. Я, кроме того, болею ‘Новым Временем’ тем сильнее, чем бессильнее себя чувствую. Не так ведется дело. Все враздробь, и всякому до себя дело, а не общее дело.

Ваш А. Суворин

XI

29 июля. 901
Здравствуйте, Василий Васильевич. Как я рад, что Вы поете в опере Рубинштейна опричника Кирибеевича. Я всегда думал, что Вы в этой роли должны быть бесподобны. Я узнал об этом из ‘Нового Времени’ после Вашей заметки о сочинениях Меньшикова. В ней я узнал милого Кирибеевича, который так заботится о любви и браке. Отчего бы Вам не написать программы… нет, не программы, а повести о брачном устройстве. Нынешний брак — чучело. Его надо побоку вместе с христианством, которое совершенно отживает свой век. Любовь должна быть свободна, но необходимо одно, чтоб мужчина и женщина, сделав ребенка, непременно выкормили его и воспитали хотя не до тою возраста зрелости, до которого воспитывают своих птенцов звери и птицы, но все-таки лет до 10—12, когда ребенок может поступить в среднюю школу, столь изумительно нарисованную комиссией Банковского. С 10—12 лет государство должно взять на свое попечение детей. Самцу и самке будут положены пределы, назначенные самой природой. Из Ваших же статей я никогда не мог понять, чего Вы желаете? Если Вы желаете, чтоб каждый ребенок, тотчас после рождения, поступил в приют кормилиц, содержимый на государственный счет, — то, может быть, было бы лучше учредить заведения из самцов, с хорошим жалованьем, в которые являлись бы девушки и женщины для удовлетворения своей плоти. Давайте проповедовать магометанство. Оно гораздо практичнее христианства. Впрочем, извините меня за эти глупости. Скучно {Видите убежденного Суворина: это уж не ‘кабачки’ Чернышевского и вице— губернатора. Он боялся потрясений здесь, в центре жизни. Образ же моих мыслей, — конечно никогда нс посягая на ‘живот’ (‘Древо жизни’, его же ‘не прейдеши’), на самом деле имел другой уклон, а нс смысл ‘Кирибеевича’. Но все это слишком сложно. Образ мыслей моих, за все годы писаний, в значительной степени не понят был обществом. — В. Р.}.

Ваш А. Суворин

XII

Спасибо Вам за Ваши письма, милый Василий Васильевич. Я знаю, как Вы впечатлительны и как Вы глубоко понимаете вещи. Иногда так глубоко, что моему простому уму и понять трудно. Глубина — хорошая вещь, но мы нуждаемся еще и в мелком плавании, где постоянно торчат разные преграды. Но хорошо, несомненно, ‘чувства добрые пробуждать’ везде. Но только как согласить их с интересами ежедневными господствующего племени? Я этого не умел сделать. У меня всегда было неприязненное чувство к евреям не как к евреям, а как к племени, которое забирает русских и христиан в кабалу. Против католиков у меня никогда ничего не было. Вы бы могли еще пописать о католичестве. Разумеется, очень широко говорить в газете очень мудрено, но можно сжато все выразить, — и вообще, и — по разным поводам. У нас, к сожалению, с католичеством связан польский вопрос, отношение к которому у нас не совсем правильно. Вообще мы порядочно запутались в своих внутренних международных отношениях. Князь Мещерский сегодня о печати скверно говорит. Меня это возмущает. Точно правительство состоит из бесплотных духов и действует с необыкновенной правильностью. Точно правительство и чиновники его — люди неописуемой добродетели. Мне хочется в Петербург, и боюсь я. Здоровье мое нимало не поправилось и, кажется, даже идет книзу. Оно, конечно, и здесь не Бог знает какой отдых и какая благодать, но все-таки спокойнее, чем в Питере. Будьте здоровы.

Ваш А. Суворин

30 июля 901

XIII

Василий Васильевич,
Ваш фельетон — вторник. Просмотрите извлечение из ‘Орловского Вестника’ завтра, No понедельника. С этим необходимо сообразоваться и не нападать на Стаховича. Вопрос деликатный, к нему невозможно относиться спустя рукава, лишь бы вышел фельетон. Я позволяю себе повторить Вам, что у Вас многое очень небрежно, набросано наскоро, не связано, а в таком вопросе необходимо быть ясным. Похвалы Победоносцеву неумеренны. Это умный человек, но он трупы не оживит, а с трупами может жить, оставаясь живым человеком или, вернее, живым ученым {Как полно, во всех ‘да’ и ‘нет’, схвачена личность. — В. Р.}. Фельетон должен быть литературным произведением, а не заметкой только в 700 строк, он должен разниться не пространством, а самою сущностью, начиная с формы, которая не должна возбуждать недоразумений. Поэтому прошу Вас снова строго и глубокомысленно отнестись к корректуре, которая у Вас и которая очень несовершенна. Не кляните меня, ибо я желаю добра себе, Вам и делу.

Ваш А. Суворин
29 окт. 901

XIV

28 нояб. 901
Ну, Василий Васильевич, с Вас магарыч за Ваш прекрасный фельетон, истинно прекрасный. Не заставь я Вас перечитать его несколько раз, и — несколько раз в корректурах, он был бы совсем не то. Работая над ним, Вы прямо вдохновлялись таким красноречием, какого ни у кого из миссионеров и в помине нет. Никогда эти господа не говорили так убедительно против штунды, как Вы, не браня ее, не призывая на нее все глупые и жестокие громы. Несколько столбцов, 3-4, — такие, что их следовало бы разослать по церквам. Вы говорили о статье на Рождество. Ее надо заранее написать и поработать над ней в корректуре. Исполать Вам, добрый молодец. Пострадал от меня, и хорошо вышло.
О Бухареве не напечатал. Фактов совсем нет, а есть только фразеология, хотя местами красивая. Чью он воскресил христианскую семью, — так и остается неизвестным.

Ваш А. Суворин

Когда я умру, скажете обо мне:
‘Жестоковыйный был мучитель! Но жертвы его наследят землю и пойдут в рай, наверно, после окончания дней своих’.

XV

Василий Васильевич, я не понимаю, что Вы хотите сказать? Мне думается, что говорить о народных обычаях нельзя по своему только опыту. Вы ‘не знали о движении звезд’, Ваш учитель ‘тоже не знал’, — и Вы объявляете, что и народ об этом не знал. А я семи лет это знал: моя мать зимою пряла и вставала по стожарам (плеяды). Мужики знают небо, луну, солнце, — и есть множество примет и поговорок об этом. Я знаю, что понедельник — первый день по неделе (воскресенье), вторник — второй день, середа — середний, четверг — четвертый, пятница — пятый. Вы хотите, чтобы народ считал по планетам. Даже французская революция не могла ввести своего календаря и разделения по декадам. Да и зачем это. Есть исследования Сахарова, Снегирева, Афонасьева (‘Взгляд славян на природу’), этнография Пыпина и множество других сочинений, по которым можно заключить, что народ живет с природою и ничто в ней ему не чуждо. Нельзя же печатать: ‘Я не знаю того и этого, а потому думаю, что надо вот это’. Есть предшественники, которых прочесть надо. Если узнаете, — напишете, быть может, совсем не то. Вводить праздники луны, черпать из Ветхого Завета, зачем это? Вы приписали евреям то, чего у них не было, например любовь к природе. Новую луну и ныне народ встречает крестясь. Изображать Христа младенцем и держать его три дня в церкви — значит его заморозить. Вы точно в Италии себя воображаете. Народные обычаи, конечно, исчезают — и ничем Вы их не остановите. Никто столько не живет на дворе и на улице, как народ. Вообще фельетон этот мне не нравится. Я человек не ученый, но я читал по этнографии больше Вас. Вы хоть бы Пыпина перелистовали да Буслаева.

Ваш А. Суворин
15 дек. 901

XVI

Многоуважаемый Василий Васильевич,
я не имею возможности печатать фельетонов в 800-1000 строк, как бы они ни были превосходны. Кроме того, я прошу Вас перечесть то, что Вы написали о Рачинском, обзывая его Хлестаковым, Ноздревым, крепостником, лицемером {Не постигаю, как мог такую грубость допустить. Это — просто пошлость допустить такие слова о Рачинском, но в те годы я, по специальным поводам, был очень раздражен ‘против всех их’ (Рачинский, Победоносцев, М. П. Соловьев).— В. Р.} и т. д. Конечно, он отвечать не станет, и на такие заушения обыкновенно не отвечают. Вы говорите, что он не знает народа, что он не был в избах, — единственно на том основании, что он не сказал о том в своей книжке. Вы читаете от его имени, влагая в его уста презрительный монолог к народу. Вы несколько раз упрекаете его за то, что Богданов-Бельский писал его портрет. Вы ссылаетесь на каких-то священников, которые не читали его книгу, и потому она скверная книга, точно священники — соль земли и авторитеты в педагогике. Если в его книге нет слов ‘папа и мама’, ‘сестрица и братец’, то она бездушная книга и сам он бездушный человек. Вы прославляете солдата-министра народного просвещения, точно он в самом деле светоч просвещения. Вы радуетесь, что до Царя не доходят такие книжки {Т. е. как ‘Сельская школа’ Рачинского, — книга, конечно, классическая. Почему-то я наблюдал, однако, что священники ее не любят, предпочитая Рачинскому — Гольцова и Михайловского. Понятно и более вульгарно? По словам о ‘папа’ и ‘мама’ я припоминаю повод своих ‘выпадов’ против Рачинского: он действительно семьи и рода — не чувствовал, а от роженицы и родов определенно отворачивался, чувствовал гнушение. Беременный живот был для него гнусность. — В. Р.}, точно это хорошо, что до Царя ничего не доходит. Вы приглашаете его в ‘Народный дом Николая II’, точно там можно встретить народ, а не чиновников, офицеров и купцов. Народные дома строят в столицах, а в деревне этого нет. Неужели можно вылить ушат оскорблений на человека, который прожил двадцать лет в деревне, в школе, в постоянном общении с крестьянскими детьми? Я этого не понимаю. И зачем Вы его делаете ответственным за церковно-приходские школы, которые заведены раньше его? Почему Вы пишете, что он допускает в школу только Жития святых и Часослов, когда он допускает в нее всех больших писателей и делает исключение для Гоголя, не понимаю почему? Я не читал обличений в ‘Гражданине’ — ‘поразительных’, — но думаю, что такие ссылки не авторитетны! Оплевать человека очень легко, но это совсем не по-христиански. Ванновский — так же ‘велик’, как — ‘ангел’ и ‘батюшка’ Александр II. Если ‘ангел’ Александр II, то уж Рачинский все-таки не Ноздрев, не Хлестаков, не сволочь аристократическая.

Ваш А. Суворин
5 янв. 902

Я прошу Вас сократить фельетон, написанный с душою, и исключить разные резкости. Сокращения, впрочем, сократят и резкости.

XVII

Василий Васильевич, если я не ошибаюсь, идея Вашей статьи о ‘Коринфской невесте’ заключается в том, что сила любви так велика, что умершая девственница зовет своей бессмертной душой мужчину для совершения над ней любовного акта. Мужчина идет к ней, совершает ‘обильные любовные излияния’ в мертвую и от ужаса сходит с ума. Это великая тайна необходимости совокупления для всякой девственницы. Я читывал в специальных книгах, что немало мужчин было, которые, с опасностью попасть на каторгу, пробираются на кладбища, разрывают могилы и с мертвыми совершают этот любовный акт. Были случаи, которые доказывают, что подобные мужчины совершили этот акт со многими мертвыми женщинами и только тогда попадались под суд. Судебная медицина и, мне твердо думается, всякий здравый смысл относят эти явления к так называемому извращению полового инстинкта. Вы и приводите из Тарновского подобный случай. Но, по Вашему мнению, это только ‘протокол’, а на самом деле это — тайна ужасно глубокая. У Гёте в его Фаусте (Вальпургиева ночь) ведьмы говорят о любви и своей ‘дыре’ с таким же цинизмом, как и судебно-медицинские протоколы или как деревенские парни, которые говорят девушке — десятилетним мальчиком я это слышал: ‘Дай ‘, а она отвечает: ‘Поди в поветь’ (соломенная крыша над сараем, двором). Хотел ли этим Гёте сказать то же, что он сказал в ‘Коринфской невесте’, по Вашему мнению? Я не философ, но я твердо знаю, что не дело газеты печатать судебно-медицинские протоколы о любовных актах не только с мертвыми, но даже с живыми. Это дело специальных исследований, и притом в странах с полною свободою печати.

Ваш А. Суворин
23 янв. 902

XVIII

Дорогой Василий Васильевич,
мы взяли только рассказ. Остальное так небрежно написано, что в одном месте ни я, ни Булгаков ничего не могли понять. Такие вещи надо самому прочитывать в корректуре и немножко сглаживать торопливость творчества журнального. А у Вас какие-то отдельные мысли, то удачные, но непонятные. Потом, откуда Вы взяли, что земству можно поручить благотворительные дела? Что такое земство прежде всего? Это сборщик податей, как министерство финансов. Кто ему даст лишний рубль в виде пожертвования? В земстве всегда несколько партий, и помещики ему не благоволят в большинстве. Почему обществу не надо давать дела? Почему это ‘разъединение’, если образуется Союз? На призыв К. Толстого образовать какой-то фонд в Петербурге никто не отозвался, а ‘Союз’ имел уже несколько сот членов, прежде чем объявлена подписка. Разъединение именно в том, что у нас сейчас же — критика, а — не поддержка, сейчас догадки — ‘деньги пропадут даром’ и проч. ‘Вот отдайте в земство’. А если земство их сворует? Кто его будет контролировать, если не будет ‘Союза’ частных лиц? Вдохновение очень хорошая вещь, и оно Вас часто посещает и дает прекрасные мысли, но надо и вдохновение поверять разумом и давать ему наилучшую форму. Извините меня за эти старческие советы.

Ваш А. Суворин
19 дек. 903

XIX

Я прочел Ваше письмо, дорогой Василий Васильевич, и не знаю, что сказать. Я душу человеческую не могу купить, а Вы не можете ее продать. Благодарю Вас за те чувства, которые Вы ко мне питаете, но зачем Вы так часто упоминаете о моих семидесяти годах? Что это, жалость или насмешка? Я стар. Я вижу вокруг себя, как все те, которые создавали ‘Новое Время’, постарели и становятся бессильными так работать, как надо для этого времени, когда возникают вопросы ежедневно, когда новые силы являются и погоняют стариков. Вы это знаете или нет, но я Вас спрашиваю именно потому, — сожаление или насмешка упоминаемые Вами так часто мои семьдесят лет? Если Вы знаете, что в эти семьдесят лет лежит на мне еще жестокая обуза, если я работаю через силу, желая сохранить то дело, которое я вырастил, то, может быть, я заслуживаю если не сожаления, то снисхождения. Я не могу измерить того, что Вы теряете, когда тысяча мыслей кипит в Вашей голове, как Вы говорите, и когда Вы ищете бросить их читателям. Я не знаю, что теряете Вы и что читатели теряют Ваши? Но я могу сказать, что теряет газета. Из ‘Нового Времени’ вышла ‘Россия’, потом ‘Русь’. Обе газеты тотчас заявили, что они — отдельная партия, враждебная ‘Новому Времени’. Газета ‘Слово’ есть сколок с ‘Нового Времени’, как бы стремящаяся стать на наше место, и ежедневно старается сказать, что она лучше умывается и независимее. Маленькие шпильки, иногда ничего себе, иногда плохие. В Земском Соборе она от нас отстала и, чтоб догнать, стала говорить, что лучше Земский Совет, ибо собор напоминает клерикализм. Это уж и неумно. И вот в эту газету Вы стремитесь. Если другие газеты этого еще не заметили, то заметят читатели и скажут, что Розанов перешел в ‘Слово’. Но возможно, что и в газетах напечатают это. Вы, положим, опровергнете. Но опровержение обыкновенно — вещь никуда не годная. А этот уход роняет метрополию и усиливает колонию. И это тогда, когда ‘Новое Время’ нуждается в публицистике гораздо больше, чем в фельетони— стике. Ваши неподписанные статьи почти всегда содержательны и хороши, как и подписанные. В неподписанных статьях Вы трезвее, если можно так выразиться, но их почти всегда узнаешь. Я думаю, что литературные фельетоны, подписанные, кажется, Орион, в ‘Слове’, Ваши. Я прочел — два, и совершенно Ваши приемы. Может быть, Вам мало работы. Но я думаю, что работа в двух газетах всегда рискованная, ибо журналист никогда не может разбиваться на такие две части, что был бы вправе сказать: ‘Я каждой уделяю столько, сколько надо, и именно то, что ей необходимо’. В молодости я знал одну женщину, умную и развитую, которая говорила тем, которые за ней ухаживали: ‘Или все, или ничего. Я недостаточно интересуюсь вами, чтоб дать вам все, а потому отстаньте с приставаниями’. Очень может быть, что она теряла, а может быть, и приобретала. Я думаю, что ‘Новое Время’ представляет собою гарантию для талантливых людей в том отношении, что они имеют возможность совершенно обеспечить свое будущее и будущее своей семьи. Тысяча мыслей может быть всегда высказана, но я не думаю, что каждая из тысячи непременно стоит того, чтоб быть высказанной. Я совсем не понимаю, почему возможность выписывать из книг два столбца такое преимущество, что Вы об нем упоминаете. Критик совсем не христомат. Мне приятнее читать его мысли, чем чужие, даже в том случае, если чужие лучше. Критик есть собственный биограф (автобиограф), и если я его полюбил, то за то, что он сам дает, а не за то, что он выписывает. Из Вашего письма мне ясно, что Вы желаете, чтоб я сказал Вам, что мне очень приятно, что Вы в две газеты будете писать. К моему величайшему сожалению, я этого сказать не могу. Журнал и газета — это другое дело. Если газета — свинья, а журнал — гусь, то Вы знаете пословицу. Но я до могилы останусь верным своему правилу: не насиловать волю сотрудников. Я боролся только с сыном, только эта рана никогда не заживет, а остальные излечимы {Письмо — без подписи фамилии. Была совершенно нелепа моя претензия писать в двух газетах, притом полемизирующих и издающихся в Петербурге. Но несколько дней, я помню, прошло, — прежде чем у меня улеглось волнение (и частью — негодование) на мысль, ‘как можно купить (откупить) мою душу’ в такое-то, положим, единичное издание. Писатель чувствует ‘свое’ (право, душу) и не чувствует ‘чужого’. Он все кричит: ‘Кто может стеснить мою душу?’ Редактор, тоже измученный трудом и заботой, может ответить: ‘Ах, оставьте вы меня с вашими нервами, душой и претензиями. Никакой я у вас души не покупаю и ни в чем не стесняю: а вот полотно бумаги, с 100 000 непременных читателей, сколько ваши книги, если не ошибаюсь, не имеют. Эти читатели заработаны моим трудом и талантом. Это — мои читатели, а не ваши читатели. Если вы хотите приобрести их в читателей своих мыслей, то я их вам даю, но беру от вас за это согласие: ничем не расстроить и никак не уменьшить эту когорту, этот полк, этот целый город моих читателей, т. е. писать легко, приятно, ясно и… без Коринфских невест. Да? — условие заключено. Нет? — нет!’ Но я это понял (сам) через несколько дней и тогда столь же удивлялся своей претензии, как раньше ‘пришел в изумление’ от условия С-на. — В. Р.}.

XX

Спасибо Вам за Вашу статью об Е. Л. Маркове, Василий Васильевич. Я очень люблю Вашу речь о литературе, добрую, внимательную и горячую. Вы превосходно определили значение Евгения Львовича и замечательно метко указали на ‘месть’, которая существовала в указанные Вами годы {В 80-е годы. ‘Месть’ — в обществе, в литературе, у писателей, которую я и видел кругом и в самом себе чувствовал как в пишущем по отношению к исходному событию 80-х годов. — В. Р.}. Я знаю Евгения Львовича еще по тем статьям, которые не проходили по условиям нашей полусвободы печати, с цепями циркуляров и всяких других намордников. Это была благородная личность и прекрасный литератор в лучшем значении этого слова.

Ваш А. Суворин
21 марта 903

XXI

Дорогой Василий Васильевич,
посылаю Вам ‘С.-Петербургские Ведомости’ и отчеркнутую заметку А. С-на. Это очень хорошая тема, — поговорить просто и сердечно о том, что в наше время нужны люди, нужно серьезное образование. Прошлое нас учило, что все эти волнения значительно нам мешали. Польское восстание 63-го года прямо-таки остановило реформы, а затем выстрел в царя и целый ряд действий революционных. Если б Вы зашли потолковать. Мне думается, что вопросы о браке и о новой церкви, несомненно, отойдут на второй план, если начнется деятельность реформаторская {Которой он, следовательно, ждал и хотел, да, по тому судя, — и предвидел. — В. Р.}.

Ваш А. Суворин
1 апреля 903

XXII

Василий Васильевич, прочтите в ‘Новостях’ статью, посвященную мне. Автор кое-что переврал. Для государства все равно, по моему мнению, искренно или нет еврей меняет религию, но для церкви не все равно. Я и говорил, что об искренности судит только Бог, а не человек. Г. Соломин якобы глубоко возмущен и проч. Теперь полчаса десятого. Я не ложился {Суворин ложился спать часов в 9-10, даже в 11 утра, — проводя всю ночь в чтении и в заботе (к 4 час. ночи ‘корректуры’ оканчиваются и начинается печатание газеты). Не знаю и несколько не понимаю, чем бывали заняты эти часы, от 5 до 10 утра, когда он оставался совершенно один, ибо к 5 часам редакция совершенно пустеет и все уже спят. Перед сном, — как он здесь пишет, — он иногда катался или гулял по утренним улицам. Вся жизнь его вообще была изумительно трезвая и изумительно трудолюбивая. За обедами (по четвергам, в старое время, человеками с 15 гостями) он самое большее выпивал одну рюмку мадеры и ел не все кушанья, но какую-нибудь ‘кашку’ отдельно, в высшей степени что-то скромное и малое. ‘Завтрак’ часто ему Василий приносил в кабинет: это были две куриные котлеты и чашки две кофе со сливками. — В. Р.} и сейчас поеду кататься. Если б Вы могли ответить, — и конечно, можно ответить, — я был бы рад. В заметке поминается Ваше имя, с довольно глупым примечанием.

Ваш А. Суворин
3 нояб. 903

XXIII

Василий Васильевич!
Удосужьтесь поговорить со мной, всего лучше вечером, например завтра, в воскресенье, часов в восемь.

Ваш А. Суворин
22 нояб. 903

XXIV

(Карандашом)

Василий Васильевич!
Вашу заметку Булгаков {Фактический редактор в то время. Редакция ‘Нового Времени’ вообще всегда имела несколько ярусов. Ф. И. Булгаков был ‘первая инстанция’. — В. Р.} так охолостил, что я прошу Вас давать корректуру Ваших набранных статей мне, если Вы их прямо посылаете в типографию. Это уже не статья, а какая-то вырезка для ‘Среди Газет’.

Ваш А. Суворин
25 нояб. 903

XXV

(Карандашом)

Василий Васильевич, расскажите своими словами предложение Архангельского Думе. Вы короче и лучше его сделаете. Его аргументы банальны, а сравнение с крепостным правом неубедительно. Это — монастырь, как Вы далее говорите. Дума присвоила себе власть Церкви, власть Св. Синода — скажите ей это. Она воспользовалась бедностью девушек, чтоб наложить на них монашеский обет {Должно быть, вопрос об обязательном безбрачии городских учительниц в СПб. городской Думе. — В. Р.}. Не нападайте на старых дев. Из них есть прекрасные. Они в чужих детях видят своих детей. Я знаю одну лет двадцать, — одна из самых лучших и деятельных. Вы найдете в своем сердце другие убедительные причины, чтоб не принижать девушек-учительниц перед женщинами {Как хорошо. И везде, всегда у Суворина эта забота — как бы не унизить, не обидеть человека, невидимого, далекого, ненужного (что ему ‘учительницы’?), словом, обмолвкою. А как эти ‘учительницы’, растравленные печатью, кипели негодованием и бранью на Суворина, ‘Новое Время’ и ‘нововременцев’. Но он всех их берег добродетель, высоту и честь. — В. Р.}.
Я Вас попрошу прочитать мое Мал. Письмо. Может быть, Вы что скажете о нем в печати или мне, если дело того стоит.
Я Вам пришлю его.

Ваш А. Суворин
29 нояб. 903

XXVI

Дорогой Василий Васильевич, когда я протяну ноги, обо мне и в ‘Новом Времени’ можно сказать то, что Вы сказали в ответ ‘Новостям’. Но ранее нельзя. Вы понимаете почему. Но мне кажется, заметку можно было бы переделать. Я не хотел бы упоминать имени Соломина, — много чести. Вы могли бы сказать, что мое ‘Письмо’ возбудило кое-какие толки в таком-то направлении и что так как я показывал Вам предварительно это письмо, то Вы считаете себя вправе высказать несколько своих мыслей. Разумеется, — о жестокости ‘Нов. Времени’ говорить невозможно, также и о наших разговорах с Вами. Станьте просто на свою точку зрения и говорите, не защищая меня. Таким образом, это было бы разъяснением моих мыслей с Вашей точки зрения, достаточно самостоятельной и очень гуманной. В еврействе есть экономическая сторона, есть деятельная кровь, прилив которой к русской крови был бы небесполезен. Я именно стою на этом: надо быть русским. Еврей, оставаясь евреем по религии, русским не сделается никогда. Понижение религиозных убеждений и поэтому очень печальное явление. Православие должно бы привлекать своей свободою, своей простотой и вместе возвышенностью своего богослужения и проповеди. Мы с Вами и об этом когда-то говорили. Вы слишком ушли в религиозные вопросы, т. е. в подробности их, а дело — в сущности православного христианства. Мне часто хотелось написать об этом, искренно сознаваясь в недостаточном веровании, но у меня не хватает чувства. Но инстинкт русского мне подсказывает, что задача православия огромна еще. Вы знаете, как я люблю Толстого, но мне думалось всегда, что его проповедь о Боге есть проповедь о безбожии, ибо когда Бога анализируют, то что это за Бог. Бог должен быть не внутри только, но непременно вне. Будьте здоровы.

Ваш А. Суворин

XXVII

4 дек. 903

Ваша заметка, Василий Васильевич, прелесть. Я ее выставил потому, что сам написал письмо, и в одном No это слишком много. Кроме того, есть неточности. Во-первых, в цитате Мещерского. Надо: ‘…собрались, что-то пропели, что— то прочитали, что-то прослушали, что-то снова пропели и разошлись’. Это ‘что-то’ характерно в устах человека, который критикует. Во-вторых, надо бы сказать, что Общество издало несколько прекрасных книг — ‘Старина и новизна’ и несколько хороших дешевых изданий. Золотой мундир — придворный, а это едва ли так, и даже если это так, — опасно намекать на то, что он бывает у Государя. Надо что-нибудь иное. Конечно, это ослабит заметку, но она все-таки будет очень хороша. Уверяю Вас, что у Вас отличный полемический талант и такие маленькие заметки Вы могли бы писать хоть каждый день. Попробуйте. Ведь это не помешает Вашим большим работам. Прилагаю записку в контору. До свидания.

Ваш А. Суворин
12 дек. 903

XXVIII

Василий Васильевич, напишите что-нибудь о прошлом годе, пожалуйста. ‘Царевича Алексея’ {Статья по поводу романа Д. С. Мережковского ‘Петр’. — В. Р.} постараюсь поставить в том нумере, потому что в завтрашний, при обозрениях, он не войдет. В нем строк 300. Вы могли бы написать что-нибудь вообще об этом годе, об его настроениях, идеях и т. д. Вы, кажется, думаете, что Авд. Лопухина, первая жена Петра, была баба плохая. А когда она ушла в монастырь и любила майора Глебова (Петр его повесил), она писала ему такие страстные письма, что прелесть. Я думаю, что Петр был пьян, когда зачинал Алексея. Читали ли ‘Боярскую Думу’ Ключевского? Там доказано документально, что Петр принял Россию, уже начавшуюся реформироваться в европейском духе. Наследники Петра были таковы, что Валишевский удивляется, как могла жить Россия? Екатерина I, проснувшись, спрашивала Меньшикова: ‘Что сегодня мы будем пить?’ На вино при дворе выходило чуть меньше, чем на жалованье гвардии. Петр II с теткой Елизаветой занимался и охотой. Черт знает что было. Россия не умерла бы, не могла бы умереть без Петра. Слишком много чести Петру, если Вы полагаете, что Россия без него умерла бы. И Царевич имел много симпатичных черт, это ясно видно из его процесса. Роман Мережковского я еще не читал, но ‘муки’ еще ровно ничего не доказывают. Но написали Вы все-таки с душой.

Ваш А. Суворин
30 дек. 903

XXIX

Василий Васильевич, неужели только в песне, тройке и копеечке преступнику — русская ‘звездочка’. О тройке Гоголь писал превосходно. О песне Тургенев — увлекательно. Переход к чиновничеству резок, а самая характеристика его резка. Последнее, впрочем, дело Ф. И-ча {Булгакова, — исправлявшего юридические обязанности редактора. — В. Р}. Я только о резком переходе. Неужели вся русская душа такая неопределенная, что, повторив Гоголя, Тургенева, оказалось далее — никакого материала? Мы любим песню, тройку и не любим чиновничества. Вот и все. Чудесный народ. Немец любит вальс и пиво и не любит чиновничество. Вы бы посидели над корректурой. Может, что и нашлось бы побольше.

Ваш А. Суворин
24 янв. 904

XXX

Как бы выдумать другое название для фельетона. Не Война {Должно быть, о статье — ‘Поучительное в войне’, напечатанной ‘на завтра’ в No 10042 ‘Нового Времени’. — В. Р.}, нет. Гораздо больше. Мысль не та. Подумайте и напишите.

Ваш А. Суворин
17 февр. 904

XXXI

Василий Васильевич, в корректуре прочел Вашу статью с удовольствием и еще с большим удовольствием сегодня, восстав от сна, спокойный и оправившийся от недомогания. Скажите спасибо г. А. С-ну из ‘СПб. Вед.’ за то, что он своею якобы юмористическою заметкой возбудил в С. Ю. Витте желание познакомиться с Вашею книгою и послать вырезку из нее ‘письма’ К. П. Победоносцеву, и дело дошло до отобрания книги и вырезки из нее ‘письма’, которое и я очень не одобряю {Как и мне было рассказано достаточно компетентным (официальным) лицом, история ареста книги ‘В мире неясного и нерешенного’, через месяц после отпечатания, произошла таким образом: С. Ю. Витте (тогда министр финансов) послал ее, с просьбою обратить внимание на последние три страницы, К. П. Победоносцеву. Как мне передавали разные лица (трое, — и все с разных сторон), Победоносцев постоянно читал мои статьи и, при его разностороннем и древнем (по духу, по книгам) образовании, не мог не понимать, куда они клонятся в отношении Церкви и христианства. Как это понимал и Мих. Петрович Соловьев, тогдашний главноуправляющий по делам печати. Однажды, весной, он гулял со мной в саду. Кусты смородины расцветали, — и, взяв цветок в руки, Михаил Петрович и любяще, и иронически проговорил: ‘Вот, В. В., — вы и тут (в расцветающем цветке) увидите религию фаллоса’.
Я был поражен. Но уклончиво улыбнулся и ничего не ответил. Это было, конечно, — так. В египетских храмах, в нижнем пояске их, так и изображалось: цветок в бутоне, цветок с раскрытой чашечкой, — бутон — цветок, бутон — цветок… Это — суть всего, как крест есть символ и суть христианства. И когда, решив перемену всех взглядов, я ходил по душным коридорам контроля, то душа моя как бы слышала стих:
Запою песнь новую, песнь неслыханную,
Облобызаю (духовно) уды врагов моих, —
Расцвечу смоковницу засыхающую.
С другой стороны, раз, желая и для себя решить вопрос об отношении христианства ‘ко всему этому’, я спросил Михаила Петровича (чрезвычайно начитанного):
— Христианство и пантеизм, — как вы думаете, Михаил Петрович?..
— Полная противоположность, — ответил он.
Если ‘полная противоположность’, то, значит, эти две вещи, два духа, две веры взаимно и одна для другой разрушительны.
Отсюда совершенно очевидно, что Соловьев вполне понимал, ‘к чему дело клонится’, но не делал мне ни одной цензурной придирки. Все то, что Соловьев понимал и видел, видел и Победоносцев (они были довольно интимны, особенно в начале службы Соловьева). Но и Соловьев (от меня лично), и Победоносцев (через Рачинского) знали о личном мотиве этого ‘поворота всех мнений’, — и знали, что тут я нравственно прав, а в учреждениях и законах Церкви есть небрежная недоделанность, а может быть, и неясность и более, чем только неясность, в самом учении и духе. Вообще же знали, что я нравственно прав: и как оба были очень нравственные люди, вполне благородные, то не поставили ни одного препятствия, никакой ‘задоринки’ мне в писаниях, хотя могли бы. Однако, получив (рассказ мне официального лица) записку и книгу от Витте с весьма недвусмысленным пусть даже и ‘умолчанием’, что-де ‘чего же вы смотрите’, Победоносцев без всякого от себя письма препроводил это главноуправляющему по делам печати, каковым в то время был Н. И. Зверев. И Витте, и добрейший А. А. Столыпин (‘А. С-н’ С.-Петербургск. Ведомостей), не зная о подпочве всего дела, приняли — как и почти вся печать — меня за ‘ужасного порнографа’. Между тем, египетская религия ‘распускающегося бутона’ есть полное отрицание, — и до корня, до скончания веков отрицание — ‘порнографии’, как мещанского и низменного, сального и хулиганского отношения к полу, к половым точкам, к половым действиям. Это есть ‘преображенный пол’, где предметы и имена те же, что в ‘порнографии’, но и вместе совершенно ‘другие’, под ‘другим аспектом’, в ‘ином духе’. Все между собою так же относится, как петербургский ‘лупанарий’ и, положим, история, рассказанная о Воозе и Руфи или о Товии и дочери Рагуила. Русским все это можно объяснить, заметив, что в известные минуты ‘одно’ творится Саниным Арцыбашева и Татьяной Пушкина: но в сотворенном — какая же разница!! И ‘одно’ в новобрачии и в веселом доме: но какая опять разница!!!! Общество, критика и, наконец, официальная цензура никак не могут и не хотят различить этой разницы. И обвиняют меня в ‘лупанаре’, когда я говорю об египетском ‘бутоне’ (новобрачии). — В. Р.}. Все это подняло в Вашей душе тихое негодование и заставило ее высказаться так просто и так убедительно. Для честных и серьезных людей Вы выходите победителем, а остальные пусть тешатся. Надо и им какое-нибудь удовольствие. Итак, все к лучшему в этом лучшем из миров.

Ваш А. Суворин
24 марта 904

XXXII

18 мая 904

Здравствуйте, Василий Васильевич. Пишу к Вам из ‘страны мятелей и снегов’, как где-то сказал Рылеев. У нас днем 4 град., ночью 2, и с 6 мая два только было дня довольно теплых. Такова Тульская Манчжурия. Боже мой, Боже мой, воюем на краю света за такие же Манчжурии, как уже есть, и такими же и с такими же манчжурами, ибо в нас, несомненно, монгольское есть. А в Вас есть ли что, кроме ‘святого пола’. Он действительно свят у нас, и этого доказывать нечего. Что останется, коли не признать святости пола. Ни солнца, ни земли, роскошной, полной цветами и плодородием. Я помню, после ‘Послесловия’ Толстого к его известной повести, где действует Позднышев и проповедуется райская невинность, я получил длинное и горячее протестующее письмо от одного господина, который красноречиво проклинал Толстого за его проповедь воздержания и говорил, что русскому человеку ничего, кроме петли и водки {Связь с водкой полового воздержания или, вернее, полового худосочия (ибо наше ‘воздержание’ обычно имеет около себя истощающие половые пороки) и мне приходила на ум, но вот Суворин заговорил даже и о петле. Самоубийство имеет обыкновенно под собою худую половую подпочву, худую половую биографию. Трудно это аргументировать ad hominem <к человеку -- лат.>, но это видно народно: мусульмане не пьют, не знают унынья, не знают и самоубийств, ибо у них есть многоженство, евреи тоже не пьют и не самоубиваются, ибо у них есть субботнее священное совокупление. И многоженство, и эти ‘субботы с размножением’ есть все тот же египетский ‘бутон — цветок, бутон — цветок’, ‘бутон на переходе к цветку’. Ни разврата, ни онанизма, ни водки, ни петли, конечно, не было тоже и у египтян. — В. Р.}, не останется, если запретить ему вольное обхождение с женщинами, они же это и любят до смерти.
Надо писать, Василий Васильевич. У нас уж никакой литературы не стало, а она все-таки есть. Она есть даже в декадентщине, в этих книжках новоявленных стихов, в сборниках и т. д. У нас никто литературой не занимается. Буренин ее презирает и глумится над нею. Вы не читаете и не ищете, сидя над святостью пола. Вал. Брюсов и другой, как его иностранная фамилия, столько сладострастного выпустили, что можно только радоваться свободе слова. Из ‘СПб. Вед.’ знаю, что в газете моего возлюбленного сына проповедуется обнажение тела и какая-то барышня написала, что Розанов и Меньшиков, пожалуй, наденут на голое тело красные шарфы и резиновые калоши. Я думаю, что это одна из тех барышень, которые даже голыми ничего собою не изображают и нимало не соблазнительны. Такой дряни теперь ужасно много. Они хуже проституток, потому что у тех все-таки есть нечто вроде красоты, а у этих ничего, кроме вульвы, да еще поганой, которую они всем подставляют.
Надо бы, чтоб Вы писали. Вам бы следовало взять себе пятницы на время отсутствия Буренина и заняться в них литературой, этой новой, взять новые книжки сборников, стихов и т. д. (Есть сборник, где Горький о человеке философствует, где есть рассказ Андреева и проч.) Тут и ‘святость пола’ подойдет, и все, что хотите, кроме, разумеется, таких тем, как ‘Коринфская невеста’. Клубники и без того много, и искать ее на мертвечине, по меньшей мере, страшно.
Теперь бы надо лиризма, зажигательного, общественного, прославляющего русскую душу и силу. Пусть нас бьют. Но нас бьют потому, что мы соблазнились этой воинской повинностью. Меньшиков хорошо об этом написал. Быть трусом на войне — постыдно, но быть трусом в мирной жизни — ничего постыдного нет. Большинство таково. Но сильными надо быть. Мы вырождаемся в интеллигенцию, которая с искони веков занимается не чем иным, как упражнениями над полом. Как выцвели барышни, как редки сильные мужчины. Англичане проповедуют уже лучший подбор. А я об этом годов десять — двенадцать тому назад написал в ‘Нов. Врем.’ статью под заглавием ‘Новый человек’, где говорил о необходимости подбора. Помню, врачи хвалили эту статью. Будьте здоровы, и Христос с Вами.

Ваш А. Суворин
18 мая 904
Чернь. Вилие Никольское

XXXIII

Спасибо Вам, дорогой Василий Васильевич, за Ваше милое письмо. Я насчет христианства старого закала, не то верующий, не то неверующий, но относительно литературы у меня с Вами много сходства. Я только не так восторгаюсь, как Вы. Мне очень понравился Ваш последний фельетон о Хомякове, очень здравомысленный и прямо резко идущий в сторону от всего, что в последнее время о нем говорилось. Возьмите 2 вып. сборника ‘Знание’. О повести Андреева ‘Жизнь Василия Фивийского’ уже много писали. Я не читал этого рассказа. Там же ‘Человек’ Горького, который пустился философствовать, во 2-й части ‘Вишневый сад’ Чехова, ‘Евреи’ Юшкевича. Этот писатель из евреев. Я не читал и этой книжки, ибо не видел. Необходимо за литературой следить, а Вы случайно попадаете на темы и покупать книг не любите, а обе книги стоят 2 р. Не думаю, что Горький философ. Представьте, в здешней моей библиотеке я взял Помяловского. Кроме ‘Бурсы’, я ничего не читал. Стал читать ‘Мещанское счастье’. Какой это умный человек. О таланте не говорю, но — ум у него, и образование, и то и другое — солидное. А ума у наших беллетристов очень мало. Помяловский умер 29 лет. Он был бы куда выше теперешних корифеев, Горького и Андреева. Я на днях вернусь в Петербург. Очень что-то тревожно на душе. Точно беда какая впереди или какая радость. Но радость отбежала от нас, но я думаю, что впереди и недалеком что-то большое будет у нас {Какое предчувствие!! Как ясновидение! — и оно могло родиться из огромного чувства земли родной, как у живого сына о живой матери… Пришла и черная Цусима, и поднялась белая волна ‘к новому! к другому!’. Не примешайся бы социалистики, все наше ‘обновление’ было бы не в 10% — здорово, а в 80% — здорово. Но не судил Бог. — В. Р.}. Нельзя так жить. Мы слишком ушли в теории и оставили жизнь. А она требует энергии и воли. Вот этого у нас мало, так мало, что, если так будет дальше, мы совсем пропадем. Но так не будет. Или мы глупый, легкомысленный, насмешливый народ, или мы умный народ и насмешка не признак лени и неспособности к серьезному отношению к жизни, а признак того, что мы высоко можем пойти или возлететь.
Очень бы хотелось, чтоб Вы чаще писали, но не фельетоны. Это отживающая форма. До свидания.

Ваш А. Суворин
3 июня 904
Никольское

XXXIV

Василий Васильевич, я не мог заснуть и прочел Ваш фельетон {О г. Лемке и его ‘Истории цензуры’. — В. Р.} снова и нашел, что у Вас юмор есть. Ах, как я люблю этот юмор! На нем, а не на китах стоит Русь, и оттого она стоит, а не ходит, что юмором полна. ‘Все к черту, все трын-трава’… ‘Жгите, мучайте, — а я вам кукиш с маслом покажу. Что, взяли, черти косолапые?’ И больше всего русский человек любит юмор, а потом лиризм, который поднимает его. Из кабака прямо в церковь, а из церкви прямо в кабак. Надо бы сделать церковь лучше и кабак несравненно лучше, и тогда дело пошло бы гораздо лучше вообще. Вы так не думаете? Я смеялся раза два, читая Ваш фельетон. Но ему мешает форма. Как Вы ее мало совершенствуете, удивительно! Оттого Вас мало ценят читатели. У Вас слог разгильдяйский, постоянно ( ), для пояснения мысли, когда без этих ( ) можно обойтись. А слог страшно важная вещь. Он, конечно, у Вас оригинальный, свой, но Вы об нем не заботитесь. Летите и баста. Только при втором чтении я оценил фельетон, а при первом — совсем нет. Я даже не понял его хорошо. Что ж Вы хотите, чтоб и читатель обыкновенный его понял? Не поймет, скучным назовет. Я не хочу Вас обидеть. Хочу Вам правду сказать. А затем доброго утра, теперь 9 часов, иду спать.

Ваш А. Суворин
8 июля 904

XXXV

Василий Васильевич,
не делайте множества ‘выписок’ и не говорите в примечаниях того, что можно и должно сказать в тексте. Это просто от небрежности происходит. Выписки почти всегда бесполезны, а в газетной статье прямо вредны. Их трудно читать, и они как-то прерывают речь критика. Вообще прошу Вас эту статью внимательно прочесть.

Ваш А. Суворин
13 июля 904

XXXVI

Василий Васильевич,
прочтите еще раз Ваш фельетон. Надо бы обширнее {По-видимому, ‘общее’. — В. Р.} сказать — о партии, а то ‘Новости’, не имеющие никакого значения, и — ‘Русская Мысль’, скорее — ‘Русская мысль’ и ‘Русское Богатство’. Я изменил заглавие. Так оно и есть: ‘Писатель и партия’ или ‘Писатели и партии’ — как хотите. Мне хочется, чтоб фельетон прочли и поняли. Мысль Ваша очень хороша, и вот почему я так стараюсь, чтоб фельетон вышел ярче. Губить Чехова стал именно Михайловский. А Чехов был тем поэтом, который поет, как птица, — поет и радуется.

Ваш А. Суворин
15 июля 904

XXXVII

Многоуважаемый
Василий Васильевич,
что бы Вам ко мне иногда завернуть вечером. Надо бы говорить теперь. У Вас душа есть, а это важная вещь. В такие сумбурные времена, как наше, когда разума не хватает наверху и нигде его нет. Я не хочу сказать, что у меня он есть, но у меня остается ощущение его необходимости, несмотря на дряхлость и каторжную бессонницу, которая приближает меня к Творцу и к Богу моему, к Которому ехать, однако, у меня охоты нет. Знаете, я читал или, вернее, перечитывал Ренана Жизнь Иисуса. Вот чувствительный человек, Ренан то есть, — до слез трогает. Вот Вам бы трогательности. Впрочем, я что-то другое хотел сказать.

Ваш А. Суворин
17 нояб. 904

XXXVIII

Василий Васильевич,
посылаю Вам нечто, при сем приложенное и касающееся Вас, Мережковского и священной братии. Никому на руки не отдавайте сего и возвратите мне {Никакого воспоминания, что это. Уж не ‘распоряжение ли о закрытии Религ.-филос. собраний’? — Пожалуй, так. — В. Р.}. Маленьких статеек — пожалуйста. Да не напишете ли небольшую статейку в рождественский нумер, или нет ли чего у кого из Ваших? Я веду жизнь совсем нелепую. Лег в 12 ч. пополудни, встал в 2 ч. пополудни и начинаю заниматься, старик и глупый, и нелепый.

Ваш А. Суворин
15 дек. 904

XXXIX

Заметка Ваша {По поводу письма графа А. К. Кутузова о печати. — В. Р.} очень искренняя и хорошая. Но нельзя ли отмеченное сказать помягче. Конечно, нравы делают печать. Но согласитесь, что нравы создаются не родом, а временем и что известные границы должны быть положены и клевете, и лжи, и т. п. Мы с Вами проживем без суда и полиции, но это не для всех. Печать употребляет такие средства, есть такие поганцы печати, что приходится ставить загородки, чтоб она не оскорбляла всех, кого хочет. Подкуп в печати — дело обыкновенное, как и недобросовестность. Очевидно, Кутузов это и имел в виду. Ваше сравнение с городовым, хватающим всех неумытых, неудачно. Образование и чтение идет в ширину, а не в глубину, и печати необходимо быть умытой, — даже для тех, кто не умывается. Учительницы народных школ требуют, чтоб мальчишки мыли руки, и даже за это их наказывают и стыдят. Правила обыкновенно отпадают сами собой, когда люди вырастают, но когда они еще только воспитываются, правила необходимы. Вы сами оговариваетесь относительно лжи и клеветы, — ‘когда она не грубая’. Так против этой грубой клеветы все-таки необходима защита.

Ваш А. Суворин
1 февр. 905

XL

Многоуважаемый
Василий Васильевич!
Я не понимаю Вашего фельетона, хотя прочел его дважды. Я не понимаю, почему Леонтьев {Константин Николаевич, ‘Сочинения’ которого издаются нынешний год в первый раз. — В. Р.} ‘благороден и истинно велик’? Положим, благородство — качество, которому легко поверить на слово, но почему он ‘истинно велик’? Этому на слово никто не поверит, а потому это следует доказать если не для большинства, которое малообразованно и маловосприимчиво к понятиям, к которым оно не приготовлено, то для меньшинства, даже для меньшинства из меньшинства. Но я уверен, что никто не поймет из Вашего фельетона ровно ничего о ‘величии’ Леонтьева. Может быть, газетные рамки слишком узки для подобных доказательств, в таком случае докажите это на страницах журнала. Я читал Леонтьева мало, но все-таки читал, я читал о нем Николаева, Тихомирова, не говоря о Фуделе, которого не стоит читать по его лицемерию, но все-таки ничего не понял такого, что могло бы подсказать о величии этого человека. А я не могу печатать в газете того, чего я не понимаю, и я привык к языку понятному, простому и ясному и думаю, что о всяком великом человеке можно писать таким языком, и таким языком Вы писали о Достоевском.

Искренно Вас уважающий А. Суворин
16 марта 905

XLI

Василий Васильевич,
мне кажется, эту статью проф. Никольского следует напечатать независимо от того, отвечает ли она нашим, т. е. Вашим, воззрениям или нет. Ее можно оговорить, как Вам угодно. Мне в ней кое-что нравится, и историческое, и нравственное. Она не без ехидства написана, но я думаю, и Вы сами найдете в ней хорошие стороны. В четверг за обедом кто-то сказал у меня, что Победоносцев примет монашество и сделается патриархом, а я сказал, что мой кандидат в патриархи — В. В. Розанов. В программе 32 иереев {Статья проф. Никольского: ‘Почему 32?’, — спрашивавшая, почему и по чьему побуждению ’32 петербургских священника’ обеспокоились одни ‘неканоническим’ состоянием русской (обер-прокурорской) церкви? — В. Р.} действительно недостает того, о чем говорит Никольский. Во всяком случае, прошу Вас прочесть статью и положить на ней свое решение или написать о ней от редакции в том же No, где она будет помещена.

Ваш А. Суворин
25 марта 905

XLII

Василий Васильевич,
что это такое затеял свящ. Ключарев? Кто ему отказывал в помещении его заметки, когда Булгаков мне сегодня сказал, что она была уже набрана? Я взял из ‘Русского Слова’ слова о. Гр. Петрова о Никольском и о Вас, ибо у нас все пропускают весьма неосновательно то, о чем говорить следует, и берут то, чего брать не стоит. Наконец, если Вы знали, почему ’32 священника’ не подписали записки, т. е. почему их имена не явились, отчего же Вы сами не сказали от себя в заметке к статье Никольского или после этого? А теперь выходит нарекание на газету, и Ключарев, взявший обратно свое письмо после того, как я привел справку Гр. Петрова, побежал в ‘Слово’ — ябедничать. Если б я знал адрес священника Ключарева, я бы так и сказал ему, что это ябеда. Какое могло быть у нас основание не помещать письма о. Ключарева, когда мы поместили о том же предмете слова Гр. Петрова. Мне кажется, что попы завертелись и сами не знают, что делать. Если б Вы хотели ответить Скальковскому и Кирееву, то сделайте одолжение. Я не особенно за патриарха, но скорее за него. Мне нравится величавая поэзия обстановки, и я думаю, что так называемый клерикализм вовсе не такое пугало, каким его хотят изобразить. Преследование клерикализма ведет, в конце концов, к уничтожению религии. Научная сухость и отсутствие всяких предрассудков лишает жизнь многого такого, что приятно и полезно душе человеческой. Когда-то в каждой деревне построят оперные театры, а без церкви просто скучно, и пока она еще много значит {Да, мы только кричим: ‘Религии бы не надо’, ‘религии бы поменьше’, а представьте только народную жизнь без церквей, без праздников, без монастырей, без священников, и она сейчас обратилась бы в такую оголенность, в такую дикость, в такую низменность и вонючее тоскливое болото, что подумать страшно. Поэтому азбучно и наглядно можно выразиться так: появление всякой атеистической книжки равняется закрытию школы, потеря веры сотнею или тысячею людей равна исключению из университета 1000 студентов за невзнос платы за учение, а распространение Бюхнера, или Молешота, или нашего Чернышевского равнялось в свое время назначению министром просвещения Аскоченского, или Фотия, или Аракчеева. — В. Р.}.

Ваш А. Суворин
4 апр. 905

XLIII

Ваша милая статейка не вошла сегодня. Прочтите ее еще. Может, добавите. По-моему, конец скомкан. Ожидаешь в течение статьи больше, а дело выходит на милосердие. Когда судили Марию Антуанетту, женщины шипели против нее и оскорбляли самым наглым образом. В толпе есть эта безжалостность, но в ответственных случаях, когда женщина на виду, она поступит, вероятно, как Вы говорите. Шарлотта Кордэ убила Марата за его жестокость. Кланяюсь Вам, дорогой Василий Васильевич.

Ваш А. Суворин
25 апр. 905

Семирамида, Мария Терезия — Вы ее назвали — Елисавета Английская, Екатерина среди очень небольшого числа государынь. Это важно. Большой процент. У Екатерины — много возлюбленных {В письме — грубее, как в просторечии. — В. Р.}, но ума она была необыкновенного. Переписка ее с Гримом — просто прелесть. Во время нашего разговора Вы сказали несколько слов о женских качествах, о подробностях, об искусстве быстро схватить их — они были бы очень кстати в Вашей статье. Можете прибавить, что в Комитете министров или, вернее, в высших сферах поднимался вопрос о выборе женщин. Это надо бы прибавить. Стоит ли упоминать о Л. Л. Толстом? Он полезет с ответом. Лучше бы сказать просто, что Вы прочли в газете такие-то строки, что у Вас в кавычках. Мне хотелось, чтобы Ваша статья вышла убедительнее и тверже. Не одним энтузиазмом брали женщины. Пожалуйста, поработайте над ней. Есть вещи, которые не следует выпускать в виде пробного шара, и не следует Вам именно, философ {В статье я проводил мысль о желательности, чтобы женщины были допущены к народному представительству, т. е. в Гос. Думу. — В. Р.}.

А. С.

XLIV

Многоуважаемый
Василий Васильевич!
Не у Вас ли сборники Кельсиева о расколе? Вы их брали у меня. Если у Вас, мне они очень нужны. Что это Вы нецензурные статьи пишете? Булгаков говорит, что Вы написали о Победоносцеве и ‘его молоке’. Неужели взаправду митрополит обязан в облачении идти навстречу рабочим, когда Святополк-Мирский ничего не знал до субботы вечером и, узнав, устроил войска для приведения рабочих якобы ‘в порядок’. И где это видели митрополитов, усмиряющих народ, вместо полиции, в какой истории? Я этого не знаю. Думаю, что это было бы очень глупо. Против декабристов послали было митрополита, в растерянности. В здравомыслии этого никто не делает. Петр подчинил духовенство чиновникам, и церковь обратилась в чиновничью. Тут не К. Петр, виноват. После статьи о. Григория едва ли остроумно сравнить К. П-ча с молочною коровою. Впрочем, как Вам угодно. Может, это и нужно. А он все-таки был сильным быком, а не коровой. Вы юморист, и Ваша религия юмористическая. По-моему, лучше никакой. С митрополитом я познакомился и говорил с ним целый час. Зачем он текстами говорит с народом? Проповедник должен быть публицистом и поэтом, чтоб речь лилась, а не складывалась по текстам. И как они находят их, — просто удивительно. Вероятно, Победоносцев и тут виноват {Все письмо полно огромного здравого смысла и такого трезвого, спокойного суждения, — какого в те дни ни у кого (или у очень немногих) не находилось. — В. Р.}. А я этого не думаю. Мне кажется, во всем черт виноват да российская глупость. Мы очень глупы или очень умны. Но я Вам пишу глупости.

Ваш А. Суворин
25 янв. 905

XLV

На Вашу искренность отвечаю искренностью. Не говоря о своих чувствах к Вам, ибо осмеливаюсь думать, что я никогда не давал Вам повода сомневаться в моей полной симпатии и никогда не ввергал Вас в пучину консерватизма, а совсем напротив, как Вам хорошо известно. Помимо этих соображений, есть материальный вопрос. Ваше письмо его прямо не поднимает, но несомненно, что, оставаясь только в ‘Новом Времени’, Вы лишаетесь заработка в ‘Слове’. Таким образом я лишаю Вас возможности зарабатывать более. Перцов начал газету без сотрудников: Мигулина взял из ‘Руси’, сделал предложение нашему Глинке, который отказался, привлек Вас и, вероятно, обращался уже к Меньшикову или обратится. К литературе он имеет очень малое отношение. В каждом нумере множество статей, как в хрестоматии, с вылазками против ‘Нового Времени’. Я останусь на своем месте в этом движении и дальше Земского Собора не пойду. А что он сделает, — это не мое дело, а дело всей земли русской. Сегодня у Государя 1 1/2 часа сидел Л. Л. Толстой и говорил с ним о Земском Соборе. Однако я полез в сторону от материальной стороны дела. Думаю, что ее легко устроить {Опять моя идея, что ‘я могу везде сотрудничать’. ‘Условия’ (по моей инициативе) не были ‘изменены’, так как всегда были хороши, и я чувствовал бы ‘притязательством’ повышать их. В разное время (и без всякого повода и моей просьбы) они ‘повышались’ самим А. С. Сувориным. — В. Р.}. Во всяком случае, делайте, как Вам лучше. Но на раздел Вашего сотрудничества я не могу согласиться, ибо уже сегодня Кривенко мне сказал: ‘Правда ли, что Розанов от Вас ушел?’ Значит, об этом уже говорят. Согласитесь, что мне даже такие вопросы не могут доставлять удовольствия. Вам же, напротив, могут. Вот уж разница. Но я, кажется, слишком расписался, и разбирать меня трудно. Положите в архив.

Ваш А. Суворин
27 янв. 905

XLVI

Василий Васильевич!
Будьте добры, зайдите ко мне или прочтите прилагаемую корреспонденцию и начало моей заметки, которую я стал было писать. Но я напишу хуже Вас, но идею Вы усмотрите, и ее надо провести. Представительство все бы исследовало, допросило бы депутатов, решило вопрос, может быть, радикальнее, но не поставило бы православную церковь и русский вопрос в такое положение {Вероятно, — о Церковном Соборе как форме церковного представительства. — В. Р.}.

Ваш А. Суворин
30 мая 905

XLVII

Дорогой Василий Васильевич!
Давно Вас не видал. Не хотите ли просмотреть эти огромные книги {‘Отзывы (всех) епархиальных архиереев по вопросу о преобразованиях в Русской Церкви’, 4 тома in-folio. Здесь — масса бытового материала. — В. Р.}, которые прислал обер-прокурор Синода. Есть тут по части нововременцев вообще и Вас в особенности, например, стр. 119, часть I. Можно бы сделать характеристику архиереев по их отзывам. Я перелистовал только, кое-где останавливаясь. Архиереи неглупые люди и, кажется, почитывают по своей части. Вообще эти ‘отзывы’ любопытны даже при беглом просмотре. Мыслей и опыта накопилось много.

Ваш А. Суворин
13 апр. 906

XLVIII

Многоуважаемый
Василий Васильевич!
Знаете ли, кто бы должен был напечатать Ваше письмо в ответ Шарапову? — Грингмут. Да, если он так умен, как Вы думаете. Я согласен с Вами и отчасти это высказал, что он поступил слишком наивно, слишком простовато, потребовав присяги от ‘Русских Ведомостей’. Но он в то же время думал, что ‘Русские Ведомости’ не осмелятся отвечать ему шуткой, и потому этот прием он считал превосходным. Ему помнилось нечто подобное в приемах Каткова, и, раз уже не получив ответа на этот вопрос, он повторил свой вопрос. Но ветер переменился, и его расчеты не оправдались. Таким образом, он наивен и прост только ‘по-видимому’. Я потому говорю, что Грингмут должен был бы напечатать Ваше письмо, что он имел бы возможность отвечать на него и выяснить свое положение. Это ему прекрасный случай высказать тот ум и ту ясность ума, которые Вы у него подозреваете. Другого такого случая он не найдет, а ему надо найти, чтобы стряхнуть с себя очень большой промах. Он человек неискренний — вот в чем его беда. Я не напечатаю, хотя мне кое-что нравится в этой Вашей искренней и хорошей исповеди. По-моему, без радикализма — что же за человек? Радикализм — это надежда, это идеал, это цель, это будущее. Без радикализма нет истинного таланта. А у Вас истинный талант, но он еще бродит, а потому о Вас не составилось настоящего понятия. Если бросить этот вопрос о Шарапове и Грингмуте, то Вашу ‘исповедь’ печатать совсем не следует. Оценить ее могут только очень и очень немногие, а остальные и не поймут даже и исказят. Вы должны говорить и высказывать свои мысли не по поводу таких случаев, как настоящий. Ваши статьи о школе прекрасны. Статья о студенческих беспорядках не совсем искренна, в ней есть что-то угловатое для того, чтобы прикрыть неискренность. Позвольте мне передать Вам мнение о Вас Вашего почитателя: ‘Розанов очень талантливый человек, но он переживает тот возраст (40 лет), когда у талантливых людей является кликушество’. Вы не сердитесь за это, тут обиды нет.
Если Вы будете писать для газеты, пожалуйста, ради наборщиков, т. е. ради удобства их работы, пишите только на одной стороне листа и оставляйте побольше поля, иначе строка очень длинна, и глазу наборщика приходится делать большое напряжение, чтоб следить за буквами по всему протяжению такой длинной строки. Если Вам приходилось читать книгу с такими длинными строками, и притом без интервалов, то, конечно, Вы уставали скорей, чем за книгой с короткими строками, которые не лезут друг на друга {Кажется, вопрос идет о ‘Письме в редакцию’, напечатанном позднее в ‘Северном Вестнике’. — В. Р.}.

Ваш А. Суворин
21 янв. 907

XLIX

18 июля 907

Многоуважаемый
Василий Васильевич!
Я хотел бы, чтоб Вы исправили свой фельетон. Я вычеркнул сравнение Каткова с Каспием, вычеркнул Ваше обращение к Павленкову, который — ни при чем в вопросе об издании сочинений Каткова. Вы могли бы обратиться только к семье его, которой Катков оставил состояние, а не к издателям, которые не желают издавать то, что будет лежать в кладовых в виде печатной бумаги и выходить оттуда очень медленно. Затем я мало понимаю то, что Вы написали, особенно не понимаю выписку из Фукидида. Уж если выписывать, то можно найти много лучшего. Но я думаю, что выписывать не для чего. Затем, я не понимаю, зачем мы пишем так, что вечно обращаемся к Гоголю и вечно тревожим Петрушку. Неужели ничего поучительного в нашей памяти нет, кроме Гоголя и его героев. Я не знаю ни в одной литературе этого явления, т. е. чтоб писатели все цитировали для доказательства своих положений какого-нибудь одного писателя. А у нас из области гоголевских героев выхода нет. То Петрушка, то Собакевич, то Ноздрев. Мне думается, что критик и публицист обязаны говорить несколько иначе и, например, не сравнивать Комиссий по классическому преподаванию с Петрушкой. Неужели без Петрушки их уж и характеризовать нельзя? Конечно, это легче — сослаться на Петрушку, на Собакевича — и баста, но сплошь и рядом эти цитаты и ссылки ровно ничего не говорят, а только загоняют читателя совсем в другую область. Читаешь иностранную статью и постоянно извлекаешь из нее больше, чем из русской. Иностранец приведет много цитат из таких писателей, которые относятся прямо к предмету, о котором идет речь. А у нас — Гоголь, Петрушка и проч. Кружимся около этого и цитируем, точно в своей голове ничего нет. Скажите, почему это так и для чего это нужно? Почему Петрушка нужен в разговоре о классицизме и справедливо ли, что чтение иностранных писателей в переводе ничего не даст или очень мало? И опять Петрушка. Неужели если Петрушку не поймет француз, то ему следует для этого выучиться по-русски. Я полагаю, нет. Мне говорил один немецкий журналист, прочитавший ‘Шинель’ Гоголя по-французски. ‘Это удивительный шедевр’, — сказал он мне. Молодой испанский журналист рассказывал мне ‘Мертвые души’, которые он читал тоже по-французски. Мне думается, что в своей статье Вы сказали очень немного.

Ваш А. Суворин

L

Василий Васильевич!
Неужели так вот 70 лет прожито даром и Чичиков все стоит перед глазами. Вы без Гоголя ни на шаг, точно мы остановились на ‘Мертвых душах’ и далее ни шагу. Это правда не действительная, а литературная, учительская, — правда замкнутой комнаты и постоянного чтения Гоголя. Ни в одной стране нет этого языка со ссылками на героев сатир или романа. Ваша статья во всякой свободной стране была бы напечатана и не обратила бы на себя ни малейшего внимания. У нас она может обратить внимание цензуры и понравиться учителям, но реального значения за ней не будет. Вообще она очень хорошая статья, но ссылки на Чичикова, постоянные клятвы на Россию — ‘позорно, позорно’ и т. д. — все это, по— моему, совершенно не нужно. Одной статьей, будь она во сто раз резче Вашей, ничего не сделаешь. Надо постоянно долбить в одно место, а это можно только при известном спокойствии. В Европе учитель тоже не в авантаже, тоже — как римский раб. Это уж такое проклятие на просвещении. ‘Не о хлебе едином’ — это как бы завещание учителю везде. Я, разумеется, совершенно согласен с Вами, что надо просвещению средства, надо поднять профессора и учителя, но об этом следует говорить спокойнее. Что делать, коли иначе нельзя. А главное, без Чичикова и т. п. господ, которых надо оставить литературной критике, ибо обобщать всех с Чичиковым совсем не убедительно {Все, что говорится в этом письме и говорилось в предыдущем об отвратительности вечных ссылок на Гоголя и его ‘Петрушек’ и ‘Чичиковых’ — полно у Суворина литературного вкуса. Действительно, это что-то непорядочное. Но мы ‘ругаемся Гоголем’, как ‘ругаемся площадными словами’, — и эта ругань 40 лет стоит в печати. Замечательны у Суворина и слова, что эти сравнения с ‘Петрушками’ ничего не доказывают и говорят только о пустоте сердца и о пустоте воображения у самого пишущего, — о бессилии его к литературе. — В. Р.}. О конце статьи — я не согласен с ним, но, раз статья идет за Вашей подписью, пусть будет так. Но если б я прожил 200 лет и имел бы все время детей, я не стал бы их образовывать по renaissance’y летописей, былин, монастырей и ‘Слов’. Храни от этого Господь. Ни Самарин, ни Аксаков и ни другие, которых Вы в свидетели призываете, — по летописям, былинам и ‘Словам’ не образовывались. Конечно, русскому надо учиться и знать Россию основательнее, но без Европы ничего не поделаешь и на летописях далеко не уедешь. Ведь это монашеская канитель, в которой есть перлы, конечно, но их очень мало. И летописями, былинами и ‘Словами’ также можно морить, как грамматикою латынян и греков.

Ваш А. Суворин
3 марта 908

L

20 апреля 908
Василий Васильевич!
Я бы Вам посоветывал развить еще те мысли, которые Вы изложили в своей сегодняшней статье ‘Около народной души’. Многое еще не ясно, но кое— что очень хорошо сказано и удачно. Я прочел это как стихотворение, но, мне кажется, тут необходима и проза с ее логикою. Что значит ‘войти в душу народную, оглядеться там, многому, очень многому научиться, ну а кое в чем — вступить в борьбу’ и проч. Славянофилы тоже говорили о научении у народа многому и никогда не разобрали — чему? ‘Метерлинковский свет’ — не понимаю. Мне его люди в драмах кажутся детьми с какими-то первоначальными импульсами. Это Петрушкин театр, с куклами, для маленькой аудитории. Исполнители должны не говорить, а шептать. Я читал Ваше предисловие к чему-то из Метерлинка, но, читая, думал, что Вы не читали того {Действительно — не читал и сказал это переводившему лицу, которое, несмотря на это признание, упросило все-таки ‘как-нибудь и что-нибудь’ написать. Я написал несколько не идущих к делу полу шуток. — В. Р.}, к чему предисловие писали. Это с Вами бывает, и, может быть, это не худо, потому что свободнее говорить свое, чем о чужом. Я Метерлинка люблю, но в том порядке вещей, о котором Вы говорите в своей статье, — я не понимаю, что значит ‘Метерлинковский свет’ {Я читал (с неделю, переживая каждое предложение) первые страниц 6 ‘Сокровища смиренных’. И начал, после этого чтения, называть ‘Метерлинковским светом’ видение и осязание тайной жизни души, — ее, так сказать, морфологии, а не физиологии, души и — судьбы человека. Напр., ‘я знаю, что будет завтра’, и — ‘я предчувствую, тревожусь, томлюсь о том, что будет завтра’, вернее: ‘завтрашнее — уже сегодня (во мне и в мире) живет’, и это-то слияние ‘сегодня-завтра’ рождает ‘мое предчувствие’. Все последние феномены и суть ‘Метерлинковский свет’ в моей, может быть ошибочной, терминологии. — В. Р.}. Вообще, повторяю, хорошо бы прочесть продолжение Вашей статьи.

Ваш А. Суворин

LII

(Карандашом на конверте.)

Василию Васильевичу Розанову:
Ваша сегодняшняя статья прелесть {После статьи в ‘Н. Вр.’ No 11829 за 1909 г. (Попы, жандармы и Блок).}.

Суворин

LIII

Василий Васильевич!
Будьте милы, прочтите мой ответ и сделайте свои замечания откровенно, если найдете неловкости и т. д. Я воспользовался Вашими замечаниями, иначе расположил первую часть и устранил почти все то, на что Вы указывали. Если б Вы сделали это сегодня, я был бы Вам очень благодарен.

Ваш А. Суворин (1909?)

LIV

Василий Васильевич!
Вам бы самим сходить на Съезд и написать свои впечатления. Отчеты ‘Нового Времени’ мертвы и бездарны. Ни один читатель, желающий уяснить себе, что такое происходит на Съезде, ничего не поймет из бессмысленных строчек, украшенных фальшивой головой Анрепа.
Ваша статья оригинальна, смела и правдива. В ней недостает только того, что проституция на самом деле давно существует там, где женщин не называют проститутками. Удивительно, что проститутка — предтеча и проповедник свободной любви, учительница новых поколений, ‘луч в темном царстве’, отрицаемом радикальными воззрениями. Вот чепуха-то!

Ваш А. Суворин

23 окт. 910

LV

16 авг. 911. Франкфурт-на-М.
Дорогой Василий Васильевич!
Из моего невольного далека посылаю Вам горячую благодарность за то удовольствие, которое Вы доставили мне своим фельетоном о русской науке. Может быть, слово ‘удовольствие’ слишком мелко, но Вы понимаете, что под ним должно понимать нечто очень важное. Дело не в моем удовольствии, а в удовлетворении очень и очень многих людей. Так еще никто не говорил, — так смело и так справедливо. Вопрос об ученых наших силах тщательно обходили и все сваливали на режим. Нет спора, он виноват, но отчего же у немцев и у французов и при старом режиме процвела наука и давала поколениям молодежи те знания, без которых трудно служить родине и складывать культуру. У нас представители науки университетской даже талантливым людям ничего не давали. Ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лермонтов, ни Толстой ничего от нее не получали. Начиная с Петра, все у нас самоучки. Популярная литература вся переводная и довольно безграмотная. Даже популярная русская история написана французами и англичанами лучше, чем у Иловайского. Даже о русском эпосе лучшее сочинение французское, по признанию Ореста Миллера. Даже в этнографии немец Паллас много сделал. Вы написали свою статью так же смело и даровито, как, помните, написали статью в ответ Похитонову {Описка или нетвердая память — ‘Пошехонову’. — В. Р.}. Вы, может быть, не знаете, что ‘Дядю Ваню’ Чехова театральный Комитет, состоявший из профессоров Московского университета, не допустил на Императорскую сцену за то, что он осмелился осмеять профессора. Вот как представители науки поступили, как цензора. И все, что они писали сами, было до тошноты цензурно. Ни одного исторического, ни одного общественного вопроса они не касались как следует, а выбирали темы из времен допотопных в истории, например, хорошо Вы коснулись и Белинского. Но к Герцену Вы слишком строги.
Надо повторять эту тему о русской науке. Надо поддержать мужество тех ученых, которые служат действительно науке {Эти слова Суворина дают мне повод исправить одну не столько ошибку, сколько вообще неприятность. Достойный нумизмат, В. М. Алексеев, написавший первый на русском языке труд ‘О китайских монетах’, принял за личный на себя намек слова мои об ученых, ‘изучающих китайские и индийские мифы’. Незадолго до моей статьи он показывал мне китайские мифические (из Средних веков Китая) рисунки. Хотя я на самом деле нисколько в этом не виновен, т. е. его не имел в мысли, тем не менее приношу ему мою извинительную скорбь. Наряду со всеми эрмитажными учеными он принадлежит к тем русским ‘действительно служащим науке ученым’, о которых упоминает Суворин, к людям редких знаний и редких способностей. — В. Р.}. Вот что я Вам еще скажу. Борясь со своей болезнью, я имел дело со специалистами в Берлине, Фрейбурге, Эмсе и, наконец, здесь, во Франкфурте. Какая разница с русскими. Как они работают быстро, смело, какие у них приемы технические. Я видел и старых, и молодых, и средних лет врачей. Мечников прямо посылал меня к немцам, в особенности к Шпису здесь, во Франкфурте, который делает мне операцию горла. Крепко жму Вам руку.

Ваш А. Суворин

LVI

29 сент. 911
Милый Василий Васильевич!
Не могу не сказать нескольких слов на Ваше чудесное письмо. Вам бы следовало в газете сказать о Столыпине то, что мне написали: превосходно Вы чувствуете, что это ‘был первый министр-гражданин и даже чуть-чуть первый министр-обыватель’. Мне даже кажется, что обывателем он был не ‘чуть-чуть’, а много. Ему надо было жить. Может быть, тогда он памятника бы не скоро дождался, но он сделал бы то, что всего важнее, — вбил в русскую землю конституцию и то национальное чувство, которым он был полон. ‘Я плохой публицист’, — говорите Вы. Это неправда. Все Ваши передовые статьи, без подписи, превосходны. Если не все, то большинство их. Подпись Вам мешает иногда быть публицистом. Публицист, строго говоря, не должен подписываться. ‘Times’ и вообще английские газеты анонимны. Имя подталкивает перо именно тогда, когда перо должно двигаться горячо, без остановки, без уклонений. В критике, в статьях подписанных, личных, уклонения естественны и нужны, в публицистических газетных статьях уклонения мешают и ослабляют.
Я рад, что вынес операцию, длинную и мучительную. Но голос мой, увы, пропал, и порою я могу только шептать. А я говорить любил и вдохновлялся говоря больше, чем когда писал. Может быть, я мало слушал, поэтому мне и полезно послушать. Буду слушать. Душа, конечно, не стареет, но так как от тела она очень зависит, то ее можно уподобить человеку, который износил свой костюм и голодает. И холод, и голод, и стыд бедности мешает Вам и в старости — в ней и холод, и голод, и стыд. Письмо это, может быть, Вы получите вместе с тем, что и особа моя появится в Петербурге. Говоря откровенно, мне не хочется Петербурга с его суетою, и холодом, и слякотью. Мне теперь осень совсем напоминает мою старость. Летом гораздо лучше. Берлин мне не нравится. Франкфурт куда лучше, живее и теплее. Д-р Шпис, у которого я лечился, очень симпатичный человек: ему 48, моложав, чудесные глаза, прекрасно играет на рояле, поет, танцует, когда танцуют, и режет в горле с уверенностью необыкновенной. Недавно он через нос вырезал опухоль в мозгу одному человеку, которому грозила слепота. Первое мое впечатление от него было такое, что будто передо мною наивный молодой человек, с открытым и глубоким взглядом и с верою во что-то. Через месяц он велел мне опять приехать к нему показаться. И я поеду. Таким образом, дело мое еще не кончилось. До свидания.

Ваш А. Суворин

LVII

Милый Василий Васильевич!
Читали ли в ‘Историческом Вестнике’ об Вашей арестованной книге (май). Если нет, прочтите.
У нас совсем почти игнорировали юбилей митрополита Антония, посвятив ему несколько строк на другой день. Это обидно. Не скажете ли Вы о нем, об этой 25-летней его службе, т. е. я хочу сказать — о службе его в чине митрополита. Я раз с ним говорил, и он мне понравился. Он так одушевился, говоря о бюрократии и притеснениях духовенства, что, казалось, говорит молодой человек. Можно передовую, если не хотите от себя. Пишу это, сам мало разумея о заслугах митрополита. Есть ли они? Может, их нету? А может быть, они есть? Тогда нехорошо, что мы промолчали о человеке, который сам добился высокого сана.

Ваш А. Суворин
4 мая 912

Я вообще того мнения, что выдающиеся люди должны обращать на себя внимание печати. Что же страна без них?

LVIII

[На краю корректуры, вероятно, за годы 1903-1907.]
В. В., очевидно, хочет реформировать церковь. Я думаю, что через газету эту реформу провести невозможно не только в самодержавном государстве, где фетишей так много, но и во всяком другом {Обращено к редактору, вероятно Ф. И. Булгакову, на полях возвращенной мне (‘не пойдет’) корректуры. Без подписи. Вероятно, в 1903 г. Заметку я отрезал от статьи и потому не могу восстановить времени. — В. Р.}.

ПРЕДСМЕРТНОЕ

(Карандашом на листочках.)

1

[‘]Уединенное[‘] читал в Москве {Куда ездил к докторам, для нового способа лечения. — В. Р.} и одобрял [, —] не все.

2

Когда я читал, я все думал: а все-таки Розанов не все говорит, что знает, [-] главнейшим образом, что чувствует. А это было бы очень интересно {Об ‘Уединенном’. — В. Р.}.

3

Неужели книжка арестована? Не понимаю, за что.

4

Вы не подействовали на цензуру своей статьей? {Статьей касательно неразличения цензурою, что ‘порнографично’ и что не ‘порнографично’. — В. Р.}

5

Отвратительно не говорить. Если б Толстой был в моем [положении], он все писал бы. А я не могу.

6

Я вообще чувствую себя скверно, тяжело.

7

Никакой склонности к писанию. Сам не знает, что делает и о чем заботится {Не помню, о ком. Может быть, о Борисе Алексеевиче, сыне своем? — В. Р.}.

8

Оно слишком политикою наполнено и спортом {О ‘Вечернем Времени’. — В. Р.}.

9

Я ведь балуюсь, лечась. А я знаю, что скоро умру.

10

Что Вы думаете о нашем положении? Политическом и проч.

11

Читали Вы Толстого, посмертные?
[На мои слова, что читал и не понравилось, — с живостью движения:]
Даже [‘]Хаджи Мурат[‘], по-моему, неважно. [‘]Капитанская дочка[‘] в сравнении с этим — Храм.

12

Я с ним говорил, показался он мне совсем несложным человеком. Сидел он у меня с час и говорил всякий вздор {О Григории Распутине. — В. Р.}.

13

Вы бы на эту тему написали {О гибели английского судна ‘Титаник’. Я говорил, как прекрасно умерли погибшие. — В. Р.}.

——

[(Не мне, а кому-то, но на листках, где писал и мне.)]

1

Никого не было.
Ездил с Сашей и Василием на острова.

2

Говорил Вам Мих[аил] Алексеевич], что премьер жаловался на Вас, что Вы не одобряете его [бриначу? финачу?] [попутно]?

3

Разве у Н. Ге мы купили пьесу? {Сохраняю эти заметки, как несколько характерные для его предсмертного состояния. Он весь был погружен в ‘труды и дни’, в ‘сегодня’: и это говорит о великом покое его души и совести. — В. Р.}

КОММЕНТАРИИ

I

‘Свобода и вера’ — статья Розанова. Напечатана в ‘Русском Вестнике’. 1894. No 1. Полемический ответ В. С. Соловьева ‘Порфирий Головлев о свободе и вере’ — в ‘Вестнике Европы’. 1894. No 2.
…не воспользовался до 1899 года. — 26 марта 1899 г. А. С. Суворин пригласил Розанова работать в редакции ‘Нового Времени’, и Розанов ушел со службы в Государственном контроле.

II

В Вашем фельетоне о Толстом… — Статья Розанова ‘Гр. Л. Н. Толстой’ появилась в ‘Новом Времени’ 22 сентября 1898 г. В ответном письме Розанов писал Суворину: ‘Крадущийся и недоговаривающий тон фельетона о Толстом выходит из опасности (даже от цензуры) темы’ (см. в наст. изд. письмо No 4, с. 339).
‘Горе от ума’ на сцене Кисловодского театра’ — статья Розанова в цикле очерков ‘С юга’ в ‘Новом Времени’ 24 июля 1898 г.
‘Около болящих’ — статья Розанова в ‘Биржевых Ведомостях’ 15 сентября 1898 г.

III

‘Номинализм в христианстве’ — статья Розанова появилась в ‘Биржевых Ведомостях’ 13 октября 1898 г.

VI

‘Феодосеевцы в Риге’ — статья Розанова в ‘Новом Времени’. 1899. 27 августа.

VII

‘Петербургская Газета’ — политическая и литературная газета, выходила в Петербурге с 1867 по 1917 г.
‘Россия’ — политическая и литературная газета, выходила в Петербурге в 1899-1902 гг., редактор-издатель Г. П. Сазонов.

IX

Я прочел прошлый раз Ибиса… — Под псевдонимом Ибис Розанов напечатал в ‘Новом Времени’ 28 мая 1900 г. статью ‘Университет в образовании писателей’.
‘Камо грядеши’ — роман (1894-1895) польского писателя Г. Сенкевича о ранних христианах и деспотизме Нерона.

X

С приездом… — В марте 1901 г. Розанов с женой ездил в Италию на средства, предоставленные А. С. Сувориным для поправления здоровья Василия Васильевича.
…Ваши статьи о Пасхе и католической церкви… — статьи Розанова в ‘Новом Времени’: ‘Страстная пятница’ (31 марта 1901), ‘Страстная суббота в Колизее’ (1 апреля 1901), ‘Пасха в Соборе св. Петра’ (13 апреля 1901), вошедшие позднее в книгу Розанова ‘Итальянские впечатления’ (СПб., 1909).
…грубая статья о женщинах в университете. — В своем ‘Дневнике’ от 17 июня 1901 г. кн. В. П. Мещерский писал: ‘Как только откроется доступ женщинам-студентам, вторая половина студентов втиснется в стены университета, а затем явятся студентки и за неимением мест рассядутся на коленях студентов, и будет весело…’ (Гражданин. 1901. 21 июня. No 46. С. 18).
…его сражения с Св. Синодом. — Речь идет об отлучении Л. Н. Толстого от церкви в 1901 г. В ‘Листке свободного слова’ (Лондон. 1901. No 22) Толстой напечатал ‘Ответ на определение Синода от 20-22 февраля и на полученные мною письма’, перепечатанный с сокращениями в ‘Миссионерском Обозрении’ (СПб., 1901. No 6).

XI

…заметки о сочинениях Меньшикова… — рецензия Розанова на ‘Начала жизни. Нравственно-философские очерки’ М. О. Меньшикова в ‘Новом Времени’. Приложение. 1901. 25 июля. С. 10-11.

XIII

Ваш фельетон… — ‘Из разговоров и литературы на религиозные темы’ (Новое Время. 1901. 30 октября), вошло в книгу Розанова ‘Около церковных стен’ под названием ‘Миссионерство и миссионеры’, раздел ‘Миссионеры на Орловском съезде и речь г. Стаховича’. Похвалы Победоносцеву были сняты из текста статьи. Вскоре Розанов напечатал в ‘Новом Времени’ проникновенную рецензию на книгу К. П. Победоносцева ‘Московский сборник’ (Скептический ум // Новое Время. 1901. 23 ноября).

XIV

…Ваш прекрасный фельетон… — ‘Голос из провинции о миссионерстве’ (Новое Время. 1901. 29 ноября), который Суворин читал в корректуре и в котором речь идет о ‘безвкусной штунде’. Перепечатан в книге Розанова ‘Около церковных стен’.
О Бухареве не напечатал… — позднее, 12 и 17 декабря 1902 г., Розанов опубликовал в ‘Новом Времени’ статью ‘Интересный этюд нашей умственной жизни’, перепечатанную в книге ‘Около церковных стен’ под названием ‘Аскоченский и арх. Феод. Бухарев’.
‘Взгляд славян на природу’ — Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1865-1869. Т. 1-3.

XVI

…то, что Вы написали о Рачинском — статья Розанова ‘С. А. Рачинский о средней школе’ (Новое Время. 1902. 22 января). Книга Рачинского ‘Сельская школа’ вышла в 1891 г. (5-е изд. — в 1902 г.).

XVII

…статьи о ‘Коринфской невесте’. — Речь идет о статье Розанова, опубликованной позднее в ‘Весах’ (1904. No 2) под названием ‘Тут есть некая тайна’.

XIX

‘Русь’ — газета, выходившая в Петербурге в 1903-1908 гг., редактор-издатель А. А. Суворин.
‘Слово’ — политическая, общественная и литературная газета, выходившая в Петербурге в 1903-1909 гг. Розанов печатался в ней в 1903-1905 гг. и в 1908 г., в том числе под псевдонимом Орион.

XX

…Вашу статью об Е. Л. Маркове — ‘Памяти Евг. Льв. Маркова’ (Новое Время. 1903. 20 марта).

XXII

‘Новости’ — ‘Новости и Биржевая Газета’ издавалась в Петербурге с 1880 по 1906 г. (далее ‘Новости’). В обзоре ‘Русская печать’ 4 ноября 1903 г. (второе издание) газета выступила по еврейскому вопросу с обвинениями в адрес А. С. Суворина и его газеты.

XXIV

Вашу заметку Булгаков так охолостил… — 26 ноября 1903 г. в ‘Новом Времени’ появилась статья Розанова ‘Доброе слово в защиту крестьянки’, о которой, очевидно, идет речь.
‘Царевич Алексей’ — статья Розанова в ‘Новом Времени’. 1904. 5 января.
‘Боярская Дума древней Руси’ — докторская диссертация В. О. Ключевского печаталась в ‘Русской Мысли’ (1880-1881), отдельное издание — М., 1881.

XXIX

О песне Тургенева… — рассказ ‘Певцы’ (1850) в ‘Записках охотника’ И. С. Тургенева.

XXXI

…прочел Вашу статью с удовольствием — ‘Злое легкомыслие’ в ‘Новом Времени’. 1904. 24 марта (ответ Розанова на критику его книги ‘В мире неясного и нерешенного’).
…последние три страницы. — Последний раздел ‘Случайные наблюдения над обрезанием и его влиянием на самоощущение в супружестве’ был удален из книги ‘В мире неясного и нерешенного’ по указанию Победоносцева. Восстановлен в издании: Розанов В. В. Собр. соч. В мире неясного и нерешенного. М., 1995.
…о Воозе и Руфи — Руфь. 2-А.
…о Товии и дочери Рагуила — Тов. 3, 17.

XXXII

‘Послесловие’ Толстого — ‘Послесловие’ к ‘Крейцеровой сонате’ (1890). …иностранная фамилия — очевидно, К. Д. Бальмонт.

XXXIII

…Ваш последний фельетон о Хомякове — ‘Памяти А. С. Хомякова (1 мая 1804 — 1 мая 1904 г.)’ в журнале ‘Новый Путь’. 1904. No 6. Перепечатано в книге Розанова ‘Около церковных стен’.
‘Мещанское счастье’ — повесть Н. Г. Помяловского, печатавшаяся в 1861 г. в журнале ‘Современник’.

XXXIV

‘О г. Лемке и его ‘Истории цензуры’ — статья Розанова опубликована в ‘Новом Времени’ 8 июля 1904 г. под названием ‘Литературные новинки’.
‘Писатель и партия’ — статья Розанова о Чехове опубликована в ‘Новом Времени’ 21 июля 1904 г. под названием ‘Писатель-художник и партия’.

XXXVII

‘Жизнь Иисуса’ — первая книга ‘Истории происхождения христианства’ (1863-1883, рус. пер. 1864-1907) французского историка и писателя Ж. Э. Ренана, вошла в ‘Собрание сочинений’ Ренана (Киев, 1902-1903).

XXXVIII

…не ‘распоряжение ли о закрытии Религ.-филос. собраний’? — Религиозно-философские собрания в Петербурге были закрыты Синодом 5 апреля 1903 г. Возможно, речь идет о документах, связанных с запрещением Собраний.

XL

…я читал о нем Николаева, Тихомирова, не говоря о Фуделе. — Речь идет о статьях: Николаев Ю. Новый критик славянофильства // Московские Ведомости. 1892. 15 и 29 октября, Тихомиров Л. А. Русские идеалы и К. Н. Леонтьев // Русское Обозрение. 1894. No 10, Фудель И. И. Культурный идеал Леонтьева // Русское Обозрение. 1895. No 1.

XLI

Статья проф. Никольского… — 28 марта 1905 г. ‘Новое Время’ поместило статью Розанова ‘По поводу статьи проф. Н. К. Никольского’ (о выступлении 32 священников по поводу преобразования духовного управления).

XLII

…Гр. Петров о Никольском и о Вас — статья священника Г. С. Петрова ‘Почему 32?’ в ‘Русском Слове’ 31 марта 1905 г.

XLIII

Ваша милая статейка… — ‘Женщина и представительство’ в ‘Новом Времени’ 27 апреля 1905 г. Перепечатана в книге Розанова ‘Когда начальство ушло…’ (1910).
Переписка ее с Гримом… — Письма Гримма к имп. Екатерине II. СПб., 1886.

XLIV

…сборники Келъсиева о расколе. — Писатель-эмигрант В. И. Кельсиев издал в Лондоне официальные документы, относящиеся к русскому расколу: ‘Сборник правительственных сведений о раскольниках’ (1860—1862. Вып. 1-4) и ‘Собрание постановлений по части раскола’ (1863. Ч. 1-2).

XLVIII

…о ‘Письме в редакцию’, напечатанном позднее. — Речь идет о ‘Письме в редакцию’ в ‘Северном Вестнике’. 1897. No 4. Отд. II. С. 85-92. В связи с этим и другими фактами, приведенными в письме (возраст Розанова — 40 лет), следует признать, что письмо Суворина датировано Розановым ошибочно. Должно быть 21 января 1897 г. Форма обращения (‘многоуважаемый’) тоже из тех лет.

LI

‘Около народной души’ — статья Розанова в ‘Новом Времени’. 1908. 20 апреля.
…Ваше предисловие к чему-то из Метерлинка… — Речь идет о предисловии Розанова к ‘Сочинениям’ М. Метерлинка (в 3 т.). СПб., 1907. Т. 1.
Я читал… первые страниц 6 ‘Сокровища смиренных’… — В ‘Опавших листьях’ (короб второй) Розанов писал: ‘Начал ‘переживать’ Метерлинка: страниц 8 я читал неделю, впадая почти после каждых 8 строк в часовую задумчивость (читал в конке). И бросил от труда переживания, — великолепного, но слишком утомляющего’.

LII

Ваша сегодняшняя статья прелесть — статья ‘Попы, жандармы и Блок’ в ‘Новом Времени’ (1909. 16 февраля).

LV

…своим фельетоном о русской науке — ‘Есть ли ‘наука’ в России? (К академическому заявлению…’ // Новое Время. 1911. 12 августа.
‘О китайских монетах’ — Алексеев В. М. Описание китайских монет и монетовидных амулетов, находящихся в нумизматическом отделении Имп. Эрмитажа. СПб., 1907.

LVII

…об Вашей арестованной книге — рецензия на ‘Уединенное’ Розанова в ‘Историческом Вестнике’ (1912. No 5. С. 661-662) с подписью: Б. Г.

ПРЕДСМЕРТНОЕ

‘Вечернее Время’ — газета, выходившая в Петербурге в 1911-1917 гг., редактор газеты — Б. А. Суворин.

Письма

Печатный текст писем издания 1913 г. заново сверен с оригиналами (ОР РГБ. М. 3822. Ед. хр. 1-3). Исправлены неточности розановского прочтения (‘Ужасный у Вас почерк: как иероглифы или славянская вязь’, — писал он Суворину). Восстановлены сделанные Розановым мелкие купюры.
В настоящем издании сохранен порядок писем книги 1913 г., хотя Розанов отступал от хронологии. Он ошибочно написал дату в письме XLVIII как ’21 янв. 907′, тогда как у Суворина стоит ’21 янв. 897′, что подтверждается и содержанием самого письма. Следовательно, это письмо должно было бы идти перед письмом под номером II. Недатированное письмо XIX, исходя из его содержания, мы относим к январю 1905 г., когда обсуждался вопрос о сотрудничестве Розанова в газете ‘Слово’. Розанов же поместил его среди писем 1903 г. Нарушена также хронология в расположении некоторых других писем. Письмо XVIII, с авторской датировкой 19 декабря 1903 г., помещено перед письмами XX-XXVII (21 марта — 12 декабря 1903 г.), то есть его правильный римский номер должен бы быть XXVIII. Письмо LIII в автографе не датировано. Розанов условно, со знаком вопроса, отнес его к 1909 г. Вероятно, письмо имеет отношение к истории ‘суда чести’ Суворина с Михайловским и Спасовичем в предпасхальные дни апреля 1899 г. и должно быть помещено перед письмом IV.
Начало письма VII от 14 сентября 1899 г. содержит характеристику сына Суворина Алексея, исключенную по просьбе последнего из гранок книги. В автографе письмо начинается так:
‘Крепко жму Вам руку за Ваше письмо, Василий Васильевич. Вы совершенно правильно оцениваете характер Лели, моего сына. Эта разница наших темпераментов ссорит нас до страшной боли. Чувствуя, что я давно ‘на покое’, я, естественно, желал такого же преемника, как я, который вел бы газету ‘экспансивно, с художественными эпизодами’, как Вы хорошо выражаетесь. И этого я в нем не видел, и это меня злило, и мы ссорились. Я долго не мог понять, что мы разные личности, что нельзя требовать того, к чему человек неспособен. Но я в нем ценил прямо высокую честность и упорный труд, который он удваивал ненужно. Я никогда так не работал над чужим текстом, как он. И я думаю, что не надо обезличивать никого, не надо на всех мундир надевать. Против этого я восставал ужасно и думаю, что я прав. Надо больше давать свободы личному мнению и не навязывать своего взгляда, а у сына моего это есть, и это недостаток в газетном деле’.
В сохранившейся части верстки книги ‘Письма А. С. Суворина к В. В. Розанову’ это место вычеркнуто черными чернилами, а на полях фиолетовыми чернилами приписано: ‘Ал. Ал. Суворин, когда я засыпал после обеда, очевидно, прочел в типографии, пришел и попросил-потребовал права зачеркнуть это место. Его, конечно, надо восстановить. В. Роз.’ (РГАЛИ. Ф. 419. On. 1. Ед. хр. 196. Л. 9 об.).
Ниже публикуются письма и неотправленные черновики писем и записок А. С. Суворина к В. В. Розанову, не вошедшие в издание 1913 г.

1

Недатированный черновик начала ответа на январское письмо Розанова 1905 г. (в настоящем издании письмо No 28) (РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 2. Ед. хр. 322).
Дорогой Василий Васильевич, я прочел Ваше письмо после того, как Вы ушли. Я постараюсь, чтобы в материальном отношении Вы ничего не потеряли, оставаясь в одной газете. Это всегда уладить можно. Говорить мне с Вами всегда было приятно, ибо приятно говорить только с человеком, с которым ничего выдумывать не приходится, а разговор само собой выходит. Очень жалею, что Вы меня не познакомили с Тернавцевым. Я читал его ‘речи’ в известных изданиях с большим удовольствием. Он решительно высказывался. Если когда можете прийти с ним вечером, был бы очень рад. Что талант ‘газете’ не способствует, это верно. Я думаю, что талант нельзя <придержать?>, но он должен <избегать целей?>, отдаленных и <ближайших?>. Газета, вероятно, узка для него, но ведь не Бог знает, как широка русская жизнь. Ее надо просветить — это главное. Без таланта этого нельзя сделать. Талант имеет ту неопределимую способность, которая проникает в душу. А газета даст <столько?> душе…

2

Письмо от 6 января 1907 г. сохранилось в фонде литературоведа В. А. Жданова (РГАЛИ. Ф. 3105. Оп. 1. Ед. хр. 196. Л. 9 об.).
С Новым годом, Василий Васильевич, и дай Вам Бог здоровья и всякого благополучия, Вам и Вашей семье. Сейчас я прочел Вашу статью о поляках. Славно! Чудесно! Мое русское чувство, может быть глупое, некультурное, прыгает. Мы так себя оплевываем, чтобы делать себя <нрзб>, что становится трудно дышать. Рабы, себя бьющие, за что мало нас били и бьют все кому не лень, все, кто хочет, чтобы мы еще ниже упали и еще больше сделались рабами. ‘Шапками закидаем’, ‘Квасной патриотизм’ — эти выраженья придумали для литераторов, а в народе этого нет, а у нас с Вами этого нет. А коли нам хочется победы, то это хочется надежды, хочется сил и здоровья. А в сущности, мы вовсе не воинственны, но ‘есть упоение в бою’ и проч. Будьте здоровы.

Ваш А. Суворин

6 янв. 907.
В фонде А. С. Суворина находятся несколько других недатированных записок и черновиков писем Суворина Розанову, оставшихся неотправленными (РГАЛИ. Ф. 459. Оп. 1. Ед. хр. 322).
Василий Васильевич,
Как называется то сочинение Тареева, о котором Вы написали хороший фельетон, меня очень заинтересовавший <Тареев М.> М Истины и символы в области духа. Сергиев Посад, 1905, фельетон Розанова — ‘Непростительные пропуски’ (НВ. 1907. 14 авг.), см.: Розанов В. В. Около народной души. М., 2003. С. 213-219>.

4

Василий Васильевич,
‘Лиана’ — что-то романтическое, странное, но из <умерших?> (не то какой-то бред по любви, не [от любви, а именно по любви. Середина всего лучше и начало ничего, как будто что-то есть, но конец совершенно не важен и дик, и написано холодно. Как будто барышня начиталась декадентских стихотворений и]
Это результат чтения декадентских стихотворений, и группа Дягилева и Вагнера там <нрзб>, о сфинксах и т. под. Только это <нрзб> все из жизни. В середине что-то мелькает, как будто <нрзб>. Конец совсем недурной и опять <нрзб>. Все холодно, за некоторыми исключениями, из которых будто бьет живое сердце. Такой вещи должно желать <нрзб>, чтоб был приемлемым, издателя.

5

Дорогой Василий Васильевич,
когда я умру, печатайте с Ал. А-чем все, что хотите. А я не могу. Я литератор, и только. Я не могу читать о ‘гробиках’ внутри матки. Я думаю, что есть специальная литература, которая легко разъяснит, что это не гробики. Неужели мужчине и женщине нужен ребенок, чтоб вышел гробик. А если регулы есть бесчисленное множество гробиков, то надо советовать мужчинам совокупляться только во время регул, а в остальное время женщину не трогать. Говорить о незаконнорожденных можно и должно, но не так, как Вы. Напишите книгу об этом — там можете говорить и о матке, и о влагалище, и о фаллопиевых трубах и проч. Газета не может печатать хвалу половой анатомии и даже просто анатомии. На Толстого Вы напрасно ссылаетесь, он не говорит того, что Вы. О ‘гробиках’ в матке я у него нигде не встречал. Наконец, Толстому если подражать, то с его талантом. Ваше упрямство все обращено на церковь. Вы горячо доказываете, что то только есть совокупление, если после него ребенок. А я думаю, что это дичь. Просто дичь. Ребята родятся убогие, преступные, идиоты, подлецы и т. д., потому что и в браке и вне брака употребляются <похотливые?>, пьяные, <облезлые?>, обессиленные, <нрзб>! Большинство людей — стадо, просто род назема, немножко лучше собаки, а пожалуй, и многим хуже. Что же это за ‘великая тайна’ производится из мерзости? И где же Вам церковь, которая Вас и в сто раз не послушает, когда и без того можно говорить
о рождении и незаконнорожденных, и <люэтиков?>. Уходя в анатомию и в церковь, Вы тотчас делаетесь неудобочитаемым, но Вам хочется, чтобы Вас читали попы, епископы и митрополиты. Мне на них наплевать, и наша <перебранка?> не о них. Нигилисток я очень хорошо знал, и знает их Говоруха. Вы защищаете их не с той стороны, и Ваших взглядов я не понимаю. Они называли ‘<личной?> потребностью’ — употребляться, — и предавались этому с удовольствием, а иногда даже без удовольствия, но дабы от других не отстать. Это было <прежним?> русским <диким?> протестом против власти родительской, которая была тоже дика. Я, впрочем, не поняв святости, был <нрзб> из Вашего восторженного к ним отношения. Всякие были, и Говоруха прав, говоря так, как говорил, ибо он знает по опыту и наблюдениям. Во всяком случае, я не буду печатать о том, что есть таинство в браке.

Ваш А. Суворин

6

Василий Васильевич,
Сейчас я читал, но не дочитал фельетон Мережковского в ‘Речи’. Не это ли то, на что Вы отвечаете в своей статье, которую я читал в корректуре? Неужели это умно и талантливо у Мережковского? Неужели только один путь — революция, а кто не хочет ее, тот служит реакции. Мне кажется иногда, что Мер. просто глупый человек. Что он не художник — это ясно. Так, знаменитый роман ‘Петр и Алексей’, значит<ельно?> был очень далеким от того, что на— з<ывается> художеством.

7

Василий Васильевич, дорогой,
Надо бы сегодня написать о ‘Правительственном вестнике’. Мне речь Маркова 2-го нравится. Действительно, это обидно: ‘право переходить из православия’. Пусть переходят, переход в иудейство не наказывает<ся>, но всякий переход добавляет государству работу, чиновникам, статистикам и проч., а потому следует оплачивать заявление до 10 коп. Что тут обидного? Во ‘Среди гор’ я сказал об инциденте в Думе, где читал отчет. Я рад, что Вы мягко, так мягко и хорошо выражаетесь о том инц<иденте> и о речи Маркова. Это Русская душа, а у Мейендорфа немецкая. Может, он поступил лучше, но нам свои и дурные дороже.

Публикация С. В. Шумихина

Суворин Алексей Сергеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Письма Н. А. Некрасову, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1877
  2. Переписка с В. П. Гаевским, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1884
  3. Письма к М. Ф. Де-Пуле, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1861
  4. Переписка А. П. Чехова и А. С. Суворина, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1903
  5. Письма к А. Н. Островскому, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1885
  6. Всеподданнейшее письмо Нестора Кукольника, Кукольник Нестор Васильевич, Год: 1864
  7. Письма, Дмитриев Иван Иванович, Год: 1835
  8. Письма к М. Л. Михайлову, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1861
Электронная библиотека