Письма к П. И. Юркевичу, Цветаева Марина Ивановна, Год: 1916 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Минувшее: Исторический альманах. 11.

М., СПб.: Atheneum: Феникс. 1992.

Письма M. И. Цветаевой к П. И. Юркевичу

Публикация, подготовка текста и примечания Е. И. Лубянниковой и Л. А. Мнухина

Эпистолярная проза Марины Ивановны Цветаевой (1892-1941) за последние годы неоднократно пополнялась новыми именами корреспондентов. Достаточно указать наиболее значимые из этих публикаций: ‘Письма Марины Цветаевой к Р. Н. Ломоносовой (1928-1931 гг.)’. Публикация Ричарда Дэвиса. — Минувшее. Вып.8. Париж, ‘Atheneum’, 1989, и книгу ‘Письма Марины Цветаевой к Ариадне Берг. 1934-1939’. Подготовка текста, переводы и комментарий Никиты Струве. — Париж. YMCA-Press, 1990.

В настоящей публикации также представлен адресат ее писем, чье имя еще мало известно. Подборку составляют четыре письма, три первых из них являются едва ли не самыми ранними из всего эпистолярного наследия М.И. Цветаевой. Корреспондент юной Цветаевой, Петр Иванович Юркевич, родился в 1889 году. Его отец, Иван Викентьевич, преподаватель географии, один из организаторов Географического общества в России (умер в 1920 г.). Окончив медицинский факультет Московского университета, П.И. Юркевич в 1913-1914 гг. совершил в качестве корабельного врача длительное путешествие по маршруту Севастополь — Колыма. Во время первой мировой войны он специализировался в области военной терапевтии и остался верен своему призванию до конца жизни. П.И. Юркевич умер в Москве в 1968 году.

Познакомила Юркевича с Цветаевой, по всей вероятности, его сестра, Софья, которая училась с Цветаевой в одной гимназии. Знакомство перешло в непродолжительную дружбу. В семье Юркевичей Цветаеву называли ‘первой любовью’ Петра. Затем их встречи стали реже, а вскоре и вовсе прекратились. Одна из таких редких встреч состоялась в феврале 1912 года, во время нее П.И. Юркевич получил от юного поэта сборник стихов ‘Волшебный фонарь’, выпущенный Цветаевой в 1912 году в домашнем книгоиздательстве ‘Оле-Лукойе’, с дарственной надписью: ‘Дорогому Понтику {Семейное прозвище П.И. Юркевича.} — другу моих 15-ти лет. Марина Цветаева. Москва, 27 февраля 1912 г.’ (Книга находится в архиве Л. А. Мнухина). В 1916 году П. И. Юркевич, после долгого перерыва, предпринял попытку возобновить отношения и написал Цветаевой письмо. Она откликнулась, но судя по ответу (‘А то, что Вы называете любовью /…/, берегите для других, для другой {Выделено публикаторами.}, — мне этого не нужно’), это письмо должно было стать последним.

После возвращения на родину состоялась еще одна их встреча. В 1940 году Цветаева с сыном была у Юркевичей в гостях. Воспоминаний об этой встрече, за исключением нескольких обрывочных фраз, запомнившихся дочери П.И. Юркевича, не осталось.

* * *

Письма печатаются по оригиналам, хранящимся в архиве Л.А. Мнухина. Они были туда любезно переданы в 1977 году вдовой (ныне покойной) и дочерью адресата. В полном виде печатаются впервые. Письмо 1916 года публиковалось с сокращениями в журнале ‘Таллин’, 1986, No 2 (публикация Е.И. Лубянниковой и Л.А. Мнухина) и в книге: Марина Цветаева. Сочинения в двух томах. Т.2. Москва, ‘Художественная литература’, 1988 (составитель А.А. Саакянц). Фрагмент из письма от 13 июля 1908 года был приведен в сборнике: Марина Цветаева об искусстве. Москва, ‘Искусство’, 1991 (составители Л.А. Мнухин и Л.А. Озеров). Ответные письма, по-видимому, не сохранились.

В публикации старая орфография заменена новой. Для раскрытия сокращенных слов, как и для текста публикаторов — использованы квадратные скобки.

Список сокращений

АИЦЗ — Анастасия Цветаева. Воспоминания. М., ‘Советский писатель’, 1983.

Бес. АЦ — записи бесед с А.И. Цветаевой (архив публикаторов).

ВА — М.Цветаева. Вечерний альбом. М., 1910.

В1 — М.Цветаева. Версты. I. М., ГИЗ, 1922.

Мосты — Мосты, Мюнхен, 1960, No 5, 1961, No 6.

НП — М.Цветаева. Неизданные письма. Париж, YMCA-Press, 1972.

ПТ — М.Цветаева. Письма к А.Тесковой. Прага, Academia, 1969.

РЛА — Русский литературный архив. Нью-Йорк, 1956.

Соч.2 — М.Цветаева. Сочинения в двух томах. Т.2. М., ‘Художественная литература’, 1988.

ЦГВИА — Центральный государственный военно-исторический архив, Москва.

ЮС — М.Цветаева. Юношеские стихи. Впервые в ее кн.: Неизданное. Париж, YMCA-Press, 1976.

1

[Таруса, 22.06.1908]¹

Хочу Вам писать откровенно и не знаю, что из этого получится, — по всей вероятности ерунда.

Я к Вам приручилась за эти несколько дней и чувствую к Вам доверие, не знаю почему.

Когда вчера тронулся поезд и я страшно удивилась — мне до последней минуты казалось, что это все ‘т[а]к’, и вдруг к моему ужасу колеса двигаются и я одна. Вы наверно назовете это сентиментальностью, — зовите к[ак] хотите.

Я почти всю ночь простояла у окна. Звезды, темнота, кое-где чуть мерцающие огоньки деревень, — мне стало т[а]к грустно.

Где-то недалеко играли на балалайках, и эта игра, смягченная расстоянием, еще более усиливала мою тоску.

Вы вот вчера удивились, что и у меня бывает тоска. Мне в первую минуту захотелось все обратить в шутку — не люблю я, когда роются в моей душе. А теперь скажу: да, бывает, всегда есть². От нее я бегу к людям, к книгам, даже к выпивке³, из-за нее завожу новые знакомства.

Но когда тоска ‘от перемены мест не меняется’⁴ (мне это напоминает алгебру ‘от перемены мест множителей произведение не меняется’)⁵ — дело дрянь, т[а]к к[а]к выходит, что тоска зависит от себя, не от окружающего.

Иногда, очень часто даже, совсем хочется уйти из жизни⁶ — ведь вс то же самое. Единственно ради чего стоит жить — революция⁷. Именно возможность близкой революции удерживает меня от самоубийства.

Подумайте: флаги, Похоронный марш⁸, толпа, смелые лица — какая великолепная картина.

Если б знать, что революции не будет — не трудно было бы уйти из жизни.

Поглядите на окружающих, Понтик, обещающий со временем сделаться хорошим пойнтером⁹, ну скажите, неужели это люди?

Проповедь маленьких дел у одних¹⁰, — саниновщина у других¹¹.

Где же красота, геройство, подвиг? Куда девались герои?

Почему люди вошли в свои скорлупы и трусливо следят за каждым своим словом, за каждым жестом.

Всего боятся, — поговорят откровенно и уж им стыдно, что ‘проговорились’¹². Выходит, что только на маскараде можно говорить друг другу правду. А жизнь не маскарад! Или маскарад без откровенной дерзости настоящих маскарадов.

От пребывания моего в Орловке у меня осталось самое хорошее впечатление. Сижу перед раскрытым окном, — вс лес¹³. Рядом со мной химия, за к[отор]ую я впрочем еще не принималась¹⁴, т[а]к к[а]к голова трещит.

Сейчас 9 ¹/₂ ч[асов] утра. Верно вы с Соней¹⁵ собираетесь провожать Симу¹⁶. К[а]к бы я хотела сидеть теперь в милом тарантасе, вместо того, чтобы слышать к[а]к шагает Андрей¹⁷ в столовой, ругаясь с Мильтоном¹⁸.

Папа¹⁹ еще не приехал.

Вчера в поезде очень хотелось выть, но не стоит давать себе волю. Вы согласны?

Нашли ли Вы мою ‘пакость’, к[отор]ую можете уничтожить в 2 секунды и уничтожили ли?²⁰

После Вашей семьи мне дома кажется все странным²¹. К[а]к мало у нас смеха, только Ася²² вносит оживление своими отчаянными выходками. У Вас прямо можно отдохнуть.

Милый Вы черный понтик (бывают ли черные, не знаете?) я наверное без Вас буду скучать. Здесь решительно не с кем иметь дело, кроме одной моей знакомой — г[оспо]жи химии, но она до того скучна, что пропадает всякая охота иметь с ней дело²³.

Видите, понемногу впадаю в свой обычный тон, до того не привыкла по-настоящему говорить с людьми²⁴.

К[а]к странно все, что делается: сталкиваются люди случайно, обмениваются на ходу мыслями, иногда самыми заветными настроениями и расходятся все-таки чужие и далекие.

Просмотрите в одном из толстых журналов, к[отор]ые имеются у Вас дома, небольшую вещичку (она кажется называется ‘Осень’ или ‘Осенние картинки’). Там есть чудные стихи, к[отор]ые кончаются т[а]к

… ‘И все одиноки’…²⁵Вам они нравятся? Слушайте, удобно ли вам писать на Вас? М[ожет] б[ыть] лучше на Сонино имя? Для меня то безразлично, а вот к[а]к Вам?²⁶

Приходите ко мне в Москву {Так в оригинале письма.}, если хотите с Соней (по-моему лучше без). Адр[ес] она знает²⁷. М[ожет] б[ыть] мы с Вами т[а]к же быстро поссоримся, к[а]к с Сергеем²⁸, но это не важно.

Вы вчера меня спросили о чем писать мне. Пишите обо всем, что придет в голову. Право, только такие письма и можно ценить²⁹. Впрочем, если не охота писать откровенно — лучше не пишите.

Удивляюсь к[ак] Вы меня не пристукнули, когда я рассказывала Соне в смешном виде Андреевскую Марсельезу³⁰.

Что у Вас дома? Горячий привет всем, включая туда Нору, Буяна, и Утеху³¹.

Ах, Петя, найти бы только дорогу!

Если бы война! К[а]к встрепенулась бы жизнь, к[а]к засверкала бы!³²

Тогда можно жить, тогда можно умереть! Почему люди спешат всегда надеть ярлыки?

И Понтик скоро будет с ярлыком врача или учителя³³, будет довольным и счастливым ‘мужем и отцом’, заведет себе всяких Ев и тому подобных прелестей.

Сценка из Вашей будущей жизни³⁴.

— ‘Петя, а Петь!’ —

— ‘Что?’ —

— ‘Иди скорей, Тася без тебя не ложится спать, капризничает!’ —

— ‘Да я сочинения поправляю!’ —

— Вс равно, брось, наставь им троек, больше не надо, ну а хорошим ученикам четверки. Серьезно же, иди, Тася совсем от рук отбилась’. —

— ‘Неловко, душенька, перед гимназистами…’

— ‘Ах, какой ты, Петя, несносный. Вс свои глупые студенческие идеи разводишь, а тем временем Тася бог знает что выделывает!’ —

— ‘Хорошо, милочка, иду…’

Через несколько минут раздается ‘чье-то’ пенье.

‘Приди котик ночевать,

Мою Тасеньку качать’…

— ‘Папа, а что это ты разводишь, мама говорила?’ —

— ‘Идеи, голубчик, студенты всегда разводят идеи’. —

— ‘А-а… Много?’ —

— ‘Много. Что тебе еще спеть?’ —

— ‘К[а]к бог царя хоронил³⁵, это вс мама поет’. —

— ‘Хорошо, детка, только засыпай скорей!’ — Раздаются звуки национального гимна³⁶

Ad infinitum

Пока прощайте, не сердитесь, крепко жму Вам обе лапы

МЦ Адр[ес] Таруса. Калуж[ская] губ[ерния]. Мне. Передайте Соне эту открытку от Аси.

Пишите скорей, а то химия, Андрей, алгебра… Повеситься можно!

2

Таруса, 13-го июля 1908.

К[а]к часто люди расходятся из-за мелочей. Я рада, что мы с Вами снова в мире, мне не хотелось расходиться с Вами окончательно, потому что Вы — славный. Только и мне трудно будет относиться к Вам доверчиво и откровенно, к [а] к раньше. О многом буду молчать, не желая Вас обидеть, о многом — не желая быть обиженной.

Я все-таки себе удивляюсь, что первая подошла к Вам. Я очень злопамятная и никогда никому не прощала обиды (не говоря уже об извинении перед лицом меня обидевшим)¹.

Впрочем, все это Вам должно быть надоело, — давайте говорить о другом.

Погода у нас серая, ветер пахнет осенью. Хорошо теперь бродить по лесу одной. Немножко грустно, чего-то жаль.

Учу немного свою химию, много — алгебру, читаю. Прочла ‘Подросток’ Достоевского². Читали ли Вы эту вещь? Напишите — тогда можно будет поговорить о ней. Вещь по-моему глубокая, продуманная.

Приведу Вам несколько выдержек³.

‘В нашем обществе совсем не ясно, господа. Ведь Вы {Я вдруг вообразила что это я говорю с Вами и поэтому употр[ебляю] большую букву В. [Сноска М.Цветаевой].} Бога отрицаете, подвиг отрицаете, какая же косность, глухая, слепая, тупая может заставить меня действовать т[а]к, если мне выгоднее иначе. Скажите, что я отвечу чистокровному подлецу на вопрос его, почему он непременно должен быть благородным.

Что мне за дело до того, что будет через тысячу лет с человечеством, если мне за это, по Вашему’ (опять, точно я Вам это говорю, хотя и я могла бы сказать нечто подобное, особенно насчет подвига), ни ‘любви, ни будущей жизни, ни признания за мной подвига не будет? Да черт с ним, с человечеством, и с будущим, я один только раз на свете живу!’ —

——

‘У многих сильных людей есть, кажется, натуральная потребность найти кого-нибудь или что-нибудь, чтобы преклониться.

Многие из очень гордых людей любят верить в Бога, особенно несколько презирающие людей. Сильному человеку иногда очень трудно перенести свою силу.

Эти люди выбирают Бога, чтоб не преклоняться перед людьми: преклоняться перед Богом не т[а]к обидно. Из них выходят чрезвычайно горячо верующие, — вернее сказать — горячо желающие верить, но желания они принимают за самую веру. Из этаких особенно часто выходят разочаровывающиеся’.

——

‘Самое простое понимается всегда лишь под конец, когда уже перепробовано все, что мудреней и глупей’. —

——

‘На свете силы многоразличны, силы воли и хотения в особенности. Есть t^о кипения воды и есть t^о каления красного железа’. — (И здесь химия. О, Господи!)

——

‘Мне вдруг захотелось выкрасть минутку из будущего и по пытать, к[а]к это я буду ходить и действовать’. —

——

Вам понятно такое ощущение?

‘Вообще д[о] с[их] п[ор] во всю жизнь, во всех мечтах моих о том, к [а] к я буду обращаться с людьми — у меня всегда выходит очень умно, чуть же на деле — очень глупо!

Я мигом отвечал откровенному откровенностью и тотчас же начинал любить его. Но все они тотчас меня надували и с насмешкой от меня закрывались’. —

——

Не находите ли Вы, что последнее часто верно? Я без всяких намеков, Вы не думайте. Но и Вы, очень Вас прошу, обходитесь без них. Теперь я невольно над каждым словом думаю — не ехид ство ли какое.

Теперь, чтобы закончить письмо к[а]к следует спишу Вам одни стихи Евгения Тарасова⁴, к[отор]ые должны Вам напомнить одно настроение в Вашей жизни⁵.

— Они лежали здесь, в углу,

В грязи зловонного участка,

Их кровь, густая, словно краска

Застыла лужей на полу.

Их подбирали, не считая,

Их приносили — без числа,

На неподвижные тела

Еще не конченных кидая,

Здесь были руки — без голов,

Здесь были руки — словно плети,

Лежали скомканные дети,

Лежали трупы стариков.

У этих — лица были строги,

У тех — провалы вместо лиц,

Смотрели вверх, глядели ниц,

И были босы чьи-то ноги.

И чья-то грудь была жива,

И чьи-то пальцы шевелились,

И губы гаснущих кривились

Шепча невнятные слова…

Декабрьский день светил им скупо,

Никто не шел, чтоб им помочь…

И вот, когда настала ночь —

Живых не стало, были трупы.

И вот лежали там, в углу,

Лежали тесными рядами,

Все — с искаженными чертами

И кровь их стыла на полу.

——

Да, это посерьезнее будет, чем ‘намеки’ и ‘упреки’. Пишите, я всегда рада Вашим письмам. Всего лучшего.

МЦ.

[приписки]

Завидую Вашим частым поездкам, часто вспоминаю об Орловке. Спасибо за пожелание ‘спокойных дней’, мне они не нужны, уж лучше какие ни на есть бурные, чем спокойные. Я шучу⁶.

Числа до 18-го пишите в Тарусу⁷, впрочем, когда я уеду — напишу и дам моск[овский] адр[ес].

Как же Вы решили насчет университета?⁸

Вы с Сережей чудаки! Сами ложатся спать, а др[угим] желают спокойной ночи. Я получила письмо среди белого дня и спать совсем не хочу.

Письмо даже на ощупь шершавое, попробуйте. А все-таки Вы славный! (Логики в посл[еднем] восклицании нет, ну да!..)

Что милая Норка, Буян, моя симпатия, Утеха и пр[очие]. Мне в настоящую минуту хочется погладить Вас по шерстке, т[о] е[сть] против.

Написала одни стихи, — настроение и мысли в вагоне 21-го июля {Здесь, вероятно, описка Цветаевой, исходя из датировки письма, следует читать: 21-го июня. Однако, если допустить описку не в дате отъезда, а в дате письма, то хронологическая последовательность писем 1908 г. становится иной: 1 — 22.07.08, 2 — 4.08.08, 3 — 13.08.08, что, на наш взгляд, отвечает большей внутренней логике переписки. К тому же выводу можно придти, если допустить наряду с упомянутой опиской в дате отъезда Цветаевой из Орловки ошибочную датировку 3-го письма, тогда хронологический ряд будет следующим: 1 — 22.06.08, 2 — 4.07. 08, 3 — 13.07.08. Впрочем, все эти хронологические (и вместе с ними логические) противоречия указывают, как уже отмечалось, на возможную неполноту сохранившейся корреспонденции Цветаевой к Юркевичу.}, когда я уехала из Орловки. Прислать? — ⁹

А ‘больные’ вопросы, Вы правы, теперь не следует затрагивать, лучше когда-нибудь потом. К[а]к хорошо, что Вы вс т[а]к чутко понимаете. Я Вас очень за это ценю.

Что Соня? Хандрит ли? Какие известия от Сережи?¹⁰ План относительно Евг. Ив. я не оставила, дело за согл[асием] Собко⁴¹.

3

4-го VIII 08.

Извиняюсь за последнее письмо. Сознаюсь, что оно было пошло, дрянно и мелко.

Приму во внимание Ваш совет насчет ‘очарований’ и ‘разочарований’. Соглашаюсь с Вами, что слишком люблю красивые слова¹. Мне было страшно тяжело эти последние дни. Учиться я совсем не могла. Сначала была обида на Вас, а потом возмущение собой. Правда всегда останется правдой, независимо от того, приятна она или нет. Спасибо Вам за неприятную правду последнего письма. Таких резких ‘правд’ я еще никогда ни от кого не слыхала, но, мирясь с резкостью формы, я почти совсем согласна с содержанием.

Только зачем было писать т[а]к презрительно? Я сознаю, что попала в глупое и очень некрасивое положение: сама натворила бог знает что и теперь лезу с извинениями. М[ожет] б[ыть] Вы будете надо мной смеяться, — но я не могу иначе, жить с сознанием совершенной дрянности слишком тяжело. Вс же и с Вашей стороны было несколько ошибок. 1) Вы могли предоставить моей деликатности решение вопроса о ‘рассчитывании на Вас в Москве’, уверяю Вас, что я и без Вашего замечания не стала бы злоупотреблять Вашим терпением. 2) Вы должны были повнимательнее прочесть мое письмо и понять из него, что мое мнение о Вас к[а]к о ‘charmant jeune homme’ и дамск[ом] кав[алере] было до знакомкомства, а другое после, т[а]к что моя логика оказалась вовсе не такой скверной.

Впрочем мои промахи бесконечно больше Ваших, т[а]к что не мне Вас упрекать.

Отношусь к Вам к[а]к к славному, хорошему товарищу, и к[а]к товарища прошу прощения за вс. Прежде чем написать это я пережила много скверных минут и долго боролась со своим чертовским самолюбием, к[оторо]му никто д[о] с [их] п[ор] не наносил таких чувствительных ударов к[а]к Вы.

Ваше дело — простить мне или нет.

Не знаю к[а]к выразить Вам все мое раскаяние, что обидела такого милого, сердечного человека, к[а]к Вы, и притом т[а]к дрянно, с намеками, чисто по-женски.

К[а]к товарищу протягиваю Вам руку для примирения.

Если ее не примете — не обижусь.

Ваша МЦ

P.S. Если будете писать — пишите по прежнему адр[есу]² прямо мне. Насчет химии и алгебры я ведь шутила, неужели Вы приняли за серьезное? —

4

Москва, 21-го июля 1916 г.

Милый Петя,

Я очень рада, что Вы меня вспомнили. Человеческая беседа одно из самых глубоких и тонких наслаждений в жизни, отдаешь самое лучшее — душу, берешь то же взамен, и все это легко, без трудности и требовательности любви.

Долго, долго — с самого моего детства, с тех пор, как я себя помню — мне казалось, что я хочу, чтобы меня любили¹.

