Письма к А. Н. Островскому, Турбин Сергей Иванович, Год: 1867 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

Памятники литературного и общественного быта

Неизданные письма к А. Н. Островскому

М.—Л., ‘ACADEMIA’, 1932

Турбин, Сергей Иванович

Любезный Александр Николаевич. Наконец, все мои хлопоты кончились: тело Мартынову завтра будет отправлено. Вещи, кроме ящика, отосланного по почте, переданы Степану. Почтенный друг мой, Григорий Петрович Данилевский, уже являлся ко мне для получения разных сведений. Когда-то, где-то, что-то было им напечатано о Мартынове, а теперь они изволят хотеть отрыгать жвачку. Но бог с ним, пусть его. Я получил письмо от Федорова, в котором он просит Вас написать что-нибудь о последних минутах жизни покойного Александра Евстафича. Согласно Вашего желания, посылаю к Вам 2 портрета Ваших и один Бобровой. Сия последняя нарядившись в сарафан и кокошник, нацепила такую поднизь, что даже сам мой друг — Антип Полицеймейстер (ужь на что бестия) не отыщет лба ни под каким видом. Если будете писать ко мне, не забудьте сообщить, что за журнал будет ‘Искусство’ и в какой степени в нем будет принимать участие Писемский. Может быть, и я черкну что-нибудь. Писать бы не стать больше, но боюсь наскучить и потому возопив велиим гласом: ‘до свидания’! остаюсь преданный Вам на всегда, с ног до головы и обратно.

С. Турбин.

30 Августа. Харьков. [1860]. ³⁷⁷

Если Вы сегодня имянинник, то я Вас поздравляю.

Барыня моя Вам кланяется, Лизавета Николаевна тоже, Щербины тоже.

Передайте мой поклон Садовскому и Шуберт.

Любезнейший Александр Николаевич, Ваше письмо я получил вчера и спешу отвечать немедленно. В настоящее время в Харькове, кроме страшной скуки и невылазной грязи, нет ничего нового. Театр наш замкнут, и бедные актеры уже поступили на пищу святого Антония, потому что в продолжение траура жалованья им не полагается. О Петербургском исполнении Старого друга я у Вас не спрашиваю, будучи уверен загодя, что сии чиновники и оные барышни, еще не дошли до понимания того, что просто и естественно. В Москве, дело другое: Вас послушают немедленно и выйдет так, как следует. Если Старый друг пойдет при теперешнем составе труппы, то я думаю у нас Васютина играть Нечаеву, Густомесова — Бергу, Оленьку — Кириловой, мать ее — Рыбаковой, мать Васютина — Лавровой. Отца — Соловьеву, который в ролях комических стариков очень недурен. Сваху — M-me Берг, Ореста положим Выходцеву. При такой обстановке пиеса пойдет отлично, конечно, для Харькова. Если эта раздача, по Вашему мнению возможна, утвердите ее Вашим согласием, о чем напишите к Щербине.

По сказаниям летописцев, П. С. Федорова и М. П. Мартыновой, мою Пансионерку запретила цензура, полно — так ли? Мне кажется, что ее забраковали в другом месте, за что я не только не сержусь, но даже доволен. Такой жиденькой штучке вовсе не след итти было в один спектакль с пиесами Вашею и Тургенева, и потому ей лучше было скончаться потихоньку, чем умереть постыдным образом conspectus omnis populi. Новая драматическая фантазия Вашего покорного слуги, под кличкою ‘Свекровь и Теща’, кончена, и если не будет сожжена, то Вы ее получите. Лизавета Николаевна Вам кланяется. Вот ее адрес: на Мало-Немецкой улице, в доме Линтварева. Фотограф Аршава решительно отказавшийся от платы за Ваши портреты, просил меня передать Вам, что если Вы подарите ему Ваши сочинения, то он не только почтет себя вполне вознагражденным, но даже еще готов служить двумя экземплярами. Боброву мы опять снимем в другом виде, без поднизи и тоже пришлем. Можно прислать и Федорову, если хотите. Вот все, что мог написать Вам вполне и от души преданный

С. Турбин.

28 Октября [1860]. 378

Прову Михайловичу кланяйтесь, а Александре Ивановне {Шуберт, артистка моск. театров.} не кланяйтесь, поелику я на нее сердит, а за что, она сама знает.

Барыня моя Вам свидетельствует свое почтение, Ваня тоже. Он теперь счастлив до нельзя: с неделю назад, ему удалось убить дикую утку и вальдшнепа.

Грех Вам, добрейший Александр Николаевичь, иметь обо мне такое нехорошее понятие. Скажите, ради бога, за что, как и почему я могу иметь к Вам претензию? А что Вы не получили двух моих писем, что я вижу из содержания Вашего, то я право нс виноват. Но об этом полно.

Харьковский театр, благодаря дикобразию Щербины, приходит в расстройку. Берги, Рыбаковы и Соловьев уехали, Кирилова сошла со сцены, а к довершению всех прелестей пожаловал к нам сам господин Милославский. Теперь пойдут Клары д‘Юбервиль, Серафимы Лафайль, Он помешал, Они помешали, Оно помешало и проч., и проч., и проч… Короче, будет очень весело. Марья Николаевна Боброва сделала, при моем содействии, блистательную партию или глупость (оба названия совершенно справедливы): она вышла замуж за ротмистра барона фон Радена. Родственники Барона приписывали мне Инициативу (ужасно гадкое слово) этого мезалианса, хотели было меня съесть, но не съели. Недели три, по крайней мере, Харьков был сильно занят этим событием. ‘Вы слышали?’ — Что — ? ‘Барон Раден’!..— Ах да!.. ‘Это все Турбин’—Конечно, кто же больше.— ‘Il n’a foi ni loi’ ³⁷⁹ и так далее, все в этом роде. Назначение нового губернатора и ежеминутное ожидание ответа на крестьянский вопрос³⁸⁰отвлекли умственную деятельность в другую сторону. Барон до сих пор не насмотрится на свою баронессу, а баронесса уже кажется того, то есть в интересном положении.

Лизавета Николаевна Федорова продолжает хандрить, блажить и лениться по прежнему. Ровно две недели она сбиралась писать к Вам, были даже приготовлены все письменные принадлежности, но все кончилось сборами. Дозволение снять портрет получено мною давно, но то зимою холодно, то летом жарко, то весною ветрено, то осенью сыро — следовательно, нет никакой возможности выйти из дому. Если же климатические условия оказываются безукоризненными, являются препятствия гигиенические, как-то — головная боль, спазмы, нервы и тому подобные несчастия. Однако надежда мною не потеряна.

Нелепейший слух о Вашей смерти, завезенный в Харьков каким-то московским дурнем, заставил меня телеграфировать к Садовскому. Получив ответ, в содержании которого я не сомневался загодя, я написал письмо, но увы, по части корреспонденции Пров Михайлович должен быть сродни Лизавете Николаевне.— Новое произведение моей творческой фантазии, под кличкою ‘Свекровь и Теща’, прикончено, но так как я не могу мозгами шевелить в настоящем виде, то оно вышло сильно плохо и потому должно остаться под спудом. По содержанию, к сценам из военно-походной жизни оно нейдет. Вы его, впрочем, получите для распоряжения по Вашему усмотрению. Прежние мои грехи предавайте тиснению, буде есть возможность окупить продажею издержки типографии. Если будете писать ко мне, уведомьте, что за личность Генслер, поместивший в Библиотеке для чтения Гаванских чиновников. От этой штуки я, мой Ваня и Тирочка пришли в азарт и, кажется, выучили наизусть целые страницы. Может быть, Вы не разделяете нашего увлечения и, пожалуй, еще и посмеетесь над нами, что же делать, бывают на свете еще и не такие обстоятельства. Но чаша Вашего терпения переполнилась и потому я оканчиваю (да и думаю все). Будьте здоровы, веселы и счастливы, чего лишь от души желает преданный на всегда

С. Турбин.

Из Воронежа на днях приехала к нам А. Е. Розанова и принята за 35 руб. в месяц + 3 полубенефиса.

Какой у меня портрет M-me Берг в роли Татьяны (Чужое добро в толк [?] не идет), что просто отдай все и еще мало!..

Только вы не забудьте обещания выслать Ваши сочинения Аршаве. За это он готов будет снять для Вас пол-Харькова. Кланяйтесь от меня А. И. Шуберт и П. М. Садовскому. Портреты Федоровой и Розановой пришлю очень скоро.

Адрес мой просто: в Харьков, Турбину. Все собаки знают.

[1861 г., начало].

Уважаемый Александр Николаевич, благодаря моей настойчивости, лень Елизаветы Николаевны побеждена, и в доказательство прилагается портрет. Розанова, обратившаяся на нашей сцене в Быстровскую, претерпевает сильное гонение от Милославского. Сей великий артист между Харьковскими хлыщами нашел себе поклонников и приобрел форс, на основании которого выделывает разные штуки и артикулы. По громко высказанным отзывам Милославского, причина вашего внимания к бедной Александре Ефимовне, основана на существовавших между ею и Вами интимных отношениях. Что же касается до Г. Щербины, то сей довлий муж составляет вернейшее изображение скотины. Да оно и кстати: рифма богатая. Вообразите себе, что к нему писала Линская, которая теперь в Курске, и он даже не потрудился ответить ей. Одно слово — свинья, и больше ничего. Это письмо и портреты Вы получите от моего доброго знакомого, Василия Петровича Плющева, который вызвался избавить меня от почтовой пересылки. Вот все, что может сообщить Ваш преданный от души и на-всегда.

С. Турбин.

11 Июня. Харьков [1861].

Поклонитесь от меня Прову Михайловичу и Александре Ивановне. Что с моими драматическими творениями?

Тирочка и Ваня свидетельствуют Вам почтение.

Если не в труд и не в тягость, напишите.

Уважаемый Александр Николаевич. Посылаю к Вам мое юродивое чадо ³⁸¹ и прошу быть ему восприемником. Прову Михайловичу я его не предлагаю, потому что у него, вне всякого сомнения, будет что-нибудь лучшее, а если только захочет, то, конечно, скорее ему, чем кому-нибудь. Плохо зная состав Московского театра, я не распределял ролей, и хочу только чтобы Дехтярева играл Садовский, Ольгу Васильевну — Колосова и Заровного — женщина. Впрочем, все это одни предположения, потому что, по всем вероятностям, пиеса будет забракована. Письмо это Вы получите от студента Виктора Ивановича Роганева, очень милого и очень теплого юноши, которого я очень люблю. Он, кстати, расскажет Вам о случившемся со мною казусе. Портрет Александры Ефимовны будет Вам прислан, как только она возвратится из Полтавы, где теперь лицедействует вся Харьковская братия. Затем, пожелав Вам всего хорошего, остаюсь преданный от души и на всегда

С. Турбин.

Если Садовскому будет моя штука не нужна, то ею может распорядиться А. И. Шуберт. При этом скажу еще вот что, буде с дирекции можно получить хотя малую толику, то это при моей гнусности,, было бы просто ахти мне, т. е., сорт много выше первого.

25 Июля. Харьков [1861].

Благодарю Вас за ‘Свои собаки‘ и если можно при случае пришлите мне Старого друга, Грозу и Воспитанницу. Адрес мой просто: в Харьков, Турбину. Все собаки знают.

Вот уже в 3-й раз я пишу к Вам, многоуважаемый Александр Николаевич, а Вы…

Хранит упорное молчанье

Неподкупной уездный суд.

(Из ненаписанной поэмы).

Ну, да бог с Вами. Ваше время дорого я его грешно тратить на переписку с таким пустомелею, как я.— Портрет Александры Ефимовны посылаю, этот кажись лучше, а ей самой хуже. Мистер Щербина, маркиз Милославский и барон Выходцев заели бедную девушку совсем: ролей не дают и с свойственным им благородством и великодушием выкидывают самые поразительные мерзости. Л. Н. Федорова Вам кланяется, она поступила на сцену и хочет играть Кабаниху, Ничкину, Большову, ну, да одним словом, все Ваше, для нас подходящее. О самом себе скажу коротко и ясно: я сделался еще нелепее прежнего (казалось бы трудно). Тирочка и Ваня Вам кланяются, а я, оставаясь в нетерпеливом ожидании Вашего ответа, рукоприкладствую. Преданный с ног до головы и обратно

С. Турбин.

Поклонитесь от меня А. И. Шуберт и П. М. Садовскому.

По причине, когда-то мною упомянутой, посылаю портреты ‘при сей верной оказии’, которая состоит в нижнем чине и именуется Егор Степанович Весич.

6 Сентября [1861].

Харьков.

9/21 Мая. Варшава. [1864].

Уважаемый Александр Николаевич, помнится мне, что, прощаясь с Вами, я вызвался прислать Вам комедии графа Фредро и, как видите, оказываюсь в надлежащем виде. В Варшаву я ввалился 1 мая в 6 часов вечера и прямо в театр. Шло ‘Пробуждение Льва’, и Жулковский был восхитителен до безобразия. Рихтер, к сожалению, болен, и я еще не видал его. Актрисы по прежнему — подлец. Но прежде чем про Варшаву, расскажу кое-что о Гродне, где я не был ровнехонько 20 лет. Гродно не изменилось ни на волос: та же вонь, те же жиды, те же дрянные домишки и, наконец, та же грязная цукерня, тот же биллиард и та же компания подвизающаяся Ю la guerre. Ей богу. Разных шерстей (по Щедрину) офицеры, чиновники и помещики тыкали киями то красным по белому, то белым по красному наидружелюбнейшим образом. Вся разница, замеченная мною, состояла в том, что вместо прежних кавы и гербаты игроки вкушали Баварское пиво, чему я от души порадовался. В гродненской губернии русских всегда принимали очень радушно, да и теперь я, при всем старании, не заметил не только ничего враждебного, но даже подозрительного. Говорят, впрочем, что год назад было совершенно не то. Теперь про Варшаву. Зрителей в театре было битком, и число мундиров уступало числу сюртуков и фраков. Барыни разтраурились и очень курьезно: к черному платью пришьют красную, лиловую, а всего чаще синюю полосу, на шляпку приколят цветок и квит. Но есть уже совершенно остро-пестро. На улицах шум, гам, движение, жиды снуют с утра до вечера, и, чего я никак не ожидал, цены вовсе не возвысились, напротив многое стало дешевле 56 года, в котором я заезжал в Варшаву из Крыма. Базары полнехоньки. В Саксонском саду всякий день толпа. 2 мая был парад на Уездовской площади и зрителей было видимо невидимо.

К числу старинных Варшавских обычаев принадлежит гулянье 3/15 мая на Белянах, это за городом у Камальдульского монастыря. Жонд запрещал это гулянье, и его два года к ряду не было, а теперь загуляли по прежнему. Хождение с фонарями продолжается, и в ясные лунные ночи, как например теперешние, штука выходит препотешная, тем больше, что большая часть фонарей меньше всякой данной величины. Трактиры приказано запирать после 10 часов, но это не соблюдается. И все это сделалось недавно, а еще не дальше, как зимою было колобродие и шатание великое. Оно и то сказать, почудили и будет. В былое время Варшава изобиловала нахально-возмутительными физиономиями Европейского склада. Эти господа постоянно посматривали на нашего брата презрительно, теперь их чрезвычайно мало, да и те, которые остались, улыбаются, кланяются и выделывают различные курбеты до того, что смотреть тошно. В день нового года здесь появился юмористический листок Коса, но увы на другой же день была открыта типография, так на первом номере и кончилось. Я видел этот листок: остроумие довольно пошлое. О бандах ни слуху ни духу, но по дорогам все еще продолжают ездить с конвоем. Графом Бергом³⁸²по-видимому, очень довольны, по крайней мере не слышно ни жалоб, ни нареканий. Вы, пожалуй, подумаете, от кого же я мог слышать жалобы, а свои-то на что? Мы сами такие само-критики, что просто мое почтение. У нас ходи в аккурате, а нет всякое лыко в строку пойдет. Однако я успел уже Вам надоесть и потому заканчиваю. До свиданья, преданный и уважающий

С. Турбин.

Прову Михайловичу передайте мое уважение.

На днях я приступлю к переделке польской комедии laky ojeec taky syn, которую думаю назвать Сынок в батюшку. Это будет для генерала Дитятина. Мой адрес: в Варшаву, в управление Генерального Штаба, для передачи по принадлежности.

[Сбоку:]

В 1-й том вложены карточки Жулковского, Рихтера i obligasia tymczazova.

27 Октября. Рыки [1864?]

Многоуважаемый Александр Николаевич,

Ваше письмо, полученное мною только 20 октября, подтвердило мои догадки о причине Вашего молчания. О себе много не скажешь: грязь, жиды, скука, вот три точки, вокруг которых обращается наше квартирование в Польше. Все слухи о разорении края, о неистовствах наших солдат, о безобразии офицеров — самая гнусная ложь и клевета. Что же касается до поляков, то даю Вам честное слово, что им можно сочувствовать только издали. Вблизи же делается невыразимо гадко. Лесть, низкопоклонничество, подлость и доносы друг на друга до того вошли в плоть и кровь здешней интеллигенции, что видишь и не веришь. Да, ну их к черту.

Из Инвалида я узнал сперва, что Ваши Шутники сыграны, а потом напечатаны, ³⁸³ и в настоящее время обуреваюсь желанием проглотить их. Помогите горю, пришлите оттиск. Ваше Доходное место переводит на немецкий язык бывший лектор Московского Университета Геринг, он за-границею, а я это знаю от его сына, который лекарем в нашем полку. Пиесу он озаглавил как-то мудрено. Старик хотел взяться за Сани, но сын, по моему совету, отсоветывал и предложил Воспитанницу. По моему мнению, Сани непереводимы. Все тонкости чисто русской речи, неминуемо исчезнут при употреблении gehabt haben и частички zu_? отнесенной к концу.

Вчера в нашем местечке ночевала партия политических арестантов, их было 25 человек, в том числе 2 ксендза и 1 монах капуцин и 1 женщина. 12 идут на каторгу, 12 на поселенье и 1 в каземат. Я Вам пишу потому, что пересмотревши несколько тысяч этого народа, только вчера встретил 2 юношей, откровенно говоривших, что они пошли в повстанцы по своей воле, все же остальное неиначе как z musa, т. е. по принуждению. Как Вам это покажется. Оставаясь в полной уверенности, что Вы исполните мою просьбу, оканчиваю. Душевно преданный

С. Турбин.

Поклонитесь всем Вашим и Прову Михайловичу.

Барыня моя свидетельствует Вам свое уважение.

Адрес: Люблинской Губернии в М. Рыки, через станцию Мощонку.

Многоуважаемый
Александр Николаевич,

Еще раз решаюсь повторить Вам мою покорнейшую просьбу относительно разрешения с Вашей стороны играть в Вильне ‘Василису Мелентьеву‘ для бенефиса Г-же Мельниковой. Этим Вы сделаете доброе дело и вместе обяжете преданного Вам от души и навсегда

С. Турбин.

Марье Васильевне передайте мое почтение. Потомство, и в особенности черненьких, поцалуйте.

3 Ноября [1864?]

Ваше согласие, если Вы им удостоите, пришлите ко мне или прямо в Вильну Цейдлеру.

[1865]. 9 Генваря. Омск.

Уважаемый Александр Николаевич,

Уезжая в Сибирь, я дал слово написать к Вам и до сих пор не исполнил своего обещания. В Иркутске я пробыл не долго: всего месяцев 8, а потом попал в Омск и уже успел съездить в Большую Орду, персонально познакомиться с озерами Балхашем и Иссык-Кулем. Дорожные мои заметки печатаются в Петербургских Ведомостях, где, если хватит у Вас терпения, можете прочитать. Со временем там же помещу поездку в Киргизскую степь и кое что о сибирском казачестве. Киргизы — это чудо что такое. Казаки — мерзость запустения. Дичь, пьянство, лень и невежество до того присущи этим прирожденным воинам, что порядочный человек между ними является в виде исключения и даже преследуется. Удивительнее всего, что хороший крестьянин-сибиряк, переименовавшись в казаки, сразу делается бездельником. От воевавших в степи моих товарищей я слышал, что в добавок здешние казаки отъявленные трусы, зато первоклассные грабители, иначе барантачи, по местному названию. Вы были в Крыму и, вероятно, видали степных татар, и потому Вам нечего рассказывать, что такое киргизы, это те же татары, только гораздо послушнее, честнее и добросовестнее и вообразите, что при всем нашем старании и известном уменьи портить целые племена, эта штука удалась, да и то не вполне, только относительно султанов и других влиятельных особ. Ну, да обо всем этом прочтете со временем.

Для Вас я берегу китайскую трубку, подаренную мне Султаном Большой Орды Тезеком, с которым мы сильно подружились: он выпил около ¹/₄ ведра моей водки, и я около ¹/₂ ведра кумысу собственноручно приготовленного 3 супругами его Величия. Киргизский кумыс очень вкусен, но выпивши его порядочное количество, можно нагрузиться до риз положения.

А как Вы думаете, кто муллит в степи. Верно, не угадаете. Большая часть Киргизских мулл наши Казанские и Рязанские татары из беглых солдат (есть и ех-каторжане) и ничего: слава Аллаха не умаляется ни на волос. Еще там есть, но я уже чувствую, что надоел Вам, и потому, пожелав Вам всего хорошего, оканчиваю.

Весь ваш С. Турбин.

Барыня моя Вам кланяется. Если будете писать ко мне, то адресуйте в Омск, подполковнику Генерального Штаба.

Я читал объявление о новом издании ‘Русская сцена. Если можно, отдайте туда мои драматические произведения. Условия зависят вполне от Вас.

Я читал о Московском спектакле в пользу раненых, ³⁸⁴ в котором Вы являлись Густомесовым. Мы здесь тоже играем — и ничего. Старый друг пойдет у нас на масленице, Густомесовым буду я.

Потрудитесь передать от меня поклон Прову Михайловичу.

Многоуважаемый Александр Николаевич,

Вчера я был у Корша и узнал от него, что Ваш двойник по имени, личность для него совершенно неизвестная. О журнале Валентин Федорович пишет к Вам сам, но, сколько кажется, это дело далеко еще нерешенное. Вчера же давали Вашу Бедность не порок, и мое отношение к Струйской возрасло еще на 20 %. Васильев будет играть Грозного в драме Толстого ³⁸⁵ это решено утвердительно. Вот все, что может сообщить Вам преданный от души

С. Турбин.

30 Ноября. СПБ. [1866?]

Мой привет Агафье Ивановне, юноше и Прову Михайловичу.

Многоуважаемый
Александр Николаевич,

При всем моем желании проводить Вас, я попал на чугунку, когда она испустила свист и шипение. Очень было досадно, ‘абер вас золь ман махен’, как говорят русские генералы, конечно, не все, но большая часть оных (72 % по последним исчислениям). Посылаю Вам, т. е. не Вам, а Вашему потомству, билет на ‘Досуг и дело’ в будущем году и книги.

Есть и моей стряпни, есть и Погосского, а одна даже Максимова. Когда придутся сколько-нибудь по вкусу, то можно прислать еще. Ради бога обратите внимание на прошение, посланное мною к Родиславскому от Мельниковой, а я будучи в Вильне, сам обращусь к Потапову, с которым когда-то были приятелями и вместе ремонтировали. Он в качестве поручика Л. Г. Гусарского полка, а я в чине подпоручика 5-й артил. бригады. Да, костати, теперь в Вильне мой задушевный др&gt,г—Аркадий Столыпин, тоже товарищ Потапова и, кажется, мне удастся выхлопотать соглашение в пользу нашего общества. Жена свидетельствует Вам свое уважение, а я рукоприкладствую.

Вполне, совершенно и искренно преданный

С. Турбин.

25 Декабря, [1867?].

[Приписка карандашом рукою Островского:]

я, даже без всякой вины с моей стороны, подал В. повод заключать о моем нерасположении к О. Как доказательство противного, я теперь же предлагаю В. роль в моем новом произведении.

ПРИМЕЧАНИЯ

³⁷⁷ Публикуемое письмо относится к 1860 г. Означенная дата устанавливается как упоминанием о смерти А. Е. Мартынова, последовавшей в 1860 г., так и запросом о журнале ‘Искусство’, выходившем в Спб. с сентября по декабрь 1860 г.

³⁷⁸ Публикуемое письмо датируется 1860 г. В этом году была запрещена к постановке пьеса Турбина ‘Пансионерка на станции’. Комедия ‘Свекровь и теща’, упоминаемая ниже, была напечатана в ‘Русской сцене’ в 1864 г.

³⁷⁹ ‘У него нет ни стыда ни совести’.

³⁸⁰ В начале 1861 г. все ожидали появления манифеста об освобождении крестьян, следовательно, публикуемое письмо датируется началом 1861 г.

³⁸¹ Очевидно, ‘Свекровь и теща’.

³⁸² Упоминания о бандах, конвое и гр. Берге служат указаниями, что публикуемое письмо написано вскоре после Польского восстания 1863 г., поэтому письмо относится нами к 1864 г.

³⁸³ Первая часть публикуемого письма относится к последствиям усмирения Польского восстания 1863 г. Комедия А. Н. Островского ‘Шутники’ играна впервые в Александрийском театре в Спб. 9 октября 1864 г. и напечатана в ‘Современнике’ 1864 г., кн. 9, поэтому публикуемое письмо датируем 1864 г.

³⁸⁴ ‘Путевые заметки по Сибири’ Турбина начали печататься в ‘С. Петербургских ведомостях’ 1863 г.— А. Н. Островский 15 декабря 1863 г. участвовал в спектакле Кружка любителей драматического искусства и исполнял роль Густомесова в комедии ‘Старый друг лучше новых двух’.

³⁸⁵ Трагедия А. К. Толстого ‘Смерть Иоанна Грозного’ впервые сыграна в Александрийском театре в Спб. 12 января 1867 г., к каковому сроку и относится публикуемое письмо. Роль Грозного исполнял Васильев.

³⁸⁶ Журнал ‘Досуг и дело’ издавался с 1867 г. по 1870 г. Мы склонны датировать публикуемое письмо 1867 г., так как в конце декабря названного года А. Н. Островский собирался ехать в Спб. на репетиции и премьеру ‘Василисы Мелентьевы’.

Турбин, Сергей Иванович

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: