Письма к Александру II и Александру III, Катков Михаил Никифорович, Год: 1886 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 31 минут(ы)

М.Н. Катков

Письма к Александру II и Александру III

Письмо первое

Всемилостивейший Государь.

И долг верноподданного, и глубокая душевная потребность побуждают меня и дают мне смелость обратиться непосредственно к Вашему Величеству. В настоящее, столь критическое для меня время я должен высказать перед Вами, Государь, всю мою душу.

Я родился в один год с Вашим Величеством. Живо помню то время, когда в бедном глухом городке, где я жил ребенком, в церквах приносилась присяга на верность Вашему Августейшему Родителю и Вам как Наследнику Его Престола, живо помню, как в детской душе моей оказалось тогда чувство, в котором ребенок не мог отдать себе отчета, но которое и теперь возобновляется во всей своей индивидуальности, как только я обращусь мыслью к тому времени. Мне почувствовалось, что я призван как-то особенно послужить Вам. Когда я рос ребенком, часто повторялся во мне этот голос, часто в моем детском воображении представлял я себе моего царственного сверстника и мечтал о моей будущей службе Ему. Обстоятельства моего развития заключили меня в сферу чисто умственных интересов. Годы моей молодости протекли почти в отшельническом уединении. Весь преданный занятиям умозрительного свойства, я не принимал участия ни в каких делах, ни в каких практических интересах и был чужд всему окружавшему. Случилось так, что первое начало моей самостоятельной общественной деятельности совпало с вступлением Вашего Величества на престол. В 1855-м году я исходатайствовал себе разрешение на открытие журнала с политическим характером, который с каждым годом Вашего царствования приобретал все большее значение и расширял сферу своего действия. Готовившиеся великие преобразования будили меня и обращали к делу. Наступил 1861 год, ознаменованный важным событием, которое положило эпоху в Русской Империи. Все пришло в движение, возникли новые условия и задачи для правительства, нового свойства опасности для государства и общества. Оказалась необходимость в сильном действии для направления общественного мнения преданного всевозможным влияниям, явным и тайным. Случилось, что в 1862 году московский университет постановил сдать свою старую газету в частные руки. Мы взяли ее после упорной и сильной конкуренции на тяжелых условиях, с трудом преодолев много неожиданных препятствий. В то время, когда дело это решалось, я впервые имел счастье представиться Вашему Величеству. Несколько милостивых слов, сказанных мне тогда Вашим Величеством и Государыней Императрицей, произвели чудесное действие. Когда я стоял пред Вашим Величеством, мешаясь в ответах, во мне со всей силой проснулось мое детское чувство. Грезе ребенка предстояло осуществиться. Вот та особенная служба, которая была мне предназначена. Горизонт был тогда мрачен, признаки тревожны, готовились события.

Товарищ мой, профессор Леонтьев, был послан мне Богом еще в первую пору моего уединенного умственного развития, и он был неразлучен со мной с самых первых шагов моей общественной деятельности. Между нами издавна установилась полная симпатия и единство во всех наших мыслях, убеждениях и интересах. Мы пополняли друг друга.

Нас хотели выставить честолюбцами. Но вся наша жизнь и самый характер нашей последней деятельности громко свидетельствуют против этого. Как никогда не старались мы угождать влиятельным лицам и партиям в видах честолюбия, так не были мы и искателями популярности.

Личная выставка противна всем инстинктам нашим. Почти всегда действовали мы вопреки модным увлечениям. Никогда не обращались мы с лестью ни к незрелой мысли, ни к воображению, ни к страстям. Мы опирались только на здравый смысл людей и всегда вмели в виду публику, не склонную к пустым увлечениям. Сочувственные заявления, которых случалось нам быть предметом, относились не к нам, даже не к мнениям нашим, а к тем интересам, на которые мы указывали. Нам сочувствовали люди, преимущественно преданные престолу и порядку, сочувствовали потому, что видели в нас честных слуг Вашего Величества. За то же самое были мы предметом вражды, которая осыпала нас ругательствами и клеветами.

Мы были несговорчивы и неуступчивы. Но ни в одном из вопросов, которых мы касались, не было ничего нашего, чем имели бы мы право располагать по преимуществу: как же мы могли быть уступчивы? Чистота нашего служения требовала полной независимости от всевозможных партий, как в административных сферах, так и в сословиях. Наша деятельность потеряла бы смысл, была бы более вредна, чем полезна, если бы мы по разным вопросам позволяли себе вступать в какие бы то ни было соглашения и сделки. Служить тому, на ком почиют судьбы великой страны, служить не для вида, а по правде, можно только при полном самоотвержении.

Не смею извинять свои действия посреди обстоятельств, которые имели столь роковые для нас последствия. Только по повелению Вашего Величества мог бы я представить свои объяснения по этому предмету. Одно только осмелюсь сказать: не строптивость руководила нами, а честь того знамени, под которым действовали, и мы решились лучше пожертвовать собой, нежели стерпеть то, что считали его оскорблением.

На этих днях я имел честь видеться с графом Шуваловым, который осчастливил меня сообщением, что Ваше Величество изволили благосклонно вспоминать о нас, но из разговора с ним я не мог извлечь определенных указаний на то, что ожидает нас впереди. Сердце царево в руке Божией. Решение Вашего Величества примем мы за указание Провидения и безропотно покоримся ему.

1866 год

Письмо второе

Всемилостивейший Государь!

Испытанная и признанная преданность моя Вашему Величеству побуждает меня свидетельствовать по делу, мне вполне известному и подающему повод к опасным в это смутное время недоразумениям.

Да поможет Бог доблестному генералу, облеченному особенным доверием Вашего Величества, вывести наши дела из смуты. Зло, с которым ему прежде всего приходится бороться, имеет острый характер. Опасно медлить раскрытием и искоренением этого зла, но столь же опасна ошибка в диагнозе и врачевании, которая поверхностный недуг может превратить в хронический. Мысль действовать в союзе с обществом есть мудрая мысль. Но для того, чтобы иметь общество на своей стороне, следует искать сойтись с ним не столько во мнениях, сколько в интересах. Нельзя гоняться за мнениями, которые ходят в обществе, особенно в ‘мутную пору, какова нынешняя, когда всякий обман легко овладевает умами, превращает людей в бессмысленное стадо, заставляет их хотеть, чего сами не знают, требовать, чего не хотят, и действовать вопреки самим себе. История представляет разительные и страшные примеры катастроф, вызванных исканием подладиться к ходячим в обществе мнениям. Иное дело привлекать на свою сторону интересы общественных классов и соображать правительственные меры с народными нуждами. Всякое действие правительства в этом смысле почувствуется быстро и приобретет ему несравненно более надежную поддержку и популярность, чем гоньба за блудящими огоньками так называемого общественного мнения.

Ваше Величество в чувстве Вашего священного призвания справедливо озабочены судьбой нашего учащегося юношества, в котором зреет будущее обновленной Вами России. Это главный вопрос среди нынешних обстоятельств. Во всяком другом деле ошибки поправимы, но в вопросах народного просвещения они влекут к последствиям, гибельным для целых поколений. Посреди преобразований, которые совершались в истекшее славное 25-летие нашей истории, самым необходимым после отмены крепостного права и самым трудным было преобразование по учебному ведомству. Наша история не завещала нам в этом деле руководящих преданий, наше образованное общество не имело никаких понятий и не могло иметь суждения в вопросах этого рода, наша наука без самостоятельности и достоинства, слабая и колеблемая всяким ветром, не могла дать в этом деле правильных указаний, а напротив, сама-то и была тем недугом, который требовал врачевания. Сам Бог вложил в Ваше сердце, Государь, великодушную и мудрую решимость направить дело нашего народного образования на путь единственно верный и надежный. Примите, Всемилостивейший Государь, свидетельство это от человека, никогда не колебавшегося в своем гражданском долге, свободно посвятившего себя служению Вам и Вашему Государству, много за это потерпевшего поношений и навлекавшего на себя ожесточенную злобу партий, человека, не связанного никаким корыстным интересом с делом своего свидетельства, — напротив, приносившего ему тяжкие жертвы, изучившего все соединенные с ним вопросы не в теории только, но и на опыте, и имеющего достаточно политического разумения, чтобы понимать его связь с основными и существенными интересами Государства.

Не смея долее, ввиду выраженной Вашим Величеством воли, оспаривать начала установленной в наших гимназиях системы, агитация сосредоточила свои усилия против министра народного просвещения, не без основания уверенная, что с его немедленным удалением, при недостаточной опытности и убежденности его преемника довольно будет несколько незаметных перемен, чтобы лишить сделанное всякой силы и значения и остановить дальнейшее движение учебной реформы, которая не может считаться оконченной и обеспеченной в своих результатах, пока наши университеты не будут выведены из своего нынешнего ложного положения.

Я не имею никаких личных пристрастий к графу Толстому. Сближался я с ним лишь в интересах дела, которому и он, и я служили, в личных же моих к нему отношениях я имел бы скорее повод чувствовать себя недовольным и даже оскорбленным. Но Боже меня сохрани руководиться в деле общей пользы какими бы то ни было личными соображениями. Государь, я говорю перед Вами, как перед Богом, как на духу. Каковы бы ни были личные свойства графа Толстого, он служит Вам, Государь, верой и правдой, и ознаменовал себя заслугами, которые внесут его имя в историю Вашего Славного Царствования. Не личные неудовольствия и не какие-либо ошибки по управлению подняли против него бурю, но твердость и верность, с какими он исполнял свой долг. Он донес до верховной инстанции, не разроняв и не испортив, план учебной реформы и привел его в исполнение с замечательным успехом во всем главном и существенном. Это сделало его неприятным для всех противников реформы, как добросовестных и несведущих, так и недобросовестных и сведущих. Он был верным по своей части органом системы управления, установленной Вашим Величеством в западных губерниях и Царстве Польском, — и вот другая причина ожесточенной против него агитации со стороны противников этой системы, досадующих на министра, который правдиво и честно исполнял волю своего Государя, успешно утвердив во всех тамошних учебных заведениях господство русского языка. Он ревностно стоял на страже русской народной школы, не давая никаким партиям вырвать или выманить ее из рук правительства: вот новая причина искусственной непопулярности, которую ставят графу Толстому в упрек. Ему было бы, конечно, легче и удобнее, умывая себе руки, отдавать народное обучение в полное ведение земских управ, он был бы тогда всем угоден, но было ли бы это согласно с правительственным долгом? Государство не может выпускать из своих рук дело народного образования не только в переходное и смутное время, каково наше, но и во всякое. Дело это не может быть предоставлено случайной прихоти или тенденциям безответственных лиц. Наши земства, организованные вовсе не для педагогических целей, вдруг возымели страсть заниматься педагогическим делом вместо того, чтобы поддерживать в исправности мосты и шоссейные дороги. Страсть эта не могла бы сама собой родиться в среде этих добрых, наполовину не совсем грамотных людей. Обыкновенно ходатайства земств о предоставление им в заведование учебной части бывают делом одного или нескольких членов, имеющих при этом свои виды, которые нередко совершенно расходятся с правительственными.

Наконец, есть еще причина, вызывающая в эту минуту усиленную агитацию против министра народного просвещения, — на очереди пересмотр устава университетов. Если гимназии дают университетам слушателей, то университеты дают гимназиям учителей, — а также деятелей на всех поприщах государственной службы. Но устройство наших университетов на основании устава 1863 года представляет аномалию, какой нет ничего подобного в других странах. Этим уставом государство неизвестно зачем и в чью пользу отреклось от неотъемлемых прав своих и священной обязанности в деле научного образования юношества, из которого должны выходить его деятели и просветители народа. Пока наши университеты не получат правильного устройства, нельзя считать дело образования в России обеспеченным. Вопрос этот был давно на очереди, и к нему следовало приступить немедленно после преобразования гимназий.

Если тут есть вина министра, то разве в том, что он, по-видимому, опасался сильной оппозиции и, быть может, утомившись тяжелой, только что выдержанной борьбой, слишком долго колебался и собирался, готовясь к реформе, неотложность которой была очевидна.

Зато план этой реформы теперь зрело обдуман и разработан на основании тщательно собранных сведений, при содействии бывшего товарища министра И.Д. Делянова. Проект реформы уже внесен в Государственный Совет, и противники ее употребляют все усилия, чтобы затормозить ее, сбивая своими обманами с толку людей благомыслящих, но недостаточно знакомых с истинным положением дела. Вот все причины так называемой непопулярности нынешнего министра народного просвещения. Непопулярность эта произведена искусственно партиями, которые видят в нем помеху своим видам и злобствуют против него главным образом за то, что он исполнял свой долг и исполнял успешно. К сожалению, агитация против графа Толстого поддерживается в самих правительственных сферах, и на него указывают почти как на преступника, распространяя слухи о скором увольнении его. В Верховной распорядительной комиссии, которая не может оставлять без внимания вопрос об ограждении учащейся молодежи от происков злоумышленников, не находится до сих пор ни одного делегата от Министерства народного просвещения, как будто само это министерство состоит под подозрением и следствием.

Все это производит тягостное впечатление на людей благомыслящих и понимающих дело и усиливает смуту.

Если бы утомленный 14-летним управлением, сопряженным с тяжкими потрясениями и борьбой, граф Толстой пожелал оставить свой пост, то ему следовало бы прежде дослужить свою службу Государю, докончить дело реформы и передать своему преемнику как высшие, так и средние учебные заведения благоустроенными. Новый министр, кто бы он ни был, не скоро может найтись в деле неоконченном, которое задумано и начато другим. Оно неизбежно затянется, чего только и желают противники дела. Вопрос величайшей государственной важности, в котором заключается теперь главная сила наших нынешних затруднений, — вопрос, требующий безотлагательного решения, — был бы компрометирован и, быть может, совсем испорчен прежде, чем новый министр успел бы ознакомиться со всеми обстоятельствами дела.

План университетской реформы выработан до мельчайших подробностей, и рассмотрение его в Государственном Совете, если бы последовало Высочайшее повеление, могло бы быть легко окончено в текущую законодательную сессию.

Об университетской реформе так же, как в свое время о гимназической, возбуждены фальшивые толки. Устройство университетов должно подвергнуться пересмотру столь же в интересе науки и учащегося юношества, сколько государства, будущность которого много зависит от правильной организации его учебных заведений. Это не есть мера реакционная, принимаемая в каких-либо интересах, чуждых делу просвещения, как кричат противники реформы, играя словами ‘консервативный’ и ‘либеральный’. Это есть мера столь же либеральная, сколько консервативная, какой бывает всякая истинно-полезная мера.

Это есть освободительная мера, как и все великие деяния нынешнего царствования. Этой мерою цвет нашего учащегося юношества освобождается от произвола профессорских коллегий, которыми государство как бы отдало его на эксплуатацию.

Нынешнее устройство университетов наших называют ‘самоуправлением’, но самоуправлением может быть признано лишь такое устройство, при котором люди о собственных делах заботятся сами. Так было бы, если бы речь шла об автономии какого-либо ученого общества, которому предоставлено определять круг своих занятий, выбирать своих членов, предпринимать экспедицию и т.д. То ли видим в университетах? Профессорские коллегии, пользуясь правительственным авторитетом, бесконтрольно и безответственно распоряжаются не своими делами, а участью громадной массы учащихся, которые не только обязываются моделировать свой образ мыслей согласно тому, что этим коллегиям заблагорассудится преподать им под видом науки, но от них же получают и служебные права. Самая важная часть предполагаемой реформы заключается в положении об экзаменах, которые по проекту должны производиться не преподавателями их лекций, ими читанных, а особыми комиссиями по установленным общим программам, так что экзамены будут служить не только проверкой познаний студентов, но и регулятором лекций их профессоров. Программы государственных экзаменов определят и содержание, и размеры университетских курсов. Профессора обязаны будут читать именно то, что потребуется от студентов на государственном экзамене, и студент для получения прав на государственную службу должен будет доказать свои познания в науках, а не в том, что вздумается прочесть профессору и что может вовсе не соответствовать требованиям ни науки, ни государства. Студенту, с другой стороны, предоставляется свобода распределять свои занятия и благодаря учреждению приват-доцентства выбирать преподавателей, которые могут лучше и вернее руководить в приобретении познаний, требуемых государственными испытаниями. Со своей стороны профессора освобождаются от тирании своих товарищей, более искусных в интриге, которые захватывают в коллегии власть, терроризуя непокорных то посредством ‘студенческих историй’, то страхом забаллотировки при возобновлении срока службы и всякого рода неприятностями и притеснениями, так что в университетских советах нет свободы мнений голоса, и большинство безусловно покорствует кучке интриганов, немногочисленной, но крепко сплоченной.

При новом устройстве все поводы к агитации и интриги в профессорских коллегиях прекратятся, в стенах университета водворится спокойствие и дух, освобожденный от посторонней и притом дурной примеси. Надзор за студентами и их ограждение от вредных влияний может стать правдой только при новом уставе. Между тем как при нынешнем положении недавно введенные по предложению харьковского генерал-губернатора временные правила инспекции остаются бессильной мерой, только роняющей правительственный авторитет в глазах как профессоров, так и студентов.

Преобразование университетов, на основаниях графа Толстого есть мера крайней необходимости.

Всякое промедление только осложнит задачу и затруднит правительство.

Успешным исполнением этой реформы смута была бы поражена в одном из главнейших своих источников.

Вашего Императорского Величества верноподданный
М. Катков.

1879 г. Июль.

Письмо третье

Ваше Величество!

Ничто так не нуждается в твердости и спокойствии, как школа, и никакая часть нашего быта не подвергается так часто потрясениям и тревогам, как именно школа. С самого начала 60-х годов шел беспрерывный спор об учебной системе, который казался оконченным в начале нынешнего десятилетия. Вопреки всем усилиям неразумия, малодушия и злонамеренности, подавших друг другу руку в этом вопросе, несмотря на ожесточенную оппозицию у самого подножия Престола, вопрос этот был благополучно решен личным изволением Верховной власти, сохранившей к счастью России во всей полноте и неприкосновенности свободу своих решений. Но закон, установивший, наконец, в наших гимназиях правильную учебную систему, не обеспечил ее, однако, от потрясений и колебаний, препятствовавших ей укорениться, лишающих доверия к ней общества. Лица, к сожалению, слишком влиятельные продолжают враждовать против совершившейся реформы. Не быв в силах предотвратить Высочайшее решение, они надеются обессилить его, добиться его отмены или испортить дело на практике. Неоднократно требовалось при разных случаях подтверждения закона словам Монарха, но агитация, притаившаяся на время, вскоре снова поднимала голову, пользуясь всякой смутой. Особенно оживилась она в последнее время. Вместо того, чтобы ныне убедиться в необходимости и пользе совершившегося преобразования нашей школы и отказаться от своих предрассудков, влиятельные лица сочли это время особенно благоприятным для агитации. К противникам реформы присоединились лица, которым неугоден нынешний министр народного просвещения, а угодно его место. Одни подкапываются под учебную систему в надежде свергнуть министра, другие подкапываются под министра для того, чтоб ниспровергнуть систему. Как в подобных случаях действует интрига, они прикрывают свои намерения отборными консервативными фразами, извращая смысл факта. В газетах беспрерывно появлялись слухи о предстоящем увольнении министра и назывались лица, будто бы имеющиеся в виду на его место. С другой стороны, провозглашалась предстоящая будто бы отмена вскоре учебной системы, которая только что получила свою полную организацию, начала оказывать свое благотворное действие, отменена именно в то время, когда все свидетельствует об ее необходимости, когда следовало бы усиленно озаботиться ее введением, если б она не была еще введена в наши гимназии. Учебный закон имеет две существенные части. Им, во-первых, была водворена общепринятая во всем образованном мире классическая система в наших гимназиях, во-вторых, признано, что к университетам может вести только один путь подготовительного образования юношества в гимназиях. Обе эти части тесно связаны между собой, и весь смысл реформы был бы потерян, если бы было допущено, как требовали ее противники, чтобы, кроме гимназий, был еще другой путь, ведущий в университет. Агитация направлена теперь к тому, чтобы подорвать закон и ниспровергнуть созданную им систему посредством допущения в университеты воспитанников так называемых реальных училищ, которые по своему учебному плану представляют в сущности прежний тип нашей школы, и которые могут быть безвредны, только оставаясь в пределах практического, не имея притязания на приготовление к университету. Агитация дошла до того, что как бы по данному сигналу в разных частях Империи воспитанники старших классов реальных училищ принялись подписывать коллективные прошения о допущении их в университеты. К счастью, распоряжением министра вскоре было прекращено это противозаконное и бессмысленное движение между воспитанниками реальных училищ. Вместе с тем агитация, направленная против Министерства народного просвещения и введенного им учебного устава гимназий, возбудила вопрос о гимназистах, не оканчивающих курса и не получающих, таким образом, права на поступление в университеты. Этих, как их называют, недоучек провозглашают вредным для общества элементом, хотят видеть в них опасный революционный материал и, находя число молодых людей, выходящих из гимназии до окончания курса, слишком значительным, приписывают это зло чрезмерной трудности учения и ставят его в вину Министерству народного просвещения. Но толки эти лишены всякого основания, и в них нет ни слова правды. Невозможно ни желать, ни ожидать, чтобы все учащиеся в гимназиях непременно оканчивали курс и поступали в университет точно так же, как невозможно требовать и желать, чтобы все учащиеся в начальных училищах непременно поступали в средние учебные заведения. Гимназия открыта для 10-летних детей, умеющих почти только что читать, писать и считать. Только дальнейшее учение в гимназии может определить степень способностей и прилежания учащихся. Неспособные и не желающие учиться ограничиваются лишь некоторой степенью образования и обыкновенно прекращают учение в одном из низших классов. Точно так же далеко не все родители предназначают своих детей к высшему образованию, которое требует 12 лет учения, и берут их из гимназий до окончания курса. Доводить всех или большую часть поступающих в гимназия до конца курса — значило бы превратить учение в шутку, или, лучше, вовсе не заботиться о деле учения и выпускать в университеты юношей не только не приготовленных к науке, не только недостаточно зрелых для умственной работы, но и искусственно расслабленных и испорченных продолжительным пребыванием в заведении, не исполнявшем своего долга, оставлявшем их без серьезного учения, не заботившемся об их образовании, не приучившем их к труду. Чего стоило бы то учебное заведение, в котором и неспособные, и нежелающие учиться оканчивали курс наравне с прилежными и способными, и которое таким образом приносило бы последних в жертву первым? Не обращалось ли бы такое заведение во вред столько же науке и просвещению, для которых оно создано, сколько и учредившему его государству? Какая польза была бы для университетской науки от неприготовленных к ней и незрелых умом слушателей? Какая польза была бы для государства от массы этих мнимо образованных людей, получивших дипломы высшего образования с правом на государственную службу? Имеет ли, наконец, государство достаточное число мест для удовлетворения всей массы учащихся в гимназиях, если бы все они должны были непременно оканчивать курс? Сколько пришлось бы создать новых университетов для того, чтобы вместить всю эту массу? Наконец, к чему могла бы служить многочисленная и беспрерывно возрастающая масса людей полуобразованных и ни к чему не приспособленных, но гордых своим дипломом и правом на службу?

Потребность образования в обществе имеет много степеней. Не всем начинающим учиться суждено достигать высшего образования. Гимназическое учение соответствует многоразличию этой потребности. Оно имеет разные степени. Четырехклассные прогимназии по возрасту учащихся соответствуют уездному или городскому училищу, шестиклассные прогимназии соответствуют реальному. Если не требуется, чтобы все учащиеся в уездном училище стремились дальше и доходили до университетов, то нет никакого основания требовать, чтобы воспитанники прогимназий непременно кончали полный курс гимназии. Если шестиклассная прогимназия дает значительные права для военной службы как у нас, так и в других странах Европы, то весьма естественно, что большее или меньшее число ее учащихся, не расположенных учиться еще в продолжение шести лет и предпочитающих поступить на службу, выходит, также не окончив полного курса гимназии. Гимназия и только гимназия с классическим курсом может успешно и благотворно готовить своих воспитанников к университетской науке, но кроме этого назначения она служит также средством получить среднее образование в большей или меньшей степени. По самому свойству ее учебной системы учащиеся в ней юноши не могут вынести из нее ничего, кроме пользы. Она не надмевает их сообщением излишних, разнородных, мнимонаучных знаний, не делает их всезнайками, но лишь в большей или меньшей степени развивает их ум и приучает их к правильному труду и мышлению. Ученики, окончившие курс четырехклассной прогимназии, будут столь же мало вредными элементами для общества, как и мальчики, окончившие курс уездного училища. И нет никакой надобности насильно тянуть их к высшему образованно и с этой целью понижать для них требования науки, а университет наполнять истинными неучами, а государство снабжать неспособными или действительно вредными претендентами на деятельность.

Всем известно, что контингент испорченной молодежи главным образом вербуется из недоучек не гимназий, но университетов. Университетская наука может быть полезна только при условии, чтобы к ней приступали и ею занимались молодые люди умственно зрелые. Чем серьезнее и основательнее учение в гимназии, чем строже требования ее курса, тем лучший материал получает университет, тем лучших слуг — государство. Незрелые головы могут только помутиться при встрече с идеями университетского преподавания и вынести из него не пользу, а вред. Вот почему в образованных странах Европы, а теперь и у нас, только окончившие курс в учебных заведениях с классическим курсом допускаются молодые люди к слушанию лекций в университет. Не понижать требования учебного курса гимназий, которые у нас скорее слишком низки, нежели слишком высоки, а напротив — повышать их, — вот чего требует равно и интерес науки, и государственная польза.

Толки о том, будто в настоящее время вследствие строгости учебной системы и трудности изучения древних языков чрезмерно увеличилось число не оканчивающих курс гимназистов, и на столько же уменьшилось число оканчивающих — лишены всякого основания. Мы имеем неоспоримые тому доказательства из ‘Сведений’ о числе учившихся в наших гимназиях с 1857 во 1860 год, обнародованных за несколько лет до последней реформы в журнале Министерства народного проев. (Октябрь, 1868. ‘Современная летопись’, стр. 28). Явствует, что в это десятилетие с 1857-го по 1866 год в гимназиях обучалось средним числом в год 25 394 человек, из них выбыло из низших классов по одиннадцати человек на каждую сотню учеников и оканчивало курс по четыре человека из ста. Так было в ту пору, когда уровень учения в наших гимназиях находился на самой низкой степени и когда в них лишь для виду только в 4 высших классах преподавался латинский язык по три урока в неделю. В четырехлетие после реформы от 1876-го по 1878 год в гимназиях и прогимназиях обучалось средним числом в год 49 127 человек, и из них оканчивало курс средним числом 1622 ч., или по 3%. На приготовительный класс, которого в десятилетие с 1857 г. по 1866 год не было, приходится 15% общего числа, или 7 550), таким образом, учащихся в гимназических классах было 41 677 учеников, и вышеприведенная цифра 1 622 окончивших курс учеников составляет те же 4%, как в десятилетие 1857-1866 гг. В действительности же в настоящее время результат окажется значительно лучший, если принять во внимание, сколько открыто новых гимназий и прогимназий, в которых еще не могло быть окончивших курса по той причине, что в них не могли еще быть открыты старшие классы.

В Москве только что окончились в нынешнем году испытания зрелости и в ней из первой гимназии, отличающейся особенной основательностью и строгостью учения, окончили сразу 33 ученика, чего прежде в этой гимназии не запомнить. Итак, факты доказывают, что из гимназии при всякой системе учения, даже при крайнем понижении требований науки, всегда выходило и будет выходить много учащихся, не окончив курса. В эпоху упадка учебного дела у нас выходу учеников с полукурса способствовало еще то обстоятельство, что в университеты при низких требованиях приема можно было приготовиться скорее дома по программе. И действительно, достаточно было одного года для того, чтобы приготовиться к университету, обладая познаниями ниже уровня уездных училищ, от которых тогда и гимназии наши не много разнились. Вот поразительный факт, показывающий, до какой дерзости доходит ложь агитации против Министерства нар. проcв. Недавно Директор Киевской 1-й гимназии Андреяшев был вынужден печатно опровергнуть (‘Москов. вед.’ No 148 от 12 июня) бесстыдные выдержки, напечатанные в приложениях к издаваемому в Петербурге педагогическому журналу ‘Семья и школа’, о характере и направлении которого можно судить по одному этому примеру. Какой-то безыменный корреспондент сообщает, будто из Киевских 1-ой и 2-ой гимназий в прошлом году из 1310-ти учеников исключено за безуспешность педагогическим Советом этих заведений 289 чел. На самом же деле, как показывает директор, в течение четырех лет на 5000 учащихся за безуспешность и дурное поведение уволено из двух упомянутых гимназий 24 ученика, да около того выбыло не перешедших в следующий высший класс после двухлетнего пребывания в низшем, так что средним числом приходится на каждое заведение по 12 уволенных (за безуспешность и дурное поведение вместе) в год, вместо 150, выдуманных корреспондентом.

Действительное число умножено само на себя 12 раз, а таким способом получено 145 жертв пропаганды, оплакиваемых заботливой хроникой ‘Педагогического журнала’. ‘Добросовестный прием (сказано по этому поводу в ‘Моск. вед.’ No 152 от 16-го июня), не в первый и не в последний раз употребляемый новыми оградителями юношества от пропаганды, неожиданно выступившими из разнообразных лагерей,— от высоко-консервативных до красно-радикальных, и из тех, что клянутся конституцией и божатся революцией и уверяющих, что корень зла ими найден, и корень сей заключается в гимназистах, не доходящих вследствие требований неумеренного классицизма до конца курса’.

Журнальная агитация не может не иметь вредных последствий, но она не могла бы возобновляться так упорно и настойчиво, если бы не находилось ей поддержки в сферах влиятельных, она быстро истощила бы себя и прекратилась бы сама собой, если бы она не получала внушений и возбуждений, дающих ей надежду на успех. Как в публике, так и в ученом мире распространена уверенность, что в недрах самого правительства идет глухая междуусобная борьба, а что ежедневно можно ожидать катастрофы, которая ниспровергнет только что установившийся порядок учения или что будет принята какая-либо мера, которая, оставляя действующий устав нетронутым с виду, лишит его всякой силы и значения. Чувство непрочности и шаткости волнует как учащих, так и учащихся, лишает тех и других доверия к своему делу и деморализует их. Мудрено ли, что учащиеся не брегут об исполнении своих обязанностей, слыша со всех сторон, что их заставляют слишком много учиться, что к ним слишком строги и что есть добрые люди в самом правительстве, которые заботятся о том, чтобы сделать учение сколь можно более легким. С другой стороны, преподаватели и руководители школы, слыша тоже со всех сторон, что добросовестное исполнение долга вменяется им чуть не в уголовное преступление, поневоле должны заботится не о том, чтобы способствовать наилучшему воспитанию вверенных им детей, а напротив, чтоб угодить им поблажками и потворством… Но в последнее время совершился факт необыкновенный, далеко оставляющий за собой все, что до сих пор колебало школу и вредило делу воспитания. До сих пор агитация, направленная против школы, была замаскирована, она действовала посредством толков, распространяемых в публике, и газетных статей, в которых только подозревалось действие, исходящее из правительственных сфер. Можно представить себе, какое смятение, какая тревога распространились во всем учебном мире, когда это действие выступило наружу, и одно правительственное ведомство начало открытую борьбу против другого. 26 марта сего года шефом жандармов генерал-адъютантом Дрентельном подписан циркуляр, разосланный по жандармской команде во все города Российской Империи, где имеются средние учебные заведения. Циркуляром этим предписывается отобрать конфиденциально от директоров этих заведений по данной программе сведения, касательно учеников, выбывших из заведения до окончания курса. Хотя предписание это, по-видимому, касается всех учебных заведений без различия, но, в сущности, оно направлено против классических гимназий. От директоров требовалось обозначить, между прочим, сколько воспитанников уволено за безуспешность, причем в особой графе потребовалось показать, сколько из этого числа уволено за безуспешность в древних языках. Всем прочим предметам обучения противополагались, таким образом, древние языки с тем, чтобы выставить этот последний предмет как главную трудность гимназического курса.

Директоры заведений были изумлены, озабочены и встревожены таким необыкновенным обращением к ним, которое нередко сопровождалось настоянием дать ответ немедленно в течение одних или двух суток. Иногда с этими требованиями являлся к директору даже не офицер, а фельдфебель (как. напр., в Коломне), ссылавшийся на всесильную в его глазах подпись шефа жандармов и резко выражавший свое мнение о бесполезности преподавания греческого и латинского языков. Лишь немногие из директоров имели мужество объявить, что они могут дать все требуемые объяснения не иначе как правильным порядком и официальным путем, не считая себя вправе вступать помимо своего начальства в какие-либо конфиденциальные сношения с другими властями. На это получалось в ответе, что требуются сведения правдивые, и не официальные, поступающие через начальство. Странная философия в устах жандармских офицеров и фельдфебелей и, во всяком случае, не способная укрепить доверие общества к государственному порядку, а учащих и учащихся к их начальству и к закону, на котором зиждется самая школа. В губернских уездных городах не могли не распространяться разнообразные слухи и толки о таком вмешательстве жандармской команды в учебное дело. Следует припомнить, что все это происходило после покушения 2-го апреля, так что тайное следствие, которому подверглось Министерство нар. просвещения, невольно у всех в мысли связалось с этим ужасным событием.

К чему же клонится это тайное следствие, какие требовалось получать от директоров гимназий показания для того, чтобы подвергнуть обвинению Министерство народного просвещения, а вместе и введенную им систему учения? Для чего понадобилось отметить в особой графе учеников, выбывающих из гимназии по безуспешности в древних языках? Дело в том, что большая часть или значительное число учеников выбывает из гимназии за безуспешность не по одному какому-нибудь предмету, но по нескольким. Мало таких, которые остаются два года в одном классе по недостаточности успехов в обоих древних языках, а более случается безуспешных в одном из них вместе с некоторыми из остальных предметов: математики, новых языков, истории и проч. Мальчик, ленившийся в продолжение двух лет и оказавшийся безуспешным и на повторительном испытании, напр., из математики, географии, французского языка и вместе из греческого, должен, по смыслу конфиденциального требования жандармского управления, попасть в две графы как безуспешный по древним языкам и вместе безуспешный по другим предметами, и счесть ее два раза в общем числе выбывших учеников, умножив собой число выбывших специально по безуспешности в древних языках. Нет сомнения, что такая стратагема не была делом самого ген.-ад. Дрентельна, который и не мог войти во все подробности чуждого ему вопроса, и что таковой способ собирания сведений по учебным заведениям был придуман кем-либо из второстепенных лиц его управления, Статистические сведения, способные служить основанием для общих вопросов, могут быть доставляемы лишь центральным управлением. Дирекция же может сообщить только относящиеся к оному отдельные сведения, которые не только не имеют значения для общих выводов, но неизбежно внесут в них фальшь. Директор показывает число выбывших из его гимназии, но выбывший воспитанник может поступить в другую гимназию и, следовательно, не может числиться выбывшим из гимназии вообще. Весьма часто родители, переезжая с улицы на улицу или из города в город, видят себя в необходимости взять своих детей из одной гимназии для того, чтобы перевести в другую, где они и продолжают то же учение. Даже и попечитель округа не может дать точных в этом отношении сведений, так как с переездом родителей воспитанники могут переходить из гимназии одного округа— в гимназию другого. Очевидно, что собирание сведений такого рода и такими способами, как оно проводилось чинами жандармской команды, не может иметь целью разъяснение дела, а ведет еще к затемнению его и фальшивым заключениям. Это было действие, равнозначное противоправительственной агитации, которая колеблет закон, подрывает доверие к правительству и вносит новую смуту в умы — агитация тем более вредная, что она производилась агентами самого правительства.

1881 или 1882 г.

Письмо четвертое

Ваше Императорское Величество

Всемилостивейший Государь.

Каждый раз пребывание мое в Петербурге сопровождается какими-либо толками. На этот раз меня встретил настойчивый слух, еще до появления в печати распространившийся в городе, о моем назначении в члены Государственного Совета. Едва замолкли эти толки, как пущен слух о другом назначении, конечно, с целью вновь вызвать официальное опровержение, чтобы дискредитировать не только во мнении общества, но и перед Вашим Величеством. Я терпеливо переносил все толки обо мне, и они умолкали тем скорее, чем менее обращалось на них внимания. Но и малейшая тень во мнении Вашего Величества касательно чистоты моих побуждений лишила бы меня духа для какой бы то ни было общественной деятельности. Это для меня вопрос политической жизни и смерти.

Вот почему я осмеливаюсь заговорить о себе перед Вашим Величеством. Никаких назначений я не ищу и не желаю. В этом свидетельствует за меня вся моя жизнь, которая теперь уже на склоне. Я выдержал достаточную пробу и имею право сослаться на мое прошлое не в похвальбу, но в защиту от наветов и подозрений. Были моменты в моем прошлом, когда тщеславие не могло бы не разыграться во мне, если бы я сколько-нибудь был тщеславен. Ни разу не поколебался я, ни разу даже в мыслях не поддался я на соблазн честолюбия. Прошу как величайшей милости выслушать мою исповедь. Я не литератор, не журналист, не педагог, я — ничто в профессии. Моя молодость протекла в уединенных и сосредоточенных занятиях предметами умозрения, и никто не мог бы подумать, что мне суждена была тревожная политическая деятельность. Она началась для меня с началом минувшего царствования. Случайно открыл я издание сначала журнала, а потом политической газеты. Готовилось и совершалось падение крепостного права, открывалась эпоха реформ, разнуздался дух отрицания. Бог помог мне несколькими ударами сокрушить революционный призрак, носившийся тогда над Россией. Польское восстание, обнаружившее сеть интриги, которою была опутана Россия и ее правительство, было новым для меня призывом. Бог помог мне изобличить интригу во всех ее тайниках и возбудить в разлагавшемся обществе могучий дух патриотизма, перед которым отступила враждебная европейская коалиция и пал мятеж,

В противность лживой и коварной доктрине, которая развивалась и поддерживалась в тогдашних правительственных сферах, об искусственном обособлении разноплеменных фрагментов и расположении Империи на автономные области политические, я поднял знамя государственного единства России и русской национальной политики. Голос мой дошел до Государя, ‘Московские ведомости’ стали ежедневным чтением Его Величества. Ежедневно являлся я как бы с докладом к Государю по делам государственной важности. Это напрягало и высоко подняло мои силы, я почувствовал на себе святую ответственность. Не зная отдыха, изо дня в день, из ночи в ночь сидел я за делами, изучая их во всех изгибах. Я чувствовал, как все во мне самом обновлялось и созревало. Свои показания и суждения я проверял всеми силами своего разумения, ни одного знаменательного слова я не позволил себе сказать без полного убеждения. Я действовал на виду у всех, вне всякого лицеприятия, вне всяких партий и личных соображений. Я был ничто, но вниманием и доверием Государя из ничего было создано нечто, нечто значительное по своему действию, хотя не принадлежащее ни к какой категории деятелей. Министры советовались со мною, генерал-губернаторы на важных постах поверяли мне свои предположения и затруднения, иностранные политики принуждены были считаться со мной. Мое имя стало равносильно политической программе. Прошлое мое известно всей России и открыто для проверки: Моя газета была не просто газетой, а случайным органом государственной деятельности. В ней не просто отражались дела, в ней многие дела делались. Она участвовала в событиях, и пред историей она будет свидетельствовать не только о том, что сделано, но и о том, что следовало делать и чего делать не следовало. На мне лежит обязанность собрать и издать все, что было в ней знаменательного, и посвятить этот громадный сборник памяти в Бозе почившего Императора. Деятельность моя была государственной службой, но без жалования и наград и не в мундире. Была ли моя служба полезна? Не мне судить! Но случайно в одном официальном документе сделан отзыв о ней. По случаю моего первого столкновения с Министром внутренних дел в 1865 году состоялось Высочайше утвержденное постановление Комитета Министров, которым за мною и товарищем моим по изданию ‘Моск. вед.’ признаны ‘заслуги, оказанные России’. Признанные государственные заслуги везде дают права на государственные отличия. Но я никогда и не думал об этом. Личное благоволение ко мне Государя я обращал не в свою пользу, а в пользу дела, которому служил, и которое было не мое, а его же, государево дело. Во всю жизнь мою никаких пособий из казны я не получал, до последнего времени оставался я спокойно в скромном чине, полученном мной за выслугу лет в молодости, и уклонялся от орденов, которые предлагались мне иностранными государствами. Высокий чин, пожалованный мне теперь Вашим Величеством, дорог мне, как знак Вашего благоволения, которое имело бы ту же для меня цену, если бы и иначе выразилось, самый же чин нужен не столько для меня, сколько для достоинства состоящего под Высочайшим покровительством лицея, при котором я лишь по необходимости, после смерти моего товарища, занял официальное положение. На моем необыкновенном посту я должен был непрерывно выдерживать ожесточенную борьбу. Правительственные лица мне недоброжелательствовали, я был неудобен для всех партий. У меня была одна защита — Государь, одно оружие — слово правды и разумения при личной ни в чем незаинтересованности и готовности ежеминутно оставить поприще. К концу шестидесятых годов вошли в большую силу в правительстве противники национальной политики. Все пошло вопреки ей, в подрыв патриотическому духу, который еще был жив в обществе, в подрыв требованиям государственной пользы, которые легкомысленно вслед за врагами России объявились ультрарусским фанатизмом. Сила отходила от моего органа, голос его становился бесполезным криком. Противникам моим удалось, наконец, лишить ‘Московск. ведомости’ их, как тогда говорилось, привилегированного положения и взять их под свою руку. Я пережил тогда тяжелые минуты, но вопреки ожиданиям моих противников остался при деле, пересилив свое самолюбие, ввиду великого для будущности России учебного вопроса, который тогда поднимался. Государь, уступив министрам ‘Московск. ведомости’, сохранил ко мне лично все свое благоволение и полное, ни разу не поколебавшееся доверие к моему чувству и суждению, что касается вопросов народного просвещения. Тогда я обрек себя почти исключительно на это дело. В моей газете, в ущерб ее интересу и распространенности, почти замолкли все другие вопросы, Бог помог мне и в этом после долгой и мучительной борьбы. Одних разъяснений в печати было недостаточно. Я вступал в переговоры с влиятельными лицами и обращался к самому Государю, чтобы удерживать министра на правом пути и не допускать его до вредных компромиссов. Для той же цели основан лицей, который и послужил образцом для реформы гимназий. Правое дело восторжествовало над всеми сопротивлениями и привилось с неожиданным успехом благодаря своевременным и удачным мерам. Интрига притихла, и внутри России новая школа была встречена без неприязни и даже сочувственно.

Борьба, происходившая в печати, разъяснила даже для простых, но добросовестных людей значение новой учебной системы, а через три года, по введении нового устава гимназии, в 1875 г., министра при объезде учебных округов сословия и города встречали с овациями, подносили хлеб-соль, давали в честь его обеды и в разумных речах воздавали ему хвалу за реформу, которой доброе действие уже сказалось на детях, принявшихся серьезным образом учиться. Так шло, пока ошибки министра не воскресили интриги. Искусная и неутомимая рука, с которой боролся я в продолжение 20 лет и которой приемы, не всем заметные, хорошо мне известны, успела составить в правительственных сферах коалицию из личных врагов министра и оскорбленных в своем самолюбии противников реформы, и в удобные моменты поджигала агитацию в печати. Чтобы поддержать министра, я истощил все усилия, весь кредит мой у Государя, но граф Толстой в последние годы не внимал никаким убеждениям и отшатнулся от меня в надежде тем умиротворить своих противников, потворствуя им своим бездействием, не будучи, однако, в состоянии исполнить их желания. Подняв еще в 1872 г. университетский вопрос, он в продолжение почти семи лет оставляет его открытым, откладывая под разными предлогами дело крайней необходимости, несмотря на неоднократные настояния Его Величества, чем граф Толстой и ослабил свое положение в правительстве. Но, удаляя министра, Государь не колебался относительно установившейся учебной системы. Из всех последовавших за отменой крепостного права реформ эта была самая безукоризненная, самая благонадежная и поистине плодотворная. Отпуская прежнего министра, Государь успокаивал его уверением, что сам будет стоять настороже совершившейся реформы, и, принимая нового министра, поставил ему обязанность непременную и главную, блюсти в целости установленную школу. Но с первых же шагов нового управления были поколеблены ее основы. Удары прежде всего пали на Московск. округ, в котором учебное дело установилось крепче и лучше, чем где-либо в России, и изо всех попечителей сменен был достойнейший, потому только, что он был близок со мной. Дело разрушения и без законодательной логики началось и теперь продолжается успешно. Неприязненная рука коснулась нового насаждения в то время, когда требуется непрерывный, бережный, просвещенный, любящий уход за ним.

В последние годы минувшего царствования тяжело было оставаться в положении праздного наблюдателя, который ясно видит зло и пути его, но не может ничего сделать и только печально убеждается в верности своих бесполезных предвидений и предостережений.

После 1-го марта положение стало невыносимым, и я решился удалиться. Милостивые слова вашего Величества и происшедшая тогда перемена в правительстве удержали меня. Я остался в раздумье и в ожидании — что будет. Свидетельствую Богом, что никаких назначений я не ищу, как не искал никогда, и если мечтаю о чем, то разве о том, чтобы на склоне дней возвратиться в уединение и тишину моей молодости, к занятиям, которых призыв никогда, даже в самым горячие минуты житейской борьбы, не умолкал в моей душе. Отрадно было бы мне унести с собой, по крайней мере, надежду, что будущее России спасено в учащемся юношестве.

Недавно имел я счастье лично с полной откровенностью высказаться пред Вашим Величеством о нынешнем положении дел в Министерстве Народного Просвещения по единственно верном в настоящее время, по моему убеждению, выходе из затруднения.

Спасите, Государь, мудрым самодержавным решением, спасите в этих детях и юношах будущее Вашего царствования. Да благословит его Господь.

Вашего Императорского Величества
верноподданный М. Катков.

1884 год. Февраль.

Письмо пятое

Всемилостивейший Государь.

В те немногие дорогие минуты, когда я имел счастье, представляясь Вашему Императорскому Величеству, высказывать, что бывает у меня на уме и сердце, так много хотелось высказать, что ничего в надлежащей полноте сказать не удается. Совесть упрекает меня, что, говоря о положении наших университетов и о необходимости отделения экзаменов от преподавания, я не успел доложить Вашему Величеству об аргументе, к которому прибегают противники предполагаемой университетской реформы, именно в пункте об экзаменах. Говорят, что вопрос об отделении экзаменов от преподавания касается не одних университетов, но входит в общий вопрос о государственных экзаменах, которым должны подлежать воспитанники и других высших учебных заведений, и что поэтому следовало бы отложить эту часть университетского устава до разрешения общего вопроса о государственных экзаменах. Но это значило бы лишить новый университетский устав того, что есть в нем самого существенного. Закон, который заботил правительство в продолжение 12 лет, вышел бы бессильной полумерой. А между тем в высшей степени важно, чтоб этот первый органический закон Вашего царствования, Государь, вполне соответствовал истинным потребностям регулируемого им дела и коснулся бы существа его. Только новая постановка экзаменов покажет ясно, что правительстве поняло, в чем сущность вопроса и что требует исправления, только эта мера сразу отзовется на строе университетского быта и все поставит на свое место, только она может способствовать развитию духа здравой и полезной науки соответственно требованиям государства, которое только этим путем может успешно направлять образование юношества в содержимых им университетах. Все другие распорядки устава окажутся полезными и действительными только при условии этой меры как вспомогательные для нее средства. Если бы действительно в силу какого-либо соображения понадобилось отсрочить преобразование способа университетских экзаменов, то лучше было бы отсрочить всю реформу, но не издавать закона недостаточного и бессильного, который давал бы неблагонамеренным людям повод издеваться над несостоятельностью правительства. При коронных ректорах и деканах, при параграфах закона, усиливающих власть попечителей, ничто существенное не изменится: если экзамены будут отделены от преподавания, только все дурное, видя свое торжество, почувствует себя еще сильнее.

Что государственные экзамены должны быть общим учреждением и касаться не одних университетов, это весьма желательно. Есть, однако, такие специальные заведения, как военные и духовные, которые всегда будут иметь свои особые экзаменные учреждения. Другие же легко впоследствии примкнут к университетским. В университетах воспитываются многие тысячи молодых людей, и прежде всего требуется устроить их образование.

Порядок, учрежденный в университетах, даст тон всей системе высшего образования и быстро приравняет к себе все другие заведения. Реформа университетских экзаменов послужит началом учреждения общих государственных экзаменов для заведений, соответствующих факультетам университетов в той мере и в том виде, как укажут потребности и опыт.

Вашего Императорского Величества
верноподданный М. Катков.

1884 г. Июль

Письмо шестое

Всемилостивейший Государь.

Осмеливаюсь повергнуть перед Вашим Императорским Величеством мою всеподданнейшую благодарность за Августейшее посещение, которого удостоился лицей Цесаревича Николая 15 мая.

Это было великим счастьем для заведения. Но я не могу не скорбеть, что при краткости времени, при взволнованном состоянии, в котором я находился, едва держась на ногах после работы и хлопот предшествовавших дней и ночей, проведенных без сна, почти лишившись слуха до того, что вынужден был оставить без ответа один из обращенных ко мне Государыней Императрицей вопросов, я не успел должным образом воспользоваться дорогими минутами и показать Вашему Величеству все сложное устройство лицея, его разнообразные пансионы, гимназические залы, рефректорию, больницу, представить служащих при пансионах туторов и педагогов и, уступая усиленным мольбам студентов, осмелился утруждать Ваше Величество и Государыню Императрицу восхождением на верхние этажи, где помещаются эти молодые люди, не успев и тут показать все части этого отделения. Замеченное Вашим Величеством искривление пола в столовой студентов произошло не от времени, но оказалось тотчас же после постройки и далее не увеличивается. Произошел этот недостаток от особого способа класть балки, которому следовал управлявший постройкой венский архитектор Вебер. Недостаток этот оказался после и в некоторых других местах здания, где был немедленно исправлен. Здесь же не нашли этого особенно нужным, тем более, что по тщательной архитекторской консультации оказавшаяся неровность пола признана совершенно безопасной.

Лицей существовал не напрасно. Он сослужил службу в деле отечественного образования. Он был первенцем учебной реформы. В нем выработан и применен тот учебный план, который положен в основание преобразованных гимназий. К несчастью, лишившись слишком рано своего директора, моего сотоварища по учреждению лицея, покойного профессора Леонтьева, который посвящал ему все силы своей любящей души и высокого научного образования, лицей остался весь на моих руках. При многосложности моих занятий и работ, при невозможности жить в самом лицее и принимать непрерывное и непосредственное участие во всех подробностях его быта, я был в искушении закрыть его и удержался лишь по памяти о моем товарище и в надежде, что Бог поможет мне поддержать так хорошо начатое полезное дело, пока найдется достойный преемник покойному директору. Год за годом шло время, но такого не находилось, пробы не удавались, и я должен был вести дело как мог, один в продолжение 12 лет. Заведение, лишившись такой силы, какой был его покойный директор, не могло преуспевать значительно в дальнейшем развитии, но оно не упало и дает плоды. Установленный порядок поддерживается, учебная часть не слабеет.

При туторской системе и индивидуальном уходе за воспитанниками немало молодых людей спасено и при слабых способностях доведено до конечной цели с большим или меньшим успехом. Старшие учителя или инспекторы так же, как и многие из второстепенных деятелей, состоящих при заведении с самого основания его, свято хранят предания Леонтьева. Наконец, появились в самом лицее образованные преподаватели— воспитанники состоявшей при нем учительской (так называемой Ломоносовской) семинарии, которая дала и гимназиям министерства несколько преданных делу и приготовленных учителей.

В настоящее время лицей, имея в своей организации сверх среднеобразовательных или гимназических классов университетское отделение по всем факультетам, кроме медицинского, мог бы сослужить новую службу ввиду коренного преобразования, которого дождались, наконец, наши университеты. Как при учебной реформе гимназий, так теперь, при реформе университетского преподавания и системы экзаменов, лицею предстояло бы практически способствовать своими опытами установлению новых порядков. Так как экзамены теперь поставлены в полную независимость от случайностей преподавания и произвола преподавателей, а должны производиться особыми, от правительства назначенными комиссиями соответственно действительным требованиям науки и надобностям государства, то в университетском отделении лицея по главным предметам могут быть открываемы самостоятельные курсы именно в той силе и том направлении, как указывается в экзаменационных требованиях правительства, в составлении коих мне приходилось по приглашению министра народного просвещения принимать деятельное участие. Таким образом, если сбудутся мои предположения, лицей своим университетским отделением может содействовать подготовлению экзаменационных программ для будущих испытательных комиссий и выяснению предстоящих им задач.

В гимназическом же отделении лицея вместо упраздненной и не совсем удавшейся Ломоносовской семинарии, куда принимались по состязательному испытанию для бесплатного воспитания мальчики в слишком раннем возрасте (по окончании ими элементарной школы), когда способности и свойства не могут еще достаточно обнаружиться, я полагал бы принимать на стипендии оказавшихся наиболее способными из учеников 5-го или 6-го класса как самого лицея, так и гимназий, и вести этих отборных юношей далее высоким уровнем учения до конца университетского курса с тем, чтобы образовать из них людей науки, которые бы со временем могли послужить обновлению и улучшению наших профессорских коллегий.

Мысль об этих новых задачах для лицея не покидает меня, но я буду в состояния должным образом осилить их не прежде, как найду себе помощника, чем в настоящее время я и особенно озабочен. Если проба удастся, то я буду ходатайствовать о разрешении передать ему директорскую должность, соединенную в лицее с преподаванием, с тем, чтобы он жил в самом заведении и непосредственно управлял им как в учебно-воспитательном, так и в хозяйственном отношении, сам же я удержал бы за собой собственно попечительские к лицею отношения, продолжая помогать ему в его нуждах нравственно и материально, направляя и контролируя общий ход дел в его жизни.

Смею думать, что для правительства в деле науки и воспитания не бесполезно содействие подобного рода для достижения прочных и надежных результатов.

Между тем злоумышленная пропаганда не дремлет. Она изобретает новые способы действовать среди учащейся молодежи, не только в университетах, но и в средне-учебных заведениях. Из разных мест империи получены мной не лишенные в этом отношении основания сведения, которые по проверке немедленно будут мной доставлены министру народного просвещения.

Но как ни важны в моем суждении все эти вопросы, я не осмелился бы утруждать Ваше Величество особым письмом о них, если бы в эту минуту не решалось дело, которое поправить будет трудно. Это новое, прошедшее через Государственный Совет положение о найме сельских рабочих. Я был успокоен уверением, что окончательное обсуждение этого закона будет отложено до будущей сессии, и лишь теперь узнаю, что мнение Государственного Совета по этому вопросу уже состоялось и подлежит Высочайшему утверждению.

Сколько смею судить, воля Вашего Величества направлена к тому, чтобы восстановить и укрепить расстроенный у нас порядок. В этих видах приготовляется теперь реформа местного управления, долженствующая положить в наших селах конец хаосу, который губит народ и разоряет наше хозяйство. Но новые правила о найме сельских рабочих, вступив в действие, окажутся в противоречии с этим направлением. Имея в виду облегчить и обеспечить сельское хозяйство, новые правила приведут его в худшее, чем ныне, положение.

Проект этих правил исходит от двух министров, которые так справедливо пользуются полным доверием Вашего величества и с которыми было бы мне крайне прискорбно в чем-нибудь разногласить. Всякое мое разногласие с ними было бы на руку противникам дела, которому мы равно служим, они — на своем высшем государственном посту, я— в моей общественной деятельности.

С графом Толстым я был безотлучен в лучшую пору его управления Министерством Народного Просвещения. С ним, как и с М. Н. Островским, я нахожусь в полном принципиальном единомыслии по государственным вопросам, и только крайняя необходимость могла бы заставить меня выступить против них с публичным в чем-нибудь возражением. Но когда мнение Государственного Совета станет законом, критика будет бесполезна.

Ваше Императорское Величество! Остается одно средство: повременить утверждением проекта. Говоря это, я черпаю смелость в моей преданности, в чувстве долга перед Государем и Отечеством. Издание этого закона было бы теперь во всяком случае неблаговременно. Можно ли успешно регулировать отношения рабочих и нанимателей, которые в сельском быту составляют почти половину всех дел, прежде чем обозначился новый порядок, который имел быть установлен реформой местного управления? Можно ли правильно поставить дело, которого органы еще неизвестны? Реформа местного управления теперь на очереди. Лишь когда она будет готова, в ее свете могут быть разработаны и постановлены правила, какими должны руководиться новые власти, имеющие выдать отношения между сельскими хозяевами и сельскими рабочими. Вот основание для отсрочки утверждения, основание, которого не могут не признать министры, вносившие этот вопрос на законодательное разрешение. Между тем дело это может быть разъяснено так, что и они увидят сами необходимость некоторых изменений в составленном их чиновниками проекте.

Оба министра задумали дело в наилучшем смысле, но проект тем не менее составлялся чиновниками, недостаточно приготовленными к тому, чтобы войти в логику этого вопроса, и мало знакомыми с условиями сельского быта. А между тем всякое не соображенное с действительными условиями и внушенное отвлеченными мотивами постановление может отозваться пагубными последствиями, возбудить небезосновательный ропот и дискредитировать правительство. Если бы Ваше Величество дозволили, я мог бы изложить соображения касательно этого проекта, основанные на тщательном изучении вопроса и верных данных. Не все ли равно, важная ли особа или скромный прохожий обратит внимание хозяина дома па тлеющую искру? Если что в моих показаниях и доводах может представиться сомнительным, повелите, Ваше Величество, доверенным лицам, не называя моего имени во избежание толков, собрать справки, какие окажутся нужными. Какое бы ни было принято Вашим Величеством решение, лишь бы дело предстало во всей своей ясности, и в решении сказалась бы не случайность. Простите, Всемилостивейший Государь, дерзновение моей преданности.

Вашего Императорского Величества
верноподданный М. Катков.
1886

Опубликовано: Былое. 1917. Кн. No 4. С. 3-32.

М.Н. Катков

Письма к Александру II и Александру III

Письмо первое

Письмо второе

Письмо третье

Письмо четвертое

Письмо пятое

Письмо шестое

Читайте также: