Ф. Ф. ВИГЕЛЬ
Ф. Ф. ВИГЕЛЬ
С.-Петербург, 30 января 1849 г.
Журавль.
Письмо В. А. Жуковскому, Вигель Филипп Филиппович, Год: 1849
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Ф. Ф. Вигель. Записки. Том второй.
Редакция и вступит. статья С. Я. Штрайха
Артель писателей. Круг. Москва—1928
OCR Ловецкая Т. Ю.
Бывают же еще неожиданные радости в жизни, и даже для меня, но только редко, очень редко. Одной из них я обязан вам, как бишь вас назвать? Милостивый государь Василий Андреевич, нет не хочу, да как же иначе? Вспоминая два тайных общества, совсем между собою несходных, к которым я принадлежал, мне хочется сказать: высокопочтенный брат или вечно милая Светлана {Два тайных общества: масонское общество и ‘Арзамас’. В последнем Жуковский назывался ‘Светланой’, Вигель — ‘Ивановым журавлем’. Отсюда — подпись под настоящим письмом.}.
Благодарю вас за два подарка, за письмо и за книги, но за которое более, затрудняюсь сказать. Двенадцать песен ‘Одиссеи’ не пожрал я, как за мною водится при чтении просто приятного, а насквозь ими насладился. Я никогда не дерзал подступать к русской Илиаде, теперь попытаюсь, по крайней мере, буду иметь удовольствие сравнивать. Вы, право, чародей, чего не заставите вы меня полюбить? Я вечно был враг экзаметров, покойный Гнедич не примирил бы меня с ними, вы это сделали {‘Одиссея’ — в переводе Жуковского. ‘Илиада’ — в переводе Н. И. Гнедича.}.
В вашем письме прозрел я слабую надежду вас увидеть летом! Что-то не верится. Ох, уж это мне продолжительное ваше отсутствие! В наши лета ведь это похоже на вечную разлуку. Никогда вы мне не были так досадны и никогда я вас так не любил. В Германии, которую народные бури возмутили до дна, поднялся весь ил и песок: страшно подумать, что в этой тине зарыт наш перл. Вы все-таки наш, русские же не слишком любят свое, в рассуждении вас только не соблюдают они сего похвального обычая. Здесь холера ослабела, зато свирепствуют корь и грипп, а между друзьями вашими показалась новая болезнь, — тоска о Жуковском: поспешите облегчить ее.
Вы меня почитаете в Москве. Но возможно ли было в ней оставаться? Пока я служил в Петербурге, я все мечтал об ней, я жаждал ее, как покоя, мне так и хотелось окунуться в ничтожество ее обществ, а я нашел только претензии, умничанье и бестолковщину. Мало хорошего в здешней суете, но все-таки искательность, интриги, крестолюбие, корыстолюбие, производя деятельность, оставляют уму некоторую свежесть. А там равно испорчены и нравы и характеры: в бездействии последние киснут, прокисают. Москва стала совершенная квашня. Из худшего лучшее я опять, поселился здесь.
Вы от меня требуете ответа. Чем бы занимательным наполнить его? Стану говорить вам о ваших друзьях и о их семействах, а потом скажу что-нибудь о себе. Первого назову я Блудова, графа Дмитрия Николаевича, который иногда является мне Кассандрой {Кассандра — прозвище Блудова в ‘Арзамасе’.}. У него одна из тех голов, которые не кружатся на возвышенностях: видно они для них рождены. Он поднялся, он вырос до облаков, а я все едва приподымаюсь над землею. Неизмеримое пространство разделяет нас, так по крайней мере всегда думаю я по заочности, но лишь только мы свидимся, он взоров своих не опускает ко мне долу, а протягивает руку, я ухвачусь и очень легко, без всяких усилий, мигом перескочу пространство и с радостью нахожу, что не потухли в нем ни сердечный жар, ни молодое воображение. Старшая дочь его Антонина чудо, да и крестница ваша не уступает ей, и я попеременно люблю то одну, то другую, теперь кажется очередь за старшей. У сен-симонистов толковали о femme introuvable для христиан, для людей образованных, для друзей истинного просвещения и добродетели можно бы их назвать des femmes toutes trouvИes, des femmes modХles, как изобразили мне одну незнакомку, жену любезного земляка моего, поселившегося с нею на берегах Рейна {Femme introuvable, des femmes toutes trouvИes, des femmes modХles — ненаходимая женщина, женщины вполне найденные, примерные женщины, совершенства. Незнакомка, жена любезного земляка — жена Жуковского.}. Я бы желал ей менее совершенств и более здоровья: тогда он был бы с нами.
Да постойте, дайте мне поговорить с вами еще об одном чуде в женском роде, о молодой Воейковой {Молодая Воейкова — дочь А. Ф. Воейкова и А. А. Воейковой-Протасовой — знаменитой ‘Светланы’, племянницы Жуковского.}, Тут должно быть какое-нибудь волшебство: как без помощи чего-нибудь сверхестественного наружностью, умом и поступками уметь привлекать мужчин и женщин, старых и молодых, как всегда быть остроумной, не позволяя себе ни малейшего злословия, как заставить чувствовать свое превосходство, не возбуждая никакой зависти? Право, непонятно. Короткие знакомые и приятели сокрушались о потере ее сестры и матери, она явилась — и все в ней как будто говорит: не печальтесь, я вам заменю их, я от обеих прислана к вам в утешение. Вы ее давно не видали, без вас совершенно распустился этот цветок. Посмотрите-ка на нее теперь, по тесным связям вашим с ее семейством вы будете гордиться ею, я то же делаю, не имея на то никакого права, разве потому только, что она ‘арзамаска’. Смешно во мне чувство, в котором не без стыда я должен вам признаться: я краснею оттого, что дочери NN и NN отчаянные разорвы. Девицу же Александрину люблю как душу и разумеется воздерживаюсь говорить ей о том, чтобы она не сочла это любовию в настоящем смысле и чтоб ей не стошнилось.
С Вяземским [П. А.] мы что-то редко видимся нынешней зимой. Начавшаяся старость его прекрасна, она обещает быть маститою, тихий блеск ее мне кажется светлее шумного блеска и треска его молодости. С семейством бессмертного Карамзина я вовсе не вижусь: оно было чрезвычайно богато умом и добросердечием, одно сохранило оно, а от другого совсем отказалось, заменив его золотом, что же мне остается там делать? — Один старец, который всех нас и много старее, одаренный такою необидною откровенностию, замечательный в обществах любезностью просвещенного и оригинального ума своего, Петр Иванович Полетика, более года приметно начал слабеть телом и (сказать не хочется) немного головой. Все искренно любящие и уважающие его, и в том числе (вы знаете) я не последний, имеют причины насчет его опасаться {П. И. Поленика (1778—1849) — образованный и одаренный человек. Дипломат по профессии, он обладал хорошим литературным дарованием. Был членом ‘Арзамаса’ — прозвище ‘Очарованный челн’. С Жуковским был особенно дружен.}.
Упомянув о всех общих знакомых наших, остается мне несколько слов сказать о себе. По временам находит на меня какое-то беспокойство в мозгу и чесотка в руке, тогда запоем принимаюсь я писать мои воспоминания. Месяца два-три занимаюсь довольно прилежно, вдруг мне все огадит, покажется глупо, пошло, недостойно внимания ни современников, ни потомства. Иногда полгода, иногда и более не заглядываю в рукописание, опять прельщаюсь собою, дивлюсь разнообразию моего рассказа, твердости моей памяти и берусь за перо. В постоянном труде моем чрезвычайно много непостоянства. Со всем тем написано четыре тома, и начат уже пятый, в Франкфурте, если припомните, показывал я вам половину второго, более не было. У меня довольно подробно описано рождение ‘Беседы’ и потом рождение ‘Арзамаса’. Вы мне часто попадаетесь под перо. Перед 1812 г., делая перепись всем тогдашним литераторам, немного пространнее говорю об вас, а что было сказано, дерзаю приложить здесь в списке: не взыщите.
Мне оставалось только подписать свое имя, запечатать письмо и отправить его, как случившееся заставило меня продлить сие послание.
Я только что писал к вам о Полетике, его не стало, нашего почтенного друга. В страданиях он не мог принять меня 26 числа, 27-го послал я узнать о его здоровьи, и мне сказали, что ему лучше, 28-го опять зашел я, и отворивший мне дверь слуга сказал, что я могу его видеть, что он уже не в постеле… а на столе. Возвратясь вечером домой, я нашел визитную карточку Вяземского и на ней приглашение на вечер 29-го числа. С тем же намерением, говорят, заехал он к покойному, но карточки отдать не мог, его уже не было. Да ликовать ему с друзьями в вечных селениях!
А мы, как следовало, отпраздновали памятное нам 29-е генваря. Другие опишут вам это маленькое торжество гораздо лучше меня, я не берусь за то, но не могу утерпеть, чтоб не сказать об нем несколько слов. Что за удивительный был этот вечер! Как на нем было весело, и как грустно было в одно время. Внятным, хотя растроганным голосом Блудов прочитал стихи, нежным растроганным голосом Виельгорский пропел куплеты, дружбою и справедливостью внушенные Вяземскому. Для всех трех отсутствие любимого человека было вдохновением. Представительницами тех, коих уже нет, были оставшиеся после них, были вдовы Дашкова, Орлова, была вдова Пушкина {Нат. Ник. Пушкина (род. 1812, ум. 1863) вышла в 1844 г. замуж за кавалергардского офицера П. П. Ланского, от которого имела трех дочерей. 29 января день рождения Жуковского.}, которая, как венец, сложила с себя великое имя, ею носимое, была дочь ее, была дочь Воейковых, была хорошенькая, миленькая дочь Дашкова, которой младенческая улыбка обличает возраст, из которого она едва только выходит и на которую глядя у меня сердце не нарадуется.
Но полно, перестану, воспоминанием вчерашнего вечера я слишком растроган, а в этом состоянии я всегда глупею. Итак, прощайте, дайте обнять себя мысленно. Случится ли это когда-нибудь наяву? Воображением летящей к вам