Письма к Л.Н. Толстому, Новоселов Михаил Александрович, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 63 минут(ы)

Минувшее: Исторический альманах. 15.

М., СПБ.: Atheneum: Феникс. 1993.

ПИСЬМА М.А. НОВОСЕЛОВА К Л.Н. ТОЛСТОМУ

Публикация Е.С. Полищука

Если адресат публикуемых ниже писем не нуждается в представлении, то имя их отправителя мало что говорит современному читателю. Михаил Александрович Новоселов родился в 1864 в семье, истоками своими тесно связанной с сельским православным духовенством. Его мать Клавдия Михайловна была дочерью священника Тверской губернии Михаила Васильевича Зашигранского, отец Александр Григорьевич (1834-1887) также был сыном священника той же губернии Вышневолоцкого уезда села Заборовье — Григория Алексеевича Новоселова. Избрав для себя светскую стезю и окончив Петербургский университет, Александр Григорьевич стал в дальнейшем известным педагогом, директором тульской, а затем и 4-й московской классической гимназии. Л.Н. Толстой, часто бывавший в Туле, был хорошо знаком со старшим Новоселовым: его сближали с ним не только горячий интерес к проблеме образования вообще, но в частности и многие конкретные вопросы, относящиеся к организации учения своих собственных детей (Александр Григорьевич рекомендовал писателю домашних учителей, принимал у них экстерном экзамены и пр.). По-видимому, через своего отца еще с детских лет был знаком с Толстым и М.А.Новоселов.

Получив под руководством отца прекрасное образование (Новоселов окончил с золотой медалью ту самую 4-ю гимназию, где директорствовал его отец), он продолжил его затем на историко-филологическом факультете Московского университета. Ко времени завершения учебы условно можно отнести наивысшую точку раннего, толстовского периода в духовном развитии Новоселова, о котором более подробно скажем ниже. Этот период, однако, не был длительным. Был один пункт в мировоззрении Толстого, принять который юноша не мог и в период своего самого горячего увлечения социальными идеями писателя, — это непризнание последним божественности личности Иисуса Христа. Согласиться с этим и жить в пустом и холодном мире нравственного долга, где нет ничего таинственного и сверхъестественного, внук священника никак не мог. (Впоследствии он рассказывал своему другу о.Павлу Флоренскому, что на прямой вопрос: ‘Но есть же, Лев Николаевич, в жизни кое-что таинственное?’ — Толстой ответил, раздраженно напирая на каждое слово: ‘Ничего такого, друг Михаил, нет’ {Флоренский П.А. Собр. соч.: В 2 тт. Т.2. М., 1990. С.133.}. В итоге мучительной внутренней борьбы к тридцати годам Новоселов все же смог преодолеть соблазн толстовства и вернуться в Церковь. В ходе своего дальнейшего духовного развития он сближается с преподобным о.Иоанном Кронштадтским, со старцами Оптиной и Зосимовой пустынь, изучает святоотеческие творения.

Обретя — после долгих лет исканий — истину и Бога в лоне Православной церкви, Новоселов посвятил ей всю свою дальнейшую кипучую деятельность. В 1902 в г.Вышний Волочек, где он тогда жил, Новоселов публикует брошюру ‘Забытый путь (в связи с вопросом о характере православной миссии)’. В послесловии к этой книге, посвященной выяснению важности личного религиозного опыта в деле богопознания, было сказано: ‘Идя навстречу пробуждающемуся в нашем обществе интересу к вопросам религиозно-философского характера, группа лиц, связанных между собою христианским единомыслием, приступила к изданию под общим заглавием ‘Религиозно-философской Библиотеки’ ряда брошюр и книг, дающих посильный ответ на выдвигаемые жизнью вопросы’.

Этим выпуском началось издание новоселовской Библиотеки, книжки которой вскоре стали известны по всей России. Многие из этих книг были написаны самим Новоселовым или при его ближайшем участии, другие — его друзьями, некоторые переиздавались 2-3 раза. Уже название первого выпуска ‘РФБ’ говорило о программе и направлении будущего издательства, желающего привлечь внимание к великим духовным сокровищам, добытым святыми отцами и подвижниками, но забытым и невостребованным потомками. Главная особенность новоселовских духовно-просветительных брошюр заключалась в том, что они были свободны от пороков рационалистического или протестантского школьного богословия и обращались к первоистокам христианства, выводя читателя на просторы церковного познания через благодать. Словно живой водой брызнули на сухие богословские схемы, будто в душную атмосферу начетнически отвлеченной богословско-философской мысли ворвалась вдруг струя свежего и чистого воздуха, — такими словами передавал свое впечатление от новоселовской Библиотеки один из современников {А.Ф. Разные пути // Таврический церковно-общественный вестник. 1909. No 8. С.347-353.}.

В отличие от других широко распространенных серий такого рода (например, от ‘Общедоступной религиозно-нравственной библиотеки’ и т.п.), новоселовские книги не ограничивались некоей вневременной проповедью, но отвечали на насущные духовные запросы, которые Михаил Александрович хорошо понимал. Говоря об истоках этой чуткости Новоселова к проблемам текущего дня, о.Павел Флоренский указывал на значение (помимо собственного богатого духовного опыта) также и продолжительного личного общения со многими выдающимися современниками (Львом Толстым, Владимиром Соловьевым и др.), которое открыло ему ‘душу современного русского человека, и притом различных социальных слоев’, и называл издаваемую им Религиозно-философскую Библиотеку ‘своего рода новым Добротолюбием’ {Из академической жизни. 1. Избрание новых почетных членов МДА // Богословский вестник. 1912. No 12. С.865.}. И действительно, эти книги оказывали самое благотворное воздействие на духовное развитие многих людей, в частности, о том огромном влиянии, которое имел на его духовный путь первый выпуск Библиотеки, свидетельствует нынешний митрополит Сурожский Антоний {См.: Фудель С.И. У стен Церкви: Материалы и воспоминания // Надежда. Христианское чтение. 1979. Вып.2. С.281.}.

Издательская деятельность Новоселова продолжалась до революции — вначале в Вышнем Волочке, а затем также в Москве и в Сергиевом Посаде. Всего вышло 39 выпусков ‘РФБ’, но кроме этой серии выходили и многие непронумерованные книги, на титульном листе которых было обозначено ‘Издание ‘Религиозно-философской Библиотеки» — в них обычно разбирались более специальные вопросы (вышло около 20 книг). Наконец, Новоселов издавал еще и ‘Листки РФБ’, которые выходили двумя сериями: первая (‘Семена царствия Божия’) состояла исключительно из писаний святых отцов, вторая (‘Русская религиозная мысль’), рассчитанная на более интеллигентного читателя, содержала размышления о вере и религиозной жизни выдающихся русских писателей и ученых (всего вышло более 80 ‘Листков’).

Заслуги Новоселова в деле духовного просвещения и христианской апологетики были столь несомненны, что в 1912 он был избран почетным членом Московской Духовной Академии. Когда в 1918 на Поместном Соборе Православной Всероссийской Церкви был учрежден Соборный отдел о духовно-учебных заведениях, который должен был искать новые пути развития духовного образования в стране, Новоселов получил приглашение принять участие в его работе {Игумен Андроник. Священник Павел Флоренский — профессор Московской Духовной Академии // Богословские Труды: Юбилейный сборник Московской Духовной Академии. М., 1986. С.240. Следует отметить, однако, что в архивах Собора (ГА РФ. Ф.3431) мы не нашли никаких следов участия Новоселова в работе этого отдела.}.

Но издательская деятельность не была единственной в просветительских трудах Михаила Александровича. Одной из характерных форм духовной жизни предреволюционного десятилетия было широкое распространение множества различных религиозно-философских объединений (кружков, обществ, братств), на заседаниях которых горячо обсуждались всевозможные проблемы христианского вероучения. Смешанный состав этих объединений (духовенство, философы, богословы, ученые, писатели) давал возможность непосредственного диалога между Церковью и интеллигенцией, позволял ставить задачу воцерковления последней. Новоселов придавал большое значение такого рода деятельности, участвовал в ней, начиная с заседаний самого первого из таких объединений — Петербургских Религиозно-философских Собраний (1901-1903), неизменно выступая со строго церковных позиций в противовес Мережковскому и Розанову. Участвовал он и в работе Московского религиозно-философского общества имени Вл. Соловьева (1905-1918), возле которого сосредоточились в то время основные силы русской религиозной философии.

Однако атмосфера упомянутых обществ и характер дискуссий ни них не удовлетворяли Новоселова. Это были религиозные искания ‘около церковных стен’ {Название одной из книг В.В. Розанова.}, а зачастую и в стороне от них, характеризовавшиеся отсутствием духовной трезвости, безответственностью в выражениях, бесцеремонным отношением к высшему началу, декадентской ‘дионисийской’ настроенностью. По этой причине Новоселов и круг его ближайших друзей (священники о.Павел Флоренский и о.Иосиф Фудель, Кожевников, Самарины, Мансуров и др.), сложившийся вокруг издательства ‘РФБ’, организовал свое религиозно-философское общество, которое было скромно названо ‘Кружком ищущих христианского просвещения’. По сравнению с Московским РФО ‘новоселовский’ кружок не был столь многочисленным (впрочем, время от времени им устраивались и публичные рефераты, которые читались в особняке доктора Корнилова на Нижней Кисловке, куда собиралось до ста человек), зато его отличало строго церковное направление — он принципиально ставил себя внутрь церковной ограды, пользовался покровительством ректора МДА епископа Феодора (Поздеевского) и духовно окормлялся старцами Зосимовой пустыни. На заседаниях кружка царила подлинно православная атмосфера. Люди, собиравшиеся на новоселовских ‘четвергах’, стремились реализовать хомяковскую идею соборного богопознания. По свидетельству о.Павла Флоренского: ‘Конечно, московская ‘церковная дружба’ есть лучшее, что есть у нас, и в дружбе это полная coincidentia oppositorum {Совпадение противоположностей (лат.)}. Все свободны, и все связаны, все по-своему, и все — ‘как другие’… Весь смысл московского движения в том, что для нас смысл жизни вовсе не в литературном запечатлении своих воззрений, а в непосредственности личных связей… В сущности фамилии ‘Новоселов’, ‘Флоренский’, ‘Булгаков’ и т.д., на этих трудах подписываемые, означают не собственника, а скорее стиль, сорт, вкус работы. ‘Новоселов’ — это значит работа исполняется в стиле Новоселова, т.е. в стиле ‘строгого Православия’, немного монастырского уклада, ‘Булгаков’ — значит в профессорском стиле, более для внешних, апологетического значения и т.д.’ {Приведено в статье: Игумен Андроник (Трубачев). Священник Павел Флоренский — профессор МДА и редактор ‘Богословского Вестника’ // Богословские Труды. 1987. Сб.28. С.304.}.

Наконец, следует сказать несколько слов и об общественно-политической позиции Новоселова. Конечно, он был консерватором, монархистом, признавал религиозное значение самодержавия. Но, выступая против церковного модернизма, против попыток ‘обновить’ церковь без ясного понимания ее сущности, в духе тогдашнего ‘прогрессивного’ либерализма, Новоселов в то же время был непримиримым противником всякой зависимости церкви от государства и выступал за реформу церковного управления. По свидетельству Бердяева, ‘у него не было того клерикализма и поклонения авторитету иерархии, которые характерны для правых течений русской эмиграции. Он признавал лишь авторитет старцев, т.е. людей духовных даров и духовного опыта, не связанных с иерархическим чином. Епископов он ни в грош не ставил и рассматривал их, как чиновников синодального ведомства, склонившихся перед государством’ {Бердяев Н.А. Самопознание. Париж, 1949. С.200-201.}. И когда в конце 1911 разыгралось нашумевшее по всей России дело епископа Гермогена и Илиодора {Удаление из Петербурга епископа Гермогена и состоявшего при нем иеромонаха Илиодора в ответ на их попытку воздействовать на Распутина (получить от него обещание оставить царский двор), при этом епископ Гермоген был исключен из состава Синода.} и распространились слухи о возможном рукоположении Григория Распутина, Новоселов выпустил в своем издательстве брошюру ‘Григорий Распутин и мистическое распутство’, где он не только документально изобличает всемогущего ‘старца’ в хлыстовстве, но и резко обвиняет в попустительстве высшую церковную иерархию: ‘Почему молчат епископы, которым хорошо известна деятельность наглого обманщика и растлителя?.. Где его святейшество, если он по нерадению или малодушеству не блюдет чистоты веры Церкви Божией и попускает развратного хлыста творить дело тьмы под личиной света?’ {Новоселов М. Григорий Распутин и мистическое распутство. М., 1912. С.2.} Разумеется, эта брошюра была запрещена и конфискована еще в листах в типографии, а за опубликование выдержек из нее газетой ‘Голос Москвы’ на последнюю был наложен большой штраф. Именно после этой истории, получившей большую огласку из-за запроса в Государственной Думе о законности карательных действий властей, русское общество впервые осознало значение союза Распутина с троном {Родзянко М.В. Крушение империи. Киев, 1990. С.35-38.}.

Приход большевиков лишил Новоселова возможности открытой религиозно-просветительской деятельности. Но и в условиях нового рабства он не переставал работать на ниве церковной — вплоть до своего ареста в 1928. Памятником этой работы являются его ‘Письма к друзьям’, которые он писал с 1922 по 1927. Вряд ли следует напоминать, что это были годы бесправия Церкви не только де-факто, но и де-юре {С лета 1922, когда ВЦИК издал постановление об обязательной регистрации всех общественных организаций (к которым была отнесена и Церковь), — и до получения этой ‘регистрации’ Заместителем Патриаршего Местоблюстителя митрополитом Сергием летом 1927.}, а за слова о христианской вере можно было заплатить не только свободой, но и жизнью. Внешний разгром русской церкви дополнялся внутренней церковной разрухой, вызванной деятельностью обновленцев.

В этих условиях, во многом напоминающих нынешнюю духовную ситуацию в России, твердая и непоколебимая православная позиция Новоселова, его авторитетное мнение по многим спорным вопросам имели огромное значение. В своих письмах он рассматривал общее учение о Церкви, ее роли в Божественном Домостроительстве, выяснял значение святоотеческого наследия, разбирал сущность православия сравнительно с католичеством и протестантизмом. При этом важнейшая особенность его работы состоит в том, что почерпнутые из православного предания положения Новоселов применял к современной ему действительности, к анализу текущих церковных событий.

Сейчас уже трудно установить, кому предназначались эти письма. Конечно, в число корреспондентов Новоселова наверняка входили некоторые из его друзей — соработников по религиозно-философскому издательству и собеседников по кружку ищущих духовного просвещения: известно, что большинство из этих людей не эмигрировало после революции. Однако круг читателей ‘Писем’ явно не ограничивался его близкими по прошлой деятельности, иначе было бы непонятно, зачем Новоселов повторяет в ряде писем идеи, уже высказывавшиеся им ранее в выпусках его Библиотеки и его друзьям хорошо знакомые. Объяснение может быть только одно: эти письма с самого начала предназначались для широкого распространения среди православных, то есть, говоря современным языком, — для церковного самиздата. Об этом же свидетельствует и тот факт, что уже в 1925 ‘Письма’ были в первый раз перепечатаны на машинке, ‘эпистолярная’ деятельность Новоселова к этому времени еще далеко не закончилась, было написано только 14 писем, и именно этим объясняется хождение в самиздате сборника из 14 писем (на этих письмах стоит не только дата их написания, но и дата их перепечатки). Полный сборник из всех 20 писем, очевидно, был перепечатан позже. В настоящее время ‘Письма к друзьям’, которые целиком никогда не печатались, подготовлены для опубликования одним из церковных издательств.

Свой последний труд М.А. Новоселов завершил в конце 1927. Несколько месяцев спустя он был арестован и вступил на крестный путь Христова исповедника. Год его смерти и по сей день неизвестен: несмотря на объявленную гласность, ‘хранители древностей’ от КГБ не спешат делиться своими тайнами.

* * *

В Дневниках и письмах Л.Н. Толстого фамилия Новоселов встречается много раз: в течение ряда лет он был любимым учеником прославленного писателя, к концу жизни выступившего в качестве религиозного учителя. Известны и семь писем, адресованных Новоселову и являющихся ответами на письма последнего {Толстой Л.Н. Полное (Юбилейное) собр. соч.: В 90 тт. М., Л., 1928-1958. (Т.63. No 554, Т.64. No 42, 113, 419, Т.65. No 45, Т.66. No 42, 507).}. Публикуемые ниже 17 писем Новоселова к Толстому (1886-1901) позволяют лучше понять ответы Толстого на них, полнее представить себе взаимоотношения писателя со своими учениками, характеризуют период зарождения ‘толстовства’ как религиозно-общественного движения.

Из писем выступает личность типичного адепта нового учения — молодого, интеллигентного, идеалистически настроенного, искреннего, восторженного. Вот он, только что закончивший университет, делится с Толстым своими дальнейшими жизненными планами: ‘я отказался от всех учительских мест, которые мне предлагались, и сразу почувствовал облегчение’. Он решает стать врачом, рассматривая медицину как профессию, дающую возможность в наиболее наглядной и очевидной форме приносить пользу, работать для блага людей. Но увы, против этого плана решительно восстал его отец, желавший видеть сына учителем древних языков. Пришлось пойти на компромисс и избрать другое решение: ‘поступить в учительскую семинарию’. В ожидании места он живет в деревне, готовясь к своей будущей педагогической деятельности. К этой умственной работе присоединяется и работа физическая, крестьянская: он пашет землю, копает картофель, возит дрова и т.п. (‘невыразимо приятно то более тесное общение с народом, в которое становишься благодаря общей работе’).

Спустя несколько месяцев, в начале 1887, умирает отец Новоселова. Казалось бы, теперь он беспрепятственно начнет осуществлять свою мечту о медицинском образовании, но в юности планы меняются быстро, и, став обладателем некоторой суммы оставшихся от отца денег, Новоселов решает осуществить на практике пропагандируемый Толстым истинный образ жизни — жить на земле трудом своих рук. Еще не приступив к выполнению этой программы, он уже до такой степени проникается ‘толстовством’, что ему начинает казаться, что сам Толстой не вполне отвечает духу ‘великого учения’. Разыгрывается настоящая трагедия, нашедшая свое отражение в двух письмах, в которых с резкостью, бескомпромиссностью и бесцеремонностью юности Новоселов ‘умоляет’, но и укоряет, едва ли не бичует ‘великана русской литературы’, ‘учителя жизни’, да в конце концов — просто старого, умудренного житейским опытом человека за то, что его жизнь расходится с его учением. Поражаешься мягкости, терпению и выдержке Толстого, не одернувшего 23-летнего юношу, понятия не имеющего о семейной жизни, за, мягко говоря, некорректные высказывания о ‘низменных побуждениях графини’, за слова о том, что преданные ученики заменят писателю 40 000 жен, и др. Но Толстой считал эти упреки во многом справедливыми: первую попытку ухода из Ясной Поляны он предпринял уже в 1884. Видимо, не случайно и то, что слова из ‘обличающего’ письма Новоселова (‘не могу молчать, не хочу молчать и не должен молчать’) писатель впоследствии избрал для названия своей статьи, в которой страстно протестовал против смертной казни.

Тем временем идея о ‘народничестве нового типа’ приобретала все больше сторонников. Почти ежедневно собиравшаяся в конце 1887 года у Новоселова молодежь горячо обсуждала устройство будущих интеллигентских земледельческих поселений: создавать ли одну большую или сеть малых общин? Решено было избрать последнее: поскольку смысл общинной жизни виделся в том, чтобы личным примером ‘светить людям’, то разумной казалась тактика ‘вкраплений’ отдельных ячеек по всей России (иначе ‘будет чересчур много света в одном месте’). По этому проекту должны были возникнуть общины в Тверской, Смоленской, Самарской, Харьковской, Полтавской, Киевской губерниях, а также на Кавказе. Однако собрания эти едва не закончились катастрофой: жизненный путь Новоселова пересекся с путем его ровесника, впоследствии известного на всю Россию начальника Московского охранного отделения С.В. Зубатова — в то время скромного служащего при телеграфе прокурора судебной палаты Муравьева.

Новоселов не был революционером и как ученик Толстого принципиально отвергал любое насилие (в том числе и государственное, что делало его в собственных глазах радикальнее революционеров), но власти в то время плохо отличали религиозные (и в частности толстовские) сообщества от революционных, в их глазах все это были ‘незаконные сборища’. Кроме того, большая часть тогдашнего студенчества симпатизировала революционерам, и Новоселов в определенной мере разделял эти настроения. Во всяком случае, переписывая и размножая различные произведения Толстого на религиозные темы, он издал в 1887 гектографическим способом и рукописную брошюру Толстого ‘Николай Палкин’ — о бесчеловечности, отличавшей царствование Николая I и присущей всякой власти, которая развращает народ, принуждая людей мучить и убивать себе подобных.

Новоселова посещал молодой человек, Митрофан Тимерин, служивший телеграфистом на железнодорожной станции Орел и считавший себя по убеждениям революционером. Впрочем, революционность его ограничивалась знакомством с некоторыми студентами, привлеченными в том же году по делу о ‘тульской типографии Народной Воли’. Однако в начале своей карьеры Сергей Зубатов не брезговал использованием даже таких неопытных юнцов. Он постарался понравиться Тимерину, разыграв роль крайнего радикала, втерся в доверие к нему, и в какой-то момент Тимерин передал ‘брату по убеждениям’ один экземпляр ‘Николая Палкина’, сообщив при этом, что брошюру издал Новоселов.

Зубатов начал ‘раскручивать дело’: имеется нелегальный кружок и этот кружок издает нелегальную литературу. У Новоселова и его приятеля Льва Николаевича Маресса (одноклассник Новоселова по 4-й гимназии, впоследствии экономист и публицист, сотрудник ‘Русской мысли’ и ‘Русских ведомостей’) начали появляться какие-то господа с предложением продать двести экземпляров ‘Николая Панкина’… для ‘Русской мысли’. Новоселов отвечал, что он не продает, а может дать несколько экземпляров, подчеркивалось, однако, что приобрести их в большом количестве желает именно ‘Русская мысль’. Одновременно с этим Новоселов стал получать какие-то странные письма с приглашением на таинственные свидания. В конце концов 27 декабря, на основании агентурных указаний Зубатова, на квартире у Новоселова был произведен обыск. Найдены были гектографические принадлежности, рукописная брошюра ‘Николай Палкин’ (‘возмутительного содержания’), несколько писем Л.Н. Толстого, а также стихотворение из ‘Вестника Народной Воли’.

Новоселов, Тимерин, Маресс и еще несколько человек были арестованы, для Новоселова дело вполне могло бы кончиться высылкой в Сибирь, если бы не непосредственное вмешательство Толстого. Узнав об аресте своего молодого друга, он лично явился к начальнику Московского жандармского управления Слезкину и заявил ему, что преследования за ‘Николая Палкина’ должны быть направлены прежде всего против него как автора статьи, в ответ на что интеллигентный генерал заявил: ‘Граф! Слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить’ {Никифоров Л.П. Воспоминания о Л.Н. Толстом // Л.Н. Толстой: Юбилейный сборник. М., 1929. С.220.}. Высшие власти также сочли, что привлечение к ответственности прославленного писателя вызовет совершенно нежелательные толки и последствия, и решили замять эту историю (император Александр III утвердил доклад министра внутренних дел Д.А. Толстого, в котором тот отмечал, что Толстой несомненно писал эту статью ‘вне каких-либо преступных связей и намерений, исключительно под влиянием религиозного фанатизма’).

В начале февраля 1888 Новоселов был освобожден под гласный надзор полиции с запрещением проживания в столицах. Разумеется, о педагогической карьере более не могло идти и речи. Обстоятельства сами подталкивали его к скорейшему осуществлению плана ‘жизни на земле’. В том же 1888 Новоселов на свои деньги покупает землю в с. Дугино Тверской губернии и создает одну из первых в России толстовских земледельческих общин, просуществовавшую около двух лет.

Поначалу дела у общинников шли прекрасно: молодость, энергия, дружба, общее одушевление от сознания новизны затеянного ими дела, за которым с вниманием и любовью наблюдает Учитель, выдающийся мыслитель, — что еще нужно для счастья? ‘Всем хотелось верить, что они живут настоящей жизнью, что выход найден и на деле осуществляется заветная мечта о честной, трудовой жизни среди природы’ {Скороходов В. Из воспоминаний старого общинника // Ежемесячный журнал. 1914. No 11. С.82.}. Общину посещает множество гостей, особенно летом, например, некоторое время в ней жил В.А. Маклаков, впоследствии крупный общественный деятель, депутат Государственной Думы.

Однако время берет свое, и постепенно у общинников накапливается раздражение и недовольство той жизнью, на которую они обрекли себя. Главным фактором здесь была неприспособленность к физическому труду: их труд не был производителен настолько, чтобы обеспечить общинникам реализацию их принципиальной установки — существования от трудов своих рук, не получалось и ожидаемого от общей работы облегчения труда, т.к. слабые работники через силу тянулись за сильными, а сильные перенапрягались, чтобы компенсировать недоработку слабых. Сыграло свою роль и стеснение в общине личной жизни, и отношение местных крестьян, быстро усвоивших идеи господ о ‘преступности собственности’ в выгодном для себя смысле (рубка принадлежащего общине леса, кража инвентаря и т.п.). Стало ясно, что общинная жизнь не удалась.

Сходным образом эволюционировало и отношение к общинам Толстого. Вначале он с интересом, хотя и с некоторой настороженностью, наблюдает за ними. ‘Продолжатся ли эти общины или нет — все равно. Они много помогли людям, много опыта духовного вынесено из них’ {Письмо к М.А. Шмидт от 9 августа 1890 // Толстой Л.Н. Полное (Юбилейное) собр. соч. Т.65. С. 144.}. То же самое он продолжает утверждать и после распада первых общин: ‘Община была школа очень полезная’ {Письмо к М.А. Шмидт в сентябре 1891 // Там же. Т.66. С.42.}. Но окончательный вывод писателя таков: ‘Собираться в отдельную общину признающих себя отличными от мира людей я считаю не только невозможным (недостаточно еще привыкли к самоотвержению люди, чтобы ужиться в таком тесном единении, как это и показал опыт), но считаю и нехорошим: общиной христианина должен быть весь мир. Христианин должен жить так, как будто все люди — какие бы они ни были — были такие же, как он, готовы не на обиду и своекорыстие, а на самопожертвование и любовь. И тогда только, хоть и не при его жизни, но когда-нибудь осуществится братская жизнь на земле, а устройство малых общин избранных — церквей, не улучшает, а часто ухудшает жизнь людей, делает ее более жестокой и равнодушной к другим’ {Письмо к А.Н. Каневскому // Там же. Т.68. С. 133-134.}.

На некоторое время бывшим участникам новоселовской и других общин суждено было еще раз собраться вместе по призыву их учителя — в конце 1891 и первой половине 1892 они объединяются вокруг Толстого в деле оказания помощи голодающим в Рязанской губернии. Но дальше дороги Новоселова и Толстого окончательно расходятся. Близкое общение с народом, его молчаливое неприятие того чисто нравственного религиозного учения, которое исповедовали общинники, его духовная крепость, позволяющая безропотно выносить тяжелую жизнь, не могли не возбудить вопроса об истоках этой крепости, о вере, дающей силы переносить ниспосылаемые испытания. Внимание Новоселова стало все более привлекать Православие, испокон веков служившее духовной поддержкой во всех бедствиях на Руси.

Но и после их идейного расхождения Толстой продолжал относиться к Новоселову с искренней любовью. Об этом свидетельствуют его письма М.В. Алехину от 24 июня 1894 (‘Пути, по которым идут Новоселов и ваш брат Аркадий, совершенно непонятны для меня, но уверен, что они ведут туда же, куда мы все идем: к истине и Богу’) {Там же. Т.67. С. 161.} и П.Н. Гастеву в 1895, через которого он передает Новоселову дружеский привет {Там же. Т.68. С.274.}. Даже открытое письмо Новоселова против Толстого в связи с его отлучением от Церкви (см. ниже, прим. к письму 17) не смогло поколебать расположения писателя. Вскоре после появления этого письма Новоселов решил опубликовать пять писем Толстого к нему в журнале Мережковских ‘Новый путь’, цензура не разрешила печатать эти письма без согласия писателя, и 25 ноября 1902 Толстой дал необходимое разрешение.

Интересно отметить, что именно новоселовские брошюры были последними книгами в жизни Толстого — он просматривал их за несколько дней до смерти, и они так понравились ему, что писатель поручил Д.П. Маковицкому обратиться к своему бывшему другу и сподвижнику с просьбой присылать все вышедшие и имеющие выйти выпуски его Библиотеки.

* * *

Публикуемые ниже письма позволяют проследить все этапы изживания ‘толстовства’ Новоселовым. Вначале он вслед за учителем отрицает личное бессмертие (письмо от 4 апреля 1887). Но уже осенью того же года после изучения буддизма он решительно отвергает его (‘чем-то холодным, мертвенным, пессимистическим повеяло на меня от Буддизма. Нет, далеко ему до жизнерадостного, бодрого, энергичного благовествования Христа!’), и это предвещает дальнейшую эволюцию его взглядов, принимая во внимание, что мировоззрение самого Толстого окрашено в буддийские тона. А через три года Новоселов уже ловит себя на лжи при попытке защищать ‘толстовство’ перед другими (письмо от 21 мая 1890).

Тем не менее, влияние, которое оказал Толстой на Новоселова, было очень велико. Здесь прежде всего следует отметить усвоение им принципа, что слово не должно расходиться с делом. Этот принцип Новоселов пронес через всю свою жизнь, наполненную неустанной деятельностью, и не только издательской (кстати, на выбор Новоселовым издательской деятельности как основного жизненного поприща, несомненно, повлияло и его сотрудничество в издательстве ‘Посредник’), но и связанной с оказанием конкретной практической помощи людям. ‘Очень верующий, безгранично преданный своей идее, очень активный, даже хлопотливый, очень участливый к людям, всегда готовый помочь, особенно духовно. Он всех хотел обращать. Он производил впечатление монаха в тайком постриге’, — так характеризует Новоселова Н.А. Бердяев {Бердяев Н.А. Указ. соч. С.200.}. Следует отметить также, что не без влияния критики Толстым ‘попов’ Новоселов остался чужд столь часто встречающемуся среди православных ‘практическому папизму’ — преклонению перед иерархией, отождествлению ее со всей Церковью.

* * *

Письма публикуются по оригиналам, находящимся в Государственном музее Л.Н. Толстого в Москве. Старая орфография заменена новой, явные описки исправлены, неразборчивые места отмечены в квадратных скобках: [нрзб.], сокращения раскрыты и также помещены в квадратных скобках, предположительная расшифровка сопровождается вопросительным знаком. Дата письма всегда указывается в его начале, подчеркнутые в тексте слова выделены курсивом.

Пользуюсь случаем выразить признательность сотрудникам музея Л.Н. Толстого за помощь в подготовке публикации.

9 октября [1886]

Неделю тому назад получил я письмо от доброго Исаака Борисовича¹, который сообщил мне все успокоительное относительно Вашего здоровья, дорогой Лев Николаевич.

Нечего говорить о моей радости. Вы сами, конечно, знаете, что значите Вы для меня, и что, следовательно, должен я чувствовать, услышав, что скоро Вы совсем поправитесь и вернетесь к обычной неусыпной деятельности и святому служению нам — людям, ищущим просвета.

Спасибо Вам, родной Лев Николаевич, за поцелуй, который Вы прислали мне, и за желание узнать, чем живу я теперь. Скажу предварительно, что я думаю делать в ближайшем будущем.

На медицинский факультет я не поступил, как я уже сообщал Вам в предыдущем письме, так как против этого высказался отец, желавший видеть меня учителем древних языков² и находивший, что 5 лет пребывания на медицинском факультете могут быть напрасно потраченным временем. Не скажу, чтобы я соглашался с ним, но идти против его воли и в то же время требовать от него средств (хотя об этом и речи не было, но я не мог не думать) для дальнейшего образования, — я не считал удобным. К тому же другие соображения, о которых шла, кажется, речь у нас с Вами в Мае, заставили меня отказаться от задуманного плана и избрать другое решение, которое на всякий случай имелось у меня в виду. Решение это — поступить в одну из народных школ какого бы то ни было разряда. От этого второго решения я не мог уже отступиться, хотя отец и настаивал на своем предложении. Чтобы не огорчать его, я решил поступить в учительскую семинарию (раньше я думал о сельской школе), а пока, в ожидании места (в Торжке), я отправился в деревню. Признаюсь, и на свое поступление в семинарию я смотрю лишь как на временное направление по диагонали, которое, надеюсь, прекратится через 4 года, когда отец оставит службу и выйдет из той бюрократической среды, которая делает его до некоторой степени рабом своих мнений и чувств. Правда, он высказал как-то мысль, что он не может встать на мою точку зрения, хотя не хочет и противиться моим начинаниям. Но… Вы, я думаю, поймете, мой дорогой Лев Николаевич, что иначе поступить, чем поступил я, едва ли было бы удобно. Вы поймете, почему я не мог теперь сразу стать тем, что составляет венец всех моих желаний и помыслов. Сводятся же все и желания, и помыслы к тому житью, единственного представителя коего (из нашей среды) я вижу в Исааке Борисовиче³. Я прочитал давненько уже рассказ о Франциске Ассизском⁴, и с тех пор слова великого человека не перестают звучать в моих ушах: ‘если будет собственность, то нужна и сила, чтобы оберегать ее’. Не говорю уже о том, что самое жалованье, которое придется получать на службе (как неприятно звучит это слово теперь!), есть результат насилия, и сознание такого происхождения моих будущих средств мутит меня. Успокаивает одно: этими средствами я лично буду пользоваться в таких размерах, в каких пользуюсь последнее время средствами отца, т.е. постараюсь довести до minimum’a расход на себя. Это, надеюсь, даст мне силы проработать в семинарии эти немногие годы.

Вот что предстоит мне через несколько месяцев, а, может быть, и спустя год. В деревне я занимаюсь так. Готовлюсь к своей будущей педагогической деятельности, прочитывая и обдумывая то, что придется внедрять в молодые умы мне, как учителю русского языка и истории. Особенно много вопросов ставит преподавание истории. Как сделать преподавание этого предмета целесообразным? Больше всего, конечно, хотелось бы внести в преподавание истории моральную точку зрения. Но как она уживется с программой? Бесспорно, воспитанники должны будут усвоить требуемое разного рода инструкциями, чтобы кончить курс. Требуются же факты, и не в малом количестве. Как выбросить их? А если не выбрасывать, то как справляться с этой массой, когда нужно было бы так немного данных, чтобы дать понять то, что полезно понимать каждому в жизни человечества? Пока мне представляется дело так: выдвигать вперед лица с той стороны, которую обыкновенно игнорируют ‘ученые’ историки, увлекаясь своими научными построениями. Мне хотелось бы, чтобы прошлая жизнь человечества дала юношам понятие о людях и их поступках со стороны их приближения или удаления от учения Христова. Может быть, мысль эта покажется и Вам странной и наивной, но я серьезно остановился на ней и пока не вижу ничего, чем бы мог заменить ее. Средневековая история особенно поучительна в этом отношении: отрицательная деятельность пап и королей так и бьет в глаза. (‘Христианнейший’ Хлодвиг⁵, благочестивый наместник Христа — Григорий VII⁶, Иннокентий III⁷ и масса других). Словом, начиная от аристократизации христианства, пойдет ряд самых поучительных примеров отступничества и, главное, отступничества, отличительным признаком коего — Иудино целование⁸, а иногда и искреннее, но тем самым еще более поразительное и ужасное заблуждение: выдвинуть эти примеры было бы, думается, небесполезно. Как скажете Вы, дорогой помощник наш и утешитель? Найдете ли мою мысль заслуживающею отрицания, или увидите в ней что-либо и положительное? Я был бы невыразимо доволен, если бы услышал от Вас совет и наставление.

Теперь много думаю я над Вашей статьей о народном образовании⁹ (не той, которая помещена в 12-м томе¹⁰), которую я первый раз прочитал в Августе месяце этого года. В конце ее Вы говорите, как различно отнесутся читатели к Вашей мысли, что мы не знаем, чему учить, и что главная задача наша дать возможность подняться учащимся на известную высоту понимания, как мать, будучи не в состоянии спуститься до ребенка, старается поднять его до собственного уровня. (Кажется, такова Ваша мысль?) Людей, которые, по Вашему мнению, не примкнут к выраженной Вами мысли, Вы подразделили на несколько разрядов, и к одному из них (к людям, считающим Ваше мнение фантастическим и утопическим) я невольно причислил себя, прочитав эту статью (решив однако, что нужно подумать об этом). Окончив некоторые работы и подав кандидатское сочинение, я уехал в деревню, где между прочим стал заниматься в школе, помогая своей троюродной сестре-учительнице¹¹. В это же время мне попалась в руки брошюра Рачинского о народных школах¹². Я с удовольствием прочитал брошюру и задумался над ней. Результатом было почти полное согласие с Вами. Но еще больше подтвердили справедливость Вашей мысли мои подготовительные занятия (по своей специальности), когда я задал себе вопрос, что и как я буду делать в учительской семинарии. В ответ должен был сказать: давать средства подняться уровню понимания, и больше почти ничего. Не знаю, так ли я понял Вас и достаточно ли ясно показал, как понял. Если ошибаюсь, помогите мне и укажите ошибку.

К занятиям в школе и дома присоединяются работы в поле и в огороде. В деревне я с 5-го Сентября. В это время я пахал, копал картофель, рубил капусту, ворошил масло, возил дрова,— все это, конечно, не в таких размерах, какие желательны. Но… надеюсь, в этом году усвою в деревне все, что необходимо. Не буду говорить, как невыразимо приятно то более тесное общение с народом, в которое становишься благодаря общей работе, не буду говорить об этом, потому что иначе не кончил бы беседы с Вами, которая и без того затянулась. Простите мою докучливость!

В прошлом письме я сообщал Вам о своем намерении заняться изданием ‘Субботника’¹³, но до сих пор мне не выслали его, и я издал лишь 80 экземпляров ‘Церковь и Государство’¹⁴. (Если Вам нужно, я с удовольствием вышлю Вам несколько штук, другие же отправляю в Москву).

Нет ли у Вас другого экземпляра ‘Субботника’?

Не можете ли прислать тех сочинений, о которых я писал в первом письме: ‘Исповеди’, ‘В чем моя вера’, ‘Учение 12-ти Апостолов’¹⁵. Я еще слышал о 2-х брошюрах Ваших. Одна, если я не ошибаюсь, носит название ‘Николай Палкин’¹⁶. Не можете ли и их присоединить? Если можно, пришлите хотя на минимальный срок.

Пока прощайте, мой дорогой Лев Николаевич! Поправляйтесь скорее и помогайте нам выбраться из мрака.

Позвольте поцеловать Вас, мой родной, и обнять крепко-крепко.

Любящий Вас и вечно Вам благодарный

М.Новоселов.

P.S. Низкий поклон и привет Исааку Борисовичу.

Если найдете возможным исполнить мою просьбу, то вот мой адрес: по Рыбинско-Бологовской ж.д., на станцию Еваново, мне. Я боюсь беспокоить Вас лично, мой дорогой Лев Николаевич, а потому дайте весточку хотя через Исаака Борисовича.

Когда думаете перебраться в Москву? С нетерпением жду времени, когда приведется увидеть Вас и побеседовать о вопросах, трудно поддающихся разрешению.

Читали ли Вы статью Оболенского в ‘Русском Богатстве’: ‘К вопросу о насилии’?¹⁷ На мой взгляд, очень умная статья, хотя и можно бы кое-что выкинуть из нее. В последних книжках этого журнала напечатано несколько статей по поводу Ваших сочинений (большею частью ответы Скабичевскому¹⁸).

Не могу кончить. Хочется задать Вам вопрос, который недавно поднят был в нашем юном кружке. Вопрос заключается в следующем. Существуют ли в нашем деревенском люде какие-либо нравственные принципы помимо строго религиозных? Иначе, руководствуется ли народ в своих действиях исключительно соображением о наказании или награде в будущей жизни, или он отличает доброе от худого на основании чистой морали, не имеющей той подкладки, какую дает нравственности церковное учение, обещающее ад и рай в загробном существовании? Очень бы хотелось знать Ваше мнение об этом предмете. Пока я остаюсь одиноким сторонником последнего мнения, находя, что единственным стимулом к добрым деяниям нельзя признать боязнь будущих мук и желание награды. На основании некоторых наблюдений я готов даже усомниться в прочности веры в загробную жизнь. Разумею не какую-либо секту, а массу народа. Мне кажется (утверждать не могу), что вера эта есть в значительной степени что-то внешнее относительно самой жизни, и что она, если и существует прочно, то в стороне от деятельной жизни, а не как основная машина, направляющая жизнь. Говорю лишь о вере в награду или наказание, о которых говорит церковь, не имея в виду той веры, без которой вообще невозможна жизнь¹⁹.

Еще вопрос, который, надеюсь, уместится на этих строках. Что разумеете Вы под учительством, которое отрицает Христос, и до которого, говорите Вы, был большой охотник Павел²⁰. Ведь, конечно, это не то, что делал сам Христос, а, полагаю, то, что делает насилующая церковь. Но ведь Павел без насилия делал дело?! Разъясните это, если найдете свободную минутку. Может быть, Вашу мысль разъяснит какая-нибудь из Ваших брошюр.

Еще одно последнее сказанье. Чувствую потребность заняться ознакомлением с историей христианства. Через одного академика²¹ узнал, к каким руководствам обратиться для изучения догматической и иерархической сторон христианства. Но представляется затруднение, откуда исходить при изучении. Я совершенно незнаком с историей текста Евангелий. Не можете ли указать мне, куда обратиться? Кроме того, не знаете ли сочинения, которое могло бы дать полное представление о выдающихся религиях древности и позднейшего сравнительно времени. Если нет полного изложения истории религий, то не назовете ли отдельных сочинений для знакомства с каждой из них. Извините, что засыпаю Вас просьбами так бесцеремонно. К кому же и обратиться, как не к Вам, дорогой Лев Николаевич?! Вы больше всякого другого имеете и готовности помогать, и уменья, особенно в тех вопросах, с которыми я к Вам обращаюсь²².

Кажется, все, т.е. собственно не все, что хотелось бы сказать, но все на этот раз. Еще раз простите, мой дорогой Лев Николаевич, мою бесцеремонность и позвольте на будущее время изредка делиться с Вами тем, что требует выхода, разрешения или совета.

Не черкнет ли иногда Исаак Борисович?! Поблагодарите его за письмо. До свиданья, хорошо бы скорого.

А что Ваше полное Евангелие²³ — все еще в одном экземпляре? Как бы его пустить в ход? Гектографировать очень долго, особенно кому-нибудь одному. А нужно бы!

На это письмо имеется ответ Толстого (ПСС. Т.63. No 554).

Год написания письма устанавливается исходя из упоминания о болезни Толстого и об окончании Новоселовым Московского ун-та. В середине июля 1886 Толстой, возивший сено для яснополянской вдовы Анисьи Копыловой, ушиб ногу, что позднее привело к воспалению надкостницы, почти на два месяца приковавшему его к постели. Не получив ответа на свое письмо Толстому, написанное, по-видимому, в августе или начале сентября 1886 (это письмо не сохранилось), и обеспокоенный состоянием здоровья писателя, Новоселов написал жившему тогда в Ясной Поляне И.Б. Файерману (см. ниже, прим.1) следующее письмо:

20-ое сентября.

Осмеливаюсь беспокоить Вас, уважаемый Исаак Борисович, просьбой ответить мне на то письмо, которое я отправил из Москвы Льву Николаевичу. Не знаю, передал ли он Вам мою просьбу уведомить меня о состоянии его здоровья, которое очень беспокоит меня, вследствие разноречивых слухов о положении дорогого больного и незнании действительного хода болезни.

В том же письме я просил о присылке некоторых вещей Льва Николаевича: двух брошюр, о которых сообщал мне Буткевич [см. прим.5 к письму 9. — Е.П., ‘Исповеди’ и ‘В чем моя вера’. Черкните, пожалуйста, хотя несколько строк обо всем этом, а главное о первом.

Я теперь в деревне, куда и адресуйте письмо: По Рыбинско-Бологовской ж.д., на станцию Еваново Мих. Ал. Новоселову.

Остаюсь глубоко уважающий Вас

М.Новоселов.

P.S. Льву Николаевичу передайте низкий поклон с горячим пожеланием скорее поправиться.

Не удивляйтесь, что я беспокою Вас. Все это время я не могу отогнать от себя мысли о болезни дорогого человека, а неизвестность усиливает тяжесть этой мысли.

Данное письмо написано после успокоительного ответа Файермана.

¹ Исаак Борисович Файерман (1863-1925), окончил гимназию в Киеве, увлекся учением Толстого, приехал летом 1885 в Ясную Поляну, перешел из иудаизма в православие (чтобы быть ближе к народу), поселился в одной из крестьянских семей, некоторое время учительствовал, затем занимался столярным ремеслом. Осенью 1886 был призван в армию и уехал на родину в Кременчуг. В 1889 организовал земледельческую общину в Херсонской губернии. Впоследствии стал журналистом (псевд. Тенеромо), много писал о Толстом.

² Отец Новоселова Александр Григорьевич Новоселов (1834-1887) был известным педагогом, директором тульской, ас 1881 — 4-й московской гимназии, где он же преподавал древние языки в старших классах.

³ Речь идет об ‘опрощении’ и ‘жизни на земле’.

⁴ Франциск Ассизский (1182-1226), святой католической церкви, основатель названного его именем монашеского ордена нищенствующих.

⁵ Хлодвиг I (466-511) — король франков из династии Меровингов, принял в 496 христианство.

⁶ Григорий VII Гильдебранд (между 1015 и 1020-1085) — римский папа (с 1073), выдающийся церковный и государственный деятель, способствовавший возвышению папства, святой католической церкви.

387

⁷ Иннокентий III (1160/61-1216), римский папа (с 1198), церковный деятель периода наивысшего могущества средневекового папства, инициатор 4-го крестового похода.

⁸ См.: Лк.22, 47-48 и др.

⁹ Имеется в виду статья ‘О народном образовании’ (1862), помещенная в 1-м номере издаваемого Толстым журнала ‘Ясная Поляна’.

¹⁰ В 12-м томе собрания сочинений Л.Н. Толстого (М., 1886) была помещена другая статья с тем же названием ‘О народном образовании’, впервые опубликованная в 1874 в журнале ‘Отечественные записки’ (No9. С147-204).

¹¹ Во многих публикациях указывается, что Новоселов в начале своего жизненного пути (до организации земледельческой общины) был преподавателем в одной из московских гимназий (см., напр.: ПСС. Т.50. С.254, Т.63. С.391 и др.), встречаются даже сообщения о том, что он был профессором классической филологии в Московском ун-те (Польский М. Новые мученики российские. Т.2. Джорданвиль, 1957. С. 135), однако упомянутая в данном письме работа в сельской школе — единственная педагогическая деятельность в жизни Новоселова (см. также письмо 7).

¹² Рачинский Сергей Александрович (1836-1902) — магистр ботаники, известный деятель народного образования. Оставив профессуру, поселился в деревне (с.Татево Вельского уезда Смоленской губ.) и всецело посвятил себя народной школе. В своей брошюре ‘Заметки о сельских школах’ (СПб., 1883) С.А. Рачинский подчеркивает национально-религиозный характер народной школы, которая должна быть ‘училищем благочестия и добрых нравов’, и высказывается за передачу всего дела начального образования Церкви.

¹³ ‘Субботником’ Новоселов называет писателя-крестьянина Тимофея Михайловича Бондарева (1820-1898). В результате тяжелых жизненных невзгод (в частности, несправедливого отдания помещиком в солдаты) Т.М. подпал под влияние секты субботников и перешел в иудаизм (с обрядом обрезания и принятием имени Давид Абрамович), за это был сослан на поселение в дер.Иудино Минусинского уезда Енисейской губ., занимался земледелием, проповедовал спасительность для людей этого труда. Написал произведение ‘Торжество земледелия, или трудолюбие и тунеядство’, которое восхитило Л.Н. Толстого, увидевшего в нем подтверждение своим мыслям. Л.Н. написал предисловие к этой работе и искал возможности для ее опубликования (отрывки были опубликованы в газете ‘Русское дело’. 1888. No 12-13).

¹⁴ Новоселов занимался гектографическим размножением и распространением запрещенных произведений Толстого, одним из них была статья ‘Церковь и государство’ (1879), содержащая критику Церкви.

¹⁵ ‘Исповедь’ (1882, опубл. 1884) и ‘В чем моя вера?’ (1882-1884), произведения, выразившие религиозно-философские искания Толстого. ‘Учение 12-ти Апостолов’ (Дидахи) — памятник древнехристианской письменности (к.1 — нач.II в.), найденный в 1873 в Константинополе и изданный в 1883 (рус. пер. 1884, новый перевод Толстого с его предисловием и послесловием опубл. в журнале ‘Детская помощь’. 1885. No 8).

¹⁶ Статья ‘Николай Панкин’ (1886) была отгектографирована Новоселовым в 1887 и вызвала его арест (см. предисловие).

¹⁷ Оболенский Леонид Егорович (1845-1906) — литератор, философ, редактор-издатель журн. ‘Русское Богатство’ (1883-1891). По своим взглядам был до некоторой степени близок Толстому, и в 1886 поместил в своем журнале ряд статей, так или иначе связанных с идеями толстовства (No 4 — ‘Лев Толстой о женском вопросе, искусстве и науке. По поводу заметки г.Скабичевского’, No 5 — ‘К вопросу о насилии’, ‘Лев Толстой и О.Конт о науке (ответ г.Скабичевскому)’, No 8 — ‘Русская мыслебоязнь и критики Л.Толстого’, No 9 — ‘Основные начала философии Льва Толстого’, No 10 — ‘Мораль и социальные взгляды Л.Толстого’).

¹⁸ Скабичевский Александр Михайлович (1838-1910) — критик и историк литературы.

¹⁹ На этот вопрос Новоселова Толстой ответил: ‘Мнение ваше о том, что добро в народе независимо от наград и наказаний, не только справедливо, но удивительно, как могут люди не видеть того, что понятие о наградах и наказаниях есть не что иное, как образная форма выражения того, что добро не может иметь реальной действительной награды. Правда, что дети и грубые сердечно люди понимают это прямо, и тогда невероятно, но как только человек познал добро, он делает его для добра и не имея никакого рассудочного объяснения для чего он делает, охотно берет то, которое ему представляется’ (ПСС. Т.63. С.390).

²⁰ Толстой разделял характерное для протестантизма противопоставление богословия ап.Павла учению Иисуса Христа: ‘Обратясь к началу христианского учения, в Евангелиях мы находим учение, прямо исключающее внешнее богопочитание, осуждающее его и в особенности ясно, положительно отрицающее всякое учительство [Толстой имеет в виду слова Христа: ‘не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель — Христос’ (Мф.23,8). — Е.П.]. Но от времени Христа, приближаясь к нашему времени, мы находим отклонение учения от этих основ, положенных Христом. Отклонение это начинается со времен апостолов, особенно охотника до учительства Павла’ (Церковь и государство // ПСС. Т.23. С.478).

²¹ Академиками называли тогда выпускников Духовных академий.

²² В ответ на эту просьбу Новоселова Толстой указал на работы протестантских богословов Э.Рейсса (по библейской текстологии) и Пресансе (по истории Церкви), однако добавил: ‘Впрочем, не советую вам углубляться в эти занятия. Тот, кто в Евангелии не сумеет отделить сердцем основного, тот никаким изучением критики не узнает этого. А кто умеет отличать, тому не нужно. Умеет же отличать тот, кому нужно руководство Евангелия для жизни, а не для мудрствования’ (ПСС. Т.63. С.390-391).

²³ ‘Полным Евангелием’ Новоселов называет работу Толстого ‘Соединение и перевод четырех Евангелий’ (1880-1881).

[осень 1886 (после 9 октября)]
[без начала]

…Кончили ли статью и когда она будет напечатана?¹ Читали ли статью Оболенского в ‘Русском Богатстве’?² Душевно он пишет! Алехин³, кажется, на днях купит землю в Тверской губ[ернии], чему я очень рад. Субботник⁴ отправляет он за границу для напечатания.

Пока до свидания, родной Лев Николаевич! Желаю Вам бодрости телесной, и еще больше душевной!

Любящий Вас М.Новоселов.

P.S. Как жаль, что я не знал о вашем приезде в Москву в Апреле!⁵ Так хотелось повидаться с Вами.

Читал на днях заметки Ваши из Записной книжки и Ник[олая] Палк[ина]! По поводу некоторых заметок скоро напишу Вам, так как о многом, что нашел там, думал раньше. Ник[олай] Палк[ин] зажигателен, но хорошо зажигает. Только повторений много и мало обработан с внешней стороны, что умаляет несколько внутр[енние] достоинства.

Предположительная датировка этого письма, от которого сохранилась лишь последняя страница, основана на следующих соображениях: оно написано после возвращения Новоселова в 1886 из деревни в Москву, где он ознакомился с текстом ‘Николая Палкина’ и узнал о кратковременном апрельском приезде Толстого в Москву (см. ниже, прим.5), но до встречи с Толстым в Москве после его возвращения на зиму (21 ноября) из Ясной Поляны.

¹ О какой статье идет речь — установить не удалось.

² См. прим. 16 к письму 1.

³ Алехин Аркадий Васильевич (1854-1918) — бывший студент Петровской сельскохозяйственной академии, примыкал к народникам, потом стал последователем Толстого, весной 1888 со своими братьями Митрофаном и Алексеем организовал земледельческую общину близ с.Успенского (Шевелево) (Дорогобужский уезд Смоленской губ.), просуществовавшую около двух лет. Затем вернулся в православие, занимался общественной деятельностью (был городским головой в Курске в 1905-1914). В конце жизни присоединился к баптистам.

⁴ См. прим. 12 к письму 1.

⁵ 4 апреля 1886 Толстой отправился пешком в Ясную Поляну, однако 14 апреля вернулся в Москву, и только 28 апреля выехал, как обычно, на лето в Ясную Поляну.

1-ое Марта [1887]

Милый, дорогой Лев Николаевич!

Не удивляйтесь, что вместо того, чтобы говорить с Вами, я начинаю писать Вам. Все, что я скажу, я давно собирался сказать, но как-то не решался: частию ложная деликатность, частию обычное присутствие посторонних лиц, а, главное, боязнь не получить желанного ответа, который бы разрушил мучительные сомнения, все это отнимало у меня язык. Заранее прошу прощения, если мое слово будет Вам неприятно, и мое вторжение покажется неуместным. Но я не могу молчать, не хочу молчать и не должен молчать, потому что бесконечно люблю Вас…

Много, много раз перечитывал я Вашу ‘Веру’¹ и всегда выносил одно и то же чувство умиления, радости, бодрости и охоты переменить свою языческую жизнь на жизнь христианскую. При этом от жизнерадостного учения, передаваемого Вами, я никогда не мог отделить образа человека, раскрывшего людям заповеди Христа, которые исказило лжеучительство. Все славное, великое, громкое в этом человеке отошло на задний план, и вместо прежнего художника-беллетриста встал передо мной несравненный образ человека-христианина… Так привык смотреть я на Вас, так смотрю и теперь, пораженный и ослепленный этим светлым образом… Я боюсь расстаться с ним: слишком мне дорог он и слишком глубоко засел он в моей душе, как только услышал от Вас, что нам делать и во что верить. Но… теперь я с болью смотрю на этот образ, с тоской, глубокой, безысходной тоской думаю о нем!

Лев Николаевич! дорогой, незабвенный наш! Зачем, скажите, зачем Вы остановились на полдороге в своем великолепном шествии за Христом? Зачем Вы отнимаете у нас, ваших учеников, ваших детей, возможность взглянуть прямо в глаза каждому, кто осмелится сказать о Вас слово осуждения? Зачем Вы не доделываете величайшее дело, начатое Вами? Зачем засиявший было так ярко лик Христа Вы омрачаете остановкой на полпути?

Дорогой наш! сделайте еще усилие и станьте одним из тех учеников Христа, которые первые разнесли по миру Христово учение! Выбросьте из своей жизни то, что дает право людям упрекать Вас, оскорблять нас (ибо они хулят Вас) и безжалостно гасить огонь, который Вы раздули спустя почти 2000 лет после его зажжения. Зачем, когда в Вашем сердце то, что было направо, стало налево, что было высоко, стало низко, зачем Вы продолжаете приобщаться левому и низкому?

Зачем пользуетесь Вы теми самыми деньгами, незаконность жизни на которые Вы открыто признаете? Зачем блеск и роскошь обстановки Вашей семьи окружает Вас и делает участником языческой трапезы? Зачем все эти [тоги?], которые так противны Христу? Зачем эта передача авторского права жене?² Зачем отказ в пользу семьи 600 000 руб., называемый некоторыми не без оснований злостным банкротством? Зачем, зачем Вы не сразили своим примером самой страшной язвы нашей жизни — жажды рубля? Я не хочу этим сказать, что Вы должны были бы раздать все состояние нищим или сжечь деньги, нет! Таким образом действий нарушена была бы справедливость по отношению к семье, привыкшей издавна к роскошной жизни: отрешившись сами от нее, Вы не имели бы права силой влиять в том же смысле на семью. Но отчего бы Вам не отделить на свою долю, ну хотя бы 100 000, и распорядиться по своему христианскому разумению, оставив остальное семье? Этого было бы совершенно достаточно. Но отделив эти 100 000 и распорядившись с ними, как должно, не пользоваться потом купонами, получаемыми графиней с полумиллионного капитала, а жить своим трудом (не исключаю писательства, которое, раз откажетесь от монополии, будет вполне, христианским средством к жизни). Много ли и нужно-то Вам с теми запросами, какие Вы недавно практиковали, питаясь простой пищей, а не изысканными яствами графского стола?!

Да что я говорю? Точно Вы не знаете, как можно Вам устроить по-божески свою жизнь! Неужели Вы, к которому, как к живому источнику, идем мы — люди, ищущие просвета, не просуществуете без этого ужасного прикрытия ¹/₂ миллионного состояния?

Лев Николаевич, свет наш! Засияйте так, чтобы все недруги Ваши и наши пали ниц, ослепленные и обезоруженные светом истинной жизни! Ведь Вы можете, можете это сделать!

Ради Христа не отвергните с презрением моих слов, но подумайте о них хотя немножко: ведь изболевшее сердце диктует их, внемлите им постольку, поскольку согласно с ними Ваше честное, искреннее сердце.

Любящий Вас, как и всегда, и бесконечно благодарный

М.Новоселов

P.S. Простите, мой родной Лев Николаевич, мою смелость, но я не могу, не могу молчать: я люблю Вас, страдаю за Вас, ибо не верю, чтобы Вы были счастливы в таком положении. Если слова мои окажутся не нужны Вам, то забудьте их и не отталкивайте за мое искреннее, может быть, чересчур увлечение!

Если этому письму суждено лишить меня Вашего доверия и близости, которыми я пользовался до сих пор с такой радостью, то скажите прямо.

Мой адрес: 4-ая Гимназия, у Покровских ворот.

Год написания письма устанавливается, исходя из ссылки на него в письме от 23 марта 1887 (см. ниже, письмо 5).

¹ Речь идет о работе Толстого ‘В чем моя вера?’ (1882-1884).

³ В январе 1885 С.А. Толстая, с 1883 имевшая от мужа доверенность на ведение всех имущественных дел, берет в руки все хлопоты по изданию и продаже сочинений писателя, в 1891 Толстой публично отказался от авторской собственности на все свои сочинения, написанные после 1880.

16-ое Марта [1887]

Простите, Лев Николаевич, мою ошибку. Спешу отослать Вам ‘Русское Богатство’, взятое Вами из Публичной библиотеки. Книжки 83-го года у меня нет.

Вчера весь день думал о Вашем реферате¹, и то, что благодаря ему выяснилось мне, наполнило мое сердце несказанною радостью. О многом хотелось бы спросить Вас по поводу Вашего доклада, т[ак] к[ак] в нем еще кое-что недосказанное и недовыясненное, чего прения не выяснили, к сожалению. Потороплюсь явиться к Вам с недоразумениями, которые, думаю, разрешатся к общему удовольствию. Теперь скажу только относительно смешивавшихся в заседании понятий: отречение от личности и уничтожение личности. Смешивать их нельзя потому, что, как мне кажется, нелепа самая мысль об уничтожении личности, особенно нелепой явится она, как только из области рассуждения перейдем к повседневным фактам. Можно и должно отречься или, лучше сказать, отрекаться от личности, но не нужно уничтожать ее, ибо это противно здравому смыслу. Мне кажется, что только смешение этих понятий и возбудило некоторые несогласия, которые произошли среди ‘заседателей’. Впрочем довольно. Вам гораздо важнее получить поскорее книгу, чем слушать мои несвязные замечания, и потому, отложив последние до скорого свидания, иду отсылать требуемое.

Любящий Вас М.Новоселов.

P.S. Как Ваше здоровье? Хоть бы два словечка черкнули о нем, ведь знаете, как оно дорого.

Год написания устанавливается, исходя из упоминания о реферате Толстого (см. ниже, прим.1).

¹ Речь идет о реферате ‘Понятие о жизни’, прочитанном Толстым 14 марта 1887 в Московском Психологическом обществе и представлявшем собой первоначальную редакцию произведения ‘О жизни’ (закончено в августе 1887, опубликовано отдельным изданием в январе 1888).

23 марта [18]87 г.

Почти все время думаю о Вас, и думы — одна тяжелее другой. Редко думы эти не сопровождаются приступом трудно сдерживаемых слез. Сегодня, идя по улице и думая по обыкновению о Вас, я не выдержал и заплакал. Вы, может быть, улыбнетесь, читая эти наивные строки, но что же делать, когда я так глупо настроен на посторонний взгляд?

Эти слезы заставляют меня вторично писать Вам¹. Пишу потому, что хочу, чтобы Вы одни прочитали мои эти искренние, хотя, может быть, и неразумно-настойчивые строки.

Вы помните, я говорил Вам, какое горькое, мучительное чувство удручало меня, когда я вспоминал умирающего отца с улыбкой на губах и с бессильным желанием сказать что-то мне и маме! Такое же чувство испытываю я теперь, когда вспоминаю наш разговор по поводу Вашего положения. Вот так и вижу Вас в кресле с грустью и полной безнадежностью повествующего о том, что теперь Вы и не ждете ничего, и не верите, что может измениться это безумное распинание Христа. Когда я слушал Вас, я не мог говорить того, что хочу сказать сейчас, не мог потому, что чувствовал подступавшие слезы. Последний раз говорю об этом, а потому… сам не знаю, что потому. Мысли что-то путаются, и в глазах темнеет… Не ждите связности…

Лев Николаевич! отец мой по духу! скажите, ради чего терзаетесь Вы? ради чего терзаемся мы? и ради чего страдает Христос? Скажите, неужели страдания эти не так велики, чтобы стоило для них сделать даже большое усилие и низринуть диавола? Подумайте: один человек вызывает столько зла! Неужели ради низменных побуждений его можно губить столько радостей? Неужели, при самом ужасном даже исходе, то благо, которое последует за Вашим отречением от ничем не оправдываемого права на эксплоатацию, неужели это благо, говорю я, не покроет тех огорчений, которые могут быть вызваны безумным (простите, я иначе не могу сказать) поведением графини? Представьте себе самое худшее, на что решится графиня, представьте все раздирающие, как принято выражаться, души сцены упреков, жалоб на пускание по миру детей, представьте ее усилившуюся несдержанность и горячность, представьте, что она даже решится силой взять свое и прибегнуть к помощи лиц, власть имеющих, чтобы лишить Вас возможности отнять кусок хлеба у семьи, представьте, что в озлоблении она не захочет к Вам относиться, как к близкому человеку и отшатнется от Вас, представьте все это! Но рядом с этим поставьте те сияющие счастьем и благодарностью лица десятков, даже сотен тысяч людей, которые будут простирать к Вам свои руки, чтобы приветствовать Вас! Представьте то безграничное уважение, которым наполнятся сердца людей, недоверчиво относящихся теперь к Вам, представьте радость людей, любящих Вас так, как 40 000 жен не могут любить Вас, представьте всех, всех людей, без различия национальности, убеждений, направлений, всех, кто узнает о Вашем святом подвиге! Ведь Вы художник, могущий ясно нарисовать все эти картины, так рельефно рисующиеся и в воображении простого смертного, нарисуйте их, и Вы неизбежно будете приведены к необходимости единого по заповеди Христа.

Во имя чего можно лишать Божий мир такого блага? Каким инстинктам графини служит Ваша уступчивость? Ведь Вы не отнимаете того, что молчаливо обещали ей, соединяя свою жизнь с ее жизнью. Вы не лишаете ее того имущества, которое было у Вас прежде чем Вы начали обогащаться благодаря своим сочинениям, на которые, думаю, не могла рассчитывать графиня, выходя замуж. Лев Николаевич! Я не верю, чтобы Вы могли остановиться и с болью в сердце, но ни на что не решаясь, смотреть на это безобразное и возмутительное явление. Нет, Вы оправдаете наши надежды, Вы пойдете за Христом и увлечете за собой всю ту массу существ, которые теперь с недоумением смотрят на Вас, не зная, на что решиться. Я чувствую, что я слишком незначителен, чтобы мог вызвать в Вас полную решимость, но уверенность, что и другие, близкие Вам и истинно любящие Вас люди подпишутся под моими строками, подает мне надежду, что слова мои не будут тщетны.

Милый, родной Лев Николаевич! соедините нас, преданных Вам беззаветно людей, и, опираясь на них, свершите великое святое дело!

Мы поможем, поможем Вам, наш незабвенный наставник!

Целую Вас.

М.Новоселов.

Скоро приду к Вам, чтобы услышать слово веры, надежды и любви.

Родной мой! пожалейте себя так, как мы Вас жалеем! Если это письмо окажется бесполезным с одной стороны, и неприятным — с другой, как повторение преждесказанного, то, когда увидимся, пусть идет все по-старому, как будто я и не писал Вам. Но… неужели так и будет? Сердце разрывается, когда видишь Вас!

Вспомните слова Христа, приводимые Вами в ‘Вере’: и как томлюсь, пока не разгорится!²

Еще раз умоляю: подумайте о том царстве любви, которое наступит в Вас и кругом Вас, когда Вы исполните завет Христа!³

На это письмо имеется ответ Толстого (ПСС. Т.64. No 42). По сохранившемуся конверту видно, что письмо отправлено Новоселовым из Москвы по московскому адресу Толстого.

¹ Впервые на эту тему Новоселов писал 1 марта 1887 (см. письмо 3).

² ‘Мир горит уж 1800 лет, горит с тех пор, как Христос сказал: я огонь низвел на землю, и как томлюсь, пока не разгорится, — и будут гореть, пока не спасутся’ (ПСС. Т.23. С.401), ср.: ‘Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!’ (Лк.12, 49).

³ На эти страстные призывы Толстой ответил: ‘Благодарю вас за ваше письмо, оно заставило еще думать о предмете, о котором не перестаю думать, и было мне полезно, как всегда правда и искренность. Любящий вас Лев Толстой’ (ПСС. Т.64. С.30).

Суббота [4 апреля 1887]

Был с Алехиным¹ третьего дня у Вас, дорогой Лев Николаевич, и к сожалению не застал дома. Видеть Вас, хотя бы изредка, стало потребностью, а потому более или менее продолжительная разлука вызывает грусть, которую и спешу рассеять, перекинувшись с Вами несколькими словами.

Приносил я к Вам Плещеева², из которого выбрал несколько стихотворений, удовлетворяющих, мне кажется, требованию лиц, которые составляют сборник избранных поэтических произведений. Из Плещеева можно взять немало христианских стихотвор[ений]³. Не могу удержаться, чтобы не указать Вам на 2 лучшие по моему мнению произведения, которые и прилагаю к письму. Если эти вещи понравятся Вам, то я спишу еще некоторые. Как устроилось дело исправления книг, предназначенных для народа? Организовано ли оно?

Начало ‘Будды’ я списал⁴, но не отсылаю Вам вашего экземпляра, так как боюсь, что письмо может пропасть. Рассказ начат Вами превосходно, дух именно такой, какой должен быть. Когда я собирался писать о Будде, то именно думал писать в том направлении, в каком начат Вами рассказ, только я не думал, что можно написать то, что написали Вы. Боюсь, что многое из написанного Вами о браминизме времен Будды не будет пропущено, а это и есть самое существенное.

Обдумываю теперь еще другую работу: изложить для народа ‘Les misrables’⁵. В том виде и в тех пределах, в каких мне представляется эта вещь, ее можно кончить в непродолжительном времени.

Вчера прочитал ‘Изложение и критику современных систем морали’ Альфреда Фуллье⁶ и вынес весьма отрадное впечатление. Несмотря на то, что он симпатизирует школе эволюционистов, он делает такие существенные добавления к выводам теории эволюционистов, что радуешься невольно этому строго-научному переходу (столь необходимому для людей, воспринимающих добро не столько сердцем, сколько умом) к разумному учению Христа. Если Вы не читали этой брошюры (она издана редакцией ‘Русского Богатства’), не бойтесь потерять 2-3 часа для ознакомления с ней.

Собирались с Алехиным смотреть имение в Твер[ской] губ[ернии], да дорога помешала, пришлось отложить. А мне очень хочется устроить его рядом с собой в деревне! Очень мне нравится его непосредственность, чересчур только сильно откачнулся он от позитивизма: размах оказался так силен, что явилось на сцену личное бессмертие и стремление взглянуть на этот мир, как на постоялый двор.

Любящий Вас М.Новоселов.

Сегодня в 12 час[ов] ночи люди соберутся праздновать воскресшего будто бы Христа! Я все думал об этом и нахожу, что разумнее было бы радоваться в пятницу, когда дух одержал окончательную победу над телом.

P.S. Не взыщите, что пишу так бессвязно: спешу сказать Вам побольше, а с другой стороны тороплюсь отнести письмо на вокзал, чтобы оно пошло сегодня же.

Датируется на основании содержания, из которого следует, что письмо написано в Великую субботу 1887.

¹ См. прим.3 к письму 2.

² Плещеев Алексей Николаевич (1825-1893) — поэт, прозаик и критик демократического направления.

³ Напр., стихотворения ‘Молитва’, ‘О нет, не всякому дано’, ‘Ты мне мила, пора заката!’ и др.

⁴ Речь идет о неоконченной работе Толстого, начатой им в 1886. Написав две первые главы и общий план, Л.Н. поручил продолжать ее по своему конспекту сотрудникам издательства ‘Посредник’, в том числе Новоселову, однако работа последних не удовлетворила писателя, и замысел остался не осуществленным, написанный Толстым отрывок под названием ‘Сиддарта, прозванный Буддой, т.е. святым’ опубликован в ПСС. Т.25.

⁵ ‘Отверженные’, роман В.Гюго (1862), замысел адаптированного издания не осуществился.

⁶ Фулье Альфред (1838-1912) — французский философ позитивистского направления, речь идет о его работе ‘Изложение и критика современных систем морали (Мораль эволюционистов и дарвинистов. Мораль позитивистов. Независимая мораль)’ (Русское Богатство. 1886).

10-е авг[уста 1887]

Дорогой Лев Николаевич! Занимаясь в свободное время перепиской полного Евангелия¹, я встретил немало мест, неправильно и натянуто, на мой взгляд, истолкованных. Нечего говорить, что в общем и в массе частностей полное Евангелие так хорошо, что лучшего нельзя желать. Я то и дело отрываюсь от переписки, бегу к деду² и с криком ‘слушай, слушай’ начинаю читать поразившие меня места. Дед в восторге, особенно от главы о богопочитании³. Но к сожалению есть пункты, которые выполнены, как я думаю, спешно: ничем иным я не могу объяснить тех толкований, которые я встретил, напр[имер], во II главе. Мне особенно хочется указать на 2-3 места очень ясные, но почему-то натянуто истолкованные вами. 1) Слова вы переводите: ‘то, что важнее внешней святости’. ‘Церковь’, пишете вы, ‘искажает текст и говорит: ‘Тот». Конечно, не выдерживает критики ‘Тот’ (с большой буквы в начале слова), но еще меньше основания имеете вы ставить средний род ‘то’, когда по-греч[ески] поставлено , a не . Почему бы вам не принять за подлежащее при — (Мф. XII, 8). Вы говорите, что уж если подразумевать подлеж[ащее] ‘тот’, как делает церковь, то под этим ‘тот’ нужно видеть ‘человека’, но говорите это, делая уступку неправильному будто бы переводу церковному, а сами удерживаете ‘то’ и переводите ‘говорю вам, что важнее храма, То, чтобы вы понимали, что значит: жалости к людям хочу, а не служб церковных’. Мне думается, что правильнее было бы сказать: ‘здесь тот, кто (человек: из 8 ст[иха]) важнее храма’. Если бы вы раньше знали, что значит: … — потому человек господин и субботы, т.е. форм внешнего богопочитания. Мысль та: вы почитаете бога в храме, и храм для вас выше всего, а я вам говорю, что милость нужна (в противоположность почитанию Бога в храме) и что проявлять ее нужно в человеке, который выше храма, насколько выше любовь внешнего богопочитания. Иначе сказать: любовь выше жертвы (стих 7), следовательно] и человек выше храма, ибо, при посредстве, относительно человека проявляем любовь, т.е. служим Богу. Выражаясь математически, любовь > жертвы, ergo⁴ человек > храма.

2) Вы пишете: ‘слова: если бы ты знала , я перевожу ‘если бы сама ты знала, в чем дар Бога и кто есть Бог’, и после &egrave,oxiv ставлю запятую, п[отому] ч[то] вслед за этим Иисус гов[орит] Самарянке, что есть Бог’. При таком толковании непонятно, куда деваются следующие] слова и проч[ее], а, главное, мысль совершенно ясна при обычном переводе: ‘если бы ты знала в чем дар Бога (тот дар, который получен Христом) и кто (т.е. человек, имеющий этот дар — воды живой) говорит тебе, то ты сама просила бы у него’ и проч[ее].

3) Третий пункт — изгнание из храма торгующих. Толкование или, лучше сказать, разъяснение ваше так хорошо, так согласно с разумом, а, главное, с сердцем (ибо оно указывает на отрицание Христом того, что ему теперь навязывается и что своей нелепостью причиняет боль каждому, любящему Христа), что с радостью принимаешь его. Но меня беспокоит одно: не есть ли факт изгнания из храма то же самое явление, какое имеет место например], у нас в Тверской губ[ернии]. Я знаю одно село, в котором укоренился обычай в праздничные дни, особенно, впрочем, в великий пост, когда много причастников, торговать на паперти калачами: причастившийся, вместо того, чтобы оставаться до конца службы в церкви, выходит и закусывает калачами тут же. Таким образом, изгнание того, что было в храме, не равносильно ли тому, если бы кто, придя в это село, прогнал торгующих, как нарушивших законный порядок. Я хочу сказать: не была ли торговля жертвенными животными в самом храме нарушением господствовавшего в то время порядка, и, может быть, этим-то и можно объяснить безнаказанность Иисусова поступка со стороны иудеев? Был бы очень благодарен вам, дорогой Лев Николаевич, если бы вы ответили несколько строчек относительно этого вопроса⁵. Впрочем, если не найдется свободного времени на это, то отложите ответ до личного свидания в Москве, где расскажу вам и о перемене моих планов: я отказался от всех учительских мест, которые мне предлагались и сразу почувствовал облегчение⁶.

Напишите, здоровы ли вы! Кланяйтесь Исааку Борисовичу, о котором недавно читал в одной из церковных газет⁷.

Крепко целую и обнимаю Вас.

М.Новоселов.

Мой адрес до 17-го Авг[уста]: по Рыбинско-Бологовской ж.д. на станцию Еваново, с 17-го Авг.: Москва, Малый Казенный пер., д.Мещерской.

Дед кланяется вам и выражает радость по поводу вашей борьбы с тем учреждением, которое он до глубины души презирает⁸.

Кстати он просил спросить у вас, откуда вы взяли пословицу, особенно ему понравившуюся: прежде были чаши деревянные, а попы золотые, теперь чаши золотые, а попы деревянные (из ‘что же нам делать’⁹).

На это письмо имеется ответ Толстого (ПСС, Т.64. No 113). Год написания устанавливается по московскому адресу, который Новоселов указывает: в 1886 он еще жил в казенной квартире при 4-й гимназии (у Покровских ворот), а в 1888, после ареста в связи с изданием ‘Николая Панкина’, ему уже было запрещено проживание в Москве.

¹ Некоторые из своих религиозных трактатов, которые по цензурным условиям не могли быть в то время опубликованы в России (в том числе ‘Соединение и перевод четырех Евангелий’, ‘Церковь и государство’ и др.), Толстой размножал ручным способом, привлекая для этого нескольких переписчиков, одним из них был и Новоселов.

² Дед Новоселова по матери, Михаил Васильевич Зашигранский, в 1887 священник на покое, проживавший в своем имении при с.Поддубье Вышневолоцкого уезда.

³ Глава 2, где речь идет о ложном внешнем богопочитании (соблюдение субботы) и о богопочитании истинном (‘делом и жалостью к людям’).

⁴ Следовательно (лат,).

⁵ На замечания Новоселова Толстой ответил: ‘Получил ваше письмо, милый друг М.А., и очень порадовался тому, что вы проверяете перевод Евангелия. Я вперед согласен с теми поправками, слишком отдаленно от прежних переводов и хитро переведенных, и согласен с частными случаями — ‘О субботе и беседе с Самарянкой’. Об изгнании из храма не согласен. Почему, долго писать, — увидимся, поговорим. Вообще в переводе моем грубых ошибок не думаю, чтобы было (я советовался с филологом, знатоком и тонким критиком), но много должно быть таких мест, как те, которые вы указали, где натянут смысл и перевод искусствен. Это произошло оттого, что мне хотелось как можно более деполяризовать, как магнит, слова церковного толкования, получившие несвойственную им полярность. Исправить это — будет полезным делом’ (ПСС. Т.64. С.62-63).

⁶ См. прим. 11 к письму 1.

⁷ Упомянутую публикацию разыскать не удалось.

⁸ Имеется в виду Церковь.

⁹ »Были попы золотые и чаши деревянные, стали чаши золотые — попы деревянные’, говорит староверческая пословица’ (Так что же нам делать // ПСС. Т.25. С.374).

[осень 1887]

Письмо ваше, дорогой Лев Николаевич, я получил¹ и шлю Вам за него большое спасибо.

За последнее время понабралось немало такого, о чем хочется поговорить с вами.

Прежде всего просьба, но не от себя, а от группы лиц, живущих на родине Христа. Дело следующее: один из старинных знакомых моего отца был командирован на три летних месяца в Палестину по делам, касающимся, если не ошибаюсь, Палестинского общества². На днях он вернулся оттуда и проездом в Петербург побывал у нас. Между прочим вот что он сообщил мне. Может быть, это уже известно вам, тем не менее я расскажу, что слышал.

Шесть лет тому назад в Иерусалиме образовалась секта, члены которой известны под именем адвентисты (advenio), получившие такое название по тому воззрению, которое они положили в основу своей жизни³. Во всем они опираются на Евангелие, из которого выделяют, как основу своего религиозного мировоззрения, слова Иисуса, что мы не знаем ни дня, ни часа, когда Сын человеческий придет на землю⁴. Отсюда вытекают все остальные положения, которыми они руководствуются в своей жизни. Так как мы не знаем, когда явится Христос, то должны ждать его постоянно и быть вечно готовыми принять Его, т.е. вести такой образ жизни, который соответствовал бы словам Христа. Мы не должны думать о следующем дне, не должны ничего запасать себе, не должны вступать в брак (ибо в Царствии Бож[ием] не женятся) и проч[ее]. И действительно они строго следуют на деле этим выводам. Они (их всего 28 человек, б[ольшей] ч[астью] американцы из интеллигентных — адвокат, епископ и т.д.) живут в 2 домах: в одном мужчины, в другом женщины, сходятся для совершения трапезы и общих работ. Всю черную домашнюю и огородную работу исполняют сами, но земли не обрабатывают, а живут тем, что подадут им жители Иерусалима, которые так любят их, что стоит одному из членов этого общества выйти с корзиной на базарную площадь, как корзина тотчас наполняется всевозможными продуктами. Если у них сегодня вечером нет пищи, они не пойдут за ней раньше следующего дня. Работы постоянной на других (все они знают какое-нибудь ремесло) у них нет. А вот как они служат ближним. В определенное время они расходятся по городу (преимущественно, по многолюдным местам) и всюду, где замечают, что человек нуждается в помощи, они подают ее ему. Несет ли кто непосильную тяжесть, не может ли кто чего-либо сделать по болезни, они поспешно помогают ему. Услышат, что кто-либо болен, один или одна (смотря по полу больного) идут к нему и ухаживают за ним до выздоровления. Окрестные бедуины, наводящие страх на все городское население, радушно принимают адвентистов, и взаимные отношениях их самые братские. Адвентисты никогда не прибегают к медицинской помощи, а исцеляют больного пением. Захварывает, например, кто-либо из них лихорадкой, они тотчас кладут больного на постель и начинают петь излюбленные гимны (псалмы), характер пения совершенно особенный и действует, как усыпляющее средство. (Не знаю, как врачуют они другие болезни). Внешнего богопочитания никакого (разве что пение гимнов), церкви все отрицаются. Мужчины и женщины живут, как братья и сестры. Учения своего не проповедуют словом и не имеют никаких определенных, строго формулированных правил. Читая Евангелие, говорят: ‘вот что здесь сказано, отсюда мы заключаем, думаем и проч[ее]’. Если кто приходит к ним, то встречает самое широкое гостеприимство, если он, глядя на их жизнь, захочет остаться у них, они очень рады. Недавно было несколько случаев перехода к ним евреев.

Вот приблизительно все, что я услышал об этой секте. (Сами они не называют себя сектой на том основании, что все полагается в деле). Так вот эти-то адвентисты слыхали много о вас, но до сих пор не имели возможности приобрести ваших последних произведений. Им очень хочется узнать вашу веру, и, если у вас есть возможность достать английский перевод ‘В чем моя вера’, то вы оказали бы большую услугу этим людям, выслав им один экземпляр.

Прилагаю адрес: Яффа. Русское императорское вице-консульство. Владимиру Николаевичу Тимофееву⁵, для передачи Платону Григорьевичу Устинову⁶, а последнего прошу доставить в Иерусалим мистеру Спефорд⁷. (Адрес должен быть написан и по-английски, кажется).

Следующий пункт. Посылаю вам статейку одного студента-медика о табаке. Он хотел переслать ее в ‘Посредник’⁸, но не знал, как это сделать. Исправьте, что найдете нужным.

Алехин⁹ в своем новом имении, купленном в Смоленской губернии], в Дорогобужском уезде. Я ездил туда вместе с ним в Мае, когда он только что приобрел его. Имение в 109 десятин, на берегу Днепра, с заливными лугами. С тех пор я с ним не видался, дважды писал ему и получил в ответ одно коротенькое письмо, в котором он сообщает, что все превзошло его ожидания: и населением соседним доволен, и работы идут успешно, и им, кажется, довольны. По праздникам принимает больных и, по-видимому, с успехом. Пишет: ‘руки и плечи ломят от усталости, голова горит от дум, но я счастлив’. Думаю, что скоро заглянет в Москву.

В заключение о себе. Все лето провел в Тверской губ[ернии], в деревне: пахал, косил, жал, ригу садил¹⁰, а дома занимался, главным образом, перепиской и проверкой Евангелия¹¹, изданием Николая] Палк[ина]¹² (я не просил вашего разрешения, т.к. всегда слышал от вас, что вы ничего не имеете против распространений всех ваших произведений) и чтением некоторых исследований о Буддизме. К слову сказать, при ближайшем знакомстве с Буддизмом (Ольденберг¹³, [нрзб]) я разочаровываюсь в нем, находя в нем гораздо больше смерти, чем жизни. Кажется, Добролюбов говорил, что христиане должны радоваться близости мировоззрений буддийского и христианского, ибо это облегчит переход от буддизма к христианству¹⁴. Это положительно неверно. Сходство есть частное, хотя, быть может, и в важных пунктах, но ведь в некоторых этических положениях и Милль сходен со Христом¹⁵, а какая разница между ‘отрекись от себя, возьми крест и по мне гряди’¹⁶ и этим материалистическим ‘каждому по заслугам’, т.е. suum cuique!¹⁷ Какая громадная разница между отречением Будды и Христа! Будда говорит: ‘все — одно страдание, убей в себе все желания и стремись к покою, ибо выше покоя нет ничего, в нем одном счастье. Отрекись от своих хотений (но не в пользу кого-нибудь, а вообще уничтожь в себе ‘я’)’- Христос благове-твует: ‘все от Бога, весь мир — царство этого совершенного, благого Начала. Но чтобы ты мог быть участником моего царствия, служи Богу, а служить ему ты можешь, лишь отказавшись от своей животной природы и любовно слившись с носителями Бога — людьми. Живи (а не стремись к покою) и в этом полагай все (а не делай добра, как чего-то постороннего главной и единственной цели)’.

Словом, чем-то холодным, мертвенным, пессимистическим повеяло на меня от Буддизма. Нет, далеко ему до жизнерадостного, бодрого, энергичного благовествования Христа!

Однако ближе к делу. Теперь я в Москве, и вот мои планы. Я сгруппировал нескольких молодых людей (большею частью из студентов последних курсов: 4-5), с которыми решено отправиться в деревню. У меня есть 8 000 руб. На них я покупаю землю, как для вышеозначенных лиц, так и для тех, кто еще пожелает вступить на одну с нами дорогу (так как задача наша — работать, поставив себя в условия крестьянина средней руки, то земли на эту сумму окажется слишком много для нас одних). Я уже поручил одному землемеру родственнику подыскать подходящую усадьбу¹⁸, а сам пока пробуду в Москве, чтобы с одной стороны прослушать некоторые курсы по естествознанию, те, которые пригодны в хозяйстве, и те, которые дадут возможность освоиться с элементарными, но необходимыми в деревне медицинскими знаниями. Кроме того начинаю столярничать, и, если успею и сумею устроиться, хотел бы поработать в каком-либо кузнечно-слесарном заведении. Кстати, где и как учились вы сапожному делу и долго ли им занимались под руководством мастера?

В деревне, конечно, будем обходиться исключительно своими силами, затрудняет лишь отсутствие женского элемента, который можно, правда, заменить во многих работах самим, но далеко не во всех. Впрочем, авось не пропадем сначала, а там найдем и работниц, может быть, даже и до переселения в деревню в этом году!

Дальше (т.е. помимо общего земледельческого труда) картина рисуется такая: школы в обыкновенном смысле открывать не будем, а будем принимать к себе детей или очень бедных родителей, которым не под силу их кормить, или бесприютных и безродных сирот, с тем чтобы они поступали к нам, как бы в семью, и жили общей с нами жизнью. Это сделает нас свободнее и в деле обучения, не говоря об остальных удобствах.

Затем о врачебной помощи. Будут, конечно, лишь приходящие больные, хотя, если окажется возможность содержать 2-3 больных, то это не преминем сделать. Но, кроме этого, по зимам, когда особенно важных работ не будет, и когда часть лиц может с ними управиться, хотелось бы совершать обходы окрестных (верст на 50) селений — медику вместе с другим лицом, могущим помогать в трудных случаях. Полагаю, что это было бы полезно и для тех, кого коснутся эти посещения, и послужило бы, может быть, добрым примером для других.

Вот какой план создался у меня в это лето. С ним в принципе согласны все, принимающие участие в этом деле, теперь обдумываем частности, которые, конечно, лучше всего определятся на месте. Ну, а затем… затем, нет, страшно загадывать, хотя это ‘затем’ должно наступить через год, много два после переселения в деревню. Об этом рано говорить, а, когда увижу, что пора, то, конечно, вы первый узнаете об этом. А пока скажите, что вы думаете о деле, намеченном мною? Нет ли тут чего, что нужно бы на ваш взгляд изменить? Черкните хоть что-нибудь: ваши добрые теплые письма дают мне столько бодрости и энергии. Не забывайте горячо любящего вас

М.Новоселова.

P.S. Я слышал от Герасимова¹⁹, что вы думаете провести весь этот год в деревне! Правда ли это? А ведь как бы хотелось повидаться с вами, милый, дорогой учитель!

Крепко целую и обнимаю вас.

М.Н.

Датируется на основании упоминания о гектографировании Новоселовым работы Толстого ‘Николай Палкин’ (см. предисловие).

¹ Речь идет об ответе Толстого на письмо Новоселова от 10 августа 1887 (ПСС. Т.64. No 113).

² Императорское Православное Палестинское общество основано в 1882 с ближайшей целью облегчения православного паломничества в Палестину, а также для поддержания там православия, защиты его от латинского и протестантского прозелитизма и ознакомления русских с прошедшим и настоящим Святой земли.

³ В действительности секта адвентистов (от лат. adventus — пришествие) была основана в 1833 в Нью-Йорке баптистом У.Миллером, предсказавшим второе пришествие Христа в 1843, и лишь позднее распространила свою деятельность на старый континент.

⁴ Мф.25, 13 и др.

³ Владимир Николаевич Тимофеев — в то время консульский агент в Яффе.

⁶ Лицо не установленное.

⁷ Лицо не установленное.

⁸ ‘Посредник’ — книгоиздательство просветительского характера, возникшее по инициативе Толстого в 1884.

⁹ См. прим.3 к письму 2.

¹⁰ Рига — сарай для сушки зернового хлеба в снопах, насаживаемых на специальные жерди, и обмолота.

¹¹ См. письмо от 10 августа 1887 (письмо 7) и прим.1 к нему.

¹² См. предисловие.

¹³ Герман Ольденберг (1854-1920) — немецкий санскритолог и буддо-лог, автор кн. ‘Будда, его жизнь, учение и община’ (1881, рус. пер. 1894).

¹⁴ Имеется в виду опубликованная в журн. ‘Современник’ (1858) рецензия Н.А. Добролюбова на работы о буддизме проф. В.Васильева и архиепископа Ярославского Нила, в конце которой утверждается: ‘Нельзя не сознаться, что и в догматическом, и в нравственном учении, и в самих обрядах он [буддизм. — Е.П.] имеет много сходного с христианским учением. Но это обстоятельство не должно нисколько смущать нас: напротив, мы должны радоваться этому в том убеждении, что на более подготовленной почве легче и скорее может приняться семя истинного слова Божия’ (Добролюбов Н.А. Собр. соч.: В 9 тт. Т.4. 1962. С.412). Следует отметить, что проводимое Добролюбовым сближение двух мировоззрений имело целью выразить идею общности происхождения и сущности всякой религии, заключительное же замечание продиктовано цензурными соображениями.

¹³ Джон Стюарт Милль (1806-1873), английский философ-позитивист, ввел в этику наряду с принципом эгоизма принцип альтруизма, который находился в противоречии с утилитаристскими предпосылками его мировоззрения.

¹⁶ Мф.16, 24 и др.

¹⁷ Каждому свое (лат.)

¹⁸ Новоселов приобрел землю в с.Дугино Вышневолоцкого уезда Тверской губ., в 12 верстах от имения в Поддубье, где жили его мать и дед.

¹⁹ Осип Петрович Герасимов (ум. 1920) — педагог, сотрудник журн. ‘Вопросы философии и психологии’, в 1914 и 1917 был товарищем министра народного просвещения, в 1880-е — заведующий книжным складом изданий сочинений Толстого, помещавшимся во флигеле его хамовнического дома.

2 августа 1889

Дорогой Лев Николаевич. Кажется, два месяца собираюсь писать вам, но не могу приняться. Теперь пишу вам, чтобы сообщить следующее письмо Алехина¹, полученное мною на днях.

Воскресенье, 3 часа утра.

Дорогой Михаил! Только что с нашего двора укатили 4 тройки, унося с собой ночных гостей, которые в свою очередь унесли с собой все наши письма, чему я очень рад: из писем, по крайней мере, они с точностью, не допускающей сомнения, выяснят для себя наши взгляды на жизнь. Надо полагать, не далее как через неделю, скажутся последствия посещения, но что бы со мной ни случилось, знай, что теперь я более, чем когда-либо, чувствую неотступность моего верования в то, во что я верую.

Самочувствие мое спокойно, светло и радостно.

Крепко обнимаю тебя и целую.

Твой брат Аркадий.

Я не мог не поделиться с вами этим радостным письмом. Дай Бог, чтобы первый удар не сломал начинающейся жизни. Ведь рано или поздно, а этого нужно было ожидать. Если бы их не гнали, то это было бы верным признаком, что среди них нет Христа.

Так хотелось бы поговорить с вами теперь о том, что произошло и происходит и у нас, но боюсь пропустить случай отправить письмо на станцию. Нас теперь 5 человек: я, Рахманов², Гастев (семинарист, бросивший твер[скую] семинарию под влиянием ваших соч[инений]³)’ Марья Владимировна Черняева⁴ (учительница, которая была у вае с Буткевичем⁵) и ее подруга Варвара Павловна Павлова⁶. Все мы живем дружно, чувствуем себя бодро и радостно, вера растет — чего же больше?

Что касается меня лично (хотя едва ли можно говорить так, ибо все мы, по-видимому, становимся ‘одним’), то государственная машина, в которую я попал с Ник[олаем] Палк[иным]⁷, вертится не ослабевая. Начиная урядником, продолжая старшиной и попом, и кончая губернатором — все это атакует меня (след[овательно] и нас). На днях пришла бумага из консистории, предписывающая [местному попу?] вернуть меня в лоно православной церкви. Что будет дальше, не знаем. Ждем и надеемся. Простите, что так намазано: сейчас молотим, и спешу опять на гумно.

Все наши шлют вам сердечный привет, а Володя и я целуем вас горячо. Черкните словечко, мой дорогой! Через 2-3 дня кончатся спешные работы и я буду писать вам и больше, и, надеюсь, толковее.

Любящий вас М.Новоселов.

Мой адрес: Рыбинско-Бологовская ж.д., станция Еваново, М.А. Новоселову.

На это письмо имеется ответ Толстого (ПСС. Т.64. No419), где он в частности писал: ‘постарайтесь не смотреть на всякие преследования и вмешательства в вашу жизнь и нарушения ее течения как на нечто случайное, от которого надо как-нибудь поскорее избавиться, а как на самое важное дело жизни (на отношение к уряднику, попу, губернатору, на которое надо употребить все внимание, чтобы поступать с этими людьми по-божьи и по-божьи же с теми учреждениями, которых они служат представителями, т.е. чтобы не нарушить любви, или хоть готовности любви к людям, и не признать заблуждения, которому они служат)’ (Там же. С.302).

¹ См. прим.2 к письму 3.

² Рахманов Владимир Васильевич (1865-1918) — студент-медик Московского ун-та (окончил в 1889), знакомый и последователь Толстого, в 1889-1890 жил в общинах Новоселова, Алехина и др.

³ Петр Николаевич Гастев (1866-?) — участник новоселовской общины в Дугино, впоследствии ушел пешком на Кавказ, где работал в различных земледельческих общинах.

⁴ Марья Владимировна Черняева (р. 1860-е), окончила высшие женские курсы Герье в Москве, работала учительницей в Бронницком уезде Московской губ., в 1888-1889 жила в общине Новоселова, в 1892 работала с Толстым ‘на голоде’.

⁵ Андрей Степанович Буткевич (1865-1948), окончил медицинский факультет Московского ун-та (в 1889), последователь учения Толстого, вместе со своим другом и однокурсником Рахмановым летом 1886 посетил писателя в Ясной Поляне, впоследствии работал врачом в Москве.

⁶ Варвара Павловна Павлова (ум. 1902), окончила высшие женские курсы Герье в Москве, затем работала учительницей, в 1888-1889 жила в общине Новоселова.

⁷ См. предисловие.

10 сент[ября 1889]

Как ни старался улучить время для толковой беседы с вами, милый Лев Николаевич, никак не мог собраться повести оную. Видно, нужно подождать осеннего ненастья, а пока ограничусь лишь немногими строками.

Письмо ваше получил¹. Нечего говорить, что оно очень порадовало меня. Что касается вашего совета смотреть на вторжение в нашу жизнь ‘инородных элементов’, как на самую высшую, трудную и в то же время неизбежную задачу жизни, то я должен сказать вам, что уже несколько месяцев я не только знаю это, но и чувствую, что этого нельзя и не должно обходить. До последних преследований мне казалось еще, что возможна тихая борьба с природой, не прерываемая извне, и мирное общение с людьми. Теперь я всем существом своим сроднился, с мыслью, что, если в нас есть хоть частичка Христа, она должна вызывать нападки мира. Об этом я писал вам и в первом письме², говоря об Алехине³. И с тех пор, как я почувствовал это, радостно и уверенно стало на душе. Я знаю, что я буду волноваться, может быть, при столкновениях с братьями насильниками, но не буду уже думать, как бы отделаться от них. Хотелось бы побольше поговорить об этом, но страница кончается. А потому целую вас крепко, крепко, мой дорогой, и с нетерпением жду обещанного длинного письма. Скоро надеюсь писать еще.

Любящий Вас Миша.

P.S. Ждем в октябре Алехина!

Год написания указан в письме к Толстому В.В. Рахманова, написанном на том же листе бумаги.

¹ См. прим. к письму 9.

² Речь идет о письме от 2 августа 1889 (письмо 9).

³ См. прим.2 к письму 3.

21 октября [1889]

Лев Николаевич! если Володя¹ еще у вас, гоните его скорее домой. Приехал Аркадий Васильевич², и жаль, если ему придется уехать, не повидав собрата. От нас А.В. собирается к вам. Приезду его мы несказанно рады. Много радостей привез он с собой. Пишите же, мой дорогой. Пока до свидания, хорошо бы скорого. Целую вас и шлю привет Марье Львовне³.

Миша.

Все наши кланяются вам. А нас не навестите?

Год написания (открытка из Еваново в Ясную Поляну) устанавливается, исходя из упоминания о приезде А.В. Алехина в общину Новоселова, а также из сопоставления с письмом от 10 сентября 1889 (письмо 11).

¹ В.В. Рахманов (см. прим.2 к письму 9).

² А.В. Алехин (см. прим.3 к письму 2).

³ Толстая (Оболенская) Мария Львовна (1871-1906) — вторая дочь Л.Н. Толстого.

21 мая [1890]

Дорогой, милый Лев Николаевич! Что с вами случилось? Как теперь ваше здоровье? Пусть добрая Марья Львовна черкнет несколько строчек о вас. Так захотелось повидать вас и поговорить с вами, мой дорогой. Узнав от деда о вашей болезни (он прочитал в газете)¹, я почувствовал больше, чем когда-нибудь, как сильно люблю я вас. Припомнились мне наши беседы с вами, споры, несогласия, осуждения мои, нападки на вашу жизнь (правда, из любви же к вам вытекали они), и мне страстно захотелось обнять вас, прижаться к вам и со слезами просить прощения за то дурное, что я сказал вам когда-либо или подумал о вас. Родной мой! ведь вы видели, как дороги были вы мне, как жадно следил я за каждой мыслью вашей, за каждым шагом, который вы делали в жизни. Я всегда хотел вас видеть светлым, чистым, безупречным. Всякое обвинение, направленное против вас, было для меня несравненно больнее упреков, относившихся ко мне. Иногда я ловил себя в лжи, или, по крайней мере, в недоговоренности и неясности, чтобы только на вас не ложилось никакого пятна. Так всегда было, когда я встречался с людьми, стоящими против вас. Но оставаясь с самим собой или чаще с человеком, безусловно вам преданным, я находил стороны вашей жизни, с которыми не мог примириться, и которые мучили меня, особенно когда я думал о вашей жизни в связи с жизнью Марьи Львовны, которая, как мне казалось, не находила выхода своим силам, не видя поддержки со стороны дорогого и любимого отца. Мне мучительно было думать, что ее юная жизнь протечет в тех условиях существования, которые закрывают от человека общую жизнь людей, призванных к тяжелому, грубому, но радостному труду. Простите же меня, что мысли эти вызывали во мне чувство недовольства вами. Поймите, что только любовь заставляла меня так относиться к вашей жизни, дорогой для многих, многих душ. Эта же любовь заставила меня и говорить, и писать вам о моих тягостных думах относительно вас. Во многом я был, может быть, слишком легкомыслен и не видал за внешними фактами того содержания душевного, которое должен был видеть, вторгался в область души вашей, которая не могла быть открыта мне, требовал, когда нужно было только понять. Обо всем этом нередко думаю и пытаюсь сознать, в чем я заблуждался относительно вас. О Марье Львовне думаю, как и прежде, что жизнь может быть найдена там, где все люди, а не избранники, где труд труден, работа обязательна, где человек становится лицом к лицу с природой и от нее зависит в своем плотском существовании (что не только не исключает человеческой помощи, но непременно предполагает ее). Говорю это по тому [еще?] опыту, который я и живущие со мной вынесли из непродолжительного существования на земле. Любовь и желание добра заставляют говорить это.

Целую вас, дорогой Лев Николаевич.

Марья Львовна! Не поленитесь сообщить о Льве Николаевиче и о себе. Желаю вам радостей душевных. Будьте бодры и сильны!

М.Новоселов.

Дед шлет привет Льву Николаевичу. Он очень огорчен известием о его болезни.

¹ В начале мая 1890 Толстой заболел воспалением двенадцатиперстной кишки.

7 октября [1890]

Припоминая то состояние, в котором я писал вам, дорогой Лев Николаевич, последнее письмо¹, я нахожу, что вы очень верно определили его. Действительно, намерение было доброе, но отношение сказалось не любовное. И странно то, что нелюбовность эта всплыла, словно какие-то подонки моего отношения к вам, именно тогда, когда я начал писать вам. Перед этим я немало думал о вас и о моем прежнем настроении относительно вас. Многое пережитое за последнее время заставило меня иначе отнестись к вашей душе и к вашей внешней жизни, чем как я относился раньше. Когда я написал письмо, я почувствовал, что написал не то, что нужно, т.е. не то, что подсказывала мне действительная любовность (о которой вы говорите в письме). Всплыла именно муть прошлого — моего внешнего, требовательного отношения к вам. Я отправил письмо только потому, что хотелось вам напомнить о себе, рискуя вызвать в вас нехорошее чувство. Вскоре думал написать еще, но сборы оказались слишком долги, и прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я начал собираться. Недавно, т.е. в самом конце июля, я был в Москве и твердо решил написать вам, пользуясь свободным временем. В это время я отвечал одной девушке, жившей перед этим у Алехина², на письмо, полное отчаяния и криков о помощи. Когда я написал ей, то мне вдруг пришла в голову мысль отправить свое письмо сначала к вам, чтобы, прочитав его, вы переслали по назначению. Но т[ак] к[ак] откликнуться на этот призыв нужно было скорее, то я отослал ответ с просьбой возвратить его мне. Этот ответ я и прилагаю теперь к моему письму. А рот и объяснение этой м[ожет] б[ыть] странности.

Обыкновенно, когда я писал вам, именно вам, я не мог отрешиться от сознания, что говорю с Львом Николаевичем, тем самым Львом Николаевичем, которому я так многим обязан и которого я так за многое осуждаю. И начиная писать, я невольно отдавался, как мне казалось, тому или другому из этих настроений. Между тем мне всегда хотелось, чтобы вы поняли меня так, как понимаете самый простой механизм, части которого вы можете беспрепятственно рассматривать. Я чувствовал, что этот субъективизм отношений мешал мне быть для вас тем, чем я был для себя и для многих других людей. При личных свиданиях с вами я это испытывал реже и слабее. Иногда мне приходило в голову прийти к вам и сказать: ‘Лев Николаевич! словами ведь не передашь себя, а поймите меня, если можно, без слов’. И мне казалось, по временам, что вы это можете сделать, даже что вы сделали это, т.е. поняли меня, каков я есмь в действительности, а не в внешнем проявлении моего ‘я’. И вот я подумал, что мое письмо к Т. может осветить вам одну, а м[ожет] б[ыть] и несколько сторон моей души совершенно независимо от моего бывшего отношения к вам (теперь оно во многом изменилось). Недели через полторы я получил ваше письмо и пожалел было, что не успел раньше переслать вам своего ответа Т. Но скоро решил, что получить лишний урок за нелюбовность очень полезно, и что письмо к Т. могу теперь отправить и как ответ на ваше. Писал я его спешно, а потому не ищите большой ясности и определенности тем более, что это письмо предполагает многое известным для собеседницы, чего вы м[ожет] б[ыть] не знаете. Постарайтесь дополнить пробелы, поняв главное, что передает письмо. (Последний лист почему-то моя корреспондентка не возвратила, впрочем он почти ничего не прибавил бы к сказанному, т.к. там я сообщаю, насколько помнится, внешние факты нашей жизни, как и в зачеркнутых строках первого листа, зачеркнул их потому, что они являются вставкой, совершенно не нужной для читающего, а пока собирался писать вам, ждали письмо уже несколько человек).

За самое последнее время много пришлось увидать, а, главное, почувствовать нового в новой обстановке, в которой я прожил месяца полтора. Был я у Никифорова³ и соседей его, был в Твери, в Москве, где познакомился с Коган⁴, Орловым⁵ и др. Из г.Москвы меня выслали в 24 часа, как бывшего под гласным надзором полиции и не имеющего права жить в столицах, — этим неожиданным событием прерваны были мои странствия по Москве. Там важные для меня ответы получил я, кажется, взглянув со стороны на общину, поняв, чего не достает нашей жизни. Понял я, думается, и многие причины нашей обособленности от людей, одну из которых вижу в том, что нами выдвигались слишком сильно пункты несогласий с другими людьми, и оставалось не замеченным то, на чем мы могли бы сойтись. Смешивалось также важное с неважным, отрицалось все, когда была дурна часть, и немало других несообразностей порождалось у нас. Обо всем этом напишу вам, вероятно, скоро. Теперь думаю между прочим о христианских общинах первых веков и пытаюсь выяснить, как выродились они в настоящую церковь. Сравнивая некоторые течения нашей жизни с тем, что было там, я пришел к мысли, которую хотелось бы проверить на основании положительных данных. Вы слышали, вероятно, об идее Алехина⁶ создать из ‘общин’ ‘братство’, покоящееся на признании всеми членами его известных религиозно-моральных норм. По поводу этой мысли писал прекрасное письмо Хил ков⁷ (он впрочем писал с одной точки зрения), а весной написал я, указывая, к какой пропасти приводит эта идея внешнего братства, т.е. церкви. Вдумываясь в извращение того, что было у первых христиан, я усмотрел там факт однородный с только что указанным в нашей жизни (факта собственно у нас не было, но идея у А[лехина] была). Извращение истины началось со лжи, как иначе и быть не может. Ложь состояла в том, что люди словами определяли себя, верили такому же самоопределению других, и на этом словесном самоопределении строилось единение. Вместо истинной духовной, а потому невидимой церкви явилась ложная вещественная, осязаемая, членами коей люди становятся прежде (крещение), чем поймут содержимое своей будущей ‘духовной матери’. Регламентировалось то, что должно быть свободно, принималось за факт жизни то, что было только на языке. И беда не в том, что не было фактов, а в том, что при неимении их предполагалось и утверждалось их существование. Человек судил о том, о чем не дано ему судить, и естественно приведен был ко лжи таковым суждением. Ложь теперешней церкви слишком ясна, чтобы о ней говорить (в ‘Церкви и госуд[арстве]’ вы отчасти указали на нее), но как стремления людей — жить по учению Христа, — постепенно подменились в ряду поколений идолослужением, это важный вопрос, тем более что первым преемникам Христа нельзя отказать в таких качествах, которых многим из нас и во сне не видать. Откуда же сие! Какими путями пришли люди от света к тьме, самый свет прикрыв трудно разрываемой пеленой? Ведь церковь должна быть средством, путем, ведущим к одной человеческой цели — царствию небесному, возвещенному Христом. И людям естественно приходить к таким формам жизни, которые легче приводят человека к желанной цели, люди пытались жить именно руководясь этой целью, сходились, помогали друг другу, соединенные одной верой — и вдруг в конце концов церковь, как нечто самодовлеющее, вместо царствия небесного! Это меня глубоко занимает теперь, и я нахожу, что, если опыт прошлого вообще для нас нужен, то этот опыт людей нужнее всякого другого. Написал я вам обо всем бессвязно, потому что голова что-то не свежа, и неразборчиво, потому что засорил третьего дня один глаз, а другой от напряжения ломит. Не взыщите, мой дорогой!

Целую вас крепко-крепко. Очень хочу, чтобы вы не забывали меня, как не забывали до сих пор. За последнее письмо большое спасибо, а о предпоследнем нужно было бы поговорить. Вы не поняли меня там⁸.

Любящий Вас М.Новоселов.

Хочу написать вам о многом, но не знаю, когда найду подходящее время. Марье Льв[овне] кланяюсь.

Если не трудно, возвратите мне письмо мое к Т. Ей нужно м[ожет] б[ыть] будет его переслать.

Мой дед вам кланяется. Прочитал он недавно речь Никанора о христианском] браке⁹ и из себя выходит. ‘Неужели’, говорит, ‘Толстой не скажет ему (Никанору): Ваше Пр[еосвященств]о, разве так можно ругаться?’ От Крейцер[овой] сон[аты]¹⁰ в восторге!

Если можно, пришлите что-ниб[удь] из написанного вами за последнее время. Дед просил меня достать ‘Плоды просвещения’¹¹. Не знаете ли, где можно добыть?

Сейчас перечитал ваше письмо. Вы пишете, чтобы я сказал вам, что думаю о вас — скажу в след[ующий] раз. Теперь отвечаю только на ваш дружеский упрек и совет. Вы увидите, что в моем письме к вам я был не тем, чем бываю обыкновенно или по к[райней] м[ере] стараюсь быть, и что мы сознали необходимость одного и того же независимо один от др[угого].

Датируется по почтовому штемпелю на конверте (10 октября 1890, отправлено из Еваново в Ясную Поляну).

¹ Имеется в виду письмо от 21 мая 1890 (письмо 12).

² По-видимому, речь идет о некоей Т.В.Т., упоминаемой в воспоминаниях В.В. Рахманова (Минувшие годы. 1908. No 9. С.26), которая, испытав много перемен в жизни (была революционеркой, пробовала серьезно заниматься наукой) и, не найдя ни в чем удовлетворения, пришла в 1890 в земледельческую общину А.В. Алехина, как в последнее прибежище.

³ Лев Павлович Никифоров (1848-1917), народник, познакомился с Толстым в середине 1880-х, в конце 1880-х и в 1890-х жил в деревне, занимаясь земледелием и литературным трудом (переводил Мопассана, Рескина) при содействии Толстого.

⁴ Коган Наталья Николаевна (1846-1917), учительница, принимала участие в революционных студенческих кружках, позднее — участница нескольких земледельческих общин.

⁵ Возможно, речь идет о Владимире Федоровиче Орлове (1843-1898), учителе и знакомом Толстого, привлекавшемся вместе с Л.П. Никифоровым по нечаевскому делу, впоследствии жил в земледельческих общинах на Кавказе.

⁶ См. прим.3 к письму 2.

⁷ Дмитрий Александрович Хилков (1858-1914), князь, бывший лейб-гусар, участник русско-турецкой войны, в 1880-1890-х покровитель религиозных сект, преследовавшийся за это правительством, раздал крестьянам свою землю, оставив себе лишь 3 десятины, которые сам обрабатывал, позднее революционер, в последние годы жизни вернулся в Церковь, с началом войны в 1914 ушел добровольцем в действующую армию, погиб в бою.

⁸ Эти письма Толстого к Новоселову не сохранились.

⁹ Никанор (Бровкович, 1827-1890) — архиепископ Херсонский и Одесский, духовный писатель, речь идет о его статье ‘Беседа высокопреосвященного Никанора, архиепископа Херсонского и Одесского, о христианском супружестве’, впервые опубликованной в южных провинциальных газетах, а затем перепечатанной рядом духовных журналов (отд. изд.: Одесса, 1894). В этой статье, посвященной разбору ‘Крейцеровой сонаты’, Толстой именуется ‘безумцем, решительно выжившим из ума’, ‘Велиаром нашего времени’ и т.п.

¹⁰ Хотя ‘Крейцерова соната’ была опубликована только в 1891, однако широко распространялась в литографированных списках, начиная с ноября 1889, когда в редакции издательства ‘Посредник’ было изготовлено 300 таких списков.

¹¹ Комедия ‘Плоды просвещения’ была опубликована в 1891.

[2 октября 1891]

Дорогой Лев Николаевич! Так и не пришлось повидаться с вами на обратном пути. Дело в том, что меня чуть было не отправили этапным порядком домой за неимение паспорта. Вследствие этого, а еще более вследствие полученного мною из Тверской губ[ернии] письма я должен был ускорить отъезд из Тул[ьской] губ[ернии].

П[етр] Н[иколаевич] остался пока у матери¹. Пробудет там, вероятно, несколько дней. Родственники его — добрые люди. Бабушка, мать, сестра — все любят его и рады ему, но жить ему с ними трудно, чтобы не сказать больше. Главная причина этой трудности — поповский ultra-хозяйственный режим жизни, создаваемый главным образом его зятем — молодым священником. Да и беседы последнего могут раздражать и не такого пылкого человека, как П[етр] Николаевич]. И слишком он отвык от этой обстановки, чтобы приспособиться к ней с своим теперешним содержанием. Я уж ругаю себя и за то, что оставил его одного там на эти несколько дней. Когда приедет, напишу вам о нем.

А здесь маленькие новости, которые могут оказаться и большими. На Троицкую станцию наехали неделю тому назад товарищ прокурора, жандармский полковник с братией и исправник. Все думали (это случилось как раз в день моего приезда), что дорогие гости явятся в Дугино и на Мызу². Но ожидания не оправдались. Потолкались они на станции, у станового, некоторые из них побывали кое-где в окрестностях — и удалились. Если верить ‘молве’, то наезд этот был вызван корреспонденцией из Вышнего Волочка, помещенной в 243 No Петерб[ургского] Листка³. Корес-пондент доводит до всеобщего сведения о возникновении новой секты ‘Перховцев’⁴, основателем которой называюсь я. При этом сообщаются биографические данные об основателе секты, устроившем в своем имении общину из интеллигентных единомышленников, которые проводят в жизнь учение, представляющее собою смесь пашковщины и толстовщины (смесь эта получилась в голове корреспондента, вероятно потому, что у нас жила летом девушка-пашковка). Говорится далее, что мы ожидаем прекращения рода человеческого, а потому отрицаем брак, что у нас устраиваются диспуты, на которые допускаются и посторонние и проч., и проч. Упоминается о Рахманове⁵, о его медицинской практике на новых основаниях. В заключение указывается на индифферентизм местного духовенства и на быстрое распространение нового учения.

Я еще в Москве услышал об этой корреспонденции, перепечатанной некоторыми другими газетами, а на Троицкой станции получил и вышеупомянутый No Петербургского] Листка, присланный нам неизвестно кем. Весьма возможно, что это сообщение о новой секте, да еще быстро распространяющейся, вызвало некоторое беспокойство среди начальствующих. Во время их пребывания в наших краях приезжал к Скороходовым⁶ становой и спрашивал обо всех лицах, которые были у нас за последнее время. Особенно тщательно расспрашивал о Клопском⁷ и выражал удивление по поводу нашего знакомства с лицами, биография коих нам неизвестна. ‘Неужели вы не знаете, откуда родом такой-то, где его родители, куда он пошел?’

Старики мои переполошились немало, узнав о происшедшем и на основании его заключая о будущем. А к этому присоединилось внезапное увольнение моей троюродной сестры — земской учительницы, — причем не указаны и причины увольнения. Догадки же наводят на мысль, что причина — знакомство со мной. Есть и еще факты, указывающие на мою зловредность. Все это вместе взятое повергло в уныние моего деда, так что мать уже держит мок) сторону, доказывая ему, что не могу же я стать иным, и что меня нечего обвинять за бестолковые действия других. Как бы то ни было, а тяжелая дилемма ставится жизнью. Я вижу, что силы старика слабеют с каждым днем, что каждое душевное волнение вредно отражается на нем, вижу, что вся возможная для него радость заключается в моей матери и во мне, что от нас зависит, как проведет он остаток своей жизни. Мать, живя с ним, делает все, чтобы он был покоен. А я? Я не могу не знать, что самое психическое состояние матери всецело зависит от меня, не спокойствие только ее, а то — быть ли ей в больнице душевнобольных, или жить с здоровыми людьми и с своим сыном, в котором у нее вся услада жизни. И все-таки, готовясь к аресту (мне на станции сказали, что [нрзб.] дожидается меня), я ясно отдал себе отчет в том, что я могу и чего не могу сделать для устранения страданий близких мне людей.

Приехав на станцию и узнав о приезде властей, я тотчас же отправился к матери и деду, чтобы повидаться с ними и предупредить их. Шесть часов шел я, раздумывая о возможном будущем, и нашел в душе своей только готовность принять все последствия, могущие вытечь из моей жизни, как ни тяжелы они будут. Только в первые минуты я готов был молиться, чтобы миновала чаша сия, но потом твердо и ясно сказалось одно желание: чтобы достало масла в светильнике⁸. Не удивляйтесь, что я так говорю, когда ничего нет сию минуту особенно угрожающего. Теперь я почти и не думаю об этом, но когда я приехал, я был в полной уверенности, что меня арестуют, и желал только одного, чтобы арест не был произведен раньше моего свидания с матерью.

Ну, довольно об этом. Теперь несколько отрывочных сведений. Видел в Богородицком уезде частичку ‘голода’ в виде невозможного черного хлеба, более черного, чем чернозем, с которого его получили. Если закрыть глаза и есть, то едва ли сразу решишь, что это хлеб, а не иное какое тело. Видел мать с 4 детьми, которые по два дня не едят ровно ничего. Даже этого ‘черного’ хлеба нет. Проголодаются — заплачут: услышат соседи — принесут по кусочку. Что будет к весне, Бог знает. Сходите в эти края, как собирались.

К нам едут и Козловы⁹ — муж и жена. Уже в Москве.

Я у Скороходовых. Они отдают мне огород и маленький сад с тем, чтобы мне одному их ведать, а за это брать все нужное для прокормления¹⁰. Жить хочу в старой избе, которая им не нужна. Теперь пока свозим камни с полей для фундамента под избы, да рубим лес на лучину (у нас лучиной крыши кроют).

От Рахманова получил письмо. Молоканами недоволен¹¹. Буква заела. Только Желтов¹² с матерью понравились. Действительно ему предлагают там остаться врачом, и он соглашается, судя по этому письму, в котором он просит меня переслать его вещи. Но недавно прислал телеграмму: просит подождать и не высылать ничего. Что это значит, не знаем.

Ну, пока довольно.

Крепко целую вас, мой дорогой, и прошу не забывать любящего вас

М.Новоселова.

P.S. Марье Львовне и всем домашним мой сердечный привет. Милую и добрую Марью Львовну прошу прислать, если можно, вашу статью об искусстве¹³, о которой очень говорили перед отъездом Петру Николаевичу¹⁴, а также и статью о воздержании¹⁵, если она пока не нужна. Здесь бы их переписали. Отказом не стесняйтесь! А Фаррара¹⁶ не выслали из Москвы, т.к. кто-то взял его в это время. На днях я вышлю отсюда другой экземпляр.

С Ив[аном] Дм[итриевичем] Р[угиным]¹⁷ у всех нас нехорошо. Всех нас он обвиняет очень сильно, а мы удивляемся ему. Чем кончится, не знаю. Думаю, что нехорошо, т.е. не поймем и не поверим друг другу. Знаю, что это худо, но… Впрочем видно будет. Он хотел вам писать и изложить все. Мне же не хочется ничего говорить об этом, т.к. толку не будет никакого от взаимообвинений. Это — одно действительно неприятное для меня.

Кончили ли статью о религии и церкви и в[оинской] пов[инности]¹⁸. Не забудьте нас, когда все будет готово. Простите, что надоедаю.

Еще о своем старике. Ворчит-ворчит он на меня, а уеду я, со слезами матери говорит: ‘Так бы и воротил Мишку, хоть письмо пиши. Зачем это я говорил-то ему. Ведь они хорошо живут’.

Страшно благодарит за доброту и любовь, а потому я не благодарю вас за это, но в то же время не могу не сказать, что никогда мне не было так хорошо у вас, как в этот приезд¹⁹.

Вчера получил 2 странные брошюры²⁰. Через несколько дней пришлю вам.

На это письмо имеется ответ Толстого (ПСС. Т.66. No 42). Дата письма, отправленного из Еваново в Ясную Поляну, устанавливается по почтовому штемпелю на конверте (2 октября 189?, последняя цифра неразборчива), год — по содержанию.

¹ Речь идет о П.Н. Гастеве (см. прим.3 к письму 10), который в марте 1891 заболел нервным расстройством и был помещен в Бурашевскую психиатрическую больницу близ Твери, откуда вышел в конце лета.

² Осенью 1889 О.Ф. Скороходова (см. ниже, прим.5) купила мызу Кубыч в 10 верстах от Дугино, где также была организована община, рассматривавшаяся как продолжение дугинской, туда перешли жить некоторые новоселовские общинники.

³ И.Т. П-ий. Новая секта ‘перховцы’ // Петербургский листок. 1891. No243. 6 сентября.

⁴ ‘Перховцы’ — по названию ближайшего к новоселовской общине села Перхова.

³ См. прим.2 к письму 9.

⁶ Скороходовы Владимир Иванович (1861-1924) и Ольга Федоровна (1863-?), последователи Толстого, в 1890-1891 В.И. работал в общине Новоселова в Дугино, убедившись в неустойчивости интеллигентских земледельческих общин, поселился на хуторе и работал на земле со своей семьей, уже в советское время пытался организовать общину близ Майкопа.

⁷ Клопский (Клобский) Иван Михайлович (1852-1898), народоволец, позднее последователь Толстого, бросил Петербургский ун-т в 1892, жил в различных земледельческих общинах, в 1892 был арестован, впоследствии эмигрировал в Америку.

⁸ Аллюзия на притчу о десяти девах (Мф.25, 1-13).

⁹ Федор Александрович Козлов (18657-1918) в конце 1880-х оставил университет и поселился в тверской общине Новоселова, в 1892 работал с Толстым в Рязанской губ. ‘на голоде’, позднее окончил университет и стал земским врачом. Жена Козлова — В.П. Павлова (см. прим.6 к письму 9).

¹⁰ После распада дугинской общины Новоселов некоторое время жил на мызе Скороходовых (см. прим.2).

¹¹ Осенью 1891 Рахманов уехал из тверской общины в Нижегородскую губ. и поселился в качестве вольнопрактикующего врача в селе Богородское, где жило много молокан.

¹² Желтов Федор Алексеевич (1859-?), крестьянин с.Богородское Нижегородской губ., сектант-молоканин, сотрудничал в издательстве ‘Посредник’, автор рассказов и повестей из жизни крестьян и рабочих.

¹³ Возможно, речь идет о неоконченной статье ‘Об искусстве’, написанной в 1889 по просьбе редактора журн. ‘Русская мысль’ В.А. Гольцева, включившего ее в свою статью ‘О прекрасном в искусстве’ (Русская мысль. 1889. No9. С.68-69), возможно также, что имеется в виду одна из ранних редакций статьи ‘Что такое искусство?’, полностью законченной лишь в 1897 и опубликованной в журн. ‘Вопросы философии и психологии’ (1897. Кн.40. С.979-1027, 1898. Кн.41. С.5-137).

¹⁴ См. прим. 1.

¹³ Речь идет о статье ‘Первая ступень’, опубликованной в журн. ‘Вопросы философии и психологии’ (1892. Кн. 13. С. 109-144), в которой Толстой призывает к воздержанию как первой ступени духовной жизни.

¹⁶ Фаррар Фредерик Вильям (1831-1903), английский духовный писатель, популярный в России, автор книг ‘Жизнь Иисуса Христа’, ‘Жизнь и труды апостола Павла’, ‘Жизнь и труды отцов и учителей Церкви’ и др.

¹⁷ Иван Дмитриевич Ругин (1866-?), подпоручик, окончил Морское техническое училище в Кронштадте, знакомый и последователь Толстого, в 1890-1891 жил в общинах Алехина и Новоселова.

¹⁸ Имеется в виду трактат ‘Царство Божие внутри вас’, над которым Толстой работал до 1893 (опубликован за границей в 1893, в России — только в 1906).

¹⁹ Новоселов и Гастев приезжали в Ясную Поляну в начале сентября 1891.

²⁰ О каких брошюрах идет речь — установить не удалось.

18 июля [1893]

Несколько раз собирался я писать вам, дорогой Лев Николаевич, да все что-то внутри мешало этому. И наше расхождение в некоторых вопросах, и ваше отношение ко мне, о котором я слышал и которого не мог не предполагать, вызывали во мне эту нерешительность. — Почему я пишу вам, на это ответит прилагаемое письмо одной девушки, Веры Александровны Даниловой, которая излагает тяжелую историю сестры своей¹. Зная вашу родственную близость с Кузьминским², с одной стороны, и горячее сочувствие ко всем, испытывающим гнет правительственного насилия — с другой, я предложил Даниловой написать вам об участи ее сестры. Она очень обрадовалась моему предложению и в прилагаемом письме изложила факты, рисующие положение бедной заключенной. Мне нечего прибавлять к ее письму. Уверен, что вы сделаете, что можно, для облегчения участи так страдающего человека³.

Другая просьба моя к вам, Лев Николаевич, касается Л.П. Никифорова⁴. Не можете ли вы чем-нибудь помочь ему? Если бы вы посмотрели, как живет он с семьей своей, то, конечно, не задумываясь, причли бы его к тем голодающим, которых кормили в Ряз[анской] и Тул[ьской] губерниях⁵. Я нередко обращаюсь к матери за денежной помощью для них, но что значит эта помощь для семьи в 9 человек! Не говорю уже о мало-мальски питательной пище, у них не бывает часто печеного домашнего хлеба, и приходится покупать куски у нищих, которые заходят к ним. Обеды в ‘столовых для голодающих’ были бы для семьи Л[ьва] П[авловича] роскошью. Вы, вероятно, видите его бодрым и неунывающим, когда он заходит к вам в Москве, а потому с трудом поверите моим рассказам. А между тем то, что я передаю вам, факт не менее несомненный, чем прошлогодняя голодовка. Пишу я вам, дорогой Лев Николаевич, конечно без ведома Л[ьва] П[авловича], а потому хорошо было бы, если бы вы не сообщали ему об этом ходатайстве моем за него. Если бы вы могли дать ему хотя небольшой заработок, лишь бы он был постоянный! Во всяком случае не откажите в помощи какой бы то ни было. Сердце разрывается, когда видишь эту семью дома. Нищета поразит всякого, кто побывает у них. Я близко знаком с их жизнью, и могу только удивляться той нравственной живости, которую вижу в Л[ьве] П[авловиче]. Но за последнее время не могу не замечать, что ‘уходили Сивку крутые горки’. Или по к[райней] м[ере] ухаживают.

Простите, голубчик, что с первого раза наседаю на вас с просьбами. Я рад, впрочем, этим случаям, нарушившим молчание, о котором не могу не жалеть. Надеюсь, что теперь заговорим с вами, если в вашем сердце что-нибудь осталось от прежнего чувства ко мне.

Любящий Вас М.Новоселов.

Передайте мой привет всей семье.

Простите меня за те огорчения, которые доставил вам!

Как ваше последнее сочинение?⁶Адрес: Рыбинско-Бологовская ж.д., ст.Еваново, М.А.Новоселову.

На это письмо имеется ответ Толстого (ПСС. Т.66. No 507).

¹ Письмо не сохранилось в архивах Л.Н. Толстого, и ни о Даниловой, ни о истории ее сестры, привлеченной к суду по политическому делу, сведений разыскать не удалось.

² Александр Михайлович Кузминский (1843-1917) — муж сестры С.А. Толстой, в 1889-1893 был прокурором Петербургской судебной палаты, впоследствии сенатор.

³ Толстой предпринял некоторые шаги через свою свояченицу Татьяну Андреевну Кузминскую (1846-1925), о чем сообщил Новоселову в письме от 3 августа 1893 (ПСС. Т.66. С.376), но о результатах его хлопот ничего не известно.

⁴ См. прим.3 к письму 13.

⁵ В 1891-1892 Толстой выступил инициатором и организатором общественной помощи голодающим в Рязанской и Тульской губерниях, устраивая бесплатные столовые.

⁶ По-видимому, речь идет о романе ‘Воскресение’.

30 ноября [1899]

Дорогой Лев Николаевич!

Господь да укрепит, да утешит Вас в тяжком недуге Вашем¹, Им же всеблагим попущенном!

Да поможет Он Вам покорно нести крест, несомненно для пользы Вашей на Вас возложенный!

Да успокоит Он скорбные сердца домашних Ваших, так Вас любящих и в меру любви своей скорбящих!

За последние годы не раз собирался писать Вам, чтобы сказать — если не многое, то много. Теперь же скажу одно: верьте, что люблю Вас, люблю нередко с мучением и ежедневно почти молюсь о Вас и семье Вашей. Так было и есть со времени последнего нашего свидания с Вами.

Еще сказал бы, но м[ожет] б[ыть] и это трудно будет прочитать Вам среди страданий.

Простите, если что имеете в сердце против меня.

Господь мира да раскроет душу Вашу для приятия мира небесного!

М.Новоселов.

Год написания устанавливается по почтовому штемпелю на конверте, письмо отправлено из Вышнего Волочка в Москву.

¹ Толстой тяжело заболел 21 ноября 1899.

23 июня 1901

Лев Николаевич!

Сегодня я узнал, что мое открытое письмо к Вам, помещенное в июньской книжке Мисс[ионерского] Обозрения¹, не было своевременно доставлено по назначению. Случилось это помимо моей воли и моего желания, вследствие рассеянности лица, которому поручено было отправить Вам рукопись. Простите мою невольную невежливость.

М.Новоселов.

Заказное письмо из Вышнего Волочка в Ясную Поляну.

¹ ‘Открытое письмо графу Л.Н. Толстому по поводу его ответа на постановление Святейшего Синода’ М.А. Новоселова, помещенное в журн. ‘Миссионерское обозрение’ (1901. No 6. С.823-835), было затем трижды издано им в качестве брошюры ‘Религиозно-философской Библиотеки’ (в 1902, 1908 и 1911). Реакция Толстого на него известна из его письма к Л.П. Никифорову: ‘Письмо же его [Новоселова. — Е.П.] в Миссионерское обозрение ужасное, жалкое. Это прямо гипнотическое внушение, вследствие которого человек, рассуждая здраво обо всем, как только попадает на предмет внушения, начинает бредить’ (ПСС. Т.73. С. 105).

ПИСЬМА М.А. НОВОСЕЛОВА К Л.Н. ТОЛСТОМУ

Читайте также: