Письма к Гиппиус и Философову, Бердяев Николай Александрович, Год: 1908 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 40 минут(ы)

Минувшее. Исторический альманах. 9

ПИСЬМА НИКОЛАЯ БЕРДЯЕВА

Публикация В. Аллоя

Предлагаемые в настоящей подборке письма Николая Александровича Бердяева (1874-1948) относятся к 1906-1908 гг. — времени болезненного и глубокого кризиса русской культуры, вызванного опытом недавней революции и попытками ее осмысления. Наибольшей остроты кризис этот достиг чуть позже, в 1909, — с выходом сборника ‘Вехи’ и полемикой, разразившейся вокруг мыслей, высказанных его авторами. При этом самая бурная реакция на сборник исходила не из социал-демократического лагеря, а от недавних союзников веховцев по символизму и религиозно-философским поискам. Однако наметился раскол значительно раньше, когда стала очевидной неудача ‘религиозной политики’, которую пытались обосновать ‘Новый путь’ и ‘Вопросы жизни’. На страницах обоих журналов сошлись недавние марксисты, декаденты, соловьевцы, участники петербургских религиозно-философских собраний, наконец, люди типа В.В. Розанова, стоявшие в литературной и общественной жизни особняком, вне всяких групп. Объединяло их стремление к выработке ‘нового религиозного сознания’ — идея достаточно общая и неопределенная, допускавшая самые разные интерпретации. Это различие толкований, равно как и разный жизненный опыт участников уже в годы существования журналов создавали драматические ситуации, грозившие разрывом {Об отношениях Бердяева, Булгакова и других ‘идеалистов’ с группой Мережковских, Философова, Чулкова см. нашу публикацию ‘Из писем Зинаиды Гиппиус’. — ‘Минувшее’, т.4, 1987, с.327-337.}. Однако набиравшая силу революционная волна в значительной мере служила той внешней скрепой, что предохраняла от раскола. После поражения революции 1905 г., закрытия ‘Вопросов жизни’, отъезда в эмиграцию значительной группы участников, скрепа исчезла, а идея ‘нового религиозного сознания’, по крайней мере в том виде, в каком она прокламировалась в 1904-1905 гг., явно изжила себя, она требовала развития с учетом опыта революционных событий — и здесь пути недавних союзников расходились окончательно.

Мережковские покидают Петербург 14 марта 1906 г., надолго переселяясь во Францию. Вместе с Д.В. Философовым (1872-1940) они живут главным образом в Париже, в Auteuil, на rue Thophile Gautier. Живут крайне активно: их политико-литературно-мистический салон собирает русскую эмигрантскую колонию, вместе с Минским они пытаются наладить издание периодического органа, часто публикуются в России, готовят сборник статей о русской революции, заводят связи с французскими политическими деятелями близкими к социализму. Знаменитая фраза Гиппиус: ‘мы не в изгнании, мы в послании’, ставшая впоследствии девизом политической эмиграции, — рождается именно в те годы. Особенно сближаются Мережковские и Философов с социалистами-революционерами. Знакомство и дружба с И.И. Фондаминским, сделавшимся постоянным гостем их салона, а затем с Б.В. Савинковым, одним из руководителей Боевой Организации ПСР, — еще больше втягивают их в околополитическую активность. Александр Николаевич Бенуа, проведший те годы в Париже, вспоминал, что ‘в салоне на улице Теофиль Готье образовалось нечто вроде штаб-квартиры революции, куда захаживали всевозможные персонажи революционного вероисповедания’ {Александр Бенуа. МОИ ВОСПОМИНАНИЯ. М., ‘Наука’, 1980, т.2 (кн. V, 2), с.444.}. В области духовной Мережковские по-прежнему усиленно разрабатывают идею ‘тройственного устройства мира’, Царства Третьего Завета, которое должно прийти на смену историческому христианству, а на уровне более практическом — стараются укрепить и расширить небольшую общину, духовным центром которой являлась триада Мережковский-Гиппиус-Философов. И, разумеется, салон их оставался литературным, — там кипели страсти по поводу судеб символизма, чулковской ‘ереси’, блоковского ‘отступничества’, горьковского социал-демократизма и т.д., там продумывалась и обсуждалась тактика и стратегия журнально-газетных баталий. Все это вместе, причудливо сочетаясь, создавало несколько экзальтированную, по словам того же Бердяева, ‘магическую атмосферу’, в которой ‘словесные сочетания часто заменяли отношения реальные’ {Николай Бердяев. САМОПОЗНАНИЕ. Париж, ИМКА-Пресс, 1949, с. 165.}.

Для Бердяева эти годы становятся активными не столько в общественном, сколько в творческом и мировоззренческом плане. Он постоянно публикуется в периодических изданиях (главным образом в ‘Московском еженедельнике’ и ‘Вопросах философии и психологии’, но также в ‘Полярной звезде’, ‘Свободе и культуре’, ‘Веке’, ‘Русской мысли’ и т.д.), пишет книгу ‘Новое религиозное сознание и общественность’, готовит к печати сборник своих статей ‘Sub Specie Aeternitatis’, сближается с кругом московских философов. Но главное — в противоположность Мережковским, — все больше уходит от мистики к ‘религиозному реализму’. И хотя до конца жизни Бердяев считал себя ‘мистическим анархистом’ и бунтарем, его бунтарство с этого времени все больше развивалось не вне, а внутри Церкви, в пределах исторического христианства, а не в попытках создания новой религии.

Естественно, что подобное направление мыслей вызывало неприятие у парижских друзей, и это все более отчетливо проявлялось и в переписке, и в печатных выступлениях. Сюда же добавлялось и скрытое чувство обиды, ибо, в отличие от Булгакова и других ‘идеалистов’, Бердяев считался у Мережковских ‘своим’, был в близких дружеских отношениях с 3.H. Гиппиус и Д.В. Философовым и рассматривался как возможный участник интимной общины. Его упорное нежелание войти в новую церковь лишь усиливало раздражение. Росла взаимная неудовлетворенность и отчуждение — сначала идейные, а затем и личные. Окончательный разрыв наступает зимой 1907-1908 гг., которую Бердяев проводит в Париже, постоянно бывая в салоне на rue Thophile Gautier. Сам Бердяев вспоминал впоследствии атмосферу этих общений: ‘На Мережковских я произвел впечатление человека слишком приближающегося к православию. И в общении с Мережковскими я делался более православным, чем, может быть, был на самом деле. Во мне вызывало протест литературное сектантство. Меня всегда отталкивали опыты создания сектантской церкви. Новое христианское сознание я не мыслил в форме создания новых таинств. Новизна была для меня не в сакраментальной, а в пророческой сфере. /…/ Наше общение прошло в борьбе и взаимопротивлении. Мне были неприятны и чужды их настроения’ {Николай Бердяев, ук. соч., с. 169, 170.}. В этом смысле инцидент на rue Thophile Gautier, когда Мережковский и Философов публично выступили против Бердяева, обвинив его в лицемерии (см. п.5), — явился лишь последней каплей. Разрыв был предрешен и в полной мере выразился в полемике вокруг ‘Вех’. Можно отметить также, что различие в интерпретации ‘нового религиозного сознания’, хотя и не в столь радикальной форме, проявилось и в дальнейшем — в работах Московского и Петербургского Религиозно-философских обществ, деятельными участниками которых стали все упоминаемые лица.

Предлагаемые письма носят подчеркнуто исповедальный характер и настолько полно выражают мировосприятие Бердяева и существо его расхождений с адресатами, что не нуждаются в подробном комментарии. Поэтому мы ограничились главным образом био-библиографическими сносками.

Письма публикуются по оригиналам из частного парижского архива. Печатаются по правилам новой орфографии, синтаксис автора сохранен, подчеркнутые в тексте слова и фразы выделены курсивом.

БЕРДЯЕВ — ГИППИУС

Петербург, 27 марта [1906]

Дорогая, милая моя Зинаида Николаевна! Не писал Вам до сих пор не потому, что не помнил о Вас все время и не имел, чего сказать, а потому только, что слишком многое хотелось разом сказать и трудно это. Все хотел осмыслить и осознать окончательно свое отношение и к Вам лично, и к Д.С. и Д.В. Вы, Зинаида Николаевна, родная мне душа, и казалось мне иногда, что близость с Вами могла бы дойти до абсолютного слияния. Но было бы ли это праведно, не знаю, часто сомневаюсь в этом. У меня есть к Вам отношение глубоко индивидуальное, интимное, не соборное, не церковное, и отношение мое не изменилось бы, если бы я узнал, что Вы от диавола. С ужасом отвернулись бы от Вас Ваши единоверцы, а я не отвернулся бы. Вот это-то и странно, Зинаида Николаевна! Это Вам лично я говорю, мистическую связь с Вами ощущаю, а теперь о вашем соединении, о вас всех. Почему я не соединяюсь с Вами окончательно, не вхожу в Вашу общину, не живу с Вами общей религиозной жизнью, в которой все показывается уже, а не доказывается? Думаю, что причина тут не только в раздвоении моей стихии и слабостях и недостатках моих, моем индивидуализме, антицерковности, боязни потерять свободу или разочароваться в соединенной жизни, не только в сомнениях моих, какому Богу поклоняться. Препятствие есть также и в сознании моем и эта сторона недостаточно у нас выяснена. Я кажется расхожусь с Вами в понимании церкви и не думаю, чтобы Вы уже знали, что такое церковь. Это я ведь высказал в своей статье ‘о новом религиозном сознании’¹, поставил Дм[итрию] Серг[еевичу] вопрос о церкви, на который он мне не ответил. Боюсь, что у Вас есть тенденция образовать секту, маленькую интимную религию, очень интересную, глубокую, завлекательную, но не вселенскую. Где очертания вселенской церкви? Вот самый проклятый, не решенный еще вопрос. Я написал статью ‘О путях политики’², в которой высказываю сомнение, что до сих пор существовала видимая, определенным кругом обведенная церковь, так как не могу примириться с преступлениями христианской церкви против земли, против культуры и свободы. Самая крупная заслуга Дм. Серг. была в том, что он заговорил о религии, вмещающей всемирную историю и всю полноту культуры, освящающей землю. И я с ужасом смотрю, чтобы Ваше религиозное развитие не пришло к церкви, из которой опять выходит и вся история, и вся культура, и плоть мира. Боюсь монастыря, боюсь аскетического отречения. Верю глубоко, что невидимая мистическая церковь должна сделаться видимою, воплощенной, мечтаю об этом, но процесс выявления представляется мне очень сложным, многообразным, вмещающим мировые богатства. Не могу с легким сердцем обрекать человеческую личность на гибель, на небытие, и потому должен признать многообразие путей спасения личности. Неужели Вяч. Иванов, милый, добрый, необыкновенно культурный, но путанная голова, погиб, потому что не входит в церковь, как вы ее понимаете? Тут что-то не так. В церкви должна быть и истина гуманизма, она должна как можно больше спасать и как можно меньше осуждать. Образование церкви в истории должно идти от личности, утверждающей себя со всеми своими ценностями, и должно быть процессом органическим, а не механическим, внутренним ростом из разных мест земли и земной культуры. И трудно сказать, где и как образуется сейчас церковь, кто находится в мистическом круге. Вы склонны думать, что только ваш союз — церковный, что только от вас образуется церковь, новая и вечная, а вне вашего круга все осуждается. В этом я вижу соблазн. Я не сомневаюсь в глубине ваших религиозных верований, в огромной важности ваших религиозных идей, но все же вы мне представляетесь предтечами религиозной революции и религиозного возрождения, а не церковью уже. Я люблю Вас, как предтечу, нуждаюсь в Вас, бесконечно обязан Вам, но не могу поверить, что в Вас и только в Вас осуществилась истинная теократия. Вы мои родные, бесконечно близкие и дорогие мученики великого религиозного процесса, все еще искатели, мятежные души. Вы потеряли только человеческие надежды, изверились в только человеческие пути и только человеческие утешения и спасаетесь от ужаса небытия, но вы еще не можете быть спасителями, не сошел еще Дух Утолитель, не исходит еще от Вас сияния, притягивающего к Вам души. Каждый из Вас может иметь человеческие недостатки и пороки, но вы, как целое, должны быть притягательны, обаятельны, должны радость вокруг себя распространять, а Вы отталкиваете. Ощущаю глубокую мистическую связь с Вами (не только З.Н., которую люблю, кто бы она ни была) и общность путей, но не ощущаю еще нашей церкви и боюсь тут ложного, сектантского, аскетического, не вселенского пути. А вот с Карташевым, с Серафимой Павловной, с Вашими сестрами³ такой связи не ощущаю, хотя хорошо к ним отношусь. Все в личности и через личность! Предчувствую новую религиозную общественность, как любовь личностей, но этим не решается, а только обостряется, делается еще более трудным вопрос о церкви. В отношении моей личности к другим людям есть интимное, которого Вы не знаете и которое нельзя объяснить. Это должно быть признано и не должно стоять между нами. Я реально тоскую по Вас, скучаю, мне ведь действительно некуда пойти. Нежно целую Д.С. и Д.В., мои поклоны им. Целую Ваши руки.

Ваш любящий Николай.

Продолжение.

Еще хотел сказать. Меня всегда тянули в Церковь, в церковь социал-демократическую, в церковь либерально-идеалистическую, в партию, в ‘практическую’ деятельность. Когда я был социал-демократом, то хотел быть свободным философом социализма и пролетариата и имел отвращение к тому, что называлось ‘практикой’, не мог поместиться ни в какой ‘организации’. Потом стал свободным искателем. Я верю, что есть призвание философа, как есть призвание художника, и самое важное свое призвание исполнить. Мне иногда кажется, что Вы отрицаете индивидуальное призвание и всем навязываете одну задачу. Я же никогда не соглашусь на уничтожение философии, литературы, искусства, всего богатства культуры, хотя знаю, что всякое творчество должно быть подчинено религиозному центру. Но подчинение религиозному центру не упраздняет культуры, а обогащает ее. Так должно быть, если религия опять не будет аскетической. Быть может, я наконец войду в Церковь, в истинность которой поверю, но индивидуальная задача моей жизни останется та же — построить систему религиозно-философского гнозиса. Мне близки не практические строители христианской Церкви, а гностики, близки не апостолы, а Ориген и ему подобные.

[На первой странице сверху приписка:]

Когда возвращаетесь в Париж?

¹ ‘Вопросы жизни’, 1905, No 9, с. 147-188.

² ‘Свобода и культура’, 1906, No 2, с. 106-121.

³ Карташев Антон Владимирович (1875-1960), историк церкви, активный член РФО, близкий к Мережковским. Ремизова (урожд. Довгелло) Серафима Павловна (1876-1943), жена А.М. Ремизова, палеограф, участвовала в работе РФО, была близка с Мережковскими в продолжение всей жизни. Сестры Гиппиус, Татьяна Николаевна и Наталия Николаевна. Ср. описание ‘интимной общины’ у Андрея Белого: ‘я по счету принятия седьмой член (Карташев, две сестры Гиппиус суть четвертый, пятый и шестой члены)’ (ПОЧЕМУ Я СТАЛ СИМВОЛИСТОМ… Ardis, Ann Ar-Ьог, 1982, с.50).

БЕРДЯЕВ — ГИППИУС

Люботин, 2 июня [1906]¹

Дорогая Зинаида Николаевна! Пишу Вам уже из деревни, куда наконец удалось выбраться из опостылевшего Петербурга. Здесь сразу себя почувствовал лучше, начал писать. Я не часто пишу Вам, так как очень серьезно отношусь ко всему, что пишу Вам, и мне трудно писать Вам письма нейтральные. Часто мне легко разговаривать с Вами, а писать не всегда могу. Я хорошо знаю, как несовершенно общение через письмо, и, если не вполне еще преодолел романтизм, то возжелал уже реализма и тяготею к нему. Я во многом изменился, Зинаида Николаевна, и многое внутренно завоевал себе. Нет уже во мне этой ужасной раздвоенности, когда не знаешь, во что веришь, какому Богу хочешь поклониться и какой путь избрать. Теперь, кажется, трагическое переносится для меня в иную плоскость, и моя боль может сделалась еще тяжелее, хотя внутренно я тверже, последняя моя воля не так разбита. И мое отношение к Вам несколько изменилось, я окончательно освобождаюсь от остатков противного и глупого демонизма, который сидел во мне, когда я не знал, к чему может привести сближение между нами, когда говорил о возможности слияния против Бога, в которого верим и которого любим. Я не знал, от Бога Вы или от диавола, и это неведение доставляло мне особенное наслаждение, так как и про себя я не знал окончательно, что возлюбил и пожелал. Все эти ‘демонические’ настроения в конце концов что-то детское в себе заключают и без всего этого я чувствую себя свободнее. Но мне думается, что Вы, лично Вы, не вполне еще освободились от соблазна демонизма, от властолюбия, от самолюбивой жажды по своей воле всех и все формировать. Не скрывается ли иногда под Вашим стремлением к действию и реализации эта властолюбивая жажда? Во мне нет желания властвовать, переделать по-своему, но моим соблазном было желание развращать человека, ставить от себя в какую-то неуловимую зависимость. Все это жалко и ничтожно и кажется прошло, давно уже начало проходить. Никогда еще я не был так близок Вам, вам всем, по своим верованиям и упованиям, никогда не преодолевал так внутреннего раздвоения и потому моя позиция будет теперь гораздо более активная и воинствующая. Но теперь так мучительно сделалось сознание своего внешнего бессилия, своего неумения пересоздавать процесс жизни. И я утверждаю, что никто из нас не знает, как нужно в данную минуту действовать. Вы резко на меня нападаете за то, что я не стремлюсь к реализации, обвиняете меня в том, что я ничего не делаю, не пытаюсь даже преобразовать жизнь. Но ради Христа скажите мне прямо и открыто, что делаете Вы, что реализуете, как преображаете жизнь? Я не признаю права ни за Вами, ни за каким бы то ни было человеком на свете ответить так: соединитесь окончательно с нами, тогда узнаете, что и как мы делаем, что и как вам реализовать. Это был бы демонический эзотеризм, допустимый лишь в подозрительных сектах. Горе вам, если будете сбиваться на этот путь. Вы укоряете меня в бездействии и в отсутствии реализма потому только, что я не соединяюсь с вами — это единственное реальное действие, которое Вы мне рекомендуете. Но что такое соединение? Что такое вы? Вы человеки, с которыми я чувствую себя соединенным общностью желаний, общностью идей, взаимным любовным влечением, и я вместе с вами и другими еще подобными нам человеками должен что-то реализовать, как-то действовать во имя одного и того же. Я соединяюсь с вами, когда я вместе с вами что-то открываю, вместе с вами делаю наше общее дело, но я ни к кому не присоединяюсь, да и никто не должен ни к кому присоединяться. Вы не масонская ложа, в которую таинственно вводят после иепитимии, и вы, конкретные человеки, З[инаида] Н[иколаевна], Д[митрий] С[ергеевич] и Д[митрий] Владимирович], не Церковь. Это я говорю не для критики Ваших идей и верований, а для критики вас, людей, это наша самокритика. Боюсь, что вы впадаете в соблазн видеть центральную точку Церкви в своих человеческих личностях, придаете слишком большое значение себе, как будто только с вами может быть связана вне вас лежащая мистическая реальность. Реальное для меня дело — найти пути соединения с этой мистической реальностью и воплотить это соединение на земле. Это мы с вами должны общими усилиями делать, должны помогать друг другу, а Вы часто говорите так, как будто бы вы — сами мистическая реальность. Вы молитесь вместе, я молюсь уединенно, но из этого не следует еще, что я ничего не делаю, а вы делаете много. Не ругайте меня за бездействие, я жажду действия, скажите лучше, если знаете, что нам делать. И не говорите, что нам нужно соединиться, это бессодержательно, мне нужно знать, в чем реализуется наше соединение, знать теперь же. По глубокому моему убеждению историческая христианская церковь была человеческой выдумкой, само христианство в истории в значительной степени человеческая выдумка и потому не имеет для меня никакого авторитета. И я не хотел бы новых человеческих изобретений, претендующих на авторитет. Я с горестью иногда вижу, что вы сбиваетесь на механическое понимание церкви, как колпака, который делает святым и прекрасным то место, которое им прикрывают. Точно церковь есть механическое изобретение на все случаи жизни, прикроешь колпаком вино и оно претворится в кровь, прикроешь целующихся людей и их соединение будет свято. Я очень скромен в вопросе о природе церкви, я ищу, но твердо убежден, что воплощение мистической церкви на земле есть органический, а не механический процесс. В вине должно быть что-то, из чего кровь получается, в поцелуях должно быть что-то, что их делает святыми. Изнутри, из глубины все органически должно расти и раскрываться. И нам нужно не отсекать как можно больше при помощи искусственного критерия, а искать в мире как можно больше задатков великого организма, бережно обращаться со всеми ростками жизни. Критерий во мне должен быть незыблемым, но я хочу и должен искать в мировой жизни органические почвы, в которых тот же критерий заложен. Пишу сознательно резко и подчеркиваю возможное различие между нами, т.к. никогда еще у меня не было такого серьезного желания соединяться и действовать. Раньше я слишком любил играть и шутить. Очень мне понравилась Ваша статья в ‘Свободе и Культуре’². Я подумал, какой интересный и боевой журнал мы могли бы все вместе издавать. Но даже ‘Св[обода] и Кул[ьтура]’ слишком плохо расходится, Пирожков порвал с этим журналом, слишком не злободневен. Что вы думаете, каковы ваши планы? Мне грустно, что в последнее время я так мало о вас знаю. Пишу для сборника большую статью ‘Мистика и религия’³. Жду с нетерпением от Вас ответа, для меня он очень важен. Целую Ваши руки. Сердечный привет Д.С. и Д.В. Получили ли они мои письма?

Ваш любящий Н.Бердяев.

Мой адрес все лето: Харьковско-Николаевская ж.д., ст. Люботин, имение Трушевой. А не изменится ли Ваш адрес на лето?

¹ В Люботине находилось имение ‘Бобаки’, принадлежавшее Ирине Васильевне Трушевой — теще Бердяева.

² Еженедельный общественно-политический и культурно-философский журнал ‘Свобода и культура’ выходил в СПб с 1.04. по 31.05.1906, рассылался подписчикам вместо ‘Полярной звезды’, прекратившей существование в марте 1906. Редактировал журн. С.Л. Франк, издателем (после отказа М.В. Пирожкова) стала М.Н. Могилянская.

³ По-видимому, речь идет о сб.: D.Merejkovsky, Z.Hippius etc. LE TZAR ET LA REVOLUTION (Paris, Socit du Mercure de France, 1907, немецкое издание: DER ZAR UND DIE REVOLUTION. Mnchen und Leipzig, 1908), который готовили Мережковские и Философов и где ожидалось участие Б. ‘Мистика и религия’ — введение в кн. НОВОЕ РЕЛИГИОЗНОЕ СОЗНАНИЕ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ. СПб., М.В. Пирожков, 1907.

БЕРДЯЕВ — ФИЛОСОФОВУ

Киев, 26 июля [1906]

Мой дорогой Дмитрий Владимирович!

Отчего Вы меня совсем забыли? Так давно не было от Вас никаких вестей. Я часто в последнее время вспоминаю Вас, не только вас всех вместе, но и Вас лично. Очень грущу, что нет между нами живой связи, даже письмами обмениваемся редко. Пишу из Киева, куда меня вызвала из деревни тяжелая болезнь отца. Отец мой был при смерти, но теперь ему значительно лучше, и я надеюсь скоро вернуться обратно в деревню. Но семья моя переживает крах, все рушится и расползается. Денежные дела настолько плохи, а возможность литературного заработка настолько проблематична, что я не знаю, как буду жить и где буду жить зимой. В деревне останусь до конца сентября. Там хорошо, но во мне вызывает романтическую грусть вторжение в наш сад новой демократии, играющей на проклятой гармонике. Необходимо и справедливо изменение русской жизни, старый быт рушится окончательно, но мне чужд и ненавистен новый быт и новые массовые люди, такие неблагородные и грубые. Очень тяжело сознавать, что не принимаешь непосредственного творческого участия в том, что совершается в русской жизни, а совершается что-то огромное и страшное. И я начинаю думать, что наше положение сейчас безнадежно, безнадежно в смысле ближайших практических результатов. Весь опыт религиозной политики до сих пор оказывается мертворожденным. Очевидно с другого конца надо начинать. Пути нашего воздействия на жизнь не могут быть еще заметны глазу не вооруженному. Нужно гораздо большее воздействие на сознание, чем то, что до сих пор делалось нашим направлением во всех его оттенках. Одно дело спасать себя и образовать в себе и вокруг себя приобретенную атмосферу, а другое дело религиозно-культурное и религиозно-общественное творчество в мире. Первое дело почти преодолевает время, второе же дело слишком зависит от времени и сроков. В себе я ощущаю огромную внутреннюю перемену, огромную устойчивость религиозных переживаний. Многое и самое важное я окончательно кажется знаю и испытываю. Пишу очень много и настолько систематично, что скоро приближусь к идеалу, т.е. к Дмитрию Сергеевичу. Написал уже три главы своей книги¹: первая глава — ‘мистика и религия’ (общее введение), вторая глава — ‘великий инквизитор’ и третья глава — ‘государство’. Теперь пишу четвертую главу — ‘социал-демократия’. Считаете ли Вы подходящей для сборника³ главу ‘мистика и религия’? Или лучше что-нибудь другое? Вообще не знаю, в каком положении идея сборника. Напишите мне об этом. Я потерял надежду на свой журнал. У Пирожкова нет денег, и он поступил некрасиво с ‘Полярной звездой’³. Да и времена такие, что никто не берет читать нашего журнала. Нет для нас места. Я послал свою последнюю статью ‘О народной воле’ в ‘Московский еженедельник’ Трубецкого⁴. Скоро выйдет мой сборник с несколькими новыми статьями⁵. Теперь такие времена, что нужно писать книги и издавать сборники. Могу сказать, что за последнее время я очень много сделал и многого достиг для лично своего настроения и для выражения своего миросозерцания в писаниях, но для общественности не делаю ничего. Тут один человек бессилен и это меня удручает. Нужно соединяться, но пути соединения слишком еще неясны. Что Вы думаете о происходящем в России? Что все вы предполагаете делать? Очень, очень недостает мне вас, милые. Попасть осенью за границу у меня нет никакой надежды и не знаю, когда увижу вас. Не представляю себе, что будет зимой. Получили ли Вы что-нибудь от пребывания в Париже, обогатились ли, не раскаиваетесь ли, что уехали? Все, что вас касается, меня глубоко интересует, имеет значение и для меня. Что пишете Вы, З.Н. и Д.С? Я ведь ничего о вас не знаю, не знаю даже, в Париже ли Вы сейчас. В деревне я живу в атмосфере для меня отрадной и менее чувствую свое одиночество, но в Петербурге опять его почувствую. Напишите о своих планах. Напоминаю свой адрес: Харьковско-Николаевская ж.д., ст. Люботин, имение Трушевой. Нежно целую Вас, а также З.Н. и Д.С. Думаю о вас и люблю вас.

Ваш Ник. Бердяев

¹ Речь идет о кн. НОВОЕ РЕЛИГИОЗНОЕ СОЗНАНИЕ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ, Третья глава (в письме ‘четвертая’) получила окончательное название ‘Социализм как религия’, впервые опубл. в журн. ‘Вопросы философии и психологии’, 1906, No 85, с.508-545.

² См. прим. 3 к предыдущему письму.

³ ‘Полярная звезда’, еженедельное общественно-политическое и культурно-философское издание, выходила в СПб с 15.12.1905 по 19.03.1906 под ред. П.Б. Струве. Прекратилась на No 14 из-за того, что издатель М.В. Пирожков отказался от ее дальнейшего финансирования.

⁴ 1906, No 20, с.31-33.

⁵ Имеется в виду кн. SUB SPECIE AETERNITATIS. Опыты философские, социальные и литературные. 1900-1906. СПб., М.В. Пирожков, 1907.

БЕРДЯЕВ — ФИЛОСОФОВУ

Петербург.
Воскресенье. 22 апреля 1907 г.¹

Дорогой Дмитрий Владимирович! Письмо Ваше меня так взволновало, так больно мне было читать некоторые его строки, что сейчас же Вам отвечаю. Прежде всего простите мне, что я так скверно написал Вам предшествующее письмо: писал его действительно под ‘настроением’, многое говорил из духа противоречия, был раздражен, впал по обыкновению в крайности. Я убежден, что в письмах ничего нельзя сказать, интимное не передается, и если бы не дошел до самой крайней нищеты, то кажется сейчас бы сел в поезд и поехал к вам в Париж хоть на несколько дней. Одно место Вашего письма меня так болезненно поразило, такой обидный вопрос Вы поставили, что я почти не хотел верить своим глазам. Вы до сих пор еще не знаете, верю ли я в Христа, отвечу ли я ‘во истину воскрес’? Пространство все убивает, ужасно жить далеко друг от друга. Ваше сомнение звучит для меня так, как если бы Вы сказали, что я подлец, мошенник, обманщик, шарлатан. В одном отношении я никогда в себе не сомневался — всегда верил в свою искренность, всегда считал себя искренним писателем, даже слишком искренним, субъективным лиричным философом. Вы говорите, что любите меня, но не имеете в меня даже такой элементарной веры, чтобы не допускать с моей стороны возможности лжи в литературе, неискренности и обмана. В течение этого лета и осени я написал книгу, из которой Вы прочли вырванные куски², и вся она только и говорит о том, что я верю в Христа и Его Воскресение. Хороша ли эта книга или плоха, не мне судить, но одно знаю — в ней вылились мои переживания, в ней написано о моем внутреннем опыте, она для меня не литература, а сама жизнь, как и все, что я пишу. Литературщина, академизм всегда мне были чужды, я всегда жил в своих философских исканиях и литературных опытах. Конечно, пишу я и мыслю отвлеченно, диалектично, верю в Разум и смотрю на мир философски, но быть может это и дает мне возможность оставаться целомудренным. В Вашем смысле я даже слишком целомудренный человек, скрытный, не экспансивный, ни в жизни, ни в литературе не говорю на каждом слове о своей вере в Христа и о своем ожидании Антихриста. Сомневаясь в моей вере, Вы меня видите таким, каким я был два года тому назад, когда раздвоение мое доходило до чего-то страшного. С тех пор многое изменилось, многое во мне произошло, многое я испытал, пережил. В прошлую весну и лето во мне совершилось нечто поистине религиозное, радикальный перелом, и лучше всего я могу это выразить так: я поверил окончательно и абсолютно в Христа, внутренно освободился от демонизма, полюбил Бога, ко мне вернулся тот внутренний религиозный пафос, который был у меня некогда, а потом затерялся. Переворот произошел не в моих ‘идеях’, а в ‘жизни’, в опыте, в клетках моего существа, связан с фактами, выстрадан мною. С того времени я сделался благочестивым человеком, я каждый день молюсь Богу, крещусь и соединяю себя внутренно с Христом во всех важных случаях жизни и во имя Его пытаюсь делать все значительное, что способен, и прежде всего писать. Я твердо решил стать философским слугой религиозного движения, использовать свои философские способности и знания для защиты дела Божьего, бороться силой своего разума с антирелигиозной ложью и в светской культуре расчищать почву для торжества религиозной истины. Моя философия имеет твердую религиозную базу, но я не решаюсь выступать в качестве религиозного проповедника, я не чувствую в себе особенного религиозного дара, не претендую быть пророком и апостолом, остаюсь философом и публицистом религиозного брожения, но религиозным в существе своем. Более всего я способен быть философом-богоискателем, апологетом нового религиозного сознания и глубоко уверен, что в истории мира предстоит еще сложный гностический процесс, что должно образоваться новое и окончательное учение, полное вероучение. Служа хотя бы косвенно этому великому гностическому процессу образования вероучения, без которого не может быть дальнейшего религиозного движения человечества, я остаюсь целомудренным, пишу лишь о том, во что подлинно верю, что пережил, исповедую свою веру не в форме притязательной проповеди и пророчества, а в форме философской защиты истины. Деление людей на активных, волевых и созерцательных мыслителей остается верным, какова бы ни была наша религия. Мое религиозное познание очень еще слабое, моя религиозная жизнь бедна и элементарна, я жажду обогатиться, но к ‘отцам’ новой церкви не буду причислен, останусь вероятно заурядным безвольным прихожанином. О моей интимной религиозной жизни знает только Лидия Юдифовна³, человек религиозно гораздо более глубокий, чем я, сыгравший огромную роль не только в моей жизни вообще, но и в моем религиозном переломе. Свои отношения с ней я считаю подлинно религиозными, ощущаю в них Бога. Мое общение с Вами мне очень много дало, обогатило мою религиозную мысль, поставило в моем сознании ряд проблем, но до сих [пор] почти не давало мне религиозных ощущений, не говорило моему сердцу о близости Бога. Я любил говорить с Зинаидой Николаевной, много выносил из наших бесед, но ощущал скорее ‘демоническое’, чем божеское, что очень соответствовало моей тогдашней раздвоенности. Дмитрия Сергеевича я высоко ценю, что достаточно доказал своей статьей о нем⁴, но разговоры его и письма всегда мне казались слишком ‘литературными’. Что касается Вас, милый Дмитрий Владимирович, то в Вас я всегда видел сильное моральное чувство и рыцарское благородство, соединенное с хорошим умом, но своего бого-ощущения, своей религиозной мистики Вы мне никогда не дали почувствовать. Меня тоже не удовлетворяет ‘идейное’ общение, оно привело к тому ужасному результату, что Вы даже не знаете, верю ли я в Христа. Но я не знаю, что значит принять Вас целиком, с мясом и костями. Кто вы! Что вы предлагаете мне принять целиком? Я хочу соединиться с вами, но не знаю, какое реальное содержание вы вкладываете в это соединение. Если вы совершаете таинства в церкви моего Бога и моего Христа, то я хочу принять участие в этих таинствах, хочу сделаться достойным их, я имею право на религиозную пищу, так как голоден. Вот и Лидия Юдифовна этого также жаждет, как я ждет, надеется. В старой Церкви мы не можем получить хлеба жизни, и когда я Вам писал, что иногда готов пойти хоть в православную Церковь за пищей, то хотел этим только выразить свой голод и свое недоверие к искусственным, механическим, вымученным опытам. Что вы уже дошли до таинств, до тех таинств, которые сама жизнь, и до религиозной соборности, об этом я ничего не знаю и не ощущаю. Вы меня не поняли, когда заподозрили, что я Вам задаю вопросы нерелигиозных людей, которые думают, что о таинствах можно рассказать, что можно раскрыть последнюю религиозную тайну так, как раскрывается политическая программа. В таком диком непонимании меня нельзя заподозрить. Я требую от Вас не ознакомления с программой действий, которую я потом приму или отвергну, я требую, чтобы вы мне мистически и религиозно дали почувствовать, что у вас совершаются религиозные действия. Я не только не испытываю ваших религиозных действий, но и не знаю о существовании подобных действий, как напр., знаю об элевзинских мистериях и о богодействе в старой Церкви Христовой. Вы остаетесь для меня такими же искателями, такими же жаждущими, как и я сам, такими же беспомощными. Я не ощущаю вашего тройственного союза, как религиозного действия, не чувствую еще в нем таинства. Сделайте так, чтоб я это ощутил и почувствовал, я буду счастлив и соединюсь с вами. В этом и только в этом весь вопрос наших отношений. Все вы постоянно мне пишете, что я религиозно ничего не делаю, что у меня только идеи, что мои писания только литература. Я сам знаю свою религиозную бедность, но не вижу вашего религиозного богатства, не понимаю, почему напр. ‘Толстой и Достоевский’ и ‘Грядущий Хам’ Мережковского менее ‘литература’, чем то, что я пишу, почему стихи З.Н. в ‘Весах’ или Ваши в ‘Товарище’⁵ обнаруживают больше религиозного опыта и в большей степени ведут к действию. Я просто думаю, что в ‘идеях’ у нас не такое уже абсолютное сходство (Вы это увидите, когда прочтете мою книгу целиком и внимательно), а в ‘жизни’ не такое уже абсолютное различие (у меня тоже есть интимный религиозный опыт, есть своя жизнь, очень тесно связанная с моими религиозными идеями). ‘Биографическое’ между нами различие играет не малую роль в наших разногласиях. Вы очень хорошо пишете о том, как Вы пережили литературу, искусство и ‘декадентство’, как это было для Вас жизнью, как все свои силы Вы этому отдали. Я это знаю и думаю, что биографическая ваша связь с ‘декадентской литературой’ имела роковое значение для вас, как деятелей религиозного движения. С одной стороны, вы (я говорю не только о Вас) не можете освободиться окончательно от остатков ‘декадентства’, с другой, вы преувеличиваете значение всякого вздора в ‘литературе’, отчаянно загипнотизированы ‘литературщиной’. Я просто не в состоянии дослушать или дочитать до конца ’33 урода’ или ‘Крылья’⁶ и не мог бы ни одного слова сказать по этому поводу, просто небытие и конец, а вот Андрей Белый оторваться не может от пустяков, упивается ‘литературщиной’. Социал-демократизм Белого вызывает во мне брезгливость, которую почувствует всякий переживший социализм. А.Белый (кстати сказать, он безнадежный и уродливый хулиган в литературе) всегда останется ‘декадентом’ и ни одному слову его нельзя придавать значения, хотя вы, кажется, считаете его религиозно более действенным, чем меня, потому что по бесхарактерности и легкомыслию он на все согласен. Я же не ‘декадент’ по своему прошлому, особенно целомудрен в сфере действий, особенно религиозных, не выношу всех подмен, выдуманности, игры, страдаю избытком добросовестности. ‘Литературы’ я не пережил подобно вам и у меня даже есть органическая антипатия к ‘литературщине’ и литературным нравам, к мелочным литературным интересам, к борьбе самолюбий, к злобам дня и пр. В литературном milieu я себя чувствую чужим и одиноким, не сливаюсь с этой суетой, испытываю физическую брезгливость к хамству литераторов. Корыстолюбие, самолюбивость и мелочность литературного мира действует на меня болезненно, я хотел бы бежать, но нет такой среды, которая была бы мне мила. По нраву, по инстинктам, по складу натуры я в гораздо большей степени русский помещик ‘средневеского’ толстовского круга, чем ‘литератор’. Я русский барин, с детских лет задумавшийся над вопросом о смысле жизни и искавший Бога. Вот почему отрицание социального зла для меня было связано в юности не с революционизмом разночинцев, а с Толстым, толстовство в широком смысле мне родина, я и сейчас не могу развернуть ‘Войны и мира’ без физиологического волнения и сладкого воспоминания о родине. Я не ‘литератор’ и не ‘интеллигент’, но глубоко пережил и перестрадал политику, социализм, революционную идею, чего Вы не пережили. Я прошел через социалистическую веру, отказался во имя ее от того, что любил более всего, — от философии и научной деятельности, заставил себя жить вместе с инстинктивно противной мне радикальной интеллигенцией, сидел в тюрьме, отправлялся в ссылку на север. Разрыв с социал-демократией мне дорого стоил, это была жизненная драма, о которой много мог бы рассказать. И я думаю, что имею гораздо больше права, чем все вы, говорить о политике, о социализме, о революции, я больше знаю, больше пережил, больше перестрадал. И если не мне говорить о Вашем равнодушии к литературе, то не Вам говорить мне о моем равнодушии к революции. К революции у меня было даже более жизненное, практическое отношение, чем у Булгакова, но с Булгаковым сегодня мы почти одинаково воспринимаем ‘революцию’, с одинаковыми чувствами относимся к крайним левым. Я вам уступаю Кузмина и Зиновьеву-Аннибал, но в вопросе о революции, о социал-демократии и пр. и я, и Булгаков, да и Струве компетентнее, больше опыта имеем и больше права судить. Ваше отношение к русской революции мне представляется доктринерским, оно основано не на живом восприятии ее духа, а на гностической схеме по поводу отношения самодержавия и православия. Дмитрий Сергеевич борется не с самодержавием, а с самим собой, с своими прежними увлечениями и ошибками, что опять-таки имеет лишь биографический интерес. Не станете Вы также отрицать, что радикальный переворот в политических взглядах Д.С. совершился отчасти под нашим же влиянием⁷. Об антихристианском духе самодержавия я думал и писал тогда, когда Д.С. целиком еще определял самодержавие религиозно, давно также я высказал ту мысль, что теократия анархична по отношению к государству, что власть Христа не может иметь заместителя. А теперь вы меня упрекаете в реакционерстве и выдвигаете против меня и Булгакова свой революциизм. Но вы в плохом обществе: все ‘декаденты’ сделались теперь крайними революционерами, хотя раньше даже не задумывались над вопросами общественности. Это я называю дилетантизмом и взглядом из прекрасного далека. Булгаков верно сказал на религиозно-философском собрании: ‘леветь в настоящее время есть дурной тон’. Меня ужасает нигилизм русской революции, разбивающий светлые мечты всей моей жизни об общественной правде, я болею этим, опытно воспринимаю этот ужас, а Вы подозреваете меня в желании примириться с самодержавием. От политики я только временно ушел и менее всего отношусь к ней с легкостью. Я не могу поклоняться факту революции, как и вообще не поклоняюсь факту, всегда оцениваю, всегда вижу не только правду, но и гниль. Всякое же расшаркивание перед революцией по ‘тактическим’ соображениям считаю безнравственным и безбожным. Вы меня можете только упрекнуть в некотором морализме в политике, в этом грешен, я даже марксизм этизировал в былое время. В этом я схожусь с моими старыми друзьями Булгаковым и Струве. Я ведь не уступил своего ‘идеализма’, а только возвел его на высшую религиозную ступень, включил его в нечто большее, переживание абсолютной ценности и теперь является для меня основным. Вам недостает этого ‘идеализма’, вы не прошли через его правду, а ведь в основе этой идеалистической правды для меня лежит самый первичный опыт. И мы разно подходим к теократии, разно ее обосновываем. Я все более дорожу той своей идеей, которую развивал в статье ‘О народной воле’⁸ и которую положил в основание своей новой книги. Моя критика народной воли и народной власти и мое оправдание теократии — самое ценное и новое в религиозной мысли из всего, что я писал. В противоположность реакционным теократам начала XIX века я показываю, что декларация прав человека и гражданина только и может быть проявлением воли Бога, что человеческие права лишь бого-властием гарантируются. Вам это кажется чуждым. Я задумал большой гносеологически-метафизически-богословский труд, которому посвящу несколько лет жизни, к которому все время готовлюсь. Тема моего труда — отношение между ‘знанием’ и ‘верою’, что-то вроде религиозной гносеологии, философское оправдание веры, в центре будет учение о Логосе. Это будет продолжением дела Вл.Соловьева, который мне близок тем, что был мистическим рационалистом, признавал высшую разумность веры. Верю, что работая над этой проблемой, я послужу своему Богу, исполню свой жизненный долг. Я никогда не противополагал ‘философию’ и Бога, как у Вас это было с ‘искусством’, подобный антагонизм мне не был дан в опыте. ‘Бог’ сталкивался в моем опыте с ‘общественностью’, на этой почве у меня серьезная драма, но философия всегда переживалась, именно переживалась мною как нечто от Бога и во имя Бога, как самое божественное и благородное дело. Я безгранично страстно, кровно люблю философию, не как науку, а как искусство, как мудрость жизни, как созерцание Бога. В этом отношении во мне живет частица античного греческого духа. В нашу эпоху никто уже не верит в метафизику, никто ее не любит, я один только верю и люблю, знаю на опыте экстаз метафизического созерцания. В этом я окружен врагами, все против меня: позитивисты и материалисты, идеалисты и критицисты, мистики и богословы, люди старого и нового религиозного сознания, ученые и академические философы. ‘Общественность’ и моральная с ней связь помешали мне стать настоящим метафизиком, но я все же был и есть и буду метафизиком, не в профессиональном, а в жизненном значении этого слова, по устройству клеток своего существа. И всегда будет меня соблазнять идеал высшей мудрости, божественного созерцания, теософия, гнозис. Принимайте меня с таким моим мясом и костями или отвергайте окончательно! Почему же это я вас должен принять, а не вы меня, почему это для меня плохо, если я против вас, а не для вас? Я не понимаю, почему вы смотрите на себя, как на путь спасения для меня и для других людей новой религиозной жажды? Вы можете иметь для меня огромное значение, много мне давать, но мое окончательное спасение не зависит даже от факта вашего существования или несуществования в мире. Я начинаю думать, что мы очень различно относимся к ‘соборности’, что у нас ‘идейное’ в этой области разногласие. Прочел я статью З.Н. о сборнике ‘Вопросы религии’, напечатанную к сожалению в декадентских и никем не читаемых ‘Весах’⁹. Статья умная, едкая, почти со всеми мыслями я согласен, но прежде всего статья эта произвела на меня впечатление ‘мышления’, ‘литературы’, умственной схемы. З.Н. противопоставляет антиобщественной религии Булгакова свою общественную религию, но ведь я знаю, что Булгаков общественник до мозга костей, а З.Н. никогда никакого отношения к общественности не имела, что Булгаков любит мир и живет в мире, а З.Н. испытывает монашеское отвращение к миру. Для З.Н. общественность исчерпывается ее отношениями с Д.С. и Вами, но отношения эти не есть общественность, такой путь создания общественности я считаю роковым заблуждением, это путь к новому монастырю, я идейно отвергаю такое понимание соборности, мышлением своим не принимаю. Мои религиозные идеи таковы, что они не только дают мне право, но и обязывают меня дышать свежим воздухом мировой жизни, мое религиозное ‘сознание’ соответствует в ‘жизни’ моему ощущению божественного в мире, в природе, в культуре, т.е. в философии, искусстве и пр., в людях, даже в деревенской бабе. Я на опыте, в первоосновах моего существа ощутил любовь к органическому, отвращение к механическому и разрушительному, в этом я близок к реакционерам начала XIX века, хотя и не реакционер, хотя и остаюсь революционером в истинном смысле этого слова. В вас я не чувствую мистики органического и это всего более меня огорчает, вы не целуете мокрых листьев на родной земле, не ощущаете мистического величия столетнего дуба. Более всего меня поражает, что Вы готовы защищать народовластие от моих нападений, что Вы поддаетесь до такой степени построениям ‘товарищей’, что готовы выступать в качестве ‘трудовика’. Статью Вашу обо мне в ‘Товарище’¹⁰ я прочел с горьким чувством. Я надеялся, что хоть Вы скажете что-нибудь о моей книге по существу, но Вы написали статью так, как мог бы ее написать Водовозов¹¹ или любой трудовик, слишком для ‘Товарища’ и ‘по-товарищески’. В статье Вашей я увидел такое же неуважение к исканиям, к мысли, к идеям, к работе сознания, как и у всей нашей радикальной интеллигенции, такая же утилитарная оценка, такое же требование, чтобы книга превратилась немедленно в насущный хлеб, как у любого социал-демократа. То, что есть в Вашей статье истинного, в ‘Товарище’ пропадает и читателям непонятно. Видно только, что Вы мне предлагаете заняться делом, приносить людям существенную пользу, вместо того, чтобы взбираться на метафизические высоты, писать философские книги, решать мировые вопросы. Но все это я уже тысячу раз слыхал от всякого рода ‘товарищей’, читал на страницах ‘Образования’¹² и тому подобных органов. Вы тут являетесь типичным русским ‘интеллигентом’, с больной совестью, с морализмом, с бесом утилитаризма. Мне давно уже говорили товарищи социал-демократы, что лучше бы я писал прокламации, чем философские книги, лучше бы ‘работал’ в кружках, чем бился над решением ‘проклятых вопросов’. Вы мне тоже предлагаете писать ‘прокламации’ и ‘работать’ в кружках, но во имя другой, не социал-демократической религии. Я Вас спрашиваю, признаете ли Вы, что можно делать научные открытия в области электричества и пара, а можно строить пароходы, железные дороги и телеграфы, что это разные функции и каждая из них имеет свое назначение? Обязан ли я, сделав открытие, непременно сам же устроить телеграф? Вы договорились до того, что признали ‘сознание’ великим врагом ‘действия’. У Вас обращается на религиозную почву та психология, которая была у русских интеллигентов 70-х годов на революционной почве. Вы можете по этой дорожке дойти до того, что [будете] отрицать книги, знание и пр., как это и делали ‘интеллигенты’ 70-х — Ткачев и др. Религиозное мракобесие родственно мракобесию революционному и так же ужасно. Сектанты, которые ждали скорого наступления тысячелетнего царства, так же легко впадали в мракобесие, как и социальные революционеры, ожидающие быстрого наступления своего ‘царства’. Я верю, что всемирная история закончится тысячелетним царством Христа на земле, но мы еще не вступили в хилиастическую эпоху, к ней должен вести еще сложный и мучительный процесс истории, со всем многообразием культуры, с разделением труда в области светского мирового делания. Процесс чудесный, сверхисторический начнется по апокалиптическим пророчествам с первого воскресения, после которого наступит эпоха хилиастическая, тогда жизнь внутри теократии будет сплошным чудом, отменой злого порядка природы. До этого мы обречены жить в природном порядке, с естественным разделением всего на части, хотя религиозное возрождение мира и приведет к органическому подчинению всех частей религиозному центру. Вымогательство же чуда у Бога до исполнения времен и сроков, сегодня, для меня, представляется мне нечестивым и демоническим. У нас как будто бы обнаруживается то идейное разногласие, что для вас ‘история’ кончилась, для меня же она на полном ходу, для вас светская культура уже не нужна, все уже сделала, для меня она очень нужна и многого еще можно от нее ждать, для вас чудеса должны начаться с сегодняшнего дня, для меня мир не подготовлен еще к этому периоду чудес. Я не верю, что рыба, которую мы будем есть, изменит свой материальный состав, как в это верит З.Н., я считаю соблазном саму потребность в такой вере. Новое откровение не от нас пойдет, не от чуда, в нашем доме совершившегося, это недопустимое самомнение, откровение невидимое органически зачинается в космосе, материалы его накопляются в мировой душе, в человечестве, которое спасется только соборным процессом истории. В статье Вы упрекаете меня за то, что я говорю о ‘предчувствии’, этим де не удовлетворишь. Опять утилитаризм, опять отсутствие психологической оценки. Что же делать, если все мысли у меня только предчувствие, во многом я только предтеча? Что же Вы даете современному человеку, что вы советуете делать обращающемуся к Вам ученику, чем ваши писания более действенны? {Вы напрасно упрекаете меня за то, что рекомендую старые эмпирические средства. Я вполне сознательно защищаю ту мысль, что в нейтральной социальной среде должны применяться эмпирические средства, что вопрос о положении рабочих должен решаться экономически, а не только мистически. Я считаю себя сторонником самого обыкновенного эволюционно-реформаторского социума.} Жду на это ответа. Вы говорите, что у вас не эзотеризм, а целомудрие. Но я как раз думаю, что вы очень много говорите о том, что близки к тайне и таинству, намекаете постоянно на что-то, известное только вам, но никаких реальных путей сообщения с людьми даже наиболее близкими, не устанавливаете. Вы же должны сделать так, чтобы я принял не вас, а вашу тайну, вы не единственный путь к тайне. Говоря об эзотеризме, я хотел только сказать, что никогда не следует делать намеков, так как это и есть афиширование. В этом отношении вы были в Петербурге очень нецеломудренны (менее всего это относится к Вам лично), да и в литературе вот я не вижу особенного целомудрия. Вы неверно поняли, что я хотел сказать, когда говорил, что пишу как ‘птица поет’. Этим я хотел только сказать, что непосредственно живу в своих писаниях, что у меня нет надуманности и ‘литературности’, что потребность писать во мне стихийна {‘Стихийность’ я не противополагаю началу ‘личности’, т.к. ощущение личности во мне основное, напряженное до крайности.}, что я органически верю в истину того, о чем пишу. Мне кажется, что я стихийно сообщаю о своем нахождении истины и что это всегда хорошо с точки зрения божественных целей мира. Я вероятно очень плохой ‘литератор’, так как всего менее забочусь о литературности своих писаний, и что Вы признали ‘литературой’ мою книгу, почти автобиографию, почти дневник, написанный соком моих нервов, это мне больно. Я писал только о том, что было фактом моей жизни. В письме моем я произнес дурные слова о страдании, сказал их из духа противоречия, но есть в них и доля истины. Меня возмущает современная рисовка страданием, самолюбование на этой почве, требование всякого ничтожества, чтоб его уважали за то только, что он страдает. Мне противна эта мания трагизма, это раздувание самого мелкого переживания до размеров трагедии, это превращение трагического страдания в наряд, в обязанность. Дорогой Дмитрий Владимирович, я много страдал в жизни, не потому, что имею склонность страдать, что создан для возвышенного страдания, а потому, что жизнь моя складывалась объективно трагично, что мне были посланы большие испытания в жизни. В моей жизни было так много трагического, что многие согнулись бы окончательно под этой тяжестью. У меня был друг, единственный почти друг, который умер в Сибири, он говорил часто, что не понимает, как можно вынести тот ужас, который я вынес, его изумляли мои душевные силы. Я почти никогда и ни с кем не говорил об этом, так как считаю доблестью выносить страдание с усмешкой, считаю стыдным для себя не только преувеличивать свое страдание, но и обнаружить его действительную тяжесть. Я всегда полагал честь свою в том, чтобы над всяким страданием возвыситься, объективно самую страшную для меня трагедию преодолевать, никогда не допускать себя до безысходности, которую всегда считал слабостью и недостатком веры в живущего во мне Бога. У меня теперь образовалось интимное отношение к Христу, Он уже стал моим, но никогда я не признаю, что божественное величие Христа в том, что Он страдал, что сущность Христа — в Голгофе. Если бы я видел в Христе лишь героизм его страдания, то я бы поставил выше Его какого-нибудь античного мудреца, циника, стоика или эпикурейца. Но Христос победил страдание, уничтожил корень его в мировой жизни, и потому Он — Бог. Этого не в силах был сделать ни один мудрец мира. Мы страдаем не потому, что страдание возвышенно, что Бог заповедал нам страдать, что это наш долг, а потому, что мир объективно трагичен, испорчен, что страдание есть факт бытия (не норма). Задача же всегда в том, чтобы преодолеть трагизм, освободиться от страдания, мужественно его перенести. Религиозного садизма я терпеть не могу, не верю в жестокого Бога и вижу религиозную жизнь только в благодати. Я не о Нувелевской радости жизни говорю, это Вы должны понимать. Мещанское довольство и прекраснодушие мне глубоко чуждо и ненавистно и в моей жизни нет мещанских радостей, но если во мне есть ростки религиозной жизни, то они благодатны, дают мне мужественную силу преодолевать страдание, объективно мне данное, а не выдуманное мною, побеждать трагизм жизни. Я верю, верю, верю в радостный смысл жизни, в окончательную победу над всяким злом. Булгаков знает, что я верю в Христа, на почве этой веры у нас даже есть некоторый минимум религиозного общения. А главное: не считайте себя спасителями, не спасайте так рьяно, это ведь дух Инквизитора. Простите за утомительно огромное письмо, им я хотел все высказать. Жду с нетерпением от Вас ответа.

Любящий Вас
Ник. Бердяев

P.S. Я прочел Ваше письмо Лидии Юдифовне, она увидела в письме ту правду, которую она постоянно мне говорит и я ей говорю, но лишь отчасти.

[вписано на первой странице сверху — под датой:]

[P.]P.S. Многое из того, что я написал, относится не к Вам лично, а к вам, как целому.

¹ Со значительными ошибками, искажениями и нерасшифрованными местами опубликовано в РУССКОМ АЛЬМАНАХЕ. П., 1981, с.255-267.

² НОВОЕ РЕЛИГИОЗНОЕ СОЗНАНИЕ И ОБЩЕСТВЕННОСТЬ. 1-я и 3-я главы публиковались в ‘Вопросах философии и психологии’, соответственно — 1906, No 85, с.508-545 и 1907, No 86, с. 1-36, гл. 5-я — в ‘Русской мысли’, январь 1907, No 1, с.26-45. Введение к кн. (‘Мистика и религия’) Б. посылал Мережковским и Философову в Париж.

³ Лидия Юдифовна Рапп (1889-1945) — с 1904 жена Б.

⁴ ‘О новом религиозном сознании. (Д.Мережковский)’. — ‘Вопросы жизни’, 1905, No 9, с. 147-188.

⁵ ‘Товарищ’, ежедневная общедоступная газета, с No 26 — политическая, литературная и экономическая газета. СПб., 1906-1907. Орган трудовиков, редактировавшийся В.Н. Гординым, а затем В.В. Португаловым. Философов активно сотрудничал в ней (см. его статьи: ‘Дела и дни. По поводу книги Эльцбахера’, ‘Класс и партия’, ‘Сердце женщины’, ‘Голос мирян’, ‘Амьен’ — в пяти выпусках газеты, ‘Бунтующие институтки’, ‘Правда истории’, ‘Русские в Париже’, ‘На распутьи’ и др.).

⁶ Зиновьева-Аннибал Л.Д. ТРИДЦАТЬ ТРИ УРОДА. Повесть. Пб., ‘Оры’, 1907.

Кузмин М.А. КРЫЛЬЯ. Повесть в 3-х частях. М., ‘Скорпион’, 1907.

⁷ Имеется в виду период сотрудничества Бердяева и Булгакова с Мережковскими и Философовым в журн. ‘Новый путь’ и ‘Вопросы жизни’ в 1904-1905 гг., когда взгляды Мережковского резко эволюировали влево.

⁸ ‘Московский еженедельник’, 1906, No 20, с.31-39.

⁹ З.Гиппиус. ‘Без мира. (Сборники Свободная совесть и Вопросы религии)’. — ‘Весы’, М., 1906-1907, No 1, с.57-65.

¹⁰ Речь идет о статье Философова ‘На распутьи’ (‘Товарищ’, No 244 от 17.04.1907, с.3), посвященной книге Б. SUB SPECIE AETERNITATIS, где он, в частности, писал: ‘Выключенная из жизни, не связанная с нею, идея бердяевской ‘соборности’ становится каким-то химическим препаратом, предметом глубоких размышлений, интересных споров и разговоров, но не рычагом для действия. Бердяеву следует задуматься над той опасностью, которая ему грозит: стать анархизирующим кабинетным мыслителем /…/’.

¹¹ Водовозов Василий Васильевич (1864-1933), публицист, участник Союза Освобождения, а впоследствии — Трудовой группы (чл. ЦК трудовиков). Сотрудничал в изданиях демократического направления.

¹² ‘Образование’ — журнал, выходивший в 1901-1902 как ‘педагогический и научно-популярный’, с 1902 — еще и как ‘литературный’, а с 1906 — как ‘литературный и общественно-политический’. Гиппиус и Философов в нем сотрудничали.

БЕРДЯЕВ — ФИЛОСОФОВУ

Париж, 15-18 марта 1908 г.

Пишу Вам, Дмитрий Владимирович, с болью в сердце, но твердо решил быть как можно откровеннее и искреннее. Вчерашний вечер оставил в моей душе неизгладимо тяжелое впечатление и почти решил вопрос о наших отношениях, не с Вами только лично, а с вашим коллективом. Последствия таких фактов, как вчерашние, не устраняются легко при помощи carte pneumatique, так как в подобных фактах затрагивается самое святое святых. Я в первый раз за всю свою жизнь встречаюсь с таким надругательством над тем, что для меня священно, никогда и ни в ком я не встречал такой грубости, такого неуважения к личности и такого безнадежного непонимания, какое встретил в Вас и Дм[итрии] Серг[еевиче], своих единоверцах и единомышленниках. Я сделал огромное усилие воли, чтобы сдержать свой вспыльчивый темперамент и вынести все оскорбления без окончательного скандала. ‘Соборность’ вчера вечером была, но не у нас с вами, была ‘соборная’ травля против меня, против интимнейших сторон моей личности, которые я не оголял и никому не давал права оголять. Предоставляю судить Вашей совести, кто из нас был более целомудрен. Мне всегда казалось, что минимум уважения к личности и ее интимным переживаниям обязателен и в среде ‘единоверцев’. Грешу этим родом морального консерватизма. Ваше поведение было грубым хулиганством, поведение же Д.С. было не менее грубым юродством. Вы сказали мне самые ужасные слова, какие только можно сказать человеку, Вы крикнули, что я предаю Христа, крикнули злобно и нехорошо. Личные оскорбления я не только могу, но и должен прощать, и я верю, что во мне не останется дурного личного чувства по отношению к Вам. Но я не знаю, простится ли тот соблазн для малых сих, который был создан Вами и Д.С. в спорах против меня. Думаю, что у всех осталось впечатление отвратительное, у многих зародилось подозрение в подлинности нашей веры, и ни для кого ничто не прояснилось. Вы начали публично сводить со мною счеты, счеты ни для кого непонятные и неинтересные, вынесли на улицу то, что очень интимно, должно совершаться внутри и стыдливо охраняться. Не думаю, чтобы этим Вы и Дм. Серг. проявили большую любовь к тем окружавшим нас людям, в недостатке любви к которым Вы упрекнули меня. Вы стали на дороге между мною и всеми этими людьми и помешали нашему общению, не дали мне возможности подойти к ним. Если бы вас не было или вы иначе себя держали, я бы мог хоть что-нибудь да дать, хоть что-нибудь да разъяснить. Я пробовал подходить к человеческим душам, пробовал заронить семя, пролить свет и не встречал непроходимой пропасти. Вы все делаете, чтобы эту пропасть создать, делаете и в жизни, и в литературе. Это плохое начало соборности. Вы не помогаете мне соединиться с людьми, а активно мешаете этому соединению. Вы незаметно прославляете меня и реакционером, и неверующим, всячески отнимаете у меня право и писать и говорить. Я отказываюсь тут видеть любовь ко мне и любовь к нашему общему делу. Если вы хотите педагогически воздействовать на меня, поправить заблудшую овцу, то избираете плохой метод и достигаете прямо противоположного. Но я хочу вам всем задать один основной вопрос, с которым и связаны все наши отношения и все между нами недоразумения. Кто вам дал право говорить так, как вы говорите, обличать, поучать, отлучать и т.п.? Что вам дает право признавать за собою те религиозные преимущества, в силу которых вы все можете, а я ничего не могу, вы действенны, а я бездействен? Почему Дм. Серг. имеет право упоминать имя Христа через каждые два слова, а я совсем не могу упоминать? Поймите, и поймите это окончательно, что каждый из вас для меня такой же отдельный человек, как Грузинская¹, Карташев, Булгаков, Эрн², Свенцицкий³, Трубецкой⁴ и др., и всех вас я расцениваю по личному влечению, по сходству идей, по близости наших человечьих стремлений к божескому. Я знаю З.Н., Д.С., Д.В., знаю наши общие религиозные стремления и чаяния, но не знаю вашего коллектива, не вижу вашей соборной личности. Вы много мне дали и даете, но коллектив ваш для меня не является авторитетом. Я не верю, чтобы приобрел право исповедовать Христа, право на гнозис, право писать и говорить, лишь войдя в ваш коллектив. Я не принадлежу к ‘ереси Мережковских’ и не знаю даже настоящим образом, в чем эта ‘ересь’ заключается, хотя очень ценю Мережковского, признаю за ним большие заслуги в постановке религиозных тем и многим ему обязан в религиозном развитии. Моему религиозному чувству и моему религиозному сознанию чужда и непонятна ваша идея церковности и ваш путь к ней представляется мне ошибочным, сектантским, слишком человеческим. Человеческий произвол в вопросе о Церкви для меня хуже одиночества, всякий намек на возможность человеческого властолюбия и человеческого самоутверждения в религии вызывает во мне живой протест. Я не могу подчиниться вашему коллективу и нашему коллективу, потому что это коллектив слишком человеческий и не утоляющий моей жажды видимой церкви. В глубине своего существа я чувствую себя принадлежащим к подлинной Церкви Христовой, я молюсь со всеми святыми христианскими и со всеми подлинно верующими во Христа, в первооснове своей я отрекаюсь от своего я во имя Христа и в одной какой-то точке я не только христианин, но и православный. Иногда мне кажется, что вы стремитесь к новой религии, я же стремлюсь к осуществлению старой христианской религии, к полноте Православия, вместившего все пророческие чаяния. Вот уже целый год меня мучит вопрос о том, не лежит ли верный путь к Вселенской Церкви через святость православия. В решении этого основного вопроса моей жизни я ждал вашей помощи, мне необходимо было проверить себя через вас, присмотреться к вашему решению. Парижское общение с вами было для меня хотя и очень важным и поучительным, но почти сплошь мучительным и тяжелым. Я сразу почувствовал, что мы идем разными путями и что в наши отношения вкрадываются недоразумения, взаимное непонимание и почти фальшь. Что может появиться и злоба — это я с ужасом заметил только вчера вечером. Я мало чувствую в вас Христа, вы мало чувствуете Христа во мне, — в этом корень всех наших препирательств, подозрений, отчуждения и т.п. Быть может мы разно чувствуем Христа, быть может ощущение Христа всегда индивидуально и в своей индивидуальности не противоречит церковности. Ваша идея церковности представляется мне более деспотической, чем католическая, личность в ней может задохнуться, все должны по этой идее подчиняться единообразной волюнтаристской норме. А мне неприятен, почти противен утилитарный волюнтаризм в религии. Вам нужны практические деятели новой церковности, волевые натуры, действенные революционеры. Я не подходящий человек с вашей утилитарно-религиозной точки зрения. Что делать, у меня натура созерцательная, я мыслитель по призванию и складу, могу принадлежать к божественной Церкви, но не могу создавать церкви своими человеческими усилиями. Быть может есть во мне несколько капель крови восточного монаха. Вы мне этого не простите, но быть может простит меня Бог, создавший мою индивидуальность. А необходимо религиозное уважение к индивидуальности, которого я не вижу в вашей идее церковности. Дм. Серг. мыслит всегда большими антитезами, для него нет индивидуальности, а есть лишь язычество или христианство, старая или новая церковь, Христос или Антихрист и т.д. Эта склонность к антитезам оказала вредное влияние на ваш путь церковности и в ней же коренится неуважение к живой личности. Это неуважение я всегда в вас видел, всегда им возмущался, но только теперь ощутил его на себе. Вы относитесь к личности так же, как относятся марксисты и старые революционеры, всегда в категории нужности и полезности для ‘дела’. Характерна была Ваша фраза, что вам нечего делать с Грузинской. Она ведь ваша сестра во Христе и ценность ее лица не меньшая, чем интересующегося религией социалиста-революционера. Ваш утилитаризм и волюнтаризм противен всему моему существу, самому дорогому для меня, против этого протестуют заветные мои мечты, заветные мысли. Десять лет я веду борьбу со всеми формами утилитаризма и встречаю его в месте близком от той святыни, к которой наконец пришел. Но и старая Церковь была уже загублена человеческим утилитаризмом. Революционная общественность вся отравлена ядом утилитаризма и гибнет. Вы же только и делаете, что занимаетесь утилизацией и потому ни к одной человеческой душе не можете отнестись, как к безусловной ценности. Ваша воля так направлена на утилизацию человеческих сил, что вы перестали видеть звездное небо, теряете чувство вечности и космическое чувство природы. Мне очень чужд этот путь. Я не пантеист, но в лесу я больше чувствую Бога, чем в том безобразном человеческом лесу, в котором мы заблудились вчера. Общение с вами не усиляет моего общения с Богом, скорее ослабляет, в этом весь ужас. Ваша соборность не соединяет меня ни с Богом, ни с человечеством, и потому я не в силах ее почувствовать. Наше парижское общение привело к совсем неожиданному результату. Я глубже и сильнее, чем когда бы то ни было, почувствовал свою связь с Православной Церковвью и внутреннюю неизбежность идти к новой, полной, Вселенской Церкви через приобщение к святости Православия. Все это нелегко дается, но в глубине моего существа зреет важное решение. Я не верю, не верю в возможность выдавить из себя новую церковность человеческими волевыми усилиями, и общение с вами окончательно утверждает меня в моем неверии. Богочеловечество явится иными путями. Вы скажете, что я колеблюсь между ‘вами’ и Православной Церковью, но такое определение моего состояния будет с вашей стороны непозволительным самомнением и самоутверждением. Вы — люди и потому не можете быть сопоставляемы с Церковью. Для меня не существует выбора, т.к. с одной стороны Церковь, а с другой просто милые, а временами немилые люди. Церкви я могу подчиниться и хочу, людям — не могу и не хочу. Ваш путь церковности конкретно заключается в том, что каждый должен отдавать свое произведение на вашу человеческую цензуру и тогда выпускать его со спокойной совестью. В этом есть что-то кошмарное, вроде новой святой инквизиции. Церковь грезится мне как радость, а не как давящий кошмар. Когда я писал свою работу ‘о происхождении зла и смысле истории’, я чувствовал себя внутренно принадлежащим к Церкви Христовой и от Нее получившим откровение. Я писал философскую аналогию христианства — истины религиозно мне данной, религиозно мной пережитой. Я сам очень ярко пережил богоборчество и всем существом своим постиг его тщету и пустоту. Я имею внутреннее право говорить о зле с религиозной точки зрения, и Дм. Серг. не имеет никакого права говорить о том, что я не выстрадал этой проблемы. Он плохо знает мою жизнь, не видел моих мук, которые я не люблю выставлять напоказ, и потому так грубо и неделикатно говорит, что я зла не пережил. Во мне нет ни городского, ни хулиганского обнажения души, поэтому не так легко увидеть, что я был на краю гибели от сил зла. Но писать ‘о происхождении зла’ дает мне право не только выстраданная мною вера, право это дает мне соборный разум и соборная совесть человечества. Вы отнеслись с поразительным непониманием и поразительным незнанием ко всему тому, что я говорил о сверхличном разуме. В мире есть естественное откровение сверхличного разума и сверхличной совести. Вы это отрицаете, потому что вы бывшие декаденты и декадентство до сих пор еще не вполне преодолели. Декадентство и было отвержением сверхличных норм разума и совести. Я бывший идеалист и впитал в свою плоть и кровь эти сверхличные нормы. Сверхличный разум раскрывается не только в Церкви, но и в мире, в мире было откровение божественного Разума, в истории человеческого самосознания, в истории философии. Для меня история ‘хорошей’ философии и есть планомерное раскрытие сверхличного Разума, естественное откровение Божества, внутренно тождественное с сверхъестественным откровением, данным в религии. От Платона и Филона, от Оригена и Скотта Эригена⁵ до Гегеля, Шеллинга и русских философов тянется одна нить, раскрывается истина не малого эвклидового разума, а большого сверхличного Разума. Раскрывающийся в мире, в истории философии сверхличный разум окажется церковным в последнем пределе мировой истории. Я лучше вас знаю ‘критику познания’, пережил ‘критицизм’ и вижу все его слабые места, все его провалы. Вы интересуетесь Бергсонами, Джемсами и т.п., но упорно не хотите поговорить со мною о философии, присмотреться к моему философскому оправданию веры, к моей критике ‘критики познания’. Это невнимание представляется мне почти обидным. Я многое мог бы сказать, если бы меня слушали с желанием понять. В скандальный вечер для меня выяснилось, что вы ничего не понимаете в философии, понимаете не больше, чем товарищ Дмитрий. Метафизически — богословские споры с вами для меня почти неинтересны, т.к. по совести я не могу считать вас компетентными в этом деле судьями. Вам нужно долго разъяснять, что я хочу сказать, но для этого должно быть желание вопрошать без злобы и слушать со вниманием. В том, что я говорю, нет никакого самомнения, это прежде всего констатирование различия наших специальностей, нашей подготовки, нашего умственного склада. Дм. Серг. может быть в тысячу раз талантливее меня, сильнее меня в религиозной эстетике, но он в тысячу раз меньше меня знает и понимает в философии и даже в богословии. Нужно признавать различие индивидуальностей и учиться друг у друга. Поймите, что религиозно-философское посвящение для меня один из путей к Вселенской Церкви, оно рассеивает мрак и готовит сознание к принятию веры. Тут мы очевидно идейно расходимся. Вы сходитесь с А.Белым, т.к. вас связывает общее декадентское прошлое, общая специальность (искусство, художества), общая мистико-анархическая складка души. Я человек иного прошлого, иной специальности, иной породы. Со мной вам невыгодно соединяться. Я всегда буду вас тянуть ‘вправо’, как в религиозном, так и в общественном отношении, да и в моральном, т.к. я противник всякого хулиганства и юродствующего самообнажения. В мире, вне видимой церкви, я знаю сверхличные нормы разума и совести и осуждаю хаотическое безделие и бессовестность. Я не могу согласиться с Чулковским критерием, что нужно принять самое крайнее, самое предельное в общественности. Ваша склонность к революционному максимализму представляется мне пережитком декадентства. В общественности нужно принять и оправдать не самое крайнее и предельное, а самое разумное (не в религиозном смысле) и доброе. Я не согласен с тем, что чем хуже, тем лучше, что пусть наступит хаос, чтобы в нем родилось что-то новое. Это оргиазм, в который я не верю и которого не люблю. Необходимо излечить русскую интеллигенцию от кровавого бреда, а не подогревать его религиозно. Вы же пользуетесь апокалиптическими пророчествами для подогревания кровавого бреда. Вам все мерещатся ужасы, катастрофы, фейерверки, жертвы, потоки крови и т.п. От этой чертовщины нужно религиозно отрезвиться и отрезвить других. Скажу Вам прямо: я презираю духовную буржуазность кадетов, но уважаю в некоторых из них моральное чувство ответственности за родину, и тактика кадетизма представляется мне меньшим злом, чем тактика максимализма. Нейтральный гуманизм оправдывается мирской сверхличной совестью и сверхличным разумом, а внерелигиозный максимализм есть безумие и безнравственность. Нормы для оценок существуют и вне той Вселенской Церкви, которая еще не выявилась ни для кого из нас, и я не знаю, почему вы отказываетесь применять эти нормы к жизни. Заявление Дм. Серг. и Ваше, что мы ничего не знаем и знать не смеем, звучит для меня или фальшью или мистико-анархическим построением. Мы многого еще не знаем, лишь предчувствуем и ждем, но многое знаем, стоим на твердой, а не зыбкой почве, и только потому и двигаемся вперед. Если Дм. Серг. ничего не знает о зле, то я не понимаю, чем он отличается от любого мистического анархиста или товарища Дмитрия. Я многое знаю и получил свое знание от своих религиозных и философских предков, которых чту и наследие которых охраняю. Я продолжаю дело старой, великой религии и старой, великой философии, и сказать, что я ничего не знаю об основных вопросах бытия, было бы для меня равносильно предательству и неуважению к завещанной мне истине и святыне. Абсолютные основы для меня даны в начале, а не в конце, эти основы делают возможным процесс развития. Сказать, что гнозис возможен лишь в той Вселенской Церкви, которая станет видимой в конце мира, значит отрицать историю, отрицать возможность всякого движения. Это граничит с мистическим мракобесием. Я не могу и не хочу бросаться в бездну хаоса и тьмы с надеждой, что в ней блеснет свет, я хочу идти туда уже со светом. Принять Христа значит утверждать очень многое, это уже гнозис, уже решение проблемы зла. Я органический догматик, догматик по складу ума и складу натуры, самые страшные сомнения в моей жизни всегда принимали у меня догматическую окраску, форму утверждения, а не простых отрицаний. Мне совершенно чужда скептическая складка, трудно найти человека, который бы так мало сомневался, как я, фанатическая, абсолютная вера соединяется во мне с созерцательной, мало активной природой. Я сомневаюсь в себе, в своей воле и чувствах, но никогда не сомневаюсь в абсолютной истине. Я пережил мучительное раздвоение воли и чувств, но никогда уже не сомневаюсь в том, что моему сознанию дана истина. Без догмата я не могу жить, не могу двигаться, не могу дышать, и я все переживаю догматически, с фанатическим утверждением истины. В этом я быть может очень не современный человек, не модернист, человек старого устройства, но ничего уж тут не поделаешь. Вы люди очень современные, или принимайте меня таким, каков я есть, или отвергайте. Боюсь, что вы не принимаете не грехов моих, не слабостей моих, которых и не нужно принимать, а самой моей метафизической природы. С другой стороны, мне многое трудно принять в вашей природе, в ваших индивидуальностях, ко многому я отношусь с нетерпимостью, не личной, а догматической. Когда по приезде в Париж я увидел ваше соединение с революцией и многое другое, я потерял ясное чувство того, к какой религии вы идете, и моя догматическая кровь бросилась мне в голову. Вы стоите на ложном пути и я чувствую себя бессильным помочь вам. Вы же мне помогаете, но совсем в обратном смысле. Я чувствую, что соц[иалисты]-револ[юционеры] не верят в Христа, но интернационализм вам сейчас ближе, чем я, это факт, который не следует скрывать. Вам он и ему подобное нужнее. Не знаю, как вам, но мне очень тяжело становится, и чувствую потребность разрешения. Отвратительный вечер, послуживший поводом к этому письму, многое разрешил, что-то надломилось в наших отношениях и боюсь, что бесповоротно. И не потому, что я так уж сильно обиделся на вас, я не склонен к личным историям и мещанским ссорам. Страшно то, что я почувствовал пропасть между нами, ощутил вас чужими и далекими. То, что произошло в этот вечер, не имеет никакого отношения к З.Н. К ней лично я отношусь так же любовно, как относился всегда, но порвалась какая-то связка с вашим коллективом. Считаю своим долгом сказать это вам как можно искреннее и откровеннее. Простите, что утруждаю вас целым сочинением, но нужно было сказать как можно более, высказать все, что накопилось, и в письме это удобнее сделать, чем в личной беседе. Письмо адресую Вам, Дм. В.⁶, но покажите его Д.С. и З.Н. Устраивать новое собеседование мне не хочется, уверен, что наши с вами недоразумения станут между мной и другими и помешают мне говорить. Да и уверен, что в Вас опять же вселится бес. Всенародное же покаяние после всенародного скандала всегда производит впечатление чего-то неестественного и безвкусного. Все равно никто не поверит, что единоверцев соединяет братская любовь. В воскресенье вечером очень хотел бы у вас быть, но вероятно не буду, так как мне неприятно будет сейчас видеть вас на чужих людях. Простите, если в конце наших споров я тоже был резок и раздражался, если в письме этом сказал что-нибудь несправедливое и дурное.

Ник. Бердяев.

¹ Лицо не установленное, по-видимому, одна из посетительниц салона Мережковских в Париже.

² Эрн Владимир Францевич (1882-1917), философ, профессор Московского ун-та, один из участников ‘Христианского братства борьбы’, активный деятель Московского РФО.

³ Свенцицкий (Свентицкий) Валентин Павлович (1879-1931), философ, публицист, основатель ‘Христианского Братства Борьбы’, участник Московского РФО, откуда исключен в 1908. После революции рукоположен в священники.

⁴ Трубецкой Евгений Николаевич (1863-1920) — философ, профессор философии права в Московском ун-те, редактировал журн. ‘Московский еженедельник’, активный участник РФО, издательства ‘Путь’.

³ Эригена Иоанн Скот — религиозный философ IX в. ирландского происхождения. Жил в Галлии, в конце жизни переселился в Англию. Пытался пересмотреть восточную христианскую мысль на основе богословских принципов августиновской традиции. Находился под влиянием идей Оригена. Учил, что Божественное предопределение состояло в создании человека со свободной волей, и единственный источник зла в мире — злоупотребление человеком этою свободой. Учение Э. было осуждено на соборах в Балансе (855 г.) и Лангере (859 г.).

⁶ В оригинале явная описка: ‘Дм.М.’.

ПИСЬМА НИКОЛАЯ БЕРДЯЕВА

БЕРДЯЕВ — ГИППИУС

БЕРДЯЕВ — ГИППИУС

БЕРДЯЕВ — ФИЛОСОФОВУ

БЕРДЯЕВ — ФИЛОСОФОВУ

БЕРДЯЕВ — ФИЛОСОФОВУ

Читайте также: