Письма из Абастумана, Ключевский Василий Осипович, Год: 1895 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 32 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

В. О. Ключевский

Письма В. О. Ключевского из Абастумана

Ключевский В. О. Лекции по истории Западной Европы в связи с историей России

М.: НП ИД ‘Русская панорама’, 2012.

1. Н. И. СПЕРАНСКОМУ

Многоуважаемый Николай Иванович¹!

Простите, что беспокою Вас просьбой, исполнение которой, боюсь, соединено с большими хлопотами. Когда я преподавал в А[лександровском] училище, для юнкеров литографировались составленные мною записки по истории. У меня уцелел от последнего издания лоскуток, который при сем прилагаю. Может быть, в складе ненужных учебных пособий уцелели экземпляры и этих записок. Если есть возможность по прилагаемому лоскутку навести справку и добыть для меня один экземпляр этих записок. Вы мне сделаете этим очень большое одолжение. Когда экземпляр найдется, потрудитесь оставить его у швейцара училища для передачи по востребованию на мое имя: я буду наведываться о результате поисков сам или через прислугу. Сижу безвыходно дома с неотвязчивым кашлем.

Истинно Вас уважающий и преданный Вам

В. Ключевский

4 окт[ября] [18]93

4 октября 1893

¹ Сперанский Н.И. (1846 — после 1901 и до 1911) — слушатель Ключевского в Александровском училище, впоследствии преподавал там военное законоведение. В годы одновременной с Ключевским службы в училище (1882-1883) возникли между ними дружеские отношения.

2. М. А. ХРУЩЕВОЙ

Многоуважаемая Марья Алексеевна²!

Приехал на место благополучно и доселе не чувствую последствий дальнего переезда. Чувствую себя очень хорошо. Погода после дождей установилась ясная: днем на солнце тепло, а к вечеру холодно. На свежем воздухе иногда появляется кашель, который скоро впрочем проходит в комнате.

Пока осматриваюсь и мало хожу по окрестностям. Дела идут, кажется, сносно, большего не желаю, довольствуюсь малым.

Мои искренние поклоны Люб[ови] Ив[ановне] и Н[екрасовы]м. Желаю Вам быть здоровой.

Истинно Вас уважающий В. К[лючевский]

8 ноября

8 ноября 1893

² Об этом адресате писем известно крайне мало: она происходила из купечества, проживала в Москве на Мал. Никитской в собственном доме, где бывал В. О.

3. М. А. ХРУЩЕВОЙ

Начинаю прямо с конца, т. е. со своего здоровья. Чувствую себя по прежнему хорошо и физически, и по возможности духовно, даже начинаю привыкать к холоду в комнатах. Бывают насморки, но скоротечные, раз болел зуб и даже выкрошился. Но и это не большая потеря: кто приготовился стать беззубым, тому все равно, иметь ли ему одним зубом меньше или больше. Приучаюсь даже писать озябшими руками. Вот как пишу теперь, согревая пальцы у затопленной печки. К вечеру перед топкой в комнатах у меня становится свежо.

Месяц прошел с отъезда моего из Москвы. Не скажу, чтобы легко прошел этот месяц, но все же легче, чем я ожидал. Моя привычка преувеличивать все и в том числе затруднения оказалась на этот раз полезной. Бывали минуты уныния, сомнений, но мне удалось их одолеть. Думаю, что и впредь не будет хуже.

Как здравствуете Вы? Не имею никаких вестей от Вас. Здорова ли Л[юбовь] И[вановна]? Обеим поклон и отеческое приказание быть здоровыми. Мне это было обещано, и обещание, надеюсь, будет сдержано. Что Ст[епан] Федорович]¹ и другие дорогие наши друзья (не разумею, конечно, в их числе А[нну] С[тепановну] и Е[катерину] С[тепановну] Н[екрасовых]?

Хотя я и могу обойтись без подобных известий об их несомненно благополучном существовании, а от скуки хочется иногда услышать об них кой-что.

Кланяйтесь всем добрым общим знакомым. Н[екрасовы]м и другим.

С истинным почтением

В. К[лючевский]

Получили ли мое первое письмо с места от 7 ноября?

23 ноября

23 ноября 1893

¹ Речь идет о С. Ф. Фортунатове (1850-1918), приват-доценте Моск. ун-та по истории европейских стран и США.

4. М. С. КОРЕЛИНУ

No Вашей квартиры забыл, адресую в университет.

Абастуман, 9 дек[абря] 1893.

Добрый Михаил Сергеевич¹! Вы поступили очень великодушно, написав мне раньше, чем я исполнил свое обещание сообщить Вам свой адрес, и за это я сугубо Вам благодарен. Помнится, перед отъездом, получив с места надлежащие сведения, я просил своих передать адрес всем знакомым, которым он может понадобиться. Но это не снимает с меня вины, и я досадую на свою забывчивость. В первое время по прибытии на место хлопоты новоселья вместе с неизбежными следствиями дальнего переезда при дождливой погоде были причиной того, что я и к своим писал довольно редко, а потом наступили холода — новая помеха писать: после полудня, когда я наиболее свободен, у меня иногда так остывают комнаты, что писать можно только так, как рисуют живописцы, выводя каждую часть буквы с особыми усилиями и по наперед обдуманному плану.

Какими печальными вестями и соображениями пришлось Вам наполнить Ваше письмо! Известие о смерти Тихонравова² я получил за день до Вашего письма. Я пожалел сильно, что меня нет в Москве: мне хотелось бросить прощальный комок земли на его гроб. Прискорбно все, что Вы пишете о похоронах.

О несчастии В. И. Герье и писать не буду³. Об этом известила меня жена, когда Борис⁴ лежал в инфлюэнце. Можете представить, каков был тон извещения. Как подействовала потеря на Авд[отью] Ив[ановну]⁵ и сестер?

Очень благодарен Вам за то, что Вы сказали обо мне на заседании факультета по поводу вопроса о вознаграждении Милюкова. Мне показалось не совсем ясным различие между нормальной платой за практические упражнения и ненормальной. Во время разговора с попечителем не было речи о размере платы, а выяснялось только, что размер определится состоянием специальных средств университета и, разумеется, усмотрением факультета и что предложение удобнее сделать к концу учебного года, когда можно будет сослаться на исполненный труд. Я, конечно, буду за максимальный размер. Таково было и мнение попечителя, который одобрил мое предложение и обещал поддержку. Если я возвращусь к предположенному сроку, я успею сделать предложение факультету, в противном случае направлю ходатайство через декана. ‘А о будущем поговорим после’, — повторю я Ваши слова в письме.

Живу я пока благополучно и к условиям места привыкаю с некоторой удачей. Всего труднее привыкнуть к здешней комнатной температуре, когда холодно на дворе, нос и руки, избалованные московскими печами, особенно страдают.

Если представится удобный случай, выразите Владимиру] Ив[анов]чу⁶ мое сострадание ему: его поистине сердечно жаль.

Дошел ли вовремя мой отзыв о сочинениях на медаль и что присудил факультет?

Пишу афоризмами, без связи, ввиду почтальона, пришедшего вынуть письма из нашего ящика и меня дожидающегося. Не забывайте Абастумана, Малой Полянки, поклоны общим знакомым и особенный Надежде Петровне⁷.

Преданный Вам В. Ключевский

9 декабря 1893

¹ Корелин М.С. (1855-1899) — профессор Моск. унта, историк-медиевист, читал лекции на Высших женских курсах, участвовал в работе Комитета грамотности.

² Тихонравов Николай Саввич (1832-93) — проф. Моск. ун-та, историк литературы, академик.

³ Над строкой карандашом, очевидно рукой Корелина: смерть сына.

⁴ Сын В. О. Ключевского.

⁵ Авдотья (Евдокия) Ивановна — жена В. И. Герье.

⁶ В. И. Герье.

⁷ Жена М. С. Корелина.

5. М. А. ХРУЩЕВОЙ

Многоуважаемая Марья Алексеевна!

В последнее время у меня скопилось такое количество срочных дел по У[ниверситету] и по Посаду, что я не знал, когда дождусь свободного дня.

Вы напрасно беспокоитесь о судьбе своего письма: оно пришло вовремя, на другой день по отсылке моего. Второе письмо несколько запоздало, вероятно вследствие зимних задержек на перевале. Нет надобности посылать заказные. Адрес самый простой, как на первом письме: Абастуман, Тифл[исской] губ[ернии], такому-то — и только.

Благодарю Вас за московские вести. Они очень печальны. Очень-очень прискорбно мне было узнать о смерти Тихонравова. Я глубоко пожалел, что меня не было на похоронах: мне хотелось бы с ним проститься.

У нас здесь быстро в 24 часа выпал снег и (7 дек[абря]) установилась хорошая санная езда. Зима в цвету. Я поэтому чувствую себя хорошо и жалею, что в Москве такая дурная погода. Зуб утих, сломившись. Мне немного конфузно встретить суждение, что здешний воздух должен дать мне силы для будущих ожидаемых работ. Когда же наконец настанет для меня настоящее вместо столь замедлившего уйти от меня будущего? Когда я перестану быть человеком, все подающим хорошие надежды? Я боюсь, что пора стать и давнопрошедшим. Картина или портрет на похоронах, Вами нарисованный — вот это настоящее будущее, подающее надежды. И пора не прошла для надежд, и досуг есть оправдать их.

Я очень рад, что слух о Ст[епане] Ф[едоровиче] не оправдался. Шутки в сторону — пора прошла, а уменье не пришло — пора и уменье быть настоящим человеком. И на это надобно уменье, и это не дается от природы, как не родятся на огородных грядках соленые с чесноком огурцы, до которых мы с ним такие охотники.

А что публичные лекции? Они несколько занимают меня, как невольно привлекает внимание человека угол, о который он, проходя мимо, нечаянно ударился лбом. Из благотворительного развлечения они, повторяясь из года в год, грозят превратиться в дурную, хотя и благотворительную привычку.

Л[юбови] И[ванов]не передайте мою благодарность за память и мой почтительный поклон, как и А[нне] Ст[епановне] и Ек[атерине] Ст[епановне]. Очень рад, что моя телеграмма 24 ноября пришла вовремя и кстати. Скоро праздник: поздравляю Вас и всех добрых и друзей, в день праздника буду много думать о Москве. Желаю быть здоровой.

Искренно Вас уважающий В. Ключевский

15 декабря 1893 г.

15 декабря 1893

6. H. M. БОРОДИНОЙ¹

22 декабря 1893, Абастуман

Ты очень мило поступила, написав мне, я давно ждал твоего письма. Но никуда не годится твое поведение: мне пишут, что ты больна и Маруся², Ал[ександ]ра Ил[ьинич]на³ то же. На что это похоже? Я не знаю, кто из вас остался здоров, кажется, одна Ел[изавета] М[ихайлов]на⁴. За это ее поцелуй от меня, впрочем не забудь и больных, которые, надеюсь, уж выздоровели, — и за то, что здоровы, а Ел[изавету] М[ихайлов]ну за то, что не была больна.

Радуюсь твоим литературным и астрономическим занятиям. А какова Лидочка⁵! Теперь, надеюсь, будешь к ней благосклоннее.

Ниса⁶ сообщит тебе о приключении с чтением ‘Грусти’⁷ и с немкой. Это само по себе только забавно, но в первое время меня встревожила эта слезная выходка: мне показалось, что не следовало читать здесь этой статьи. А впрочем — пускай плачет, кому плачется, я не носовой платок, чтобы утирать даровые слезы, даже немецкие.

Черную книжку на днях вынимал⁸, чтобы вписать три-четыре афоризма — для докторши, при случае угощу ее — кислые-прекислые. Написал бы тебе их, да сейчас придет почтальон за письмами. После как-нибудь.

У нас великолепные солнечные дни: снег и морозы, а среди дня так тепло, что бабочка, попавшая у меня между двумя стеклами, оживает и бьется, а после заката — лежит вверх животом. Я ее не выпускаю, чтобы совсем не замерзла.

С новым годом всех вас! Соберитесь накануне у нас, и когда будете пить, помните, что в эту минуту мне очень скучно по Москве.

Живу я — как можно жить при моих условиях, но в общем ничего, доволен. Подробности — после как-нибудь. Все идет ровно, день-за-день, и мне кажется, время катится очень быстро. Это хороший признак.

Кланяйся Долговым⁸ и всем нашим, кого увидишь, кроме — сама знаешь кого. Пиши на досуге и не хворай, даже когда досуг есть.

В. К[лючевский]

22 декабря 1893

¹ Надежда Михайловна Бородина (1848-1919) — свояченица В. О.

² Мария Ивановна Преображенская — воспитанница семьи Бородиных.

³ Бородина Л. И. (1816-1904) — теща В. О.

⁴ Бородина Е. М. (1845-1919) — свояченица В.О.

⁵ Возможно, Лидия Николаевна Громогласова.

⁶ Ниса — домашнее имя Анисий Михайловны (1837-1909), жены В. О., урожденной Бородиной.

⁷ Статья ‘Грусть’ (памяти М. Ю. Лермонтова) была издана без подписи с инициалом ‘К.’ в журнале ‘Русская мысль’ (1891, No 7).

⁸ Речь идет о записной книжке, куда В. О. записывал свои афоризмы.

⁹ Долговы — семья родственников Бородиных.

7. С. А. БЕЛОКУРОВУ

Абастуман

Многоуважаемый Сергей Алексеевич¹!

Старый год доживает свои последние минуты, и я спешу расплатиться с старыми долгами прежде чем наступит новый год, а долг мой перед Вами давно просрочен.

Прежде всего спасибо Вам за два письма и две посылки. Новости, Вами сообщенные, одни очень любопытны, другие донельзя печальны. Упокой, г[оспо]ди, душу Н[иколая] С[авви]ча²: мне его очень жаль. У Вас в Москве, очевидно, была тяжелая осень. Истинно утешило меня согласие Майкова³, а также постановление комиссии о рецензенте сочинения Любавского⁴ о выборе Вашем на новое трехлетие и говорить лишне потому, что не было неожиданностью. Но что случилось с нашим Ю. Д. Ф[илимоновым]⁵ — недоумеваю, но скорблю.

Вы просите на досуге написать о своем житье-бытье. Что написать? Живу хорошо, веду свое дело по мере сил и уменья и чувствую себя хорошо в обществе превосходного хозяина и добрых товарищей. Надобно было привыкать к температуре, не похожей на комнатную московскую, но здешний зимний воздух помог одолеть и это затруднение, только по почерку этого письма можете видеть, что у меня в комнате не жарко и перо не твердо держится в руке.

Теперь о деле. Посылаю Вам документ от профессора русской истории Д. А. Корсакова (Каз[анский] унив[ерситет]). Мне переслали этот запрос из Москвы. Благоволите принять надлежащие меры по содержанию бумаги, доложить о ней Обществу и т. п. Я, с своей стороны, напишу автору, что буду просить Общество об исполнении его предложения, смотря по положению нашего издания. Некоторые из предлагаемых вещей кажутся мне весьма любопытными…

Я уже собирался пред отправкой письма на почту заключить его выражением моей общей признательности Вам и всем сочленам за память обо мне, как получил Ваш новый пакет, наскоро перебрал присланные карточки, наскоро просмотрел Ваше любезное письмо и увидел, что если бы я удесятерил силу предположенных мною благодарственных выражений, то вышло бы далеко не все то, что мне хотелось бы сказать моим добрым сочленам, вспомнившим обо мне на заседании. При свидании передайте им это и пожмите за меня руку каждому, начиная с Аполлона Александровича⁶. Я решил послать эту записочку тотчас, хотя по поводу нового Вашего письма хотелось бы кое-что прибавить. Наступающий день обещает хлопоты, и мне до вечера едва ли удастся сесть за письменный стол, вследствие чего письмо замедлит более чем на сутки.

Итак, еще раз всем душевное спасибо, Вам прежде всего, и всех с новым годом.

Преданный Вам В. Ключевс[кий]

31 дек[абря] 1893⁷

Не позднее 31 декабря 1893

¹ Белокуров C. A. (1862-1918), историк, археограф, архивариус МИДа, казначей ОИДР, издал сборник ‘Василий Осипович Ключевский. Материалы для биографии’ (М., 1914).

² Н. С. Тихонравов.

³ Согласие Майкова Л. Н. (1839-1900), вице-президента АН, председательствовать в ОИДР.

⁴ См.: Бершадский А. Рец. на: ‘Любавский М. Областное деление и местное управление Литовско-Русского государства… М., 1893 (Чтения ОИДР, 1894, кн. 4, отд. IV, с. 1-26).

⁵ ‘Отчисление’ Ю.Д. Филимонова (1828-98) от должности хранителя Оружейной палаты Кремля из-за подачи им докладной записки наследнику о неполадках в дворцовом управлении.

⁶ Речь идет о Майкове A. A. (1826-1902), слависте, проф. Моск. ун-та.

⁷ Рукой С. А. Белокурова.

8. М. А. ХРУЩЕВОЙ

Многоуважаемая Марья Алексеевна!

Мне, право жаль, что мое здоровье возбуждает столько забот и тревог, хотя я, конечно, могу быть только благодарен за эти заботы. Сам я не считаю себя столь хилым и даже иногда готов чувствовать себя в цветущем состоянии. В этом, конечно, виноват не я: честь этого вполне принадлежит месту и образу жизни. Не смотря на морозы, сменяющиеся обильными выпадениями снега, у меня нет ни кашля, ни даже насморка, так что даже неловко с непривычки, точно чего-то недостает. Ко всему привыкаешь и по инерции трудно отвыкать даже от неприятностей.

Тем легче мне было привыкать к здешней обстановке. Я начинаю чувствовать себя как будто связанным и с крутым подъемом ущелья прямо перед моим окном в каких-нибудь 8 саженях от стены моей комнаты, и вон с той дальней горой перед другим окном, которая теперь, когда я пишу и взглядываю на нее урывками, ярко озарена еще зашедшим за нее солнцем, тогда как ущелье уже подергивается бело-синеватым цветом, предшествующим сумеркам. И все это вместе с сейчас затопленной печкой и желтыми занавесками на окнах становится чем-то близким… Я ведь из породы полипов: сам не доберусь до места, но если волна забросит на него, прилипаю к нему и делаю из него себе гнездо.

Видите, я пустился себя характеризовать, значит, доволен собой. Это самодовольство очень полезно в гигиеническом отношении.

Праздники прошли не без праздничных хлопот: приемы, визиты, как ни мала наша колония. Иногда весь день не удается взяться за перо.

Благодарю Вас за московские вести. Самая приятная из них для меня — о публичных лекциях: эгоистически доволен, что они начинают приедаться публике, авось в следующем году их не будет.

Что Вы пишете о Киз[веттере]¹ догадывался и никогда не пенял на него за редкие его посещения. Я, к сожалению, знаю среду, в которой он вращается. Радуюсь его успеху на коллективных уроках.

А я разве ставил Ст[епана] Ф[едоровича] Ф[ортунатова] на одну доску с теми ‘дорогими друзьями’, о которых Вы думали? Те и не друзья, даже не дорогие. Ст[епан] Ф[едорович] — друг математический, верный, как аксиома. Так[им] образом Вы его защищаете, когда на него не нападают. Поклон ему от меня, хотя перед отъездом он мне удружил своим обдуманным языком. Впрочем, это — прошлое. Не намекайте ему об этом.

Прискорбно читать известия о Ваших московских страданиях от погоды, сравнивая ее со здешней. Поэтому я готов видеть извращение чувств в том, что вы, москвичи и москвички, сами коченея от холода, так боитесь за здоровье абастуманцев, которые дышат свежим, зимним, горным воздухом в полторы груди по меньшей мере. Это я пишу к тому, чтобы поблагодарить Вас и Л[юбовь] И[вановну] за Вашу заботливость обо мне и пожелать Вам обеим абастуманского здоровья. Пожмите за меня крепко руку Л[юбови] И[вановне] и передайте мои поклоны А[нне] Ст[епановне] и Е[катерине] Ст[епановне]. Очень благодарю их за праздничные карточки.

С истинным почтением В. Ключевский

4 января 1894 г.

4 января 1894

¹ Кизеветтер Александр Александрович (1866-1933) ученик В.О., с 1893 проф. Моск. ун-та и (позднее) Высших женских курсов по кафедре русской истории.

9. Н. И. СПЕРАНСКОМУ

Получив Вашу телеграмму, дорогой Николай Иванович, я изо дня в день выжидал удобной минуты, чтобы написать Вам и поблагодарить Вас за добрую память обо мне, а также и за то, что Вы и без меня не забываете моего московского жилища, как мне пишут об этом мои домашние. Но при здешней комнатной температуре не всегда, когда есть досуг, удается овладеть пером: у нас теперь пора самых сильных и устойчивых морозов. Отсрочивая письмо со дня на день, я решил наконец непременно исполнить свой долг 12 января, в день нашего университетского праздника.

Я имел свои побуждения, чтобы выбрать именно этот день. На расстоянии Бог знает скольких тысяч верст и на высоте, сколько помнится, 4 тыс. фут. над уровнем моря простительно быть не только искренним, но и откровенным, не только думать, что следует, но и говорить, что думаешь. Я всегда считал Вас человеком университетским — не по диплому, а по духу, по направлению мысли и складу убеждений, а такие духовные, крестные дети университета главным образом и поддерживают его значение в обществе. Притом у нас с Вами есть и общий учитель и этот учитель — Кавелин¹. Я не слушал его, но по его сочинениям учился историческому мышлению и пониманию русской истории. Сегодня на меня нашло маленькое уныние: с 1865 года, когда я вступил в Московский университет, я в первый раз встречаю этот день вне Москвы. В этот день, письменно беседуя с Вами, я как будто сижу на Малой Полянке, а Вы у меня в гостях, — и чувствую себя менее одиноким. Значение университета не упадет, пока есть вне его люди, так сочувствующие успехам русской мысли и науки. Gaudeamus igitur²!

Живу я здесь тихо и ровно. Общество, в котором мне пришлось вращаться, состоит из прекрасных людей, начиная с самого Хозяина. Это маленькая морская колония, как ее здесь называют. Веду свое дело возможно проще, не ставя слишком сложных задач, но не всегда бываю доволен своим исполнением предположенной программы. Мне все кажется что я недостаточно оправдываю встречаемое мною внимание: то представляется не вполне выясненным, другое неполно изложенным. Приходится отрешаться и от некоторых привычек, приобретенных в аудитории. Надеюсь, результаты выяснятся в конце курса, а пока продолжаю его с надеждой, что эти результаты хотя несколько будут соответствовать моему желанию быть полезным.

До свидания. Мой почтительный поклон Вашей супруге³. Не забывайте моих временных сирот на Малой Полянке.

Истинно Вас уважающий и преданный В. Ключевский

Абастуман, 12 января 1894

12 января 1894

¹ Кавелин Константин Дмитриевич (1818-1885) правовед, историк, публицист, общественный деятель, преподавал в Моск. ун-те (1844-1848) и в СПб. ун-те (1851-1861).

² Итак, будем веселиться! (лат.)

³ Надежде Константиновне Сперанской.

10. Н. М. БОРОДИНОЙ

Аб[ас]туман, 17 янв[аря 18]94

Надя!

Благодари англичанина мистера Коба, гувернера при сыне гр[афа] Олсуфьева, за то, что я наконец собрался отвечать тебе на вопрос твоего письма, как я здесь поживаю. В первом письме я оставил этот вопрос без ответа, во-первых, потому, что мне помешали дописать письмо, а во-втор[ых], потому, что я не знал, как отвечать. Сегодня, отправив письмо домой, после обеда, когда в[еликий] к[нязь]¹ ушел в кабинет, а публика стала расходиться, я удержал названного англичанина, порядочного музыканта, и просил его сыграть что-нибудь из ‘Песен без слов’. В столовой стоит отличный рояль Беккера, и он превосходно отражается в высокой комнате, в которой вся наружная стена — большое сплошное окно.

Странный каламбур: нужны песни без слов, чтобы найти слова. Сидя у камина в опустевшей комнате, я под Мендельсона задал себе твой вопрос, как я поживаю, и нашел ответ: никак, я существую, а не поживаю. Если тебя действительно так интересует ‘все меня касающееся’, как ты пишешь, то вот тебе интересное касательно меня открытие. Попав надолго в новую среду после продолжительного домоседства, я убедился, что я из породы улиток: ты знаешь, что я считаю животных образцами, по которым творятся разные сорта людей. В А[бас]тумане я весь сжался, как сжимаются вещи от холода или улитка, попав на новое место. Кожа на руках съежилась, осязание притупилось: поведешь рукой по голове, — как будто волос стало меньше, возьмешь за бороду, — как будто и она другая, не моя, жиже моей, хотя она, к сожалению, только и может быть моей, потому что никто другой не станет носить подобной бороды. Привычные мысли и чувства где-то остались по ту сторону Кавказа: тяжелы, что ли, они на подъем, что не могли перевалить через высокий хребет, — не знаю.

Четыре раза в неделю у нас вечера у женатых офицеров свиты: это для в[еликого] к[нязя], которому ведь скучно сидеть дома в этом ущелье. Там играют в фанты, вертятся, пишут на билетиках вопросы друг другу и потом гласно читают ответы, читают что-нибудь из Гоголя, Толстого Алексея, здесь и я читал ‘Грусть’ и собираюсь читать афоризмы под видом неизданного сочинения Гамлета Щигров[ского] уезда². Все ведут себя просто и непринужденно, по-видимому: но кому какое дело до изнанки? Довольно и видимой лицевой стороны. Бывает и кой-какие сторонние гости: моя докторша, которая уже приобрела себе право требовать, чтобы хозяйка сажала меня около нее за ужином. Бывает немка из Москвы, не то из Петербурга, которая в А[бас]тумане чудотворно исцелилась от болезни ног — с гувернанткой француженкой — обе страшны, как божий гнев на страшном суде. Эта самая немка, девица лет в 20-25, на костюмированном вечере у в[еликого] к[нязя] была одета ангелом из ‘Демона’, и я гувернантке похвалил костюм, чтобы … чтобы поподличать и заслужить благорасположение сего крылатого гения. Зачем, и сам не знаю. Поверишь ли, мой комплимент заставил дуру француженку выболтать, что они нарочно в нашу церковь ходили к обедне, чтобы изучить крылья у ангела на иконе. Я хохотал от такого паскудного усердия к иконописи, но воздержался от замечаний. Я участвую в играх, чтобы не казаться букой, избегаю только жмурок: неудобная эта игра с дамами — ловить, не видя, за что поймаешь. Но ни видимая оживленность общества, ни новизна людей не вызывает во мне никаких размышлений, не возбуждает никаких впечатлений, даже скуки: даже не скучаешь, хотя иногда клонит ко сну. Это и есть жизнь без впечатлений или жизнь улитки, не жизнь, а просто существование.

На днях предпринята была первая поездка на высокий Зекарский перевал. В[еликому] князю нужны эти поездки для горного воздуха: Зекар с лишком на 2000 футов еще выше Аб[ас]тумана. Поехали рано утром и взяли с собой холодный завтрак. Дамы наши все были с нами. Это был печальный для меня день суда за мои грехи. Ночью накануне во сне я выломил у себя один из последних передних зубов с страшной болью, от которой проснулся. Сильнее физического страдания было нравственное: я впал в совершенное уныние и хотел отказаться от поездки, но передумал: дома в одиночестве я только измучил бы себя раздумьем, а дела все равно не мог бы делать, поездка могла рассеять мое горе. Как нарочно мне пришлось ехать вдвоем с просвирой. ‘А! — думаю себе. — Вот что значит потеря зуба — наказание за насмешку, теперь сиди с своей жертвой и казнись!’ А она, как на зло, веселая, разговорчивая. Я молчал, злился, показывал вид, что боюсь простудить рот, и — не каялся, а бранил судьбу в душе: ожесточился, значит.

Природа пришла на помощь моему горю. Перевал виден из А[бас]тумана: кажется, рукой подать до этой снеговой вершины. Но до него верст 17. Дорожка вьется в гору змейкой с беспрерывными крутыми подъемами и поворотами под острым углом. Легко вывалиться, но безопасно, потому что глубокий снег покрывает камни, да и санки низкие, горные, нарочно выписанные из Финляндии. Когда поднялись на высоту, где стал редеть лес, солнце проглянуло сквозь облака. Вся окрестность на обширное пространство неровная, обрамленная горами, точно вдруг покрылась белой скатертью, прошитой серебром. Трудно было глядеть на эту яркую, игристую белизну: глаза резало и туманило. Вон вдали чуть видно и наше ущелье с старым замком Тамары на горе, а дальше — все гряды гор без конца: точно исполинские волны, вдруг скованные холодом и так оставшиеся в своем тревожном оцепенении, вспомнил я Байрона. Воздух был так чист и редок, что, казался, совсем не было воздуха.

Мне не дали достаточно полюбоваться. Приехали, сели за стол, длинный и низенький, т.е. за снеговое возвышение, окопанное со всех сторон, из снега же и сиденья. Прямо на снеговом столе явилась закуска, расставили бутылки, блюда, рюмки, солонки. Место было на обрыве глубокого ущелья, кругом ни следа жилья, кой-где сосенки, да белые горы направо, налево, а сверху солнце начинает припекать, как в июне. ‘Загорите’, — сказал я даме, смотревшей в сторону солнца. Меня заставили быть распорядителем пира, т.е. завтрака, тамадой, как говорят здесь: его обязанность — возглашать тосты, следить за тем, чтобы наливали и пили вино. В порядке и тоне тостов нужна некоторая осторожность, чтобы никого не забыть и не обидеть. В горе иногда находит нервная оживленность, которая мне и помогла, публика пришла в такое настроение, что я нашел возможным предложить выпить за то, чтобы на обратном пути, когда дамы должны были ехать парами с кавалерами (в каждых санках по даме и по кавалеру, который правит лошадью — кучеров нет), дамы, наши любезные спутницы, вываливались, но не ушибались. Тост был принят охотно: очевидно, горная практика выработала привычку падать, не ушибаясь. Но я постарался избегнуть этого вдвоем, и на вопрос некоторых дам, с кем поеду, сказал: ‘С той, которую никто не возьмет’. Разумеется, постарались обойтись без такого спутника, чтобы не попасть в звание таких, которых никто не берет. Это не любезно, но удобно, и я возвращался один с кучером в больших санях, в которых приехал, оглядывая взбудораженную горными капризами окрестность с чувством грешника, уже отбывшего свое наказание и примирившегося с людьми и собой.

По возвращении у меня долго звенело в ушах: это обычное действие горного воздуха. Удивительно бодро и свежо чувствуешь себя после такой поездки, чувствуешь усиленное биение сердца, людям с плохим сердцем и нельзя подниматься на такую высоту.

Вот тебе простой, даже неуклюжий рассказ о поездке на Зекар, перевал, который славится на Кавказе. По неряшливости изложения небось не напечатаешь этого описания после моей смерти.

Не знаю, ясно ли ответил я на твой вопрос о том, как я здесь поживаю. Я передал тебе наиболее характерные минуты моего существования, по крайней мере, более характерных не помню и яснее передать свое настроение не умею. ‘А афоризмы?’ — спросишь ты. Да, в самом деле я иногда кой-что записываю в черную, чтобы не отстать от старой дурной привычки. Но и они, эти афоризмы, бесцветны, как мое бытие. Суди сама по следующим примерам.

Чтобы сохранить присутствие духа, часто необходимо полное отсутствие души.

Сердце женщины — белый лист бумаги: на нем никогда ничего не прочтешь, но что угодно напишешь, если умеешь писать на таком веществе.

В школе надо повторять уроки³, чтобы хорошо помнить их, в жизни надо хорошо помнить ошибки, чтобы не повторять их.

Вся житейская наука женщины состоит из трех незнаний: сначала она не знает, где добыть жениха, потом — как быть с мужем, наконец — куда сбыть детей.

Находят сходство у Толстого с Мопассаном. Но заметнее разница: последний потерял ум, не зная, куда девать его, первый вечно ищет своего ума, позабыв, куда девал его.

Какая разница межу романистом и психологом? Первый, изображая чужие души, рисует свою, второй, изучая свою душу, думает, что наблюдает чужие. Романист похож на человека, который видит во сне самого себя, а психолог — на человека, который подслушивает шум в чужих ушах.

Теперь подыщи слова для обозначения моего поживания. Я думаю, что самое подходящее слово — упадок духа. Это не уныние, а просто понижение.

А странно: мне начинает казаться, что время летит быстро. Бывало, в ноябре ждешь — не дождешься, когда пройдет день, а теперь чуть размечтаешься, зазеваешься — глядь, целых трех- четырех дней как не бывало. Что это значит? А то, что я привыкаю к месту. Ведь улитка — слизняк, а слизняк сам никуда не выползает, но куда бросит его волна, сначала повозится, похандрит, а потом начнет прилипать. И боюсь, с каждой поездкой на Зекар все плотнее. Завтра едем опять, и я знаю, что сперва будет холодно, потом въедем на высоте в полосу солнечного света и согреемся, опять я буду тамадить и предлагать тост и поперек и цепью, опять увижу причудливые очертания белых горных высей, которых не отличить от облаков, и мы с графом¹ (старше меня на год) будем веселее всех молодых, опять кавалеры будут на возвратном пути вываливать дам, не падая с ними, и пр. и пр. По поводу веселости стариков я скажу в тосте афоризм, что знать число своих лет, еще не значит признавать свой возраст, постараюсь помолодеть хоть года на три и так[им] образ[ом] к весне понемногу перейти из неразумной старости в глупое детство. Прощай. Александре] Ил[ьини]шне поклон и здоровья, тебя, Ел[изавету] М[ихайловну] и Марусю целую. Сторонним из письма лишнего не передавай.

В. К[лючевский]

Увидишь мою крестницу⁵ — поцелуй от меня.

Еще раз: Александре] Ил[ьини]шне передай, что я ей желаю здоровья и что мне хочется поскорей увидаться с ней.

17 января 1894

¹ Георгий Александрович (1871-1899), вел. кн., цесаревич.

² ‘Гамлет Щигровского уезда’ — рассказ И. С. Тургенева из ‘Записок охотника’.

³ над строкой: правила.

⁴ Речь идет об Олсуфьеве Александре Васильевиче (1843-1907), ген.-адъют. В Абастумане возглавлял колонию приближенных вел. кн. Георгия Александровича.

⁵ Надежда Сергеевна Бородина (в замужестве Воскресенская) (1883-1952). В 1941 г. передала в ГПИБ записную книжку и др. материалы В. О.

11. М. А. ХРУЩЕВОЙ

Многоуважаемая Марья Алексеевна!

Поучительные вести сообщили Вы мне в дополнение к прежним, тоже очень поучительным, по крайне мере для меня. Урок, какой они дают, тот, что надо затыкать уши, когда слышишь речи о своем таланте, и нельзя готовить друзей на дурные дела, ибо они, эти друзья, обратят дурное дело против тебя же.

Ох эти разговоры о талантах! Один из таких разговоров — прибавлю Вам apart, не вслух — передали Вы в последнем письме. Но слухи, до Вас дошедшие, доставили мне приятное развлечение. Завидная фантазия у московских обывателей: обладая ей, можно писать романы или по крайней мере небылицы в лицах.

Ваш вопрос: получил ли карточку Е[катерины] Ст[епановны], заставил меня горько побранить самого себя за беспамятность. А разве я не просил Вас передать Е[катерине] Ст[епановне] мою сердечную признательность за эту посылку? Я оставался в уверенности, что давно исполнил эту обязанность. Передайте ей хотя очень запоздалое мое спасибо за добрую память вместе с просьбой простить меня за неисправность.

Не знаю, как исполнить Вашу просьбу, чтобы я написал о ходе дел и о том, как я себя чувствую, — вообще об обстановке. О том, как я себя чувствую, кажется, я писал с излишней даже подробностью. Чувствую себя и теперь, как прежде, т. е. хорошо. Да и трудно чувствовать иначе. Если обстановка состоит из природы и людей, то моя обстановка не может внушать мне плохих чувств. Большие морозы миновали и теперь стоит у нас средняя зимняя погода: по утрам и вечерам умеренно-холодно, но зато в полдень далее тепло. Сегодня я не утерпел и пошел походить по ярко освещенному ущелью. На припеке тает, дует легкий ветер, что здесь бывает редко, тяжело смотреть на снег под солнечными лучами — слепит глаза. Воздух впиваешь в себя полной грудью, чувствуешь себя как будто в ясный мартовский день за городом в Моск[овской] губернии, когда в воздухе пахнет уже весной. Вот Вам природа.

Живем мы тесным и дружным кружком, в котором большинство — моряки, так что общество наше — своего рода морская колония в горах. Вместе в числе 10-12 человек завтракаем, обедаем, пьем чай. В No 3 ‘Нивы’ за 1894 г. помещен хорошенький вид дворца, направо дорожка ведет в свитский дом, где я живу. Порядок моей жизни: после завтрака составляю конспект, который к вечеру переписывается, мною просматривается и сообщается по назначению, на другой день (4 дня в неделю) рано утром (часов в 9) по этому конспекту идет беседа — не меньше часа (подходим к февральской революции). Вечером (три вечера в неделю) все у кого-нибудь из офицеров колонии, живущих здесь с семействами (на особых квартирах). Здесь что-нибудь читается из Толстого Алексея, Лермонтова и проч. Здесь и я читал ‘Грусть’, а на днях афоризмы, выдав их за найденное мною творение Гамлета Шигров[ского] уезда, сказав при этом кой-что о самом Гамлете. 12 янв[аря] устроили вечер у себя: гр[аф] Олсуфьев]¹, кандидат нашего университета, мы с ним накануне послали телеграмму в университет: напечатана ли. Я был назначен обществом в звание ‘тамады’ (по здешнему обычаю распорядитель пира) и говорил тост в[еликому] кн[язю]. Иногда ездим на Зекарский перевал — еще выше Аб[ас]тумана: воздух и виды там удивительные, для воздуха с гигиенической целью и предпринимаются эти поездки. Там завтрак под открытым небом, прямо на снегу. Перевал верстах в 18 от Аб[ас]тумана.

Вот Вам и обстановка. Согласитесь, что трудно чувствовать себя в ней дурно, особенно если прибавить, что члены колонии — люди прекрасные, настоящие моряки. Впрочем трудно отметить черты здешней жизни, отступающие от обычного порядка, я уже привык к ним и они кажутся мне обыкновенными. Я даже боюсь, что отвыкать от удобств здешнего климата и обстановки мне будет труднее, чем было привыкать к особенностям здешней жизни и температуры комнат в особенности.

За недосугом (сейчас надобно послать письмо с нарочным) не перечитываю письма. Определите сами, прочитав, что можно прочитать другим. Вообще сторонним не распространяйте подробностей о моем житье-бытие: Вы знакомы с воображением москвичей.

Поклоны Л[юбови] И[вановне], А[нне] и Е[катерине] С[тепановнам] и всем здоровья.

Истинно Вас уважающий В. Ключевский

27 января

27 января 1894

¹ Возможно, речь идет о Юрии Александровиче Олсуфьеве (1878-1938), впоследствии известном русском искусствоведе и реставраторе.

12. С. А. БЕЛОКУРОВУ

Добрейший и любезный Сергей Алексеевич!

Получив почтовую повестку о посылке на 25 фунтов, я сделал очень кислую мину, думаю, семестряки из академии — будет работа. Приняв с почты целую кладь, я согласно Вашей инструкции не вскрывал присланного до 30 января, недоумевая о содержании. Поутру 30-го¹ я получил и Ваше письмо, и пакет с посланием и подписями и вскрыл сооружение, как будто оно при вскрытии грозило взрывом: казак мой осторожно, как умеют это делать казаки, вынимал гвоздик за гвоздиком…

Вечером наша маленькая колония с добрым хозяином во главе собралась в свитский дом, где я живу, и я ей показал любопытные произведения московского археологического досуга, палеографического остроумия и кондитерского искусства. Особенно увеселило читателей препроводительного послания² выражение, надлежаще мною прокомментированное: ‘в стране иниохов, колхов и рода тавров’, а также ‘жадение зрети тя утробу нашу удолеет’. Впрочем, и все послание найдено безукоризненным, как и самое кондитерское сооружение. По надлежащем расследовании замечено, что бумага подлинно древняя и с археологическим бессердечием вырвана из старой рукописи. Решено герба не разрушать в всю постройку сохранить на память. С этой целью пряник мною отдан повару с наказом выдержать его в вольном духе и засушить, он теперь и сушится.

Я глубоко тронут был любезным вниманием всех добрых моих сочленов по Обществу, подписавшихся под посланием, и долго раздумывал, как бы получше отблагодарить их за неожиданную остроумную посылку. Написать каждому письмо? Адреса большинства забыты в Москве. Написать коллективное послание на славянском языке? Не сумею, да и как его довести до сведения каждого адресата? Я придумал такой путь к выходу из затруднения. Кого из подписавшихся увидите, скажите, что я низко до земли бью челом за добрую память обо мне, благодарю за расположение ко мне от всей души, никогда не забуду этого расположения, — а кахетинское будет, и уже приняты к тому надлежащие меры. Прибавьте к этому, что 30 января — день, который мне впервые пришлось провести вдали от своих, между прочим благодаря полученному мною именинному прянику, в нынешнем году стал одним из приятнейших дней для меня. Все это скажите и А. А. Майкову, и А. Т. Карповой³, и Е. В. Барсову⁴, и себе самому, и всем подписавшимся — чин по чину, ряд по ряду.

Благодарю за вести и присланные издания. Я здоров, чего желаю всем Вам.

Истинно Вас уважающий В. Ключевский

3 февраля 1894 г.⁵

Не позднее 3 февраля 1894

¹ 30 января — день именин В. О. Ключевского.

² Речь идет о дружеском послании, которое было написано в старорусском стиле Белокуровым: ‘Далече ты, господине, от нас соуше в пределах Понта и Меотиды, в стране иниохов, колхов и рода тавров живеши, обиче среде наше, господине, близь тебя соуше, вяющего любовию оуязвлеется и жадение зрети тя, господине, оутробоу наше оудолеетъ’ (‘У Троицы в Академии’, с. 685-686).

³ Карпова (урожд. Морозова) Анна Тимофеевна (1859-1918), жена историка Г. Ф. Карпова.

⁴ Барсов Елпидифор Васильевич (1836-1917) — филолог, археолог, секретарь ОИДР.

⁵ Рукой С. А. Белокурова.

13. Е. С. НЕКРАСОВОЙ

Многоуважаемая Екатерина Степановна¹!

От всей души благодарю Вас и Анну Степановну² за поздравление и добрую обо мне память.

Вы выражаете в письме своем опасение, что климатические удобства Кавказа не часто заставляют меня добром поминать Москву. Может быть, это и было бы так, если бы нравственные удобства Москвы не брали веру, над приятными особенностями кавказского климата. По крайней мере, 30 января Москва заставила меня помянуть ее таким большим добром, что я затрудняюсь достойным образом отблагодарить ее за это. Ваше доброе письмо усилило это затруднение. Я вижу, как оправдывается чье-то изречение, что расстояние сближает, по крайней мере, я опытом узнаю, что оно не удаляет, и глубоко благодарен добрым людям, которые помогают мне понять эту видимую несообразность. Помню, сидя за прощальным ужином у А[лексея] Н[иколаевича] и Л[идии] Ф[илипповны] Маклаковых³, я думал, но не помню, сказал ли, что не так страшно пускаться в неведомую даль, когда позади себя оставляешь столь благосклонно расположенных и доброжелательных людей. Вы теперь пишете, что по четвергам среди читаемых драм и комедий, даже не взирая на страшные рассказы Л. М. Л[опати]на⁴ и М.Н. М[уромце]вой⁵, нет-нет да и проскользнет мимолетное воспоминание о кавказском абсентеисте. По этому поводу прошу Вас передать мои признательные поклоны Лидии Филипповне и всему ее семейству с А[лексеем] Н[иколаевичем] во главе.

К сожалению, я сам не отличаюсь такой памятливостью — напротив. Вчера и третьего дня я силился припомнить, 3-го ли февраля именины Анны Степановны, или в другое время, собирался несколько раз идти на телеграф и не решился, боясь ошибки. Если я ошибся, не послав приветствия 3 февраля, прошу Вас передать от меня Анне Степановне хотя запоздалое поздравление. Надеюсь, она великодушно простит невольный промах моей изношенной памяти.

Благодарю Вас за московские вести и сочувствую мысли почтить труды Н. И. С[торожен?]ка⁶. Что касается Вашего взгляда на юбилеи вообще, без отношения к отдельным лицам, я вполне с Вами согласен. Юбилеи, как они обыкновенно справляются, похожи на домашние репетиции любителей драматического искусства, готовящихся к публичному спектаклю. Юбиляра подготовляют вести себя с надлежащим самообладанием и достоинством на последнем публичном выходе под белым или черным балдахином, а себя самих — к роли ассистентов, умеющих хранить при этом случае на своих лицах печать достодолжной грусти и стереотипного прискорбия. Поэтому для людей, подающих надежду, что они будут смирно вести себя на собственных похоронах и с положенным по требнику достоинством принимать приносимые им изъявления, — для таких людей юбилей — акт вполне обходимый.

Желаю Вам здоровья и всего хорошего.

Искренно уважающий Вас В. Ключевский

Абастуман, 5 февраля 1894 г.

5 февраля 1894

¹ Екатерина Степановна Некрасова (1847-1905) — исследовательница русской литературы, учительница и деятель народного образования, член Общества любителей российской словесности.

² Анна Степановна — сестра Екатерины Степановны Некрасовой.

³ Маклаков Алексей Николаевич (1838-1905) — известный окулист, проф. Моск. ун-та, Маклакова Лидия Филипповна (1851-1936), писательница (псевдоним Нелидова).

⁴ Лопатин Лев Михайлович (1855-1920) — рос. философ-спиритуалист.

⁵ Муромцева (Климентова) Мария Николаевна (1856-1917), актриса, певица и преподавательница пения.

⁶ Стороженко Николай Ильич (1836-1906), историк литературы, шекспировед, преподавал в Александровском ВУ, проф. Моск. унта.

14. М. С. КОРЕЛИНУ

От всей души благодарю Вас, любезный Михаил Сергеевич, и прошу Вас выразить мою глубокую признательность Надежде Петровне за то, что Вы не забыли заброшенного в закавказское ущелье отшельника и вспомнили о нем в день, когда и я много раз вспоминал о Москве, перебирая, кого я увидел бы там в этот день в числе своих гостей.

Впрочем, о Москве мне приходится вспоминать каждое будничное утро, когда принимаюсь за дела. Спасибо ей, особенно академии, которая особенно заботливо старается занять мой досуг диссертациями и другими душеполезными работа [ми] учеными и ученическими. Так как здесь я располагаю довольно ограниченным количеством свободных часов да к тому же ухитряюсь простужаться и при здешней превосходной погоде, оставаясь верен дурным московским привычкам, то и недоумеваю, когда покончу с этими рукописными и печатными московскими сувенирами.

Благодарю Вас за вести. Очень рад, что мои конкуренты получили медали (Булатова Вы назвали, вероятно, вместо Бирюкова?). Если Вы жалуетесь на недостаток новостей, то у нас их совсем и быть не может при нашем во всех смыслах отшельническом чине жизни. Встречаем и провожаем день-за-день среди занятий, повторяющихся как по расписанию.

Подивился я, читая Ваш рассказ о предостережении ‘Р[усской] мысли’¹. Жаль, что этого журнала за прошлый год нет здесь (его выписывают только в нынешнем). Мне хотелось бы прочитать статью, навлекшую такой гнев на бедное издание.

Как провели Вы 12 января², весело ли и с приключениями ли, или без оных? Мне пишут, что съезд утомил и умы, и желудки и потому 12 января прошло в общем не так оживленно, как проходит обыкновенно. Здесь колония моряков отнеслась очень сочувственно к университетскому празднику, и мы проводили его тем веселее, что вечером в этот день получена была телеграмма об обручении вел[икой] княжны.

До свидания. Спасибо за указание о вознаграждении Вашем за искусство: это мне пригодится. Мой почтительнейший поклон Надежде Петровне.

Преданный Вам В. Ключевский

Абастуман, 7 февраля 1894

¹ Журнал ‘Русская мысль’ получил второе предостережение за статью В. А. Гольцева ‘Социология на экономической основе’, опубликованной в ноябре 1893 г. (первое предостережение было получено в 1883 г.).

² 12 января — праздник Моск. ун-та.

15. М. А. ХРУЩЕВОЙ

Многоуважаемая Марья Алексеевна!

С письмом к Вам посылаю и письмо к Л[юбови] И[ванов]не, послал письмо к Е. С. Некрасовой в ответ на ее поздравления и А[нны] Ст[епанов]ны.

Боюсь, Л[юбовь] И[вановна] останется недовольна моим ответом. Я не решился прямо и просто сказать ей, как я глубоко благодарен ей за ее привет, мне посланный. О том, как я благодарен за Ваше поздравление, писать не буду. Но я готов пенять обеим за излишество: я знал, что получу от Вас письмо 30 января, и получил, зачем же еще телеграмма? Я был уверен, что Вы обо мне вспомните в этот день.

Я здоров и слышанное Вами, вероятно, преувеличено. Холода здесь стали спадать, а моя болезнь, если только заслуживает она такого серьезного звания, дает себя чувствовать только в сильные морозы. Вообще, — ничего важного со мной не происходит и даже говорят, что я поправился.

Вы мне сказали мало утешительного по поводу лекций. Благодарю покорно добрую Москву за то, что она скучает по мне и что для рассеяния ее скуки надобно читать публичные лекции. Да и кто эта Москва, по мне скучающая? 1 ¹/₄ десяток добрых людей, ищущих во мне того, что желали бы найти, и потому находящих по доброте то, чего искали.

Но… опять тот же С[тепан] Ф[едорович], с которым я везде встречаюсь и о котором пишу и Л[юбови] И[ванов]не. Что же он за чудак, если указывает ученицам в пособие мой курс! Как это ему не грешно и не стыдно! Или он хочет сделать самое имя мое ненавистным для его учениц. Будет у меня с ним разговор об этом по возвращении.

Желаю здоровья. Спасибо за вести. Жалею, что не мог припомнить, 3-го ли февраля именины А[нны] Ст[епановны] и пишу об этом Е[катерине] Ст[епановне].

Искренно уважающий Вас В. Ключевский

30 янв[аря] прошло живо и хлопотливо. Колония вся меня поздравляла.

[Февраль 1894]

16. М. А. ХРУЩЕВОЙ

Уважаемая Марья Алексеевна!

Я несколько запоздал своим ответом на Ваше письмо. Причина — несколько усиленные занятия в виду приближающегося их окончания и хлопоты по поводу масляницы, а на первой неделе мы говели.

Я очень пожалел, что инфлюэнца не миновала и Вас. Здоровы ли Вы теперь? А у нас весна: в полдень +10 и более, снег быстро тает, по дороге ни прохода, ни проезда, чувствуешь себя сурком, выползающим на солнце из зимнего подземелья.

Вы спрашивали о поздравительных телеграммах и письмах, все получено вовремя и без всякого беспокойства для кого-либо. Но вот что меня несколько беспокоило: Вы напоминаете, чтобы я написал Л[юбови] И[вановне] прямо по ее адресу, а я этот адрес забыл и еще до Вашего письма написал ей вместе с письмом к Вам и вложил письмо к ней в один конверт с Вашим. Складно ли это вышло? Несчастный этот Леонтьевский переулок: он всему виной, никак его запомнить не могу. Я писал и Нек[расовым], не знаю, достаточно ли выразил я Л[юбови] И[вановне] и им свою признательность за их добрую память.

Мальм¹ женится! Я доселе говорил, что старики — странный народ — только умирают, а не родятся, а все-таки не переводятся. Теперь приходится пополнить афоризм: они еще и женятся и скоро, пожалуй, будут и рождаться, — чего доброго. И на 19-летней! Припоминаю старый романс Варламова, кажется: у мужа старого молодая жена — чужое добро. И я боюсь — чье: известный наш Нарцисс — Дон-Жуан, поглядывая на себя в зеркало, заранее, думаю, сказал себе, самодовольно улыбаясь: ничье так мое!

По секрету покаюсь Вам в своей опрометчивой неосторожности под большим секретом: разве только Л[юбови] И[вановне] можно сообщить, чтобы знала плоды своих уроков. На маслянице у нас были гости и гостьи. Вечером перед проводами сели играть в карты — в loue (вроде стуколки). Я проиграл, конечно. За ужином меня заставили говорить тост. Думаю, ворочу свой проигрыш, заплачу дамам за поражение. Встал и призвал кавалеров к выражению благодарности дамам, которые были так добры: не скучали с нами, играя в loue и — elles nous ont joues (похвалили — и обыграли в loue). Каламбур был встречен очень весело, тем более, что дамы действительно выиграли. Но ведь он очень плох, а еще хуже моя решимость сказать его за здоровье дам, Но что делать? Был последний день масляницы. Вот как я злоупотребляю уроками в французском прононсе. Будьте здоровы. До свидания.

Искренно Вас уважающий В. Ключевский

Руки озябли вечером.

5 марта 1894 г.

5 марта 1894 г.

¹ Мальм В.Г. — преподаватель итальянского языка в Московском ун-те, инспектор Московских женских гимназий, состоящих в Ведомстве учреждений императрицы Марии Федоровны.

17. М. А. ХРУЩЕВОЙ

Многоуважаемая Марья Алексеевна.

Вы, вероятно, не ожидали получить от меня письмо к 1 апреля — из Боржома. На то и дано 1 апреля, чтобы делать сюрпризы. Итак, поздравляю Вас из Боржома и желаю Вам всего хорошего, прежде всего здоровья.

Все наше общество переместилось в Боржом по обстоятельствам, о которых можно не рассказывать теперь — это простая случайность. Я уже не вернусь в Абастуман, уеду прямо отсюда. Дочитываю курс, занятия идут почти ежедневно, конспекты оставляют мало досуга для осмотра прекрасного местоположения. К тому же здесь самое начало весны и ясная погода. Я чувствую себя совершенно по погоде и иногда из окна смотрю на местечко, которое все мне видно за шумной, грязной Курой с близкими горами, еще покрытыми снегом, хотя на улицах Боржома пыль.

До свидания. Поеду морем. Поклонитесь от меня Люб[ови] Ив[ановне], Н[екрасовы]м Е[катерине] Ст[епановне] и А[нне] Ст[епановне] и всем знакомым, кого увидите, — последним моим закавказским поклоном. Скоро я из горца опять равнинный москаль.

Истинно Вас уважающий В. Ключевский

Боржом 24 марта 1894

18. М. А. ХРУЩЕВОЙ

Поезд опоздал и я целый день осужден сидеть в вокзале. Скучно!

Ни размышлять, ни желать — ничего не хочется. Одна память работает. Помню, сколько наделал я ошибок — и пожалейте обо мне!

Преданный Вам В. Кл[ючевский]

26 декабря 1894 г.

Ростов-на-Дону, 26 декабря 1894

19. М. А. ХРУЩЕВОЙ

В первые дни моего приезда сюда у меня было много хлопот и я не мог удосужиться, чтобы написать Вам. Сегодня у меня московский университетский день и я решил заплатить свои московские долги.

Не знаю, дошла ли до Вас моя коротенькая элегическая записочка из Ростова, где я просидел целый день в ожидании поезда, Если Вы прочитали ее, боюсь, что поняли ее буквально. Ее элегия — просто нервная реакция. Нервы так долго напрягались до крика, как перетянутая донельзя струна. Колышек, которым они закручивались, не выдержал, и, воспользовавшись дорожным бездельем воли, быстро завертелся назад, все, распускаясь, сжалось и приуныло. Вот откуда вся элегия.

Теперь я понемногу опять завинчиваюсь. Через горы переехал я спокойно, без уныния, хотя и с флюсом. Ехал при нудной погоде день и ночь, не останавливаясь. Только в этот раз, смотря на горы при ярком солнце и полной луне, я почувствовал вполне, как они красивы и, что еще важнее, как они сострадательны к людям, по крайней мере к неудачным ординарным профессорам. Если бы я был не то, чтобы Лермонтовым, а хотя Бальмонтом, я сочинил бы стихотворение шестистопным ямбом, где заставил бы Казбек или Майоршу (снеговая гора, некогда засыпавшая проезжавшую жену майора) говорить мне утешительную речь вроде той, какую держит дрозд у Гейне тоскующему поэту. Да, все прошлое хочется объяснить в утешительную сторону, когда переживаешь его слишком усердно. Абаст[уман] помог самоутешению. Он действует на меня удивительно благотворно: сплю мало, а не чувствую усталости, во все 24 часа готов каждую минуту есть и заниматься. Значит, сердце в порядке, если в этом разреженном горном воздухе дышится легко и свободно. Многие, напротив, здесь жалуются на сердцебиение.

Я помещен наверху, в комнате с теплым полом, и не чувствую холод, от которого страдал в прошлогодних двух комнатах нижнего этажа. Там теперь обитает, как старший Кап[…] и тоже страдает от пола: печальное преимущество старшинства!

Живем мы тихо и скромно, по трауру¹. Я начал занятия и уже заканчиваю обзор Западной Европы в 1871-1885 гг. Ваши отметки оказывают мне большую подмогу и каждый раз, как мне приходится ими пользоваться, я говорю Вам спасибо. Не знаю, удастся ли выполнить план, но я думаю довести дело до конца программы к последним числам февраля, чтобы воротиться в Москву в начале марта для окончания тамошних курсов.

Что-то делается в Москве? Я не имею об ней почти никаких известий. Вчера с большой тревогой прочитал заметку о том, что акт 12 января отменяется по случаю траура. Едва ли в трауре причина, — и опять поднялись во мне сожаления и упреки, которые успели было улечься. Вчера втроем послали мы ректору поздравительную телеграмму.

Как здравствуете Вы? Я было поджидал Вашего письма, но потом решил, что Вы напишете, когда получите мое письмо. Буду ждать, Кап[нист]² делится со мной кой-какими получаемыми им новостями, но из Петербурга. Как здоровье Л[юбови] И[вановны]? Мой сердечный ей поклон. Ее перевод я взял с собой и читал, сидя в вагоне и отрываясь от книги, чтобы посмотреть на степи. Скажите ей, что перевод превосходный, как будто и не перевод, а оригинал: так прост и свободен язык, что очень редко. Обыкновенно язык в переводах несколько натянут и напоминает шляпку, надетую на чужую голову не по росту.

Простите, что так расписался: на чужой, дальней стороне становишься болтливым с земляками. Конечно, Вы не откажете мне в исполнении моей просьбы передать мои поклоны всем, сохраняющим обо мне добрую память, а прежде всего в моей просьбе быть здоровой и написать мне об исполнении этой просьбы.

Искренно Вас уважающий В. Ключевский

Пишите просто в Абастуман, Тифл[исской] губГернии], такому-то: на почте знают, где я нахожусь.

12 января 1895 г.

12 января 1895

¹ Имеется в виду траур в связи со смертью 20 октября 1894 г. императора Александра III.

² Капнист Павел Александрович (1840-1904) — попечитель Московского учебного округа.

20. М. С. КОРЕЛИНУ

Любезный Михаил Сергеевич!

Сколько обрадовало меня Ваше письмо, столько же огорчили сообщаемые в нем известия, за первое сердечно благодарю, за вторые, разумеется, виню Вас. Я не ожидал такого развития дела. По некоторым признакам мне казалось, что наша петиция¹ потонет в великодушном забвении администрации, как — сделаю такое натянутое уподобление — как тонут в песках степные реки Средней Азии. Кой-какие доходившие сюда от министерских властей известия, переданные мне адресатами, поддерживали меня в этой надежде. Именно мне сообщали, что министерство считает московских профессоров ‘странными людьми, написавшими бог знает что в своей петиции’,- только странными, а не преступными. И вдруг — исключение четырех профессоров² и ‘страшный разгром’! Откуда такая строгость и чем руководствовались в выборе искупительных жертв? Впрочем, ректорское пророчество о страшном разгроме — едва ли самородная мысль самого ректора³: перед отъездом она была высказана мне в этих самых терминах попечителем. Ее источник, кажется мне, скрывается в административной психологии, недостаток которой — привычка смешивать процесс собственного воображения с ходом дел, т. е. принимать свои опасения за опасности. Кто придумал категорию ‘нравственно изнасилованных’, поистине тяжко осложнив заповедь новым грехом, неслыханным даже и в Тифлисе? Пространное возражение на петицию, составленное попечителем, мне известно только по краткому изложению, по которому трудно догадаться о цели, какая имелась в виду при составлении этого документа, по крайней мере я не могу сообразить, с какой стороны он может повлиять на ход дела желательным образом. А в Петербурге, по моим сведениям из указанных выше источников, в начале января министерские власти были расположены думать, что в Москве дело, хотя и было сначала очень дурно, улаживается.

Колония, в которой я состою временным и случайным поселенцем, живет тихой жизнью пустынных монастырей, без событий, только жалуемся на оттепель и недостаток снега, горы вокруг черные, как осенью. Надеюсь кончить свое дело и возвратиться в Москву в начале марта, даже в конце февраля, может быть. По возвращении поговорим и о темах по русской истории для народных изданий, о которых Вы пишете⁴. Дело это не только доброе, но и очень сериозное. Я на досуге подумываю о нем, но мне нужны некоторые указания и знакомство с подробностями программы по другим предметам.

Надеюсь, Вы не откажете мне в извещении, если что случится по нашим университетским делам важного и любопытного. Я проживу в Абастумане, наверное, до 20 февраля, а письмо из Москвы идет сюда 6 суток, если путь благополучен.

Мой поклон Надежде Петровне, а также Герье и всем моим добрым знакомым, с которыми встречался я у Вас по пятницам.

Преданный Вам В. Ключевский

3 февраля 1895, Абастуман.

3 февраля 1895

¹ Речь идет о петиции 42 профессоров Моск. ун-та, которые ходатайствовали о возвращении в университет высланных из Москвы студентов. В архиве В. О. хранится адресованное ему письмо П. А. Капниста от 28 января 1895 г. (НА ИРИ РАН, ф. 4, on. 5, д. 322), в котором он сообщает, что министр народного просвещения поручает ему (Капнисту) ‘поставить Вам, милостивый государь, в числе других профессоров, подписавших прошение, на вид неправильность Вашего поступка и объявить Вам, что он порицает Ваш образ действий’.

² Имеются в виду: В. И. Герье, М. А. Остроумов, К. А. Тимирязев, Ф. Ф. Эрисман.

³ В 1893-1897 гг. ректором Моск. ун-та был математик П. А. Некрасов (1853-1928).

⁴ Корелин сообщил Ключевскому, что он (Корелин) выбран товарищем председателя редакционной комиссии при Комитете грамотности, который предполагает издать серию книг для народного чтения. В связи с этим он просил Ключевского составить программу по русской истории (НА ИРИ РАН, ф. 4, on. 5, д. 147).

21. С. А. БЕЛОКУРОВУ

Многоуважаемый и любезный Сергей Алексеевич!

Здешние дела не давали мне досуга написать Вам тотчас по получении Вашей посылки.

Она немного смутила меня. Считаю лишним говорить о том, как глубоко тронули меня и карта, и поздравительное послание, и фотографический снимок¹ — каждая вещь в отдельности и все вещи в совокупности. Но, любуясь ими, я задавал себе вопрос: нужно ли было расточать столько усилий, хлопот, остроумия и изобретательности на составление такой сложной, предусмотрительной и драгоценной во всех отношениях любезности и какое придумаю я равнозначительное возмездие за эту любезность? По возвращении в Москву, узнав, кто составил такое остроумное поздравление, я попеняю ему за расточительность, а пока прошу Вас принять и передать Аполлону Александровичу и по возможности всем другим участникам послания мою сердечную благодарность за их доброе ко мне расположение, заставляющее меня признавать себя неоплатным должником перед ними.

Близится срок моей командировки.

По ходу дела надеюсь возвратиться в Москву к началу марта, даже к концу февраля. Если задумаете о чем-нибудь известить меня или что-либо мне переслать, попомните, что письма из Москвы здесь получаются при благополучном состоянии пути в горах на седьмой день, а 22 февраля я, может быть, уже уеду из Абастумана.

Мой поклон Вашему батюшке и Елпидифору Васильевичу.

Преданный Вам В. Ключевский

Абастуман, 5 февраля 1895.

5 февраля 1895

¹ Поздравительное послание от членов ОИДР было вложено в папку с фотографией с карт Кавказа 1703 и 1772 гг.

КОММЕНТАРИИ

Публикуемые в настоящем издании рукописи В. О. Ключевского хранятся в Научно-исследовательском Отделе рукописей Российской государственной библиотеки (далее — НИОР РГБ), в Научном архиве Института российской истории Российской академии наук (далее — НА ИРИ РАН) и в Кабинете отечественной истории исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

Для удобства чтения и в целях единообразия в публикации без оговорок раскрываются очевидные сокращения В. О. Ключевского, воспроизводятся его исправления, отточия, подчеркивания (которые передаются полужирным текстом в заголовках и курсивом в тексте). Изменения порядка отдельных пунктов или слов печатаются в последнем варианте. Встречающиеся на полях вставки и пометы Ключевского в книге воспроизводятся также на полях: краткие — на правом и левом полях, пространные — в подвальной части страницы. Начало и конец вставок Ключевского отмечены в тексте одинаковыми верхними индексными буквами, а на полях в сносках — через тире (например: ^А—А). Описки исправляются без оговорок. Отсутствующие в рукописи даты восстанавливаются в квадратных скобках. Пояснения составителя даются на полях курсивом. Восстановленные по смыслу пропуски слов в основном тексте помещаются в квадратных скобках. В двойных круглых скобках (()) приводятся нераскрытые условные сокращения автора. Звездочкой (*) отмечен комментируемый в примечаниях текст.

В рукописях Ключевского иногда встречаются первые буквы латинских слов, означающих: p. (pagina) — страница, i. (initium) — начало, m. (medium) — середина, f. (finis) — конец, n. (nota) — примечание, t. (tetem) — всё, ib. (ibidem) — там же, id. (idem) — он же.

Переводы с иностранных языков даются на полях.

Письма В. О. Ключевского из Абастумана

Два письма к Н. И. Сперанскому печатаются по изданию ‘Российский архив. История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв. Вып. V’, М., 1994, десять писем к М. А. Хрущевой печатаются по публикации ‘Дела свалились с плеч, и я опять стал самим собой’ // ‘Исторический архив’, 1998, No 3, девять писем к разным лицам печатаются по книге ‘В. О. Ключевский. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории’ (М., 1968).

В. О. Ключевский

Письма В. О. Ключевского из Абастумана

1. Н. И. СПЕРАНСКОМУ

2. М. А. ХРУЩЕВОЙ

3. М. А. ХРУЩЕВОЙ

4. М. С. КОРЕЛИНУ

5. М. А. ХРУЩЕВОЙ

6. H. M. БОРОДИНОЙ1

7. С. А. БЕЛОКУРОВУ

8. М. А. ХРУЩЕВОЙ

9. Н. И. СПЕРАНСКОМУ

10. Н. М. БОРОДИНОЙ

12. С. А. БЕЛОКУРОВУ

13. Е. С. НЕКРАСОВОЙ

14. М. С. КОРЕЛИНУ

16. М. А. ХРУЩЕВОЙ

17. М. А. ХРУЩЕВОЙ

18. М. А. ХРУЩЕВОЙ

19. М. А. ХРУЩЕВОЙ

20. М. С. КОРЕЛИНУ

21. С. А. БЕЛОКУРОВУ

Письма В. О. Ключевского из Абастумана

Читайте также:

6. H. M. БОРОДИНОЙ¹