Теперь я знаю и говорю каждому: мне не нужно любви, мне нужно понимание. Для меня это — любовь. А то, что вы называете любовью (жертвы, верность, ревность), берегите для других, для другой, — мне этого не нужно. Я могу любить только человека, который в весенний день предпочтет мне березу. — Это моя формула.

Никогда не забуду, в какую ярость меня однажды этой весной привел один человек — поэт², прелестное существо, я очень его любила! — проходивший со мной по Кремлю и, не глядя на Москву-реку и соборы, безостановочно говоривший со мной обо мне же. Я сказала: ‘Неужели Вы не понимаете, что небо — поднимите голову и посмотрите! — в тысячу раз больше меня, неужели Вы думаете, что я в такой день могу думать о Вашей любви, о чьей бы то ни было. Я даже о себе не думаю, а, кажется, себя люблю!’ Есть у меня еще другие горести с собеседниками. Я так стремительно вхожу в жизнь каждого встречного, который мне чем-нибудь мил³, так хочу ему помочь, ‘пожалеть’⁴, что он пугается — или того, что я его люблю, или того, что он меня полюбит и что расстроится его семейная жизнь.

Этого не говорят, но мне всегда хочется сказать, крикнуть: ‘Господи Боже мой! Да я ничего от Вас не хочу. Вы можете уйти и вновь прийти, уйти и никогда не вернуться — мне все равно, я сильна, мне ничего не нужно, кроме своей души!⁵

Люди ко мне влекутся: одним кажется, что я еще не умею любить, другим — что великолепно и что непременно их полюблю, третьим нравятся мои короткие волосы, четвертым, что я их для них отпущу, всем что-то мерещится, все чего-то требуют — непременно другого — забывая, что все-то началось с меня же, и не подойди я к ним близко, им бы и в голову ничего не пришло, глядя на мою молодость.

А я хочу легкости, свободы, понимания, — никого не держать и чтобы никто не держал!⁶ Вся моя жизнь — роман с собственной душою, с городом, где живу, с деревом на краю дороги, — с воздухом. И я бесконечно счастлива⁷.

Стихов у меня очень много, после войны издам сразу две книги⁸. Вот стихи из последней⁹:

Настанет день — печальный, говорят:

Отцарствуют, отплачут, отгорят —

Остужены чужими пятаками —

Мои глаза, подвижные, как пламя.

И — двойника нащупавший двойник —

Сквозь легкое лицо проступит — лик.

О, наконец, тебя я удостоюсь,

Благообразия прекрасный пояс!

А издали — завижу ли и вас? —

Потянется, растерянно крестясь,

Паломничество по дорожке черной

К моей руке, которой не отдерну,

К моей руке, с которой снят запрет,

К моей руке, которой больше нет.

На ваши поцелуи, о живые,

Я ничего не возражу — впервые:

Меня окутал с головы до пят

Благообразия прекрасный плат.

Ничто уже меня не вгонит в краску,

Святая у меня сегодня Пасха.

По улицам оставленной Москвы

Поеду — я и побредете — вы.

И не один дорогою отстанет,

И первый ком о крышку гроба грянет, —

И наконец-то будет разрешен

Себялюбивый, одинокий сон!

— Прости, Господь, погибшей от гордыни

Новопреставленной болярине* Марине!

* Так в оригинале письма и в первой публикации.

Это лето вышло раздробленное. Сначала Сережа¹⁰ был в Коктебеле¹¹, я у Аси¹² (у нее теперь новый мальчик — Алексей¹³), теперь мы съехались. Он все ждет назначения, вышла какая-то путаница. Я рада в Москве, хожу с Алей¹⁴ в Кремль, она чудный ходок и товарищ¹⁵. Смотрим на соборы, на башни, на царей в галерее Александра II¹⁶, на французские пушки¹⁷. Недавно Аля сказала, что непременно познакомится с царем¹⁸. — ‘Что же ты ему скажешь?’ — ‘Я ему сделаю вот какое лицо!’ (И сдвинула брови.) — Живу, совсем не зная, где буду через неделю, — если Сережу куда-нибудь ушлют, поеду за ним¹⁹. Но в общем все хорошо.

Буду рада, если еще напишете, милый Петя, я иногда с умилением вспоминаю нашу с Вами полудетскую встречу: верховую езду²⁰ и сушеную клубнику в мезонине Вашей бабушки²¹, и поездку за холстинами, и чудную звездную ночь.

Как мне тогда было грустно! Трагическое отрочество и блаженная юность.

Я уже наверное никуда не уеду, пишите в Москву²². И если у Вас сейчас курчавые волосы, наклоните голову и я Вас поцелую.

МЭ

Примечания

Письмо 1

¹ Письмо датируется следующим днем по отъезде Цветаевой из Орловки 21 июня 1908 г. (см. письмо 2).

² О доминанте этого настроения у М.Цветаевой в те годы пишет и А.И. Цветаева, связывая его с воспоминаниями о матери (см. АИЦЗ. 270), что было, на наш взгляд не просто тоской по умершей (как и весь ранний опыт утрат от Н.Иловайской до П.Эфрона — лишь частичное объяснение цветаевской тоски), но и унаследованным качеством материнской души. Ср.: ‘Видно грусть оставила в наследство / Ты, о мама, девочкам своим!’ (‘Маме’, ВА). Ср. также отзыв о матери в письме к В.В. Розанову от 8 апреля 1914 г.: ‘У каждого [из родителей] своя рана в сердце. У мамы — музыка, стихи, тоска /…/ Ее измученная душа живет в нас /…/’ (Соч.2. 455). Тему тоски продолжает лирика ЮС, где она достигает наибольшей эмоциональной напряженности и выразительности. Ср.: ‘Сколько темной и грозной тоски / В голове моей светловолосой’ (‘Вы, идущие мимо меня…’, 1913) и ‘За то, что мне так часто слишком грустно / И только двадцать лет’ (‘Уж сколько их упало в эту бездну…’, 1913). Позднее это состояние души М.И. Цветаева считала непременным свойством поэта, так, в программной статье ‘Искусство при свете совести’ (1932) она писала: ‘/…/ зерно зерна поэта /…/ — сила тоски’ (Соч.2. 396)..

³ Данное признание, думается, по-отрочески преувеличено. Никакой особенной тяги к вину у М.Цветаевой, по свидетельству ее сестры, никогда не было (Бес. АЦ). О позднем враждебном отношении Цветаевой к ‘напиткам’ и прочим наркотикам — см. ее жестокую отповедь в письме к А.С. Штейгеру 1936 г. (Новый мир. 1969. No4. С.210).

⁴ Ср.: ‘Все наше же лицо встречает нас в пространстве / Оазис ужаса в песчаности тоски’ (перевод с франц. поэмы Ш.Бодлера ‘Плаванье’, 1940).

⁵ Неоднократно возникающие в письмах ассоциации с алгеброй и химией объясняются, по всей видимости, озабоченностью Цветаевой предстоящими экзаменами по этим предметам (см. прим. 14).

⁶ Это заявление 15-летней Цветаевой вполне соответствует духу того времени. Пореволюционные годы, принесшие с собой разочарование и пессимизм, были отмечены значительным ростом числа самоубийств, особенно среди молодежи. Эпидемия самоубийств, как писал К.И. Чуковский, свирепствовала не только в жизни, но и в современных книгах. Анализу психологических и социальных причин этого явления были посвящены публикации: Самоубийство: Сборник статей / Статьи В.В. Розанова, Р.В. Иванова-Разумника, Ю. И. Айхенвальда, Н. Я. Абрамовича и др. М.: Заря, 1911, Чуковский К. Самоубийцы // Речь. 1912. No 352. 23 дек. С.3, No 353. 24 дек. С.2 и др.

Влияние времени нельзя не учитывать, принимая во внимание признание Цветаевой. Однако, для мыслей о самоубийстве у нее могли быть и сугубо внутренние причины. Уже в те годы, как нам думается, сложилось ее личное отношение к этой проблеме. И если рассматривать заявление Цветаевой в жизненной перспективе, то его внутренняя мотивация приобретает безусловный вес.

Стремление к добровольному уходу проявилось у Цветаевой достаточно рано. О первой ее попытке, точнее намерении уйти из жизни пишет А.И. Цветаева в юношеской книге ‘Дым, дым и дым’ (М., 1916): ‘/…/ она шла топиться в Ob&egrave,re Alb (оттого, что я ее ‘не понимала’) (ей было 12 лет)’ (С. 155). Гимназическая подруга М.Цветаевой, С.И. Липеровская (Юркевич), вспоминает о ее культе ранней смерти: ‘Прожить короткую, но яркую жизнь было девизом Марины’, — и о предчувствии ею трагического конца: ‘/…/ и она показывала жестом, что надевает на шею петлю’ (Липеровская С. Юные годы Марины Цветаевой, копия из архива публикаторов). Тему добровольного ухода из жизни, впервые зазвучавшую в письме к Юркевичу, продолжает стихотворение ‘Молитва’ (1909), которым М.Цветаева отметила свое 17-летие, и хотя в нем не говорится прямо о самоубийстве, оно логически подразумевается в финальном призыве героини (ср. иной оттенок подобного призыва в стихотворении ‘В тяжелой мантии торжественных обрядов…’, 1913). В воспоминаниях А.И. Цветаевой упоминается о прощальном письме М.Цветаевой 1909-1910 гг. и о ее попытке самоубийства зимой 1910 г. на спектакле ‘Орленок’ (драма Э.Ростана) с участием С.Бернар (см. АИЦЗ. 322-327, 716-717). Мы не разделяем мнений по этому поводу В.Швейцер и В.Лосской, сводящихся к тому, что попытки самоубийства скорее всего не было (см.: Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. Fontenay-aux-Roses: Синтаксис, 1988. С.84-85, Лосская В. Марина Цветаева в жизни: Неизданные воспоминания современников. Tenafly: Эрмитаж, 1989. С.36-38). Нет сколько-нибудь серьезного противоречия в несовпадении указанного в письме и реализованного в действительности способов покушения: письмо могло быть приготовлено заранее, а конкретный способ выбран в соответствии с часом и местом действия. Психологическая сторона рассказа А.И. Цветаевой не вызывает у нас сомнения. Что же касается датировки упомянутого события, то оно, как нам кажется, ошибочно отнесено ею к масленичной неделе 1910 г. (времени ее поездки в Тарусу), тогда как речь по-видимому должна идти о рождественских каникулах 1908-1909 гг., поскольку труппа С.Бернар в последний раз гастролировала в Москве в декабре 1908 (спектакли ‘Орленка’ были сыграны 14 и 22 декабря на сцене Интернационального театра). Или же М.Цветаева совершила свой поступок на другом спектакле и без участия прославленной французской актрисы (в зимне-весеннем репертуаре московских театров за 1909 и 1910 гг. ‘Орленок’ не значится). В основе этого шага М.Цветаевой, как и прочих ее импульсов к смерти (включая творческие), лежит совокупность внутренних факторов: гнетущее одиночество, в котором она признается Юркевичу, юношеский максимализм и романтическое отношение к миру, наконец — жадное желание жизни, о чем свидетельствует ее ‘Молитва’.

В дальнейшем тема добровольного отказа от жизни преобразуется в шемящий мотив ранней смерти (уже нежеланной и насильственной) и мимолетности земного существования в ЮС (см., например, ‘Идешь, на меня похожий…’, 1913, ‘Посвящаю эти строки…’, 1913, ‘Стать тем, что никому не мило…’, 1913, ‘Уж сколько их упало в эту бездну…’. 1913, ‘С большою нежностью — потому…’, 1915, и др.) и в мотив преждевременного ухода из жизни как неизбежного возмездия грешнице и беззаконнице В1 (см.: ‘Настанет день — печальный, говорят…’, ‘Говорила мне бабка лютая…’, ‘Веселись, душа, пей и ешь!..’ и др.). Добровольный исход в смерть станет одним из лейтмотивов зрелой лирики Цветаевой.

⁷ Об увлечении Цветаевой революцией в детские и отроческие годы подробно рассказано младшей ее сестрой (см. АИЦЗ). О ‘революционности’ и ‘бунтарстве’ Цветаевой-гимназистки вспоминают также ее бывшие гимназические подруги по пансиону им. В.П.фон Дервиз — С.И. Липеровская (Юркевич), В.К. Перегудова (Генерозова), И.Н. Ляхова (фрагменты их воспоминаний приведены в АИЦЗ. 236-237). М.И. Цветаева во всех автобиографических документах отмечала свое революционное прошлое как важный жизненный этап. См., например, ее ‘Ответ на анкету’ (1926): ‘Первая встреча с Революцией — в 1902-03 г. (эмигранты), вторая в 1905-06 г. (Ялта, эсеры). Третьей не было’ (Соч.2. 7). Рубежной для Цветаевой стала осень 1908 г. Спустя несколько лет она писала В.В. Розанову: ‘С 14-ти до 16-ти лет я бредила революцией, шестнадцати безумно полюбила Наполеона I, и Наполеона II, целый год жила без людей, одна в своей маленькой комнатке, в своем огромном мире’ (там же, 455). О ‘разрыве с идейностью’ в 16-летнем возрасте Ц

Письма M. И. Цветаевой к П. И. Юркевичу

1

2

3

4

Примечания

Читайте также: