Письма к Е. М. Садовской, Собинов Леонид Витальевич, Год: 1926 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 27 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

‘НИЧЕГО НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ НЕДОСКАЗАННОГО…’

(Письма Л. В. Собинова к Е. М. Садовской)

Публикация К. Н. Кириленко

Встречи с прошлым. Выпуск 2

М., ‘Советская Россия’, 1986

OCR Ловецкая Т. Ю.

Прошло больше ста лет со дня рождения Леонида Витальевича Собинова, но имя его не забыто, оно дорого всем интересующимся русским искусством, русской культурой.

Пусть не слышало пения ‘Орфея русской сцены’ наше теперешнее поколение, пусть не видело воплощенных на сцене классических образов Ленского и Лоэнгрина, пылкого Ромео и сказочного Берендея, легендарная слава Собинова дошла и до наших дней.

Собинов был не только талантливым артистом, но и необыкновенно интересным, разносторонне одаренным человеком, в частности, мастером эпистолярного жанра. Его многочисленные письма к видным музыкантам, артистам, писателям, художникам написаны прекрасным литературным языком, богаты содержанием, они полно раскрывают интеллектуальную, духовную, творческую и общественную жизнь великого русского певца, знакомят читателя с его идейно-политическими и эстетическими воззрениями, дают широкую картину истории развития русского оперного театра, состояния оперы на западноевропейских сценах начала XX века.

В подготовленном ЦГАЛИ и выпущенном издательством ‘Искусство’ в 1970 году двухтомнике ‘Л. В. Собинов’ собрана большая часть его литературного наследия, вошло туда и 530 наиболее интересных писем Собинова, однако это составляет только треть известных нам его писем.

Особое место в эпистолярии Собинова занимает переписка его с Елизаветой Михайловной Садовской, ставшей самым близким ему человеком на многие-многие годы.

С Е. М. Садовской Собинов познакомился в старинной московской театральной семье Садовских в 1900 году. Родителей ее — Ольгу Осиповну и Михаила Провича Садовских — Собинов знал еще со своих студенческих лет, когда был постоянным восторженным зрителем спектаклей Малого театра. Дочь их тоже стала актрисой и шестой сезон после окончания драматических курсов при Московском театральном училище играла на сцене Малого театра.

Встреча с Елизаветой Михайловной оставила глубокий, светлый след в жизни Собинова, стала источником радостей творческих, человеческих. Между ними началась переписка, продолжавшаяся до конца жизни. Сохранилось 466 писем Леонида Витальевича к Елизавете Михайловне и 380 ее ответных писем. Интересна география этих писем, они написаны не только из крупнейших русских городов — Киева, Одессы, Харькова, Петербурга, но и из столиц и центров театральной жизни Италии, Франции, Германии, Испании, написаны на бумаге с изображением отелей, где останавливался Собинов во время своих заграничных гастролей, живописных мест Аббации и Пельи, где он отдыхал, с флагами и гербами городов, которые он посещал.

Все письма Леонида Витальевича, адресованные Елизавете Михайловне, очень лиричны. Но характерным для Собинова было умение, казалось бы, самую интимную переписку наполнить глубоким содержанием. С Садовской он делился всем, что было для него самым важным, что составляло содержание его жизни.

В этих письмах-дневниках сосредоточено все — и взгляды Собинова на искусство, и история его работы над ролями, в письмах он рассказывает не только о вокальной стороне подготовки партии, но и о том, как он, находясь за границей,. разыскивает редкие книги по истории костюма, как ищет подходящие для роли типажи на памятниках в итальянских городах, неудовлетворенный работой театральных парикмахеров, он просит Елизавету Михайловну заказать в Москве и выслать в Милан нужные ему для спектаклей парики. В письмах они обсуждают детали исполнения Собиновым оперных партий. В одном из писем он признается: ‘А знаешь ли ты, дружок, что я тебя обокрал? В моем теперешнем исполнении Ленского есть-таки кое-что из твоих интонаций в ‘Снегурочке’ (Л. В. Собинов, т. 1. М., 1970, с. 113). Обмениваются они впечатлениями о спектаклях московских театров, сообщают друг другу театральные новости, стремятся помочь советами в работе творческой, сценической. По письмам, которые писал Собинов во время своих заграничных гастролей ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день, можно буквально шаг за шагом проследить историю всех гастрольных спектаклей, вплоть до мельчайших деталей исполнения им тех или иных партий. Причем сообщал Собинов не только об успехах, но и об отдельных неудачах, срывах. Он строго относился не только к своим партнерам, о которых, кстати сказать, мы также получаем из писем исчерпывающие сведения, но и к себе.

В письмах звучит и голос Собинова-гражданина. Во время революции 1905 года он был вдалеке от родины, пел в Милане, в театре ‘Ла Скала’. Только из официальных газетных сообщений да из писем испуганной событиями Садовской он знал о том, что происходит в России, и все же в письмах к Садовской политически верно оценивал обстановку. Объясняя ей значение революции, он гневными словами клеймил царское правительство за кровавую расправу его с народом во время революционных событий, выражал надежды на справедливое возмездие.

Письма Елизаветы Михайловны более камерного, домашнего стиля, они прекрасно дают почувствовать семейный уклад Садовских, погружают в атмосферу быта старой Москвы. Но они интересны не только этим, в них говорится и о жизни Малого театра, о его спектаклях, о чествовании крупнейших артистов — M. H. Ермоловой, О. О. Садовской, о гастролях в Москве известной итальянской артистки Элеоноры Дузе.

И все они пронизаны большим настоящим чувством, которое поднимает человека над всем обыденным, будничным, делает его жизнь праздником.

Сложные обстоятельства, разъединив этих двух людей, не порвали той прочной духовной связи, которой оба они всегда дорожили, их переписка, их дружеские встречи продолжались.

В письме, датируемом летом 1933 года, Елизавета Михайловна писала Леониду Витальевичу: ‘Родной мой Лененя, не удивляйся, что я вдруг вздумала писать тебе, это потому, что я, конечно, не увижусь с тобой до твоего отъезда за границу. На днях уезжаешь ты, а 1-го на девять дней уеду я в Иваново-Вознесенск, и, вернувшись, вряд ли застану тебя в Москве, а мне хочется очень выговориться!

Однажды в жизни, когда еще был жив мой дорогой отец, в дни моего счастья, мне безумно хотелось ему сказать, как я бесконечно благодарю его за то, что он воспрепятствовал нелепости, которую я в юности соглашалась сделать, выйти замуж за этого скучного, никчемного, чужого мне по существу ‘вечного’ студента,— но… как это часто бывает, случая, что ли, не представилось, подходящей минуты, уж не знаю, только ничего я не сказала. И сколько потом жалела об этом!

Теперь жизнь моя, можно сказать, прожита… И уж много времени меня одолевает желание успеть, пока я существую, сказать кое-что тебе, моему дорогому, единственному! […]

Женщина, испытавшая большую, настоящую любовь, пусть и ушедшую, но на всю жизнь оставившую свет и тепло в душе, не смеет не называть себя счастливой! Ты, может быть, засмеешься и скажешь: ‘Что это за глупости на старости лет Лиза вздумала мне писать?’ Отнесись к этому, как хочешь, но… мало ли какое бывает у человека настроение? Ведь случается, что раздумаешься иногда о прошлой жизни… И вдруг тебя кольнет какое-нибудь воспоминание из дали времен, какой-то укор, мысль о том, что ты когда-то кому-то причинил большое горе… У всякого человека бывают такие минуты,— так вот, я хочу, чтоб ты знал, как я ценю, как мне дорого все былое, и чтобы никогда никаких укоров совести по отношению ко мне у тебя не было! Опять ты можешь усмехнуться и подумать: ‘Да у меня их и не бывает, все это было так давно…’ Все равно. Я хочу, чтобы ты услыхал это от меня…’ (ф. 864, оп. 1, ед. хр. 705, лл. 51—52 об.). Это было последнее письмо Елизаветы Михайловны к Леониду Витальевичу. 4 июня 1934 года она скоропостижно скончалась.

По воспоминаниям племянника Садовской, артиста Малого театра M. M. Садовского, в день ее похорон ‘у Малого театра траурную процессию встречала вся труппа. Впереди стоял Леонид Витальевич Собинов с огромным букетом белых роз. По его лицу текли слезы’ (Л. В. Собинов, т. 2. М., 1970, с. 228).

Вернувшись домой, он написал стихотворение, посвященное памяти Садовской, в котором называл ее своею совестью (‘Ты ушла, моя совесть, в неведомое, в небытие’), определял все пережитое ими как ‘гимн трепета и волнения’, говорил о том, что любовь их была красивой и радостной.

Четыре месяца спустя после смерти Елизаветы Михайловны, 14 октября 1934 года, не стало и Леонида Витальевича. Примечательно, что и родились они в один и тот же год — Елизавета Михайловна 5 мая, а Леонид Витальевич 7 июня 1872 года.

Итак, даты их жизни общие: 1872—1934.

Ниже впервые публикуются шестнадцать писем Собинова к Садовской, по разным причинам не вошедшие в изданный том писем Собинова. Они интересны тем, что в них проходят почти все темы этой богатой не только содержанием, но и чувствами человеческими переписки — тут и упорные занятия Собинова пением в Италии, и отзывы об итальянских оперных спектаклях, и мысли его о революции 1905 года, и антиклерикальные настроения, и интерес к живописи и скульптуре.

В письме от 15 марта 1903 года Собинов рассказывает о подготовке к первому выступлению в роли Вильгельма Мейстера в опере ‘Миньон’ А. Тома на сцене петербургского Театра консерватории в итальянской оперной антрепризе К. Гвиди.

В письмах от 25 июня и 16(29) декабря 1905 года говорится о партии Фра-Диаволо в одноименной опере Д. Обера. Впервые в этой партии Собинов выступил 24 июня 1905 года в петербургском Новом летнем театре, а в первый раз в миланском театре Ла Скала в этой же роли он выступил 17(30) декабря 1905 года.

К сожалению, судьба портрета Собинова, упоминаемого в письме от 20 сентября (3 октября) 1906 года, написанного, по-видимому, итальянским художником Гвидо Мадзокки, осталась неизвестной.

В письме от 12 марта 1903 года говорится об интересном замысле известного скульптора П. П. Трубецкого, воплощенном в памятнике Александру III. Памятник был установлен в Петербурге в 1909 году у Николаевского, ныне Московского вокзала, в настоящее время находится во дворе Русского музея.

Письмо от 9 октября 1909 года свидетельствует о приверженности Собинова к Кружку любителей русской музыки, так называемому Керзинскому кружку (по имени его основателей А. М. и М. С. Керзиных), в концертах которого он выступал со дня основания кружка, то есть с 1896 года.

Последнее публикуемое письмо Леонида Витальевича к Елизавете Михайловне написано в мае 1926 года. 15 мая состоялся юбилейный спектакль Садовской, посвященный 30-летию ее сценической деятельности, в этот же день Собинов выехал в большую гастрольную поездку по городам Советского Союза.

В публикуемых письмах упоминаются певицы: А. Ю. Больска, М. М. Гущина, А. Н. Шперлинг, Т. Аркель, Р. Сторкио, певцы: Л. Д. Донской, П. С. Оленин, В. К. Парцанов, А. В. Секар-Рожанский, Л. М. Сибиряков, В. С. Шаповалов, Л. Г. Яковлеву М. Баттистини, А. Мазини, Синьорини, вокальный педагог, учительница Собинова по Музыкально-драматическому училищу Московского филармонического общества А. А. Сантагано-Горчакова, позднее жившая в Киеве, итальянские вокальные педагоги, занимавшиеся с Собиновым: А. Маццоли, Ч. Росси, Барбини, с которым Собинов совершал путешествия по окрестностям Ливорно, дирижеры: Н. Р. Кочетов, С. А. Кусевицкий, драматические артисты: М. В. Дальский, В. А. Макшеев, В. О. Массалитинова, О. А. Правдин, Г. Н. Федотова, А. И. Южин, художник В. Н. Мешков, известный итальянский театральный художник Л. Карамба и театральный портной (костюмер) Прандони, антрепренеры: М. М. Бородай, П. М. Зурабов, H. H. Соловцов, Л. Угетти, чиновники Московской конторы императорских театров: Н. К. фон Бооль — управляющий конторой и С. Т. Обухов — начальник монтировочной части, один из директоров миланского театра ‘Ла Скала’ Т. Рикорди, постоянный врач Собинова отоларинголог Ф. П. Поляков, упоминаемые в письме от 16(29) декабря 1905 года Корнеич — парикмахер Малого театра Ф. К. Карнеев, Данила — слуга Собинова Д. П. Шишкин.

Саша, нарисовавший карикатуру на Собинова,— его дальний родственник, сопровождавший его в гастрольных поездках, А. А. Полетаев.

В письме от 9 октября 1909 года речь идет о рождении племянника Садовской — Михаила Михайловича Садовского, позднее артиста Малого театра, заслуженного артиста РСФСР.

Публикуемые письма хранятся в фонде Собинова (ф. 864, оп. 1, ед. хр. 298, 300, 302, 304, 306, 307, 309, 310, 313, 314, 319, 320).

Строка из письма Собинова не случайно взята в качестве названия публикации, эта строка могла бы стать девизом Собинова, она очень точно выражает его взгляды и на человеческие взаимоотношения, и на принципы работы над сценическим образом, в котором он не оставлял ни одной детали непродуманной, недосказанной зрителю.

— — —

Киев

17 апреля [1901]

Дорогой мой, любимый дружок, пишу тебе на другой день по приезде сюда.

Ехал я в самых скверных условиях, но доехал благополучно. Остановился я, как и хотел, в отеле ‘Континенталь’ — очень удобно, чисто и недорого.

Заходил я и в театр, где теперь Соловцов держит венскую оперетку. Театр очень изящный, удобный и образцово чистый. Венцы кончают завтра, а 19-го начинаем мы ‘Онегиным’. 20-го я пою ‘Фауста’, а затем через два дня опять ‘Онегин’ и ‘Риголетто’. Продажа идет блестяще, и, если мой дебют будет удачей, я спою вместо четырех спектаклей, по крайней мере, шесть, что, конечно, мне очень на руку.

Затем, дружок, дело еще вот в чем. Зурабов, с первых же слов, предложил мне четыре гастроли в Одессе по окончании сезона в Киеве, начиная с 6 мая.

Я дал уже телеграмму Кочетову относительно концерта в Сокольниках и получил ответ, что я участвую 18-го. Таким образом, если это все устроится, я попаду в Москву к 16 мая, не раньше. Не сердись на меня за это, дружок мой! Я теперь в какой-то горячке: хочу работать без устали и живу только театром.

Не пишу тебе своих впечатлений о театре, т. к. труппа прибудет из Харькова только сегодня вечером и я никого не видел. Из всех их меня интересует только петербургский Яковлев.

Пыл я сейчас в соборе св. Владимира. Такой стильной красоты, такого торжества русского искусства, русской старины с ее причудливыми образами и красками я еще никогда не видел. Сегодня я сделал только беглый обзор и завел знакомство со сторожем. Завтра он обещал показать мне колокольню, куда обыкновенно публику не пускают. Весь Киев в начинающейся зелени, воздух, солнце, бездна движения, красивые дома — все это бесконечно радует душу и заставляет забывать о многом таком, от чего в другое время на сердце скребут кошки.

Я целый день провожу сегодня на улице. Был я у своей профессорши Горчаковой. Очень рад был ее увидеть. Она тоже старается. Устраивает завтра обед для разных музыкальных единиц, где и представит меня.

После первого спектакля я тебе напишу, а теперь жду известий о тебе, известий самых подробных и искренних.

До свидания, моя Лизанька, целую тебя в твои лукавые глазки (в тот момент, как ты поешь: ‘Целова-а-ать-ся го-ря-чо’).

Твой Леня

Адрес: Киев, отель ‘Контипенталь’.

Киев

22 апреля 1901

Моя любимая Лизанька, получил я сейчас твое письмо, когда только что собирался писать тебе. Хотя мне и очень неприятно было узнать о твоем настроении, но все-таки я благодарю тебя за искренность. Все эти дни мне как-то очень скучно было, я все думал о тебе, а сегодня, когда я прочел в одной московской газете, что назначенная по репертуару ‘Снегурочка’ отменяется, я вообразил, что ты захворала. Понятно, как я обрадовался письму, хотя беспокойство мое не прошло совсем. Тешу себя, что ты будешь снисходительна ко мне и напишешь мне теперь, но только более подробно о своей жизни. Ведь я буквально ничего о [тебе] не знаю до сих пор, а теперь, кроме того, узнал, что ты очень плохо настроена. Ты, конечно, во многом, очень многом, права, дружок, но ведь есть и другая сторона дела. Я не вырвался на волю, этого чувства я не испытываю,— я просто хочу забыть, загладить многое такое, что лежит на моей совести. Мне казалось, что работа этому поможет. Я, впрочем, немного ошибся. Работа развлекает меня только на время, и очень легко может случиться, что я скоро все брошу и приеду в Москву. Опоздаю я против того, как обещал тебе, разве только на неделю. Все это выяснится через два-три дня. Здесь я обязан петь только до 2 мая, а в Одессе будет два-три спектакля. Пойми же, дружок, что из-за чего-нибудь несу я этот беспрерывный труд. Меня можно было бы упрекнуть, если бы я забыл тебя, забыл все то, что оставил в Москве, но ведь этого не может быть. Я приеду такой же, какой и был, и ничто не в силах изменить то, что есть. Если любишь, ты поверишь мне.

Дебюты мои прошли вполне удачно. Ленский имел успех колоссальный, понравился очень и Фауст, но слабее, т. к. ансамбль был отвратительный. Мефистофеля пел [Сибиряков] так, что хуже нельзя себе и представить. Единственная Больска давала хороший тон исполнению, иначе спектакль погиб бы.

Газеты все очень единодушно похвалили меня в самых лучших красках, и, кажется, я единственный, кто прошел без сучка и без задоринки.

Завтра идет ‘Травиата’, а 25-го повторяем ‘Онегина’. Сборы все время полные. 2 мая пойдет, вероятно, мой бенефис. Мы с антрепренером ведем теперь всякие денежные переговоры.

Живу я здесь в высшей степени скромно. Отыскались кой-какие знакомые, старые друзья. С ними я и провожу свои досуги. Никаких таких ‘развлечений’ у меня нет. Может быть, это и скучно, но зато для голоса полезно.

Собираемся мы поехать в свободный день в окрестности Киева, но погода самая неподходящая. Нет-нет да и дождичек прольет, а кроме того, и холодновато.

Если бы ты знала, как мне было досадно на тебя, когда я читал, что ты думаешь ‘постараться найти какие-нибудь развлечения’. Как тебе не стыдно так думать?

Ну, положим, ты найдешь развлечения, а какими потом глазами ты смотреть на меня будешь? Можно очень грустить, что, благодаря моему опозданию на десять дней, рухнули все планы и мечты, но из-за это[го] искать развлечений как будто и не достойно действительно любящей женщины ни при каких условиях. Тут ничем не оправдаешься. Или любишь, тогда прощай, терпи и надейся на лучшее, или развлекайся, тогда уж не говори, что любишь. Любовь тут ни при чем, ведь она не развлечение, а часто только подвиг. Не мне, конечно, читать мораль, но мне зло за тебя как за женщину с чистой душой, желающую зачем-то ее выпачкать. Как хочешь, так ты и поступишь.

Если я думаю, что твое горе и твои слезы почтенны, и сам сочувствую твоей грусти, хотя знаю, что причина ее не так уж значительна, то твои рецепты излечения от грусти меня только возмущают.

И все-таки я люблю тебя и все и всегда извиняю тебе, Лизанька. Ты ведь паинька, скоро возьмешь себя в руки, а за мою мораль не рассердишься. Правда?

Ведь и меня, как ни осуждай меня, иногда надо пожалеть. Есть в моей жизни много всего, может быть, и не согласного с строгой моралью, но искреннего, а искренность многое извиняет. Будет об этом.

Я люблю тебя, и больше ничего.

Забыл я тебе написать, что в ‘Онегине’ мне из Москвы прислали цветочную лиру от неизвестного мне анонима М.

До свиданья, дружок. Вот я поболтал с тобой, и мне на душе стало легче.

Ты не хотела приписать мне два слова: ‘целую тебя’ или забыла?

В том и другом случае нехорошо, но я не злопамятен и крепко тебя целую.

Леня

Одесса

4 мая [1902]

Дорогой мой, любимый дружок,

из моей телеграммы ты уже знаешь, что я в добром здоровье. Впрочем, начну рассказывать о себе с исторической последовательностью.

Ехал я до Киева почти один в целом вагоне, а поэтому, сидя в купе, мог предаваться без помехи всяким мечтаниям, соображениям и т. д.

Вспоминал я три жарких дня в Москве и, конечно, тебя. Знаешь, дружок, в тебе произошла большая перемена. Ты стала удивительно ровной, мягкой, все прежние резкости (хотя бы и случайные) в обращении со мной совершенно сгладились, и ты стала именно любящей женщиной — вот все это в тебе я страшно ценю.

Понятно, откуда происходит эта перемена, но дело не в этом, а в том, что я очень люблю тебя и хочу одного, чтобы ты всегда была со мной правдива, искренна и откровенна. В друге я ценю это выше всего, а если я почувствую, что любимая женщина хитрит и ходит вокруг да около, она перестает быть мне другом, а следовательно, для моего, по крайней мере, чувства неизбежный конец. Подумай об этом, мордочка моя, и останься всегда той Лизанькой, какою я знал тебя до сих пор. Ничего не должно быть недосказанного, все должно быть ясно, просто и определенно. Беда, если закрадется подозрение. Для меня это ужасный яд, который действует хоть и медленно, но верно. Я неспособен на чувства Отелло, но подозрение несет разочарование, а за ним гибель всего, что было для меня свято. У римлян была такая поговорка: ‘Жена Цезаря должна быть выше подозрений’. Я хоть и не Цезарь, но не перенесу, если любимый мой человек изменит мне хотя бы словом. Вот, дученька, какой я страшный… и, вероятно, смешной. Правда?

Обращаюсь к истории.

В Киеве меня встретили мои друзья Бестужевы, у которых я и провел часа два. Наутро я был уже в Одессе. Встретили меня торжественно антрепренер и режиссер. Очевидно, на меня возлагаются большие надежды.

Повторения шаляпинских гастролей далеко не дали полного сбора, и Бородай в отчаянии. Шаляпин проклинает Одессу и предает ее анафеме. Хотя с виду он и крепится, подшучивает, но, видимо, задет за живое. Как всегда, он хитрит, что ему все равно, но обида и задетое самолюбие так и просвечивают.

Сегодня не было спектакля, а поэтому Бородай затеял со всей труппой прогулку по морю, для чего зафрахтовали пароходик. Пригласили, конечно, и меня. Познакомился я со всей труппой. Примадонны имеют вид довольно плачевный — вроде Массалитиновой и т. п. Все вообще клянут одесскую публику и Одессу. Видимо, насолила она им тут. Действительно, хорошее тут может быть настроение, когда, напр[имер], вчера во время ‘Жизни за царя’ ни разу не вызвали, и это при Шаляпине — гастролере!..

Шлялись мы по морю часов пять, выпивали, закусывали, пели песни, даже плясали любители, потом пристали верст за двенадцать от Одессы к берегу и снова устроили пир.

Тут Федор разошелся вовсю и начал говорить тосты, довольно нелепые. Судя по всему, вряд ли скоро собрались бы домой, а поэтому мы с Секар-Рожанским пошли пешком, по дороге сели в какую-то бричку, потом на паровую конку и после долгих странствий попали в Одессу. Воображаю, что теперь делается на пароходике. Бородай все боялся, что Шаляпин начнет кого-нибудь бить. Последние слова одной из речей Шаляпина, которую я слышал уходя, были такие: ‘Мировой судья, приговоривший меня к аресту, Тяпкин-Ляпкин, а я Шиллер!!’ — и т. д. в этом роде. Довольно смешно. Как Федор ни крепится, а самолюбие в нем так и бьет наружу. […]

Бородаевские предположения оправдались. Сейчас зашли ко мне артисты и говорят, что Шаляпин кого-то собирался утопить в море. Говорят, что Федор после Киева стал неузнаваем, так неприятно в Одессе.

Недурно начинать при таких обстоятельствах?..

12 марта 1903 г.

[Петербург]

Дученька моя, любимочка моя,

вчера я так и не успел тебе написать, т. к. целый день в расходе — то туда, то сюда. Получил вечером твою записочку, и мне ужасно стало досадно, что я не написал своей мордочке. Лизанька моя, я обещаю больше не изводить тебя вопросами о здоровье и прошу тебя, чтобы и сама ты плюнула на всякие страхи. Времени еще впереди много — все обсудим, как и что.

Вчера Парцанов доставил мне громадное и неожиданное удовольствие. Есть здесь зубной врач Давыдов, который жил когда-то в Москве. Он и отец его были друзьями Малого театра. Так вот у этого Давыдова Парцанов достал твою карточку, подаренную в 1901 году. Ты там совсем милая девочка с умными глазками и надутыми губами. Есть еще карточка твоего отца лет двадцати пяти и твоей матери в таком же возрасте. Потом общеизвестная карточка твоего деда.

Наконец, большая группа, снятая в Тифлисе лет двадцать тому назад. Там и Макшеев, и Южин, и Правдин, и Федотова — все, все.

Мне так было приятно получить все эти карточки и особенно твою, моей любимочки. Как жалко, что я не знал тебя тогда! Твоя карточка — это pendant {Под пару (фр.).} к моей карточке гимназиста.

Здоровье мое в самом вожделенном состоянии. Поляков очень доволен видом горла. Затем кашлять я почти перестал. Вчера было вздумало меня лихорадить, но я просидел день дома с 6 часов, принимал гомеопатию и сегодня совсем хорошо.

Вчера Дальский свозил меня к кн. Трубецкому посмотреть его статую Александра III. Это нечто грандиозное. Дальский поразил меня тем, что проник в тайну художественного творчества скульптора. Он написал Трубецкому письмо, где объяснил, как понимает его замысел. Жалко, что Трубецкой никому не дает фотографии, тогда тебе была бы вполне понятна его мысль. Сильная, осаженная до боли, кряжистая лошадь — Россия. Александр III самодовольно, властно сидит всей тяжестью на неподдавшемся ей корпусе и смотрит не ввысь, а прямо перед собой сосредоточенно, внимательно и уверенно. Это действительно блестящая характеристика А[лександра] III и его царствования. Дальский написал очень интересное письмо, и Трубецкой сознался, что он прав. Вот после этого были мы вместе. Я получил большое наслаждение. Трубецкой — великий художник, проникновенный, сделавший свою работу, несмотря на самые неблагоприятные условия. Все эти художники, скульпторы et cet.— никто не понял его до сих пор. Тем удивительнее, что не скульптор, не художник Дальский разгадал, где душа произведения — ‘l’esprit de la chose’, как выразился Трубецкой.

Теперь я все собираюсь на выставки, но никак никуда не могу попасть. Все делаю визиты или у меня сидят. Ты вот, мордочка, пишешь про мою интимную улыбку, да я забыл даже, какая она такая. Я думаю только о Лизаньке и живу душой с ней, мечтой о будущем лете.

Каждое утро я просыпаюсь с мыслью, что мы с тобой уже где-то и что ты тут, рядом со мной. Эх, мордочка, поскорей бы!..

Пиши мне, целую тебя крепко, крепко, как только умею.

Твой весь Леня

15 марта 1903 г. [Петербург]

Любимочка моя хорошая, вчера получил твое письмо и очень обрадовался тому, что ты решилась, наконец, взять себя в руки и успокоиться. Так и надо, мордочка, нечего опускать нос на квинту раньше времени.

Сегодня была вторая репетиция ‘Миньоны’. Со вчерашнего дня словно перемена какая-то произошла. У всех выходит все гораздо лучше, хотя Гущина все-таки очень слаба во всех отношениях. Пел я все наизусть, т. ч. за эту сторону дела я спокоен вполне. Теперь вопрос, что надо сделать по сцене.

Сегодня вечером в первый раз репетируем на сцене. Я задался такой задачей — подчеркнуть в Вильгельме Мейстере характер различных отношений к Филине и к Миньоне. Если это выйдет выпукло, роль сделана. С внешней стороны я не беспокоюсь. […]

Livorno,

24/11 августа 1903

9 часов вечера

Дученька моя любимая,

сегодня у меня день riposo {Отдыха (ит.).}. Ежедневное посещение театра в конце концов оказалось очень утомительно, и я решился денек отдохнуть, благо в опере ничего нет, а в драме идет какая-то переводная пьеса.

И вот я сегодня провожу вечер совсем тихо и, конечно, не преминул воспользоваться случаем, чтобы побеседовать с тобой, моя любимочка. После обеда прошелся по берегу, зашел на мол подышать морем, так сказать, вплотную, а теперь сижу дома в самом откровенном дезабилье и слушаю в открытое окошко шум моря.

Сегодня утром мне подали твое открытое письмо, где ты сообщаешь мне о своем брате и о намерении съездить к нему в Ялту. Отчего бы, конечно, не съездить, но только, во всяком случае, не одной, т. к. дорога в Севастополь не отличается безопасностью, особенно для женщин. Жалко твоего Мишеля, если он серьезно болен. Действительно, приходится думать, что дела его плохи, если ему рекомендовано провести там шесть месяцев.

Не могу удержаться, чтобы не попенять за неосторожность и тебе, мой друг. Должно быть, хорошо ты была одета, если получила такой сильный насморк! И ведь сама же мне несколько дней назад писала, что погода в Москве стоит совсем осенняя. Очевидно, что виной только твоя неосторожность. Постарайся, по крайней мере, теперь поправиться как следует и попринимать несколько дней подряд хину, т. к. если засядет в тебе эта гриппозная зараза, то зимой может при случае разыграться совсем серьезно. Следовало бы тебя поругать как следует, ну, да бог с тобой. Боюсь я только, что если ты поедешь в Ялту, то совсем распростудишься потом, когда вернешься в Москву прямо в сырость.

Что касается меня, то я и веду себя, и чувствую совсем хорошо. Голос в полном порядке. Конечно, тяжесть второго урока в день дает себя чувствовать в хрипоте во время этого урока, но я пою вполголоса на втором уроке и учу главным образом слова. Что же касается первого, когда я прохожу Вертера, то голос звучит совсем свежо, ярко, чисто и крепко. Я хотел бы сохранить его до зимы.

Во всяком случае, надо быть осторожным, а поэтому я беру по два урока еще только два дня, т. к. в четверг уже еду в Милан. Всего я взял до сих пор шестнадцать уроков и осталось четыре. В Милане начну заниматься с субботы только. В воскресенье отдых. На Милан, судя по всему, работы останется совсем немного. Очень мне хочется посмотреть в Париже ‘Вертера’, не знаю только, пойдет ли он. Из Милана наведу справки.

Вообще, судя по всему, любимочка моя, мы с тобой скоро увидимся, скорее, чем предполагали сначала. Пока я точно числа по назначаю, чтобы не переполошить понапрасну тебя. Ведь не надо еще забывать, что в Милане мне предстоит устройство контракта для Scala, что может потребовать времени для переговоров.

Со времени отъезда Шаповаловых я совсем один. Хотя с ними я проводил только время завтрака и обеда, но все-таки это было разнообразие некоторое, т. к. с манерой madame держать себя я в конце концов свыкся, а как хозяйка она относилась ко мне всегда очень любезно. Теперь я по-прежнему хожу обедать к ихней же квартирной хозяйке, пока она не сдала комнат.

Ем совсем по моему вкусу — всякие лапши et cet. и рыбу. Во время обеда грязная одноглазая хозяйка занимает меня разговорами и рассказывает мне о разных певцах, музыкантах и т. д. У нее откуда-то обширные познания по этой части. Она, напр[имер], перечислила мне все оперы Масканьи и рассказала его карьеру. Последнее не удивительно, впрочем, т. к. Масканьи — сын ливорнского булочника и составляет, в некотором роде, гордость истых ливорнцев, хотя их любимый сын (figliolo prediletto) за последние годы все что-то конфузится. Barbini, его сотоварищ, говорит, что он просто зарвался и что у него закружилась голова после всесветного успеха ‘Сельской чести’. Тем не менее, судя по вчерашней его опере, надо признаться, что это большой талант композиторский, оригинальный не по-итальянски. Очевидно, оп вагнерианец, т. к. его ‘Guglielmo Ratckliff’ — ‘чистейшая музыкальная драма или, вернее, музыкальная поэма’, как выразился сегодня какой-то критик. Если бы только не убийственное содержание, трагедия каких-то нечеловеческих характеров, то опера могла бы стать излюбленной. Но при всех достоинствах музыки, к несчастью, либретто наводит тоску. К тому же и сценическое исполнение было вчера из рук вон плохо. Музыка вся пронизана трагизмом положения, и есть страницы, забирающие за живое. Затем Mascagni — блестящий дирижер, и вчера оркестр был на высоте каких угодно требований.

Успех оперы был очень большой, но все жаловались на скуку. Вот поди ж ты!!

Затем большой минус тот, что опера написана убийственно для голосов, особенно для тенора. Я ни у какого Вагнера ничего подобного не слыхал. Я бы, напр[имер], на этой опере сложил бы свои кости.

Партию вчера пел тенор Signorini, мужчина структуры la Донской. Голос поразительный по легкости звука и могучести. Он шутя вынес партию, без всякого намека на патугу. Но вместе с этим полное бесстрастие {В тексте — ‘беспристрастие’.}. Лицо глупое, как маска, ручки то крестом на груди, то в двух других позициях. К сцене полное пренебрежение, к сценическим ремаркам (сужу по либретто) тоже. Напр[имер], он бьется на дуэли с Дугласом. Во время дуэли он должен подавать реплики с сатанинским смехом. Я уже про смех не говорю: наш тенор во время этих реплик отвертывался от соперника и оттопыривал вбок шпагу, сам упорно глядя на дирижера. Когда же подошло время быть ему пораженным, то баритону ничего не осталось, как подойти поближе и побуравить ему шпагой бок. Последнее, впрочем, не помешало тенору для реализма в следующем акте явиться с боя уже с багровым рубцом на лбу, т. к. по пьесе требуется, чтобы примадонна в дуэте прикладывала ему ко лбу платок с целью отереть кровь ‘его ран’ (!!).

Баритон держался и был загримирован, как самодовольный парикмахер с шотландской бородкой.

Пока я пишу, у меня не выходит из головы добросовестная физиономия тенора, и я все не мог, никак не мог придумать, с тем его сравнить. Сейчас меня осенило: это честный дворовый пес Барбос, здоровенный, преданный и глупый.

Засим я вчера окончательно пришел к убеждению, что в Италии все mezzo-soprano обязательно от семи пудов, la Саша Шперлинг, на чем именно и настаивал Ughetti, отговаривая меня в прошлом году взять в будущий репертуар ‘Фаворитку’.

Итак, я еду в четверг. В тот же день едет и Barbini. От Mazzoli получил письмо, где он приглашает меня в пятницу к себе на именины по примеру прошлого года.

Получил письмо от Парцанова, что он видел Оленина и что тот уходит из Большого театра. Ему не только отказались прибавить, но прислали на будущий год невозможный репертуар из третьестепенных ролей. Предупреждал я его в прошлом году, чтобы он не очень доверялся фон Боолю. Вот теперь и выбрасывают его за ненадобностью. Думаю, что тут старались и режиссеры и, главное, Обухов.

Только подумаешь, сколько у нас присосалось к искусству всяких паразитов!! Тошнит просто. И тем не менее с ними опять надо делать дело.

Ну, пока прощай, любимочка моя. Не скучай, будь осторожна и люби своего Лененю.

Крепко тебя целую.

Весь твой Леня

Milano,

23 августа / 5 сентября [1903 г.]

…Занятия мои идут по-прежнему. С чувством громадного удовольствия я вижу, что приготовил все, что хотел,— кроме ‘Вертера’ — и ‘Марту’, и ‘Онегина’. Конечно, чувствую я, что достаточно устал, и не столько в смысле голоса, сколько вообще, — и от пения, и от жары, которой, кажется, никогда не будет конца.

Знаешь что, дученька, из ‘Марты’ начинает выходить совсем хорошая партия. Особенно удается ария. Весь ее шарманочный, пошлый характер куда-то улетучился, чем я очень доволен. Но в общем партия очень трудна и требует много работы. Все написано очень высоко и впеваться приходится в поте лица.

Завтра воскресенье. Утром я пойду к Росси окончательно уговориться о подробностях визита к Ricordi. Днем приглашен к Аркель на завтрак, а вечером в 6 ч. хотим всей компанией поехать по соседству от Милана в Brescia, где дается ‘Риголетто’ с участием Баттистици. Brescia — это летняя Scala, и театр тамошний считается одним из лучших в Италии.

Пора спать, Лизанька моя, пора на мою ‘подушку одинокую’. Покойной ночи.

Крепко тебя целую.

Весь твой Леня

Livorno, 16/29 agosto [1904 г.]

…Сегодня утром мы с maestro сделали маленькую вакацию, т. к. вместо урока поехали погулять по соседству в горы. Собственно, посмотреть на храм и икону мадонны в соседнем городке Монтенеро, из-за которой теперь здесь целый скандал. Мадонна эта очень чтима. В старину в случае народных бедствий ее переносили в Livorno. Таких перенесений не было уже лет сто пятьдесят. Теперь каноники и клерикалы в чаянии на хорошую поживу решили устроить торжественное перенесение. Жители Монтенеро, видя в этом убыток и отплыв капиталов, подняли скандал. Т. к. подкладка была уж очень явно коммерческая всего шума, то префект дня за два запретил перенесение. Скандал страшный. Дело доходит до драки в самом соборе. Стороны обличают друг друга. Выползла наружу всякая грязь. Выпускают разные воззвания, объявления. Газеты вступили в полемику. Тем не менее дело провалилось с полным и явным позором для клерикалов, которые чересчур уже стали вопить о громадных убытках для Ливорно. Вообще паучешники вовсю себя показали. Так вот мы с maestro туда съездили. Особенного буквально ничего — храм как храм. Есть, впрочем, интересная подробноста’. Соседняя с храмом сагрестия {Sagrestia — ризница (ит.).} полна картин всяких видов невероятного домашнего художества, изображающих всякие несчастные случаи, где молитвами б[ожьей] м[атери] подносители или родные подносителей оставались живы. Изображены всякие падения, крушения, пожары на суше и на море, переломы мостов, удары молнии — богатейшая коллекция несчастных случаев. Есть даже пожар театра.

Затем всякие исцеленные хромые дарили мадонне ненужные им более костыли. По стенам висит всякая ветошь — до корсетов включительно, изломанные ружья, обрывки морских канатов, словно лавка старьевщика. Все это красуется во славу мадонны и для вящей полноты карманов церковников. Должно быть, доходы были большие, если церковники подняли сами такой скандал.

Погуляли мы, полюбовались панорамой и вернулись к завтраку домой. После завтрака я поспал, а сейчас жду maestro заниматься.

Ну, прощай пока, моя любимая. Будь здорова.

Крепко тебя целую,

весь твой Леноня.

14/27 — дек[абря 1904 г. Милан]

Мордочка моя хорошая,

получил сегодня твое отчаянное письмо. Что это с тобой такое? Ты смотри у меня от тоски не выкини чего-нибудь такого, что мне и тебе потом принесет много всякого горя и неприятностей. Бери, Лизуня, с меня пример.

Во мне словно застыло все, что не касается пения. Вся моя жизнь вертится около горла. И я теперь так привык сидеть дома, что словно всегда жил так. Вот это значит взять себя в руки.

Так-то, дружок мой хороший, я живу в настоящем пением, а в будущем свиданием с тобой. Ложусь спать и встаю, думая о тебе. Днем жду твоих писем и часто поглядываю на твои фотографии.

Сегодня я пою ‘Don Pasquale’ во второй раз. Чувствую себя в голосе. С утра как будто был хрип, а теперь ничего, все очистилось. Следующий затем спектакль послезавтра, 29-го, а потом чуть ли не три дня riposo. Так что под Новый год я могу и посидеть где-нибудь с нашей компанией.

Любопытно, как здесь итальянцы встречали рождество. Сам я сидел дома, но из окон слышал страшный шум, трещотки, дудки, пение и т. п. A в галерее, говорят, пройти было нельзя, и вся эта масса кричала, шумела, трещала, дудела.

Это веселье продолжалось до пяти утра. Я проснулся [в] половине пятого и слышал, как звон колоколов сливался с гулом, смехом, дуденьем и шумом от трамвая.

Чтобы ты немножко развеселилась, я посылаю тебе карикатуру, которую сделал на меня Саша. Меня все газеты зовут giovine tenore {Юный тенор (ит.).}, так вот на одной стороне изображен я вечером в качестве giovine tenore, a на другой я самолично, но уже как ‘жеванный’ тенор.

Раскаты от моего успеха все еще идут по Милану, а до меня доходят всякие сплетни и рассказы.

Между прочим, у меня нашелся враг — это Мазини. Чем я стал поперек дороги этому старцу, не знаю. Факт только тот, что он, не слыхав меня, ругает меня на все корки, а кстати и миланскую публику, и прессу за прием. Думаю, что тут виноват я больше за Петербург, куда его стали реже приглашать с моим туда появлением, а также и за этот год специально, т. к. надо думать, что дела Угетти слабы и Мазини ею придется отпраздновать в этом году своего юбилея, что он собирается сделать уже несколько лет. Добавить еще, что сам Masini никогда не решался петь в Scala.

Итальянцы сами теперь смеются над злостью этого алчного старца. Ну, да это все пустяки. Факт налицо, а дальше посмотрим, что будет.

Ну, прощай пока, дружок мой ненаглядный, целую тебя горячо и крепко.

Лененя

25 июня [1905 г. Петербург]

Лизанька моя любимая, дорогая, бенефис прошел отлично, но со стороны внутренней я все-таки остался собой недоволен. Партия, что называется, еще не доделана. Многое совсем хорошо с вокальной стороны, но там, где требуется блеск, его у меня маловато. Во всяком случае я теперь спокоен за партию вполне. После того, как я посижу над ней, она при нормальных условиях удастся вполне. Лучшие места были серенада второго акта и все речитативы с миледи. Большая ария вышла эффектно, но подражание женскому голосу звучало, по моему мнению, тяжеловато. Менее всего удались ансамбли с разбойниками в первом акте. Не было настоящего веселья. Грим удался отлично. Костюмы производят наилучшее впечатление, но плащ стеснял в последнем акте. Тем не менее, резюмируя все, я скажу, что партия будет отличная, а пока, она на четыре с плюсом.

Театр был полон. Публика принимала очень хороню. ‘Чествовали’ после большой арии. Самое трогательное подношение было от хора — вазочка с цветами. На ленте надпись: ‘Уважаемому, отзывчивому товарищу по сцене от хора’. Дирекция поднесла огромный серебряный венок. […]

Пока будь здорова. Крепко тебя, роднусю, целую.

Весь твой Лененя

16/29 дек[абря 1905 г. Милан]

Любимочка моя прекрасная, Лизочек мой дорогой,— что с тобой, как ты живешь, цела ли? Вот вопросы, которые не дают мне покоя. Каждый день здешние газеты приносят известия одно хуже другого. Несомненно из них только то, что революция успешно борется уже шесть дней и что от тебя нет никаких известий. О детях я, конечно, тоже ничего не знаю. По словам же газет, главные канонады, и при этом шрапнелью, происходили на Тверской и на Арбате. Есть от чего в отчаянье прийти. Дорого достается русская свобода! Ценой неисчислимых жертв! И неужели же все эти жертвы будут напрасны, и капралы, по горло залитые кровью, опять будут занимать в государстве первые роли и паразитствовать на счет народной казны. Это было бы величайшей исторической несправедливостью! Московская революция уносит лучшие народные силы, и трудно будет потом собраться новой партии, если теперь их подвиги завершатся неудачей. Реакция реакцией, но не будет долго и людей! […]

Вчера была генеральная репетиция днем, чтобы дать нам побольше отдохнуть, а спектакль завтра, в субботу. Репетиция прошла очень удачно. Все довольны. Недовольна только одна Storchio, которая кричит всюду в театре, что первый акт одна тоска. Я не выдержал и сказал ей самым спокойным тоном, что если бы у нее была в первом акте ария, то она так не говорила бы. И это действительно правда. Эта женщина не может переварить, что не она протагонистка. Я убежден, что она уже заводит всякие интриги с журналистами. Впрочем, это все равно. Опера действительно идет хорошо. У меня лучшее место — ария третьего акта, по общим отзывам. Очень хорош костюм третьего акта. Он вышел удачным во всех отношениях. Насчет париков я устроился так, что заказал парики сразу двум. Один вчера из них пришел вовремя па репетицию и принес весьма приличный парик. Вот только насчет наклейки бород здесь все парикмахеры очень слабоваты. Вчера пришлось наклеивать два раза, прежде чем вышло что-нибудь похожее на дело. Грим, в общем, вышел отличный.

Парик, который сделал Корнеич, до меня еще не дошел, но он все равно не будет лишним и пригодится со временем, хотя я вообще несколько сомневаюсь в его доброкачественности.

К тебе у меня есть несколько просьб. Пусть Данила сходит к парикмахеру Солодовниковского театра и закажет ему парик Ромео. Цвет волос парикмахер знает: не такой яркий, как у Корнеича, и который он видел. Впрочем, время ведь еще есть, парикмахер может почтой прислать мне образцы волос (побольше), а я уже выберу сам. Что же касается формы, то ее можно найти у Песчанского в фотографии. Я как-то раз специально сфотографировал один парик. Если же негатив затерян, то можно судить по последним фотографиям, хотя вообще парик надо сделать попышнее, чем это на фотографии.

Вторая просьба: выслать мне онегинские сапоги. Они мне нужны для ‘Травиаты’. Новых же я здесь не хочу заказывать.

Кстати о ‘Травиате’. Художник сделал прелестные рисунки, и я отдал их уже Prandoni, который и будет мне делать костюм. […]

3 ottobre/20 сент[ября]

[1906 г. Милан]

Любимочка моя дорогая,

сейчас я только вернулся с первой примерки. За полтора часа успел примерить только три костюма. После завтрака поеду опять примерять остальные, хотя, кажется, последний из ‘Фауста’ к примерке не поспеет. Завтра на вечер назначена вторая окончательная примерка всего. Из соображения всяких недоделанных вещей я думаю, что в субботу мне не уехать. Ты так, дружок, и настройся. Раз уже я связался с этими костюмами, надо кончать все, как следует. Не выбрасывать же зря такую уйму денег. Caramba все примеряет сам и входит в каждый пустяк. В мастерской устроена маленькая сцена с рампой, так что видно все в вечернем освещении. Сцена вся в зеркалах. Что немножко неудобно, так это то, что вся мастерская состоит из дам, начиная с главной закройщицы. Приходится сначала надевать штанишки, а потом приглашать закройщицу и мастерицу. Да и вообще неудобно, когда штанишки очень коротки, оставаться почти ‘без никому’.

Тем не менее, т. к. все делается очень серьезно, деловито, то я быстро освоился. Могу сказать, что и закройщица, и мастерицы не уступят мужчинам. Я уж не говорю про чистоту и про отсутствие этой специально портновской вони.

В общем, костюмы все очень красивы, отлично интонированы. Удобно то, что в мастерской масса всяких материй, так что очень легко подобрать все, что угодно. Жалко, что мне не удастся показать тебе все эти костюмы.

Я вообще теперь к концу моего пребывания совсем обалдел от беготни по мастерским. То к одному портному, то к другому, то к художнику. Вчера Шап[овалов] видел мой портрет и говорит, что большего сходства нельзя спрашивать. Теперь художник отделывает всякие подробности.

Вчера я получил ‘Риголетто’, и вчера же мы начали слегка его просматривать. Могу сказать, что с первых же шагов оказалось так много недостатков и в произношении, и в деталях исполнения, что мне даже неловко стало, что я эту оперу пел и несколько раз по-итальянски. Придется посидеть. Надо будет разыскать мою маестру и попросить ее прийти ко мне разметить знаки произношения.

‘Мефистофеля’ мы закончили совсем. Выходит он отлично. ‘Сомнамбула’ почти готова за малыми исключениями.

Приготовлены и арии из ‘Мейстерзингеров’. Вообще, оглядываясь назад, я вижу, что я наработал, как никогда. […]

Пока до скорого свидания, любимочка моя, очень крепко и горячо тебя целую.

Весь твой Лененя

11 февраля [1907 г. Милан]

Мордочка моя любимая, дорогая,

получил сегодня твое письмо, где ты отвечаешь мне на мой вопрос, не ‘обленилась’ ли ты. Пишешь ты, что тебе даже обидно стало. Что же, дружочек мой, ты подумаешь, когда прочтешь еще два мои письма, написанные по поводу пропусков?! Обижать я тебя, конечно, не думаю, а поэтому хочу сказать несколько слов по поводу того недоверия, которое, как ты замечаешь, проявляется иногда во мне. Это не недоверие, дружок, это просто беспокойство. Это значит только, что я дорожу тобой и не могу допустить, чтобы ты невольно или вольно сделала такой шаг, который действительно возбудит во мне недоверие. Я много опытнее тебя в жизни и на вещи смотрю прямо в корень, а поэтому я отлично знаю, что поступить опрометчиво может самый святой человек. Тем не менее я не хочу и не могу допустить, чтобы оступилась как-нибудь ты. Я повторяю тебе, что из пустяков вырастет недоверие, а из недоверия что-нибудь серьезное. Не меньше я, стало быть, люблю тебя, Лизунечка, а больше. Но я не хочу быть ни слишком самоуверенным (на оленинскую тему: наш атлас не уйдет от нас), ни просто глупым.

В первом случае я действительно самоуверенностью показал бы, что я тебя люблю совсем мало, люблю, как любят собственники, а во втором… я был бы тем, чем я не могу быть просто по моему характеру. Самое полное доверие к кому бы то ни было все равно не ослепит меня настолько, чтобы не отдать себе отчета в положении вещей.

Вот почему, любимочка моя, я всегда хочу все знать, что ты делаешь. Хочу ради нашего общего блага, т. к. знаю, что из самых малых пустяков вырастают очень большие последствия. Затем мне в любимом человеке и дорого именно то, что душа его мне открыта, как любимая книга.

Я тебе это и прежде говорил и повторяю теперь, что люблю тебя и верю тебе одновременно. Пропадет второе, пропадет и первое. Чтобы этого не случилось, я инстинктивно скорее, чем сознательно, проявляю иногда беспокойство, которое тебе представляется недоверием. […] Обидно недоверие оскорбительное, грубое, но нисколько не должно возмущать беспокойство за целость того, что дорого.

Я знаю, что есть такие натуры, которые и такие заботы назвали бы покушением на свободу, насилием над личностью и т. п., но я знаю и то, что в тебе гораздо больше женственности, чем этой гордой силы, и что тебя такое беспокойство скорей должно трогать, чем обижать […].

[9 октября 1909 г. Москва]

Моя дорогая Лиза, как ты поживаешь?

Воображаю я, как ты рада племяннику! Ты не написала мне, как его назвали. Думается мне, что Провом. Ведь это единственный продолжатель фамилии.

Про себя скажу только, что все пою. Третьего дня было керзинское утро. Я там участвовал. Днем, конечно, занимался. Вечером был в оперетке. Вчера пел ‘Майскую ночь’. Но это не помешало мне утром зубрить ‘Лоэнгрина’, а потом заниматься с Кусевицким к концерту. Еду я на него, между прочим, в понедельник.

Сейчас уже пришел аккомпаниатор.

Я даже не знаю, печалиться или радоваться, что у меня все пока идет хорошо. Как-то не доверяю сам своим силам.

Сегодня я не могу зайти к тебе, т. к. день расписал по часам, а завтра непременно буду.

[28 января 1910 г. Москва]

Дружочек мой милый,

[…] Завтра последняя ‘Травиата’, а послезавтра, в субботу, я уже еду в Питер.

Напиши мне, Лиза, в каком часу я застану тебя в субботу.

Удивительно удачно прошел вчера ‘Лоэнгрин’. Вот что значит отдохнуть хотя бы один день.

Поднесли мне картину Мешкова, к которой я давно прицеливался.

Были цветы и несколько писем удивительно хорошего содержания по поводу моей благотворит[ельной] деятельности.

Вообще было бы все очень, хорошо, если бы только не сознание, что ты непричастна ко всему этому. Мысль об этом всегда у меня больная.

Напиши побольше о себе.

Целую крепко.

Леня

[Май 1926 г.]

Мой дорогой друг Лиза!

В час, когда начнется твое чествование, я буду далеко от Москвы.

Судьбой мне не было дано принять участие в твоем артистическом празднике.

Но я мысленно посылаю тебе свое дружеское поздравление, нежный привет вместе с цветами и искренне .горячее пожелание еще на долгие годы сохранить то ‘вечно женственное’, что наперекор угрозам времени было всегда твоим лучшим украшением.

Да здравствует славное имя Садовских, да здравствует мой любимый друг Лиза!..

Целую тебя крепко.

Твой любящий

Леонид Собинов.

Читайте также: