Письма к Фуссу, Илличевский Алексей Дамианович, Год: 1812 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Письма Илличевского к Фуссу¹1812-й год

К. Я. Грот. Пушкинский Лицей (1811—1817). Бумаги I курса, собранные академиком Я. К. Гротом

СПб., ‘Академический проект’, 1998

¹ Все письма писаны на довольно толстой и грубой бумаге (б. ч. в 4-ку) разного цвета: белой, светло-синей, желтоватой и сероватой и хорошо сохранились, почерк во всех четкий, но меняется значительно с годами: крупный и детский в 1812 г. (за 1813 г. нет вовсе писем), он обращается в более мелкий и твердый с 1814—15 г. и по характеру приближается к почерку Пушкина. Сходство их во многих рукописных набросках порой так велико, что не легко для неопытного глаза различать их автографы. — Сохраняем подстрочные примечания Я. К. Грота к письмам. Первое письмо все — в стихах.

9 февраля (1812 г.).

За добрый твой привет, за лестное желанье

Я приношу тебе сердечное признанье.

Благодарю тебя за то, что не забыл

Того, кто так тебя, как друга, век любил.

Прошу меня простить за долгое молчанье:

Но чтоб проступок сей,

Толико дерзостный, загладить поскорей,

Пишу к тебе, мой друг, стихами я посланье.

Благодаря судьбу, здоров и весел я,

Учение ж меня совсем не отягчает,

Вот только чем, мой друг, прискорбна жизнь моя:

Разлука от меня любезных отделяет.

Но, может быть, смягчится рок,

И в Петербурге я, средь праздного досуга,

Увижу и родных, и милый дом, и друга.

Душевно рад, что ты не одинок:

Что некто есть к тебе душою приближенный.

Желаю сердцем всем, чтоб сей союз бесценный

Продлился — и тебе век утешеньем был.

Ты пишешь, что и он прокладует дорогу

На Пинд утесистый, к стихотворенья богу,

Куда в Гимназии и я подчас ходил,

Куда и днесь хожу, но только что украдкой,

Ибо, сказать тишком, нам всем запрещено

Шутить с Парнасскою, опасною лошадкой,

Которую седлать еще нам мудрено.

Ты счастлив, что нашел себе в Гимназьи друга,

Ты счастлив! У меня ж нет искренних друзей:

Но есть приятели, с коими средь досуга,

Делю часы забав и юности моей.

Пора уж перестать… но сделай одолженье,

Товарищам отдать прошу мое почтенье:

Ахматову скажи ты от меня поклон,

Преплуту Ольхину мой выговор строжайший,

Зачем писать ко мне не хочет больше он,

А Фусу¹ объяви почтение нижайше.

Что? Каково теперь в Гимназии у вас?

Пиши, пожалуйста, ни мало не стыдясь.

Скажу же про себя — нет лучше, как в Лицее:

Учась с прилежностью, ведя себя скромнее,

Бояться нечего: беда, напасть — пустяк,

Счастлив быть может всяк.

Уверен будь всегда, мой друг нелицемерный,

Что я тебя любить не перестану верно,

И что писать к тебе я буду средь досуг.

Ответа жду — прощай! Я есмь твой верный друг

Алексей Илличевский.

¹Вероятно, брату П. Н. Фусса Александру, о котором упомянуто ниже. К. Г.

18 февраля 1812 г.

Любезный друг Павел Николаевич!

Благодарю тебя душевно за приятнейшее письмо: оно мне принесло много удовольствия. Прошу тебя и впредь продолжать столь для меня приятную переписку.

Напрасно ты думаешь, что у нас в Лицее не слишком хорошо: потому что не можешь видеть всякую неделю своих родителей. Средь разлуки привыкнешь к разлуке, да будто бы и нельзя совсем видеть их? К нам приезжают наши родители довольно часто. Жаль мне, любезный друг, что ты не в Лицее. Ты верно бы здесь был из самых лучших. Позволь затруднить тебя маленькой просьбой: пришли ко мне мои басни: Дуб и Лисица вельможею {Басня ‘Дуб’ оказалась приложенною и печатается ниже с другими стихотворениями автора. Там имеется приписка: ‘Извини, друг мой! другую пришлю после: я ее хочу поправить, правда и эта не слишком хороша. А. И.’. К. Г.} и поцелуй миленьких Виленьку, Егорушку и Сашеньку. Rendez de ma part mes plus profonds respects M-me votre mre et M-r votre pre {Свидетельствуйте мое самое глубокое почтение Вашим матушке и батюшке (франц.)}.

Остаюсь твой верный друг

Алексей Илличевский.

III

25 марта (1812) г.

Любезный друг Павел Николаевич!

Письмо твое, от 12 марта, к великому удовольствию я получил недавно, и приношу тебе чувствительную благодарность за то, что ты меня не оставляешь, подобно плуту-Ольхину, своими ответами. Нет ничего приятнее, как получать письма от старинных своих приятелей, и при получении оных вспоминать драгоценные минуты, проведенные некогда вместе, по крайней мере, я всегда держусь правила: ищи друзей, не забывай старинных, Бог знает, милый друг, что впредь случится, а что за плечами, то уже сбылось… Но полно! я, мне кажется, наскучил тебе своей моралью.

Что касается до моих стихотворческих занятий, я в них успел чрезвычайно, имея товарищем одного молодого человека, который, живши между лучшими стихотворцами, приобрел много в поэзии знаний и вкуса (не правда ль тебе это последнее имя неизвестно?), и, читая мои прежние стихи, вижу в них непростительные ошибки. Хотя у нас, правду сказать, запрещено сочинять, но мы с ним пишем украдкою, по первой почте постараюсь прислать тебе несколько стихотворений {Ниже печатается еще несколько оказавшихся при письмах стихотворений Илличевского от 1812 г. К. Г.}.

Прошу засвидетельствовать нижайшее почтение мое Папеньке и Маменьке вашей и не забывать истинно тебя любящего друга.

Алексей Илличевский.

26 апреля 1812 г.

Любезный друг Павел Николаевич!

Христос воскресе! Искренно поздравляю тебя с праздником Св. Пасхи и желаю всем сердцем быть тебе отныне здорову и щастливу. Чувствительно жалею, друг мой, что у тебя все еще болит рука: потому что это отнимает у меня удовольствие получать твои письма, а тебе мешает в успехах.

Ты пишешь, что у вас в Гимназии все идет весьма хорошо, вряд ли? Ты, я думаю, из пристрастия к Миддендорфу {Тогдашнему инспектору гимназии, который на деле управлял заведением. Директором был известный, как цензор, Иван Осипович Тимковский. Я. Г.}, в этом меня уверяешь! Что же касается до нашего Лицея, уверяю тебя, нельзя быть лучше: учимся в день только 7 часов, и то с переменами, которые по часу продолжаются, на местах никогда не сидим, кто хочет учится, кто хочет гуляет, уроки, сказать правду, не весьма велики, в праздное время гуляем, а нынче ж начинается лето: снег высох, трава показывается, и мы с утра до вечера в саду, который лучше всех летних петербургских. Ведя себя скромно, учась прилежно, нечего бояться. Притом родители нас посещают довольно часто, а чем реже свидание, тем оно приятнее. Скажу тебе новость: нам позволили теперь сочинять, и мы начали периоды, вследствие чего посылаю тебе две мои басни и желаю, чтоб они тебе понравились. Горчаков {Князь Ал. Мих. Горчаков, впоследствии министр иностранных дел, поступил в Лицей также из гимназии, как и некоторые другие воспитанники 1-го курса. Получил при выпуске из лицея вторую золотую медаль. Я. Г.} благодарит тебя за поклон, и хотел было писать, да ему некогда. Поверишь ли? Этот человек учится с утра до вечера, чтоб быть первым учеником, и, кажется, достиг своею желания.

Побрани, сделай милость, преплута Ольхина (кажется, вы все его так зовете), что он ленится пять строчек написать к прежнему своему товарищу, и скажи Гижицкому, что его муза напрасно молчит. Засвидетельствуй мое нижайшее почтение Папеньке и Маменьке и поцелуй миленьких твоих братьев.

Остаюсь с искренним доброжелательством и верною дружбою

А. Илличевский.

1814-й год

Июля 27 дня 1814 года

Царское Село.

Любезный друг, Павел Николаевич!

Странно, что, питая взаимно постоянную дружбу и ведя толь долго приятную переписку, вдруг оба мы замолкли. Прошел год — и я не получил от тебя ни одного слова. Обыкновенно дружба подобна огню, который не горит, не будучи раздуваем, ее истребляет долгое молчание, но мое чувство к тебе никогда не истощится. Воспоминания о тебе составляют приятнейшие минуты в моей жизни! Позволь же о тебе мыслить то же, —думать, что ты не позабыл меня, и надеяться, что примешь ты письмо сие с благосклонностью.

В течение тех трех лет, как я оставил Гимназию, мне кажется, что она совершенно не изменилась. Прежние товарищи вышли, вступили новые, и ты, мой друг, скоро оставишь оную. От многих, в том числе и от Матвеева, который служит теперь в правлении нашего Лицея, слышал я, что ты перешел в 7-й класс. Желать тебе успехов было бы с моей стороны и не кстати и незачем: я уверен и без того, что ты из первых в Гимназии. Радуюсь, что тебе не много остается уже продолжать учение, но мой курс продолжится… еще… еще… три года! — Хоть не рад, да будь готов!

У нас в Царском Селе завелось теперь новое училище под именем Пансиона при Императорском Лицее, где за каждого воспитанника платят по 1000 рублей. Число их простирается уже до 80, и все они на казенном содержании {Лицейский пансион возник из частного училища, основанного в 1813 г. Гауэншильдом, который потом и назначен был директором новообразованного казенного заведения. Я. Г.}. Нельзя жаловаться на смотрение, ни на учение, но содержание могло бы быть лучше. Отличнейшие из них будут поступать в лицей: итак, рассуди сам, как трудно теперь к нам попасть! В пансионе много есть и из Гимназии, именно: Романовский, Бухаров, Рашет, Безаки, Черкасов… всех не могу вспомнить!

Каково ты проводишь время в Петербурге? здоров ли ты? прошла ли у тебя болезнь руки, которою ты прежде страдал? У вас теперь каникулы: тебе, я думаю, весело! И я бы мог проводить также весело время, когда бы не лишен был удовольствия видеть своих родителей, которые живут теперь в Томске, где Папенька Губернатором, за 4.500 верст отсюда! Каково расстояние? Часто случается, что по два месяца не получаю от них писем.

Кланялся ли тебе от меня Гижицкий? Он был у нас в Лицее, когда мы представляли маленькую пьесу, и видел меня. Не помню фамилии одного вашего пансионера, который был также у нас и которого я просил именно тебе и Гижицкому поклониться. Опиши мне, сделай милость, ежели это тебе не труд, какие у вас теперь перемены в рассуждении прежнего? Кто остался еще в Гимназии из бывших наших товарищей? Что сделалось с Ильею Ольхиным, где он теперь и что творит? Поклонись от меня Гижицкому, Шварцу и пр., также твоему братцу Александру Николаевичу. Уверь миленьких Виленьку и Егорушку, что я их всегда люблю и невольно о них вспоминаю, я думаю, что первый из них весьма вырос и уже в Гимназии.

Вот тебе письмо мое, — ты не можешь жаловаться, чтоб оно коротко было, вдобавок еще посылаю тебе мою Оду на взятие Парижа {Печатается ниже, в отделе стихотворений на заданные темы. К. Г.}. Прости, ежели увидишь несовершенства. Остаюсь в полной надежде получить от тебя ответ, — от тебя, которому был и всегда пребуду нелестным другом.

Алексей Илличевский. P. S. Прошу засвидетельствовать глубочайшее уважение Родителям твоим и изъявить мое почтение Федору Ивановичу Каттерфельду. Он всегда брал во мне особенное участие и помнит меня до сих пор еще, за что бы я был весьма благодарен, ежели бы не питал к нему живейших чувствований истинной признательности.

Царское Село.

10-го сентября 1814 г.¹

Любезный друг, Павел Николаевич!

Приятное письмо твое от 24 августа имел я удовольствие получить. Суди сколько я был обрадован: оно первое после толь долгого твоего молчания. Но что делать? не всяк господин своего времени. Beatus, кто свободен, кто может управлять досугом и может по воле наслаждаться бытием своим, beatus! По крайней мере, этот удел не наш, не наш, повторю: ибо и я нередко в зависимости у должности своей.

Так! но не страшись, чтоб это могло прервать переписку нашу — нет! нет! не захочу я лишиться самых приятных минут в жизни: ибо, по истине, чтение писем твоих доставляет мне оныя. Но извини, ежели нынешнее письмо мое тебе коротким покажется: я опоздал, а почта, ты знаешь, никого не дожидается. Все лучше написать хоть мало, чем ничего не написать.

Свидетельствую мое почтение Федору Ивановичу К. и целую братцев твоих. Прощай — до будущего раза.

Искренний и всегдашний друг твой

Алексей Илличевский.

¹ Адрес этого письма, как и следующего (написан на одной из сторон листа): ‘Его Благородию Милостивому Государю моему Павлу Николаевичу Фуссу — в Петербург. На Васильевском острову, в 7-й линии, угольный дом на набережной’.

VII

Октября 6 дня

1814 года.

Любезный друг, Павел Николаевич!

Принимаюсь за перо, три недели оставленное мною. Ты простишь мне это молчание, в котором, однакож, я не виноват ни мало: признайся, что по законам справедливости тебе писать следовало, — и к величайшему удовольствию, ты исполнил долг свой. На сих днях получил я письмо твое от 26 сентября.

Что сказать мне о состоянии вашей Гимназии? Жаль! и только, подлинно только: лучшей перемены ожидать не можно! Если в мою бытность при М. все так переменилось, что ж должно быть ныне? Ах! с какою сладостию вспоминаю иногда пребывание мое в Гимназии, времена счастливые Энгельбаха и Дольста, наше взаимное дружество, прежних товарищей: Голубя, Оржитского, Ольхина — et tant d’autres! Oui, j’aime le souvenir de ceux, que j’ai chri! {и многих других! Да, я люблю вспоминать тех, кто стал мне дорог! (франц.)} Ах, воспоминание прежнего счастия и настоящие бедствия усладить может:

Et le pauvre lui mme est riche en esprance,

Et chacun redevient Gros-Jean comme devant,

Et chacun est du moins fort heureux en rvant!¹

¹И даже бедняк надеждой богат / И каждый может стать как некогда богачом / И уж по крайней мере в мечтах каждый купаться может в блаженстве (франц.)

Но я слишком разахался! un mot de M-r Gretch: Quoique je n’ai pas l’honneur de le connatre en personne, j’estime nanmoins son talent suprieur. Son journal de Patriote, sa traduction de Lontine, son dition des Избранные места {По поводу г-на Греча: хоть я и не имею чести знать его лично, я тем не менее уважаю его превосходный талант. Его дневник Патриота, его перевод Леонтины, его издание ‘Избранных мест’… (франц.)} — делает ему честь великую, а похвала моя, я уверен, не прибавит к его славе… ни крошечки!

Ежели уроки мешают тебе свободно вести со мною переписку, то и мне не менее мешает (только не уроки: il s’en faut de beaucoup!), a страсть к стихам. К счастию уроков у нас не много, а времени — довольно, и так я со всем успеваю разделываться. Но не думай, чтоб это помешало мне писать к тебе. Счастливейшими почитаю те минуты, в которые, известив тебя о всем нужном, могу подписаться твоим нелицемерным другом.

Алексей Илличевский.

P. S. Почтенным Родителям твоим свидетельствую глубочайшее мое уважение и целую братьев твоих.

Знаешь ли, Будри получил крест Владимирский в петлицу (4 степени).

Что-нибудь об Ольхине.

VIII

Ноября 2 дня,

1814 года.

Любезный друг, Павел Николаевич!

Ты требуешь от меня пространного письма. Охотно на сей раз исполняю твое желание. Ты прав, у меня нет недостатка в материи, но обстоятельства, проклятые обстоятельства кого не держат в оковах? За то я и сам не сержусь на тебя. Правда, у всякого свое на уме: у тебя уроки, у Ольхина шалости, у меня стихи, но они равносильно действуют на наши души. Впрочем как ни есть повинуюсь тебе, гоню от себя докучливых Муз, беру перо и пишу тебе целые пол листа — бессмыслицы.

Начнем с самого скучного. Первою материею нашей будет Лицей. Но что тебе сказать о нем? Ты сам знаешь, что все училища под одну стать: начало хорошо, чем же далее, то становится хуже. Благодаря Бога, у нас по крайней мере царствует с одной стороны свобода (а свобода дело золотое!). Нет скучного заведения сидеть ses places {по местам (франц.)}, в классах бываем не долго: 7 часов в день, больших уроков не имеем, летом досуг проводим в прогулке, зимою в чтении книг, иногда представляем театр, с начальниками обходимся без страха, шутим с ними, смеемся. Таким образом, как можем, сражаемся со скукою: подобно матросам, которые, когда корабль их производит течь, видя к ним со всех сторон вливающиеся волны, не предаются отчаянию, но усилиям моря противополагая свои усилия, спокойно борются с ужасною стихиею.

В науках мы таки кое-как успеваем, но языки, ты сам знаешь, как трудны — и die deutsche Sprache {немецкий язык (нем.)} до сих пор еще мне почти тарабарская азбука. В латинском мы плыли, плыли, (начали было читать Федровы басни и Cornelius Nepotis de vitae etc. {Корнелия Непота жизнеописания и т. д. (лат.)}), да вдруг и наехали на мель, не стало кормчего, и мы ни тпрру, ни ну — сели, как раки. Подлинно наш профессор Н. Ф. Кошанский, довольно известный в ученом свете, вдруг сделался болен и с полгода уже не ходит в классы, а мы хоть и ходим, однако ничему не учимся. А математика?..

О, Ураньи чадо темное,

О, наука необъятная,

О, премудрость непостижная,

Глубина неизмеримая!

Видно, на роду написано

Свыше неким тайным промыслом

Мне взирать с благоговением

На твои рогаты прелести,

А плодов твоей учености,

Как огня бояться лютого!

Признаюсь и рад повторить еще прозой. В ней, кажется, заключила природа всю горечь неизъяснимой скуки. Нельзя сказать, чтоб я не понимал ее, но… право, от одного воспоминания голова у меня заболела.

Жаль бедного Ольхина: попал он в свою стихию, да с кем это он гуляет? ужели с Бемом? нет, кажется невозможно! если увидишь его, то поклонись ему от меня. Я бы не поленился писать к нему, да что бедняка обременять письмами — ему некогда. Но потрудись ты, сделай милость, попросить у него для меня на время комедии: ‘Домовые’, и пришли ее ко мне, по прочтении я возвращу в целости.

Знаешь ли что? на этих днях я видел Бакуринского. Ты, я думаю, помнишь его. Он служил в гвардейском Гусарском полку. В эту кампанию находился во всех сражениях, был в Париже, не получил ни одной раны, имеет чин поручика и Владимира в петлице — каково? для молодого человека довольно.

Много писал я тебе о Лицее, но главное оставил на конец. Ужели ты до сих пор не знаешь еще, что нас за порог ни на шаг не отпускают. Как же мне побывать у вас на каникулах?… Ах! благодарю тебя за твое дружеское усердие, жестокая судьба не позволяет им пользоваться. Какая страшная разница! 2 месяца — и ты свободен, а мне так остается еще… 36 месяцев, ужасно!… Прощай и помни многолюбящего тебя друга

Алексея Илличевского.

При сем посылаю тебе стихи. Подивись, они переведены мною с немецкого {Стихи приложены. Это ‘Цефиз’ (Идиллия, подражание Клейсту). Они помещены ниже, особо. К. Г.}.

Царское Село, 10 декабря 1814 года.

Любезный друг Павел Николаевич,

Признаться, довольно долго ждал я твоего ответа, однако, за это я ни мало не в претензии: знаю, что ты приближаешься теперь к тому времени, когда экзамен, последний, может быть, в твоем учебном курсе, решит будущую судьбу твою. Желаю тебе от всего сердца доброго успеха, что, впрочем, я уверен, и без моего желания исполнится. Но знаешь ли что? и мы ожидаем экзамена, которому бы давно уже следовало быть и после которого мы перейдем в окончательный курс, то есть останемся в Лицее еще на 3 года… Утешительные мысли!

Тебе непременно хочется знать наших профессоров, изволь: я опишу их самым обстоятельным образом, mais c’est pour la dernire fois, entendez vous, car, certes, tout ce qui appartient au Lyce m’ennuye fort {но имей в виду, это в последний раз, ибо все, что касается Лицея, мне скучно (франц.)}.

О Будри, проф. французского языка, и Кошанском, проф. Латинской и Российской Словесности, говорить тебе не стану: одного ты знаешь лично, другого — из прошедшего письма моего.

Немецкого языка проф. у нас — г. фон-Гауэншильд, человек с большими познаниями, попечитель ваш Уваров нарочно призвал его из Вены в Россию и доставил ему место в Лицее.

Адъюнкт проф. нравственных и политических наук — г. Ку-ницын, при открытии нашего училища в присутствии Царской Фамилии сказал он такую речь, что Государь Император сам назначил ему в награду орден Владимира 4-ой степени.

Адъюнкт проф. исторических и географических наук — г. Кай-данов, он сочинил прекрасную Историю древних времен, которая теперь только выходит из печати.

Адъюнкт проф. математических и физических наук — г. Кар-цов. Все трое учились они в Педагогическом Институте, путешествовали по Европе, слушали известных ученых людей в свете — и все вышли люди с достоинством. Аминь.

Достигают ли до нашего уединения выходящие книги? спрашиваешь ты меня, можешь ли в этом сомневаться?..

И может ли ручей сребристый,

По светлому песку катя кристалл свой чистый

И тихою волной ласкаясь к берегам,

Течь без источника по рощам и лугам?..

И может ли огонь пылать без ветра?..

И может ли когда в долинах кедра,

А в поле злак цвести без солнца и дождя?..

И может ли поэт неопытный и юный,

Чуть чуть бренча по лире тихоструйной,

Не подражать другим? — Ах! никогда!

Никогда! чтение питает душу, образует разум, развивает способности, по сей причине мы стараемся иметь все журналы — и впрямь получаем: Пантеон, Вестник Европы, Русский Вестник и пр. Так, мой друг! и мы тоже хотим наслаждаться светлым днем нашей литературы, удивляться цветущим гениям Жуковского, Батюшкова, Крылова, Гнедича. Но не худо иногда подымать завесу протекших времен, заглядывать в книги отцов отечественной Поэзии, Ломоносова, Хераскова, Державина, Дмитриева, там лежат сокровища, из коих каждому почерпать должно. Не худо иногда вопрошать певцов иноземных (у них учились предки наши), беседовать с умами Расина, Волтера, Делиля и, заимствуя от них красоты неподражаемые, переносить их в свои стихотворения.

Так пчелка молодая

В лугах, в садах весной,

С листка на лист летая,

Сбирает мед златой

И в улей отдаленный

Несет соты скопленны

Прилежностью своей.

Когда же лето знойно

Зажжется в небесах,

Она сидит спокойно

На собранных плодах,

В довольстве отдыхает

И счастие вкушает…

Тружусь подобно ей!

Прости, ежели я тебя замучил своими стихами, проклятая метромания всему виною. К Гижицкому я не так много пишу, зато уж и он молчалив не в меру. Вот первое его письмо ко мне от ноября 23 числа 1814.

‘Любезный друг Алексей Демьянович!

Считая со дня моего приезда из деревни Усланки (по нашествии Француз.), занялся я переводом книги с французск. языка, которую намерен я посвятить графу И. А. Безбородкову, величайшему моему благодетелю, — по сей причине и не мог к тебе во все сие время писать, теперь же прошу тебя начать вновь прежнюю нашу переписку. По неимении времени принужден сократить мою цедулку. Остаюсь и пр.’.

И только! я не сократил ни слова, не переменил ни буквы — et il m’engage lui crire — bon Dieu! {и он обязывает меня писать к нему — о Господи! (франц.)} Я надеюсь, что это останется между нами тайною. — В Postscriptum сказал он мне, что служит теперь в Канцелярии Статс-секретаря Молчанова. Не позабудь и ты меня уведомить, куда определишься по выходе из Гимназии.

Помнишь ли ты Штеричей? (их было у нас три брата), старший и средний теперь офицерами в Гвардейском гусарском полку, и я их часто вижу. Когда наступит весна, то приезжай к нам в Царской Село, ich hoffe, dass du mit deinem Zeitvertreiben sehr zufrieden sein wirst {надеюсь, тебе, при твоем образе жизни, понравится (нем.)}. Только смотри, приезжай в праздник.

Поклонись от меня твоим братцам и прежним нашим товарищам, засвидетельствуй мое истинное уважение почтенным твоим Родителям и помни о том, который не щадя ни бумаги, ни времени, из одной дружбы пишет к тебе о чем и сам не знает. Его зовут

Алексей Илличевский.

1815-й год

Царское Село,

Февраля 25 дня

1815 года.

Любезный друг, Павел Николаевич!

Долго, слишком долго не получал я от тебя ответа на прошедшее письмо мое. Скажу откровенно, я даже отчаявался получить его. Кто из людей победит обстоятельства? я даже думал, что тут и конец нашей переписке. Мысль ужасная! лишиться в одну минуту всех приятностей, каковые доставляют мне дружеские письма твои… ах! один только тот может вообразить цену сей потери,

Кто страждет — так, как я — под гнетом рока злого,

Кто принужден влачить дни юности златой

Вдали от дружества, семейства дорогого

И родины святой.

Ты хотел посетить меня на празднике. Тысячу благодарностей милому другу. Судьба не хотела этого, буду терпеливо сносить ее суровости: но ни она, ни разлука не охладят моего сердца, пусть письма сии будут залогом нашей дружбы. Гофману {Андрей Логинович Гофман, впоследствии член Государственного Совета, поступил в Гимназию в 1813 г., а оставил ее в 1815 вместе с другом своим Фуссом. Они часто вместе отправлялись в Царское Село, зимой в саночках, летом иногда пешком, к лицейским друзьям, которых у них было несколько. Я. Г.} посылаю искренний поклон — мы говорили с ним не более трех часов, но и сего довольно было, чтобы узнать непринужденную доброту его и приветливость.

Поздравляю тебя с окончанием твоего экзамена и курса учения. О первом я наслышался много хорошего, в чем и сомневаться грехом поставляю. Знаю, что ты читал прекрасное сочинение о красоте российского слова (?) {Вопросительный знак стоит в подлиннике. Я. Г.}, знаю также, что ты сообщишь мне его, по крайней мере для прочтения. Честь и слава тебе! — О нашем говорить нечего. Стечение народа было соразмерное с нашим городом и расстоянием его от столицы. Впрочем в числе зрителей были Державин, Горчаков, Саблуков, Салтыков, Уваров, Филарет и множество профессоров и ученых. Я льстился надеждою, что ты приедешь на сей случай с Папенькою — но не тут то было!

Жестокой опять надо мною

Хотелось судьбе пошутить,

Остался я с горькой тоскою,

Где думал веселие пить

Полною чашей.

Ах! если б бессмертные дали

Нам дар наперед узнавать

И радость и томны печали…

Счастливее были б стократ

В жизни мы нашей.

Между тем назначено в награждение 5 медалей. Кому то достанется получить? Но прежде ждут возвращения Государя. Для любопытства посылаю тебе программу. — Были читаны у нас и сочинения. Хотелось мне прочесть стихотворение: Весенний вечер! {Это стихотворение (перевод из III песни Le printemps d’un proscrit, pome de Michaud [Весна изгнанника, поэма Мишо.— прим. ред.]) сохранилось, быв приложено к письму. См. ниже. К. Г.}, но приказано прозаическое рассуждение: О цели человеческой жизни, которого теперь нет у меня.

Поздравляю тебя с новым местом. {Фусс поступил в студенты Академии Наук. Отец его Николай Иванович был в то время непременным секретарем Академии, заняв это место после своего тестя Иоанна Альберта Эйлера, сына великого математика. Я. Г.} Радуюсь, если оно приносит тебе выгоды и удовольствие. Не сомневаюсь, чтоб ты познаниями своими, прилежностью и талантами не достиг всего, что только в виду себе представляешь. Скажи только мне, все ли и теперь ты так мало имеешь времени, как прежде? Прощай, мой друг! желаю тебе с сим новым годом новых успехов и нового благополучия и нового веселия на наступающей масленице. Помни, что скорые ответы твои доставляют несказанное удовольствие любящему тебя другу

Алексею Илличевскому.

Царское Село.

Июня 21 дня,

1815 года.

Любезный друг, Павел Николаевич!

Скажи, что значит записка твоя — нечаянный приезд — обещание посетить меня? все это исчезло в воздухе! Ошибся ли ты в расчете — обманут ли ты надеждой — или Бог знает. Ты пишешь записку от 19 июня — я получаю ее 18-го(!). Обещаешь притти завтра — по твоему в воскресенье, а по моему в субботу — но оба дня сии проходят — и тебя не видно ни в саду, ни в Лицее, ни во всем городе. Главное несчастие — ты полагал, что нельзя меня видеть в будень — и ошибся. Правда, наше свидание было бы кратко, — но все равно, все равно: для друзей всякое мгновение драгоценно.

Ах! меньше житель кротких сел —

Оратай ждет трудолюбивый,

Чтоб благотворный дождь слетел

На тук его цветущей нивы,

Ах! меньше, меньше ждет пловец,

Терпя все ужасы волненья,

Остановиться наконец

У пристани успокоенья,

Предаться мирной тишине,

Вдали от грозного ненастья,

И прежние, как в легком сне,

Свои воспоминать несчастья, —

Как я, любезный друг, желал

Тебя обнять — душа пылала —

И что ж? Увы! я только ждал,

А всем судьба располагала.

Уже предстал невдалеке

Счастливый случай, улыбаясь,

Надежда, в розовом венке,

Меня ласкала, усмехаясь,

Но все прошло, как с ночью сон…

Спешу к тебе, обнять желаю,

И — как несчастный Иксион,

Один лишь облак обнимаю…

О рок! здесь снова стало там!

Доколе течь моим слезам?

Или сердцам напрасно биться?

Иль невозможно двум друзьям

Минутой счастья насладиться?…

Чувства мои нелицемерны — поверь своему другу. Несчастие мое совершенно — но, признаться ли? еще надежда не совсем для меня исчезла. Я уверен — ты б не уехал, не видя возможности опять увидеться со мною. Дай Бог, чтоб это была правда!

Нетерпеливо жду твоего ответа. Сим кончаю письмо мое. Остальное до другого раза, — в течение получаса нельзя написать более. Прости! будь уверен, что чувства мои к тебе всегда останутся одинаковы — чувствами искреннего друга.

Алексей Илличевский.

XII

Царское Село.

Сентября 2 дня

1815 года.

Любезный друг Павел Николаевич!

‘На силу-то собрался отвечать мне! такой ленивец!’ думаешь ты, развертывая это письмо. О Monsieur le свободный человек, пользующийся весь день счастливым досугом, прошу не мерить меня своим аршином! или ты забыл, что нахожусь в Лицее — другому сказал бы я в месте учения, заточения, беспрестанных уроков и занятий, — в месте, в котором время каждый день съедается восемью часами классов, но тебе уж это известно. Господин Математик, составь из этого прогрессию: чем ближе мы к пределу учения, тем больше требуют от нас прилежания, но ты уже поверил это собственным опытом. Счастливый человек! ты уже кончил сей многотрудный опыт — а я?.. С каким восторгом пристал ты к берегу, восклицая: конец благополучну бегу! спускайте други паруса!.. когда-то я воскликну!..

Описать ли тебе, как я провожу время? — Наше Царское Село в летние дни есть Петербург в миниатюре. И у нас есть вечерние гулянья, в саду музыка и песни, иногда театры. Всем этим обязаны мы графу Толстому, богатому и любящему удовольствия человеку. По знакомству с хозяином и мы имеем вход в его спектакли — ты можешь понять, что это наше первое и почти единственное удовольствие. Но Осень на нас, не на шутку, косо поглядывает. Эта дама так сварлива, что с нею никто почти ужиться не может. Все запрется в домы, разъедется в столицу, или куда кто хочет — а мы постоянные жители Села — живи с нею.

Чем убить такое скучное время? Вот тут по неволе призовешь к себе науки. — Знаешь ли что я затеял? Есть книга: Плутарх для юношества, сочинение Бланшарда в 4 частях {Не в 4-х, а в 10 частях. См. Смирдинскую роспись No 3323. Эта книга в русском переводе имела три издания 1809, 1814 и 1823 гг. Я. Г.}. Она переведена на русский и дополнена многими великими мужами России. Но и сочинитель и переводчик много еще пропустили. Мне пришло на мысль издать — (рано или поздно, разумеется) — Новый Плутарх для юношества, служащий дополнением к Плутарху Бланшардову. Без великого труда набрал я 60 великих мужей, ими пропущенных. — Покамест собираю о них разные известия, а издам по выходе из Лицея. Может быть и не издам — кто знает, какие препятствия могут случиться — но и одна мечта забавляет меня.

О Леонарде Эйлере — отношусь к тебе, как к ближайшему его родственнику — не можешь ли известить меня, напечатана ли где-нибудь жизнь его? или, если ты знаешь ее, напиши мне хоть краткое о ней понятие. Впрочем не делай этого гласным — ты видишь, что это ни что, как игрушка.

Любезным братцам твоим кланяюсь искренно. Вилиньку благодарю за то, что он меня помнит, Егорушку за его приятное письмо. Не могу писать более — зови, коли хочешь, это письмо запискою. — Звонят в классы, несут письма на почту и я имею время толь подписаться верным твоим другом

Алексеем Илличевским.

XIII

Царское Село.

Сентября 22 дня

1815 г.

Любезный друг Павел Николаевич!

Приятнейшее письмо твое получил я — сидя за чашкою чаю, но в этом случае я-поэт — был хладнокровнее тебя-математика: возможно ль? Я не кинул чашки под стол, не пролил даже ни капли чаю, но — окончив все как следует — распечатал письмо твое — не повторяю мной прибавленного эпитета: приятнейшее, ибо я уверен, что ты сам чувствуешь, сколько письма твои мне приносят удовольствия, не смотря на те слова, которые ты влагаешь в уста мои и которые истине (математической или какой хочешь: истина одна и та же) надлежит вычеркнуть: ‘опять письмо! как часто и какие длинные письма! такой скучный человек!’ Скучный человек: точно! потому что говоришь против сердца. Ессе verba amici! {Это ли слова дружбы! (лат.)}

Каков гром моего красноречия! ты, я думаю, бледнеешь, дрожишь, трепещешь… Но я подобно Зевсу-тучегонителю рассеиваю бурю и луч отрадный просиявает на небосклоне. Изъясним Аллегорию: я рассеиваю бессмыслицу и начинаю говорить о деле.

Благодарю тебя за одобрение моего мечтательного, гигантического — для сил моих — предприятия, благодарю еще более за помощь, поданную моему неведению: не лучше ли невежеству? Предоставляю твоему милостивому произволу — или переслать мне Похвальное слово Эйлеру (с тем, что я возвращу ее как можно скорее в целости и исправности), или… боюсь вымолвить, ибо знаю, что обременю тебя великим и скучным трудом… или сообщать мне, когда соблаговолишь, хоть изредка переводы тех мест, которые именно относятся к жизни сего великого человека, выкидывая все неумеренные восклицания, похвалы и излишние обстоятельства, которые не входят в состав биографии и в предмет строгого историка. Великое само по себе прекрасно! Я уверен совершенно, что, если ты захочешь посвятить этому несколько досуга, то исполнишь в точности ожидания не меня — pauvre diable que je suis {бедняги (франц.)}, — но всякого знатока литературы… Довольно! пишу к тебе о Похвальном слове Эйлеру, а делаю похвальное слово П. Фуссу — такова моя головушка! впрочем, будь уверен, что во всей этой похвале нет ни лишнего, ни неумеренного. — Сердце говорило, рука писала. На первый раз ты меня обяжешь и тем, если пришлешь ко мне: когда Эйлер родился и когда умер. Le reste je laisse la Providence {Остальное оставляю Провидению (франц.)}.

Свободный человек! ты ходишь всюду, куда захочешь,

Ты ходишь в Академью,

В трагедию, в комедью,

В балет и в хоровод.

А я как птичка в клетке…

Неволя горче редьки,

Свобода — сладкий мед!

Два портрета отгадал точно: один Мартынова, {Аркадий Ив. Мартынов был брат известного Ивана Ив. Мартынова (директ. департ. народн. просвещения) и товарищ Илличевского. Он умер чуть ли не прежде последнего, начальником отделения. Я. Г.} другой Пушкина, а стихи написаны не моею рукою! {Здесь разумеется вероятно пьеса Ирин (идиллия, подражание Клейсту) приложенная к письмам 1815 г. и действительно написанная не рукою Илличевского К. Г.} но простим дружбе: у ней, как и у страха, глаза велики. Третий не отгадал: et peut on deviner, ce quej’on ne connat pas? {и можно ли догадаться о том, чего не знаешь? (франц.)} Это портрет Вольховского, одного из лучших наших учеников, прилежного, скромного, словом великих достоинств и великой надежды: этого на портрете ты не видел, а приметил разве: большой нос и большие усы. Adieu! {прощай! (франц.)}

Прости великой и большой бессмыслице моего письма:

пишу его резвясь, а не четыре дня.

Но искренно люблю: доволен ли? Прости!

Алексей Илличевский.

XIV

Октября 11 дня, 1815 года.

Вот тебе, любезный друг, письмо мое и вместе благодарность за начало жизни Эйлера. Finis coronat opus! {Конец делу венец! (лат.)} Надеюсь, что это начало будет иметь конец свой и конец благословенный — ибо переводчик от детства благословен Музами: ты понимаешь, что я говорю про тебя. Прошу только тебя присылать продолжение в таком точно формате, как и начало, т. е. в малую осьмушку. Прости моему капризу, ибо он имеет добрый источник. Хочу, чтоб весь перевод твой составил маленькую тетрадку — тебе во славу, мне для приятного воспоминания. С моей стороны исполню условие, — условие к счастью весьма не тягостное, ибо нет мне большего удовольствия, как переписываться с тобою, но не всегда располагаешь временем: обстоятельства! должность! — Еще одно препятствие: как мне досадно, что почта не отходит на другой день по прибытии твоих писем! Обыкновенно, насладившись твоей мысленной беседой, я вхожу в такой жар, что рад писать к тебе целый лист. (Суди, как твои приятны мне письма и не представляй себе, что я, как поэт, удобен входить в восхищение). Но мысль {Я получаю твои письма в четверг — посылаю тебе ответ не прежде понедельника. А. И.}, что почта отходит еще чрез четыре дня, потушает мой восторг, вырывает перо из рук моих — и я вхожу опять в прежнее состояние. Увы!..

Сказать ли тебе, как ты узнал, что я сочинил Оперу, которую у вас в Св. Питере играли? Не почти меня колдуном, ибо я скажу тебе всю истину, хоть удален от тебя на двадцать верст. Но начиная мою повесть или диссертацию, ставлю Эпиграф:

Что больше бродит,

То больше в цену входит:

Снежный шаришка будет шар,

А изо лжи, товаришка товар:

Ложь ходит завсегда с прибавкой в мире.

Сумароков.

Так! я перевел Оперу (а не сочинил): l’Opra comique par Sgur, opra comique en un acte {Комическая опера Сегюра, комическая опера в одном действии (франц.)}. Переведши, старался, чтоб ее разыграли на театре, от чего надеялся получить — барыш. Прости на этот случай моему сребролюбию. Для этого просил я г. Петра Александровича Корсакова, стихотворца и чиновника, служащего при театре {Впоследствии цензора и издателя журнала Маяк, брата воспитанника Лицея, 1-го курса (Ник. Алекс). Они были братьями попечителя Петерб. учебн. округа Дондукова-Корсакова, на которого княжеский титул и дополн. фамилия перешла от его тестя, умершего без мужского потомства Я. Г.}. Родственник его Рязанов учится в Гимназии, ему не трудно было узнать все мое дело. От него узнали это в Гимназии, а ты узнал о том от своего брата. Не правда ли?

Теперь мне остается исправить, дополнить и окончить это известие: пьесы моей не играли, да и играть не станут, причина тому та, что меня предупредили переводом и, хоть чужой перевод и хуже, но уже он испробован и роли розданы. Таково мое несчастие! Жалея о моей неудаче, дивись однако же великому Гению моему, который предугадал (я наверно полагаю это) все действия молвы, и открыл причины дошедшего до тебя слуха. — Пьеса моя еще в Петербурге, но коль скоро получу оную назад, то перешлю к тебе охотно для прочтения. — Благодарю тебя за доставленный мне анекдот — жаль, что мне нечего сообщать тебе. Прости любезный Павел Николаевич! я не Геркулес — пределы письма меня останавливают.

Алексей Илличевский.

Царское село, — вечное Царское село — 26 Октября 1815 г.

Любезнейший друг, Павел Николаевич! Мы бы могли еженедельно получать письма один от другого: как бы это мне было приятно — повторяю я за тобою, поверь, с не меньшею искренностью и желанием — и в то самое время, как повторяю оное в пылу восторга душевного — разрушаю это благодатное намерение, и в тот самый раз, когда ты ждешь моего ответа еще ранее обыкновенного, я посылаю его тебе — тремя днями позже. Не вини меня в этом противувольном поступке, не припиши его моему непостоянству, но выслушай меня далее — и найдешь меня невиноватым. Я получил письмо твое — приятное, как и все твои письма, в такое время, когда я не имел ни на час свободного времени, ибо оно было посвящено целому обществу — скажу яснее — в такое время, когда мы приготовлялись праздновать день открытия Лицея (правильнее бы было: день закрытия нас в Лицее), что делалось обыкновенно всякий год в первое воскресение после 19 Октября, и нынешний год так же: октября 24-го числа. Этот праздник описать тебе недолго: начали театром, мы играли Стряпчего Пателена и Ссору двух соседов. Обе пьесы комедии. В первой представлял я Вильгельма, купца торгующего сукнами, которого плут стряпчий подрядился во всю пьесу обманывать, во второй Вспышкина, записного псаря, охотника и одного из ссорящихся соседов. Не хочу хвастать перед другом, но скажу, что мною зрители остались довольны. За театром последовал маленький бал и потчевание гостей всякими лакомствами, что называется в свете: угощением. Довольно ли с тебя? Время прекратить, кажется, извинение, которое тянется чрез целую четвертушку.

Знаешь ли, любезный Павел Николаевич! я раскаиваюсь в двух вещах, и обе эти вещи происходили от моего невежества! Откроюсь тебе в них, как другу.

Первое. Я никогда не полагал, что ты делал un si grand cas {такое событие (франц.)} из моих писем. Радуюсь, если они тебе не противны, но можно ли их читать всякому, даже принимающему во мне участие? — Это плод или испарение восторга, как ты сам называешь их. Где же в них толк, связь? я уверен, что иногда в них и смыслу ты не находишь. Но ты мне простишь это по дружескому великодушию: ах! всякий ли то в состоянии сделать? — Второе — есть преступление, в котором тебе заблаговременно каюсь. Извини, что я, находя в тебе ежедневно новые и новые достоинства, не знал одного, конечно малейшего из оных. Дорогой математик! ты… поэт! — Твою пьесу и без твоей просьбы, я бы перевести поставил приятнейшим долгом, но теперь — еще когда ты этого желаешь, сколь велика моя обязанность! Твоя воля всегда была мне законом, но после великодушного того поступка, когда ты с такой непринужденною готовностью взялся за перевод жизни Эйлера, — она мне сделалась еще более закона. В непродолжительном времени надеюсь тебе доставить перевод стихотворения, которого хвалить сверх того, что боюсь оскорбить скромность Автора — почитаю излишним.

При сем прилагаю письмо к миленькому Егорушке, которого и чрез тебя еще благодарю за нежную привязанность, которую, не знаю, чем заслужил. Но эту переписку продолжать не обещаюсь. Ах, любезный друг! сколько уж и ты один виноват в том, что я не редко для тебя отлагаю писать к родителям, но это — приятная жертва! Помни, что твоего ответа ждет

Алексей Илличевский.

XVI

Ноября 28-го дня — 1815 года.

Как, любезный друг! возможно ль, чтоб ты последнее письмо мое получил так поздно — 20 ноября! Это-то знать причина тому, что ты так долго не отвечал мне. Целый месяц томим я неизвестностию — наконец нынче получаю письмо твое — и утешаюсь. Поверишь ли? я подумал, что какое-нибудь нескромное выражение (а сколько их в письмах моих!), какое-нибудь недоразумение (кто не ошибается?) навлекло на меня гнев твой. — Поверишь ли? я уже хотел просить у тебя извинения, хотя не весьма знал в чем. — Но, еще раз повторяю, приятнейшее письмо твое, подобно лучу тихой Авроры — скажу при помощи поэзии — разогнало туманы моего сомнения. И так, теперь ясно открывается: одна Нева была тому причиною. — Я думаю, что она уже стала — не будет более препятствия — и письмо мое чрез три дня долетит в руки твои.

Позволь, как другу, спросить у тебя: читаешь ли ты ныне выходящие журналы?— спросить не из пустого любопытства, но из желания знать, читаешь ли ты пьесы мои в печати — а это для того, чтобы не подчивать тебя известными тебе пьесами или, что французы называют: la soupe rchauffe {разогретый суп (франц.)}. — В Вестник Европы 1814 года и в Российский Музеум отсылал я несколько моих стихотворений, напр.: Ирина, Цефиза {О них выше, они помещены ниже. К. Г.}, несколько Эпиграмм и пр.: и получил от их издателя Влад. Измайлова письмо, исполненное лестных одобрений. — Посылаю теперь тебе две пьесы, которые ты ожидаешь, напечатанные нынешнего года в последнем журнале, желаю, чтоб они тебе понравились — я их перевел с французского из сочинений Парни, у которого они однакож написаны в прозе, — это слабое возмездие за твои прекрасные переводы с Крылова и Капниста, в которых дух авторов удержан совершенно. Хвала и слава переводчику! — Дай Бог, чтоб русские авторы нашли взаправду себе переводчиков на языках и в народах иностранных. — Кстати скажу тебе, что некто фон Борг, студент Дерптского Университета, решил перевесть на немецкий язык лучшие сочинения русских авторов и отпечатать их в Дрезденском Журнале {Намерение это было выполнено: переводы Борга приобрели в свое время заслуженную известность. Я. Г.} — Освобождение Москвы г. Дмитриева отпечатано пока в последнем No Музеума, и переведено — прекрасно! — Наш Лицейский воспитанник Кюхельбекер написал на немецком языке рассуждение О древней Русской поэзии, которое, как я думаю, также будет напечатано, — воскликнем же с тобой вместе: хвала Русскому языку и Русскому народу! Последняя война доставила ему много славы — и я уверен, что иностранцы, разуверившиеся, что мы варвары, разуверятся также и в том, что наш язык — варварский, — давно пора этому!

Ты уже, я чай, и забыл о моей опере — которую просил сначала — а я так не забыл — и теперь же исполняю твое желание. Надо вообще признаться, что я не так счастлив в драматических своих трудах, как в других стихотворениях. — Сверх этой пьесы, о процессе которой ты уже извещен мною — скажу тебе еще нечто о другой — комедии: Григорий или Герцог Бургундский, переведенной мною с французского из соч. Du Cerceau, довольно известного автора, — комедии более детской, нежели светской, более скучной, нежели смешной. Для чего-ж ты переводил ее.^?ты спросишь меня. Для чего? чорт попутал, да и все тут — я приметил, что сделал глупость, когда уж сделал ее. Впрочем эта пьеса — пьеса в 5 действиях и в стихах — довольно переведена небрежно, — итак времени не много потеряно. Лучшие сцены доставлю я тебе, может быть — только в другое время, — а теперь остается мне лишь подписаться твоим искренним другом —

Алексей Илличевский.

XVII

Лицей — 12 декабря 1815 года.

Любезный друг! получив приятное письмо твое, не медлю отвечать тебе — знаю, сколь несносна остановка в переписке. Начинаю письмо мое — выговором — да! не дивись: выговором — и самым строгим, — видел ли ты где-нибудь, чтобы дружба одобряла лесть — а ты против этого именно и погрешаешь. —

Горе тебе! Я счастлив, что друг мой будет некогда великим человеком. —Дорогой поэт! ты рожден прославить современников, блистать в потомстве. Не узнаешь ли ты эти строки? — это ли слог истинной дружбы, чувство простого сердца? — Ах! я уверен, что это излилось в минуту энтузиазма, а что говорится в жару, то никогда не бывает основательно. Всего забавнее, что ты даешь мне толь высокие прорицания за пару простых песенок {Вероятно, тут разумеются две ‘Мадагаскарские песни’ (‘Победитель’ и ‘Гостеприимство’), сохранившиеся при письмах. К. Г.}, которые едва-ли не всякий, знающий механизм стихов, сочинить в состоянии. Ты жалуешься, что я мало присылаю к тебе стихов моих, и именно исчислив все пьесы, мною тебе доставленные, восклицаешь: ай! много. C’est l, que je vous tiens {Вот ты и попался (франц.)}. Рад, что ты сам мне подал случай отбить все твои похвалы самым видимым образом. Неужто ты думаешь, что у меня стихов целый амбар? — Так вот же, уверяю тебя, что я их присылал к тебе по мере того, как и сочинял их — ни более, ни менее. — Правда! есть у меня еще несколько пьесок, но их столько, что, если посылать к тебе с каждым письмом, то их не станет и на шесть раз. Теперь моя череда воскликнуть: ай! много. — Впрочем думай о мне, что хочешь, но я скажу тебе откровенно (прочь всякая ложная скромность!), что вовсе не мечу в храм бессмертия — я знаком с музами только издали, боюсь великой славы, пишу для себя и дружбы — и только.

Ты говоришь мне, что Французская Опера тебе не совсем понравилась, — жалею, но знатоки своего дела, советовавшие мне перевести ее, не одного с тобою мнения, — прости, если я держусь их стороны. Я говорю о ней без сравнения с другими пьесами — suum cuique! {каждому свое! (лат.)} — но сюжет этой пьесы не очень обыкновенный: оригинальность ее и отличает, особливо развязка прекрасна: где видно, чтобы старик, опекун (которых во всех комедиях обманывают обыкновенно) так хорошо провел молодых, которые сами думали восторжествовать над его особою? Согласись, что это ново, — впрочем, я переводил с неисправного подлинника — и переводил одну неделю. Это уж я говорю не в защиту пьесы, которой перевод, опять вопреки твоему мнению, довольно посредствен. Но у дружбы, как и у страха, глаза всегда велики!

Другую комедию, переведенную мною, уже я рекомендовал тебе, но la recommandation tait un peu outre {рекомендация была немного чрезмерной (франц.)}. — Жаль, что не могу тебе послать ее в целом, ибо у меня самого нет ее. — Посылаю тебе сцену из оной: здесь перевод был труднее, — саг quoique cette comdie n’ait pas un grand mrite, malgr tout elle est une grande comdie {ибо хоть эта комедия и не имеет много достоинств, все-таки это большая комедия (франц.)} в 5 действиях в стихах. Вот тебе ее содержание. Филипп, Герцог Бургундский, находит как-то пьяного сонного мужика на улице и философ-Государь вдруг задумывает сделать над ним испытание. Он велит перенести его (пьяного Григория, героя пьесы) в царские чертоги и нарядить в царскую порфиру. Мужик просыпается — вообрази его удивление! — Придворные однако же успевают уверить его, что он в самом деле герцог — и новый герцог ‘ступает в управление. Автор умел употребить все способы представить самою тяжкою царскую должность: его попеременно мучат то в царском совете, то объявлением войны, то прошением рассудить тяжбы и т. п. — Наконец, доводят Григория до того, что он проклинает свою новую должность и жалеет о мужичьем своем состоянии. Этого только Филипп и дожидался. Напоив, до пьяна, опять переносят его на улицу: он просыпается — вообрази опять его удивление. — Это главное в пьесе. — Есть эпизоды, о которых я молчу: такова, наприм. сцена, которую присылает тебе твой друг

Алексей Илличевский.

P. S. Со временем больше.

1816-й год

XVIII

Генваря 16 дня 1816 г.

Благодарю тебя, любезный друг! за письмо твое, я его получил уже с неделю, и еще не собрался отвечать тебе — прости мне за это с свойственным тебе великодушием, ежели я со свойственною мне искренностию объявлю тебе причину моего молчания. У нас завелись книги, которые по истечении срока должны были отправиться восвояси, — я хотел прочесть их, не хотел пропустить времени и сделать преступление против законов дружества и условий нашей переписки. — Теперь je change de style {я переменяю положение (франц.)}: становлюсь на твоем месте, тебя воображаю на моем. Было ли у нас условие, спрашиваю тебя грозным голосом судьи, церемониться перед другом, утаивать то на языке, что сердце сказать хочет? — Ты понимаешь, что я говорю о второй просьбе, которую ты удовольствовался наметить точками. Нет! нет! этого я тебе никогда не прощу, а в доказательство того исполняю первую твою просьбу в точности.

Пушкин и Есаков {Семен Семенович Есаков, вышедший из Лицея в гвардию, был после полковником артиллерии и погиб в царстве польском, в 1831 г. во время войны. Я. Г.} взаимно тебе кланяются — тебе и Гофману, а к ним и я присоединяю свои комплименты. Кстати о Пушкине: он пишет теперь комедию в пяти действиях, в стихах, под названием Философ. План довольно удачен — и начало: то есть 1-е действие, до сих пор только написанное, обещает нечто хорошее, — стихи и говорить нечего, а острых слов — сколько хочешь! Дай только Бог ему терпения и постоянства, что редко бывает в молодых писателях, они то же, что мотыльки, которые не долго в одном цветке покоятся, — которые так же прекрасны и так же, к несчастию, непостоянны, дай Бог ему кончить ее — это первый большой ouvrage {труд (франц.)}, начатый им, — ouvrage, которым он хочет открыть свое поприще по выходе из Лицея. Дай Бог ему успеха — лучи славы его будут отсвечиваться в его товарищах.

И так еще одно благодеяние для меня исполнено тобою, еще одно кольцо прибавлено к той цепи, которая возлагается на меня благодарностью. Я разумею жизнь Эйлера. Нет, мой друг, я не отказываюсь еще от моего намерения, и в будущности, увидим, может быть, исполнение. Но теперь недостает мне материалов, и так что было мне прошлого разу говорить тебе об этом?

С Ахматовым переписка моя идет clopin-clopan {через пень-колоду (франц.)}. И что в самом деле может быть несноснее переписки в стихах, — какое принуждение, какая лесть, прибавь еще к тому, что я самого Ахматова (которого принужден называть первым другом, предметом чувств и мыслей, идеалом сердца и души, которому противу воли должен я петь такую же бессмыслицу о дружбе, каково Кантово определение любви) едва только помню, следственно не знаю ни свойств его, ни характера — сколько неудобств! но что делать, с волками надо по волчьи выть.

Прощай, любезный мой anti-Ахматов, пиши мне, пиши, если хочешь сделать мне одолжение, требуй всего: услуживать тебе есть первое удовольствие твоего

Царскосельского друга Алексея Илличевского.

XIX

17 февраля 1816 г.

Любезный друг Павел Николаевич,

Правда! ты виноват, что мы получаем по одному только письму в месяц (отвечаю тебе твоими же словами): 1-ое потому, что ты имеешь более меня свободного времени, 2-е потому, что за тобою остановилось дело, — вот тебе и ответ и выговор за долгое молчание. Если он тебе покажется brusque {незаслуженным (франц.)}, то ты вправе наказать меня: задуши меня своми письмами, так, чтобы я принужден был нанять извозчика, чтоб он вывозил из Лицея негодную бумагу.

Вторую просьбу твою, или лучше приказание, говоря языком дружбы, — исполню. Теперь не могу, ибо пишу это письмо impromptu {экспромтом (франц.)}, хотя впрочем поэты пишут impromptu целые ночи, но на сей раз я не поэт!

Прошу покорно доставить мне Дмитрия Донского, не русского, разумеется, а немецкого. — NB. Теперь Есаков в городе, и может тебе кланяться сам за себя, сколько ему угодно. Г-ну Гофману мое почтение.

Благодарю тебя за то, что ты нас поздравляешь с новым Директором, — он уже был у нас, если можно судить по наружности, то Энгельгардт человек не худой — vous sentez la pointe {шутка понятна (франц.)}. Не поленись написать мне о нем подробнее, — это для нас не будет лишним. Мы все желаем, чтобы он был человек прямой, чтоб не был к одним Engel {ангелом (нем.)}, а к другим hart {суровым (нем.)}.

Это, кажется, вздор, чтоб нас перевели в Петербург {Уже тогда носились такие слухи, осуществившиеся только в 1844 г. К. Г.}, — хотя мы это сами слышали и от людей, достойных вероятия. Признаться, это известие не всем равно приятно, и я сам не желаю, чтоб это обратилось в событие: причин на это много, но болтать некогда. Прочти! Прости! Прости!

Lizes — pardonnez — adieu {Прочтите — простите — прощайте (франц.)}.

Pardonnez за то, разумеется, что на этот раз хорошее не в великом количестве — понимаешь.

Алексей Илличевский.

28 февраля, известен год и место.

Теперь, может быть, в эту минуту мы пишем вместе, я к тебе и ты ко мне, если верить твоему обещанию. Поэтому ты видишь, что я получил последнее письмо твое, разумеется, последнее по сие время, — не дай Бог, чтоб ты лишил меня лучшего удовольствия получать твои письма, всегда исполненные остроты и нежных уверений в дружбе. Но подожди, j’aurai bien ma revanche {я еще возьму реванш (франц.)}.

Теперь, может быть, в эту минуту ты посылаешь ко мне Дмитрия Донского, а я к тебе желаемую тобою Балладу, подивись проницательству дружбы — вопреки тебе самому я узнал, чего ты хочешь, это не Козак {У нас есть баллада и Козак, сочинение А. Пушкина. Mais: on ne peut dsirer ce au’ on ne connat pas. Voltaire, Zaire. A. И. [Перев.: ‘Но: нельзя желать того, что не знаешь. Вольтер, Заир’. — прим. ред.]}, а Поляк {Она приложена к письму. См. ниже. К. Г.}, баллада нашего барона Дельвига.

Краткое известие о жизни и творениях сего писателя. Антон Антонович Барон Дельвиг родился в Москве 6-го августа 1798 года от благородной древней Лифляндской фамилии. Воспитанный в Русском законе, он окончил (или оканчивает) науки в Импер. Лицее. Познакомясь рано с Музами, музам пожертвовал он большую часть своих досугов.

Быстрые способности (если не гений), советы сведущего друга — отверзли ему дорогу, которой держались в свое время Анакреоны, Горации, а в новейшие годы Шиллеры, Рамлеры, их верные подражатели и последователи, я хочу сказать, он писал в древнем тоне и древним размером — метром. Сим метром написал он К Диону, К Лилете, К больному Горчакову — и написал прекрасно. Иногда он позволял себе отступления от общего правила, т. е. писал ямбом: Поляк (балладу), Тихую жизнь (которую пришлю тебе — мастерское произведение!) и писал опять прекрасно. Странно, что человек такого веселого шутливого нрава (ибо он у нас один из лучших остряков) не хочет блеснуть на поприще Эпиграмм.

Поклонись от меня Г-ну Гофману и поблагодари его за книгу le Printemps d’un Proscrit {Весна изгнанника (франц.)}, которую он принял на себя труд прислать ко мне. Жаль, что я не могу ею воспользоваться: мне нужно было четвертое издание, а она к несчастию еще хуже моего экземпляра, мой экземпляр третьего, его же первого издания. Есаков перешлет ее к нему обратно, это его дело. Мой долг был приятнее — мне надлежало благодарить.

Читая твой анекдот, я вспомнил другой анекдот, который будет ему родной братец: одна дама (видно, всем дамам пришлось грешить) сказала, говоря о своем брате: Il a reu une poule (пулю вместо balle) dans le caviar de sa jambe (в икру ноги — beau ruthnisme! {вот влияние русского языка! (франц.)}) et on lui a pass la cavalerie (т. е. кавалерственный орден) travers les paules. Этот, кажется, не хуже твоего.

А знаешь знаменитые изречения Генерала Уварова? Qui est ce qui a command l’aile gauche? спросил его Бонапарте при заключении мира в прошедшие кампании. — Je, Votre Majest, отвечал он со свойственным ему бесстрашием.

В другое время он спрашивал у Французов с ним бывших une pipe regarder, подзорную трубку — вместо lunette d’approche!

Вот тебе задача — прочти следующие стихи так, чтоб в них была мера — последние два, ты видишь, без рифм: чего же недостает? отгадай!

Какая здесь гора крутая,

Взойдем медлительной стопой,

Любезный друг мой,

На ону,

Намарав столько глупостей, не нужно мне подписываться — виден сокол по полету, — однако ж, usus est tyrannus {обычай — деспот (лат.)}: так ли?

Алексей Илличевский.

XXI

Марта 20 1816 г.

Браво Фусс! вот еще одно письмо, теперь нечего винить тебя в неисправности, если только так же продолжаться будет. За это вот тебе и награда или лучше две награды: 1) Мое письмо будет короче, 2) посылаю тебе с ним две гусарские пьесы нашего Пушкина — гусарские потому, что в них дело идет о гусарах и о их принадлежностях {‘Усы’ и ‘Слеза’. Обе были приложены к письмам. К. Г.}. Обе прекрасны! — Почитай их, покамест еще не затоплен наводнением.

Как же это ты пропустил случай видеть нашего Карамзина — бессмертного Историографа Отечества? Стыдно, братец, — ты бы мог по крайней мере увидеть его хоть на улице, но прошедшего не воротить, а чему быть, тому не миновать — так нечего пустого толковать! Ты хочешь знать, видел ли я его когда-нибудь? как будто желаешь найти утешение, если это подлинно случилось. Нет, любезный друг, и я не имел счастия видеть его, но я не находил к тому ни разу случая. Мы надеемся, однакож, что он посетит наш Лицей, и надежда наша основана не на пустом. Он знает Пушкина и им весьма много интересуется, он знает также и Малиновского {Ивана Вас. воспитанника Лицея, сына директора и племянника начальника Моск. Архива И. Д. Алексея Федоровича Малиновского. К. Г.} — поспешай же, о день отрад! Правда ль? говорят, будто Государь пожаловал ему вдруг чин Статского Советника, орден Св. Анны I класса и 60.000 рублей для напечатания Истории. Слава великодушному монарху! горе зоилам гения!

Признаться тебе, до самого вступления в Лицей я не видел ни одного писателя, но в Лицее видел я Дмитриева, Державина, Жуковского, Батюшкова, Василия Пушкина и Хвостова, еще забыл: Нелединского, Кутузова, Дашкова. В публичном месте быть с ними гораздо легче, нежели в частных домах, — вот почему это и со мною случилось. Прощай! не могу писать более, скажу откровенно, — я болен несколько головою. Ответ твой возвратит мне здоровье и силы и оживит мысли мои. Прощай еще раз.

Алексей Илличевский.

Читайте также: