Письма к Б.М. Эйхенбауму, Мандельштам Исай Бенедиктович, Год: 1950 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Минувшее: Исторический альманах. 11.

М., СПб.: Atheneum: Феникс. 1992.

ЦЕЛЬ В ЖИЗНИ — b>МЫСЛИТЬ И СТРАДАТЬ

Публикация Л.И. Володарской

Имя и творчество Бориса Михайловича Эйхенбаума хорошо известны и на родине и за рубежом, тогда как имя Исая Бенедиктовича Мандельштама, несмотря на признанность его творчества (еще в 1980-е гг. переиздавались его переводы из Келлермана, Цвейга, Гейне, Лилиенкрона), мало что говорит сегодня даже специалистам. Но по-разному сложившаяся судьба не помешала этим двум людям всю жизнь сохранять теплую привязанность друг к другу, несмотря на меняющиеся обстоятельства. И хотя в дневнике Б.М. Эйхенбаума, начиная примерно с 1935 года, т.е. с высылки И.Б. Мандельштама, не найти записей о нем, но переписывались они постоянно, и письма И.Б. Мандельштама Борис Михайлович сохранил.

Несомненно, что он сколько мог помогал Мандельштаму в его литературных и, возможно, житейских делах, пока тот подвергался ‘наказаниям’. Исай Бенедиктович, что явствует из его писем, не переставал следить за жизненными перипетиями Эйхенбаума и, если не делом, то советом, утешением, ободрением, старался быть полезным.

Работал И.Б. Мандельштам в любых условиях, но не мог не страдать из-за своей изоляции, из-за отсутствия привычного общения с книгами и людьми своего круга — литераторами, музыкантами. Поэтому письма Эйхенбаума он особенно ценил.

Письма И.Б. Мандельштама Эйхенбауму (и другим корреспондентам, например, известному певцу Мигаю) — документы, свидетельствующие об удивительном мужестве далекого от политики, погруженного в мир слов и звуков человека, российского интеллигента. Это становится особенно очевидным, когда письма соседствуют с биографией И.Б. Мандельштама, написанной его падчерицей Н.Н. Канегиссер, говоря словами Шаламова, ‘кратко, просто, с отсечением всего, что может быть названо ‘литературой».

И последнее, что хотелось бы уточнить. Многие, читавшие ‘Четвертую прозу’ О.Э. Мандельштама, а теперь она достаточно доступна, при отсутствии каких бы то ни было сведений о И.Б. Мандельштаме получают принципиально неверное представление о его личности — человека, в своей нелегкой жизни проявившего максимум твердости и абсолютную порядочность. Один из сюжетов ‘Четвертой прозы’ посвящен так называемому ‘банковскому делу’ (апрель-май 1928 года). По этому ‘делу’ был приговорен к расстрелу родственник И.Б. — Лев Исаевич Гурвич. Приезд И.Б. в Москву, следовательно, был вполне закономерен, но, наведя справки и выяснив, что этим ‘делом’ с одной стороны занимается О.Э. Мандельштам, обратившийся к Н.И. Бухарину, а с другой — профессора Московского университета и тоже его родственники А.Г. Гурвич и Л.И. Мандельштам, обратившиеся за помощью к тогдашнему ректору университета Вышинскому, И.Б., положившись на авторитет и связи своих родственников, возвратился в Ленинград, чем вызвал неудовольствие Осипа Эмильевича, вскоре также уехавшего в Крым, где он и получил от Бухарина известие о замене приговора: ссылка вместо расстрела. (Об участии профессоров МГУ в спасении арестованных сообщено Н.А. Белоусовой, дочерью А.Г. Гурвича).

Несколько справок. Письма И.Б. Мандельштама, сохранившиеся в архиве Б.М. Эйхенбаума, предоставлены нам О.Б. Эйхенбаум. Биографическая статья Н.Н. Канегиссер предоставлена М.Б. Вербловской, дочерью упоминаемого в письмах Б.Д. Левина, которой мы выражаем искреннюю признательность.

* * *

Исай Бенедиктович Мандельштам, в свое время известный переводчик западно-европейской художественной литературы, родился в Киеве, в 1885 г. Его отец, киевский отоларинголог Бенедикт Емельянович Мандельштам умер, когда И.Б. было 9 лет. Опекуном троих детей (И.Б. был младшим) стал старший брат Б.Е. Мандельштама — Макс Емельянович Мандельштам, выдающийся офтальмолог и видный еврейский общественный деятель, также живший в Киеве. Мать И.Б. — Анна Исаевна (урожденная Гуревич) поселилась с детьми во флигеле дома, принадлежавшего М.Е. Мандельштаму, и детство и юность И.Б. прошли в постоянном и тесном общении с дядюшкой и его семьей.

Десяти лет И.Б. поступил в первый класс (по тогдашнему счету) казенной гимназии. Он с одинаковой легкостью учился гуманитарным и математическим дисциплинам, но особо отличался в латыни и выразительном чтении стихов. В последних классах серьезно увлекался театром, постоянно участвовал в гимназических и любительских спектаклях, мечтал стать комическим актером. Приятель М.Е. Мандельштама — адвокат и театрал Лев Куперник (отец Т.Л. Щепкиной-Куперник) считал И.Б. очень одаренным и поощрял в стремлении на профессиональную сцену. Но мать и опекун категорически воспротивились актерской карьере, предоставив И.Б. выбор одной из традиционных интеллигентских профессий: врача, юриста, инженера.

В 1903 г. И.Б. окончил гимназию с золотой медалью. В тот год открывался ‘кораблестроительный отдел’ Петербургского Политехнического института. И.Б. очень хотелось в Петербург и он решил стать инженером-кораблестроителем.

После окончания гимназии он с группой товарищей поехал на экскурсию за границу — в Австрию, Германию, Швейцарию, а затем отправился в Петербург. Кораблестроению на первых курсах Политехнического института И.Б. учился без особого увлечения, тратя много времени и усилий на чертежи. Утешение находил в петербургских театрах.

Когда, в связи с революционными выступлениями студентов в 1905 г. Политехнический институт, как и другие высшие учебные заведения, был закрыт на неопределенное время — И.Б. уехал за границу и поступил на Технический факультет Льежского университета. Специальностью он выбрал электротехнику, которая — благодаря большей близости к физике и отсутствию черчения оказалась для него гораздо интереснее, чем кораблестроение.

Живой и веселый нрав, дарование комического актера, доброжелательность и интерес к людям — сделали И.Б. чрезвычайно популярным среди льежских студентов — бельгийцев и русских эмигрантов. Что до самого И.Б., то время, проведенное в Льеже, поездки по Бельгии и Франции — оставили след не только в его памяти, но и в мировоззрении и даже в характере.

В Бельгии он в совершенстве овладел французским, который и раньше знал достаточно для понимания лекций и общения с бельгийцами. (Немецкий И.Б. знал с детства: в доме его дяди, М.Е. Мандельштама, уроженца Прибалтики, учившегося медицине в Германии, говорили по-немецки. И.Б. рассказывал, что в Германии его обычно принимали за прибалтийского немца.)

Из Льежа он вывез увлечение современной французской литературой, в частности А.Франсом, приверженность которому хранил долгие годы.

Окончив технический факультет в 1908 г., И.Б. вернулся в Россию. Свыше года работал инженером в Николаеве, на кораблестроительном заводе, потом переехал в Петербург, где стал инженером ‘Всеобщей Компании Электричества’ — русского отделения немецкой фирмы АЕГ. Льежский диплом не давал правожительства в Петербурге, и И.Б. стал студентом юридического факультета в Петербургском университете.

В 1912 г. он женился на Марии Абрамовне Канегиссер (урожденной Левиной), молодой вдове его двоюродного брата Николая Самойловича Канегиссера, врача-акушера и проф. Женского медицинского института. От брака с Н.С. Канегиссером у М.А. было две маленьких дочери, И.Б. воспитал их не удочеряя. Своих детей у него не было.

Инженерная деятельность, обучение юриспруденции, семья — оставляли мало досуга, не давая достаточного удовлетворения. О профессиональном актерстве И.Б., разумеется, уже не думал, и даже был благодарен родным, удержавшим его от сцены. Частое повторение одной и той же роли, необходимость играть в пьесах, не отвечающих собственному вкусу — были бы для него, по его признанию, просто невыносимы. Но любовь к театру, точнее — к актеру в театре, а позже и в кино — он сохранял всю жизнь. В театр он ходил так часто, как это позволяли деньги и свободное время, часто ходил и на концерты — он был очень музыкален, знал и любил серьезную музыку. Много читал — широко интересуясь философией, социологией, физикой и, разумеется, литературой.

И все-таки пассивная роль зрителя, слушателя, читателя его не удовлетворяла. Выход своей интеллектуальной активности он нашел в литературной работе переводчика.

Переводить на русский немецкие и французские стихи И.Б. начал еще гимназистом. В ту пору он писал и свои лирические, а больше — юмористические стихи и эпиграммы. Оригинальных стихов И.Б. никогда не публиковал и позже рассматривал их как предварительную тренировку в стихосложении. Первые его переводы были напечатаны в одном из киевских журналов.

В 1910 г. в ‘Вестнике Европы’ были опубликованы три стихотворения Детлева фон Лилиенкрона в переводе И.Б. Во втором издании стихов Осипа Мандельштама, выпущенном в Вашингтоне в 1964 г. помещены эти переводы, ошибочно приписанные О.Мандельштаму и снабженные примечанием, что в отличие от более поздних его переводов, например, из Барбье или Петрарки, эти переводы отличаются точностью и близостью к подлиннику. В это же издание включен и ‘Диспут’ Гейне, также в переводе И.Б., опубликованый впервые в ‘Летописи’ в 1917 году, а затем неоднократно переизданный в различных русских изданиях сочинений Гейне.

Сам И.Б. началом своей литературной деятельности считал перевод пьесы Гардта ‘Шут Тантрис’, напечатанный в журнале ‘Театр и Искусство’ в 1910 году. После этой публикации И.Б. вступил в ‘Общество драматических и музыкальных писателей’. В 1914 г. в журнале ‘Вопросы философии и психологии’ была напечатана статья И.Б. — ‘Новая теория искусства’ — единственное непереводное произведение когда-либо им опубликованное.

В десятые годы (включая и первые годы революции) И.Б. продолжал переводить немецких поэтов конца XIX — начала XX вв.: Детлева фон Лилиенкрона, Густава Фальке, Рихарда Демеля, Отто Бирбаума, Христиана Моргенштерна, переводил и лирику Гейне (переводом Гейне он занимался до самой смерти), пробовал силы и в переводах Бодлера и Верлена. Особой настойчивости в напечатании он не проявлял: самый процесс стихотворного перевода доставлял ему огромное удовольствие и удовлетворение на протяжении всей жизни.

В 1917 г. И.Б. сделал первый перевод в прозе — перевел ‘Взгляды аббата Жерома Куапьяра’ А.Франса, его издала ‘Универсальная библиотека’ (1918 г.).

31 августа 1918 года в Петрограде эсером Леонидом Канегиссером, двадцатилетним студентом, был убит председатель петроградской ЧК М.С. Урицкий. Леонид Канегиссер был сыном инженера Иоакима Самойловича Канегиссера, двоюродного брата И.Б., с которым он был в дружеских отношениях и часто бывал у него. В ночь на 1 сентября, в числе других постоянных посетителей этого дома (описанного М.Цветаевой в очерке ‘Нездешний вечер’) И.Б. был арестован. Следствием была установлена непричастность к террористическому акту как И.Б., так и всех прочих арестованных, и все они через несколько месяцев были выпущены на свободу. В тюрьме (Дерябинские казармы) И.Б. провел четыре месяца. Этот ошибочный арест, не имевший, казалось, последствий непосредственных, сыграл роковую роль в судьбе И.Б. позже, когда соответственные учреждения стали рассматривать свои прошлые ошибки, как повод для новых репрессий.

Выйдя из тюрьмы, И.Б. продолжал работать инженером в бывшей ‘Всеобщей Компании Электричества’, а затем на Свирьстрое. Около 1920 года его деятельность переводчика приобрела более профессиональный характер: он начал работать по договорам, сотрудничая с ‘Всемирной Литературой’. Для этого издательства он перевел ‘Страдания юного Вертера’ (напечатано в 1922) и ‘Годы странствий Вильгельма Мейстера’ (напечатано не было) для предполагавшегося собрания сочинений Гете, а также ‘Утраченные иллюзии’ Бальзака, изданные ‘Academia’ в 1930.

В начале 20-х годов, не оставляя инженерной работы, И.Б. стал профессиональным литератором. Переводы составляли главные его интересы, а гонорары — существенную часть заработка. Он был членом ‘Дома литераторов’ от его основания до ликвидации, частым посетителем диспутов, концертов, разнообразных ‘вечеров’ там происходящих, его постоянное общество состояло почти исключительно из литераторов — А.Г. Горнфельд, М.А. Кузмин, Ю.И. Юркун, П.К. Губер, Б.М. Эйхенбаум, Б.К. Лившиц, М.Е. Лёвберг. Еще через 2-3 года И.Б. оставил инженерство и на некоторое время примкнул к сословию ‘свободной профессии’, как тогда назывались представители различных искусств, не связанные государственной службой.

Эпоха НЭПа сопровождалась бурным расцветом издательского дела. Частные издательства — Атеней, Петроград, Время, Мысль, Книга, Сеятель, Книжный угол, — возникали одно за другим и все до одного печатали переводную художественную литературу в огромном количестве, иногда — почти исключительно. Раздобывать новейшую иностранную литературу было очень непросто (но все же удавалось наиболее предприимчивым издателям и переводчикам), и к тому же она часто не отвечала цензурным требованиям. Поэтому охотно печатали и произведения более старых писателей, забытые русским читателем или вовсе неизвестные ему.

Переводами стали заниматься прозаики и поэты, почему-либо переставшие печатать оригинальные произведения, критики и филологи, наконец — просто ‘бывшие’ светские люди, хорошо знавшие языки. Между издательствами существовала жесточайшая конкуренция. Нередко два издательства одновременно выпускали одну и ту же книгу (обычно — современную) в двух различных переводах и под различными названиями. Так, И.Б. переводил ‘Люди доброй воли’ Жюля Ромена наперегонки с О.Э. Мандельштамом, а Ж.Ж. Бруссона — со своим приятелем П.К. Губером. В этих условиях, естественно, скорость работы переводчика приобретала первостатейную важность.

С одинаковой свободой и точностью И.Б. переводил как с немецкого, так и с французского, литературным русским языком владел безупречно. Работал он увлеченно, даже азартно и отличался огромной работоспособностью — переводил до 1/2 печатного листа в день. Почерк у него был четкий и рукописи, особенно при спешке, шли прямо в набор, сроки сдачи рукописи и корректур И.Б. выдерживал идеально, внося в свободную профессию литератора навыки инженера-проектировщика. В подыскании для перевода мало известных или забытых книг проявлял большую изобретательность. Так, он перевел ‘Доменика’ Э.Фромантена, ‘Сцены из жизни богемы’ А.Мюрже, не переводившиеся с 1892 г., ‘Манон Леско’ А.Ф. Прево, новеллы Шницлера, романы А.Перутца, малоизвестные повести Бальзака, ‘Мой дядя Бенжамен’ Клода Тилье и т.п. С 1922 по 1930 включительно в его переводах вышло более 50 книг (не считая переизданий) и в это время он стал одним из признанных мастеров перевода. В начале 30-х годов при секции переводчиков Ленинградского отделения СП был организован учебный семинар. Руководил семинаром А.А. Смирнов — знаток романских и английского языков и литератур, позже профессор ЛГУ. Сам он вел занятия в группе переводчиков с французского и испанского, а заниматься с переводчиками немецкой литературы пригласил И.Б.

Несмотря на высокие профессиональные качества И.Б., отношения его с издательствами часто омрачались, а иногда доходили до прямого разрыва. Причиной этого было то сопротивление, какое И.Б. оказывал любой попытке издателя нарушить договор или авторское право при расчетах. Независимо от размеров причиняемого убытка И.Б. чувствовал себя при этом ‘жертвой эксплуатации’, обусловленной зависимостью переводчика от издателя. Уверенность издателей в безнаказанности таких нарушений — приводила И.Б. в ярость, и если издатель не отступал — И.Б. обращался в суд. В распрях с издательствами неизменным советчиком И.Б., а если дело доходило до судебного разбирательства — то и представителем, — был его многолетний друг Иосиф Яковлевич Рабинович, позже ставший юрисконсультом Лен. отд. ССП. Все иски, ими предъявленные, были судом удовлетворены.

Избыток переводчиков, постепенное свертывание частной инициативы в книжном деле, финансовая неустойчивость частных издательств, безбожно задерживавших платежи, — порождали хроническое безденежье. Поэтому И.Б. наряду с художественной литературой начал переводить и редактировать технические книги, а затем стал штатным редактором технического издательства КУБУЧ, что придавало его материальному положению некоторый минимум прочности.

В 1931 г. старшая падчерица И.Б. (Евгения Николаевна Канегиссер) вышла замуж за молодого физика-теоретика Рудольфа Пейерлса, немца по происхождению, работавшего в Цюрихе у знаменитого Паули. Через полгода после регистрации брака ей разрешили выход из советского гражданства и вместе с мужем она уехала в Швейцарию. Это, казалось бы, узко семейное и вполне радостное событие позже обернулось для И.Б. трагедией.

Летом 1935 г. Пейерлсы приехали в Ленинград показать годовалую внучку. В то время они уже прочно обосновались в Англии.

В конце 1934 года И.Б. получил заказ на перевод ‘Вильгельма Тел-ля’ и ‘Дон Карлоса’ для однотомного издания избранных произведений Шиллера, предпринятого Лен. отд. ГИХЛ. Он взялся за эту работу с большой радостью, так как перед этим довольно долгое время занимался почти исключительно техническими переводами, а в стихах — за исключением пьесы Шницлера ‘Казанова в Спа’, не переводил очень давно.

В марте 1935 года он был арестован и провел в тюрьме около 10 дней. Никакого обвинения ему предъявлено не было, на допросе речь шла о его родстве с эсером Канегиссером и о замужестве его падчерицы. В соответствии с принятым в тот момент (‘Кировские дни’) порядком, он без суда, административно был выслан из Ленинграда. Местом высылки была определена Уфа, срок установлен в 5 лет. Вместе с ним и на тот же срок были высланы М.А. Мандельштам и жившая с ними ее младшая дочь Н.Н. Канегиссер.

Из Ленинграда они выехали специальным эшелоном — таких эшелонов на восток страны отправлялось в то время по несколько в день.

Уфа была уже переполнена высланными из Ленинграда. Мандельштамы с трудом нашли комнату (14 метров) в деревенском домике на окраине города. Несмотря на тесноту и крайние бытовые неудобства, И.Б. немедленно приступил к работе над переводом Шиллера. Работа была для него единственным средством отвлечения от невзгод. Высылка не сопровождалась поражением в правах, заключенные с издательствами договоры сохраняли силу, но на новые заказы рассчитывать было трудно: редакции ленились или остерегались по собственной инициативе сотрудничать с местами столь отдаленными, а проявлять изобретательность из Уфы было сложно.

Еще в 1934 г. у И.Б. появились сильные спорадические боли в ногах, временами затруднявшие ходьбу. Это было началом эндоартериита, не сразу распознанного. Приступы болей постепенно учащались, а по приезде в Уфу стали очень продолжительными и бывало, что И.Б. по несколько дней не мог выйти из дому. Уже этой причины было достаточно, чтобы отказаться от мысли о какой-нибудь регулярной ‘службе’. А кроме того, несмотря на недостаток в Уфе специалистов, высланных — особенно первое время — допускали почти исключительно к физическому труду. (Только музыкантам разрешалось оплачиваемое участие в самодеятельности, главным образом в качестве аккомпаниаторов, концерт- и хормейстеров).

Свою библиотеку, так же как и всю мебель, И.Б. оставил в Ленинграде, раскидав по разным знакомым, теоретически наименее уязвимым в отношении высылки. В Уфу был привезен один сундук с книгами, отобранными наспех, так как ликвидировать имущество, накопившееся у целой семьи за 25 лет жизни в Ленинграде, надлежало за пять дней.

Среди привезенных книг был английский Шекспир. Английский язык И.Б. знал хуже, чем французский или немецкий, учил его самостоятельно, по книгам, в частности читая Шекспира параллельно по-английски и в немецком переводе Тика, знаменитом своей точностью. Тиковский перевод был также привезен в Уфу.

Попробовать свои силы в переводе Шекспира И.Б. хотелось уже давно. В Уфе, после окончания перевода Шиллера, в отсутствии другой договорной работы, у него было достаточно свободного времени для такой попытки. Он начал переводить Ричарда II — хронику менее известную и реже переводившуюся, чем Ричард III, немного более короткую, чем остальные хроники и с очень напряженным действием.

Работал он с огромным увлечением. Концентрированный стих Шекспира при обилии односложных слов в английском языке требовал новой для него техники для достижения хотя бы приблизительной эквилинеарности. Поиски и развитие этой техники доставляли ему чисто творческое удовольствие. Ему были необходимы читатели на уровне критиков, и, как ни удивительно, — они нашлись.

Среди высланных в Уфу ленинградцев оказались брат и сестра Левенсоны, немного знакомые Н.Н. Канегиссер по Ленинграду. Это были необычайно оригинальные, — чтобы не сказать чудаковатые, — и не менее того одаренные молодые люди. Евгений Максимилианович Левенсон был талантливым и известным математиком. Наталья Максимилиановна — археологом (кажется), и оба они были страстными любителями сравнительного языкознания, филологии и блестящими знатоками английского языка и литературы. В Уфу они привезли и специальные английские шекспировские словари.

В короткое время они стали самыми близкими друзьями И.Б., притащили свои словари, приходили очень часто. И.Б. читал им перевод Шекспира по мере его продвижения, сцену за сценой. Они слушали, следя по английскому тексту, придирчиво и обстоятельно обсуждали русский текст. Позже И.Б. говорил, что их воодушевленному и детально обоснованному одобрению перевода Ричарда II он обязан первой своей уверенностью, что он действительно может переводить Шекспира на высоком литературном уровне, несмотря на далеко не совершенное знание английского языка. (Н.М. и Е.М. Левенсоны погибли во время войны, вероятно, при оккупации немцами Пушкина, где они жили после возвращения из Уфы).

Перевод Ричарда II был послан для ознакомления К.И. Чуковскому, который его одобрил. Вот что написал Чуковский в 1948 году, когда снова зашла речь о напечатании этого перевода. ‘Перевод, исполненный И.Б. Мандельштамом, превосходно звучит: это певучие, широкие стихи, в которых передано главное — поэзия. Чувствуется, что переводчик свободен от формалистических забот об эквилинеарности и других жупелов переводческого педантизма. Помню, я не соглашался с некоторыми мелочами в переводе отдельных стихов, но это дело редакторское, а в основном, повторяю, перевод представляется мне высоко ценным произведением искусства’.

С этим переводом Ричарда II Чуковский ознакомил А.А. Смирнова, подготовившего тогда трехтомное издание избранных трагедий Шекспира для Детиздата, Смирнову перевод также понравился, он включил его в план трехтомника и предложил И.Б. перевести для того же издания ‘Венецианского купца’ и ‘Юлия Цезаря’, а для полного собрания сочинений Шекспира (Гослитиздат) — хронику ‘Король Генрих VIII’. (Смирнов был один из редакторов полного собрания сочинений Шекспира).

Однако позже, по недостатку места — Ричард II был из плана трехтомного издания Детиздата исключен и остался ненапечатанным.

Через полгода после приезда в Уфу И.Б. с семьей перебрался в отдельную квартиру из двух комнат и кухни, выкроенных перегородками из одной большой комнаты в частном доме, стоявшем на крутом берегу над Белой (ул. Салавата). Отдаленность Уфы — поездка из Москвы занимала около 40 часов — не помешала некоторым друзьям и родным Мандельштама приехать к ним в гости в первое же лето. Навещали их и в следующие годы, и многие гости пользовались экскурсионными пароходами по Волге, Каме, Белой. Дважды из Харькова приезжала к И.Б. мать, уже 80-летняя, вместе с его сестрой.

Несмотря на хороший климат, относительно сносные бытовые условия и психологический тонус, который придавала работа над Шекспиром, физическое состояние его в Уфе было скверное: боли в ногах сделали его малоподвижным да и некуда было ходить, кроме как в комендатуру ‘на отметку’ и в библиотеку, он располнел, у него появилась одышка.

Лозунг ‘дети не отвечают за родителей’, внезапно брошенный Сталиным в начале 1936 года, сразу освободил всех молодых людей, высланных из Ленинграда в качестве ‘членов семей’, в том числе и Н.Н. Канегиссер, которая в конце апреля вернулась в Ленинград.

Летом 1936 г. к Мандельштамам в Уфу приехала и поселилась с ними Анастасия Михайловна Харитонова, с 1919 бывшая их домработницей и давно ставшая ближайшим и вернейшим членом семьи.

Осенью 1937 г. в Уфе начались аресты среди ленинградских ссыльных. В марте 1938 г. был арестован И.Б. В Уфимской тюрьме он провел 8 месяцев, в переполненной камере и в невообразимой теперь психологической атмосфере тех лет, среди уже истерзанных пыткой и еще ожидавших этой участи заключенных. Лежа на полу под двухъярусными нарами, занятыми ранее прибывшими, в такой тесноте, что когда поворачивался один — вынуждены были повернуться и все остальные, И.Б. по памяти переводил Пушкина на немецкий язык. Там перевел он ‘Гимн чуме’, монолог Скупого рыцаря, монолог Сальери, ‘Пророка’, ‘Три ключа’, ‘На холмах Грузии’ и некоторые другие стихи. Так же по памяти переводил он и лирику Гейне.

Допросили его два раза, снова об убийстве Урицкого, событии 20-летней давности, и о мифической ‘шпионской деятельности’ мужа старшей падчерицы И.Б. — Рудольфа Пайерлса, в то время ученого с мировым именем. При ведении следствия физических мер воздействий к И.Б. никогда не применяли, ограничиваясь угрозами, криком, матерщиной.

Без суда, постановлением особого совещания И.Б. был направлен в лагерь — Соликамскбумстрой — сроком на три года. Весь лагерный срок он работал инженером. В лагере он записал переводы, сделанные в тюрьме. Соликамскбумстрой не был лагерем ‘особого режима’, один-два раза в месяц разрешались посылки, а изредка и свидания. Летом 1939 года у И.Б. была Н.Н. Канегиссер, весной 1940, по истечении срока уфимской высылки, к нему ездила М.А. Мандельштам и осенью того же года они приезжали вдвоем.

Окончив срок Уфимской высылки М.А. Мандельштам вернуться в Ленинград, в силу паспортных ограничений, не могла и прописалась в Малой Вишере. В марте 1941 года вышел из лагеря И.Б. Когда уже ‘с вещами на выход’ он был в кабинете у начальника, оформлявшего паспорта уходившим из лагеря, ему предложили выбрать постоянное место жительства, исключив столичные города, промышленные центры, железнодорожные узлы, курортные, приморские и пограничные зоны и т.п. В кабинете специально на эти случаи висела карта. И.Б. подошел к ней, осмотрел участок между Ленинградом и Москвой, окрестности Бологого и увидел Осташков. Он вспомнил, что этот городок — излюбленная дачная местность ленинградской артистической элиты, решил, что ‘элита плохо не выберет’ и назвал Осташков.

Для устройства литературных и семейных дел НКВД разрешил И.Б. провести неделю в Ленинграде. С издательством ЖЗЛ он предварительно договорился о книге ‘Бомарше’, который давно занимал его необычностью характера и биографией. В начале апреля И.Б. и М.А. уехали в Осташков. Больше И.Б. уже никогда в Ленинград не возвращался. В июне началась война.

Пока И.Б. находился в лагере, печатать переводы под его именем было невозможно. Огромную услугу И.Б. оказал А.А. Смирнов, не отказавшись от издания его переводов Шекспира, а выпустив ‘Венецианского купца’ и ‘Юлия Цезаря’ под именем Б.Д. Левина, а ‘Короля Генриха VIII’ — вообще без указания переводчика, под редакцией А.А. Смирнова {В.Шекспир. Избранные сочинения в 4-х тт. М.-Л.: Детиздат, 1940. Т.3.}. (Борис Данилович Левин, востоковед и юрист, изредка занимавшийся переводами, был племянником М.А. Мандельштам. Он погиб во время блокады Ленинграда).

Наступление немцев в направлении Торопец-Осташков было стремительным. В конце июля счастливая случайность помогла И.Б., М.А. и не покидавшей их А.М. Харитоновой выбраться из Осташкова и привела их в Мелекес, городок Куйбышевской (позже — Ульяновской обл.), куда были эвакуированы фонды Ленинградской Публичной библиотеки. Тогда это был захолустный районный центр, с населением, не достигавшим 15000. Впрочем, прилив эвакуированных быстро довел число жителей до 50000.

В лагере в 1940 г. И.Б. перенес тяжелую пневмонию, закончившуюся вспышкой туберкулеза легких, усилился и эндоартериит. В свои 56 лет он выглядел стариком и фактически был полуинвалидом. Все же он пытался работать — какое-то время преподавал немецкий язык в школе, потом занимался немецким же с аспирантами-заочниками, преподавателями учительского института. М.А. вернулась — после огромного перерыва — к своей юношеской профессии фельдшерицы и работала в городской больнице. В начале сентября в Мелекесе появилась и Н.Н. Канегиссер, административно высланная из Ленинграда. Она тоже немедленно начала работать и быт семьи более или менее отвечал стандарту военного времени.

Свой вынужденный и тягостный досуг И.Б. употреблял на переводы в стихах. За годы эвакуации он перевел ‘Макбета’, ‘Отел л о’, ‘Короля Лира’, ‘Ричарда II’, вторую часть ‘Генриха IV’ Шекспира, Тассо, ‘Рей-неке-Лиса и Германа’ и ‘Доротею’ Гете, закончил начатые в Уфимской тюрьме переводы на немецкий ‘Скупого Рыцаря’, ‘Пира во время чумы’, ‘Моцарта и Сальери’, перевел ‘Сцены из рыцарских времен’ и ‘Каменного гостя’, а также отдельные стихотворения Пушкина. Перевел также цикл стихов Гюго ‘Страшный год’ — этот перевод, по его словам, он посвятил мысленно осажденному Ленинграду, и продолжал переводить лирику Гейне и стихи Гете. Почти все эти переводы остались ненапечатанными.

Он много читал. Перефразируя реплику Расплюева, И.Б. говорил: ‘Книги есть в каждом доме, надо только уметь их взять’, и действительно, находил чтение и в районной библиотеке, и в библиотеке учительского института, получал французские книги XVIII-XIX вв. из Ульяновской публичной библиотеки, состоявшей по иностранному фонду из реквизированных библиотек симбирских помещиков. Общество И.Б. в Мелекесе составляли хранители фондов Ленинградской Публичной библиотеки.

Ранней весной 1945 года у И.Б. было бурное обострение туберкулеза легких, едва не стоившее ему жизни. Однако он оправился и через год после окончания войны решил поселиться поближе к Москве. Паспортные ограничения оставались в силе, он не мог приблизиться к Москве ближе чем на 100 км, и по совету друзей выбрал для жительства Мало-Ярославец. Тяга к Москве была у И.Б. обусловлена неугасавшей надеждой на сотрудничество с издательствами, желанием хоть иногда побывать в большом городе (‘я — урбанист’, говорил он), и кроме того, после войны в Москве оказался и самый близкий его друг (и двоюродный брат) проф. А.Г. Гурвич, до войны живший в Ленинграде.

В какой-то мере надежды И.Б. на оплачиваемую литературную работу с переездом под Москву оправдались. Он получил заказ на перевод нескольких книг по технике, на перевод ‘Перикла’ Шекспира (Ленгосиздат, т.7, 1949). Были приняты к переизданию переводы ‘Венецианского купца’ и ‘Юлия Цезаря’ — теперь уже под его именем был напечатан и немецкий перевод ‘Пира во время чумы’ (в книге ‘Pouskin Ausgewhlte Werke’. В 4-х томах, 1949, Изд. лит. на иностранных языках).

По предложению Б.Х. Черняка — одного из редакторов подготовлявшегося переиздания Мольера — И.Б. перевел в Мало-Ярославце ‘Тартюфа’ и ‘Школу для мужей’. Но после внезапной смерти Б.Х. Черняка издание Мольера очень затянулось и эти переводы в него не вошли. ‘Тартюф’ был напечатан ‘Отделом распространения’ и шел в провинциальных театрах.

В Москве И.Б. бывал не часто. Приезды эти были по существу нелегальными, так как по тогдашним правилам паспортные ограничения не допускали ночевки в Москве, а дорога от Мало-Ярославца до Москвы продолжалась 4 часа и обернуться в один день было просто невозможно. Все же он приезжал, изредка ходил в театр, на концерты, встречался с небольшим числом друзей.

Посещение издательств в поисках работы было ему очень тягостно — за 10-15 лет после высылки его из Ленинграда всюду появились совершенно новые люди, которым имя И.Б. уже мало что говорило, а его Мало-Ярославский адрес — говорил очень много.

В ту пору Мало-Ярославец наполовину был заселен людьми с паспортными ограничениями, т.е. уже отбывшими сроки наказания. В 1949 году среди этой категории малоярославских жителей начались аресты. Число их все возрастало и в марте 1951 г. был арестован И.Б. Ему было уже 66 лет. Тюрьмы в Мало-Ярославце не было, и его отправили в Калугу. Снова он провел в тюрьме восемь месяцев, был допрошен один раз и снова без суда осужден на ссылку сроком на 10 лет. Местом ссылки была определена Джамбулская обл. Казахстана.

В Джамбул И.Б. привезли этапом. Дорога продолжалась больше 3-х недель. Областное Управление НКВД не сочло возможным оставить его в областном городе и отправило в село Михайловку, центр Свердловского района в 16 км от Джамбула. В Михайловку из Мало-Ярославца немедленно приехала и М.А. Мандельштам. 1952 год они встречали уже вместе.

Михайловка — степное безлесное село. Улицы засажены тополями и карагачами. Домики одноэтажные, саманные, при каждом — виноградник, огород, низкорослые фруктовые деревья. Вдоль улиц — арыки. Село огибает река Таласа, за рекой — степь и в отдалении — горы. Зимы там снежные, но без больших морозов и недолгие, летом — сильная жара. Население, по тогдашним нормам Казахстана, было большое — 3-4 тысячи жителей. Коренное население состояло из потомков семиреченских казаков, оставшихся там после покорения Туркестана, и казахов. Но в начале 30-х годов туда переселилось много украинцев, бежавших от коллективизации, а в конце 40-х — и множество перемещенных по национальному признаку: чечен, ингушей, карачаевцев, греков из черноморских областей, были и немцы Поволжья.

Здоровье И.Б. было совершенно расстроено тюрьмой и этапом, и все же никогда не виданная им ранее Азия — природа, быт, ‘смесь одежд и лиц’ — первое время очень занимала его. Но от культурной жизни на этот раз он был отрезан полностью. В Михайловке не было даже постоянного электрического освещения — маленькая гидростанция на Таласе работала от случая к случаю и в селе не было даже и кино — изредка приезжала кинопередвижка. Среди жителей Михаиловки не было ни одного ‘интеллигента’, а только люди интеллигентских профессий — несколько врачей и учителей, из них чуть не половина казахи. Собеседников у И.Б. не было.

Он завел приемник (батарейный). Через жалкую районную библиотеку организовал выписку книг из Ленинской (!). Заказы осуществлялись медленно, но в конце концов книги приходили и библиотекарша, нарушая правила, выдавала их на дом. Систематически посылали книги московские друзья, из Ленинграда сразу прислали чуть ли не целый шкаф книг по истории французской культуры XVI-XVIII вв.

Во время пребывания в Мало-Ярославце И.Б. познакомился с жившим в Москве переводчиком стихов и поэтом-сатириком Арго. Они мало встречались, но переписывались. Тогда же И.Б. встретил в Москве своего старого приятеля — ‘короля оперетки’ Е.Ю. Геркена.

После отъезда И.Б. в Казахстан оба они проявляли к нему самое теплое участие, выражавшееся не только в переписке — что уже само по себе являлось в какой-то мере актом гражданского мужества, но и в постоянных попытках отыскания для него литературной работы. Оба сотрудничали с ним — с Арго И.Б. перевел ‘Театр Клары Гасуль’ Мериме (напечатанный позже в Гослитиздате), с Геркеном — ‘Дело о Кренкебиле’ А.Франса и еще какие-то пьесы. Денег эти переводы давали немного, печатали их преимущественно в ‘Отделе распространения’, и если пьесы шли в провинциальных театрах — за них получали поспектакльные, но это была работа, которая давала иллюзию продолжения профессиональной жизни и отвлекала от раздумий.

В 1953 году срок ссылки И.Б. был сокращен до 5 лет — он должен был освободиться в марте 1956 года.

В конце ноября 1953 г. внезапно скончалась М.А. Мандельштам. Еще пять месяцев И.Б. прожил в Михайловке один. Хозяйство его вела соседка, жена ссыльного грека, помогавшая хозяйничать еще и М.А.

И.Б. заставлял себя читать и продолжать перевод пьесы Кальдерона ‘Громкая тайна’. В начале мая было, наконец, получено разрешение НКВД на переезд в Алма-Ату, куда с момента ссылки И.Б. в Казахстан перебралась Н.Н. Канегиссер. Он сразу же уехал туда.

29 июня 1954 года И.Б. умер в Алма-Ате.

В 1962 году он был посмертно реабилитирован.

* * *

7 мая 1935 года

Дорогой Борис Михайлович, от Вас непосредственно я писем не получаю, но как бы получаю, оттого что каждое письмо от Александра Гавриловича¹ отчасти исходит и от Вас. Сегодня он мне пишет (текстуально): ‘Я должен сказать, что тронут внимательностью и всем отношением Б.М.² Лучшего доверенного ты не мог найти’. Вы поймете, что, прочитав это, я не могу не сказать Вам еще раз то, что Вам и без того ясно: я Вам отчаянно благодарен, и тронут во всяком случае не меньше Александра Гавриловича. — Но вот о чем позвольте просить Вас: имейте, пожалуйста, в виду, что А.Г. знает только очень поверхностно мои литературные дела и совсем не знает издательских работников, его сообщения, поэтому, носят довольно расплывчатый, мало определенный характер даже в тех случаях, когда Вы, вероятно, сообщаете ему вполне определенные данные, поэтому хорошо было бы, если бы Вы ему в некоторых случаях передавали, так сказать, телефонограммы для меня, то есть весь текст того, что хотели бы мне сообщить. Вот, например, телеграмма, которую он мне дал 28 апреля, содержит совершенно неправдоподобное, слишком хорошее известие: ‘Литературная работа будет продолжаться без перерыва’. Что бы это могло означать? Слишком ясно, что Вам никто не обещал заваливать меня работой. Но вместе с тем какое-то обещание, по-видимому, было дано и легло в основу этой фантазии. Какое? Кем? А о том, как обстоят некоторые вполне конкретные дела [неразб.] у Скворцова³, Старик Горио в Молодой Гвардии⁴, — ни в телеграмме, ни в письмах ни слова. Да и Дон-Карлос⁵ в них не упоминается, так что я только косвенно мог заключить из телеграммы, что он принят, и не знаю ряда мелочей, его касающихся, например: получили ли Вы уже его конец (я послал Вам его уже недели две тому назад)? Когда надо его сдать редакторам (независимо от времени заключения договора), и не нужно ли его теперь же переписать для этого, и возьмется ли за переписку Рая Борисовна?⁶ И т.д. и т.д.

Ваши ответы на эти вопросы (и им подобные), если не Александр Гаврилович сам (он для этого слишком нервен), то кто-нибудь из его молодежи мог бы записывать у телефона с карандашом в руках, а затем переписывать в письма ко мне. Да и многое другое, не меня, а Вас касающееся, но меня интересующее, Вы могли бы мне передавать этим путем, чтобы самому не тратить времени на письма ко мне (на Ваше время, повторяю, боже упаси меня посягать). Как, например, здоровье Раи Борисовны? От нее мы ни строчки не имели, и ее сердце, если не ее, то нас беспокоит. Была ли она у Ланга?⁷ — Куда вы собираетесь летом? Не проехаться ли Вам по Белой, Каме и Волге, от Уфы до Астрахани, от меня до Пети?⁸ Идея? Нет? Ну, ничего не поделаешь, как это ни грустно.

Обнимаю Вас и семейство
Ваш

P.S. Вчера мне стукнуло пятьдесят лет, или вернее — беззвучно наступило. А будь мы в Ленинграде, стучали бы у нас рюмки в квартире, Яков Мироныч⁹ и Петя поднялись бы на Цицероновы вершины, а мы бы с Вами хохотали. Жаль, жаль…

¹ Гурвич Александр Гаврилович (1874-1954) — биолог. Учился в Мюнхенском ун-те на медицинском ф-те. Профессионально занимался живописью. Хорошо знал музыку, музицировал. До революции не мог преподавать в государственных учреждениях как иудей, поэтому преподавал на Высших женских курсах. Был женат на дочери православного священника. После революции некоторое время работал в Симферополе, потом в МГУ. Профессор А.Г. Гурвич был выдвинут кандидатом в члены АН СССР, но избрание не состоялось, так как на него наложила вето парторганизация ун-та. В своих ‘Воспоминаниях’ А.А. Любищев пишет: ‘…режим всякой диктатуры был для него абсолютно неприемлем и на вопрос ректора Московского университета Вышинского: — Неужели, профессор, между нами не может перекинуться мост? — Гурвич ответил: — Между нами пропасть’. С 1930 (?) работал в Ленинграде в Институте экспериментальной медицины, и основное направление его работы — митогенез, от которого не отступался ни при каких обстоятельствах. Любищев пишет: ‘Его служебная деятельность закончилась после печальной памяти сессии 1948 года… для него вся атмосфера сессии была настолько возмутительна, что он не явился на заседание, где обсуждалось его положение, и просто подал заявление об отставке. Вместе с ним подала в отставку и его жена, Лидия Дмитриевна, доктор наук, его верная помощница’ (А.А. Любищев. Воспоминания об Александре Гавриловича Гурвиче’).

А.Г. Гурвич был близким родственником И.Б. Мандельштама и учителем его падчерицы Н.Н. Канегиссер.

² Эйхенбаум.

³ Об этих работах И.Б. Мандельштама сведений найти не удалось.

⁴ Известные издания ‘Старика Горио’ Оноре де Бальзака, помимо первого, — Рига, Латгосиздат, 1949, М.-Л., Детгиз, 1946 и 1950.

⁵ ‘Дон Карлос, инфант Испанский’ И.Х.Ф. Шиллера, вероятно, 1937 года издания.

⁶ Жена Б.М. Эйхенбаума.

⁷ Вероятно, Ланг Георгий Федорович (1875-1948), терапевт, основатель научной школы, академик АМН (1945), лауреат Гос. премии (1951), присужденной посмертно.

⁸ Губер Петр Константинович (1886-1941) — писатель, литературовед, переводчик. Начал печататься в 1912. Автор романов ‘Кружение сердца. Семейная драма Герцена’ (1928), ‘Месяц туманов’ (1929), ‘1830’ (1930). Ему принадлежат перевод и комментарии к кн. Эразма Роттердамского ‘Похвальное слово глупости’ (1931). В начале 1920-х был членом Правления Союза Писателей вместе с А.Блоком, А.Волынским, Н.Волконским, А.Ганзеном, М.Горьким, В.Шишковым, В.Шкловским, К.Чуковским, Е.Замятиным. Репрессирован, погиб в лагере. Посмертно реабилитирован.

⁹ Магазинер Яков Миронович (1882-1961) — юрист, ученый. Родился в Харькове в бедной мещанской семье. Кончил гимназию, в 1909 — Петербургский ун-т. Был социал-демократом, дважды арестовывался, дважды увольнялся из ун-та. В 1904-1905 написал книгу ‘Самодержавие народа’, тираж был уничтожен, в 1922 — книгу ‘Общее учение о государстве’, за последнюю через год был изгнан из ун-та. В 1938 арестован, в 1939 освобожден и восстановлен в правах. В 1940-1941 защитил докторскую диссертацию. Преподавал в Свердловске, Ленинграде, в 1949-1950 обвинен в космополитизме и буржуазности и уволен. После смерти Сталина работал в НИИ морского флота. С И.Б. Мандельштамом был особенно дружен в первой половине 1920-х. Охлаждение произошло, по воспоминаниям дочери Я.М. Магазинера Нины Яковлевны Дьяконовой, из-за несходства характеров: ‘папа был человеком эмоциональным и в дружбе искал теплоты, ласковости, сердечности, а И.Б. любил демонстрировать иронию, насмешку над сантиментами и в объяснении с папой сказал ему: ‘Вы — Руссо, а я — Вольтер’. Папу это отношение не удовлетворяло, и он отдалился от И.Б.’.

3 мая 1941 года

Дорогой Борис Михайлович, я направляю к Вам Нину с одной просьбой, а она меня просит изложить эту просьбу письменно, для памяти и ей, и Вам.

Вот о чем речь, милый.

Обдумав свое безработное положение, я пришел к выводу, что мне надо делать книжки для серии ‘Жизнь замечательных людей’, хотя бы без всяких договоров, на свой риск, но с тем, чтобы этот риск касался только неуверенности в том, что книжка моя понравится редакции, а не в том, что про этого же замечательного человека не пишет уже кто-нибудь другой.

Только что меня постигло разочарование этого последнего рода: я сидел здесь уже над четвертым актом ‘Уриэля Акосты’¹, когда Нина привезла мне выпущенный ‘Искусством’ в 1937 году новый перевод этой трагедии, о котором я, естественно, понятия не имел. Оно, конечно, где наше не пропадало, но все-таки досадно.

Словом, голубчик, научите, пожалуйста, Нину справиться: 1) кто такие wassgebende persnlichkeiten² в этой редакции и 2) как подъехать к ним с такого рода предложениями, которые у меня могли бы быть вполне конкретными. В первую очередь я думаю, например, о Бомарше. Если же эти справки Вам самому нетрудно навести по телефону или мимоходом, при Ваших встречах со знакомыми людьми, то скажу Вам еще большее спасибо. (‘Опять спасибо! — плата бедняка’, — говорит Шекспир³).

Затем, скажите, пожалуйста, Нине, не выяснили ли Вы в ‘Искусстве’ вопрос о возможности переиздания там ‘Дон Карлоса’ в ‘Библиотеке мировой драматургии’, и вообще расскажите ей, не прояснились ли за это время, за этот месяц, издательские, т.е. бумажные, горизонты.

Про нас Вам все расскажет Нина, и я, поэтому, сейчас кончаю. Пусть только она не забудет Вам сказать, что если бы Вы с Раей Борисовной захотели отдохнуть несколько дней и насладиться весною, то мы могли бы Вас отлично устроить по соседству, и были бы Вам чрезвычайно рады.

Обнимаю Вас. Раю Борисовну тоже, если вы оба позволяете, в чем я, впрочем, не сомневаюсь. И Олю, и Диму⁴. Марья Абрамовна повторяет мои жесты.

Ваш

¹ ‘Уриэль Акоста’ (1847) — трагедия немецкого драматурга и публициста, вождя ‘Молодой Германии’ Карла Гуцкова (1811-1878).

² Значительные личности (нем.).

³ В.Шекспир. ‘Ричард II’ (акт II, сцена III), перевод И.Б. Мандельштама. Не опубликовано.

⁴ Ольга и Дмитрий — дети Б.М. Эйхенбаума. Дмитрий Борисович погиб на фронте.

15 июля 1943 года

Голубчик мой, Борис Михайлович, Вы и не представляете себе, какой эффект произвел у нас конверт Вашего письма, Ваш почерк, Ваш обратный адрес, — не представляете, потому что не знаете вот чего. Какая-то ослица рассказала в Л[енин]гр[аде] Вале Иоффе-Мигай¹, а та сообщила нам с глубоким прискорбием, будто Вы с Раей Борисовной погибли, excusez du peu!² У меня еще сохранилась эта ее открытка от 7/VIII 42. У Апухтина³ есть рассказ ‘Метя жизнью и смертью’. Помните? Там одному покойнику дано наблюдать, как реагируют на его смерть друзья и зйакомые. Так вот, Вам, дорогие наши живые трупы, тоже дано судить об этом по следующей фразе Вали, с которою Вы, помнится, знакомы были очень отдаленно: ‘Это я узнала на днях и страшно расстроилась. Очевидно, начала приходить в норму, еще весной подобные вести не производили никакого эффекта’. Уж если она страшно расстроилась, то Вы понимаете, что сделал с нами этот ‘сильно преувеличенный’ слух. Обычный мой скепсис в то время не действовал, оттого что слух был, мы знали это, более чем правдоподобен. Сами же Вы пишете, что уехали из Л[енин]гр[а]да еле живые. Оправившись несколько от этого удара ‘по самому кум-полу’, я излил свою боль в письме к Иосифу Яковлевичу⁴ (он — в Омске), и он, спасибо ему, первый воскресил мой скепсис, написав мне в ответ, что, по его сведениям, Вы — в Саратове, а слух основан, вероятно, на смешении фамилий Эйхенбаумов и Энгельгардтов⁵: эти последние действительно погибли. Хотя обе фамилии роднит только буква Э, но у меня в Льеже, когда я там учился, был товарищ, итальянец Манчинфорте, с которым меня путали все профессора только из-за общего ‘Ман’. Вот подите ж вы! Я стал писать во все концы, кроме Саратова, потому что там, как на беду, не было у меня ни одного знакомого адреса. Ни на один мой запрос не поступало явственного ответа, пока, наконец, радио не сообщило, что в Саратове Гуковский⁶. Остальное Вы знаете. — Итак, мы еще живы, дорогие, и весь вопрос только в том, насколько это целесообразно ‘nella miseria’⁷. Если позволите, рассмотрим его. Такие общие рассуждения сейчас в письмах, как ни устарел такой стиль, все же более уместны, чем с трудом дающиеся нам обоим ламентации.

Целесообразно! Но, милый Бор. Мих., жизнь Ваша сообразна, прежде всего, с основною целью — узнать судьбу Димочки. Я слишком понимаю всю остроту Вашей тревоги, но боже вас упаси переходить от нее к безнадежности. Если его нет ни в одном списке, то надежда должна поддерживать Вашу жизнь. Чего только не бывает на войне! Сколько я знаю случаев столь же долгого отсутствия вестей, вдруг благополучно разъяснявшихся. От Эрика⁸ мы еще дольше не имеем вестей — с октября 1941 г., а все-таки креста на нем не ставим, не только потому, что он нам не сын, а просто оттого, что совсем не глуп вывод французской народной мудрости: pas de nouvelles — уже хорошо.

Вот уж одна цель перед Вами. Согласны? Затем: Вы не только страдаете, Вы продолжаете еще, слава богу, ‘мыслить’. Вы с увлечением писали статью о проблеме войны у Толстого. Так почему же, скажите пожалуйста, Пушкин не хотел, о други, умирать, и умел видеть цель жизни в том, чтоб мыслить и страдать, а мы с вами в целесообразности такой жизни сомневаемся? Говорю мы с вами, потому, что мне Ваше чувство усталости от жизни, taedium’a⁹ к ней слишком знакомо, знакомо гораздо дольше, чем Вам (моя miseria ведь девятый год длится) и потому что я совсем не усовещиваю Вас, а действительно ставлю себе тот же вопрос, что и Вам. Ведь я слишком часто малодушествую. Ну, так скажите же мне, пожалуйста: отчего мы с Вами так отлично чувствуем эти стихи Пушкина, так сочувствуем ему в них, а как до дела дойдет, — всю эту философию посылаем к черту?

Знали ли Вы наш адрес? Если знали, то не писали, очевидно, из-за ‘невозможности и бессмысленности’, как Вы выражаетесь, сообщать грустные вещи. И это значит, что поддерживать со мной переписку Вам не захочется. Но почему бы нам не беседовать на темы, отвлеченные и литературные? Это Вас не отвлекало бы от грустных вещей? Вы знаете, как живо меня интересуют всегда Ваши ‘находки’, открытия и идеи. Здесь, в жалчайшей местной библиотеке, случайно нашелся первый том Вашего ‘Л.Толстого’, и я его с удовольствием перечитал. Я Вам не раз говорил, что пленен Вашей мыслью о ‘подсознательном карьеризме’ Толстого (так я эту мысль формулирую, Вы ее выразили осторожнее). Теперь, перечитав вашу книгу, я задался вопросом (и был бы рад услышать от Вас ответ на него), отчего Вы не воспользовались в пользу той же мысли таким великолепным аргументом, как дневниковой записью молодого Толстого о пришедшей ему в голову идее реформировать христианство, — за четверть века до начала его религиозного писательства. Четверть века лежала в подсознании эта карьеристская идея. Запись эта, по-моему, имеет фундаментальное значение для всякого толстолиста, для Вас же, в частности, — сугубое. Отчего Вы ее обошли молчанием? Или я ее у Вас проморгал?

Впрочем, ради бога, не отвечайте мне на этот и вообще на такого рода вопросы, если Вам неохота. Не стесняйтесь со мною. Я очень понимаю, что Вам, может быть, не захочется и на такие темы переписываться. А меня за болтливость простите. Вы в Саратове, может быть, тяготитесь обществом, а я по нем томлюсь. Тут мне разговаривать решительно не с кем.

В заключение кое-что расскажу: про нас, раз Вы об этом просите. Марья Абрамовна работает сестрой в здешней больнице. Работа огромная, с ночными, а иногда — круглосуточными бдениями и грошовым заработком, равным, приблизительно, 10 литрам молока, то есть десятидневной нашей потребности в нем. Остальные 20 литров зарабатывает Нина* (она, слава богу, с нами). Все остальное давала нам до сих пор продажа на рынке нашего скарба и мои случайные заработки. Получил я как-то, всего лишь несколько месяцев назад, остаток гонорара за напечатанного еще в 41 году Генриха VIII. Четыре месяца (этой зимой) преподавал немецкий язык в старших (8-10) классах средней школы, но застал эти классы в состоянии такого невежества, что отчаялся в возможности поднять их на уровень программ, побоялся, что на экзаменах придется мне порезать две трети учеников, и бросил преподавание. Теперь наклевываются кое-какие уроки французского языка. Вообще же, впали мы в ‘мизерию’, в какой еще никогда не бывали, особенно — по части туалетов. От нашей Жени имеем за эти два года только несколько телеграмм, но ни одного письма. Впрочем, у них там кажется все в порядке. Настя¹⁰ тоже с нами. Она, бедная, утратила почти всех своих родных, и туберкулез у нее обострился. Живет здесь и Ольга Борисовна с дочуркой — вдова (увы!) Бобы Левина¹¹, умершего в Л[енин]гр[а]де в дек. 1941 г. Гурвичи — в Москве, Леонид Исаакович¹² — в курорте Боровом (с семьей). Скажите, дорогой, не знаете ли, выжил ли бедный дядя Яша?¹³ Спрашивал я о нем Ираклия, не получил ответа. А про Ираклия знаете ли Вы что-нибудь? Ну, на сегодня довольно. Пожалуйста, передайте Гр. Ал.¹⁴ мое большое спасибо за быстрый и любезный ответ. Горячо вас всех обнимаем, дорогие.

Весь ваш ИМ

* Нина заведует малярийной станцией.

¹ Валентина Абрамовна Иоффе-Мигай — дочь крупнейшего физика А.Ф. Иоффе (1880-1960), жена известного певца С.И. Мигая (1888-1959). Была подругой Н.Н. Канегиссер. В ЦГАЛИ хранится значительное число писем И.Б., адресованных С.И. Мигаю.

² Не взыщите! (франц.)

³ Апухтин А.Н. (1840-1893) — поэт.

⁴ Рабинович Иосиф Яковлевич — юрист, юрисконсульт ленинградского Литфонда.

⁵ Речь идет о литературоведе Б.М. Энгельгардте (1887-1942), авторе работ о А.С Пушкине, Л.Н. Толстом, Ф.М. Достоевском, А.А. Блоке. Погиб во время блокады Ленинграда.

⁶ Гуковский Григорий Александрович (1902-1950) — литературовед, профессор Саратовского и Ленинградского ун-тов, особенно известный своими работами по литературе XVIII века. Репрессирован в 1949. Реабилитирован посмертно.

⁷ В несчастье (итал.).

⁸ Халфин Эрнест Павлович, физик, родственник М.А. Мандельштам. Погиб на фронте.

⁹ Отвращение (лат.).

¹⁰ Ляпунова Анастасия Сергеевна (по воспоминаниям Н.А. Белоусовой). Харитонова А.М. — см. биографическую статью Н.Н. Канегиссер.

¹¹ Левин Борис Давидович (1896-1941) — юрист, востоковед, переводчик. Племянник М.А. Мандельштам. Его вдова Ольга Борисовна Врасская после войны вернулась в Ленинград, работала в Публичной библиотеке им. М.Е. Салтыкова-Щедрина.

¹² Мандельштам Леонид Исаакович (1879-1944) — физик, один из основателей школы радиофизики в СССР, академик АН СССР (1929). Дядя И.Б. Мандельштама.

¹³ Гуревич Яков Яковлевич (псевдоним: Я. Я. Крюковский), писатель, педагог, преподаватель и директор знаменитой в Петербурге гимназий Гуревича, в которой в 1914-1917 работал Б.М. Эйхенбаум. Дядя И.Л. Андроникова. Погиб в блокадном Ленинграде.

¹⁴ Гуковский Г.А. (см. выше).

14 августа 1943 года

Дорогой мой, мне совестно: Вам трудно писать, а Вы написали мне длинно и, может быть, только потому, что постеснялись мне совсем не ответить или ответить коротко, а я ведь Вас просил со мною не стесняться. И если теперь пишу, то совсем не с целью вызвать Вас снова на реплику,— напротив, прошу не реплицировать, если внутренний тормоз этому сколько-нибудь мешает, а не только соображения, касающиеся эпистолярного стиля и ламентационного тона и никакого уважения не заслуживающие. Цель у меня другая. Я ведь всегда чужую беду руками разводил, не умея ум к своей приложить. Я хочу очень настоятельно посоветовать Вам сделать все возможное, чтобы перебраться в Москву, последние силы, если они — последние, именно на то потратить, потому что там несомненно не будет той материально невыносимой обстановки, которая не дает Вам спасаться и спастись работой. Я не допускаю, чтобы эта задача так уж была трудна для Вас. Вы, по скромности своей, совсем забываете часто, какое у Вас имя. Если бы в Московских литературных кругах, которые ведь не совсем ‘разошлись’, стало известно, что Вы не можете работать над четвертым томом из-за отсутствия порядочной библиотеки, недоедания, замерзания и пр., то Вам нашлось бы, я уверен, место в МГУ. Неужели некому в Москве написать? Вот Вам два известных мне прецедента: Кибель¹ и зять Александра Гавриловича, Володя Белоусов². Оба стали теперь профессорами МГУ, а прозябали до сих пор один в Свердловске, другой — в Казани. И оба они по своей части люди во всяком случае не с большим именем, чем Вы — по своей. Я не могу развить эту идею, обсудить с Вами, как и с чего ее провести, какие кнопки нажать, потому что Ваших возможностей и связей совсем не знаю в подробностях, и я уверен, что эта идея не могла и Вам не приходить в голову. Я просто боюсь, что Вы к ней относитесь слишком вяло потому, что плохо верите в ее осуществимость, а это-то и есть большая Ваша ошибка. Уверяю Вас, что она осуществима, и очень прошу немедленно написать кому следует то, что Вы об условиях Вашей работы написали мне, нисколько не стесняясь жаловаться, ибо речь идет не о личной Вашей судьбе, а о судьбе Вашей книги — достояния общего и общественного. Кроме того, я не понимаю, что ‘себе думает’ Литфонд с его громадными капиталами и кого же он должен выручать, если не таких, как Вы, людей в таких, как Ваши, обстоятельствах? — Трудно быть Кочкаревым³ на расстоянии, а все-таки хочу надеяться, что Вы меня послушаетесь и начнете не откладывая (потому что небо уже дышит осенью) дергать за все веревки, какие только есть в пределах Вашей досягаемости. Мне слишком больно слышать от Вас, что Вы — не тот, и что голова у Вас не та, и что чувство обреченности над Вами отяготело, боязно, в частности, потому, что все это, — я уверен, — явления преходящие, которые, однако, при ослаблении силы воли, могут стать ‘установившимися’. Я Вас считаю человеком гораздо более долгого завода, чем Ваши 57 лет. Вы правы, конечно, в том, что этот возраст (он же и мой) — гадкая штука во многих отношениях, но ведь не в отношении кабинетной работы. Ею Вы еще лет 20 будете заниматься, вот увидите. Я хочу Вам напомнить, как я когда-то давно, в годы, когда смерти боялся (у меня был такой период мучительный), жаловался Вам на эту боязнь и спросил, знакома ли она Вам. Вы мне ответили: — Нимало. В смерти я вижу необходимую для каждой пьесы развязку, — или как-то в этом роде. Помните? Почему тогда обреченность не казалась Вам трагической? Если только потому, что пьесе еще было далеко до развязки, то с чего Вы взяли, что теперь уж близко? Чувство, говорите Вы? А если оно врет? Полноте, голубчик! Воспряньте духом! Это говорит Вам человек, сам не знающий, как им воспрянуть, что не лишено комизма, но и смысла: я по собственному, долгому и во-истинно трагическому опыту знаю, что упавшие духом могут его поддерживать друг в друге.

Будьте здоровы все четверо, мои милые. Держитесь надеждой! Чего не бывает! ‘за благом вслед идут печали, печаль же — радости залог!’ — как поет боян в Руслане. Все. Мы крепко Вас обнимаем.

Весь Ваш ИМ

¹ Кибель Илья Афанасьевич (1904-1970) — математик, гидромеханик и метеоролог, член-корреспондент АН СССР (1943).

² Белоусов Владимир Владимирович (род. в 1907) — геолог, член-корреспондент АН СССР (1953). Разработал концепцию развития земной коры, основанного на первичности вертикальных движений.

³ Персонаж из ‘Женитьбы’ Н.В. Гоголя.

12 октября 1943 года

Дорогой Борис Михайлович, я все откладывал ответ на Ваше последнее письмо, потому что носился с неоправдавшейся, увы, надеждой поздравить Вас с академическим чином после того, как прочитал в центральных газетах о Вашей кандидатуре. — Чорт знает, что получилось!.. И еще я помалкивал потому, что не хочется мне вызывать Вас на письмописание, раз Вы мне сказали, что оно Вам тягостно теперь. Помните же, что я ничуть не буду в претензии, если Вы мне не ответите. Пишу просто потому, что духовное одиночество в этой дыре донимает меня. Говорить хочется с милым другом.

Никак не могу согласиться с Вами, что мой интерес к Вам трогателен. Моя участливость к родным и друзьям, в сущности, эгоистична, как и вообще мой, а должно быть и вообще человека, интерес к людям. Это такое же отвлечение от собственных забот и самооплакивание, как книги, как искусства и науки. Экстенсивность удобнее и, так сказать, гигиеничнее интенсивности. В себе копаться — с ума сойти можно, если не быть самодовольным дураком или гением. Если бы все люди думали и заботились только друг о друге, а не о себе, то результат был бы тот же, что и при обратном положении, а тепла в их жизни было бы неизмеримо больше. Эгоизм бы не пострадал, а толстовство процвело бы. Если это трюизм, то простите, но я в этом не уверен. Позвольте мне, поэтому, опять поинтересоваться Вашими делами и, может быть опять ломясь в открытую дверь, указать Вам на существование приказа Зам Наркомторга No 308. Там упоминаются ‘выдающиеся’ (п.а) и просто (п.б) ‘мастера искусства и писатели’, а затем прибавлено в скобках: ‘см. приложение’. Что сказано в этом приложении — не знаю, потому что оно здесь не получено, но думаю, что это — персональные списки. Вам надо непременно попасть в один из этих списков, ибо тогда Вы освобождаетесь от всех продовольственных забот, настолько роскошные пайки по этим двум пунктам ‘а’ и ‘б’ установлены. Достаточно сказать, что, помимо очень обильного количества продуктов, Вы будете иметь право покупать по твердой цене, либо на 500 руб. (п.а), либо на 300 рублей (п.б) в месяц все, что только захотите. Хочу, впрочем, надеяться, что и без меня Вы все это знаете и, либо уже получаете такой паек, либо уже приняли все меры к тому, чтобы его получить.

Ну, а теперь о себе расскажу в тех только рамках, которые мне поставлены Вашими вопросами.

Над чем я сейчас работаю? — Увы, мне не на чем работать. Единственное и непреодолимое препятствие к писательству — отсутствие бумаги — мне не удается преодолеть. ‘Пальцы просятся к перу, перо к бумаге’, а бумаги-то и нет. Родственники посылают мне ее не в большем количестве, чем сколько требует текущая корреспонденция. Поэтому ни о какой переводной работе и думать не приходится. Будь бумага, я все-таки переводил бы впрок, я бы всю историческую хронику Шекспира перевел (ведь у меня из нее два Ричарда и два Генриха уже готовы¹), и когда-нибудь, пусть не я, а мои наследники, сшили бы себе штаны из нее, а я бы легче перенес в работе это сумасшедшее время. Недавно, впрочем, я целый месяц переводил стихи из ‘Anne terrible’ Гюго². Это можно было делать на клочках бумаги и в старой, подаренной мне конторской книге, между строками цифр. Стихи эти, в сущности, такие же ‘военно-полевые цветы’, как и те, что растут теперь повсюду, но замечательны как курьез: так и кажется, что Гюго жив и написал их в Париже наших дней. Переводя их, я рассчитывал на ‘Интернациональную литературу’, но оказалось, что она больше не выходит, и я решительно не знаю, куда их послать. Не посоветуете ли? —

Что я читаю? — Эйхенбаума. — Забавно, в самом деле, что как раз в тот день, когда пришло Ваше письмо с этим вопросом, я читал Вашу статью в Лермонтовском томе ‘Литературного наследства’. Прочитал затем, разумеется, и статью Пумпянского³ и, если бы хотел Вас вызывать на ответ, то спросил бы, согласны ли Вы с его теорией двух Лермонтовских стилей, с которой я решительно не согласен. Но Вам не до литературных споров, бог с нею, с этой теорией. Читаю я вообще с утра до вечера, и из самых различных областей знания, — все, что попадается под руку в здешней дрянной библиотеке недрянного. Читаю запоем, и запой мой — с горя. И так как я поневоле страдаю им уже два года, то начитанность моя в невероятной степени увеличилась. Ведь у меня никогда не было времени много читать, всегда я слишком много писал. Но кому на том свете нужна будет моя начитанность, чорт возьми. Зачем мне брать туда с собой, например, все 29 томов истории Соловьева? А придется взять…

Довольно, однако.

Обнимаем Вас всех. Крепко надеемся, что теперь уж совсем недолго осталось ждать свидания. Вот и от Женички нашей была на днях телеграмма, кончающаяся словами: hope worst is behind and soon ail meet again⁴.

Ваш весь ИМ

¹ Опубликована единственно ‘Славная история жизни короля Генриха VIII’.

² Имеются в виду стихотворения ‘Прусские подвиги’, ‘При виде мертвых пруссаков, плывших по Сене’, ‘Орудию В.Г.’, ‘Письмо к знакомой’, ‘Как? Ты ли прусского страшишься короля?..’, ‘Протест’, ‘Вылазка’, ‘Капитуляция’, к<Перед заключением мира' -- из цикла 'Страшный год' В.Гюго. (455 строк, ЦГАЛИ, ф.1784). Не опубликованы.

³ Пумпянский Лев Васильевич (1894-1940) — литературовед, автор работ о Достоевском, Тютчеве, Тургеневе. В 1930-х преподавал в Ленинградском ун-те и консерватории.

⁴ Верю, худшее позади и скоро мы встретимся (англ.).

4 мая 1944 года

Дорогой Борис Михайлович, мы обменялись в последний раз письмами полгода назад. Полгода мы про Вас ничего не знаем. Позвольте же опять спросить Вас, что у Вас делается и что предвидится. Надеюсь, что после такой продолжительной паузы я не покажусь Вам не в меру fcheux¹ с моими расспросами. Право же, чувства наши к Вам слишком теплы для того, чтобы мы могли пребывать в полной неизвестности относительно Ваших обстоятельств. Понимаю, что Вам по-прежнему не пишется, раз Вы молчите, но я прошу только об одной открытке. Мне и самому не пишется, настолько наша жизнь тяжела и бесперспективна. Но все-таки мы живы, и пускай скудеет в жилах кровь, но в сердце не скудеет нежность. Обнимаем Вас, голубчик, и всех Ваших.

Ваш весь ИМ.

¹ Несносный, надоедливый (фанц.).

27 декабря 1944 года

Дорогой Борис Михайлович, полгода я не имею вестей от Вас или о Вас, не знаю поэтому, застанет ли Вас это письмо расположенным к беседе со мною, но не могу не воспользоваться редкой оказией: в Л[енин]гр[ад] едет наша большая приятельница, Анастасия Сергеевна Ляпунова, мыкавшая с нами здесь горе все эти годы, а через месяц вернется сюда, и сможет, таким образом, и Вам про нас, и нам про Вас рассказать. Я попросил ее поэтому снести Вам это письмо и поговорить с Вами вот о каком моем насущном деле.

Вам ведь хочется нас видеть в Лгрде, в конце концов? А между тем для этого еще решительно ничего не сделано, и нашему здешнему сидению еще конца не видать. Этим летом, когда началась общая реэмиграция (не выношу идиотского слова ‘реэвакуация’), меня тоже так потянуло ‘в мой город, знакомый до слез’, что я сделал попытку нечто в этом направлении предпринять. Мне, однако, совершенно неясно было, и до сих пор неясно, что для этого надо сделать. Еще в 41 году в Лгр-де Иосиф Яковлевич говорил мне, что я должен для этого подать заявление в Комиссию по частной амнистии при Президиуме Верховного Совета о снятии с меня судимости, хотя я никогда не судился, а подвергался репрессиям в порядке административном. Вышел я из лагеря ‘без лишения прав’, но с указанием в выданном мне паспорте какой-то статьи неопубликованной инструкции милицейским органам, согласно которой не могу быть прописан ни в одном областном городе. Есть ли еще какой-нибудь способ отмены для меня этого ограничения, не достаточно ли, н[а]пр[имер], простого обращения в местное, т.е. в данном случае Лгр-дское Управление НКВД, я не знаю. Как бы то ни было, заявление в Комиссию по частной амнистии я летом написал и послал его моим Московским родственникам. Но мне хотелось, чтобы мою просьбу поддержали Правление Союза в лице Н.С. Тихонова¹, так как, во-первых, если бы Союз не подтвердил, что я высоко квалифицированный переводчик и что без постоянного контакта со столичными издательствами, библиотеками и писательскими организациями не могу работать, то эта Комиссия могла бы и не понять, почему я не желаю торчать в захолустье, а во-вторых, без помощи Союза не мог бы быть решен и второй кардинальный вопрос — о получении мною жилплощади в Лгр-де (или в Москве). Я поэтому одновременно с заявлением послал моим родственникам два письма для передачи Тихонову — одно официальное, другое в неофициальной форме объясняющее ему, что со мною было, чтобы он понял, что ходатайство за меня скомпрометировать его не может. И вот, представьте себе, до сих пор никакого движения эти бумаги не получили: ни в Комиссию не подано заявление, ни Тихонову не переданы письма. Произошло это, во-первых, оттого, что бедного Леонида Исааковича все это время душила грудная жаба и задушила-таки месяц назад, как Вы, должно быть, слышали, во-вторых, Александр Гаврилович все искал путей к Тихонову, и все медлил с этим делом под размагничивающим влиянием двух его литературных знакомцев, А.Б. Дермана² и Лидии Чуковской³, которые почему-то держатся того мнения, что Тихонов для меня пальцем о палец не ударит. Я же думаю иначе потому, что он уже несколько раз относился ко мне отзывчиво. Вспомните: в 35 году Вы получили его подпись под ходатайством о разрешении мне, по крайней мере, жить в Харькове. Затем, в 41 году, Вы с ним говорили обо мне, и он выразил готовность содействовать моему возвращению в Лгрдское отделение Союза. Наконец, полтора года назад, из блокированного Лгр-да, он очень любезно и быстро ответил мне на запрос о Вашем местонахождении. Наконец, попытка не пытка, и лучше пытаться безуспешно, чем, не тратя силы, идти на дно.

По всем этим соображениям я решился теперь спросить Вас, дорогой мой, не согласитесь ли Вы перенять у Александра Гавриловича это дело, то есть получить от него эти три бумаги и переговорить с Тихоновым в один из его приездов в Лгр.

Я уже принял это решение, когда прочитал в газете, что Вы избраны в Правление Лгр. отд-ния. Это вышло для меня очень кстати. Ведь в роли члена Правления Вам еще легче говорить с Тихоновым. Наконец, я надеюсь найти сочувствие и в некоторых других новоизбранных членах Правления — в Ахматовой, О.Форш, а особенно в М.Л. Лозинском, так что, предварительно с ними переговорив, Вы могли бы, может быть, просить об этом Тихонова не только от своего, но и от их лица.

Итак, если Вы принципиально готовы оказать мне снова огромную услугу, то напишите, дорогой, Александру Гавриловичу, чтобы он прислал Вам эти бумаги /…/⁴.

Когда Вы получите эти бумаги, то повидайтесь, пожалуйста, предварительно с Иосифом Яковлевичем. Видеть Вам его нетрудно: он теперь состоит юрисконсультом Лгрдского Литфонда, а телефон у него, вероятно, и домашний есть /…/⁵. Пусть он Вам скажет, действительно ли нет пути более простого и приятного, чем через эту Комиссию, и если нет, то большая моя просьба к нему, — ‘проверить, правильно ли написано мое заявление. Если — неправильно, то А.Г. Вам одновременно с этими тремя бумагами пришлет чистые листы бумаги с моей подписью, выше которой пусть Иосиф Яковлевич сам напишет заявление как надо. После этого можно, наконец, говорить с Ник. Семенычем. Впрочем, если окажется, что можно действовать проще, т.е. получить для меня разрешение на прописку в Лгрде в Лгрдском НКВД, то, быть может, и не надо обращаться к Тихонову. Может быть Ваше Правление само сделает нужные шаги. Повторяю, мне отсюда все плохо видно, все неясно, и я всецело доверяюсь Вам, Иосифу Яковлевичу и тем товарищам, которых Вы, может быть, еще привлечете к совещанию, как людей компетентных.

Если Вы, все это прочитав, подумаете: ‘Не такое нынче время, чтобы нянчиться с тобой’, то я с Вами соглашусь. Но если Вы так же хотите нас видеть, как мы — Вас, то этого не подумаете.

Анастасия Сергеевна, надеюсь, привезет нам о Вас вести: расскажите ей, будьте добры, раз Вам трудно писать, все, что меня интересует о Вашей работе, и все, что нас интересует о Вашей жизни.

Обнимаем Вас всех очень крепко.

Весь Ваш ИМ

P.S. И все-таки — с Новым Годом, дорогие! Что поделаешь!

¹ Тихонов Николай Семенович (1896-1979) — писатель. Руководил Ленинградским отделением СП. Секретарь СП СССР с 1944.

² Дерман Абрам Борисович (1880-1952) — литературовед.

³ Чуковская Лидия Корнеевна — писательница, литературовед, редактор.

⁴ Опущен адрес А.Г. Гурвича.

⁵ Опущен адрес И.Я. Рабиновича.

1 ноября 1946 года¹

Дорогой, Борис Михайлович, только два слова. Пришла мне в голову смешная параллель, которою мне захотелось Вас немного потешить, если Вам немного грустно от неожиданного реприманда². Помните у Горбунова³: ‘…Счас он ему грит: — земля вертится, — а тот ка-ак треснет его в ухо! Рази мы, грит, на вертушке живем?’ — Вот что по-моему, тютелька в тютельку, случилось с Вами.

За одно: спасибо, милый, за привет, мне пересланный, и за теплый прием, оказанный моей М.А. Помните свое обещание нас навестить или хоть позвонить, когда в Москве будете. Вашим сердечный привет. — Весь Ваш ИМ.

¹ Письмо отправлено из Малоярославца.

² Вероятно, речь идет о статье Б.Рюрикова в газете ‘Культура и жизнь’, после которой Б.М. Эйхенбаум подал заявление с просьбой освободить его от заведования кафедрой. На самом же деле решение Эйхенбаума, скорее всего, было связано со всеми событиями ленинградской литературной жизни лета-осени 1946.

³ Горбунов Иван Федорович (1831-1895) — прозаик, актер, зачинатель литературно-сценического жанра устного рассказа. Автор сб. ‘Сцены из городской жизни’ (Пб., 1919). Цитата приведена не точно: ‘Таперича, говорит, земля вертится, а Иван Ильич как свиснет его в ухо!.. Разве мы, говорит, на вертушке живем?..’ (Затмение солнца. Сцена из московского захолустья. Ук. сб., с.5).

28 ноября 1946 года

Дорогой Борис Михайлович, Ваши оттиск¹ и письмо прождали меня здесь две недели — я отлучился в Москву. Поэтому благодарю Вас за них с таким опозданием. Статью я прочитал с большим аппетитом, а не пишу Вам о ней длинно потому, что не хочу вызывать Вас на ответ — Вы ведь так перегружены. Надеюсь, что хоть летом с Вами наговорюсь. Да, понимаю, как Вам трудно писать и трудно не писать, и от души Вам сочувствую. На сей раз, впрочем, Вы, надеюсь, гарантированы от заушения, во-первых, потому, что, кажется, bis in idem² не полагается — слишком много других дожидаются своей очереди, — а, во-вторых, оттого, что, как будто, тут это в исправности. Ну, а если все же… то вспомните неологизм наплевизм. Обнимаю Вас и, как французы говорят, прошу повергнуть меня к ногам Раи Борисовны. Марья Абр. целует Вас всех.

Сердечно Ваш ИМ

¹ Возможно, оттиск доклада ‘О взглядах Ленина на историческое значение Толстого’, прочитанного на научной конференции, посвященной 75-летию со дня рождения В.И. Ленина в Ленинградском ун-те. Первая редакция относится к апрелю 1945.

² Дважды в одно место (лат.).

3 декабря 1946 года

Дорогой мой, бедный Вы мой Борис Михайлович,

Как ни пришиблены мы оба этой страшной вестью, как ни подобало бы в такую минуту молчать, — не могу молчать. Слишком сильна боль за Вас, чтобы ее не выразить. Выражу — и замолчу.

Страшно то, что мы себе Вас как-то даже не представляем без Раи Борисовны. Мы едва ли не единственные Ваши друзья, способные вполне понять Ваше горе, потому что мы так же неразлучны, и даже, кажется, столько же лет неразлучны, как были Вы.

Три года тому назад Марья Абрамовна умирала от сыпного тифа, и врач сказал мне однажды вечером, что надежды нет, и затем я несколько дней переживал приблизительно то, — ту муку, которая Вас изводит теперь. Я слишком знаю, что это за ужас. И если Вам может быть хоть чуть-чуть легче от сознания, что есть у Вас друзья, которые эту Вашу пытку вполне ощущают, — мне, по крайней мере, в страшные минуты моей жизни от такого сознания чуть-чуть легче бывало, — то пусть это сознание будет у Вас, мой дорогой.

Вы не знаете, сможете ли работать. Но ведь в работе теперь единственное Ваше спасение. Вы должны смочь, потому что иначе не сможете жить, а жить хотя бы для Оли и внучки Вашей Вы ведь еще обязаны. Пусть даже работа опять, как в Саратове, станет для Вас только средством забыться, только алкоголем, — работайте, умоляю Вас.

Обнимаем Вас, плачем с Вами.

Ваш весь ИМ

27 июня 1948 года

Милый друг Борис Михайлович, Ваши lumi&egrave,res¹ мне сейчас очень нужны. Только что я впервые в жизни прочитал ‘Мир как воля и представление’², и, не имея под рукою никаких книг (не только Вами написанных, но просто никаких) для наведения справок, очень прошу Вас черкнуть мне, в каком году прочитал эту вещь в первый раз Толстой. Мне очень хотелось бы проверить в связи с этим предположение относительно его Werdegang’a³. — Если Вы заодно расскажете Марье Абрамовне и мне, — в двух словах (о большем их числе не просим, потому что знаем, как Вы заняты), — как Вам дышется и работается, то Ваша ответная открытка доставит мне тем большее удовольствие.

Обнимаю Вас крепко, и Олю, и внучку.

Весь Ваш ИМ

¹ Познание (франц.).

² Главный труд немецкого философа Артура Шопенгауэра (1788-1860).

³ Становление (нем.).

5 декабря 1950 года¹

Дорогой Борис Михайлович, вот выписка из протокола нашего семейного заседания от сего числа:

Слушали:	Постановили:
Догадку Б.М. о Муравейных братьях и зеленой палочке².	Считать догадку на редкость остроумной и тонкой.

Как жаль, что Вы ее в свое время не сообщили самому Льву! Обнимаем Вас при сей оказии и желаем Вам здоровья, здоровья и еще раз здоровья, и еще много таких находок.

Ваши Мандельштамы — один мужчина и две дамы³.

¹ Последнее известное письмо И.Б. Мандельштама к Эйхенбауму.

² Речь идет о статье Б.М. Эйхенбаума ‘Легенда о зеленой палочке’ (Огонек, 1950, No 47, с.23-24), в которой автор раскрывает истоки детской фантазии Николеньки (старшего брата Л.Толстого) и связь ее с декабристскими идеями.

³ Аллюзия подарочной надписи, сделанной Б.М. Эйхенбаумом на книге ‘Маршрут в бессмертие. (Жизнь и подвиги глухонемого дворянина и международного лексикографа Н.П. Макарова)’. — М.: Советская литература, 1933: ‘Милым Мандельштамам (мужчине и двум дамам) дарит автор эту злую оперетту. С любовью и исправлением главных опечаток. Б.Эйхенбаум. 24.2.34’.

ЦЕЛЬ В ЖИЗНИ — b>МЫСЛИТЬ И СТРАДАТЬ

Читайте также: