‘ЭТО БЫЛ УНИК ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПОРОДЫ…’
(Письма Г. И. Успенского к В. И. Ребиндер)
Публикация И. М. Захаровой
* * *
1
Предан[ный] Вам
Г. Успенский
2
7 апр. 87 г. Одесса
Целую Ваши ручки
Г. Успенский
Письма к В. И. Ребиндер, Успенский Глеб Иванович, Год: 1887
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Встречи с прошлым. Выпуск 3
М., ‘Советская Россия’, 1978
В 1880 году Глеб Успенский написал два рассказа ‘Лядины’ и ‘Чудак-барин’. Изучая жизнь русской деревни. Успенский старался понять психологию и нужды крестьянина, отнюдь не идеализируя его. В этом смысле эти рассказы очень интересны, особенно рассказ ‘Чудак-барин’. В нем писатель с большой психологической проникновенностью и художественной правдивостью показал крах идей одного ‘барина’, который от всей души хотел прийти на помощь бедному русскому ‘мужику’. Молодой человек с университетской скамьи уходит в ‘народ’, чтобы служить ему, чтобы поделиться с ним своим материальным и духовным богатством. Он живет с мужиками одной трудовой жизнью, в свободное время старается приобщить их к общественным и культурным интересам. Но мужики не понимают доброту своего барина, считают ее барской блажью. Они перестают уважать его и попросту грабят. Таким образом, жизнь довольно быстро показала всю утопичность идеи помощи народу таким путем.
Эти рассказы Успенского интересны также тем, что они отражают подлинные события. Имеется вполне реальный прототип этого ‘чудака-барина’, с которым лично был знаком писатель. Это Михаил Павлович Ребиндер, живший в своем имении Лядно в Новгородской губернии. Растратив все свои средства и увидев, в каком тяжелом и унизительном положении он оказался, Ребиндер бросил начатое дело, имение, семью и уехал за границу.
Успенский был хорошо знаком с женой Михаила Павловича Викторией Ивановной Ребиндер, урожденной Константинович (1847—1899). До сих пор о ней было очень мало сведений. А это была женщина передовых взглядов, близко знавшая многих деятелей народнического движения 70—80-х годов, крупных публицистов того времени — Н. К. Михайловского, С. Н. Южакова, В. М. Соболевского. Получив среднее медицинское образование, она работала медицинской сестрой у врача О. Э. Веймара, с которым, после отъезда мужа за границу, вступила в гражданский брак. Орест Эдуардович Веймар был революционером-народником, участвовал в организации побега П. А. Кропоткина из тюрьмы (о чем подробно рассказано в ‘Записках революционера’). За активную революционную деятельность Веймар был арестован в 1878 году и сослан на каторгу в Сибирь, на Кару, где и погиб от туберкулеза.
С В. И. Ребиндер Успенский поддерживал дружеские отношения до конца своей жизни. В семье ее внука, выдающегося советского ученого Петра Александровича Ребиндера, хранится редкая фотография Успенского, которую он подарил в 1894 году Виктории Ивановне с трогательной дружеской надписью.
В трудные моменты своей жизни Успенский обращался к Виктории Ивановне с различными просьбами, часто денежного характера, и всегда находил у нее поддержку. Об этом красноречиво говорят письма Успенского, которые поступили в 1972 году в ЦГАЛИ в составе коллекции П. А. Попова (ф. 2591). Эти письма дают нам возможность узнать новые подробности из жизни выдающегося русского писателя и познакомиться с незаурядной женщиной, какой была В. И. Ребиндер. В своих письмах к ней Успенский делится впечатлениями о своих поездках, о планах на будущее, сообщает о семейных делах, пишет о своем самочувствии и душевном состоянии. В числе этих писем имеются и короткие записки с просьбами и поручениями делового характера, с благодарностью. Всего их 24, все они не опубликованы. Письма не датированы, кроме одного, но по содержанию их можно отнести ко второй половине 1880-х годов.
Этот период жизни Успенского характерен нарастанием у него чувства болезненной тревоги и общей усталости. После закрытия журнала ‘Отечественные записки’ в 1884 году Успенский, постоянно печатавший на его страницах свои очерки и рассказы, испытывает растерянность и литературную неустроенность. И хотя его очерки охотно публиковали другие журналы и газеты (‘Русские ведомости’, ‘Русская мысль’, ‘Неделя’), такого последовательно демократического и близкого ему по духу журнала, каким были ‘Отечественные записки’, он уже не нашел. Многие его письма в это время говорят о тяжелом душевном состоянии. Особенно страдает Успенский оттого, что ради заработка должен писать не то, что ему казалось необходимым. Его тяготит и сковывает усилившаяся цензура. С 1885 года Успенский начинает печататься в ‘Северном вестнике’, издательницей которого была Анна Михайловна Евреинова, видная общественная деятельница тех лет, которую хорошо знала В. И. Ребиндер.
Ниже мы публикуем письма Успенского к Виктории Ивановне, в которых он сообщает ей о предстоящей поездке в Болгарию и просит ее похлопотать перед Анной Михайловной о выдаче ему 500 рублей аванса на дорогу, в счет будущих статей и очерков.
При знакомстве с этими и другими письмами невольно обращаешь внимание, что денежный вопрос для Успенского был всегда настоящим бедствием, несчастьем его жизни. Успенский совершенно не мог, не умел заниматься денежными делами. В его семье деньги считались как бы общими — кому нужно было — тот ими и пользовался. У них постоянно кто-нибудь жил. Успенский никогда не отказывал нуждающимся литераторам, которые часто обращались к нему, известному писателю, за помощью. Поэтому, естественно, денег на все и на всех не хватало, и Успенский всегда должен был думать о заработке. Это страшно выматывало его, лишало радости спокойного труда. Возможно, с точки зрения благополучного обывателя, Успенский сорил деньгами. Но если всмотреться глубже, можно найти внутренние причины этого неумения сводить концы с концами. Ответ кроется в самой личности писателя. Современники, близко его знавшие, отмечали, что Успенский обладал совершенно особым душевным складом. Доброта его и отзывчивость к людям буквально не имели границ.
Очень интересны в этом отношении воспоминания В. Г. Короленко, на которого своеобразная незаурядная личность Успенского произвела неизгладимое впечатление. ‘Глеб Иванович Успенский… был один, сам по себе, ни на кого не похож… Это был уник человеческой породы, редкой красоты и редкого нравственного достоинства’ (В. Г. Короленко. Собр. соч., т. 6. М., 1971, стр. 311).
Свойственная Успенскому почти болезненная чуткость позволяла ему увидеть большую человеческую трагедию там, где другие видели лишь комическую сценку у ресторана или пьяный фарс. С бродячим актером, кучером, проституткой он всегда обращался как с равными себе, как с людьми, достойными не только сострадания, но и глубокого уважения. Человек редкого обаяния, как вспоминает о нем Короленко, чуждый какой-либо практичности, он помогал каждому бедствующему, которого встречал на своем пути. Он мог не задумываясь отдать последние деньги не только близкому товарищу, но и извозчику, у которого заболела жена, пала лошадь, или крестьянину, которому не на что было хату строить.
Помимо этого, частые поездки по России также требовали значительных затрат. Большая семья, жизнь на два дома, болезни детей и жены (Александры Васильевны) требовали также немалых расходов, ложившихся тяжелым бременем на плечи Успенского. Приходилось писать и писать до изнурения. В письмах Успенского, относящихся ко второй половине 1880-х годов, слышится крик души смертельно уставшего человека.
В надежде хоть как-то упрочить материальное положение семьи Успенский в августе 1886 года заключает договор с И. М. Сибиряковым, богатым меценатом, по которому право издания всех сочинений Успенского переходило к издателю. Давший временное материальное облегчение, договор этот, в каждом пункте которого говорилось об обязательствах, сроках, поселил в душе Успенского гнетущее ощущение внутренней несвободы. ‘Распродал[ся] я построчно и полистно, получив за все мое нутро полный расчет, и теперь превращаюсь в вешалку для собственного своего платья’,— с горечью писал Успенский А. С. Постникову в сентябре 1889 года (ПСС, т. 14. М., 1954, стр. 335). Впоследствии он не раз сокрушался о своем опрометчивом поступке.
Весной 1887 года Успенский совершил поездку на юг России, а затем в Болгарию. После русско-турецкой войны 1877—1878 годов, когда Болгария оказалась свободной от турецкого гнета, упрочились дружественные связи русского и болгарского народов, но в 80-х годах в Болгарии создалась довольно сложная политическая обстановка, развернулась борьба между передовой демократической общественностью и реакционными группировками. В Болгарии ждали приезда Успенского, здесь его любили и знали как человека, имеющего в России большой общественный и моральный авторитет. Здесь ждали не просто Успенского, ждали, что скажет передовая русская литература, ждали прямого ответа на многие острые вопросы. Поэтому приезд Успенского в Болгарию имел большой общественный резонанс. О своих болгарских впечатлениях Успенский написал в очерках ‘Мы на словах, в мечтаньях и на деле’, появившихся в июле — августе 1887 года на страницах ‘Русских ведомостей’. Эти очерки имели очень большой успех у русского читателя, потом они были включены в собрания сочинений Успенского (см. ПСС, т. 10, кн. 2. М., 1954) и широко использовались в советском литературоведении (см. Н. Соколов. Г. И. Успенский. Жизнь и творчество. Л., 1968).
Ниже мы публикуем два письма Глеба Успенского к Виктории Ивановне Ребиндер, первое можно датировать мартом 1887 года. Написано оно в Петербурге, второе, датированное самим Успенским, написано по дороге в Болгарию, в Одессе.
Дорогая Виктория Ивановна! Не будете ли Вы за меня заступницей пред Анной Михайловной? Самому мне беспокоить ее — совестно давным-давно. Но дело вот в чем: мне надобно ехать — ехать не позже субботы непременно, а денег у меня мало, и на душе будет неспокойно! Это все равно, что и не ехать. Не может ли Анна Михайловна дать мне еще 450—500 р., так что я буду должен за пять листов? Ведь в прошлом году я нахватал за десять листов, но это потому, что мои дела были в прошлом году особенно запутаны: два года переезжали из деревни, устраивались и — вследствие болезни детей — опять возвращались в деревню. Был год, когда я написал в разных журналах около тридцати листов, можно устать. Теперь же мои частные дела и долги — вследствие покупки Сибирякова — в порядке. Я со всеми расплатился и должен только ‘Сев[ерному] вестнику’. В ‘Русских ведомостях’ я не брал денег за восемь фельетонов, каждый рублей около 100,— эти деньги Алек[сандре] Васильевне. Но мне самому-то надобно уехать, зная, что не придется где-нибудь сесть и ждать месяц или больше откуда-нибудь денег. Я устал от этого. Не может ли Анна Михайловна дать мне еще за два листа? В апреле, около пятого-шестого числа я пришлю статейку, а затем постараюсь честно отдохнуть и одуматься. Но если будет что-нибудь стоящее, разумеется, пришлю в ‘С[еверный] вестник’. Кроме этого, пусть Анна Михайловна знает и будет уверена, что до полного покрытия этих денег, то есть пяти печатных листов,— я ее ни в коем случае не побеспокою. Я рад, что распутался с путаницами и вновь этого делать никоим образом не намерен. Если А[нна] М[ихайловна] найдет возможным одолжить мне эти деньги, то и я и все домашние будут устроены самым хорошим образом. Я поеду совершенно спокойным — это мне необходимо. В прошлом году я ездил четыре месяца, но ведь постоянно работал в ‘Рус[ских] ведом[остях]’. Надо же мне хоть три-то месяца иметь свободными, не рабочими, чтобы потом работать как следует.
Будьте же добры, Виктория Ивановна, поговорите об этом деле. Я не обременю ‘С[еверного] вестника’. Осенью, когда, быть может, у ‘С[еверного] вест[ника]’ будет мало денег, мои работы пригодятся.
Дорогая Виктория Ивановна! Завтра, 8-го, выезжаю в Болгарию со страхом и трепетом: опять-таки денег у меня мало, а главное, положение дел в Болгарии такое, что едва ли придется там пробыть долго, то есть придется скоро же возвращаться назад, а это для меня беда, я рассчитывал в Болгарии писать и на этот заработок ехать дальше. Может случиться, что я заеду в Болгарию и тотчас должен буду ехать назад и тогда я останусь буквально без копейки.
Сделайте божескую милость и простите меня Христа ради за эту просьбу. Постарайтесь, не найдется ли возможности у Вас занять мне 100 р. до половины мая месяца и выслать сюда, в Одессу, теперь же? В мае я непременно возвращу Вам, будьте вполне уверены.
Простите меня бога ради, но меня просто мороз подирает по коже от этой поездки, которая, может быть, только поглотит деньги и посадит меня в Одессе, а может быть, еще и там, в Болгарии, на мели.
Пожалуйста же, похлопочите, милая Виктория Ивановна, и вышлите эти деньги так: в Одессу, до востребования, Г[лебу] И[вановичу] У[спенскому]. А о письме этом никому не говорите, пожалуйста. Мне не впервые терпеть, застревать и ждать денег по месяцам, тратя на это ожидание бог знает сколько. Но я теперь устал, и вместо того, чтобы поправиться, такое ожидание лишь только расстроит меня еще более, чем я уехал. Простите же, дорогая В[иктория] И[вановна], и, если можно, похлопочите бога ради. Пусть об этом письме никто не знает.